Иван Кондарев [Эмилиян Станев] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Эмилиян Станев
Иван Кондарев

Моей жене — моему первому читателю и советчику — за ее веру и неустанные заботы

…Оставьте расти вместе то и другое до жатвы; и во время жатвы я скажу жнецам: соберите прежде плевелы, свяжите их в связки, чтобы сжечь их, а пшеницу уберите в житницу мою.

Евангелие от Матфея, гл. 13

Часть первая © Перевод Н. Попова

1
В один из июньских дней тысяча девятьсот двадцать второго года в деревню Ми идя въехал молодой всадник на гнедом коне. Потемневшая соломенная шляпа затеняла его смуглое мужественное лицо, а в глазах сквозило надменное удивление, характерное для людей неуживчивых и вспыльчивых.

Крестьяне сразу узнали в молодом человеке Костадина, младшего из Джупуновых, видных торговцев в К. Раз в неделю или две он проезжал через деревню, по пути в Караорман, где у братьев был виноградник. Иногда крестьянам встречался и старший брат Манол в сопровождении кого-нибудь из батраков.

На этот раз Костадин возвращался с виноградника. По обеим сторонам его высокого турецкого седла свисали переметные сумы, которые топорщились от корзин с вишнями, укрытых виноградной листвой.

На площади, где чешма изливала широкую струю воды в длинное позеленевшее корыто, Костадин спешился возле недавно побеленной корчмы. За столом у окна двое посетителей играли в нарды. Длинноволосые парни в черных рубашках, кто сидя, кто стоя, наблюдали за игрой. Мальчишка-слуга протирал засаленные столы, а хозяин заведения, которое служило одновременно бакалейной лавкой, корчмой и танцевальным залом, дремал в темном углу за прилавком.

Увидев гостя, корчмарь поднялся с места.

— Никак Джупун! Куда торопишься в такую жару?

— Ты не расспрашивай, а дай-ка мне пива. Во рту все пересохло. — Костадин искоса оглядел парней, снял соломенную шляпу и отер со лба пот. Взгляд его на мгновение задержался на игроке, сидевшем к нему спиной.

— Закусишь? Есть барашек.

— Я сыт. Давай живее пива.

— И все-то они торопятся! Нет для вас покоя ни днем ни ночью. Да передохните хоть раз — может, и мне что перепадет из ваших деньжат! — Корчмарь сунул руку в ушат с водой и вынул бутылку пива.

Костадин осушил ее одним духом.

— Мартин проезжал?

— Нет еще. Ждешь кого-нибудь?

— Сестру.

Костадин присел на скамейку у дверей, и глаза его снова остановились на игроке. Тот был среднего роста, в такой же черной рубашке* как и на остальных парнях. Лохматые волосы, выгоревшие на солнце, курчавились, как у барана, а покатые плечи хищно бугрились под тонкой сатиновой рубашкой каждый раз, когда он бросал кости или передвигал фишки.

Костадину хотелось увериться, что перед ним его бывший одноклассник, анархист Йончо Добрев, который якобы недавно поджег мельницу где-то в нижних деревнях. Корчмарь, безучастно глядевший на площадь* вдруг забеспокоился. На его белом, безусом лице появилась тревога.

Из выкрашенного в оранжевый цвет дома напротив с железной вывеской «Миндевское сельское общинное управление» вышли кмет, полевой сторож и старший полицейский. Все трое направились к корчме.

Корчмарь, шепнув что-то мальчишке, мгновенно скрылся за дверью, ведущей на задний двор.

Через минуту серые шаровары и синяя куртка кмета появились на пороге. Следом вошли сторож и старший полицейский.

Один из парней растолкал своих товарищей. Игрок, которого Костадин так упорно разглядывал, вскочил, повернулся к двери и, вытащив большой браунинг, спрятал его за спиной. Костадин не ошибся: то действительно был Йовчо Добрев.

Анархист уставился на старшего полицейского, худощавое лицо искривилось в злой усмешке.

— Йовчо, мы намедни вызывали тебя, а ты опять не потрудился прийти, — начал кмет, стараясь говорить спокойно и вразумительно. — Ответа не даешь и в город идти не хочешь. Теперь в околийском управлении решили взять тебя под стражу. Вот старший и пришел, чтоб отправить тебя в город. Коли ты не виновен в этом деле, иди доказывай, а не выкобенивайся перед нами.

Анархист презрительно прищурился.

— Тебе не надоело тявкать про одно и то же, кмет? Слуга я, что ли, твоему околийскому начальнику! Он затеял следствие, пусть и ведет без меня.

— Что ты, Йовчо! Кто сказал, что ты слуга? Ты только исполни закон, не вынуждай власти брать тебя силой, — настаивал кмет умеренно строгим, отеческим тоном.

— Какой такой закон? Полицейский, что ли? Этот закон для вас, живоглотов. А если собрались арестовать меня — извольте! Еще не родился тот, кому удастся меня арестовать.

Кмет беспомощно пожал плечами и взглянул на Костадина. Старший полицейский, уже пожилой человек с седыми усами, мрачно разглядывал Добрева. Полевой сторож даже не снял берданки с плеча. Парни один за другим, как волки, выскользнули из корчмы. Мальчишка-слуга испуганно таращил глаза, застыв с тряпкой в руке.

Кмет принялся упрашивать Добрева.

— Йовчо, ведь уволят человека. Второй раз приходит за тобой. Пятеро детей у него, кто их кормить будет? Наймем телегу, не дадим тебе пешком идти.

В беспокойных глазах анархиста заплясали насмешливые огоньки.

— Этого уволят, а за мной пришлют другого. Кому будет хуже — мне или ему?

С улицы в окна заглядывали парни, ожидая повода вмешаться.

Задыхаясь от ненависти к анархисту и от презрения к представителям власти, Джупун метнул убийственный взгляд на старшего полицейского и сплюнул.

— Эй, получи-ка с меня! — крикнул он мальчишке, с грохотом отодвинул стул, вышел, не глянув на оставшихся, сел на лошадь и тронулся в путь, хмурый как туча.

Солнце обжигало затылок и быстро прогрело порыжевшую на спине куртку. Тишина деревенской улицы немного укротила его гнев — он не мог себе простить, что не вмешался. Но зачем, собственно, ему вмешиваться? Кто заварил кашу, тот пусть и расхлебывает! Он презирал и дружбашские власти[1] и лохматых юнцов, на которых натыкался повсюду — на дорогах, в деревнях и в городе. Некоторых он знал еще по гимназии, но уже тогда избегал их, — его отталкивала их душевная опустошенность. Они приходили на уроки подвыпившие, с темными кругами под глазами, мрачные, отчаявшиеся, гордые своим отчаянием. Они надсмехались над учителями, называли отцов мещанами, курили, пили; толковали о власти секса и своих любовных похождениях с таким же азартом, как и об анархизме, социализме, революциях и стачках. Костадин не понимал их, да и не пытался понять.

«Отпустили космы, как бабы, подпоясались веревками! Обросли щетиной и шляются босиком. Нет кнута для вас, нет власти, черт бы вас побрал», — бормотал он, сжимая ржавыми шпорами бока коня и сердито поглядывая на сверкающие на солнце дома с подсиненными снизу стенами, на темнеющие тенью навесы и широкие стрехи.

Подгоняемая лошадь фыркала и неслась рысью, далеко выбрасывая свои жилистые ноги. Деревня скоро осталась позади, в низине, среди тучных волнистых нив, замерших под зноем июньского полудня. Кое-где в хлеба вклинивалась низкорослая кукуруза, ярко и весело желтели венцы подсолнечников. Кое-где на поле белели косынки и лениво поблескивали мотыги полольщиц. К северу равнина таяла в мареве, над расплывшимся горизонтом висели ослепительно белые облака. Вдали сухим блеском отливали зреющие хлеба, сквозь знойную пыльную дымку проступали очертания холмов. Впереди дорога исчезала в дубовом лесу, за которым начиналось предгорье с заросшими просеками и купами деревьев на гребне.

Костадин въехал в лес, по которому вилось пустынное шоссе. Он не слышал гомона насекомых, не ощущал пряного упоительного запаха земли. Через четверть часа он достиг перевала. Дорога стала ровной и прямой.

Он провел рукой но шее коня — не вспотел ли? — и поправил висевший на поясе тяжелый револьвер. Шоссе пошло вниз; резко свернув, оно ныряло в поросшую сырым лесом падь. За кудрявой кромкой леса виднелись погруженные в таинственную тишину откосы ущелья — правый, залитый солнцем, и левый — в голубоватой тени.

Этот поворот славился частыми грабежами и убийствами. Путники старались объехать его, а почту, когда она доставляла деньги, сопровождали здесь конные полицейские.

Костадин огляделся по сторонам, перехватил узду покороче, и пришпоренный конь вздрогнул и понесся галопом.

Каждый раз, проезжая это гиблое место, Костадин ожидал, что из-за кустов выскочат проходимцы вроде тех, что были в корчме, и всегда его охватывала злоба.

«Пусть попробуют напасть. Посмотрим, кто кого!» — думал он, стискивая шероховатую рукоятку револьвера и не давая лошади сбавить ход.

Преодолев поворот, он въехал в ущелье. Внизу пенилась и сверкала горная речка. Рои слепней накинулись на лошадь. Вокруг стояла напряженная тишина, а над головой тяжело нависла серо-синяя туча; она притушила солнце и огромной тенью скользила над лесом. Прохладный ветерок всколыхнул верхушки деревьев. Конь, почуяв непогоду, запрядал ушами и прибавил ходу. Не успел хлынуть дождь, как Костадин уже пронесся по каменному мостику, за которым открылась замшелая крыша старого постоялого двора, прилепившегося к шоссе и выходившего садом к речке. Дверь была распахнута, изнутри веяло приятным запахом свежеполитого пола и дымом очага.

— Ломбардия! — крикнул Костадин.

На пороге появился тщедушный человечек в засаленной шапчонке и тотчас же вскинул два пальца к виску.

— Добро пожаловать, Костадин!

— Засыпь ей немного овса! — Костадин привязал лошадь под навесом и снял узду.

Налетел первый вихрь, навалился на стены дома, подхватил с шоссе облако пыли и развеял его по лесу. По черепицам забарабанили тяжелые капли, лес окутался сероватой мглой и склонился к земле. Стало темно, блеснула молния, и гром разодрал небеса. Хлынул дождь. Со стрех каскадами сыпались капли и водяная пыль. Перепуганные куры притаились под навесом. Казалось, что кто-то набросил серебряные сети на окрестные рощи и тащит их вверх за собой.

Такой дождь, если он захватит и Караорман, может обернуться градом. Костадин встревожился и выглянул из-под навеса. Вдали, над вершинами, проглядывало синее небо. Костадин с облегчением вздохнул, сел на скамейку и открыл крышку старинных серебряных часов, доставшихся ему от покойного отца: пять часов. Он думал перехватить почту еще в Минде или по дороге сюда, но почта опаздывала, и оставалось ждать ее здесь. С почтовым экипажем должна была приехать его сестра Райна, которую домашние ждали уже два дня из деревни, где она учительствовала.

«Где пропадает эта девчонка?» — злился Костадин, стараясь отвлечься от происшествия в деревне и сосредоточиться на своих заботах: как отговорить брата переделывать их старую водяную мельницу в паровую и как потолковать по душам с сестрой о своих чувствах к знакомой девушке, с которой он снова встретился на выезде из города.

Эту девушку, единственную дочь зажиточного бондаря в К., звали Христиной, она тоже учительствовала в одной из окрестных деревень. Еще год назад Костадин не обращал на нее никакого внимания, хотя она часто бывала у них. Тогда она ходила в сандалетах на деревянной подошве, в пестром ситцевом платье — тонкая, высокая девушка, из тех, что к шестнадцати годам быстро перерастают своих подруг. Но этой весной он взглянул на нее и поразился. Долговязая девчонка превратилась в красивую стройную девушку. Вспомнил он, как обменялись они короткими взглядами, вспомнил пробежавшую по телу дрожь, будто увидел не давно знакомую дочь бай[2] Христо, а красавицу незнакомку. С той поры он и влюбился в нее. Колесил ли он по деревням, собирая долги, работал ли на поле, сидел ли в корчме — Христина не шла из головы. Желание сжигало душу, мучила ревность — и не напрасно: прелестная учительница дружила с учителем Иваном Кондаревым. Костадин с нетерпением ожидал Райну, чтобы выведать у нее, каковы отношения Христины с Кондаревым, и корил себя за то, что не доверился сестре раньше.

Раскинув руки по спинке скамейки и вытянув ноги, он погрузился в мечты. Хорошо бы жениться и зажить независимой от брата жизнью. Для этого нужно лишь одно — свое хозяйство в Караормане. Он вспомнил, как улыбалась Христина, отвечая на его приветствия, несколько раз она поджидала у ворот, когда он проезжал верхом мимо их дома. Подобно всем влюбленным, Костадин воображал, что ей известны все его сокровенные помыслы. Под усами у него скользнула улыбка, а глаза следили за висящей под стрехой каплей, которая порывалась пролиться робкой струйкой.

Ломбардия распахнул двустворчатые воротца, ведущие в сад, и скрылся за ними, убегая от дождя. Немного погодя оттуда с хрюканьем выскочила высокая, поджарая свинья и рысцой понеслась к лесу.

— Улитки повыползали, пусть нажрется,*- пояснил хозяин, примащиваясь рядом на скамейке. — Костадин, правду ли говорят, будто в «Брюсселе» играют по большой в рулетку? Слышал я, что какой-то профессор приехал в К. Как это я не заметил, когда он приехал!

— Поди спроси у него! — пробурчал Костадин.

Хозяин взглянул на него с удивлением.

— Ты чего это осерчал? Хочешь, дам микстурки от сердца?

— Не суйся не в свое дело!

Дождь пошел на убыль, ветер стих. Еще грохотал гром над холмами, и над мокрым лесом поплыли клочья тумана. Немного погодя в просветах уходящих туч блеснуло синее небо и при замирающем шепоте дождя с последними раскатами грома выглянуло ласковое, веселое солнце. Заискрились дрожащие капли в листве, лес, казалось, заулыбался. Закуковала кукушка, пара голубей опустилась на дорогу, и в посвежевшем воздухе разлился пьянящий запах влажного леса и лугов.

2
Минут через десять на мостике показался забрызганный грязью желтый экипаж на высоких рессорах и с поднятым верхом. Лихо бренчали многочисленные бубенцы; мокрые лошади устало потряхивали слипшимися гривами. На козлах возвышался укрывшийся мешком от дождя Мартин. Рядом с ним сидел щуплый полицейский в короткой шинельке.

— Неда, почта! — крикнул корчмарь.

На крик вышла хозяйка. Откуда-то выскочил пестрый щенок и с лаем бросился к остановившемуся у дверей экипажу. Мартин сбросил с плеч мокрый мешок, слез с козел и опустил верх. Седоков было трое: старушка, ездившая в Тырново погостить у дочери, господин с камышовой тросточкой и знакомый Костадину учитель. По его потертой, забрызганной купоросом одежде было видно, что он возвращается с караорманских виноградников.

Раздосадованный тем, что сестра не приехала, Костадин стал седлать своего гнедого. Мартин передал хозяйке какой-то сверток, и экипаж тронулся дальше. Поехали рядом.

Учитель завел разговор о виноградниках, посевах, о батраке Джупунов, укравшем кадку у городского полицейского. Затем заговорили о борьбе с чересполосицей.[3]

— Идея хорошая, — сказал учитель. — Почему бы не слить участки? Большая экономия труда и времени.

Костадин был противником реформ.

— Кто хочет, тот пусть и сливает. Хватит учить крестьян уму-разуму!

Учитель ратовал за передел и кооперирование. Полицейский разглядывал свои мокрые колени и молча курил. Незнакомый седок тоже молчал. Ему было под пятьдесят, выглядел он солидно, держался неприступно.

Костадин рассчитывал, что незнакомец ввяжется в спор с учителем, но в это время позади показалась пролетка с поднятым верхом, в сопровождении оставшегося в деревенской корчме старшего полицейского. Но вместо анархиста в пролетке ехали председатель городской дружбы Стойко Динов и околийский начальник Хатипов. Оба возвращались с закончившегося на прошлой неделе съезда Земледельческого союза. Динов сдвинул на лоб новенькое канотье; Хатипов привалился к боковине пролетки. Из-под ног возницы выглядывали два облупленных чемодана, прикрытые парусиной.

Околийский начальник приветствовал проезжих ленивым движением руки. Ехавший рядом верхом хмурый старший полицейский даже не взглянул на козырнувшего ему стражника. Пролетка, обогнав экипаж, покатила дальше.

— Вот они, наши красавчики. До прошлого года Хатипов к кому только не навязывался, а теперь — околийский! Боже, как это у тебя небо держится без подпорок, а подпорки — без гвоздей! — сказал почтальон.

Учитель и старушка рассмеялись; полицейский озадаченно поглядел на старушку. Костадин искоса наблюдал за незнакомцем, который даже не улыбнулся. Поведение этого человека начинало раздражать Костадина.

— Его милость, наверно, впервые в наших местах, — сказал он, когда развеселившийся учитель, забыв про свои симпатии к земледельцам и их реформам, рассказал, как прошел съезд в столице и как все, кому не лень, разъезжали бесплатно по железной дороге.

— Я тоже из К.,- сухо ответил господин.

— Как тебе не знать его? — удивилась старушка.^ Цочо Стоенчев, брат Никифора.

Костадин видел Стоенчева еще перед войной и никак не ожидал встретить его таким важным и самоуверенным. Братья запомнились ему как последние голодранцы.

Стоенчев поглядел на него своими темными, с неприятным выражением глазами, словно стараясь прочитать на лице Костадина, какое впечатление произвело сообщение старушки.

Перевал проехали незаметно. Впереди показался плавный поворот с мостом над речкой, открылись и далекие отроги Стара-Планины.

— Прощайте, счастливого пути! — сказал Костадин, пропуская вперед экипаж. — Я загляну на мельницу.

Лошадь стала осторожно спускаться по каменистой дороге к речке. Внизу виднелась серая крыша старой мельницы.

3
Мельницу эту Джупуны приобрели за бесценок. Сложенная из тесаного камня, она казалась массивной, а крыша и торчащие из стен посеревшие концы толстых балок придавали ей старинный вид. Плотина была далеко и протекала; поэтому работали лишь сукновальня да один из двух поставов.

В свое время Костадин противился, не хотел брать на себя такую обузу, но брат, соблазненный дешевизной мельницы, настоял на своем. Обвалившуюся комнатушку мельника сломали и на ее месте сделали кирпичную пристройку с чердачным помещением, которая торчала спереди, как голубятня. Там было нечто вроде конторы.

«Мельница-бездельница», — со злостью подумал Костадин, проезжая мимо прислоненных к стене двух стертых жерновов. Он прикинул высоту стены, оглядел подгнившие балки, запустелый двор, усыпанный засохшим навозом, и еще раз поразился опрометчивости брата.

Участок был небольшой и на косогоре; чтобы расширить двор, надо насыпать грунт со стороны берега, но в таком случае придется снести мельницу и выстроить новую.

Он привязал лошадь к столбу. Обленившийся пес с облепленным репьями хвостом убежал к свинарнику. Несколько кур бродило по двору. Мельница не работала, и в тишине слышалось только журчание речки.

Костадин заглянул в темную каморку, облепленную паутиной и мучной пылью. В глубине мелькнула, словно призрак, фигура мельника, босого, в подштанниках. С молотком в руке, он суетился возле снятого жернова.

— Ты кстати пришел, Костадин! — воскликнул он. — Насекаю жернов. Поможешь мне поднять его.

Они поставили побелевший под ударами молотка жернов на место. Возились долго, Костадин даже вспотел.

— Давай-ка посмотрим счета, а то скоро стемнеет, — сказал он, вынимая часы.

Шел восьмой час. Вряд ли ему удастся сегодня увидеть Христину: до города путь немалый, а она к вечеру наверняка вздумает куда-нибудь прогуляться.

В чердачной комнате стоял стол, исчерканный расчетами и прожженный сигаретами. Тяжело ступая босыми ногами, мельник принес тетрадку и уселся напротив Костадина.

— Нет работы, Костадин, нету-у! Шестьдесят пять левов и сто килограммов кукурузы. Вот и все за неделю. Михал обещался привезти шаяк,[4] но так и не приехал.

— А братцу приспичило переделывать ее в паровую.

Костадин отвернулся к реке. Солнце освещало широкую каменистую полоску, намытую весной в половодье.

Мельник почесал под мышкой.

— Коли задумал дело, советуйся с людьми. Если сговорились, купите землю у Шалаверы и стройте! Место хорошее, и до деревень рукой подать.

— Никакой мне мельницы не надо, но братец ухватился за нее, как слепой за палку. Продать бы ее, чтоб отделаться, но кто купит?

— А вы объявите о продаже, может, кто и найдется из тех, что ловят зайцев с телеги, — рассмеялся старик.

Наказав мельнику подыскать покупателя и сообщить, если такой найдется, Костадин поехал дальше.

«Откуда только взялся этот дождь? Да еще этот жернов!» — ворчал он, проезжая по шоссе мимо пруда, прозрачного и гладкого, как стекло. Мысль о том, что сестра и сегодня не приедет и что он не увидится с Христиной, злила его. Он всей душой ненавидел мельницу. Постоянные распри с братом еще больше разжигали эту ненависть. Он был убежден, что мельница сулит им одни только беды. Но брат видел в земельных участках лишь деньги, и Костадин не сомневался, что в случае необходимости Манол продаст землю не моргнув глазом.

«Для брата кроме денег ничего нет на свете», — с горечью подумал он.

Солнце зашло, и по горизонту пролегла розовая, яркая на западе полоска. Неполная луна замерцала тусклым перламутровым блеском. Дорога тянулась по краю глубокой ложбины, опоясывала ее и сворачивала в сторону. Город скрывался за противоположным холмом.

Костадин знал, что мельница и машины обойдутся примерно в восемьсот тысяч левов, и это еще по нарочито скромным подсчетам брата. На самом деле сумма перевалит за миллион. В настоящее время у них нет таких денег — значит, придется брать ссуду в банке или же продавать часть земли. Но ни он, ни старая Джупунка не согласятся продавать землю. Костадин надеялся, что в решительный момент мать восстанет против Манола.

Сбоку на белом полотне дороги бежала тень лошади. Желтоватая дымка пролегла над колосившейся нивой, серебристые полосы заиграли по высокой ржи. Вечерний ветерок всколыхнул колосья и прошумел в листве диких груш.

На повороте Костадин обогнал прохожего, а затем двух женщин с мотыгами.

— В добрый час! — сказал он.

Женщины дружно откликнулись, и голос одной из них звучно разнесся в теплом сумраке. Проголодавшийся конь поскакал к белевшим вдали перилам мостика.

На них сидели люди. При свете выглянувшей луны Костадин различил три мужские и две женские фигуры. Двое мужчин были в коротких пальто, а третий, в шляпе с загнутыми кверху полями, показался Костадину знакомым.

Басовыми струнами загудела гитара.

«Выхожу один я на дорогу…» — фальшиво затянул тенор.

Раздался смех. Гитарист взял несколько аккордов и, ударив в сердцах по струнам умолк.

— Уж не хочешь лн, чтоб тебя просили на коленях?

— Не знаю я этой песни, — с досадой ответил женский голос. Низкий, альтового тембра, он исходил из здоровой и сильной груди.

Костадин узнал Кондарева — его бледное лицо выглядело особенно неприятным при лунном свете. Блеснули струны гитары, перламутр на грифе, и рядом с человеком, держащим на перевязи гитару, Костадин в одной из женщин распознал Христину. В глазах у него потемнело.

Встреча была такой неожиданной, что он не догадался поздороваться и проехал мимо, поскрипывая седлом. Когда опомнился, его охватила дикая ревность и отчаяние. Мужчины, кроме Кондарева, были ему незнакомы, но достаточно было того, что он узнал Кондарева. Кондарев был ненавистен ему не только как соперник. Костадин ненавидел интеллигентов, как и всех длинноволосых господ с тросточками. Когда-то Кондарев готовил Райну к переэкзаменовке, и с тех пор Костадин безотчетно возненавидел его. Он не мог допустить, что Христина любит этого человека, что она способна так унизиться. Снова ожило подозрение, что она любовница Кондарева, мечты рушились, злоба и ревность приводили его в ярость.

Шумная компания осталась позади. Конь вынес Костадин а на вершину холма; в котловине засветились огни города, но Костадин не замечал их. В голове теснились отчаянные мысли, душа кипела гневом. «Если Христина любовница учителя, то зачем она поджидает меня по вечерам у калитки? — думал он. — Неужели воображает, что вовлечет и меня в число своих ухажеров — учителишек. И разве можно любить женщину, которая по ночам разгуливает с мужчинами за городом?»

Не зная, на чем сорвать злобу, Костадин безжалостно пришпорил усталого коня и въехал в город расстроенный и угнетенный.

4
Дом Джупунов, крашенный охрой, с куцей, без стрех, крышей, стоял на нижней площади, напротив читал ища. Над выходящим на улицу балконом с железными перилами были выдолблены буквы «Д. Ю. Ж.»,[5] а под ними, синей краской, год — «1902».

Просторный двор, позади которого журчала речка, был перегорожен проволочной оградой. Перед домом стояла чешма, вокруг зеленели кусты самшита и вились виноградные лозы, две яблони широкими зонтами раскинули свои кроны. За проволочной оградой виднелись навесы, амбары и ток. В эту часть двора можно было пройти через двустворчатые ворота с калиткой, а вторая калитка за домом выходила на другую улицу.

Такая планировка объяснялась тем, что больше половины нижнего этажа занимали лавка и корчма. На другой половине, в двух комнатках с ветхой, подержанной мебелью и пестрыми половиками, жила старая Джупунка. Маленькая прихожая сообщалась с лавкой.

Костадин заметил, что окна залы светятся, а в пристройке мерцает отражение огней. Он остановился у ворот и постучал кулаком. Ему открыл батрак, вытянул длинный засов и, пропустив Костадина во двор, стал торопливо запирать ворота.

— Заснул, не слышал, что ли?

Костадин бросил ему узду, толкнул калитку в проволочной изгороди и зашагал по плитам двора. У амбаров радостно заскулили две черные как смоль гончие… Он услышал голоса матери и невестки Цонки и направился к чешме. На лестнице появился Манол в накинутом на плечи пиджаке. Он что-то крикнул женщинам и, не взглянув на брата, вернулся в дом. Тотчас с полотенцем в руках выбежал племянник Костадина, шестилетний Дачо.

— Дядя Коста, скажи мне спасибо!

— За что?

— Тетя Райна приехала!

Приятно удивленный Костадин подхватил подбежавшего мальчонку и подбросил его вверх. Сняв пиджак, он шутливо накинул его на плечи малышу, нахлобучил ему на голову соломенную шляпу и, взяв из ниши кусок мыла, подставил шею под прохладную струю. Приезд сестры воскресил мечты о Христине. Как ни свежи были воспоминания о встрече за городом и муки ревности, любовь пересилила.

Утеревшись полотенцем, он поднялся по лестнице и увидел сестру.

В серой юбке, белой блузке и высоких ботинках, стягивавших крепкие икры, она показалась ему располневшей и ядреной девицей. Молочно-белая кожа огрубела, стала матовой — признак здоровья и кипучей крови девушки, близкой к поре замужества. Ее серые глаза застенчиво улыбались… Она невольно покраснела под его испытующим взглядом. Костадин улыбнулся, из-под черных усов блеснули зубы.

— Наконец-то! Добро пожаловать! Откуда и как приехала?

— Из Тырнова.

— Из Тырнова? Значит, через верхний перевал? А я тебя ждал в Минде и зря проторчал на постоялом дворе. И что ты делала в Тырнове, чего тебе там не хватало?

— Ездила купить кое-что. Пальто…

— Одна?

— Ас кем же? — улыбнулась она.

Манол сидел, освещенный лампой, на миндере,[6] застланном красным ковриком, и читал газету «Мир»,[7] держа за платьице свою двухлетнюю дочку. Старший брат уступал сложением младшему. Черные, коротко подстриженные волосы клинышком спускались на лоб, на котором обручем отпечатался след от кепки.

Братья поздоровались.

— Поторапливайся. А то есть хочется, — сказал Манол.

— Ты почему не в лавке?

— Убрался подальше от шума. Дружбаши совсем взбесились с этой встречей. Слышишь музыку? — Манол посадил ребенка к подушке и оправил пиджак.

На верхнем краю города играл духовой оркестр. Костадин вспомнил о встреченной пролетке с делегатами и только теперь догадался, почему они так спешили.

Цонка принесла стопку громыхающих в руках тарелок. Внизу, в кухне, шипело растопленное сало; мать бранила за что-то служанку. На заднем дворе Янаки покрикивал на лошадь.

«Сейчас поговорить с ней или отложить до завтра? — размышлял Костадин. — Так или иначе, дело надо решать». Он был уверен, что Райне известны отношения Христины с Кондаревым. «Если скажет, что они зашли далеко, не буду распространяться, а просто скажу, что встретился с Христиной на мостике, и больше ничего…»

Цонка расставляла тарелки; Манол мрачно следил за ее неторопливыми движениями.

— Долго еще будете возиться?! — буркнул он, усаживаясь за стол.

На лестнице, словно выплыв из глубины, показалась старая Джупунка — тощая и долговязая, с крохотным пучком волос на голове, густо утыканным шпильками.

Следом за ней шла служанка, терпеливо выслушивая брюзжание хозяйки.

— Добрый вечер, матушка, — произнес Костадин.

— Приехал? Что ни вечер, никак вас не соберешь. Раина, ты куда делась? О боже, одним моим умом долго не проживете! Молоко убежит, беги скорей, чего ждешь? — закричала она на служанку, ставившую кастрюлю на проволочную подставку на полу.

Старуха села по другую сторону стола. Справа от нее расселась семья Манола, а напротив — Костадин и Райна.

— Разливай! — Джупунка следила за каждым движением невестки и заглядывала в каждую тарелку. — Что на винограднике, успели опрыскать? Абрикосы зреют? И об этом приходится думать. Сторожку пора побелить, а некому.

— Завтра закончим опрыскивание. Все хорошо, нет ни ржавчины, ни порчи. Абрикосов в этом году будет много, — сказал Костадин и подмигнул сестре.

— Сколько раз вам говорила, запрягите пролетку. Лошадей жалеете меня свозить. А мне опротивело ездить на почтовых, слушать ругань Мартина. Как созреют абрикосы, отвезете меня. Соберу косточки, пока их не перещелкали батраки.

— В этом году абрикосы уродились без косточек, — заметила Райна.

Старуха кольнула ее взглядом и сердито поджала тонкие бескровные губы.

Манол, выжидая, пока всем разольют по тарелкам, хмурился, теряя терпение.

— Оставь ребенка! Сто раз говорил вам не сажать его за стол. Креститесь! — сказал он и тотчас принялся за еду.

5
Глядя на склонившегося над едой брата, всегда глухого к разговору за столом, на бугрящиеся возле его маленьких ушей желваки, Костадин испытывал чувство неприязни. Он никогда не любил брата, а порой и ненавидел его за холодность, надменность и коварную рассудительность. С малых лет Манол помогал отцу в лавке и корчме и после смерти старика стал хозяином в доме. В свое время старый Джупун забрал Манола из гимназии, чтобы помогать по хозяйству и собирать долги с деревенских бакалейщиков. Пока Костадин учился в коммерческом училище, брат прибрал к рукам все хозяйство. Во время каникул Костадин наравне с батраками трудился на поле; это ему было больше по душе, чем сидеть в лавке или корчме. Манол, заметив его склонность к полевым работам, возложил на него заботу о земле и обход должников. Отец умер в девятьсот пятнадцатом, и К оста дину не удалось закончить училище. Надо было помогать Манолу, да и карьера чиновника отнюдь не соблазняла Костадина. После смерти отца оба взялись за торговлю, и дела пошли ничуть не хуже, чем раньше.

Костадин не понимал брата и не доверял ему. Недоверие возникло после войны, от которой оба легко отделались. Манолу удалось пристроиться в штаб полка, а Костадина мобилизовали на службу в Добрудже, далеко от передовой. Оставшись в одиночестве, Джупунка не растерялась и припрятала огромные количества соли, керосина и сахара, связки башмаков, пряжу и зерно, а в пору голода — в девятьсот восемнадцатом году — продавала все это втридорога и дороже. Вырученные деньги они немедленно вкладывали в недвижимую собственность, ибо все дорожало не по дням, а по часам. Избежав ответственности по статье четвертой закона[8] и никем не тронутые, Джупуны остались глухи и враждебны к идеям, завладевшим умами многих вскоре после войны. Смиренные прежде мещане, мелкие чиновники, завсегдатаи корчмы ныне вовсю ругали Радославова, Фердинанда и прочих правителей, иногда с пьяным ревом затевали драки, и тогда старая Джупунка, взяв с собою дочь, уходила ночевать в самую дальнюю комнату, чтобы не слышать их криков. Костадин с Манолом проворно прибирали никелевые гроши, серебряные полулевы, засаленные зеленые ассигнации, быстро и беспощадно усмиряли буянов и за полночь приходили домой, пропахшие вином, табачным дымом и солеными огурцами.

Манол быстро врастал в послевоенный быт, Костадину же все более претила торговля, особенно в корчме. Манол издалека чуял наживу и, чем больше они богатели, тем самоувереннее и нахальнее вел себя. В последнее время он стал увлекаться бакалейными товарами и назло крупнейшему торговцу в городе Николе Хаджидраганову открыл торговлю скобяными изделиями.

Однажды в лавке появился несгораемый шкаф, который поглотил всю отчетность и ценные бумаги. Ключи Манол носил на цепочке, и Костадин уже не мог следить за делами. Только раз в год, когда подводили баланс, Костадин мог приблизительно судить о барышах и убытках. Он даже не знал, каким капиталом они располагают.

Старая Джупунка, отстаивая заведенный мужем порядок, с ворчанием встречала все нововведения, но в конце концов смирялась, и тогда Костадин оказывался один против двоих.

По сохранившемуся еще от отца обычаю за столом не говорили о делах. Лишь в конце ужина, когда подавали кофе, Костадину полагалось рассказать, что он сделал на винограднике, как распорядился с долгами деревенских лавочников, и тогда уже можно было завести разговор о мельнице.

Он рассеянно слушал рассказ сестры о ее жизни в деревне, размышляя о том, как бы взять верх над Манолом в предстоящем споре. Будоражила не столько неизбежность спора, сколько навязчивая мысль: что скажут мать и особенно Манол, когда он заявит им, что хочет жениться на Христине. И хотя самого сильного сопротивления следовало ждать от матери, которая не примет невестку из бедной семьи, все будет зависеть опять-таки от Манол а. А Манол непременно воспротивится. Сам он женился по расчету. Цонка принесла ему свыше трехсот тысяч левов приданого в деньгах и недвижимости, связку монист из австрийских гульденов, спальню грубой работы с тяжелым, крытым желтым лаком гардеробом и две повозки всякого добра. Сразу же после свадьбы зять с тестем переругались из-за какого-то луга, обещанного сверх приданого. Тесть, зажиточный крестьянин из Джулюницы, наотрез отказался переписать луг, хотя Цонка оросила слезами не одно письмо, продиктованное Манолом.

Костадин опасался, что в случае раздела брат непременно обделит его. Вот почему он сейчас избегал его взгляда и, склонясь над тарелкой, прятал мрачные огоньки в глазах.

Вокруг лампы кружились мотыльки, с тихим звоном ударялись о фарфоровый пузырь и падали на белую скатерть. Маленький Дачо болтал босыми ногами под столом. Девочка, сидя на полу подле матери, играла ложкой. Старая Джупунка по привычке клала после каждого куска вилку на стол и с придирчивостью скряги следила за исчезающей едой. За открытыми окнами сияло лунное небо, тихо шептались темные ветви яблонь; глухо звякали приборы. Иногда в окна врывались взрывы смеха из казино при читалшце. На стене висел портрет старого Джупуна, увеличенный местным фотографом. Отогнутые уголки высокого воротничка обнажали короткую морщинистую шею. Из-за пушистых бровей горца устало глядели недоверчивые глаза, будто не решаясь высказать какую-то наболевшую тайну.

Манол сбросил с шеи салфетку и собирался закурить. Костадин понял, что сейчас начнутся расспросы. Брат начал с долгов:

— Заезжал в Златарицу?

Костадин вынул засаленный кожаный бумажник, по к а зал счета и положил на стол пачку ассигнаций.

— А обратно как ехал?

Такие подробные расспросы оскорбляли Костадина. Он помрачнел, но, чтобы сдержать себя, стал рассказывать, как заехал в Миндю, где поджидал почту, и о встрече с Добревым. Райна смеялась.

— Крови, что прольется, в жилах не удержать, — промолвила Джупунка. — Найдется и на него молодец — удалец. А ты чего смеешься? Неужто рада, что не схватили этого разбойника?

Райна мяла в пальцах хлебный мякиш и весело улыбалась.

— Смеюсь над Костой. Заботится о власти, будто околийский начальник.

— Низкому ослу любой сядет на спину, — коротко заметил Манол. — Что за кадку стащил Лазо у Калцунки? Оторву мерзавцу уши. Чуть было не послали полицейского на виноградник, чтобы арестовать его. Я сказал приставу, чтоб пока не трогал, а за кадку придется людям заплатить. Тодор Генков написал на него заявление.

Костадин удивился, что новость так быстро достигла ушей брата. Владелец кадки был городской полицейский, и замять дело было не так просто, коль оно попало адвокату. Батрак Лазо, проводивший большую часть года на винограднике, был нечист на руку, и Костадин не раз колотил его за это.

— Зачем держать такого человека? — рассердилась Джупунка. — Ничего не надо платить за него — пусть посадят.

Она всегда сердилась, когда от нее что-нибудь скрывали.

Женщины начали собирать со стола. Служанка принесла на подносе вишни. Райна встала и стряхнула с подола крошки.

— Пойду на лекцию. Профессор Рогев выступает в читал и ще. — Она взглянула на жадно поедавшего вишни Манола, а затем на свои часики.

— Ничего интересного. Будет грызться с коммунистами. Сиди лучше дома, — сказал Костадин, озабоченный тем, что его планы рушатся.

— Пусть идет, может, что-нибудь узнает, — проговорил Манол.

Костадин пошел за сестрой к ней в комнату.

— Мне хочется сегодня же поговорить с тобой об очень важном, Райна. Пока ты не вернешься, я не лягу, — заискивающе сказал он.

— Ладно, ладно, а пока дай мне переодеться; я и так уже опоздала, — ответила Райна, полагая, что он опять заведет нудный разговор о денежных делах, которые ее совершенно не интересовали.

Костадин с неохотой вернулся в столовую.

— На мельнице был? — спросил Манол.

Костадину хотелось скорее покончить с этим наболевшим вопросом, и он уверенно сказал:

— Был и убедился, что никакого проку от нее не будет. Мы только напрасно теряем время. Один жернов опять подкрошился. Работы нет, и весь доход за прошлый месяц — центнер кукурузы и шестьдесят левов. Не могу понять, братец, с чего тебе втемяшилось переделывать эту развалюху. Она едва держится, а двор — с корыто. Я не согласен. Пусть и мама слышит — не восемьсот тысяч, а целый миллион выбросим на ветер.

Старуха сидела, скрестив на груди тонкие, высохшие руки. Услышав разговор про мельницу, она оживилась и с беспокойством поглядела на старшего сына.

Манол молча поедал ягоды, сплевывая косточки в горсть.

— Я все осмотрел и удивляюсь твоей затее, — продолжал Костадин. — Ну ладно, скажем, здание мы возведем заново, но участок? Он мал, двора нет, придется срывать откос со стороны шоссе и подпирать стенкой. Дело это гиблое, доведет нас до банкротства. Кто поедет в такую даль молоть зерно?

Слово «банкротство», которого Джупунка боялась пуще всего на свете, заставило ее вмешаться в разговор:

— Что же ты молчишь, Манол? Мне уже тошно слушать про эту окаянную мельницу!

— Если послушать Костадина, то мы на всю жизнь останемся лавочниками и мужиками.

— Скажи, на что ты рассчитываешь, коли хочешь. чтоб мы жили твоим умом? Мы хотим знать! — воскликнул Костадин, чувствуя, как в нем снова поднимается злоба.

— Коста прав, Манол. И мне сдается, что ни к чему нам эта мельница. Никто еще не разбогател от мельницы, — заявила старуха.

— Пока рано толковать об этом. Когда надо будет, скажу вам, что у меня на уме. — Манол перебрался на миндер и стал разуваться.

— А еще вчера ты так торопился!

— Мало ли что… Есть и другие пути… Подумаем. А как насчет кофе, матушка?

Костадин побагровел и ударил кулаком по столу.

— Вот до чего дожили! Братец командует, как генерал, а я стал батраком в этом доме! Нет, так дело дальше не пойдет. Я говорю — не пойдет!

Старуха вздохнула. Увидев, что Манол углубился в газету, она спустилась по лестнице. Костадин порывался еще многое сказать, но сдержался и пошел следом за матерью.

— Ступай наверх, сейчас принесут кофе, — сказала она.

— Не нужно мне кофе! Глядеть не могу на Манола — рассоримся!

— Тогда ступай ложись. Ничего с тобой не станется, если малость обождешь. Он чего-то задумал — сам знаешь, каков он.

— Знаю хорошо его. Он и тебя за нос водит. Вы оба стакнулись против меня.

— Ступай ложись. Если хочешь знать, я согласна с тобой. И что ему далась эта чертова мельница? Он и мне не говорит, что задумал. Вот видишь, даже о кадке ничего не сказал.

Костадин остановился на пороге кухни. Служанка вытирала хлебом донышко кастрюли, невестка варила кофе. Еле сдерживая гнев, он бесцельно зашагал по двору.

«Тешь больного, пока душа в теле. Такой у матери подход ко мне. Заговаривает мне зубы, чтоб Манолу волю дать».

Кто-то спускался по лестнице. Рай на в новом пальто, в котором она выглядела более высокой, быстро прошла по двору и захлопнула за собой калитку. У Костадина при мысли о том, что еще сегодня он поговорит с ней начистоту, сердце сжалось в тревожной надежде. «Поскорее жениться, отделиться, и пусть себе Манол делает. что хочет», — снова подумал он, остановившись у окошка комнатки работника, и заглянул внутрь. Янаки, закрыв локтем глаза от тусклого света фонаря, лежал на топчане и что-то напевал. Виднелись его большие ступни с потрескавшимися пятками. Под полкой, на трехногой табуретке, стояла пустая миска с деревянной ложкой.

Костадин открыл дверь. Янаки привстал и отер губы рукой. Бельмо на правом глазу сверкнуло перламутровым блеском.

— С чего это ты распелся? — с притворной строгостью спросил Костадин.

— Решил и я, бай Коста, пофантазировать немножко. — Янаки улыбнулся доброй, покорной улыбкой.

— Вот как, значит, и ты можешь фантазировать?

— Отчего бы и нет, бай Коста. Чем же еще заниматься, лежа на спине?

— Я тоже фантазирую вроде тебя. Вставай, присмотри за конем. Засыпал ему?

— Засыпал и напоил, даже свежей подстилки положил на случай.

— Сходи еще раз: посмотри перед сном. Завтра поедем косить люцерну, вот и попасутся лошади.

— Понятно, — весело ответил Янаки и направился к конюшне.

Костадин, увидев, что вход в казино освещен, решил подождать сестру за одним из столиков, вынесенных на тротуар.

6
Ацетиленовый фонарь ярко освещал фасад читалища с карнизами над окнами. Многие фонари не горели, и луна помогала скудному городскому освещению, заливая тусклым светом безлюдные тротуары и пузатые кустыбелых акаций. За одним из столиков возле входа в казино, у лампы, вокруг которой кружился рой ночных бабочек, потягивал вермут сегодняшний пассажир почтовой кареты. Там же сидели двое чиновников и незнакомый господин в черном костюме, который, оживленно жестикулируя, что-то рассказывал, поминутно вытягивая белые манжеты из рукавов пиджака. Костадин не раз видел его в городе. Незнакомец был одет очень элегантно: сшитый по последней моде костюм привлекал внимание узкими с отворотами брюками, каких еще никто не носил в К., и непомерно широкими подложенными плечами пиджака.

— Хасковская банда уже обчистила более трехсот человек, но были случаи и курьезнее. Например, какой-то бандит, убив своего товарища, сунул его голову в конскую торбу и притащил околийскому начальнику, — говорил он.

— Нам черт кажется страшнее, чем он есть. Когда солдат расстреливали из пулеметов[9] за то, что они потребовали от правителей отчета, вся пресса писала, что так и должно быть. А теперь, как только обчистят какого-нибудь живоглота, вы поднимаете шум до небес, — сказал один из чиновников.

— Кто поднимает шум, любезный? Режим сам себя скомпрометировал, а бандиты лишь льют воду на мельницу оппозиции, — возразил господин с самодовольным смехом и тоном знатока законов добавил:- Весь вопрос в том, можем мы считать себя конституционным государством или нет.

— Конституционным государством? А как же тогда быть с дамскими комитетами, которые подносят знамена офицерам запаса? А врангелевцы,[10] а македонские националисты,[11] а лига[12][13] — разве это не темные силы? О каком конституционном государстве вы толкуете?

— В эти дела лучше не суйтесь — обожжетесь! — ответил господин.

Второй чиновник прокашлялся, выражая нечто среднее между недоумением и неодобрением, стукнул тростью по плите тротуара и глянул вверх по улице. В корчме заиграла шарманка.

— Еще посмотрим, кто обожжется. Эти попрошайки, которые расползлись по провинции, пусть лучше чистят ботинки в Софии. Я таких профессоров, как этот, что болтает там… — злобно процедил первый, но цоканье подков проезжающей мимо пролетки заглушило его слова.

Над притихшим городом чернильно синело лунное небо. На противоположном холме, где густо белели теснящиеся друг к другу домики квартала Кале, лаяли собаки, женский голос пел что-то монотонное и унылое.

Костадину был противен этот разговор, напоминавший о недавнем происшествии с Добревым, а песня навела на мысль о встрече у мостика и разбудила ревность. Захотелось проверить, не сидит ли Христина вместе с Кондаревым; он вошел в казино и тихонько открыл дверь, ведущую в зал.

Зал был полон. На сцене за узкой высокой кафедрой меланхоличным медоточивым голосом разглагольствовал профессор Роге в. Он поглядывал на балкон, манерно жестикулируя своими маленькими руками. Черная, коротко подстриженная бородка, словно приклеенная к челюсти, придавала его лицу аскетическую мрачность. В первом ряду ему чинно внимали пожилые господа с облысевшими головами. Костадин разглядел массивный, густо заросший затылок К ондарева и немного в стороне Райну в ее новом бежевом пальто. Но Христины он нигде не заметил и, успокоенный, не обращая внимания на сердитые взгляды, вернулся к своему столику.

Чиновники ушли. Элегантный господин остался в одиночестве. Увидев Костадина, он встал, небрежно отодвинул стул и с улыбкой направился к нему.

— Мы с вами не знакомы, но я вас знаю и позволю себе подсесть к вам, — бесхитростно и даже дружески начал он. — Сегодня утром я заходил в лавку к вашему брату, но не застал вас. Моя фамилия Христакиев, я старше вас, надолго уезжал из города, поэтому не удивительно, что вы меня не помните. — Протянув свою белую пухлую руку, он уселся напротив Костадина.

Первое, на что обратил внимание Костадин, были губы, крупные, сочные, пунцовые. Над ними топорщились пушистые усики. На продолговатом холеном лице с тонкими правильными чертами синие глаза смотрели весело, но казались стеклянными — от них веяло холодом. Черная волнистая шевелюра шапкой покрывала безукоризненно правильный череп. Этого человека, к тому же еще статного, плечистого, можно было назвать красавцем, и тем не менее он вызывал такое же ощущение, какое испытываешь, глядя на изящную, но нечистую вещь.

Костадин наконец догадался, что перед ним сын известного в городе адвоката Христакиева.

— Должен сказать вам, что я много лет отсутствовал в К. Но это не столь важно, — продолжал Христакиев. — Важно то, что на вас я всегда смотрел с особым уважением, как на умного и самостоятельного человека. Люди, подобные вам, ныне редко встречаются. Болгария, господин Джупунов, кишит сейчас болтунами вроде тех, что тут сидели. Они ни над чем не задумываются и идут на поводу своего языка, как собака за хозяином.

Костадин с недоумением смотрел на своего собеседника, не понимая, к чему он клонит в своей небрежно веселой и быстрой речи. Христакиев заметил его смущение и поспешил на помощь.

— Я хочу сказать, что люди такого типа учатся в гимназии или заканчивают университет лишь для того. чтобы занять доходное место, и, не будь общественных институтов, они бы не знали, куда девать себя. Вот почему они хватаются за разные социалистические теории. Среди них попадаются жулики и бандиты, которые лобызаются с анархистами, есть и карьеристы, которые готовы за теплое местечко продать отца родного. Самые умные из них, конечно, мошенники. Я судебный следователь и много размышлял о психологии нашего интеллигента.

Костадин молчал. Христакиев пробудил в нем врожденную недоверчивость. Настораживало то, что этот фран?! заговорил с ним так открыто и непринужденно.

— Я уважаю вас более всего за то, что вы работаете вместе с братом и не гнушаетесь земли. Говоря по правде, я завидую вашей здоровой и полной жизни, — продолжал Христакиев, развалясь на стуле. — Я, господин Джупунов, люблю сильных людей, которые не гонятся за модой. Болгария сейчас нуждается в таких людях, потому что мы окончательно запутались, и неважно, кто в этом повинен — Рад ос л а вов или Малинов. Мы, как в басне Эзопа, доверились хвосту, и вот куда он нас завел. За границей смеются над нами: честные люди забились в свои углы и дали волю мужичью топтать нашу культуру. Страну отбросили на сто лет назад, профессоров разогнали, университет закрыт. А наш уважаемый профессор ездит с лекциями и пытается сделать политическую карьеру.

— Я не занимаюсь политикой, — сухо заметил Костадин.

Христакиев поднял бровь и поскреб пальцем по темени.

— Пока не занимаетесь, но вы не сможете остаться равнодушным к судьбе страны и общества, в котором живете. Весной ваш брат, когда основывалась газета «Слово»,[14] пожертвовал изрядную сумму. У вас с ним общее дело, значит, и вы тоже дали. Я считаю вас нашим человеком.

— Этого я не знаю. А если он и дал, то из своих личных средств, — сказал Костадин, удивленный тем, что Манол дал деньги на какую-то газету. «Кто знает, что он еще творит за моей спиной», — подумал он, с еще большим подозрением глядя на Христакиева.

— Брат ваш, господин Джупунов, умный человек. Если он помог нашему делу, то это на пользу вам обоим. Как бы вы ни старались стоять в стороне от политики, рано или поздно вам придется заняться ею. Неужели вы думаете, что закон о трудовой поземельной собственности[15] не затронет вас? А у вас земли не мало. Закон о налоге на недвижимое имущество[16] не даст вам расширить торговлю.

Вы еще не думали об этом. Но в этом мире нет обетованных островов.

Чем неопровержимей становились доказательства адвоката, тем сильнее в К ос та дине росло сопротивление, хотя он сознавал, что Христакиев прав. Его бесила улыбка этого человека, белые зубы под пушистыми усиками, щегольская рубашка с крахмальным воротничком и ощущение какой-то нечистоплотности.

— Уж не собираетесь ли вы втянуть меня в вашу партию?

— Я считаю, что вам нельзя стоять в стороне. Брат ваш сказал мне, что вы избегаете политических вопросов; вот я и решил сагитировать вас.

— В какую же партию вы хотите меня вовлечь?

— Не так важно, господин Джупунов, примкнете вы к Бурову[17] или Малинову. Все партии объединились сейчас в Конституционном блоке. Есть еще одна внепартийная группировка, назвавшаяся «Народным сговором».

— Я не стану записываться ни в какую партию, — заявил Костадин.

Христакиев свесил руки за стул и начал медленно раскачиваться взад и вперед.

— Воля ваша, но мне думается, что долго вам не устоять. Вы человек темпераментный. — Его стеклянные глаза с насмешкой оглядывали Костадина.

В зале стукнули распахнувшиеся двери. Люди хлынули на улицу: одни через казино, другие через двери читалища. Толпа заполнила всю улицу. Группа коммунистов во главе с двоюродным братом Костадина, Петром Янковым, адвокатом Генковым, Иваном Кондаревым, выйдя из казино, отделилась от остальных.

— Только теперь вспомнили о конституции! Французская буржуазия требовала свободы личности, чтобы торговать, а наша — чтобы устраивать перевороты! — слышался густой баритон Янкова.

Костадин не удостоил его взглядом, но с ненавистью посмотрел на Кондарева.

— Вы кого-то ждете? — спросил Христакиев и после ответа Костадина добавил:- Этот человек в самом деле ваш двоюродный брат?

— Да, но у нас с ним нет ничего общего, — сказал Костадин, тут же разозлившись на свою откровенность.

— Именно благодаря таким они создали партию, благодаря интеллигенции из нашей среды. Вы, наверно, не заметили, что ваша сестра, возможно, уже ушла. А милейший профессор, похоже, опять оскандалился. — Христакиев рассмеялся и протянул руку Костадину. — Мы еще поговорим с вами, господин Джупунов, но при других обстоятельствах. Спокойной ночи. — И Христакиев пошел, прокладывая себе путь в толпе, не интересуясь оживленными разговорами вокруг.

7
Райна уже вернулась домой. Когда Костадин зашел в комнату, она сидела на постели, над которой висел коврик с бедуинами. В руках у нее была гитара; пальцы скользили по струнам, словно вспоминая забытый аккорд. Светлый круг от лампы желтил побеленные стены. В комнате пахло гвоздикой — ее духами и пудрой.

Она с досадой взглянула на вошедшего Костадина.

— Ты что-то хотел мне сказать. Опять о ваших делах?

— Ты чего нахохлилась?

— Что значит нахохлилась? Не можешь обойтись без грубостей, — сказала она, начиная сердиться.

— Прошу прощения, Райна. Надо было сказать: почему ты в плохом настроении, а я отвык так выражаться.

— Устала я, мне не до ваших распрей… Ты знаешь, профессора освистали! Начали задавать ему вопросы, а он не захотел отвечать. Тогда с балкона стали свистеть и топать. Бедняга! Кондарев с нашим двоюродным братом осрамили его.

— Освистали, нет ли — мне все равно. Давеча подсел ко мне сын адвоката Христакиева. Подбивал меня записаться в их партию. Собирает, чудак, жар в погасшей печке. Говорит, будто брат дал деньги на газету «Слово». Дал, а нам ни гу-гу! Вертит всеми делами, как хозяин. А мне там делать нечего, я пустозвонством не занимаюсь.

— Ты антисоциальный тип. У таких, как ты, эгоистов нет общественных интересов. Ты куда больший эгоист, чем Манол.

— Брось ты все это… Я пришел не философствовать, а совсем по другому делу…

— Тогда говори, да поскорей, потому что мне спать охота. А если разговор о ваших делах, то давай отложим до завтра. — Райна показала ему на стул у столика.

Костадин любил сестру, но ему претили ее равнодушие и полная незаинтересованность в торговых и денежных делах. Ему хотелось настроить ее против самочинства Манола, привлечь на свою сторону, но она упрямо избегала таких разговоров. Он был уверен, что, когда дело подойдет к замужеству, сестра потребует свое, а до тех пор будет изображать наивность. На этот раз он решил не злить ее; сел на стул и уперся локтями в колени.

— Буду говорить не о Маноле, а совсем о другом. Хочу, чтоб ты мне ответила на один вопрос.

— На какой именно?

Костадину хотелось говорить деловым тоном, но он терялся, хмурился.

— Можешь ты мне сказать, есть ли что-нибудь такое между твоей подружкой Христиной Влаевой и этим учителем, ну, Кондаревым?

— Что это тебя заинтересовали их отношения?

Не глядя на сестру, Костадин тихо сказал:

— Неужели не догадываешься? Может быть, у меня есть свои интересы.

— Что? Уж не приглянулась ли тебе Христина? Ну и ну!

Костадин кивнул с глупым видом.

Улыбка сожаления скользнула по губам Райны.

— Но она почти невеста Кондарева. Перед рождеством собирались обручиться.

У Костадина сразу обмякли широкие плечи. Он подозревал такой исход, но не думал, что ответ будет столь категоричным и убийственно простым.

— А ты уверена? Мне не верится, что она любит его, — проговорил он, собравшись с духом. — Разве такая женщина полюбит голодранца, да к тому же и коммуниста?

— А кого же ей любить? Чем Кондарев не жених? Это для тебя умственно развитые и интеллигентные люди не мужчины. По-твоему, мужчина лишь тот, кто ездит верхом и носит домотканые штаны? Так, что ли?

— Оставь мои штаны в покое. Скажи, ты уверена, что она его невеста?

— Был такой уговор, а как теперь — не знаю. Тебе видней должно быть, коль интересуешься. А я теперь в городе редко бываю и с Христиной уже не дружу, как прежде.

— Поссорились?

— С чего нам ссориться? Когда я уехала, она завела себе других подруг, — с досадой ответила Райна, глядя в открытое окно, за которым синела июньская ночь.

Костадин мрачно разглядывал свои запыленные башмаки.

— Все равно не верю, что она выйдет замуж за Кондарева и станет «товарищем», — сказал он, поднимаясь со стула. — «Товарищами» становятся дурнушки-учительницы, синие чулки! Если у них что и было, так не всерьез. Не верю я этим россказням. Ты бы разузнала, что у них на самом деле… Действительно ли увлеклась она… Вот что меня интересует. А за него я ломаного гроша не дам.

— Откуда у тебя такая самонадеянность?

— Есть кое-какие соображения. Хоть с женщинами я много дела не имел, но знаю, что им нравится. Говорят они одно, а делают другое. Если мужчина любит женщину и по натуре не баба, он заставит ее полюбить себя. Лишь бы она уверилась, что он человек серьезный и, самое главное, что у него есть что-то за душой.

— Ты в самом деле вознамерился жениться на Христине? А как мама с братом отнесутся к такому браку? — воскликнула Райна.

— Как хотят. Огороднику нужен дождь, а гончару — солнце. Так и у нас.

— Христина мелочная. Если ты сделаешь ей предложение, она бросит Кондарева, тем более если между ними что-то произошло. Она из тех, что любят удовольствия и продаются.

Костадин с возмущением поглядел на сестру.

— Что значит продаются? Скотина она, что ли! Тошно слушать такое! Вот как выражаетесь вы, интеллигенты. Только уличные женщины продаются за деньги. И потом одними чувствами на свете не прожить. Деньги правят миром, а правда — небесами, говорит пословица, и это так. Или денег скоро не будет? Только те, кто ест готовый хлебушек или, вроде тебя, витает в облаках, болтают такие глупости.

— Чего ты раскричался, разве я спорю с тобой? — рассмеялась Райна, и в глазах ее появился блеск. — Если, по-твоему, она не из продажных, тогда на что тебе рассчитывать? Неужели ты интеллигентнее Кондарева?

— Знаю я, на что мне надеяться! Коли ставишь этого учителишку выше меня, выходи за него сама. Целыми днями будете читать книжки и мечтать — как это по-вашему — о новом строе!

— А почему бы нет? Лишь бы он захотел. А то, что ты сказал о деньгах, к мужчинам не относится?

— Ко мне не относится, а за других я не в ответе. Не будем ссориться, Райна; мы всегда спорим попусту. Возьмешься разузнать, и притом завтра же? Ждать мне некогда и брату прислуживать опротивело. Я тоже хочу иметь свою семью. Пора и мне устроить жизнь по сердцу, — сказал он с воскресшей надеждой.

На лицо Райны набежала тень.

— Ничем не могу тебе помочь. Не рассчитывай на меня.

— Что тебе мешает?

— Ты не знаешь, каковы наши отношения с Христиной. Не к лицу мне становиться свахой.

— Никто и не просит тебя быть свахой. Ты только разузнай про ее связь с ним. Можно порасспросить ее подружек.

— Неудобно мне идти к ней. Наши отношения не ахти какие хорошие. Мы не в ссоре, но мне неудобно. И у меня есть своя гордость! — Райна нахмурилась и отвела глаза.

— Неудобно, говоришь? А я так тебя ждал и так рассчитывал на тебя. Только ты можешь понять и поддержать меня… Одно время хотел было зайти к ним да и поговорить с Христиной, собирался и письмо ей написать, чтоб выложить напрямик все, но раздумал. К чему равняться с Лальо Ганкиным, который целыми днями пишет любовные письма! Мать ее ткет ковры. Вот я и нашел повод — пойти и заказать нам ковер. Будто ни за чем другим … Почему бы не сходить тебе? Ступай завтра к ним, закажи себе какой-нибудь ковер, а я заплачу. И для меня можешь заказать еще один. Тебе будет повод помириться, да и от матери кое-что выведаешь. Я совсем измаялся и ждать просто не могу. — Костадин умоляюще глядел на сестру, опасаясь, что она опять откажет.

— Как это все странно, — сказала она, подходя к окну. — Ты сам говорил с ней?

— Нет. Мы с ней только здороваемся, но она догадывается и все знает. Ты сама в этом убедишься. Не расспрашивай меня, как и откуда она знает. Только смотри не проговорись матери. И не торопись — рыбка пока еще в море. Если далеко зашла с тем, то я смотаю удочки. Самое главное — разузнать, — сказал он, глядя с робкой надеждой на округлые плечи сестры, обтянутые блестящим шелком платья.

— Ну ладно, я схожу. Посмотрим, что выйдет; меня это тоже интересует, хоть я и не верю в твой успех. А теперь оставь меня. Смерть как спать хочется, — сказала она, и лицо ее снова стало печальным, как в начале разговора.

Костадин вздохнул с облегчением, но в сердце закралась новая тревога. «Что, если я ошибаюсь?» — думал он, входя к себе в комнату.

Сквозь тюлевую занавеску луна плела над постелью прямоугольную паутину. Теплая и тихая холостяцкая комната, таившая старые и новые заботы, ждала его. Не зажигая лампы, Костадин разделся, растянулся на прохладной постели и долго мечтал, прислушиваясь к ночному шепоту города.

8
Доктор Янакиев, статный, элегантно, но несколько старомодно одетый, с красной гвоздикой в петлице, сидел на изящном венском стуле, покачивая ногой в модном ботинке с замшевым верхом. Его панама лежала на столе рядом с тарелкой горчицы, недовязанным чулком, спицами и будильником. Кондарев глядел на подвижные лохматые брови доктора, на его седой бобрик и думал, до чего Янакиев удивительно похож на кота.

Старая женщина, зажав под мышкой градусник, старалась дышать бесшумно и не кашлять. Ее всклокоченные волосы рассыпались по подушке, сморщенная рука бессильно лежала на ветхом одеяле. Эта изможденная, худая рука, старенькое одеяло и бедная комната с низким некрашеным потолком угнетали Кондарева своей убогостью. Его сестра Сийка, глядя, как врач проверяет пульс больной, хранила благоговейное молчание. Как она не догадалась обуть какие-нибудь приличные туфли вместо стоптанных шлепанцев и убрать тарелку с горчицей, которая воняет на всю комнату? Но, пожалуй, не стоило стараться: не утаишь нищету родного дома! Ну и черт с ней! Доктор глядит на него свысока, снисходительно. Что он для него? Ничто, какой-то учитель. Потому Янакиев, войдя к ним, небрежно кивнул Кондареву и обращался только к сестре, будто больная не приходилась и учителю матерью.

Кондарев даже не прислушивался к их разговору, настолько захватила его нарастающая неприязнь к врачу. Вдруг он заметил, что Янакиев пристально смотрит на него.

— Вы что-то сказали? — спросил он.

Врач, проверив пульс, засовывал золотые часы в карман жилетки.

— Спрашиваю, как дела с союзом. Продвигаются?

— Какой союз, доктор?

— Ваш союз с дружбашами.[18]

— Ничего такого нет.

— Ба, I' union fait la force,[19] говорят французы. Хотя формально вы союза не заключили, фактически он существует. — Янакиев улыбнулся, слегка вывернутые в уголках губы растянулись.

— Вы, очевидно, подразумеваете единый фронт. К сожалению, подлинного единого фронта нет, хотя в низах, в массах, его легко организовать. Но я удивлен, что вы интересуетесь этим.

Кондарев оживился, он был уже готов простить доктору высокомерие. Но Янакиев вдруг повернулся к нему спиной.

— Массы! Пустой звук, молодой человек. У нас есть крестьяне, остальное — ерунда. Миру давно известны эти идеи. Читали ли вы Жана Мелье,[20] французского священника? Он сказал: «Unissez-vous done, peuples!»[21] — еще в 1760 году, а ваш Карл Маркс сотворил из этого: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Жизнь меняется лишь по форме, а не по содержанию. Читайте больше, юноша, изучите какой-нибудь европейский язык, если хотите быть культурным и образованным человеком.

— Если массы — ерунда, то почему вас заботит какой-то союз?

Врач склонился над больной и вынул термометр.

— Раздень ее, — сказал он Сийке.

Больная стыдливо взглянула на сына. Разгневанный Кондарев вышел из комнаты. Зачем он ввязался в спор с этим местным медицинским светилом? Изучите какой — нибудь европейский язык! Европа! Каждый буржуа тычет в глаза Европой. Больной Европой, пришедшей в упадок… Но почему, черт возьми, ему так важно мнение этого старого холостяка?

В глубине дворика, возле сарая, подручный сапожника сосредоточенно раздувал волшебно красивый мыльный пузырь, на поверхности которого солнечные лучи играли золотисто-зелеными, фиолетовыми и медно-красными разводами. Слышались мерные, как кашель, удары молотка сапожника.

Кондарев шагал по двору, засунув руки в карманы… Мать простудилась на речке, где стирала домотканые одеяла. Если она умрет, Сийке придется туго. Как ни странно, он не был наделен родственными чувствами. Кондарев сам удивлялся, почему не было у него сыновней любви ни к этой доброй женщине, которая родила и выучила его, ни к покойному отцу. Лишь за сестру у него болела душа. Но когда она выйдет замуж, то и эта забота отпадет. «Почему я с таким изъяном, будто каменный какой-то? — думал он. — Видно, много злобы во мне накопилось. Да и как не накопиться, если все усилия духовно вырасти напрасны — настолько измотала меня война и жизнь». Кондарев попытался вообразить, каким он выглядит в глазах доктора Янакиева. Конечно, невеждой. Невежда в серо-зеленой одежке из полосатого домашнего полотна, вытканного руками матери. Нелепые, с оттопыренными манжетами мешковатые брюки, которые он на ночь расстилает под матрацем, чтобы не гладить, куцый пиджак, измятый и неказистый, галстук веревочкой, скверно сшитая рубашка и вдобавок ко всему татарское лицо — скуластое, с массивным подбородком и черными, закрученными кверху усами. Деревенский учитель, неуклюжий, широкогрудый, с кривоватыми ногами. Таков он — личность, не вызывающая восхищения даже в собственных глазах. Незаметно для себя он оказался перед дверью сарая. Сапожник приколачивал подметку на стоптанный порыжевший башмак. Рядом на табуретке стояла миска с фасолевой похлебкой и ломоть хлеба. Стены сарая были облеплены афишами и старыми номерами «Балканского попугая».[22] Напротив висел портрет Либкнехта, а под ним — запыленная тамбура.[23] Большая серебристая паутина в углу вздрагивала при каждом ударе молотка.

Сапожник сочувственно заглянул в глаза Кондареву.

— Как матушка твоя?

— Плохо, бай Спиридон. Посмотрим, что скажет доктор.

— И зачем ходила на речку? Помешались на этой чистоте. Угости сигаретой.

Кондарев протянул ему коробку. Разговор с сапожником ненадолго отвлек его.

Спиридон жадно затягивался, выпуская через свой сократовский нос густые струи сизого дыма.

— Придешь сегодня на собрание?

— Еще бы! Ведь я выступаю с докладом. Ты говорил со своим соседом Тинко? Анархисты придут?

— Все до одного. Анастасий их организовал.

— Ладно.

Кондарев все поглядывал на дом, ожидая, что его позовут и доктор скажет о результатах осмотра. Но доктор, выйдя в сопровождении Сийки, направился к улице. Кондарев подбежал к нему.

— Что с ней, доктор? Воспаление легких? Почему меня не позвали?

— Я все сказал вашей сестре. Воспаление легких, но пока опасности нет. Сердце здоровое, как у волка. Немедленно возьмите лекарства. К вечеру я опять зайду. — И врач, не прощаясь, зашагал к залитой солнцем площади.

Кондарев с завистью глядел на его высокую, статную фигуру. Неужели этот самоуверенный тип догадался, что сын не очень дорожит матерью?

Сийка разглядывала рецепт. Больная, изнуренная осмотром, лежала тихо, без движения.

— Заплатила ему? — спросил Кондарев.

— Он не взял. Сунула деньги в руку, а он не взял, — сказала Сийка.

Кондарев вскипел.

— Надо было сунуть в карман! Мы не нуждаемся в благодеяниях.

Бледный от злости, он поднялся по скрипучей лесенке и уединился в своей комнатке. «Учи, говорит, иностранный язык, и станешь культурным и образованным!» Тоже мне доброжелатель! Каждый буржуа тешит себя гуманностью и благотворительностью. Ну, и что из того? Надо терпеть классовые добродетели таких господ.

На покрытом зеленым картоном столике лежала тетрадка с конспектом доклада, который он собирался прочитать вечером в партийном клубе, брошюры в черных обложках и капсюль от снаряда. Пол был завален кипами газет и обтрепанных книг, на стене приколот кнопками портрет Ленина. Комната с почернелым потолком и непомерно большой печкой напоминала монашескую келью.

На верхнем конце круглой, мощенной крупным булыжником улочки, ведущей в Кале, снова заиграли скрипки. Это приехавшие из деревень ученики, снимавшие такие же комнатушки, как у него, упражнялись в игре по нотам; они резко и дробно, как на гудулке,[24] пиликали рученицы и хоро. Из сарая доносился стук молотка Спиридона, а напротив, у портного, лязгали ножницы и с хрустом резали толстое домотканое сукно. По утрам на мостовую обрушивался топот ног этих деревенских гимназистов, которые сейчас терзали скрипки в своих пропахших луком и грязным бельем комнатках. Вместе с ними спускались с Кале мелкие чиновники и рабочие, и шумный говор волнами скатывался к городской площади, где подручные хлебопеков уже кололи дрова.

Кондарев перелистал тетрадку, сунул ее в карман и, взяв книгу в переплете, вышел из дому.

Жестяные крыши некоторых построек в Кале ослепительно сверкали на солнце, украшая бедняцкий квартал мишурным блеском. На балконах развевалось белье, свисали связки пряжи, пламенела в горшках герань. Кто-то играл на кларнете. Веселые, чистые звуки, повторяемые эхом, призывно носились над городом.

9
Не дойдя до площади, Кондарев остановился перед двухэтажным домом. Ветер шевелил листву вьющихся виноградных лоз, и тени, казалось, омывали белые стены. В комнате, за столом у самого окна, пожилой мужчина с небольшой седой бородкой читал книгу. Над пенсне в тонкой золотой оправе черными крыльями нависали густые брови. Узкие, покатые плечи забавно вздрагивали под белой рубашкой.

— Господин Георгиев! — крикнул Кондарев, помахав рукой перед окном, но тот не обратил на него внимания. Тогда Кондарев постучал книжкой по стеклу.

Георгиев пошевелил губами и кивнул на дверь. Кондарев понял, что хозяин приглашает; миновав маленькую прихожую, он оказался в комнате.

— Я бы мог передать вам книгу и через окно, — сказал он, заглядывая в раскрытый на столе томик, рядом с которым лежал английский словарь. — Чем это вы так зачитались?

Георгиев загадочно улыбнулся.

— Уайльд, молодой человек, Оскар Уайльд.[25] Садись, пожалуйста.

— Что это — стихи?

— Поэмы, да еще какие! Неописуемое богатство образов и мыслей. — Георгиев с восхищением похлопал по книге.

Кондарев иронически усмехнулся. Сейчас и этот начнет толковать про Европу! Дернула его нелегкая зайти!

— Я читал недавно его «Балладу Редингской тюрьмы», но она не произвела на меня впечатления. Македонские тюрьмы за линией фронта были куда страшнее. Никак не думал, что вы увлекаетесь такими отжившими книгами. Сидите дома, копите знания и не принимаете никакого участия в общественной жизни.

Георгиев раздраженно отмахнулся, словно от мухи — Удариться в политиканство? Меня воротит от нашей доморощенной общественности… Не надо, не будем говорить об этом! А о книге ты судишь неверно, потому что не знаешь… Даже с твоей коммунистической точки зрения в ней есть немало интересного.

Он перелистал несколько страниц, возвращаясь к прочитанному, и стал вслух переводить:

Наш островок — империя на глиняных йогах,
Уже не дороги ей гордость, благородства
Похитил наши лавры враг, и не звенит тот голос.
Что воспевал свободу!
А ты, моя душа, свободна! Беги отсюда!
Тебе не место в берлоге торгашей.
Где продают и доброту и мудрость.[26]
Георгиев поднял палец и, торжественно повысив голос, продолжал:

А чернь поднялась с мрачным озлобленьем
На светлое наследие веков!
Как тяжко видеть это. Поверив в чудеса искусства и культуры.
Не буду я ни с богом, ни с его врагами!
Кондарев с сожалением смотрел на него. Впавший в детство старик замкнулся в своем доме и тешит душу литературными сладостями. Какую премудрость нашел он в этих стихах?

— Когда-то вы преподносили нам такой же эстетический бред в виде поэзии Пенчо Славейкова,[27] хотя не такой унылый и реакционный, — сказал он. — Если ни с богом, ни с его врагами, то с кем же тогда ваш Оскар Уайльд? Верно говорит околийский начальник Хатипов, что буржуазная интеллигенция похожа на тухлое яйцо — ни цыпленка из нее, ни яичницы. Полчаса назад доктор Янакиев тоже толковал мне о Европе и уговаривал изучать какой-нибудь европейский язык.

Георгиев насупился.

— Разве это плохо? Что вы можете прочитать на болгарском? Уродливые переводы, надерганные отрывки; оттого и болтаете все что в голову придет… Заносчивые, возомнившие невесть что о себе люди — вот кто вы. Сейчас вы пытаетесь на все смотреть с политической точки зрения, а сами толком не знаете, что такое политика, и далеки вы от нее, далеки… Мир ныне, молодой человек, полон ужаса, и более умным людям остается лишь молчать и таиться в божественном храме красоты, как выразился Уайльд.

— А если чернь выволочет вас оттуда? Ведь в этом божественном городе скрываются гибнущие классы.

— Этот божественный город — венец истории, молодой человек. Не будь его, люди не придумали бы и пуговицы. Каждое суждение о добре и зле обусловлено представлением о красоте; она и создала эти понятия!

Рассерженный Георгиев снял пенсне и положил его на книгу.

— Старые мысли, господин Георгиев, еще довоенные, с поры нашего хождения по мукам, когда нас пытались увлечь эстетическими идеалами. До сих пор мы еще не очистились от этой отравы.

Старый учитель вскочил со стула.

— Отрава, говорите? Каковы же ваши новые идеалы? Освобождение пролетариата, новый строй, прогресс. Эти идеалы — преходящий миг в неизмеримом движении жизни, а красота — нечто постоянное, без чего нельзя жить. То, что мы называем прогрессом, развитием, историей, заведет нас черт знает куда. Это абстракция, которую нам никогда не объяснить, особенно если отрицать моральные критерии… Я прекрасно понимаю, в чем дело!

— А я спрашиваю, что стало бы с нами, если б не было социализма и рабочего движения? Куда бы завели нас поклонники Метерлинка, Уайльда и Пенчо Славейкова? Окопы научили нас, что делать и где искать корни зла.

Георгиев надул щеки, комично пожевал губами и нахмурился.

— Война, окопы, ваши разочарования? Неужели люди познали войну лишь вчера? Как вы не понимаете, что в своем отчаянье отвергаете испытанные пути! — воскликнул он, расхаживая в волнении по комнате. — Неужели я учил вас чему-то плохому? Неужели красота и величие духа были когда-нибудь причиной ваших заблуждений? Нет, безверие, малодушие, недостаточное общественное воспитание, ваше мальчишеское нетерпение и верхоглядство — вот что сбило нас с пути… Война?! Да будь она проклята, она вас развратила, заставила подменить справедливость насилием, считать убийство чуть ли не благородным поступком! Ах, господи боже ты мой! — Георгиев остановился, вскинув руки кверху. — Утром приходил ко мне этот шалопай Анастасий. Говорит, что задумал издавать анархистский журнал, а чтобы раздобыть денег, решил прибегнуть к экспроприации. Спрашиваю его: а если тот, кого ты собрался ограбить, будет сопротивляться, ты его убьешь? И представь себе, заявляет, что для него такого вопроса не существует. Вот до чего мы докатились! Тупик?! По-вашему, в тупик вас загнала вера в красоту и человеческое достоинство, а теперь, когда вы готовы за деньги убивать, тупика уже нет. Вот, оказывается, как вы вышли на свой истинный путь!

— Вы выносите за скобку разнородные вещи, — заметил Кондарев, но Георгиев даже не расслышал его.

— Мы — сыны отсталого народа, у которого не было времени задуматься о себе. Которому дали готовые, выработанные веками общественные формы и свободы! Вы добились свободы, некой абсолютной свободы, в которой общественные идеалы сочетались бы с порывами вашего я, — продолжал он, размахивая руками и шагая по комнате. — Но что получилось? Сумбур и отчаяние. С одной стороны — идеалы, романтика, с другой — злоба. Постой, я покажу тебе образчик поэзии, который я получил вчера. — Он подбежал к столу, вынул из ящика испачканную рукопись и, водя пальцем по строчкам, стал торопливо читать: — «Серая толпа прокаженных и изверившихся последовала за ним. Они встали на путь разрушения, и эхо катило пред бурей их клич: «Да здравствует всенародный бунт! Хлеба и свободы!» Была безлунная ночь. Он громко говорил им: «Пришел час разгрома, когда вы сторицей заплатите за свои мерзкие дела. Там, вдали, мерцает всевечный маяк, который показывает путь в будущее. Там светит искра всемирного огня! Бунт, бунт… Нас много шло по светлому пути свободы и смерти, и все мы умерли за жизнь; мы, никому не милые, не близкие, безвестные миру скитальцы!»

Голос учителя задрожал, он в сердцах хлопнул рукописью по столу.

— Что вы делаете, дети, что делаете? С чего называете себя немилыми, никому не нужными, безвестными, чего вам не хватает, почему всем чуждые? Разве нет у вас любящих матерей, нет у вас любимых девушек? Господи боже, что творится с вами? Автор этих исступлений бросил гимназию, ибо возомнил, что аморально пользовался трудом родителей, и пустился бродяжничать. Не понимаю я вас, не понимаю! — Повернувшись спиной к Кондареву, учитель шумно высморкался.

Кондарев сделал вид, что осматривает комнату.

Над миндером висела литография картины Беклина[28] «Игра волн». В глубине до самого потолка громоздились высокие застекленные книжные шкафы, похожие на библиотечные, в которых тесно жались друг к другу книги в черных переплетах. За стеклом одной дверцы была вложена открытка с портретом Ады Негри.[29] На полочке лежала жестяная корзиночка с красным пасхальным яичком. Воздух был пропитан сладковатым запахом табака.

В этой комнате Георгиев принимал друзей и гостей, хотя комнаты на верхнем этаже были лучше. Чинно прибранные, погруженные в полумрак и дремотную тишину, они, казалось, хранили в своих стенах минувшие довоенные времена.

Закурив и протянув дрожащими руками сигареты Кондареву, учитель снова оживился и зашлепал стоптанными туфлями по ветхому ковру.

— Проклятье нависло над этой страной с ее продажными правителями. Подлизы и глупцы, как их называл Пенчо Славейков, из тупости и невежества продают счастье своих детей! Правы те, кто хочет их судить. Пусть народ разорвет их в клочки! Они повинны во всех его поражениях.

В голове Кондарева назойливо вертелась мысль: «Мелкая буржуазия идет к нам не столько из корысти, сколько из чувства справедливости… Таких много в нашем движении. И я когда-то был таким… Но разве можно полагаться на такие чувства?»

— А вы не испугаетесь, если увидите, как народ рвет их в клочки? — спросил он.

Георгиев растерянно поглядел на него.

— Почему? Ах да, возможно… — сказал он, уловив намек. — Но если даже испугаюсь…

«Жестокость — извечная потребность жизни», — усмехнулся Кондарев.

— Я не отказываюсь от своих слов… но я вовсе не революционер… А вы озверели. Волками вас там сделали, вытравили из души все человеческое, весь весенний сок молодости…

Кондарев вздрогнул, насмешливая улыбка сбежала с его лица. Собираясь уходить, он взял шляпу.

— Антон, кто у тебя? — послышался женский голос за дверью, и на пороге появилась высокая пожилая женщина с усталым, но еще красивым лицом. На ней было черное, вышедшее из моды платье. Увидев Кондарева, она приветливо улыбнулась.

— Каким это ветром вас занесло сюда? Вы так редко у нас бываете!

— Он невоспитан. Заходит, лишь когда понадобится какая-нибудь книга.

— К нам часто приходят господин Ягодов и господин Сиров. Особенно зачастил господин Ягодов. Они постоянно затевают споры с Антоном. Антон злится и много курит, а это вредно для его сердца. Но почему вы не садитесь? Я угощу вас вишневым вареньем.

— Он всегда стоит, когда приходит к нам, и никак не может понять, что это невежливо, — сказал Георгиев.

— Так уж получается… Сегодня делаю доклад в клубе и мне некогда, — сконфуженно ответил Кондарев.

— Доклад?! Целый час проговорили, а так и не сказал, что выступаешь с докладом! — воскликнул Георгиев. — На какую тему? Впрочем, ваши доклады скучнее богослужения. Экономический кризис, новая война, которая угрожает народам, буржуазия, которая стремится переложить на плечи народа гибельные последствия войны, и так далее и тому подобное. Избитые, пережеванные темы, нудные дальше некуда. Ну, так на какую же тему?

— О роли личности в обществе, или, вернее говоря, против анархизма любого толка.

— Стрела твоя пролетела мимо цели. Я никого не учил анархизму. Так вот для чего тебе понадобился Спиноза![30] Значит, и свободная необходимость пойдет в ход? Но главным, конечно, останется Плеханов, оптический обман в вопросе о Наполеоне.[31] Чего я не могу принять в вашей философии — это ее догматическую и сухую теоретичность! — В глазах Георгиева лукаво сверкнули задорные огоньки.

— Вы ведь эстет, — с иронией сказал Кондарев и поспешно стал прощаться.

Время подходило к восьми, а кроме того, ему не хотелось ввязываться в бесполезный спор со старым, но запальчивым, как юноша, чудаком.

Усилившийся ветер вздымал облака пыли и нес по тротуарам обрывки бумаги. В портняжной мастерской сухо застучала швейная машина; у порога подмастерье раздувал большой утюг. В кузнице неподалеку отковывали железный прут. Длинная кривая улочка, ведущая с площади на главную улицу, сохраняла старинный вид. В маленьких мастерских дробно стучали молотки, шипели рубанки, жужжали смычки шерстобитов. Разве не смешно говорить здесь о каком-то божественном городе красоты, о Европе и о светлом наследии веков?

И этот нелюдим, его старый учитель, — некогда, будучи гимназистом, он с восторгом ловил каждое его слово, — теперь прячется в «городе красоты». До чего странно, что живем мы все обособленно, словно иностранцы, даром что говорим на одном языке… Да и сам он не без греха — от избытка самомнения ни с кем не делится своими мыслями, боясь, что не поймут… А в результате оказываешься в плену какого-то странного одиночества и подозрительности…

Разговоры о Европе и колкости, которыми его осыпали, отвлекли внимание Кондарева от предстоящей дискуссии с анархистами. Вспомнив же, с каким равнодушием партийный комитет отнесся к дискуссии, и то, что представляет собой этот комитет, он чуть было не сплюнул…

Перейдя главную улицу, он оказался в нижней части города и сразу же забыл о своих размышлениях и обидах. Он подошел к дому бондаря и с улыбкой заглянул в окна второго этажа, выступавшего над улицей. Почему бы не пригласить Христину на его доклад в клуб? Но он с горечью подумал, что Христина не пойдет. Тогда зачем растравлять себя пустыми мечтами? Слишком часто стали возникать такие желания, хотя он и сознавал всю их несбыточность.

Крепкая дубовая дверь отворилась. Из дома вышли Райна Джупунова и мать Христины. Райна смутилась и робко поздоровалась, старая женщина приветливо кивнула ему. Кондарев вздрогнул от неожиданности. Зачем приходила эта девушка, ведь она давно не дружит с Христиной? Он хотел было вернуться и спросить, дома ли Христина-, но, увидев, что женщины продолжают разговаривать у порога, подумал, что Христины нет дома, и зашагал к партийному клубу, находившемуся через две улицы, на маленькой площади, окруженной мастерскими медников и шорников.

10
Клубом служила бывшая типография — старое помещение со сводами, стянутыми поперечными железными брусьями. Одна его часть выходила на площадь, а другая — на реку. Два окошка были распахнуты, чтобы пропустить больше света.

Клуб был уже полон. Вдоль стен стояли и разговаривали, покуривая, подручные, подмастерья, чиновники и гимназисты. Среди них сновал остролицый веснушчатый гимназист с черными живыми глазами. Костюм соломенного цвета никак не вязался с его черной сплющенной фуражкой, лихо заломленной на затылок. Он курил из огромного мундштука, вырезанного из соснового сучка.

В углу, у большого плаката, на котором красная метла выметала господ в цилиндрах, стояли несколько женщин. Кондарев направился к передним рядам, где расположились члены городского комитета. Послушать доклад, о котором был оповещен весь город, собралась почти вся интеллигенция. Многих из них Кондарев знал только в лица.

Продавец газет Моньо беззлобно посмеивался в ответ на сыпавшиеся со всех сторон шутки. Он чуть было не налетел на Кондарева, когда тот здоровался с рослым мужчиной лет пятидесяти, с маленькой бородкой на крупном худощавом лице, из-под которой проглядывал высокий воротничок, подпиравший сухой подбородок. Он разговаривал с молодой женщиной в трауре.

— Одною рукой бюллетень опускаем, другою рукойкарабин поднимаем. Продавай иконы, покупай патроны^. Товарищ К ее яков, дайте мне сигарету. Я помню «Верую»[32] наизусть, — сказал маленький газетчик, втершись между Кондаревым и высоким мужчиной.

— Рано тебе еще курить, рано. Ишь ты какой… Я говорю ей, что она может быть очень полезной, если будет действовать по-умному, — обратился к К он да реву пожилой мужчина, показывая глазами на молодую женщину в трауре — это была телефонистка.

— Но они дают клятву, — говорил в стороне низкий, коренастый мужчина с ботевской бородой. Вокруг его мощной шеи болталась кремовая манишка без воротничка.

— Клятва имеет значение тогда лишь, когда соответствует внутреннему я, — пренебрежительно возразил стоящий рядом молодой человек в пенсне и модном клетчатом костюме. Слова его сопровождались энергичной жестикуляцией, отчего висящая на локте тросточка заколыхалась во все стороны. Молодой человек с достоинством поклонился Кондареву.

— А существует ли внешнее я? — спросил Кондарев.

— Вы никогда ничего не понимали в подобных вещах! — И молодой человек повернулся к нему спиной.

В это время мимо них прошел высокий парень, весь в черном, в блузе, опоясанной шнурком, в мятых, никогда не знавших утюга брюках. Тщательно выбритые щеки отливали синевой. Он шел с надменным видом — так, будто ему ни до чего нет дела, но его черные, мрачно поблескивающие глаза исподлобья оглядывали зал. Не выбирая, он сел на крайний стул первого ряда, даже не взглянув на соседа, снял черную шляпу и, расчесав пятерней свои густые, черные как смоль волосы, деланно зевнул. На левой руке блеснул оловянный перстень с черепом и скрещенными костями.

— Анастасий, а где твои люди? — тревожно спросил молодой человек в пенсне, быстро подходя к анархисту.

— Мы не стадо, — громко ответил Анастасий.

— Значит, chacun pour soi?[33]

Анархист не ответил. Он наблюдал за Кондаревым, который здоровался с членом городского комитета, адвокатом Тодором Генковым.

— Его люди придут. Он ими командует, как главарь бандой. Вон Сандев, а за ним и Тинко Донев, — сказал Кондарев адвокату.

— Надо быть тактичным, не раздражать их… Смотри, сколько зевак собралось! — Адвокат недовольно свел густые брови над вздернутым носом.

Кондарев с нетерпением посматривал на дверь. Секретаря городского комитета все еще не было.

— Где же Янков? — спросил он.

— Да, в самом деле. И кожевники не пришли, и женская часть маловата.

«Женская часть» была действительно «маловата». Во всем клубе набралось лишь восемь женщин: дородная жена печатника, на целую голову выше своего тщедушного мужа; вязальщица, ярая феминистка и мужененавистница, коротко остриженная — она причесывала сейчас волосы; учительница Таня Горное еле к а, три портнихи и две пожилые активистки в панамах.

Кондарев с беспокойством продолжал поглядывать на дверь. Его тревожило отсутствие Янкова. Секретарь мог нарочно не прийти, желая показать, что считает доклад делом несерьезным. Подходили рабочие, ремесленники, образованная публика, но Янкова не было. Пришли дружной ватагой кожевники, распространяя вокруг запах дубителя и кислой кожи. Некоторые приходили молча, мрачные, другие возбужденно спорили на ходу. Зал наполнился оживлением и гомоном.

— Если Янков не придет, я буду считать, что он это сделал намеренно, — сказал Кондарев адвокату.

Молодой человек кроткого вида, с красивыми карими глазами и розой в петлице приветливо протянул руку Кондареву.

— Я этого не допускаю, — сказал он.

— А я допускаю. Уже половина девятого. Анастасий и Ягодов запротестуют.

Кондарев показал на молодого человека в пенсне, который слыл рьяным почитателем модернистов. Несколько дней назад Ягодов выступал с докладом о Пшибышевском[34] и не так давно издал сборник стихов под заглавием «Гонг безумия».

— Сколько времени тебе понадобится на доклад?

— Я не буду выступать… Ты знаешь, Сотиров, каково отношение комитета к этому докладу.

— Да, но ты преувеличиваешь. Янков придет. Я слышал, что у тебя заболела мать. Собирался забежать к вам, но не успел, — сказал Сотиров, посмеиваясь над вспыльчивостью Кондарева.

В это время в дверях показался Янков.

Полный, как всегда потный и растрепанный, в темном поношенном костюме, Янков вошел в клуб как в собственный дом. На его смуглом лице, казалось, было написано: «Ничего не поделаешь, как-нибудь уладим это дело». Проходя мимо Анастасия, он поздоровался с ним.

— Пришли твои громилы? Что-то не видно их.

— Раз мы с тобой здесь, значит, все здесь, — ответил польщенный анархист.

Янков лукаво прищурился.

— Ба, между нами есть небольшая разница. Я иду к горе, а ты ждешь, что гора придет к тебе. — Янков рассмеялся, показывая из-под густых усов ровные белые зубы.

Анастасий смущенно пожал плечами.

— Евангельские истины не про меня, — пробормотал он, закидывая ногу на ногу. За его спиной послышался смех.

— Весь город уже собрался, и все еще подходят. Боюсь, как бы дело не дошло до потасовки, — сказал адвокат.

— Самое главное — не скатиться до сведения личных счетов. Принципиальность и еще раз принципиальность, — заявил Янков.

— Но не голая принципиальность, — заметил Кондарев.

Янков недовольно пожевал губами и стал вытирать носовым платком шею.

Прокуренное помещение продолжало заполняться. Двигались и скрипели железные стулья. Вдоль стен и у двери жались оставшиеся без места. Высокий парень с плутоватой улыбкой, ухарски двигая плечами, пробивался вперед, огрызаясь на протесты сидящих.

— Ну и дьявол же ты, Ганкин. Уходи — мест нет!

— Не дьявол, а черт, — отвечал парень. Ему удалось устроиться рядом с секретарем суда.

— Ягодов готовится блеснуть умом и будет задавать глубокомысленные вопросы, — сказал секретарь, панибратски положив руку на плечо Ганкина.

— Этот болван ничего не понимает. А стекляшки носит для фасона.

— Книжку напечатал!

— Женщина, сэр, всегда будет любить самца, а не сопляка вроде его, — нарочито громко изрек Ганкин. — Для артиста с божьей искрой, как говорит Пшибышевский, любовь — страдание, пропасть, короче говоря — тропическая лихорадка. Что понимает Ягодов в этом? Олицетворенная банальность, плебейская душонка…

Секретарь ехидно расхохотался.

В дверях мелькнула фуражка железнодорожника, послышались женские голоса, но женщины не появились, очевидно, не решаясь протискиваться в переполненное помещение. Вдоль стены справа пробирался какой-то ремесленник с роскошными светлыми усами. Ему удалось пробиться вперед, где он, степенно поздоровавшись с членами комитета, уселся на свое место и, скрестив руки, приготовился слушать.

Какой-то гимназист подтащил трибуну к краю сцены, где стоял Кондарев, вглядывавшийся в плотную массу голов и в устремленные на него глаза.

В его душе закипали глухой гнев и недовольство городским комитетом партии. Янков всем своим видом недвусмысленно показывал, что спор с анархистами ему не по душе, Кесяков философствовал. Остальные члены комитета — один из них жестянщик, второй только что пришедший усатый ремесленник, торжественно ожидавший «лекции», и третий простой рабочий — не имели своего мнения. Только один из членов комитета, чертежник инженерного отдела Стефан Сотиров, поддерживал Кондарева.

Табачный дым сизыми лентами поднимался к потолку. Сквозь открытые за сценой окна на лица собравшихся падали отлогие лучи света, в глубине же помещения, где продолжали напирать прибывающие слушатели, было темно, как в чулане.

По предложению Янкова председателем собрания был избран Бабаенев, активист с ботевской бородой. Он распорядился передвинуть стол к краю сцены и уселся на председательское место. Услужливый газетчик поставил перед Кондаревым стакан с водой.

— Тише, товарищи, мы начинаем! — громогласно провозгласил председатель, постучав пальцем по столу. — Слово имеет товарищ Кондарев. Он сделает доклад на тему: «Личность и ее роль в истории общества». Тише, товарищи! — прогремел он и озабоченно добавил: — Куда делся Лазар Хатипов? Не видно его.

— Отец его арестовал! — крикнул кто-то.

Кондарев начал тихо и заставил всех обратиться в слух. Послышалось шиканье; толкотня и шум в задних рядах прекратились.

Анастасий надменно улыбался. Сидящий рядом Ягодов, зажав меж колен тросточку, многозначительно поднял бровь.

— Посмотрим, как он будет барахтаться, когда дойдет до высоких проблем, — процедил он.

— Они боятся глубин, а Кондарев — простофиля в таких делах, — заметил анархист и оглянулся назад, откуда донесся ропот.

Между стоявшими в проходе пробирался сын околийского начальника. Глаза его с темными кругами мрачно блестели, а движения были резкими и торопливыми. За ним двигался высокий сухощавый мужчина; помятое лицо и длинные поредевшие волосы придавали ему птичье выражение. Растолкав стоящих вдоль стены, молодой Хатипов остановился перед двумя подмастерьями, бесцеремонно согнал их с мест и, не дожидаясь своего спутника, уселся, скрутив винтом свои тощие ноги. Но ему не сиделось, он вдруг всполошился и, вскочив с места, стал ощупывать карманы рубашки. Вынув тетрадку и карандаш, он приготовился записывать. Рядом с ним пристроился и его чудаковатый товарищ.

После вводного слова Кондарев прочитал несколько страниц по тетрадке. Перемежая речь чтением, он не заметил, как стемнело и перед ним поставили высокую никелированную лампу. Задние ряды стали терять интерес к докладу. Некоторые щелкали семечки и даже не глядели на сцену. Телефонистка, обратив внимание на засохшую гирлянду под портретом Маркса, оставшуюся от первомайской демонстрации, удивилась, почему ее не сняли. Сидящий позади мужчина пристально смотрел на ее плечи или поднимал глаза на ярко-красное шелковое полотнище над сценой, на котором золотыми буквами было написано: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Анархисты перешептывались меж собой; на их лицах читалась досада, мелькали гримасы раздражения. Янков хмурился. Но большинство, напрягая внимание, слушали оратора.

Перейдя от вопроса о свободе воли к роли личности в истории, Кондарев неожиданно обрушился на анархистов. Собрание оживилось. Все сразу поняли, куда клонит Кондарев. После его заключительных слов раздались аплодисменты, притихшая публика расшумелась, задвигала стульями и загудела, как улей.

11
Многие поглядывали на анархистов, особенно на первый ряд, где сидел Анастасий. Пожилые серьезно и озабоченно выжидали, молодежь нетерпеливо шумела. Прения обещали перерасти в настоящий словесный турнир, разговоров о котором в городе хватило бы на неделю.

Воспользовавшись перерывом, несколько человек, раздвинув стоявших у стен, зажгли еще две лампы. По лицам собравшихся, по потолку и стенам забегали дрожащие тени.

Несколько минут не находилось желающих высказаться. Анархисты воздерживались, ожидая выступления видных коммунистов; беспартийным больше нравилась роль зрителей. Кондарев, догадавшись, что анархисты решили выкидать, опасался, что дискуссия сорвется. Если никто из видных коммунистов не возьмет слова, анархисты сумеют избежать провала и уйдут победителями. Двое наиболее интеллигентных сподвижников Анастасия — книготорговец Сандев и недавно уволенный учитель Тинко Донев — перешептывались, Сандев поглаживал свою густую черную бороду, Донев что-то записывал в блокнот.

Наконец попросил слова человек с птичьим лицом.

— Прошу докладчика объяснить, что служит критерием нашей воли — внешние факторы или же нравственные законы?

Взявшись за спинку стула, он оглядывал собравшихся, будто обращался не к Кондареву, а к ним. Говорил он несвойственным для его телосложения басом, который мягко прокатился под сводчатым потолком.

— Ну и вопрос! — раздался возглас из задних рядов. — Недаром он толстовец!


Толстовец глотнул воздух. Кадык у него запрыгал, как мячик.

— Чем не вопрос? Детерминисты учат, что наша воля зависит от законов природы, а марксисты делают лишь перестановку. Они ставят превыше всего необходимость и общественно-исторические условия. Таким образом, необходимость ставится над нравственными законами…

— А разве освобождение пролетариата путем мировой революции не есть нравственная цель?! — воскликнул Кесяков.

— Никакая цель не может быть нравственной, если нарушает закон любви, без которого немыслимо человеческое общество.

— В бесклассовом обществе поповщине нет места. Новый строй означает новые экономические отношения, а не проповеди морали! — заметил кто-то из глубины зала.

Толстовец попытался найти глазами того, кто отозвался последним.

— То, о чем я говорю, — сказал он, — вовсе не поповщина, а соль земли. Если мы допустим, что под необходимостью подразумеваются законы природы и общественного развития, то следует включить в нее и нравственные законы, потому что нравственность восстает только против тех законов природы, которым подчиняются и животные. Человеческой историей движут именно такие нравственные представления и цели, а не только материалистические.

— Пусть он ответит: его поповщина — закон природы или нет?!

Раздался смех. Возле сцены появился коренастый парень в красной рубашке.

Бабаенев призывал к порядку самозваного оратора, поднявшегося в глубине зала. У стены послышался неуверенный, но запальчивый голос:

— Неправильно, Юрданов. Его ошибка, товарищи, в том…

— Все ясно, Кольо, не повторяй, — оборвал его кто-то из кожевников.

— Нет, не ясно! — возразил тот же голос, и под самой лампой показался гимназист в рыжеватом костюме. Его живые глаза горели от возбуждения.

— Довольно нести вздор, — добродушно сказал рабочий.

Гимназист тотчас же стушевался. Все вокруг засмеялись.

Вдруг сын околийского начальника встал со стула и поднял руку. Веселое оживление среди рабочих, подмастерьев и подручных тотчас сменилось негодованием. В передних рядах все обернулись назад. Кондарев заметил насмешливый взгляд Анастасия. Анархист язвительно усмехался.

— Прежде всего я хочу жирной чертой подчеркнуть основную ошибку, — начал Хатипов. Нельзя вести прения, считая рабочих и всех присутствующих… серой скотиной. Да, скотиной!

В зале наступила полная тишина.

— Это факт! Никто не понимает, о чем ты говоришь. Я протестую против того, что и наш комитет и докладчик считают, будто такие важные вопросы нельзя… нельзя разбирать здесь самым серьезным образом, словно рабочие и пролетариат не в состоянии их понять! Как будто только мы, интеллигенция, разбираемся в них.

Он огляделся вокруг со свирепым выражением лица. Над его переносицей конвульсивно билась жилка.

— Мы должны поднять культурный уровень пролетариата, просветить его, чтобы… чтобы он разбирался в буржуазных философских спекуляциях, а не оглуплять его!

Хатипов запнулся и заглянул в тетрадку. Кто-то расхохотался. Мрачное недоумение, сковавшее лица, превратилось в ожидание и готовность выслушать нечто забавное.

— Согласно Канту, человеческая воля есть арбитрум сенситивум, не брутум, а либерум. То есть свобода означает независимость воли от принуждения, чинимого чувствами. Другими словами, абстрагируйся от них! — Он показал обеими руками на глаза и уши.

— А как быть с шестым чувством? — раздался голос.

Но смех запоздал. Хатипов уже успел перекинуться на Гегеля.

В зале загудел тихий говор и послышались смешки. Смеялись анархисты.

— Он верно заметил, что недооценивают людей, — сказал секретарь суда Ганки ну.

— Запутанные вопросы. Хатипов воображает, что до тонкости в них разбирается. Ложится спать и встает с Гегелем в руках. Только красноречия не хватает, — ответил Ганкин.

— По-моему, отцу давно пора женить его. — Секретарь ухмыльнулся и что-то шепнул Ганкину на ухо.

Слово взял Тодор Ген ков. После Янкова он уже лет десять пользовался наибольшей известностью как деятель местного рабочего движения. Его сутулая, всем знакомая фигура и приятный голос вернули собранию деловое настроение.

Он говорил ясно, простым, доступным языком, сводя вопрос о личности в истории к понятным для всех основным положениям.

— Свобода воли и личности давно объяснена марксизмом. Но среди нашей мелкобуржуазной интеллигенции находятся люди, увлеченные декадентством и индивидуализмом. Находятся и такие, которым непременно хочется залезть в дебри, запутать ясные и простые вещи, хотя большинство желает обратного, — заявил Генков, посмеиваясь в усы.

— Хорошенькая демагогия! — заметил Анастасий.

Генков сделал вид, будто не расслышал реплику, и продолжал излагать марксистский взгляд на роль личности в истории.

Кондарев сидел и злился. Генков умышленно упрощал философскую постановку вопроса и обходил поставленные докладом цели. Дискуссии грозила опасность вылиться в пустую перепалку, а ее самой существенной части — остаться в тени. Анархисты либо почешут языки, либо сохранят презрительное молчание. В таком случае он, Кондарев, окажется в смешном положении, поскольку комитет отказывается бороться с влиянием анархистов в городе.

Когда Генков кончил говорить, зал разразился аплодисментами. Люди вздохнули с облегчением, оживились, заулыбались. Довольный Янков что-то говорил сидевшему рядом Сотирову. Кондарев заметил, что он при этом поглядывает на Анастасия, который вертит на пальце свой оловянный перстень.

«Если они так оценили мой доклад, я их расшевелю», — решил Кондарев и, воспользовавшись паузой, пока никто не просил слова, предложил Бабаеневу закрыть собрание.

Бабаенев удивленно поглядел на него, но согласился.

— Я предлагаю закрыть собрание! Раз никто не просит слова, можно закрыть собрание! — крикнул он.

Из задних рядов послышался протяжный крик: «А-а-а! Не имеете права!»

— Зачем нас звали, если не даете высказаться? — воскликнул книготорговец.

— Но ведь никто не просит слова! — сказал Бабаенев, вытирая платком вспотевшую шею.

Янков делал ему знаки, которых тот никак не мог понять.

Шум стал угрожающе разрастаться. Послышались протесты, некоторые встали с мест, и брожение усилилось.

— Дать им слово! — кричал вихрастый гимназист.

— Анастасий, говори! — повелительно настаивал парень с черными сердитыми глазами.

— Дайте ему слово! Позор!

— Слово имеет товарищ Ташков! — пробурчал председатель.

Он не разгадал замысла Кондарева и, решив, что не следует предоставлять трибуну анархистам, воспользовался тем, что один из членов комитета попросил слова.

Усатый ремесленник степенно поднялся, полагая, что его появление на трибуне сразу же прекратит шум в зале. Он начал говорить, но никто ничего не слышал среди криков и шумных протестов.

— Тише, товарищи! — надрывался председатель.

Многие начали шикать.

— Когда в доме согласья нет, — послышался голос оратора, — то так вот и выходит — один шьет, другой порет…

Одни снисходительно улыбались, другие, толком не поняв, напрягали слух. Кто-то крикнул:

— Он ведь сапожник: шить и пороть — его дело! — И смех прокатился по рядам.

— Призывает к миру! — хихикнул Ганкин.

— Провокация! Провокация партийного комитета! Я протестую! — вскочил с места Ягодов. — Дайте слово врагу власти!

Кожевники стали пробираться к выходу. Один из печатников утихомиривал соседа. Анастасий улыбался, видом своим показывая, что ему все равно, будут его слушать или нет. Он и не собирался выступать, считая себя и без того победителем. Оставалось только демонстративно покинуть клуб, но он решил подождать еще немного, чтобы насладиться полным позором тесняков. Анастасий был вполне удовлетворен протестами единомышленников и почитателей.

К недовольству коммунистов, суматоха и беспорядок усиливались. Только пожилые люди, привыкшие к бесконечным распрям, оставались невозмутимыми.

— Дайте слово Сирову! — сказал Кондарев председателю. — И немедленно, иначе мы сорвем дискуссию!

— Посмотрим, что скажет Янков. Пусть он решает…

Секретарь партийной организации пронзал взглядом то одного, то другого. Лицо его лоснилось от пота.

— Дайте ему слово, разве не видите, что и Янков того хочет! — яростно прошептал Кондарев в большое раскрасневшееся ухо Бабаеневу.

— Слово имеет товарищ Сиров!

В глубине зала послышались аплодисменты. Постепенно воцарилась тишина, и поднявшиеся с мест снова сели.

12
Слова председателя застали анархиста врасплох. Он мгновение поколебался, но, сообразив, что отказ сочтут за слабость, решил выступить.

Он не знал, придется ли ему принимать участие в дискуссии; на всякий случай он продумал, что сказать и даже в каком тоне, но в наступившей сумятице не мог собраться с мыслями и торопливо припоминал некоторые положения доклада. Первое, что мелькнуло в памяти, было вводное слово Кондарева. Анастасий сразу же ухватился за него.

— Товарищи, — начал он, окинув собравшихся надменным взглядом своих черных глаз, — нам бросают перчатку — мы должны поднять ее. Не мы, а товарищи коммунисты открывают фронт против нас, и притом в тот момент, когда призывают к единому фронту! Испугавшись своего опрометчивого поступка, они попытались отделаться провокацией…

— Никакой провокации не было, — перебил его Кондарев. — Вы сами не хотели брать слово.

Анастасий даже не взглянул на него. Он понимал, что надо держаться спокойно, иначе снова начнется неразбериха.

— Зачем понадобилось открывать фронт против нас? Очень просто. В нашем городе мы, сторонники безвластия, — значительная сила, которую товарищи коммунисты недооценивают, особенно наше влияние на все свободные умы. Мы не избегаем ни споров, ни диспутов, потому что для нас нет неясных вопросов. Товарищи коммунисты признают государство как необходимую организацию и силу, с помощью которой пролетариат раздавит своих врагов. Мы не признаем государства — и в этом существенное различие между нами. Сильные создали государство для того, чтобы держать в подчинении и эксплуатировать слабых. Следовательно, не роль личности в истории, а роль личности в государстве — так следовало бы озаглавить этот топорный доклад, и тогда всем было бы ясно, почему история, как бы ее ни толковали, всегда была историей сильных, которые, пользуясь разными формами государства, лишали свободы слабых. Здесь много говорилось о некоей свободной воле, которая не существовала и никогда не будет существовать. Все равно, какие законы — научные, естественные, общественные — или же предрассудки и суеверия ограничивают человека. Он, как сказал Лафатер,[35] птица в клетке…

— Бюхнеровщина![36]

— Бюхнеровщина есть не что иное, как естественнонаучный материализм! — ответил Сиров, возвысив голос. — Мы не признаем никаких форм, организационных, партийных и прочих, которые ограничивают человеческую личность, ибо не собираемся заменять одних богов другими. Но товарищи коммунисты не могут обойтись без государства. Для них необходимость означает подчинение учению Маркса, Энгельса…

— Говорите по теме доклада, не разводите агитацию! — перебил его Кесяков.

Члены комитета нервничали и не знали, что делать. Анархист обратился к ним:

— Вы не придаете личности никакого значения, хотя она и выступает в роли проводника идей. Один или другой, по-вашему, все равно наступит рассвет. Революции не миновать! Найдется тот, кто ее сделает!

Он рассмеялся. Его бледное лицо с выступающими скулами и синеватыми щеками озарилось загадочным светом.

— Вы говорите о своей тактике и критикуете нашу. Что же за тактика у вас? Доктринерство и парламентаризм! Ждете не дождетесь, что вас выберут большинством голосов и тогда легальным путем доберетесь до власти, а еще толкуете о революции! Иллюзия! Лет двести придется подождать!

— Не имеете права превращать клуб в вашу трибуну! Товарищ председатель, вы не на высоте! — крикнул кто-то.

— Я лишу вас слова, — пригрозил Бабаенев Сирову.

Из глубины рядов послышался крик возмущения.

— Я говорю о вашей тактике, которую вы определяете с научных позиций…

— Вы рассуждаете как люмпен, — сказал Кондарев.

— Я говорю как личность, думающая* своим умом," огрызнулся анархист. — Лучше жить два часа свободным человеком, чем, как вы, прозябать два века, умничать и распевать песенки!

— Для мозга дважды два — четыре, а для души — миллион! — вскричал Я годов, вставая и размахивая руками. — Мозг — олицетворение материализма в области знания психофизики, экономических систем, сулящих осчастливить человечество, мистификаций и глупостей! Только душа познает счастье, и только мое я свободно!

— Никто не давал вам слова! Лишаю вас слова! Не имеете права! — бубнил Бабаенев.

— Вызубрил Пшибышевского, как школьник, — сказал со смехом Сотиров.

— Не имеете права говорить о тактике!

— Как только Советы превратились в центральную власть, они уже не выражают волю русского народа…

— Так понимают люмпены! Видели мы, что натворили ваши в России, — бросил с холодной злобой Кондарев.

— Кто пустил сюда этого типа?

Анастасий резко повернулся и, разыскивая гневно сверкавшими глазами говорившего, желчно бросил:

— Безликие массы — бред сумасшедшего, а здесь, я вижу, находятся и провокаторы. Таков докладчик, таков и тот, кто взялся играть с огнем!

— Меня не запугаешь, видел я и погорластее тебя!

Среди кожевников поднялся мужчина в синей блузе.

Его крупное лицо, словно выделанное из дубленой кожи, тяжело и неотразимо выступило вперед, заслонив других. Сидящий рядом с ним русоволосый парень потянул его за рукав.

— Постой, бай Ради! Пусть говорит!

Анархист злобно блеснул белками глаз.

Многие с негодованием поглядывали то на Кондарева, то на Янкова. Наклонив свою большую голову, секретарь комитета уставился в пол. В душе он кипел гневом на Кондарева. Как он позволил себе затеять скандал и впутать организацию в недостойное и глупое препирательство? Что за наглость!

Янков понимал, что пора вмешаться. Дискуссия перешла в перепалку, споры зашли слишком далеко.

«Кто же знал, что он такой иезуит!» — подумал Янков и, решив взять слово, чтобы дать отпор Анастасию хотя бы умеренно, но с высоко принципиальных позиций, встал с места, но в это время у дверей послышались недовольные голоса, толпа всколыхнулась. В помещении с горячим, спертым воздухом повеяло прохладой с улицы.

— По какому праву? — пробурчал кто-то.

— Клуб неприкосновенен!

В наступившей тишине где-то возле дверей хриплый голос простодушно ответил:

— Людям спать надо… Скоро десять…

— Легавый сам лезет на рожон, — сказал кто-то.

Полицейский шагнул за порог, с любопытством вытянув тощую шею. То был пожилой мужчина с заячьей физиономией. Видимо, ему очень хотелось разглядеть, кто тут собрался и почему они с таким остервенением переругиваются. Сиров заметил полицейского и стремительно направился к двери. Люди жались к стенам, давая ему дорогу, испуганные зверским выражением лица анархиста. Надвинув быстрым движением шляпу, анархист схватил полицейского за куртку и, притянув к себе, отшвырнул изо всей силы в сторону. Полицейский отлетел от двери, звякнула сабля, сапоги глухо простучали по каменным ступеням. Анастасий с ревом бросился на лестницу. За ним выбежала вся его ватага.

— Пристукнет он его, берегитесь! — крикнул кто-то.

Две женщины, стоявшие у дверей, взвизгнули. Началась давка, стулья валились на пол. Янков пробивался в толпе, а за ним Генков и покинувший трибуну Кондарев.

Полицейский, оказавшись на улице, разыскивал свою фуражку. Придя в себя, он дважды просвистел, но Кондарев тотчас схватил его за руку.

— Не поднимай шума, бай Михал, не стоит! — сказал Генков.

Полицейский, не сразу узнав его, вытаращил глаза и потянулся к огромному пистолету, висевшему в кобуре на поясе. Генков взял его под руку и повел в боковую улочку. Это он сочинил ему позавчера заявление об украденной кадке.

Анархисты запели «Вперед, младое поколенье!». К ним присоединились гимназисты. Хриплые голоса слились в нестройный хор, заглушая гвалт и топот выходивших из клуба. Оставшийся на сцене Бабаенев растерянно глядел на опрокинутые стулья, под которыми желтела шелуха от тыквенных семечек и раздавленные окурки.

13
Утро выдалось хмурое. Сквозь сон Кондарев расслышал далекий барабанный бой — такой дробью на фронте сопровождали расстрелы — и, еще не проснувшись окончательно и не зная, что идет дождь и женщины подставили под водосточные трубы ведра и корыта, почувствовал, как заколотилось сердце и душу объял ужас.

Мутные потоки выносили на площадь отбросы, вонь проникала в комнату через открытое окно, в доме пахло плесенью и кислятиной.

Он оделся и спустился вниз проведать мать. Она лежала в забытьи с таким изнуренным видом, что он тотчас же схватил зонтик и побежал за врачом. Дождь то утихал, то разражался с новой силой. Навестить больную потянулись все соседки. Сийка, с заплаканными, покрасневшими глазами, встречала и провожала их. Внизу, в доме, не смолкали тихий говор и шаги. Женщины без спроса входили одна за другой, и Сийка, несмотря на строгий наказ брата никого не впускать, была не в силах остановить их.

Сумрачный день навевал Кондареву мысли о годах между двумя войнами; в голове теснились воспоминания… Казалось, снова нависла тяжесть минувших дней — город замер, как на всеобщей панихиде.

После визита доктора Янакиева надо было сходить в аптеку и проследить за приемом лекарства. Он глядел на искаженное беспамятством лицо матери с багровыми пятнами на щеках и упрямо твердил себе: что бы ни случилось, мать не умрет. Он и сам не знал, откуда у него такая уверенность. Не умрет — и все!

К вечеру небо прояснилось, холодная синева бездной раскрылась над городом. Дождь перестал. Больной стало лучше, но кризис еще не миновал. Кондарев допоздна расхаживал по своей комнатушке, курил и думал о Христине, с которой не виделся уже пять дней, о неудавшейся дискуссии. Ведь предвидел он, что провал неизбежен, что в любом случае все закончится глупо! Чего иного можно было ждать от такого партийного комитета и от такого секретаря, как Петр Янков? Ему бы только держать речь, хоть сто лет подряд… Этот человек моралист и с замашками парламентария, герой, на словах ратующий за городскую бедноту, который считает, что прежде всего надо поднять массы до уровня революции, иначе они морально захлебнутся в ней. Какая предусмотрительность, какая терпеливость — ну что за революционный педагог!

Пол поскрипывал под лоскутным половиком. Три шага вперед, три назад. Потрескавшаяся за зиму печка в углу похожа на сгорбленную, почерневшую старушку. Низкие, подслеповатые окошки, подоконники до колена, потолок над самой головой. В потолке еще остались кольца от колыбели, в которой когда-то укачивали его, а затем и сестру.

Расстелив под тюфяком брюки, он заснул, как всегда, за полночь, во власти дерзких мыслей, однако без надежд на то, что в жизнь войдет нечто новое. Но наутро, застав мать сидящей в постели и увидев в ее глазах тихую радость и умиление выздоравливающей, он воспрянул духом, сбегал за мясом и вернулся бодрый и веселый.

День выдался ясный, сияющий, как бывает летом после проливного дождя. Над городом ласково синело небо, окрестные холмы и поля ярко зеленели, на цветах и фруктовых деревьях во дворах искрились капли росы. На крышах чирикали воробьи, задиристо каркали подросшие воронята; у речки в ветвях шелковиц и вишен порхали скворцы. Умытый город посвежел и сиял на солнце.

Кондарев едва дождался десяти часов. Как только церковные колокола прекратили свой медный перезвон, он отправился проведать Христину. На главной улице, возле казино, за вынесенными на тротуар столиками офицеры-белогвардейцы потягивали пиво из высоких, узких бокалов. Мимо сновали мужчины и женщины с корзинами и сумками в руках. К базарной площади тянулись повозки, запряженные волами. Пахло овощами, свежим навозом, крашеным ситцем; слышался голос уличного пирожника:

— Кому-у горяченьких!

Кондарев свернул в переулок и прошел по каменному мостику. Вода спадала, и речка снова входила в русло, оставляя по берегам полосы жирной тины. Ребятишки пускали бумажные кораблики; утки и гуси жадно копошились в мутной воде.

Остановившись перед домом Влаевых, он постучал в дубовую дверь. Никто не отвечал. Он собирался постучать еще раз, но дверь вдруг отворилась и на пороге показался отец Христины. Ястребиные брови его нахмурились.

— Христина занята. Сейчас придут заказчики, — сказал он с плохо скрытой неприязнью и, не ответив на приветствие Кондарева, отошел в сторону.

Встреча с Влаевым испортила Кондареву настроение и даже разозлила его. Проводив взглядом бондаря, он вступил в похожий на туннель проход под домом и оказался на просторном дворе. Увидел цветущие вишни и акации, в ветвях которых жужжали рои пчел, старую корявую шелковицу, и у него сразу же отлегло от сердца. Ясное воскресное утро, аромат акаций и залитый ярким солнцем двор вселяли в него тихую радость и покой. Он оглядел пристройки возле заботливо побеленного двухэтажного домика. Под навесом висели связки крашеной пряжи. В пестрой тени акации стоял столик, накрытый желтой скатертью, поблескивали стеклянная вазочка и фарфоровая пепельница.

Удивленный тем, что никого не видно, Кондарев собрался присесть за столиком, чтобы подождать, но в это время наверху на лестнице послышались шаги. Показались ноги Христины в домашних шлепанцах и темных чулках, затем колышущаяся вокруг колен юбка. В руках Христина держала поднос.

Увидев Кондарева, она смутилась, взглянула на свои шлепанцы и рассмеялась.

— Чему мы обязаны вашим посещением, сударь, и притом когда совсем вас не ждали? — спросила она, упирая на слово «совсем», и насмешливо поклонилась. Ее черные брови поднялись в притворном удивлении.

— Я вижу, что вы ждете гостей. Значит, я пришел как нельзя кстати.

— Незваный гость хуже басурмана.

Она снова расхохоталась, ослепив его блеском зубов, но смех прозвучал фальшиво.

— Ты целую неделю пропадал, а сейчас пришел не вовремя. Я решила всерьез рассердиться на тебя.

— А я-то думал, что ты уже рассердилась, — пошутил Кондарев, радуясь, что его пожурили.

Он глядел и не мог наглядеться на ее высокую стройную фигуру в темно-вишневом платье, которое так шло к ее смуглой коже и черным как смоль, стянутым в пучок волосам.

— Мы не виделись с той прогулки, а мне кажется, что прошел месяц. Мать заболела воспалением легких, все еще лежит. Зашел напомнить о себе…

— Подожди, я переобуюсь и отнесу поднос. Сядь за стол, я сейчас приду, только не засиживайся, потому что мы ждем кое-кого. Оставив после себя аромат помады и молодого чистого женского тела, Христина пошла к летней кухне.

Кондарев глядел на ее гибкую фигуру, на тяжелый пучок волос, отливавший на солнце смолистым блеском, и гложущее чувство недовольства охватывало его. Совсем другой запомнилась она ему в день первого знакомства — #9632; не такой самоуверенной и недоступной. Знакомясь с ней ближе, он находил в ее характере много ребячливости и легкомыслия. Очевидно, сказывались женское тщеславие, кокетство и бьющие через край жизненные силы. Христина притворялась недоступной, даже холодной, но он верил, что в будущем она изменится, как и всякая девушка, вышедшая замуж.

Он влюбился в нее в позапрошлом году, когда они вместе учительствовали в той деревне, где она работала и сейчас. Воспоминания о первых встречах, о счастливых часах в мечтах о будущем сладким ядом жгли сердце, особенно в последние дни, когда он стал замечать, что Христина отдаляется от него. Дней десять назад она заявила ему, что считает себя «неангажированной» и что он тоже ничем не связан по отношению к ней. Он принял эти слова за обычную колкость, не поверив, что они сказаны серьезно. «Сердится за то, что я вопреки обычаю не прошу ее руки», — думал он, когда она капризничала, не приходила на свидания, когда обращала в шутку разговоры о будущем. Его самолюбие страдало не только оттого, что она не хотела ему отдаться, но и потому, что наотрез отказалась примкнуть к движению. Поведение Христины глубоко огорчало Кондарева, изматывало нервы, но он был из тех требовательных к себе мужчин, которые смотрят на женщину с высоты своих воззрений, и поэтому не оправдывал ее колкостей и выходок из-за сущих, как он полагал, пустяков. Он рассудил, что ничего непоправимого не произошло, и в душе окрепла надежда, что отношения с Христиной снова наладятся.

Он снова сел за столик, утешаясь тем, что ничего особенного не произошло и их отношения наладятся. Акация склоняла над его головой белые кружева, копошащиеся насекомые время от времени срывали с нее лепестки, которые медленно падали на стол. В бурьяне у забора пищали цыплята, слышалось строгое квохтанье наседки. Тонкая струйка воды шелковой тесемкой бесшумно тянулась из чешмы. Влажная земля источала пахучие испарения, в воздухе трепетало марево наступающего зноя. Над столом назойливо кружилась бабочка, привлеченная желтой скатертью.

Погруженный в свои мысли, покуривая и поджидая Христину, Кондарев не заметил, как хлопнула калитка, но, услышав шаги во дворе, обернулся. Христина бежала к двери. Послышался женский голос, за ним — мужской, взаимные приветствия. За ветвями вишни Показалась Христина с какими-то гостями.

14
Издали, сквозь густые ветви вишни, Кондареву было плохо видно вошедших. Но он разглядел, что рядом с Христиной идет молодая женщина в белой шляпке и синем платье, а перед ними вышагивает высокий мужчина со шляпой в руке. Лишь когда гости прошли по туннельчику под домом и направились к лестнице, он увидел Райну Джупунову, но ветви помешали узнать мужчину рядом с ней. Он догадался, что это, наверно, и есть те «заказчики», и ему стало ясно, почему он накануне застал здесь Райну. «Какой черт их принес! Так хорошо было бы поговорить наедине», — подумал он, с сожалением оглядывая безлюдный двор, залитый яркими лучами поднявшегося солнца.

Он надеялся, что Христина отведет гостей в маленькую залу на втором этаже, где старая Влаевица принимала заказчиков, и, поручив их матери, спустится к нему, но, как назло, Райна заметила его. Она поглядела на своего спутника, который уже занес ногу на ступеньку, замедлила шаг, словно опасаясь, что остальные не последуют за ней, но мгновение спустя решительно повернула во двор.

— В такую чудесную погоду грех сидеть в доме. Я предпочитаю побыть на воздухе вместе с господином Кондаревым! — воскликнула она и заспешила по еще влажной дорожке, как будто Кондарев был для нее самым близким человеком.

— Ах, как я рада! — взволнованно заговорила она, размахивая на ходу маленькой сумочкой с блестящей цепочкой и сверкая своими белыми туфлями. — Давно, давно хочу встретиться с вами, господин Кондарев. Хочу выразить свое восхищение вашими вопросами профессору… О, вы так его отчитали, так конкретны были ваши вопросы, что мне даже жалко его стало! — Она энергично пожала широкую руку Кондарева, который холодно ответил на ее рукопожатие.

Он перевел взгляд с ее раскрасневшегося лица на мужчину, шагавшего по тропинке рядом с Христиной, и тотчас же узнал его. Костадин был в темно-синем шевиотовом костюме, остроносых лаковых туфлях. Белый крахмальный воротничок плотно охватывал его длинную шею. В руке он держал черную шляпу с узкими полями. Было видно, что непривычная одежда сковывает его. На свежевыбритом лице остались следы пудры; он, вероятно, только что вышел из парикмахерской.

Костадин прошел мимо Кондарева, даже не взглянув на него, поблагодарил кивком Христину, которая успела сбегать за стулом, и сел вполоборота с другого края стола. Всем своим недовольным видом и движениями он показывал, что последовал за сестрой против желания, но решил молчать.

Увидев смущение Христины, ее застывшую, натянутую улыбку, Кондарев сообразил, что пришел некстати. Ради приличия он решил выждать несколько минут, пока не подойдет мать, и тогда уйти, а с Христиной поговорить, когда та пойдет проводить его до калитки. Он почти не обращал внимания на болтовню Райны, которая продолжала рассказывать о лекциях профессора Рогева.

— Говорят, что его уволили из университета и он поэтому поехал читать лекции. В Тырново приезжал один его коллега. До чего интересную лекцию прочел — о гомункулесе! Представьте себе, в будущем люди будут рождаться совсем другим способом, — горячо говорила она, обращаясь больше к Кондареву и краснея. — Ах, та лекция была просто сенсацией!

— А вы сами верите, что люди могут рождаться таким образом? — Кондарев иронично усмехнулся, поглядывая свысока на ее белую шляпку с синей лентой.

— О, конечно, все это проблематично… Сказать по правде, я ничего не поняла… Мы, женщины, в таком случае станем лишними… Представь себе… нет, это просто смешно, — обернулась она со смехом к Христине. — В каком-то свином пузыре не то в тыкве… Там будет создаваться будущее человечество. Как это унизительно!

— Глупости все, — сказала Христина. — Я потому и не хожу на лекции. Затея ради денег. Остался человек без жалованья, а жить надо.

— О, ты напрасно относишься с пренебрежением к таким вопросам. Человек должен интересоваться всем. Господин Кондарев, а вы что думаете об этом? У вас, конечно, отрицательное мнение, но все-таки скажите, стоит ли слушать такие лекции?

— Стоит, если они вас интересуют… Вы, наверно, пришли заказывать ковер? — спросил Кондарев усвоенным в разговорах с Райной пренебрежительным и насмешливым тоном, которого она, однако, не замечала.

— Да, мы с Костой за этим пришли сюда. — Она поправила плечики своего небесно-синего платья с белым воротничком, придававшим ей вид наивной абитуриентки. — Вы выступили с очень интересным докладом. Жаль, что я слишком поздно узнала, иначе я непременно пришла бы послушать вас.

— А вы уж не венчаться ли собрались?

— Почему вы так думаете… Ничего подобного.

— Если девушка заказывает ковер, значит, собирает приданое. В наших краях ковер стал традицией.

— Я не соблюдаю традиций, господин Кондарев, вы не очень наблюдательны, — сказал она, с грустью глядя на Кондарева. — Вы, умные мужчины, иногда бываете далеки от мира сего. Ковер я заказываю не для приданого, этого у меня и в мыслях нет, а просто потому, что ковер — красивая и практичная вещь… Я не разделяю тривиальных взглядов на семейную жизнь.

— Ну, не говори так! Неужто можно без приданого?.. До чего назойливы, никак неотстанут! — Христина отогнала пчелу, которая норовила сесть ей на голову.

— Какая ты чудачка! Разве вещи укрепляют брак? Что хорошего, если мой будущий избранник возьмет меня лишь за то, что у меня кружева и платья?.. Принесут ли они счастье?..

— Но ваш избранник, очевидно, будет из того круга, где любят и ценят вещи, — заметил Кондарев, пытаясь поддерживать разговор в прежнем шутливом тоне.

Христина беспокойно вертела в смуглых руках стеклянную вазочку, поглядывая время от времени на лежащую на столе шляпу Костадина.

— Ах, господин Кондарев, я всегда считала вас проницательным человеком, хотя вы меня очень часто разочаровывали. Но я не потеряла надежды, что когда-нибудь вы согласитесь со мной, — сказала Райна, бросив взгляд на Христину. — Вы можете быть абсолютно уверены, что если мне понравится мужчина, то он будет только из вашего круга.

Кондарев откинулся на спинку стула. Христина опустила глаза; на ее высоком лбу пролегла складка.

— Никто не знает, с кем сведет его слепой случай.

— Тогда нам остается лишь одно: верить в предопределение судьбы и вытягивать билетики у попугая. Воля богов или воля отцов — все равно.

— Одна моя двоюродная сестра стала попадьей, хотя никогда не думала выходить замуж за попа. За два месяца собрала приданое и вышла замуж по любви. До сих пор жалуется, что никак не может привыкнуть к его бороде. — Христина расхохоталась: смех ее прозвучал вызывающе и вульгарно. — А вы почему молчите, господин Джупунов? Почему не берете слова, чтобы высказать нам свое мнение? Ну-ка, расскажите, что вы думаете по этому поводу! — сказала она с внезапной горячностью.

Костадин вздрогнул как ужаленный.

— Кто, я? Что я понимаю в таких делах? — Он повернулся на стуле и недоверчиво поглядел на нее, словно колеблясь с ответом, явно застигнутый врасплох. — Сестра говорит невесть что. Есть такая поговорка: кто летом в тени лежит, зимой из снега хлеб месит. Так и она.

— Это вы о приданом говорите? И я того же мнения. А вы верите в судьбу и в то, что ее можно заранее узнать? — Христина смотрела на Костадина с торжественным блеском в глазах, словно ожидая услышать нечто весьма важное.

— Можно узнать, отчего же нет, — неуверенно сказал он. — Что на роду написано, то и сбудется.

— Ах уж эта судьба — людское суеверие! Хочется не верить, а должна признаться — не могу, — сказала со смехом Райна.

— И вы тоже будете заказывать ковер? — спросил Кондарев.

Костадин чуть повернул голову, искоса глянул на него.

— Да, я пришел за этим, а вы зачем?

— Ну, а я по другому делу, — миролюбиво ответил Кондарев, скорее удивленный, нежели задетый резким тоном Костадина.

— Господин Кондарев — наш коллега, вы ведь знакомы? — сказала Христина, испуганно взглянув на Костадина.

Наступило молчание. Казалось, жужжание пчел стало громче. В свисавших над столом белых цветах акации шла неугомонная возня насекомых, занятых своим делом. Прозрачная тень листвы падала на сидящих за столом, словно паутина, изорванная солнечными лучами, которые скользили по лицам и одежде. Райна беспокойно теребила цепочку сумочки, лицо ее помрачнело, губы надулись, как у ребенка. Христина с нетерпением поглядывала на пристройку, из которой должна была появиться мать.

«Пора уходить, — подумал Кондарев. Он понимал, что Христину тяготит его присутствие, но что-то удерживало его. Этот торгаш вырядился как на сватовство. Возможно, Христина нравится ему. Неужели ей приятно такое внимание с его стороны? Нет, просто ее раздражает пустая болтовня его сестры. Христина знает, что Райна без ума от него, и нервничает, считая, что он засиделся, забыв о приличии. Кроме того, ей, как хозяйке, положено быть любезной с гостями, и ему, заметив неприязнь Костадина, следовало тотчас же уйти, чтобы не ставить ее в неудобное положение. Но уходить сейчас, как побитому, нельзя. Удобный момент упущен, надо ждать прихода матери.

Костадин взял со стола шляпу, словно собираясь идти.

Христина вздрогнула и повернулась к нему.

— Мама где-то замешкалась, господин Джупунов, и вы теряете терпение, — сказала она с подкупающей улыбкой. — Райна пошутила, и не надо сердиться на нее. У вас могут быть совсем другие взгляды, — добавила она и с недовольством взглянула на Кондарева, который постукивал очередной сигаретой о крышку коробки.

Костадин положил шляпу на колени.

— Я уже сказал, что не разбираюсь в таких делах.

— И все же у каждого есть свое мнение, но его не всегда можно высказать.

— Почему? — спросил Кондарев, чтобы заговорить с Христиной. Она все время избегала даже его взгляда.

— Все зависит от случая и среды.

— Это так, — он усмехнулся, давая ей понять, что прекрасно понимает, о каком случае и среде идет речь. — Но я не вижу, в чем вина госпожицы[37] Джупуновой. Она подходит к браку весьма серьезно и возражает против мещанских браков, где в большинстве случаев материальные интересы стоят над чувствами.

— Я не могу понять, какой смысл вкладывают в это слово, я слышу его так часто, что оно мне опротивело! — нетерпеливо перебила Христина. — Все говорят «мещанское», «мещанство», будто это бранные слова. Отец мой мещанин, но я не нахожу его ни глупым, ни дурным. Неужели я должна ненавидеть его за то, что он мещанин? — Разгорячившись, она передернула своими красивыми плечами, на которых красное платье казалось ярче, и рассмеялась сухо и неестественно.

Кондарев резко обернулся. Взгляды их встретились. Затуманенные внезапным озлоблением, глаза ее стали чужими, уголки губ вздрагивали.

— Смысл самой банальной жизни — обзавестись хозяйством и родить детей, — ответила вместо него Райна.

— А тебе не хочется родить детей?

— Этого я не говорила. Я хотела бы, чтоб жизнь моя была бурной. Дети — лишь следствие. Человек не животное, чтобы жить лишь для продолжения рода. Главное в том, чтобы мужчину и женщину влекло друг к другу, чтобы они дополняли один другого, как сказал Вейнингер.[38] Вы согласны с Вейнингером, господин Кондарев?

— Что? Я не расслышал, извините, — спохватился Кондарев. «Откуда в ней такая злоба и насмешливость? Почему она до сих пор не сказала мне, что ей обидно, когда я называю ее отца мещанином? Нет, не может быть… Конечно, не меня она имела в виду…»

Он вдруг вспомнил вопрос Райны и, боясь выдать свое смущение, поспешно повернулся к ней.

— Теория Вейнингера построена так, чтобы доказать, будто женщины сами виновны в своем униженном положении, — машинально ответил он.

— О да, мужчинам она нравится, и поэтому они наговаривают на нас все что угодно. Вы хорошо ее определили. Мы, женщины, не всегда сознаем свое унижение, — сказала Райна.

— А почему это женщины в униженном положении? — вдруг спросил Костадин.

Вопрос был неожиданный. Никто не думал, что Костадин вмешается в разговор. Сестра с удивлением и страхом поглядела на него, опасаясь, что брат осрамится, сказав глупость, или же нагрубит Кондареву. Тон вопроса показывал, что Костадин вмешался неспроста и спрашивает не сестру, а Кондарева.

— Каждому интеллигентному человеку это видно, — ответил Кондарев.

— А я считаю, что как раз интеллигентным это и не видно. Начитались книжек и забивают головы женщинам всякими глупостями будто им на пользу, а выходит наоборот, — язвительно возразил Костадин. — Женщина есть женщина, а если которой захотелось стать мужчиной, пусть носит мужнины штаны, если он отдаст.

— Что вы этим хотите сказать?

— Хочу сказать, что женщине нужно свое, и не морочьте ей голову!

— Я вас не понимаю, — сказал Кондарев и поглядел на женщин, которые сидели, опустив головы.

— Понимаете, и еще как! Женщина сходится с мужчиной не ради какого-то нового строя, как толкует сестра: тот новый строй она пока лишь на гитаре подбирает; как выйдет замуж — другую песню запоет. А коль захотелось бурной жизни, пусть идет к другим. «Полюбила Мара пляски и пошла за трубачом!»

— Ах, он придерживается самых грубых взглядов! Коста, ты никогда ничего не читал и никогда не размышлял об этих сложных проблемах! — воскликнула Райна, краснея и делая брату знаки глазами.

Но Костадин пропустил ее слова мимо ушей. Сидя по-прежнему вполоборота, он глядел куда-то сквозь ветви.

— Но что вы называете для женщины своим? Или вы из тех, кто думает, что женщина не смеет иметь ни своей профессии, ни идеалов, ни общественных стремлений? — спросил Кондарев, пытаясь разгадать мысли и намерения Костадина.

— Я говорю не о таких, которые не видят дальше своей профессии, и не верю, что среди них есть хоть одна стоящая женщина. Есть мужчины, которые насулят златые горы, а потом не знают, куда деваться. Наговорят женщине про всякую там бурную жизнь, про какой-то новый строй, которым бредит сестра, а когда женщина потребует свое, называют ее мещанкой. Всем известно, что мир не из одной реки воду пьет.

— Ваши поговорки весьма двусмысленны. Вы говорите о каком-то новом строе, о котором здесь и речи не было. Очевидно, вы отвечаете сестре, которая не думает как вы, — заметил Кондарев, сердясь на себя за то, что ввязался в разговор.

«Если б я ушел вовремя, ничего бы этого не было», — подумал он. Этот торгаш, пересыпающий каждое слово поговорками, как будто знал про его отношения с Христиной и нарочно вмешался в разговор. В этот момент Костадин был для Кондарева олицетворением того самого мещанства, из которого он хотел вырвать Христину. Кондарев положил сигареты в карман и решил уходить. Христина, пунцовая от смущения, машинально чертила пальцем по скатерти.

— Господин Джупунов хотел сказать, что женщина должна иметь свое, женское счастье, — сказала она, вставая, чтобы встретить идущую по дорожке мать.

Старшая Влаева, высокая и стройная, со следами былой красоты и осанкой игуменьи, несла на подносе чашечки кофе и варенье. Христина подхватила у нее поднос и стала обносить гостей. Поздоровавшись с Райной и Костадином, который, неловко поклонившись, поцеловал ей руку, старая женщина кивнула и улыбнулась Кондареву как своему человеку. Женщины заговорили о пряже и коврах. Хозяйка предложила пройти наверх, и Кондарев воспользовался случаем, чтобы распрощаться. Христина пошла его проводить.

— Сегодня у тебя нашелся хороший адвокат, — заметил он, когда они подошли к калитке. Ему хотелось спросить: «Ко мне ли относились твои слова об отце?» — но не решился, надеясь поговорить об этом позже.

— Он не сказал ничего глупого, — возразила она таким резким тоном, что Кондарев невольно обернулся и поглядел не нее.

— Удивляюсь, как легко ты оказываешься в плену таких «мудростей», которые еще более мешают нам понимать друг друга.

— А я и не собираюсь становиться на твою точку зрения. Я не так интеллигентна, как тебе хотелось бы.

— Неужели тебе это безразлично?

— Это не в моей воле, — с досадой сказала она, и на лице ее застыла строгая, непроницаемая маска.

Кондарев снова ощутил невидимую стену, которая за последнее время росла между ними. По холодному, неприязненному выражению лица Христины он понял, что эта стена стала еще выше.

— От воли твоей зависит многое… Но не будем говорить об этом. Мне надо было сразу же уйти, когда они пришли, но я не видел тебя целую неделю и просто не мог. Он попытался взять ее за руку, но Христина стала поправлять поясок платья.

— Если бы ты мне сказала, что придут Райна с братом, я ни за что бы не остался. После обеда поговорим обо всем спокойно. Ты сможешь выйти? — спросил он, сдерживая обиду.

— Нет, сегодня не смогу! — И она нетерпеливо шагнула к двери.

Оскорбленный этим движением, Кондарев, не подав руки, неуклюже открыл тяжелую дубовую калитку и вышел на улицу с мучительным сознанием совершенной ошибки. Тотчас же в нем возникло твердое убеждение, что любовь к этой девушке безнадежна и делает его смешным. Что ищет он в этом мещанском семействе, зачем тешит себя иллюзиями, что Христину удастся перевоспитать? Недавнее веселое и бодрое настроение исчезло. «Неужели она так рассердилась из-за того, что я вовремя не ушел? Неужели так дорожит заказчиками ковров? Или снова взялась за старое? В сущности, ничто ее не изменит», — размышлял он, видя перед собой то чужие глаза Христины, то мрачное лицо Костадина, и, углубившись в свои мысли, не заметил идущего навстречу высокого, элегантно одетого молодого человека в пенсне с золотой оправой.

— Салют, Цезарь! — вскричал тот, раскинув в стороны длинные руки.

— Корфонозов! — воскликнул Кондарев, узнав своего старого приятеля, бывшего майора-артиллериста, а ныне студента юридического факультета. — Откуда ты взялся?

— Вчера в обед прибыл из большой деревни,[39] и вот, как видишь, я здесь.

— Почему раньше не дал знать? — Кондарев с интересом разглядывал долговязую фигуру бывшего майора, а тот лукаво щурил за стеклами серые глаза.

— Ты куда?

— Мать расхворалась, все никак не поправится.

— Постой. Мне надо поговорить с тобой по очень важному делу. Завтра после обеда приходи ко мне. Но только не ранее четырех. Ты не хочешь пройтись?

— Нет, сейчас ни в коем случае не смогу. Извини!

Кондарев с сожалением выпустил руку приятеля и пошел домой. Проходя мимо комнаты матери, он заглянул к ней. Старая женщина сидела на постели и пыталась вязать чулок. Только осунувшееся лицо и запавшие щеки напоминали о тревоге прошлой ночи. Заботливо прибранная комнатка выглядела как всегда, словно ничего не случилось. До чего же тихо и просто приходили и уходили из этого дома зло и добро, смерть и жизнь! Без суматохи и ликования в этой комнатке когда-то родились он и сестра, здесь же умерли дедушка, отец и старшая сестра. Тут он учил уроки, отсюда ушел на фронт, здесь же ночевал во время отпусков, потому что верхнюю комнату сдавали гимназистам из деревни. Заботы, невзгоды, болезни — все было естественно и просто: без лишних слез и вздохов по покойнику, без бурного смеха и веселья, когда приходила редкая радость. Кондарев чувствовал себя бессильным перед этим духом жестокого смирения, воцарившимся в родном доме, хотя роптал и пытался бороться с ним…

15
Пока Христина провожала Кондарева, Костадин пристально следил за ними и не слышал, о чем говорят рядом с ним женщины. Минуты показались ему вечностью, и, мучимый ревностью, он не замечал, как нервно покачивает ногой.

Когда Христина вернулась, он впился в нее глазами, стараясь по выражению лица отгадать, о чем они говорили и как расстались, однако, встретив ее спокойный, озабоченный взгляд, унялся и не пропускал ни единого ее слова и движения.

Войдя к ним в дом и впервые увидев ее так близко, он поразился разнице между живой Христиной и образом, созданным в его воображении. Христина оказалась более красивой. Особенно его поразили большие, черные, продолговатые, как миндалины, чуть раскосые глаза с золотистыми бликами в зрачках и губы — единственное, что ему не понравилось с первого взгляда. Его охватило сомнение, что такая красивая и умная женщина, которая духовно наверняка стоит выше его, выйдет за него замуж. Не хотелось верить, что худенькая девчушка, которая когда-то ходила с матерью к ним в гости, стала такой красавицей. Сестра, конечно, обманывала его, уверяя, что Христина разочаровалась в Кондареве.

Не успел он прийти в себя и согнать с губ робкую улыбку, как увидел Кондарева. Неожиданное появление этого человека так поразило Костадина, что его первым побуждением было уйти. Но, прочитав в глазах Христины: «Вы вольны думать что угодно, но я не виновата», — он, склонив голову, пошел за сестрой. Поступок Райны и ее горячность он воспринял лишь как невинную хитрость, чтобы скрыть истинную цель их посещения. Впрочем, он пропустил мимо ушей почти весь дальнейший разговор. Его осаждали отчаянные мысли. Он сгорал со стыда, опасаясь, что Кондарев догадается о причине его прихода. Костадин потел в своем непривычном костюме, его терзали и крахмальный воротничок, и элегантные узконосые ботинки, и трепыхающиеся, как крылья, брюки-клеш.

Жег и стыд, и раненое самолюбие, и гордость, и он не знал, кого больше он ненавидит, себя или Кондарева.

Присутствие Христины продолжало волновать его. Она сидела рядом, и он видел и чувствовал каждый ее жест, малейшее движение ее лица, слышал каждую нотку ее низкого грудного голоса, который эхом отдавался у него в душе и причинял жгучую боль. Заметив, что она тоже взволнована, но, исподтишка наблюдая за ним, умело скрывает волнение, Костадин слегка воспрянул духом, а когда Христина попросила его высказать свое мнение, ответил ей с ненужной резкостью, вообразив, что ей захотелось позабавиться его мрачным настроением. Вопрос Кондарева задел его за живое, он стал искать повода, чтоб отомстить за насмешку, и более внимательно прислушивался к разговору, чтобы не прозевать удобного случая. Когда Христина вступилась за отца, для Костадина сразу стали ясны ее отношения с Кондаревым и надежда снова забрезжила в его душе. Ему вспомнились слова Райны: «Христина не понимает Кондарева, а он — ее. Она практичная, а он идеалист. Христина недалекая и не питает симпатии к интеллигентным мужчинам, она высматривает себе хорошую партию, потому что не собирается век учительствовать». Вспомнил он и рассказы Райны о неладах между отцом Христины и Кондаревым. Все это как нельзя более пришлось ему по душе. Сердце радостно забилось, и снова взыграло самолюбие. Выждав момент, он вмешался в спор и постарался пристыдить Кондарева, уличить его перед Христиной во лжи.

Когда Христина, проводив Кондарева, вернулась и села на свое место, он просиял и улыбнулся ей, а она, разговаривая с матерью, ответила ему такой же улыбкой. С этой минуты его словно подменили, он забыл обо всем на свете. Затем они поднялись наверх посмотреть ковры, которые старая Влаева вынесла из чулана, и Костадин оказался в небольшой, светлой, тщательно прибранной комнате, где пахло свежестругаными сосновыми досками, дикой геранью и еще чем-то свежим и приятным. Сквозь открытую дверь гостиной, устланной ярко-красными половиками с синими и золотистыми полосками, он увидел домотканые красные занавеси на окнах, карнизы орехового дерева над ними, белую, будто вылепленную из гипса, печку и всей душой ощутил царивший там сладостный покой; запахи создавали смутные представления о счастье, связанные с образом самой Христины. Особое умиление он испытал, увидев дверь ее девичьей комнаты, и мысль о том, что вскоре надо будет покинуть этот дом, показалась ему невероятной. Он почти не глядел на расстилаемые перед ним ковры, он видел только Христину — тяжелый, как виноградная гроздь, пучок ее черных волос, ее плечи, проворные руки, которые скатывали ковры, гибкую талию, изгиб бедер, улыбающиеся ему губы. И чем больше отдавался он своему чувству, тем больше крепло убеждение, что между ним и Христиной уже существует какая-то невидимая крепкая связь, что каждое свое движение она делает, чувствуя на себе его неотступный взгляд. Он невпопад отвечал на вопросы женщин и тут же забывал, о чем его спрашивали.

— Вот этот образец очень красив, и я советую вам остановиться на нем, — сказала Христина, показывая на коврик цвета бордо с лиловыми узорами.

Костадин поспешно согласился.

— А быть может, вам больше нравится этот? — спросила она, коснувшись носком туфли другого ковра, в зеленых и кремовых тонах.

Он пожал плечами и глупо улыбнулся, давая повод женщинам посмеяться над его невежеством; но он ничуть не сомневался, что Христина понимает его состояние.

Райна колебалась, какой из двух наиболее понравившихся ей ковров выбрать, а его этот вопрос совсем не занимал. Ему вспоминались молчаливые встречи с Христиной, и он злился на свою тогдашнюю робость и недогадливость.

— Ну так на каком же образце вы остановились, господин Джупунов? — спросила Христина, когда мать стала убирать ковры.

— Я уже выбрала. Коста ничего не понимает в таких делах, — сказала Райна, с завистью разглядывая висящие на перилах ковры.

— Я сказал, что предоставляю выбор сестре и вам. Главным образом — вам! Думаю, что так надо! — сказал он многозначительно и по тому, как Христина покраснела и обожгла его мимолетным горячим взглядом, понял, что она угадала его сокровенную мысль.

— Хорошо, — сказала она. — Ловлю вас на слове. И не сердитесь потом, если узор вам не понравится.

Сердце у него застучало, как молот. В груди поднималось мощное, неудержимое чувство.

Райна попросила его оставить задаток, он посмотрел на нее недоуменным взглядом, потом торопливо вытащил свой большой бумажник, вынул пачку банкнот и, покраснев, стоял, не зная, что с ними делать.

— Какой ты рассеянный, Коста, — засмеялась сестра. — Ведь надо только пятьсот. Положи деньги на стол или лучше дай их мне.

Шагнув через разостланный на полу коврик, она взяла у него деньги.

Предоставив ей возможность поступать так, как она сочтет нужным, он быстро сунул бумажник в карман, сказав про себя: «Вот и дело с концом». Христина пристально смотрела на него своими большими глазами, словно пытаясь проникнуть в душу, и он прочитал в ее взгляде роковой, связывающий их навсегда вопрос, который она не смела высказать вслух…

16
…Как горьки были детства дни.
Как много плакал я тайком.[40]
Кольо Рачиков, гимназист в рыжеватом костюме, присутствовавший на дискуссии в клубе, всячески внушал себе, что он непременно сойдет с ума. Да и как не сойти с ума, если тебя постоянно мучают неразрешимые вопросы, если безумие, как он прочел в одной книге, есть не что иное, как непреодолимое страдание? От таких непреодолимых страданий сошли с ума Ницше, Стриндберг, Эдгар По и многие другие замечательные люди, которых Кольо боготворил. Одни лишались рассудка, другие стрелялись, третьи всю жизнь несли в себе свои недуги и становились великими именно потому, что были несчастны. Достоевский был эпилептиком; Байрон избивал мать каминными щипцами; Леопарди отец продержал семь лет в башне, и голова у него была уродливая, шишковатая; Верлен был алкоголиком, и даже Толстой, которого Кольо не слишком уважал за его «травоядные идеи», кончил тем, что бежал из дому неизвестно куда и зачем. Кольо Рачиков делил все великие умы на две категории. К первым он причислял писателей и философов, чьи творения несут на себе печать безумия. То были истинные гении, которые своим даром прозрения постигли страшную правду жизни во всей ее наготе, или, по выражению Кольо, «приподняли покрывало Майи».[41] Во вторую категорию вошли «старики, которые под влиянием христианства проповедовали мещанские идеи, толковали о некоем разумном начале жизни, о боге, нравственности и тому подобном», то есть все классики, которых изучали в гимназии, от Гомера до «казенного поэта в сером» — Ивана Вазова. Книги истинных гениев, вроде Лрцыбашева, Гамсуна, Уайльда, Пшибышевского, в которых осмеивались божества и добродетели и воспевалось «иррациональное начало жизни и полное банкротство разума», Кольо поглощал с неутолимой жаждой. Такими книгами его обычно снабжал закадычный друг и наставник Лальо Ганкин, который и познакомил его с «модернистами». Когда Кольо еще не было пятнадцати, он дал ему прочитать «Homo sapiens»,[42] а затем подсунул «Сафо»[43] Альфонса Доде. Брал Кольо книги и в библиотеке читал ища, прежде богатой, пока ее не растащили читатели. Если же нужную книгу нигде не удавалось раздобыть, Кольо не встречал отказа у преподавателя литературы Георгиева.

Он прочитал запоем множество книг, то лежа на животе на своей высокой железной кровати, то «наедине с природой». Читал, а в голове пылали мысли, он упивался своими страданиями и той сладостной печалью, которая подчас овладевает юными душами и не оставляет их всю жизнь.

В гимназии Кольо учился средне: ему не везло с математикой, которую он презирал, считая, что она ограничивает свободу мысли, но гуманитарные науки давались ему легко, без усилий. В гимназию он ходил без учебников, с какой-нибудь зачитанной до дыр книжкой в кармане, ненавидел всякую форменную одежду и всякие «трафареты», а на своей измятой фуражке носил такую кокарду, какой не найти ни в одной гимназии. На уроках он скучал, а в свободное время играл на скрипке, рисовал или же пытался писать. Во время каникул он объявлял себя свободным гражданином и не признавал никакой гимназической дисциплины.

Неразрешимые проблемы, которые грозили свести его с ума, возникали перед ним не только потому, что «во всей природе нет никакой справедливости, а есть лишь жестокая борьба за существование плюс красота — самое страшное и подлое сочетание, похожее на насмешку над человеком», не только из-за «безумной бессмысленной жизни», но и потому, что ему, Кольо Рачикову, в силу неведомых превратностей и капризов судьбы суждено было жить в дурацком городке, среди убогих людишек, копошащихся, как раки в тазу. Более всего Кольо страдал от гнетущей домашней обстановки, от постоянных скандалов с отцом, стряпчим Тотьо Рачиковым, неисправимым консерватором и самодуром. Неразрешимым противоречием было и то, что, несмотря на свои семнадцать лет, ему приходилось жить не равноправным гражданином, а мальчишкой на иждивении отца, бессильным изменить установившийся порядок. Вдобавок ко всему безысходными были и муки любви, неотступно терзавшие его юную влюбчивую душу.

Перебранки со «стариком» — мать умерла шесть лет назад, — когда старый Рачиков осыпал сына отборной руганью, глубоко обижали юношу и отдаляли его от семьи. В его душу вселилось чувство одиночества, и буйным сорняком разрослось презрение к людям. Кольо черпал силы в книгах, в «равнодушной, но все же утешительной природе», в смутной неугасимой вере в нечто великое и непостижимое. Унизительно быть сыном отца, который под городским костюмом носит деревенский кушак, пишет крестьянам полуграмотные прошения и заявления в суд* который за всю жизнь вряд ли прочел хоть одну книгу, который ложится спать засветло с курами, а встает с петухами. Обидно воображать себя Фальком или поручиком Густлем, а укрываться лоскутным одеялом; мечтать о возвышенном, о сверхчеловеке, в то время когда тебя обзывают дубиной и негодяем лишь потому, что тебя влечет к возвышенному, потому что ты не веришь в их бестолкового бога и не собираешься зубрить законы, чтобы стать адвокатом. (Кстати, откуда взять денег на учение — тоже неизвестно.) Оскорбительно принадлежать по рождению к этим серым людям, которые и знать не хотят, кто ты такой. В конце концов, настоящему человеку не остается ничего другого, как презирать людей, бежать к природе и делиться с ней своими восторгами, а чтобы дать выход мятежному духу, ходить в клуб коммунистов, потому что там можно чувствовать себя свободным и равноправным. «Хотя у них и не в почете вечные вопросы и они все время болтают о каком-то равенстве, глупом и противном природе человека, хотя они похожи на сектантов и склоняют голову перед авторитетами, все же они борются против существующего строя, против порабощения личности и против мещанской житейской мудрости». Кольо Рачиков был ярым индивидуалистом, он считал себя свободным от всяких пут и склонялся поэтому к анархистам, но и они не удовлетворяли его полностью из-за их «наивности, террора и легкомыслия». Кольо не верил в насилие; душой он был поэт, разумом — скептик, считал все учения о преобразовании общества «стадными идеями», философию — «базаром, на котором каждый лотошник хвалит свой товар, но никто не может предложить ключей от счастья», а себя величал «непредубежденным я, которое с тоской в душе бродит по этому базару». «Оставь меня в покое, — я постигаю мир, а потому и не думаю о профессии, — говорил он отцу. — Не то важно, кем я буду, а как буду жить. Ты понял?»

Дом разделился на два враждующих лагеря: отец с дочкой против сына. Столкнулись два рода — род матери и род отца. Оба лагеря заняли позиции в старинном, добротном рубленом доме. Кольо — в комнате, где некогда скончалась его мать, а отец с дочерью — в комнате напротив. В те вечера, когда Кольо не приходил вовремя, отец с дочерью съедали скудный ужин до последней крошки и Кольо ложился спать голодным. Вечно недоедающий, он однажды написал под самодельным ковриком у себя над постелью: «Человек есть непрерывно самопознающееся бытие» — и был горд и уверен, что изрек истину о человеке. Старшая сестра его, Яна, не успевала замазывать подобные афоризмы, написанные карандашом на стенах в минуты ночных размышлений, когда юноша пытался разобраться в окружающем мире. За такими триумфами духа, переживаемыми в полном одиночестве, обычно следовали ежедневные скандалы и склоки из-за пустяков. Старый Рачиков не терял надежды вогнать сына в колею, и соседи со злорадством прислушивались к несмолкаемым ссорам в доме.

Был воскресный, базарный день. Тотьо Рачиков вернулся к обеду немного позже обычного, проводив из конторый последнего просителя. После обеда он решил погреть ноги на солнце и выкупать поросенка. Яна, закончившая школу рукоделия, уселась плести брюссельские кружева. Из ее комнаты доносился слабый перестук деревянных коклюшек. Кольо беспокойно прохаживался по гостиной, подходил к окну и глядел во двор, отделенный от сада подгнившим забором. В огороде на грядках зеленели помидоры и вилась на жердях фасоль, а во дворе перед домом, сев верхом на стул спинкой вперед и покрыв седую голову носовым платком, Тотьо Рачиков грелся на солнце. Возле него на земле стояли два пустых котелка и блестящий медный таз. По двору с хрюканьем бегал только что выкупанный поросенок, на заборе висели пиджак и галстук, а под ними валялся кусок серого самодельного мыла и деревянный гребень.

Старый Рачиков следил за поросенком и время от времени покрикивал на него. Петух успокаивал всполошившихся кур, а под навесом, где лежали дрова, Фриц, пятимесячный щенок пойнтер, которого Кольо подобрал на улице, тявкал на свинью.

«Как он может торчать столько времени на солнце! — злился Кольо, отворачиваясь от этого жалкого зрелища. — Созерцает поросенка и воображает, что скотина лучше растет на солнце, словно это помидоры, которые он, слава богу, не заставил меня поливать, потому что вчера шел дождь. А когда возьмется за поливку, так расходится, будто не помидоры, а его самого поливают прохладной водичкой. И все время насвистывает. До чего смешон этот человек!»

Беда была в том, что старый Рачиков, нарушив свой обычай — дремать после обеда за газетой «Мир», пока не свалятся очки с носа, лишил Кольо возможности вытянуть у него из жилетки пять левов на сигареты. Попросить он не решался, так как отец обычно каждый выдаваемый грош сопровождал унизительными замечаниями, и поэтому Кольо предпочитал самое позорное — воровство. Выйти же из дому без сигарет, особенно в такой день, когда она наконец-то, вняв мольбам, придет на свидание, было невозможно. Черновик письма шелестел у него под рукой в кармане, и Кольо был убежден, что его послание произвело сильное впечатление. Шел третий час, ждать больше было нельзя, и Кольо решил хотя бы ценой унижений раздобыть эти пять левов.

— Слушай, Яна, — сказал он, входя к сестре. — Попроси, пожалуйста, пять левов у старика. Я не смею: ты сама знаешь, что мне он не даст, а сегодня воскресенье и я должен прогуляться.

Сестра склонилась над кружевом. Руки ее проворно перекидывали свисавшие бахромой коклюшки и переставляли булавки. Солнечные лучи, льющиеся в открытое окно, освещали ее пышные черные волосы.

— Иди сам проси! Это не мое дело, — сказала она.

— Почему? Разве тебе приятно видеть мое унижение? Странные люди! Неужели вы не понимаете, что создаете в моей психике комплекс неполноценности? Сходи, прошу тебя. Тебе он никогда не отказывает.

— Он сразу догадается, что это для тебя, — ответила она, не отрывая глаз от работы.


Все уговоры оказались напрасными. Яна не поддавалась, а время шло. Кольо захлопнул дверь, нахлобучил фуражку и решительно двинулся во двор.

По опыту он знал, что есть только два способа выудить деньги у отца: лебезить и увиваться, то есть «подличать», или же идти напролом и настаивать на своем до тех пор, пока отец не бросит деньги ему под ноги, лишь бы отвязался. Второй способ был менее позорным, и поэтому Кольо остановился на нем. Отец ворчал, упирался, бранился, но наконец-таки расщедрился на пять левов, может быть потому только, что ему хотелось вдоволь полюбоваться свиньей, а не ругаться с сыном.

Кольо подозвал щенка, привязал его на цепочку, взял свой жокейский хлыстик с ременной петелькой на конце и, похлопывая им по штанине, деловито зашагал к центру города. Минут через десять, забравшись на каменную ограду, он уже оглядывал издалека дом и часть двора околийского инженера. В дочь инженера Кольо и был влюблен. Посадив Фрица в тени ограды, он стал терпеливо ждать, когда городские часы пробьют три. В этот момент, согласно сообщенному ей в письме условию, Зоя выйдет во двор, а это будет значить, что она придет на свидание в укромное место на краю города, которое тоже было указано в письме.

Улица была безлюдна и тиха. Между омытыми дождем булыжниками пробивалась нежно зеленеющая трава. Дома отбрасывали все удлиняющиеся тени; никто не выглядывал из-за спущенных портьер и занавесок. Лишь из одного открытого окна доносились неуверенные, сбивчивые звуки «Элегии» Массне.

На этой улице жили офицеры, преподаватели гимназии, торговцы, адвокаты. Некоторые дома выделялись высокими островерхими крышами, громоотводами, застекленными верандами, оплетенными вьюнком. Во дворах цвели розы, виднелись беседки и нагретые солнцем скамейки — уголок аристократического мира, о котором Кольо мог только мечтать.

Гимназист предался безрадостным мыслям. Звуки пианино наполняли душу грустью. О, если б он родился не в семье стряпчего Рачикова, а в одном из этих оскорбительно неприступных домов. Зоя не смеялась бы над его письмом. Но, может быть, так, как оно есть, даже лучше, потому что Зоя вовсе не Зоя, а Дагни из «Мистерии» и в его положении легче постигать глубину жизни. У Зои такая же пышная коса и она так же ускользает от его преследований, как Дагни бежит от Нагеля. Она нарочно терзает его сладостными муками, как Эдварда — лейтенанта Глана, как Виктория — Иоганна[44], сына мельника. Разве можно влюбиться в темноглазую пастушку Ганку, которая ходит босиком по улице и таращится на него из-под сросшихся бровей? Любовь есть страдание, а не торжество, она — отражение невозможного. Ее воплощение — принцесса Иллайали,[45] а не темноглазая дочка сапожника. Трагедия мира в том, что он нелепо создан, разделен на мужчин и женщин, полон соблазнов, радости и наслаждения. Почему Зоя знать не хочет, каков он, Кольо Рачиков, почему, читая его письма, не поймет, где «истинный смысл жизни» и где жалкая, банальная повседневность?

Солнце обжигало плечи, по веснушчатому лицу Кольо стекали струйки пота. Щенок, свесив язык, как тряпку, тщетно скитался внизу в поисках прохладного места. Похлопывая хлыстиком то по стене, то по ботинку, Кольо не сводил глаз с дома инженера. Все ставни были закрыты, но окно с восточной стороны, рядом с которым торчал термометр, поблескивало стеклами. Быть может, в эту минуту Зоя глядит на него? В трепещущем от зноя воздухе виднелся вынесенный в сад лимон в кадке и заброшенный шезлонг, на котором давно никто не сидел. Городские часы вот-вот пробьют три, а ничто вокруг — ни улица, ни погруженный в тень фасад дома, ни сад — ничто не предвещало появления Зои, и когда над окутанным маревом городом раздался первый удар, звук этот дрожью пробежал по его телу.

Прождав еще четверть часа, выкурив одну за другой две сигареты, потеряв остатки надежды, отвергнутый и униженный «подлой» гимназисткой, Кольо спустился с ограды. Подобрав на дороге голыш, он, проходя мимо дома инженера, точным ударом разбил вдребезги оконный термометр. Осколки разлетелись с мелодичным звоном. Испуганная черная кошка пустилась наутек через сад. Гимназист, увлекая за собой щенка, поспешно скрылся в переулке, ведущем в городской сад.

17
У входа в городской сад, где дремал на стуле старик, продавец тыквенных семечек, Кольо вдруг опомнился. А что, если Зое помешали выйти вовремя и она сейчас ищет его? Он пожалел, что рано слез с ограды, и раскаивался в своем опрометчивом поступке. Кто-нибудь, наверно, видел, как он разбил термометр, и поэтому лучше теперь не показываться на Зоиной улице. Он не знал, что предпринять, куда девать себя: сесть на скамейку и ждать, когда нахлынут гуляющие, — а вдруг среди них удастся увидеть Зою; или, взяв с собой «Сказки Нинон» Золя, отправиться за город; или же разыскать приятелей, которые по воскресеньям в эти часы собирались в городском саду, чтобы поспорить на разные темы.

Кольо сознавал, что, будучи в расстроенных чувствах, он не в силах принимать участие в спорах с двумя «анархо-коммунистами» из восьмого класса о том, что чему предшествует — коммунизм анархизму или наоборот. Во время таких перепалок один из восьмиклассников, горячась, готов был лезть в драку, а другой лишь идиотски улыбался. Компания состояла из десятка ребят, большей частью соседских, исключенных из гимназии или бросивших ее, — Лалю Ганкин называл их преторианцами[46] — и троих одноклассников Кольо. Преторианцами были сыновья ремесленников из Кале, которые, забросив учение, ловили и продавали по дешевке рыбу, а на вырученные деньги покупали билеты на «красные стульчики» — первые ряды партера недавно открытого в городе кинотеатра — и по нескольку раз смотрели приключенческие и детективные фильмы с участием Франчески Бертини, Густава Сирена и Гарри Пиля.[47] Эти гавроши, испорченные бродяжничеством и голодовкой военных лет, знали все городские сплетни. Они обожали «стрижку тузов», презирали «легавых», а более всего — офицеров, которым авансом прилепили кличку «гуталинщики», ожидая дня, когда, уволенные из армии, те выйдут на улицу чистить обувь. Как и многие другие, преторианцы были убеждены в неминуемой близости революции, ждали ее со дня на день, а пока что не желали ни учиться, ни работать. «Зачем работать? Чтобы наш труд эксплуатировали кулаки и капиталисты? Нашли дураков!» — говорили они, толкуя по-своему политэкономию и учение о классовой борьбе. Кольо любил своих дружков, но с восьмиклассниками не ладил, особенно с тем, который носил черную блузу и портрет Кропоткина в кармане.

Подойдя к высохшему бассейну с разомлевшим на солнце бронзовым Нептуном, Кольо увидел всю компанию, рассевшуюся в тени под липой. «Свернешь в аллею — попадешься им на глаза и тогда уж не отвяжешься!» — подумал Кольо. Он совсем было решил повернуть обратно, но в это время услышал позади шаги.

По залитой жаркими лучами аллее шел офицер в лаковых сапогах, в фуражке с белым верхом. Кольо вздрогнул и, прибавив шагу, направился к ребятам. Мелькнула мысль, что поручик Балчев, прозванный в городе Муной, видел, как он разбил термометр, и теперь собирается задать ему трепку.

Поручик шагал быстро, сверкая сапогами и никелированными ножнами длинной кавалерийской сабли. В руке у него была нагайка, и, судя по его угрожающе размашистой походке, он спешил догнать Кольо. То был самый франтоватый и заносчивый офицер гарнизона. Городские мальчишки, дразнившие офицеров, прикусывали язык, завидев Балчева. По вечерам он выходил на улицу, звеня шпорами, в огромной пелерине серебристо — голубого сукна, которую перекидывал через плечо наподобие римской тоги. Он никогда не расставался с элегантной нагайкой, сплетенной из черных и желтых жил, а фуражки, которые носил, лихо надвинув на правую бровь, заказывал в Софии у придворного шляпника с условием, что другой такой ни у кого не будет. Балчев был Зоиным соседом. Кольо не раз видел, как он рисуется перед хорошенькой гимназисткой, и всей душой ненавидел своего соперника и врага.

«Рассказала ему про письма. Не иначе — о, какая подлость!.. Письма или термометр — все равно», — подумал он, прислушиваюсь к приближающимся шагам и с ужасом ожидая минуты, когда поручик поравняется с ним. Отвратительный скрип песка резал слух, но Кольо, не желая пасть в глазах товарищей, не помышлял о бегстве. Что бы ни случилось, он решил держаться достойно, зная, что друзья не оставят в беде, и, сжимая в руке хлыстик, торопливо зашагал по аллее, чтобы оттянуть встречу с поручиком.

Балчев обошел его с левой стороны и несколько шагов шел рядом, разглядывая щенка, который, высунув язык, тащился на цепочке. Кольо прибавил шагу.

— Эй, погоди! Ты откуда взял собаку? — окликнул его Балчев.

— Что вас интересует? — Кольо успокоился. Очевидно, Балчев ничего не знает ни про термометр, ни про его отношения с Зоей.

— Откуда ты взял ее?

— Выросла у меня.

— Я спрашиваю: откуда у тебя этот щенок? — Поручик цедил слова с презрительной надменностью, будто собирался плюнуть сквозь свои ровные белые зубы.

— Я не солдат и не обязан вам отвечать. Да и вообще не желаю разговаривать с вами, раз вы обращаетесь на ты, — ответил Кольо. На лице у него появилось злое, упрямое выражение, как во время стычек с отцом.

По смуглому надменному лицу офицера пробежала нервная дрожь, его черные строгие глаза остановились на стоящем в дерзкой позе юноше.

— Да как ты смеешь, паршивец! Украл собаку у капельмейстера! Кого обманываешь? — Балчев схватил цепочку и потянул щенка к себе.

— Собака моя, она у меня три месяца, вы не имеете права… Я не вор! — кричал Кольо, вырывая цепочку из рук поручика.

— Пусти, бездельник, не то рожу расквашу! Это ты сейчас разбил термометр у инженера, шпана!

В суровых глазах офицера блеснул жестокий огонек, его широкие ноздри дрогнули, под короткими усиками обнажились ровные зубы. Оттолкнув гимназиста кулаком, он вырвал у него из рук цепочку.

Кольо пронзительно свистнул. Тоненький самодельный хлыстик из прутика переломился о плечо офицера. Балчев отшатнулся в изумлении, подхватил висящую на руке нагайку и изо всей силы хлестнул парня. Кольо закрыл лицо руками. Нагайка извивалась по его плечам. Перепуганный щенок рванул цепочку, и поручик попятился. Увидев бегущих навстречу ребят, Балчев отпустил собаку и схватился за саблю, но не успел ее вытащить, как кто-то ударил его солдатским ремнем по руке. Тяжелая пряжка тупо стукнула по кости. Поручик сбил с ног высокого парня, который подбежал первым, но другие мигом окружили его, набросились со всех сторон, как волки, и стали валить на землю.

— Расстегни ремень, гад! Расстегни! —кричал кто-то в ухо, выворачивая сомкнутыми руками подбородок Балчева и стараясь опрокинуть его на спину.

Другие руки расстегивали ремень, чтобы снять портупею, но он успел схватиться за нее обеими руками и не дал обезоружить себя.

— Саблей замахиваться! Бей его! Держи за ноги!..

Балчева швыряли из стороны в сторону. Задыхаясь и спотыкаясь, он почувствовал, что падает. Его белая фуражка была растоптана, черные прямые волосы подметали горячий песок.

— Скоты, всех вас перестреляю! — заревел он в ужасе.

Отчаянным усилием он пополз на четвереньках, выбрался из-под ударов и побежал по аллее.

18
Выбежав из сада, Балчев пустился по главной улице к военному клубу с единственной мыслью — тотчас же отомстить за поруганную офицерскую честь, но, опомнившись, сообразил, что ни в коем случае нельзя показываться перед товарищами в таком растерзанном виде, и, свернув в переулок, помчался домой. Кусая побелевшие губы, он прошел по узкому длинному дворику, засаженному цветущими розами, и, никем не замеченный, взбежал на второй этаж. Там он привел себя в порядок, надел новый мундир. Приказав служанке разыскать в городском саду фуражку и никому об этом не говорить, он вынул из стола маузер и подался к своему приятелю, поручику Винарову.

Он принял решение, не вдаваясь в подробности, сказать ему, что попал в драку, и, захватив по дороге подпоручика Мечкалиева, тотчас же отправиться в сад и проучить «этих субъектов». «Затем подам рапорт, чтобы меня немедленно перевели в другой гарнизон. В противном случае мне остается только пустить себе пулю в лоб», — решил он.

Поднявшись по узкой лесенке в квартиру поручика Винарова, он постучал в дверь. Старушка хозяйка сказала, что поручик только что ушел, и Балчев, не выслушав ее до конца, помчался к клубу.

В прохладном салоне с потемневшим лепным потолком двое офицеров играли в шахматы — подпоручик, который собирался уходить из армии и поступать в университет, и жандармский капитан Колев. Капитан с удивлением поглядел на стремительно вошедшего Балчева и небрежно ответил на его приветствие.

Балчев бесцельно покружил по салону и остановился у окна, выходившего на погруженную в послеобеденный покой главную улицу. Просить содействия у подпоручика и капитана было бессмысленно, он презирал их обоих, особенно капитана. Бывший учитель, окончивший школу офицеров, капитан Колев симпатизировал земледельцам.


Балчев заметил, что официант-белогвардеец наблюдает за ним. В серых вороньих глазах врангелевца читались презрение и тоска. За внешне почтительной позой скрывались наглость и высокомерие.

«Дать бы ему в морду», — мелькнула мысль.

Ненависть к белогвардейцам затмила безумную злобу к подонкам, которые только что избили его. Откуда, как не из России, расплодилась эта мерзость? И только потому, что эти остолопы не смогли справиться с красными!..

— Принеси мне коньяку! — приказал он подчеркнуто грубым тоном.

Официант поклонился и направился к буфету.

Балчев одним духом выпил поданный коньяк. Но алкоголь не успокоил его, не притупил сознание позора, а только разжег воображение, которое еще отчетливее восстановило унизительную сцену в саду. Его, поручика Балчева, которого никто не осмеливался задеть даже словом, избили какие-то сопляки! Этот отвратительный факт вызывал в его воспаленном мозгу социальные ассоциации: разве то, что произошло, не есть столкновение общества порядочных людей и подонков? Разве эти сопляки не были сыновьями деморализованной большевистской пропагандой солдатни, с которой он, еще будучи юнкером, сражался под Владаем за спасение Болгарии?

В клуб вошли двое недавно уволенных в запас офицеров. Балчев, упрекнув себя за то, что слишком много рассуждает, расплатился и вышел. Вот в Русе один офицер запросто отсек ухо такому субъекту, который посягнул на его офицерскую честь. Он, Балчев, должен пойти еще дальше, чтобы подать пример, в назидание…

Упруго ступали мягкие лаковые сапоги, в правом кармане бриджей успокаивающе похлопывал маузер.

С крыльца он увидел того, кого искал. Его друг, поручик Винаров, шел в тени домов по противоположному тротуару, волоча за собой саблю и позвякивая шпорами.

— Евстатий, ты мне нужен! — крикнул Балчев.

Стройный, высокий, на голову выше его, Винаров радостно встрепенулся.

— А-а, Ванька! Ты что сегодня так рано выпорхнул, голубчик? Я собирался было зайти к тебе, — сказал он, всматриваясь в мрачное, застывшее лицо приятеля. — Что случилось?

— Пойдем в сад… Произошел скандал, меня опозорили. Но не расспрашивай меня о подробностях, прошу тебя, иначе я взорвусь. Если ты мне друг, пойдем, пока они не убежали. Я должен их найти хоть под землей!

Балчев схватил Винарова под руку и увлек за собой.

— Но постой, Ванька, расскажи, что произошло… Кто убежал? Я обещал Митеньке… Он ждет меня в «Охриде».

— К чертям «Охрид», ты не знаешь, каково мне сейчас! — воскликнул Балчев. — Я бы и сам справился, но не знаю, что выйдет… — В голосе у него звучали трагические ноты, бритый подбородок и губы задрожали, как у ребенка, который вот-вот заплачет.

— Ладно, но давай завернем в «Охрид» и захватим Митеньку… Да расскажи наконец, что случилось, черт возьми!

Запинаясь и задыхаясь, Балчев начал рассказывать. Из его сбивчивого рассказа Винаров понял, что дело серьезное.

- › Кого только не задирают! — сказал он. — Я, например, остерегаюсь ходить через сад, да и по некоторым улицам тоже. Чего только не услышишь у себя за спиной. Но стоит ли обращать внимание? Вынешь саблю, зарубишь на месте, а кто он? Брат твой!

— Не надо мне таких братьев! — вскрикнул Балчев. — То, что они говорят по-болгарски и называют себя болгарами, ничего не значит. Кто поднимает руку на меня, поднимает руку на Болгарию! Он предатель и подонок, а к таким… у меня нет жалости!

Винаров слушал, опустив голову.

— Я тебе вполне сочувствую. Мы им всыпем как следует, это яснее ясного, но ведь они удрали, попробуй найди их! А если и найдем, скандала не миновать… У тебя оружие, трудно будет удержаться от соблазна. Зарубишь дурака — влепят тебе десять лет, и пропала молодость!

— К чертям молодость! Это лучше, чем жить опозоренному! Какой я буду офицер после этого?

Они зашагали по тротуару, затененному полотняными тентами. Из одной лавки повеяло кунжутом и бозой.[48] Вокруг большой жестянки с абрикосами кружились осы. Несколько гимназистов, усевшись на прилавке булочной, курили, пряча сигареты в рукав. В тени почтамта дремали извозчики, лошади лениво жевали засыпанный в торбы овес.

Поручик Тержуманов, или Митенька, как его звали, сидел с каким-то штатским за столиком в кондитерской «Охрид». Сквозь толстое стекло витрины виднелось скуластое лицо штатского и острый профиль поручика.


— Зови его, и пойдем. Я и так потерял много времени. И не упрашивай его, Евстатий; если поймет — пусть идет, задерживаться нельзя ни на минуту. Мне до того скверно, что впору череп себе разнести из пистолета! До точки я дошел, пойми! — говорил Балчев, кусая губы и мрачно сверкая черными глазами.

— Револьвер с тобой! Дай-ка его сюда, — сказал встревоженный Винаров.

— Ступай, ступай! До этого дело не дойдет.

Балчев толкнул приятеля, и тот вошел в кондитерскую.

Поручик Тержуманов тотчас оставил своего собеседника. Он не был постоянным участником попоек и любовных приключений обоих приятелей, но пользовался репутацией весельчака и забияки.

— Как это они осмелились напасть на тебя, Балчев? — заговорил он, недоуменно покачивая головой и состроив гримасу удивления, когда они вышли на улицу. Балчев заметил в его карих глазах злорадную усмешку. — Много их было? Они — как стадо свиней: один хрюкнет, и все бегут к нему!

— Теперь повсюду так измываются над офицерами, — сказал Винаров, закуривая сигарету.

Балчев молча торопливо шагал впереди, не смея глянуть приятелям в глаза. Его оскорбляли насмешливые искорки в глазах Тержуманова и явная неохота, с которой Винаров пошел за ним.

В городском саду, где у дощатого павильона был растянут провисший от заплат тент, буфетчик с официантами сновали меж накрытых столиков. Продавец мороженого толкал свою размалеванную тележку, шарманка оглашала все еще знойный воздух своими звуками. В зеленеющем, умытом дождем саду мелькали фуражки и канотье, тросточки, яркие платья. Хотя никаких особых увеселений в саду не предвиделось, многие жители, большей частью молодые, спасаясь от духоты, пришли сюда с женами, чтобы размяться и выпить кружку пива.

Ватага уличных мальчишек сразу же приметила трех офицеров, рыскавших по аллеям сада. Она следовала за ними по пятам.

Обойдя нагорную часть сада, офицеры свернули на центральную аллею и направились к буфету. Тех хулиганов и след простыл, Кольо Рачиков в сопровождении своих дружков пробрался домой и, затаив злобу, вынашивал новые коварные планы. Остальные тоже благоразумно разошлись по домам.

— Никого не найдем: не такие они дураки, чтобы дожидаться нас, — сказал, беззаботно улыбаясь, Тержуманов, которому надоело слоняться по аллеям. Но возле столиков под тентом Балчев, который шел впереди, высматривая по сторонам, вдруг ускорил шаг и решительно направился к какому-то парню в потертых солдатских штанах, в обмотках и самодельных туфлях. Парень только что притащил мол очно-голубую глыбу льда и осторожно придерживал ее, положив на обитый жестью прилавок. Буфетчик, видимо, бранил его, недовольно покачивая головой.

Балчев проскользнул между столиками, схватил парня за шиворот и выволок его наружу.

Парень заорал, но Балчев одним ударом сбил его с ног и стал пинать острыми носками лаковых сапог. Но тут на него накинулись официанты, оттеснили в сторону и прижали к стволу каштана. Из-за столиков повскакивали посетители.

Смертельно бледный Балчев со ссадиной на щеке и разорванным воротничком, цепко держа невысокого коренастого паренька, со зверской злобой наносил удары по его кудрявой голове.

— Что ты делаешь, Балчев? — воскликнул Винаров, ошарашенный внезапно завязавшейся потасовкой.

Растолкав зевак, он отшвырнул вцепившегося в Балчева официанта и с помощью Тержуманова вырвал из рук Балчева револьвер.

— Пусти! Дай развернуться… Пусти! — с пеной на губах хрипел Балчев.

Из толпы послышались улюлюканье и свист. Какой-то горожанин, вне себя от гнева, указывая на парня в солдатских брюках, который рвался к офицерам из рук двух официантов, кричал:

— Вот такие убили его отца на фронте!

Женский голос горячо убеждал собравшуюся вокруг толпу:

— Что плохого им сделал парнишка? Носил лед, чтобы заработать какие-то гроши. У него две сестренки, еще в школу не ходят…

— Вон из сада!

— Здесь не казарма!

— Тю-ю, у-у!

Толпа росла. И без того узкий круг возле трех офицеров сужался. Какой-то гимназист второпях отламывал сук от ближайшей вербы. Щуплый растрепанный чиновник с цепочкой на жилетке, полный возмущения, говорил, указывая на Балчева:

— Сынок живоглота, бывшего окружного начальника! Держиморда!.. Какой позор!

— Господа, мы… Прошу вас, разойдитесь, господа, иначе будет кровопролитие, — кричал Винаров. — Наш товарищ прав… Он защищал свою честь. Я офицер и не позволю… Не позволю издеваться над нашими погонами!

Держа за руки Балчева, он, отступая, пробивал себе дорогу среди враждебных лиц и горящих злобой глаз.

Отставший от них Тержуманов схлестнулся с чиновником. Присмиревший на миг Балчев вырвался, как раненый зверь, из рук Винарова и помчался по аллее к выходу. Вслед за ним пустились мальчишки. Кто-то ударил Винарова по спине, толпа, как волна, увлекла его и бросила на кусты, обрамлявшие аллею. Раскинув руки, чтобы не упасть, он ухватился за ветви и, выскочив на лужайку, побежал в глубь сада. За ним, пригнувшись и придерживая саблю, бежал Тержуманов, подгоняемый криками, свистом и улюлюканьем…

19
Еще не было трех, когда Кондарев спускался к беженской слободке, где жил Янков. Вернувшись к обеду домой, он нашел записку: комитет приглашал его явиться к Янкову, у которого по воскресеньям собирались все видные коммунисты. Кондарев догадался, что его зовут по поводу дискуссии. Чтобы сократить путь, он пошел по глухой немощеной улице, ведущей из старой части города в новую.

На середине ее чернела изрезанная колесами телег сохнущая грязь. В заросших репейником канавах блестела вода. Знойное марево дрожало над обмазанными глиной домишками и разгороженными дворами. Улочка млела в сонной тиши и густом запахе влажной земли.

Кондарев, нахлобучив на глаза шляпу и неся на руке пиджак, шагал по тропинке, обходя сверкающие на солнце лужи. Воспоминание об утренней встрече с Христиной угнетало его. Чем яснее вставали в памяти ее слова, тем более необъяснимым и обидным казалось происшедшее. Злило и предстоящее собрание у Янкова, потому что и там придется скрывать свои подлинные мысли и чувства.

Он знал слабость Янкова — командовать, подчинять всех себе. Его мандат депутата — Янкова четырежды выбирали народным представителем, — связи с руководством коммунистической партии и политическая деятельность в околии высоко подняли его авторитет. Он пользовался широкой известностью и как адвокат. Способствовали этому и его ораторский талант, и доброе имя отца, некогда одного из влиятельнейших людей во всей округе, друга и сподвижника Стамболова.

Кондарев не доверял Янкову; ему не нравилась его самоуверенность, многословие, его слабость объяснять любое политическое событие готовыми формулами, которые он с легкостью фокусника извлекал из памяти при первой необходимости, его показная готовность идти на жертвы. Почти все свое жалованье депутата Янков раздавал десятку оборванцев, которые вечно околачивались возле его конторы и дружно встречали при возвращении из столицы. Он умел «подавать» себя «народным трибуном», болеющим душой за бедняков. Не имея права защищать дела в судах, он передал свою обширную клиентуру Кесякову и Генкову. Оба адвоката зарабатывали на этом немалые деньги и горой стояли за своего шефа. Янков частенько брал у них взаймы без отдачи. Кондарев во всем этом видел одно позерство.

Он знал, что Янков не простит ему злополучную дискуссию. У них и прежде бывали стычки, а теперь конфликт еще более углубился.

Свернув в переулок, вдоль которого тянулись кирпичные ограды и старые шелковицы, он услышал звуки скрипки. Играла Люба, жена Янкова. Мелодия перемежалась сердитой перебранкой скворцов, перелетавших с дерева на дерево. Дом, который снимал Янков, стоял на углу улицы за высокой, побеленной известкой оградой.

«Как бы не появиться раньше времени», — подумал Кондарев, натягивая на плечи пиджак. Сквозь звуки скрипки и детские голоса во дворе он расслышал голос Кесякова, а ступив на цементированную дорожку, ведущую к домику, увидел в открытом окне спину Тодора Генкова. Адвокат, набросив белый пиджак на спинку стула, заразительно смеялся. Из комнаты доносились и другие голоса.

По числу головных уборов в прихожей Кондарев догадался, что все уже в сборе, и, не постучав, вошел в гостиную.

За овальным столиком посреди небольшой комнаты сидели Кесяков, Ташков и Сотиров. Между ними, словно учитель меж своих учеников, восседал Янков в жилетке с распоротой на спине подкладкой, с очками на носу и читал вслух «Земеделско знаме».[49] Вскидывая то и дело брови и поднимая вверх указательный палец, он с насмешливой миной пересыпал ироническими замечаниями прочитанное. Остальные члены комитета, сидя на кушетке под большим портретом Карла Маркса, внимательно слушали, готовые рассмеяться в нужном месте. На стуле возле стола сидел инвалид Харалампий, вытянув рядом с костылем обитую черной кожей и забрызганную грязью деревянную ногу. Заметив Кондарева, Янков с недовольным выражением повернул к нему свою лохматую голову. Своим взглядом он так напоминал младшего Джупунова, что Кондарев невольно усмехнулся. Он все забывал, что они двоюродные братья.

— Садись, Кондарев. — Янков обвел глазами комнату в поисках места, куда бы его пристроить, но, увидев, что Генков уступил ему место у окна, продолжал свои комментарии: — Ежели в том, что он называет своим Верденом,[50] столько бестолочи, дряни, ничего удивительного не будет, если он падет, как гнилая груша. Тут надо только тряхнуть как следует. Но в данный момент — это совершенно ясно — его Верден нужен международному капиталу, чтоб, маскируясь, растоптать конституцию и осуществить контрреволюционную политику Антанты против Российской Советской Республики.

Кондарев спросил, о чем идет речь.

— О Вердене. Стамболийский снова удостоил прессу мудрейшей статьей. Сравнивает свою «жакерию»[51] с Верденом и похваляется, что его правительство не падет никогда, — сказал Генков.

Кесяков обратился к сидящему справа от него Харалампию:

— Безземельные и малоимущие сельские массы не были и не будут на их стороне.

Инвалид беспокойно ерзал на стуле. Его нервировали доносившиеся из соседней комнаты звуки скрипки.

— По-вашему, мы уже создали единый фронт и, как только падет Стамболийский, сельские массы сразу же повернутся к нам. И такое говорят коммунисты, как ты, бай Кесяков! А как быть с резолюцией по техническому сотрудничеству, а?

— Ты до сих пор не можешь понять! Все тебе не ясны директивы! — сердился Кесяков.

Янков вмешался в спор. Он повторил тезисы резолюции четвертого конгресса Коминтерна по вопросу о тактике. Единый фронт, пояснил он, вовсе не означает коалиции, принцип непримиримой и самостоятельной борьбы остается в силе. Единый фронт следует организовывать снизу, непосредственно в массах.

~ — Массы с нами, но мы-то не с массами, — упорствовал инвалид. — Не хватает только выгнать из партии смельчаков, которые настаивают на пролетарской революции, потому что нам не до революции.

— Никто не собирается никого выгонять, ты не слушаешь, о чем мы говорим! — перебил его Янков. — Сбил вас с толку Ленин своим союзом рабочего класса с крестьянством. Вы не хотите призадуматься над тем, что между нами и русскими большая разница. В России крестьянство совсем не то, что у нас, у них нет Земледельческого союза, как у нас, нет междусоюзнической комиссии, репарационного банка, иностранного капитала и меньшевизма, выступающего в открытом союзе с буржуазией! Забыли вы стачку девятнадцатого года,[52] когда оранжевая гвардия двинулась на нас вместе с буржуазией. Если послушать вас, то придется отречься от парламентской борьбы, от коммун, сдать позиции, завоеванные двадцатилетней борьбой, похоронить престиж партии!.. Вам хочется как можно скорее свергнуть буржуазию и захватить политическую власть. Но как? Силами неподготовленной и необученной массы? Без участия безземельных и малоземельных крестьян и городской бедноты? Буржуазия с каждым днем теряет свое влияние в массах. Мы и земледельцы — самые крупные партии в стране, и между нами неизбежна борьба за массы. Другого пути нет!

Янков нервно стучал кулаком по столу и сотрясал воздух своим внушительным баритоном. Инвалид недовольно кряхтел. Сотиров робко взглянул на Кондарева, который еле удерживался от возражений. Янков щеголял все теми же доводами, ослепленный идеей оторвать массы от Земледельческого союза.

— Я предлагаю оставить эту тему и перейти к главному вопросу, из-за которого мы и собрались, — сказал Генков.

— Верно, — подтвердил Ташков.

Слушая Янкова, он все время со строгой торжественностью глядел на Кондарева.

— Самое главное — определить нашу тактику, — неуверенно заметил Сотиров.

Янков, положив на стол свои пухлые волосатые руки, сердито отодвинул в сторону полную окурков пепельницу.

— Мы собрались не для разговоров о тактике. Тактика определяется Коминтерном, а утверждает ее партийный съезд!

Красивое лицо чертежника вспыхнуло.

— Это значит, что ты умываешь руки, — сказал он.

— Умному достаточно намека. Вот лучше пусть Кондарев объяснит свое поведение. У нас на повестке как раз этот вопрос, — заявил Кесяков.

— Анархисты трубят налево и направо, что посадили нас в калошу, — сказал Ташков.

— Я говорил, что доклад следовало сделать в читалище…

Янков с досадой отмахнулся.

— Коль не умеем лаять, результат был бы тот же!

Кондарев понимал, что сейчас только от него зависит, какой оборот примет дело. Ои прикидывал в уме возможные итоги предстоящей схватки. Очевидно, Янков будет пытаться изобразить его фракционером и потребует исключения из партии.

Секретарь партийного комитета, склонив свою массивную голову, разглядывал разбросанные по столу газеты. Все молчали, ожидая, что скажет Янков.

— Мы ждем ваших объяснений, товарищ, — наконец промолвил он. В слове «товарищ» и обращении на вы прозвучали презрение и сарказм.

— За срыв дискуссии отвечает комитет, не пожелавший дать бой анархистам. Комитет отнесся к докладу, как к моей личной затее, — начал Кондарев.

— Так оно и есть. Ты не имеешь права навязывать организации свои личные взгляды!

— Доклад был направлен против врагов партии и, следовательно, не может быть личным выступлением. К этим людям я всегда питал ненависть, потому что сам когда-то упивался их отравой. Может быть, именно поэтому я чрезмерно увлекся, но вы посмотрите, как распространилось их влияние на молодежь в нашем городе… Анархисты — рассадник дикого индивидуализма. На фронте я познал, что такое человек. Он тот же родник, из которого мы все пьем воду…

— Анархисты и декаденты разрушают капиталистическое общество, и поэтому они в какой-то мере наши союзники, — заметил Кесяков.

— Старо! — возразил Харалампий.

Яиков, откинувшись на стуле, засунул большие пальцы за проймы жилетки.

— Если ты сам признаешь, что хлебнул анархической отравы, тогда меня не удивляет твое поведение. Ты публично заявил в клубе, что Харалампий лучше всех нас понимает, что такое революция. Когда настанет революция, вы тоже ворветесь с ним в дом Хаджидрагаиовых и будете бесчинствовать? Таковы наши родники, товарищи?

— Бай Харалампий действительно сказал такое. Но совсем в другом смысле, и вы не искажайте слова по адвокатской привычке.

Янков взорвался.

— Так говорят и пишут в «Мире» и «Слове» банкиры, которые всюду хулят Российскую Советскую Социалистическую Республику! Вы хотите, чтобы мы, играя на низменных страстях, пришли к революции? Так вот каковы ваши тактические принципы! Экспроприация капитала вовсе не означает массового грабежа и свинства! Мы воспитываем массы, готовим их к революции — в противном случае революция захлестнет их, развратит. Вы даже этой простой истины не поняли до сих пор, а болтаете о каких-то чистых родниках и этике… Это либо невежество, либо провокация!..

Янков с грохотом отодвинул стул и зашагал по комнате.

В оконных стеклах отражались ветви цветущей сливы. Во дворе дети Янкова, Карло и Роза, обливали друг друга водой и весело смеялись. Взахлеб щебетали неугомонные скворцы.

Вдруг хлопнула калитка. Послышались торопливые шаги по цементированной дорожке, кто-то стал расспрашивать о чем-то ребятишек, и тотчас под окном возник хилый, прыщавый юноша в полинялой красной блузе, с громадным галстуком, завязанным узлом. Парень размахивал руками и, задыхаясь, сыпал словами, будто продавал газеты:

— В саду кровопролитие!.. Горожане схлестнулись с офицерьем!.. Народ восстал, товарищ Янков… Прибыли войска!

— Какое кровопролитие? Чего болтаешь? — крикнул Генков, сразу узнавший придурковатого сына продавца пирожков.

— Говори по-человечески, балда! — рявкнул инвалид.

— Бунт, господин Генков! Жители подняли восстание в городском саду!.. Избили Коломаичика!.. Офицерье бежало с позором и привело войска… На главной улице слышно, как дерутся…

Харалампий схватился за костыли. Все повскакали с мест.

— Что-то, видать, стряслось. Офицеры заварили кашу. Подождите, я сейчас оденусь, — сказал Янков, бросившись в соседнюю комнату, откуда донесся встревоженный голос жены.

20
От дома Янкова до городского сада путь был не близкий. В суматохе все забыли об инвалиде. С соседних улиц на слышимый издалека рев толпы сбегались жители. В городском саду было полным-полно народу. Мальчишки карабкались на деревья, стараясь разглядеть, что творится у буфета. Толпа ревела, свистела и улюлюкала. С тревожным карканьем кружились перепуганные вороны. У входа с главной улицы, где толпилось больше всего любопытных, две женщины, подхватив детей на руки, звали мужей. Среди всеобщего гвалта слышался протяжный голос старика, продававшего семечки. Молодой человек с модными бакенбардами возмущенно ругался, поправляя сбитую набок шляпу. Увидев Янкова, он, внушительно жестикулируя, принялся рассказывать, что случилось, но ни у кого не хватило терпения выслушать его. Кондарев ринулся в толпу, но в этот момент прибыл околийский начальник Хатипов с тремя полицейскими, и толпа оттиснула его ко входу. Хатипов что-то кричал, красный воротник его куртки был расстегнут, фуражка еле держалась на бритой голове. Было видно, что его только что разбудили: на помятом встревоженном лице еще не исчезли следы подушки.

— Господин Янков, покиньте сад иначе я вас арестую! — раздался окрик.

Янков с хмурым видом молча показал на толпу. Околийский бросился в гущу, и Кондарев воспользовался случаем пробраться в сад. Свист и улюлюканье заглушали перебранку возле буфета. Молодежь напирала и задорно кричала:

— Держись! Держись! Тю-у-у! Ни шагу назад!

Продвигаясь вслед за полицейскими, Кондарев добрался до первого ряда опрокинутых столиков и увидел рассыпавшийся цепью взвод жандармов с примкнутыми шты ками. В тот же миг подпоручик, командир взвода, неестественно визгливым голосом скомандовал приготовиться к стрельбе.

Лязг затворов заставил толпу отпрянуть назад. Началась паника, завизжала женщина. Толпа навалилась на стойку, послышался звон разбитого стекла.

— Господин офицер, покиньте немедленно сад! — проревел околийский начальник Хатипов. — Кто дал вам право? Здесь есть гражданская власть, полиция!

— Плевал я на вашу полицию! — вскричал вне себя мертвенно-бледный подпоручик, размахивая обнаженной саблей, а другой рукой пытаясь выхватить из кобуры револьвер.

В общей суматохе, среди криков, визга и давки Хатипов сцепился с офицером. В руках у нескольких молодых людей сверкали револьверы, какой-то мужчина в исступлении рвал на себе рубашку. Высокая брюнетка с гвоздикой за ухом бранилась с солдатами. Рев позади становился все грознее.

Взвод начал отступать без команды. Растерявшиеся солдаты с опаской поглядывали на напиравшую толпу.

— Назад! — кричал Хатипов, пытаясь остановить людей.

Кондарев потянул его за рукав.

— Позвольте народу выразить свое возмущение, господин начальник!

Хатипов обернулся и бросил на него полный бешенства взгляд.

— Не допущу побоища, не позволю вам лезть на трибуну, тявкать и сеять смуту!

— Вы создаете пропасть между собой и населением!

Хатипов, брызгая слюной, яростно прошипел:

— Ты мне зубы не заговаривай!

В это время неподалеку от буфета чернобородый мужчина, забравшись на стол, размахивал шляпой. Шагах в двадцати от него образовали еще одну трибуну. Выплыл новый оратор, и его сиплый голос заскрипел, как граммофонная игла. Хатипов позвал полицейских и бросился к ораторам.

Кондарев сразу же узнал в новоявленном ораторе Тодора Генкова. Толпа сгрудилась около трибун. Долговязому бородачу удалось овладеть вниманием толпы.

— Вышвырнуть легавых! — надрывался чей-то голос.

— Если вы не знаете законов, я научу вас соблюдать их! — кричал Янков.

— В силу фактов и общественных стремлений!.. Социал-демократы — гремел бородатый оратор.

Кондарев оттеснил к буфету позеленевшего от злобы околийского начальника. Несколько человек продирались сквозь толпу к бородачу, который, извиваясь во все стороны, с броскими жестами обращался к толпе.

— Стащите его с трибуны! Долой предателей!..

Возле стойки зазвенели пивные бутылки, взлетели в воздух трости. Женщина с гвоздикой за ухом что-то горячо рассказывала тощему господину с траурным крепом на шляпе. За буфетом слышались ругань и возгласы возмущения.

— Драку затеяли, а за солдата некому заступиться, — говорила женщина с гвоздикой.

— Не вмешивайся, Пауна! — сказал Кондарев, узнав свою соседку.

— Как не вмешиваться! Избили до смерти солдатика в клубе, накажи их господи!

— Какого солдатика?

— Говорят, из Ямбола он. Послали его вызвать войска, а он уперся, вот офицеры и избили его.

— Да денщика Балчева, лодыря этого, — сказал господин с крепом на шляпе.

— Теперь у офицеров нет денщиков, — заметил Кондарев.

›- Как бы не так! Вроде и нет, а выходит, есть; вы ничего не знаете. А я знаю этого парня.

Кондареву хотелось порасспросить его еще, но в это время из буфета донесся отчаянный крик, а за ним отвратительная брань. Что-то упало со звоном и разбилось вдребезги.

— Что вы делаете, люди? — раздался испуганный крик.

Многие, махнув рукой на оратора, побежали глазеть на обезумевшего содержателя буфета, который в отчаянии швырял на пол что попало. В толпе смеялись. Более благоразумные собрались расходиться по домам, считая, что больше не будет ничего интересного. Все оживленно комментировали события, поминали поручика Балчева и начальника гарнизона. Сквозь общий шум доносились отдельные слова из речи Генкова:

— …Они верные церберы буржуазии… буржуазный общественный порядок… В трудные минуты для капиталистических заправил… рост коммунистической партии…

Кондарев вспомнил прерванную перепалку с Янковым, его слова: «Мы воспитываем массы в честности, готовим их к революции», и происшедшее показалось смешным и глупым. Добрая половина толпящихся здесь людей — мелкие буржуа и ремесленники — далека от правильной политической оценки событий, но все они задыхаются от ненависти к офицерству. Достаточно одного пламенного слова — и они ринутся к офицерскому клубу, чтобы расправиться с истязателями. Но все это, как обычно, закончится речами; народ разойдется, подавив недовольство, коммунисты устроят обычную демонстрацию с пением «Интернационала» и «Дружной песни»,[53] и от разношерстной толпы останется сотни две, половина из них — ротозеи и бродяги, которые идут за Янковым.

Вспомнив об арестованном солдате, Кондарев растолкал толпу и одним прыжком вскочил на стол, на котором только что разглагольствовал бородатый оратор из «широких социалистов».

— Граждане! — вскричал он, размахивая шляпой. — Арестован солдат, который отказывался вызвать войска против народа. Офицеры избили солдата и заперли его в военном клубе. Граждане! Все как один пойдем к клубу, защитим и освободим достойного солдата! Сорвем маски с тех, кто послал против нас солдат со штыками, с холуев царя Фердинанда, с агентов мракобесия и кулачества! К военному клубу, граждане!

На секунду гвалт утих, толпа загудела, заглушив слова оратора.

— Долой золотопогонников!

— Выручим солдата!

— Браво!

— Товарищи, слушайте оратора, не срывайте митинг!

- 'Гише-е!

— К черту тишину! Хватит! Довольно болтать… Пошли!

За Кондаревым вначале двинулись немногие, но у выхода из сада толпа разрослась, хлынула на главную улицу и разлилась по мостовой и тротуарам…

21
Основная часть устремилась к военному клубу, и улица, освещенная лучами заходящего солнца, почернела от скопления людей. Огромная толпа следовала за головной группой под предводительством Кондарева. Тут были интеллигенты, ремесленники, чиновники, празднично одетые по случаю воскресного дня, были падкие на зрелища зеваки и тихие обыватели, которые сами толком не знали, куда идут и зачем. Сын околийского начальника бежал сбоку и горячо что-то доказывал.

Сначала все дружно двигались вперед, но шагов через сто порыв у многих иссяк и они стали отставать. Однако те, что шли поближе к Кондареву и которым был ясен ход событий, торжественно шагали вперед, взбудораженные общим подъемом и ожидающей их неизвестностью.

Когда людской поток хлынул на главную улицу, всюду стали распахиваться окна и двери балконов — в каждом доме нашлись любопытные. Впереди зареяло красное знамя — очевидно, кто-то успел сбегать за ним в клуб еще в самом начале митинга. Чей-то голос затянул задорно: «Не надо нам буржуев, не надо нам попов…», несколько голосов подхватили, но тотчас их перекрыли звуки «Дружной песни», которую громко запели все коммунисты.

В это время вспотевший и раскрасневшийся Янков настиг Кондарева и потянул его за рукав.

— Что ты делаешь? Куда это нас заведет?

— К военному клубу.

— Ты сорвал митинг и будешь отвечать за это!

Кондарев хотел подхватить Янкова под руку, но тот увернулся.

Песня оказала свое действие: головная группа вытянулась в колонну, в толпе стал устанавливаться порядок. Чем теснее сплачивались вокруг знамени коммунисты, шагая в ногу, тем больше ширился разрыв между ними и остальными. Кондарев заметил, что многие начинают сворачивать на тротуар.

С балкона одного дома свесился пожилой мужчина и что-то крикнул. В ответ посыпалась брань, люди замахали кулаками. Шествие замедлилось, ряды смешались, но страсти разгорелись еще пуще.

— Долой шкуродеров!

— Долой буржуазию!

Мужчина скрылся в доме, а толпа повалила через площадь к офицерскому клубу. Слышались крики:

— Солдата! Отпустите солдата!

Высокая дверь с массивной ручкой в виде львиной головы открылась, и на пороге появился какой-то офицер запаса в котелке, с тросточкой, в коротких брючках, из — под которых виднелись ярко-синие носки. Увидев толпу, он шмыгнул назад и захлопнул за собой дверь. Щелкнул ключ, и удерживаемые крюками окна стали закрываться одно за другим. За стеклами мелькали лица штатских и офицеров. Толпа затихла, ожидая сопротивления со стороны этого внешне неприступного свинцово-серого здания с башенками и амбразурами.

— Чего уставились, небось не церковь! — крикнул кто — то, и толпа, всколыхнувшись, с криками двинулась на лестницу.

— Не прячьтесь, господа офицеры!

— Освободите солдата!

— Долой золотопогонников!

У дверей возникла давка. Сын Хатипова дергал обеими руками ручку, пытаясь открыть дверь. Какой-то кряжистый мастеровой навалился на дверь плечом.

Несмотря на толчею на лестнице, Кондарев увидел внизу красное знамя. Десяток коммунистов, собравшись вокруг него, размахивали кулаками перед окнами. Кондарев сразу догадался, почему многие граждане разошлись по домам, отстав от них.

— Кто велел вынести знамя? Сейчас же уберите! — закричал он.

Парень в новой, полосатой, как зебра, кепке, державший древко, с негодованием поглядел на него.

— Как так, товарищ? Почему?

— Ты с ума сошел! — воскликнул Янков.

— Выступление припишут нам. Народ расходится. Не видишь?

— Ты сам не знаешь, что говоришь! — Янков опалил его гневным взглядом и оттащил от молодежи.

К толпе присоединились анархисты, кто-то заорал «ура», но в это время на балконе появился начальник гарнизона Викилов, и глаза всех обратились к нему.

Взявшись за перила, полковник склонился вниз и увидел на крыльце знамя.

— Что вам угодно, господа?

С крыльца послышались шумные протесты. Подоспевший Харалампий размахивал костылем.

— Никакого солдата не арестовывали! — крикнул полковник, делая вид, что только сейчас понял, чего требует толпа.

— Врете! Арестовали!

— Даю вам честное слово офицера, что никакого солдата не арестовывали.

— Грош цена твоему честному слову! Открывайте юз дверь! — ревел инвалид. — Народ сам проверит, правду ли говоришь!

— Клуб принадлежит болгарскому офицерству, и посторонним сюда входа нет…

— Не морочьте, пустите нас!

Послышались улюлюканье и свист. К балкону угрожающе взметнулись палки. Полковнику не давали говорить, но он и сам не торопился. Тревожное выражение сбежало с его лица.

— Никто не бил солдата. Это злонамеренный слух. Солдат в казарме, и я прикажу привести его, — сказал он, поспешно уходя с балкона.

Многие, не расслышав слов, продолжали шуметь. Другие оживленно обсуждали слова полковника, подозревая обман. Третьи колебались, не зная, что делать. Слышались крики:

— Приведут другого солдата!

— Не откроют… Там собрались офицеры…

Толпа снова поднялась на лестницу, но на балконе опять появился начальник гарнизона. Он дал знак, что собирается говорить, наклонился вниз и указал на знамя.

— Господа, вас обманули, и не трудно понять, кто вас обманул, — крикнул он. — В их интересах раздувать ненависть между армией и народом. Вот они! Даже знамя притащили!

Коммунисты ответили шумными протестами, но полковник не обратил на них никакого внимания.

— Инцидент в саду мы расследуем, и виновные офицеры будут строжайше наказаны, — продолжал он. — Но я вас предупреждаю, что ни в коем случае не допущу в дом болгарского офицерства представителей антиотечественной партии, да еще со знаменем. И я приму все меры, чтобы защитить клуб от насилия. Я призываю вас отойти от дверей и разойтись по домам!

Угроза смутила малодушных. Зато другие, озлобясь еще более, разразились гневными криками. Коммунисты продолжали протестовать. Анархисты кричали: «Долой милитаризм!» Пьяный мясник, увешанный военными орденами, пытался держать речь.

В это время появился кмет Минчо Керезов. Размахивая тростью, он врезался в толпу.

— У коммунистов ума набираетесь! — закричал он. — Перебьют вас, с военными шутки плохи!

Этот бесхитростный тревожный крик отрезвил толпу. Некоторые стали расходиться.

— Чего надо этому дураку? — спросил чей-то сердитый голос.

— Не суйся, кмет, — отвечать придется перед гражданами!

— На чью мельницу воду льете? Разве не видите, что коммунисты разводят агитацию? — продолжал кмет, оглядываясь по сторонам. — Расходитесь по домам!

Кондарев и еще несколько человек бросились к нему, и минуту спустя Керезова, уже без кепи, растрепанного и побагровевшего, вытолкали с площади. На балконе появился полковник с белобрысым солдатиком.

— Вот этот солдат, господа! Никто его не арестовывал! — крикнул он, подталкивая солдата к перилам, чтобы все разглядели его.

Толпа стала затихать. Солдат смущенно улыбался и стоял вытянувшись, как в строю. Очевидно, его только что привезли в экипаже полковника и он еще не пришел в себя.

— Эй, парень, скажи, арестовывали тебя? — спросил кто-то.

— Никак нет! — бойко ответил солдат.

— Смотри-ка на него! Пуганая ворона и куста боится.

— А фельдфебель на что? Всыплет по первое число…

— Я защищаю солдата, долой цивилизацию! — заорал пьяный мясник.

Появление солдата позабавило и еще более поколебало собравшихся. Многие, забыв штыки и скандал в городском саду, почувствовали себя обманутыми и решили, что если солдата не обижали, то незачем и протестовать.

— Вы двинули войска против народа! Люди требуют у вас отчета! — кричал Кондарев, пытаясь снова разжечь общее негодование.

Топот и крики заглушили его перепалку с полковником. Всюду разгорелись беспорядочные споры. Сын Хатипова с дюжим подмастерьем решительно шагали к площади, где толпа освистывала пристава и конных полицейских, высланных его отцом. Рассыльный городской управы торжественно нес измятую соломенную шляпу кмета. Солнце освещало шумное сборище на площади, столпившихся у окон и на балконах горожан, бросая яркие отблески на жестяные водосточные трубы, стекла и вывески закрытых магазинов.

Вдруг Янков поднялся на верхнюю ступеньку лестницы и сбросил с себя потертый пиджак. Его мощный голос прокатился по всей площади. Митинг начался снова, но даже самый пламенный оратор был бы не в силах распалить уставших людей. Лишь небольшие группы, стоя на тротуарах, слушали речь. Остальные быстро разошлись — так заманчиво было прогуляться теплым июльским вечером…

Кондарев вернулся домой усталый и разочарованный, с оторванным воротником и ссадинами на лице.

22
Вскоре после дискуссии в клубе Анастасий узнал, что нелегальные анархисты во главе с террористом Калинковым, которого он знал по сходкам, ограбили в Софии банк, похитив свыше двух миллионов левов. Эти деньги они предполагали израсходовать на приобретение типографии и печатание анархистской литературы. Так утверждал один тырновский анархист, принесший эту новость в город.

Весть об ограблении банка взволновала Анастасия, лишний раз напомнила, что сам он пока не может похвастаться ничем значительным, и воскресила старую мечту — издавать в городе литературный журнал. «Люди совершают героические подвиги, а я никак не ухвачусь за какое-нибудь стоящее дело. До каких пор это будет продолжаться?» — вопрошал он, презирая себя и свою деятельность.

Несмотря на большое самомнение — он считал себя теоретиком анархизма, — Анастасий в душе был недоволен собой. Он жил в ожидании решающего дня, когда события потребуют от него подвига во благо народа, убежденный, что рано или поздно народ восстанет и сметет всякую власть, «потому что народ ненавидит государство и анархичен в силу своей глубокой этичности». Когда настанет этот день — никто не знал, но Анастасий верил в его приход и готовился к великому событию, как верующий к чуду. Смысл жизни он видел в служении «высшей этичности народа», которая, по его мнению, вполне соответствовала сущности анархизма. Повседневная жизнь казалась ему бессмысленной и серой. Что это за жизнь? Анастасий, двадцатипятилетний верзила, изнывая от скуки, слонялся по городу, наводя страх на полицию и власть имущих. Когда ему становилось тошно от ссор со стариком отцом, бывшим телеграфистом, он отправлялся бродяжничать — шел из города в город, чтобы как-то рассеять смутную тоску. Его собственная жизнь и жизнь окружающих в сравнении с будущим «естественным и нравственным обществом» выглядела жалкой и ничтожной. До заветного общества далеко, а пока надо жить и что-то делать для достижения идеала. Сделано же было до смешного мало. Правда, в городе были сильны анархистские настроения, особенно среди молодежи, и это Анастасий считал своей заслугой. Его боялись богачи и власть имущие; благодаря ему анархисты обзавелись своим клубом, во дворе которого висел колокол, ежедневно возвещавший в шесть часов всем хозяевам, что рабочий день окончен и пора распускать рабочих. По его инициативе прошлой зимой была брошена бомба во двор полицейскогопристава Пармакова и совершено несколько мелких экспроприаций в пользу бедствующих товарищей. Но по сравнению с подвигом террориста, с которым он был знаком, все его дела казались пустячными.

Опостылевшая монотонность жизни, страстное желание совершить подвиг не давали Анастасию покоя, и он часто пускался в длительные путешествия, преодолевал пешком большие расстояния, чтобы встретиться с товарищами. Эти скитания еще более усиливали в нем жажду новой жизни и разжигали злобу. Чем яснее рисовал он в своем воображении новое общество, тем гнуснее казалось ему существующее и тем сильнее крепло желание разрушить его. Как всякий убежденный анархист, Анастасий сознавал, что должен на деле показать личный пример, иначе не создать «всенародного движения», но все еще не решался примкнуть к «нелегальным экспроприаторам», ждал своего часа.

Весть об ограблении банка воскресила прежние мечты: основать за городом общежитие, как в Русе, провести крупный «экс» и раздать деньги бедным, наладить издание местного анархистского журнала и тому подобное. Обдумав все это и убедившись, что растратил много времени по пустякам, он решил, не мешкая, съездить в Софию, связаться с К ал инковым и попросить у того денег на журнал. Он верил, что его не выпроводят с пустыми руками, тем более что цели ограбления банка были вроде бы благовидные.

Он поделился своими планами с товарищами, взял у них денег на дорогу и, ничего не сказав домашним, отправился на вокзал, не обращая внимания на ливший как из ведра дождь. В половине одиинадцатого вечера он приехал в Софию. Здесь дождя не было, и Анастасий, по примеру библейских апостолов, пустился пешком по улицам столицы. Он шел с портфелем в руках, в черной пелерине, одолженной у книготорговца Сандева.

Сняв номер в гостинице «Бельвю», где останавливался и раньше, он поужинал в ресторанчике на бульваре Марии — Луизы. Потом долго с завистью оглядывал огромный, только что отстроенный дом коммунистической партии. Дурное настроение еще более ухудшилось, когда он вернулся в свою убогую гостиницу, насквозь пропитанную тяжелым, застоявшимся запахом уборной. Уверенность, что ему удастся раздобыть денег, стала покидать его.

«Рвемся в столицу, а как попадаем сюда, она становится нам ненавистной», — размышлял он, глядя, как пляшут на потолке зеленоватые тени деревьев бульвара. «Чужой для нас этот город… Здесь мне всегда не по себе. Как ни приеду, тотчас охватывает отвращение; все кажется грязным: и постель, и одеяло, и чугунная раковина умывальника, к которой противно прикоснуться. Если завтра дадут деньги, сразу же уеду отсюда… Но могут и не дать ни гроша. Кто знает, как сейчас задрали нос…» — злился Анастасий, беспокойно ворочаясь в постели. Он забылся сном лишь после полуночи, когда на бульваре умолк грохот трамваев и дробный перестук экипажей.

Наутро он отправился на розыски человека, который, как он надеялся, сможет связать его с Калинковым. То был содержатель ларька на улице Царя Симеона, торговавший семечками и арахисом. Анастасий не раз обращался к нему за помощью, но на этот раз не был уверен, что Евтим — так звали человека — сведет его с Калинковым.

За прилавком зеленого ларька, прижавшегося к постоялому двору, он увидел бледное еврейское лицо Евтима с оттопыренными ушами и горбатым носом. Евтим внимательно выслушал его со своей обычной усмешкой, показывающей, что ему все ясно с полуслова, и, к большому удивлению Анастасия, с готовностью согласился устроить ему требуемое свидание.

— Сегодня нельзя. Самое раннее — завтра. Но ты должен убраться из гостиницы, — сказал Евтим с таким выражением серых насмешливых глаз, словно говорил: «Это не так просто, как ты думаешь».

— У меня записаны адреса двух студентов из К. Это свои ребята. На ночь попробую устроиться у них. Они такие: если увидят — не отпустят. — Анастасий вынул записную книжку и прочитал улицу и номер дома, где жили студенты.

Евтим повертел в худых пальцах стаканчик, которым отмеривал семечки.

— Ну, если эти товарищи твои земляки, ступай к ним. Свободной квартиры сейчас не найти. Из-за наводнения в Конювице много народу оказалось на улице. Хорошо бы тебе остановиться у студентов. Если же не удастся, заходи ко мне, я пристрою тебя где-нибудь. Непременно подстригись и сними эту блузу.

— Я хочу, чтобы ты связал меня с самим Калинковым.

— Ты сиди и жди у студентов. Дай-ка я запишу себе адрес. Если что выйдет, я пошлю за тобой. Но блузу и волосы сейчас же ликвидируй. Не маленький — сам должен понимать, — перебил его Евтим. — А теперь давай насыплю тебе жареного гороха и сматывайся поживее!

Анастасий подставил карман и тут же ушел, хотя ему очень хотелось порасспросить Евтима. Он радовался, что так быстро договорился. Снова появилась надежда получить деньги. Он вернулся на свой бульвар, решил сразу же подстричься и заменить блузу рубашкой. Рубашек он не носил, придется купить какую-нибудь дешевенькую, но с волосами расставаться было жаль. Только ради встречи с Калинковым стоило пойти на такую жертву. Он подстригся, побрился, купил рубашку и зашел в гостиницу, чтобы взять портфель и пелерину. Переодевшись, освеженный, как после бани, он отправился искать студентов.

До обеда оставалось еще много времени, но Анастасий отказался от прогулки по городу, особенно по улицам, где могли встретиться знакомые. Он считал, что в интересах дела следует избегать всяких встреч, пока не увидится с Калинковым. Поэтому свернул в сквер перед банями и пошел по Торговской улице.

Он и раньше приезжал в Софию, но каждый раз возвращался недовольный. Теперь же он надеялся не только получить деньги, но и разузнать у самого Калинкова некоторые тайны дела. «Ежели Калинков возглавляет террористическую группу и запросто грабит банк, то он наверняка знает все», — рассуждал Анастасий, шагая по широкой, мощенной желтыми плитками улице.

Мимо шикарных баров, витрин ювелиров, магазинов дорогих и модных товаров фланировали молодые мужчины, женщины, врангелевские офицеры в белых кителях и черкесках, совершая предобеденный моцион. Анастасий старался не глядеть ни на людей, ни на полосатые тенты над витринами, бросающие короткие тени на тротуары, ни на выставленные модные товары, ни на экипажи на шинах, потому что этот богатый, довольный и счастливый мир напоминал ему о другой стороне жизни, противной его идеалу. Эти холеные люди, роскошные витрины, казалось, твердили, что мечты его никогда не сбудутся, а все окружающее незыблемо и постоянно. Неужели останутся навечно эти красивые костюмы, автомобили и экипажи, духи и безделушки, капризы человеческого тщеславия? Разве не мешают они созданию нового общества? Неужели и там будут красиво одетые женщины, роскошные экипажи и автомобили, драгоценности и прочая мишура. Нет, вряд ли — ведь все мы будем жить как братья, с открытой душой, без фальши; будем обрабатывать землю (в этом главное и воспитующее назначение человека!), и так как уровень сознания у людей будет иной, никто не станет стремиться к таким глупостям. Совсем иными станут критерии жизни… А тут полностью отсутствует человеческая солидарность и умственная культура, заключил он, торопясь выбраться из этой части города. Время от времени он оглядывался, не следит ли кто за ним, опасаясь, что полиция установила наблюдение за ларьком Евтима.

23
Квартира студентов оказалась в конце незастроенной улицы в Лозенце, недалеко от Перловской речки. Студенты с восторгом встретили Анастасия, и он заночевал у них, веселый и вполне довольный собой.

На другой день, в половине десятого, когда он умывался в кухоньке, один из студентов сказал ему, что его спрашивал какой-то господин, который сейчас ждет на улице.

Анастасий поспешно накинул пиджак и вышел на крыльцо.

Возле калитки прохаживался молодой мужчина в кепи, светло-сером костюме, с тросточкой. Завидев Анастасия, незнакомец поднял тросточку в знак приветствия и вошел во двор.

Анастасий с недоумением глядел на него. Фигура показалась ему знакомой, но густая черная борода и усы так изменяли его черты, что Анастасий не мог догадаться, кто этот человек. Да и сам незнакомец ничем не выдавал себя. Склонив голову, он шел к нему спокойно, не спеша. Подойдя к Анастасию, господин снял кепи и улыбнулся, но так сдержанно, что глаза остались безучастными.

— Домусчиев! Бочка! Ты ли это? — вдруг просиял Анастасий. — Родной отец не узнал бы тебя в этом костюме, братец. Ты стал настоящим франтом. Как ты меня нашел, кто тебе сказал, что я здесь? — И Анастасий потряс за плечи старого друга, вместе с которым дезертировал из армии в восемнадцатом году и скрывался, меняя квартиры в разных городах.

— Ты готов идти?

— Готов. Но как ты меня нашел?

— Об этом поговорим после. — Домусчиев недоверчиво посмотрел на подглядывающих из-за двери студентов.

Приятели пошли по улице. У Анастасия мелькнула мысль, что Домусчиев пришел от Калинкова, но он сразу же отбросил ее, как невероятную.

— Ну а теперь рассказывай. От кого узнал, что я в Софии, и когда ты вернулся в Болгарию? Мы так долго не виделись. Бочка, наверно, года четыре. Я знал, что ты ездил в Париж делегатом от синдиката, потом слышал, что ты остался там изучать медицину, и воображал, что ты теперь где-нибудь на Монмартре, — взволнованно говорил Анастасий, разглядывая своего старого друга и сподвижника.

— Мне следовало прийти еще вчера вечером, но не нашлось времени. Ты все еще в К.? — спросил Домусчиев сухим, равнодушным голосом, без единой теплой нотки.

— Как! Так ты тот человек, которого я ждал? А я-то думал, что ты навсегда порвал с нами.

— Порвал или не порвал, думай как хочешь… Зачем приехал?

— Узнал кое-что, вот и приехал.

— Что же ты узнал?

— Узнал про банк и приехал, брат, попросить немного денег. Тебе я могу откровенно рассказать о своем намерении, потому что никто другой не сможет меня понять, как ты. — Уверенный, что, заручившись поддержкой Домусчиева, он не вернется домой с пустыми руками, Анастасий стал излагать ему план издания литературного журнала.

Домусчиев равнодушно выслушал его.

— По всему видно, что в провинции этот слух проник всюду. Не знаю, верен ли он, но даже если это правда, вряд ли тебе дадут денег. Впрочем, я не вмешиваюсь в эти дела; я против «эксов»…

— Разве ты не принимаешь участия в экспроприациях? Будь откровенным, Бочка, — мы с тобой не первый день знакомы!

— Я не вмешиваюсь в эти дела. Я только высказал свое мнение. — Домусчиев прижал набалдашник трости к плечу, будто почесываясь.

Анастасий с удивлением поглядел на него. Холодный тон приятеля озадачил его. Мысль о том, что он ничего не получит и останется в неведении о положении дел в анархистском движении, взбесила его.

— А если не вмешиваешься, то почему послали тебя, а не другого? — спросил он, отпуская локоть Домусчиева.

— Попросили меня, и я не мог отказать. Кроме того, есть и другие причины…

— Попросили тебя… Значит, только поэтому, а вовсе не потому, что тебе хотелось повидаться со мной, так, что ли? Принимаю к сведению… Но ты меня не обманешь. Бочка. Я решил узнать кое-что и доберусь до истины. Ты от кого был делегатом в Париже и кто дал тебе денег на дорогу?

— Ты очень хорошо знаешь, что я тогда был редактором…

— Редактором?! И поехал на сбереженные от жалованья деньги?

— Думай как хочешь! — Домусчиев равнодушно пожал плечами.

— Профсоюз дал тебе деньги!

— Никакого профсоюза нет, есть федерация, но и она существует лишь на бумаге, как придаток газеты. Я поддерживаю с Калинковым старые, чисто товарищеские связи. — Домусчиев снял шляпу и отер лоб ладонью. Анастасий поразился, увидев, как изменилось за последние годы лицо Домусчиева. Широкий лоб, от которого начинались густые прямые волосы, как непроницаемая стена, скрывал за собой его тайные мысли. Слегка вздернутый мясистый нос говорил о педантичности человека, который упорно преследует свои цели и умеет скрывать их. Красиво подстриженная бородка придавала лицу еще большую таинственность. Под правой скулой белел шрам.

— Ты всегда был загадкой, но все равно я не уеду, пока не раскрою ваших секретов, — сказал с угрозой Анастасий. — Куда ты поведешь меня средь бела дня? — спросил он, когда они оказались в конце улочки неподалеку от Арсенала. Впереди виднелись мост и трамвайная остановка.

— Ведь ты хочешь встретиться с Калинковым? К нему и пойдем… У меня нет никаких секретов. Я кончаю здесь медицинский, потому что в Париже не удалось, и представляю собой самого обыкновенного гражданина. — Домусчиев говорил спокойно, ничуть не рассердившись, сделав лишь небольшую паузу, которая не ускользнула от внимания Анастасия.

Они сели в трамвай. Анастасий с ненавистью глядел на спину Домусчиева. «Я разболтался, а он молчит, как чурбан. Попросили его, видите ли, и он не мог отказаться. А я-то думал, что он захотел повидаться со мной…» — злился он, упорно разглядывая стоявшего перед ним Домусчиева. Над белым крахмальным воротничком четко очерчивались его гладко подстриженные волосы. Светло-серый пиджак вспучился на правом боку, и Анастасий тотчас догадался, что там у него револьвер. Очевидно, Домусчиев вскоре сообразил, что пассажиры могут заметить у него оружие, и поэтому ухватился за поручень левой рукой, потом сел. Анастасий кипел от гнева. Как бесстыдно лжет ему этот человек! Если он отошел от движения и не участвует в экспроприациях, то зачем носит с собой револьвер? Ведь он обыкновенный гражданин, студент-медик. Уж не на банковские ли деньги сшит этот костюмчик?

Трамвай с грохотом проехал мимо деревянных бараков и редких домишек за речкой, свернул на улицу Патриарха Евтимия, к казармам с заросшим травой плацем. На Витошской улице вошли две женщины в сопровождении мужчин с военной осанкой.

На следующей остановке Домусчиев дал знак сходить. Они пересекли широкий бульвар, обсаженный по краям тополями, и вышли на улицу Парчевича. Домусчиев остановился перед домом с крытыми жестью башенками. Сбоку от дома был небольшой дворик.

— Можно войти через черный ход, но я хочу ввести тебя торжественно, — сказал он и отпер тяжелую дверь с цветными стеклами за железной сеткой.

В прохладном вестибюле с мозаичным полом пахло карболкой. Каменная лестница, на площадках которой стояли рядами лимонные деревца в кадках, вела на верхние этажи.

— Ты здесь живешь? — спросил Анастасий, пораженный буржуазным видом дома, особенно мозаикой и лимонами. Он воображал, что встреча с Калинковым пройдет где-нибудь в Ючбунаре.[54]

— Да. Калинков ждет нас наверху…

24
Жилище Домусчиева состояло из прихожей и большой солнечной комнаты, выходящих на улицу, отгороженных от остальных комнат на этаже, — его можно было сдавать как отдельную квартиру.


Знаменитый террорист ожидал их, расположившись в старом кресле с зеленой плюшевой обивкой. На коленях у него лежала раскрытая книга, которую он сразу же отложил на стоящий рядом пуфик.

Анастасий вошел, исполненный презрения. Ему еще не доводилось бывать в такой обстановке, и она произвела на него ошеломляющее впечатление. Он был убежден, что анархисту не подобает жить в столь роскошной квартире. Быстро овладев собой, он сразу же сказал себе, что квартира эта лишний раз дает понять, куда пошли похищенные из банка деньги.

Встретившись взглядом с серыми глазами террориста, увидев его маленькие, прилепившиеся к черепу уши, Анастасий почувствовал, что его преклонению перед этим человеком приходит конец. Калинков походил на мукомола, приехавшего в столицу по своим делам. Он растолстел и приобрел самодовольную осанку здоровяка и преуспевающего дельца.

— Здравствуй, Сиров. Как живешь-можешь? — спросил он, протягивая Анастасию тяжелую мясистую руку.

— С каких пор народные герои стали жить среди кружев и мягкой мебели? — Анастасий оглядывал просторную, выкрашенную в темно-красный цвет комнату, кружевные гардины на окнах, трюмо и дамский секретер с выдвижными ящичками. На стене, над застланной вязаным покрывалом постелью, висели две фотографии: полковника в папахе и парадном мундире с аксельбантами и молодой женщины с высокой прической а-ля Мария-Луиза.

Калинков взглянул на Домусчиева, который только что положил на секретер свою шляпу и тросточку.

— Спроси у него — это он здесь живет? А ты как? Что нового в К.? — Калинков согнал улыбку, делая вид, что вопрос Анастасия его не касается. — Давно мы с тобой не виделись.

Анастасий сел на пуф спиной к двери и неохотно стал рассказывать о делах в провинции. Террорист слушал его с таким видом, будто ему все известно и он не ожидает услышать ничего нового.

— Наши здесь сколачивают платформы, программы и грызутся. Они против открытых выступлений, высказывают протесты против экспроприаций и прочую чепуху. Забывают, что террор бывает разный… «Эксы», но по большой… Я за такую тактику. — Калинков с трудом подбирал слова и произносил их отрывисто, будто отсчитывая. — Когда я прихлопнул юрисконсульта, все поняли: есть рука… которая не дрогнет… И дружбашн сразу же снюхались с коммунистами и буржуазными святошами. Такой гвалт подняли в газетах! — Калинков самодовольно улыбнулся с видом мальчишки, похваляющегося своими хулиганскими выходками. — Правду я говорю, Бочка? — Он подмигнул Домусчиеву, который расчесывал перед зеркалом бородку.

Анастасий нахмурился. Домусчиев, видимо, не собирался уходить, намереваясь присутствовать при разговоре.

— Террор — обоюдоострое оружие в борьбе. Если наряду с ним не вести пропаганду о его целях, террор будет только вреден, потому что буржуазная пресса сразу начнет играть на христианских чувствах мещанства, — сказал Анастасий.

— На слезливых старушек я не обращаю внимания. Главное — знать, где нажать… Обдумай план и не отступай от него… Первым делом ошарашь их, лиши их соображения! — Калинков хлопнул себя кулаком по колену.

— Это практическая сторона дела. Но и теоретическая не менее важна, и ее нельзя недооценивать. Налицо нехватка литературы. Посмотрите, что делают в этом отношении коммунисты, — заметил Анастасий, но Калинков нетерпеливо перебил его:

— Коммунисты?! Они задурили вам головы, потому и вы болтаете о платформах и программах… Есть денежки — будет и литература… Я никому не навязываюсь, я говорю: рискни головой, и станешь огромной силой! Остальное болтовня! — Он с сожалением, как взрослый на неразумного ребенка, поглядел на Анастасия и, встав, принялся ходить по комнате. — Там, вокруг газеты, собралось всякое бабье и философствует. Подавай им массы! Батраков захотелось, чтобы командовать и куражиться!

— Это принципиальный вопрос, — ответил Анастасий, имея в виду личный пример, и покраснел от стыда, потому что тут ему нечем было похвастать. — По-моему, пора снабдить народ книгами. Анархистское мировоззрение требует всесторонней начитанности, требует этических критериев. Нам нужны газеты, переводная литература. Нам не обойтись без издательства и типографии. Поэтому я обрадовался, когда узнал, что нашлись средства…

— Он узнал, что была совершена экспроприация банка, и приехал за деньгами. Решил издавать в К. литературный журнал, — пояснил Домусчиев.

Анастасий мрачно поглядел на него, и его темные глаза загорелись гневом.

— За деньгами?! — воскликнул Калинков.

— Я действительно приехал за этим, — сказал Анастасий.

Калинков пискливо захихикал. Смех его никак не вязался с внешним обликом; он поглядывал то на Анастасия, то на прислонившегося к секретеру Домусчиева.

— Допустим, что деньги у нас есть, — сказал он, и в глазах его загорелись лукавые огоньки. — Но я спрашиваю тебя: разве у вас в К. нет богачей и банков? Нет почты, которая мешками перевозит деньги? Попотейте, покажите себя, подайте пример… Мы можем купить целую типографию, да-а! А зачем в К. издавать журнал? Пишите, переводите, а мы будем печатать. Стоит ли транжирить деньги на два журнала? Бессмысленно, да и каждый знай свое место.

— А кто покупает типографию и на чье имя? — Анастасий понял, что не получит ни гроша, но ему хотелось узнать, кто распоряжается похищенными из банка деньгами.

— То есть как кто? Мы купим, там будет видно, как решим… — Калинков поморщился.

— Если типографию купить на имя одного, двоих или даже троих, то они завтра же могут наплевать на анархизм и начнут копить денежки.

Калинков с негодованием поглядел на Анастасия, его толстая шея побагровела.

— Кто это осмелится наплевать? А пуля на что? Мы не лыком шиты. Существуют ведь акционерные общества. Теперь в моде основывать всякие предприятия.

— Возможностей есть много, и самых различных, — заметил Домусчиев. Делая вид, что читает книгу, он не пропускал ни слова из разговора.

— Уж не ты ли будешь директором издательства? — язвительно спросил Анастасий.

— А почему бы и не он? Бочка умный парень, был за границей, встречался в Париже с крупными анархистами.

— Но он сам говорит, что порвал с нами.

Калинков лукаво поглядел на Домусчиева.

— Так он тебе сказал? Ну что ж. Сиров, значит, так оно и есть. Он благонамеренный гражданин, подданный его величества и студент-медик. Что ж, разве он недостоин занять такой пост? Просто ты ему завидуешь, братец. А может, сам хочешь стать директором? Тогда так и скажи. Я потому и хотел повидать тебя, чтобы обеспечить, так сказать, делом на будущее.

— Мне хватает своих дел, — мрачно ответил Анастасий, презрительно поджав тонкие губы.

— Ему здесь непривычно будет, — заметил Домусчиев.

— Да, здесь условия совсем другие. Большой город не то что провинция. Да-а! А по-моему, здесь самые главные дела, — сказал Калинков с веселой улыбкой. — Бочка, а ты как думаешь, а? Что представляет сейчас София?

Домусчиев молчал.

— Рим во время нашествия вандалов! Загнанная в угол буржуазия. Как курица… Видал, где живет Бочка? В генеральском доме. Забрался буржуазии за пазуху, как блоха в подштанники. Хозяин — генерал запаса, дубина и жадина. Как встретятся, кланяется, а все потому, что Бочка платит ему четыреста левов за квартиру.

Калинков рассмеялся и, проходя мимо Домусчиева, с восхищением хлопнул его по плечу.

— А тебе хочется, чтобы Бочка жил в Конювице, страдал от наводнений? Прошло то время… Как ты его называл. Бочка? Ну, когда вы зажигали свечи и клялись на черепах?

— Тогда мы фотографировались в жутких позах, — со смехом добавил Домусчиев.

— Но были ближе к народу, — заметил Анастасий.

— А я в то время был ярым патриотом. На фронте первым кидался в атаку. Вот таких сенегальцев — под потолок — хватал, — заявил Калинков, подняв руку над головой.

— Каждый народ по природе своей романтичен. Утратив романтику, мы порываем с народом, — зло сказал Анастасий. — Да, мы когда-то зажигали свечи — потому что верили. Нравственные понятия глубоко индивидуальны, и нечего смеяться над ними, — почти выкрикнул он, с ненавистью глядя на Домусчиева.

Домусчиев даже не повернул к нему головы. Он по — прежнему стоял у секретера, и выражение его лица, казалось, говорило: «Все, что ни скажешь, пропущу мимо ушей. Теперь я другой, незнакомый тебе человек».

Калинков нахмурился.

— Романтика? Что ты хочешь этим сказать? Разве в свечах романтика? Чепуха! Вот народ — это да! Совсем другое дело. Да-а… Мы с ним. И все, когда понадобится, умрем за него…

За стеной послышались звуки пианино. Кто-то неумело музицировал, часто повторяя отдельные фразы.

— «Абандона»! — с горячностью воскликнул, прислушиваясь, Калинков.

Жестокое выражение его лица смягчилось. Он замер и, попросив знаком соблюдать тишину, начал подпевать сиплым баритоном.

— До чего же я люблю эту песню, черт побери!

Калинков вздохнул. Казалось, музыка навеяла ему дорогие воспоминания о невозвратном прошлом.

— Я ухожу, — сурово сказал Анастасий, вставая.

В эту минуту он презирал их обоих.

— Зачем? Погоди!

— Некогда. Вечером уезжаю.

— Может быть… того… у тебя нет денег, а?

Калинков сунул руку за бумажником, но Анастасий окинул его таким убийственным взглядом, что террорист густо покраснел, будто отгадал его мысли. Но он не рассердился; на его губах появилась виноватая улыбка. Робко взглянув на Домусчиева, словно желая проверить, заметил ли тот его жест, он быстро опустил руку.

— Не сердись, Сиров, таково уж решение… Конечно, ты будешь работать с нами, как же иначе? Деньги у нас в самом деле есть. Организуем издательство. Ты нам нужен…

— В Софии найдутся достойнее меня. Домусчиев вам их подберет, — язвительно ответил Анастасий.

И он распрощался с Калинковым. Домусчиев вышел проводить его. Оба молча спустились по лестнице. Домусчиев отпер дверь и, улыбаясь в бородку, ждал, что Анастасий попрощается и с ним.

— Ну что ж, счастливого пути, — сказал он, когда Анастасий шагнул за порог.

— Пошел ты к черту, подлец! — огрызнулся Анастасий, не оборачиваясь.

«Шут, подлиза и подлец!» — твердил про себя Анастасий. Он раскусил и Калинкова, которого прежде обожал, и Домусчиева, которого возненавидел всей душой. Калинков сотворил из себя кумира и не нуждался больше ни в идеях, ни в теориях. Под скромной, неброской внешностью этого увальня скрывался прирожденный террорист. Анастасий знал, что во время войны Калинков прослыл безрассудно храбрым офицером и изумительным стрелком. Ни одна намеченная им жертва не спаслась от его пули. Демобилизовавшись в девятнадцатом году, он увлекся анархизмом, наверно потому, что анархизм давал простор для развития его талантов, но в другом направлении. Домусчиев растлевал его бесхитростный ум, льстил ему, внушал свои мысли и, в конце концов опутав своими сетями, стал жить за его счет. Интеллигентность Домусчиева, то, что он был в Париже, встречался там со знаменитыми анархистами, щекотали самолюбие Калинкова. Анастасий больше никого не знал из окружения террориста, но не сомневался, что его бывший приятель ревниво оберегает Калинкова от постороннего влияния. «Ничего они не достигнут. Деньги развратят их… Они стали просто жуликами, — думал Анастасий, шагая по прогретой полуденным солнцем улице. — Знай свое место. Разве в К. нет банков?… Даже свой почтамт… О, я непременно должен раздобыть денег, чтобы спасти движение, иначе эти люди сведут его на нет… И я добуду деньги!» — чуть было не выкрикнул он.

Он снова пожалел о зря остриженных волосах и о том, что проявил вначале приятельское чувство к Домусчиеву. Пробежав глазами газетную вырезку с железнодорожным расписанием, Анастасий убедился, что пропустил все дневные поезда. Он вернулся к студентам в Лозенец и остальную часть дня провел у них, строя планы, как раздобыть денег. Ограбить почту? Или подыскать что-нибудь более подходящее? Анастасий решил заехать в Миндю и встретиться с Добревым, с которым поддерживал дружеские отношения. «Добрев умный малый и не трус; мы с ним скорее столкуемся, чем с этими мерзкими душонками. Поговорим, решим, как быть, и приступим к делу. Медлить — значит, записаться в подлецы», — заключил он. У него еще оставалось время, и он отправился в редакцию «Рабочей мысли», где помещался секретариат федерации. Но редакция оказалась запертой, и Анастасий, еще более разозлившись, вернулся ни с чем.

Вечером он пошел на вокзал.

Почти во всех ресторанах на бульваре Марии-Луизы играла музыка, выступали певички. Возле «Современного театра» кишела толпа. Переполненный людьми бульвар неумолчно шумел. Анастасий поспешил выбраться из толпы и с видом уставшего от впечатлений провинциала, стосковавшегося по родному городу, вошел в вагон и устроился в пустующем купе.

25
Приближалась жатва, и для Костадина наступила хлопотливая пора. Надо было вывезти накопившийся с весны навоз, вычистить амбары, убрать из риги прошлогоднюю солому, починить облепленные паутиной и куриным пометом веялки и — самое главное — объехать поля, сданные в аренду исполу. Испольщики собирались жать, а Костадин не имел понятия об урожае.

Как-то рано утром он оседлал отдохнувшего коня, батрак распахнул перед ним ворота, и он выехал со двора.

Было еще сумрачно, но по светлеющему небу, на стеклах окон и стенах домов уже пролегли отсветы наступающего утра. В пекарне весело пылала печь; поднявшийся ни свет ни заря торговец истово крестился перед дверью своей лавчонки. Из открытой кофейни пахнуло свежезаваренным чаем.

Покачиваясь в высоком седле, Костадин с наслаждением вдыхал свежий воздух. Он радовался, что до конца лета ему не придется торчать за прилавком, что теперь он сам себе хозяин. К этому порыву радости прибавилось вспыхнувшее с еще большей силой чувство к Христине. В последнее время он лихорадочно ждал новой, решающей встречи, жил мечтами о будущем.

Добравшись до моста, он придержал коня, чтобы не спеша проехать мимо ее дома. Теперь он знал, где окно ее комнаты, и остановился под ним. Сердце забилось, грудь стеснило.

Белая занавеска была спущена, на стеклах раскрытого окна играли отблески зари. Стоит лишь подняться на стременах — и дотянешься до окна рукой. Он попытался вообразить, как за этой чистой занавеской спит Христина, забывшись предутренним девичьим сном, но воображение не слушалось, а рисовало другое: как она с улыбкой раскатывает ковры по полу и говорит: «Только не забудьте своих слов. И не сердитесь потом_______» Из ума не шла опрятная, прибранная комната, и ему казалось, что он снова вдыхает ее упоительный запах, так поразивший его тогда.

Застоявшийся конь нетерпеливо гарцевал на месте. Звякали подковы, поскрипывало седло; каждый звук отдавался чуть слышным эхом между домами. «Еще разбужу ее, — подумал Костадин, сдерживая коня. — Ну и пусть! Вот и увидимся!» Сердце замерло в трепетной надежде. «Чего бы бросить ей в комнату?» — размышлял он, досадуя, что перед отъездом не догадался нарвать в саду цветов.

На другой стороне улицы кто-то распахнул окно и прокашливался. Костадин хлестнул коня и с громким топотом помчался по улице.

«Почему я медлю, чего я жду? Этот тип, да и наши встали мне поперек дороги!» — Он сокрушенно вздохнул, вспомнив о препятствиях, которые терзали его и мешали пойти с предложением к родителям Христины.

Угнетало сомнение, не было ли у Христины «чего — нибудь такого», связавшего ее с Кондаревым. Чтобы отмести тяжкие подозрения, Костадин перебирал в памяти все взгляды, слова и недомолвки между Кондаревым и Христиной во время их встречи в саду. «Если между ними было что-нибудь, она бы не держалась так с ним», — размышлял он.

Другой помехой были мать и брат. Старуха непременно заупрямится и всполошит весь дом, а Манол, если даже сам не будет против, не станет ей перечить. А если рассоришься с матерью и братом, как тогда ввести молодую жену в родной дом, каково ей там будет? Костадин понимал, что без согласия хотя бы брата свадьба невозможна. Но прежде всего нужно выяснить отношения с Христиной. Вот уже несколько дней он искал повода встретиться с нею, но она не выходила из дому. Райна сказала, что Христина захворала. На сестру он уже не рассчитывал. Каждый раз, когда он расспрашивал ее о Христине, она выходила из себя.

В душе он не винил Райну, сознавая, что неприлично превращать свою сестру в сваху. Райна потеряла интерес даже к заказанным коврам. Костадин рассчитывал заехать на днях за ними и, воспользовавшись случаем, повидаться с Христиной. Чем больше тускнели воспоминания о мимолетных взглядах и таяла уверенность в том, что он ей нравится, тем нетерпеливее становился он, мечтая о новой встрече.

Выехав из города, Костадин свернул на круто поднимающийся проселок, ведущий в поросшие дубовым лесом горы, вершины которых блестели сухим металлическим блеском в лучах рассвета. Небо сияло радостными шелковисто-розовыми тонами. Прозрачные облачка сверкали в лучах восходящего солнца. На юге вздымались нежно — голубые складки Балкан, чьи зарумянившиеся вершины тянулись к ясному небу. Между ними и холмами на севере простиралось волнистое поле, прорезанное долинами двух речек. Тысячи птичьих голосов славили приход нового дня. Над всадником кружила бабочка. Из леса, описав красивую дугу, вылетел голубь.

Рождение нового дня наполнило Костадина умилением. Отступили прочь семейные дрязги. Земля для Костадина была всем. От нее исходили радость и покой, она придавала силу и покоряла своей красотой и тайнами.

Когда первые лучи озарили горные вершины, он уже скакал по отлогому косогору, среди овса и высокой ржи. Слева показалась Усойна; ее отроги блестели, как старые кости, зубчатый гребень величественно врезался в небо. Справа, за низиной, где протекала речка, синели виноградники с разбросанными там и сям в тени вязов и орехов сторожками.

Костадин вспомнил, что виноградник бондаря выходит на дорогу, и решил на обратном пути проехать мимо него, надеясь увидеть кого-нибудь из родных Христины и справиться о ее здоровье.

Через полчаса он уже спускался в долину речки Веселины. Все вокруг дышало свежестью и благодатью, чистое и нарядное, не в пример городу. Казалось, в этом краю царила извечная идиллия, над которой время было не властно.

Эти места были близки и дороги Костадину. В ближайшей деревушке родился отец и до сих пор жила младшая тетка. Он вспомнил местные предания, от которых веяло суровостью старины, и песни, которые старый Джупун напевал ему в детстве.

Спустившись в долину, он спешился и, ведя лошадь на поводу, пошел осматривать хлеба. В пшенице попадалась рожь, и это раздражало его. Как он ни убеждал, горцы каждый год высевали смесь. На другом участке, подмытом в нижней части рекой, была посеяна, вопреки уговору, кукуруза, а не овес. Это повторялось из года в год, потому что испольщики руководствовались только собственными интересами.

До обеда он обошел все участки и по размякшей дороге въехал в деревню. Деревянные галерейки, старинные решетки на окнах, толстенные бревна говорили о том, что дома построены лет триста-четыреста назад, когда вокруг стоял вековой дубовый лес.

Костадин остановился перед широкими воротами одного из домов. Во дворе залаяла собака, детский голос спросил:

— Кто там?

— Дедушка Кынчо дома?

— Нет его.

— А отец? Позови кого-нибудь из ваших.

Немного погодя калитка в воротах отворилась и из нее вышла круглолицая светлоглазая крестьянка.

— Добро пожаловать, входи! Милчо, отвори-ка ворота дяде Косте, — сказала она звучным голосом и тряхнула головой, поправляя косы. — Отец уехал на мельницу в Яковцы, а Йордан в общине. Больше некому тебя встретить.

— Я не буду заходить. Койка. Заехал посмотреть поля и спросить, когда начнете жать. Через два-три дня пора убирать ячмень, — сказал Костадин, склоняясь с седла, чтобы поздороваться с крестьянкой.

— Отец уже стар, куда ему работать! Йордан пропадает в своей окаянной общине, а деверь хворает. Ума не приложу, как справимся.

— Уж если и вы стали жаловаться, что делать другим?

— У кого что болит, тот про то и говорит, Костадин. С тех пор как Пырвана убили на войне, а Донка вышла замуж, еле сводим концы с концами. Да все равно, коль и замешкаемся малость, соберем и наше и ваше.

— А чем болен Никола?

— Малярия трясет, — сказала женщина, и над бровями у нее пролегли две складки. — Это вегетарианство доконает его. Вон он сидит, — сказала она, понизив голос и показывая глазами на деревянный дом с нависшей стрехой.

Костадин заглянул за верхнюю прожилину ворот. На галерейке сидел бледный молодой человек с длинными волосами. В руках у него была мандолина.

— Жаль, что бай Кынчо не отдал его в попы. Все равно пропадает молодость. Кто вбил ему в голову эдакую блажь?

— Приезжает тут один из города. Он и накрутил его.

— Когда-то таких спроваживали в монастырь, — громко сказал Костадин, с презрением оглядев молодого человека.

Его разбирала злость при виде непутевых сыновей деда Кынчо, старого друга его отца. Он предвидел, что хорошие отношения с этой семьей, годами работавшей на земле Джупунов, неминуемо испортятся.

Сказав женщине, что он вывезет снопы в город и там их обмолотит, Костадин обещал на днях заехать еще раз и повернул коня в обратный путь.

Он ехал по рыхлой дороге вдоль речки, мысленно укоряя деда Кынчо за то, что не обуздал вовремя сыновей. Старший, Йордан, дружбаш и сельский староста, ударился в политику, а младший, учитель, заделался вегетарианцем. Костадин диву давался беспомощности старика, который слыл умным и хорошим хозяином.

У поворота, где дорога сворачивала от речки, был большой омут. Перед ним вода, промыв в русле желоб, лилась широким потоком, пенилась и манила прохладой.

Костадин расседлал коня, дал ему просохнуть от пота, потом разделся, взобрался на него и завел в воду. Конь прядал ушами, от копыт полетели брызги. Костадин тер его и окатывал водой. Кислый запах конского пота стал острее, смешавшись с запахом теплой сырости и тины. Рыжеватая шкура Дорчо потемнела и стала отливать старинной бронзой.

Выкупав лошадь, он стреножил ее и улегся в воду у омута. Мощный водяной столб ударил в спину и рассыпался пенистыми струйками. Костадин расслабил мускулы и прикрыл глаза. Шепот речки убаюкивал; казалось, что он несется вместе с ласковыми, прохладными струями, которые что-то лепечут своими смеющимися голосами.

Закусив хлебом с брынзой, он тронулся в обратный путь, рассчитывая за два часа добраться до виноградников, но дорога так петляла, что он попал туда лишь к четырем часам. Возле сторожек не было ни души. Судя по облитым купоросом кадкам и развешанному на кольях тряпью, владельцы только что занимались опрыскиванием. С высокого ореха доносилось кваканье древесной лягушки, неподалеку жнец с хрустом срезал колосья, и, словно в такт со взмахами серпа, над голубоватыми лозами вздрагивало знойное марево.

Костадин заблудился, он не мог понять, проехал ли уже мимо виноградника бондаря или нет, и все оглядывался по сторонам. Всюду тянулись утомительно однообразные безлюдные шпалеры лоз; взгляд отдыхал только на синеющей вдали цепи Балкан. Живописный вид пробудил мечту о Христине; не хотелось мириться с мыслью, что и сегодня он не увидит ее. Он свернул на узкую тропинку, обросшую высоким кустарником и фруктовыми деревьями, и она вывела его на небольшой пустырь, поросший бурьяном, из которого торчали старые, засохшие лозы. За пустырем виднелся огражденный колючей проволокой виноградник, белела сторожка с небольшим навесом сбоку.

В нераспаханном нижнем углу росло абрикосовое дерево, осыпанное золотистыми плодами. На прислоненной к стволу лестнице стояла босая молодая женщина в белой косынке и розовом ситцевом платье.

Костадин приостановился и стал вглядываться, приставив руку козырьком. Узнав Христину, он погнал коня через пустырь к сторожке.

26
Христина заметила его раньше, как только он свернул на тропинку, окаймленную кустарником. Она следила за его соломенной шляпой, которая то исчезала за кустами, то снова показывалась, и с трепетом ожидала его появления.

Все эти шесть дней, прошедшие с памятной встречи у них в доме, когда Райна намекнула, что Костадин намерен сделать ей предложение, Христина ждала, что он либо зайдет к ним, либо назначит ей свидание. Мучаясь сомнениями и нетерпением, она ждала от него весточки. Она несколько раз уклонялась от свидания с Кондаревым и, чтобы не пускать его в дом, сказалась больной. Она припоминала, как возникло и крепло ее чувство к К ос та дину, начиная с первого девичьего увлечения, когда ходила в гости к Джупунам, и до последних дней. Он давно пробудил в ее душе робкое любопытство, смутное чувство, которое она таила от людей. То была лишь неясная мечта, с которой девушки, погрустив, засыпают, но которая еще не завладевает ими всецело. Она говорила себе, что этот высокий, жилистый, как кизиловый прут, юноша никогда не полюбит ее. Встретившись с ней, он мрачно кивал ей кудрявой головой, а если и заговаривал, то свысока, как все подростки, презирающие женский пол. Глядя, как он, покрикивая, суетится во дворе, как важничает, ей хотелось подчас рассмеяться. Она не боялась его, ибо догадывалась, что за напускной грубостью скрывается добрый, уступчивый характер.

Пробудившееся чувство не угасло, но равнодушие Костадина не давало ему воли. Костадин был богат; ей ли надеяться, что он выберет ее? С мучительным стыдом она припоминала, как во время войны приняла от старой Джупуновой поношенное шерстяное платье и сшила себе из него юбку, как приходила к ним в надежде отведать чего-нибудь вкусненького, потому что дома ели непропеченный кукурузный хлеб. В своем простодушии она не понимала, что неравная дружба с Райной унижает ее. И теперь, вспоминая прошлое, она сгорала со стыда, но в глубине души торжествовала, зная, что сын этой женщины и брат ее подруги любит ее и хочет на ней жениться. Она может войти в их семью полноправной хозяйкой, но может и ответить отказом. Это заботило не только брата, но и сестру. Христина знала, что Райна влюблена в Кондарева, и перестала дружить с ней не столько из ревности, сколько из гордости и ущемленного достоинства. Не так давно Христина ответила взаимностью Кондареву. Ей льстила любовь серьезного мужчины, бывшего офицера с романтическим ореолом бунтовщика. Тогда она, став учительницей, впервые вышла на самостоятельную дорогу и еще не знала, на что надеяться в жизни. Ее женское тщеславие ликовало, но внутренний голос упорно нашептывал, что не Кондарев герой ее мечты. Усилия Кондарева вовлечь ее в коммунистическое движение, политические проповеди и попытки оторвать от привычной среды только раздражали ее. Но даже и тогда она не смела надеяться, что Костадин Джупунов полюбит ее. Когда же заметила, что этот человек, который если и здоровался с ней, то свысока и небрежно, засматривается на нее, недовольство Кондаревым стало расти. Костадин по вечерам проезжал верхом мимо их дома, и она стала поджидать его лишь для того, чтобы проводить улыбкой. Она знала, что это ради нее проезжает он мимо них кружным путем. Лихой вид Костадина забавлял ее и в то же время заставлял краснеть. Костадин казался ей сказочным молодцем — от него веяло силой и вольностью, он пробуждал в ее душе жгучее чувство чего-то знакомого и родного.

И тогда Кондарев стал ей казаться чужим и даже враждебным. Она почувствовала, что он ведет ее не к счастью и благополучию, а только в жуткую бездну. Он не говорил с ней о том, как предполагает жить вместе и на какие средства, а неустанно рассказывал о мировых проблемах, о капитализме и революции, как будто из-за этого им и надо пожениться. Все чаще при встрече с ним ее охватывали досада и отвращение. Однако, когда Райна намекнула ей о любви Костадина, к чувству безумной радости исчастья примешалось мучительное чувство раскаяния и вины по отношению к Кондареву. В душу закралось сомнение: почему Костадин сам не признался ей, а послал сестру, которая вдруг решила воскресить старую дружбу? Христина полагала, что недостойно женщины быть посредником в сердечных делах брата. Разве Костадин не мог сам высказать свои чувства? Но все эти сомнения рассеялись при его появлении у них в доме. По тоскующему, полному ожидания взгляду она догадалась, что у него на сердце, и у нее самой вспыхнуло желание встретиться с ним наедине. Но в эти шесть дней ни Костадин не дал о себе знать, ни Райна, и Христина не на шутку обиделась. Не давало покоя подозрение, что Райна нарочно выдала чувства брата и привела его к ним, чтобы отвадить ее от Кондарева. Ожесточив себя старыми воспоминаниями об обидах в доме Джупунов, она решила выждать день-другой. Утром она заявила, что пойдет вместе с матерью на виноградник. Ей хотелось встряхнуться, развеять не покидавшие ее мучительные сомнения.

Стоя на лестнице, она видела, как Костадин привязал коня к вязу возле сторожки и прошел к навесу, где мать чистила абрикосы и укладывала их на доску для сушки. С радостным волнением следила, как он здоровается с матерью, слышала его голос, не упускала из виду ни одного его нетерпеливого движения. Христина слышала, как он расспрашивал о ее здоровье, и встревожилась, как бы мать не проговорилась. Когда Костадин зашагал по винограднику, она прикрыла юбкой голые колени и, вспыхнув до корней волос, приготовилась к встрече, притворяясь, будто не замечает его появления. Руки ее дрожали, когда она тянулась за абрикосами, а губы невольно улыбались, но она напустила на себя равнодушный вид занятого делом человека и украдкой наблюдала, как он, огибая кусты, приближается к ней. Вот уже под шляпой скрылись глаза, сверху видна лишь нижняя часть лица с короткими черными усиками.

— Добрый день! — сказал он, подняв сияющие от радости глаза. — Я словно чуял, что увижу вас сегодня, и не обманулся. Слышал, что вы хвораете, а вы, оказывается, целы и невредимы. Как высоко вы забрались! И не боитесь упасть?

Христина понимала, что он спрашивает не из боязни за нее, а пытаясь скрыть волнение. Она с удивленным видом ответила на приветствие, будто только что увидела его.

— Прихворнула немного… А вы куда ездили?

— Ваша матушка сказала, что вы нездоровы!

Костадин беспокойно переминался с ноги на ногу, выбирая место, чтобы солнце не било в глаза.

— Мама так сказала?.. Ничего она не знает. А почему вас так интересует мое здоровье? — спросила она, рассердившись на мать и опасаясь, что он догадается о причине ее притворства.

— Потому что от вас не было ни слуху ни духу, а мне хотелось непременно повидаться с вами, — ответил Костадин, избегая прямого ответа.

По его сияющему лицу и радостно блестевшим глазам она поняла, что зря сомневалась в нем. Сердце ее ликовало от счастья, но где-то в глубине сознания сверлило желание отомстить за горькие переживания.

— Это уж мое дело, — сказала она, отвечая не столько ему, сколько своим мыслям. — Вы мне так и не сказали, куда ездили.

— Объезжал наши поля… Думаю, дай-ка проеду через виноградники. Я еще с утра решил посмотреть на обратном пути на наш виноградник. Чуть было не проехал мимо. Хорошо, что увидел вас. А как наши ковры — готовы?

«Он и не собирается говорить о самом главном!» — с раздражением подумала она, хотя сама увела разговор в сторону.

— Ковры почти готовы; на этой неделе снимем со станка.

Христина примостила поудобнее на сучьях корзину, наполненную до половины плодами.

— Сестра мне ничего не говорила. Я не думал, что вы так быстро управитесь.

— Откуда ей знать? Она к нам не приходила. На другой день зашла и больше не появлялась, а пообещала принести пряжу. Соткали из нашей, а если откажетесь, то вернем задаток и продадим другим.

Христина сама удивилась смелости, с какой у нее вырвались эти слова, и, затаив дыхание, отвернувшись в сторону, прислушивалась к ответу.

— Зачем отказываться, кто вам сказал, что мы откажемся! — воскликнул Костадин, раскинув от удивления руки и обежав вокруг дерева.

— Но вы сами говорите, что сестра не интересуется коврами.

— Ковры заказал я, а я держу свое слово! Каждое слово! А сестра может говорить все, что ей взбредет на ум, это ее дело, — повторил он, вспомнив разговор в комнате.

У него мелькнула мысль, что Райна, наверно, чем — нибудь оскорбила Христину и потому она так холодно держится с ним. Поведение сестры в последние дни усиливало это подозрение.

— Значит, то, что Райна говорит, вас не интересует и не касается? — с коварством спросила Христина, зная, что он имеет в виду ковры, а не намеки Райны от его имени.

— Но что случилось, в чем дело? — с тревогой воскликнул он, шагнув ближе, чтобы разглядеть ее лицо, скрытое тенью листвы, как вуалью.

— Вы лучше меня должны знать, что случилось.

Христина любовалась его смущением и растерянностью.

— Я ничего не понимаю. Неужели Райна вас чем — нибудь обидела?

— Конечно, вы ничего не понимаете. Вы сами это признаете. А раз так, то зачем меня расспрашиваете?

Видя, как он уставился на нее с полураскрытым ртом, как бегает вокруг дерева, Христина едва удержалась от смеха. Она радовалась, что ей так легко удалось сбить его с толку, раззадорить и придать ему смелости.

— Вот как! — вскричал он и, в порыве отчаяния сорвав с головы шляпу, стал прохаживаться взад и вперед.

В уме молнией мелькнула догадка, что он обманулся — Христина по-прежнему любит «того», Кондарева. Они с сестрой неверно истолковали их отношения, произошла какая-то путаница, получилась вроде бы сплетня — вот почему она так настороженно и даже враждебно держится. «Кто же обманул меня — она или Райна? — лихорадочно размышлял он. — Неужели тогда, в гостиной, она со мной лишь заигрывала, как с богатым клиентом?»

Он чувствовал себя беспомощным, как обманутый ребенок, и содрогнулся от мысли, какая нестерпимая пустота и тоска ждут его впереди.

— Я настаиваю на своем: скажите, почему вы сердитесь и кто вас обидел, — сказал он с убитым видом.

Увидев его помрачневшее лицо, Христина, тронутая его беспомощностью, подумала: «Неужели он такой и неужели так меня любит?»

— Вы должны мне сказать! — сердито настаивал он.

— Вы считаете, что я чем-то обязана вам и должна отвечать на ваши вопросы?

Костадин уставился себе под ноги, глядя на измятую траву, усеянную листьями.

— Да, считаю. И не уйду, пока не получу ответа! — мрачно ответил он.

«Как он растерян! Что он думает? Вот-вот взорвется, а тогда я расхохочусь и все испорчу… Надо помучить его еще немного». — Сердце Христины неистово билось.

5 Э. Стансе, т. 3 кровь шумела в ушах, но она сумела игриво проворковать приглушенным от волнения, низким, грудным голосом:

— Почему это я обязана и что дает вам право настаивать?

Костадин секунду поколебался, плечи его опустились, как от удара, на который нельзя ответить. Нахлобучив на глаза свою соломенную шляпу, он резко повернулся и пошел прочь.

— Господин Джупунов! Кос… Постойте! — вскричала она и, испугавшись того, что чуть было не назвала его по имени, закрыла рукой лицо.

— Что вам угодно? — сурово спросил он.

— Возьмите корзинку.

Он вернулся и, подхватив наполненную плодами корзинку, бережно поставил ее на землю.

Христина, спустившись с лестницы, стала собирать опавшие с дерева абрикосы.

— Что вы подумали и почему рассердились? — тихо спросила она прерывистым голосом.

— Если вы считаете, что хоть чуточку мне обязаны, то должны сказать, почему обиделись, а если нет — я ухожу! — И он взглянул на нее с робкой надеждой.

— Вы думаете, что я должна быть откровенной с вами?

— Должны!

— А вы со мной?

— И я тоже, — сказал он.

Сердце ее колотилось с такой силой, что она даже выпрямилась, чтобы дышать свободней. То краснея, то бледнея, она глядела на Костадина. Взгляд ее, проникая в душу, сказал все.

Как завороженный Костадин был не в силах оторвать от нее глаз. Они глядели друг на друга, потрясенные так внезапно открывавшейся их близостью. Вне себя от счастья, Костадин попытался привлечь ее к себе, но она отстранилась.

— Нет, нет… Мама смотрит… До вечера. Езжайте мимо нас, я буду ждать! — Робость и мольба мелькнули в ее взгляде, она порывисто пожала ему руку и, подхватив корзинку, стремглав побежала к сторожке.

Костадин брел за ней как пьяный. «Она любит меня, неужели это правда?» — спрашивал он себя, чувствуя ее все еще рядом, как минуту назад, когда глаза ее говорили яснее слов. Он еще слышал ее милый голос, осязал торопливое пожатие ее руки и все еще не верил своему счастью. Лишь на обратном пути, увидев синие вершины Балкан и золотистую полоску вечерней зари, спокойную ясность небес, он вернулся к действительности.

«Она будет моей женой. Дай только бог, чтоб наши согласились», — сказал он себе и истово перекрестился, исполненный упования и веры в будущее. Пришпорив коня, он быстро домчался до проселка, вьющегося вдоль реки, охваченный нетерпением скорее добраться до дому, переодеться и отправиться на свидание.

27
Отец Христины стягивал обручами кадку в своей старой мастерской с деревянными ставнями и высоким порогом. В шестом часу мимо бондарни мелкой рысцой протрусили с бойни навьюченные мулы, которых торопливо подхлестывали хозяева-мясники.

Увидев только что освежеванных барашков, подвешенных на жестяных щитках, бай Христо скинул свой кожаный передник и, приказав подручному запереть мастерскую, отправился в мясной ряд. Он купил баранью лопатку и, подцепив ее на средний палец, понес домой. Несмотря на свой возраст, бай Христо был еще крепким мужчиной с мощной шеей борца. Из-под пушистых ястребиных бровей глядели серые насмешливые глаза. На округлой, по-солдатски остриженной голове сидела сбитая набекрень кепка, замусоленная до того, что смахивала на кожаную, а за ухом торчал карандаш.

Отперев калитку, бай Христо увидел на каменных плитах письмо в синем конверте. Письмо без марки было адресовано Христине и, очевидно, было просунуто через щель в калитке. Он сунул его в карман, чтобы прочесть на досуге. Проголодавшиеся куры и цыплята, запертые во внутреннем дворике, услышав стук калитки, бросились к забору. Изнывающая в одиночестве кошка, почуяв мясо, с жалобным мяуканьем путалась под ногами хозяина; свинья в свинарнике присоединилась к общему гвалту, заглушая своим визгом кудахтанье кур и мяуканье кошки.

Бондарь цыкнул на кошку и, не обращая внимания на поднявшуюся во дворе суматоху, развел в летней печке огонь. Он со вчерашнего дня задумал полакомиться похлебкой из молодого барашка с помидорами и, как истый чревоугодник, с увлечением занялся стряпней. Нарезав ку сочками нежное жирное мясо, он поставил кастрюлю на огонь, набрал в огороде помидоров, петрушки и луку, надеясь, что женщины, вернувшись с виноградника, накормят кур и поросенка. Но шум во дворе нарастал, голодные куры стали перелетать через забор и клевать из его рук овощи. Стряпню пришлось отложить и пойти на кухню. Ворча и сопя, бай Христо приготовил свинье пойло, а курам насыпал проса и кукурузы. Суматоха сразу прекратилась. Слышалось только чавканье свиньи и беспорядочный дробный перестук клювов по земле, будто шел проливной дождь. Весело насвистывал сидящий на шелковице скворец. В лучах заходящего солнца его перья отливали сиреневым блеском.

Сняв кепку и накинув на плечи куртку, бай Христо пододвинул к очагу трехногую табуретку и вооружился большой деревянной ложкой. Он был сердит на женщин. В семье он вел себя как деспот, хуже турка, и жена трепетала перед ним, как и в дни далекой молодости. Страх навсегда поселился в ее душе с первой брачной ночи, когда ее Христо, красавец и забияка, известный своей силой и удалью, чуть не выгнал ее из дому за то, что она оказалась не девушкой. Как ни клялась она, уверяя, что никакой другой мужчина не прикасался к ней, как ни плакала, иссохнув от стыда и горя, Христо так и не поверил ей. Первый год он почти не разговаривал с нею, по ночам мучил расспросами, кто был ее обольститель, а к обеду и ужину заставлял ставить на стол лишнюю тарелку для «него». От испуга или чего другого она родила первый раз только на четвертый год. Мальчик вскоре умер, а спустя два года родилась Христина. Бедная женщина так и не знала, в чем же ее вина, но любила мужа всепрощающей любовью и на всю жизнь осталась ему благодарна за то, что он скрыл ее позор от людей. Когда Христина поздно возвращалась домой или уезжала в деревню, она не упускала случая напомнить ей: «Блюди себя; не дай боже, если кто совратит тебя, — отец голову оторвет, как цыпленку». Бай Христо давно позабыл злополучную брачную ночь и лишнюю тарелку, но крутого нрава своего не изменил.

Пока закипала похлебка, он вынул из кармана куртки письмо и прочитал его. В нескольких строчках Кондарев упрекал Христину за ее поведение и просил объяснить, почему она избегает его.

Бай Христо трижды прочел письмо, стараясь уловить что-нибудь между строк, и, покачав укоризненно головой, снова сунул письмо в карман. Когда жена намекнула ему, что у Христины с Кондаревым роман, он отругал ее и тотчас же отослал в деревню, чтобы проверить, не слишком ли далеко зашло дело. Вернувшись, она успокоила его, но сама-то поняла, что дело не так просто — Кондарев нравился Христине. Целый год она скрывала тайну от мужа, ожидая, что Христина сама все ему расскажет. Христо Влаев заявил дочери, что не возьмет себе в зятья сына каменщика, который когда-то приходил к нему резать свинью к рождеству. Христина только рассмеялась, дав понять, что повода тревожиться у него нет. Уже тогда она поджидала Костадина у калитки.

И теперь, припоминая, сколько нервов ему стоила эта история, бондарь решил, что Кондареву пора дать от ворот поворот. Когда он, не торопясь, снимал ложкой желтую пену с кипящей похлебки, кто-то толкнул калитку и появился сам Кондарев.

«Вот так так: на ловца и зверь бежит!» — подумал бай Христо, зазывая гостя рукой.

— Заходи, учитель, садись.

Кондарев заколебался. Любезное приглашение озадачило его. Он стоял, не решаясь войти, но, увидев, что хозяин снова машет ему рукой, вошел в коридорчик.

Бай Христо ждал, пока он подойдет, не поднимая головы.

- #9632; Зачем пожаловал, учитель? — спросил он, когда Кондарев, приблизившись, поздоровался.

— Зашел справиться, получила ли Христина мое письмо, — сказал Кондарев, удивленный неожиданным благодушием хозяина, но догадываясь, что тот знает о письме.

— Хорошо, что ты пришел, садись, потолкуем. Вот тебе табуретка, а я сейчас принесу другую! — И бай Христо пододвинул к ногам Кондарева табуретку.

Кондарев сел, глядя на закрытые окна пристройки. Расползшиеся по стене вьюнки отражались в темных стеклах. За одним окошком висели мотки красной пряжи. В замершем безмолвном доме ощущалась зловещая настороженность.

Бондарь уселся поудобнее на табуретке, которую принес из кухни, поправил головешки под закопченной кастрюлей и молча принялся помешивать похлебку. Тяжелой рукой, красноватой в отсветах пламени, он обстукал ложку о ближайший камень. Кондарев увидел распечатанный конверт, торчащий у него из кармана, и догадался, что бондарь прочел его письмо и сейчас заведет об этом разговор.

— Где женщины, бай Христо? — спросил он.

— Ушли на виноградник.

— Ты, как я вижу, прочел мое письмо. Нехорошо это.

— Почему нехорошо?

— Письмо Христине, а не тебе. — Кондарев с трудом подавлял в себе неприязнь к этому человеку, который был в его глазах олицетворением тупого чванства.

— Вот когда ты станешь отцом, не читай писем дочери, а я читал и буду читать! — И бай Христо затянулся раз-другой сигаретой, чтобы разжечь ее.

— Впредь не буду просовывать их в щель, — шутливо заметил Кондарев, но, тотчас сообразив, что спор бесполезен, дружелюбно спросил: — Чем больна Христина?

Бай Христо поправил сползшую с плеч куртку.

— Чем больна? Ничем. Не хочет тебя видеть, вот и все. Христина не для тебя, и ты не для нее. Потому и позвал, чтобы выбил ты из головы своей эту блажь. Не будет по-твоему.

У Кондарева пересохли губы. Он был готов к неприятностям, но такого ответа не ожидал.

— Таково твое мнение, бай Христо? Не раз хотелось мне поговорить с тобой, но ты держался холодно со мной… Так и не пришлось… Почему ты против меня, в чем причина? Ты и Христине внушаешь это, ты один виновен в том, что наши отношения испортились.

— Сказать тебе или не сказать — все равно. Ты ничего от этого не выгадаешь.

— Ну и пусть, а ты все-таки скажи. Могут быть причины, которые мне неизвестны.

— Не нашей ты закваски, учитель. Не подходишь для Христины.

— Вот как! Это потому, что я небогат, или тебе не нравлюсь?

— Не в богатстве дело. А просто дом мой не по тебе, ищи счастья в другом месте, — со сдержанной твердостью ответил бай Христо, не глядя на него.

— Такие взгляды разбили жизнь многим женщинам, бай Христо. Мы живем в другое время, теперь другие взгляды. Ты старый человек, не внушай Христине отжившие понятия, чтобы не пришлось каяться, — сказал в сердцах Кондарев, поднимаясь с табуретки.

— Ты о ней не пекись, о себе заботься. Я могу выдать ее за последнего бедняка, но тебе не отдам, да и она не хочет. Оставь ее в покое, не срами перед людьми. Она тебе слова не давала, да и меня ты не спрашивал.

— Она сама скажет, хочет выйти за меня или нет. Она не деревенская девка, которую выдают, не спрашивая, а интеллигентная женщина!

В глазах бондаря сверкнула злость.

— Я позвал тебя не ума занимать, а чтобы выложить все начистоту. Из слов похлебки не сваришь — нечего тут разводить философии.

— Ясна Нам с тобой не договориться, бай Христо. У тебя, знаешь, философия мещанская. Все вы, ремесленники, — мещане. Хвастаетесь своим укладом, своими домами, в богачи норовите, а того не понимаете, что близок день, когда навсегда захлопнете ставни своих лавчонок. Тогда забудете о своих обычаях и домах, да поздно будет.

— Мне у учителишки и коммуниста ума не занимать! Не будет она с тобой бегать за красным флагом, горланить и срамиться перед людьми!

— Нам больше не о чем с тобой говорить, не кричи! Прощай! — сказал Кондарев, направляясь к выходу.

— Будь здоров! И чтобы ноги твоей здесь не было. Возьми свое письмо! — Бай Христо швырнул ему вслед разорванный конверт, но Кондарев даже не оглянулся, быстро прошел к выходу и захлопнул за собой тяжелую дубовую дверь.

28
Он свернул к мостику, надеясь встретить Христину на дороге к виноградникам. Несмотря на жгучую обиду, он не винил Христину, обратив весь гнев на отца. Ребятишки, игравшие на мосту, робко поздоровались с ним, но он, даже не взглянув на них, свернул на пыльную, пахнущую полынью дорогу вдоль реки и не заметил, как очутился за городом.

Дорога шла через небольшие полянки, кое-где заросшие чертополохом, поднималась на холмы и терялась в виноградниках. Кондарев остановился на вершине холма и огляделся, чтобы не разминуться с женщинами. Сердце его учащенно билось, в висках стучало.

Солнце опускалось за противоположный холм, и глазам уже не было больно глядеть на гаснущий огненный шар. Над виноградниками повисла розовая дымка. Позади белел город, прорезанный отливающей сталью лентой реки. Сухим блеском желтели нивы, среди них кое-где тянулись ввысь, как кипарисы, одинокие дубы. На юге горели вершины Балкан. Там, казалось, был иной, счастливый мир, где еще царил день.

Ласковая истома летних сумерек будила в душе мучительную тревогу. Не останется ли Христина с матерью ночевать на винограднике? Наверно, бондарь нарочно услал их из дому, чтобы помешать ему встретиться с дочерью. Он было уже направился к их сторожке, но в это время в седловине за холмом показалась Христина.

Сообразив, что мать отстала от нее и лучше будет подождать Христину на крутом спуске с холма, где мать не увидит их и не услышит разговора, он вернулся на изрезанную промоинами дорогу и притаился за кустом.

Христина шла так быстро, что не успел он скрыться за кустом, как ее белая косынка появилась на гребне. Ситцевая юбка плотно облегала бедра, тяжелая корзинка оттягивала плечо, но она шагала легко и стремительно. Когда она поравнялась с ним, Кондарев неожиданно преградил ей дорогу. Христина вздрогнула, в глазах ее отразились злость и смущение.

— Что ты тут делаешь? — промолвила она.

— Жду тебя, — просто ответил он.

— Зачем ждешь? Нечего меня ждать.

— Вышел встретить тебя. Давай корзинку и пойдем! — Он почти силком взял у нее полную абрикосов корзинку. — Ты одна или с матерью?

— Идет сзади, — угрюмо сказала она и, опустив голову, пошла впереди.

— Отец сказал, что ты на винограднике. Говорит, что ты избегаешь меня и притворяешься больной.

— А если даже и так?

— Почему ты так держишься со мной?

Она ускорила шаги.

— Я уже сказала тебе, что мы ничем не обязаны друг другу.

— Что это должно означать?

— Понимай как знаешь.

— Отец твой сказал, чтобы ноги моей не было у вас. И ты того же хочешь?

Не ответив, размахивая руками, она побежала вприпрыжку по каменистой дороге. Он напрасно пытался остановить ее.

— Меня ждут дома… Надо спешить.

— С твоего согласия отец сказал мне это?

— У нас с ним об этом разговора не было. Отец сказал так сам по себе.

— Значит, это он настраивает тебя против меня? Отец твой человек темный, не подобает тебе жить его умом. Если же у тебя что-нибудь другое, то почему скрываешь от меня?

Кондарев глядел на мелькающие впереди проворные ноги, на красивые плечи, над которыми развевались концы косынки.

— Я ничего не скрываю и ничем тебя не связываю… По крайней мере теперь, а что дальше будет — не знаю.

— Ты хочешь сказать, что не испытываешь никаких чувств ко мне? — растерянно спросил он, удрученный ее резким, враждебным тоном.

— Лучше не спрашивай. Ты мне не жених. Кто ты мне?..

Старуха Влаева, увидев их вдалеке, окликнула, но оба сделали вид, что не слышат.

— Ты что, разыгрываешь меня или серьезно говоришь? Скажи же наконец, что ты задумала, и перестань относиться ко мне так безжалостно.

Христина молчала. Он хотел было продолжать, но она перебила его.

— Не говори мне ничего сейчас, не говори! Потом… Восьми еще нет?

Переложив корзину на другую руку, он полез в карман за часами.

— Не нужно. Я и без того опоздала. На меня обидятся. Поторапливайся, скорее! — воскликнула она на бегу.

Едва сдерживая гнев, но невольно подчиняясь ее торопливости, Кондарев, стиснув зубы, догнал ее.

— Я вижу, тебя раздражает неопределенность нашего положения, и поэтому ты говоришь, что я тебе никто. Если так, то давай в самые ближайшие же дни обвенчаемся!

Затаив дыхание, он ждал ответа. Но Христина бежала не оглядываясь. В голове ее засела одна лишь мысль: как бы не опоздать на свидание с Костадином. Тяготило и сомнение: а вдруг Костадин раздумает? Как отнесется к ней старая Джупунова? Эти сомнения удерживали ее от окончательного разрыва с Кондаревым. Она не решалась оттолкнуть его и то ненавидела, когда он вставал у нее на пути, то жалела. Время от времени она искоса поглядывала на его скуластое лицо, черные усики, массивный подбородок, по которому струился пот, мысленно сравнивала его с Костадином и думала: «Как сельский учитель!» Предложение Кондарева не произвело на нее никакого впечатления. Она считала каждый шаг, оставшийся до города.

Кондарев сердился, что она так долго обдумывает ответ, но не терял надежды и ждал. Поскрипывание тяжелой корзины, неторопливые шаги Христины гулко отдавались в ушах.

— Что же ты скажешь? — спросил он, когда молчание стало тягостным.

— Сейчас — ничего. Вообще сейчас мне не до этого.

Кондарев остановился, окончательно убитый. Он понял, что надеяться не на что.

— Христина! — вскричал он, догнав ее и схватив за руку. — Я не позволю тебе шутить со мной! Зачем ты унижаешь меня?

— Пусти меня, я опаздываю! Пусти!

— Что с тобой, что все это значит?

— Сейчас мне не до тебя, я сказала, оставь меня… — Она зло вырвала руку.

Пораженный выражением ее лица, он поставил корзину на землю и снова схватил ее за руки. Сознавая всю бессмысленность своего порыва, но не в силах удержаться, он обнял ее тонкий, стройный стан и привлек к себе, а она уперлась ему в грудь локтями.

— Неужели все, во что я верил, все, что ты мне обещала, — ложь! Христина… — шептал он с исказившимся от боли лицом.

Она отчаянно вырывалась. Косынка упала на плечи, и на спину, как змея, сползла тяжелая коса.

— Отстань, отстань! Да как ты смеешь! — кричала она. С неожиданной силой она оттолкнула его, подхватила корзинку и побежала по дороге.

Ненависть, горевшая в глазах Христины, ошеломила Кондарева; казалось, тяжелая дверь с грохотом захлопнулась перед ним, навсегда разлучив с Христиной. А она уже добежала до первых домов городской окраины. Белая косынка мелькнула в начале улицы и скрылась за деревянным забором. Понурив голову, Кондарев стоял со злой и горькой усмешкой на губах. На душе вдруг стало пусто и тягостно; его окутала холодная мгла презрения к самому себе…

Вечерний мрак сгущался. Небо потемнело, и горы померкли. По дороге, жалобно поскрипывая, катился одинокий воз с сеном.

29
Отделавшись наконец от Кондарева, Христина бежала, то и дело оборачиваясь и бросая назад полный страха и ненависти взгляд. Пыль летела из-под ног, корзина терла руку, но она не сбавляла шагу. Только увидев на мосту Костадина, который прогуливался вдоль низкого каменного парапета, успокоилась.

— Отец ваш то и дело открывает дверь и выглядывает на улицу, вот я и решил подождать вас здесь, — сказал он, с радостью всматриваясь ей в глаза.

— Мама не может быстро идти, и у нее тоже абрикосы… Извините, я отнесу корзинку и выйду…

Она улыбнулась ему пересохшими, дрожащими от усталости губами и, оставив его в ожидании, поспешно свернула в переулок за мостом.

Отец встретил ее у дверей.

— Вы бы там еще до полуночи сидели. Где мать?

— Идет. А я поторопилась, потому что надо сбегать к подруге и вернуть ей книгу.

Христина оставила корзину в доме и пошла к источнику отмыть от пыли ноги. Отец шел следом.

— Уж не повстречался ли тебе этот молодчик? Приходил днем; я сказал, чтоб оставил тебя в покое.

— Никто мне не встречался.

Бай Христо смягчился.

— Сварил мясную похлебку и стол накрыл, а вас все нет и нет. Остынет — будет ни то ни се.

Христина сбегала наверх, наскоро причесалась, надела чулки и другое платье. Услышав стук двери и сердитый голос отца, она улучила минуту, когда родители вышли в пристройку, и незаметно выскользнула на улицу.

В теплом сумраке пронзительно квакали лягушки. Кроткий вечер опустился над городом, отовсюду доносились знакомые звуки: стук дверей, звон посуды, лай собак, детские голоса. В блестящей глади реки отражалось светлое, будто стеклянное небо. На другом берегу среди темных силуэтов домов огромной черной свечой высился тополь.

Костадин беспокойно расхаживал по мосту.

— Отец отпустил меня на минутку. Соврала ему, что пошла отдать подруге книгу. — Увидев, что он нахмурился, она поспешно добавила: — Я пришла сказать вам, где ждать меня. После ужина я выйду в сад. Пойдемте, я покажу, где вам пройти.

Посмеиваясь над его смущением, она повела его по берегу. Они вышли к узкому оврагу, заросшему бузиной, волчьими ягодами и мелким кустарником. По дну, омывая скалу, журчал ручеек. Пахло бузиной, теплой сыростью и улитками. Узкая тропинка убегала в глубь оврага.

— Вот отсюда — вверх. Там в двадцати шагах вправо есть калитка в наш двор. Войдите во двор и стойте у самой калитки. Еще лучше — за калиткой, — сказала Христина, показывая на тропинку.

— А еще калитки там нет? Лучше покажите, чтобы не заблудиться.

— Нет, не заблудитесь. По мосту люди ходят, могут увидеть нас. Я должна вернуться, иначе отец рассердится. Слушайтесь меня, — сказала она просительно и так мило, что Костадин радостно встрепенулся, тронутый этой неожиданно возникшей между ними близостью. — Вы ведь тоже еще не ужинали. Ступайте поужинайте. Так будет лучше всего. Я приду, но не скоро. Надо будет немного подождать…

Она говорила почти шепотом. В сумраке белели ее зубы, большие глаза сияли. Костадин молча улыбался. Сердце таяло в сладостном ожидании.

— Вернуться домой? Поздно будет. Я сразу же пойду к калитке. Вы, зная, что я жду, не задерживайтесь, — также шепотом ответил он.

— Может быть, и задержусь, не от меня зависит… Когда наши лягут… Нет, вы идите поужинайте, зачем морить себя голодом?

— Это неважно. Сейчас куда важнее другое.

— А теперь отпустите меня. Чем раньше я вернусь, тем лучше. — Христина, отойдя в сторону, обернулась и сказала со смехом: — Помните — калитка справа, не то заберетесь к соседям. И не торопитесь. Отец иногда прогуливается по двору перед сном.

Она прошла по мосту и скрылась в переулке.

Старики были на кухне. На низеньком столике дымилась кастрюля с похлебкой. Бай Христо сидел за столом, накинув по привычке куртку.

— Садись, не торчи, как столб. Нашла время носить книги подружкам!

Христина покорно опустилась коленями на мягкую подушку и смиренно потупила глаза. Ей виделась сколоченная из штакетин калитка, вьющаяся к ней по двору тропка. Она боялась взглянуть на отца, чтобы не выдать себя.

Мать тяжело опустилась на колени рядом с ней. Бай Христо, перекрестившись, отрезал три ломтя хлеба. Мать разлила по тарелкам наваристую, сильно наперченную похлебку. Христина хлебнула и чуть не задохнулась. Она обмакнула кусочек хлеба в солонку, чтобы отереть им пылающие губы, и с беззвучным смехом взглянула на мать. Старая женщина с мученическим видом подносила деревянную ложку к губам. После пятой ложки у бая Христо вспотел лоб. Он отерся ладонью и, оглядев женщин, сказал:

— А с перчиком-то я, видно, хватил лишку.

— Пропади он пропадом! — промолвила старуха.

— Лютый оказался. Ешьте одним духом, не так жечь будет.

— Христина, дай мне водицы, — попросила мать.

Бай Христо хлебал долго, с остервенением, пока не съел все. Потом с жадностью разгрызал крепкими зубами хрящи и обсасывал кости. Кошка с черными пятнами на хвосте терлась о его колено. Привязанный к потолку и завернутый в холстину окорок висел над столом, как булава.

Старуха пожаловалась, что дверь в сторожке отсырела и плохо открывается и что кувшин разбился.

Насытившись, бай Христо разговорился.

— Этот шальной учителишка сегодня подкинул письмо нашей барышне. Только я поставил кастрюлю на огонь, он заявляется. Встречаю его как человека и говорю: брось свою затею, а он как окрысится на меня. Кто ему потакает: ты, барышня, или мать?

— Я говорила тебе, папа, что он мне никто.

Христина умоляюще поглядела на мать и опустила глаза.

— Если придет — не отворяйте ему. Ноги ему переломаю. И не дай бог, коли увижу тебя с ним! Коммунист! Взялся меня уму-разуму учить!

— Раз дочь на выданье — всякие лезут, — заметила старуха.

— Сука, что ли, твоя дочь?

Христина встала и отрезала от окорока два кусочка. Один она незаметно спрятала в шкафчик. Бай Христо, вдоволь напившись воды, вышел во двор.

Мать принялась мыть посуду. Христина положила припрятанный кусок ветчины на ломоть хлеба и, завернув в платок, пошла к себе в комнату.

Луна поднималась из-за шелковицы, в окна смотрелись первые звезды, далекое сияние сбегало с темнеющего неба.

Бай Христо сидел на стуле во дворе и курил.

— Поди спроси мать, куда она дела бредень. Когда еще велел вам починить его! Если не починили, садитесь сейчас же за дело. Утром пойду ловить рыбу.

Христина сунула платок за пазуху.

— Мы устали, папа, давай отложим до завтра.

— Я сказал: утром пойду рыбу ловить!

Христина спустилась в погреб, сняла с гвоздя свернутый бредень и спрятала его под корыто.

Мать долго и напрасно искала бредень, заглянула даже на чердак. Бай Христо светил ей лампой и ворчал не переставая. Наконец он угомонился и пошел спать. Старуха задула лампу на кухне и, тяжело передвигая натруженные ноги, с оханьем побрела к себе. Она спала в небольшой комнатке, выходящей окнами на улицу.

Христина тихонько спустилась по лестнице, замирая от страха и волнения.

На городских часах пробило девять. Христина встревожилась — не рассчитывала, что задержится так долго. Она прошла мимо стола во дворе, за которым несколько дней назад состоялась их первая встреча с Костадином, и в тени слив подошла к калитке. Светила луна. Костадина не было видно.

«Ушел, не дождался», — вздохнула она, сжимая в руках узелок с едой. Но в тот же миг услышала шорох за спиной и обернулась. Костадин ждал ее, притаившись под сливой.

Она приблизилась к нему и молча протянула узелок. Он улыбнулся, глаза его блестели.

— Принесла вам поесть.

Костадин подошел вплотную. Ей показалось, что он хочет что-то сказать, но не может и только улыбается. Он положил вдруг руки ей на плечи и неловко, грубо обняв, поцеловал в губы. Все это произошло как во сне. Узелок выпал у Христины из рук…

Небо сияло шелковистым блеском. Верещание сверчков слилось в едином звучании. Все вокруг, от теплой земли до самых небес, всколыхнулось в неистовом порыве к счастью, к блаженству…

30
Манол больше не говорил вслух о новой мельнице, но неустанно размышлял о том, как бы построить ее с наименьшими расходами. Он заприметил небольшую водя-» ную мельницу в Я ловцах, в двух километрах от города. Мельница принадлежала некоему Тодору Миряну.

Однажды Манол оседлал коня и отправился в Яковцы. Там он до мелочей разведал, чем владеет Мирян, во сколько можно оценить его движимость и недвижимость, есть ли у того долги и прочее. На обратном пути он остановился на холме возле деревни. Внизу, в тени дубовой рощи, виднелась мельница. Деревня раскинулась по обоим берегам речки, которая, описав широкую дугу в том месте, где на живописном лугу стояла мельница, дальше текла прямо, сверкая на стремнинах.

Манол стал терпеливо выжидать случая поговорить с Миряном. Случай скоро представился.

Как-то в субботу после обеда Мирян зашел в лавку к Джупунам и, купив медного купороса, заказал стопку анисовой. Это был высокий, представительный мужчина в добротной соломенной шляпе, с толстой тростью. Городской костюм не мешал ему опоясываться синим деревенским поясом. В молодости он занимался огородничеством в Румынии и вернулся оттуда, щеголяя золотой цепочкой и каракулевой шапкой. Хотя односельчане и подтрунивали над его кичливостью и хвастовством. Мирян знал себе цену и держался неприступно. Земли у него было мало, накопленное за прошлые годы уплывало из рук, но благодаря мельнице он слыл человеком зажиточным.

Манол сам поднес ему анисовку и, подсев к нему на скамейку, сказал деловым тоном:

— Бай Тодор, у тебя два постава, и у меня два. Как думаешь, если нам сложиться и вместе заняться делом?

Мирян пробормотал что-то невнятное, ожидая подробностей, но Манол встал и, положив руку ему на плечо, сказал:

— Тут не место для таких разговоров. Завтра воскресенье. Если есть охота поговорить о наших мельничных делах, заходи ко мне часам к одиннадцати.

На этом и закончился разговор. Мирян не осмелился расспрашивать, чтобы не уронить себя в глазах Манол а. Взяв мешочек с купоросом, он отправился восвояси, крайне польщенный приглашением, и всю дорогу глуповатая улыбка не сходила у него с лица. Манол Джупунов хочет войти с ним в компанию! Но как он думает собрать воедино жернова, если мельницы стоят так далеко друг от друга?!

В воскресенье утром, прежде чем отправиться в город, он пошел в церковь, где исполнял обязанности п саломтика. Ему нравилось торчать на клиросе, где все молящиеся видят, как он распевает с хором псалмы.

Он купил свечку и поставил ее перед потемневшим ликом богородицы; шевеля губами, почти беззвучно прошептал: «Богородице дево, радуйся!» Просветлев от умиления, вернулся на клирос и стал подпевать молодому псаломщику. Молодой пел высоким, почти женским голосом, похожим на козлиное блеяние. Мирян, перебирая четки, подтягивал, мыча глухим баритоном.

— Подставь-ка ухо, — сказал он, воспользовавшись паузой. — Я тут пробуду до девяти часов. Дальше справляйся сам. У меня важное дело в городе…

Вытянувший в его сторону шею молодой псаломщик одобрительно кивнул. Мирян растолковал ему, куда и зачем идет, и, еле дождавшись половины девятого, собрался в путь. К десяти он был уже в городе, обошел базарную площадь, повертелся в зеленном ряду, постоял у воза с рыбой из Джулюницы. Полакомившись пышками, из чистого любопытства сунул нос в аптеку, где долговязый аптекарь в белом халате приготовлял для крестьян снадобья, потом свернул к конторе Рачика и заглянул в открытую дверь. Рачик сидел за обшарпанным, залитым чернилами столом и что-то втолковывал троим горцам. На стене за его спиной висел большой портрет Александра Мали нова.

Мирян не решился войти. Поглазев на корчму Кабафонского, куда заходили крестьяне с оранжевыми ленточками, и расслышав сквозь базарный галдеж церковный перезвон, он направился к Джупунам.

Он отворил калитку, откашлялся и застучал подкованными башмаками по каменным плитам.

Возле чешмы возился с игрушкой сынишка Манола. Все окна в доме были распахнуты настежь; возле кухни в трепещущем от жары воздухе щелкал клювом аист. На лестнице показалась старая Джупунка. Она только что вернулась из церкви, и от ее черного с кружевным воротником платья пахло ладаном.

— Манол в лавке. Ты не заходил к нему? — запросто, словно с детства знала Миряна, спросила она и пригласила его подняться в залу. — Посиди на миндере. Сейчас пошлю за ним. Я слышала про тебя и знаю, как тебя звать. Ты помнишь моего Димитра?

— Как не помнить, царство ему небесное. Мне пятьдесят восьмой пошел, но, слава богу, памяти не потерял, — сказал Мирян, растроганный приемом, но и слегка озадаченный бесцеременностыо Джупунки.

— Муж мой рано ушел на тот свет, пятидесяти трех лет. — Она вздохнула и пошла за пепельницей, увидев, что гость собрался закурить.

Мирян краешком глаза наблюдал за нею. Разглядев под длинным черным платьем ее худые икры и шевровые туфли с пуговицами по бокам, он подкрутил ус и, вынув четки, стал быстро перебирать их.

— Подожди маленько, я сейчас пошлю за ним работника. И кофейком напою, — сказала она, выходя из комнаты.

Судя по приему, дело наклевывалось серьезное. Мирян возгордился и приосанился. Улыбающимися глазами он критически оглядел убранство залы; четки еще быстрее замелькали в его руках, в голове зароились заманчивые мысли и надежды. Когда Джупунка вернулась, он спросил ее:

— Манол позвал меня вчера. Говорил про мельницу. Что он задумал?

Джупунка удивленно подняла брови.

— Я знала, что ты придешь, но зачем он звал тебя — не знаю. Я в дела не вмешиваюсь.

— Давай, говорит, бай Тодор, соберем вместе жернова. Да как их соберешь? — говорил, улыбаясь, Мирян, пытаясь хоть что-нибудь выведать у Джупунки. — Ох уж эти мне мельницы! — Он покачал головой. — Как говорится, один день густо, другой — пусто; так и в нашем деле… Сегодня жернов подводит, завтра — вода. Запруда хороша — воды мало. Но все ж кое-что перепадает. А у вас как?

Джупунка молчала, не зная, стоит ли приврать или нет. Потом решила прикинуться несведущей.

— Откуда мне знать, есть ли толк от мельницы? У меня пропасть своих, домашних забот. А у сыновей свои дела: и виноградник, и пашни, и лавки.

Сноха принесла кофе и блюдечко с вишневым вареньем. Мирян попробовал варенья, пожевал и провел языком по занывшим от сладкого испорченным зубам. Поняв, что от старухи ничего не добьешься, он стал шумно прихлебывать кофе.

Заскрипела лестница, и вошел Манол в черном праздничном костюме, манишке с крахмальным воротничком и синем галстуке. Даже не улыбнувшись гостю, он протянул ему руку и строго поглядел на мать. Джупунка, сославшись на дела, заторопилась уходить.

— Ты почему сел там? Садись за стол, — сказал Манол. — Матушка, вели принести нам немного ракии и огурчиков.

Манол уселся напротив гостя, вынул коробку сигарет и бросил перед ним на стол.

— Если хочешь анисовки, скажу, чтоб принесли. Я — за ракию, не люблю приправленные напитки.

Мирян тряхнул головой и причмокнул языком.

— Что ракия, что анисовка — все равно, — сказал он, смущенный суровым и надменным взглядом Манола, который, порасспросив его о том о сем, рассеянно выслушал ответы и нетерпеливо забарабанил пальцами по столу.

— Бай Тодор, — заговорил тот строго и внушительно, как обычно говорят торговцы, задавшиеся целью смутить покупателя и подавить его волю, — у нас с тобой знакомство шапочное. Знаю, ты человек почтенный, но что у тебя на уме — не видно.

Мирян, сложив руки на набалдашнике трости и выкатив синие глаза, приготовился внимательно слушать.

— Не люблю людей, которые идут наперекор своим интересам. Каждый должен знать, что ему по силам, а что нет. Коли не дюж, не берись за гуж. Если дело мне по карману, я не отступлюсь. Ты знаешь нашу мельницу в ущелье. Я решил ее продать, лишь бы нашелся покупатель. Отдам дешево, почти даром, потому что от таких мельничушек, как моя да твоя, проку нет. Хотел было отремонтировать ее и поставить машины, но участок не позволяет, да и постройка хлипкая. Если уж займусь мукомольным делом, то построю паровую мельницу, чтобы не возиться с отводами, запрудами и водой. Вчера, когда увидел тебя в лавке, мне пришло в голову спросить, не продашь ли ты свою мельницу.

Мирян разинул рот, лицо его вытянулось от разочарования.

— Как так — продать мельницу?.. Ведь я эдак вот… совсем о другом думал…

Манол даже не взглянул на него.

— Мельница у тебя на хорошем месте, и покупаю я ее только из-за участка. Дам тебе хорошие деньги. Меня не интересует ни постройка, ни жернова. Покупаю за место.

Мирян приуныл. Каким же дураком считает его Манол, если надеется купить его единственное сокровище!

— Об этом и речи быть не может: мельницу я не продам, — заявил он, видя, что надежды его рушатся.

Старая служанка принесла ракию в высокой бутылке с узким горлышком, тарелку со свежими огурчиками и молча вышла, оставив после себя запах жареного лука.

Манол делал вид, что не догадывается о переживаниях гостя. Мирян не притронулся к ракии. Манол чокнулся с ним и одним духом опорожнил свою стопку.

— Закуси огурчиками. Я люблю их без уксуса.

Мирян ковырнул вилкой кружочек, пожевал и сокрушенно поглядел на свои запыленные башмаки.

— Ты меня не понимаешь, бай Тодор, — неторопливо сказал Манол. — Ты, наверно, подумал, что мне нужна твоя мельница для дохода. Тебе она выгодна, а мне нет. Делосовсем в другом. Когда-нибудь ты будешь рад отдать ее за полцены, лишь бы отделаться от нее. Запомни мои слова! Я, бай Тодор, так или иначе, за три года остановлю все ваши мельницы. Вот отгрохаю современную мельницу на четыре-пять поставов, да еще с маслобойней, — от ваших трещоток и помину не останется. Коли не продашь, я найду другое место, можно и на краю города, потому что для паровой мельницы река не обязательна. Моторы поставлю, электричество проведу. Таких мельниц здесь нет. Нет и маслобойни, а за нее вся околия готова землю грызть, потому что за литром постного масла приходится ходить аж в Джулюницу. И жмых идет нарасхват на корм скоту…

Манол оживился, его темные глаза заблестели.

— Нет уже довоенного оливкового масла, которое застывало в бочках, бай Тодор! Хочешь не хочешь, а лопай подсолнечное… Вот уменьшу плату за помол, привезу французские жернова, и когда люди увидят, что им мелют за два часа и не надо торчать по три дня у мельницы из-за мешка муки, замолкнут ваши трещотки.

Угроза не произвела на Миряна никакого впечатления. Конкурентов у него не было, а деревенских помольщиков ему было вполне достаточно. Запугивания Манола его обидели.

— Брошу миллион — верну десять! Кто с деньгами, тот всех подомнет. Но зачем мне давить тебя? У меня и без того дела много. С мельницей или без мельницы, я, бай Тодор, — Манол Джупунов, а ты — человек средней руки. Но что с тобой делать, если ты не хочешь брать деньги, пока твоя развалюха еще кое-как вертится?

Манол встал и, засунув руки в карманы брюк, стал прохаживаться по комнате, поскрипывая новыми штиблетами. Мирян сидел с безразличным видом.

— Ну, говори, на чем порешили? Могу предложить кое-что другое, но не знаю, договоримся ли. Итак, значит. не продаешь. Коль не продаешь, я предлагаю тебе взяться вдвоем за это дело. Ты готов? — Манол уперся в Мирян а тяжелым взглядом.

— Да как возьмемся? Мельницу свою я не отдам…

— Давай руку — договоримся.

Мирян колебался.

— Слушай, бай Тодор, ты человек скромный, с торговлей дела не имел и ничего в ней не смыслишь. Если не продаешь мельницу, то помоги мне, а я помогу тебе. Сколько у тебя денег?

Мирян растерялся. У него было на счету около десяти тысяч левов, которые он берег на приданое дочерям. Эти деньги были собраны по мелочам — от продажи женского рукоделия да от приношений прихожан, и ему было стыдно признаться, что он так беден.

— О деньгах не беспокойся. Скажи, что задумал?

— Сто тысяч у тебя наберется?

— Может, и наберется.

Манол пододвинул к Миряну стул и, сев вплотную к нему, так что колени их коснулись, сказал мягко и даже с участием:

— Бай Тодор, нет у тебя денег. А если есть, то очень мало. Кредит у тебя, возможно, большой: ведь ты почтенный человек. Но не это главное. У меня деньги есть. — Манол приложил руку к груди. — Выслушай, что я тебе сейчас скажу: готов ли ты вместе со мной взяться за большое дело?

— Что за дело и зачем мне за него браться?

— Построим на твоем участке мельницу с маслобойней.

От волнения у Миряна перехватило дыхание. Хитер Джупун, но и он не лыком шит. Не удалось заполучить мельницу, пришлось Манолу идти на попятный и брать его в компаньоны. Как он рассчитывал, так и вышло. Предложение Манола взбудоражило его. Дело предстояло нешуточное — Манол слов на ветер не бросает. Вот когда он, Мирян, возвысится в глазах односельчан. Но, его пугал размах предприятия. Мельница с маслобойней да еще с машинами? Как она будет выглядеть? В его воображении рисовалось некое страшилище, в котором творятся таинственные дела.

— Вот так, пожалуй, пойдет, — пробормотал он и полез в карман за табакеркой.

Но Манол мгновенно поднес ему коробку с сигаретами.

— Ты даешь место и еще кое-что. Может, и сама постройка на что-нибудь сгодится. Если ты согласен, давай поговорим…

Они чокнулись, и разговор оживился. От недавней обиды у Миря на не осталось и следа. Он с радостным умилением слушал Манол а, глаза его самодовольно поблескивали, четки весело щелкали в пухлых пальцах.

— После войны народ стал другим, бай Тодор. Теперь едят больше, не постятся, давай им хорошей муки, масла. Даже горцы уже не те — отруби теперь скармливают скоту. Сам подумай: если мы с тобой засучив рукава возьмемся за дело, то за два года вернем расходы, — разглагольствовал Манол, чокаясь и ожесточенно похрустывая огурчиками.

Мирян делал неуместные замечания, хитрил, расспрашивал о том о сем и в конце концов соглашался. Манол легко отводил его возражения новыми доказательствами и цифрами, черкая их на сигаретной коробке.

— Я беру на себя расходы на машины и половину расходов по постройке. Остальное за твой счет. Даю тебе возможность подняться на старости лет. У тебя дочери, надо подумать и о зятьях! Обеспечишь их не хуже людей. Век будут тебя добром поминать… Запишем все черным по белому, скрепим договором, а оценку мельницы и земли сделаем по рыночной цене, а не по земельным регистрам. По размеру капитала получишь причитающуюся тебе часть мельницы, а когда соберешься с деньгами, доплатишь мне разницу, и тогда будем на равных. Я рассчитываю, что ты будешь следить за работой. Мне некогда — я занят лавкой и торговлей, — сурово говорил Джупун. Мирян невольно робел, видя его деловую хватку и решительность. Одобрительно поддакивая, он думал, что есть еще время проверить, не обманывает ли его Манол, и что надо будет тотчас же посоветоваться с Тотьо Рачиком.

Когда бутылка опустела и Мирян почувствовал, что язык отяжелел, а в голове шумит от радостных мыслей, компаньоны порешили встретиться еще раз и как можно скорее подписать договор.

31
Манол остался не вполне доволен разговором с Миряном. Он понял, что его будущий компаньон станет хитрить и изворачиваться, и поэтому решил действовать быстро и энергично. По его сведениям, Мирян мог рассчитывать примерно на стотысячный кредит в банке.

Манол предполагал взять на себя поручительство перед банком и тем самым сразу же прибрать Миряна к рукам. Как развернутся события дальше, он не думал, зная, что в любой момент сможет отделаться от своего компаньона. Проводив Миряна, он вернулся в лавку.

Приказчик, долговязый прыщавый парень с огромными, словно у летучей мыши, ушами и подслеповатыми глазами, разносил в корчме вино, расставляя стаканы на залитых, неубранных столах, за которыми сидели крестьяне. Базар подходил к концу, и в лавках и корчмах не было отбоя от посетителей. Горцы переговаривались громкими, протяжными голосами. Их жены, разодетые в праздничные сукманы, хихикали, прикрывая рот ладошкой. Какой-то крестьянин из горной деревушки, в новой соломенной шляпе, опоясанный синим поясом, тянул за руку другого пожилого крестьянина и убеждал его:

— Ударим по рукам, сват… Я продал поросенка…

— Бабам бозы, парень!.. Две кружки!

— Эй, Вена, куда запропала ваша Стойна?

Поздоровавшись со знакомыми, Манол прошел через корчму и направился в лавку, но дверь, соединявшая корчму с лавкой, оказалась запертой.

— Бай Коста недавно запер и оставил ключ, — доложил слуга.

— Почему запер, куда ушел?

— Да вон он, сидит в казино напротив, с барышней, — сказал парень с ухмылкой.

Манол сердито вырвал у него ключ и отпер дверь. Следом за ним в лавку вошли несколько крестьян.

«Что он, с ума спятил? Оставил этого паршивца воровать!» — злился Манол, снимая с полок банки с краской, серпы, рукоятки, паламарки[55] и наблюдая исподтишка, как крестьяне пробуют пальцем острие и разглядывают на свет анилиновые краски. Время от времени он поглядывал в высокое запыленное окно, наполовину закрытое спущенной железной шторой, затенявшей лавку.

На противоположной стороне улице вынесенные на тротуар столики были заняты празднично одетой молодежью. Поручик Балчев разговаривал с высокой дамой в широкополой шляпе. Белогвардейские офицеры, почтительно вытянувшись, приглашали к столику знакомых барышень. Стоящий за окном казино граммофон с большой трубой играл «La paloma».[56]

За крайним столиком Манол разглядел брата, увлеченного разговором с красивой девушкой в бежевом костюмчике и шляпке того же цвета. Вглядевшись пристальней, он узнал Христину. Прежде он не замечал ее, но сейчас красота девушки поразила его. Неужели Костадин запер лавку, чтобы полюбезничать с ней? Он был уверен, что когда Райна вышла прогуляться с подругой, Костадин увязался за ними, но Райны нигде не было видно, и это еще более озадачило Манола. Он вспомнил, что за последнее время Костадин отбился от рук: опаздывал к ужину, без видимых причин затянул молотьбу ячменя.

Время близилось к часу. Крестьяне стали расходиться, и корчма опустела. Манол стоял у окна, засунув руки в карманы. Костадин сидел вполоборота к нему, он не видел его лица, но Христина была как на ладони. Брат что-то рассказывал, размахивая руками, и по его жестам и горячности было видно, что для него сейчас кроме прелестной собеседницы не существует ничего на свете. Христина смеялась, глаза ее лучились счастьем. Манолу все стало ясно.

«Запер лавку и привел ее сюда, посадил на виду у всех… Я голову ломаю, как с умом деньги в дело вложить, а он сдурел и вертится возле юбки. Пора, пора женить нашего женишка», — презрительно щурясь, злился Манол.

Обернувшись, он увидел за длинным засаленным прилавком слугу. Парень, сунув руку в карман, напряженно размышлял, шевеля губами.

Манол вышел на улицу и с грохотом опустил железную штору.

Слуга закрыл изнутри ставни, и корчма погрузилась в полумрак.

— Бай К оста еще там, — сказал он, входя через внутреннюю дверь.

— Вынь из кармана все деньги и положи на стол! — приказал Манол.

— Какие деньги, бай Манол? — задохнувшись, хрипло спросил парень.

— Выкладывай! — прошипел Манол, и тот положил на прилавок три бумажки по десять левов и несколько монеток.

Звонкая затрещина отшвырнула его к стене. Парень захныкал.

— У кого крадешь, дубина, гаденыш! Сколько раз тебе говорил, что меня не обманешь! Ступай обедать!

Парень жалобно всхлипнул, потер пылающую щеку и шмыгнул за дверь.

Манол вышел вслед за ним во двор. Сквозь забор было видно, что делается на улице. Костадин рассчитывался с официантом, а Христина поджидала его, стоя у края тротуара. Взгляд Манола задержался на обтянутых светлыми чулками ногах Христины. Ее красота обожгла сердце и вызвала зависть к брату. Манолу было некогда засматриваться на женщин, но он не был к ним ни равнодушен, ни холоден. Вымыв руки у чешмы, он поднялся наверх.

Стол накрыли в гостиной. Жена его резала хлеб. Девочка, сидя на миндере, резво размахивала погремушкой. Маленький Дачо шелестел газетой, стараясь свернуть из нее колпак.

— Подавайте на стол, — сказал Манол, взяв дочку на руки.

— Где Коста? — спросила Цонка.

— Не будем ждать его. Скажи на кухне, чтобы подавали. Позови маму.

Манол искоса глянул на жену: уже немолодая, дряблая кожа, подпаленные завивкой волосы, толстая талия, неуклюжая походка. Цонка ходила, переваливаясь, как утка, спала как убитая, и по утрам ее приходилось будить. Если брат приведет в дом ту девушку, Цонка будет выглядеть рядом с ней как курица рядом с голубкой. До сих пор он не задумывался о женитьбе Костадина, его больше заботил будущий зять, но теперь по всему видно, что Костадин опередит сестру. «Не позволю ему жениться на бесприданнице. Надо в дом нести, а не из дому», — рассуждал Манол, покачивая ребенка на коленях и чувствуя приятное головокружение от выпитой ракии.

В душе он презирал Костадина. Брат пошел по деревенской линии — в отца, и хотя учился в коммерческой гимназии, но так ничего и не постиг в торговом деле. Если семья богатела, то только благодаря ему, Манолу. «Брата хлебом не корми — дай покопаться в земле, а какой барыш от этого — ему все равно. Оставил лавку из-за какой-то глупой бабенки! Это ему даром не пройдет».

Семья уселась обедать. Мать спросила, где Костадин, но, не получив ответа и взглянув на мрачное лицо старшего сына, лишь недовольно шмыгнула носом. Ей не терпелось узнать, зачем Манол звал Миряна. Она что-то чуяла, но не могла решить определенно, что задумал Манол: то ли хочет сбыть свою мельницу, то ли купить у Миряна. Коль у сыновей зашел разговор о мельнице, не диво, что они переругались в лавке. Вот почему нет Костадина, а Манол насупился мрачнее тучи. Говорить о делах полагалось после обеда, но, рассудив, что она как-никак мать и хозяйка в своем доме, старая Джупунова промолвила:

— Не горячась и змею из норы вытащишь.

Манол даже не взглянул на нее, но Райна не удержалась:

— Что ты хочешь этим сказать, мама?

— Ты ешь. Тебя это не касается!

— Мама всегда говорит обиняками, — заметила невестка.

Джупунка метнула на нее убийственный взгляд.

— Умный и с полслова поймет, а кто не смыслит, пусть смотрит себе в тарелку.

Помолчав несколько минут, она, не вытерпев, спросила напрямик:

— Манол, где Коста? Вы что, поссорились?

— Как придет, спроси его.

— Я тебя спрашиваю.

— Сын твой холостой. Вот и развлекается по-холостяцки.

Мать поглядела на него с недоумением. Райна опустила голову, предоставив Манолу сообщить новость. Из окна своей комнаты она видела Костадина с Христиной и теперь поняла, что Манол подглядывал за ними. Ее удивила смелость Костадина.

— За кем он бегает? — спросила старуха у дочери.

— Не знаю, — ответила Райна.

— Не прикидывайся, — заметил Манол. — Так уж и не знаешь, что он волочится за твоей подружкой, дочкой Христо Влаева! Давеча оставил его в лавке, а он запер дверь и отправился пить пиво в казино: пусть этот обормот ворует!

Старая бросила вилку на стол и всплеснула руками.

— Боже-е-е!.. Ты что же, дорогая моя, ничего мне не сказала? Отчего молчала как рыба?

— Откуда мне знать, мама! Я, можно сказать, только вчера приехала.

— То-то он что ни вечер наряжается. И молотьбу забросил, и пропадает допоздна. На порог не пущу эту суку! Ишь что задумала!

— Девушка не виновата, — сказал Манол.

— Гордячки этой в доме не потерплю! Мало мы их кормили в войну?!

Старуха не на шутку встревожилась; ее худое лицо перекосилось от злости.

— Пусть выбросит эту блажь из головы! — заявила она.

— Тише, мама, он идет, — шепнула Райна.

Костадин поднимался по лестнице. Когда он появился на пороге, все впились в него глазами. Домашних поразило счастливое, самоуверенное выражение его слегка осунувшегося лица, блеск в глазах. Бросив шляпу на миндер, он поздоровался с таким видом, будто и знать не хочет, что думают о его опоздании, и сел на свое место. Райна поспешно налила ему супу. Костадин быстро опорожнил тарелку. Молчание, которым его встретили, все же произвело на него впечатление, он нахмурился, но секунду спустя его лицо снова обрело прежнее решительное и торжественно-счастливое выражение.

— А компота не будет? — спросил он.

— Поешь сперва, — сказала мать.

— Неохота. Пить хочется.

Манол, который решил сдержаться до конца обеда, теперь, видя выражение лица Костадина, вскипел.

— Напился пива в казино, вот и пересохло в горле, — ехидно заметил он.

— Это мое дело.

— Твое дело было сидеть в лавке, а не развлекать дочку Христо Влаева! Оставил этого балбеса, чтоб воровал! Если тебе понадобились девки, поезжай в Тырново. Там в гостиницах их сколько хочешь!

Костадин сдернул салфетку с шеи.

— Манол, на всю жизнь поссоримся — Запрещаю тебе так говорить о ней! — воскликнул он. — Она будет моей женой. Матушка, я женюсь на ней во что бы то ни стало и прошу тебя не противиться. — В голосе его звучала мольба человека, решившегося на все. Его торжественный тон еще больше ожесточил старуху.

— Он рехнулся! — простонала Джупунка.

— Мама, лучшей жены мне не надо, другой такой не найти!

Джупунка отшатнулась, пораженная. Она не узнавала Костадина-. Он стоял с салфеткой в руке и говорил, прижимая другую руку к сердцу:

— Я знал, что вы будете против, но знайте и вы, а особенно ты, братец. — продолжал он так же торжественно, — что я не позволю вам вмешиваться в мою жизнь! До сих пор я был вашим батраком, отныне буду сам себе хозяином. Буду устраивать жизнь по своему разумению!..

— Рехнулся! Она свела его с ума! — завопила старуха* глядя то на старшего сына, то на дочь в поисках сочувствия и поддержки.

— Если не рехнулся, то на пути к этому, — сказал, кусая губы, Манол.

— Не делай из меня сумасшедшего, я знаю, что говорю. Вы меня не понимаете, а я — вас. И не хочу вас понимать!

— Сам не знаешь, что несешь! — вскипел Манол. — Чей ты батрак, чей? Ты глупый мальчишка, который не понимает, что говорит. Ума — кот наплакал!

— Не оскорбляй меня! Не смей!.. Я глуп лишь потому, что терплю твои окрики и команды. Ты все прибрал к рукам. Но меня ты не проведешь. Отделюсь, не буду больше тебе ни слугой, ни рабом!

— Боже, до чего я дожила! Господи, лучше умереть, чем видеть такое! — простонала Джупунка.

Верхняя губа у Манол а вздернулась, как у готовой укусить собаки.

— Ты пьян! Если ты в своем уме, тебе надо расквасить рожу, чтоб не болтал чепухи, — сказал он, направляясь к миндеру.

Костадин с яростью поглядел вслед брату и, швырнув салфетку на пол, ушел к себе в комнату, хлопнув дверью.

— Мама, успокойся, не плачь, — сказала невестка и принялась убирать со стола.

Старуха беззвучно плакала, закрыв лицо руками. Под утыканным шпильками пучком обнажилась тощая жилистая шея. Посидев так несколько минут, она встала и, отстранив властным жестом невестку, которая бросилась к ней, дала Манолу знак следовать за собой.

— Только через мой труп дочь Христо-бондаря перешагнет порог моего дома! — крикнула она так, чтобы и Костадин слышал, и стала спускаться по лестнице. Манол заколебался, но старуха окликнула его, и они пошли в ее комнату под лестницей, где никто не мог услышать, о чем они будут говорить.

32
Райна вошла в комнату брата. Костадин лежал на постели, покрытой купленным у Влаевых ковром. Заслышав шаги, он вскочил на ноги, но, увидев сестру, тотчас успокоился.

— Ты поступил нетактично, Коста, — сказала она с сочувствием. — Зачем тебе понадобилось идти в казино, на люди?

— Вот как! А зачем мне прятаться от людей и подыгрывать брату? Этому живоглоту, да и матери с ее упрямством! — Он сердито глядел на нее, все еще дрожа от гнева.

— Ты всегда был нетактичным. А теперь ты еще пуще их озлобил и они не уступят.

— Мне все равно. Что сказал, то и сделаю. Глазом не моргну. И тебе советую быть повнимательней. Я тебе и раньше говорил, что, когда выйдешь замуж и потребуешь свое, будет поздно. Манол подкинет тебе какие — нибудь крохи, лишь бы сказать, что дал долю из отцовского наследства.

— Ты хочешь и меня впутать в ваши дела! А я ни с кем не хочу враждовать.

— Как ты наивна! Ему что ни говори, у него все мимо ушей проходит. Все его хитрости я хорошо вижу, они добром не кончатся. Сменит завтра вывеску на лавках, вот ты и останешься с носом. Он уже не раз намекал на это.

— Какую вывеску?

— На лавках. Там значится «Димитр Джупунов и сыновья», а он ее сменит на «Братья Джупуновы».

— Ну и что из того?

— Ничего-то ты не понимаешь! В таком случае ты ничего не получишь из капитала. Отец оставил нам около ста тысяч левов капитала, который с тех пор увеличился. Манол выдаст тебе из этой сотни тысяч пятнадцать — двадцать. По закону ты, как дочь, имеешь право на одну часть недвижимого имущества, а каждый из нас, братьев, на две. Значит, тебе полагается пятая часть, а если учесть долю матери, то и того меньше. Он может так подстроить, что ни тебе, ни мне ничего не достанется.

— Как же это он сделает? Неужели он способен на такую подлость?

— Ради своей мельницы он готов на все. Вложит, нас не спрашивая, весь капитал в мельницу, которую, разумеется, оформит на свое имя. Под видом ипотеки, если денег не хватит, или еще как, — я не адвокат и не могу всего предвидеть, но к этому он клонит. Сегодня к нему приходил хозяин мельницы из Яковцев, и Манол нарочно спровадил меня в лавку, чтобы за моей спиной провернуть какую-то махинацию. Втемяшилась ему эта мельница, и мутит он воду неспроста. Потому и я лезу на рожон и требую свое. Женюсь и отделюсь. Построю дом, заведу хозяйство в Караормане; полюбилось мне это место, я всегда мечтал пожить там. А ты подумай. Если сейчас не воспользуешься случаем и не потребуешь свое, я не ручаюсь за твое будущее.

— Ах, Коста, как все это неприятно! Мне сейчас не до наследства, и я не верю, что брат меня обманет. Ненависть к нему заводит тебя слишком далеко.

— Я тебя предупредил, а ты поступай как хочешь.

Костадин заметил, что сестре разговор неприятен и она думает о чем-то другом.

— Ты в самом деле хочешь сразу жениться? И не походишь в женихах? Не думала я, Коста, что дело у вас пойдет так быстро, — с живостью сказала она и улыбнулась.

— Говорил я тебе, говорил… Ведь она давно любит меня… Ах, Райна, ты представить себе не можешь, как я счастлив! — Лицо его осветилось радостной, чуть застенчивой улыбкой.

— А как же Кондарев? Разве она с ним окончательно порвала?

— У них не было ничего серьезного. Я еще тогда тебе говорил. То было лишь увлечение, девичьи причуды…

— Но она-то дала ему понять, что все кончено?

— А зачем? И без того между ними ничего не было, — с раздражением ответил Костадин. — С сегодняшнего дня мы открыто ходим вместе. К родителям я сватов не посылал, хоть и положено; надо посмотреть, как поведут себя наши. Тяжело мне будет, если они встанут поперек дороги, как сейчас. Эх, — вздохнул он, — дорог мне наш дом, больно по-худому расставаться с ним.

— Да, я тоже подозревала, что она его не любит. Она очень практична и потому не ценит его, — сказала Райна, взволнованно расхаживая по комнате.

Костадин с удивлением поглядел на нее.

— А за что его ценить? За его россказни? А ты его ценишь, а? Потому и растрещалась тогда у Христины, как бобы в жестянке?

— Теперь уж все равно, не стоит спорить, — примирительно сказала Райна. — Сегодня в читалище благотворительный вечер. Вы придете?

— Посмотрим.

— Но ты не умеешь танцевать!

— Не умею. Ну и что ж, буду плясать хоро… А разве трудно научиться? — спросил он с ребяческим простодушием.

— У кого?

— Вот ты возьмись и научи меня…

— Не так-то просто. Давай попробуем, — со смехом сказала она.

Костадин обнял сестру за талию, и она, тихонько напевая, закружила его по комнате. Костадин делал огромные шаги, неуклюже вскидывая свои длинные ноги.

— Раз, два, три! Раз, два, три! — отсчитывала Райна, кружа его вокруг себя. — Нет, лучше попробуй один. А я буду играть тебе на гитаре. Подожди минутку.

Она сходила за гитарой и, сев на кровать, заиграла.

— Слушай музыку и двигайся в такт, а не шагай, как жираф!

Костадин начал двигаться, вкладывая столько трогательных усилий, что Райна прыснула со смеху.

— Ты тут вертишься, танцы разучиваешь, а мама с братом заперлись внизу и кто знает, что замышляют, — сказала она.

— Ага, совещаются… Матери я больше всего боюсь, Райна. Мама у нас — крепкий орешек. Старая да, как говорится, босая ходит, а хоровод водит. Беды от нее так и жди. Только все равно им ничего не придумать, ничего! Давай! Я непременно должен научиться танцевать.

— А ведь ты не признавал танцев?!

— Верно. Но с тех пор, как это началось, мне все кажется иным. Представь себе, что ей захочется потанцевать, а я не умею. Хлопай глазами, как филин, и смотри, как с ней танцуют другие!

— Любовь движет миром, — рассмеялась Райна. — Ты волочишь ногу, словно ее свело. Смотри внимательно — еще раз покажу. — Райна прошлась в вальсе по комнате. — Вот так: слева направо, правой ногой полшага, левой — шаг… Трам-та-та! Трам-та-та! Раз, два, три, раз, два, три! Ступай на пальцы, а не всей ступней. Голова не кружится?

— Ничего со мной не станется.

— Тогда кружись, но медленно. Давай теперь вдвоем…

— Они давно стакнулись, с малых лет помню. Мать никого не любила кроме Манола. Он для нее царь и бог. Недаром он в нее уродился, чорбаджийская кровь![57] А мы — второй сорт, — вернулся к прежней теме Костадин, когда Райна заявила, что для начала достаточно.

— Если не сробеешь, то вечером сможешь вальсировать. Но будь осторожен, не наступай даме на ноги…

Ну что за атмосфера создалась у нас в доме! Представь себе, Коста, что и я решу выйти замуж за какого-нибудь человека без состояния. Правда, мое положение иное — я женщина. Уйду к нему, а кроме того, ведь я не компаньон Манолу, правда?

— Только попробуй, и тогда увидишь… Но почему ты не подошла, когда увидела нас? Я думал, ты присоединишься к нам.

— Я бы только помешала. Да и настроения не было выходить из дому. Хорошо, что меня не было с вами. Мама глаза бы мне повыцарапала, — сдержанно сказала Райна, всем видом показывая, что разговор об этом ей неприятен.

— На вечер придешь?

— Может быть, и приду. Но не впутывай меня в ваши дела. Я и без того тебе во многом помогла. Не проси ничего больше. — Райна взяла гитару и вышла.

Оставшись один, Костадин покружился по комнате, повторяя заученные движения, подошел к окну и оглядел безлюдную улицу. Залитое солнцем здание читал ища отбрасывало резкую тень на тротуар и на белеющие пустые столики. Костадин долго глядел на столик, за которым они сидели с Христиной, перебирая в уме слово за словом весь их разговор, вспоминая каждый ее жест и взгляд, каждую черточку дорогого ему лица. Ему не сиделось в комнате. Христина владела всеми его мыслями и тысячами невидимых нитей влекла к себе.

«Что мне тут делать? Сейчас, чего доброго, придут наши ругаться», — подумал он и решил прогуляться по полю. Переодевшись, он снял со стены охотничье ружье и, даже не оглянувшись на комнату матери, вышел на празднично тихую улицу.

33
— Братец, возьми мне билет на балкон. Танцевать я не буду, только посмотрю, — попросила Сийка.

Кондарев улыбнулся, оставил сестру у дверей зала, где посыльный городской управы, спустив очки на нос, с неприступным видом проверял билеты, и пошел к кассе. Несколько девушек в ярких платьях, с чрезмерно напудренными лицами и ненапудренными шеями толпились у гардероба в ожидании кавалеров, которые ушли за билетами.

Две лампы, подвешенные на толстой проволоке к потолку, и четыре цветных бумажных фонаря заливали светом опрысканный парафином пол. В украшенном бумажными гирляндами зале духовой оркестр на хорах играл марш. Вечер еще не начался, но на стульях вдоль стен уже сидели молодые женщины, матери с дочерьми, сновали молодые люди, распространяя вокруг запах парихмахерской. Все бестолково суетились, с нетерпением ожидая своих близких и друзей. Молодой аптекарь, главный распорядитель всех балов и вечеров, проносился танцующей походкой по залу, то исчезая на лесенке за сценой, то снова появляясь с озабоченным лицом.

В казино, отделенном от зала двустворчатой дверью, горела карбидная лампа. Оттуда доносился смех, скрип стульев, звон стаканов.

— Пойдем займем столик. Я хочу угостить тебя чаем с шоколадом. Ты никогда не пила чая с шоколадом и не знаешь, как это вкусно, — оказал Кондарев, ведя сестру через буфет.

— От чая мне жарко станет, — ответила Сийка.

Она стеснялась; ее слепил яркий свет карбидной лампы, и она часто моргала своими синими, как васильки, глазами.

— Наоборот, от чая становится прохладнее. А Сотиров придет? — шутливо спросил Иван.

Сийка догадалась, что творится в его душе и почему он так торопится занять столик. Как только они вошли в зал, она заметила, что он оглядел всех женщин. Не найдя той, которую искал, Кондарев повел сестру в казино. «Неужели он, зная обо всем, все же ищет ее?» — спрашивала себя Сийка, не смея заглянуть брату в глаза.

Ей было больно за него. У нее и в мыслях не было, что какая-нибудь женщина может предпочесть ему другого. Как ни далека она была от сердечных дел брата, как ни благоговела перед ним, считая себя недостойной осуждать его выбор, все же она не могла скрыть возмущение и не дать воли своему чувству. От подруг она узнала, что Христина дружит с Костадином Джупуновым, да и своими глазами видела их прогуливающимися по городу. Она была в недоумении: неужели брат не знает об этом? И раскаивалась, что пришла на вечер. Выздоровление матери принесло такое облегчение и радость, что захотелось немного повеселиться. Она не думала, что брат останется здесь на вечер. Он избегал подобных развлечений, но сегодня, к ее большому удивлению, не ушел, оставив ее, а решил поухаживать за ней. Она вспомнила, как тщательно он завязывал галстук, с каким недовольством оглядывал свой ставший узким темный костюм. «Эх, братец, как она посмеялась над твоими чувствами», — с горечью думала Сийка, готовая встретиться с насмешливыми взглядами.

Казино состояло из двух помещений. В первом, возле зала, большинство столиков было занято местным «хайлайфом». Во втором молодые люди сдвигали столы, готовясь к пирушке.

Кондарев выбрал столик, над которым висело зеркало.

— Что-то рано мы с тобой пришли, — сказал он, усаживаясь против сестры лицом к зеркалу.

Сийка поняла, что брат нарочно выбрал такой столик, откуда видны все, кто заходит в буфет.

Дверь из зала непрерывно хлопала. В казино входили чиновники с женами, торговцы, ремесленники. Они предпочитали второе помещение, где чувствовали себя свободнее. В буфете мелькнул Ягодов, бритый и напудренный, невероятно бледный в слепящем свете лампы. Затем появился Христакиев в снежно-белой манишке с черной бабочкой. Рядом с ним шла смуглая девушка с невинным выражением на красивом лице. Столики были нарасхват, и многие пришедшие посидеть здесь до начала вернулись в зал, где музыка на время смолкла. Два прилизанных официанта с пустыми подносами и с карандашами за ухом пробирались сквозь нарастающую сутолоку к буфету, выкрикивая на ходу заказы.

В зале вдруг грянула музыка, и веселые звуки хоро заглушили многоголосый шум. Многие поднялись из-за столиков и, толкаясь в дверях, стали протискиваться в зал. Большинство посетителей, мужчины среднего возраста, намеревались раз-другой сплясать хоро, а затем, предоставив женам свободу танцевать или смотреть на танцующих, вернуться в буфет и сидеть там до конца за рюмкой. Через минуту к ударам барабана, уханью контрабаса и визгу кларнетов присоединился громовой топот сотен ног, от которого задрожало все здание.

— Ты хотела сплясать хоро? Вечер начался, и, если ты не воспользуешься случаем, неизвестно, когда заиграют снова, — сказал Кондарев сестре.

Сийка догадалась, что он хочет проверить, пришла ли Христина. Она быстро допила чай, нетронутую шоколадку сунула в карман брату и встала. Хоро вилось через весь зал. Вначале пляска шла немного вяло. Чиновники и торговцы соблюдали достоинство и плясали чинно, глядя себе под ноги. Но молодым взятый темп был не по душе. Да и сами музыканты понемногу ускоряли мелодию, и хоро становилось все более буйным. Грузные дамы, опасаясь за свои наряды, скрепленные в потайных местах булавками, и боясь размазать пудру и помаду, старались удержать прежний темп и то и дело сбивались. Бросая растерянные взгляды на разгоряченных мужчин, которые увлекали их за собой, они едва не отрывались от хоровода. Мелькали лаковые туфли, то тут, то там из-под платья предательски белела нижняя юбка, скрепленные шпильками высокие прически угрожающе кренились набок, с корсажей слетали розы. Смешанный запах одеколона, пудры и духов облаком поплыл в нагревшемся воздухе зала.

Кондарев и Сийка присоединились к веренице рядом с красильщиком шерсти. Красильщик плясал, высоко подняв голову, с таким видом, будто разглядывает закопченный балкон и бумажные гирлянды.

В глубине сцены собралась молодежь. Сутулый аптекарь разговаривал с дородной статной девушкой, окруженной врангелевскими офицерами. Ей очень хотелось сплясать вместе со всеми, но она не решалась, потому что считала хоро чем-то мещанским и даже неприличным. Там же блистал своей манишкой и лоснящимся от бриллиантина пробором Христакиев, который что-то нашептывал красивой девушке. Она робко протянула ему свою нежную руку и, вопросительно поглядев на женщину в роскошном лиловом платье, присоединилась вместе с кавалером к плящущим.

Кондарев при каждом удобном случае поглядывал на дверь зала. Разросшееся хоро извивалось змеей, и среди топота, музыки, пестроты оживленных лиц, разноцветных платьев, декольте, среди подпрыгивающих и колышущихся голов он не мог заметить тех, кто пришел вновь, и тех, кто вышел из буфета. Кто-то взял под руку сестру. Кондарев обернулся и увидел румяного, сияющего Сотирова, который весело кивнул ему. Сийка склонила голову и слегка зарделась.

Пляска кончилась, замерли последние звуки оркестра, протяжные и печальные. Одни направились к буфету, другие расселись на стульях. У входной двери барабанщик препирался с элегантно одетым мужчиной, который норовил войти в зал с собакой.

— Стоенчевы настаивают, чтобы их пустили с собакой. Говорят, что и на нее взяли билет. Только и разговоров, что об их хулиганских выходках, и вот, извольте, они на вечер притащились, — сказал Сотиров. — Я опоздал, извините, — поспешно добавил он, поклонившись Сийке.

— У меня брат за кавалера, — сказала Сийка, обмахиваясь платочком.

— Хорошо, что ты пришел и я не один на этом буржуазном вечере, — усмехнулся Кондарев. Он продолжал разглядывать публику в зале.

Мимо них, рисуясь военной выправкой, прошел доктор Янакиев в брюках в полоску и черном пиджаке с розовым бутоном в петлице. Рядом с ним семенил пухленький смуглый господин, округлый, как речной камешек. Его миндалевидные глаза, казалось, никого не видели вокруг. Сотиров, заметив господина, тотчас же стал пересказывать недавно распространившийся слух: Стоенчевы выкрали все золото у хаджи Драга на Христова. Сын пытался замять дело, но безуспешно. Кроме того, Стоенчевы обыграли старика в железку на огромную сумму. Сотиров поглядывал то на хоры, где музыканты собирались играть, то на Сийку, но избегал взгляда Кондарева.

Зазвучал вальс, и на блестящем паркете появилась первая пара. Сотиров улыбнулся, щелкнул каблуками и, обхватив тонкую талию Сийки, с места закружился с нею в танце.

34
Кондарев поглядел на танцующие пары и пошел в буфет. Сев на прежнее место, он задумался: что привело его сюда? Что у него общего с этими людьми и зачем бередить рану в душе? Зачем обманывать себя, будто пришел, чтобы развлечь сестру, которая измоталась, ухаживая за больной матерью, а вовсе не для того, чтобы повидать Христину? На что он надеется, когда разум упорно твердит, что эта девушка с весьма примитивным пониманием жизни никогда не полюбит его? Что за дьявольщина, нет того, чтобы влюбиться в женщину под стать себе, а потянуло к такой бездушной и пустой… Таков наш брат; все мы глупо пренебрегаем собственными идеалами и самолюбием… Какая ненависть сверкнула тогда у нее в глазах, даже ее отец не смотрел на него так враждебно!.. До каких пор можно воображать себе, что она его любит?

— Пива, — сказал он проходящему мимо официанту.

Перед буфетом толпились разгоряченные танцами пары. Звон бокалов, смех, торжественные звуки вальса сливались в общий шум.

Вдруг двери зала раскрылись и с ворвавшейся мелодией вальса в буфет вошла Христина с русой полной девушкой, а следом за ними Костадин. Осмотревшись, он указал на столик и с такой стремительностью потащил к нему своих спутниц, будто собирался драться за место. За столиком сидели две барышни без кавалеров. Они потеснились, освобождая место, и вскоре ушли в зал. Костадин тут же подозвал официанта.

У Кондарева кровь застучала в висках. Ему почудилось, что он невольно вскрикнул от удивления. Все оказалось так просто, а он и не догадывался! Он ожидал, что Христина вот-вот встретится с ним взглядом, но сидевший рядом высокий Костадин загораживал его. Усевшись за столик, Христина увлеклась разговором и ни разу не обернулась в его сторону. На ней было темное маркизетовое платье с короткими рукавами и большим декольте.

Кондарев не отрывал от нее взгляда. Смятая сигарета дымилась у него меж пальцев, и, только почувствовав жжение, он спохватился. «Вот почему она избегала меня и притворялась больной. А он хоть неотесан, но богат, в самый раз по ней… Во вкусе отца…» С необыкновенной отчетливостью мелькали у Кондарева в голове эти мысли; казалось, что не он, а кто-то другой рассуждает вместо него.

Вдруг все стали шумно подниматься из-за столиков. Музыка умолкла. Кто-то сказал: «Сейчас начнется выступление».

В дверях, ведущих в зал, показались Сотиров и Сийка.

— Вот он где, а мы-то думали, он нас покинул, сказал Сотиров, вглядываясь в побледневшее лицо Кондарева. — Пойдем послушаем стихи Ягодова. Пойдем, пойдем! — повторил он, подхватив его под руку, всем своим видом показывая, что ему понятно то, что происходит в душе у товарища.

Кондарев не стал противиться и машинально последовал в зал.

Одну из ламп опустили пониже, чтобы лучше осветить маленькую сцену. С балкона доносился топот множества ног. Публика столпилась полукругом перед сценой, с которой Я годов раскланивался во все стороны. Послышались аплодисменты. Я годов стал читать стихи, посвященные некой даме.

Стихи назывались «Галлюцинация». В них говорилось о «смертной пустыне», в которой «серебристо-синим вечером», бродит душа поэта в поисках родственной души.

Были и цикламены, и изумруды, неизвестно почему упоминалась Саломея, затем перед поэтом раскрылись бездны, в которые он с «демонической радостью» погружал свою душу, отдаваясь «бесцветному флирту со смертью»; все завершалось пурпурными языками пламени, освещавшими мрачную преисподнюю, и обещанием ждать «серебристо — синюю ночь под черным скорби плащом».

Ягодов закончил под хлопки нескольких дам. Зрители зашумели и стали расходиться. Кто-то снова подтянул лампу к потолку. Музыка заиграла вальс.

Сотиров смеялся.

— Говорят, что стихи посвящены жене доктора Кортушкова. Вон она со своим супругом.

Он кивнул на крупную красивую женщину в белом атласном платье. Она стояла рядом со своим щуплым плешивым супругом и не спускала глаз с белогвардейцев, ожидая, когда Николай Одинецкий, ее любовник — об этом знали все — пригласит ее танцевать. Белогвардеец не заставил себя ждать. Просияв, он приблизился, галантно поклонился и, почтительно обхватив полную талию докторши, изящно, быстро заскользил с нею по блестящему паркету.

Кондарев видел, но не воспринимал того, что происходит вокруг. Из головы не шла мысль, что Христина влюбилась в младшего Джупуна. «Заговорить с ней — разразится скандал, а оставаться здесь — значит, выглядеть еще более жалким», — подумал он. Не придавая значения тому, что и сестра и Сотиров догадаются о причине его ухода, он взял у гардеробщика свою шляпу и незаметно выбрался на улицу.

35
Он хотел было пойти домой, но, когда представил себе свою каморку, ему стало тошно: что он будет делать в тиши старого домишки? Мать начнет расспрашивать, почему он оставил Сийку, может быть, прочитает на лице сына страдание. В конце концов и оно пройдет, как прошла боль от крушения других иллюзии. Любовь тоже земное благо, и люди торгуют ею, как и остальными благами. Один полюбил Пенку за красивые ноги и за отцово богатство; другой — Марию, потому что внушал ей свои идеалы и был убежден, что Мария полюбит его если не за личные достоинства, то за идеалы. Здесь тоже неизбежна эксплуатация, как и в торговле — Но как его угораздило влюбиться в такую женщину? Почему он выбрал именно ее? Она казалась ему самой подходящей, умиляла своей наивностью, и он воображал с ее помощью окончить юридический факультет — она будет учительствовать, а он учиться… Интеллигентская идиллия в образцовой, трудолюбивой семье!

Бесцельно послонявшись по главной улице, Кондарев направился к пивному бару «Белый медведь».

Этот бар считался лучшим в городе. Здесь не только подавали отменные шашлыки и разные деликатесы, но имелись отдельные кабинеты для любителей уединиться.

Двое официантов с салфетками через руку подскочили к нему и, сопровождая с обеих сторон, стали предлагать столик, но он оглядел почти пустой из-за позднего времени зал и спросил о Корфонозове.

— Ищите его в военном клубе. Там сегодня дают прощальный ужин в честь поручика Балчева. Его переводят в другой гарнизон, — сказал толстый, пышущий здоровьем владелец бара.

Не теряя времени, Кондарев отправился к Корфонозову домой, надеясь, что тот еще не лег спать. Ему было известно, что в военный клуб он не заглядывает.

Корфонозов жил на северной окраине города, в тупике, рядом с небольшой площадью. Вместе с ним жила его овдовевшая в войну сестра.

Кондарев постучал в дверь. Ему открыла высокая, статная белокурая женщина с лукавыми глазами и сочным ртом.

— Владимир собрался ложиться, но я позову его. Входите, пожалуйста, — сказала она и, освещая лампой ступеньки, повела его за собой на верхний этаж.

— В такое время в гости не ходят, но так уж случилось, — сказал Кондарев, смущенный ее улыбкой. — Как у вас жарко, — добавил он, оказавшись в душном коридорчике.

Она постучала. Брат откликнулся, попросил подождать.

— Извини, я был в костюме Адама. У нас чертовски жарко, — сказал Корфонозов, пропуская Кондарева. Он встретил гостя в одних брюках, и Кондарева неприятно поразила его белая, без всякой растительности грудь.

Комната выходила окнами на юг и была до отказа загромождена мебелью, как будто хозяева собрали туда все свои пожитки. И целый день через два окна все здесь накалялось солнцем. На спинке дивана валялась рубашка.

Корфонозов убрал ее с дивана, но Кондарев предпочел сесть у письменного стола, на котором горела бронзовая лампа с гравированным стеклянным абажуром. На столе стояла фотография Корфонозова в болгарском военном мундире, но русской папахе — память о добруджанском фронте.

— Ну, наконец-то. Заждался я тебя, — сказал Корфонозов, надев рубашку и сев за письменный стол. — Ты только сейчас вспомнил о моем приглашении?

— Был занят кое-какими делами, — ответил Кондарев, ожидая, что приятель заинтересуется, какими именно, но Корфонозов пропустил его слова мимо ушей.

— Всему свое время. Госпожа природа и госпожа история для всего находят время, — сказал он, опершись локтями о стол и сплетая пальцы. — Я не сержусь на тебя. Может быть, даже лучше, что ты пришел в столь поздний час. Поговорим спокойно. Вообще-то, надо признаться, мне было очень неприятно. Я уж было подумал — забыл меня мой добрый друг и даже не интересуется, какие новости привез я из большой деревни.

— Твои новости уже устарели, — вяло заметил Кондарев.

Корфонозовпоглядел на него насмешливо.

— Верно. Особых новостей нет. Лига от имени офицеров запаса созвала съезд. Это самое важное событие. Другая новость тебе известна — Стамболийский хочет распустить Народное собрание.

Он испытующе посмотрел на Кондарева своими насмешливыми серыми глазами.

— Удивляюсь, как тебе пришло в голову навестить меня в одиннадцатом часу ночи!

— Если ты настаиваешь, могу дать объяснение.

— Не настаиваю, успокойся. Скажу сестре, чтобы приготовила нам кофе. Надо встряхнуться. И выпьем коньяку. Настоящего французского коньяку!

Корфонозов извлек из шкафчика, стоявшего позади стола, бутылку коньяку и две рюмки. Открыв дверь, он крикнул сестре, чтобы та позаботилась о кофе.

— Конституционный блок надеется, что его величество отстранит Стамболийского силой закона, но это пустые разговоры. Слухи, которых я набрался в софийских кофейнях, передавать не стоит. Блок вооружает своих сторонников, вооружаются и отдельные предприятия разных толстосумов. Вся эта подготовка ведется под носом дружба шей. За твое здоровье!

Кондарев почувствовал, как коньяк огнем пробежал по всему его телу. Корфонозов снова наполнил рюмки.

— Вооружаются, а никто не спрашивает, откуда берут оружие. — Он потер двумя пальцами переносицу со следами пенсне. — Госпожа природа его не производит, и оно не растет в лесу. Из казарм оружие не вынести. Можно использовать только припрятанное. Но оно никуда не годно: у орудий, пулеметов и винтовок вынуты затворы. Эти части спрятаны в надежных местах, и комиссии Антанты туда не сунут носа. В деревнях и в лесах много тайных складов. В девятнадцатом году твой покорный слуга сам прятал оружие и знает, как это делается. Даже недалеко от нашего города есть такой склад. — Корфонозов загадочно усмехнулся.

— А в чьем распоряжении все это находится?

— Военной лиги. В ее распоряжении все припрятанное оружие, — ответил Корфонозов, готовясь снова сесть на своего конька — военная лига была его любимой темой.

Кондарев усматривал в этом некую идефикс.[58] Корфонозов весьма своеобразно объяснял расстановку политических сил в стране и придавал военной лиге огромное значение. К тому же у него была привычка навязывать тему разговора и вести его в угодном для него направлении, не считаясь с собеседником. Обычно Кондарева раздражала эта черта Корфонозова, но сейчас он остался безразличным. Перед глазами его все еще стояло ярко освещенное казино, сидящий к нему спиной Костадин, Христина. Неужели конец? И зачем он пришел сюда? Искать утешения в пустых разговорах о военной лиге? Слова Корфонозова проносились мимо, не затрагивая сознания, не вызывая никакого интереса.

— Ты смотришь на все глазами военного, — сказал он, лишь бы поддержать разговор.

— Третьего дня мне то же самое сказал Янков: лига — кучка офицеров, а против нее — весь народ… Народ, дорогой мой, относительное понятие, это не сумма, а соотношение сил в известный исторический момент. Тот, кто решил совершить революцию, должен захватить склады с оружием. Народ сам по себе далеко еще не все, и в этом, возможно, коренится будущая трагедия в человеческой истории: народами отныне управлять будет куда легче, чем во времена аркебузов и ядер. Пей коньяк!

— Я недавно пил пиво. Как бы не захмелеть.

Кондарев поднял полную рюмку и поглядел на нее с отвращением.

— Я вижу, ты сегодня рассеян. Что-то тебя гложет. Но я не интересуюсь сердечными делами своих друзей. Правда, друзья друзей охотно посвящают меня в них, даже когда я и не прошу об этом. Ты ходил на вечер или собрался туда? Видно по костюму.

— Собрался было идти.

Чтобы скрыть ложь, Кондарев поспешил закурить.

— Ну что ж! Алкоголь — друг в беде. Ничего с тобой не станется от двух-трех рюмок. И сними ты свой пиджак, да и жилетку. Как ты только терпишь?

Кондарев выпил коньяк и поморщился. От второй рюмки его бросило в жар, и он снял пиджак, поглядывая на полуоткрытую дверь, откуда вот-вот должна была появиться прекрасная вдова.

— Эта женщина значила для меня слишком много, — тихо промолвил он.

— Эта женщина хороша, но она не для тебя, — живо возразил Корфонозов. — Поверь мне: я лучше разбираюсь в женщинах. Еще юнкером я от женщин и девчонок многое узнал. Мужчина, пока молод, должен иметь как молено больше связей с женщинами. Но в условиях нашего мещанского пуританства трудно прикоснуться даже к мизинцу какой-нибудь Рады или Пены, (ели не пообещаешь на ней жениться.

Кондарев глядел на освещенное мягким светом бледное лицо хозяина. И лампа, и некогда дорогой ковер, и это лицо, почти нежное, не будь на нем лисьего выражения, и красивые, но обветшалые диванчики вокруг говорили о прежнем благополучии и навевали какую-то приторную грусть по чему-то отжившему. Отец Корфонозова был известным торговцем в городе, а дядя — отставным генералом. Благодаря его протекции тринадцатилетнего Корфонозова приняли в основанный царем Фердинандом кадетский корпус, там мальчика воспитывали в духе избранной касты — будущей опоры престола и высшего общества. Дружба между Корфонозовым и Кондаревым завязалась года два назад, когда недавний майор вернулся в К., уволенный из армии за свой дерзкий научный труд, рукопись которого исчезла в недрах военного министерства. В своей книге он рассматривал прорыв под Добро-Поле[59] с военной точки зрения, доказывая, что причина поражения не в пропаганде коммунистов и земледельцев, а в огромном превосходстве противника и ошибках болгарского командования. Он надеялся, что его труд будет оценен как серьезный вклад в военную историю, но вместо похвалы и повышения Корфонозова внезапно уволили из армии. Озлобленный собственной неудачей и массовой демобилизацией офицеров, майор осознал свою ошибку слишком поздно. Тогда он стал изучать в университете право и вступил в коммунистическую партию.

В коридорчике послышалось звяканье чашек. Корфонозов распахнул дверь. На пороге стояла сестра с подносом.

— Порядочные холостяки не сидят в такую погоду дома и не ходят голышом, как мой брат, а веселятся в казино, — задорно сказала она, глядя на Кондарева смеющимися глазами.

— Мы прохлаждаемся коньяком. И так как мы настоящие холостяки, то ничего не потеряем, если не побываем на каком-то дурацком вечере. Входи, Дуса, не стесняйся. Даже если ты сумеешь ему понравиться, все напрасно — сердце его давно пронзил стрелой амур, — сказал Корфонозов, заметив, что сестра босая и не решается войти в комнату.

— Чего мне стесняться? В такую жару просто невозможно ходить в чулках, — ответила Дуса, покраснев.

Кондарев невольно загляделся на ее белые стройные ноги, красивую шею и вдруг почувствовал влекущую прелесть этой женщины, как будто впервые увидел ее. Он поспешно отвел глаза и сконфуженно улыбнулся.

— А теперь я закрою дверь, чтобы ты не подслушивала наш разговор, — сказал Корфонозов, принимая у нее из рук поднос и ставя его на стол.

— Если разговор зайдет о любви, как же не подслушивать, если же начнете философствовать, то и слушать нечего.

— Нет, Дуса, хоть ты и не девушка, мужские разговоры могут тебя испортить, — шутливо, но с резкой ноткой возразил Корфонозов и закрыл за ней дверь.

Он постоял несколько секунд у двери, прислушиваясь к удаляющимся шагам сестры.

— Теперь мы можем поговорить спокойно, — сказал он и, скрестив руки, сел на край стола. Его длинные ноги в мягких домашних туфлях касались пола. — Итак, продолжим наши рассуждения. Ты вместе с другими обвиняешь меня в том, что я смотрю на революцию как военный и не принимаю во внимание силы масс. Нельзя приписывать такие взгляды человеку, который провоевал три войны вместе с народом. Наши увлеклись романтикой, а я не мэгу поддаться ей, потому что я зрелый человек и воспитан иначе. Я расстрелял тридцать две тысячи снарядов и знаю силу современного оружия… Как мне стало известно, Муравиев[60] отдал приказ привести в порядок оружие оранжевой гвардии в казармах. Но оттуда оно уже не выйдет. Мы сидим и ждем, что революция придет к нам извне, а в это время международная реакция стягивает силы. Революция у нас не может произойти. Ее сразу же раздавят войска наших соседей, а при большем размахе — интервенция стран Антанты. Но может произойти совсем другое — народ поднимется на защиту своих прав. Кстати, тебя по-прежнему занимают этические проблемы?

Кондарев с недоумением поглядел на него.

— К чему этот вопрос?

— Ты сам говорил, что одно время занимался ими.

— Дело прошлое. Многое во мне перегорело, а под пеплом сохранились чистые страницы, на которых теперь пишется что-то новое. А может быть, ничего хорошего и не напишется.

— Ты молод. Пестрота жизни с течением времени будет производить на тебя все меньшее впечатление. У госпожи истории главное занятие — писать в наших душах. История сейчас пишется быстрее. А в будущем — чем дальше, тем еще быстрее. Пусть попы и моралисты решают этические проблемы. Но давай перейдем к главному. Я уже намекнул тебе, что неподалеку от города есть спрятанное оружие. Точно знаю, что есть снаряды, но, возможно, есть и винтовки. Прежде всего надо произвести рекогносцировку на месте, а потом подумать, как перевезти и перепрятать все это. Я остановил свой выбор на тебе.

— К чему такое длинное предисловие? — усмехнулся Кондарев.

— Это заговор, и надо соблюдать тайну. Это мое conditio sine qua nоn.[61] Ты согласен?

— Нужно ли спрашивать? Значит, заговор двоих?

— У меня больше ни к кому нет доверия, — с раздражением ответил Корфонозов, слезая со стола. — Если хочешь, можешь считать это излишней предосторожностью с моей стороны.

— Ладно, ничего я не буду думать. Дальше!

— Склад находится в двух с половиной часах ходьбы отсюда, на старой мельнице, и, насколько мне известно, никем не охраняется. Я предлагаю отправиться туда на будущей неделе, когда наступят безлунные ночи. У тебя есть какое-нибудь оружие, хотя бы пистолет?

— Был, но в девятнадцатом отобрали при аресте. А что?

Корфонозов выдвинул ящик стола и подал Кондареву почти новый офицерский маузер.

— Давно собирался подарить тебе. Мне он не нужен…

Кондарев повертел пистолет в руках и сунул в карман брюк. Подарок ему понравился.

— Ну и что же будем делать дальше?

— Сейчас объясню. Оружие мы спрячем где-нибудь, можно даже здесь. Под домом у нас подвал огромный, на целый полк… Будем помалкивать, пока не наступит день, когда оно понадобится. Скоро увидим, кто кум, кто сват. Таким людям, как Янков, нельзя доверять оружие. Слово будет не за ними. От них и тогда ничего не дождешься кроме речей… Придет этот день — хорошо, не придет — будем ждать лучших времен. Но ведь мы собирались пить кофе?

Стоявший на подносе кофе давно остыл.

— Ничего, выпьем и холодный, — рассмеялся Корфонозов. — А теперь, если хочешь, можем поговорить и о твоих сердечных делах.

Кондарев молчал. Хотя он для того и пришел, чтобы немного рассеяться, ослабить боль в душе, но говорить не хотелось. Замысел Корфонозова не вызвал у него особого интереса и отнюдь не воодушевил. Он даже не спросил, почему тот оказал ему такое доверие. Уговорившись на следующей неделе осмотреть мельницу, он распрощался. Тяжелое, щемящее чувство, с которым Кондарев ушел с вечера, снова вспыхнуло. Не спеша он шел домой и нарочно сделал крюк, чтобы не проходить мимо читалища, откуда доносились гулкие звуки барабана.

В бездонном тихом небе гроздьями мерцали звезды; поблескивали булыжники мостовой, ни в одном окне не было видно света.

«Сейчас она счастлива… Мещанка с мещанином. Что общего у меня с нею? Ничего. И в то же время многое, если я влюбился. В кого же еще влюбиться? Уж не в Таню ли Горноселскую за ее усики! Так или иначе, но Корфонозов прав: с течением времени пестрота жизни будет производить на меня все меньшее впечатление. Он, разумеется, имел в виду противоречия жизни», — размышлял Кондарев, поднимаясь по крутой улочке.

Белели занавески в окнах его комнатки. Старый дом выглядел в темноте еще более убогим, придавленным тяжестью лет. Он напоминал ему не столько о скудных радостях, сколько о горестях и унижениях. Придерживаясь за стену, он поднялся по лестнице, зажег лампу и долго расхаживал взад и вперед по комнате, ожидая возвращения сестры. На столе лежал, поблескивая вороненой сталью, маузер; короед тихо точил бревно; со стены над столом глядел эскизный портрет Ленина…

36
Под громкий оркестр, среди говора, смеха, улыбающихся раскрасневшихся лиц, среди блеска зеркал и нарядов Христине казалось, что она несется в золотом облаке и что ее счастью нет конца. Она знала, что, хотя ее скромное платье не привлекает внимания, все же она сама излучает какое-то внутреннее, не каждой женщине свойственное очарование, которого не заменить никакими туалетами. Она чувствовала, что каждый жест выдает светлую радость ее души, что никто не пройдет мимо, не заметив смуглой, гладкой кожи ее обнаженных рук, изящной линии плеч, высокой груди, ее плотной, крепкой фигуры, от которой веет силой и здоровьем, сияющего лица и искрящихся глаз. Поглядывая на себя в зеркала, она убеждалась в неотразимости своей красоты; об этом говорили и глаза мужчин, все чаще останавливающиеся на ней. Ее светловолосая подружка, которую она не без умысла привела с собой, прекрасно понимая это, почувствовала себя лишней. Воспользовавшись приглашением какого-то молодого человека, который подошел к ней и чинно поклонился, она пошла танцевать и уже не вернулась к своим спутникам.

— Сегодня Райна учила меня танцевать, но я не решаюсь пригласить тебя, — сказал Костадин, заметив, что вокруг не осталось ни одного кавалера.

— Но только так и можно научиться, — ободряюще сказала Христина, подымаясь с места.

В зале кружилось множество пар — лучшей обстановки не придумаешь для начинающего танцора. Христина положила ему руку на плечо; это прикосновение наполнило его смущением и нежностью. Придерживая ее правой рукой чуть выше талии, как это делали прочие кавалеры, он неуверенно вступил в круг танцующих. Он чувствовал, что вот-вот собьется с такта и что становится беспомощным, но Христина уверенно повела его за собой.

— Делай шаги поменьше и не спеши, — сказала она строго и серьезно.

В аромате, исходящем от нее, в тонкой талии, разгоряченном лице, обрамленном черными кудрями, в сияющих глазах было что-то бесконечно дорогое, и К оста дину казалось, что все это ему снится. Подчинившись Христине и перестав думать о том, как двигаться, он, к собственному удивлению, убедился, что вальсирует вполне сносно.

— Я так счастлива, Коста, — сказала Христина. — Хочу танцевать до упаду. Но ты умеешь танцевать только вальс, и мне придется взять себе другого кавалера.

Костадин осмелел и даже попытался вести ее, но сразу же наткнулся на чью-то спину. Вальс окончился, и зал снова заполнился шумом и говором. Многие направились в буфет. Остальные стояли вдоль стен. Сквозь высокие, настежь распахнутые окна вливалась ночная прохлада и виднелось темное небо.

— Пойдем за наш столик, — предложил Костадин. — Вот не думал, что когда-нибудь буду танцевать. Райна говорит, мне танцы не к лицу.

— Почему?

Христина остановилась перед открывшейся дверью, ведущей в буфет, — перед ними оказались Сотиров и Сийка. Глаза Сийки, полные ненависти, сверкнули стеклянным блеском. Христина отвернулась. Взгляд Сийки омрачил ее радужное настроение. «А чего на них обращать внимание! И в мыслях держать не стоит, как если бы ничего не было. Да ведь и в самом деле ничего не было!» — подумала она, входя в буфет.

Их столик оказался занятым. За ним сидели братья Стоенчевы. Младший Стоенчев со своей молодой и красивой дамой забавлялись, играя с английским сеттером. Свободных столиков не было, и Христина пожелала вернуться в зал.

— Давай сядем там, — сказала она, показав на стулья у стены возле сцены. — Там обычно восседает наш «хайлайф», но что из этого? Мне кажется, что мы сейчас одни на свете — ты да я и никого другого. — И она смело направилась к свободным стульям.

— Ты сегодня просто удивительная, — сказал Костадин, восхищенный ее непринужденностью. Ему было приятно подчиняться ее прихотям. — Если хочешь знать, я предпочел бы прогуляться. Сейчас никто не увидит.

— Нет, Коста, мне хочется еще потанцевать. Ты ведь сам говорил, что нам незачем сторониться людей.

Христина села и посмотрела на него снизу вверх.

— Конечно, коли на то пошло, — сказал он.

Она уловила озабоченность в его взгляде.

— Мне кажется, мама догадалась, когда я сказала ей, что ты будешь сегодня моим кавалером.

— И у нас домашние все знают. — Он хоть и зарекся промолчать о скандале в семье, но рассказал все. Христина с тревогой слушала его; лицо ее померкло.

— Знай, что, хотя мы еще не обручились, ты уже моя жена, — сказал он, заметив ее тревогу. Слушая его срывающийся от волнения голос, она закрыла глаза и опустила голову. — Ты должна знать это и не думай… Никаких, никаких сомнений.

— Коста, не говори здесь об этом, — промолвила она.

— Райна сказала мне, что я эгоист, правда, я так и не понял почему. Но сейчас я эгоист. Сейчас мне ничего не надо кроме тебя.

— Пусть даже эгоист, что из этого? Говорят, все мужчины эгоисты, и, сказать по правде, не пойму, что в этом плохого. Если мужчина не эгоист, он не будет заботиться о своей семье. Значит, он вертопрах, — живо заметила она, глядя на группу молодежи, горячо о чем-то спорящей.

— И я особенно не вдаюсь в эту философию. Если я эгоист — ну и пусть. И пчела, как говорится, за сладким медком летит. Кого ты там увидела? — спросил он, заметив, что Христина снова поглядела на сцену.

— Какой-то господин смотрит на нас. Тот, что стоит рядом с внучкой хаджи Драгана.

— Знаю я его. Это судебный следователь.

Костадин разглядел в группе спорящих Христакиева.

Осыпанный конфетти, он действительно наблюдал за ними. Заметив, что и Костадин обратил на него внимание, он улыбнулся и направился к ним.

— Я чрезвычайно и приятно удивлен, что и вы здесь, — сказал он с присущей ему любезностью и отчетливо произнося каждое слово. — Вовсе не плохо, господин Джупунов, повеселиться в обществе. Я очень, очень рад. Разрешите познакомиться с вашей дамой. — Он поклонился Христине и протянул ей свою белую руку. — Я не устоял от искушения поговорить с вами, господин Джупунов. Хотя мы с вами прошлый раз и не поняли друг друга, я не теряю надежды найти общий язык в будущем.

Христакиев рассмеялся и, обернувшись к своей компании, дал знак пришедшей с ним хорошенькой девушке подойти.


Костадин насупился, задетый фамильярностью, с какой этот почти незнакомый человек заговорил с ними. Но, заметив, что Христина польщена его вниманием, постарался быть вежливым.

Смуглая девушка тотчас подошла к ним. Ее черные как смоль косы спускались на грудь по белому платью, которое подчеркивало чистоту и непорочность стройной девичьей фигуры. В больших глазах сквозила печаль. Она напоминала голубку на этом усыпанном конфетти паркете.

— Госпожица Антоанета Тодорова, — представил ее Христакиев.

Костадин неумело поклонился.

— А ведь мы с вами знакомы. Вы учительница, не правда ли? — сказала девушка. Она украдкой оглядела Христину любопытным взглядом девочки-подростка, смотрящей на зрелую девушку.

— Да и я вас знаю, но у нас с вами не было случая встретиться, — сказала Христина, пожимая ей руку.

— Пожалуйте к нам, господин Джупунов. Человек не должен чуждаться общества. — Христакиев поглядел на Христину холодно блеснувшими глазами и энергично добавил: — Ваш кавалер для меня здесь самый интересный человек, а вы — одна из прелестнейших дам на вечере. Вы окажете честь нашей компании?

Удивленный неожиданным приглашением, Костадин еще более смутился, но, заметив, что Христина, покраснев от удовольствия, приняла его, опустил голову и присоединился к компании Христакиева.

37
Компания состояла из видных семей города. Кроме аптекаря, который часто отлучался, чтобы посмотреть, что происходит в зале, в нее входили: мировой судья, высокий, сухопарый молодой человек с живыми глазами и орлиным носом; белогвардеец князь Левшцев; двое каких-то русских и Ягодов. Ягодов не принадлежал к «хайлайфу», но, как поэт, был приглашен развлекать господ и барышень.

Барышни, в большинстве засидевшиеся девушки, откровенно кокетничали с судьей. Русский князь, чей титул, впрочем, подвергался сомнению, был еще почти юноша с нежным лицом и необыкновенно светлыми волосами. Было видно, что красота Христины произвела на него сильное впечатление. Он смотрел на нее со сдержанным и почтительным восхищением. Остальные встретили холодно появление Костадина и Христины, удивляясь причуде Христакиева, который привел к ним людей не их круга, и старались не замечать обоих. Общее внимание было привлечено к спору между судьей и Ягодовым.

— Итак, вы утверждаете, что борьба между альтруизмом и эгоизмом всегда мешала человеку возвыситься до божества и наслаждаться полной свободой своего я, — говорил судья с презрительной улыбкой.

— Пшибышевский и другие модернисты восстают против такого толкования. Человечество обманывалось и продолжает обманываться, — возразил Ягодов.

— Но в таком случае у вас нет никакой уверенности в том, что сегодня ночью какому-нибудь субъекту не придет в голову отрезать вам уши ради собственного удовольствия.

— Это крайне наивное представление. Если вам дороги правовые институции, которые поддерживают мещанское благополучие и тупость, смысл истории и смысл жизни вообще останутся непостижимыми для вашего ума, — с убежденностью отпарировал Ягодов.

— Вам следовало сказать — непостижимыми для души, — поправил его Христакиев. — Ум — плебей. Он пишет историю, но не понимает ее, ибо видит в ней только факты. Гюго сказал: «История — поэма». Плохо вы читаете вашего Пшибышевского, дорогой господин поэт!

— Все же, как он говорит, есть некое au dela[62] мозга, а это еще не означает душу. Извините, я знаю, о чем говорю.

— Au dela и есть именно душа. Вы прочитайте «De profundis»[63] внимательнее, — ответил Христакиев и улыбнулся Костадину, который молчал и хмуро разглядывал компанию. — Душа, и не что иное, создала «Тысячу и одну ночь» и все чудеса воображения и сказок.

— И любви! — заметил аптекарь.

— Мы живем в переходную эпоху, эпоху духовных кризисов, когда многие люди не умеют отличить человеческий дух от души человеческой. Так сказать, божественный дух свободы. Опыт духа неисповедим, хотя произвол должен быть преодолен, — сказал князь по-русски и покраснел.

— И как, по-вашему, можно преодолеть его? — спросил судья.

— Через принятие бога, — ответил за князя Христакиев.

Князь склонил русую голову в знак согласия.

— Старое, испытанное средство, — заметил с иронией Ягодов.

— Потому-то и верное! Человек существует физически и духовно… — вставил сочным баритоном один из русских, но, не закончив мысль, обратился к высокой, дородной девушке и сказал ей что-то такое, что рассмешило ее.

Костадин продолжал с недоумением разглядывать этих людей. Из их разговора он ничего не понял. Чувствуя себя ребенком, попавшим в компанию взрослых, он ждал, когда оркестр снова заиграет вальс, чтобы увести Христину из их компании. Христакиев заметил это.

— Вы слышали, что сказал русский? — спросил он. Очень интересная, хотя и наивная мысль. Все люди, в конце концов, дети природы. Вот вы, например, сущее дитя природы. И я лично предпочту человека реально существующего человеку духовному, ценность которого весьма сомнительна, — сказал он со смехом и, взяв Костадина под руку, шепнул ему на ухо:- Я вижу, что вам скучно с нами, но неплохо посмотреть, что представляют собой люди.

— Я не слишком начитан и не понимаю, о чем идет речь, — сказал Костадин.

— Как раз наоборот, вы лучше любого из нас в состоянии понять эти глупости. Вам нужно окунуться в общество… Вот, например, его светлость князь высказал одну из своих сокровенных мыслей. Его угнетает произвол, который он отождествляет с большевизмом. Он убежден, что этот произвол толкнул его в эмиграцию, и теперь он ищет спасения в уповании на бога. Эти люди не могут обойтись без бога, потому что иной опоры против большевизма у них нет. Типичная черта аристократии, которая уже не может управлять. Россия, мой дорогой господин Джупунов, состояла из аристократии, непригодной для управления страной, буржуазии, бессильной взять над нею верх, и из интеллигенции, которая грызлась между собой и захлебнулась в идеях! В каждом человеке дух божий?! Ни одному англичанину, ни одному немцу и вообще любому европейцу никогда не придет в голову становиться рядом со своим свинопасом или конюхом потому, что в нем тоже дух божий. Но в России подобные идеи, восхваляемые Толстым, расцветали, и вот вам итог. Зато в нашем обществе все холуи и все равны. Вы слышали песню о царе Костадине и Королевиче Марко?[64]

Костадин смутился еще больше, не зная, что сказать. Разъяснение Христакиева ничуть не помогло ему разобраться в сути спора и окончательно сбило с толку. Он молчал, краснея за свое невежество.

Музыка заиграла польку. Из буфета вышел молодой Стоенчев с какой-то женщиной. Блестящие серьги свисали огромными каплями с ее маленьких розовых ушей. Стройный и элегантный Стоенчев заскользил с ней по паркету, приковав всеобщее внимание.

Несколько минут красивая пара танцевала в одиночестве. Блеск золотых браслетов и особенно ее изящный высокий стан вызвали у женщин жгучую зависть. Молодой Стоенчев, ростом чуть выше своей дамы, вел ее красивым, уверенным шагом, держась подчеркнуто прямо, подняв голову и горделиво улыбаясь. Вначале никто не осмеливался выйти на середину зала, но наконец одна пара решилась, за ней другая. И те и другие принадлежали к низшему сословию. Никто из «хайлайфа» не пошел танцевать.

— Кто велел им играть польку? — вскричал аптекарь, размахивая руками в сторону музыкантов, но музыка продолжала играть.

Костадин увидел, как дама в лиловом платье поднялась со стула и подошла к прелестной спутнице Христакиева.

— Антоанета, позови дядю из буфета и пойдем домой! — нарочито громко, во всеуслышание заявила она.

Христакиев, извинившись перед Костадином, подошел к ней и отвел ее в сторону.

— Но, госпожа Драганова, это не совсем тактично, — сказал он. — г Я ни за что здесь не останусь! Если вы, мужчины, можете терпеть таких людей, то я — нет!

Христакиев стал ее успокаивать… Девушка кусала губы, не смея поднять глаза. Из буфета на них взирала с любопытством целая толпа.

Аптекарь с решительным видом пересек зал и исчез. Через минуту музыка умолкла.

Молодой Стоенчев, презрительно усмехнувшись, подал руку даме и повел ее в буфет. Толпа расступилась, и он прошел мимо с видом победителя.

— Говорят, она приводит ему жертвы. Хороша, черт подери, — вздохнул Ягодов, провожая глазами оголенную спину женщины.

— Красота циркачки. Лицо у нее довольно вульгарное, — заметил судья.

— Кто она ему? — спросил Костадин, не понимая, почему все вокруг так взбудоражились.

— Жена, — ответила одна из барышень. — Но никто не знает, обвенчаны ли они. Она из пловдивских, из низов, а сейчас гранд-дама.

Все наперебой заговорили о братьях Стоенчевых и, разбившись на группы, оживленно обменивались впечатлениями.

Заиграли вальс. Костадин встрепенулся и, опасаясь, что кто-нибудь из русских пригласит Христину, повел ее в зал. Он отдался танцу с азартом человека, только что усвоившего что-то новое.

— Говорят, эти Стоенчевы выкрали все драгоценности у старухи Хаджидрагановой. Поэтому невестка и собралась уходить, а Христакиев успокаивал ее. Он, как видно, влюблен во внучку. Она очень мила, не правда ли? — сказала Христина, вальсируя легко и непринужденно.

— Мне она не нравится. Этой девушке чего-то не хватает, — проговорил Костадин, внимание которого было сосредоточено на том, как бы не сбиться с такта.

Вдруг он заметил в толпе сестру. Показавшись в группе учительниц, она весело кивнула им, но, когда вальс окончился и Костадин повел Христину к буфету, почему — то не подошла к ним. Выпив сиропа с холодной водой, они вернулись в зал. Под лестницей аптекарь с двумя барышнями подбирали букетики — намечался бал цветов с благотворительной целью. К компании Христакиева присоединились дядя Антоанеты, коренастый смуглый господин с миндалевидными глазами, и доктор Янакиев.

За вальсом последовал бой конфетти и очередной номер программы. На этот раз Николай Одинецкий спел «Солнце всходит и заходит» и, сопровождаемый бурными аплодисментами, сошел со сцены. Снова заиграли вальс. Аптекарь объявил, что дамы приглашают кавалеров и что после танца будет веселая почта. Раскрасневшиеся женщины стали наперебой приглашать кавалеров. Из казино выходили все новые и новые пары. В душном воздухе плыл тяжелый, приторный, возбуждающий аромат. Те, кто не танцевал, швыряли серпантин или же покупали карточки и розовые конвертики у юноши, который стоял у стены с большой кожаной сумкой, взятой на почте.

Бал был в разгаре, и Костадин почувствовал, что от танцев и духоты у него начинает кружиться голова.

Христина, возбужденная, счастливая, кружилась в танце цветов, как его назвал Штилянов. Дамы и кавалеры танцевали, украсив себя розами. Вся эта суматоха была не по душе К оста дину. Компания отняла большую часть времени, которое он надеялся провести наедине с Христиной.

— Не могу понять, чего надо было от меня этому следователю, — сказал он, пожимая гибкие пальцы Христины, сплетенные с его пальцами. — Мне он неприятен. Не знаю почему, он мне кажется каким-то лакированным.

— Он сказал, что ты для него самый интересный человек.

— Я не понимаю, о чем они толкуют, и потому места себе не нахожу. Хорошо, когда мы с тобой вдвоем, нам столько нужно сказать друг другу… Я подошел к ним только, чтобы сделать тебе приятное.

— Ведь это цвет нашего общества, — не без гордости ответила она, польщенная в своем женском тщеславии. Сняв руку с его плеча, чтобы поправить розу в волосах, она, прижавшись к Костадину, смело и свободно закружилась с ним в вальсе.

Пораженный ее решительностью, Костадин почувствовал легкое головокружение. Радость любви захлестнула и преисполнила его блаженством. Чувствуя прикосновение ее груди, он покраснел и сжал ей пальцы. Застенчивость не позволила ему разжать губы, но Христина, поняв, что творится в его душе, ласково улыбнулась.

— О Коста, как не похож ты на других мужчин, ни на кого из них! — прошептала она.

— А разве ты знала и других мужчин? — спросил он, готовый нахмуриться.

— Каждая женщина наделена каким-то чутьем — она догадывается, каков мужчина, даже не зная его близко. С тобой я чувствую себя спокойно и уверенно: я знаю, что тебе нравится все во мне, а мне — все в тебе.

Вальс следовал за вальсом, усталые музыканты играли плохо, но никто их не винил. Давно уже миновала полночь, и сквозь распахнутые окна виднелись мерцающие звезды. Опутанные серпантином танцующие пары растирали ногами конфетти. Керосин в фонарях иссякал, и половина зала была уже едва освещена. Многие разошлись по домам, оставались только молодежь и подвыпившие ремесленники, которые ожидали заключительного хоро. Светловолосая подружка Христины куда-то запропала, и Костадин, весьма довольный этим обстоятельством, пошел в гардероб взять пальто и шляпку Христины.

Голубоватый свет нового дня озарял стекла окон. Посветлевшее небо, казалось, было припорошено серебристой пылью. Ярко сиял серп луны, повисший над городом.

— Райна уже легла, — сказала Христина, когда они проходили мимо дома Костадина.

— Она осталась без компании, потому и ушла, — ответил он.

В памяти его вдруг снова возникло то утро, когда он, верхом на коне, остановился под окном Христины. Воспоминание, смешавшись со свежими впечатлениями, превратилось в счастливое, восторженное чувство. Он взглянул на Христину, и лицо его словно осветилось.

— О чем ты думаешь? — спросила она.

— О том, как я рано утром проезжал мимо вас. Кажется, очень давно это было, а ведь и трех недель не прошло.

— А я думаю, что это вовсе не прошло, а продолжается и будет продолжаться. И все же мне страшно, как бы чего не случилось.

— Ты боишься наших. Если они заупрямятся, приду жить к вам. Неужели твой отец меня прогонит?

Христина сжала ему руку и отшатнулась. Следом за ними шла компания, возвращавшаяся с вечера.

Вдруг со стороны верхней площади донеслось громыханье извозчичьей пролетки. Осипшие голоса нестройно затянули «Милая родина».[65] Костадин с Христиной свернули на тротуар. Пролетка была облеплена офицерами. Двое стояли на подножках и орали пьяными голосами, на заднем сиденье в заломленной набекрень фуражке, упираясь руками о саблю, сидел поручик Балчев.

— Давай споем «Убитых»![66] — Он переходит в другой полк… Балчев, в другой полк… вы перешли!.. — кричал один из офицеров, держась за поручень переднего сиденья, чтобы не вывалиться.

Лошади неслись во весь опор. Из-под копыт летели искры. Пролетка мчалась в направлении вокзала.

— Кого-то провожают, — сердито сказал Костадин, когда пролетка пронеслась мимо. — Давай пройдем по берегу, — робко предложил он.

Христина, догадавшись о его затаенных мыслях, усмехнулась.

— Пока доберемся до дома, совсем рассветет, Коста, — уклончиво ответила она.

Несколько минут они шли молча, прислушиваясь к беспорядочному топоту шагов за ними. В ушах звучали обрывки мелодии вальса.

Спящая неподметенная улица терялась в утреннем сумраке. За белыми занавесками окошек в домах таились тишина и покой, улица казалась заколдованной. Издалека слышался мерный, спокойный плеск реки. Воздух синел, ярче забелели стены, и небо прояснялось с каждой минутой.

— Мне кажется, что я не иду, а все еще танцую, — сказала Христина, вдыхая полной грудью прохладный. свежий воздух. В радостные мысли вдруг неприятно вклинилось воспоминание о встрече с Сийкой и на миг омрачило блаженное состояние. Чтобы развеять неприятное ощущение, она спросила:

— Что ты сегодня будешь делать?

— Думаю заняться молотьбой. Ячмень лежит на гумне. Но к вечеру загляну к тебе. Ты ничего не говори вашим.

Подойдя к дому Христины, они остановились под балкончиком. Взяв ее за руку, он тихо, но твердо сказал, глядя ей в глаза:

— Ничего не думай о наших. Как я сказал, так и будет. Спокойной ночи.

Рука его дрогнула, пожимая ее ладонь. Христина прочла в его взгляде тоску и нежность. Костадин виновато улыбнулся ей, как ребенок, который не решается взять предложенный ему подарок. Торопливо оглянувшись, она вырвала у него руку и в бурном порыве вдруг поцеловала его в губы. Не успел Костадин ответить на поцелуй, как она уже скрылась в доме.

Торопливым шагом она поднялась к себе в комнату. Мать не открывала окон, и в комнате застоялась дневная жара. Христина приподняла краешек кружевной занавески. Костадин стоял на другой стороне улицы и смотрел на окно. Она помахала ему рукой и не отошла от окна до тех пор, пока его шаги не замерли в глубине улочки. Сняв пальто и ощущая на губах его поцелуй, она подошла к мерцающему в сумраке зеркалу. Серебристое стекло отразило улыбающиеся губы и какие-то чужие, широко открытые, словно завороженные глаза.

«Теперь он уже не бросит меня, раз его домашние знают и весь город видел меня с ним на вечере», — сказала она вполголоса, не в силах оторваться от отражения своих глаз, смотрящих на нее из зеркала, и начала раздеваться. Ей казалось, что Костадин стоит совсем рядом и она слышит его голос: «Хоть мы с тобой и не обвенчаны, но ты уже моя жена… Никаких сомнений, никаких…» Христина с упоением повторяла его имя и вдруг заметила, что стоит перед зеркалом почти голая. Рассмеявшись, она нырнула в постель и притихла, замирая от блаженства…

Из-под стрехи дома напротив прощебетала ласточка, и ее переливчатые трели разнеслись по тихой, погруженной в сон улице.

Часть вторая © Перевод Л. Лихачевой

1
После скандала в доме Костадин перестал садиться за один стол с Манолом. Манол хранил мрачное молчание, старая Джупунка без конца придиралась к прислуге, Райна, казалось, совсем отдалилась от семьи, а все понимавшие работник и служанка злорадно ожидали развязки.

Костадин с утра до вечера пропадал на молотьбе. Со злым лицом гонял на току лошадей, а в сумерках долго мылся у чешмы и убегал на свиданье с Христиной, сжигаемый неудержимым стремлением к любимой.

Затаившись у себя под лестницей, старая Джупунка до поздней ночи не смыкала глаз — ждала, когда скрипнет калитка. Костадин возвращался около полуночи, шарил на кухне в поисках еды и уходил спать на сеновал, в свежее пахучее сено. Только тогда засыпала и старуха, измученная злобой к «сучке», околдовавшей ее сына. Эти тягостные отношения продолжались в доме уже не одну неделю.

Однажды утром Джупунка надела праздничное платье и пошла в церковь. Вернулась она, когда Костадин уже домолачивал последние крестцы. Две лошади волочили диканю,[67] на которой катались Маноловы ребятишки. Янаки оправлял вилами края устланного снопами тока. Солнце начинало припекать, и в воздухе пахло половой и пылью.

Джупунка срезала несколько японских роз покрасивее и отправилась к Хаджидрагановым. Со старой чорбаджийкой ее связывало дальнее родство, и еще при жизни Димитра Джупунова между семьями сложились не слишком сердечные, но прочные отношения. По большим праздникам Рада Джупунова бывала у Хаджидрагановых, но держалась там с достоинством и по-своему гордо. Она всегда помнила, что у нее с Поликсеной одна прабабка, и при этом ничуть не стыдилась того, что ее муж — бывший слуга хаджи[68] Драгана. В свое время мать и сестры готовы были сквозь землю провалиться, узнав, что она собирается за Димитра Джупунова, который тогда еще только открыл свою лавку. И вообще этот брак дал немало пищи злым языкам. Гордая и непреклонная, она не простила родным ругани и презрения и под венец шла, затаив злобу, с твердым намерением отомстить. К общему удивлению, Димитр, этот едва вставший на ноги бакалейщик, закатил богатейшую свадьбу. Мать, сестры и другие родственники Рады не пожелали даже заглянуть к молодым, но вскоре оказалось, что «мужлан» — человек отнюдь не из последних. Он накупил земельных угодий, одно лучше другого, и быстро сравнялся с самыми видными коммерсантами города. Поговаривали, что он ухитрился обобрать хаджи Драгана, шушукались даже насчет какого — то клада, но тайна осталась тайной — никто так и не узнал, на чем разбогател Димитр Джупунов.

Через год, когда младшая сестра Джупуна обручилась с каким-то чиновником и потребовала свою часть отцовского дома, Джупунка выкупила ее, а вскоре, выкупив и доли остальных сестер, стала полновластной хозяйкой всего дома, который Джупуновы потом основательно перестроили. Самонадеянная и властолюбивая, она пасовала только перед хаджи Драганом. Получивший образование во Франции и к тому же очень богатый, хаджи Драган, по мнению Джупунки, был не только очень умным и ученым человеком, стоявшим на самой вершине общественной лестницы, но и вообще олицетворением всяческого совершенства. Любым способом породниться с Хаджидрагановыми было ее давней и заветной мечтой. Но теперь Джупунка всерьез задумала женить Костадина на Антоанете, внучке старого чорбаджии. Два года назад девушка потеряла мать. Ее отец, видный варненский коммерсант, вскоре женился на какой-то актриске, и дед взял сироту к себе, чтобы «мачеха ее не испортила». По слухам, отец Антоанеты был на грани банкротства — артистка разоряла его, и это возбуждало в Джупунке новые надежды.

Когда Костадин заявил, что женится на Христине, Джупунка решила, что пора действовать. О воле младшего сына она и думать не желала. Манол был посвящен в ее планы, и вдвоем они не добром, так силой в конце концов сумеют своего добиться. Девушка только заневестилась, того и гляди перехватят. До сих пор Джупунка не принимала никаких мер лишь потому, что Антоанете, по ее мнению, надо было малость подрасти, а тем временем Манол и Коста окончательно встанут на ноги, да и разорения варненского коммерсанта тоже неплохо бы дождаться. Поликсена как-то проговорилась, что тот уже просил денег у хаджи Драгана и что старик ему отказал. Джупунка выжидала только подходящего момента. К великой ее радости, удобный случай представился неожиданно и как нельзя более кстати.

В город приехали братья Стоенчевы. Их прибытие до такой степени возбудило горожан, что во всех корчмах и кофейных только и разговору было что о братьях да об их богатстве. В кафе «Брюссель», где каждый вечер шла крупная игра в железку, Стоенчевы спустили уйму денег, однако потом в одну ночь не только вернули проигранное, но и обчистили партнеров до последнего гроша. Под утро старший брат завязал в скатерть лежавшую на ней кучу банкнот и так с узлом прошел по улицам, словно из бани. У калитки он повесил узел на торчавший рядом гвоздь и прошел в дом. Несколько минут спустя появился младший и, даже не взглянув на узел, тоже скрылся в доме. Слух об этом узле облетел весь квартал и так поразил его обитателей, что перед домом Стоенчевых собралась целая толпа. Кто-то потрогал узел, проверяя, действительно ли в нем деньги, женщины позвали старую Стоенчевицу. Та сразу же вышла, остановилась — худющая, высокая — перед калиткой, а узнав, в чем дело, заявила, что картежные деньги бесчестные и что держать их в своем доме она сыновьям не позволит. Узел она все-таки забрала, и тем не менее к концу дня в городе, наверное, не осталось никого, кто бы усомнился в богатстве и благородстве обоих братьев.

После этого случая кое-кто из горожан, раньше и слышать не хотевшие о Стоенчевых, стали домогаться их дружбы. Среди них был и старший сын хаджи Драгана — Никола. Он слыл ухарем, игроком и бабником, то и дело попадал в дурацкие истории, о которых по городу ходили анекдоты. Джупунка не раз с притворной озабоченностью выражала сожаление, что у старого чорбаджии такой непутевый сын. А тут как раз прошел слух, что братья Стоенчевы выудили у Николы за карточным столом порядочно денег, а потом, буквально на глазах, из одного сделали два наполеондора и предложили выяснить, сойдут ли они за настоящие. Никола поверил в их искусство, принес старинное материнское монисто и отдал Стоенчевым «в переработку». До Джупункидошло, что Поликсена, потрясенная глупостью сына и пропажей золота, слегла, а хаджи Драган не находит себе места. Джупунка решила, что более подходящего момента ей не представится. При всем его богатстве у старого чорбаджии почти не было свободных денег. Торговля, которую Никола вел спустя рукава, не приносила больших прибылей. Второй сын хаджи Драгана, атташе болгарского посольства в Париже, после изменений в правительстве Стамболийского подал в отставку и остался во Франции, тоже целиком перейдя на содержание отца. Джупунка надеялась, что все это заставит хаджи Драгана задуматься над ее предложением. Да и для приданого Антоанеты тоже понадобятся свободные деньги, а она может себе позволить отказаться от приданого. Только бы хаджи Драган согласился отдать внучку ей в невестки — какая-то доля его денег со временем все равно попадет в руки ее сыновей. Вот только не воспротивится ли этому браку отец Антоанеты…

Джупунка открыла тяжелую, с большими медными гвоздями дверь и вошла в просторный чорбаджийский дом. Поднялась на второй этаж и оказалась в большом, украшенном резьбой зале, с удобными миндерами вдоль стен. Все сверкало чистотой. И пол, и двери были, видимо, старательно вычищены толченым кирпичом. В доме, под которым находился громадный склад колониальных и скобяных товаров, было очень тихо. Только маятник больших часов мягко постукивал за стеклом. Джупунка собралась было постучать в одну из дверей, но тут откуда-то появилась Антоанета. Увидев гостью, девушка смутилась.

— Ах, Антоанеточка! А я-то дивлюсь, куда все пропали, — воскликнула Джупунка, и на ее худом лице расцвела любезная улыбка. — Но как же ты выросла, моя голубка! Эти розочки — для тебя, ты ведь у нас такая же красивая и нежная. Но где же бабушка? Говорят, она занемогла, вот я и зашла навестить. Она лежит? — озабоченно расспрашивала Джупунка, протягивая девушке японские розы.

— Да, бабушка больна. Пойду скажу, что вы пришли.

Джупунка ласково и участливо улыбнулась. Она поняла, что девушка стыдится всего происшедшего, и, чтобы невольно ее не обидеть, решила быть как можно деликатней.

Антоанета исчезла. Джупунке показалось, что девушка что-то долго не возвращается; похоже, хозяева колеблются, стоит ли принимать гостью. Это задело старуху, и улыбка, забытая на ее бескровных губах, скривилась в кислую гримасу.

Но тут Антоанета наконец-то ее пригласила.

Чорбаджийка лежала в узкой длинной комнате на высокой старинной кровати. Седые поредевшие волосы были закручены вокруг головы наподобие чалмы. Под тонким одеялом обрисовывались крупные формы полного недвижного тела. На лбу лежал мокрый платок. Увидев ее такой, Джупунка испугалась. Поликсена повела голубыми водянистыми глазами, и лицо ее искривилось в беспомощной гримасе. Возле постели сидел хаджи Драган, длинный, худой, с ниспадающей на грудь белой бородой. На руке у него висели четки. В комнате пахло камфарой.

— Что с тобой, сестрица, что случилось? Услышала вот, что ты прихворнула, и решила навестить, — начала Джупунка, смиренно усаживаясь на стул перед больной.

— Нехорошо мне, Рада. Мигрень замучила, — простонала чорбаджийка.

Хаджи Драган провел рукой по худому лицу.

— Простыла, — хрипло произнес он.

Поликсена закрыла глаза и затихла, словно уснула.

— В такие годы нужно беречься, — добавил хаджи Драган, и по его тону Джупунка поняла, что ее посещение им неприятно.

— Это верно, бай Драган, да болезни, сам знаешь, не по лесам бродят.

— Как вы, как идут дела?

Джупунка принялась рассказывать. Притворно жалуясь на своих сыновей, она на самом деле расхваливала их. Заговорила о приобретении мельницы и долго не умолкала.

— Страшно мне, бай Драган, много денег вложить придется! — Она обращалась только к старику, но не спускала глаз с Поликсены. — Сыновья у меня неглупые, считать всегда умели, но это дело не шуточное. Эх, с божьей помощью и это уладится! — Она перекрестилась.

Хаджи Драган кивнул. Его узловатые пальцы перебирали зерна четок. Джупунова, помолчав с полминуты и поняв, что старик из гордости не собирается делиться с ней своей бедой, продолжала:

— Помнишь, братец Драган, сколько мне пришлось вынести от близких, когда я выходила за Димитра? Кто только не был против этого — и сестры, и мать, и родственники. Полаяли, полаяли и замолчали, а что такое теперь они и что я? Сыновья мои, дай им бог жизни и здоровья, с трудом, с муками, а вышли в люди, стали торговцами. В полной силе они сейчас. Вот только Костадин меня заботит, женить его надо, братец Драган, на хорошей девушке из хорошего дома. Манолу-то, сам знаешь, не повезло. Поторопился. Но тогда и положение у нас было другое, не то что сейчас, я и не перечила. Она-то у него хоть и из богатых, а все мужичка. Правда, главное — это сколько человеку ума дадено, но и порода тоже порода…

Поликсена шевельнула губами, и по ее лицу пробежала легкая судорога. Старый Драган насупил белые мохнатые брови. Джупунка притворилась, что ничего не замечает.

— Вот я и подыскиваю ему невесту, — продолжала она, — возраст у него сейчас такой. Смотришь, и увлечется кем-нибудь, кто ему не под пару. Верно говорят, конечно: жени сына когда хочешь, а дочь выдавай когда можешь, но лучше уж все сделать вовремя, пока не набрался парень холостяцких привычек.

Хаджи Драган заговорил о виноградниках. Поликсена зашевелилась, показала на флакончик с нашатырным спиртом, стоявший на столе. Джупунка поспешно подала его. Старая женщина вдруг беззвучно заплакала. Слезы стекали к ушам, смачивая редкие седые волосы. Понюхав спирт, она сделала отрицательный жест, с отвращением покачала головой и снова откинулась на высокую подушку. Хаджи Драган вздохнул.

— Доктора приглашали, братец Драган? — с еще более невинным видом участливо спросила Джупунка.

— Мигрень доктора не лечат. Поликсене нужен только покой, — промолвил старый чорбаджия и недружелюбно поглядел на нее.

Гостья посидела еще немного и наконец собралась уходить, пообещав заглянуть еще раз. Хаджи Драган вышел в зал ее проводить. В эту минуту на лестнице показался Никола. Круглое лицо его было помято, под миндалевидными глазами лежали тени. Увидев гостью, он холодно кивнул, и Джупунка поняла, что сейчас каждый посторонний человек ему противен. Посторонившись, чтобы пропустить гостью, Никола сказал отцу:

— Уехали сегодня рано утром…

Хаджи Драган что-то пробормотал. Джупунка нарочно замешкалась на лестнице, чтобы узнать, кто уехал и откуда прибежал Никола, но лишь к концу дня она узнала, что братья Стоенчевы покинули город. Подружка Райны, брат которой служил в конторе старого Христакиева, рассказала, что Никола хотел было обратиться за содействием к властям, но оба Христакиевы посоветовали ему молчать, потому что иначе он и сам мог попасть под суд как фальшивомонетчик.

Джупунке стало ясно, что золото Поликсены потеряно безвозвратно. Она решила через два-три дня снова зайти к хаджи Драгану и открыто предложить ему выдать Антоанету за Костадина. Но в воскресенье в город прибыл царь Борис III[69] со своим адъютантом, зятем хаджи Драгана, и с того дня в К. стали происходить события, окончательно спутавшие все планы Рады Джупуновой.

2
О приезде царя в кафе «Бристоль» поговаривали и раньше, но никто не верил, что это и вправду случится. Слух распространил Никола, получивший письмо от зятя.

Эти разговоры достигли ушей околийского начальника и кмета, и оба приняли меры, чтобы высочайшее посещение не застигло их врасплох.

Околийский начальник Хатипов заставил жену отчистить мыльным корнем пятна с его форменного кителя, привести в порядок давно не видевшие утюга брюки с кантами, а полицейским приказал прибрать верхний этаж старого дома, в котором помещалось околийское управление.

Полицейские, пожилые и степенные люди, не имея на этот случай арестантов, сами вымыли окна, двери и прогнивший, кое-где прохудившийся пол, подмели задний двор, где под навесом стояла утонувшая в грязи пролетка, привели в порядок кабинет Хатипова и его секретаря. Хатипов приказал им подтянуться и ежедневно чистить сапоги. Сам он решил пока не пить. В царский приезд Хатипов не верил и очень надеялся, что он вообще не состоится, но по некоторым соображениям считал нужным принять все эти меры. И прежде всего из-за глупости, совершенной им на прошлой неделе.

Его высокопреосвященство митрополит Тырновский пожелал объехать свою епархию и однажды утром прибыл в К. Хатипов, верхом, в сопровождении двух конных полицейских, встретил коляску митрополита у околицы, и тот въехал в город, окруженный конвоем, как высокопоставленный арестант. Хатипов держался с ним пренебрежительно, в тот же день пустил в ход весь свой запас циничных анекдотов о духовенстве и потребовал от подчиненных, чтобы те ему докладывали, куда ходит владыка и с кем встречается. Тем бы все и кончилось, если бы его высокопреосвященству не пришло в голову совершить поездку также и по окрестным селам. Узнав об этом, Хатипов приказал заложить свою пролетку и отправился следом за митрополитом, разъясняя населению, что владыка едет не просвещать свою паству, а настраивать ее против правительства. Крестьяне собирались в корчмах, где останавливался околийский начальник, и хихикали над остротами, на которые Хатипов был мастер. Митрополит, узнав об этом, прервал поездку и вернулся в Ты р но во другой дорогой. Хатипов понял, что пересолил, но было уже поздно.

— Пока я здесь околийский начальник, не желаю, чтобы сюда ездили митрополиты, — заявил он председателю городской дружбы Динову, который вздумал было его отчитывать.

— Не знаю, как ты выйдешь из положения и как на все это посмотрят наверху. И главное — какой в этом смысл? Чего ради тебе взбрело в голову гоняться за митрополитом?! Он теперь наверняка будет жаловаться, — сказал Динов, рассерженный не столько поведением Хатипова, сколько потому, что опасался неприятностей.

Околийский начальник поморщился.

— Если ваши дружбашские душонки нуждаются в попах и вы не видите, как они плетут петлю для вашей же шеи, станьте сектой, а не политической партией, — заявил он и залился своим вызывающим смехом.

Бывший либерал и учитель гимназии, еще до войны уволенный за скандальные истории с ученицами, Хатипов некоторое время был агентом страхового общества. Тогда же он начал пить, стали трястись руки. Местная дружба, нуждавшаяся в образованных людях, привлекла его и сделала околийским начальником. Хатипов без конца поносил своих новых товарищей по партии за серость и необразованность, а те только и ожидали удобного случая, чтобы сместить его. Главным виновником его назначения был Динов. Он любил Хатипова за смелость, которая граничила с наглостью, за бунтарский дух, за цинизм, за остроты и уважал за высшее образование. В свое время Хатипов окончил философский факультет.

— Не будь ты таким бешеным и упрямым, цены б тебе не было, — говорил он Хатипову. — Жаль, такая голова пропадает!

Голову околийский начальник брил. Она светилась, точно багрово-красный фонарь, а на щеках отливала блекло-желтым цветом застарелой мозоли. От пиореи он терял один зуб за другим и оттого сильно шепелявил. Впрочем, когда-то он был хорош собой, его расплывшаяся старушечья физиономия еще и по сей день хранила следы былой красоты. Но каждое движение, каждое слово и особенно смех околийского начальника выдавали его строптивость и зловредность.

Хатипов сидел в корчме Кабафонского, когда царский автомобиль остановился у дверей общины. Услышав топот полицейских сапог на лестнице, он сразу смекнул, в чем дело, и кинулся к себе в околийское управление, расталкивая толпящихся на улице людей.

На базаре началась суматоха. Загоготали гуси, торговцы перестали расхваливать свои товары. Все решили, что Хатипов несется сломя голову, потому что узнал о каком — нибудь новом грабеже.

От базара до околийского управления не было и двухсот метров. Хатипов бегом преодолел это расстояние, громко топая сапогами, в голенища которых были заправлены штанины его синих форменных брюк.

В скверике перед управлением уже собралась небольшая толпа. Желтый царский «мерседес» стоял на улице, шофер сурово посматривал на толпящихся вокруг людей. Хатипов растолкал собравшихся, перемахнул через три каменные ступени крыльца и в коридоре едва не сбил с ног барабанщика.[70] Сообразив, что царь должен быть у к мета, он остановился, одернул китель и, чуть отдышавшись, вошел в кабинет.

Борис III, в офицерской куртке, в бриджах и крагах на худых ногах, разговаривал с кметом. Тот, раскрасневшийся, с умиленной и испуганной улыбкой, согласно кивал головой. У письменного стола стоял навытяжку адъютант. Он внимательно прислушивался к разговору, словно хотел запомнить каждое слово. На его красивом лице играла довольная улыбка. Сборщик налогов и один из общинных советников, оба небритые, хотя и одетые во все праздничное, стояли рядом с кметом, потные от смущения.

Хатипов, поддерживая саблю, щелкнув каблуками и, остановившись перед царем, единым духом выпалил заранее подготовленный рапорт.

— Очень приятно познакомиться с вами, господин околийский начальник, — сказал Борис и протянул ему белую руку, которую Хатипов почтительно пожал. — Как обстоят административные дела в вашей прекрасной околии? — Царь говорил без акцента, четко отделяя каждый слог, и только невольно растягивал гласные.

— Отлично, ваше величество! Народ поглощен мирным трудом и занят своим делом, — ответил Хатипов, удивленный простотой, с какой Борис к нему обратился, и особенно его лицом.

Лицо царя поражало болезненной бледностью и тонкой чистой кожей, сквозь которую просвечивали голубые жилки. Слабая улыбка подчеркивала выражение озабоченности в его глазах, серо-зеленых и необыкновенно прозрачных, с каким-то идущим изнутри голубым сиянием. Нос с горбинкой и утонченная отчужденность его лица особенно поразили Хатипова.

— Каково основное занятие населения, господин кмет? — спросил царь.

— Чифчилык, ваше величество, ремесло. Служба. Есть немного виноградников. — Кмет растерянно таращил глаза, словно боясь моргнуть, и не знал, куда девать большие крестьянские руки.

— Чифчилык?

На лбу у к мета выступили капли пота. Он виновато оглянулся на секретаря, который только пожал плечами.

— Чифчилык значит земледелие, ваше величество, — объяснил Хатипов. — У жителей нашего города самые различные занятия, большинство из них торговцы, ремесленники и чиновники.

Кмет и советник закивали головами.

— В ваших горах много превосходных лесов. Это большое богатство. Насколько мне известно, они не эксплуатируются и большая их часть принадлежит частным лицам, — сказал Борис, обращаясь на этот раз к советнику.

Тот стоял, пригнув свою большую голову с плотоядным ртом, и шевелил пальцами рук, плотно прижатых к бедрам. Взгляд царя на мгновение задержался на очках, впившихся в жирное лицо советника.

Советник попытался ответить, но запнулся и с большим трудом пробормотал:

— Не эксплуатируются, ваше величество.

— Нет железной дороги, — заметил кмет.

— Это для нас самая острая необходимость, ваше величество, — вмешался Хатипов. Он уже пришел в себя и потихоньку подсмеивался над смущением остальных.

Борис обратился к нему:

— Лесопилки у вас здесь есть, господин околийский начальник?

— Есть несколько, ваше величество, но совсем примитивные. Ваше величество правильно заметили, что большая часть лесов принадлежит частным лицам. — И, опустив голову, Хатипов добавил с лукавой усмешкой: — При турках один из наших чорбаджий присвоил все лучшие земли к востоку от города, другой прибрал к рукам землю на севере, самые ровные участки, а третий, рассердившись, что ему ничего не осталось, захватил половину всех наших гор с лесами.

Хатипов не мог удержаться и под конец довольно-таки непочтительно хмыкнул и сам засмеялся над своей дерзостью.

Царь улыбнулся и, не давая присутствующим возможности продолжать в том же духе, спросил о развитии в околии садоводства. Адъютант мрачно взглянул на Хатипова. Кмет и остальные еще улыбались, считая, что околийский начальник удачно сострил, но, как только царь деловым тоном задал новый вопрос, все тотчас же преисполнились почтительности.

— Ваш край, как и многие другие горные околии и города, неугасимые очаги болгарского духа, экономически отстал, — сказал Борис. — В свое время, после освобождения от турок, никто о них не подумал, но будущее прежде всего в собственных руках населения. Природные богатства вашего края — прекрасная тому гарантия.

Затем царь расспросил о месторождениях и разработках угля, употребив при этом несколько типичных местных словечек, что окончательно поразило присутствующих. Царь демонстрировал такую осведомленность, что всем казалось, будто его величество знает каждый уголок Болгарии.

В кабинет вошел председатель городской дружбы, снял с курчавой потной головы шляпу и поздоровался, тревожно хмуря густые брови.

— Председатель здешней дружбы Динов, ваше величество, — сказал Хатипов, вовремя догадавшись представить вошедшего.

Борис улыбнулся.

— Царь, — сказал он просто, протягивая руку.

Огромный, на целую голову выше царя, широкоплечий, краснолицый Динов в белом домотканом пиджаке с оранжевой ленточкой на лацкане перекинул на левую руку толстую трость, почтительно принял ладонь Бориса в громадную лапищу и смиренно склонился, словно ожидая благословени я.

— Добро пожаловать, ваше величество, — пробормотал он.

— Благодарствуем, — ответил Борис, стараясь пользоваться здешним говором. — Чем может похвалиться местная дружба, господин Динов? Насколько мне известно, здесь между земледельцами и остальными партиями существует сотрудничество и взаимопонимание?

— Наша сила в селах, ваше величество.

— Между селом и городом не должно быть никакого различия, господин Динов. Болгария нуждается в преданных патриотах и великодушных умах, чтобы залечить тяжелые раны, нанесенные войной. — Борис взглянул на своего адъютанта. — Господа, я первый раз в вашем чудесном городе. Надеюсь, что и не последний. К великому сожалению, я не смогу остаться у вас подольше. Не думайте, что царям не приходится работать.

Все с облегчением засмеялись, увидев, что царь уезжает, и почувствовали себя уверенней.

Борис уже прощался, когда в кабинет вошли околийский инженер Милонов с застывшей на губах торжественной улыбкой и председатель Союза офицеров запаса адвокат Кантарджиев. Успев натянуть на себя полосатые брюки и черный, украшенный орденами пиджак, располневший отставной капитан мучительно старался выглядеть бодрым и подтянутым. Небольшие глазки Кантарджиева верноподданнически поблескивали под крючковатыми, словно запятые, бровями, придававшими лицу совиное выражение.

Через открытое окно доносился шум толпы, собравшейся перед городской управой, далекий гомон базара. Из-за пыльной серо-зеленой занавески в комнату проникал широкий сноп солнечных лучей, падал на стол и освещал чернильные пятна на зеленом сукне.

Кмет вопросительно поглядывал на околийского начальника, пытаясь узнать, нужно ли ему выходить вместе с царем, раз тот с ним уже попрощался.

Хатипов заметил его беспокойство, но не мог понять, в чем дело, и тоже заволновался. Борис попрощался и с ним. Адвокат незаметно облизал губы и, как только царь подал ему руку, поспешно принял ее и взволнованно произнес:

— Ваше величество, от имени воинов запаса, верных стражей престола и отечества, позвольте пожелать вам доброго пути. Воины запаса нашего города поручили мне сообщить вам об их преданности престолу и готовности отдать все силы на благо Болгарии. Застигнутые врасплох высочайшим посещением, граждане нашего города глубоко сожалеют, что кратковременность пребывания вашего величества в нашем городе лишает их возможности доказать на деле свою большую радость и преданность…

Борис искоса взглянул на него, склонил рано облысевшую голову и, торопливо пожав адвокату руку, обратился к остальным:

— Благодарю вас за добрые чувства, господа, и еще раз прошу извинить меня за беспокойство, доставленное вам моим неожиданным посещением. — Он улыбнулся и направился к двери. Адъютант последовал за ним.

Хатипов дернул кмета за рукав, многозначительно взглянул на Динова и, став между ними, пошел следом за адъютантом. Между стройными ногами гвардейского капитана, обутыми в элегантные сапоги, мелькали желтые ботинки Бориса.

3
Услышав сигнал царского автомобиля, Хаджидрагановы засуетились. В зале с лихорадочной поспешностью накрыли большой стол с закусками, в кухне служанки принялись резать цыплят, а на порог было вылито целое ведро воды.[71]

Никола Хаджидраганов, в полосатых брюках, крахмальной манишке и лакированных ботинках, расхаживал по залу, засунув пальцы в проймы жилета, ожидая каждую минуту, что царский автомобиль остановится возле их дома. Его жена Даринка, с колье на смуглой шее, слонялась по комнатам, останавливалась у окон и снова возвращалась в зал, разнося повсюду аромат дорогих духов. Старая чорбаджийка, бледная, ослабевшая после болезни, в дорогом платье, отделанном у ворота и на рукавах гипюром, тоже ожидала встречи с царем и зятем, которого не видела два года. У ее кресла стояла внучка и то и дело поглядывала на часы. Только хаджи Драган не пожелал оставить свою комнату и не принимал участия в общей суматохе, несмотря на все ухищрения Николы, который стремился переключить внимание родных на высочайшее посещение и таким образом заставить их забыть глупую историю с монистом.

Время приближалось к одиннадцати. Стол сиял льняной скатертью и хрустальными бокалами. На полу лежал громадный белый мохнатый ковер с алыми розами.

Никола никак не мог решить, пойти ли ему в общину или лучше остаться дома в надежде, что зятю удастся заманить царя к ним. Время шло, и беспокойство в доме росло.

— Как думаешь, может, стоит пойти, представиться и пригласить его к нам? Прямо не знаю, что делать, — спросил Никола жену.

Даринка бросила на него удивленный и укоризненный взгляд, каким жены смотрят на мужей, от которых не ждут ничего кроме забот и неприятностей.

— Откуда я знаю. Я царей еще не встречала, — нервно отмахнулась она, занятая мыслями об угощении и своем туалете.

Когда Никола наконец решился и, взяв котелок, собрался уже уходить, пришел слуга, посланный разузнать, что делается в общине, и объявил, что Борис уехал.

Эта весть поразила всех словно громом. Неужели зять не догадался пригласить царя? А вдруг Борис обиделся, что никто из родных его адъютанта не пожелал ему представиться? Даринка закусила губу и с ненавистью взглянула на мужа, старая чорбаджийка расплакалась. История с монистом снова угрожала выступить на первый план и восстановить в доме прежнюю гнетущую атмосферу.

Чтобы избежать упреков и насмешек отца, Никола вышел на улицу. Наряд его привлек внимание прохожих, и только тут он понял, что допустил ошибку, показавшись в таком виде. Люди могли догадаться, в чем дело. Служанки наверняка разнесут сплетню по всему городу, и Никола, не успев выбраться из одного глупого положения, тут же попадал в другое. Более того, он приказал не открывать сегодня магазин — еще одна глупость!

Первой его мыслью было направиться в кафе «Брюссель» и дать всем понять, что он просто опоздал представиться царю. Не спеша, спокойно, с подчеркнутым достоинством и безразличием… Николе казалось, что таким образом ему удастся скрыть истинное положение вещей и обратить все в свою пользу. «Одеться-то я оделся, да опоздал и ничуть из-за этого не волнуюсь», — должен был выражать его беззаботный вид. Но, дойдя до верхней площади, где находились адвокатские конторы, он вспомнил о приготовленных закусках, о жареных цыплятах и напитках, и ему пришло в голову устроить званый ужин. Никола тут же решил попросить совета у старого Христакиева. «Если позвать гостей, то и Дари нка немного развлечется, и сплетни утихнут», — рассуждал он, входя в прокуренную, мрачную контору адвоката, украшенную портретами народняцких лидеров.

Старший Христакиев, которого в городе звали Вельзевулом, человек лет шестидесяти с толстой нижней губой и высоким, изрезанным морщинами лбом, вел все дела фирмы «Хаджи Драган Христов и сын».

Приезд Бориса произвел на него сильное впечатление и возродил в нем надежду на падение дружбашской власти. Увидев Николу, он поднялся из-за стола и, довольно потирая волосатые руки, радостно и обещающе закивал ему, словно говоря: «Ну, видел, что происходит?» Но Никола не понял, что означал этот жест, и, не стесняясь, тут же начал самым откровенным образом выкладывать адвокату свои заботы.

— Ты своими поспешными решениями вгонишь отца в могилу, — бесцеремонно заявил Христакиев. — Позвать гостей не трудно, надо, чтобы в этом были и смысл и польза. Хочешь, чтобы все поняли, что ты зовешь гостей, только бы не пропало угощенье, приготовленное для царя?

— Я и пришел посоветоваться. Вопрос осложняется.

Христакиев сдвинул очки на лоб и несколько минут молча курил. Никола прислушивался к его астматическому дыханию и следил за морщинами, играющими на высоком лбу адвоката.

— Из огня да в полымя, — произнес наконец Христа — киев. — Ладно, мы сделаем так, чтобы никто ничего не понял… Есть один способ. Нашим людям хочется поболтать о приезде царя. Он же не просто так заявился. С другой стороны, приехал Абрашев. Он не желает и слышать о профессоре Рогеве, потому что Рогев мутит воду и собирается здесь баллотироваться в депутаты. У Рогева одна только песня — против партий, он повторяет ее в каждом своем докладе и, как я узнал, на этих днях собирается выступить в читалище с политической речью. Если мы хотим, чтобы оппозиция в городе оставалась все такой же сильной, нужно их помирить. Ваш ужин как раз сейчас можно незаметно превратить в политическую встречу. Я напишу на листочке, кого нужно пригласить, и после обеда пришлю его тебе со служанкой, — закончил Христакиев, очень довольный своей идеей.

Николе хотелось поболтать еще, но контора вскоре наполнилась крестьянами, и он вернулся домой несколько успокоенный.

Обед прошел печально. Старики предпочли есть у себя. Даринку, ожидавшую царя, не могли утешить никакие Рогевы и Абрашевы. Хаджи Драган, узнав о намерениях сына, заявил, что его дом никогда не был пристанищем для политических проходимцев и что он не желает видеть у себя этих людей. Измученный, запутавшийся и доведенный до исступления Никола наговорил отцу дерзостей. Однако, несмотря ни на что, когда принесли от Христакиева список, две служанки были посланы в город с приглашениями, и к восьми часам вечера гости начали собираться.

4
Среди приглашенных был и Манол Джупунов. Узнав от служанки, что на ужине будут отец и сын Христакиевы, профессор Рогев и какой-то отставной полковник, он твердо решил не ходить. У Хаджидрагановых наверняка опять зайдет речь об издании газеты «Слово», а Манол дал уже на это дело пять тысяч левов и больше давать не собирался. Молодому Христакиеву тогда удалось убедить его, что Народный сговор — единственная сила, способная свергнуть дружбашей. Несмотря на присущую ему подозрительность, Манол испытывал к следователю большое доверие и, принимая в расчет будущее, решил поставить и на эту карту. Манол был членом Народной партии, в которой когда-то состоял и его отец, а это еще больше связывало его с Христакиевыми, особенно с сыном. Следователь часто заходил в лавку к Джупуновым, осведомлял Манола о ходе политической борьбы, доверял ему партийные тайны, разжигая в нем дух предприимчивости.

К вечеру, однако, Манол изменил свое решение. Приезд царя возбудил в нем любопытство. Последнее время газеты много писали о действиях какого-то Конституционного блока, борьба между правительством и оппозицией все обострялась, и Манол, сообразив, что у Хаджи драга новых можно будет узнать важные новости, решил принять приглашение. Не стоило сторониться людей, которые завтра могли прийти к власти.

Он побрился массивной английской бритвой, доставшейся ему от отца, надел свежий воротничок и мягкую шляпу, которую носил только по праздникам. От бритья кожа на лице стянулась, сухо заблестела на подбородке синеватыми пятнами. В восемь часов, велев домашним ужинать без него и молодцевато поскрипывая новыми ботинками, Манол спустился по лестнице. Обеспокоенная Джупунка, которая все эти дни жила в ожидании, что Манол положит конец непорядкам в доме, попыталась его задержать, но тот только махнул рукой и вышел, даже не дослушав.

Как обычно, от нижней площади до городского сада и обратно прогуливалась молодежь. В ресторане оркестр исполнял попурри из «Сильвы». Словно кастаньетами постукивал щипцами кебапчия. Сумерки опускались на город, лениво завершающий свое скучное и жаркое воскресенье.

В зале у Хадж и драга новых шумно разговаривали приглашенные. Горела большая лампа, подвешенная к потолку на бронзовых цепях. Депутат Абрашев, в темно — синем костюме, с небрежно торчащим из верхнего кармашка белым платочком, восхищался резьбой деревянного потолка. Стройный, элегантный, с красивыми русыми усами, Абрашев походил на столичного франта, вразвалку выходящего из шикарного софийского бара. В нем сохранилось что-то по-мальчишески озорное, хотя депутату было уже за сорок. Доктор Янакиев, голова которого с зачесанными назад волосами возвышалась над всеми, с особыми нотками в голосе разговаривал с красивой, пышущей здоровьем, смуглой и темноглазой госпожой Абрашевой:

— Цари, сударыня, не имеют отцов. Ergo,[72] и адъютанты не должны иметь тестей.

— О, все же это жестоко! — Супруга депутата неодобрительно покачивала головой и перебирала пальцами многочисленные пуговицы модного платья.

— Но почему же городская управа не послала барабанщика, чтобы горожане могли выйти навстречу? — с возмущением говорила худая дама с похожим на стручок сухого перца носом, словно бы созданным для того, чтобы подчеркнуть добродушно-глупое выражение лица.

Ее муж, известный в городе хлеботорговец Каракунев, кивнул Манолу и взглянул на окружающих с таким выражением, будто хотел сказать: «Слушайте, слушайте и наслаждайтесь ее умом».

— Тебе же говорили, мадам, что царь едет инкогнито. А ты — почему не послали барабанщика! — басом прогудел он и засмеялся.

Манол поздоровался с хозяевами и знакомыми, поискал глазами молодого Христакиева. Следователь беседовал с профессором Рогевым и не заметил его прихода. Кроме Каракунева на ужин был приглашен и адвокат Кантарджиев. Манол не очень любил этого человека, так же как и торговца мукой. Все пришли с женами, кроме старого Христакиева, жена которого уже много лет болела. Манол не был знаком с депутатом, но никто не догадался его представить, и это его задело. Прищурив надменные глаза и недовольно подергивая углами губ, Джупунов разглядывал гостей, словно барышник лошадей. Было неясно, зачем пригласили Абрашева. Депутат состоял в Демократической партии и в прошлом всегда враждовал со старым Христакиевым, отъявленным народняком. Манол повертелся среди гостей, обменялся несколькими словами со знакомыми, затем подошел к следователю, продолжавшему беседовать с профессором, и без обиняков спросил его, по какому случаю они здесь собрались.

— Подзакусить малость, — сказал Христакиев и подмигнул.

— Я тоже не знаю, по какому случаю меня пригласили, — заявил и профессор.

— Я думаю, чтобы вы могли получше познакомиться со здешним обществом. Впрочем, приглашение исходит от хозяйки, спросите ее, — улыбнулся молодой человек и повернулся к Даринке, которая как раз направлялась к ним.

— Господин Христакиев, вы обещали нам поиграть, но я не вижу гитары! — кокетливо сказала Даринка, сверкая шелковым платьем и крупными серьгами.

Следователь стукнул себя по лбу.

— Действительно, совсем забыл… Нельзя ли за ней послать ко мне служанку?

— Ах, как вы рассеянны! — Даринка погрозила ему пальцем. — А вы, господин Джупунов, почему без супруги?

— Ей что-то нездоровится, да и дети… — пробормотал Манол.

В зал вошла Антоанета, и Даринка, заговорщически взглянув на следователя и извинившись, подошла к девушке, чтобы представить ее гостям.

Манол мысленно сравнил Антоанету с дочкой бондаря. И как это старухе пришло в голову, что можно женить Костадина на внучке хаджи Драгана? Антоанета не подходила ни их семье, ни такому человеку, как его брат.

А когда жена отставного полковника поцеловала девушку в щеку и громко заявила своим сильным контральто: «Какая девушка, какая девушка! Что делать тебе тут, дитя мое, в этой дикой провинции? Посольства, душечка, ' дипломатический мир — вот где твое место», Манол нахмурился и почувствовал себя человеком второго сорта. Какого черта он пришел сюда? Людей этих он презирал, а к хозяевам дома питал неудержимую враждебность. Зависть жгла Манола, когда ему случалось проходить мимо больших витрин их просторного магазина, полного товаров. Николу он считал дураком и ничтожеством, а к хаджи Драгану испытывал смешанное чувство сожаления и насмешки, со злорадством наблюдая угасание его рода, гибнущего, словно старое дерево, давшее немощные побеги.

Он услышал, как жена полковника шепнула госпоже Абрашевой: «И зачем они только зовут гостей, когда им больше пристало посыпать голову пеплом? Оставить такое богатство в руках каких-то мошенников…», и почувствовал удовлетворение.

Две служанки внесли закуски — домашние маринованные грибки, сардины, зеленый салат, икру, и гости стали усаживаться за стол.

Профессора Рогева посадили напротив Абрашева, Манола — рядом с Каракуневым. Полковник притворился, что не понял, куда его просили сесть, и устроился против хозяина, как раз там, где Никола собирался посадить красивую жену депутата.

Разговор продолжал вертеться вокруг приезда царя. На эту тему уже достаточно говорили еще до прихода Манола, и полковник, взявший слово последним, как раз сейчас решил изложить свое мнение о царском посещении.

. — Оно предпринято для развлечения. И без того Стамболийский держит его величество в стороне от государственных дел. Конституционный блок не имеет с этим ничего общего, господа. Напрасные надежды питают некоторые…

У кончиков его закрученных вверх усов двигались два желвака. Круглые, словно пуговицы, глаза и шаровидная голова делали полковника похожим на тюленя.

Его жена, мужеподобная скуластая дама, тут же оборвала мужа:

— Его отец — вот был царь! А этот — баба. Отец вон каких министров скидывал, уж этого-то мужика бы не побоялся! Он бы ему уже сто раз хвост прищемил. Вы слышали, как с ним разговаривал околийский начальник? Царь называется! — заявила она, не обращая внимания на мужа, который делал ей знаки, чтобы она замолчала.

— А что произошло в общине? — спросил Абрашев.

— Ничего особенного. Наш околийский брякнул какую-то глупость его величеству. Я при этом не был, узнал после, — отозвался Кантарджиев, давая понять, что сожалеет, дав повод для непристойного по отношению к его величеству разговора.

— Ах, этот околийский, хоть целуй его, да и только! И где откопали такого дурака! — засмеялся Каракунев.

Хозяин поднял рюмку со сливовицей:

— За скорое падение дружбашей и за наше здоровье, господа!

— За спасение Болгарии! — добавил полковник.

— Аминь!

Профессор Рогев молчал, печально глядя на стоящую перед ним рюмку, и постукивал смуглыми пальцами по белой скатерти. Его черная борода терлась о высокий крахмальный воротничок, на отвороте пиджака блестел голубой эмалевый значок. Он внимательно прислушивался к разговору. Абрашев доказывал, что только международное положение дало возможность Стамболийскому прийти к власти; если бы дружбаши не захватили ее, в стране могли бы произойти всякие эксцессы.

— Войска Антанты не допустили бы анархии, — заметил доктор Янакиев.

— Пардон, пардон! Но ведь именно Антанта и навязала нам Стамболийского. Разве решился бы он без ее поддержки на какой-нибудь серьезный шаг? — живо возразил Абрашев.

Профессор Рогев искоса взглянул на него:

— Были моменты, которые глава государства или упустил, или не пожелал ими воспользоваться. Международное положение заставило! О да, чего еще можно ожидать от общества, похожего на стадо овец. Доблесть, боевая энергия, самоотверженность для нас пустые слова, режущие слух, как несмазанная телега. Сегодня этот новый болгарский Ивайло[73] довольствуется ролью диктатора, завтра он потребует царский венец!

Профессор покраснел. Похоже, он сам понял неуместность своего раздраженного и повышенного тона.

— Но мы не можем требовать от конституционного монарха, чтобы он свергал и назначал правительства, — заметил депутат.

— Оставьте эти разговоры, господин Абрашев. Не можем, не можем! Зачем тогда вообще нужен глава государства? Горе с этой конституцией! Наш герой собирается править нами во веки веков с помощью дубинки, плюет и на конституцию и на царя, а мы заладили — конституция, конституция! — прогудел Каракунев.

— Ничего не поделаешь, такова сила необходимости, — примирительно сказал Абрашев.

— Я не одобряю логики, которой пытаются оправдать подобную гамлетовщину, — заявил профессор, на этот раз обращаясь непосредственно к Абрашеву.

Никола взглянул на старшего Христакиева, намазывавшего на хлеб икру.

Служанки внесли жареных цыплят, белое вино, лимоны и этим положили конец разговору. Женщины заговорили о поручике Балчеве. Его перевели в соседний город, и мать поехала к нему. Начальник местного гарнизона не мог больше держать Балчева в городе, он боялся, что тот сотворит еще какое-нибудь безумство.

Висящая над столом лампа тихо шипела, разливая обильный свет. Часы пробили девять, завершив бой какой-то мелодией.

Манол не умел как следует пользоваться ножом и вилкой. Вилку он держал в правой руке, не решаясь ничего поднести ко рту левой. Уголком глаза он с завистью смотрел, как едят другие. Его шея, стянутая крахмальным воротничком, побагровела и покрылась мелкими капельками пота. Окончательно измучившись и убедившись, что левой рукой он действовать не может, Манол начал есть как умел. Торговец с аппетитом жевал сочное мясо цыпленка, рассказывал какой-то анекдот и наслаждался гудением собственного баса. Доктор Янакиев, утомленный политическими разговорами (он считал пустым делом заниматься судьбами отечества), с тоской глядел на сидящую рядом красавицу Абрашеву и упивался запахом ее волос. Женщины этого типа ему особенно нравились. Чтобы блеснуть перед красавицей, Янакиев начал рассказывать о своих студенческих годах, проведенных в Париже, затем перешел на любимую тему — о необходимости объявить сбор пожертвований на ремонт концертного зала в читалище, чтобы и к ним в город можно было пригласить на гастроли какую-нибудь знаменитую певицу. Он хоть сейчас готов пожертвовать большую сумму, но разве в городе кто-нибудь это оценит? Хозяйка и жена Кантарджиева слушали его с завистью, они знали, что доктор когда-то был влюблен в одну софийскую певицу и именно ради нее заботится теперь о ремонте зала. Отставной полковник неприлично громко обсасывал хрящики. Женщины принялись разговаривать с полным ртом, все почувствовали себя свободнее, и прежняя официальность понемногу уступила место провинциальной бесцеремонности. Лицо профессора Рогева, до этого строгое и озабоченное, прояснилось. Щеки его разрумянились от вина, глаза стали влажными, но его худенькая жена, одетая в скромное черное платье, все время пыталась отнять у него рюмку и грозилась испортить ему настроение. Один только депутат ел без аппетита и ни на кого не смотрел.

Внесли роскошный торт, приготовленный самой хозяйкой к приезду царя. Разговор пошел по нескольким направлениям, и молодой Христакиев, сидящий напротив Манола, незаметно сунул ему в руку бумажку. Не раскрывая ладони, Манол прочел записку: «Нужно заставить профессора и Абрашева совместно произвести публичное собрание».

Манол спрятал записку в карман. Следователь весело улыбнулся и, повернувшись к Антоанете, сидящей слева от него, зашептал что-то в ее маленькое розовое ушко. Девушка радостно встрепенулась. По ее взгляду Манол понял, насколько она близка молодому человеку. «Вот кто войдет в этот дом, а мы-то воображали…» — подумал он, окончательно убедившись в несостоятельности материнских расчетов.

Никола нетерпеливо поглядывал на старого Христакиева, но адвокат делал вид, что ничего не замечает, и спокойно доедал торт. Когда очередь дошла до кофе, он вытер усы и, обратившись к хозяину, предложил перейти в гостиную.

— Чтобы не надоедать дамам политикой, господа, — объяснил он.

— Верно, там гораздо лучше, да и на диванах намного удобнее, — сразу же поддержал его Никола и поднялся. — Кто хочет, может остаться с дамами и забавлять их. А мы будем пить кофе в гостиной.

Профессор Рогев нахмурился. Абрашев склонил русую с белеющим пробором голову и горько усмехнулся. Однако оба прошли в гостиную вместе с другими. В зале остались только молодой Христакиев и женщины, ожидавшие, что он поиграет им на гитаре.

5
Просторная гостиная была обставлена мягкой красной мебелью, еще до войны купленной в Вене. Выходившие на реку окна были открыты, и в комнату доносился тихий плеск воды.

Христакиев выбрал кресло у самой двери, словно решил никого не выпускать из комнаты раньше времени. Доктор остался стоять. Он собирался потихоньку удрать обратно в зал, к красавице Абрашевой, но стеснялся сделать это сразу. Хозяин, не закрывая окон, задернул тяжелые плюшевые шторы.

— Может, сыграем в преферанс? — спросил Каракунев, вытягивая свои длинные ноги.

Никто ему не ответил. Христакиев откашлялся.

— Я предлагаю попросить господина Абрашева рассказать нам софийские новости, а мы в свою очередь расскажем ему наши, — сказал он, засовывая сигарету в деревянный мундштук, такой же прокуренный и пожелтевший, как и его усы. — Только что за столом зашла речь о некоторых наших недостатках. У нас нет единства. Народ ждет, что именно мы поведем его за собой, и удивляется, что никто ничего для этого не делает. Сегодня его величество проследовал через наш город, чтобы напомнить нам о себе. Я считаю это ободряющим признаком, господа, потому что, по правде говоря, мы несколько забыли о главе государства.

— Люди теряют веру в партии, — заявил Каракунев. — Если так будет продолжаться,ничего хорошего не получится: мы будем болтать о конституции, а дружбаши — набивать потуже мошну. Царь ничего не может с ними поделать. А Конституционный блок, хоть он и силен, тоже не сможет справиться с мужичьем. От разговоров нет никакой пользы, господа. Я хочу спросить уважаемого господина профессора, правда ли, как я слышал, что Народный сговор — это партия. Если это партия, почему не создать ее организации у нас?

Профессор Рогев зашевелился в кресле. Манол тихонько откашлялся. Его этот вопрос не слишком интересовал; молодой Христакиев давно уже посвятил его в некоторые тайны этой новой и малоизвестной организации. Но все же любопытно было послушать, что скажет профессор.

Абрашев щелкнул изящным портсигаром, вынул сигарету и положил портсигар перед собой на столик. Профессор бросил враждебный взгляд на серебряную вещицу.

— Народный сговор не партия, а внепартийная организация. Ее цель — объединить общественное мнение. Эту задачу, господин Каракунев, не может осуществить ни партия, какой бы она ни была, ни глава государства, и вы совершенно правы, говоря о бессилии царя. Здесь же инициатива исходит от людей новых, представителей незапятнанной и культурной части нашего общества, от тех, которые держались вне партийных интриг и раздоров. Народный сговор — объединение таких людей. Они не стремятся ни к какой власти.

— Но с каким бюллетенем они выступят в случае новых выборов?

— Ни с каким, потому что это не партия. Не забывайте, что большая часть народа — самые здоровые его элементы — не входит ни в какие партии. Народ потерял всякое доверие к партиям, доведшим его до такого поло жения и передавшим власть невежественному и преступному правительству. А единение, о котором мы сейчас говорим, предполагает новую основу и новых людей!

— Ведь есть же у нас Конституционный блок, зачем тогда нужен еще и «сговор»? Гак вот и разъединяются силы, — заметил доктор Янакиев.

Профессор утомленно махнул рукой.

— Вы забываете, что «сговор»» — это не коалиция.

Наступило молчание. Абрашев делал вид, что рассматривает висящую на стене гравюру. Профессор хочет уязвить и унизить его перед всеми. Неужели он только для того и приглашен сюда? Абрашев подозревал, что этот старый Вельзевул Христакиев преследует какую-то свою цель. Только против кого она направлена? Против этого политического болтуна или против него? Л может, его хотят испугать Народным сговором?

— При существующем положении Народный сговор — необходимость, — заявил Абрашев уверенно и спокойно, как человек осведомленный и готовый рассуждать совершенно бескорыстно.

Профессор поглядел на него исподлобья.

— Я рад, что вы понимаете необходимость появления новых политических сил, — произнес он, несколько сбитый с толку этим заявлением и все же ни на минуту не поверивший в его искренность.

— Но ведь те, кто входит в Народный сговор, тоже принадлежат к разным партиям. Вы, например, насколько я знаю, радикал, — заметил Абрашев с ехидной улыбкой.

— Именно поэтому я потерял к партиям и их лидерам всякое доверие. Пора понять, господин Абрашев, что старые приемы и обветшалые политические платформы нам сейчас не помогут.

И профессор на сверхсокрушительных примерах принялся доказывать банкротство политических вождей. В число банкротов попадал и Абрашев, это подразумевалось само собой. Депутат снисходительно улыбался. Полковник поддерживал профессора, одобрительно кивая головой. Доктор прислушивался к тому, что делалось в зале. Там молодой Христакиев настраивал гитару. Но остальные слушали жадно. Народный сговор интересовал их значительно больше, чем сами спорщики. Участие в этой таинственной организации бывших военных, ее связи с армией, о которых много шептались, — все это внушало большие надежды на свержение ненавистного дружбашского режима. Раз партии бессильны взять власть в свои руки, они ни на что не годны. В один прекрасный день профессор Рогев станет человеком, на которого можно будет положиться, поддерживать нужно его, а не Абрашева, чья песенка уже спета. Депутат понял, что ему грозит опасность потерять поддержку всех этих людей, и как раз сейчас, когда со дня на день ожидалось, что Стамболийский разгонит парламент и назначит новые выборы.

— Господин профессор, — начал он, когда Рогов исчерпал все доказательства неспособности партий свергнуть Стамболийского и, все еще возбужденный и ожидающий возражений, наконец умолк, — в ваших словах чувствуется готовность бороться с партиями порядка. Если такая борьба начнется, Стамболийский будет управлять страной еще двадцать лет и возложит себе на голову корону, о чем мы уже говорили. Но ведь вы же сами атакуете единение, за которое так ратуете на словах. Все мы здесь принадлежим к разным партиям. Простите, но мне непонятен ваш тезис. Как можно забыть старые партийные распри, если мы сами будем их раздувать? И как тогда можно расчистить путь к свободной политической жизни? Должны ли мы вносить в наши отношения новые разногласия именно сейчас, когда так необходимы доверие, сплоченность и, если хотите, нечто большее — умение хранить тайну!

— Единение?! — воскликнул профессор. — Единение означает новых людей, новую основу. Как иначе можно его достичь? Покрыть все прахом забвения? Или присвоить себе привилегию требовать жертв от других? А может, вы надеетесь, что коалиция, называющая себя Конституционным блоком, сбросит Стамболийского?

— Это другой вопрос. Неуместно говорить сейчас, с помощью каких сил и средств это произойдет. Сие не относится к нашей деятельности. А что касается жертв, то их придется принести нам всем. Политический момент требует, чтобы мы протянули друг другу руки, — ответил Абрашев.

— Все только этого и хотят, — подтвердил полковник.

— Речь идет не о существовании партий, а о существовании страны. Что и говорить, ни одна партия не может взять на себя руководящую роль и подготовку общества, да это ни одной из них и не по силам. Что же касается власти, о, там аппетиты велики, каждый уже приготовил кубышку побольше, — ответил профессор, встревоженный тем, что настроение окружающих может измениться в пользу депутата.

— Извините, господин профессор, но вопрос сейчас в том, как победить дружбашей. А над тем, что за этим последует, нечего заранее ломать голову, — заметил Каракунев.

Старый Христакиев посмотрел на него недовольно.

— Гочо, так говорить не годится. Господин профессор и господин Абрашев, с которым мы долгие годы были политическими противниками, — он помедлил и улыбнулся обоим, — должны не выступать друг против друга, а работать совместно, каждый в соответствии со своими возможностями. И в один прекрасный день, бог даст, каждый получит то, чего он заслужил. Мы одинаково ценим и уважаем обоих.

Только теперь профессор Рогев понял, зачем его сюда пригласили. Он язвительно улыбнулся и скрестил руки на груди, пытаясь сохранить спокойствие.

— Я уже тридцать лет народняк, — продолжал Христакиев, — но сейчас говорю просто как гражданин. Без жертв не обойтись, господа. Только так мы сбросим обвившуюся вокруг тела Болгарии дружбашскую гадюку и заткнем рот кое-кому у нас в городе.

— Время учит нас и не ждет, — откликнулся и Манол, чувствуя, что тоже должен что-нибудь сказать.

— Если господин профессор собирается вести борьбу в околии, я первый подам ему руку, — заявил Лбрашев, которому вдруг стала ясна цель старого Христакиева.

На смуглом лице профессора выступил густой румянец. Он подозревал, что предложение сделано только для того, чтобы его скомпрометировать. Откажись он, может создаться впечатление, что он не желает приносить жертвы во имя общей цели. Встретив взгляды остальных, Рогев поблагодарил и все-таки отказался, тайно надеясь, что возглавить оппозицию в городе предложат именно ему.

— В конце концов, наверху решат, кто и где будет баллотироваться, — с облегчением заметил Кантарджиев.

— Ну, по этому вопросу и мы тоже скажем свое слово. Важно другое, господа. Главное, чтобы господии профессор и господин Абрашев протянули друг другу руки. Это настоятельно необходимо именно сейчас, если учесть предстоящие действия Конституционного блока. Пусть они совместно проведут широкое публичное собрание, которое станет своего рода подготовкой и поможет нашей оппозиции сорганизоваться. Население будет очень довольно, — улыбнулся Христакиев и с удовлетворением потер руки.

— Мы предлагаем вам обоим выступить в читалище, — подхватил и Никола, обрадованный благополучным развитием событий.

— Я не могу выступать на стороне и от имени какой бы то ни было партии, — с плохо скрываемой злостью предупредил профессор Рогев.

Христакиев поспешил его успокоить:

— Никто этого от вас и не требует, господин профессор. Вы можете говорить и против партий, важно, чтобы люди не ушли с впечатлением, что в эти решающие дни мы враждуем из-за власти. Ваше слово в городе имеет вес. Не забывайте, ведь ваша жена наша землячка.

Профессор молчал, исполненный презрения. Злоба его разгоралась еще больше, во всем теле он чувствовал зуд, появлявшийся всегда, когда он начинал нервничать. Он пришел сюда непримиримый, уверенный в своем превосходстве над Абрашевым и сейчас очень жалел, что принял приглашение. В глубине души Рогев был твердо убежден, что если он, честный, ничем не запятнавший себя ученый, вступил в борьбу за спасение страны, то все должны безоговорочно его поддерживать и уступить ему ведущую роль. Как можно ставить его на одну доску с этим профессиональным политиканом Абрашевым? Он посмотрел на сидевшего напротив полковника, раскрасневшегося от выпитого вина и обильного ужина, с отвращением остановил взгляд на его толстой шее и, припомнив некоторые свои встречи с военными и то, с какой педантичностью они требовали объединения военных штабов, сказал глухо:

— Бели таково желание граждан, я готов.

— Тогда давайте определим день; удобнее всего выбрать какое-нибудь воскресенье, например ближайшее. Это важно и для крестьян, которые приезжают на базар, — предложил Христакиев.

Абрашев заявил, что не имеет ничего против.

— Хорошо, — сухо сказал профессор.

— Тогда можно уже сейчас наметить состав гражданского комитета: наш хозяин, господин Джупунов, господин Христакиев, — предложил Кантарджиев.

Вошла хозяйка с большим подносом. Она принесла кофе и ликер. Комната была полна табачного дыма, потому что все это время шторы на окнах оставались спущенными. Доктор отказался от кофе и, воспользовавшись случаем, ускользнул в зал. Там молодой Христакиев как раз заканчивал «Испанские танцы».

Женщины разбились на две группы. Те, что постарше, гадали на кофейной гуще, остальные, в том числе и жена депутата, слушали гитару.

Следователь играл мастерски. Его белые пальцы летали по струнам, левая рука уверенно двигалась по длинному грифу. Взгляд его не отрывался от стола, за которым сидела внучка хаджи Драгана.

— Это «Менуэт» Бетховена, — сказал он, закончив и ударив ладонью по струнам.

— Я и не предполагала, что Бетховена можно исполнять на гитаре! — с восхищением заметила госпожа Абрашева.

— Все условно, сударыня, и все есть выражение чего-то. Знак какого-либо факта или, точнее, какой — либо мировой идеи. Песня — такой же факт, как и блоха.

— Вы опять проповедуете свою странную философию, молодой человек? Как можно песню сравнивать с блохой? — сказал доктор.

— Мир — это нуль, только факт есть сила, дорогой доктор, и, представьте себе, глупый факт, — ответил следователь с печальной улыбкой, которая одухотворяла его белое, красивое лицо.

— Как это — нуль? Тогда что же не нуль?

— То, что нам нравится.

— Вы только посмотрите на этого нигилиста, сударыня, нигилиста-солипсиста![74] — Доктор Янакиев удивленно пожал плечами.

Жена депутата взглянула на дверь гостиной. Мужчины с шумом входили в зал. Все выглядели довольными, за исключением профессора, чей мрачный вид невольно бросался в глаза.

Никола, забыв дневные неприятности, подошел к жене и хитро подмигнул, желая сообщить ей таким образом, что цель ужина достигнута. Но Даринка не поняла, к чему относится это подмигивание.

После полуночи гости начали расходиться. Раньше всех попрощались Абрашевы и доктор Янакиев, затем ушли Манол и полковник.

Тяжелое от звезд небо трепетало, пересеченное широким Млечным Путем. На главной улице тускло догорали разбитые мальчишками фонари.

Открыв калитку, Манол прислушался. В темном сарае Костадин разговаривал с работником. Наверно, только что вернулся со свидания с Христиной и теперь укладывался спать на сене. «Сватовство, затеянное матерью, — пустое дело. Надо найти другой способ его вразумить. Доставит мне еще хлопот этот парень!» — подумал Манол. Он прошел в свою комнату, довольный вкусным ужином и тем, что был приглашен в такое общество. Взаимопонимание, достигнутое между профессором и Абрашевым, его радовало, и, раздеваясь в темноте под тихое посапывание жены, Манол рисовал себе возможности, какие откроются перед ним после свержения дружбашей.

6
Доктор проводил Лбрашевых до банка, где жил отец депутата. Там, учтиво сняв панаму и пожелав супругам доброй ночи, он свернул на узкую, крутую улочку, ведущую к его дому.

После таких вечеров, проведенных среди друзей и особенно в обществе красивых женщин, Янакиев всегда возвращался домой, угнетаемый сознанием, что жизнь его нехороша и одинока и что нет никакой надежды на ее улучшение. Доктор знал, что тоска, грызущая его сердце и портящая все удовольствие от хорошо проведенного вечера, идет от давнего неудовлетворенного желания жениться на такой же вот красивой и умной женщине, какой, по его мнению, была жена депутата, и от ясного понимания того, что время для этого безвозвратно упущено. «Мне скоро пятьдесят, на что теперь надеяться? В этом возрасте все мечты о женитьбе — глупость. Слишком поздно», — думал он, быстро поднимаясь вверх по темной улице, не в силах забыть ласковые и, как ему казалось, полные обещающей нежности глаза госпожи Лбрашевой.

Пятнадцать лет назад он взял в служанки девочку — сиротку. Цана — так звали ее — была теперь уже зрелой женщиной, смотрела за домом, принимала пациентов. Янакиев стал жить с ней как с женой, и это было его главной ошибкой. Некрасивая и дикая, Цана привязалась к нему и незаметно стала полной хозяйкой в доме. Янакиев часто испытывал к служанке острое отвращение, какое подчас вызывает у людей сознание собственного падения, но особенную ненависть Цана вызывала в нем в такие минуты, как сейчас. Тогда он начинал уверять себя, что не женился до сих пор именно из-за Цаны и что теперь уже невозможно прогнать ее. Цана тяготила его и ограничивала свободу» но, с другой стороны, Янакиев уже не мог себе представить, что станет без нее с ним и с его домом.

Рядом с образом прелестной госпожи Лбрашевой перед глазами неотступно стояло и лицо служанки. Янакиев невольно представил себе, как Цана, ожидая его, сидит у себя в комнате, склонив над вязаньем большое татарское лицо с вечно жирной, несмотря на все притирания, кожей. Родственников, если не считать двух двоюродных сестер и каких-то еще более далеких родичей, у доктора не было. Приближающаяся старость все чаще заставляла его задумываться над этим сожительством. Он боялся, что, став больным и немощным, окончательно окажется в ее власти и что Цана тогда непременно его ограбит. Эти давно знакомые мысли сегодня особенно сильно угнетали Янакиева. Убеждение, что жизнь безвозвратно испорчена и что надеяться больше не на что, никогда не казалось ему таким верным, как сейчас. Тоска и тревога охватили его, и, чтобы не поддаться окончательно этому настроению, доктор попытался заново переоценить всю свою жизнь.

Утешало его только сознание, что все свои силы он отдал родному городу. Вместо того чтобы остаться в Софии, где ему, изучавшему медицину во Франции, вполне можно было рассчитывать на профессорскую кафедру, Янакиев выбрал К. местом своей деятельности, потому что любил свой город и желал способствовать его процветанию. Здесь легко и незаметно установилось простое, безмятежное и одновременно безнадежное течение его жизни. Он стал околийским врачом, получил широкую известность и клиентуру, разбогател и окончательно затмил двух своих соперников. Один из них, доктор Кортушков, получивший образование в России, потерял половину своих пациентов, другой — молодой человек с большим самомнением, но весьма посредственный врач — был вынужден отказаться от борьбы и, по слухам, собирался навсегда покинуть город.

С утра до вечера доктор Янакиев посещал своих пациентов или дежурил в городской больнице. Его сильное, большое тело двигалось легко и ловко, внушая всем почтение и доверие. Только проходя под окном, из которого доносились пение или музыка, Янакиев замедлял свой торопливый шаг. Известный, богатый и представительный, он нравился женщинам, но от флирта, интрижек и мимолетных связей с чужими женами радости было мало, и мечта о собственной семье продолжала разъедать его душу. Второй его страстью после медицины были деньги. Янакиев был богатым, возможно, самым богатым человеком в городе — никто не знал точно, в какую сумму оценивается его состояние. Вместо того чтобы помещать деньги в банк, он предпочитал скупать золото. В свое время Янакиев поддался соблазну — накупил облигаций и государственных бумаг, но после войны они все обесценились и доктор потерял всякое доверие к болгарским финансам. Когда заходила речь о болгарской валютной и финансовой политике, он любил повторять: «Les finances bulgares ne sont qiTune finasserie de gros-fins»,[75] и тихая улыбка скупца раздвигала его крупный рот…

Улица была извилистая и темная. Свет звезд отражался в битом стекле и глиняных черепках, валявшихся на булыжной мостовой. Из-под самых его ног выскочила лягушка, запахло крапивой. Шмыгнула под чьи-то ворота кошка, залаяла собака. Шаги Янакиева и равномерное постукивание его трости гулко отдавались среди стен спящих домов. Когда Янакиев подошел к своему длинному трапециевидному дому, ему показалось, что в темноте мелькнул чей-то силуэт и бесшумно скрылся в глубине улицы.

Янакиев открыл калитку и вошел в узкий, слегка покатый двор. За окном прихожей служанка поставила лампу. Свет падал на поросшие травой плиты, на ступеньки крыльца; его унылые лучи достигали скамьи, на которой в хорошую погоду дожидались приема больные. Там и сейчас сидели двое. Лампа освещала их обутые в царвули ноги. Мысль, что ему придется осматривать их нечистые тела, разозлила Янакиева. И так уж сегодня по случаю базарного дня перед его домом прошел целый караван крестьянских телег. До двух часов пополудни ему пришлось осматривать баб, мужиков и их ребятишек, плакавших в приемной и вопивших в кабинете, вскрывать нарывы и отчитывать больных, которые, вместо того чтобы идти прямо к нему, ходили к фельдшерам и всяким знахаркам.

Он остановился и строго сказал:

— Если вы на осмотр, приходите завтра. В это время я не принимаю!

Один из ожидающих поднялся, другой так и остался сидеть, скорчившись и даже не взглянув на врача.

— Мы с шахты, господин доктор. Товарищ у меня захворал, не может идти, — сказал поднявшийся. В руках у него был пустой мешок, завязанный узлом.

— Здесь не амбулатория и не больница!

На пороге показалась служанка с лампой и осветила стоявшего. Лицо его было покрыто угольной пылью. Прижатые черной фуражкой длинные волосы торчком стояли над ушами. На нем была поношенная одежда из грубого домотканого сукна.

— Я им тоже говорила, чтобы шли в больницу. Они тут с десяти часов, — сказала служанка.

— Мы и хотели пойти, да вот он не может. — Стоявший посмотрел на товарища, продолжавшего сидеть все так же согнувшись и прижав локти к животу.

Янакиев неохотно подошел ближе.

— Что с ним?

— Живот у него болит.

Больной был очень маленького роста, но плотный. Лица его не было видно из-под большой черной шляпы. На нем, как и на его товарище, был поношенный пиджак, а на ногах новые царвули.

Эти люди не понравились доктору Янакиеву. В самом виде их и в молчании больного было что-то загадочное. Правда, этот, как и всякий, у кого болит живот, прижимал к нему локти, но ни разу не поднял головы и не произнес ни слова. Все это смущало Янакиева, и он уже собирался их выставить, но сознание врачебного долга и мысль, что, приехав с шахты, они должны иметь деньги и хорошо заплатят, поколебали его.

— Отведи его в кабинет, я осмотрю, — сказал он.

Здоровый взял со скамьи мешок и, поддерживая товарища, пошел за врачом. Служанка освещала им дорогу.

В приемную входили со двора, двигаясь под длинным, как на постоялых дворах, навесом. Так больные приносили в дом меньше грязи. За кабинетом была комната, где хранились медикаменты, бинты и вата. Зимой Цана держала здесь цветочные горшки, а сейчас она поставила туда операционный стол, предварительно вымыв его мылом.

Они вошли в кабинет. Служанка зажгла большую лампу на письменном столе, приняла у доктора трость и шляпу и хотела было подать ему белый халат, но тот знаком показал, что этого не нужно.

— Раздевайся, — приказал он.

Больной казался почти карликом. Ветхая шляпа с высокой дырявой тульей, словно снятая с огородного пугала, оставляла в тени покрытое угольной пылью лицо. Доктор Янакиев наткнулся на его жестокий прозрачный взгляд и посмотрел на другого, недоумевая, кто же из них двоих болен.

Когда Цана вышла, больной начал расстегивать пиджак с поднятым воротником.

— На что жалуешься?

— Живот у меня болит! — Голос был тих, но тверд и ясен.

— Покажи язык. Не похож ты на больного, молодой человек. — Янакиев указал на кушетку и сердито добавил: — Ложись, я тебя осмотрю, да раздевайся побыстрее, мне некогда.

Больной шагнул к кушетке, но не лег, а обернулся и взглянул на дверь, через которую вышла служанка.

— Он с самого утра ничего не ел, потому ему и стало худо, — подал голос второй, надевая на руку оба мешка.

Доктор Янакиев уловил в его голосе странную дрожь и сердито оглянулся. Издеваются над ним, что ли, эти оборванцы? Подозрения его усилились, он уже раскаивался в том, что согласился их принять. В то же мгновение в стекле шкафа с хирургическими инструментами отразилось резкое движение приземистого шахтера, стоявшего справа от него. Блеснул пистолет.

— А-а! — крикнул врач, скорее удивленный, чем испуганный. — Что вам угодно, господа?

Мнимый больной метнул яростный взгляд на товарища.

— Куда пошла служанка?

— Но что вы делаете, господа?

Товарищ приземистого вытащил револьвер и направил на врача.

— Давай двести тысяч левов!

Доктор Янакиев потрясенно смотрел на него.

— Как так… господа? У меня нет таких денег… Я… я не держу таких денег дома, господа!

— Врешь! Ты богач, народ грабишь!..

— Тс-с-с! — произнес низенький, прислушиваясь. — Она еще не легла.

— Столько денег… Я никогда не держу деньги в кабинете… — зашептал Янакиев. Как ни боялся он пистолета и особенно жестоких глаз приземистого, нервами своими он все же владел. — То, что у меня есть, господа, я вам отдам. — Он вытащил свой толстый бумажник.

— Так легко ты не отделаешься! У тебя есть золото. Давай золото! — Другой угрожающе шагнул к нему, и Янакиев невольно отступил к дверям соседней комнаты.

— Иди сюда! — приказал приземистый.

Янакиев слышал, как Цана открывает дверь своей комнаты. «Если она войдет, то начнет кричать и они убегут», — мелькнула у него мысль.

— Служанка не должна ничего видеть, господа… Нужно ей сказать, чтоб она ложилась… Мы с вами договоримся, господа… — произнес он.

Нащупав за спиной ручку двери, он одним прыжком исчез в соседней комнате.

Толстяк, словно охотничий пес, бросился за ним, схватил за рукав, но удержать не сумел.

— Стреляй! — крикнул другой.

Приземистый, не заметив в темноте операционного стола, налетел на него. Громко задребезжал стол. В тот же миг служанка, вышедшая посмотреть, не нужно ли чего доктору, столкнулась на пороге со своим хозяином. Лампа выпала из ее рук и разбилась. Один из грабителей ударил служанку по голове, но свалить ее с ног не сумел, и Цана, истошно крича, продолжала с ним бороться.

Янакиев выбежал во двор и кинулся к воротам. Рванул засов. Красный свет ударил его по глазам, что-то обожгло низ живота. Грохот выстрела прокатился по улице, потом раздался второй, и новая пронизывающая боль в животе заставила его покачнуться. Без единого звука Янакиев свалился на порог. Оборванцы, перескочив через него, кинулись бежать вверх по улице. В доме продолжала неистово кричать служанка.

Янакиев попытался подняться, но не смог преодолеть боль. Ему удалось только повернуться на спину и подложить под голову руки. Взгляд его встретил черную крышу дома и высокое темное небо. В доме напротив проснулись соседи, чей-то знакомый голос настойчиво спрашивал:

— Ну куда ты дела спички, спички?

Янакиев начал расстегивать брюки. Рука его с лихорадочной поспешностью отдернула рубашку и нащупала внизу живота небольшую ранку. «Ах, плохо, плохо», — пробормотал он и опустил руку ниже, где было мокро. Там, в основании бедра, Янакиев обнаружил вторую рану, но она беспокоила его гораздо меньше.

В соседних домах открывались окна, хлопали двери; залаяли собаки. Служанка все еще кричала. В окне напротив вспыхнула полоска света. Послышались чьи-то шаги, и Янакиев увидел над собой испуганное лицо в помятой и съехавшей набок гимназической фуражке. Под мышкой у юноши был какой-то предмет. Потом вдруг юношу окружили люди, и крик служанки раздался над самым его ухом.

— Он жив, жив! — восклицал женский голос.

Кто-то схватил Янакиева под мышки, попытался поднять.

— Держи его за ноги! Под колени, под колени возьми, — сказал державший, и Янакиев по голосу узнал своего соседа, бедняка, продававшего на базаре жареные пышки.

— Держу, держу, поднимай, — ответил другой голос, и четверо мужчин понесли раненого в дом, пригибаясь и покачиваясь под тяжестью рослого человека.

Янакиев застонал и закрыл глаза.

— Пошлите за доктором! — настаивал женский голос.

— Я, когда услышал выстрелы…

— Полицию! Полицию! — в ужасе кричал кто-то, и целая толпа полуодетых мужчин и женщин хлынула во двор. Слышались советы, распоряжения, кто-то вспомнил, что у врача есть телефон, и кинулся звонить в полицию…

7
Раненого положили в кабинете на кушетку. Янакиев попросил, чтобы ему под голову добавили подушек, и, полуоткинувшись, стал считать пульс на левой руке, наблюдая, как сосед стаскивает с него мокрые от крови брюки. Обе раны были опасны. Та, что в бедре, сильно кровоточила, но не она, а маленькая дырочка в животе больше всего беспокоила Янакиева. Пошевелив ногами, он убедился, что позвоночник не задет. Это немного утешило доктора, но он тут же понял, что пища из переполненного во время обильного ужина желудка и кишечника свободно попадает в брюшную полость и что через пять — шесть часов перитонит неизбежен.

— Укройте меня и подстелите клеенку, — сказал он человеку, с ужасом глядевшему на его раны.

Служанка принесла одеяло. Не переставая рыдать, она смотрела на хозяина, ожидая новых приказаний, и Янакиев прочел в ее взгляде любовь и надежду.

— Принеси поскорее клеенку и зажги все лампы, — произнес он.

— Давайте мы вас перевяжем, ведь надо же остановить кровь! — Цана глотала слезы и беспомощно ломала руки.

— Не надо. Делай, как я говорю!

Кабинет наполнился людьми, в дверях теснились женщины, со двора доносились голоса вновь пришедших. Раненого раздражали и тени на стенах, и всеобщая растерянность, и полные сожаления взгляды. Когда служанка принесла и подстелила ему клеенку, Янакиев попросил всех выйти из кабинета и начал обдумывать свое положение.

Он знал, что спасения нет, но убеждение это боролось с надеждой. Внутренний голос нашептывал, что он не может, не должен умереть, но разум заглушал его, и тревога в душе Янакиева все росла. «Через два-три часа от потери крови я потеряю сознание… Что нужно сделать прежде всего, что нужно сделать?» Усилием воли он пытался прогнать страх смерти и жалость к самому себе. «Дай я им денег, меня бы не убили. И я, наверно, отдал бы их, если б не Цана… О, что я наделал, как я мог так поступить?» Он с необыкновенной отчетливостью вспомнил роковое мгновение, когда решил бежать. И вдруг размышления, с которыми он подходил к дому, представились ему в новом свете, так же как и весь смысл его жизни. Янакиев вспомнил даже, на каком месте улицы возникла у него мысль, что ему не на что больше надеяться, представил себе темную улочку, выскочившую у него из-под ног лягушку, потом силуэт, мелькнувший возле дома. Вероятно, этот стороживший у ворот человек и был его убийцей. Открытие это ничуть не взволновало доктора — об этом нужно будет сообщить полиции, но сейчас важно было другое. Важна была его жизнь и смерть, которая все приближалась. «Хоть бы дожить до утра. Кто меня будет оперировать?» Среди здешних врачей нет ни одного хирурга, никому из них он не может довериться, а когда приедет хирург из Тырнова, будет уже поздно. Он подумал о своих коллегах, которые его ненавидели и, наверно, будут рады его смерти. «Но ведь я жил так, как и должен жить врач: исполнял свой долг, лечил и спас от смерти многих людей. Чего же больше?» Что-то давило душу, мучило его, но понять, что это такое, Янакиев не мог, как не мог, несмотря на все свои усилия, избавиться от этого чувства.

Служанка плакала у него в изголовье. Он чувствовал, что рука ее робко приблизилась к его руке, понял, что она хочет, но не смеет приласкать его, и в душе у него поднялась острая жалость. «Ведь она была моей женой, это некрасивое и невзрачное существо, с которым я удовлетворял свою мужскую страсть, но которое не любил и презирал», — мелькнуло у него в голове.

— Позови Спиридонова, — сказал он.

Имя больничного фельдшера, которого Янакиев очень любил, вновь вернуло было надежду, на душе стало чуть легче.

Служанка вышла, чтобы послать кого-нибудь в больницу, и он услышал чей-то грубый сердитый голос, разгоняющий столпившихся людей. В кабинет вошел полицейский, испуганно взглянул на раненого и, стараясь не стучать подкованными сапогами, подошел к письменному столу и начал расспрашивать доктора тем же притворно — сочувственным тоном, каким он сам обычно разговаривал с больными.

Янакиев отвечал на вопросы сухо, но ясно и точно. Полицейский записывал ответы на каком-то бланке. Четыре лампы освещали его бугристое лицо и крупную руку, которая медленно и неумело царапала бумагу.

— Они нездешние, — сказал Янакиев, когда полицейский попросил его описать убийц.

— Господин полицейский, один наш парнишка их видел, — раздался голос у двери. — Эй, паренек… Да куда же он делся?

— Ушел.

— Почему его отпустили? Кто он, как его зовут?

— Да это Рачика, Рачика сын. Только что ушел, — ответил кто-то.

Полицейский направился к двери.

— В другом месте, в другом его допрашивайте… — Янакиев нетерпеливо взмахнул рукой.

Полицейский взял с письменного стола листок и вышел. Сквозь шум, стоящий во дворе, донеслось пение первых петухов.

«Да, Спиридонов мне поможет… О чем будут допрашивать парнишку — мне все равно…» — решил Янакиев, испытывая облегчение от того, что полицейский убрался, и не переставая думать о своем фельдшере, с которым он восемь лет проработал в больнице.

Вдруг боль из живота поползла по спине, пульс стал неровным, что-то холодное сдавило поясницу. Надежда оставила Янакиева. «Что нужно сделать, пока ясно сознание?.. Ах да, деньги, имущество!.. Об этом я забыл… Это… это то, что нужно сделать. Но неужели нет выхода? И почему приходится это делать?..»

Вошел доктор Кортушков, тот самый, что учился в России, положил на письменный стол свою докторскую сумку и шляпу.

— Ну, коллега, куда вы ранены? Дайте-ка я посмотрю, — сказал он.

Эти слова, сказанные нарочито небрежно, чтобы ободрить раненого, в ушах Янакиева, который не раз и сам произносил такие же пустые, ободряющие слова, прозвучали совсем иначе: «Ну, коллега, здорово вас разделали? Дайте-ка я полюбуюсь».

Служанка подняла одеяло, и сутулый, полысевший врач, без галстука, в измятой и незастегнутой рубашке, видимо только что поднятый с постели, нажал двумя пальцами ранку на животе, откуда сразу же выступило немного крови.

— Нужно делать лапаротомию,[76] нельзя терять времени. Вызовите из Тырнова доктора Халачева, — сказал он, беря руку раненого и считая пульс. Его припухшие от сна глаза избегали взгляда Янакиева. — Если бы можно было вас отправить в Тырново или в Стара-Загору… Но первый поезд будет только через три часа, — добавил он, глядя на стрелки своих золотых часов.

Янакиев вглядывался в увядшее лицо своего коллеги, пытаясь найти в нем подтверждение своих опасений, но оно оставалось все таким же усталым и равнодушным, с тем же покорным и примиренным выражением, убивающим надежду на какую бы то ни было помощь. Давно, очень давно не видел Янакиев так близко своего коллегу, которого он презирал и в чьем взгляде сейчас пытался прочесть свой приговор. Его поразило, что соперник оказался совсем не тем злобным и ненавидящим его человеком, который когда-то всячески поносил его и посылал на дорогу своих людей, чтобы перехватывать едущих к Янакиеву больных крестьян. Кортушков выглядел постаревшим, измученным, сломленным. Янакиев вспомнил о любовных историях его молодой жены; старый соперник предстал перед ним в новом свете, и он понял, что был к нему зол и несправедлив.

— Есть ли у вас боли, коллега? Лучше, пожалуй, не беспокоить сердце и просто положить на живот немного льда.

«И он видит, что безнадежно. — Неужели все кончено и наступает смерть?» — подумал Янакиев и закрыл глаза. Душу его охватил ужас, словно в глубине ее раздался безумный крик, страшной тоской наполнилось сердце. Но это продолжалось всего секунду. Холодный пот выступил у него на лбу.

«Я врач, я должен держаться достойно… спокойно встретить смерть. А может быть, я и не умру, поправлюсь… Этот останется, а я уйду куда-то… О господи, есть ли другая жизнь?» — воскликнул он про себя, охваченный страстным желанием поверить, что после смерти действительио начнется иная, новая жизнь. Но разум его отвергал это, и Янакиев почувствовал рядом с собой пустую и страшную бездну, в которой ему предстоит исчезнуть навсегда.

Кто-то из соседей принес лед, пришел и другой врач — с встревоженным, вытянувшимся лицом. Янакиев понял, что тот взволнован не его несчастьем, а озабочен собственным злорадством — боится его выдать. Пощупав в свою очередь пульс, молодой врач подошел к доктору Кортушкову. Они пошептались, затем врач громко сказал:

— Желатин вполне уместен. Пока приедет хирург из Тырнова, пройдет самое малое четыре часа. Ждать незачем.

Янакиев рассеянно смотрел на своих коллег, словно не понимал, о чем идет речь.

— Господа, позовите нотариуса, нужно составить завещание. Мне плохо, и ничто не может меня спасти, — сказал он. — Вы должны засвидетельствовать, что я в полном сознании. Пусть позовут хаджи Драгана, господина Христакиева… моих друзей. И скорее, время не ждет.

В кабинет с плачем ворвался испуганный молодой человек с непокрытой головой, с добрым и приветливым лицом. Это был фельдшер Спиридонов.

— Господин доктор, господин доктор! — зарыдал он, остановившись в нерешительности.

— Взгляни на раны, дорогой мой, — тихо произнес Янакиев и попытался откинуть одеяло, но Спиридонов опередил его и сам поднял край одеяла.

Фельдшер перестал плакать. Его бледное юношеское лицо стало серьезным.

— Плохо, Иванчо, плохо, — простонал Янакиев. — Если бы я сам мог оперировать, как мы с тобой это делали, может, и была бы какая-нибудь надежда, а сейчас нет. — И он улыбнулся обоим своим коллегам, словно просил простить его за то, что говорит это в их присутствии.

— Господин доктор, вспомните, какие тяжелые случаи встречались у нас с вами! Не отчаивайтесь!

Янакиев ласково взглянул на своего помощника, на его вспухших губах появилась горькая улыбка.

— Никакой надежды, Иванчо, никакой!

Кто-то в коридоре вертел ручку телефонного аппарата — добивался связи с Тырновом. Полицейский, допрашивавший служанку и соседей, время от времени выходил и разгонял любопытных. Фельдшер кипятил шприцы. Наконец из Тырнова ответили, что известный хирург Халачев выехал в К. Это сообщение не обрадовало Янакиева. Он не переставал щупать пульс и тревожился, что потеряет сознание прежде, чем успеет составить завещание.

Делать операцию на кушетке было неудобно, поэтому в кабинет внесли большой стол и положили на него Янакиева. Под сильным светом четырех ламп лицо его стало похоже на гипсовую маску, и только мохнатые брови, которые шевелились над закрытыми глазами, показывали, что это лицо живого, страдающего человека.

8
Молодой Христакиев лежал у себя в комнате и перебирал в памяти впечатления от ужина и особенно недомолвки, которыми он обменивался с Антоанетой, когда кто-то громко постучал в калитку. Во дворе тревожно залаяла собака, из соседней комнаты откликнулась мать Христакиева, уже два года как парализованная. Христакиев подождал немного, надеясь, что проснется служанка, но та так и не встала, и ему пришлось самому подойти к окну посмотреть, кто это так настойчиво стучится.

— Убили доктора Янакиева… Идите скорее, вас ждут! — задыхаясь, крикнул кто-то с улицы и, не договорив, затопал в темноте.

— Ты кто такой?

— Тома Деветаков, Тома!.. Янакиев зовет вашего отца. Но вы тоже должны прийти, господин следователь. Он в живот ранен, тяжело… Бегу будить остальных.

Новость поразила Христакиева, но не вызвала у него ни сожаления, ни скорби. Он оделся и, не дожидаясь отца, направился к дому Янакиева.

В глубине души следователь презирал доктора, как и многие другие люди, считавшиеся его друзьями. Для него Янакиев, несмотря на свою врачебную деятельность и способности, был ничтожеством, потому что жил со служанкой. Молодой человек не мог ему это простить. Если бы Янакиев развратничал с падшими женщинами, он бы его уважал, будь только эти женщины достаточно красивы, но Янакиев мог спать с Цаной и потому в его глазах не стоил и гроша. Христакиев знал и о лишенном всякого смысла сребролюбии доктора. Для кого он копил деньги? И еще вопрос: почему Янакиев предпочитал этот провинциальный город, имея все возможности переселиться в столицу и жить вполне прилично? Именно здесь, по мнению Христакиева, и крылась существенная сторона характера старого холостяка — мелочность духовно ничтожного человека, который боится плавать в открытом море и, как скряга, удовлетворяется мелкими, но верными успехами. Следователь был уверен, что Янакиев остался в К. не потому, что любил этот город, как тот часто заявлял, а потому, что здесь он мог рассчитывать на особо благоприятные условия: на имя своего отца, когда-то известного чорбаджии, мрачного и замкнутого человека, о котором Христакиев с детства сохранил нелестные воспоминания; на имущество, оставшееся от старика… Боялся доверить его чужим людям, которые могли его разворовать? А что было воровать? Потертые черги, продавленные матрацы, почерневший от времени просторный дом с сараями, навесами, с жалкими, потонувшими в паутине пристройками… Во всякой любви кроется какая-нибудь слабость, и любовь доктора к родному городу, не была ли она просто влечением к тихому берегу, где можно беспрепятственно предаваться свинству? Другой чертой доктора, которая раздражала молодого Христакиева, было презрительное отношение к политической жизни страны. В его восхищении всем французским следователь видел какую-то отчужденность и снобизм. Все эти черты Александр Христакиев заметил давно и давно уже презирал доктора, никому не говоря об этом. Свое мнение о людях он хранил про себя и ни с кем не любил делиться им, разве только в самом невинном виде. Составлять же мнение о других было слабостью Христакиева и любимым его занятием.

Все окна в доме Янакиева светились. У дверей стоял полицейский, не пуская внутрь толпящихся у порога жителей квартала.

Полицейский откозырял, и Христакиев вошел в кабинет.

Янакиев лежал на столе, как мертвец. Пышные подушки приподымали его голову. Редкие волосы взмокли от пота. Белая, как воск, рука судорожно сжимала часы. Заметив следователя, Янакиев простонал:

— Господа, почему задерживается нотариус?.. Ой, мама, мамочка!

Лицо его искажалось, голова каталась по подушке и склонялась к плечу, словно он силился преодолеть нарастающую боль. Оба врача молча стояли у письменного стола, фельдшер с бессильно опущенными руками тупо смотрел на раненого.

Христакиев кивнул врачам, окинул взглядом кабинет, горящие лампы, бюро, на котором лежали докторские сумки и бумажник Янакиева.

Полицейский приоткрыл дверь приемной и заглянул в кабинет. Следователь, не говоря ни слова, вышел к нему.

Служанка сидела на стуле в глубокой задумчивости. Рядом с ней, упираясь локтями в столик, небритый сорокалетний мужчина записывал свои показания.

Христакиев выслушал доклад полицейского, потом стал допрашивать служанку. Увидев ее, он сразу понял, что Цана думает сейчас не о своем несчастном хозяине, а о положении, в каком окажется после его смерти.

— Сидите в этой комнате и не уходите никуда, кроме как по моему распоряжению или если вас позовет доктор, — сказал Христакиев и показал на дверь кабинета.

— Почему?

— Потом объясню. Полицейский, не выпускай ее, пока не будут опечатаны все комнаты. — И Христакиев начал допрашивать мужчину, соседа Янакиева.

Уяснив обстановку, сопутствовавшую убийству, следователь приказал вынести лампу на улицу. Там он обнаружил две револьверные гильзы малого калибра, заметил под скамьей затоптанные окурки. Затем вернулся в кабинет.

В это время пришел старший Христакиев, городской кмет и, вместо находящегося в отпуске нотариуса, судья, тот самый молодой человек с орлиным носом и живыми глазами, который на вечере в читалище спорил с Я годовым. Затем появился хаджи Драган и его сын Никола.

Старый чорбаджия дрожал как осенний лист. Сонное лицо его позеленело, длинная борода скомкалась и сбилась набок. Старик до такой степени устал и растревожился, что даже говорить был не в силах. Александр Христакиев подал ему стул, Никола помог усесться.

— Дедушка Драган, я позвал тебя, чтобы ты стал исполнителем моего завещания. Все, что я имею, хочу оставить на благоустройство города, — сказал Янакиев и остановил взгляд на следователе.

Молодойчеловек постарался придать своему лицу еще более скорбное и озабоченное выражение. Измученные глаза доктора продолжали смотреть прямо на него, словно читая его мысли. Потом Янакиев вдруг застонал, страдальчески сморщился и взглянул на часы.

— Поскорее, господа, не медлите… Через час будет поздно. Скорей!..

— Милко, Милко! — простонал хаджи Драган. Худые его руки дрожали, слезы текли по запавшим щекам и бороде. Он любил доктора как сына. Янакиев был домашним врачом Хаджидрагановых и их дальним родственником.

Молодой врач недовольно посмотрел на него.

— Прошу вас, больному вредно волноваться.

Старик кивнул белой головой, но не понял, чего от него хотят, и беспомощно посмотрел на следователя. Покусывая свои толстые губы, старший Христакиев начал расспрашивать доктора Янакиева, какие суммы и на что тот хочет завещать.

«Не оставлять же все богатство служанке! Уж лучше благодетелем прослыть», — желчно подумал следователь.

— Я должен задать ему несколько вопросов. Господин доктор, минуточку, — обратился он к Янакиеву.

Янакиев замахал рукой.

— Я сказал уже, сказал полицейскому. Нечего… Мне все равно, делайте как знаете… Ой, мама!..

Александр Христакиев понял, что в эту минуту доктор его презирает. «Если выживет — будет ненавидеть меня всю жизнь», — подумал он и вышел в коридор к телефону. Позвонил в околийское управление и приказал послать конных полицейских, чтобы обыскали всю местность к югу от города, где, по его предположению, могли скрыться убийцы, и хорошенько следить за вокзалом.

— Следствие буду вести я и самым строгим образом потребую выполнения моих приказаний. Разбудите пристава, пусть ждет меня в управлении, — сказал он и хотел было вернуться в кабинет, но дверь оказалась запертой. Александр Христакиев постучал. Открыл ему Кантарджиев, только что прошедший через парадную дверь.

Отец его диктовал, а судья записывал завещание. С правой стороны от него сидел хаджи Драган, положив руки на два бязевых мешочка. Дверцы письменного стола были раскрыты, на нем лежали ценные бумаги, банкноты, пачки писем.

— Читал ищу — для покупки рояля и на ремонт сцены — сто тысяч, — диктовал старший Христакиев.

— Пересчитайте золото, нужно указать количество монет, — сказал судья.

Хаджи Драган развязал один из мешочков и высыпал монеты на стол. Золото мягко зазвенело. Старик начал считать монеты, складывая их столбиками. Никола ему помогал. Кантарджиев и оба врача следили за счетом.

Судья взглянул на золото и зажмурил глаза, словно хотел предохранить себя от его блеска. В глазах Кантарджиева появилось смущение, лицо его выразило что-то вроде сожаления и скорби. Молодой врач кривил губы и хмурил сросшиеся брови. Даже доктор Кортушков, до сих пор спокойный и безразличный, пошевелился на стуле и вздохнул. Запись шла медленно — судья часто не понимал, что ему диктуют.

Вдруг кто-то стукнул в дверь, ведущую в приемную, завертел ручку. Судья строго спросил:

— Кто там?

За дверью послышался отчаянный крик служанки, запертой полицейским. Все переглянулись, но никто ничего не сказал. Фельдшер, которого выставили из кабинета, беспокойно шагал под навесом.

— На электростанцию сколько? Не спешите, оставьте свободное место. — Хрипловатый бас старшего Христакиева держал всех настороже. Всем хотелось узнать, в какой же сумме исчисляется богатство Янакиева.

— Мы еще не считали в другом мешочке. В этом — семьдесят наполеондоров, десять турецких лир и пятнадцать махмудие,[77] — сказал Никола. Он с отцом торопливо пересчитывал остальные монеты.

— Две тысячи восемьсот или девятьсот, — простонал Янакиев.

— На колонию, доктор?

— Двести тысяч…

— Пишите: на электростанцию — в золоте, облигациях и банкнотах — четыреста тысяч, — диктовал старший Христакиев, раздувая щеки и собирая на лбу кожу в глубокие складки.

Янакиев крутил головой по подушке и все громче стонал. Кисть его Дравой руки поднялась.

— Вы забыли моего фельдшера. Спиридонову, Спиридонову пятьдесят тысяч. Служанке столько же. Двоюродным сестрам — что там полагается самое малое по закону от имущества и остального…

— Милко, подумай, не забыть бы еще чего, — сказал старший Христакиев.

Наступило молчание. Следователь переводил взгляд с одного на другого и думал: «Все, за исключением деда Драган а, словно попрошайки. Не смеют глаза поднять, потому что в них так и стоит «Мне завещай, мне, ведь все равно умираешь, зачем тебе теперь деньги?»

Судья спешил покончить с завещанием. В приемной рыдала служанка. Фельдшер перестал расхаживать — похоже, подслушивал под дверью.

— Господа, теперь у меня нет ничего — ни дома, ни денег, — неожиданно подал голос Янакиев. — Но если вдруг я выздоровею, смогу ли я, смогу ли получить обратно деньги и остальное?

Все улыбнулись. «Сребролюбец», — подумал Александр Христакиев. Отец его поспешил успокоить Янакиева:

— Ты только поправляйся, доктор, помоги тебе бог. Завещание можно отменить. Все останется твоим, словно ничего и не было…

Хаджи Драган с сыном пересыпали золото в мешочки. По воле завещателя старый чорбаджия должен был хранить все деньги и ценности, пока не станет ясно, выживет Янакиев или нет. Раненый почувствовал, что боли утихают. Это его ободрило, хоть он и знал, что безразличие и отсутствие страха смерти вызваны потерей крови и что после этого наступит самое плохое. И действительно, вскоре он потерял сознание. На бледном, бескровном лице застыла едва заметная улыбка, затаившаяся в углах большого рта. Постепенно лицо Янакиева обмякло; смерть стерла страдальческую гримасу и удивительно преобразила его, показав всем простого, очень доброго и в то же время очень несчастного, как все мертвые, человека.

Молодой Христакиев, не дождавшись завершения всех формальностей, связанных с завещанием, поспешил в околи иск ое управление…

9
Из-за нерадивости околийского начальника полицейские — жители К. ночевали у себя дома, так что приказ преследовать убийц застал в управлении только четверых. Трое из них сели на коней, и копыта зацокали по улицам спящего города. Командовал ими высокий полицейский с исклеванным оспой лицом.

Ни он, ни его товарищи не видели смысла в приказе следователя. Искать убийц по полям, ночью, через два часа после убийства было делом совершенно безнадежным. Но приказ есть приказ, и выполнить его было нужно хотя бы для того, чтобы никто не сказал, будто они сидели сложа руки. Все трое были напуганы. Частые убийства и грабежи, неуважение и ненависть к полиции и к представителям власти настолько деморализовали их, что сейчас они больше думали о том, как бы не встретить убийц, чем о том, как их поймать. Выехав из города, полицейские поскакали по одному из проселков.

— Вот дурацкое дело, — сказал один, сердито дергая уздечку. — Оторвали людей от самого сладкого сна и заставили в эдакой темнотище искать ветра в поле…

— Давайте пустим коней попастись, а сами прикорнем где-нибудь. Хорошо спится в поле, особенно на зорьке. Жаль только, что мы шинелей не взяли.

— Скорее на вербе виноград вырастет, чем мы их поймаем. Они небось уже в горах давно.

По обеим сторонам дороги стояла высокая кукуруза, похожая на безмолвное войско. При скудном свете звезд еле заметно серело жнивье; над спящими полями склонялись темные купы деревьев. Далеко впереди, где вставала черная стена гор, горел костер и позвякивали колокольчики овец. Конский топот мягко глохнул в дорожной пыли.

Минут через десять полицейские оказались на высоком, поросшем бурьяном холме. Под ним начиналась небольшая, без единого дерева долина; слева чернело картофельное поле, справа подымалась густая кукуруза. Дорогу здесь пересекала широкая тропа, терявшаяся в посадках.

— Поедем дальше? — спросил высокий.

— Поедем, не поедем — толк один. Бесполезно.

— Тихо как — все слышно. Кто знает, может, они спрятались тут где-нибудь и ждут, когда рассветет, — откликнулся третий полицейский, которого товарищи называли Манафом.

— Если они здешние, то уже давно дома, а если чужаки — так в лесу.

— Начальник говорил, что они нездешние, доктор так сказал.

— Интересно, сколько деньжат они вытянули у доктора. У него небось денег куры не клюют.

— Откуда я знаю! Дай закурить, В идол! Я свой табак забыл, — попросил высокий.

В идол недовольно вздохнул и начал обшаривать себя в темноте. Вдруг он поднес ладонь к уху.

— Подождите-ка. Вроде идет кто-то.

Все трое прислушались. Кони неспокойно тянулись к кукурузе. За ней послышался говор, но такой невнятный, что нельзя было понять, идут ли говорящие или стоят на месте.

Полицейские сняли с плеча карабины. Взбудораженные близостью свежей зелени, кони пытались поймать губами кукурузные стебли.

Один из полицейских уже готов был сказать: «Тебе просто послышалось», когда в кукурузе зашуршало. Недовольный голос устало произнес:

— Ничего не вышло, только ночь потеряли.

— Ну и конспиратор, шесть часов ходьбы не может выдержать! — насмешливо отозвался другой голос.

Кукуруза зашелестела, один из стеблей закачался — кто-то из идущих по тропе сорвал лист.

Высокий полицейский первым увидел два силуэта в кукурузе. Тропа была шагах в десяти от них. Услышав «конспиратор» и «ничего не вышло», он тут же решил, что это и есть убийцы, и, боясь, что те заметят их первыми и откроют стрельбу, не стал дожидаться, пока они выйдут на открытое место, щелкнул затвором и дико заорал:

— Стой! Ни с места!

Оба силуэта тут же исчезли в кукурузе.

— Стой! — повторил высокий и выстрелил.

Выстрелил и один из его товарищей.

В ответ из кукурузы прогремели два револьверных выстрела, и одна из пуль срезала верхушку стебля.

— Огонь! — проревел высокий полицейский.

Выстрелы озарили зловещим красноватым светом сухой бурьян на холме. Расстреляв по обойме, полицейские направили коней в долину. Высокий командовал:

— Сюда! Окружай поле! Стреляй по ногам!

Первым оказался в низинке В идол, который не сумел удержать испуганного коня. По широкой луговине бежал человек. Полицейский выстрелил почти наугад и намного выше цели, но ему все же показалось, что человек упал.

— Держите его! — закричал он и попытался остановить коня. Но испуганное животное сделало громадный прыжок и понеслось к противоположному краю долины. С луговины послышался крик:

— Не стреляй, эй!

— Сдавайся! — закричал высокий. — Именем закона! Сдавайся! А то убьем…

— Сдаюсь…

— Иди сюда и подыми руки!

— Я ранен… не могу.

— Эй, В идол, иди к нему!

— Иди сам, — отозвался тот. Слышно было, как храпит его испуганный конь.

Высокий осторожно спустился в низинку, поросшую невысокой травой. Там сидел человек.

— Руки вверх! — скомандовал полицейский, продолжая держать ружье наготове и прицеливаясь в темную фигуру.

— Изувечили вы меня, — сквозь зубы произнес сидящий.

Он отрывал подкладку от своего пиджака. Одна штанина у него была закатана, и в темноте белела оголенная нога.

Полицейский приблизился и поднял карабин над его головой.

— Вставай, мать твою!..

— Манаф, обыщи его! — приказал высокий товарищу, который только что подъехал на своем тяжело дышащем коне.

Полицейский спешился.

— Оружие, ливорвер отдай, собака!

— Нет у меня оружия! — Человек пытался перевязать ногу.

Полицейский, словно кошка, бросился на него сзади и схватил раненого за руки.

— А чем ты стрелял, негодяй?..

— Отстань, скотина! Дай кровь остановить, — в бессильной ярости простонал сидящий.

— Бросил небось, не такой уж он дурень, чтобы держать оружие при себе. Посмотри, куда ранен, и давай его скорее в город… Там разберутся. Кончено! — радостно воскликнул высокий, сгорая от нетерпения поскорей доставить в город пойманного.

Арестованного обыскали и поставили на ноги. Высокий всмотрелся в его лицо.

— Да ты не из города ли? Куда бросил револьвер, говори, нечего дурачком прикидываться!

— Нет у меня револьвера. Шляпа моя… потерял я шляпу — Арестованный попытался шагнуть, но тут же скорчился и присел. — Не могу я идти, — простонал он.

— Свяжите его! — приказал высокий.

Один из полицейских хотел было снять ремень, но арестованный все равно не мог бежать, и не было смысла его связывать. В идол уступил ему своего коня, а сам пошел впереди, ведя животное под уздцы. Остальные поехали по бокам.

Полицейские поспешили выбраться на шоссе, и там высокий, который все время всматривался в арестованного, не смог удержаться и сказал:

— В идол, а ведь этот парень мне знаком. Встречал я его в городе. Ты случайно не учитель? Как тебя звать?

Арестованный взглянул на свою раненую ногу, беспомощно висящую рядом со стременем, сморщился от боли, при этом зашевелились его черные усы, и ответил грубо:

— Поговорим у прокурора. Там вас спросят, почему это вы, как бандиты, нападаете на мирных людей.

— На мирных людей? Ах ты… Если ты тот, за кого мы тебя принимаем, то я сам надену тебе петлю на шею… Интеллигент, учитель называется, а сам разбойник! Резать вас надо! — произнес высокий, сожалея, что позволил себе почувствовать жалость к арестованному.

10
Укрывшись в овражке, метрах в ста от края долины, Корфонозов слышал голоса полицейских, но не мог себе представить, что там происходит. Неожиданная стрельба так его испугала, что он бросил Кондарева и кинулся бежать через кукурузу. Первой его мыслью было, что они попали в засаду, устроенную офицерами. Это убеждение возникло вдруг, само собой, и больше всего встревожило Корфонозова. Пока он бежал к оврагу, у него возникали предположения, одно фантастичнее другого. Его удивляла ожесточенность, с какой их преследовали, и особенно то, каким образом власти могли узнать их намерения. «Они могли бы устроить нам засаду прямо на месте… Мы ведь и сами не знали, каким путем будем возвращаться», — недоумевал он, мчась на своих длинных ногах к оврагу. Там он поскользнулся и с крутого берега въехал в какое — то болото, перебрался через него и вышел на сухое место. Глухой топот коней, выстрелы и крики все еще отдавались в ушах. Со стороны долины долетал шум, поднятый полицейскими, и голос Кондарева. Потом как-то очень неожиданно наступила тишина. Корфонозов понял, что Кондарева схватили, и устыдился своего малодушия.

«Лига разослала шпионов», — рассуждал он, выйдя из темного, сырого оврага и шагая прямиком через поле. Во рту горчило, в ботинках хлюпала вода. Пенсне Корфонозов потерял, когда бежал через кукурузу, поэтому он часто спотыкался о кусты ежевики, расползшиеся по сжатому полю. В одном месте он чуть не свалился с крутой осыпи, из-под которой вылетела какая-то птица. Он пошел в обход, потерял при этом довольно много времени и сбился с дороги. Всю дорогу до самого города Корфонозов пытался найти удовлетворительное объяснение случившемуся, но так и не нашел. По характеру Корфонозов был мнителен, может быть, потому что очень высоко ценил себя. С самого дня увольнения он жил мыслью, что› его, майора артиллерии, чьи боевые заслуги известны всем, так просто не оставят в покое, особенно теперь, когда он стал коммунистом. Когда-то он сам был членом Военной лиги, даже претендовал на честь быть одним из ее основателей. Несмотря на свои теперешние убеждения и доныне не зажившую рану, нанесенную несправедливым увольнением, в глубине его души жило что-то похожее на угрызение совести, и именно это чувство до болезненности усиливало его мнительность. Он боялся Лиги, потому что знал ее силу, — ведь она ни перед кем в стране не отвечала. Корфонозов решил вернуться домой, дождаться рассвета и тогда уж выяснить, в чем дело. Скрываться он не собирался, да это было и не нужно. На мельнице оказались ящики со снарядами для гаубиц, заваленные землей и сухим навозом, со стен свисали осиные гнезда, но ни ружей, ни пулеметов не было. На каком основании могли его арестовать? Преступления не было, поскольку ничего преступного он не делал. Но куда отправили Кондарева? Не ранен ли он? А вдруг он расскажет, куда они ходили, выдаст их планы?

Эти тревожные вопросы непрестанно возникали в его уме. В одном месте, где нужно было перепрыгнуть через ручеек, он вспомнил об электрическом фонарике и пошарил в карманах. Фонарика не было. Видно, тоже потерялся во время бегства. Корфонозов продолжал идти наугад и лишь около половины четвертого вошел в темный, спящий город. Нужно было пересечь главную улицу недалеко от городского сада, так как он жил в северной части К.

Подойдя к саду, Корфонозов услышал шаги и заметил, что навстречу ему кто-то идет. Он нарочно замедлил шаг, чтобы не создалось впечатление, что его преследуют. Человек приближался, прихрамывая. Скорее по фигуре, чем по лицу Корфонозов узнал больничного писаря, старого холостяка и заику, над которым горожане любили подшучивать.

— Это ты, Гергинко? — спросил Корфонозов.

— Д-да, я, г-господин Корфонозов. А… вы к-куда в такую рань?

— Домой иду. А ты почему поднялся ни свет ни заря?

— У-убили доктора, вот меня и выз-выз-вали в больницу…

— Какого доктора?

— Д-да шефа. У-убили его из-за денег…

— Кто его убил?

— Г-говорят, двое. Одного поймали, сейчас г-господин следователь допрашивает его в управлении.

— Что? Ты не бредишь? Что это за человек?

— Н-не знаю. Говорят, доктор завещал фельдшеру пятьдесят тысяч. Вот счастливец! — сказал писарь.

Корфонозов схватил его за руку.

— Подожди, подожди, кого поймали? Где его допрашивают?

— Да в околийском у-управлении. Откуда я знаю, кто он, не говорили… Доктор только что у-ум ер.

Корфонозов побежал к околийском у управлению. Ему вдруг все стало ясно, он успокоился и даже обрадовался — все дело представилось ему в новом свете. Кондарев стрелял, это плохо, но это все-таки недоразумение, и оно легко разъяснится. Что же касается мельницы, там они не взяли ничего, так что бояться нечего. Все выяснится, и нужно это сделать как можно скорее, потому что завтра по всему городу начнут говорить, что они замешаны в убийстве. Последняя мысль задержалась было в уме Корфонозова, но он поспешил ее отбросить. Кто поверит, что майор Корфонозов, герой добрудж а некого и южного фронтов, стал вульгарным убийцей?

Подойдя к околийскому управлению, он увидел, что почти во всех окнах второго этажа горит свет. Корфонозов поднялся по разбитым, скрипящим ступенькам. Жестяная лампа, подвешенная к потолку на толстой проволоке, освещала грязный пол коридора. Откуда-то из глубины, где находился кабинет околийского начальника, донесся незнакомый голос. Корфонозов направился к кабинету, но из какой-то двери вышел полицейский и преградил ему дорогу.

— Стой! Куда?

— Як следователю.

— Кто такой? Назад! — полицейский толкнул его в грудь.

Из комнаты вышли еще двое, сапоги их загремели по коридору. Корфонозов рвался к дверям кабинета. Они вдруг открылись, и на пороге появилась внушительная фигура полицейского пристава Пармакова.

— В чем дело? — спросил пристав.

— Хотел пройти к вам, господин пристав. Неизвестный, — произнес один из полицейских, держа Корфонозова за локоть.


— Кто такой? Давай его сюда! — Пристав угрожающе ринулся к Корфонозову, но, узнав его, сразу сконфузился. Во время войны Корфонозов был командиром его батареи;

— Господин капитан… господин Корфонозов, что вам здесь надо?! — воскликнул он, пораженный, что здесь, в такой час видит своего командира.

— Мне нужно пройти к следователю. Произошла ошибка… Пропусти меня, Пармаков, — задыхаясь, произнес Корфонозов, обрадовавшись, что может найти поддержку в своем бывшем фельдфебеле, которого он совсем забыл.

— Но, господин Корфонозов, он ведет допрос. Этой ночью убили доктора Янакиева. Господин судебный следователь допрашивает одного из убийц.

— Знаю. Именно поэтому!

Корфонозов, прерывисто дыша, сердито смотрел на него, мышцы бритого подбородка ходили ходуном. Этот взгляд сразу пробудил в Пармакове глубокую, укоренившуюся еще в казарме преданность господину командиру батареи. Сам капитан Корфонозов, которого он всегда вспоминал с восторгом и чтил больше родного отца, стоял перед ним и просил его! Черные усы Пармакова обвисли. Большие мужественные глаза затуманили смущение и растерянность.

— Разрешите, я доложу, минутку, — сказал он, но Корфонозов уже взялся за ручку двери.

В тесном кабинете с выходящими на улицу окнами горели две лампы — одна на столе, за которым сидел следователь, другая на стене, под портретом молодого царя. На столе были разложены пиджак Кондарева с вывернутыми карманами, залоснившийся смятый бумажник, несколько банкнот, записная книжка и часы. Сбоку лежали исписанные листы бумаги, стояла чернильница.

Кондарев полулежал в каком-то неуклюжем кресле на высоких ножках. Бледный и растрепанный, в расстегнутой рубашке, с развязанным галстуком, он старался поудобнее устроить правую, обмотанную тряпками ногу. Увидев Корфонозова, Кондарев отвернулся.

Христакиев приподнялся и с любопытством оглядел высокую фигуру бывшего майора. Корфонозов был в офицерских бриджах, фуражке и зеленоватом, перешитом из шинели пальто с короткими рукавами, из которых торчали его большие белые руки.

— Я товарищ этого человека. Пришел объяснить вам, как все произошло, — взволнованно сказал Корфонозов и указал на Кондарева. — Ваша полиция напала на нас за городом и только по чистой случайности не убила нас обоих…

Уставшие от бессонницы глаза Христакиева скользнули по ногам Корфонозова и остановились на его перепачканных ботинках.

— Кто вы такой? — спросил он.

— Вы меня знаете, я Владимир Корфонозов…

— Хм! И зачем же вы явились? — тихо сказал Христакиев.

— Затем, чтобы объяснить вам, в чем дело, — твердо ответил Корфонозов, уязвленный холодной встречей, а больше всего тем, что Христакиев делал вид, будто его не знает. — Сожалею, что я не властен надрать уши вашим полицейским, которые не понимают, что творят. С этим человеком мы возвращались в город. Ваша полиция напала на нас в кукурузе и неожиданно открыла стрельбу, приняв нас за убийц доктора… Я только что узнал от больничного писаря, что этой ночью убили доктора Янакиева…

— Только что узнали? И сами пришли? Хм, интересно… — Христакиев оглядел его с ног до головы. — Чтобы спасти вашего товарища?

— Зачем мне его спасать и от чего? Я пришел протестовать!

Корфонозов повысил голос, нервный тик продолжал сводить ему мускулы. Измученный вид раненого Кондарева растрогал его. Спокойное и бесстрастное лицо следователя только усилило возмущение. Корфонозов изредка встречал Христакиева в городском ресторане, он считал его франтом из местного «хайлайфа», одним из тех маменькиных сынков, которые умеют одеться и держать себя в обществе и чья единственная цель как можно быстрей сделать карьеру. Сама мысль, что от этого щеголя зависит его доброе имя, оскорбляла Корфонозова.

Христакиев поднялся из-за стола.

— Господин Кондарев, вы слышали, что сказал ваш товарищ?

— У меня не было товарища! — отрезал Кондарев.

Христакиев развел руками.

— Он отрицает, что вы были с ним. Сами видите, сударь, — произнес он свойственным ему любезным и сдержанным тоном. — Вы приходите сюда, чтобы установить алиби арестованного, но, поскольку тот отказывается от вашего свидетельства, я вынужден задержать также и вас.

Но прежде позвольте вам заметить, что у меня нет своей полиции. Это полиция болгарского государства, которому вы тоже служили, будучи офицером, насколько я знаю. Пристав, увести его и обыскать!

Пристав, который все это время стоял у дверей и слушал объяснения Корфонозова, шагнул к столу.

— Господин Корфонозов, как вы… что делали вы с этим?..

Но Корфонозов словно не слышал вопроса. Он продолжал стоять посреди комнаты, не отрывая взгляда от Христакиева. Спокойный голос следователя, его холодная любезность и его взгляд убедили Корфонозова, что перед ним совсем не тот человек, каким он его считал. Этот франт позволил себе намекнуть на его офицерскую службу! Вознамерился таскать его по судам и следствиям на потеху местным обывателям! Вот, значит, как все обернулось! Ненависть к классу, от которого он оторвался, вспыхнула в его душе с неожиданной силой.

— Нов чем вы меня обвиняете? — воскликнул он. — Этому государству, милостивый государь, я служил десять лет, защищая его на фронтах. Я сражался не для того, чтобы ваши полицейские стреляли в меня, как в зайца, и пятнали мою честь. Да, ваши полицейские, не мои! Вы не имеете права учить меня гражданскому сознанию, — задыхаясь от гнева, продолжал Корфонозов, и близорукие глаза его заблестели.

Христакиев хладнокровно выдержал его взгляд.

— Вы забываете, где находитесь, — медленно сказал он с презрительной гримасой. — О вашей чести сейчас не может быть и речи. Я обвиняю вас как соучастника этого человека в убийстве доктора Янакиева. А о ваших заслугах перед Болгарией у нас еще будет время поговорить.

Корфонозову захотелось ударить следователя по его красивому лицу, размозжить эту кудрявую голову с шапкой густых волос.

— Вы не имеете права говорить о моих заслугах! Я вам запрещаю! Майор Корфонозов не может быть убийцей! Негодяй! — прошептал он и, резко повернувшись, дернул дверь и зашагал по коридору к лестнице.

Пристав побежал за ним.

— Господин Корфонозов!.. Нельзя так! Господин Корфонозов, вы должны подчиниться закону… — увещевал Пармаков, пытаясь догнать и задержать его. Но длинноногий Корфонозов продолжал быстро шагать к лестнице.

Пристав нерешительно схватил его за руку и загородил дорогу. На его лице было написано страдание.

— Вернитесь, вернитесь, прошу вас… Я сам вас освобожу, пусть только вас допросят, господин капитан, — зашептал он растерянно и пристыженно.

В коридор уже выглядывали полицейские.

— Войдите сюда, ненадолго… Ненадолго, господин капитан… Ах, какая история! Не надо, прошу вас, не надо… Я ведь погорю на этом, погорю, господин капитан! — чуть не плача воскликнул пристав и ударил себя в грудь.

Корфонозов остановился. Мысль, что пристав из-за него может быть уволен, заставила его вернуться и войти в указанную Пармаковым комнату.

— Господин капитан… Как же это так, что вы с ним… с этим, который во время стачки вел толпу и бунтовал? Но раз уж вы говорите, будьте спокойны, все прояснится. И если у вас есть оружие, отдайте его мне, господин капитан, — говорил пристав, подавая Корфонозову стул и не решаясь оставить его одного.

Корфонозов уселся на стул и облокотился на стол. В комнате, видимо, находился архив, пахло старой бумагой и табаком. Здесь царил полумрак, но Корфонозов не замечал этого, как не заметил и того, что пристав выскользнул из комнаты, осторожно прикрыв дверь. Вся путаница этой ночи казалась ему сном. Левая нога у него дергалась, руки дрожали. Он закурил, осмотрел своими близорукими глазами полки с бумагами, узкое высокое окно, сквозь которое цедился мутный свет, и только теперь понял, что уже рассветает. В душе снова поднялись гнев и тоска, с новой силой вспыхнула обида. «Негодяй, вот негодяй! — повторял он про себя. — И почему я прямо не сказал ему обо всем? Ходили посмотреть на склад из любопытства, я прятал оружие… Какое преступление мы совершили?..» — «Но почему вы стреляли, почему побежали, когда полиция вас окликнула?» — «В этом-то и ошибка. Совершил ее Кондарев. Что он там наболтал? Отрицает, что был со мной, боясь раскрыть тайну? Есть ли смысл скрывать? Все это глупости…»

Постепенно Корфонозов стал успокаиваться. Он слышал, как Кондарева вывели из кабинета. Полицейские проводили его вниз, загремела пролетка. Потом в коридор с громким топотом вошла еще одна группа стражников и послышался голос пристава, который о чем-то их спрашивал.

— Всё там, всё там, в кукурузе! — радостно ответил взволнованный голос, и Корфонозов понял, что вместе с полицейскими, отвозившими раненого Кондарева, откуда — то вернулись и другие.

«Сейчас он будет допрашивать меня. Я ему скажу, где мы были…» — решил Корфонозов, с любопытством рассматривая какой-то непонятный предмет, подвешенный к полке. Только когда вещь блеснула в утреннем свете, Корфонозов увидел, что это просто большие раскрытые ножницы. Дверь открылась. Полицейский заглянул в комнату.

— Вставай! К следователю…

Корфонозов встал и пошел за полицейским.

11
От допроса Кондарева у Христакиева осталось впечатление, что тот даже не пытается доказать свою невиновность.

Кондарев отрицал, что с ним был кто-то еще, отрицал, что он стрелял, и отказывался сообщить, куда и зачем ходил. Утверждал, что вышел из города в девять часов вечера и был в одном из сел, но в каком именно и что там делал — объяснить не пожелал. В его показаниях значилось, что до села было около трех с половиной часов ходьбы, а фактически выходило, что на дорогу туда и обратно у него ушло только пять часов. Эти противоречия и, главное, отказ Кондарева объяснить самые важные пункты, которые он мог бы использовать для своей защиты, заставили Христакиева подумать, что учитель действительно замешан в убийстве врача. Это убеждение в значительной мере усиливалось личным мнением следователя о Кондареве. Согласно этому мнению, составленному по поверхностным впечатлениям и того, что Христакиев знал о его прошлом, Кондарев был из тех молодых людей, которым суждено метаться всю жизнь, не находя нигде пристанища. Война подорвала их моральные силы, революционные идеи помутили разум. Им не хватало духовной основы, своего определенного общественного круга и ясного направления в жизни; зато их сердца распирали злоба, честолюбие. Христакиев видел в таких людях опасность для государства. В его неписаных досье учитель как раз и занимал место типичного интеллигента этой категории. В годы войны Христакиев был членом военно — полевого суда и знал, что Кондарев судился за участие в солдатских волнениях. Знал он также, что в девятнадцатом, во время большой стачки, Кондарев пробился через полицейский кордон с револьвером в руках. Все это позволило ему предположить, что Кондарев замешан в убийстве, если не прямо, то косвенно, с какой-то тайной целью. И до появления Корфонозова убеждение это крепло с каждой минутой. Но когда Корфонозов признался, что был вместе с Кондаревым, Христакиев упрекнул себя за поспешное заключение. Он знал бывшего майора и не мог поверить, что такой человек причастен к убийству врача. Христакиев поспешил закончить допрос и отправил Кондарева в больницу. Рана действительно была очень болезненной, так как пуля разорвала мышцу правой икры. Измученный Кондарев мог потерять сознание, и допрашивать его дальше не было никакого смысла, тем более что теперь все внимание следователя было направлено на бывшего майора. Но именно тут полицейские принесли найденный в кукурузе револьвер, и, сравнив его с гильзами, найденными у ворот доктора, Христакиев увидел, что они одного калибра. Подозрение вновь окрепло и превратилось почти в уверенность.

Он ожидал, что этот надменный человек (такое мнение у него создалось о Корфонозове, еще когда тот вошел в кабинет и заговорил о своей чести) опять ударится в амбицию, будет отрицать, что они с Кондаревым куда-то ходили и тому подобное, но ошибся. Корфонозов вошел мрачный, но без всяких протестов и, не повышая голоса, просто и откровенно рассказал, куда они ходили, описал перестрелку и даже признал, что Кондарев выстрелил дважды, потому что не знал, кто и почему напал на них. На вопрос, почему их так интересует мельница, Корфонозов ответил, что там в конце войны было спрятано оружие и, так как он был одним из тех офицеров, которым доверялись подобные дела, ему захотелось проверить, там ли оно сейчас. Предпринял он эту прогулку из чистого любопытства, а так как идти одному не хотелось, пригласил в товарищи Кондарева.

Христакиев опять усомнился в том, что эти люди могут быть убийцами, но все же обратил внимание на кое — что очень для себя любопытное. К уголовным убийствам следователь и без того особого интереса не проявлял.

Притворившись, что откровенность Корфонозова сбила его с толку, Христакиев начал расспрашивать его, почему ему именно ночью понадобилось ходить на мельницу и нет ли свидетелей, могущих доказать, что они с Кондаревым действительно там были. И тоном, и подчеркнуто разочарованным видом, и доброжелательной озабоченностью Христакиев старался показать, что хочет исправить свою ошибку и не намерен терять время на напрасные разыскания, надеясь выведать, кто еще из коммунистов посвящен в кражу оружия. Но Корфонозов упорно твердил одно и то же: пошли они ночью потому, что днем жарко, и потому, что он вообще любит гулять по ночам, так как страдает бессонницей. Взгляд его близоруких глаз открыто говорил: «Напрасно надеешься, ухватиться тебе не за что».

Уже рассвело, но обе лампы продолжали гореть, наполняя комнату запахом керосина. За окном со стуком распахивались ставни в витринах лавок, гремели поднимаемые жалюзи. Где-то в нижнем конце города застучал молоток медника. Со стороны городского сада с карканьем пролетела стая ворон.

— Вы не ребенок и отдаете себе отчет в том, насколько ваши показания развязывают мне руки и дают возможность вас освободить, — сказал Христакиев, изобразив на своем лице досаду и усталость. — Но вы утверждаете, что предприняли эту ночную прогулку из чистого любопытства, и стремитесь убедить меня в этом, не приводя доказательств. А ведь вам нужно опровергнуть тяжелые обвинения и улики.

Он открыл ящик стола и вынул оттуда электрический фонарик и маузер.

— Вам знакомы эти вещи?

— Револьвер — Кондарева, а фонарик — мой. Этот револьвер я подарил ему десять дней назад, — спокойно ответил Корфонозов.

— Ваша откровенность делает вам честь, но у меня есть и расстрелянные патроны от этого револьвера. Ими убит доктор. — Христакиев вынул из кармана гильзы, найденные у дома Янакиева, и показал их Корфонозову. — Калибр тот же. Револьвер и фонарик ваши, вы вели перестрелку с полицией, как объяснить все это?

— Если мы убийцы, можно ли допустить, чтобы я добровольно сюда явился? — воскликнул Корфонозов, изумленный этим стечением обстоятельств.

— Я ничего не допускаю и ничего не предполагаю. Сейчас я только сопоставляю факты, — бесстрастно ответил Христакиев.

— Все это не более чем совпадение, господин следователь. Почти все карманные револьверы имеют одинаковый калибр… Вы сами знаете, что все это чепуха, и иначе быть не может.

— Я уже сказал, что не делаю никаких заключений. Вы дадите показания и установите свою невиновность с помощью свидетелей, — сухо сказал Христакиев и стукнул ладонью по никелированному звонку, давая понять, что допрос окончен.

— Отпустите меня домой. Даю вам честное слово, что ни на час не оставлю город и всегда буду в вашем распоряжении. Не компрометируйте меня!

— Закон не дает мне таких прав… — Христакиев с притворным сожалением пожал плечами и, приказав вошедшему полицейскому увести Корфонозова, отвернулся и стал открывать окна.

— Вы прекрасно знаете, что ни я, ни Кондарев не можем быть убийцами! Апеллирую к вашей совести, не компрометируйте меня. Вы мне еще ответите за это! — воскликнул Корфонозов вне себя.

— Я уже сказал, что не имею права отпустить вас, даже будучи убежден в том, что вы говорите правду. И не смейте угрожать! — Христакиев сделал знак полицейскому как можно скорее увести арестанта.

Оставшись один, он снова позвонил. Спустя минуту появился тот же полицейский.

— Где пристав?

— В канцелярии, дает указания сельским кметам относительно сомнительных лиц, как вы велели…

— Немедленно сюда!

Вошел Пармаков. Христакиев недовольно уставился в его озабоченное лицо.

— Я приказал тебе обыскать арестованного. Что ты у него нашел? — спросил он.

— Ничего особенного, господин следователь. Оружия у него никакого нет, даже перочинного ножичка. — Пармаков покраснел. Он не обыскивал Корфонозова.

— Почему ты не принес мне его вещи?

Массивный подбородок пристава дрогнул: он, видно, хотел что-то сказать, но не решался.

— Возьмешь и с него письменные показания и составишь протокол о найденных вещественных доказательствах. После обеда вызови специалиста-оружейника. Немедленно принеси все найденное при арестанте. А может, ты не посмел его обыскать? — строго произнес Христакиев, не сводя глаз с пристава.

— Нет, так точно… Я его обыскал… Сейчас принесу вам вещи, — упавшим голосом произнес Пармаков и опустил голову.

Христакиев улыбнулся.

— Спать хочется, бай Панайот? — сказал он совсем другим, снисходительно-фамильярным голосом, каким молодые начальники обращаются к пожилым подчиненным.

— Никак нет, господин судебный следователь, но что же это выходит? Неужто они и есть убийцы господина доктора? Не могу поверить. Господин Корфонозов был моим батарейным командиром… Не он это, господин следователь, не может быть, чтобы он…

— Не может быть?! На следствии все и может и не может быть. Говоришь, он был твоим командиром? Ну и как, хороший был офицер?

— Мало сказать хороший, господин судебный следователь. Храбрый, доблестный, да что там… настоящий артиллерист. Батарею выводил перед пехотой, не смотрел на устав… Не могу я допустить этого, никак не могу, господин судебный следователь! — Пристав развел руками и сокрушенно их опустил.

— А кто, по-твоему, убийца? Может, ты подозреваешь кого-нибудь?

— Служанка говорила, что они нездешние. И сам доктор признал это в своих показаниях. Но парнишка, тот, который их видел, наверно, знает… Вы забыли о нем.

— Парнишка тоже даст показания. Значит, он был храбрым офицером? А тебе известно, что он теперь стал коммунистом?

— Не может быть, господин судебный следователь! — Пармаков опустил голову.

— Не может быть? Эх, бай Панайот, полицейский ты пристав, а людей в своем городе не знаешь. Этот господин теперь совсем не тот человек, какого ты знал. Он забыл и отечество, и присягу, а еще толкует о какой-то чести, — произнес Христакиев и взглянул на часы. — Сейчас шесть часов. Произведем обыск в домах у обоих. Дай мне двух полицейских и вызови понятого. Обыск я проведу сам.

12
Хотя Александр Христакиев был сравнительно молод (в этом году ему исполнялось тридцать четыре года), его воле, предусмотрительности и смелости завидовал даже собственный отец. Он смотрел на свою службу всего лишь как на необходимый этап жизненного пути, ступеньку карьеры, но не отдавался ей целиком, как это делают настоящие чиновники. Ему было безразлично, как оценивают в прокурорском надзоре его следовательскую деятельность, безразлична была и сама работа. Но стечение обстоятельств, которые можно было бы использовать в своих целях, было ему отнюдь не безразлично. Цели же Христакиева были просты и достижимы. Одна из них, самая важная, — после падения земледельческого режима стать прокурором, а затем, дождавшись удобного момента, подать в отставку и на новых выборах добиться депутатского места в Народном собрании. Отец его, несмотря на немалое влияние в околии, ни разу не выставлял своей кандидатуры, потому что здесь всегда баллотировался один из лидеров Народной партии, против чьей кандидатуры старый Христакиев не мог выступить. Сын, однако, рассчитывал использовать отцовское влияние, как только сам добьется популярности.

Второй целью Александра Христакиева было жениться на внучке хаджи Драгана. Родство со старым чорбаджией подняло бы его авторитет, обеспечило ему всяческую поддержку и открыло бы перед ним новые возможности для общественной и государственной деятельности, его давней мечты. Для осуществления этих целей Христакиев старался использовать каждое обстоятельство, каждую, даже самую ничтожную, случайность, на которую другой и не обратил бы внимания. Как судебный следователь он считал, что сейчас нужно охранять законы прежде всего от самих представителей власти — земледельцев, чья продажность и невежество его ужасали, охранять не ради самих законов, а для того, чтобы с их помощью подрывать режим. Внутренне он был убежден, что как гражданин стоит над любыми законами, поскольку его задача — подняться до самых высоких постов, чтобы бороться против коммунистов и прочих левых элементов.

После допроса Корфонозова Христакиев пришел к выводу, что полиция наткнулась на этих людей, отправившихся красть оружие, совершенно случайно. Смущало его только то, что гильзы, найденные у дверей докторского дома, были того же калибра, что и маузер Кондарева. При обыске Христакиев рассчитывал не столько обнаружить новые доказательства участия задержанных в убийстве, сколько получить возможность проникнуть в некоторые секреты коммунистов, касающиеся их вооружения, о чем он уже давно получал сведения. Даже не найдя оружия, он намеревался продолжить начатое следствие и передать его прокурору — пусть даже потом дело будет прекращено ввиду недоказанности обвинения. Решение это Христакиев принял смело и увлеченно, намереваясь создать вокруг этих обысков как можно больше парадности и шума. Он дождался часа, когда открываются лавки и кофейни, и, чтоб привлечь внимание населения, отправился к дому Корфонозова по главной улице, сопровождаемый двумя полицейскими и понятыми.

Новость и без того уже разнеслась по городу. Жители К., в котором до войны убийства случались редко, теперь уже привыкли к постоянным волнениям и налетам грабителей. В двадцатом и в двадцать первом году здесь покончили с собой несколько уволенных из армии офицеров; покончил с собой также один генерал, о дочерях которого шла молва, что они в столице пошли по плохому пути. Частые кражи, драки и столкновения с полицией во время демонстраций сделали горожан очень чувствительными к подобным событиям. Каждый день в печати простра но описывались «подвиги» то одной, то другой банды, политические убийства (иной раз и бомбы пускались в ход), нападения, слухи о перевороте, погромы рабочих клубов и другие волнующие события. Однако убийство врача взбудоражило весь город. Погиб заслуженный, уважаемый и всеми ценимый человек, пользовавшийся большой известностью. Весть об этом разнеслась еще утром. Рано встающие ремесленники и торговцы, которые, прежде чем открыть свои лавки и мастерские, имели обыкновение забежать на зорьке в какую-нибудь кофейню, оживленно обсуждали событие. В церкви Святой богородицы по настоянию священника, который рассчитывал на богатые похороны, с раннего утра погребальным звоном загудел колокол, и женщины кинулись выяснять друг у друга, кто умер. Даже слухи о завещании успели уже распространиться по городу.Поэтому, когда Христакиев прошел по главной улице в сопровождении полицейских и хромого человечка — всем известного постоянного свидетеля в суде, из кофеен и лавок за ними следило множество любопытных, а прохожие останавливались и начинали шушукаться.

Красавица вдова, обеспокоенная отсутствием брата, отперла дверь и, прикрывая белой рукой глубокий вырез пеньюара, испуганно спросила, что им угодно. Услышав об обыске, она еще больше испугалась и спросила, что случилось с братом. Христакиев объяснил ей, что Корфонозов задержан, но из деликатности не раскрыл причину ареста. Во время допроса она все сильнее бледнела и не переставала дрожать. По ее словам, Корфонозов ушел из дому вчера вечером, около девяти часов, не сообщив ей куда, и с тех пор не возвращался. Полицейские беззастенчиво разглядывали ее ноги, видневшиеся из-под короткого пеньюара, и упавшие на грудь чудесные спутанные волосы.

Обыскали погреб и чердак дома, затем комнату Корфонозова. На письменном столе лежала объемистая рукопись, озаглавленная «Опыт введения в социологию». Христакиев бегло полистал ее, прочел отдельные абзацы. Рукопись его заинтересовала, и он взял ее с собой. Затем следователь осмотрел книги. Среди них было несколько на русском языке: Ипполит Тэн, мемуары Наполеона, Мольтке и Клаузевица: политическая экономия, астрономия, «История социализма» Каутского, брошюры по научному социализму. Никакого оружия найдено не было, и Христакиев, успокоив сестру Корфонозова и извинившись за беспокойство, направился вместе с полицейскими к Кале, где жил Кондарев.

Мать Ивана встретила их во дворе, потребовала, чтобы ей сказали, почему арестован сын, и позвала соседа, чтобы тот присутствовал при обыске. На узенькой и крутой улочке собрался народ. Полицейские спустились в погреб, обшарили весь дом, заглянули также в сарай. Христакиев осмотрел нищенскую обстановку в комнате Ивана, наваленные на полу газеты и книги, с отвращением порылся в них и, потоптавшись у стола, приподнял домотканую салфетку и выдвинул неглубокий ящик, застланный внутри газетой. В нем лежали карандаши, кисет с огнивом и кремнем, связка писем, несколько рукописей с заметками и тетрадь. На первой странице черными чернилами было написано: «Дневник», внизу стояла какая-то дата. Христакиев приказал вписать в протокол изъятые у Кондарева письма и тетрадь и поспешил уйти, чтобы не слушать проклятий Кондаревицы.

Обыски не дали ожидаемого результата, но Христакиев все-таки достиг желанной цели: жители были взбудоражены и многие теперь уже называли Кондарева и Корфонозова убийцами доктора.

Христакиев отнес изъятые предметы в канцелярию, но просмотреть их сразу же не смог — надо было ехать на вскрытие. Он запер рукописи в сейф и отправился в дом Янакиева, где его уже ждали наконец-то приехавший тырновский хирург и оба местных врача.

13
Этой ночью не спали еще двое — Кольо Рачиков, который видел убийцу, и сам убийца — Анастасий Сиров.

Анастасий оставался на улице, стеречь. Истошный крик служанки и внезапное появление доктора у калитки заставили его, не задумываясь, выстрелить два раза подряд. Мелькнула, правда, мысль, что доктор может его узнать, может ускользнуть, что-то еще в том же роде, но все это настолько смутно и расплывчато, что никаких серьезных оправданий содеянному Анастасий найти не мог. Впрочем, он и не пытался убедить себя, что стрелять было так уж необходимо. В памяти осталось лишь краткое мгновение — темный переулок, крик, крупная фигура в проеме распахнутой калитки и то, как револьвер вдруг отяжелел и раз-другой дернулся в его руке. Выстрелы оглушили Анастасия, и он помчался по улице, удивленный случившимся, но не испытывая никакого раскаяния. Пробежав метров сто, у маленькой площади с чешмой свернул в переулок. И лишь в самом его конце сообразил, что бежать нельзя. Первой его мыслью было, что из этой важной, так долго подготавливаемой акции ничего не вышло и что, по всей вероятности, Йовчо Добрев и его товарищ упустили доктора из-за несообразительности. Анастасий даже рассердился на обоих и, торопясь вернуться домой, разжигал в себе гнев, который помогал ему смотреть на происшедшее именно с этой стороны.

По договоренности с Йовчо Добревым все трое должны были встретиться на шоссе, ведущем в Тырново, между К. и селом Миндя через три дня после «экса» и там договориться, каким образом использовать награбленные деньги. После же экспроприации каждый должен был сразу вернуться домой другой дорогой и найти способ обеспечить себе алиби. Со своей стороны Анастасий еще с вечера прикинулся больным — лег пораньше, а дождавшись, когда отец и мать заснули, тихонько и незаметно выскользнул из дому около десяти часов вечера. Теперь он торопился так же незаметно вернуться, чтобы старики не узнали, что он выходил. О товарищах своих Анастасий не думал, уверенный, что они разными тропками прошли уже половину пути до своего села.

Все эти мысли поддерживали Анастасия и отвлекали его от убийства. Но стоило ему переступить порог одноэтажного домика с грязным двором, в душе его снова поднялась тревога. Вместо того чтобы раздеться и спокойно обдумать провал акции, он подошел к окну, приподнял занавеску и стал прислушиваться. Отец и мать спали в другой комнате, через коридорчик. Оттуда не доносилось ни звука — похоже, старики вправду ничего не слышали и будут считать, что сын всю ночь провел дома. На улице он ни с кем не встретился, соседи его не видели, все было в порядке и совершенно незачем было тревожиться, но беспокойство Анастасия становилось все более острым. Едва он переставал винить в неудаче товарищей и убеждать себя в полной безопасности, как тут же невольно вспоминал о докторе, словно освободившаяся мысль только этого и дожидалась. Он послонялся по темной комнате, подошел к постели, постоял немного, вернулся к окну и опять выглянул наружу. Метрах в двадцати от их улицы плескалась река, темнели во дворах фруктовые деревья, еле заметно вырисовывались силуэты бедняцких домишек. Над всей этой знакомой картиной расстилался густой, теплый, спокойный мрак и та особая призрачная дымка, которая опускается на землю после полуночи.

Анастасий вздохнул, вернулся к постели, не раздеваясь, лег. Револьвер оттягивал карман. Вспомнив, что там еще осталась одна пуля, Анастасий поставил револьвер на предохранитель и сунул его под подушку.

«Нечего раскисать. Я же не хлипкий интеллигент, чтобы терять голову от страха, я человек идеи, анархист. Убил — ну и пусть убил! Гораздо хуже, что все это зря и что денег все равно нет… И потом я стрелял низко, так что, наверно, только его ранил». Последняя мысль заставила Анастасия вздрогнуть. Это же хуже всего! Ведь если так, доктор мог его узнать. Надо же, об этом он и не подумал! Лежит себе и ждет, чтоб его схватили, как зайца…

Анастасий поднялся, снова подошел к окну и осторожно его открыл. В комнату ворвался плеск воды, словно река притаилась под самым окном. На церковном дворе мяукнула сова. Неожиданно городские часы пробили час — густой звон волнами поплыл по воздуху, и Анастасию долго слышался его металлический отзвук. «Вот глупо как вышло, — с растущей тревогой размышлял он. — Как же это я не сообразил? Если попробовать уйти сейчас, кто-нибудь может меня увидеть… И куда идти? Бежать из города уже поздно. Сам себя захлопнул в мышеловке…»

Припомнилось, как все было. Доктор показывается в воротах, он стреляет. Все произошло в какое-то мгновение. Разве можно узнать кого-нибудь в такой тьме? Ну, допустим, увидел Янакиев его силуэт, что он может сказать?

Человек был высокий? Высоких много. И вспышек выстрелов тоже нечего опасаться: вспышки как раз должны были ослепить доктора… Лучше всего раздеться и лечь… Вот с деньгами, с деньгами получилось худо! Рухнули все надежды, да и эти типы, его помощники, оказались ни на что не годными. Калинков узнает — будет смеяться: «Уж не думаешь ли ты, парень, что это легкое дело? Тут попотеть надо, не попотеешь — ничего не получится. А вы подайте — ка пример, пример подайте…»

Раздеться, лечь и, если придет полиция, сделать вид, будто ему ничего не известно? Или, может быть, остаться на всякий случай одетым? А револьвер? Анастасий тихонько поднялся, пошел в уборную и спрятал оружие в тайничке за стеной. Вернувшись в комнату, бросил на стул специально взятый на этот вечер отцовский пиджак, но брюки снять не решился. Улегся на свою жесткую постель и почувствовал, как бешено колотится сердце. Вот он, решающий момент его жизни! Неудачное, но все же начало! Он уверен, что во имя будущего общества сумеет преодолеть любой страх и любые предрассудки, что во имя дела не пощадит ни своей, ни чьей бы то ни было жизни. Ко всем чертям доктора! Таких, как он, много. Эгоисты, бесполезные твари. Для них дверь в будущее общество останется закрытой… Как это говорил Элизе Реклю?[78] «Титаны духа создавали Моисеевы скрижали ценою крови, потому что другого пути нет…» Реклю это говорил или кто другой — не важно, главное, это верно. Он, Сиров, преступил границу, останавливающую пигмеев. Отныне для него начинается новая жизнь — жизнь, полная самопожертвования. Он примет на свои плечи трагедию человечества. Противоречие между идеалом и действительностью…

Но тут тишину разорвал пронзительный крик. Анастасий вскочил как ужаленный. Ревел соседский осел.

Анастасий успокоился, но почувствовал себя оскорбленным. Как все же безобразна банальность будней! Бытие так низменно… Важно лишь спокойствие и идеал. Противоречие между идеалом и действительностью как раз и означает: трудись и мысли непрерывно и неотступно. Вот именно…

Но, несмотря ни на что, доктор не выходил у него из головы, словно кто-то стоял рядом и упрямо напоминал об убийстве.

Улегшись снова, Анастасий понял, что заснуть не удастся: усилия, которые он прилагал, чтобы не думать о докторе, мешали успокоиться. Естественно, он позаботится о своей безопасности, в этом нет ничего унизительного, это не трусость, а сообразительность, защита. Йовчо Добрев и тот, второй, Моско, которого Йовчо сам выбрал, в эти минуты делают то же самое… Интересно, кто из них упустил доктора?..

Анастасий чувствовал, что нервы его напрягаются все больше, хотелось вскочить с кровати и выбежать из комнаты, давившей его, как могила. Чтобы отвлечься, он стал было прислушиваться к ночным звукам, стараясь остановить назойливое кружение мыслей, но это не помогло, пришлось снова подняться. Он опять подошел к окну, и ему показалось, что в мире произошло что-то необыкновенное. Словно бы никогда так странно не шумела река, никогда не нависала над рекой такая зловещая тишина. Темные крыши домов и дворы окутывал струившийся откуда-то едва заметный зеленоватый свет. Анастасий догадался, что взошел месяц; высунув из окна голову, он действительно увидел его тонкий серп.

Неясно вырисовывались находящиеся в комнате предметы — стол у кровати с наваленными на нем книгами, человеческий череп, бронзовая чернильница, стул. Захотелось зажечь лампу, но на это Анастасий не решился. Он сел на кровати и обеими руками сжал голову.

Эту акцию Анастасий нарочно организовал так, чтоб участников в ней было как можно меньше. Но теперь ему очень хотелось быть среди товарищей. Наконец он взял себя в руки и твердо решил спать. Разулся, снял брюки и укрылся с головой. Внешний мир исчез, но зато внутренний стал еще более осязаемым и неотвратимым. Снова возник все тот же вопрос: узнал или не узнал его доктор?

Так он метался целых три часа. Сбрасывал с себя одеяло, снова укутывался с головой, пытался думать о другом, философствовать — успокоение так и не приходило, не приходило.

Начинало светать. Стены комнаты побелели, в коридорчике послышалось покашливание отца — старый Пантелей Сиров уже проснулся. Впрочем, может, он и вовсе не засыпал, мучимый постоянной бессонницей. Но ведь тогда старик мог слышать, как сын выходил из дома! Анастасий встревожился и стал прислушиваться к отцовским шагам. Старик вышел во двор, побыл там немного; через несколько минут Анастасий услышал, как тот, возвращаясь, подошел к самому его окну. Заметил, наверно, что оно открыто и занавеска отдернута. Старик заглянул в комнату. Анастасий увидел его бледное, увядшее лицо.


Под глазами набрякли мешки, кожа на лбу рассечена глубокими морщинами, нос с горбинкой, когда-то красивый и мужественно гордый, стал похож на тонкий клюв. Анастасий притворился спящим, рассматривая сквозь полуопущенные ресницы отцовское лицо — такое знакомое, измученное и чужое. Старик пошевелил губами, словно прошептал что-то, брови его дрогнули, в голубых глазах застыла унылая озабоченность. Этот взгляд угнетал Анастасия, причинял ему боль.

«Ну что он стоит, словно призрак, что смотрит, почему не уходит? Неужели знает?» Отец отошел, и спустя немного Анастасий услышал, как он достает из колодца воду. Сиров столько надежд возлагал на утро, казалось, рассвет принесет облегчение. Но вышло иначе — его охватило еще большее беспокойства Новый день нес с собой что-то угрожающее и страшное. «Наверно, это потому, что скоро выяснится, убил я его или нет и вообще было ли все это… Да еще потому, что не будет у меня больше беззаботных дней, впереди одна неизвестность… — мелькнула у него мысль. — Но почему именно я… именно я? Вот глупость, вот глупость…» Тягостное чувство одиночества и отчужденности, которое недавно чуть не заставило его вскочить и пойти к товарищам, усилилось еще больше и смешалось со жгучим желанием поскорее узнать, жив ли доктор. Но вставать было рано. Люди еще спали. Да и отец может заподозрить недоброе… Надо было лежать и притворяться спящим, пока не пробьет семь и Сандев не откроет свою книжную лавку… Он зайдет к нему якобы затем, чтобы взять какую-нибудь книгу, там все и узнает…

Чтоб убить время, Анастасий снова попытался рассуждать о высоких материях, потом начал считать. Руки его мяли простыню, ноги против воли дергались, и, закусывая одеяло, он чувствовал, что вот-вот закричит, дико, нечеловечески…

14
Так он лежал часа полтора, а может быть, и дольше. Время от времени Анастасий открывал глаза и осматривал комнату, ожидая, когда же в нее заглянет солнце. Он приметил, что в эту пору солнце около семи часов освещает стену, возле которой стоит его кровать. Сердце продолжало стучать с такой силой, что, казалось, все тело сотрясается от этих ударов. Когда наконец солнечный отсвет на стене окрасил комнату в нежно-апельсиновый цвет, Анастасий услышал, как вышел из дому отец. Старик спешил на почту, чтобы, как всегда, паковать посылки и заполнять бланки для малограмотных крестьян и горожан. Анастасий облегченно вздохнул, но тут в комнату вошла мать.

Старая женщина шла на цыпочках. Подняла брошенные на пол брюки, положила на стул. Затем, шурша нижней юбкой, тихо прикрыла за собой дверь. Анастасий догадался, что мать заходила проведать, как он себя чувствует, и это его обрадовало, но опасение, что она могла унести с собой его обувь, заставило его вскочить с кровати. Ботинки стояли на месте… Анастасий стал бесшумно одеваться. Заметил фуражку, нарочно надетую им вчера вечером, и сунул ее под тюфяк.

Взглянув в зеркальце на столе, он недовольно провел рукой по отросшей щетине. Синели круги под измученными глазами, в глубине их застыл немой вопрос. «Я действительно болен, — сказал он себе. — Именно так и нужно выглядеть: больным, который еле держится на ногах, тяжелобольным». И, раздумывая, стоит ли ему бриться, Анастасий горестно вздохнул и даже впал в какое-то особое состояние расслабленности и жалости к самому себе.

Ему очень хотелось избежать встречи с родными, но предосторожность требовала как раз обратного. Анастасий вышел во двор, опустил ведро в колодец. Заскрипел ворот, ведро звучно шлепнулось в темную воду. Анастасий вытащил его, ополоснул лицо. Холодная вода его ободрила, нервное напряжение ослабло, перестали дрожать руки, прекратилось головокружение.

На вымощенной камнем площадке перед домом показалась мать.

— Таско, а полотенце где, почему ты не взял полотенца? — радостно воскликнула она, увидев сына здоровым. Мать обожала единственного сына, и сейчас ее слепая преданность больше всего тяготила Анастасия.

— Забыл.

— Я принесу, — сказала она и, стуча деревянными сандалиями, исчезла в доме.

Анастасий потянулся за мылом, оставленным отцом на краю колодца, и хотел было снять с пальца свинцовое кольцо, с которым расставался только когда умывался. Кольца не было. Анастасий широко раздвинул пальцы, словно не веря своим глазам, и в памяти его молниеносно встала крохотная подробность: стоя у ворот доктора и ожидая каждую секунду услышать подозрительный шум. он по привычке вертел кольцо на пальце. Когда закричала служанка и в воротах показался доктор, он сунул руку в карман за револьвером… Анастасий вспомнил это очень отчетливо, как и то, что, когда он трогал револьвер, толстое и грубое кольцо с анархистской эмблемой терлось о рукоятку оружия…

Анастасий лихорадочно сунул мокрые руки в карманы брюк. Кольца не было. Анастасий напряг память, но та не отметила ничего кроме того, что перед выстрелом он вертел кольцо и хотел его снять, чтоб не мешало. Ужас охватил его, и он кинулся в дом, проверить, не выпало ли кольцо где-нибудь в комнате.

На пороге Анастасий столкнулся с матерью. Выхватив полотенце из ее рук, он свирепо провел им по лицу, ожидая, чтобы мать его пропустила. Но та стояла прямо перед ним и не сводила с него светлых любящих глаз.

Анастасий швырнул полотенце ей в лицо.

— Ну что смотришь? Не видишь разве, что мне нехорошо!

— Но, Таско, я думала, у тебя все прошло, — произнесла она испуганно.

— Оставь меня в покое! — Он оттолкнул ее и кинулся в комнату.

Он перерыл постель, потом пол, ощупывая его, пядь за пядью, пока не почувствовал, что перед глазами у него все поплыло. Потом схватил отцовский пиджак, вывернул все карманы, надеясь, что кольцо вывалится оттуда. Напрасно пытался он вызвать забытое, словно канувшее в небытие воспоминание. Тревога все росла, и он уже испугался, как бы воображение не взяло верх над разумом и волей. Может, надо сейчас же бежать на поиски кольца, пока его не нашла полиция? Этот вопрос совершенно завладел его сознанием, заглушая все остальные тревоги. Анастасий застегнул ворот блузы и хотел было уже выйти, но вдруг остановился. А если полиция уже нашла кольцо? Тогда стоит ему показаться на улице, как его немедленно арестуют. Кольцо видели многие — другого такого в городе не было. Он часто вертел его на пальце, и эта его привычка всем бросалась* в глаза.

Анастасий сознавал, что больше нельзя терять ни минуты. Нужно пройти мимо дома Янакиева, спокойно и зорко осмотреть каждый булыжник. Хватит ли у него смелости? И вообще стоит ли это делать? Ведь он и раньше бывал на той улице, навещая Таню Горноселскую, так что вполне мог потерять кольцо, скажем, дней пять назад.

Разве не могло бы оно лежать с тех пор? Разве кольцо — доказательство, что именно он убил доктора?.. И все-таки разум подсказывал ему, что нужно как можно скорей и любой ценой избавиться от этой опасной улики.

Анастасий стремительно выбежал из комнаты, пересек двор и остановился у каменной ограды, в которой был спрятан револьвер. Стоящая у двери мать смотрела прямо на него, но он не обратил на это никакого внимания. Вынул револьвер, швырнул в бурьян прикрывавший его камень. «Все равно, — подумал он, — мать глупа, ничего не поймет». В эту минуту церковный колокол зазвонил по покойнику. Нервное напряжение с такой силой охватило Анастасия, что он, не помня себя, выбежал на улицу, шатаясь, словно пьяный, миновал деревянный мостик и, сам того не заметив, вошел в город.

Солнце освещало белые домики, лавчонки, мастерские жестянщиков и сапожников, откуда уже доносилось постукивание молотков. Из узких кривых улочек веяло приятной прохладой. Со стороны могло показаться, что Анастасий шел совершенно спокойно, как человек, не имеющий никаких оснований для спешки, только шаги его были слишком велики и нетерпеливы. Не поворачивая головы, он украдкой всматривался в прохожих. Колокол продолжал звонить, только это и нарушало обычное течение будничного дня. Может, он звонит по кому-нибудь другому? Боже, что с ним произошло? Что осталось от человека идеи, революционера?..

Вдруг Анастасий вспомнил о своем намерении заглянуть к Сандеву, и ему пришло в голову, что, прежде чем идти к дому Янакиева, разумнее будет на минутку заглянуть в книжную лавку. Какое-то время он колебался, но затем соображение, что Сандев, вероятно, уже знает, что говорят в городе, заставило его изо всех сил заспешить к книготорговцу, хотя это все равно было ему по пути.

Книжная лавка Сан дева занимала узкое и длинное помещение, набитое учебными пособиями и потрепанными книгами всевозможных серий и самых разных изданий. Сандев продавал школьникам переводные картинки, грифельные доски, тетрадки и за небольшую плату давал на прочтение книги. В прошлом учитель, он, собрав с помощью родных небольшую сумму, купил эту лавочку и теперь жил на скромные доходы, которые она ему приносила. Лавочка служила также местом встреч анархистов и анархиствующей молодежи города. Анархистская же деятельность самого Сандева состояла в том, что он помогал иногда несколькими левами попавшим в трудное положение товарищам и, первым узнавая все городские новости, вовремя осведомлял своих единомышленников. Анастасий не раз обращался к нему за разного рода услугами.

Подойдя к книжной лавке, Анастасий увидел, что она отперта, но к входной двери приставлен стул, а одна из висящих на ржавых петлях ставен еще не откинута. Похоже было, что хозяин поспешил открыть магазинчик, но почему-то не счел нужным довести дело до конца.

Анастасий догадался, что Сандев в соседней кофейне. И правда, книготорговец был там, стоял у самого окна. Черная его борода отливала синевой в широком снопе солнечных лучей, перевитых струйками дыма. Анастасий отодвинул от двери стул и вошел в лавку. Сандев тут же вернулся.

— Ты что так рано поднялся? Почин, что ли, собираешься мне сделать или уже узнал о вчерашнем? — спросил он еще с порога, улыбаясь и потирая руки.

— О чем ты? Я вчера прихворнул, — мрачно ответил Анастасий. Он взял стул и поспешил сесть. Внутри у него все сжалось, грудь сдавило, словно обручем.

— Сегодня ночью убили доктора Янакиева, неужели не слышал? — воскликнул Сандев, обрадованный неожиданным посещением, которое давало ему возможность поболтать об убийстве.

— Какого доктора?.. Почему… он разве убит? — глупо глядя на него, пробормотал Анастасий.

— Хм, да ты, похоже, действительно болен. Сегодня ночью, в двенадцать с чем-то… И кто, ты думаешь, убийцы? Иван Кондарев и этот бывший офицер, Корфонозов. Невероятно! Просто в голове не укладывается. Да я и не поверю, пока не увижу все своими глазами. — Сандев щелкнул пальцами.

— Как, они?.. Почему… это они его убили? — Анастасий начал заикаться, радостное волнение сжало горло, язык пересох.

— Их еще ночью поймали: пытались бежать из города. Но какого черта им это понадобилось, ума не приложу. Темное дело. Будь у них личные счеты с доктором, так нет, не было их. А если из-за денег, то разве так действуют? И этот, второй? — Абсурд! Кондарев стрелял в полицию, его ранили и поймали. Ранили, говорят, тяжело, в больницу отправили. Да разве они люди того сорта? — продолжал Сандев, путаясь в собственных рассуждениях и взволнованно расхаживая по тесной лавке.


Из его бессвязного рассказа Анастасий понял немного, но сообщение, что Корфонозов и Кондарев арестованы, заставило разжаться стягивающий его грудь обруч. Мысль, что теперь он может спокойно отправиться к дому доктора и поискать там потерянное кольцо, едва не заставила его тотчас же кинуться туда.

— Так доктор умер? — спросил он.

Сандев удивленно взглянул на него.

— Я же тебе сказал: убит, а ты — умер! Умер часам к четырем утра и все свое состояние завещал городу. Говорят, миллиончика два деньгами и золотишком. Настоящий Плюшкин, и как только ему удалось собрать столько денег!.. Нашей знати остается только облизываться. Золото прибрали к рукам Вельзевул с хаджи Драганом, остальные забрали облигации. Посмотрим, что из этого выйдет… Ты веришь, что эти двое могут быть убийцами?

Анастасий не слышал вопроса. Сандев всмотрелся в него.

— Э, да тебе действительно нехороша Черт знает на кого ты похож, — сказал он и, взяв стул, хотел было усесться против гостя.

— Трясет меня всего. Дай какую-нибудь книгу почитать. Пойду лягу.

— Какую книгу? Сейчас нет ничего интересного. Все берут и не возвращают. — Сандев отставил стул и неохотно начал рыться на узких полках.

— А есть против них какие-нибудь улики? — неожиданно спросил Анастасий со странным чувством, будто это говорит не он, а кто-то другой.

— Улики? Какие улики! Там была настоящая перестрелка, а он спрашивает об уликах. Вот тебе «Женщина моря» Ибсена, если не читал, и ступай ложись. У тебя, наверно, малярия! — сказал Сандев, разочарованный рассеянным собеседником, не проявившим должного интереса к убийству.

Анастасий взял книгу, небрежно сунул ее в карман брюк и вышел, забыв попрощаться.

Итак, пока ему ничто не угрожает. Радость вернула Анастасию силы. Но нетерпеливое желание поскорей отыскать кольцо кидало его в дрожь. «Только б оно было потеряно не там. Тогда все в порядке, и можно будет перевести дух… Ну а если там — все равно. Потерял его давно — и все», — вертелось у него в голове, пока он торопливо шагал к дому доктора. Вдруг Анастасий заметил, что держит себя за палец правой руки, и тут же испугался. Ведь он мог и у Сандева делать то же. Отвратительная привычка, она может его выдать, если кольцо уже в полиции! Но если оно и там, тоже еще ничего не значит. — Доктор его не узнал, а то за ним давно бы явились. Слава богу, Кондарев и тот, другой… Как только они умудрились влипнуть в это дело?..

Твердыми шагами Анастасий приблизился к улице, где находился дом Янакиева. Накануне вечером он подошел к нему с другой стороны. В памяти снова всплыли часы, проведенные в закутке у докторского дома. В желудке что-то тупо заныло, сердце заколотилось с такой силой, что Анастасию чуть не стало дурна С трудом овладев собой, он сунул руку в карман, оттянутый револьвером, и стал приближаться к дому.

Ворота были широко открыты, солнце освещало поросшие травой плиты двора. Из дома не доносилось ни звука, предполагаемого полицейского поста не было, вокруг стояла кроткая тишина, словно ничего не случилось. Анастасий замедлил шаги, вглядываясь в крупный булыжник. Улочка была узкая, не более трех метров шириной, но найти кольцо было нелегко, особенно если оно застряло между камнями. Анастасий сразу понял это и, как это обычно бывает с людьми, представлявшими себе дело слишком легким, уже готов был впасть в отчаяние. Чтобы осмотреть мостовую возле дома, нужно было или очень замедлить шаги, или даже совсем остановиться, а это не могло остаться незамеченным. Кто знает, может, за ним следят? Анастасий дошел до самых ворот и почти поравнялся с ними, когда во дворе застучали сапоги и появился пристав Пармаков. Взгляды их на мгновение встретились. Анастасий прошел мимо, но Пармаков остался стоять в воротах и, очевидно, продолжал смотреть ему вслед…

Чувствуя дрожь в коленях, Анастасий подошел к чешме на площади и оттуда свернул к главной улице. «Все пропало, нельзя было, никак нельзя было идти туда!.. Я сам сунулся ему на глаза, и он, верно, подумал… — говорил он себе, подавленный неудачей и встречей с Пармаковым. Год назад он, желая попугать пристава, подбросил ему во двор бомбу. — Эх, будь что будет. Началась новая жизнь».

Окончательно обессиленный и ко всему безразличный, он вернулся домой, запер дверь, разделся и, повалившись на кровать, тут же забылся…

15
Минувшей ночью, часов около одиннадцати, Кольо Рачиков отправился исполнять серенаду для «подлой и коварной» Зои. Он взял скрипку, охваченный мрачным вдохновением и надеждой играть в этот раз так, как некогда играл Тозелли под окном принцессы, которая влюбилась в него, услышав его знаменитую серенаду.

Усевшись на свое обычное место на каменной ограде, Кольо долго «настраивал душу», глядя на темное окно Зоиной спальни. Потом заиграл что-то, напоминающее канцонетту Чайковского. Канцонетта превратилась в серенаду, прозвучали две фразы из «Сольвейг» Грига, затем отрывок из какого-то ноктюрна, потом из мазурки, и, наконец, все это закончилось песенкой «Воп soir». Серенада длилась около получаса, после чего репертуар, собранный по клочкам, с бору да с сосенки, оказался исчерпанным, а скрипач изнемог. Впившись взглядом в окно, он с трепетом ожидал, что кружевная занавеска вот-вот дрогнет. Но занавеска оставалась неподвижной, дом спал непробудным сном. Какой-то щенок затявкал на соседнем дворе, а потом принялся тоненько подвывать скрипке. Это разозлило Кольо, и он совсем уже собрался спуститься с ограды. Нужно было только решить, уйдет ли он спокойно или кинет что-нибудь в Зоину комнату. И вдруг, когда он уже потерял всякую надежду, занавеска приподнялась, в темной рамке окна появилось призрачно бледное Зоино лицо и Кольо услышал, как желанный голос произнес: «Спасибо за серенаду, спокойной ночи».

Занавеска тотчас же опустилась, но и этого было достаточно, чтобы преисполнить Кольо восторгом. Зоя смотрела на него из-за занавески, Зоя только притворялась спящей! На цыпочках в ночной сорочке она подошла к окну, долго слушала, но не решалась его окликнуть — может быть, надеялась, что он поиграет еще. Зачем она его мучила так долго, видно же, что ей он тоже не безразличен? Но ведь он сын этого жалкого Рачика, ходатая, составляющего прошения, и она стыдится признаться в своей любви. Вот в чем причина его мук, его несчастья, всех его унижений. О, если бы она знала, что сейчас происходит в его душе, если бы знала, как радостно бьется его сердце, переполненное любовью и благодарностью, какие мысли кипят в голове!..

Кольо хотел подбежать к окну, заговорить с ней, увидеть ее лицо, но, смущенный пожеланием спокойной ночи, не решился на это. Зоя хочет спать, не надо быть навязчивым. Пусть поймет, что он достаточно воспитан, а завтра — новое письмо, пламенное, глубокое, оно покажет ей еще раз, что за человек ее любит, как он страдает, какая великая радость горит в его сердце! Потому что отныне все будет хорошо и Зоя ответит на его любовь.

И Кольо направился домой, оборачиваясь на каждом шагу в надежде, что занавеска снова приподымется и Зоя выглянет из-за ее краешка. Торжествующий, обуреваемый множеством чувств, он добрался наконец до городского сада; переполненная любовью душа его была так возбуждена, так ликовала, что о сне не могло быть и речи.

Пробило двенадцать, а Кольо все еще расхаживал по пустынному темному саду со скрипкой под мышкой, ощущая, как «звучит» в нем каждая клеточка, как душа его, полная возвышенных и мужественных чувств к Зое, раскрывается и вбирает в себя душу любимой — как цветы вбирают лучи утреннего солнца…

«Я открою тебе чудеса, — в упоении шептал он, — ты не знаешь природы, не знаешь красоты, не знаешь, сколько вокруг прекрасного и скорбного!.. Все сущее либо живет в нашей душе, либо не живет вообще. Мещанские предрассудки убивают нас, фальшивой рассудочностью иссушают наше счастье… И мы из-за гнусных расчетов упускаем его навсегда. Зоя, ты только взгляни на все с духовной стороны…»

Песок поскрипывал под его энергичными шагами, все казалось чудесным, пьянящим сном. Вот он идет с Зоей, держит ее руку и рассказывает ей о лесе, как Нагель рассказывал своей Дагни. Кругом мрак, теплый и густой, словно бархат, и только стрекотание цикад тихо колышет его. Цветы спят. Есть ли что-нибудь на свете прекраснее спящего цветка? Какая-то большая звезда протянула к земле тонкие нити лучей, и эти сотканные из бриллиантов хрупкие нити ломаются, трепещут, и кажется, что звезда подает тебе таинственные знаки… Нет, наконец-то Зоя его поняла, наконец-то увидела, что он за человек! Завтра письмо, непременно. И чтобы каждая строчка нежно шептала, каждое слово жгло!

Вдоволь находившись и намечтавшись, Кольо в сладостном самозабвении отправился домой. Миновав Зоину улицу, он поднялся к маленькой площади — здесь была чешма. Кольо напился и хотел было идти дальше, как вдруг снизу, из улочки, по которой он только что шел и где жил доктор Янакиев, донесся отчаянный женский крик, а затем прогремели два револьверных выстрела. Кто-то бежал прямо к площади, и Кольо инстинктивно прижался к стене дома. Человек пронесся совсем рядом с ним, едва не задев" плечом гриф скрипки, которую Кольо держал под мышкой. Остановившись на секунду, человек огляделся, а затем, крупно шагая, исчез в темноте соседней улицы. Кольо узнал Анастасия Сирова. Следом за ним пробежали еще двое. Пораженный и испуганный, гимназист кинулся вниз по улице и первым увидел упавшего возле ворот врача…

Все произошло слишком неожиданно и обрушилось на счастливого Кольо зловещим знамением. Растерявшись, он имел неосторожность сказать собравшимся, что видел убийц. Правда, тотчас же сообразив, что совершил большую глупость, Кольо поспешил уйти, но роковые слова были уже произнесены, а некоторые из соседей доктора его знали. «Пусть делают что хотят, я вмешиваться в такие дела не стану», — утешал себя юноша, но страх, что завтра его могут вызвать в полицию, взял верх. «Начнут допрашивать, таскать по судам — очень надо! Кто-то убивает кого-то, а меня-то зачем втягивать в эти их дикости?» — негодовал он, пытаясь успокоиться. Но для его впечатлительной натуры это было нелегко — перед глазами все время стоял доктор. Выражение его лица и особенно взгляд наполняли юношу мистическим ужасом убийства и смерти. Мрачная фигура Анастасия, исчезающая в темноте, пронзительный крик служанки… Все это не давало ему покоя, не позволяло отдаться сладостным мечтам о Зое. В голове теснились вопросы, один тревожней другого. Что говорить, если его вызовут в полицию? Доносчиком и предателем он, разумеется, не станет. Будет молчать или лгать, что он видел только двоих, — то есть повторит то же, что он сказал людям, окружавшим раненого. Но самая мысль, что его вызовут в полицию, наполняла юношу отвращением и тоской. Почему Анастасий и те двое убили Янакиева? Несчастный доктор, какой ужас стоял в его глазах! О, какой ужас таится в душе человека!.. Никакие идеи, никакие теории не могут оправдать убийство. Навеки проклят Каин, он будет вечно несчастен. Террор — глупость. Люди убивают друг друга, потому что ослеплены дикими теориями. Когда-нибудь, встретив Анастасия, он скажет ему, что знает его страшную тайну, и укорит его. Ведь сказано: «Люди, возлюбите друг друга…» Вот почему он, Кольо Рачиков, никогда не станет адептом какого бы то ни было учения.

Идя домой, Кольо испытывал острую жалость, хотелось плакать, так сильно была потрясена его душа. Любовь, пылающая в его юном сердце, обращалась в любовь ко всему живому, в чудесную, до сих пор не испытанную жажду милосердия и радости жизни. Жажда эта переросла в болезненно восторженный порыв, и Кольо подошел к дому в полном исступлении.

Калитка оказалась на замке. Тотьо Рачиков словно нарочно запер ее, чтобы унизить сына, показать, что он изгнан из дому. Чтобы попасть в дом, юноше надо было перелезать через высокую каменную ограду.

«Нашел время запирать! Ох, как оскорбляет, как унижает меня этот человек!» — вздохнул Кольо и, оберегая скрипку, полез на стену.

Во дворе его встретил Фриц и радостно заскулил. Кольо нежно погладил щенка и по пологой лестнице тихонько поднялся в холл. Страшная картина убийства все еще стояла у него перед глазами.

Вдруг дверь отцовской комнаты отворилась. Тотьо Рачиков, в одном исподнем, словно призрак, возник перед юношей и, прежде чем тот понял его намерения, ударил кулаком по голове.

— Бездельник! Паразит!

Этот удар, такой внезапный и ошеломляюще грубый, словно молния, сразил юношу, охваченного самыми высокими, самыми благородными и сокровенными мыслями. Кольо всхлипнул не столько от боли, сколько от страшной обиды. Обычно в подобных случаях он свирепел и даже подымал на отца руку, но сейчас у него для этого не было сил — так он был потрясен.

— Паршивец! Не будет из тебя человека! — кричал Рачиков, снова налетая на сына. — Вон из моего дома!

Он ударил его еще раз и отскочил, ожидая, что Кольо ему ответит. Но юноша как подкошенный свалился на лавку и затрясся от рыданий, каких Рачику еще не доводилось слышать. Сын не сделал ни малейшей попытки защищаться, не крикнул, даже не взглянул на него, а только издал короткий душераздирающий вопль, и все его тело содрогнулось. Так мог рыдать только глубоко оскорбленный человек, оплакивающий свое растоптанное достоинство и достоинство своего оскорбителя, неспособного понять чудовищность совершаемой им несправедливости.

Тотьо Рачиков отошел, ему стало жаль мальчишку. Смущенно постояв над ним, он попытался было наставлять его на путь истинный, но Кольо встал и заперся у 262 себя в комнате. Отец долго ораторствовал в темном холле, волоча по полу развязавшиеся тесемки кальсон.

Страшная тоска и мука навалились на Кольо. Он горько рыдал, оплакивая жизнь, полную злобы и противоречий. Он чувствовал себя низвергнутым с вершины самых высоких чувств, униженным и втоптанным в грязь с неслыханной грубостью. Убивали его душу, его веру в прекрасное, надругались над его великой скорбью, над самыми его высокими помыслами. Мир отвратителен, и как можно в нем жить?..

Душа его застыла от горя. Снова возникла часто посещавшая его мысль о самоубийстве. Кольо нащупал в темноте тесак, который он прятал в постели, долго и горячо молился, представляя себе некое всевидящее, всепонимающее существо, чей неясный образ сливался в его воображении с ним самим и с его душой. Отчаяние прошло, и после слез, смочивших его лицо, наступило тихое просветление. Боль отпустила сердце; он вспомнил о Зое и почувствовал неудержимое желание написать ей. О чем писать, он не знал, ему просто хотелось высказать свое горе и с помощью любимого существа, которому теперь была посвящена его жизнь, возродить угасшую надежду.

Юноша зажег лампу, вынул несколько листков бумаги из шкафчика, где хранились его рукописи, и сел к столу, стоявшему у окна.

В голове у него шумело от бессвязных мыслей, сердце было переполнено страстным стремлением выразить все, что с ним происходило, но письмо не получалось. Времени на него ушло очень много. Просто рассказать о том, что ему довелось пережить нынешней ночью, но не решался. Надо было найти какую-то особую форму и высказать все так, чтобы Зоя увидела его страдания и чтобы вместе с тем она почувствовала силу его духа, его мужество, его благородство. Кольо несколько раз зачеркивал написанное в поисках нужного «тона», начинал снова и снова. Лампа потрескивала, тихонько нашептывала что-то. Свет ее падал в открытое окно, освещая ветки груши. Под грушей сидел Фриц и ловил блох.

Наконец после множества зачеркиваний и дополнений получилось желаемое письмо, правда довольно бессвязное и полное скорее философских рассуждений, чем признаний. Кольо убедился в невозможности выразить даже половину того, что ему хотелось сказать, но что поделаешь! Пришлось довольствоваться тем, что получилось.

Окончив черновик, Кольо извлек из глубины шкафчика уже давно купленные розовые конверты и тщательно скрываемую от сестры красивую бумагу и начал переписывать письмо набело крупным почерком. (Крупный почерк говорит о благородстве!)

«Госпожица, — писал он, — этой ночью погиб человек, погибла несчастная душа. Этот человек, имя его вы узнаете сегодня (потому что сейчас уже миновала полночь), умер вскоре после моей серенады. Судьба пожелала, чтобы я вместе с большой радостью, только что пережитой мною, узнал страшную тайну. Она, словно кошмар, будет мучить меня вечно, но не лучше ли махнуть рукой на призрак? Пусть он живет, черный и страшный, в душе убийцы. Поверьте мне, не знаю, сможете ли вы это понять, но этот страшный человек мне дорог, я пожалел его и жалею до сих пор. Как ужасна человеческая душа! Может быть, я ошибаюсь, но эта жалость возникла, видимо, потому, что я знаю, что им руководило (руководило им великое заблуждение человеческого ума, возникшее от его бессилия перед бесконечной и, может быть, бесцельной трагедией жизни!), но я страдаю из-за него так, словно я его соучастник. Увидев раненного им человека, я, вероятно, побледнел и мне стало так плохо, словно это я сам совершил убийство. И я ушел, охваченный страшной скорбью. Я думал о вас, и только это утешало меня и придавало мне силу не возненавидеть жизнь… Красота и любовь — единственное утешение для каждого божьего творения, живущего под солнцем, а дух и сознание — самая большая радость. Она дана только людям! Пусть страдает душа, но дух страдать не может, потому что он — сама вечность, то есть бессмертие. Он всегда торжествует и всегда побеждает… Душа — это человек, а дух — его лучшая часть, которая связывает его с остальными людьми, со всем человечеством и с богом…

Простите, что занимаю вас своими переживаниями этой ночи. Любовь — большое счастье, оно дано каждому, но люди его не ценят, потому что они тупы и злы. Серость будней убивает душу, но у каждого человека наступают такие часы, когда он начинает глубоко раскаиваться, и я думаю, тогда нет никого, кто бы не чувствовал своего душевного отупения и не скорбел бы об этом. У одних людей так бывает только во сне, но есть и другие, которые осознают это. Такие люди видят, что они свободны, что они рабы своих заблуждений, ибо заблуждения — главные враги свободы, которую не могут обеспечить никакие законы.

Госпожица Зоя, как трудно человеческому сердцу любить мир, сознавая одновременно весь ужас бытия! От этого возникает величайшая скорбь и, как ни странно, величайшая сила человека. Вероятно, этими мыслями и чувствами жили все великие люди — великие сердца, великие души, гении. Вы можете назвать меня донкихотом — пусть будет так, но ведь он велик, потому что знал истинную радость, и я ненавижу санчо пансов, с которыми — увы! — вынужден жить бок о бок…

Многим еще я хотел поделиться с вами, но, признаться, не решаюсь (потому что я очень разочарован в людях). Это я разбил в прошлом месяце ваш термометр; я же и дрался тогда с вашим соседом, графом Рагастаном, пустейшим франтом нашего города. Вы, вероятно, знаете о случае в городском саду и догадываетесь, кто такой господин граф. Все это произошло, может быть, потому, что я котел напомнить вам о моих письмах, на которые вы не отвечаете. Разве учтиво ваше молчание? Но, может, ваш отец сам вынимает письма из ящика? Или, может быть, кто-нибудь другой причинавашего молчания?..

Ваше «благодарю за серенаду» — единственный ответ, который я получил от вас до сих пор. Если вам неприятно читать мои письма, сообщите мне об этом письменно, если же они вас просто забавляют — тоже ничего, я не рассержусь! Завтра часа в три пополудни покажитесь с розой в окне. Я пройду мимо и буду ждать напротив. Вы только покажитесь, прошу вас!

Сейчас около половины четвертого утра. Рассветает, наступает новый день. «Блеснет заутра луч денницы, и заиграет яркий день… Что день грядущий мне готовит?» Спокойной ночи, как мне грустно!

Ваш Николай Рачиков».

Переписав письмо на хорошую бумагу, Кольо несколько раз перечитал его и остался недоволен. Опять получилось что-то длинное, неясное, полное рассуждений и загадок. Этим страдали все его письма. Возможно потому, что слишком многое его сдерживало. Кольо опасался, что Зоя неверно его истолкует; были тут и горькие сомнения, боязнь, что девушка смеется над его письмами, недоверие, раненая гордость. Как он ни старался преодолеть эти чувства, они сказывались в каждом его письме. Сейчас это было особенно опасно: несмотря ни на что, убийство доктора Янакиева и тяжелый кулак старого Рачика не могли не отразиться на его письме. «Ну и ладно, пусть знает, как я страдаю, как храню свою страшную тайну. Это ее заинтересует и заставит прийти на свидание. Женщины — народ любопытный», — сам с собой хитрил Кольо. Прежние опасения и страх перед полицией и допросом исчезли. Роль мученика начала ему нравиться. Пусть Зоя убедится, что он не мальчишка, что и он замешан в больших событиях. И не очень-то воображает!..

Измученный волнениями, Кольо улегся наконец в свою жалкую постель, но возбужденная мысль никак не могла успокоиться. Если инженер сам вынимает письма, нет никакого смысла опускать их в ящик. Надо найти способ, чтоб они попадали прямо в Зоины руки. Пожалуй, лучше всего будет бросать их по ночам прямо к ней в комнату. Можно привязать письмо к чему-нибудь и бросить к ней в окно, ведь оно совсем невысоко над землей. От стука Зоя проснется и сразу же его обнаружит.

Эта мысль так понравилась Кольо, что он тут же встал, запечатал конверт и тихонько выбрался из дома. Обойдя стороной улицу, где жил доктор, он подошел к дому инженера, привязал к письму камешек и бросил его в Зоину комнату.

Но разве он мог предположить, что письмо попадет в руки Зоиной матери? Инженерша нашла его за занавеской во время утренней уборки, прочитала и показала мужу. Тот со своей стороны передал письмо в полицию, решив, что оно может помочь найти убийц доктора.

В два часа пополудни, как раз когда Кольо собирался идти к дому Зои, как обещал ей в письме, к ним в дом явился пристав Пармаков и отвел его в околийское управление.

16
После вскрытия, которое закончилось к десяти утра, Александр Христакиев зашел в магазин Николы Хаджидрага нова и выпил там рюмку коньяку. Затем он отправился к себе, в здание суда, чтобы узнать, не выяснилось ли чего нового относительно убийства. Нового ничего не было, но секретарь, сутулый и тихий молодой человек с чахоточным лицом, чрезвычайно исполнительный и преданный, доложил, что околийский начальник Хатипов позволил себе открыто заявлять о невиновности Корфонозова. Сообщение рассердило Христакиева. Он потребовал, чтобы его соединили по телефону с околийским начальником, и вежливо, но строго дал ему понять, что если тот будет продолжать действовать, не считаясь ни с кем, то ему придется иметь дело с прокурорским надзором. Затем Христакиев начал просматривать изъятые при обыске бумаги.

Начал он с рукописи «Опыт введения в социологию», найденной на столе Корфонозова. Эту заботливо уложенную в серую палку и достаточно объемистую рукопись Христакиев забрал не потому, что надеялся найти в ней что-нибудь важное для следствия, просто ему очень хотелось заглянуть в сие офицерское сочинение и оценить умственный багаж автора. Особенно привлекала его тема — к социологии Христакиев испытывал большой интерес.

Прочитав довольно много страниц из разных мест рукописи, Христакиев громко рассмеялся. Его чуть хриплый, женский смех с хихиканьем и высокими срывающимися нотками заставил секретаря заглянуть в кабинет шефа.

Автор рукописи пытался создать новую космогоническую теорию. Начинал он издалека, с гипотезы Канта — Лапласа,[79] но так по-ученически, как мог бы начать каждый студент или выпускник гимназии. Чтобы примирить старые идеалистические понятия с материализмом, автор придумал новое понятие — «матэнергия». В рукописи было около двухсот мелко исписанных страниц, некоторые заглавия и выражения были заботливо, по линейке подчеркнуты красным карандашом. Все было оформлено очень чисто и аккуратно и говорило о человеке, привыкшем к порядку и дисциплине. Видно было, что эти двести страниц — только начало введения, как и то, что скорого окончания этой компиляции не предвидится. Автору из-за отсутствия необходимых знаний и собственных мыслей нужно было написать по крайней мере еще пять томов, прежде чем он смог бы перейти к своей основной теме — социологии.

— Значит, оставляем наш лагерь и переходим к материалистам! Вот мое profession de foi,[80] — смеялся Христакиев, отодвигая рукопись в сторону и принимаясь за письма Кондарева.

Письма, примерно около десятка, были от друзей — совершенно неинтересные. Из них только два, написанные женской рукой, но тоже не содержащие ничего особенного. Христакиев бегло просмотрел их и раскрыл тетрадь.

Эта тетрадь, истрепанная, испачканная, с недостающими страницами, всем своим видом говорила, что если она до сих пор не выброшена на свалку, то только потому, что Кондарев очень дорожил ею, как, бывает, дорожит человек какими-нибудь интимными вещами, в чью ценность сам уже не верит, а расстаться с ними не может.

Таким по крайней мере был ее внешний вид. Но начав читать, Христакиев уже не мог от нее оторваться. Тетрадку едва ли можно было назвать дневником — переживания Кондарева излагались кратко, беспорядочно и с пропусками. Все было написано резким почерком, чернилами разных цветов, и во многих местах Христакиев с трудом разбирал поблекшие буквы.

«…Преследуем отступающих англо-французов, заняли склады с шинелями, плащами, консервами и шоколадом. Всего было так много, что досталось и солдатам. Противник разбит, и мы его преследуем без особой спешки и усилий. Боев почти нет, мучает нас только дождь, который льет не переставая.

Погода улучшилась, но наш бивак похож на утонувший в грязи обоз. Спешим застелить палатки соломой, которая тут в изобилии, особенно рисовая. Противник сжег много больших амбаров с рисом, но некоторые уцелели, и кони наелись досыта. Теперь весь лагерь желт от соломы, разнесенной всюду грязными сапогами. Часовые расхаживают, завернувшись в плащ-палатки, тяжело и устало передвигая ноги по раскисшей земле.

В свободное время я снова полистал «Половой вопрос» Фореля.[81] Безотрадная действительность! Стоит только заглянуть поглубже в себя, и на душе становится тяжело, а разум начинает сомневаться в смысле нравственных законов и вообще в смысле жизни. Представления о какой-то внутренней свободе и идеалы оказываются самообманом, и только лицемерие остается единственно необходимым и спасительным средством, помогающим жить. Мне кажется, я похож на молодой дубок, выросший на дороге. Только он поднимется и окрепнет, проезжает какая-нибудь телега и сминает его…

У постели моего коллеги Т. С., командира второго пулеметного взвода, лежит «Эмпирическая психология» Геффдинга.[82] Спрашиваю, читает ли он ее.

— Я теперь ничего не читаю. Предался страстям. Все книги, какие я читал, только терзали меня.

Т. С. глуп. Не понимает, что и на него навалилась все та же тоска, тоска эпохи войн — преддверия новой эры. Но вместо того, чтобы искать какой-нибудь спасительный путь, он отдается инстинктам. Наше поколение, помимо того, что оно исполнено высоких общечеловеческих идеалов, еще и патриотично, и не столько вследствие воспитания, полученного в школе, сколько по заветам отцов и дедов. Оно унаследовало идеалы нашего Возрождения.[83] Но о войне мы не имели никакого понятия — считали ее героической оргией и представляли себе достаточно книжно. А это вам не война с турками — сейчас мы сражаемся с половиной Европы. Втянули нас в нее, не подготовив морально и против воли народа.

Должен сказать, что лично я был настроен гораздо более патриотично, чем старые офицеры, участники балканской и межсоюзнической войн. Несмотря на то что я вырос в общественном одиночестве, в постоянном страхе перед будущим, в окружении невежества и что самые цветущие годы моей юности были отравлены на корню, патриотизм остался, питаясь будто бы сам собой, потому что я даже ребенком был крепко связан с обществом и народом. Я, как и другие дети, вырезал из бумаги турецкого султана и казнил его, распевая патриотические песни. В своих играх мы, дети, тоже участвовали в общем стремлении к освобождению наших порабощенных братьев. Дни некритического восприятия мира!..

Жизнь свою я делю на три периода. Первый — с ранних лет до балканской войны, воспоминания о нем и сейчас навевают на меня душевный мир и спокойствие, хотя дома было жить тяжело, часто случались ссоры. Мать моя работала по чужим домам, а отец считал это унизительным. Он хотел, чтоб я овладел каким-нибудь ремеслом.

О втором периоде скажу коротко. Человек рождается дважды — первый раз физически и второй раз духовно, как следствие того, что происходит в нем между четырнадцатью и двадцатью годами. Стыд, ужас падения, надежда, борьба — все это кипение тревожных и радостных мыслей, смутных порывов и мечтаний, происходящее в отроческие годы, у меня проходило скрыто, без чьей-либо помощи. Ни учителя, ни родители не обращали на это внимания. Я похудел, целыми ночами читал все, что попадется, и жил как во сне. Кто-то дал мне две-три брошюры о научном социализме, но они не произвели на меня впечатления, и я их забросил.

Третий период начался с идеала «внутреннего совершенствования с помощью духа, свободного и божественного», с идеала героя, сильного человека, носителя «новых ценностей», стоящего далеко в стороне от «власть имущего сброда». На практике это выразилось в уединении, отрыве от окружающей среды, чудаческом и глупом. Но так удовлетворялось мое бунтарство, оно оглушало меня, как вино тоску. Подростком я все время чувствовал себя глубоко оскорбленным и измученным. Новый идеал стал для меня спасением, я решил, что буду верен ему всю жизнь, и начал готовиться к «нравственному подвигу»: я стану учителем, буду просвещать народ. Одно время меня даже искушала мысль стать священником, жить скромной, но духовно богатой жизнью… Были у меня тогда истинный восторг, жар, страстная вера и взгляд, устремленный вдаль. В новой форме воскресли любовь к отечеству, благоговение перед предками, героями нашего Возрождения и борцами за свободу. Но теперь это связывалось со всем человечеством и приобретало новую ценность. Но так продолжалось недолго; началась война, меня мобилизовали в военное училище, и сейчас я готов признать, что нравственные идеалы не представляют особого значения в этом мире, несмотря на то что во мне все еще живет что-то от бывшего идеалиста.

Утро теплое и солнечное. По холмам ползет молочно — белый туман, тянется над редкими дубками и обрывами. Над нами летит вражеский аэроплан, в чистом небе рвутся снаряды какой-то батареи. Белые облачка дыма и мелодичный резонанс в умытой южной синеве.

Теперь мне ясно, почему я бежал от жизни в книги. Достаточно вспомнить нищету, царившую в доме, невежество, грубость и мещанское отвращение, с которым отец встречал мои просьбы об учебе, драки, скандалы, пьяные сцены в квартале, полное одиночество дома, ужас полового созревания — и меня охватывает такой же страх, какой, вероятно, испытывает человек, в темноте перешедший пропасть, не имея о ней никакого представления. Неодолимая потребность уяснить себе сущность «бытия» заставляла меня читать, невежественная среда вынуждала искать какой-нибудь спасительный идеал, и я читал то так называемых декадентов, то русских, то французских классиков. «Бытие», однако, оставалось все таким же неразгаданным, а душа — осужденной на вечные муки. В мире торжествовали мистерия и пол, зло и пошлость, и отовсюду выглядывала бессмыслица: и в родном доме, где мать теряла последние силы, чтобы дать мне возможность учиться; и в гимназии, где я должен был получить «ценз»;[84] и в мещанском скудоумии.

IS. К вечеру наш полк достиг греческой границы и расположился на бивак в 3–4 километрах западнее Д ой рана, на самом берегу озера. Воздух здесь — хоть пей его! Синева озера отражает фиалковую прозрачность неба, Беласица так величественна со своим конусообразным Голаком. Все говорит о мирном блаженстве и зовет к радости, но радоваться мы не можем. Меня же вся эта красота просто оскорбляет, она словно палач, вырядившийся для совершения казни. Приказано рыть землянки и запасаться древесным углем — значит, придется зимовать в этих местах.

Говорят, англо-французы превратили Салоники в громадную базу. Мы сами же дали им возможность доставить туда целые дивизии, а еще воображаем, что война кончена. Мясо видим редко, солдаты сидят на бобовой похлебке. Все почернели и похудели. Начались дезертирства — пробираются к противнику и сдаются. Ясно, что и эта война кончится для нас худо.

Пишу этот дневник как исповедь. Если меня убьют и он попадет в руки более или менее интеллигентного офицера или солдата, пусть прочтет его; может, кое-что ему пригодится. И еще — хочется что-нибудь оставить после себя.»

Я уже не раз ощущал, как истощаются мои духовные силы, как исчезает во мне восторг, любовь к человеку, доверие к нему и прочее. Я становлюсь все более жестокосердым и строгим в своих оценках. Война решительно положила конец вере в «нравственное перерождение», «высшее бытие», «высшее призвание», — всем этим милым химерам, с которыми я пришел в казарму. Сейчас у меня нет идеала, снова надо перестраивать свою жизнь, на этот раз совсем по-другому. Идеал?! Где мне было его взять? В гимназии, где мы зубрили, чтобы получить диплом, или на улице? Улица была во власти бескультурья и мещанства, большинство учителей — невежды и беспринципные ничтожества или, как наш учитель по литературе Георгиев, чудаки…

9. ХII. Во время завтрака за ближней высотой раздался треск пулемета. Т. прошептал мне на ухо: «Это расстреливают троих солдат, которые ночью хотели сдаться противнику». Потом с высоты спустилась целая процессия — командир полка, его адъютант, полковой священник, врач, за ними — конвоиры, санитары и взвод пулеметчиков…

Я поднялся на высоту. Колы еще торчали. На свежих могилах валялись три белые кровавые повязки…

В соседнем 21-м пехотном полку, говорят, расстреляли по одному и тому же делу — за бунт — ' сто солдат. Расстреливали группами в Прилепе и Кавадарцах, с «торжественной церемонией»: к-р полка произнес высокопатриотическую речь, играл полк, оркестр…

Куда подевались мои великие идеалы, где мой сильный человек, божественный избранник, герой, где нравственная свобода? Мысль моя мечется, словно птица, потерявшая родное гнездо… Господи, каким я был жалким!

Сражения на южном берегу озера и вдоль Вардара возобновились с новой силой. Войска Антанты, которым мы сами дали возможность организоваться и накопить резервы, здорово укрепились вдоль греческой границы, и с наших позиций как на ладони видны непрекращающиеся бои на том берегу озера. Окопы на передовой засыпает фугасами и минами, поливает пулеметным и ружейным огнем. Земля кипит в облаках пыли и черного дыма. Непрерывная канонада.

Большие бои идут и за Вардаром, до самых Албанских гор.

Бивак у селения Растем-бей.

Осмотр одежды, пассивная гимнастика, стирка и пр. Почти все мои коллеги пишут письма невестам или возлюбленным, а у меня никого нет, и мне страшно обидно. Если меня убьют, никто не заплачет по мне, кроме матери и сестры. Влюблялся я дважды, но без взаимности. Ни красоты у меня, ни богатых родителей; и потом есть во мне что-то такое, чего я сам не могу понять, — какая-то врожденная суровость к женщинам, что ли, а может, чрезмерная застенчивость? Черт его знает… Немцы на западном фронте снова отступили.

Перед нашей позицией — долина смерти и смрада. Все деревья вокруг гниют. Стволы их разбиты снарядами и продырявлены пулями, на скалах валяются оторванные руки и ноги, распухшие трупы, разбросаны бумаги и письма. Большие лесные мухи, серые и изумрудно — зеленые. Ужасная вонь отравляет воздух…

4-го этого месяца нас атаковали сербские и французские колониальные части. Шли они волнами, заткнув за поясные ремни полы шинелей. Сначала их встретила артиллерия, потом пулеметный и ружейный огонь. Первый раз мне пришлось стрелять по людям, которых я ясно видел. Я лично расстрелял две пулеметные ленты. Когда противник залег, я поставил прицел пулемета над первым рядом и, дождавшись, когда они поднимутся, нажал спуск. Наверняка убил не менее четырех, а может, и больше.

На душе у меня затишье. Двигаюсь как человек, который никак не может очнуться после продолжительного сна. В голове вертятся злые мысли, а сердце словно окаменело. Все во мне как будто молчит, но в то же время занято усиленной работой. Сознание непрерывно ищет новые оценки и новые объяснения. Со старыми идеалами решительно покончено. Глупые выдумки! Стоит мне припомнить мой былой бред, и меня охватывает бешенство. Где они, эти проповедники «нравственной свободы», эти сверхчеловеки и герои? Хотел бы я увидеть их здесь, на этой кошмарной земле, ползущими на четвереньках, в надежде забиться в какую-нибудь спасительную дыру; пусть бы своими глазами увидели, как венец божественного творения превратился в скота, тонущего в крови.

Эти мои теперешние мысли-сомнения о сущности жизни и человека отныне будут постоянно со мной.

12. IX. Когда наше наступление было отбито, артиллерия противника перестала нас обстреливать и солдаты выдолбили в скалах убежища и галереи. Душевное состояние то же. Кипит во мне злоба, но не знаю к кому. Надо доискаться первопричины собственным умом. Я из той породы людей, которые умеют мыслить без иллюзий, сурово, умеют идти против самих себя и подвергать жестокому анализу собственные мысли и поступки. Я больше не позволю себе предаваться поэтическим бредням!

Спрашиваю себя, что же, в сущности, произошло? Возомнил себя нравственно чистым человеком, неспособным убивать, узревшим лик бога, постигшим смысл бытия и так далее — и все это с помощью одного только воображения, подогреваемого инстинктом самосохранения. А на деле вышло, что я не только могу убивать, но даже горжусь этим (и я действительно горжусь, что помог отбить атаку).

Мои нравственные представления оказались иллюзиями. На войне или ты убиваешь, или тебя убивают. Истины в этом мире относительны, но так как человек ищет вечное, то на каждом шагу с ним случаются конфузы. Тогда давайте захлопнем тетрадь, пошлем ко всем чертям всякие там нравственные нормы и высшие идеалы и начнем жить инстинктами. Как говорит мой коллега Т. С. — «чтобы нас не терзали книги!». Так все же будет меньше конфуза. Можно даже чувствовать себя как в раю, хотя ты самая настоящая скотина, а вокруг тебя смрад… Но есть, мне кажется, и что-то другое: если ты умен да еще сверх того у тебя есть идеи, осуществить их так гораздо легче, чем платить дань совести или некой божественной истине, перед которой глупцы только шмыгают носами. Посмотрим, посмотрим, что получится, ежели меня не убьют…

Вчера я опять потерял сознание, когда у самого нашего укрытия разорвалась мина. Спасла меня скала, но взрыв был ужасный. Когда я пришел в себя, карбидная лампа погасла. В укрытии всегда горит лампа, иначе это была бы могила.

Когда начинается ураганный огонь, я скрючиваюсь под своей скалой и одна и та же мысль вертится у меня в голове: «За что хотят меня убить? Ни я их не знаю, ни они меня.» Дурацкие рассуждения, логичные, но дурацкие.

Я удивляюсь немцам. Они дерутся так, словно защищают родную землю. Неужели культура дает уверенность, что война — неизбежное зло и есть за что умирать на скалах Македонии? Тогда мы, простые пахари и чабаны, нравственно стоим выше их?!

Давно ничего не записывал. Круглые сутки нас обстреливает неприятельская батарея. Несмотря на все просьбы прислать нам артиллерию, подкрепления не шлют, потому что берегут снаряды. Подвоз боеприпасов, хлеба и воды происходит только ночью, но на нашем участке и это невозможно. За 24 часа мы не выпили ни глотка воды, и некоторые солдаты не могут говорить.

Во мне пробудилось какое-то злое веселье, какое-то презрение и к другим, и к себе, и я уже не отдаю себе отчета, к чему оно приведет. Отпустил бороду, обовшивел, редко пишу домой. Грохот снарядов каждый день самым убедительным образом раскрывает мне сущность бытия. Долой иллюзии о царстве божием! Мир подчинен суровым и непреложным законам, и каждое отклонение от них ведет к идиотизму. В нем царят убийство и эксплуатация, без которых не было бы рождения и смерти, то есть не было бы самой жизни.

Я не жалею ни себя, ни своих товарищей. С юношеских лет меня ожесточила нищета, и слишком многое заставило прежде времени состариться. Еще полтора года назад я был почитателем «духа и его философии», а сейчас я ему показываю язык. Новая эпоха начинает представляться мне именно с высунутым языком, бомбой, каской и окровавленным ножом, с налитыми кровью глазами и помутившимся рассудком — этаким помешавшимся с горя Санчо Пайсой, который ищет нового рыцаря, чтобы установить в мире новый порядок.

Все мы стали нигилистами, но отрицание несвойственно человеческому уму. Он придумает себе нового бога. И я живу с предчувствием какой-то новой мысли, которая объединит все противоречия в единое мировоззрение, с трудом вмещающееся в сердце, но удовлетворяющее ум…

Правый фланг нашей позиции под артиллерийским и минометным огнем. Ротного убили как раз тогда, когда он пытался добиться помощи нашей артиллерии. Мина угодила прямо в землянку. Храбрый был человек, и все его любили.

Один германский фельдфебель охарактеризовал мне положение в Германии как совершенно отчаянное. В Берлине бастуют даже на военных предприятиях. Подпоручик Ганс Клаус, командир минометчиков на нашем участке, подтверждает это…

Неприятель не перестает нас атаковать. К полудню огонь стал таким сильным, что с позиции были видны только столбы земли и дым.

21 апреля 1917 г. Левый берег реки Черна.

После двух с половиной месяцев лечения в плеве иском госпитале и пятнадцати дней отпуска я снова на фронте. Многое произошло за это время.

Первое: то, что я видел в тылу, доказывает поистине воловье терпение наших солдат. Мать приезжала ко мне в госпиталь и рассказала о многом, да достаточно было и того, что я узнал от раненых и от остальных. На вокзале в Плевене нас окружила толпа женщин — крестьянок и горожанок. Каждая спрашивала о сыне, или о муже, или о брате, где находится тот или иной полк, много ли в нем убитых. По судьбе полка гадали о судьбе своих родных. Голод» реквизиции…

Второе, самое важное: Петербургская революция. Это уже что-то. Это значит конец самодержавию и, может быть, войне. Начальство так перепугалось, что разрешило солдатам-теснякам получать «Работнически вестник».[85] Обычно он выходит с полупустыми столбцами, изгрызенными цензурой, и без передовиц. Несмотря на это, солдаты читают его, собираясь группами, читаю его и я, «конфисковав» в какой-нибудь землянке. Не доказывает ли русская революция правоту некоторых моих мыслей? Но мои размышления идут совершенно в другом направлении, чем у простых солдат. Я не потерял надежды на то просветление, которое когда-нибудь должно наступить во мне, каким бы страшным оно ни было.

Командир полка приказал уничтожить пакеты с тесняцкой газетой в штабе полка. Два-три дня солдаты не получали газет. Сегодня вечером в третьей роте начали кричать, сидя на корточках у бачков:

— Газету, газету! Пока не получим, никаких дозоров и секретов!

Усиленно укрепляем позиции. На каменных холмах долбим окопы, подземные ходы, солидные блиндажи. На высоте 1050 немцы применили огнеметы. Говорят, что итальянские солдаты пылали, как живые факелы…

Если «высшее бытие и нравственное самоусовершенствование» пустое дело, то на какое же нравственное начало можно уповать? А не слишком ли все это просто: правящая сволота послала народы на всемирную бойню в своекорыстных целях? Она поставляет нам шинели, которые охотно жуют ослы в обозной команде, потому что сшиты эти шинели из ткани, изготовленной из какой-то травы; она издевается над священными идеалами отечества, грабит и бесчинствует в тылу. Если все зло от этого — ее нужно уничтожить любыми средствами. Но неужели религия, право, декларация о правах человека и так называемые великие принципы служат этому классу, чтобы вводить в заблуждение массы? Тогда, значит, вся человеческая культура и прочее — пустой звук! Я не могу отделить все это от человека. Согласиться, что такое существует само по себе, — чистейшая глупость. Если же я начну объяснять все противоречия тем, что человек несовершенен, как я делал это раньше, я приду к тому же нигилизму, к какому приходил еще в прошлом году. Вопрос, видимо, поставлен неправильно, и у меня нет на него ответа.

Необходимо окончательно уничтожить нравственные барьеры и разрушить старые метафизические представления о добре и зле!

Англо-французы каждый день обстреливают нас из дальнобойных орудий и вовсе не берегут снаряды. Разрывы образуют воронки до десяти метров диаметром. Блиндажи не помогают. Вчера один снаряд заживо похоронил тридцать шесть парней из второй роты. Ураганный огонь продолжался целый час, за это время они задохнулись. Письма проходят цензуру, отпускникам внушают, чтобы они не рассказывали о том, что видели в тылу…

Доложил батальонному, что позиции плохо снабжаются провизией. Хлебный паек уменьшен до 700 граммов. Смены нет…

Один солдат, засыпанный взрывом, сошел с ума. Солдаты страшно оборванны, у некоторых нет рубашек, и гимнастерки они надевают прямо на голое тело.

6АX. 1918 г. В тылу нашей позиции вчера ночью была созвана конференция комитетов. Все солдаты пришли с гранатами. Писали письмо французам. Мы, офицеры, притворяемся, что не слышим ругательств и не замечаем неподчинения, но в штабе полка принимаются меры.

Интеллигентский позор! Я рассуждаю так: во-первых, противник использует разложение и разобьет нас в пух и прах. Какая революция возможна у нас, когда вся наша страна с ладонь и Антанта тут же ее раздавит и оккупирует до самого Дуная! Во-вторых, солдатская организация только солдатская, в тылу и в других местах у нее нет связей. В-третьих, среди солдат есть люди — и, к сожалению, их большинство, — которые, почуяв родной дом, способны бросить товарищей на произвол судьбы. В России было не так.

Это практическая сторона вопроса. Теоретическая сторона, относящаяся лично ко мне, — это все старые сомнения и проклятые нравственные вопросы, барьеры метафизики…

Вестовой батальонного, простоватый парнишка из-под Трояна, шпионит за мной, вероятно по приказу. Мой нейтралитет становится все более невыносимым.

8.1 X. Ночью, около четырех часов, кто-то бросил гранату в землянку батальонного командира. Все удивились, что террорист избрал именно подполковника П. Он один из самых порядочных. Почему именно его? Очевидно, солдаты уже не выбирают… Дезертирства участились, бегут больше в Болгарию. Ночью сбежали двое, один из них — ординарец полкового врача.

Германское коммюнике сообщает, что их отступление на западном фронте продолжается. Надеются на линию Гинденбурга.

2 марта 1919 г. Если бы эта тетрадь попала в руки полкового следователя, это еще больше осложнило бы мое положение.

Ночью мне опять снилось, что я в прилепской тюрьме и жду расстрела. Обычно на рассвете конвой кавалеристов уводит приговоренных. Эти сны озлобляют меня, я становлюсь совершенно больным. Теперь я понимаю, как мое сознание готовилось к смерти.

Остался я жить по чистой случайности. После прорыва на Добро-Поле нас под усиленным конвоем отправили в тыл. 23 сентября наши теплушки прибыли на софийский вокзал. Вокзал был забит отпускниками, разыскивавшими свои части. Мне удалось бежать и укрыться в городе, а через два дня я уехал в К. и спрятался на виноградниках.

Я принял участие в солдатском восстании, потому что не мог поступить иначе, но этот урок возродил во мне недоверие к нравственным силам человека, которые сами по себе недостаточны для революционной борьбы. Всякая метафизика включает в себя теологическую мораль, а такая мораль по сути своей бессильна. Потому-то я и запутался. На одной стороне этой метафизики — тартюфщина, на другой — нигилизм и отчаяние…

12 марта. Мама отслужила панихиду по недавно умершей сестренке Донке. Покойная была какой-то особенной. Разговаривала кротко, улыбалась как-то издалека (говорят, что и у меня такая же улыбка) и, казалось, жила у нас словно гостья. После смерти отца, умершего перед самой войной, она пошла в портнихи, чтобы я мог продолжать учебу в гимназии.

Когда мы с мамой пререкались из-за панихид, которые теперь служат повсюду, она мне сказала: «Ты и отца не вспоминаешь, и дом свой не любишь».

За что мне его любить? За воспоминания, за удобства или, может быть, за красоту? Да и отец оставил по себе приятные воспоминания, нечего сказать!.. Я не только не люблю этот дом, я отказываюсь от него, и никогда моя жалость к нему не превратится в филистерскую любовь!

19 марта. Революцию не могут совершить моралисты — проповедники. Я отказываюсь от всяческого сострадания и христианских концепций и считаю их чистыми иллюзиями. Все мои надежды направлены на организацию масс, в которых смысл истории и сила. И поскольку новое общество не может основываться, особенно у нас, на идеалах, уже обесцененных европейской буржуазией, я на известное время отказываюсь, если хотите, и от самой культуры во имя великой цели. Те, кто не понимает сути дела, назовут меня варваром. В Риме варвары вешали на статую Психеи свои лохмотья и разжигали у ее ног костры, чтобы жарить на них дичь. А поклонись они богине, стали бы римскими гралсданами, но зато исчезли бы как галлы! «Культурное достояние всего человечества» и сейчас дает право и основание для тирании…

Апрель. Даю уроки математики одной девице, только что окончившей гимназию. Ее мещанская сентиментальность и наивность невыносимы. Братья ее занимаются торговлей, от них за версту несет лошадьми и бакалеей. Вот такие-то невежды и держат жизнь в своих руках, в то время как мы терзаемся вопросами бытия, справедливости и тому подобного…

Георгиев сердится, что не захожу. После обеда пошел к нему из любопытства — как он там? Тоже ведь мечтал о великой Болгарии, а теперь ищет спасения в литературных идеях, утешается декадентством. Ах ты, наша буржуазиечка, душонка у тебя слезливая, идеалы отдают плесенью. Ты осуждена быть вечным недоноском и топтаться возле всяких там идеалов, как гиены у остатков львиного ужина. Бай Ганю[86] твой вечный отец. Никогда ты не станешь интеллигенцией этого народа.

Георгиев возмущался жестокостями 4Kb России. Я сказал ему, что ЧК — это инквизиция революции, а террор — главное оружие пролетариата, который именно потому, что стоит выше всякой этики, сможет уничтожить буржуазную мораль.

Он пытался говорить мне о «человеке с большой буквы» и извлечь мораль из какого-то отношения души к Вселенной. Мы с ним поцапались и снова помирились. Он спросил, что заставило меня принять участие в солдатском восстании, ведь я тогда еще не был марксистом. Я ответил: «Элементарное представление о справедливости. Ведь вы сами нас этому учили, что же вы удивляетесь?» Старик попался в ловушку. «На этом элементарном представлении, — говорит, — основывается все ваше движение. Без этого никто не пошел бы за вами». А что убедительнее — представление о справедливости или пули, вши и голод? Нам не понять друг друга, и я решил больше к нему не ходить.

Мораль — это общественная необходимость. Вне ее не может быть никакой морали.

На фронте, видя вокруг столько ужаса и смерти, я говорил себе: зло нельзя уничтожить, не признав самопожертвование высшим смыслом и целью своей жизни и не поставив ее ценность ниже долга и нравственного закона. И если мы не можем этого сделать, значит, сами во всем виноваты. Христианские мысли, заколдованный круг. Получалось, что нельзя было не верить в божественное предназначение человека, в бога. Я не верил, и жизнь казалась мне бессмыслицей. Но отвергнув саму возможность уничтожить зло таким образом, я отказался и от мысли, что нравственность — это нечто, данное нам свыше, и признал, что есть только материальное и историческое бытие, от которого зависит счастье и несчастье человека. И все прояснилось. Не стало больше отвлеченных блужданий мысли, появилась простая и достижимая цель — свержение господствующего класса и уничтожение его идейной и материальной силы. Весь вопрос теперь только в том, как это сделать.

И все же печально и страшно сознавать, что земля — единственное, на что мы можем надеяться, что небо пусто, что добро и зло, в сущности, одно и то же и что всякое движение вперед — реки слез и крови. Счастье — это представление или о прошлом, или о будущем. Другого нет и никогда не будет на этом свете! Вам меня не обмануть, я теперь как натянутая тетива. Да и чем можете вы меня обмануть? Любовь, самая сладостная, самая мучительная потребность, самая ненасытная из всех земных радостей, горит в моем сердце, но моя мысль выше ее, мой взор проникает далеко вперед, и я стисну зубы и не поддамся сладкому самообману, даже если жизнь моя превратится в ад!

30 июля. Только что меня выпустили из околийского управления. Продержали там три дня за то, что я прорвал полицейский кордон и выхватил оружие. «Патриоты» пришли с траурными флагами, чтобы помешать нашим ораторам. Какой-то солдатик ударил меня прикладом. Вот и все, что произошло.

Что-то засомневался я в тактике нашего депутата Петра Янкова и вообще в нашей тактике. Произносят речи, распаляют слушателей, а в конце: «А сейчас, товарищи, мирно и тихо расходитесь по домам… Если что и будет, то произойдет это на две трети по внешним причинам и на одну треть — по внутренним».

Деньги, полученные за уроки, кончились. Дороговизна страшная. Сдали комнату двум гимназистам из крестьян и кормимся то тем, что они заплатят, то тем, что принесут из села. Возьмусь опять за учительство, что же еще делать?

Вчера вечером напился второй раз в жизни. В самый разгар вечера мы учинили скандал. Пели похабные солдатские песни, били рюмки, ломали стулья. Приходили хозяева, уговаривали нас утихомириться, а потом оставили нас в казино одних, надеясь, что сами мы скорей уймемся.

20 февраля 1920 г. Пытаешься искренне писать обо всем, что тебя волнует, и не ломаться, а получается, словно бы рассматриваешь себя в зеркале. Чем больше смотришь, тем больше себе нравишься, пока не перестаешь вообще замечать неправильных черт. Ложь живет в нас самих — субъект не может быть объектом для самого себя.

Время от времени мы собираемся у Сотирова, а чаще у Сандева. Я, зять Стефана, Сандев со своей любовницей, легкомысленной вертушкой, какой-то толстовец-вегетарианец, кандидат в последователи Дынова[87] и другие. Иногда приходит Корфонозов, а Тинко Донев приводит Анастасия Сирова и Ягодова. Начинается веселье. Звенят и гудят две гитары и мандолина. Все болтают глупости. Наша интеллигенция больна слезливым гуманизмом, смешанным с довоенными декадентскими идеалами и анархистскими идеями самого наивного толка.

Корфонозов заявил Сандеву, что если бы мы выиграли войну, тот непременно стал бы полицейским приставом где-нибудь на новых землях и не только не говорил бы об анархизме, но всячески бы этот анархизм преследовал. Они поссорились. И опять пошло: о «скрижалях духа», о «человеке с большой буквы», о культуре как о достоянии всего человечества. От нечего делать я взял да и выложил им свою формулу: «Практически революцию можно осуществить, только использовав идеалы, страсти, влечения и, главное, интересы людей таким образом, чтобы они не успели понять, за какое страшное дело взялись. Массам должна быть ясна цель, но невозможно и не нужно им разъяснять тактику, которая меняется в зависимости от обстоятельств, потому что тогда непременно найдутся, особенно среди интеллигенции, малодушные люди, которые встанут на защиту свободы, красоты, духа и всего прочего и повернут массы против нас».

Все закричали, что я отказываюсь от «духа» и от культуры для того, чтобы иметь возможность подавить таким образом свободу личности и так далее. Все интеллигенты становятся похожи на истеричек, как только речь заходит о литературных мечтаниях девятнадцатого века.

Кто хочет делать революцию, должен знать, что во время ее свобода личности, личное счастье, «скрижали духа» и все прочее на время умирают. Необходимо самоограничение. Трагедия революционера начинается тогда, когда, став сознательным деятелем, организующим общество и ограничивающим свободу, он подвергает себя наибольшей опасности. Количество пролитой крови должно быть вне его воображения. Усомнившись хотя бы на миг в смысле своего дела, он безысходно погрязнет в старых противоречиях и нравственных вопросах и непременно погибнет или от рук своих же товарищей, или от самих масс…

Март. Как мне хочется жить! Еще ни одна женщина меня не любила, хотя самому мне и приходилось влюбляться; я никогда не носил хорошей одежды, не ощущал самых простых человеческих радостей. Все мы такие — сыновья нашего бедного народа, мы не знаем даже малой толики того, что приносит радость интеллигенции других европейских народов, не пользуемся даже простейшими плодами цивилизации. Когда я задумываюсь над этим, получается, что, несмотря на волнующие меня высокие идеи, вопрос о новом костюме для меня чрезвычайно серьезен. Как можно себя уважать, если спишь на войлоке и укрываешься чергой, а в это время твой мозг исполненный «высокими» мыслями? Ах, долго еще будет мучить нашего брата это апостольское бытие!

1 сентября 1920 г. Меня назначили учителем, и завтра я отправляюсь в село, чтобы занять свое место. Опять начнется знакомая, старая жизнь. Должен признаться, что я отнюдь не рожден быть учителем. Я надеялся, что произойдет что-то исключительное, особенно после событий 27 июля[88] прошлого года. Ничего. Буржуазия сохранила свою власть в Венгрии, в Австрии, в Баварии.

Вчера в клубе я сказал, что парламентаризм Янкова и других старых деятелей движения только разочаровывает и утомляет массы. Меня едва не произвели в провокаторы. Я действительно совсем не ортодоксальный и даже совсем еще зеленый марксист. Мне не хватает знания политической экономии, и я до сих пор мыслю старыми категориями, но, черт побери, разве великая цель состоит только в достижении благ, которые социализм принесет массам? Я заранее отказываюсь от всех этих благ в пользу других. Мне достаточно куска хлеба и кое-какой одежды. Нет, я революционер прежде всего потому, что борюсь не за хлебное счастье, а за возвышение человека. Я хочу вызвать к жизни, пробудить мировой разум, если таковой существует, и убедиться, что великая цель достижима. Человек должен навсегда отказаться от какого бы то ни было обожествления своих собственных законов и нравственных норм, должен понять, что он свободен, как ни страшна эта свобода. Не только ради хлеба ведется эта борьба, а ради достижения нового, высшего этапа в развитии человечества. Но громадная часть людей думает больше всего о благах и другого смысла борьбы не понимает. Именно поэтому они не видят величия нашей человеческой гордости, самой великой со времен Прометея. Таких людей я готов обманывать, как детей… Да здравствует героическая эпоха! Мы прольем на земле много крови, но только это поможет человеку пойти гигантскими шагами к неслыханно великому будущему. Меня охватывает вдохновение. Ведь это не только борьба классов, это революция духа!..

Важно лишь величие цели. Нет преступления, если цель действительно высока и в историческом масштабе грандиозна. Важна не сущность деяния, а сущность идеи. Смешной, очень смешной кажется мне сейчас любая проповедь гуманизма!

Октябрь 1920.

Понравилась мне одна из моих коллег, девушка из К., только что назначенная в наше село. Ей девятнадцать лет, зовут Христина. Отец у нее бондарь. Может быть, потому, что я уже влюблен или готов влюбиться, но я с тех пор, как вернулся с фронта, в первый раз чувствую себя действительно жизнерадостным. Она крепкая, скромная девушка, и по всему видно, что через год-другой, немного пополнев, станет настоящей красавицей. Вместе с мечтой окончить юридический факультет и отдать все силы движению у меня появилась еще и другая…

Новый год.

Не могу сказать, что я счастлив. Нет у меня вкуса к этому слову. Оно мне кажется каким-то женственным. Но я не ошибусь, если скажу, что мне очень радостно. Похоже, что X. полюбила меня так же, как я ее. Сердце мое раскрылось — и как много радости и восторженности оказалось во мне. Бренчу на мандолине, напеваю «Пурпур златой благодатного дня», шучу с директором, впавшим в детство от долгого общения с ребятишками. X. скучает, когда я говорю с ней о серьезных вещах. Она очень старается понять меня и смотрит на меня испуганно. Правда, мои нынешние мысли таковы, что я не могу найти для них более или менее доступной формы…»

На этом дневник Кондарева внезапно обрывался. Последние страницы тетради были вырваны, и фраза осталась незаконченной.

17
Христакиев откинулся на широкую спинку стула и забросил за нее руки. Дневничок произвел на него сильное впечатление, но он еще не мог осознать прочитанное, казалось, что некоторым записям он придает смысл, которого в них не содержится. «Возможно ли, чтобы двадцатипятилетний юнец додумался до этого? Вероятно, в его слова я вкладываю свои собственные мысли», — мелькнуло у него в голове.

Он снова перечитал те места, где говорилось о насилии и о морали, потом последнюю страницу дневника, вернулся к началу и, стараясь вникнуть в каждую мысль, прочел тетрадь еще раз. Теперь он убедился, что ни о какой проекции его собственных мыслей не может быть и речи. Все это и поразило и обеспокоилоХристакиева — так бывает поражен человек, уверенный, что тайна известна только ему, и неожиданно узнавший, что ею владеет кто-то еще. Христакиев понял, что его мнение о Кондареве было поверхностным, основанным на недостаточно глубоких наблюдениях и слишком общим. Дневник показал, что Кондарев гораздо интеллигентнее, чем он думал, иначе вряд ли учителишка в таком возрасте самостоятельно пришел бы к подобным взглядам. Особенно поразили Христакиева те записи дневника, где говорилось, что добро и зло — это одно и то же, а также мысль о величии цели и масштабе идеи. В глубине души Христакиев и сам был близок к такой точке зрения. Он считал жизнь явлением аморальным и любил говорить: «Жизнь и мир аморальны и именно поэтому нуждаются в морали». Само общество, по его мнению, покоилось на разных вымыслах, вызванных к жизни необходимостью, для чего и были созданы юридические нормы и государство, как наивысшее выражение этой необходимости и стремления людей к объединению и взаимопониманию. Смысл жизни равен нулю, потому что в существовании самого человечества тоже нет никакого смысла. Подобные взгляды сложились у Христакиева довольно давно по тем или другим причинам и настолько незаметно для него самого, что до сих пор он вряд ли придавал им серьезное значение. Эти взгляды не нарушали его душевного покоя и не мешали наслаждаться жизнью, напротив, они помогали ему увереннее идти к цели, не стесняясь в средствах. Как он дошел до такого нигилизма, Христакиев и сам не знал и не пытался дать себе в этом отчет, хоть и помнил отдельные моменты своей жизни, когда началась эта «переоценка ценностей». Одним из них был тот день, когда он как член военно-полевого суда должен был поставить свою подпись под смертным приговором. Тогда, пытаясь заглушить совесть, он решил, что совесть не что иное, как страх, а жизнь лишена смысла. Его следовательская служба в значительной мере помогла ему «переоценить» и человека. Для Христакиева человек был «божественной свиньей». «Рождаемся мы поросятами, юношами приближаемся к богам, а состарившись, превращаемся в свиней», — любил говорить он. Другими причинами возникновения подобных мыслей были беспорядочное чтение, положение в семье и война. Чтение философских сочинений, изувеченных сокращениями и переведенных случайными людьми с сомнительной целью, и недолгое пребывание в Германии сделали его своего рода философом-дилетантом, а домашняя обстановка уже в ранние годы показала ему оборотную сторону жизни. Мать, которую Христакиев очень любил, долгие годы лежала парализованная, с умственным расстройством, и это очень тяжело отразилось на его душевном состоянии и нравственном развитии. Отец, со своей стороны, постарался внушить сыну свою мрачную житейскую философию, и с детских лет Христакиев начал чувствовать себя одиноким и отчужденным.

Несмотря на все это, в нем жила потребность в каком-то духовном начале. Исповедуя подобные взгляды (Христакиев был уверен, что другие люди не могут их постичь), он в глубине души испытывал необходимость в духовной жизни. Христакиев был музыкален, воображал себя эстетом и очень старался во всем придерживаться эстетических норм. А однажды даже заявил в дружеской компании, что он второй эстет в Болгарии после старика Любена[89] и что «если нам не дано постичь смысл и суть вещей, то мы по крайней мере можем видеть их форму», что «эстетика — такая же необходимость, как и законы». Другой особенностью Христакиева был совершенно несовместимый с его взглядами патриотизм. Как он возник — объяснить трудно. Возможно, еще в раннем детстве, когда каждый базарный день в дом его отца приходили крестьяне из горных деревушек в высоких овчинных шапках и серых безрукавках, в нем возникло господское чувство, эти добрые люди, приносившие отцу подарки, казались ему чем-то вроде беспомощной паствы, которую он должен охранять и наставлять на верный путь. Бог знает почему, но Христакиев был патриотом, по-своему любил народ, верил, что понимает его, и намеревался служить ему всеми силами.

Дневник Кондарева всколыхнул и вынес на поверхность его самые задушевные мысли.

«Что отличает людей друг от друга? — спрашивал он себя, поднявшись из-за стола и расхаживая по просторному кабинету с вылинявшими шторами и старомодными ореховыми карнизами. — Независимо от взглядов у каждого есть свои цели, склонности, характер и способности. Но самое главное — это цели и стремления, потому что они выражают сущность человека и все его остальные качества. Это так. И моральные оценки служат нашим целям — Кондарев прав. Похоже, он сумел понять это, раз приравнял ценность 286 отдельной человеческой жизни к нулю. На фронте человек неминуемо приходит к такому антигуманному выводу… Нужно либо верить (пусть смутно, пусть хоть условно) в некий божественный смысл, либо не верить вовсе… А раз я не верю, то отрицаю и саму нравственность, признавая лишь материальное бытие. И давайте тогда уничтожим «правящий сброд» и захватим его материальную силу! Вывод может быть только таким», — рассуждал Христакиев, останавливаясь у стола и враждебно глядя на тетрадку.

Кондарев хочет разрушить не только государство, но и общество, потому что, как и многие другие, воображает, что сумеет создать новый, справедливый порядок, а он, Христакиев, слава богу, имеет достаточно здравого смысла, чтобы видеть все безумие и самообман этих людей. Своеволие возможно только в рамках, установленных и освященных вековым опытом и законами природы. Вне этих рамок оно неминуемо ведет к деспотизму, то есть к тому самому своеволию, против которого восставал князь Левищев, к своеволию, организованному революционной теорией и сопровождаемому демагогией и голодом! Эти люди узнали страшную и голую тайну и спекулируют ею среди масс, не понимая, что таким образом подготавливают приход на землю самого страшного отчаяния, по сравнению с которым прежняя мировая скорбь покажется насморком! Они хотят превратить человеческое общество в муравейник, свободу — в монашескую епитимью, хлеб — в религию, а вечность — в производственный план. Их равенство — насилие, а материалистические теории — надругательство над жизнью! Христакиев полагал, что знает этих людей как никто другой. Ненависть к ним приводила его в настоящее исступление, но он скрывал ее, облачая, как и все свои тайные чувства и мысли, в пристойную форму, или молчал, чувствуя, что еще не пришло время ее выказать. О, Александр Христакиев тоже знал эту скорбную и простую тайну, но он никогда не будет столь легковерным, чтобы проповедовать ее голодным! Человечество нуждается во лжи, чтобы не истребить самое себя, и этой лжи, этой великой силе жизни, служит своей божественной игрой даже свет!..

Христакиев все быстрее ходил по кабинету. В его стеклянно-серых глазах видна была решимость, красивый рот был плотно сжат, что-то похожее на гордое страдание осеняло его бледное лицо, осунувшееся из-за бессонной ночи. Он снова сел за стол, чтобы обдумать дело со всех сторон. Не оставалось ничего другого, как продолжать следствие в том же направлении. Привести это ни к чему не могло — убийц доктора Янакиева, может быть, так и не удастся найти, но Христакиева это мало тревожило, он даже не спрашивал себя, почему это ему так безразлично. Может быть, все дело было в его презрении к убитому, а может, цель следствия заслонялась другой, более важной — скомпрометировать коммунистов и раскрыть их тайны. Из тетрадки Кондарева ему почти ничего не удалось извлечь в пользу тезиса, что он и Корфонозов — убийцы доктора или что они прятали оружие, так что кроме револьвера и пустых гильз для обвинительного заключения не было никаких законных оснований. Оставалось одно — вести следствие «надлежащим порядком», как выражается пристав Пармаков, и искать новых доказательств участия Кондарева и Корфонозова в убийстве.

Христакиев вызвал секретаря, отдал ему кое-какие распоряжения и пошел домой. Там, не дожидаясь отца, пообедал и сразу же лег спать.

Из комнаты больной матери доносился тяжелый запах, распространявшийся по всему их большому дому. Стены давно уже не белились, темные коридоры не проветривались. Полы скрипели, по ночам на чердаке пищали и бегали мыши. Служанке не приходило в голову заняться уборкой, а заставить ее было некому, так как все уже привыкли к грязи и она никого не беспокоила.

18
В жизни каждого человека бывают случаи, которые разум отказывается анализировать — так очевидны и на первый взгляд бессмысленны эти происшествия, возникающие в результате нелепой случайности. Нечто подобное произошло и с Кондаревым. Сначала, услышав приказ остановиться, он подумал то же, что и Корфонозов: на них напали, потому что кто-то донес властям об их намерениях. И когда один из полицейских выстрелил, Кондарев ответил тем же, дав основание преследователям тоже открыть стрельбу. С этой ошибки все и началось. Когда его схватили, Кондарев понял, что его считают важным преступником, и замолчал, сознавая, что требовать объяснений бесполезно. В околийском управлении, однако, все разъяснилось. Кондарев успокоился, но ненадолго. К тому же мучительно ныла раненая нога. Из гордости и от пережитого унижения он отрицал, что стрелял, и не захотел объяснить следователю, куда ходил ночью. Показания он давал путаные, ничуть этим не смущаясь. Наоборот, все время, пока шел допрос, он саркастически улыбался и держался вызывающе, как человек, которому все безразлично. Появление Корфонозова наполнило его неприязнью, и он отказался признать, что Корфонозов был вместе с ним. Впрочем, все здесь противоречило здравому смыслу, и виной тому были боль и унижение. Начав лгать, Кондарев решил лгать до конца. Озлобление не прошло и в больнице, куда его отвезли в пролетке.

Из-за позднего времени и отсутствия фельдшера, вызванного к умирающему Янакиеву, а также из-за враждебного отношения двух сестер (они слышали от полицейских, что это убийца) Кондарева, несмотря на все его протесты, долго не перевязывали. Наконец одна из сестер промыла рану и уложила его в полутемной комнатушке, предназначенной для арестантов.

Боль в ноге усилилась, рана продолжала кровоточить. Лампа с закопченным стеклом разливала мутный свет, от нее тянуло керосином. Кондарев попросил полицейского открыть окно, но тот не согласился, и больному пришлось до утра дышать тяжелым, спертым воздухом. Кондарев лежал навзничь на жесткой и неудобной постели, а когда приподнимался, держась за спинку железной кровати, мог видеть только свою забинтованную ногу, вытянутую на сером, без пододеяльника, одеяле, да узкую, выкрашенную белым дверь, за которой сидел полицейский. Арестантская палата воскресила воспоминания о военной тюрьме под Прилепом, и в сознании внезапно возникло убеждение, что его жизнь, как-то независимо от собственной воли, давно уже приняла определенное направление. Судьба вела его за собой с того самого момента, когда он примкнул к восставшим солдатам, и с той поры жизнь его пошла как бы по заранее предназначенному пути…

Кондарев чувствовал, что его душит тоска, жалость по несбывшимся надеждам, но он не позволял себе превратить эту тоску в отчаяние. Как могла возникнуть в нем мысль о предопределении, о судьбе? Он вообразил, что может создать мирную и тихую жизнь. Христина предпочла Костадина, и все мечты рухнули. Завтра в городе станет все известно, его определенно уволят, и тогда мать и сестра останутся без всякой поддержки. А Христина скажет себе: «Хорошо, что я с ним порвала. Вот, оказывается, что он за человек!» Потом, разумеется, все раскроется, следователь поймет, что ошибся. Придется отвечать только за выстрел. Ну что ж! Стрелял потому, что в него стреляли…

От потери крови, боли и поднявшейся температуры Кондарев к рассвету впал в забытье. Керосиновая вонь стала нестерпимой, от духоты кружилась голова. Ему вдруг привиделось туманное весеннее утро. Свет проникает сквозь пробитую англо-французским снарядом крышу сарая, в котором лежат солдаты-бунтовщики, находящиеся под следствием и уже осужденные; приходит конвой кавалеристов с саблями наголо — кого-то уведут на расстрел. Потом перед ним встала заросшая бурьяном мельница и послышался голос Корфонозова: «Этому государству я служил десять лет»; какой-то человечек, словно кукла, прыгал по кровати и кричал: «Мои идеалы! Отдайте мне мои идеалы!» Откуда-то появилась и Христина. Кондарев слышит ее голос, ее соблазнительный смех и думает: «Больше я так не поступлю. Вот повалю ее сейчас на постель, а потом пусть идет к тому». Но какой-то другой голос возражает: «Значит, ты станешь таким же, как он; тот, наверно, уже так и сделал». Потом его вдруг охватил бешеный гнев против какого-то смертельного и коварного врага, которого он давно хотел уничтожить, но все не мог придумать, как это сделать. Маленький человечек и есть враг! Он — то, что осталось в нем самом от прежнего идеалиста, его неизгладимая, ущербная и потому такая крохотная сущность. Человечек живет в нем и сейчас, страдает, кричит об идеалах. А что такое он сам, что создал с того дня, когда отрекся от этого ужасного карлика, этого урода? Ничего существенного, да и что можно создать, пока тот жив? Как это ему раньше не приходило в голову убить карлика? Да ведь это же единственный способ от него избавиться! При этой мысли Кондарева охватывает радость, он бросается на кровать и накрывает карлика руками, но тот ускользает от него, словно мышонок, прыгает на пол, и откуда-то снизу доносится его голос: «Хочешь стать убийцей, хочешь загасить огонь, без которого ты перестанешь быть человеком? Помирись со мной!» Кондарева поражает, что этот отвратительный человечек существует уже давно, а он не сделал ничего, чтобы его уничтожить, жестоко раскаивается в этом и наконец решает молчать и притвориться побежденным. Пусть только тот заберется на кровать, тогда он его схватит! Кондарева охватывает огромная радость, он почти физически ощущает, как держит в руках и стискивает, словно детскую игрушку, отвратительного уродца. Он и вправду с наслаждением душит его (бог знает каким образом оказавшегося у него в руках), но убить его никак не удается. Человечек, словно резиновый, извивается в его пальцах, тает, исчезает и, когда кажется, что с 290 ним покончено, выпрямляется и начинает говорить о каких — то странных и ужасных вещах, про существование которых Кондарев давно знает, хоть и не желает в этом признаться. Охваченный новым приступом ярости, он душит человечка со все большим ожесточением, сжимает изо всех сил, уверенный, что наконец-то сумел его задушить, и вдруг видит, что все напрасно. Человечек только смеется, как ребенок. Кондарев ударяет его кулаком, колотит им по стене и, обливаясь потом, в изнеможении падает…

Когда Кондарев проснулся, был уже день и светило солнце. Кто-то унес лампу. В коридоре постукивали деревянные сандалии, скрипела полуоткрытая дверь.

Кондарев посмотрел на ноги — бинт весь в крови. Боли почти не чувствовалось, но онемевшая раненая нога встревожила его, и он попросил часового позвать сестру. Та долго не шла. Кондарев пришел в ярость. Они хотят сделать его калекой! Что они, с ума сошли? Ухватившись за кровать, он попытался подняться и громко вскрикнул. Дверь открылась. Вошел фельдшер со скорбным небритым лицом — видно, решил носить сорокадневный траур по своему благодетелю.

— Чего вы хотите?

— Ночью рану перевязали кое-как. Я не позволю себя увечить. Вы ответите за все!

Фельдшер недовольно поморщился, то ли ему пришло в голову, что этому человеку он обязан пятьюдесятью тысячами левов, то ли его испугало бледное, лихорадочное лицо больного.

— Ну-ка, давайте посмотрим, — сказал он и приказал вызвать сестру, чтобы промыть рану. Потом сунул под мышку Кондареву градусник и пощупал пульс.

— Не тревожьтесь. Рана не опасная. Через две недели заживет. Ваша мать и сестра внизу* Если хотите сообщить им что-нибудь, я передам.

— Скажите, чтоб они не верили пустым разговорам и принесли чего-нибудь поесть. Вы, видно, собираетесь уморить меня голодом!

— Сейчас вам принесут чай, — сказал фельдшер.

Кондарев попросил открыть окно. Оставшись один после перевязки и напившись чаю, он несколько успокоился. Горький вкус во рту пропал, нервное напряжение постепенно ослабло, мысль прояснилась. Поверят ли мать и Сийка тому, что он убийца доктора? Ну, пусть даже и поверят, что из того? Завтра или послезавтра все узнают правду об этой дурацкой случайности, которая свалилась на его голову. Нет, не поверят — ни они, ни товарищи…

Кондареву захотелось выглянуть в окно, но страх, что рана опять откроется, заставил его остаться в постели; он принялся перебирать в памяти все, что случилось с ним со вчерашнего вечера: прогулка к мельнице, нападение, допрос. И чем больше подробностей восстанавливала его память, тем спокойнее он становился. «Сказать, зачем мы ходили, или не сказать — все равно. Меня будут кормить, я полежу, лишь бы нога осталась целой. А когда поправлюсь, посмотрим, как свести с ними счеты…» Кондарев устроился поудобнее и вдруг с удивлением заметил, что даже не вспоминает о Корфонозове. Почему его так раздражает бывший майор? Чем вызвана глухая неприязнь к нему? Кондарев попытался понять причину и вспомнил разговор, который они вели по дороге к мельнице. Ничего особенного Корфонозов не сказал. Он перечислял возможности восстания; как военный, подсчитывал силы, перечислял воинские части, которыми может располагать правительство. Кондарев связал эти рассуждения с планом Корфонозова создать тайный склад оружия у него в доме и почувствовал к нему недоверие. «Завел меня туда, из-за него меня и ранили… Ну, это уже малодушие», — прервал он себя, спеша прогнать нехорошее чувство к приятелю.

На обед ему принесли суп и жаркое. Кондарев поел и, почувствовав себя вдруг страшно усталым, захотел спать. Часового сменили. Из города доносился звон церковного колокола.

В четыре часа дверь палаты с шумом отворилась. Часовой кому-то отдал честь. Кондарев очнулся и увидел в проеме двери белый халат фельдшера. Рядом с ним стоял Александр Христакиев, из-за его спины выглядывал горбатенький секретарь.

19
— Принесите стул и какой-нибудь столик, — сказал Христакиев фельдшеру, прежде чем переступить порог.

Он был тщательно выбрит, в щегольском светлосером костюме, в белой шляпе-панаме и белых туфлях. По палате сразу же разнесся запах «Шипра». Осматриваясь, словно раздумывая, где лучше поставить стол и стул, следователь повернулся спиной к Кондареву и ни разу не взглянул на него.

Кондарев выпростал из-под одеяла руки и приподнялся на подушке. Он решил, что Христакиев, поняв свою ошибку, пришел освободить его, но следователь даже не поздоровался, несмотря на свою обычную вежливость.

— Надеюсь, вы успокоились. Вчера вы были слишком возбуждены, а это отнюдь не в вашу пользу, — заговорил наконец Христакиев.

Кондарев не ответил. Горбатенький секретарь, стоявший с портфелем в руках у двери, не отрывал от него любопытного взгляда.

— Доктор скончался сегодня утром. Вам не говорили? — неожиданно сообщил Христакиев.

— Вечная ему память.

— Все же он был хорошим врачом. Говорят, два месяца назад он вылечил вашу мать от воспаления легких. Вы, по-видимому, очень хладнокровный человек. Я считал вас вспыльчивым, но это неверно. Напротив, вы очень терпеливы. Мы, болгары, народ не сентиментальный. Духовная жизнь нам мешает, и мы посылаем ее к черту. Не так ли?

— Я психологией не занимаюсь, — ответил Кондарев, удивленный оживлением Христакиева и особенно его возбужденным и игривым тоном.

— Ну конечно, вам, материалистам, психология не нужна. Людей вы объясняете весьма просто. Ну, а для нас, буржуа, особенно таких, как я, психология необходима. Под психологией я понимаю отнюдь не приемный покой ощущений и рефлексов, как кто-то назвал экспериментальную психологию. Настоящая психология не может быть иной, кроме как метафизической, она даже наукой не может быть, так как не в состоянии охватить все виды характеров. А характеров господь бог сотворил столько, что хоть пруд пруди, — все так же оживленно продолжал Христакиев, посматривая на дверь, за которой находился часовой. — Как следователь я не могу стоять в стороне от подобных вопросов. Люди крайне интересны, и тому, кто хоть раз займется их расшифровкой, нелегко отказываться от этого. Трудное и опасное дело. Особенно если начать изучать самого себя. Чем больше рассматриваешь себя, тем больше себе нравишься, будто стоишь перед зеркалом, — добавил он с тихим смехом.

Кондарев сурово взглянул на него и поежился. Надежда, что Христакиев пришел его освободить, испарилась.

— Я не настроен философствовать, — произнес он сухо.

— Я как раз другого мнения, — сразу же подхватил Христакиев. — Я считаю, что могу хорошо делать свое дело, только если буду хорошо знать задержанных и не буду им мешать узнать и меня. К этому я всегда стремлюсь. Выгода очевидна, и ошибок избежать легче. Если вам не хочется, чтоб это происходило в присутствии секретаря — он нужен, чтобы писать протокол, — можно попросить его выйти. Мы должны узнать друг друга, по крайней мере вы меня, потому что вас я уже хорошо знаю. — Христакиев подошел к двери, которая тут же открылась. В коридоре показались больничный писарь и санитарка — они несли стол и стул.

Показав, куда поставить стол, и сняв шляпу, Христакиев уселся. Секретарь сконфуженно повертелся, но, не найдя себе места, встал за спиной начальника.

— Балуков, выйди, я тебя потом позову, — сказал Христакиев, и секретарь послушно вышел из комнаты.

— Давайте просто побеседуем, прежде чем приступить к делу, — начал Христакиев, как только они остались одни. — Я не стал бы настаивать на этом, если бы не узнал, что вы за человек. Я мог бы поступить очень просто — допросить вас и передать прокурору материалы следствия, а он уж доведет дело до конца. Но мне интересно поговорить с вами. Сегодня, как полагается, я произвел обыск у вас и вашего друга. Обнаружил у вас одну тетрадку. Именно из-за нее я сейчас здесь и разговариваю с вами наедине.

Кондарев сел в постели.

— Какое вы имеете право копаться в моей личной жизни? — гневно спросил он.

— Успокойтесь, успокойтесь. Как раз наоборот, закон дает мне право вмешиваться в личную жизнь каждого гражданина, находящегося под следствием. Вопрос важный, а в дневнике вашем нет ничего постыдного. О нем стоит поговорить.

— Что же вы хотите сказать?

— Это не так-то просто. Прежде всего — высказанные в вашем дневнике мысли. Большая их часть, должен признаться, делает вам честь. Да, да, я был чрезвычайно удивлен и даже, прочитав тетрадь, проникся к вам уважением, — сказал Христакиев с неопределенной улыбкой, которую можно было принять и за насмешливую. — Границы искренности у разных людей различны. Искренности, а не бесстыдства. Вы так много ожидали от этой женщины для своего будущего?..

Кондарев смотрел на него исподлобья и молчал, пытаясь угадать, во что может вылиться разговор.

— Уж не та ли это девушка, которая ходит сейчас с Костадином Джупуновым? — Христакиев делал вид, что не замечает мрачного и враждебного взгляда Кондарева.

— На такой вопрос можно и не отвечать.

— Разумеется, но это не в ваших интересах. Вы очень правильно оценили ее, но она вас не поняла и не полюбила. Эта женщина не может полюбить такого человека, как вы. Вам очень хотелось получить высшее образование. Похвально, — продолжал Христакиев, покачиваясь на стуле. — Вы выработали себе план жизни, но кошка перебежала вам дорогу. Ничего, вы еще молоды, у вас еще будет время учиться. На это вы, наверно, скажете: время-то есть, да денег нет, не правда ли?

Он улыбнулся и внимательно посмотрел на Кондарева.

— Я все стараюсь понять, что общего со следствием имеют эти разговоры, господин следователь. Нам абсолютно ни к чему вести задушевные беседы. Вы мне ни друг, ни товарищ, — сурово ответил Кондарев.

— Хорошо, хорошо, пусть будет так, — согласился Христакиев, ничуть не смутившись. — Но, видите ли, это говорит против вас. И не только это, но и высказывание в вашем дневнике мысли об историческом масштабе преступления, о возвышении человека, о самой большой его гордости. Я только вам напоминаю.

— Значит, вы таким путем собираетесь доказывать, что я убийца доктора? Да за кого вы меня принимаете?

— Если я вас правильно понял, вы мне очень напоминаете Раскольникова, хотя между вами и героем «Преступления и наказания» значительная разница. Тот говорил, что если человек, совершив преступление на земле, сумеет улететь на луну, то ему все равно, как к нему отнесутся земные жители. Раскольников считал себя Наполеоном. Вы же в своем дневнике утверждаете, что величие цели может исключить само преступление, и, что особенно любопытно, хотите подстегнуть мировой разум! Предполагаю, что, говоря о мировом разуме, вы имели в виду божество или совесть. Это по существу одно и то же, иная лишь форма, что ли. Раскольникова создали тяжелые условия, нищета, а вас не столько нищета, сколько война. Я объясняю кризис, происшедший с вами и вам подобными, именно впечатлениями от фронта. Нет для человека большего унижения, чем война. То, о чем никто не смел даже мечтать, в России оказалось возможным именно благодаря войне. Там, на фронте, произошел поворот в сознании людей… Вы сами писали в дневнике о чем-то подобном…

— Чего вы хотите добиться своими философствованиями? — прервал его Кондарев, чувствуя, как опять начинает ныть рана.

— Да просто хочу поговорить с вами! Во-первых, вы не обычный коммунист, из тех, что воображают, будто коммунистический рай наступит на земле как праздник, в один прекрасный день. Вы — явление гораздо более серьезное и трагическое. Вы кажетесь человеком незаметным, без особых талантов, а на самом деле вы чрезвычайно разносторонни, но эта разносторонность скрывается под нашенской неприметной внешностью. Это потому, что вы очень интеллигентны, и — прошу вас, не сердитесь, я говорю это, имея в виду и себя, — потому что вы скороспелка. Мы все здесь в Болгарии скороспелки, кто в большей, кто в меньшей мере. И, может быть, ваша главная беда в том, что вы болгарин и вынуждены жить в таком захолустье, как наш городишко. В Европе — я там бывал перед войной — ваш дух нашел бы успокоение. Здесь позвольте мне открыть скобки и сообщить, что, как судебный следователь, я много размышлял о психологии болгарского интеллигента. Какие у нас есть силы, какая интеллигентность и какое обостренное чувство справедливости! Ни у одного народа нет такого болезненного чувства справедливости. И разве не печально, что эти силы направлены совсем в другую сторону от национальной судьбы и пути народа? И знаете, читая ваш дневник, я спросил себя: кого в Болгарии представляют такие, как вы? И ответил: никого, кроме самих себя. У нас есть крестьянство, есть мещанство, точнее, ремесленники, есть, разумеется, и буржуазия. Вот они, классы. И я добавил бы: есть еще один общественный слой — интеллигенция самого разного калибра и происхождения, сельская и городская. Эта интеллигенция — чрезвычайно разноязычный конгломерат, и ей предстоит немалый труд, чтоб оформиться изнутри и стать более или менее стабильным культурным ядром нашего народа. Сейчас вряд ли можно сказать, что она представляет народ. Кого представляете, например, вы? Какую сословную или общественную силу? Да ведь вы же сын каменщика, и расстояние между им и вами не меньше, чем между небом и землей. Такое различие — явление ненормальное. Представляете ли вы его класс? Нет, вы висите в воздухе, но это вовсе не значит, что вы безопасны. Напротив, вы рассчитываете прежде всего на полуинтеллигентов самого разного происхождения — и городских, и сельских, да еще на люмпенов, самую нестабильную и опасную среду в Болгарии, представляющую в настоящее время угрозу для государства. Вы рассчитываете на тех, кого Пенчо Славейков называл чардафонской интеллигенцией.[90] К коммунистам вы пришли не потому, что верите в марксизм, а потому, что только там надеетесь найти спасение. А от чего вы спасаетесь? От второй половины своего я, которую вы называете идеализмом и считаете наивностью и метафизикой, поскольку им нет места в наших, действительно скверных, условиях. Потому-то и нельзя забывать, что слой культурной почвы под нами чрезвычайно тонок, и в этом причина многих бед. А именно половина, которую вы так хотите уничтожить, наиболее ценна, она присуща человеку, и если когда-нибудь вам удастся отправить ее ко всем чертям, вы высохнете изнутри и станете несчастным человеком. Да вовсе и не следует отправлять ее к чертям. Мы все, и я в том числе, страдаем от подобного отрицания своего я, пытаемся взглянуть на мир со стороны и тогда приходим к крайним взглядам, потому что, отрицая самого себя, мы отрицаем и смысл жизни вообще.

Христакиев на минуту умолк, не сводя с Кондарева внимательного взгляда. На осунувшемся и строгом лице Кондарева заиграла ироническая усмешка, но он промолчал и продолжал глядеть прямо перед собой.

— Я тоже доходил до подобного отрицания и, скажу вам вполне откровенно, — продолжал Христакиев после некоторого колебания (он не мог понять, что означает эта улыбка, и решил, что она прикрывает какое-то смущение и слабость, в то время как сам он был уверен, что выглядит вполне искренним), — готов понять ваше отчаяние. Причина его — военные катастрофы и общие для всей эпохи беды; к ним я добавил бы еще и быстроту, с какой наш народ приобщился к цивилизации. Но я считаю, что моральная задача интеллигенции состоит сейчас в следующем: понимая ужас, царящий сейчас в мире, не распространять его среди народа и не строить на этом ужасе политики, потому что простого человека такая философия согнет в дугу. А для нашего человека с его азиатским взглядом на вещи это еще опаснее, потому что ему не на что опереться, как немцу или французу. Я говорю все это потому, что, мне кажется, я хорошо понял вас отчасти через самого себя, а отчасти, вернее больше всего, через ваш дневник.


Кондарев пытался следить за ходом рассуждения Христакиева. Сначала он слушал не без подозрительности, считая, что все это говорится с заранее намеченной целью запутать его и сбить с толку. Он не забыл двух неожиданных вопросов и был уверен, что после этого потока слов Христакиев опять задаст ему какой-нибудь особо важный вопрос. Так поступает большинство следователей, так поступали и те, которые когда-то его допрашивали. Все его внимание было нацелено на этот ожидаемый коварный вопрос. Но, вслушавшись в слова Христакиева и начав их понимать, Кондарев вдруг понял, что все они продиктованы неудержимой злобой. Казалось, следователь сам сознает это и потому старается быть как можно деликатней. Внезапно Кондарев почувствовал, как в нем подымается такая же ненависть к Христакиеву. Глаза судебного следователя холодно поблескивали, и, хотя он старался выглядеть спокойным и вежливым, левый уголок рта нервно подергивался. Его раздражала ироническая улыбка Кондарева.

В палате наступила тишина, из коридора донеслись шаги секретаря, прохаживающегося возле двери.

. — Вы поучаете меня? — спросил Кондарев, когда молчание стало слишком долгим.

— Почему? Впрочем, пусть даже так, я ведь старше вас по крайней мере лет на восемь, — с улыбкой произнес Христакиев.

— А теперь я хочу спросить вас, 'господин судебный следователь, кого представляете вы? О себе я уже слышал, что не представляю никого.

— Да, вы не представляете никого, кроме самого себя. Вы — продукт наших общественных, даже исторических, условий. Что касается меня, то я представляю определенный, ненавистный вам класс, а он, этот класс, в данный момент представляет государство.

— Я понимаю, кого вы представляете. Вы сами дали мне это понять. Вы, господин следователь, чернорубашечник и провокатор, — отрезал Кондарев, и его нижняя челюсть задрожала. — Вы рассчитываете растрогать меня какой-то моей трагедией, которую вы изображаете и как свою, хнычете о загубленных силах интеллигенции, объявляете меня несчастной жертвой тяжелых условий. Но разве вы сами не такой же их продукт, если разделяете некоторые мои мысли из дневника? — Вы явились ко мне как иезуит. Прошу допросить меня и оставить в покое!

Христакиев встал.

— Ах, вот как вы понимаете мое посещение! Чудесно! — воскликнул он. — Я немедленно исполню ваше желание. Ваша трагедия меня совершенно не интересует, потому что она мне давно знакома. И я не для того говорил о ней, чтобы вас заинтересовать, а чтобы показать, что достаточно хорошо вас знаю.

Он резко открыл дверь и позвал секретаря.

— Начнем, — произнес он и взял портфель из его рук. — Этот револьвер ваш?

Кондарев даже не взглянул на блестящий маузер, который Христакиев подбрасывал на ладони.

— Я уже сказал, что у меня не было оружия.

— Корфонозов рассказал мне, когда и по какому случаю он вам его подарил, отрицать бессмысленно. Револьвер найден в кукурузе вместе с электрическим фонариком вашего товарища, и из этого револьвера вы стреляли по полицейским.

Кондарев молчал.

— Признавайте не признавайте — револьвер ваш. Но, несмотря на это, я жду, что вы скажете.

— Да, револьвер дал мне Корфонозов в прошлое воскресенье.

— Помните, сколько раз вы из него выстрелили?

— Я не стрелял.

— Из револьвера стреляли, у меня в руках гильзы. Не в вашу пользу отрицать доказанное.

— Ну, выстрелил раз, когда — не помню!

— Сколько у вас было патронов?

— Я в барабан не смотрел.

— По этому пункту не настаиваю. В котором часу вы покинули город, с кем были и где встретились со своими товарищами?

— Я все сказал вчера и к сказанному не могу прибавить ничего нового. Мне все равно, я даже не чувствую необходимости защищаться от ваших дурацких обвинений. Делайте что хотите, только убирайтесь поскорее!

— Это не приведет вас к добру! — сказал Христакиев, пряча револьвер в портфель. — Следствие располагает достаточным количеством доказательств, которые я могу сообщить вам уже сейчас. Первое: этим револьвером убит доктор, гильзы налицо. На суде вы заговорите, только смотрите, чтобы не было поздно. — Он отдал портфель секретарю и толкнул дверь.

Кондарев посмотрел ему в спину. Последние слова Христакиева ошеломили его. Неужели Корфонозов не сказал, куда они ходили? Необыкновенный прилив энергии и душевных сил заставил его взглянуть на свое положение с усмешкой. «Итак, я убийца, продукт войны… Почему бы и нет? Только убийца не доктора, а, скажем, самого господина Христакиева…» — вполголоса произнес он и засмеялся.

20
Христакиев вышел из больницы рассерженный и недовольный собой. Зачем ему понадобилось разговаривать с Кондаревым так задушевно? Из любопытства или чтобы расположить его к откровенности? Выходит, поступок его был недостаточно обдуманным. Ему хотелось понять, что за человек Кондарев; быть может, он даже помог бы ему, если б уловил хоть самый слабый намек на готовность отказаться от своих идей. Это тетрадь сбила его с толку. Трудно поверить, что человек с такими мыслями может быть коммунистом. «Тем лучше, этот тип своим поведением спас следствие… Никакой пользы я от этого не получил. И того, изменника, надо еще раз допросить», — подумал он о Корфонозове, хотя сознавал, что и тут тоже ничего не выйдет. Человеку свойственно ошибаться. В прокуратуре так и решат, что он ошибся, этому никто не придаст значения. Но какой смысл ему отдавать этих людей под суд? Здесь он уже не искал смысла, а подчинялся чувству ненависти и желанию вызвать в городе скандал. «Следствие можно обосновать так, — рассуждал Христакиев, — револьвер того же калибра, девушка, на которую он рассчитывал, его оставила… Других доказательств нет. Второй молчит и не говорит ничего определенного — это-то мне и нужно. Следствию удалось собрать только частичные доказательства».

Идя по аллее, ведущей в город, он вспомнил о том парнишке, который якобы видел убийц, и решил немедленно его допросить.

Горбатый секретарь, семенивший сзади, не решаясь идти рядом с Христакиевым, тихонько покашлял, чтобы напомнить о своем существовании.

— Есть один парнишка, свидетель, которого нужно допросить. Ты послал ему повестку? — строго спросил Христакиев, хотя знал, что ничего подобного секретарю он не приказывал.

— Нет, господин судебный следователь, вы мне не поручали.

— Немедленно вызвать его ко мне. Скажи Пармакову, он знает, как его зовут.

Христакиев всматривался во встречных и, приподымая в знак приветствия шляпу, думал: «Имя доктора стало синонимом добродетельного человека и благодетеля, горожане озлоблены против убийц, а это в мою пользу. Нужно только разжечь их возмущение».

Войдя к себе в кабинет, он приказал секретарю позвонить в полицию приставу Пармакову и выяснить имя и адрес юноши. Но из участка сообщили, что гимназист уже задержан по инициативе самого пристава, который ждет только возвращения Христакиева, чтобы доставить задержанного к нему в кабинет.

Минут через пятнадцать в дверь постучали, вошел Пармаков. Пристав щелкнул каблуками, откозырял, затем быстро вытащил из-под манжета письмо Кольо и положил его на стол.

— Что это?

— Благоволите прочесть, господин судебный следователь. Документ уличающий и, так сказать, вещественное доказательство! — громогласно объявил пристав, потом чинно отступил на шаг и приготовился насладиться эффектом.

Сначала Христакиев никак не мог понять, что он читает, и на лице его появилось недоумение. Он повертел письмо в своих белых пальцах и вернулся к началу. Окончив читать, он весело хлопнул рукой по столу.

— Как к тебе попало это излияние? — спросил он, смеясь и помахивая письмом. — Кто такой этот Николай Рачиков? Уж не сын ли стряпчего? Хороши же наши дела, раз уж и гимназисты стали разбираться в таких вещах!

Пристав, нетерпеливо ожидавший возможности отрапортовать, ничего не понял из замечания Христакиева, но уловил в нем нечто вроде восторга и удовлетворения. Решив, что начальство уже в достаточной мере оценило важность документа, он приблизился к столу.

— Так точно, господин судебный следователь, стряпчего Рачикова сын. Это письмо вручил мне самолично господин околийский инженер. По его показаниям, он получил письмо от своей супруги, а та нашла его в комнате ихней барышни. Мальчишка написал ей письмо и бросил в комнату с камешком. Но не только это сейчас важно, господин судебный следователь, есть и другое. Я теперь догадываюсь, кто убил господина доктора.

Христакиев взглянул на него недовольно.

— Что? Уж не нашел ли ты новые улики?

— Так точно, господин следователь. Вот какая улика. — Пристав полез в карман и положил перед Христакиевым свинцовое кольцо Анастасия. — Найдено сегодня утром у ворот покойного, а я своими глазами видел его хозяина.

— Ничего не понимаю, — нахмурился Христакиев. — Что общего имеет со всем этим кольцо?

— Благоволите осмотреть его, господин судебный следователь. Анархистический череп, имблем. После вскрытия выхожу я, чтобы идти к себе в участок, гляжу — идет по улице, кольцо ищет… Кто? Анархист Сиров, тот самый, известный всему городу бездельник, который против государства. А в письме говорится, что мальчишка своими глазами видел убийцу. Я ему надрал уши в участке, но больше не посмел ничего делать согласно вашему приказанию о ведении следствия вами лично. Виляет, врет! Я сводил его на место преступления по собственному усмотрению. Виноват, господин судебный следователь, не удержался, все ведь становится ясным… Так, по его показаниям, негодяй прошел от него в двух шагах. Убийство — дело рук анархистов. И этот Сиров замешан непременно» заявил пристав с такой убежденностью, что Христакиев смутился.

— У нас есть доказательства, о которых ты забыл. Револьвер и перестрелка с теми двумя, которых мы задержали. А гильзы?! Не спеши замешивать новых людей, пока нет достаточно доказательств.

Пристав покачал головой.

— Эти доказательства могут быть случайными, господин судебный следователь. Как может такой человек, как господин Корфонозов, быть убийцей?

— А кто дает тебе право подозревать, что это дело анархистов? Кольцо — еще не доказательство, что доктор убит анархистом, — сердито возразил Христакиев. Он знал упрямство Пармакова, отдавал себе отчет в том, что оно может спутать все его планы, и вместе с тем сразу же оценил значение находки кольца.

— Я найду и другие доказательства, господин следователь. Дайте мне только мальчишку допросить по-своему, он мне все выложит как на духу.

— Где он?

— Ждет за дверью. Прикажете привести?

Христакиев забарабанил пальцами по столу.

— Не надо спешить, бай Панайот, — тихо произнес он. — Сейчас нам нужно полностью закончить допрос задержанных, потому что у нас есть против них серьезные улики. Даже если убийцами окажутся другие, мы все равно должны идти по этому пути. Тут может вскрыться и кое-что другое.

— Как прикажете, господин судебный следователь, но я уверен, что не они убийцы. Вам и мальчишка об этом скажет…

— Приведи его, пусть войдет, — сказал Христакиев.

Кольо Рачиков вошел в кабинет бледный и испуганный.

С той минуты, когда пристав, взяв его из дома, допрашивал два часа в участке, позволил себе угрожать ему, таскать его за уши и даже ударить, Кольо впал в состояние подавленности и тревоги. К унижению, к страху, что он может выдать Анастасия, «если его подвергнут мучениям», прибавлялась страшная боль, боль от сознания, что Зоя передала его письмо в полицию. Именно это больше всего терзало и угнетало его. Про себя он решил, что ни в коем случае не выдаст Анастасия, что бы ему ни пришлось вытерпеть, потому что тогда он будет «подлец и доносчик» и в глазах своих товарищей станет «полным ничтожеством». Страшная боль, причиненная Зоей, сразила его настолько, что по сравнению с этой душевной болью все физические мучения казались ему куда более легкими. «Так и так все пропало, я коварно обманут, теперь нужно по крайней мере спасти свою честь и достоинство, пусть меня хоть четвертуют», — решил Кольо.

Он вошел, держа в руках измятую фуражку и глядя в пол. Уши у него еще горели. На тонком лице была написана примиренность человека, которому все безразлично. Весь его вид, казалось, говорил: «Я страдаю и презираю вас».

— Подойдите, — любезно сказал Христакиев, оглядев юношу с головы до ног. — Вы сын Тотьо Рачикова?

— Да.

— Вы писали это письмо?

Кольо кивнул.

— С какой целью вы его написали? — Христакиев внимательно разглядывал гимназиста.

— Хотел поделиться кое-какими мыслями.

— С вашей приятельницей? — Христакиев нарочно употребил это слово, чтобы незадеть Кольо. Письмо вызвало у него большой интерес, вид гимназиста ему понравился, и это еще больше подогрело любопытство.

— Нет, я даже незнаком с ней.

— Вы хотите сказать, что вы с ней не знакомились, но знаете ее и питаете к ней чувство, не так ли?

Кольо молчал.

— Да, я понимаю, это интимные вопросы, и нам незачем их касаться. Вы много читаете, господин Рачиков?

— Читаю разные книги.

— Это видно, оттого вы и страдаете. Не нужно этого стыдиться, господин Рачиков, — без малейшей тени иронии продолжал Христакиев, — вы юноша умный, если сумели понять, что заблуждения — главнейшие враги человеческой свободы. Это делает вам честь. И мысли о скорби, которой жили великие люди, тоже делают вам честь. Вы правы и когда говорите о разнице между человеческим духом и душой… Жаль, что мы не познакомились с вами раньше. Но теперь мы познакомимся и сможем иногда беседовать. Вы, вероятно, чувствуете себя непонятым! — с участием произнес Христакиев.

— Дома меня не понимают, — признался Кольо и недоверчиво взглянул на Христакиева, пораженный его пушистыми усами и сочными, как у женщины, губами.

— Эх, обычное дело, с каждым из нас было то же. Но все же нельзя разочаровываться в людях. Вы, вероятно, судите о них только по книгам и по тому, что вас не понимают дома. Вы не правы, не правы. Ни в людях вы никогда не разочаруетесь, ни в жизни. Мы с вами непременно поговорим об этих вещах когда-нибудь в другой раз, а сейчас я вас попрошу рассказать обо всем, что вы видели прошлой ночыо. И поподробней, пожалуйста, — куда вы ходили и что делали, — с сочувствием и просьбой в голосе, но внушительно произнес Христакиев.

Кольо повертел в руках фуражку, враждебно взглянул на стоявшего рядом пристава и рассказал то, о чем уже говорил Пармакову. Любезность Христакиева его не тронула. Он даже почувствовал себя задетым тем, что Христакиев позволил себе разговаривать с ним о слишком интимных вещах и притом таким тоном, который словно нарочно был выбран, чтобы усыпить его внимание и расположить к себе. В этот тон, несмотря на то что в нем не было ни иронии, ни высокомерия, Кольо не поверил.

Бросили ему приманку, и ничего больше. Все прокуроры, следователи и судьи, все служащие в судебном ведомстве и полиции были ненавистны Кольо, и он не допускал, что они могут иметь какие-нибудь более широкие, бескорыстные интересы. Он судил о них главным образом по тому, что узнал от отца, от Фохта,[91] а так как сам Фохт до известной степени принадлежал к этой же категории, Кольо смотрел на них с презрением и ненавидел до глубины души. Он знал Христакиева и втайне завидовал его элегантности, но считал ее «пустым делом и фальшью франта». «Ничего он не понимает в этой великой скорби, все это просто ловушка, но я-то за каким чертом признался, что дома меня не понимают!» — злился он, рассказывая, как ходил играть Зое серенаду, потому что ему было скучно и хотелось прогуляться ночью. Он старался говорить покороче, без подробностей, не отвлекаться, чтобы не дать поймать себя на противоречиях и, самое главное, сохранить достоинство. Дойдя в своем рассказе до того места, когда он увидел убийцу и его товарищей, Кольо попытался поскорее перейти к дальнейшему, но Христакиев прервал его:

— Вы говорите, что слышали крики служанки, а потом два выстрела. Что вы сделали, когда услышали это? Естественно, вы побежали, чтобы посмотреть, что происходит?

Кольо покраснел.

— Нет, этого я сделать не успел, — ответил он холодно. — Как раз в это время я услышал, что кто-то бежит ко мне навстречу, и остановился, вернее, не остановился, а инстинктивно прижался к стене какого-то дома. Каждый человек на моем месте поступил бы так же.

— Ну конечно, вы не кажетесь пугливым. Вы просто были ошеломлены, — согласился Христакиев. — Но тот, первый, пробежал совсем рядом с вами, и вы видели в руках у него револьвер. Это заставило вас подумать, что он и есть убийца. Есть ли у вас другие основания?

— Другие основания?! Нет, других оснований нет. Я тогда подумал так потому, что он держал револьвер.

— А у тех двоих были револьверы?

— Не видел, они пробежали далеко от меня — по улице, а не по площади.

— Значит, вы видели троих!

— Да, троих.

— Опишите сначала первого, который пробежал мимо вас и держал револьвер, потом остальных двух. Как они выглядели? — помог ему Христакиев.

Такое описание Кольо уже давал приставу и сейчас постарался повторить его ясно и кратко. Он сказал, что убийца пробежал очень близко от него, но из-за волнения и, главное, из-за темноты он не успел его хорошо рассмотреть, тем более что тот бежал быстро. На всякий случай, чтобы не противоречить показаниям, данным в участке, он сказал, что убийца был высоким, а двое других — пониже.

_ А вы не помните, что у него было на голове? Обыкновенная соломенная шляпа или фуражка? — спросил Христакиев, никак не подчеркивая этого вопроса и особенно слова «фуражка».

Но это слово заставило Кольо вздрогнуть. Христакиев уловил это, но сделал вид, что ничего не заметил. Кольо помедлил с ответом. Он очень хорошо помнил, что именно фуражка произвела на него впечатление. Анастасий никогда не носил фуражки и ходил обычно в широкополой шляпе, так что Кольо не сразу узнал его, увидев в полуметре от себя, — такой необычный вид придавала Сирову фуражка. Но Кольо запомнил, как торчали из-под фуражки длинные волосы анархиста. Подумав еще раз и сообразив, что именно фуражка поможет Анастасию, он признал, что действительно убийца был в фуражке.

Христакиев остался очень доволен его ответом.

— Вы не заметили, как он был одет? Был ли на нем пиджак? Какие брюки? — спросил он.

— Нет, этого не видел.

— Видел ты, все видел, только скрываешь! — подал голос пристав. — Убийца, господин следователь, судя по осмотру места, прошел совсем рядом с ним.

Христакиев знаком велел ему молчать.

— Итак, убийца был в фуражке, хорошо. Вы знаете Ивана Кондарева, учителя?

— Знаю.

— Не походил ли этот человек на Кондарева?

— Нет, это ни в коем случае не он.

— Ах так, не он. Вы в этом вполне уверены?

— Вполне уверен.

— Похож он на кого-нибудь из ваших здешних знакомых?

— Нет, ни на кого не похож.

— Итак, это был высокий человек в фуражке. А вы не заметили, не было ли на нем очков или чего-либо другого, отличающего его от остальных людей? — спросил Христакиев и недовольно поглядел на надувшегося пристава.

— Ничего такого не заметил.

— В городе есть один бывший офицер, который сейчас учится в Софии. Его фамилия Корфонозов. Вы, наверно, его знаете?

— Нет, не знаю. Я не очень интересуюсь людьми.

— Вы пишете вашей приятельнице, что узнали одну страшную тайну, и дальше в письме говорите, что знаете, чем руководствовался убийца. Вот я сейчас вам прочту эти строчки: «Поверьте мне, не знаю, сможете ли вы это понять, но этот страшный человек мне дорог, я пожалел его и жалею до сих пор. Как ужасна человеческая душа!» И дальше: «…руководило им великое заблуждение человеческого ума, возникшее от его бессилия перед бесконечной и, может быть, бесцельной трагедией жизни…» — и так далее. Объясните мне, что это за страшная тайна, которую вы узнали? — Христакиев задал этот вопрос так, словно он не имел ничего общего с остальными.

Но Кольо еще в участке вспомнил об этих строчках, которые могли уличить его в том, что он знает убийцу. Пармаков, со свойственной ему прямолинейностью и простотой, тоже обратил на них внимание и особенно на слово «узнал», но на него никакого впечатления не произвело «заблуждение, которое руководило убийцей», — слова, не ускользнувшие от внимания Христакиева.

— Тайна как раз в этом — в людях, то есть в человеческой душе, — ответил Кольо, не глядя на своего мучителя.

Пристав сердито сверкнул глазами и возмущенно звякнул саблей.

— Значит, целиком литературная тайна! — смеясь, сказал Христакиев. — И от этой литературной тайны вы страдаете как соучастник убийцы? Как это понять? В переносном смысле или вы действительно соучастник? Я вам прочту закон о соучастии — он считает соучастником каждого, кто способствует сокрытию преступления. Известно вам это?

— Да, но я вовсе не соучастник.

— Господин следователь, это из-за него произошел на прошлом месяце скандал с офицерами в городском саду, — заметил пристав. — Он главарь целой банды бездельников.

— Мы разберемся, лжет он или нет. Отец у него умный и уважаемый человек, да и он сам, как юноша серьезный, не захочет, чтобы мы испортили ему будущее нежелательными мерами.

Эта угроза не смутила Кольо. Напротив, слова Христакиева были слишком прозрачны и раскрывали его тайные намерения и коварную любезность. Раз он называет его отца умным, он или издевается над ним, или сам в душе настоящий Фохт. Это возмутило юношу. Он стоял неподвижно, не отрывая глаз от пола, а суровое и презрительное выражение его лица явственно говорило, что больше он не скажет ни слова.

К величайшему удивлению пристава, Христакиев велел Кольо подписаться под протоколом допроса и отпустил его домой. Он был очень доволен показаниями гимназиста. Фуражку можно считать доказательством против Корфонозова, как и утверждение Кольо, что убийца был высоким. Пока ему этого довольно. Все же Христакиев не мог не беспокоиться. Возможно, что пристав прав. По всему видно, мальчишка знает, кто убийца. Это впечатление само собой возникало из его ответов и особенно из письма. Христакиев тотчас же взял себя в руки и равнодушным тоном заявил приставу, который, стоя посреди кабинета, смотрел на него с недоумением:

— Этого мальчишку мы допросим еще раз. Сейчас неудобно и нетактично его мучить. Если он знает, кто убийца, то рано или поздно проговорится. Так будет лучше.

Пармаков щелкнул каблуками, поднес руку к козырьку и вышел. Христакиев долго не мог забыть выражение его глаз. Пристав первый раз в жизни взглянул на него с недоверием. Даже в походке его Христакиев почувствовал недовольство. «Баран, — сказал он про себя. — Во что бы то ни стало хочет выручить своего бывшего командира. Вот что значит иметь дело с человеком простым и чересчур чистосердечным…»

21
Из кабинета Христакиева Кольо вышел с тревогой на душе. Он не верил, что все закончится этим разговором, и ожидал новых неприятностей. Христакиев был слишком хитер, Кольо не мог разгадать его намерений, не мог понять, почему следователь отпустил его так быстро и не приказал приставу запереть его в участке… «Будут судить, — думал он. — Раз уж попался к ним на крючок, так легко мне не отделаться». Ему казалось, что Христакиев выпускает его, как кошка мышонка, чтобы получить удовольствие еще раз прыгнуть на него. Вместе с тем юношу мучили и другие, не менее беспокойные мысли. Знает ли пристав, кто убийца? И если он уже подозревает Анастасия, не должен ли он, Кольо Рачиков, как можно скорей предупредить анархиста о грозящей опасности? Ну а вдруг Сиров подумает, что именно он, Кольо, выдал его полиции? Пытаясь найти ответ на все эти вопросы, Кольо решил, что лучше всего на всякий случай предупредить анархиста, но никак не мог найти способ привести эту мысль в исполнение. Лично сказать Анастасию, что он его видел, было невозможно, анархист начнет его подозревать и следить за ним, особенно теперь, после допроса в полиции. Написать ему анонимное письмо и отправить по почте казалось самым разумным, но, обсудив со всех сторон этот способ, Кольо решил, что он тоже достаточно неудобен. Письмо может испугать Анастасия, заставить его покинуть город, а это навлечет на него еще большее подозрение. Хотя ни в участке, ни у следователя не было произнесено имя анархиста, Кольо боялся, что в полиции знают, кто убийца, или по крайней мере близки к тому, чтобы установить это. С другой стороны, вставал вопрос о Кондареве и его товарище. За обедом Тотьо Рачиков рассказывал, что убийцы доктора схвачены, и Кольо с удивлением узнал, что это какой-то Корфонозов и учитель Кондарев. Тогда он очень быстро успокоил себя тем, что раз эти двое невиновны, то их подержат некоторое время в полиции и выпустят, но теперь это не могло его успокоить. В смятенном мозгу юноши вспыхнуло еще более ужасное подозрение: не связаны ли эти двое с Анастасием и не сообщники ли они анархиста? И хотя Кольо был вполне уверен, что Кондарев и его товарищ вовсе не те двое неизвестных, что пробежали тогда мимо него по улице, теперь он стал в этом сомневаться. От всего этого голова у него пылала, путались мысли. Кольо не был малодушным и не так легко дал втянуть себя в водоворот соображений и догадок, но он чувствовал острую необходимоеть как можно скорей успокоиться и принять твердое решение. Посоветоваться с кем-нибудь из товарищей было и опасно и бессмысленно. Ни Лальо Ганкин, ни «преторианцы» не могли ему помочь, да им ни в коем случае и нельзя было доверить такую тайну. Уединиться где-нибудь на природе и там все обдумать как-то не хотелось. Даже природа сейчас отодвинулась на второй план. На лоне природы Кольо любил мечтать, утешался ее красотой, но тут все было иначе. Зоино коварство (это она заварила кашу, проклятая!) все еще жгло его сердце, но после допроса его горе несколько утихло перед новыми тревогами, и совершенно незачем было обращаться к природе за утешением.

Миновав главную улицу, Кольо незаметно для себя оказался на площади Кале и только тут понял, что ноги сами принесли его к дому Лальо Ганки на. Он представил себе, как Лальо встретит его, как пренебрежительно посмеется над всеми его тревогами. И вдруг вспомнил об учителе Георгиеве. «Вот к кому надо пойти. Он, только один он может мне помочь», — подумал юноша и решительно повернул к дому Георгиева. В эту минуту Кольо еще не знал, о чем будет говорить с учителем, можно ли ему довериться, но твердо надеялся, что разговор с Георгиевым поможет ему выйти из трудного положения и успокоит. Не постучавшись, юноша отворил некрашеную калитку и вошел во двор учительского дома.

Молодые вишенки, уже пооблетевшие, запыленные, бросали тень на грубо сколоченную скамью. От частых поливок дворик казался свежим и прохладным, а булыжник, которым была вымощена дорожка вокруг дома, позеленел от плесени.

Захлопнув за собой калитку, Кольо увидел учителя, сидевшего на скамейке под вишнями, как всегда в старых брюках и разношенных домашних туфлях на босу ногу. Георгиев поглаживал бородку и смотрел прямо перед собой, на коленях у него лежал большой серый кот. Увидев Кольо, учитель поднялся и сбросил кота на землю.

— Иди, иди сюда, как раз вовремя явился, — сказал он и нетерпеливо взмахнул рукой. — Сижу я тут с моим котом и размышляю. Хочется мне походить по городу, узнать, что нового слышно об этом позорном убийстве. А выйти не могу — небрит. Вот ты мне сейчас все и расскажешь.

Кольо уселся на скамью, застланную потертым одеяльцем, снял фуражку и вздохнул.

— Да я потому к вам и пришел, — сказал он. — Меня арестовали сегодня, и сейчас я прямо с допроса. Со мной на днях произошло столько ужасных неприятностей, господин Георгиев!

— Арестовали тебя? Почему? Что общего имеешь ты с этим делом? — скорее испуганно, чем с удивлением и участием спросил учитель.

— Ровно ничего, но я, сам того не желая, попал в свидетели, и теперь меня будут таскать по судам. Морис Метерлинк прав, изображая человечество слепым. Все мы слепцы, и всех нас подстерегают злые силы. Судьба, господин Георгиев, не в нас, она в поступках других людей. Кто-то что-то совершает, я не имею к этому никакого отношения, но обстоятельства так запутываются, что отвечать приходится и мне. Вы не можете себе представить, как я запутался! — Кольо старался придать себе страдальческий, озабоченный вид и в то же время сохранить достоинство зрелого и умного человека, попавшего в трагическую ситуацию.

— Оставь в покое и Метерлинка и судьбу, расскажи, как произошла эта ужасная история. Что общего у тебя с убийцами? Был ты там, что ли? — нетерпеливо воскликнул учитель и заложил руки за спину.

— Ну да. Я их видел. Троих…

— Кого? Кондарева и Корфонозова?

— Нет, не их, совсем других, — вздохнул Кольо и начал рассказывать.

Георгиев жадно его слушал, мял ладонью бородку и не отрывал пристального взгляда от Кольо, который расцветил начало своего рассказа множеством подробностей, но слишком кратко и бегло описал, как убийца пробежал мимо него с револьвером в руке.

— Погоди, погоди! — воскликнул Георгиев, почувствовав, что он что-то скрывает. — Говоришь, он пробежал совсем близко от тебя. Как же ты мог не узнать его? Как не разглядел, кто был этот человек?

— Как я мог разглядеть? Темно было, как в могиле. Заметил только, что он высокий. И вообще, лучше бы мне его совсем не видеть. С какой стати все это свалилось на мою голову? Все это, если хотите, из-за письма. Кто бы мог подумать, что эта девушка такая мещанка, господин Георгиев! И, если хотите знать, это меня и, мучает больше всего. А следователь — он и есть следователь… Не я же убийца в самом деле, чтобы бояться. Но меня будут унижать в полиции именно из-за этого письма, потому что в нем, должен вам сказать, я написал нечто вроде признания. Не прямо, конечно, косвенно… но все же… Э, да что там говорить, глупость я сделал, думал, она меня поймет, а оказалось, что она просто глупая гусыня, — горестно заключил Кольо.

Только теперь, как часто бывает с людьми, попавшими в трудное положение, Кольо понял, что зря он заговорил о Зое. Ведь он пришел сюда не для этого, а чтобы поделиться мучившей его тайной. А теперь, раз уж он не решился рассказать Георгиеву все, ничего хорошего из этого разговора не получилось.

Георгиев тоже был не очень доволен.

— Подожди-ка, о каком признании ты говоришь? Ты что-то скрываешь. Говоришь, он был высокий. Я знаю одного высокого, не дай бог, чтобы это был он, не дай бог! Пусть хоть весь мир станет свидетельствовать против Кондарева (за его товарища я не отвечаю, я с ним не знаком), я все равно скажу — нет! Кондарев может повести за собой толпу и с нею распотрошить весь свет, но убить кого — нибудь с целью грабежа — это абсурд! Ну-ка, посмотри мне в глаза! Я твой учитель, ты всегда доверял мне, и я тебе тоже верю. Отвечай, но честно, как мужчина. Не был ли похож этот человек на Анастасия Сирова? — Учитель встал со скамьи и впился глазами в Кольо.

Кольо опустил голову.

— Говори, говори смело, я тоже скажу тебе кое-что. Впрочем… Почему бы и нет?.. Но если я и скажу, это тоже что-нибудь да значит… Был он похож на Сирова? — все так же шепотом продолжал настаивать Георгиев.

Кольо колебался. Признаться — означало посвятить в тайну учителя и, свалив бремя со своих плеч, обратиться к нему за советом. Для того ведь он и пришел! Но как Георгиев посмотрит на все это? Правда, учитель был «идейным человеком» и мог понять, что это преступление — не обыкновенный грабеж. По мнению юноши, он принадлежал к тем редким людям, которые «понимают трагичность жизни и не придерживаются глупых законов». Учтя все это, Кольо решился наконец довериться учителю, но на всякий случай не полностью. Помогло этому также обещание Георгиева сказать, что побудило спросить его о Сирове.

— Да, этот человек был похож на Анастасия, — признался он.

Георгиев вскочил со скамьи и потащил его в дом.

— Идем отсюда. Тут нас могут услышать. Идем, мой мальчик… Так я и знал! Ах, господи, я давно этого ждал; давно… — зашептал он в чрезвычайном волнении.

Он ввел Кольо в свой кабинет, быстро закрыл окна и, остановившись посреди комнаты, торжественно поднял руку.

— Чтоб ты не смел ничего от меня скрывать! Он это был, скажи? Он? Ты его узнал, не может быть, чтобы ты, да не узнал его! Даже если ты не признаешься, я уверен, что это он. Ох, этот человек давно уже ходит по краю пропасти, давно… Он сам говорил мне весной, что собирается произвести экспроприацию и что даже глазом не моргнет при этом… И произвел. Убил хорошего, несчастного человека! И я пускал его сюда, советовал ему… Разумеется, для того и пускал, чтобы советовать. Ну вот, вот конечный результат!

Георгиев торжественно изрек все это, не давая юноше прийти в себя. Кольо не ожидал, что учитель, которого он так уважал, встретит его признание именно таким образом, и уже сожалел о том, что пришел. Георгиев зашагал по комнате.

— Об этом я и думал, когда ты пришел, даже спать не мог после обеда. Еще утром, услышав об убийстве, я вспомнил о его бесстыдном заявлении, и подозрение угнездилось в моем мозгу,* словно ворона. Это он! Он и никто другой! Расскажи мне, мой мальчик, расскажи всю правду, потому что и мое сердце обливается кровью, и моя гражданская совесть уже заговорила.

— Да в чем признаваться-то? Убийца действительно был похож на Сирова, но я не очень уверен, — сказал Кольо, вертясь как на иголках, пораженный суровостью Георгиева и все еще надеясь, что все кончится общими сожалениями о заблудшем Анастасии.

Георгиев смотрел на него повелительно.

— Лжешь, лжешь! Ты растерян, ты хитришь, я вижу. Ах, как знаю я вас, молодежь! Выходцы из села, я всегда говорил это, потому что в этом-то и беда, главная беда всего нашего народа. Пусть некоторые славословят крестьян болгарских, трудолюбивых, не знаю уж еще каких, пусть славословят их сколько хотят, но они не понимают главного, существенного. Крестьянин хорош, пока он пашет землю, но, став горожанином, он, может быть, только в третьем поколении цивилизуется, приобретет хоть немного гражданского сознания и перестанет мыслить, как бай Ганю! Но этого мало, за ним не стоит история, да он и ломаного гроша не даст за свою историю, которая к тому же и жалка. Крестьянин прислушивается к истории одним ухом только для того, чтобы закрутить ус и сказать: «Да, были у нас и Крум Грозный, и Симеон Великий».[92] А его образованные сыновья отрекутся и от этого — подавай им памятники, книги, церкви и города. Они прочтут историю других больших народов и, окончательно презрев свою собственную, станут смеяться над ней и говорить: «Кирилл и Мефодий — ценности воображаемые», как говорил и этот висельник Анастасий. И тогда они хватаются за великие идеи, за политику, за самые крайние взгляды. Потому что нет у них под ногами почвы, а верить во что-то надо… Вы, молодые, все такие, но и мы были не лучше, хоть и учились в Европе, хоть и лиценциаты! Я только теперь начинаю отдавать себе отчет во всем. Нет, так дальше продолжаться не может! И слушай, мальчик, умный человек должен учить людей здравому смыслу. Даже если оставить в стороне мораль, здравый смысл оставить в стороне нельзя. Раз ты уверен, что это был Анастасий, ты должен сказать об этом следователю, должен выполнить свой гражданский долг. Пора, мой мальчик, пора уже и нам стать гражданами своей страны!

Георгиев произнес эту тираду с необыкновенным волнением, и в глазах его блеснула влага. Козья бородка учителя дрожала, он все время теребил ее, расхаживая взад — вперед по комнате, и наконец, остановившись перед юношей, угрожающе поднял палец.

— Мы все должны осознать это и как можно скорее! Образование ничего не стоит, если за ним не стоит воспитание. Нужно остановить это безумие, эти грабежи, прекратить страдания народа!

— Но я вовсе не уверен, господин Георгиев, что это был бай Анастасий, и не могу сказать… Как так я выдам… то есть оклевещу человека, когда я совсем не уверен! — ответил Кольо, смущенный неожиданным приказанием учителя.

— Не уверен? Не верю, хотя очень бы хотел, чтоб это был не он. Потому что если это не он, то совесть моя чиста. Я принимал его у себя дома как друга, спорил с ним, пытался вразумить. Но если ты уверен, что это он, ты должен сказать правду, потому что вместо него арестованы два невинных человека.

Кольо твердо решил молчать и как можно скорее улизнуть, чтобы не сказать еще чего-нибудь лишнего. «Почему он так разошелся? Совесть мучает или просто захотелось произнести речь?»- думал он, разочарованный и обиженный. Из кабинета Христакиева он вышел около шести часов вечера, а теперь шел уже восьмой и в комнате стало сумрачно. Жена учителя разговаривала во дворе с соседкой. Проехала по улице телега, наполнив весь дом грохотом. Георгиев все ходил и ходил по комнате, не переставая говорить, но Кольо его не слушал. Тоска и тревога охватили его с новой силой. «Надо было говорить только то, что я сказал у следователя, и больше ни слова», — ругал он себя, выжидая удобный момент, чтобы уйти.

Но тут стукнула калитка, со двора донеслись шаги. Кто-то протопал по коридорчику, и не успел Кольо подумать, кто бы это мог быть, как в комнату вошел сам Анастасий.

22
Впрочем, он не вошел, а остановился на пороге, не выпуская из рук дверной ручки. Видимо, присутствие гимназиста неприятно удивило его, потому что Анастасий уставился на юношу, забыв даже поздороваться. Из-под черной широкополой шляпы странно и зло сверкнули его измученные глаза. Но уже в следующую секунду враждебное выражение сменилось молящим и даже жалким. Такая же неуверенная и жалкая улыбка искривила губы. Этот взгляд и улыбка настолько поразили Кольо, что по телу его пробежала дрожь.

Постояв в нерешительности и глядя то на Кольо, то на не менее смущенного учителя, Анастасий усмехнулся, и зубы его блеснули.

— Смотрю, у вас темно, а вы, оказывается, сидите себе без света и разговариваете. А я шел — дай, думаю, загляну, просто так, по дороге…

— Да вот, беседуем с молодым человеком. Входи, — сказал учитель, не двигаясь с места.

— Я садиться не буду, я просто так, книгу какую — нибудь попросить. Взял сегодня у Сандева одну, а она оказалась драмой, я и вернул ее. Хвораю вот со вчерашнего дня, надо бы лежать, да не привык я раскисать. А вы о чем — о «Дурных пастырях»[93] или о «Синагоге Сатаны»?[94]

— Да нет, разговариваем об обычных вещах. — Учитель положил руку на спинку стула, но предложить его гостю не решился. Он даже отшатнулся, когда Анастасий направился к нему и уселся в углу на миндере.

— Тогда я посижу немного. Что делать, трясет меня всего.

Кольо показалось, что Анастасий вот-вот ему подмигнет.

— Мне всегда становится весело, когда меня лихорадит. Закутаешься, холодно, потом согреешься и, словно во время дождя или бури, начинаешь думать: делать все равно нечего, дай-ка я высплюсь! — Анастасий положил на скамью шляпу.

— Если болен, сходи к врачу, — сказал Георгиев.

Анастасий засмеялся.

_ Ничего, скоро все пройдет, да и кто станет осматривать меня в такое время? Доктора теперь ложатся спать с курами. Я про убийство узнал в полдень. Нет, не в полдень, раньше, мне Сандев сказал, когда я ходил к нему за книгой. Хорошо, что я заболел, а то и меня впутали бы в это дело, как Кондарева, — шутливым тоном заключил он, и в голосе его прозвучала нахальная нотка.

Кольо казалось, что Анастасий похож на человека, который собирается прыгнуть в холодную воду, дрожит от страха и, не желая, чтобы другие заметили, как он дрожит, нарочно говорит о воде.

Георгиев продолжал стоять, опершись рукой о стул, всем своим видом показывая, что присутствие гостя ему неприятно. Но Анастасий или не замечал, или не хотел замечать этого.

— Говорят, он завещал городу миллионы. В таком случае Кондареву и его товарищу нужно поставить памятник, потому что не доктор, а они благодетели К. Если бы не они, Янакиев оставил бы все деньги служанке или просто все досталось бы наследникам. Представьте себе, идет он по улице, падает кирпич — и прямо ему на голову. Тоже смерть, а результаты различные. Есть ли в этом логика? Еще какая! Это экспроприация в пользу общества. Не так ли, бай Антон? — Анастасий стукнул себя по колену.

Учитель нахмурился.

— Сам знаешь, что не так. Ты болен, иди-ка ложись. Какую книгу тебе дать?

— Я пойду, господин Георгиев, — сказал Кольо и поднялся.

— Сиди! Мы с тобой еще не кончили. Подожди, я зажгу лампу, вот только дам ему книгу. Нет, нет, мальчик, я тебя не пущу, — испугался Георгиев.

Кольо растерялся. Если их оставить вдвоем, Георгиев может сказать Анастасию, что он узнал его прошлой ночью. Стоит учителю произнести одно только слово, и Кольо окажется в тяжелейшем и абсолютно безвыходном положении. Эти мысли заставили его снова сесть. Ни в коем случае нельзя оставлять их одних. Он должен дождаться ухода Сирова и заявить Георгиеву, на этот раз вполне категорически, что совсем не уверен, был ли это Анастасий. Что если и показался ему тот человек похожим на Анастасия, то только ростом. Это единственное сходство, и, значит, ни о какой уверенности и речи быть не может. Кроме того, Анастасий не может быть убийцей, если он со вчерашнего дня болеет. «Хорошо я сделал, что не ушел», — с удовлетворением подумал Кольо, отвернувшись к шкафу и избегая смотреть на анархиста. Но уголком глаза он все же видел, что Анастасий все время ощупывает средний палец на правой руке. Кольо знал, что на этом пальце у него крупный свинцовый перстень. Со своего места, да еще в сумерках, Кольо не мог видеть самый перстень, но на него произвело впечатление, что Анастасий дважды поспешно прятал правую руку, а когда заметил, что и Кольо на нее смотрит, сунул ее в карман брюк. Все это произошло при полном молчании за какие — нибудь две-три секунды.

— Хочешь Чехова? Тебе надо что-нибудь полегче, раз ты болен, — сказал Георгиев.

— Чехова? Ладно, это неплохо, я его мало читал.

Учитель быстро вытащил книгу и еще быстрее запер шкаф.

— Иди ложись, ступай! И самый крепкий человек может разрушить здоровье, если не будет беречься.

Анастасий взял книгу левой рукой. Взглянул на Кольо. Его тонкие губы раздвинулись, блеснули в сумерках зубы, но в глазах было видно страдание.

— Ну, юноша, как идет учение? — спросил он полушутливо, полустрого, как взрослые говорят с подростками. — Есть в дневнике двойки?

— Сейчас каникулы, господин Сиров, — кротко ответил Кольо.

— Ах да, я и не сообразил… Иногда мне снится, что я ученик, держу экзамены, а совсем не готов и все удивляюсь, как это так, ведь я давно кончил… Ну что ж, мне, пожалуй, пора уходить?

Вопрос был адресован учителю.

— Иди, иди, лечись, — сказал Георгиев.

— Видно, значит, что я болен! Сильно заметно, что меня лихорадит? Вот, смотрите, я не дрожу, даже и рука не дрожит, а дрожь все-таки есть. — Анастасий протянул все ту же левую руку. — Прошлой ночью меня схватило, то есть еще с вечера. Согрелся и уснул. А утром опять началось. Наверно, малярия. Плохо, что действует на настроение, на здоровье-то мне наплевать.

По всему было видно, что гость не собирается уходить. Он даже поудобнее устроился на миндере и попросил у Георгиева сигарету, которую, однако, не закурил. — а знаешь, бай Антон, жалко, что я не адвокат. Я бы взялся бесплатно защищать Кондарева и его товарища. Итак, есть два тезиса: или убили, или не убивали. Возьмем второй — не убивали. Тогда, черт побери, выпустите их на свободу! Первый — убили. Но тогда им надо целовать руки, как благодетелям. Вывести их на площадь, и пусть все горожане целуют им руки, как митрополитам. Это был бы самый справедливый приговор, какого мир еще не видывал. Тогда я откажусь от анархизма. Ха-ха-ха!.. Произойдет бескровная революция, попы тут же сбреют бороды, а богачи попрячутся по своим норам. Какое огромное значение может иметь правосудие! — воскликнул Анастасий в болезненном порыве вдохновения, не обращая внимания на сидящих как на иголках собеседников. — Да этак можно в какие-нибудь пять дней преобразовать мир, перевернуть его во имя разума вверх ногами. Эх, почему я не адвокат!.. Я бы такую речь закатил в суде! Юристам пришлось бы забраться под стол, а Фемиде — снять с глаз повязку…

Он злобно взглянул на учителя, словно лишь сейчас заметил, что тому не терпится освободиться от его присутствия.

Георгиев беспокойно топтался возле стула. Кольо вертел в руке фуражку. Наступило молчание.

— Прощайте, — сказал Анастасий, подымаясь с миндера. — Ты сегодня скучен, бай Антон. Или, может, я вам помешал?.. Ничего, мы наш разговор еще продолжим. Прощай и ты, юноша, мне и вправду надо полечиться. Знай сверчок свой шесток.

Он вышел из комнаты, не подав руки, ожидая, что учитель, как обычно, проводит его до калитки. Но Георгиев не двинулся с места. Анастасий уже закрыл за собой дверь, но тут же вернулся.

— На прошлой неделе я потерял свой перстень. Привык к нему, и без него мне как-то не по себе. Может, обронил его где-нибудь у вас? Я, кажется, последний раз был здесь в пятницу? — спросил он, показывая свою правую руку.

— Будь он здесь, жена давно бы его нашла, — ответил Георгиев.

— Ну ничего, черт с ним!

Когда дверь наконец закрылась за ним, Георгиев обеими руками схватился за голову.

— Он это, он и никто другой! — И кинулся опускать на окнах занавески.

— Но ведь он болен, господин Георгиев, вы же видите! Нет, это не он, теперь я все вспомнил и вижу, что ошибся. Совсем не он, тот был гораздо выше, — сказал Кольо.

Георгиев торопливо зажег лампу.

— Ты что, утешить меня хочешь? Или и вправду не уверен? Дай бог, дай бог… Как всякий человек с воображением, и главное с воображением литературным, я возможно, склонен к преувеличениям, но именно поэтому очень ясно, как через лупу, воспринимаю все подробности. Дай бог, чтобы я ошибался. Буду доволен, счастлив буду, но это долго не протянется. Шила в мешке не утаить, мой мальчик, у лжи короткие ноги.

Георгиев повесил лампу на гвоздь над столом и повернулся к Кольо.

— Вот увидите, господин Георгиев. Теперь я уверен, что это был не бай Анастасий. У того была фуражка, а бай Анастасий фуражку никогда не носит. И походка у него другая. Меня сначала обмануло внешнее сходство, так что-то показалось, но как только бай Анастасий вошел, я сразу понял, что ошибся, — энергично заметил Кольо, стараясь говорить убедительно.

Георгиев пристально взглянул на него живыми, испуганными глазами, но Кольо храбро выдержал его взгляд.

— Ну, дай бог, дай бог… — задумчиво произнес учитель, сел за стол и затих, словно его вдруг оставили душевные силы. Утомление и скорбь отразились на его лице. Свисающая с потолка лампа бросала тень на противоположную стену.

— Пришел, чтобы обеспечить себе алиби, вспомнил, наверно, все глупости, которые наговорил мне когда-то, — словно про себя сказал Георгиев. — Но дай бог, чтобы это было не так, дай бог… Ты судебным властям расскажи все, что видел, не скрывай ничего, пусть совесть твоя будет чиста. Человеческое счастье в том и состоит — в чистой совести и в душевном спокойствии. Теперь ступай, я устал, да и поздно… А завтра, если тебя вызовут к следователю, приходи опять, — добавил он грустно.

Через открытую дверь кухни Кольо увидел жену Георгиева. Она сидела за накрытым столом скрестив руки. Красивое лицо женщины казалось грустным, словно мысли ее витали где-то далеко и были чужды всему происходящему в доме. Кольо хотел поздороваться, но женщина его не заметила. Юноша вышел на улицу все с той же тревогой на душе и с твердым намерением до конца хранить свою тайну.

23
На другой день были похороны доктора Янакиева.

Слух об оставленных им миллионах взволновал жителей К. Убитый врач чрезвычайно возвеличился во мнении горожан. Правда, он и раньше пользовался большой известностью, лечил очень многих в городе, но только теперь все словно бы поняли, какое благородное и патриотичное сердце было у покойного. В городе уже с благоговением обсуждали мероприятия, которые предстоит осуществить на докторские деньги, поговаривали, что кое-кто из исполнителей завещания может нагреть на этом руки, что недовольные родственники опротестуют его и начнут процесс и тому подобное. Особенно много говорили о золоте, которое, мол, составляло громадную сумму, и опасались, что оно будет оценено не выше установленного банком курса. Вообще жители К. приняли все это так близко к сердцу, что даже дети узнали о завещании и будущем благоденствии города.

Уже в два часа перед домом Янакиева собралась огромная толпа. Женщины из Кале и нижней слободки, пришедшие скорее из любопытства, чем из уважения к памяти покойного, ремесленники и даже случайно оказавшиеся в городе жители дальних горных деревушек заполнили улицу и были готовы принять участие в траурной процессии. Слух о том, что в отпевании примет участие его преосвященство митрополит Тырновский, еще больше усилил интерес к погребению. Говорили, что владыка остановился у Хаджидрагановых и оттуда, как положено, проследует в нижнюю церковь, где будет происходить служба. Совет городской общины прибыл в полном составе во главе с кметом — все в черных костюмах и с траурными лентами на рукавах. Представители различных организаций и благотворительных обществ, околийский начальник Хатипов, церковный хор, друзья и родственники Янакиева сновали по двору или смиренно стояли у дверей, ожидая выноса тела. Хаджи Драган, в черном костюме и котелке, пришел вместе с сыном. Никола, поддерживая отца под руку, повел его прощаться с покойным. Убийство в немалой степени способствовало тому, чтобы забылись и история с монистом, и ссора со стариком. Старый Христакиев взял на себя все хлопоты по организации похорон, несмотря на недовольство обеих двоюродных сестер доктора. Старые девы чувствовали, что ими пренебрегают, что их обделили, и их птичьи физиономии выражали откровенную злобу. Сестры торчали, словно вороны, по обе стороны поставленного в зале гроба, беспокойно шныряя глазами по сторонам. Пришел Манол Джупунов с женой и старой Джупункой. Александр Христакиев с группой молодых людей, среди которых были судья и профессор Роге в, ожидали выноса тела во дворе.

Из дома донеслось пение попов и плач служанки. Запах ладана плыл по улице, где перед катафалком уже стояли ребятишки с хоругвями и нетерпеливо топтались, отгоняя мух, крупные кони в черных попонах.

Наконец вынесли тяжелый, усыпанный цветами гроб и поставили его на катафалк под пение молитв и тихое позвякивание кадил.

Процессия двинулась к нижней церкви, во дворе которой должны были похоронить доктора, как того заслуживал благодетель и почетный гражданин. Подобных похорон город еще не видел. На главной улице к процессии присоединилось много народу, ее длинный хвост настолько вытянулся, что идущие в конце едва слышали пение хора и с трудом могли видеть сухо поблескивавшие хоругви. Из окон и с балконов выглядывали дети и взрослые. Говор и топот сотен людей напоминал гул горного потока. Перед катафалком шли девять священников и дьякон, прибывший из Тырнова с митрополитом, сзади — двоюродные сестры доктора, исполнители завещания, близкие друзья и знакомые покойного — почти вся городская буржуазия.

По предварительной договоренности процессия остановилась перед зданием общины, здесь кмет произнес речь и возложил венок от имени общинного совета. Речь, написанная околийским начальником, получилась неудачной, но не потому, что была плохо составлена, а потому, что сам кмет не пожелал считаться с готовым текстом. Читал он только вначале, а затем сунул бумажку в карман и принялся говорить без нее. Он сказал, что про доктора при жизни говорили всякое, но «в человеке всегда ищут того, чего у него нет», что «после смерти все хороши» и так далее — в духе болгарских пословиц и народной мудрости. Когда же пришло время возложить венок, кмет заявил: «Этот венок хоть и хил, но в нем большая сила», — желая, по-видимому, сказать, что венок хоть и скромен, но служит выражением истинной скорби и почтения служащих общины. Люди посмеивались, но слушали внимательно, склонив головы, якобы стыдясь его невежества, однако втайне злорадствуя, что дружбашские лапотники опять выставили себя на посмешище. На лицах Абрашева, Христакиева и Рогева была написана мрачная примиренность. «Вот в какие времена мы живем, вот кто управляет нами! И что удивительного в этом ужасном убийстве, когда у власти стоят подобные личности! По всей стране люди вроде нас отданы на поругание: самые лучшие, самые благородные, самые патриотичные — такие, каким был покойный». Это выражение было на всех лицах и раздражало наиболее умных среди земледельцев, особенно Хатипова. Увидев, что кмет не стал читать составленную им речь, Хатипов позеленел от злости и прошептал стоящему за ним председателю городской дружбы:

— Собака, не умеющая лаять, только приманивает волка. Все вы такие, но я-то, я, у которого ума немного побольше, что я делаю среди вас?! — и постучал по лбу пальцем.

Динов схватил его за локоть, чтобы успокоить, но Хатипов долго не мог прийти в себя. Над этой речью он трудился всю прошлую ночь и ухитрился, не сказав ничего определенного, сделать ее такой, чтобы слушатели поняли только, что доктор пал жертвой собственного сребролюбия и что именно сребролюбие и грубый практицизм, охватившие всех, — главная причина несчастий, изнурительной политической борьбы и отсутствия в стране гражданского мира. В ней был брошен тонкий намек на алчную буржуазию, которая после двух национальных катастроф должна как можно скорее образумиться и вспомнить элементарные христианские принципы и обязанности. Потому что и в церковь некоторые ходят лишь для того, чтобы понюхать ладану, а потом возвращаются из нее, словно из бани, и считают, что свечкой уже подкупили бога. Да еще украшают себя после литургии розочками в знак душевной чистоты и просветления. (Розочку после службы вдевал в петлицу старый Христакиев, которого Хатипов особенно ненавидел.) С другой стороны, в речи кое-что было сказано и о тех, которые сильно напоминают Иуду Искариота, и текстами из самого евангелия доказывалось, что первым социалистом был именно Иуда, потому что рассердился на Марию за пролитое драгоценное миро, которым она омыла ноги Иисуса, и сказал: «Почему было не продать это миро за триста динариев и не раздать эти деньги беднякам?» Сказал он это не потому, что заботился о бедных, просто был вор. Держал у себя ковчежец и крал то, что туда опускали… Вся речь была написана в духе высокой христианской морали, но не церковной, а свободомыслящей, и Хатипов приготовился насладиться произведенным ею эффектом. Уж на что глуповатому кмету было не дано понять заключенную в речи иронию, но и тот, едва начал ее читать, словно бы сообразил что-то и испугался. Это взбесило Хатипова. Как только кмет спустился со ступеней общинного управления и катафалк тронулся, Хатипов сердито вытащил из его кармана листок, заявив при этом, что, мол, нечего метать бисер перед свиньями. «Это еще что! Вот придем в церковь, увидишь, как они нас отделают. Рады будем сквозь землю провалиться», — сказал он Динову, когда процессия направилась к церкви.

Но предвидение Хатипова сбылось гораздо раньше. Шествие задержалось у клуба туристического общества, и на маленьком балкончике появился адвокат Кантарджиев. Предводитель отставного воинства славился как страстный оратор. Если нужно былопроизнести речь на каком-нибудь юбилее или празднестве, на трибуну всегда подымался Кантарджиев. Он начал с описания жизни доктора и сперва старательно делал вид, что сдерживает бушующие в нем чувства и благородное возмущение, но, дойдя до убийства, не выдержал и заявил:

— Какой позор, что в том самом городе, где жил такой благодетель и общественный деятель, нашлись злодеи, организовавшие шайку грабителей (а может, и не только грабителей — это покажет следствие); и в этой шайке оказались именно те, которые претендуют на авторитет борцов за идеалы и социальную правду. Имена негодяев известны, и я не буду их называть. Но больше всего виноваты не они, господа, а нынешняя власть, которая кокетничает с левыми элементами и покровительствует им.

Хатипов толкнул Динова локтем.

— Слыхал? Не один он такой, не один! — торжествующе прошептал он.

Динов нахмурился и опустил голову.

Люди слушали внимательно, несмотря на палящее солнце. По задним рядам прокатился шепот. Некоторые называли имена Корфонозова и Кондарева.

— С прозрением пророка покойный указал нам путь общественного спасения, и его завет должен объединить нас, потому что воля мертвых священна. Особенно ныне, в тяжкую политическую годину, которую переживает наш исстрадавшийся народ, — продолжал оратор, время от времени вытирая пот и взмахивая руками. Он даже не замечал, что речь его все дальше уходит от восхваления заслуг и добродетелей покойного и все больше напоминает обычную политическую речь. Люди слушали, со злорадством поглядывая на представителей власти. Некоторые начали открыто посмеиваться. В толпе были лавочники, ремесленники — средние слои городского населения, жившие ожиданием выгодных должностей и привилегий и ненавидевшие земледельческую власть. Они хмурились и выжидающе поглядывали на Хатипова и на кмета. Один из них даже крикнул: «Верно!», а другой добавил: «Позор!»

Тогда Динов тоже поднялся на балкон. Скандала не произошло, потому что предводитель отставного воинства благоразумно поспешил закончить свою речь. Шествие направилось к церкви, но каждый уже чувствовал, что начавшаяся словесная битва этим не кончится. Хатипов был совершенно прав, считая, что буржуазия решила показать зубы. После торжественной панихиды, которую отслужили священники во главе с митрополитом, гроб вынесли в церковный двор, где уже была приготовлена могила.

Среди друзей покойного наступило оживление. Старый Христакиев взял под руку профессора Рогева и что-то шепнул ему на ухо. Хатипов заметил, что профессор сильно возбужден. Как только гроб опустили на землю, Рогев взобрался на каменный бордюр соседней могилы и знаком показал, что хочет говорить. Даже издалека было заметно, как он дрожит. Его худые руки нервно двигались, глаза метали молнии, голый череп блестел на солнце, черная борода придавала зловещий вид. Еще вчера, когда стало известно об убийстве доктора, профессора охватил безумный страх — вдруг с ним тоже случится нечто подобное. Если даже на мирного врача подняли руку, то как упустить случай и не напасть на него, политического противника, который каждую среду мечет громы и молнии в читалище. Весь этот день Рогев провел в страхе и возбуждении. Собственная смелость ужасала и вместе с тем сильно возвышала его в собственных глазах. И когда старый Христакиев и его друзья попросили Рогева сказать несколько слов, тот затрепетал, как кавалерийский конь перед атакой, и взобрался на соседнее надгробие, полный сознания, что исполняет свой гражданский долг. Впрочем, в этот момент в голову ему приходили и другие мысли, вроде того, например, что именно он должен показать всем этим мягкотелым карьеристам и ничтожным провинциальным политиканам, как может и должен бороться настоящий человек. Пусть видят и пусть дивятся его смелости. Но страх не проходил, и чем острее Рогев его чувствовал, тем больше сознавал необходимость подавить его.

— Уважаемые дамы и господа, все наше опечаленное собрание! — начал он, и отрывисто брошенные последние слова прозвучали как команда. — Некогда римляне говорили: adhuc sub judice lis est — дело перед судом! А я прибавлю, господа: дело перед судом общества, перед судом истории! Грубая сила торжествует над идейной борьбой, произвол над правом, каприз над целесообразностью! Самый суд, суд общества, отстранен, уста его завязаны. Нашей гражданской совести и доблести угрожает полное уничтожение, и на их месте пышно расцветают малодушие, пошлость, ложь и равнодушие. Да, господа, adhuc sub judice lis est! Но если этот суд откажется от своих прав, если капитулирует перед своим долгом, он не заслуживает никакого снисхождения… Потому что сейчас, господа, прощаясь с заслуженным гражданином и благодетелем нашего города, о деятельности которого здесь уже говорилось, мы должны открыто поставить перед собой вопрос: на какие средства можем мы уповать в борьбе против темных сил нашей страны? И сейчас у нас есть людишки, которые только тупо хлопают глазами и зажмуриваются, чтобы не видеть пропасти, к которой неудержимо катится страна. И сейчас находятся люди, рассчитывающие на свои мелкие карьеристские планы больше, чем на торжество права, общественной безопасности и свободы. И сейчас, я бы сказал, среди нас есть люди, которые в этой анархии понятий не видят, что преступление оказывается под защитой, а гражданский долг — под угрозой! О, мы говорим, говорим об этом каждый день и в прессе и между собой. Мы бросаем слова с легкомыслием какой-то чувственной и безнаказанной расточительности, а перед самим делом останавливаемся, безвольно опустив руки, как стоим сейчас перед разверстой могилой жертвы, столь дорогой нашему сердцу… Господа, мы должны дать себе ясный отчет, чья она, эта зловещая и таинственная рука, которая ныне косит жизни стольких честных и доблестных граждан. Нужно не говорить красивые слова, за которыми скрываются трусость, принимающая героические позы, безволие, маекирукнцееся энергичным жестом, себялюбие и корыстолюбие, облеченное в тогу общественного идеализма. Нужно браться за дело! Мы должны задуматься над тем, что это за рука, убившая замечательного врача и гражданина, и за что она его убила. И кто те, что покровительствуют этой преступной руке. О, в этом есть какая-то неуравновешенность, какое-то безумие, господа и дамы, какой-то цинизм и сатанинский замысел, черная тень, нависшая над Болгарией! Я не могу молчать, какие бы последствия это ни имело. Не могу уйти от ответственности, которую на нас уже налагает, не спрашивая нашего согласия, история… Нет, господа, нет! Я бы сказал ясно и откровенно: настало время сломать эту зловещую руку. Настало время на насилие ответить насилием!..

Все ошеломленно слушали эту речь, которая была явно не к месту. Даже «политические друзья» профессора были испуганы. Не только слова, но и весь вид Рогева показывал, что он не остановится ни перед чем. Его маленькие кулачки молотили воздух. Кисти рук со вспухшими суставами и вздувшимися синими венами вылезали из рукавов. Глаза Рогева горели, на лысом темени выступили капли пота. Время от времени он дергал себя за крахмальный воротничок, словно собираясь его расстегнуть. Наступила тишина — слышался только голос оратора, бившийся о церковные стены, чириканье воробьев на крыше да потрескивание свечей в руках у священников. Митрополит опустил голову — из-за склонившейся белой митры стал виден стоящий за ним бородатый дьякон. Архимандрит многозначительно переглядывался со священниками. Толстая шея кмета, который, как лицо официальное, стоял у самой могилы, побагровела, он сопел. Последние слова профессора просто ошеломили его. Чувствуя себя окруженным врагами, кмет беспомощно оглядывался, ища глазами товарищей по партии. Председатель городской дружбы Динов уставился на оратора, и его мужицкая ручища яростно стискивала толстую палку. На лице стоящего за ним Хатипова играла неопределенная усмешка, смесь циничного удовлетворения и тревоги. Он не без злорадства видел, что его предвидение оправдалось, и искренне наслаждался профессорской фанфаронадой, намереваясь как-нибудь в компании «изобразить» его. Но вместе с тем в голове у Хатипова непрерывно вертелась мысль, что он, как околийский начальник, должен принять какие-то меры и прекратить эти антиправительственные выступления. Однако присутствие митрополита, перед которым он уже раз провинился, останавливало его. Хатипов жалел, что вообще пришел на похороны — ведь он, собственно, только затем 326 и явился, чтобы насладиться эффектом написанной им речи. Но колебался Хатипов недолго. Когда профессор заявил, что «пора на насилие ответить насилием», в лукавом уме Хатипова вдруг возникла уверенность, что вмешаться нужно именно сейчас, если он хочет скомпрометировать владыку и таким образом превратить свою ошибку в политически дальновидное действие. На эту мысль его натолкнуло сознание, что он, единственный среди здешних земледельцев, видит и понимает все происки оппозиции и умеет мыслить политически. Хатипов был человек с большим самомнением и считал себя не только образованным, но и исключительно умным человеком. Бесцеремонно растолкав стоящих перед ним, он вышел вперед.

— Господин профессор, — заявил Хатипов, — если вы и дальше намерены использовать этот печальный случай для подстрекательства против властей, я арестую вас прямо здесь.

Но профессор, словно не поняв его слов, только удивленно взглянул на Хатипова и продолжал говорить.

— Ваше преосвященство! — воскликнул околийский начальник, обращаясь к владыке. — Остановите этого исступленного, иначе я буду вынужден принять административные меры. Здесь церковный двор, а не политическая трибуна!

Но прежде чем митрополит ответил, архимандрит сделал знак священникам и те сразу же запели: «Во блаженном успении вечный покой подаждь, господи, рабу твоему…» Девять поповских глоток взревели с таким усердием, что совсем заглушили голос оратора. Четыре могильщика вопросительно поглядывали на дьякона, ожидая знака, чтобы опустить гроб в свежевырытую могилу.

Профессор замолк, удивленный и недоумевающий. Он обвел невидящими глазами толпу и отошел от могилы, не в силах даже дать себе отчет о впечатлении, произведенном его речью. Потом покорно скрестил руки и застыл в мрачном раздумье.

Могильщики опустили гроб и принялись засыпать могилу. Митрополит начал читать: «Земля еси и в землю внидеши, да даст тебе господь покой, да приемлет земля тело твое и преобразит его во тление».

Вдруг на улице, ведущей к реке, послышалась частая и беспорядочная стрельба. Откуда-то донесся испуганный крик. Полицейский с непокрытой головой и смертельно испуганным лицом бежал прямо к церкви и неистово вопил. Все это произошло так быстро и неожиданно, что люди, заполнившие церковный двор, не могли даже двинуться с места.

24
Чтобы уважать себя, надо уважать и еще кое-что помимо себя.

Полицейский пристав Пармаков уважал установленный порядок и дисциплину, почитал начальников, его величество царя и отечество. Двенадцать лет прослужил он в армии на сверхсрочной службе, участвовал в трех войнах. Пармаков был храбрым и суровым воином, готовым во имя отечества и его величества, не щадя жизни, бороться против всех, кто не признает этих символов и велений государства и власти. Как каждый ограниченный человек, полицейский пристав не сомневался, что так оно и должно быть и что нарушение установленного порядка не может привести ни к чему, кроме анархии.

После демобилизации Пармаков остался без работы. Бывший фельдфебель полгода слонялся по городу в поисках заработка, тяжело переживая злополучный исход войны и еще тяжелее — нищету в доме. Его многочисленная семья — пятеро ребятишек и двое стариков — голодала. Весной дети собирали на похлебку крапиву и лебеду. Жена его, худенькая маленькая женщина, шесть раз болевшая воспалением легких, мыла, стирала и убирала в чужих домах, откуда приносила немного еды и денег. Дети донашивали толстые шерстяные чулки, которые Пармаков привез из Сербии, надевая их вместо обуви по две-три пары сразу, чтоб было теплее. Сам Пармаков бродил по городу, с величайшим почтением снимая шапку перед всеми более или менее видными и уважаемыми гражданами в надежде получить хоть какую — нибудь службу. Иногда он приносил домой из казармы солдатскую похлебку или хлеб, по воскресеньям водил всю свою семью в церковь, а дома по большим праздникам читал вслух библию. Детей Пармаков воспитывал в строгости и почтении к старшим.

В начале девятнадцатого года ему улыбнулось счастье: благодаря заступничеству одного полковника и ходатайству старого Христакиева Пармаков был назначен полицейским приставом в К.-место, на которое не смел даже рассчитывать. Облачившись в новую внушительную форму и повесив саблю, Пармаков словно возродился — стал ходить по городу с высоко поднятой головой и выпяченной грудью, а в торжественных случаях на ней красовались и два полученных за храбрость ордена.

Когда народняки вышли из правительства, Пармаков пообещал вступить в Земледельческий союз, и председатель городской дружбы уберег его от увольнения. С тех пор он и служил новой, «земледельческой» власти, которую в глубине души презирал, главным образом за ее полную беспомощность, а более всего — за поставленного ею неавторитетного и вечно пьяного околийского начальника. Бывший фельдфебель, привыкший служить под началом строгих командиров и подчиняться военным приказам, считал Хатипова просто шутом. Полиция не смогла провести ни одного более или менее решительного мероприятия против грабежей; в околийском управлении и во вверенном ему участке не было ни порядка, ни дисциплины. Пристав попытался взять своих подчиненных в ежовые рукавицы, но из этого ничего не вышло — у каждого полицейского была своя опора в лице какого — нибудь местного земледельческого деятеля. Пармаков же не имел никакой поддержки. Все это заставляло его страдать.

По вечерам, лежа на узкой скрипучей кровати и глядя на детей, спящих вповалку на полу под чергой, Пармаков с горечью думал: «Гибнет Болгария. Я пристав, а никто меня не чтит и не уважает. Больше того — эти интеллигенты позволяют себе подшучивать над моим достоинством. Как могу я уважать самого себя, если другие не уважают мой чин? Я чищу сапоги каждое утро, держу в полной исправности амуницию, а мой начальник, жалкий пьянчужка, ходит в чем попало, растрепанный, словно новобранец, и нет у него никакой осанки, приличествующей его должности. Люди безо всяких прав и оснований поносят царя и отечество, а я сижу сложа руки… И куда только идешь ты, народ, мать твою… Разве это власть? Неразбериха одна. Эх, Болгария, Болгария!..»

Страдания Пармакова достигли предела, когда Анастасий швырнул к нему во двор бомбу. Бомба разрушила часть забора, выбила стекла в окнах и перепугала детей. Следствие не обнаружило никаких улик против анархиста, но в К. даже собаки знали, кто это сделал. Анастасий свободно разгуливал по городу. Хатипов не обратил на происшествие особого внимания и не посмел арестовать никого из анархистов.

Первый раз в жизни Пармаков почувствовал себя совершенно беспомощным. Он, кавалер двух орденов за храбрость, вынужден склонять голову перед каким-то бездельником и притворяться, что не знает, кто преступник. Он был опозорен, была опозорена и власть, данная ему законом. Забор Пармаков починил сразу, чтобы тот не напоминал ему о случившемся, но новые доски тоже свидетельствовали о его позоре, и, возвращаясь домой, Пармаков старался на них не смотреть.

С этого дня он потерял последнее уважение, которое еще питал к власти земледельцев. Пристав обратил свои надежды к тем, кто боролся против этой власти и благодаря кому получил когда-то свой пост. Служба связала его с молодым Христакиевым, и в его лице Пармаков увидел одного из тех будущих начальников, которым можно служить с честью и доблестью. Между ними возникла атмосфера взаимного понимания и единомыслия. Пармаков со все большим уважением относился к господину судебному следователю, отцу которого он был так обязан, и ко всем врагам земледельческих правителей. «Я приносил присягу его величеству и отечеству, а не им и по чести даже обязан идти против них», — рассуждал он в тяжкие часы, когда в нем начинала бунтовать совесть.

Узнав, что следствие по убийству доктора Янакиева будет вести сам молодой Христакиев, Пармаков обрадовался и со всем рвением взялся за дело. У него сразу же возникло предположение, что убийство совершено местными анархистами, и эта мысль крепко засела в его мозгу, может быть потому, что ненависть его к Анастасию не имела границ. Придя в ту ночь в участок, он старательно выполнил все распоряжения Христакиева — послал конных полицейских за город, назначил наряд на вокзал, вкладывая во все это немало собственной инициативы. «Теперь дело пойдет надлежащим порядком, по закону и так далее», — думал он, чрезвычайно довольный и готовый показать все, на что способен. Но арест Корфонозова поверг его в полную растерянность. Пармаков никак не мог поверить, что его бывший командир замешан в убийстве. Кто знает, может быть, в конце концов под влиянием Христакиева он и смирился бы с этой мыслью, если бы полицейский, охранявший после убийства вход в докторский дом, не нашел у калитки кольцо Анастасия.

В участке полицейский агент и писарь растолковали ему значение эмблемы на кольце, а встреча с А нас тасием возле дома убитого окончательно убедила пристава, что Сиров связан с убийцами и пришел отыскивать потерянный перстень. Это убеждение так прочно утвердилось в его мозгу, что ничто не могло его поколебать. Письмо Кольо еще больше укрепило это убеждение, и, хотя имя Анастасия в нем не упоминалось, Пармаков решил, что гимназист просто не хочет выдавать анархиста, потому что «ворон ворону глаз не выклюет». Пармаков ожидал, что, стоит следователю увидеть кольцо и прочесть письмо, он сразу же поймет свою ошибку и займется Сировым. Но Христакиев не придал кольцу никакого значения и очень мягко отнесся к Кольо. Это не только удивило, но и задело пристава, и он ушел из кабинета, недоумевая, почему Христакиев пренебрег новой, столь важной уликой. «Возможно, он ошибается, а может, как и другие, боится анархистов», — решил пристав, весьма разочаровавшись в господине судебном следователе.

Уйдя от Христакиева, Пармаков зашел в околийское управление, чтобы поговорить с Корфонозовым, несмотря на категорическое запрещение следователя допрашивать арестованных без его ведома. Пармаков помнил приказ, но на этот раз его не выполнил. Войдя в темную арестантскую комнату с решеткой на небольшом оконце и с обитой железом толстой дубовой дверью, пристав сел на постель рядом с заключенным и достаточно разумно начал допрос, стараясь найти доказательства его невиновности. Корфонозов рассказал ему то же самое, что и Христакиеву.

— Нету у нас свидетелей, и, если настоящие убийцы не будут найдены, попадем в тюрьму за милую душу, — мрачно заявил он, глядя в пол. — Все сейчас зависит от следователя.

Пармаков выслушал его молча. Измученный и растерзанный вид бывшего командира, у которого забрали галстук и шнурки от ботинок, коробил его. Покручивая свои пышные усы и не переставая хмуриться, Пармаков наконец сказал:

— Я знаю, кто убийцы, и докажу это, потому что вы арестованы без всяких оснований, а господин судебный следователь ошибается… Никак не могу сообщить вам, что мне известно, — закон запрещает. Завтра увидим… Терпел я, терпел, но сейчас уже невмоготу, господин Корфонозов. Сыт по горло — у нас не начальство, а бабье. Только одного я не могу понять: как могли вы сдружиться с этими врагами государства? Ну, да ладно… Всякое у нас с вами случалось, сколько раз попадали в переделки и, слава богу, выходили из них целыми и невредимыми, так неужто теперь Пармаков испугается какого-то мерзавца! М-да, завтра с божьей помощью я его арестую. Все станет ясно от начала до конца, и завтра же утречком вас освободят. Вы скажите, если что нужно. Может, одеяльце или подушечку, сигарет? Немедленно велю принести. — И, оставив озадаченного арестанта, пристав вышел, чувствуя облегчение от того, что решил завтра же арестовать Анастасия.

По установленному в доме порядку в восемь часов он вместе с детьми, женой и стариками поужинал в чистой, выкрашенной охрой кухне, где вдоль стен на полках мягко поблескивали глиняная посуда и луженые кастрюли. Потом лег и долго думал. План действий был прост и ясен, уверенность, что Анастасий связан с убийцами, не покидала его, но какая-то смутная тоска грызла сердце. Пармаков спал плохо и во сне видел, что из печной трубы вдруг вылез громадный, как мешок, паук и двинулся прямо на него. Отвратительное насекомое приблизилось и обхватило лапами его голову. Пармаков закричал и проснулся.

Рядом с ним тихо дышала свернувшаяся калачиком жена. Крика никто не слышал, и Пармаков не мог понять, кричал он на самом деле или нет.

«Этот сон не к добру», — подумал он, и тоска вновь сдавила его сердце. Стало жалко детей, он вдруг почувствовал себя одиноким, всеми покинутым. «Не на кого тебе опереться. Хоть ты и власть, а руки коротки… Останутся твои дети сиротами, Панайот Пармаков, жаль и их, и тебя. Эх, Болгария, не ценишь ты своих доблестных сынов, только подлецы у тебя и процветают… А может, отказаться от этого дела или хотя бы отложить? М-да, но ведь он дал слово. Панайот Пармаков не подлец, он кавалер. Господь уберег его, когда он шел на смерть, убережет и сейчас… Слава тебе, господи, — прошептал пристав и в темноте перекрестился. — Слово свое он сдержит. Не стыдно ли бояться какого-то бездельника! А как он в бытность свою ефрейтором восемнадцатого пехотного его величества полка в атаке под Л юле-Бургасом сразил того курда! Не человек был — гора! Курд замахнулся на него прикладом, замахнулся и Пармаков. Шейки прикладов переломились, затворы вылетели. Пармаков схватил курда за ногу, повалил его и прикончил ударом кулака по голове. А под Кубадином он с одной только фельдфебельской шашкой в руках повел в атаку пехотное отделение и очистил от румын целую деревню. Под Битолой выдержал адский огонь англо-французов, обнаруживших батарею Корфонозова, и, чтобы обмануть неприятеля, поддерживал непрерывную стрельбу. Батарея была спасена, но половина ее личного состава перебита или изранена. А Пармаков и оттуда, слава господу богу, вышел цел и невредим…»

Борясь с нахлынувшей жалостью к самому себе, Пармаков так и не уснул в эту короткую летнюю ночь. Утром он зашел в участок, взял с собой одного полицейского, которого считал посмелее, и вместе с ним направился в медницкие ряды.

Небольшую вымощенную булыжником площадь, где еще при турках располагались мастерские медников, шорников и жестянщиков, связывала с остальной частью города выходящая к мосту улочка. По ней проходил Анастасий, когда шел домой или в центр города. По плану пристава Анастасия нужно было арестовать именно здесь, в стороне от главной улицы, где ему на помощь могли прийти дружки.

На площади были две кофейни и парикмахерская. Пармаков с полицейским выбрали кофейню, из которой были видны все ряды, и попросили принести им кофе и нарды. Кофейня была бедная, с небольшой витриной, с лоснящимися от долгого употребления стульями, с громадным очагом и развешанными по стенам литографиями в дешевых рамках. Сюда заходили медники и шорники, забредали и случайные прохожие — какой-нибудь грузчик с веревкой вместо пояса или сельчанин, заглянувший в эту часть города купить котел или керосиновую лампу.

Колокол нижней церкви звонил не переставая, ему на разные голоса откликались молотки жестянщиков и медников. В это время тайный полицейский агент, которого в городе все знали и на которого поэтому Пармаков никак не мог положиться, вертелся возле клуба анархистов. До обеда Анастасий там не показывался и вообще, по донесениям агента, на улицах не появлялся.

Пармаков и полицейский сходили домой пообедать и к четырем часам вернулись в кофейню. Пристав упорствовал. Они опять взяли нарды — якобы затем, чтобы закончить начатую до обеда партию, и только начали расставлять шашки, как в верхней части площади показался Анастасий — наверно, возвращался домой.

Первым его заметил Пармаков, сидевший у самой витрины и наблюдавший за улицей.

Анархист шел по неровному булыжнику прямо к кофейне. Он похудел и пожелтел. Высокая его фигура согнулась в плечах, осунувшееся небритое лицо под широкополой шляпой имело вид рассеянный и болезненный.

Сердце Пармакова заколотилось, кровь ударила в голову. Он дал знак полицейскому и встал. Полицейский расстегнул кобуру, обогнул стол и, перешагнув низенькую каменную ступеньку перед дверью, пошел навстречу Анастасию. Анастасий все так же уныло брел по теневой стороне площади вдоль лавок.

«Попался в ловушку, гадина! — подумал пристав, наблюдавший за своим врагом через грязное стекло витрины и вспоминая свой сон. — Помоги, господи!»

В эту минуту в одной из мастерских звонко стукнул молоток, застонала медь, тревожно зазвенел молоток у другого жестянщика. Эти звуки наполнили маленькую площадь и слились с усилившимся похоронным звоном. Пармаков почувствовал, как что-то резануло его по сердцу. Мрачное предчувствие, время от времени охватывавшее его, опять овладело сознанием, во рту пересохло.

Анастасий приближался. Пармаков видел узел черного шнура, которым была подпоясана его блузка, носки больших, давно не чищенных башмаков. «Вот он, убийца! Дьявол овладел им и мучит его душу. Ишь пожелтел, как сухоцвет, проклятый!» Колокол бил все сильнее — вероятно, покойника выносили из церкви…

Пристав шагнул к дверям кофейни, влажные пальцы нащупали под кожей кобуры холодную сталь.

Анастасий уже возле витрины. Его башмаки равномерно постукивают по мостовой, и вот — на стекле появляется едва заметная тень. Еще миг — и он пройдет мимо двери. Увидев его спину, Пармаков встанет на пороге, вытащит револьвер и крикнет «Именем закона!» Так крикнет, что у того кровь застынет в жилах. Полицейский сделает то же самое, и Анастасий окажется между двумя револьверами…

Чтобы анархист не догадался о ловушке, Пармаков хотел было спрятаться за дверью, но в это время Анастасий показался на пороге, заглянул в кофейню и увидел Пармакова. В мрачных, измученных глазах Анастасия вспыхнул немой ужас. Он сжался, словно его ударили, и отпрянул назад. Пармаков вынул револьвер из кобуры и встал на пороге, огромный и страшный. Но прежде чем он успел открыть рот, Анастасий обернулся, и несколько торопливых выстрелов огласило площадь. Пристав выронил револьвер, схватился за грудь и, покачнувшись, молча повалился лицом вниз. Изо рта у него хлынула кровь, руки, словно крылья подбитой птицы, судорожно загребали воздух.

Полицейский выстрелил вслед убегавшему Анастасию. Руки у него дрожали. У самой реки анархист обернулся и снова выстрелил. Послышался звон разбитого стекла. Фуражка слетела с головы полицейского, он швырнул револьвер, с нечеловеческим криком промчался через площадь и свернул на улицу, ведущую наверх, к церкви. Молотки затихли…

От медницких рядов до церкви было не более двухсот шагов. Стрельба и крики полицейского напугали выходящих из церковного двора людей. Те, кто помоложе, выбежали вперед и первыми встретили обезумевшего от ужаса полицейского. Узнав, в чем дело, они кинулись на площадь, за ними бросились остальные.

Вокруг бившегося в агонии пристава толпились выбежавшие из мастерских ремесленники и их подмастерья. Некоторые еще держали молотки в руках и с ужасом смотрели на хрипевшего Пармакова.

Околийский начальник, растолкав стоящих плотной стеной людей, крикнул что-то полицейскому, который все еще не мог прийти в себя, и стал отдавать распоряжения, хотя никто его не слушал.

— Извозчика пришлите, извозчика!

— Кровь у него вся вытекла… Попал прямо в легкие…

— Это Пантелея Сирова сын, что на почте… Ну прямо на моих глазах… я все видел…

— Умирает… Как же все это быстро случилось, и оглянуться никто не успел…

Здоровенный медник в кожаном фартуке и с засученными рукавами показывал на свою лавку, куда попало несколько пуль, словно сейчас это было самым важным. Другой держал фуражку пристава, но едва ли сознавал, что у него в руках и зачем вообще он поднял ее с земли. Вся площадь была забита любопытными. Вокруг одного из жестянщиков собралась целая толпа и жадно ловила каждое его слово. Хатипов вопил: «Разойдись!», колотил по спинам, но никто не обращал на него внимания.

Среди крика и шума вдруг послышался повелительный голос молодого Христакиева.

— Следователь, следователь! — раздались голоса, и толпа расступилась, давая ему дорогу.

Христакиев подошел к кофейне, люди образовали полукруг, в центре которого лежал пристав.

Увидев лужу крови и услышав глухое хрипение Пармакова, Христакиев побледнел как мел.

— Немедленно очистить площадь! Остаться только свидетелям! Господин околийский начальник, исполняйте ваши обязанности! — крикнул он.

Толпа начала отступать к противоположной стороне площади.

За это время посланный Хатиповым полицейский успел сообщить об убийстве в участок, и к месту происшествия уже мчались трое конных полицейских.

Наиболее любопытные кинулись в улочку, где скрылся Анастасий. Туда же помчались полицейские. Вдали послышался женский вопль, поднялся шум, залаяли собаки. Из околийского управления прислали еще нескольких стражников, и через некоторое время толпа собралась около дома почтового чиновника. Мать Анастасия бегала по двору, рвала на себе волосы и оглашала воплями весь квартал…

А Анастасий в это время бежал по склону лесистого холма на другом берегу реки. В нагретом летним солнцем лесу упоительно пахло листвой, воздух дрожал от зноя. Сладостная тишина царила вокруг и звала к покою и миру. На вершине холма дул легкий ветерок. Его освежающая, щекочущая струя ласково овеяла потное тело Анастасия, затрепетала в рукавах черной блузы. Но Анастасий не замечал ничего. Он тяжело дышал, вытирая рукавом заливающий глаза пот. В оцепеневшем мозгу вместе с сознанием непоправимости случившегося и ужасом от нового убийства, которое он так неожиданно совершил, застряла гордая и дикая мысль, что вот наконец-то наступила решающая минута его жизни, хоть и не совсем так, как он себе представлял…

25
После убийства пристава стало очевидно, что свинцовое кольцо, найденное у ворот доктора Янакиева, принадлежит Анастасию. Да и револьверные патроны, которыми был убит врач, и по калибру и по другим особенностям полностью соответствовали гильзам, подобранным возле кофейни. Чтобы спасти начатое следствие, Христакиев ухватился за показания Сандева и родителей Анастасия. Пантелей Сиров и его жена клялись, что в ночь, когда убили Янакиева, их сын лежал дома больной. Другие свидетели тоже утверждали, что видели Анастасия в городе, мучимого лихорадкой. Христакиев составил протоколы допросов этих свидетелей и еще раз допросил Кольо Рачикова и служанку доктора. Он все еще надеялся выдать Анастасия за соучастника Корфонозова и Кондарева.

Цана вошла к нему в кабинет в шляпе, с которой, словно покрывало, свисал большой кусок крепа. Потемневшие от злости глаза упорно избегали взгляда Христакиева. Она повторила то же, что говорила при первом допросе: убийцы не здешние, и у ворот никого третьего не было. Следователь понял, что она никогда не простит ему того, что он запер ее после убийства, не изменит своих показаний и будет стоять на своем из тупости и злости. Ничего не вышло и из очной ставки Кольо с задержанными. Гимназист заявил, что ни один из них на убийцу не похож, и ни угрозы, ни перекрестный допрос не дали никаких результатов. Христакиеву стало ясно, что связать обе эти версии не удастся. Тогда он решил освободить Корфонозова, а против Кондарева начать новое дело по обвинению в попытке убийства должностного лица.

Не меньше встревожил его и поворот в общественном мнении. В городе поговаривали о едином фронте и о том, что доктора Янакиева решено было ограбить по приказу какого-то тайного комитета, чтобы получить средства для политической борьбы, что в этой операции участвовали только анархисты, что такие операции возобновятся, когда дружбаши объявят республику, и тому подобное. Имя Анастасия не сходило с уст его почитателей. Говорили, что он присоединился к отряду одного известного анархо — коммуниста из-под Тырнова, о котором с восторгом рассказывали, что он грабит богачей и «раздает бедным крестьянам деньги, чтобы они могли купить себе волов или полоску земли». Общественное мнение теперь открыто защищало Кондарева и его товарища, и следователь не мог с этим не считаться.

Похороны Пармакова подействовали на Христакиева угнетающе. Вдова безутешно и негромко рыдала, дети, не очень понимавшие, что случилось, испуганно таращились на усыпанного цветами мертвого отца в орденах и новом кителе с серебряными галунами, и Христакиеву никак не удавалось изгнать из памяти эту картину.

На следующий день после похорон пристава Христакиев, все в том же отвратительном настроении, решил зайти к отцу и поделиться с ним своими тревогами.

Августовский день был жарок и безветрен. Косые лучи солнца жгли пыльный, замерший город. На неметеных улицах стоял запах навоза, из-под удлинившихся теней полотняных тентов сладковато тянуло слежавшимися тканями. В ярком сухом свете, когда казалось, что конца и края нет этим предвечерним часам лени и покоя, особенно сильно чувствовались усталость, убийственная скука и та тяжесть, которую человек испытывает в конце лета, мечтая об осени с ее дождями и прохладой.

В конторе старого Христакиева было сумрачно, как в пещере. Отец сидел за большим старинным письменным столом, склонившись над каким-то делом. С первого взгляда старик понял, что у сына плохое настроение, и спросил, что случилось.

— Дело повернулось так, что приходится освобождать обоих, а мне этого совсем не хочется, черт побери. Это означает капитуляцию и провал всей моей игры, — признался он отцу.

— Я же говорил, что ты себя скомпрометируешь. Не заботишься ты о своем реноме.

Сын почесал пальцем кудрявую, красиво причесанную голову и, сунув руки в карманы брюк, заходил по комнате.

— При чем тут реноме, отец, и почему ты так мрачно на все смотришь? Я не полицейский и не собираюсь делать карьеру криминалиста. Не мое это дело — ловить убийц. Если полиция ни на что не годна, я не виноват. Но и это меня очень мало интересует, — сказал он, резко повернувшись и остановившись против отца. — Меня интересует политическое значение подобных преступлений и главные причины, которые их вызывают. Если знать это, незачем будет цепляться за формальности.

— Значит, пускай убийцы Янакиева расхаживают себе в добром здравии! Так я тебя понял?

— Пусть будет так, если хочешь. Убили его анархисты, и у меня нет никакого желания с ними возиться.

Старый Христакиев сердито покачал головой.

— Слушай, — сказал он строго, — в этом мире все имеет свои границы, и кто их нарушает — разбивает голову. Какое мнение сложится о тебе в обществе, если кто — нибудь услышит подобные высказывания?

— Общество славословит убийц. По крайней мере — часть общества. Поди послушай, что говорят на улицах! Пусть почтенные граждане думают обо мне что хотят. Я не могу бить в барабан и учить их уму-разуму. Они все равно не поймут что к чему, даже если я все объясню им самым подробным образом.

— Ты не учел, к чему может привести следствие. Этих людей ты все равно выпустишь, только сделаешь из них мучеников и дашь коммунистам новый козырь, чтоб они могли заявить: «Вот видите, опять на нас клевещут». К чему все это, сударь?

— Все запутал этот несчастный Пармаков, — вздохнул сын.

— Пармаков? В смерти Пармакова ты тоже виноват. Ну да ладно, он действовал на свой страх и риск… — более мягко продолжал старик, заметив, что сын скорчил недовольную гримасу. — Все в городе знают, кто убийца. Советую тебе как можно скорее исправить ошибку и не раздражать население. От этого мы ничего не выиграем. Коммунисты начеку, их адвокаты возьмут на себя защиту и используют процесс в агитационных целях. Прекрати следствие, надо заткнуть им рты, пока не поздно. Что же касается анархиста, пускай полиция сама разбирается как хочет.

Молодой Христакиев озабоченно слушал отца. «Другого выхода действительно нет», — думал он.

— Против Кондарева я должен начать новое следствие.

— Какой смысл? Слушай, что я тебе говорю: не тяни, нужно избежать скандала. Неужели не видишь, что из этого ничего не выйдет? Нашла коса на камень, сударь, и никакой политической выгоды не будет ни для нас вообще, ни для тебя лично. Наоборот, именно сейчас, когда блок начинает такую важную операцию против дружбашей, незачем связываться с коммунистами. Куда девался твой такт, твоя дальновидность?

— Не могу я с этим смириться!

— Оставь чувства плебеям, — улыбнулся старый адвокат. — Неужели я должен напоминать тебе твои же собственные премудрости? Ты увлекся и теперь ни на что…

— Придется, верно, выпустить и Кондарева, — вздохнул сын, облокотившись на письменный стол. — Я и правда слишком далеко зашел в своих замыслах. Ну да ладно, оставим это. Скажи мне вот что: ты веришь в скорое падение дружбашей?

Старик поднялся из-за стола.

— Наша акция их не свергнет, но падение ускорит. Думаю, на это она и рассчитана… Однако сейчас нам предстоит послать в Тырново как можно больше людей. Это главное. — Он помолчал и добавил: — Я собираюсь на этих днях съездить в Софию. Хочу встретиться с нашими главными и все выяснить, потому что это дело нешуточное и нужно обдумать последствия. Власть пока еще в руках этих кретинов. А ты здесь постарайся выяснить, что замышляют дружбаши, чтобы они нам не преподнесли какого-нибудь сюрприза.

— Да, да. Будь спокоен.

— Ах, чуть не забыл. По другому вопросу, — тихо произнес отец, заметив, что сын собрался уходить. — Нужно собрать сколько-нибудь денег для вдовы Пармакова. Надо помочь ей немного, пока не назначили пенсию.

— Разумеется, с величайшей готовностью. Запиши от меня триста левов.

— Почему я? Этим должна заняться полиция. А мы так, со стороны, соберем, кто сколько сможет.

— Да, оно, пожалуй, будет умнее.

— Так ты выпусти этих, чтобы обезоружить коммунистов. Полиция-то дружбашская, она во всем и виновата — вот наш тезис. Я сегодня в кафе нарочно бросил эту мысль. А ты не веришь, что дружбаши скоро падут?

— Собака говорит — зависит от палки, а я — зависит от скандала. Чем больше дубин обрушится на наши головы, тем скорей мы придем к власти, — засмеялся молодой человек.

Он оставил отцовскую контору в заметно улучшившемся настроении; особенное облегчение доставило ему решение пожертвовать солидную сумму вдове Пармакова — так он в какой-то мере чувствовал себя менее виновным в смерти пристава. «Старик прав. Что касается следствия, тут надо умыть руки», — думал он. И, чтобы немного развлечься, направился к городскому казино, где каждый вечер собиралась его компания.

В семье Джупуновых считали каждый истраченный грош, но на личную жизнь никто не обращал никакого внимания. Никто не имел права отдаваться своим чувствам и влечениям, особенно если это мешало благополучию и интересам семьи. На любое проявление чувств принято было смотреть презрительно, ласка встречалась насмешками. Неприличным считалось заглядывать другому в душу и еще более неприличным — говорить нежности. Когда кто-нибудь надолго уезжал из дому, никто не позволял себе ни слез, ни сердечных слов. Даже уходя на фронт, братья не обнялись с матерью на прощанье. Душевности боялись как огня и жестоко осмеивали любую слабость.

Джупуновы много и хорошо ели, прилично одевались, были здоровы, общее благосостояние росло — чего еще можно было желать? Жизнь в доме текла по давно установленному порядку, и к любому его нарушению относились очень сурово. Так поступили и с Костадином. После скандала перестали упоминать о нем, о Христине, об их ежедневных встречах. Старуха и Манол молчали, отчего остальные тоже не решались об этом заговаривать. Все ждали, что Костадин поймет бессмысленность своего увлечения, но с каждым днем становилось яснее, что спокойствие и прочность семьи находятся под угрозой.

Джупунка не переставала сокрушаться, глядя, как ее младший сын трудится наравне с работником на заднем дворе, словно он здесь не хозяин, а слуга. Надежда женить его на внучке хаджи Драгана рухнула. Манол запретил какие бы то ни было дальнейшие попытки сватовства, и старуха, хоть и не совсем смирившись, вынуждена была отказаться от своих планов. Ее глубоко запавшие глаза мрачно горели, из худой груди то и дело вырывались тяжелые вздохи. Она набрасывалась на работу, надеясь забыться и уйти от тревожных мыслей. Поведение Манола раздражало ее все больше. Джупунка знала, что Костадин перед женитьбой непременно потребует раздела, и не могла понять, почему Манол ничего не предпринимает. Она только надеялась, что старший сын принял какое-то решение и выжидает удобного момента. Однажды она подслушала, как Костадин спрашивал у Райны, не приезжал ли к ним в его отсутствие Тодор Мирян. Старуха поняла, что Костадин следит за каждым шагом брата. Занятая своими тревогами, она совсем было упустила из виду мельницу. А ведь из-за нее-то сыновья и поссорились! И зачем нужно Манолу именно сейчас снова заводить речь об этой мельнице? Только дразнит брата. Узнав, что Мирян тянет с подписанием договора, старуха понадеялась было, что из этого ничего не выйдет. Но после разговора Костадина с Рай ной ей пришло в голову, что Манол собирается подписать договор втайне от брата и вложить в мельницу все их деньги. Тогда Костадин не сможет отделиться и волей-неволей будет вынужден довольно долго ждать, а это помешает его женитьбе. Джупунке казалось, что она угадала намерения старшего сына, но это ее не успокоило. А вдруг эта мельница их разорит? Как ни страшен был раздел, банкротство страшило старуху еще больше. Этим не раз пугал ее Костадин. И во всем виновата она, бонда рева дочка. Ведь с весны, когда сын потерял голову из-за этой девчонки, в доме все и пошло наперекосяк. С тяжелым сердцем ожидала Джупунка развязки, пыталась угадать, когда Костадин назначит день помолвки, строила планы, как ему помешать, и не находила никакого выхода.

На днях она узнала от невестки, что Костадин бывает у бондаря в доме и ни от кого не скрывает своих намерений. Джупунка опасалась, что, сразу же после успенского поста, помолвка будет объявлена, и ломала голову над тем, что из всего этого выйдет. Испугается ли Костадин, если она и Манол не дадут согласия на брак? На что он надеется, неужто всамом деле уйдет жить к Христининым родным? Старуха приглядывалась к сыну, пытаясь разгадать его планы. Порой ей казалось, что Костадин способен и на худшее. Его вид просто пугал старуху. За время молотьбы, да и оттого, что часто ходил на охоту, Костадин осунулся и загорел, но лицо его, похорошевшее от любви, приобрело юношеское очарование и утонченность. Джупунка не смела и заикнуться о том, что ее мучило, говорила с ним только о самом обыденном: не хочет ли он есть, не переоденется ли, не вымоет ли голову, и старалась не смотреть в горяшие синевато-черным огнем глаза сына.

Цонка, с ее деревенской склонностью к сплетням, разжигала ненависть старухи к Христине, словно кузнечный мех тлеющие угли. Завидев влюбленных возле казино, она звала свекровь наверх. Спрятавшись за дверью балкона, Джупунка разглядывала счастливое лицо будущей невестки и дрожала от ревности и злобы.

Однажды, когда Костадин, отказавшись от обеда, взял обеих гончих и в самую жару отправился на охоту, старуха, едва дождавшись, когда за ним захлопнется калитка, яростно накинулась на старшего сына:

— До каких пор это будет продолжаться, Манол?

Манол, доедавший ломоть арбуза, сделал вид, что не слышит, и старуха повторила еще более сердито:

— Я с тобой говорю, Манол! До каких пор в доме будет все это продолжаться? Ждешь, чтоб он сюда ее привел, что ли?

Шея Джупунки, изрезанная бесчисленными морщинами, дрогнула, подбородок вздернулся, беззубый рот искривился.

— Пусть приводит. Что посеет, то и пожнет.

Старуха судорожно глотнула и взорвалась:

— Вот бирюк, нет у тебя сердца!

Манол попытался ее утихомирить, но на этот раз она не поддалась его уговорам.

— Еще немного, и вы вцепитесь друг другу в горло! Ты что, ослеп, не видишь? Не оставит он ее, что ты тянешь, чего дожидаешься? Поговори с ним, пора ему вправить мозги. Ох, боже мой, вся душа у меня изныла!

Манол взял тонконогий венский стул, поставил его рядом с матерью.

— Мама, — строго сказал он, усаживаясь, — что, по — твоему, я должен делать, упрашивать его? Да от этого он еще больше заартачится. Я знаю, как его вразумить, потерпи день-другой. У бондаря его привечают, а он развесил уши и с каждым днем все больше увязает, теперь ему уже ничто не поможет. Но узды из своих рук я не выпущу, что бы ни случилось, и ни твои слезы, ни его крики меня не испугают. Раздела не будет и быть не может, пока я этого не пожелаю. Заруби себе это. И вообще, что гнило, мне уже не мило!

Старуха затрясла головой.

— Как это не мило? Он же мне сын… Когда я вижу, как он похудел, как отдалился от нас… Неужто же, сынок, нет других девушек, подостойнее? Что он присох к этой гордячке?.. Да и ты оставил бы эту проклятую мельницу, может, тогда и его легче будет уломать. Он ведь потому и уперся на женитьбе.

— Мельница не имеет ничего общего с его любовными делами, — заявил Манол.

— Ну и что ты думаешь делать? — спросила старуха.

— Турки говорят «гелеши гюзел» — что ни делается, все к лучшему, — сказал Манол, успокаивающе положив руку на плечо матери, и поднялся.

Несмотря на то что этот разговор не удовлетворил старуху, она больше не осмеливалась расспрашивать Манола о его намерениях. Желчная и вспыльчивая, она быстро отходила, как только Манол удостаивал ее каким — нибудь объяснением, которое скорей походило на приказание. Честолюбие подавляло в ней даже материнское чувство к Костадину. Манол умел разжигать в ней гордость. Мать во всем доверяла и подчинялась старшему сыну, как когда-то мужу. Хотя ей было неясно, каким образом Манол сумеет оторвать Костадина от Христины, она не сомневалась, что в конце концов старший сын сделает все, чтобы сохранить в доме прежний порядок. На кого же ей еще положиться? Главное — чтобы братья не разделились. Тогда Костадин еще подумает, стоит ли жениться на какой-то деревенской учительнице и потерять значительную часть того, что он имеет. Но окончательного решения Джупунка, несмотря на все свои раздумья, не находила, и сердце ее не знало покоя. На Райну она не обращала внимания. Необычайная замкнутость единственной дочери, особенно заметная в последнее время, не производила на Джупунку никакого впечатления. Она объясняла ее общими семейными неприятностями.

А Райна страдала вовсе не из-за Костадина. Ее мучила совесть, душило предчувствие чего-то неизвестного, нависшего над ее жизнью. По ночам она задыхалась от любовных мечтаний о Кондареве, днем старалась не сидеть дома. Вот уже два года тоска не оставляла ее. Но Райна была из тех девушек, которые умеют терпеливо переносить душевные муки и ничем не выдают своих страданий. Она влюбилась в Кондарева, еще когда он готовил ее к переэкзаменовке, и с тех пор это чувство не угасало, хотя надеяться, что он когда-нибудь ее полюбит, было бессмысленно. Когда нынешней весной отношения между Кондаревым и Христиной разладились, Райна почти не обрадовалась. Только неожиданная любовь брата к бывшей подруге возбудила в ней новые надежды. Убедившись, что Христина действительно заинтересовалась Костадином, Райна сделала все, чтобы оторвать от нее Кондарева. Но потом встал вопрос, сможет ли она связать свою судьбу с Кондаревым — вчерашним женихом Христины. Райна запуталась, сочувствие, которое она испытывала к Костадину, быстро исчезло, и в глубине души ей уже не хотелось, чтоб он женился на Христине.

Райна стала искать способ сблизиться с Кондаревым, но, несмотря на все усилия, Кондарев оставался по-прежнему недоступным. Он вращался в другой среде, редко появлялся в компании учителей и почти никогда не бывал в казино, где по вечерам собиралась молодежь. Когда по городу разнеслась весть об аресте Кондарева, Райна сразу же поверила, что он действительно замешан в убийстве, и стал представляться ей чуть ли не болгарским Карлом Моором. То, что вместе с Кондаревым был арестован бывший майор Корфонозов, и слухи о тайном комитете, по чьему приказу якобы было совершено убийство, еще больше убедили ее в этой мысли.

Райна уже совсем было смирилась со своей трагической любовью, но тут Анастасий Сиров убил пристава и поползли новые слухи. Город снова заволновался. Райна побежала к Петру Янкову, который принял ее довольно холодно. Она объяснила, что пришла по поручению группы учителей, которые интересуются судьбой своего коллеги, но в действительности надеялась узнать, существует ли на самом деле этот тайный комитет. Янков поиздевался над «выдумками буржуазии, которая дрожит за свою шкуру», и в доказательство их лживости сообщил, что Корфонозов уже два дня как освобожден по приказанию самого следователя. Райна ушла успокоенная, а на следующий день встретила на главной улице Сотирова, от которого узнала, что утром выпустили и Кондарева.

Известие привело ее в ликование. Опьяненная надеждой встретиться с Кондаревым и доказать ему свою преданность, Райна рассталась с Сотировым, глухая и слепая ко всему окружающему. Христина устранена, Кондарев болен и одинок — именно теперь он не сможет не оценить ее любви. Несправедливость, жертвой которой он стал, только усиливала ее чувство, и Райна шла как во сне, поглощенная мечтами и планами.

Возле казино она увидела кучку людей, которые, перешептываясь, поглядывали на их дом, но не обратила на это особого внимания. Лишь в передней, услышав крики и топот, Райна пришла в себя и торопливо взбежала по лестнице.

В гостиной красный от ярости Костадин кидался с кулаками на брата. Джупунка тщетно пыталась его остановить. Из комнаты Манола выглядывали Цонка и дети.

Райна бросилась помогать матери и схватила Костадина за руку.

— Коста, опомнись, что ты делаешь? — закричала она.

Костадин посмотрел на нее помутившимся взглядом, вырвал руку и широким жестом указал на Тодора Миряна. Только теперь Райна заметила его присутствие. Мирян, понурив голову и весь какой-то сникший, сидел у стола, всем телом навалившись на толстую трость. Рай не показалось, что ему плохо, но, увидев бутылку водки, рюмки и тарелку с салатом, поняла, что гость просто пьян.

— Полюбуйся на этот позор, Райна! Видишь, напоил его… Не говорил я тебе, что он нас ограбит! — со злобным презрением воскликнул Костадин. — Разбойник! — И он снова рванулся к Манолу.

Райна и старуха пытались его удержать. Манол схватил брата за руки. Цонка закричала, дети заплакали.

— Не кричи, дурень!.. — прошипел Манол, борясь с Костадином.

Вдруг Костадин с силой, удивившей и испугавшей Райну, вырвался, схватил брата, отшвырнул его к стене и ворвался к нему в комнату.

— Договор! — заревел он.

Манол ударился о стену и едва устоял на ногах. Райне показалось, что старший брат сейчас бросится вслед за Костадином и произойдет что-то ужасное. В комнату Манола никто не смел входить, кроме Цонки и детей, и Райне с малых лет было внушено уважение к этому месту. Но Манол остался на месте. Передернул плечами, словно хотел отряхнуться, его верхняя губа вздернулась, что-то звериное блеснуло в глазах и тут же угасло. С тихим и страшным смехом, какого Райна никогда не слышала, он прошел в комнату вслед за братом.

— Ничего ты тут не найдешь, не ройся! Договор в сейфе, — спокойно сказал он.

Костадин, устремившийся было к угловому шкафчику, остановился. Слова Манола поразили его, и новая волна ярости залила глаза, исказила взгляд.

— Подлец, я убью тебя! Мама, я ему голову оторву, так и знай! — вне себя закричал он.

Старуха взвизгнула и вцепилась в сына, дети заплакали еще громче. Испуганная Райна кинулась на помощь матери и повисла у Костадина на плече. Стыд и ужас повергли ее в панику.

— Коста, Коста, опомнись! — закричала она, готовая расплакаться.

Только Манол не обратил внимания на угрозу Костадина. Он знаком велел Донке выйти, крикнул Райне, чтобы та убиралась, попытался даже вытолкать мать, но та уперлась, и Манолу пришлось ее оставить.

— Мальчишка! Испугать меня захотел? Не выйдет! Только семью на посмешище выставляешь, — поблескивая темными глазами, процедил он сквозь зубы. Что твоя часть капитала, что ее (он указал на остановившуюся в дверях Райну) — в вашем распоряжении, захотите, в любой день могу отчитаться в них до последнего гроша. Да я бы с удовольствием избавился от вас, чтоб рук не связывали. Оба вы просто молокососы. Ты-то, Райна, девушка, тебе простительно, но этот балбес, видно, никогда не поумнеет. Хотите делиться — давайте! Но это будет по моей воле, не по вашей. А с тобой давай договоримся сразу. Если ты и впрямь собираешься жениться и хочешь привести сюда эту женщину, не смей болтать всякую ерунду про мельницу и пугать мать!

Лицо его потемнело от выпитой водки, глаза были мутны, но говорил он связно, не запинаясь. Правда, ни Райна, ни остальные ничего не поняли. Костадин, пораженный этим заявлением, уставился на брата, не понимая, так ли оно на самом деле или это новая хитрость, и глуповато замигал, не в силах сообразить, о ком шла речь — о Христине или вообще о его будущей жене.

— Договориться? Да разве с тобой можно договориться? На какую это женщину ты намекаешь? — воскликнул он, охваченный новыми подозрениями.

— На ту, которая так вскружила тебе голову, что ты даже жениться собрался.

— Ты ведь против?..

— Да будешь ты слушать, что тебе говорят! — окрысился Манол. — Раз я согласен на раздел, очень мне нужно знать, на ком ты женишься! И знай, ты свободен решать, где тебе жить, здесь или искать себе другой дом. Но где бы ты ни жил, запомни: мы с тобой больше из одной миски хлебать не будем!

Костадин переглянулся с сестрой и перевел вопросительный взгляд на мать. Та ахнула и всплеснула руками.

— Манол, как ты смеешь? Боже, так вот что ты надумал! Не стыдно было тебе меня обманывать? — воскликнула она и, кинувшись к скамье, служившей постелью внуку, повалилась на нее ничком.

Манол бросил на мать яростный взгляд.

— Теперь ты начинаешь? Так будет лучше, мама! — закричал он. — Вы все словно дети. А что можно поделать, если он уже стал женихом этой женщины!

Старуха громко и беспомощно всхлипнула, ударилась головой о скамью, худое тело затряслось от истерических рыданий. Райна и Цонка кинулись ее успокаивать.

В гостиной упал стул, послышались пыхтение и топот. В дверях комнаты показался Мирян, резко покачнулся и едва удержался с помощью палки. Его осунувшееся от пьянки лицо было бледно как у мертвеца. Одеревеневший язык бормотал что-то невнятное.

— Мельница моя, доконали вы меня! — простонал он.

Манол взял его под руку и увел в гостиную к миндеру.

— Бай Тодор, успокойся! В каждом доме бывают размолвки. Мельница твоя и твоей останется… Раз не хочешь — уничтожим договор. Ну-ка ложись! Полежи, пока не полегчает… Не надо было нам пить на голодный желудок.

Он уложил его на миндер почти насильно и тут же вернулся в свою комнату.

— Разбирайся тут с вами! — простонал он и со злобой взглянул на мать, продолжавшую плакать и причитать. — А все ты, Коста, ты больше всех виноват.

— Покажи договор, — не унимался Костадин. — Хочу знать, на какие это ты деньги собираешься строить.

— Покажу, не спеши. Эх вы! Мешаю я вам транжирить отцовское добро. Я людьми хотел вас сделать, а вы просто слепцы, тупицы.

— Погоди, ты нас с толку не сбивай! Вложил в мельницу наш капитал, распоряжаешься им как своим. — Костадин начал смягчаться, но все еще не›хотел верить брату.

Манол презрительно сощурился.

— Вот и спросил бы как человек, на какие, мол, ты, братец, средства собираешься ставить мельницу. А то заладил, как попугай, одну и ту же чепуху. Вам бы только о своих прихотях думать, а я тут за всех должен голову ломать. Идем! — властно сказал он и, взяв Костадина за локоть, вывел его из комнаты.

Братья ушли к Костадину, и кто-то из них повернул изнутри ключ.

Старуха вскочила на ноги и кинулась за сыновьями. Забарабанила кулаками в дверь, но, убедившись, что ей все равно не откроют, заплакала как ребенок. Цонка и Райна почти насильно увели мать в ее комнату. Цонка осталась с нею, а Райна вышла во двор, сама не зная зачем.

За забором подслушивали соседи, и Райна вернулась в гостиную.

На миндере, лицом к стене, тяжело пыхтел Мирян, подогнув длинные ноги в пыльных башмаках. Палка валялась на полу, на столе лежало канотье, похожее на перезрелый подсолнух. Райна взглянула на Миряна с отвращением. Никто и не подумал идти обедать, и внизу, в кухне, откуда доносился запах печеного перца, было уже темно.

Райна ушла к себе. Сколько она себя помнила, в доме никогда не было такого скандала. Нетрудно представить, какие сплетни поползут по городу. Интересно, о чем разговаривают сейчас братья? Мирян подписал договор, значит, и ее часть общего капитала вложена в мельницу. Манол, наверно, врет, когда отрицает это. Согласился на женитьбу и укротил Костадина. Теперь Костадин непременно женится на Христине, и, верно, очень скоро, откладывать не будет…

Только сейчас Райна осознала, как она страшно одинока со всеми своими мечтами и насколько она отдалилась от родных. Из дома навсегда уходили былое спокойствие и уверенность, и отныне в ее жизни начиналась новая, неизвестная полоса.

Прошло несколько минут, и братья вышли из комнаты. Костадин тут же выбежал на улицу. Вслед за ним отправился и работник. Вскоре у ворот остановилась извозчичья пролетка.

Райна вышла на балкон. Манол, заботливо поддерживая Миряна под руку, усадил его в пролетку, сел рядом. Лошади тронулись.

Братья договорились.

27
Следующие несколько дней прошли в ссорах между старухой и Манол ом, и в конце концов Джупунка слегла. Она объявила, что хочет умереть, и отказывалась есть; бессильная злоба выматывала ее, не оставляя сил ни для слез, ни для проклятий. Несмотря на жалость, Цонка и Райна старались поменьше быть около нее, потому что тогда ее гнев обрушивался на них. Манол вызвал к матери доктора Кортушкова, но сам ни разу не переступил порог ее комнаты, а младший сын словно вообще забыл о ее существовании. Все эти дни он сновал между своим и Христининым домом, готовился к помолвке, покупал подарки, шил новую одежду. Все понимали, что старуха слегла просто от злости, и с досадой ожидали, когда же наконец встанет с постели.

Начало сентября было жарким. Все засохло, обмелевшая река по ночам едва шумела. Свежая солома и сено в сарае хранили приятный запах лета, листья яблонь начали желтеть, трава между плитами двора пожухла, и лишь суровые густые самшиты зеленели по-прежнему. Двор обнажился — японские розы отцвели, опустевший ток ночами белел под луной, а под навесом на веялке опять спал петух, пристроившись рядом с серенькими, как куропатки, молоденькими курочками.

По утрам, когда Райна вдыхала прозрачный воздух и смотрела на затихшие, словно постаревшие за лето постройки, сердце ее сжималось при мысли, что скоро вновь придется ехать в село. Сладостная печаль приближающейся осени делала особенно острой и пронзительной тоску по Кондареву, заставляя задыхаться от подавленных рыданий. Райна пыталась найти хоть какой-нибудь повод, чтобы к нему зайти. Она вспомнила, что где-то у нее лежит старая книга по педагогике, принадлежащая Ивану, вспомнила также, что ему до сих пор не заплатили небольшую сумму за уроки по математике, но ни книга, ни деньги не были достаточно важной причиной, чтобы прийти в дом к холостому мужчине, да еще только что выпущенному из-под ареста. С другой стороны, родные Кондарева, вероятно, знали историю с Христиной, и Райна боялась, что ее могут просто не принять. Отчаявшись придумать достаточно серьезный повод для посещения, она за несколько дней до отъезда на село решила предоставить все случаю и часов около одиннадцати утра вдруг отправилась к Кондаревым.

На ее счастье, Сийки не было дома. Мать Кондарева встретила ее холодно, и Райна подумала было, что ее не впустят. Но старая женщина только молча посторонилась, и Райна, задыхаясь от волнения, поднялась по темной узкой лесенке. Она никогда не бывала здесь, но знала, что Кондарев живет на втором этаже, отдельно от сестры и матери.

Лестница заканчивалась площадкой, которая могла сойти за небольшую гостиную. Поднявшись, Райна услышала за некрашеной дверью оживленные голоса и поняла, что у Кондарева гости. Она хотела уйти, но в эту минуту дверь отворилась, в густом табачном дыму мелькнули два костыля и какой-то инвалид перекинул через порог изуродованные ноги. Увидев Райну, испуганно отступившую к самой лестнице, он обернулся и сказал что-то, чего она от смущения не разобрала.

Говор в комнате затих. Знакомый голос спросил, кто это.

— Дама, — с еле заметным презрением ответил инвалид.

На секунду наступило полное молчание. Потом тот же голос сказал:

— Пусть войдет.

Совершенно ослабевшая от волнения, Райна смущенно вошла в комнату.

Она-то воображала себе, что застанет Кондарева одного, в спокойной домашней обстановке, располагающей к интимности, заведет разговор о Христине, даст ему понять, что не она виновата в том, что Костадин в нее влюбился, что и сама Христина в глубине души была неравнодушна к Костадину, и так далее в том же духе, в зависимости от того, как Кондарев воспримет этот разговор. Таким образом, ее приход должен был бы произвести впечатление дружелюбия, внимания и уважения к нему. Но, оказавшись в тесной, словно келья, прокуренной комнатке и увидев сидящих вдоль стен мужчин, Райна забыла о своих мечтах и мучительно думала только о том, как бы объяснить свое посещение и поскорее отсюда выбраться. Все ее разглядывали, но никто не пошевелился. Инвалид, уходя, тяжело стучал костылями по лестнице.

— Пожалуйста, пожалуйста! Сотиров, иди ко мне! — сказал знакомый голос, и Райна увидела Кондарева. Он сидел на кровати, откинувшись на подушки.

Давно не стриженная борода, словно паутина, оплела его исхудалое лицо. Это придавало Кондареву мрачное и в то же время утонченное выражение, какое бывает иногда у монахов и молодых, только что рукоположенных священников. Что-то ироническое и пренебрежительное было в его глазах, необыкновенно светлых и ясных, словно очищенных перенесенными страданиями. Нос стал тоньше, и без того большой лоб словно бы еще расширился у висков. Кондарев напоминал аскета среди мирян, и Райна сразу же почувствовала его духовную силу и превосходство над остальными. На левой ноге под черной штаниной была ясно заметна повязка. В углу, рядом с кроватью, стояла толстая трость.

— Госпожица Джупунова, возьмите мой стул, — сказал Сотиров, пересаживаясь к Кондареву на кровать.

Райна неуверенно шагнула, пробралась на подгибающихся ногах мимо гостей и села.

Слева от нее прямо на полу сидел пожилой мужчина с зализанными на лысину жидкими волосами. За ним, в углу, прислонился к стене смуглый юноша с черными огценными глазами и сросшимися бровями. На стуле скромно сидел светловолосый мужчина. Еще двое молодых людей расположились на полу у самой двери. Почти все курили, и густой дым, окутывавший комнату синеватым туманом, с трудом выбирался на улицу через открытое окошко.

Эта гнетущая обстановка и убогая одежда гостей заставили Райну покраснеть за свой туалет. Она была в той же белой шляпке, на которую свысока и с такой насмешкой всегда посматривал Кондарев, в светло-зеленом шелковом платье с довольно большим вырезом и в белых перчатках. Невероятно глупыми и неуместными показались ей сейчас и ее туалет, и крепкие духи, запах которых, несмотря на табачный дым, разлился по комнате, и напудренное с таким старанием лицо и даже сумочка, которую она не знала куда деть.

— Я пришла поздравить вас с вашим… с вашим освобождением, господин Кондарев, — произнесла она дрожащим голосом, желая как можно скорее объяснить свое посещение.

Кондарев неопределенно улыбнулся и кивнул. Гости переглянулись, а некоторые из них засмеялись.

— Если бы так! — вздохнул белокурый.

Райна вопросительно повернулась к нему, но тот даже не взглянул на нее.

Девушка сконфузилась еще больше.

— Следователь завел новое дело против Кондарева. Вы, вероятно, не знаете об этом, госпожица Д жупу нова, — вежливо объяснил Сотиров.

Этот милый человек, к которому Райна всегда испытывала доверие, был ей сейчас ближе всех, и только он мог помочь ей выпутаться из неловкого положения. Райна повернулась к нему как к спасителю.

— Но ведь господин Кондарев не замешан… — сказала она.

— Не за убийство доктора, за другое. Следователь обвиняет его в попытке убить должностное лицо. — Кондарев ведь стрелял в полицейского, — сочувствующе улыбнулся Сотиров, видя ее состояние. И так как Райна все еще не понимала, о чем идет речь, он разъяснил, что уже после того, как Кондарев был выпущен и следствие против него прекращено, Христакиев неожиданно предъявил ему это новое обвинение.

Наступило молчание, и Райна, которая то бледнела, то краснела, собралась уходить, ожидая только, чтобы Кондарев сказал что-нибудь или хотя бы взглянул на нее, но один из гостей, сидевших у двери, шепнул что-то своему товарищу.

— Другого способа нет, — мрачно ответил ему тот.

— Я тоже настаиваю на подписке, — заявил красивый юноша.

— Сын Вельзевула нарочно назначил такую большую сумму. Генков и Кесяков помогут.

Райна переводила взгляд с одного на другого, пытаясь понять, о чем они говорят. Кондарев сидел на кровати скрестив руки и терпеливо слушал. Время от времени он улыбался, и улыбка терялась в отросшей бороде. Никто не обращал на Райну никакого внимания, и когда она спросила юношу, о какой подписке идет речь, тот просто отвернулся. Приступ отчаяния сжал ее сердце. Как не похож и как далек был этот Кондарев от того, о котором она мечтала. И неужели это его друзья? «Этот, со сросшимися бровями, еще в прошлом году учился в гимназии, — подумала она о юноше, к которому почувствовала особенно сильную неприязнь. — А блондина я видела, он колол дрова возле пекарни». Слова пролетали мимо ее ушей. Она по-прежнему робко ловила взгляд Кондарева, словно надеялась прочесть в нем ответ на свои отчаянные мысли.

— Нельзя объявлять подписку, правда, Иван? — сказал Сотиров.

— Мне неприятно, что вы вообще обсуждаете этот вопрос, — нахмурился Кондарев.

Теперь он взглянул на Райну с холодным любопытством. Лицо его стало суровым. «Он ненавидит меня из-за Костадина», — мелькнула у нее мысль, и прежние сомнения заговорили в ней с еще большей силой.

В эту минуту Кондарев действительно ненавидел ее. Появление Райны разбередило незажившую душевную рану, он не мог понять, с какой целью она явилась. Сначала он подумал, что Райну послала Христина с каким-нибудь поручением или приветом. Эта мысль его взволновала, но тут же ему стало ясно, что Райна пришла засвидетельствовать свои собственные чувства. Любая другая женщина могла посетить его, только не сестра Джупуновых.

Ее полные девичьи ноги, затянутые в модные прозрачные чулки, широкие бедра, обтянутые шелковым платьем, стройная талия и чуть коротковатая, крепкая и гладкая шея все больше привлекали его внимание. В голове мелькнула мысль, не воспользоваться ли любовью этой глуповатой девицы. Она сестра человека, отнявшего у него Христину, и совсем недурна, даже наоборот — очень мила своей преданностью, но, когда он взглянул в лицо Райны с характерными для всех Джупуновых чертами, уголек, разгоревшийся в его сердце, быстро погас и ненависть снова взяла верх. Он перестал рассматривать Райну и снова внимательно прислушался к разговору. Молодые люди спорили, каким образом собрать деньги, чтобы внести залог. Блондин недовольно мял своими огромными башмаками лежащую на полу чергу.

— В конце концов, это мое личное дело. Хватит спорить, — с досадой сказал Кондарев.

Пожилой человек встал.

— Я ухожу, Иванчо. Утомили мы тебя, извини, — сказал он.

— Да и нам пора идти, — заявил блондин.

Все, в том числе и Сотиров, поднялись. Встала и Райна.

Кондарев потянулся к трости, но Сотиров не позволил их провожать.

— Надеюсь, мы договорились, — сказал Кондарев. — Не надо ничего предпринимать без моего согласия. А вас, госпожица Джупунова, благодарю за посещение, — добавил он с легкой улыбкой. — Я просто поражен, что вы решились прийти сюда.

— Между нами ничего не произошло, господин Кондарев… Напротив, это так естественно… После таких событий — она не договорила, потупила глаза и выпустила его руку.

— Да, да, верно, — ответил Кондарев, на этот раз не так пренебрежительно, и Райна поняла, что он ее жалеет.

Гости спустились по лестнице с оглушительным топотом. Райна вышла вместе с Сотировым.

— Можно вас проводить? — спросил он.

Райна взглянула на него с благодарностью.

— О, разумеется. Я и сама хотела поговорить с вами.

Несколько минут они шли молча.

Райна боролась с подступавшим отчаянием. «Он никогда меня не полюбит, никогда. Он живет совсем в другом мире. Я ему чужда и не нужна», — думала она, с ужасом сознавая, что это действительно так.

Время приближалось к часу. Площадь была пуста.

— Я не поняла, о какой подписке вы говорили, — сказала Райна, когда молчание слишком затянулось.

— Я как раз об этом и думаю. У Кондарева нет денег, и, если он не внесет залога, назначенного следователем, его снова посадят в тюрьму. И вообще положение у него тяже лое. Кмет и околийский начальник его преследуют и, наверно, на днях уволят. Вопрос в том, где достать денег.

Сотиров шел медленно, задумчиво глядя себе под ноги, словно возвращался с похорон.

Райна взглянула на него раз, другой. Сердце резко сжалось, горячая волна обдала тело. Замирающим голосом она спросила:

— Когда нужно внести деньги и сколько, господин Сотиров?

— О, порядочно. В этом-то все и дело. Восемь тысяч… Срок три дня.

— Господин Сотиров, — сказала Райна, помолчав, чтобы справиться с волнением. — Вы его самый лучший друг. Со своей стороны я тоже вам очень доверяю. Могу ли я… могу ли я попросить вас? Возьмите у меня эти деньги… восемь тысяч… но так, чтоб он не знал, разумеется.

Сотиров поглядел на нее широко открытыми глазами.

— Что? Извините, я не понял. Вы предлагаете… вы предлагаете столько денег? Это серьезно? Вы не шутите?

— Я предлагаю их вам как бы взаймы. У меня есть сбережения от жалованья. Кроме того, братья, когда я кончила гимназию, положили на мое имя некоторую сумму в сберегательную кассу… Деньги мне сейчас не нужны, замуж я не тороплкхгь.

— Но, госпожица Джупунова, это чрезвычайно благородный жест с вашей стороны! — воскликнул Сотиров. — Вы его спасаете от тюрьмы. Ах, простите, я никак не ожидал этого от вас… Вы меня поражаете, я просто не знаю, что сказать!

Он посмотрел на нее с восхищением и добавил:

— Да, я понимаю ваше благородство.

Они свернули в переулок, выходящий на площадь.

— Он горд и, если узнает, не возьмет. Вы не должны говорить, откуда деньги, — сказала Райна с болью и в то же время с надеждой, что если не сразу, то хоть когда-нибудь Сотиров выдаст ее тайну.

— Такой поступок незачем скрывать, госпожица Джупунова, но если вы настаиваете… Я подпишу вексель, чтобы гарантировать вам уплату. Все будет в порядке, как полагается, на срок…

— Нет, нет, не нужно. Я знаю, что вы вернете. Я могу взять их уже сегодня, чтобы вы их тут же внесли. Вы ведь знаете, как это делается, куда можно их передать?

— Разумеется. О, это очень легко и просто можно устроить в банке… Вашу руку, госпожица Джупунова. От души, от всего сердца поздравляю вас! Вы дожны вступить в наши ряды! — восторженно воскликнул Сотиров и крепко пожал Райне руку, не обращая внимания на прохожих, которые уже начали на них поглядывать.

— Где мы встретимся, чтобы я могла передать вам деньги?

— Где хотите. Я подготовлю вексель. Нет, нет, иначе я не возьму… Если хотите, можно в городском саду часа в четыре, если вам удобно. Уйду пораньше с работы и буду вас ждать. Это всего на пять минут.

Райна кивнула.

— Он непременно оценит ваш поступок, не может не оценить! — все так же горячо продолжал Сотиров, быстро шагая по узкому тротуару и не замечая, что Райна едва поспевает за ним. — Вы, женщины, изумительно благородны и не такие эгоисты, как мы… Я всегда верил в женщин и высоко ценю их, не то что некоторые мужчины, которые не умеют их понять…

Надежда, что Сотиров сообщит Кондареву, кто дал деньги, то наполняла сердце Райны радостным волнением, то вновь будила прежние тревоги и сомнения.

Они расстались на главной улице, и Райна вернулась домой, удовлетворенная проявленным благородством, хотя далеко не уверенная, что поступила умно. Сумма была все — таки очень большой, и не жалеть о ней было не так легко; кроме того, Райна боялась, что братья могут узнать об изъятом вкладе. Но, несмотря ни на что, она в тот же день передала восемь тысяч левов Сотирову, который насильно сунул ей в руки подписанный им вексель.

28
Все это время Костадин находился в радостном возбуждении и с нетерпением ждал дня помолвки…

После того как брат дал согласие на женитьбу и они договорились с ним насчет мельницы, Костадин сразу же побежал к Христине, торопясь сообщить о благополучном окончании домашних раздоров, которые так долго мучили и держали в неизвестности их обоих. Манол уверил его, что на мельницу не будет истрачено ни гроша из общего капитала, что все будет сделано наиболее экономным образом и, самое главное, с помощью ссуды, которую он и Мирян возьмут в банке. Костадин поверил. Спроси его, где гарантия, что Манол поступит именно так, он наверняка бы задумался и вряд ли смог бы сразу найти ответ, но рядом с переполнявшей его огромной радостью этот, еще недавно такой важный, вопрос отошел на второй план.

Он ворвался в дом к Христине, словно за ним гнались, с треском захлопнул калитку и до смерти напугал ее мать внезапным появлением и взволнованным видом. Старуха притворилась, что только сейчас поняла, каковы отношения между Костадином и ее дочерью, заплакала и пошла к мужу в мастерскую, чтобы поделиться с ним радостью. Костадин сообщил им свои пожелания относительно того, когда и как должна произойти помолвка, в следующие несколько дней закупил все необходимое и, предоставив женщинам распоряжаться, целиком отдался своему счастью. Целых два месяца мучили его домашние неурядицы и особенно опасение, что жениться ему придется совсем не так, как он мечтал. Ему было чрезвычайно важно, чтобы свадьба прошла торжественно, с соблюдением старинных обрядов и обычаев, как это принято у людей, уважающих таинство и чистоту брака. Жениться как попало, без родных, и не привести жену к себе, в дом своего отца, а пойти жить к ней было бы для него позором и несчастьем. Он хотел пережить все, что переживали в такие вот решающие моменты его деды, для которых торжественность и святость брачного обряда были прочной основой всей их семейной жизни.

— Давай поедем со мной в горы. Мне все равно нужно побывать у наших испольщиков в селе Равни-Рьгт. Да и поохотиться можно будет, — предложил он как-то Христине, когда та выразила желание погулять за городом.

Христина согласилась, и на следующий день, часов около пяти утра, Янаки остановил коляску у ворот Христининого дома.

Христина вышла в высоких ботинках, в стареньком пальто и с зонтиком. Костадин сидел в коляске, зажав в ногах двух черных гончих с рыжими подпалинами над глазами. Поводки их были привязаны к железной раме облучка.

Увидев в утреннем свете ее порозовевшее от удовольствия лицо, радостную улыбку и веселый блеск глаз, Костадин передал Янаки лежавшее у него на коленях ружье и стал усаживать Христину в высокой неудобной коляске с такой озабоченностью, словно это было невообразимо трудной работой.

Сиявшие от гордости бондарь и его жена проводили их до ворот. Коляска тронулась, и две лошади, убранные бубенцами и лентами, наполнили улицу звонким цоканьем подков.

— Отодвинься немного, чтобы собаки не путались у тебя в ногах. И держи ружье между нами — пусть тебя охраняет, — сказал он, подавая Христине свою двустволку с блестящими, словно серебро, стволами.

— Коста, у них ведь, наверно, блохи, — смеясь, сказала Христина.

— Я их купаю в реке, но блохи есть. Без этого нельзя. Смирно, Арапка! — воскликнул он и шлепнул собаку по лоснящейся спине, чтобы заставить ее лечь у него в ногах.

Христина покачивалась на неудобном сиденье, застланном шерстяным ковриком. Собачьи хвосты хлестали ее по ногам, и она то и дело поглядывала на Костадина, беззвучно смеясь. Коляска походила на большую громыхающую люльку. Оглушительно стучали по неровным камням железные шипы, скрипел пересохший корпус, дребезжало ведро, привязанное к задней оси, и весь этот треск, звон и визгливый скрип какой-то цепи перекрывал ритмичный стук лошадиных подков, как будто стремясь подчинить себе все остальные звуки. По обеим сторонам улицы весело мелькали спящие дома, закрытые лавки, дворики, и Христине в этой высокой коляске чудилось, что она летит.

От всего сердца радовавшийся счастью Костадина Янаки надел толстую коричневую фуфайку. Голову он обвязал платком, концы которого трепыхались на ветру, как крылья бабочки.

Когда коляска выехала наконец из города, грохот стал тише. Лошади неслись по крутому шоссе, ведущему в горы, и Янаки, положив кнут, повернулся на высоких узких козлах и весело улыбнулся седокам. Бельмо на правом глазу придавало его лицу неприятное, почти страшное выражение.

— Летом без блох нельзя, барышня, — сказал он, продолжая разговор. — Собака, бывает, и захочет поесть, да не всегда может, а блохи ее завсегда едят… Погодка-то не больно подходящая для охоты, бай Коста. Чуть-чуть только росой прибило. А еще говорят: с успенья — пыль, а с рождества богородицы — грязь.

Христина, продолжая улыбаться, недоуменно посмотрела на Костадина.

— Доморощенный философ наш Янаки. Только пословицами и говорит да учит детей всякой чертовщине, — сказал Костадин и вынул часы из-под сафьянового патронташа.

— Что дедка знает, тем и ребят пугает. Дети, бай Коста, удивляются всему, а взрослые больше всего сами * себе.


— Погоняй, погоняй, и так опаздываем, — сердито ответил Костадин. Опасение, что они прибудут к месту охоты слишком поздно, не давало ему покоя и портило настроение.

Янаки замолчал и занялся лошадьми, однако подъем был крут и коляска по-прежнему еле тащилась, скрипя и покачиваясь на выбоинах.

Солнце еще не взошло. Роса синевато поблескивала на вытоптанной скотиной стерне, на белой, словно иней, паутине, прилипшей к помятому бурьяну, на кустах бузины и чертополоха, на растрепанных бурых верхушках кукурузных стеблей. Ущербный месяц еще виднелся на ясном небе, едва заметно светилась утренняя звезда. Пьянящие запахи вянущей травы, холодной пыли и коровьего навоза смешивались с резким запахом лошадиного пота. Стая диких голубей пропорхнула над шоссе и внезапно исчезла, словно растаяла в опаловой глубине гор. В кошаре близ дороги еще спали овцы. Две большие лохматые овчарки молча и свирепо ринулись за коляской. Янаки попытался отогнать их кнутом, а гончие подняли яростный лай.

Испуганная овчарками, которые то кидались на лошадей, то ощеривали пасти совсем рядом, Христина прижалась было к Костадину, но тот отстранил ее, властным, сердитым движением выхватил у нее из рук ружье и грозно закричал на кутающегося в бурку чабана, который уже спешил к ним, отзывая своих собак.

Овчарки отстали, но гончие никак не могли успокоиться, и Костадин пинками заставил их замолчать.

— Хлестни-ка посильнее Дорчо! Зажирел черт, везти не хочет. Хлестни его, не жалей. Так мы и к полудню не доберемся! — крикнул он.

Янаки хлестнул коней, и коляска понеслась быстрее по гладкому, все еще крутому шоссе.

— На этом месте я всегда злюсь, когда еду в повозке. Перед охотой я обычно немного нервничаю, ты не пугайся, — сказал Костадин и быстрым движением погладил Христину по щеке, как ребенка. В этой ласке было что-то пренебрежительное, и Христина почувствовала себя задетой. «Неужто охота важнее меня?»- подумала она и отодвинулась в угол. Боязнь, что весь день Костадин будет так же сдержан и что все мечты и надежды, которые она возлагала на эту поездку, не осуществятся, омрачили ее радость. «Последнее время, — раздумывала она, — он что-то стал холоден. Раньше все звал гулять за город, а сейчас, когда я почти его невеста, боится лишний раз меня поцеловать и старается не оставаться наедине. Непременно потребую у него объяснения». И не зная, рассердиться ли ей сразу или подождать более удобного момента, Христина стала украдкой рассматривать Костадина, как рассматривают малознакомого человека. Неуверен ость в том, что она будет с ним счастлива, снова овладела ею. «Может, я просто еще не знаю его как следует?»- спрашивала она себя, и прежнее доверие готово было отступить перед новыми сомнениями.

Но эти горькие мысли рассеялись, когда крутой подъем остался позади и Янаки вдруг остановил взмокших, тяжело дышащих коней. Христина и не заметила, как они оказались на перевале. Отсюда шоссе сбегало вниз. Внезапно наступившая тишина заставила ее очнуться и вздрогнуть. Янаки посвистывал лошадям, Костадин молча смотрел вокруг.

На востоке горы окутывал золотистый туман, переливавшийся серым и лиловым, и эта сложная игра света, казалось, заставляла горы трепетать от наслаждения. Справа, в затененной, глубокой, как пропасть, котловине зеркально поблескивала заводь какой-то речушки. Южные склоны холмов опоясывало белое, безлюдное шоссе, то и дело легко и весело прячась в вековых, уже поредевших дубравах. За холмами синела горная цепь, незаметно переходящая в изрезанное оврагами взгорье, напоминающее складки гигантской мантии, спускающейся к голой волнообразной равнине, на которой раскинулся К. Взглянув на эту равнину, казавшуюся такой безобразной по сравнению с горами, Христина вспомнила свои мысли и поспешила отвернуться — вид гор бодрил душу и непрестанно напоминал о чем — то бескрайнем и величавом. Сомнения перестали ее мучить. Она еще никогда не бывала здесь, красота открывшейся панорамы поразила ее, и она вдруг почувствовала страстное желание как можно скорее оказаться в этих голубых ущельях, обещающих радость и счастье.

— Коста, как красиво! — замирающим голосом произнесла она и взяла Костадина за руку.

Костадин повернулся к ней, и Христину поразило выражение его лица. Строгое, застывшее, словно маска, оно в то же время, казалось, излучало какое-то сияние. Увидев в глазах Христины восторг, Костадин улыбнулся и пристально взглянул на нее. Христине показалось, что своим взглядом он хочет ей что-то внушить.

— Не спеши, — сказал он тихо и сдержанно. — Ты еще не видела настоящих наших гор! Там подальше есть место-вот где ахнешь. Дай платок, я завяжу тебе глаза, а когда приедем — сниму. Тебе покажется — это сон, вот увидишь!

— Ах, нет! Я хочу видеть все, — ответила она, думая о выражении его лица. — Но почему ты не радуешься, Коста? Неужели ты так волнуешься из-за охоты?

— Из-за охоты тоже. Не опоздать бы, да и в село надо заехать. И с чего ты взяла, что я не радуюсь? Только у меня это иначе… Да и ты сейчас радуйся поменьше, смотри не устань к самому лучшему моменту. Особенно в лесу, когда спустим собак.

Костадин сжал ее пальцы широкой сильной рукой, в темных глазах блеснула необыкновенная нежность, и в этом открытом взгляде Христина вновь почувствовала все то же, невыразимое словами стремление внушить ей что-то. Это мгновение целиком и полностью завладело ею. Сладостно — острый трепет пробежал по всему телу, и она скорее сердцем, чем умом, поняла, о чем говорит такой взгляд. Ей показалось, что Костадин позволил ей на миг заглянуть к нему в душу, и то, что она увидела там, было до головокружения страшно своей недосказанностью. Этого нельзя было ни выразить, ни облечь в мысли, это можно было только созерцать. Никогда еще не приходилось Христине так осязаемо прикасаться к его душе. Этот взгляд покорил ее, и, чувствуя, что отныне она вся целиком принадлежит Костадину, Христина вспыхнула и с трудом подавила желание обнять его.

Янаки прикрикнул на лошадей, и отдохнувшие животные помчались вниз, развевая гривами и высоко вскидывая крупы. Бубенцы на сбруе зазвенели веселым хором, задрожали торчащие над колесами крылья.

«Как я могла усомниться в нем и смотреть на него как на чужого? Боже, как несправедливо было так думать! Но понимает ли он, как я его люблю? Я и сама этого не знала, я только сейчас поняла это — в тот самый миг», — говорила она себе, изумленная тем, что произошло между ними. Христина зажмурилась, пытаясь вновь представить себе его взгляд и найти слова, которыми можно было бы выразить все то, что она в нем увидела. С этой минуты внешние впечатления перестали ее интересовать, и Христина уже не обращала внимания на развертывавшуюся перед ней панораму. Все это время она думала о Костадине, о том опьяняющем душу мгновении, имысли ее были высоки и торжественны, как встающие перед нею горы.

Коляска проехала мимо какого-то постоялого двора. Перед ним стояла распряженная телега. Под огромным дубом медленно жевали свою жвачку волы. Тень от дуба ложилась на красивую лужайку за домом. За поворотом дороги коляска покатила среди вековых дубов, над верхушками которых синел гребень Балканского хребта.

— Теперь я тебе завяжу глаза. Дай платок! — сказал Костадин и снял с ее шеи пеструю шелковую косынку. Прикосновение его рук наполнило Христину блаженством, и она порывисто прижала губы к его ладони.

— Завяжи, — прошептала она, счастливо улыбаясь.

— Ты не смотри, пока я не скажу, что пора. — И Христина почувствовала, как его дрожащие пальцы нежно ласкают ее щеки и шею.

«Я, наверное, некрасивая в платке. Как бы он повел себя, если бы не работник? Что бы тогда было в эту минуту? Ах, это непременно произойдет между нами когда-нибудь», — думала она. Шелковистая мягкость косынки напоминала прикосновение его рук. Казалось, что они едут уже долго — долго. Коляска разминулась с телегой, оси которой ласково поскрипывали, потом на Христину повеяло холодом и сыростью, и она почувствовала влажное дыхание дубового леса. Христина дышала полной грудью, глубоко и жадно, расширенные ноздри ловили запах одежды Костадина, сливающийся с запахом леса.

— Теперь можешь снять платок, — раздался наконец его голос, и, выпустив из рук холодные железные поручни сиденья, Христина сдернула повязку.

Зрелище было столь величественно, что в первую секунду Христина не поверила своим глазам. Горы вздымались как будто у самой дороги, прямо из тесного, поросшего лесом ущелья. Их громада, залитая голубым сиянием, была укутана ровным и мягким ковром вековых лесов. С нее, словно гигантские гусеницы, сползали скалистые отроги, и взгляд, пытавшийся проследить все их извивы, терялся в бесконечном разнообразии форм и теней. Чем-то невыразимо чистым и спокойным веяло от этих лесов, доносившийся с них легкий ветерок наполнял сердце умилением и восторгом. Ни одной безобразной скалы или голого утеса — все, казалось, плыло, полное гармонии.

— Тебе нравится? Правда, здесь красивее всего?

— Очень, — тихо ответила она севшим от волнения голосом. — Я как будто во сне.

— Снизу горы кажутся страшными, но здесь все по — другому. Смотришь вокруг — и на душе становится веселее. А если бы ты видела эти леса зимой! Кругом сугробы, на ветках толстые пласты снега. Знаешь, они похожи на громадные плиты, наваленные друг на друга. Просто жутко становится. — Костадин говорил неохотно, сознавая, что слова бессильны выразить его мысли.

— Да, да, — ответила Христина, чтобы его ободрить.

Коляска поравнялась с деревянным строением, примостившимся справа от дороги, похожим на громадный сарай. За ним лежала большая поляна.

— Завернем, бай Коста? — спросил Янаки.

— Давай. Оставим коляску здесь, у Московца.

Янаки свернул и поехал по черному проселку, ведущему к строению.

— Это кышла.[95] Слава богу, прибыли вовремя, роса еще не просохла, — сказал Костадин и вытащил часы.

Только сейчас Христина заметила, что рядом с безобразным деревянным строением есть еще одно, пониже, с окнами и дверью. Дверь отворилась, и на пороге показался среднего роста старик. Он был без шапки, и его седые волосы, кудрявые и свалявшиеся над ушами, торчали в разные стороны. Такая же дикая, давно не бритая щетина покрывала его здоровое, румяное лицо. Старик был бос, в залатанных домотканых штанах и антерии.

— Эй, Московец, встречай! Мы к тебе в гости! — весело закричал Костадин.

— А, добро пожаловать! — громогласно ответил старик. — Табачку привезли?

— Привезли, привезли, и ракии целую бутылку! — Костадин соскочил с коляски. Гончие на радостях подняли громкий лай и запутались в поводках.

— Твои где собаки? Не погрызлись бы. — Костадин тоже говорил очень громко, стараясь перекричать собачий визг и лай.

— Они при свиньях… Давай сюда твоих. — Старик не спеша переступал босыми ногами. Глаза его были воспалены и слезились, но взгляд их был ясен и тверд.

— Зарезать поросенка? — спросил он, взяв у Костадина поводки и отводя собак под навес, чтобы привязать.

— Поросенка? Непременно!

Костадин помог Христине слезть с коляски. Янаки распрягал пофыркивавших лошадей, которые с нетерпением тянулись к свежей траве, покрывающей поляну.

— Эта кышла принадлежит Хаджидрагановым, а Московец живет здесь с тех пор, как я себя помню. Увидишь, какого он нам поросенка зажарит. Снимай поклажу, Янаки. Отдай старику табак и ракию. Видишь, совсем человек истомился. Пакеты там под козлами, — нетерпеливо сказал Костадин и принялся затягивать патронташ.

Янаки распряг лошадей и пустил их пастись.

— Давай пошевеливайся, скорее, скорее! — покрикивал Костадин, весело поглядывая на гончих, которые не переставали скулить и лаять.

— На Тисовой тропе есть косули? Как в этом году с дичью?

Костадин расспрашивал старика, но глаза его беспокойно шарили то по невысокому лесу за кышлой, то по гребню горы.

— Сейчас косули держатся высоко, придется порядочно походить. Ты приготовься и зонтик оставь здесь. Он тебе не понадобится, — обратился Костадин к Христине, которая от поездки и чистого, пронизывающего грудь воздуха все еще испытывала легкое головокружение.

Поняв, что для Костадина сейчас нет ничего важней охоты, Христина, хоть это слегка задевало ее, ласково улыбнулась в ответ, давая понять, что не сердится и все ему прощает.

После того как они подарили старику бутылку ракии и табак и условились, к какому времени надо приготовить поросенка, Янаки отвязал собак, и они втроем углубились в невысокий лес за кышлой, по которому вилась узкая тропинка.

29
Изрытый свиньями Московца лесок занимал обширную сырую ложбину, по краю которой вилась тропинка. Постепенно лес становился все выше и гуще, тропинка потянулась по гребню крутого отрога, и Христина, которая сначала без усилий шла за Костадином и работником, стала отставать.

— Сними пальто, не то вспотеешь, — посоветовал Костадин.

Янаки вел гончих. Арапка нюхала воздух, двигала влажным черным носом, Мурат, большущий кобель с медвежьей головой и желто-коричневой мордой, беспокойно оглядывался. Лес стал сырым и мрачным. На три шага вперед уже ничего не было видно. Отовсюду несло застоявшимся запахом гнили.

Христина взяла Костадина за руку. Каблучки ее высоких ботинок подгибались и тонули в мягкой листве. Чем выше они забирались, тем более диким и гнетущим казалось ей все вокруг, а ведь какими чудесными были эти лесистые горы издали. «И зачем нужно было карабкаться именно сюда? Неужели охота всегда так утомительна?» — спрашивала она себя. Но постепенно ощущение близости Костадина захватило ее. Он шел без усилий, по привычке покачивая плечами. Ремень двустволки, под расстегнутым воротом полушубка, врезался в его покрасневшую шею. Тяжелые юфтевые башмаки Янаки на каждом шагу вздымали кучи гнилой листвы. Арапка рвалась с поводка, ошейник душил ее, она кашляла, а кобель, изогнув мускулистую спину, яростно рыл задними ногами землю.

Выйдя на небольшую седловину, Костадин дал знак остановиться. Разрумянившаяся, усталая Христина прислушивалась к ударам своего сердца. Какой-то протяжный, пронзительный звон настораживал ее, и она не могла понять, откуда он идет.

— Ты пойдешь по этой тропе, — сказал Костадин и показал работнику тропу, уходившую вправо. — Она приведет тебя к ежевичной поляне. Там, наверно, пасутся косули. В ежевику не забирайся, а то собаки разлаются. Увидишь полянку, остановишься и будешь ждать, пока я не свистну. Да смотри, чтобы Мурат не сорвался с поводка. — Он, крупно шагая, подошел к собакам, ощупал ошейники. — И будь осторожен, не раскашляйся…

— Знаю, знаю, бай Коста. Не в первый раз… Как услышу сигнал… И даже еще немного подожду.

— Ну, ступай. Пора!

Янаки скрылся, и шум его шагов заглох в чаще.

Костадин зарядил ружье.

— Теперь скоро, — сказал он, и по выражению его глаз, по сдержанной, чуть-чуть виноватой улыбке, с которой он поглядел на Христину, та поняла, что сейчас он целиком поглощен охотой. «Не мешай мне, я не могу иначе», — казалось, говорили его глаза.

— Как здесь мрачно. Мы словно в яме, — ответила она, как будто читая его мысли.

— Немного выше начинается большой лес. Дай руку! — И он повел ее по стремнине.

Христина спотыкалась о прикрытые листвой сучья, скользила, падала и тянула Костадина назад, смущенная его поспешностью и нетерпением. Суровое, напряженное выражение его лица пугало Христину, лес, из-за которого ничего не было видно, угнетал ее.

Вдруг, когда силы уже совсем покидали ее, перед ними открылась вторая седловина, над которой возвышался величественный буковый лес. В нем как будто еще таилось молчание ночи. Могучие деревья с налипшими на них грибами и лишайниками, атласно-зеленый мох и черные, валяющиеся на земле стволы, опутанные мокрой от росы ежевикой, поразили ее. Христина оглядывалась ошеломленная, казалось, она попала в зачарованное царство великанов. Седловина была широкой, с пологими склонами.

Когда Христине захотелось отдохнуть, Костадин оставил ее и ушел вперед. Недовольная тем, что он не ждет ее, Христина, не торопясь, пошла следом. Тропа скоро превратилась в узкую, петляющую между буками дорожку, которая теперь была уже не так крута.

— Старайся не наступать на сучки. Косули слышат издалека, — предупредил Костадин и взял у нее из рук пальто.

Здесь лес стал пореже, и сквозь деревья были видны внизу густые, пышные рощи.

— На этой седловине мы и останемся… — Костадин говорил шепотом, задыхаясь, словно ему не хватало воздуха.

Где был восток, где запад, откуда они пришли, где и в каком направлении от них остались кышла и шоссе — Христина не знала и никак не могла сориентироваться. Они шли на юго-запад, а ей казалось, что на северо — восток, что кышла где-то за хребтом и что в той же стороне находится город.

— Не заблудиться бы нам, Коста, — испуганно прошептала девушка, оглядываясь на громадные неподвижные стволы. Она все еще никак не могла прийти в себя от этого монотонного, пронзительного звона в ушах.

— Не бойся. Теперь надень пальто, да поскорей, Янаки уже ждет. Как только я свистну, собаки сразу сорвутся. Косуль много. — И он объяснил, что нужно стоять неподвижно и не разговаривать.

Румяная от свежего воздуха и усталости, Христина села на пенек, укрыла колени полами пальто и, отдавшись отдыху, стала смотреть вокруг.

Костадин присвистнул, подражая ястребу. В тишине векового леса этот свист прозвучал удивительно красиво. В ту же секунду на вершине соседнего холма быстро и весело защебетала какая-то птичка, словно по сухой листве прошелестели чьи-то торопливые шаги.

— Поползень, — прошептал Костадин, не оборачиваясь. Христина услышала два щелчка. Это Костадин взвел курки.

Солнечные лучи сползали все ниже по серым стволам буков, высвечивали каждую их трещину и каждый лишайник и разбрасывали по всему лесу то огненные, то апельсинно-желтые стрелы.

Прошло несколько минут, поползень замолчал, Христине казалось, что над горами проносится что-то огромное и бесконечное, заполняющее все вокруг и не имеющее ни начала, ни конца.

Вдруг где-то под седловиной, в каком-то другом, неведомом мире, кто-то будто стукнул серебряным молоточком по серебряной наковальне. Радостный, торжествующий визг прорезал тишину и эхом отдался в ущельях. Затем послышались глубокие, плотные, похожие на отголосок далеких выстрелов вздохи, которые вскоре перешли в облегченно-сладостный, густой басовый лай. Горы словно закачались, застонали, и эхо подхватило собачий лай на сотни ладов.

Восторженная улыбка заиграла на лице Костадина. Он жадно прислушивался к гону, пытаясь определить его направление. Собаки гнали где-то внизу, в тех ровных, спокойных, согретых солнцем лесах, которые были видны с седловины, а где точно — определить было трудно. Но вот лай постепенно смолк, потом внезапно послышался совсем отчетливо, уже без эха; тонкий дискант Арапки отделился от басистого лая кобеля, и стало ясно, что дичь бежит по гребню ближайшего отрога.

— Оставайся здесь. Я приду за тобой, — встревожен но сказал Костадин, прислонив ружье к буку, бросил полушубок и кинул его в ноги Христине. И прежде чем та успела опомниться, устремился вверх, держа в руках заряженное ружье.

Христина запомнила его потемневшие глаза, тревогу, вспыхнувшую в них, и испугалась. Среди огромных стволов бегущий Костадин выглядел маленьким и беспомощным. Спустя минуту он исчез из виду, и Христина не слышала даже его шагов.

«Оставить меня одну!» — рассердилась она, совсем забыв, что нужно прислушиваться к гону; когда она опомнилась, собак уже не было слышно. Христина поднялась и стала бесцельно ходить взад-вперед. Хотелось крикнуть, но она не решалась. Девушка почувствовала себя покинутой, затерявшейся в этом страшном лесу, где повсюду валялись чудовищные, вырванные бурей деревья. Под их гигантскими корнями зияли огромные ямы. Все это поражало ее, навевало тоску. В ушах все еще звенело, и Христине показалось, что она слышит бег времени. В голове ее мелькали то любовные мечтания прошлой ночи, то сомнения в будущем счастье, то мысль, что на нее может напасть какой-нибудь зверь. Ее нетерпение росло, гнетущее чувство одиночества и покинутости становилось невыносимым, и она изо всех сил старалась побороть растущий в ней страх. Вдруг ей вспомнилось то неожиданное ощущение, которое у нее возникло в коляске, и Христина снова попыталась понять, что же она увидела тогда в глазах Костадина. «Что он за человек?» — спрашивала она себя и все отчетливее сознавала, что еще слишком мало его знает и что ей знакома только одна сторона его души. При одной мысли об этой неведомой стороне его характера ей вновь стало страшно.

Полушубок валялся на земле возле пня. Она подняла и прижала к груди тяжелую, подшитую овчиной одежду, спрятала лицо в мех и глубоко вдохнула его запах.

В ту же минуту раздался лай гончих на том холме, куда отправился Костадин. «Где он сейчас и что делает? Увлекся охотой, а про меня забыл». И Христина вспомнила выражение его глаз, перед тем как он ее покинул.

— Ах, какой он, какой он! — громко произнесла она и покачала головой.

Вдруг лес над гребнем как бы взревел и, прежде чем эхо подхватило этот грохот, прозвучал новый выстрел. Христине показалось, что горы покачнулись, готовые рухнуть, — так отвратительно и жестоко прозвучали оба выстрела. Собачий лай приблизился к самой вершине, и торжествующий визг Арапки взял верх над басом Мурата. Не успела Христина опомниться, как на верхнем краю седловины что-то затрещало и среди буков мелькнуло какое-то животное, бегущее прямо на нее. Христина не сразу поняла, кто это. Но когда животное приблизилось к ней большими испуганными прыжками, она поняла, что это косуля, и вскрикнула. Косуля остановилась, повернула голову и поглядела назад. Затем, сделав громадный прыжок, словно проплыла по воздуху, перескочила через валяющиеся повсюду стволы и кустарник, промчалась мимо нее и скрылась.

— Коста, вот она! — закричала Христина и кинулась за косулей. «Но что произошло там, почему он кричит?» — опомнилась она, услышав голос Костадина.

— Сюда, Арапка, на-на-на! Мурат! Янаки, хо-оп! — кричал Костадин, и его громкий, дикий, ликующий крик испугал Христину.

Он звал собак, но Христине, ошеломленной треском ломаемых сучьев, лаем и грохотом выстрелов, показалось, что Костадин ранен, и она кинулась вверх по склону.

Костадин откликнулся на ее зов, когда она добралась уже почти до самой вершины, и Христина наконец увидела его вместе с собаками, которых он держал за ошейники.

— Иди сюда скорей, — сказал он взволнованно. — Держи Арапку. Возьми ее за ошейник да держи крепче, а то убежит! — И когда Христина взяла собаку, Костадин свободной рукой достал из кармана веревку и привязал гончих.

— Ты удачливая, — сказал он, глядя на нее счастливыми, блестящими от возбуждения глазами.

— Я видела косулю… Пробежала совсем рядом со мной. — Убедившись, что Костадин цел и невредим, она успокоилась и стала думать о том, чем он так доволен и счастлив.

— Выбежала пара. Я убил самца…

— Где?

— Там. — Он показал рукой совсем рядом.

Христина не сразу увидела убитую косулю. Она лежала тут же, на склоне, всего в нескольких шагах. Красивая ее головка с длинными заостренными рогами была откинута назад, и между сжатыми зубами торчал черный, закушенный язычок.

30
Вскоре появился и Янаки. Костадин вырезал палку, связал веревкой ноги убитой косули, просунул палку под веревку и, взяв собак на поводки, вместе с Янаки понес ее к кышле. Христине пришлось вести собак.

— Вот повезло нам, бай Коста! Какую косулечку уложили! И как быстро! Это барышня такая счастливая, — говорил Янаки, подымая палку повыше, чтобы косуля не съезжала ему на спину.

— Ты видела, куда их загнали собаки? Удивительно, как мы не разминулись! — с таким же радостным возбуждением отвечал Костадин, утирая ладонью потное лицо. — Арапка у нас просто мастер по косулям, да и Мурат тоже неплох, Янаки. А какой у него голос, а? Во время гона Арапка звенит, как колокольчик, а Мурат гудит, словно митрополит в церкви. Ты слышала? Ведь всю охоту ни на секунду не замолкали!

Христина никогда еще не видала Костадина таким разговорчивым, счастливым, с такими горящими восторгом глазами. Из-под старой соломенной шляпы выбивались кудрявые пряди, он шагал как в забытьи, не глядя под ноги и с треском ломая сучки и ветви. Взгляд, который он бросал на нее, оборачиваясь, чтобы посмотреть, не беспокоят ли ее собаки, словно спрашивал: «Неужели ты не радуешься? Или не понимаешь моей радости, не одобряешь ее?»

Христина отвечала ему ласковой улыбкой, стараясь показать, что она все понимает. Она шла так близко от него, что чувствовала запах пороха от ружья, которое висело у него на плече.

Солнце весело сияло, и его слепящий шар проглядывал сквозь густую вязь листвы. Убитая косуля покачивалась на палке, белое зеркальце было испачкано кровью, шерсть на спине отсвечивала бронзой. Успокоившиеся гончие, опустив головы и высунув языки, с достоинством помахивали хвостами, словно понимали всю важность проделанной ими работы. Ложбина, по которой они прошли утром, сейчас уже не казалась такой мрачной. Возвращение было легким, и вообще все было прекрасно.

Христина удивилась, когда Костадин, взглянув на часы, сказал, что уже полдень. Ей просто не верилось, что время пробежало так быстро. Но как только они вышли на поляну перед загоном и Христина увидела остановившееся в зените солнце, магия гор исчезла и Христина смогла сориентироваться. Все, что утром выглядело таким необыкновенным, приняло приветливый и спокойно-знакомый вид. Кышла оказалась не такой уж безобразной, пристройка чистенькой и недавно побеленной, а сам Московец — очень милым и забавным стариком.

Костадин и Янаки освежевали косулю и повесили под навесом на громадный крюк, чтобы стекла кровь; зажарили печень и накрыли к обеду простой деревянный стол. Печень оказалась необычайно вкусной и ароматной, но и зажаренный стариком поросенок был чудесен.

— Ты не привыкла так много ходить, отдохни, — сказал Костадин, когда обед кончился.

Он пошел к коляске, взял с сиденья шерстяную подстилку и расстелил на траве возле загона. Подложил под нее сена, заставил Христину лечь и укрыл ее курткой.

Христина прислушивалась к разговору мужчин, смотрела в легкое, ясное небо над могучей громадой Балкан, рассматривала убитую косулю, до самой земли свесившую длинные ноги, лошадей, мерно похрустывающих на поляне сочной травой, собак, грызущих кости. Покой и счастье переполняли сердце Христины. Мощь и естественность всего окружающего сливались в ее сознании с Костадин ом, и Христине казалось, что именно здесь он на своем месте. Его грубоватый мужественный голос заглушал голоса собеседников. Раскрасневшийся, в расстегнутой на груди рубашке, Костадин сидел между Московцем и Янаки и подшучивал над выпившим стариком.

— Почему не спишь? — сказал он, подходя к Христине, и присел возле нее.

Вместо ответа она подняла на него преданные, полные любви глаза. Его взгляд скользнул по оставшимся неукрытыми красивым ногам Христины. Костадин смутился и отвел глаза.

— Мы еще не муж и жена, — сказал он и опустил голову. — Пока так… Ты понимаешь.

— Понимаю, — улыбнулась она и, не смущаясь, продолжала все так же смотреть на него, стараясь поймать его взгляд. Сознание власти, которую она имеет над ним как женщина, то, как он покраснел, увидев ее ноги, и только сейчас ставшее понятным его намерение до свадьбы держаться не слишком близко — все это наполнило Христину радостью и уверенностью в себе. «Какой он милый», — подумала она, испытывая все большее удовольствие от его близости.

Наступило неловкое молчание, и Костадин поспешил заговорить о другом.

— Знаешь, я сегодня весь день думаю о нашей родне по отцовской линии,[96] — сказал он, закусывая травинку. — Как-нибудь я отвезу тебя в отцову деревню, посмотришь, какой дом был у нашего деда. С двумя верандами, с балконами, с большущей стрехой… И все из дуба. А стропила просто на удивление. Прадед моего отца первым поселился в этих местах. Говорят, бежал из-под Тырнова… Отец рассказывал, будто он и людей убивал… Представь себе только, что тогда было в наших горах, лет двести назад, а может, и больше. А он, переселенец, бог знает зачем пришел сюда. Беда, видно гнала его. И нужда, конечно, тоже. Построил в лесу дом, народил детей, корчевал деревья, чтобы расчистить пашню. И ведь не купишь ничего нигде? В те времена простой таганок и то был редкостью. Город? Нашего еще ие было — несколько овчарен, и все, а Тырново — за тридевять земель… Так он встанет пораньше, до рассвета, снимет с гвоздя свою кремневку, зарядит ее, потрет кремень ногтем, чтоб побольше искр сыпалось, и айда на укромные тропки вдоль большой дороги. Кто пройдет — ограбит. Прабабка моя окровавленные рубахи стирала да проклинала свою долю… Стойко его звали.

Костадин рассказывал немного бессвязно, волнуясь, и Христина уловила в его голосе скорбно звучащие нотки гордости и любви к своему роду. Слова его падали тяжело и среди окружающего величия звучали мрачно. В эту минуту Христине открылась еще одна сторона его души, печальная и чарующая одновременно. «И поделиться-то ему всем этим не с кем. Он так одинок», — подумала она, удивленная богатством его внутреннего мира, скрытым под внешней грубоватостью. Речи Костадина всегда будили в ее душе что-то знакомое. Христина гораздо больше читала, но ее знания нельзя было сравнить со знаниями Костадина, почерпнутыми им прямо из жизни и близкими к народным понятиям.

Костадин взглянул на часы и встал. Янаки запряг лошадей и уложил тушу косули в повозку; расплатившись и попрощавшись с Московцем, они направились к селу Равни-Рыт, где Костадин должен был встретиться со своими испольщиками. Это было то самое село в долине реки Веселины, куда Костадин ездил летом. До села было часа два езды, но из-за плохой дороги, несмотря на усердие, с каким Янаки погонял коней, они прибыли туда лишь к вечеру.

В корчме на деревенской площади горела лампа, оттуда несся громкий шум, а над дверью было укреплено оранжевое знамя.

Направлявшийся к корчме молодой парень в наброшенной на плечи салтамарке враждебно оглядел путников. На вопрос Костадина, что происходит в селе и почему в корчме так много народу, парень довольно грубо бросил, что это их, крестьянское, дело, и повернулся к нему спиной.

— У земледельцев собрание, бай Коста. Ведь на этих днях блокари созывают своих в Тырнове, — заметил Янаки.

Костадин нахмурился. Неприятное воспоминание о летней встрече с невесткой бай Кынчо, намекнувшей ему, что они больше не хотят обрабатывать землю Джупуновых, еще жило в его памяти. Собственно, Костадин и приехал-то только из-за того, что надеялся договориться с самим стариком, но шум в корчме и нескрываемая враждебность незнакомого парня его обескуражили. Время для посещения испольщиков было выбрано явно неудачна Поглощенный своими заботами, Костадин совсем забыл о ходивших по городу слухах про подготавливаемый блоком съезд. Однако он все же приказал Янаки ехать к дому бай Кынчо, решив, что его старший сын Йордан, к мет и убежденный земледелец, непременно должен быть сейчас в корчме. Йордана Костадин недолюбливал и побаивался и рассчитывал, что без него будет легче уломать старика продлить срок аренды. Но прежде чем коляска поравнялась с домом, калитка в воротах отворилась и появился Йордан в черной соломенной шляпе и синей домотканой рубашке. Узнав Костадина, крестьянин усмехнулся, видимо, скорее от неожиданности, чем из любезности.

— Костадин, ты ли это? Как тебя занесло сюда в такой час? — воскликнул он довольно приятным баритоном, задорно и протяжно выговаривая гласные, как это свойственно горцам. — Ого, да вы косулю подстрелили!

— Был на охоте и решил заглянуть на минутку, поговорить надо, — сказал Костадин, вылезая из коляски и пожимая Йордану руку.

— Неплохо придумал.

— Отец дома?

— Здесь. Только что был во дворе, возле скотины.

— Что у вас тут происходит? Шум такой, и знамя вывешено…

— А, ты уже видел? Прошел, видишь ли, слух, будто вы собираетесь нас скинуть, вот и надо нам подумать, как быть дальше, — засмеялся Йордан. — Эй, Костадин, смотри, не встретится бы нам в Тырнове! Мы же с тобой старые друзья. Да и брату скажи, чтоб не ездил туда, не то, боюсь, вернется с полными штанами.

— Ты эти разговоры брось. У меня другие заботы, — сердито сказал Костадин. — Сиди там, не вылезай, — обратился он к Христине, которая прислушивалась к их разговору.

— Сестра? Что-то я ее не узнаю, — заметил Йордан, всматриваясь в девушку.

Костадин не ответил. Ему не хотелось вводить Христину в чужой дом — представить ее как невесту он стеснялся, да и разговор грозил принять чересчур резкий характер.

На улице появилось стадо коз. Поднялась пыль, козы чесались о плетни и блеяли у хозяйских ворот. Йордан то ли не догадывался, то ли не хотел пригласить Костадина даже во двор, и Костадин разозлился. Но тут, услышав голоса, к ним вышел сам старый хозяин. У бай Кынчо, человека еще очень бодрого, были серые умные глаза, красивые седые усы и здоровый цвет лица, на котором играла старчески-снисходительная улыбка. Он неторопливо протянул Костадину шершавую руку и пригласил всех в дом. Костадин, однако, не дождавшись приглашения, уже вошел во двор. Они прошли под навес. Невестка зажгла лампу и поставила ее на стол.

— Я приехал поговорить о наших делах, бай Кынчо, — начал Костадин, не желая терять понапрасну время. — Мы ведь с весны не виделись. В городе ты почему-то не появляешься. Я насчет земли. Вы что, правда больше не хотите на ней работать? Койка говорит: тяжело вам, рабочих рук нет.

Старик опустил седую голову, помолчал, переглянулся с сыном.

— Так оно, пожалуй, и есть, Костадин. Я постарел, бабка моя никуда не годится. Она вон и сейчас лежит, ревматизм скрутил. Йордан, как видишь, кметствует, младший в ученье ударился. Одна Койка и остается, да у нее-то ведь только две руки. В этом году, если б не родственники, мы б и свое поле не убрали.

Ответ старика звучал правдиво и убедительно. Костадин и сам видел, что семья Кынчо действительно не управляется даже со своим полем, но слышать это ему было неприятно. Искать других испольщиков тоже не хотелось — к этим он привык и доверял им полностью. Костадин понимал, что после войны, на которой старый крестьянин потерял сына, и замужества единственной дочери в семье многое изменилось и добрые отношения, сохранившиеся еще со времен старого Джупуна, теперь уже невозможны, но примириться со всем этим никак не мог.

— Ну, раз сами не хотите, подыщите кого-нибудь из родственников, — сказал он.

Старик вынул из кармана штанов тоненькие черные четки, застучал бусинами.

— Мы подумаем, Костадин. До сева времени много.

Йордан беспокойно постукивал пальцами по столу.

Костадин догадывался, что он готов вступить в разговор, но ждет, пока выскажется отец.

— Постараемся все устроить. Если не соберешься к нам, сообщим тебе в город, — добавил старик и взглянул на сына, который снял шляпу и хлопнул ею по столу.

— Эй, Костадин, послушай, на что вам сдалась эта земля? Почему не хотите ее продать и успокоиться? — спросил сын.

Костадин взглянул на него изумленно.

— Ах, вот в чем дело! Только я землю не продаю.

— Ну зачем вам земля, Джупун? Вы ведь и так толстосумы, зачем вам земля? У вас, как говорится, и петухи несутся. Отдайте ее нам, пусть уж мы с ней будем маяться, а вы занимались бы себе торговлей. Брат твой сдвинул шапку набекрень да знай крутит на пальце ключ от сейфа — денежки его любят. Зачем ему земля? Земля — для мужиков, недаром ведь говорится: земля землю топчет.

— Чем занимается мой брат — тебя не касается. А вы так и скажите, чтобы все было ясно. Хотите, значит, заполучить нашу землицу… Не будет этого! — крикнул Костадин и поднялся.

Его душила злоба. Доверие и уважение к старому другу его отца сразу же испарилось, стало ясно, что старик нарочно не заходил к ним в лавку, когда был в городе, и отказывается от аренды только затем, чтобы заставить его продать им землю в Равни-Рьгге.

— Отказываетесь обрабатывать это поле, мол, рабочих рук не хватает, а сами купить его хотите. Не ожидал я от вас такого. Вы, мужики, не можете без хитростей!

Старик легко поднялся и с укором взглянул на сына.

— Не взыщи, Костадин! Йордан просто так говорит. Никто и не думает покупать вашу землю.

— Правда — она всегда глаза колет, — сказал сын, криво усмехнувшись.

— Койка, собери-ка чего попотчевать гостя, — крикнул старик невестке.

Однако Костадин и слышать ничего не хотел. Он поднялся, но в это время чей-то незнакомый голос позвал Йордана в корчму.

— Уж ты на него не обижайся, — бормотал старик, провожая гостя до ворот, но Костадин понимал, что говорится это неискренне.

Прежде чем выйти на улицу, он обернулся и вяло подал старику руку.

— Оставь, бай Кынчо. Ты ведь думаешь то же, что и Йордан, не криви уж хоть ты душой.

Старик смутился и сразу же изменил прежний просительный и мягкий тон.

— Видишь ли, Костадин, того, что было когда-то, теперь не вернешь. С покойным твоим отцом у нас все было по-другому, иначе, но ведь и времена тогда были другие…

— Времена тут ни при чем, просто деньжата у вас теперь завелись, вот что. В подушки их зашиваете, — сердито ответил Костадин и сел в коляску.

— Погоняй! — крикнул он работнику.

Хорошее настроение было безнадежно испорчено. Костадин мрачно молчал, хотя в душе у него все кипело. Христина, не понимавшая, что случилось, попробовала исподволь его расспросить. Когда же Костадин в нескольких словах рассказал ей, что бай Кынчо отказывается от аренды, чтобы заставить его продать им землю, она заявила:

— Ну и продайте. Зачем она вам нужна так далеко от города?

Костадин сердито взглянул на нее.

— Эта земля досталась нам от отца, и я очень ею дорожу. Ты ничего не знаешь и не вмешивайся… Пусть хоть зайцы на этих полях пасутся, пусть совсем запустеют — все равно не продам. Ишь, хитрецы! У-ух, какие они все, мужики! — в сердцах воскликнул он и сердито стукнул себя кулаком по колену.

Христина больше не отваживалась заговаривать на эту тему. Сейчас Костадин снова стал таким, каким она его помнила подростком, — горячим, буйным, всегда готовым рассердиться ни за что ни про что. Его гнев забавлял Христину, и она улыбалась в темноте.

Когда на первом же ухабе коляску сильно качнуло, Христина прижалась к нему, погладила по шее и внезапно поцеловала. Костадин сначала ответил на поцелуй неохотно, но потом всю дорогу до самого города держал Христину за талию и целовал так жадно, что губы ее потрескались от легкого, дувшего с гор ветерка.

31
В начале сентября старый Христакиев вернулся из столицы, и в тот же день по городу разнеслось привезенное им известие, что земледельцев свергнут после съезда сторонников блока в Тырнове. Нужно только, 376 чтобы этот съезд был достаточно внушительным, так как не исключено, что в дело может вмешаться комиссия Антанты.

В тот же день вечером в доме Абрашева собрались Никола Хаджидраганов, старый Христакиев, торговец мукой Каракунев, зять Абрашева и еще два адвоката — радикала. На это совещание по настоянию одного из радикалов был приглашен и Евстатий Балчев, отец поручика Балчева, национал-либерал и бывший окружной начальник, но тот не явился. Не существовавший даже на бумаге гражданский комитет был восстановлен, обновлен и превращен в «организационный»; было решено отправить в Тырново побольше людей. Христакиев разослал по Тозлуку доверенных, чтобы поднять и турок, среди которых старый адвокат пользовался большим влиянием.

14 сентября состоялось большое публичное собрание, на котором выступили три оратора — профессор Рогев, согласившийся произнести речь, но решительно отказавшийся от поездки в Тырново, Абрашев и старый Христакиев. Христакиев рассказал о своих софийских встречах с видными людьми, об их уверенности в том, что через три дня к власти придет правительство блока, и о том, что дружбаши настолько напуганы, что не посмеют тронуть ни одного участника съезда.

Эти уверения были совершенно голословны, но поверили в них многие, чему в значительной мере способствовало и поведение городских земледельцев. Они палец о палец не ударили, чтобы помешать осуществлению этих планов. Околийский начальник Хатипов ходил по городу с двусмысленной улыбкой, которую почему-то истолковали как признак того, что он «повесил нос». Кмета и председателя городской дружбы вообще не было видно. Собрание прошло безо всяких инцидентов и пререканий, список желающих отправиться в Тырново был объявлен торжественно, с помпой. Все это приободрило интеллигенцию, торговцев и ремесленников, которые не решались противоречить воле своих руководителей. Правда, в город доходили слухи, что крестьяне волнуются, но в этом не было ничего удивительного — главным было поведение властей.

Чтобы торговцы и ремесленники не потеряли целых два дня, решено было отправиться в Тырново в субботу 16 сентября после обеда, заночевать на виноградниках у села Миндя и семнадцатого утром прибыть в Горна-Оряховицу, где должны были собраться блок ар и со всей северо-восточной Болгарии во главе с самим Буровым. Местом сбора была назначена площадь перед читал ищем.

В субботу, в три часа дня, на городскую площадь стали прибывать пролетки, коляски и главным образом телеги, покрытые пестрыми чертами и мохнатыми домоткаными коврами. Мелкие делиорманские лошадки, убранные словно на свадьбу, ржали, возбужденные шумом и разноцветными — голубыми, лиловыми и кремовыми — знаменами. Их владельцы нагружали телеги едой, бутылями с вином, узелками и верхней одеждой, подбадривали друг друга и шутили с женами, пришедшими их проводить. Однако воодушевление предыдущего дня несколько ослабло, потому что накануне через город прошли две сельские дружбы со своими знаменами, тоже направлявшиеся в Тырново, и носились слухи, что туда едет очень много крестьян из горных сел. Блокари растерянно переглядывались и старались не замечать собравшихся около казино молодых людей и группу коммунистов, не перестававших вышучивать отъезжающих и смеяться над ними.

Бывший кмет Мицо Гуцов со списком в руках ходил между повозками и проверял, кто прибыл, а кто отсутствует. Это был рослый мужчина, на голову выше всех остальных. На его длинном плоском лице была написана озабоченность. Суровые, желтые, как у козла, глаза смотрели на всех злобно и подозрительно. Из записавшихся четырехсот с лишним человек на площадь не явилось и половины. Гуцов то и дело посылал своих людей в разные концы города сзывать неявившихся. Многие прятались. Время приближалось к четырем, на площади собралась толпа любопытных, и насмешки становились все убийственнее. Собранные с таким трудом люди начинали колебаться, и Гуцов понял, что надо как можно скорее вывести их из города.

— Дачо, садись в мою телегу. Ход у нее мягкий, да и черга, гляди, какая красивая, — поигрывая кнутом, говорил приятелю какой-то тощий дядька с прокуренными, торчащими вверх усами.

— Где же наш штаб, почему главных никого нет? — спрашивал приглашенный, оглядываясь по сторонам.

— Отправились на виноградники кое-что приготовить. Вечером знаешь какое угощенье будет!

— Недавно встретил я Тончоолу, — громко, чтобы заглушить несущиеся со всех сторон насмешки, рассказывал толстяк в коричневом домотканом костюме с золотой цепочкой на жилетке. — Сиди, говорит, и не рыпайся, а то мы тебе такой блок покажем! А я ему: «Что ж мы плохого делаем, Тончоолу? Конституцию, что ли, нарушаем или законы? Это вы, говорю, растоптали конституцию, а мы вот хотим собраться, чтобы протестовать против нарушений». Как он на меня окрысится! «Ты, говорит, у меня попротестуешь! Как пущу, говорит, эту вот «конституцию» поплясать по твоей спине, тогда узнаешь!» — и сует прямо под нос свою тяжеленную дубину. «Убирайся, говорит, чтобы духу твоего здесь не было…»

Раздался смех.

— Обведет он тебя вокруг пальца как миленького, — отозвался молодой человек с чахоточным лицом. В руках у него были узелок и домотканое шерстяное одеяло.

— И ты смолчал?! Скажи он такое мне, он бы у меня узнал, где раки зимуют. Ничего, скоро и мы сунем ему в штаны кошку, — пробасил высокий мужчина, вырядившийся в праздничный черный костюм, верно, чтобы подчеркнуть значение предстоящего события.

— Этот Тончоолу совсем распоясался, все науськивает тозлучан, чтобы они на наших полях не работали, — продолжал толстяк.

— А ты поплачься ему, глядишь, он и не тронет твоей земли, — из-за его спины заметил чахоточный.

— Эй, ты чего там болтаешь? — отозвался землевладелец, сердито оглядываясь. — Чего людей пугаешь? Боишься — так нечего тебе тут делать! Ступай лучше вон к тем зевакам.

— Я записался, но раз В ас ил а нет, так я тоже уйду. — Парень не прочь был улизнуть, но узел и одеяло мешали ему пробиться сквозь толпу.

— Это вроде как с мальчишкой по дрова ездить: у него телега сломается — плачет, у тебя — смеется, — заметил толстяк, наблюдая, как тот пробирается между повозками. — Ну и падаль мы собрали! — добавил он и плюнул.

Гуцов кинулся за беглецом и схватил его за рукав.

— Подожди! Куда? Ты соображаешь что-нибудь?! — И, окинув беглеца свирепым взглядом, вернул его и пригрозил пальцем. — Садись к Матею… Ну, трогаемся! Кто пришел, тот пришел! — крикнул он.

От казино донесся громкий смех. Блокари стали усаживаться в пролетки и телеги. Некоторые тайком крестились. В двух пролетках устроились несколько адвокатов во главе с Кантарджиевым. С ними был и Никола Хаджидраганов.

Ворота Джупуновых распахнулись, и Янаки вывел на улицу оседланного коня. Из лавки вышел Манол, в фуражке, с перекинутым через руку плащом. Провожавший его Костадин остановился у порога. Гуцов сразу же подошел к ним.

— Плохой пример подаешь, Джупун. Люди свои лавки позакрывали, а ты дома брата оставляешь, — сказал он.

— Да не оставляю: он сам не хочет.

— Это еще что? А ну-ка, Коста, собирайся с нами!

— Я в такие игры не играю, бай Мицо, — сказал Костадин и ушел в лавку.

Гуцов рванулся было за ним, но Манол схватил его за руку.

— Его не уговорить. Он жениться собирается, и сейчас ему ни до чего другого дела нет. Только людей насмешишь.

Гуцов рассерженно отступил.

— Я верхом и поеду вперед. Ждать вас не буду, незачем. Встретимся на виноградниках. Ну, в добрый час! — И, приложив руку к фуражке, Манол направился к лошади, которую Янаки держал под уздцы.

Гуцов взобрался в пролетку и помахал оттуда белой панамой, давая знак трогаться.

Потянулись первые телеги, улица наполнилась грохотом, послышались крики «в добрый час!», хохот. Над телегами заколыхались голубые, лиловые и кремовые знамена, какая-то женщина крикнула вслед мужу: «Петко-о, смотри не лезь вперед. В хвосте держись, в хвосте!»

Пока Манол отдавал последние приказания работнику, мимо него проехали пролетки. Он поспешил вскочить в седло, чтобы выехать вперед, но его обогнала какая-то повозка, запряженная красивыми вороными лошадками. За ней промчалась вторая, третья, загремели по мостовой ободья, раздались крики. Чтобы не утомлять коня с самого начала, Манол решил пока отстать. Блокари двинулись с большим шумом, чтобы подбодрить себя и создать впечатление силы.

Манол начал считать повозки. Удивленный тем, что их так мало, он оглянулся назад. Площадь была забита провожающими и любопытными. Некоторые махали руками, другие смеялись. Глядя на площадь из окна лавки, Манол думал, что в Тырново поедет очень много народу, а тут оказалось, что собралось всего человек сто — сто пятьдесят. «Хорошо, что я не взял коляску», — подумал он, придерживая коня, которого раздражали проезжающие мимо него телеги.

Если раньше у Манола только возникали сомнения насчет успеха съезда, то теперь эти сомнения превратились в уверенность. Еще позавчера, согласившись войти в список едущих в Тырново, Манол решил использовать поездку, чтобы встретиться там с некими братьями Гайдовыми. У братьев была паровая мельница, и Манол хотел узнать у них кое-что относительно машин и, главное, посмотреть, как эта мельница выглядит. Съезду он не придавал особого значения. Удастся он — Манол примет в нем участие, нет — займется своими делами. Пусть все вокруг думают, что он едет на съезд, никто не станет утверждать, что он отказался принять участие в борьбе с дружбашами. И если даже в последнюю минуту кто-нибудь заметит, что Манол Джупунов исчез, — наплевать. Со свойственной ему бесцеремонностью и высокомерием Манол меньше всего беспокоился о том, что могут о нем сказать люди.

«Ну и шваль же собралась», — подумал он, оглядывая проезжающих мимо, и вся эта суета показалась ему смешной. По выезде из города повозки поехали медленней, и Манол начал их догонять. Зрелище, которое открылось его глазам, было отнюдь не внушительным. По горнооряховскому шоссе тянулась окутанная пылью вереница телег и повозок — около пятидесяти — с двумя пролетками впереди. В мягком свете сентябрьского дня уныло звучало нестройное пение, знамена обвисли, люди ехали без всякого воодушевления. Окрестные холмы, такие знакомые и близкие, казалось, оцепенели от удивления, взирая на этот необычный караван.

На повороте пыль отнесло в сторону и Манол поравнялся с последней повозкой. В нейсидели трое: крупный мужчина с рябым лицом, куривший сигарету, какой-то интеллигентного вида человек лет тридцати в канотье и пожилой медник, правивший лошадьми. Первый был когда-то секретарем в околийском управлении. Звали его Топалов.

— Ну, как тебе все это нравится, бай Манол? — подал он голос. — Не понаставят ли нам синяков да шишек, а? Говорят, на съезде без крови не обойдется.

— Видела бабка сон, да молчит о нем, — ответил Манол.

— Так-то оно так, но если из каждого города приедет столько же, дружбаши нас в ложке воды утопят. Говорят, в Тырнове оранжевой гвардии тысяч десять собралось…

Манол засмеялся.

— Остается только, чтобы нам намяли бока. Вот когда коммунисты поиздеваются над нами! Слышали, как они насмехались? Один мне говорит: «Когда две собаки дерутся из-за кости, она достается третьей». Мы вот будем драться с дружбашами, а они власть захватят.

— Когда рак свистнет! — отозвался медник.

— А ты это ловко придумал — верхом… На коне и удрать легче, — сказал молодой.

Манол сделал вид, что не слышал насмешки.

— Эй, погоди, что это там кричит бай Гуцов? — обратился Топалов к меднику. — Видишь, панамой машет.

— Петь велит. Кошка подыхает, а все о мышах думает.

— Черт тебя побери, чего деморализацию разводишь! Хватит языком трепать! — разозлился Топалов.

Стоя в пролетке, Куцов действительно размахивал шляпой. В ближайшей повозке запели песню Миларова «В ясном свете месяца блестит солдатский штык».[97]

Манол понял, что на крутом подъеме он может всех обогнать, и пришпорил коня. Тяжелый наган, взятый им на всякий случай, запрыгал на боку под старым пиджаком. Конь охотно прибавил шагу. Манол махал рукой, приветствуя знакомых. Никола Хаджидраганов что-то крикнул ему вслед. Манол увидел, как сияет чорбаджийский сынок — роль политического вождя ему определенно нравилась. «Балда!» — с презрением подумал Манол, торопясь преодолеть подъем. Он решил оставить всех позади. Если его будут догонять, он свернет на мельницу, лишь бы не въезжать в Миндю вместе со всеми.

Расчет Манола оправдался. После крутого поворота повозки отстали. Манол проскакал мимо мельницы и оказался намного впереди всех. Теперь можно было не бояться, что его догонят. Около половины шестого он был уже в селе. На площади перед корчмой и общиной толпились крестьяне.

«Выпью стакан лимонада и, может, разузнаю, что делаете я в Тырнове», — решил Манол и подъехал к корчме. Крестьяне молча смотрели на нега Манол поздоровался. Никто не ответил. Все с мрачным видом разглядывали его, однако посторонились и пропустили к дверям.

— Джупун, ты куда? Уж не с блокарями ли в Тырново? — спросил пожилой крестьянин, подавая ему руку.

— Еду на виноградник. А что там, в Тырново?

— Завтра узнаем. Ты, значит, не с ними?

— Видишь — еду по своим делам.

— Кто тебя знает, ты ведь тоже из шкуродеров. Все вы, городские, одним миром мазаны.

— Советую тебе туда не ездить, — сказал корчмарь.

— У меня в Тырнове товар, надо бы забрать.

— Тут весь мир наизнанку выворачивается, а ты — товар… Подожди, пока кончится съезд, — сказал корчмарь, торопясь наполнить вином кувшин и успокаивая крестьян, нетерпеливо стучавших по столам. Мальчишка-прислужник беспрерывно сновал взад-вперед. Корчма была полна.

— Царвул их кормит, а они против царвула голос подымают) — кричал какой-то крестьянин, вызывающе поглядывая на Манола.

Манол с видом человека, целиком поглощенного собственными делами, притворился, что ничего не слышит. Выпив лимонаду, он расплатился и поспешил уйти до того, как повозки с блокарями въедут в село.

Виноградники были недалеко, и полчаса спустя он уже ехал по пыльному проселку мимо первых сторожек. Вокруг не было ни души. «Не хватает только, чтобы батрак смылся куда-нибудь», — подумал Манол. Этот батрак постоянно жил на винограднике и совсем одичал. Сирота, он работал у Джупуновых за одни харчи. Умел варить отличную ракию из виноградных выжимок и хорошо смотрел за виноградником, но в последнее время что — то озлобился, особенно с тех пор, как Костадин побил его за кражу, совершенную им у соседей. Манол вез батраку еду, бутылку рак ни, табак и старый пиджак, чтобы задобрить его и заставить позабыть побои.

Достигнув середины холма, где были самые хорошие виноградники, он услышал оживленный говор со стороны домика Абрашевых и понял, что главные блокари, уехавшие из города, находятся там.

Манол свернул на пустырь, поросший бурьяном и подорожником, и подъехал прямо к своему домику.

Это было старое строение с большим навесом, двумя комнатами и просторным погребом. Дверь была открыта. Под стрехой жужжали осы.

Манол осадил коня и крикнул. Никто не отозвался. Он вошел в дом. Грязная постель батрака стояла неубранной, черга, которой тот укрывался, скомкана. На подоконнике валялись корки заплесневевшего хлеба, банка из-под ваксы, пустые пакеты от табака, свечные огарки, обгоревшие спички. В углу стояли топор и допотопное ружье с латунной скобой на прикладе. Стены комнаты были грязны, обшарпаны, пол покрыт толстым слоем мусора. Тяжело пахло давно не стиранной одеждой, мышиным пометом и дымом.

— Ну что за скотина! — произнес Манол, выходя.

Расседлав коня, он пустил его пастись и пошел на виноградник. Высокие, уже кое-где желтеющие лозы были увешаны гроздьями. «Руманщина» сладко пахла ладаном, тяжелые ягоды старых сортов — «резекии» и «ворона» — чернели среди поредевшей листвы. Оглядывая свои владения, Манол почувствовал, что на душе у него стало легче. Он сорвал несколько гроздей, вернулся в дом, вытащил из дорожного мешка сухую домашнюю колбасу, очистил ее и стал с аппетитом жевать ароматное мясо и мягкий хлеб. Закусив, он напился воды, тонкой струйкой бьющей из маленького родничка. Родничок тоже был изрядно загрязнен, и Манол снова рассердился. Он вычистил грязь, углубил сток и, мысленно ругая батрака последними словами, отпер вторую комнату и чулан, чтобы посмотреть, в каком состоянии находится котел для варки ракии. Ему все казалось, что батрак может продать медный змеевик на лом.

«Верно, полез к Абрашевым за жратвой да выпивкой», — подумал он, услышав голос соседа, окликнувшего батрака по имени.

Манол вытряхнул покрывало с постели, стоявшей во второй комнате, открыл ставни и проветрил помещение. Отовсюду доносились голоса только что прибывших блокарей. Каждый шел сначала посмотреть свои владения, а затем отправлялся к Абрашеву, на винограднике которого становилось все более шумно.

Солнце опустилось за поросшие лесом холмы, покрыв их голубоватой тенью. Вечер был тихий и теплый. Звенели цикады, тревожно щебетали дрозды, резко вскрикивали сойки. Приехавшие шумели все громче. Манол убрал дорожные мешки, запер комнату и тоже пошел к Абрашеву.

32
Отцы города, прибывшие еще утром, привезли с собой множество цыплят, вяленого и свежего мяса, домашних колбас и овощей. Ужинать собрались в трех соседних с абрашевским домишках, а потом те, у кого были свои сторожки, собирались ночевать у себя, а те, у кого не было, могли взять постели и спать под открытым небом.

Во дворе Абрашевых горел костер. Под большим вязом расстелили черги, поставили скамьи.

Депутат в расстегнутой рубашке и полузавязанном галстуке оживленно беседовал с тремя крестьянами. Рядом с ними толпилось около десятка слушателей. Немного в стороне старик Христакиев, безусый, похожий на татарина аптекарь, адвокат-радикал, торговец мукой Каракунев и еще двое незнакомых Манолу людей громко обсуждали что-то. Все время подходили новые группы по три-четыре человека, а снизу, с виноградников, по — прежнему доносились голоса и крики.

Под навесом висели два освежеванных зайца. С тушек капала кровавая вода. Джупуновский батрак рубил дрова на заднем дворе, где были свалены сухие лозы и жерди.

Манол хотел было наведаться к батраку, но всеобщее оживление и радостные возгласы привлекли его внимание, и он подошел к группе, собравшейся вокруг старого Христакиева. Лица у всех сияли.

— Вот видите! Грош нам цена, завтра краснеть придется, — говорил аптекарь.

— Это, господа, только сегодня так. А завтра? Завтра прибудет еще тысяч пять, не меньше. Очень мне надо слушать, что там болтают всякие дураки… — гудел бас Каракунева.

— Что слышно? — спросил Манол, пожимая руку Христакиеву.

— Иди послушай, что рассказывают эти трое. Они сейчас из Горна-Оряховицы, — сказал Христакиев и показал на крестьян, вокруг которых собрались приехавшие. То были здоровенные, сытые мужики в безрукавках и добротных новых штанах, с красивыми синими поясами.

— Гуцову не удалось собрать и убедить людей, — сказал радикал.

— А где он?

— Ходит по виноградникам, созывает своих… Ну и натерпелись же мы страху в Минде! Нас там чуть не избили. Хорошо еще, что мы были на повозках — ускакали! — возбужденно рассказывал красильщик, вытирая потное лицо.

Манол подошел к крестьянам. Один из них, русый, с длинными усами, все время улыбался и охотно отвечал на сыпавшиеся со всех сторон вопросы.

— Что вам сказать? Народу много… На телегах, пешком — кто как мог, так и добирался. В Оряховице и разместить-то всех невозможно, ни в домах, ни на постоялых дворах. Половина, наверно, будет спать прямо на улице этой ночью… А еще не приехали джулюнчане, и драганчане, и долнооряховцы. У памятника просто телега на телеге…

Абрашев потирал белые руки, похлопывал в ладоши. Его лисьи глаза смеялись.

— Только мы, выходит, смалодушничали, — сказал он.

— Это, господа, уже не шутки. Дружбаши окончательно потеряли голову. Бай Димитр говорил нам, а мы не верили.

— Вот чего мне хотелось услышать, чтоб на душе полегчало.

— Завтра мы их раскачаем. Наш бай Буров знает, что делает. Вы только подумайте, сколько еще со всей Болгарии народу прибудет! — чуть ли не всхлипывал от восторга тозлукский землевладелец, жадно прислушивавшийся к каждому слову.

Кое-кто, услышав новости, с радостным чувством отходил в сторону. Страх, мучивший их до сих пор, сменился бурным ликованием.

— Ну-ка, Крыстьо, дай фляжку, хлебну за наше здоровье. Да здравствует Блок! Ура-а! — кричал землевладелец, порываясь пуститься в пляс.

Кто-то подбросил в костер сухих прутьев. Взвилось высокое пламя, стало жарко. Шум усилился, слышались радостные крики, и в этот момент прибыла еще одна большая группа во главе с бывшим кметом Гуцовым. Взмокший, с осунувшимся, как у больного, лицом, с тревожными злыми глазами Гуцов кинулся к крестьянам, грубо расталкивая собравшихся вокруг них людей.

— Что происходит, братцы? — хрипло проревел он.

Один из крестьян снова стал рассказывать, другие дополняли его. Гуцов наконец понял, снял шапку и начал креститься, широко взмахивая руками.

— Ура-а! — закричал он дико. — Кричите же «ура», чего молчите!

Десяток голосов подхватили, и их «ура» напоминало треск гнилых досок. Все поздравляли друг друга, пожимали руки. Кто-то попытался затеять пляску. Гуцов хлопнул шапкой о землю и тут же, обессиленный, свалился сам.


— Ну что si вам говорил? Что? — крикнул он. — А кто меня слушал? Грудь надорвал, убеждая вас.

На него была возложена самая трудная задача — собрать и привести людей, и теперь Гуцов хотел, чтобы все знали, как он старался и мучился. К тому же он не прочь был уколоть начальство, прибывшее на готовенькое. Несколько минут все бегали взад-вперед. Одни пели, другие требовали разжечь новые костры, третьи, потеряв терпение, прикладывались к ракии и угощали друг друга хорошими новостями. Костер снова разгорелся. Гуцов вскочил на ноги и принялся распоряжаться.

По его приказу разложили еще два костра, и всем было приказано ужинать сообща, не отделяться. Перед домом разостлали ковры и половики, откупорили бутыли и фляги, насадили на вертела шашлыки и цыплят, поставили тушить нашпигованных чесноком зайцев. Несколько добровольцев-поваров, закатав рукава рубашек, поджаривали цыплят. Один из них держал раскаленный вертел с насаженным на него куском сала и поливал цыплят вытапливающимся жиром. При этом он, как поп, тихонько напевал «аллилуйя». Другие готовили салат в больших мисках. Все это время бутылки и фляжки переходили из рук в руки, не прекращались поздравления и пожелания.

Стемнело, отблески пламени играли на лицах людей, усевшихся в большой круг. Все говорили разом, перебивали друг друга, воодушевление росло.

— Завтра от этих мужланов мокрое место останется, — грозился Т опалов, качая толстокожей, бритой, как у турка, головой.

— А нам лучча всех, — запел кто-то из готовивших салат, насмешливо пародируя известную дружбашскую песню.

— Коммунисты? Да мы всех коммунистов к ногтю! Куда им деваться?

— Ну-ка, дай бутылочку, Христо. Куда делась моя ракия? Эта какая-то терпкая.

— Коммунисты, господа, — дело второе, — ораторствовал Гуцов. — Сначала нужно скинуть дружбашей, тогда уж и с ними будет нетрудно. Дайте нам только дорваться до власти, а там от коммунистов и мокрого места не останется!

— Верно, бай Гуцов! Без власти против коммунистов не пойдешь, — поддакивал красильщик, заискивая перед бывшим кметом и умильно на него глядя.

— Коммунисты, господа, получат свое безо всяких там мирных конференций, уж мы о конституции болтать не будем, тут ножом да хитростью действовать надо! — кричал Каракунев.

— Ну, пришел конец дружбашскому царству! Мать их…

— Теперь вы все храбрые, а утром палкой никого нельзя было согнать. Записалось пятьсот, а на площадь едва полторы сотни вышло. Попрятались, негодники! А стоит нам прийти к власти — сразу начнется: бай Гуцов то да бай Гуцов се. Знаю я вас! — сердился бывший кмет.

На почетном месте, в центре, сидели Абрашев, Христакиев и лидер местных радикалов Ж остов. Тощий, бледный, с плоским лицом и хитрыми, беспокойными глазами, Жостов производил жалкое впечатление, и Манол никак не мог понять, как это ему удалось пролезть в лидеры, тем более что его безусый коллега казался человеком куда более энергичным. Никола Хаджидраганов — один из первых людей в городе — сидел между Христакиевым и крестьянами. Крестьяне уговаривали отпустить их, но никто их не слушал. Умиление и задушевность овладели собравшимися. Надежда поживиться за счет будущей власти наполняла их головы сладостными мечтами. Те, что больше всех ворчали и поносили вожаков и прежде всего Гуцова, сейчас особенно пресмыкались перед ними. Им очень хотелось угадать, кто станет теперь первым человеком в городе — Абрашев или Христакиев. У Христакиева было то преимущество, что он был близок с Буровым. Абрашеву же Гуцов, который вполне мог снова стать кметом, приходился зятем. А для ремесленников и торговцев кмет был поважнее депутатов.

Манол нарочно уселся в сторонке, между двумя обувщиками. Ел он без аппетита, так как перекусил у себя, и раздумывал над новостями, принесенными крестьянами. Его они не особенно воодушевили. Может быть, этих крестьян нарочно подговорили рассказать все так, чтобы внушить смелость собравшимся. Манол а все больше раздражали эти не в меру разгулявшиеся люди. Они ели, словно три дня не видели хлеба, и угодничали перед начальством, блестя замасленными физиономиями и горящими лицемерными глазами. Манол чувствовал, что стоит гораздо выше их всех. «Посижу полчаса и пойду спать», — решил он.

Лидер радикалов вдруг повеселел и тоже с жадностью накинулся на еду. Он разрывал костлявыми пальцами жареного цыпленка и торопливо глотал белое сочное мясо. Удивленные его жадностью, окружающие принялись его подзадоривать.

— Господа, передайте сюда зайца! Господин Ж остов решил поправляться, — смеялся Абрашев и похлопывал своего союзника по спине.

— Чтобы силушки завтра было побольше! На здоровье, господин Ж остов! — кричали с другого конца.

— За этим дружеским столом, символизирующим наше политическое единство, никто не должен ни в чем нуждаться! — ораторствовал Кантарджиев, евший за троих. Глаза его блестели, как ягоды черной бузины.

— Завтра надо встать пораньше, — убеждал себя один из обувщиков.

— Бай Гуцов, станешь опять кметом, придется тебе устроить такое же угощение, — не унимался красильщик.

— Бай Гуцов за народ — это все знают. За ваше здоровье, господин кмет! В добрый час! — И, залпом осушив большой стакан вина, бывший служащий общины Топалов устремил сыновне преданный взгляд на своего благодетеля и повелителя.

— Не слишком увлекайтесь, господа. Завтра нас ждут важные дела. Мы ведь не на пирушку сюда собрались, — уговаривал всех Христакиев.

Некоторые стали укладываться спать на коврах и половиках. Другие затянули песню. Круг распался, костры догорали. Наверху темнело небо с редкими звездами. Тоскливо стрекотали цикады, теплая сентябрьская ночь сладко пахла осенью.

К Манол у подошел брат Абрашева — Анд он. Все это время он распоряжался во дворе как хозяин и покорный слуга своего брата.

— Это ты позвал нашего Лазо? — спросил Манол.

— Я. А что?

— Так. Просто спрашиваю. Поесть ему дали?

— Он ест там, за домом.

Манол встал.

— Я пойду. Спокойной ночи!

Батрак сидел у дровяного сарая, куда еле достигал свет от костров. Перед ним стояла миска с мясом и нарезанным луком. Он ел, сидя спиной ко всем остальным. Манол подошел к нему.

— Лазо, ты что тут делаешь?

Батрак лениво повернул голову.

— Позвали меня дров нарубить, — пробормотал он с полным ртом.

Увидев его широкое, заросшее рыжеватой щетиной лицо, невыразительные глаза, бог весть с каких пор не стриженные волосы и широкие плечи, Манол разозлился. Он почувствовал, что ненавидит этого человека не меньше, чем тот его.

— Кто станет звать тебя, чего басни рассказываешь! Сам пришел из-за жратвы. Марш отсюда немедленно! Я не желаю, чтобы мои люди служили еще кому-то!

— Дай хоть доесть, — сказал батрак.

— Дома еды сколько хочешь.

— Я только скажу бай Лндону.

— Нечего говорить. Ступай!

Батрак поднялся, сердито швырнул недоеденный кусок хлеба и пошел впереди Манола.

Когда они отошли от дома и их окружила тьма, злость Манола удвоилась, и, чтобы хоть как-нибудь излить ее, он стал распекать батрака.

— Ты за еду готов прислуживать каждому. Крадешь, безобразничаешь. Вместо того чтобы как следует работать, пока мы не сделаем из тебя человека, только себя позоришь. Здоров как бык, камень в руке стиснешь — вода потечет, а лодырь! Совсем разленился на виноградниках!

Лазо молчал. Его громадные пятки тяжело ступали по земле и еле заметно белели под обтрепанными штанинами.

Манол отпер комнату, в которой собирался спать, и зажег лампу. Достал из мешка колбасу, два больших каравая хлеба, дюжину свечей, взял и пиджак, но водку оставил до утра.

— Вот, возьми. Зажги свечу и приведи в порядок свою постель. Посмотри только, на что она похожа! Словно не человек на ней спит. Завтра, как проснешься, подмети. И чтоб я больше не видел здесь такого хлева. Слышал?

— Слышал.

— Возьми еще этот пиджак. Вот тебе и табак, и еда, и пятьдесят левов — чтоб были у тебя свои деньги. Стоимость кадки и расходы, на которые пришлось пойти, чтобы на тебя не завели дела, удерживать не буду. На этот раз прощаю, только бы ты стал человеком.

Батрак сердито сопел. Он зажег свечу и сунул ее в грязную чашку, стоявшую на окне.

Манол сел верхом на единственный стул, охватил руками спинку и стал разглядывать Лазо. Свеча освещала его с головы до пят. Толстые, как столбы, босые ноги, длинные руки и большая голова делали батрака похожим на какую-то человекоподобную корягу. Тень его занимала всю противоположную стену.

Манол почувствовал, что ему становится страшно.

— Не пойму я, что ты за человек! Не хочешь работать — скажи, будем искать другого, — сказал он.

— Ну и ищите, раз мною недовольны.

— До прошлого года были довольны. А сейчас ты распустился. Разве можно быть довольным, если ты крадешь и безобразничаешь?

— А я недоволен платой. Да и разве это плата? Даете, когда вам вздумается. Голод не тетка.

— Врешь, гадина! Когда это мы тебя оставляли голодным? Пропиваешь все… В Миндю таскаешься по делу и без дела.

— А я что, не человек, бай Манол?

Манол пристально смотрел на него и молчал, удивленный ответом.

— Я ведь тоже живая душа, — сказал батрак, не мигнув, выдержав его взгляд. — Вы все думаете, что я дитя малое, а не так это. Да еще… все дурачком меня считаете. Вижу я, вижу вашу эксплуатацию, да куда денешься.

— Кто тебя научил этому слову? — спросил Манол, изумленный его речами.

— А чего меня учить, я и сам все вижу. С прошлого года получил три пары царвулей. Да и то летом босой хожу, чтобы не трепать их. А денег сколько? Хорошо, если за два года тысяча левов наберется.

— А га, и тебя к коммунизму потянуло! Замутил тебе кто-то голову! — Манол стукнул кулаком по спинке стула.

— А если и потянуло, так что? Плохо? Вам, может, и плохо, а мне хорошо. Вы вот тоже… двинулись свергать земледельцев… За власть боретесь, за свой интерес…

Манол закусил губу. Ему так хотелось вскочить и ударить батрака, но он боялся его силы.

— Разобьешь ты себе голову, — процедил он, и углы его рта злобно дернулись.

— Ну и пусть!

На чердаке завозились, запищали мыши. У Абрашева кто-то дико закричал, послышался громкий смех.

— Косеры[98] наточил?

— Наточил. Ездил в Драги же во с попутной телегой.

— Ну, и что поделывают тамошние мужики?


— Что? Дубины готовят, — спокойно сказал Лазо, и насмешливая улыбка искривила его большой рот.

— Они готовят дубины, а мы этими дубинами — по таким башкам, как твоя! — Манол вскочил и резко оттолкнул стул, стул опрокинулся.

«Как я мог терпеть этого человека и не видеть, что змею за пазухой пригреваю? — думал он, уйдя в свою комнату. — И ружье ему дал… В село на коммунистические сходки ходил, идиот этакий, и нахватался там. А братец спит себе и ничего не замечает…»

Первый раз в жизни Манол почувствовал себя беспомощным перед каким-то жалким и ничтожным батраком.

Он запер дверь и вынул наган. Осмотрел барабан, в гнездах которого холодно поблескивали тупые мельхиоровые пули, и сунул револьвер под подушку. Потом разделся, задул свечу и лег на жесткую постель. Or злости и оттого, что съел больше обычного, Манол долго не мог уснуть.

33
Утром он поднялся еще до рассвета, приказал батраку оседлать коня и сразу же отправился к Абрашеву.

Все, кто ночевал у него на дворе и в соседних сторожках, уже собирались в путь. Одни умывались, другие укладывали вещи. Многие еще не протрезвились как следует.

Слегка опухший и небритый, Гуцов прошел через двор, на ходу причесывая жидкие светло-русые волосы. Он пошел поднимать тех, кто спал в винограднике.

Во дворе, где еще валялись подстилки и остатки вчерашнего ужина, лежал, завернувшись в толстое одеяло, лидер радикалов Ж остов. Глаза у него ввалились, лицо было серое, как у мертвеца. Похоже, он спал.

Какой-то мастеровой в расстегнутой на груди рубахе весело подмигнул Манол у, утираясь стареньким полотенцем.

— Попался наш бай Ж остов. Вчера лопал, лопал, а сейчас чуть не околевает.

На веранде Абрашев, Христакиев, Никола Хаджидраганов и Каракунев пили кофе. На соседних виноградниках усилился шум. Протарахтели первые повозки, направлявшиеся к шоссе.

Манол поздоровался, ему предложили кофе.

— Вы на чем прибыли, господин Джупунов? — спросил Абрашев, разглядывая себя в карманное зеркальце. Серый костюм его помялся, глаза смотрели устало.

Манол объяснил, что приехал верхом.

— Ого, это вы ловко придумали! — Абрашев как-то загадочно усмехнулся. — Нам не следовало отпускать извозчиков ради какой-то сотни левов, господа, — сказал он, обращаясь к присутствующим.

— Места хватит на всех, — ответил Христакиев.

— А что делать с господином Ж остовым? — спросил Никола Хаджидраганов.

Несмотря на то что вчера он много ел, пил и почти не спал ночью, Никола чувствовал себя отлично и очень этим гордился. Он соперничал с депутатом в элегантности и время от времени поглядывал на свои золотые часы.

— Пусть сам о себе заботится. И кто мог подумать, что он такой дурень, — вполголоса отозвался Каракунев и презрительно махнул рукой, словно хотел стряхнуть приставшее к ней тесто.

— Кто знает, а вдруг он притворяется, — заметил Христакиев и выглянул во двор.

Брат Абрашева собирал ковры и посуду. Склонившись над Жостовым, он тихонько похлопал его по спине. Тот приоткрыл глаза.

— Можешь встать, бай Петко? Мне одеяло нужно.

Ж остов выбрался из-под одеяла и пополз по траве.

Брюки еле держались на нем.

— Господа, — пробормотал он упавшим голосом, поворачиваясь к веранде, откуда послышался смех, — как это я вчера допустил такую непростительную глупость? Теперь я не смогу исполнить свой долг… Хоть бы до своего домишки добраться и полежать, пока не полегчает. — Ж остов уронил голову и повалился ничком на траву. — Ох, боже мой, это ужасно! — простонал он.

Ж остова подняли и, поддерживая под мышки, повели к его домику, который стоял неподалеку.

Через несколько минут послышался голос Гуцова, приказывающий трогаться, и Манол пошел к себе за конем.

Батрак только что подмел свою комнату, из раскрытого окна еще летела пыль. Оседланный конь был привязан к столбу у навеса. Лазо вытряхивал свою постель. Потом взял палку, чтобы выбить ее.

Манол пошел проверить, хорошо ли заперта дверь погреба.

Только утром, проснувшись, он понял, чем объясняется та его беспомощность перед батраком. Если бы у Лазо было что-нибудь свое, дорогое ему, если бы он, как большинство людей, стремился иметь жену и свои дом, Манол знал бы, чем его припугнуть. Но чем испугаешь этого отчаявшегося голодранца, который не думает ни о семье, ни о деньгах и не слишком заботится о чести и добром имени? Ему все равно, выгонят ли его или посадят в тюрьму. С тех пор как Костадин его избил, Лазо все стало нипочем. Раньше, когда его ругали, он только моргал глазами и переминался с ноги на ногу, а теперь огрызается. Где, как не у коммунистов из соседнего села, набрался он смелости? Это там ему вбили в голову такие мысли, науськали как собаку. Там у него советчики и защитники. А выгонишь, так он, чего доброго, дом подожжет…

Напрасно Манол выискивал способ наказать батрака. Не было такого способа. «Прохлопал я это дело, а брат и вовсе ничего не замечает», — злился он, расхаживая по комнате и не переставая думать об известных ему миндевских коммунистах.

Чтобы не видеть батрака, Манол вскочил на коня и поспешил выбраться на шоссе. На дорогу уже выезжали последние повозки. Начальство усаживалось в пролетки. Гуцов проверял, все ли в сборе.

Солнце встало. Заблестела роса на кустах и в придорожном бурьяне. День обещал быть тихим и ясным. Только на севере, над горами видны были легкие перистые облачка, края которых сверкали, как стайка золотых рыбок.

Блокари двинулись, распевая песни, выкрикивая угрозы, и так въехали в первое село, лежавшее на их пути. Никто из крестьян не ответил на их приветствия; засунув руки в карманы, они мрачно поглядывали на телеги и уходили. Манол вспомнил свои вчерашние сомнения, и в душе у него снова ожило желание отделиться от своих сограждан. Но было уже поздно — впереди показался Лясковец.

Въехав в это бесконечно тянущееся вдоль шоссе село, блокари оказались между рядами разгневанных крестьян. Лясковецкие виноградари стояли на улице, и под их шляпами, шапками, фуражками горели полные ненависти глаза. Кто-то хлестнул Манолова коня, и тот испуганно шарахнулся, чуть не налетев на какую-то телегу; другой швырнул в проезжающих арбузную корку; в пролетку, на которой ехали Христакиев с Абрашевым, попали камнем. Мелькали кулаки, дубинки. Оглушительный гро- УН хот повозок по крупному булыжнику, свист, насмешки, угрозы — все это озлобило Манола. Он не мог проехать вперед, потому что узкая улица была забита народом, не мог и отстать, не рискуя быть стащенным с коня. Не оставалось ничего другого, как ехать вместе с этими перепуганными людишками и раскаиваться в том, что изменил первоначальное решение. Причиной этого было не только сообщение, что в Горна-Оряховице полно блокарей, но и бессильная его злоба к Лазо, косвенная причина, заставившая его отправиться со всеми.

Манол крепко держал поводья, изредка бросая по сторонам злобные взгляды. Он видел, как Абрашев все ниже наклонял вытянувшееся от страха лицо, как сидящий рядом Христакиев надвигал на лоб черную шляпу, словно боялся, что камень угодит ему прямо в лоб; видел, как, жалко сгорбившись и втянув головы в плечи, тряслись в своих повозках его примолкшие земляки. В сердце Манола кипела ярость, образ батрака сливался с физиономиями крестьян. Он сознавал, что это его заклятые враги, и раскаивался, что до сих пор не придавал большого значения политической борьбе. «О чем я только думал?» — спрашивал он себя, всем своим существом чувствуя, что не может и не должен сторониться богатых и видных людей.

Но вот Лясковец кончился, забелело шоссе, ведущее к Горна-Оряховице, и лишь теперь испуганные лошади умерили бег, а люди стали понемногу приходить в себя. Самые трусливые все еще оглядывались, желая убедиться, что никто за ними не гонится, другие ругали обманувшее их начальство.

— Ну, шкуру спасли! — вздохнул с облегчением один. Он ехал в небольшой аккуратной повозке, потные лошади еще не успели успокоиться. — Будь что будет, а в Тырново я не еду. Возвращаюсь назад и спрашивать никого не стану!

— Эх, Кынчо, и как это тебя угораздило сунуться сюда, лавку бросить?! — исступленно вопрошал сам себя какой-то бакалейщик, который накануне вечером больше всех обрушивался на «мужланов».

— Так нам и надо, ослам… Разве бай Гуцов и его компания могут обойтись без вранья? — кричал красил ыцик.

— Не падать духом, братцы! — слышался голос тозлукского землевладельца. Он весь обливался потом.

— Смотрите-ка, нас опять кто-то поджидает! — раздался испуганный крик с передних телег, и все вскочили, чтобы посмотреть, что там впереди.

Манол увидел на обочине шоссе группу людей, одетых по-городскому. Некоторые из них махали шапками и кричали «ура», но их крики тонули в шуме и грохоте.

— Останови, я слезу! Останови, говорю! — крикнул молодой человек с чахоточным лицом, который еще в городе пытался улизнуть.

— Да куда ты пойдешь, идиот этакий?

— Куда глаза глядят…

Задние повозки одна за другой остановились, и из них выскочило человек десять. Они лихорадочно хватали свои вещи, но в это время с передних повозок неслись крики.

— Это наши, наши! Горнооряховцы. Не бойтесь!

Теперь «ура» слышалось совсем ясно. Это кричали горнооряховские блокари, вышедшие встретить своих единомышленников из К. На передних повозках тоже стали кричать и размахивать шапками. Лица у всех прояснились. Повозки покатили веселее, и, чем ближе были встречающие, тем громче и воинственнее звучали крики «ура» и «да здравствует». Абрашев, Христакиев и Гуцов, поднявшись во весь рост в своих пролетках, торжественно показывали на город. Манол пришпорил коня. Среди встречающих он увидел нескольких знакомых горнооряховских торговцев. Взглянув в низину, где лежала освещенная солнцем Горна-Оряховица, он увидел поразившую его картину: главная улица, от шоссе и до другого конца города, насколько хватало глаз, была забита людьми и повозками. Над черной толпой то тут, то там взлетали нестройные крики, неслись глухой гул и рычание, в которых тонуло гудение нескольких колоколов.

— Смотрите, братья! Правы были мерданчане! Здесь, верно, не меньше ста тысяч! — восторженно закричал Гуцов. — Да нам теперь стоит дунуть — всех дружбашей сметем!

Чем ближе к городу, тем воинственнее становились крики. Манол чувствовал, что даже его конь поддается общему возбуждению: он фыркал и ускорял шаг. Возле гимназии повозки сворачивали на главную улицу.

По приказанию предводителей блокари повыскакивали из повозок и, оставив в них одних хозяев, начали прокладывать себе путь сквозь толпу.

Манол привязал коня к чьей-то повозке и присоединился к начальству.

Было около половины десятого утра. Блокари собирались у своих знамен. Уже начинало припекать, в толпе пахло потом, лошадиным навозом и бакалеей; шум заполнил весь город. Лавки были закрыты. У постоялых дворов гудели толпы крестьян, Горна-Оряховица походила на громадный военный лагерь.

— А где турки? — спрашивал Христакиев, но никто не мог сказать ему, куда делись его турки; ему нужно было отвести своих людей к памятнику, где должен был находиться Буров со своим штабом, и он не мог от них отойти.

С трудом добрались они к памятнику на площади. Окруженный горнооряховскими блокарями, составлявшими его охрану, и хорошо одетыми господами, прибывшими поездом из городов Восточной Болгарии, лидер народняков Буров отдавал последние распоряжения. Плотный, среднего роста, он часто утирал со лба пот и, то и дело энергично жестикулируя, говорил что-то своим людям, сновавшим взад-вперед. Увидев нескольких известных ему понаслышке крупных торговцев из Варны, Русе и Шумена, Манол преисполнился гордостью. Среди этих хорошо одетых людей, державшихся так уверенно и по-господски, он чувствовал себя второразрядным лавочником, тем не менее ему было приятно смотреть на них: он видел, как должен выглядеть и держаться человек этого круга. Эти впечатления были так сильны, что Манол не заметил, когда был отдан приказ выступать.

Раздалось многоголосое «ура», и стоявшие рядом с Буровым уверенно, твердым шагом двинулись вперед. За ними пошли горнооряховцы, варненцы, русенцы, представители городских и сельских организаций радикалов, народняков и демократов. Непрерывно вспыхивали овации, слышались крики «долой!» и «да здравствует Блок!». Колонна вышла из города и гигантской змеей потянулась по шоссе, ведущему к Арбанаси. Песни и крики зазвенели над виноградниками и разнеслись до самого Калтинца, Долна-Оряховицы и Драгижева. Когда голова этой огромной змеи достигла середины виноградников, стало заметно, что в некоторых местах началось какое-то оживление, словно волна катилась к хвосту колонны.

— Берите колья, в Тырнове они нам могут понадобиться! — кричал какой-то разгоряченный молодой человек. Он отделился от группы горнооряховцев, где началось это оживление.

Толпа встретила призыв с недоумением, но многие все же кинулись к виноградникам и стали вырывать колья, ломать плетни и ветви деревьев. Над головами людей поднялся настоящий лес. Манол понимал, что те, кто стоит близко к предводителям, стремятся подогреть собравшихся, но, изумленный торжественной уверенностью толпы, он шел как во сне, не слушая голоса разума. На вершине холма он оглянулся. Конец колонны еще не вышел из города. Топот тысяч ног, песни и говор накатывались, как река. Кто решится выступить против стольких людей? Стоит им вступить в Тырново — и они все сметут на своем пути.

Голова колонны, где находился Буров, начала уже спускаться к Тырнову, и между голыми известковыми холмами показались красивый изгиб Янтры у Френгихисара и фабричные трубы на ее правом берегу. Ветерок донес печальные древние запахи сырости и гниения с Хисара и Трапезицы. Справа у шоссе была чешма. Около нее всегда стояла жаровня. Хозяин ее, он же знахарь, продавал кофе. Обычно здесь останавливались цыгане, вертелись всякие проходимцы, на безлесных склонах паслись тощие клячи с обшарпанными вьючными седлами. Когда голова колонны приблизилась к чешме, Манол заметил среди окружавших Бурова людей какое-то смятение.

— Военные, — сказал кто-то, и колонна рассыпалась по обочинам шоссе. Каждому хотелось поскорей увидеть, что делается впереди. Манол поскакал дальше.

На шоссе стоял желтый автомобиль. Рядом с ним находилось несколько офицеров, а перед машиной беспокойно топтался человек в черной штатской одежде. Он что-то отрывисто произнес и дал знак предводителям приблизиться.

Лицо Бурова омрачилось. Он вытер пот платочком и обменялся со своими людьми несколькими словами. Видный, могучего телосложения, хорошо одетый господин отрицательно покачал головой. Другой предводитель блокарей, Кынчо Мил а нов, сделал неопределенный жест, но вместе с Буровым зашагал к автомобилю. Вслед за ними от колонны отделились Абрашев, Христакиев и еще несколько человек.

— Что случилось? Почему остановились? Кто это? — слышались недовольные голоса.

— Военный министр, — сказал кто-то за спиной Манола.


Штатский отделился от офицеров и, озабоченно глядя в землю, направился к поляне около шоссе. Туда же пошли и предводители блокарей.

Манол не слышал, о чем они говорят, потому что находился довольно далеко, да и люди из охраны Бурова слишком громко обсуждали значение этой встречи, но по выражению лиц и поведению военного министра он понял — тот требует, чтобы они вернулись.

— Я не могу отдать такой приказ! — взволнованно повысил голос Буров.

— Мы исполняем наш конституционный долг…

Военный министр энергично возражал. К ним подошел полковник, стоявший у автомобиля. Буров спросил его о чем-то. Полковник поднял глаза и печально покачал головой.

— Прошу вас поверить мне, господа. Господин Малинов, Теодор Теодоров,[99] Мушанов…[100] Мы, военные, и весь тырновский гарнизон… — доносились отдельные слова.

Буров протестовал, трясясь от возмущения. Кынчо М планов задумчиво чертил по траве носком ботинка. Абрашев оживленно заговорил с полковником.

Манол увидел, что охрана Бурова приближается к образовавшейся группе, и хотел было тоже пробраться туда, но в это время сзади раздались тревожные крики. Блокари, рассевшиеся по обочинам и у каменного карьера, вскочили на ноги, в волнении показывая на близлежащие холмы.

— С ружьями, с ружьями!

— Простым глазом видно! Дружбаши!

— Обходят нас с флангов!

— Они же нам путь отрежут…

На голых холмах, где сухо белел известняк и серели заросли дрока, показались цепи вооруженных людей, направлявшихся к шоссе.

Предводители блокарей отошли от военного министра, и сразу же их плотным кольцом окружили приближенные. К ним подбежали человек десять молодых горнооряховцев.

— Никакого возвращения! Господин Буров, не отсту- I пайте! — кричали они.

Абрашев принялся их успокаивать. Манол пробрался еще ближе и услышал, как тот говорит:

— Бессмысленно, господа! Все кончено. Достаточно уже того, что было… Так я понимаю наше дело. Ни к чему новое кровопролитие.


Ему ожесточенно возражали, но Абрашев махнул рукой и пошел к шоссе.

Буров с мрачным, бледным, как воск, лицом и угрюмыми глазами выбрался из своего окружения и снова подошел к военному министру, который вместе с полковником ждал его на том же месте.

— Возвращаемся! — с облегчением воскликнул кто-то.

— Это малодушие, господа! Никакого возвращения! Мы не допустим капитуляции! Позор! — кричали горно оряховцы.

Абрашев пытался их успокоить, но его никто не слышал.

— Наша акция удалась, господа… Мы своего добились. Отдайте приказ возвращаться. Благоразумие, господа, благоразумие! — настаивал депутат, пытаясь убедить тех, кто присоединился к недовольным.

Христакиев направился к Абрашеву. Манол остановил его, потянув за рукав.

— Бай Димитр, что происходит?

Лицо Христакиева было серым, по подбородку ползла струйка пота.

— Требуют, чтобы мы вернулись, и придется вернуться… Идти дальше бессмысленно, Абрашев прав…

— Почему? Что случилось?

— Бывшие министры арестованы. В Тырнове побоище. Все кончено…

Из-за автомобиля показался крестьянин, одетый по — фракийски. Он бежал, опираясь на палку, и задыхался. Рубаха на его груди была расстегнута, он весь обливался потом. Миновав машину, он закричал во все горло:

— Эй вы, бросайте палки! Палки бросайте, царь едет! Увидит вас царь и подумает, что это не мирная демонстрация. Бросайте палки! Так приказано…

Кто был этот крестьянин и от чьего имени он говорил, никто не знал, но слова его мгновенно произвели впечатление. Люди принялись швырять колья и палки, освобождаясь от них с великой радостью.

Поняв, что все кончено, Манол побежал к шоссе, чтобы поскорее выбраться из возбужденной толпы. Он видел, что некоторые бегут к Бурову с протестами, что еще многие продолжают воинственно размахивать палками, видел тревогу в глазах блокарей, следивших за продвижением вооруженных крестьян. Все это показалось ему диким и бессмысленным, в сердце закрался страх; сейчас Манол уже не думал о важных коммерсантах с гордым, самоуверенным видом; вся его воля была направлена теперь только на то, чтобы пробраться назад и найти своего коня. Он старался не бежать, чтобы не создавать паники, да, собственно, и не мог особенно торопиться. Толпа становилась все гуще, и чем глубже он в нее забирался, тем чаще его толкали, дергали и расспрашивали о том, что произошло впереди. На Манола напирали те, кто, так же как он, стремился к своим повозкам; слышались голоса:

— Возвращайтесь! В Тырново не пойдем! Давайте назад, братцы! Поезжай в Оряховицу!..

Манол оказался среди каких-то крестьян. За ними густой толпой шли христакиевские турки. Шоссе было узким, и те, что спускались по нему сюда, сталкивались с потоком бегущих из-под Тырнова. Движение застопорилось, люди толкались на одном месте, шум нарастал, никто ничего не понимал. Манол упрямо прокладывал себе дорогу, выплевывая набившуюся в рот пыль.

С холмов раздался ружейный выстрел, затем второй, третий. Выстрелы загремели по всей равнине, заглушая шум и крики. Началась частая беспорядочная стрельба. Толпа дрогнула. Лица людей неестественно вытянулись, все с недоумением переглядывались, и каждый думал, что кинется бежать первым.

В ответ на ружейную пальбу раздалось несколько револьверных выстрелов. Стреляли блокари, предусмотрительно захватившие с собой оружие.

— Убили! — завопил кто-то, и в тот же миг, словно в подтверждение, несколько пуль с тонким свистом хлестнули по веткам росших вдоль шоссе вязов и фруктовых деревьев.

Прямо перед собой Манол увидел Бурова, окруженного свитой. Глаза народняцкого лидера, казалось, готовы были выскочить из орбит. Стремительно, широко шагая. Буров шел вниз по шоссе, расталкивая толпу и громко крича:

— Спокойствие, господа, и мужество! Спокойствие, господа!

— Ой-ой-ой, мамочка! В меня попали! — закричал кто-то, и этот крик словно выпустил на свободу долго сдерживаемый страх.

Первыми кинулись прочь от шоссе тозлукские турки. Испуганно крича «вай! вай!», они пустились бежать прямо через виноградники. Вслед за ними ревущей лавиной устремилась вся многотысячная масса, и спустя минуту виноградники былиполны бегущими людьми. Все неслись, не обращая внимания на плетни и ограды, прямо по посадкам, через межи и поля. Шоссе опустело, и только немногие еще бежали по нему, подымая пыль. Раненый остался далеко позади. Брошенный товарищами, он плелся по дороге и громко ругался.

Манол сообразил, что бежать нужно к верхней части города, где остались повозки, и сразу же свернул с шоссе. Вместе с ним бежали еще человек сто, в большинстве тоже из К. Оставив позади сторожку, из которой неслись сердитые крики какой-то женщины (топтали ее виноградник), и бесконечные межи, Манол, выбившись из сил, добрался до верхнего конца Горна-Оряховицы. Сердце его бешено колотилось. Взмокший, измученный, он успокоился только, когда увидел своего коня. Кто-то привязал его к телеграфному столбу. Весь город гремел от мчавшихся повозок и тонул в облаках пыли.

По шоссе бежали блокари, со страхом оглядывавшиеся на арбанасские холмы, откуда наступали вооруженные крестьяне. И людей и повозки вымело из города словно бурей. Земляки Манола спешили домой, не дожидаясь друг друга. Манол, собрав последние силы, добежал до коня. Испуганное животное рванулось. Усевшись наконец в седло, Манол с облегчением перевел дух. От усталости и волнения у него разболелась голова.

Он проехал лясковецкими виноградниками и, выбравшись за селом на шоссе, не жалея коня, поскакал домой. Манол надеялся, что вернется в К. раньше других. Однако первым, еще часов в десять утра, в город вернулся Ж остов верхом на ослике, нанятом у какого-то миндевского крестьянина.

34
После полудня в Горна-Оряховицу вошли огромные толпы крестьян. Они разгромили в окраинных кварталах несколько лавок; из дома Бурова вышвырнули на улицу мебель и банки с вареньем. Дети обмакивали в сладкие лужицы пальцы и с удовольствием их облизывали. Многие блокари попрятались на чердаках и в погребах.

Начальник гарнизона в К. принял меры, чтобы сохранить в городе порядок. Узнав, что все дружбы из их околии двинулись к Горна-Оряховице, он вызвал из соседнего города еще один кавалерийский эскадрон. Большинство местных блокарей осталось ночевать на виноградниках. Из предводителей в город вернулся один Христакиев. Рассказывали, что в Тырнове Теодору Теодорову отрезали бороду, что с Стамболовского моста сбросили в Янтру несколько человек, что арестовали бывших министров двух предвоенных кабинетов. Мигом распространилось известие о событиях в Долни-Дыбнике, где блокарей вытаскивали из поездов и избивали. Распускались слухи о грабежах и насилиях. Все это так напугало горожан, что, несмотря на воскресенье, большинство домов было заперто на засовы и на улицах никто не показывался.

Часа в четыре пополудни Сотиров зашел к другу, сообщить городские новости. Рана Кондарева заживала, но из дому он еще не выходил. Сотиров приносил ему газеты и книги, засиживался у него по вечерам, искушаемый желанием рассказать о поступке Райны. От ее денег осталась еще половина, потому что уже на следующий день после того, как она принесла свои сбережения, городские коммунисты собрали для уплаты залога четыре тысячи левов. Сотиров все не решался отправить эти деньги по почте в село, где Райна учительствовала, чтобы не давать повода для сплетен. С другой стороны, Кондарев был уволен и остался без всяких средств к существованию, а Сотиров помочь ему ничем не мог. Вот почему он и решил оставить у себя деньги Райны и понемногу выдавать их Кондареву, пока тот не найдет работу. Сотиров считал, что раз вексель подписан им, то и деньги эти принадлежат пока ему, а кроме того, он был убежден, что Райна не скоро потребует, чтобы ей их вернули. Сотиров надеялся также, что если Кондарев узнает о поступке Райны, то изменит свое мнение о ней и благосклоннее отнесется к ее чувствам. Как это свойственно добрым и наивным людям, он считал, что Кондарев не может поступить иначе, особенно сейчас, когда он так нуждается в преданности и теплоте, чтобы забыть о Христине и обо всем, что с ним случилось в последнее время.

Сотиров застал приятеля за чтением дневника, только что возвращенного следователем. За эти дни у Кондарева отросла борода, и лицо его казалось шире и крупнее.

Войдя в комнату, Сотиров сразу заметил, что его друг необычайно оживлен и весел. Кондарев приветливо улыбнулся, энергично пожал ему руку, лукаво взглянул на него, но из-за стола не поднялся.

— Слышал, что происходит в городе? — спросил Сотиров, торопясь занять свое обычное место у кровати.

— Слышал кое-что. Говорят, прибыла кавалерия и наших блокарей охватил превеликий страх. Я только что послал на разведку сестру и с нетерпением ждал твоего прихода. Хочу попробовать добраться до клуба, послушать, что говорят наши.

— Что там слушать? Все возмущены безобразиями, которые творят дружбаши. Варварство и невежество! — И Сотиров принялся рассказывать о грабежах и побоищах в Горна-Оряховице и Тырнове.

Кондарев слушал его с иронической усмешкой, но ни разу не прервал. Сотирову показалось, что словам его Иван не верит и вообще считает все это пустыми разговорами.

— Так рассказывают очевидцы, и это правда. Пусть хоть наполовину правда, и того достаточно. Даже приспешники Стамболова в прошлом не доходили до такого варварства.

— Да верю я тебе, чего горячишься? — сказал Кондарев, заметив, что Сотирова раздражает его усмешка. — Пусть будет невежество и варварство.

— Неужели ты одобряешь безобразия земледельцев?

Кондарев повернулся на стуле.

— А хоть бы и так! Тебя это удивляет? — спросил он, смеясь одними глазами. — Видишь ли, мы с тобой дружим с детства, и я знаю о тебе все, а вот ты обо мне — нет. Пора бы и тебе меня узнать, ведь неравенство только портит дружбу… Дружбашские дубины тебя возмущают, а меня только веселят. Дружбаши — просто дети. Помашут палками, разграбят одну-другую лавчонку, попугают буржуазию и монархию — и все. Словом, играют с тем, с чем играть нельзя. Но это дело имеет и другую, гораздо более серьезную сторону. Народ, и прежде всего мужики, теперь знают свою силу, ведь он в первый раз вкусил и сладость власти. А раз так, буржуазии будет гораздо труднее на них ездить. Во-вторых, эта игра рано или поздно превратится в кровавую борьбу, и тогда хотим мы этого или нет, но вынуждены будем вмешаться.

— Постой, речь ведь идет не о земледельческой партии, а о безобразиях, — сказал Сотиров.

Кондарев взял со стола тетрадку, другой рукой поднял лежащую рядом раскрытую книгу и, показав на них Сотирову, положил на место.

— Читаю вот Ленина и очень стараюсь его понять. С такой жадностью я еще никогда не читал. И никогда еще не чувствовал себя таким беспомощным в важнейших жизненных вопросах. Вопросов таких много, но главное вот в чем: нельзя бездумно, только через газеты и литературу смотреть на движущие силы истории. Надо быть реалистом, а самое главное — уметь мыслить политически. Иначе тебе никогда не понять замыслов тех, кто тобой управляет, а значит, и легче легкого стать в их руках беспомощной пешкой. Вот смотри, давненько я не заглядывал в эту тетрадку, а сейчас перечел — дважды и с большим интересом. Со стороны это просто смесь вздорных потуг на философию, но для меня каждое слово полно особого смысла, и только я понимаю, какое в нем заключено содержание… Но не будем отвлекаться. Ты вот возмущаешься дружбашскими безобразиями, пытаешься найти в них смысл, моральную подоплеку, какую-то эстетику, и, естественно, не находишь. Скорее всего это у тебя получается бессознательно. Оно и понятно: человек ко всему подходит с мерками добра и красоты — даже к историческим катаклизмам. Ну, а я отказываюсь смотреть на них с такой точки зрения… Ох уж эти мне этические проблемы! Из-за них я чуть было не возненавидел жизнь, не находил в ней никакого смысла. Это же настоящий лес, и заблудиться в нем ничего не стоит. С другой стороны, нельзя не учитывать логику революции — раз уж ты признаешь ее единственным средством спасения. Попробуй-ка найти в ней красоту, гуманность, соверши революцию без крови, без насилия, по общей договоренности, евангельски. Не сумеешь. Потому что варварство, гнев, жестокость — составные и основные силы жизни, и они свойственны живому человеку так же, как и добродетели. Но революция — это прежде всего тактика, и основывается она на трезвом учете сил и оценке действительности, во всяком случае нельзя оценивать ее в первую очередь с эстетической и этической точек зрения. Я вот читаю Ленина и все ищу, как он решает эти вопросы. Но Ленин нигде не пишет об этике революции, по крайней мере в переведенных у нас книгах я не могу найти ничего такого. Но вряд ли это есть и в остальных. Главное — создать человеку возможность жить в других условиях. Легко это? Нет. Я еще на фронте думал над этим вопросом, и мне он представляется совсем в ином свете. Вспомни, чего только не было в России во время революции. Даже Горький не мог выдержать… И знаешь что? Я убежден, что добрые и чистые люди, вроде тебя, возмутятся, когда мы, засучив рукава, возьмемся за построение новой жизни. И пойдут против нас во имя той же любви, гуманности, добра, красоты. И, конечно, провозгласят нас варварами, как это делают сейчас капиталисты по отношению к большевикам… Ты спросишь, а разве эта тактика не таит опасности для тех самых людей, которых ты хочешь вести к новой жизни? Не опасно ли пренебрегать такими святыми для человека понятиями? Да, опасно, потому что революция сталкивает человека со всем, что веками поддерживало в нем силы и душевное равновесие.

Кондарев на минуту замолк и печально посмотрел на друга.

— В больнице и дома я очень много передумал, — продолжал он с горькой улыбкой. — Но вернемся к дружбашам. Я одобряю побоища, одобряю грабежи в лавках, одобряю то, что эти люди подымают дубинки, не желая, чтобы их водили за нос погромщики и спекулянты, но я и осуждаю их за то, что они не понимают, за какое дело взялись; с одной стороны, мне их жалко, а с другой — вижу, что даже жалеть их не имеет смысла. А мы бредим массами и именно по части масс ничего не можем решить… Хочется мне пойти в клуб, послушать, что говорят наши, и посмотреть, как крестьяне будут проходить по городу, — закончил Кондарев шутливо.

— Не надо, только рану разбередишь. — Сотиров вскочил, увидев, что Кондарев поднялся со стула и ищет палку. — Ты мне такого наговорил, что я прийти в себя не могу. Почему это я буду недоволен и почему будут возмущаться все добрые и чистые люди?.. Ты должен мне объяснить. — И он попытался отнять у Кондарева палку, но безуспешно.

— Да, мне кажется, что так и будет, — сказал тот, надевая шляпу. — Потому что добрые и чистые люди всегда консервативны. Они похожи на бедняка, который ввергает себя и свою семью в еще большую нищету, лишь бы расплатиться с ростовщиком и не запятнать свое честное имя. Они христиане, а такие христиане не могут быть с нами. Вот ты, конечно, атеист, но в этическом смысле ты гораздо больше христианин, чем я… А раз так, с такими людьми, как ты, надо вести себя очень осторожно, чтобы не потерять их в борьбе за наше дела И поэтому не нужно им сразу обо всем рассказывать. — Кондарев весело рассмеялся и направился к двери.

Сотиров изумленно смотрел на него.

— Постой! — сердито закричал он. — Ты что, издеваешься надо мной? Если ты считаешь меня своим другом, изволь говорить серьезно.

Кондарев стал спускаться по лестнице.

— Сейчас некогда заниматься этой ерундой, Стефан. Скажи лучше, как мне добраться до клуба, и не злись. Я пошутил. Расчувствовался над дневником… Ну-ка помоги, а наш разговор продолжим в другой раз.

Сотиров пытался его удержать, вмешалась и мать Ивана, но тот не желал никого слушать. Он пересек двор, прихрамывая и опираясь на палку. Сотиров взял его под руку.

— Неужели мои бессвязные мысли произвели на тебя такое впечатление? Для настоящего марксиста они уже дело прошлое, а для меня — развлечение; в них я нахожу особого рода эмоции, — сказал Кондарев, когда они вышли на улицу.

— Нет, ты говорил серьезно. По лицу было видно, что это твои сокровенные мысли. А с ними я не могу согласиться.

Кондарев молчал, борясь с болью, нараставшей в раненой ноге.

Вдоль главной улицы выстроились взводы жандармов. На площади сгрудилась кавалерия. Около казино был выстроен в каре эскадрон, прибывший на подмогу местному гарнизону. Из окон домов и с балконов выглядывали горожане.

Когда друзья подходили к клубу, мимо них пронеслась пролетка околийского начальника. Хатипов спешил встретить дружбы за городом.

35
Клуб был полон, все окна распахнуты. Юноши из гимнастической группы упражнялись на коне. В киоске у входа продавались газеты и партийная литература. Там расположился инвалид Харалампий.

Как только Кондарев появился, инвалид поторопился выйти из-за прилавка.

— Я уж подумал, не попик ли какой отрекся от Христа и явился к нам, — заявил он, крепко пожимая Ивану руку. — Говорил я тебе — сбрей бороду, не идет она тебе! После Маркса и Энгельса никому нельзя отпускать бороду, даже Янкову. — Харалампий весело подмигнул и глазами показал на сидящего в глубине клуба Янкова, окруженного коммунистами постарше. Среди них Кондарев заметил высокую фигуру Корфонозова.

— Торговцем стал?

— Барыш — в общую кассу. А я тридцать один день в месяц при деле, — ответил Харалампий.

Кондарев направился было к стулу, чтобы сесть, но многие уже заметили его и, окружив, стали поздравлять с выздоровлением.

— Слыхал про подвиги нашего мужичья? — сказал Харалампий, когда Кондарев наконец уселся. — Дубины в ход пустили, браток!

— Он думает так же, как ты, — заметил Сотиров.

К Кондареву подошли те, что стояли возле Янкова. Кесяков сердечно пожал ему руку. Янков улыбнулся и, чуть-чуть склонив крупную, внушительную голову, прогудел красивым баритоном:

— Ого, наш герой поправился!

Янков с несколько преувеличенной любезностью пошутил насчет кондаревской бороды. В его больших глазах Кондарев прочитал смущение и стыд — ведь Янков советовал не вмешивать авторитет партии в историю с его арестом, пока следствие не установит, что Кондарев действительно не замешан в убийстве доктора.

— Харалампий опять разводит демагогию, — сказал Янков, кивнув на инвалида, постукивавшего своим костылем.

— Меня же никто здесь не слушает, — ответил Харалампий.

— Выступаешь против окружных совещаний, ругаешься с товарищами.

— Я не против окружных совещаний. Окружные совещания не имеют ничего общего с этим вопросом. Просто я злюсь, когда слышу, как поносят дружбашей…

Янков презрительно махнул рукой.

— Что ж, по-твоему, нужно восхвалять исступление? Хватит! — сказал он.

Корфонозов устроился рядом с Кондаревым и внимательно глядел на него сквозь пенсне серыми, как мрамор, глазами.

— Похоже, ты на меня дуешься. Смешно, если ты думаешь, что это я во всем виноват!

Кондарев хотел ответить поуклончивей, но в это время в клуб ворвалась группа молодых людей с известием, что в город вступают дружбаши. Янков направился к выходу, за ним кинулись остальные; через минуту клуб опустел. Только Харалампий остался запереть помещение.

От клуба до главной улицы не было и трехсот метров. Кондарев шел медленно, опираясь на Сотирова.

Вдоль улицы цепочкой стояли жандармы. Слышались звуки духового оркестра, цоканье копыт, песни и крики.

Сотиров вывел Коцдарева на тротуар и встал рядом. Коммунисты повзбирались на лестницы и крылечки, чтобы можно было глядеть поверх солдатских голов. Все вдели в петлицы алые ленточки. Петр Янков, Тодор Генков и еще человек десять стояли у самого края тротуара. Из окон верхних этажей испуганно выглядывали мужчины и женщины. За дощатыми заборами и калитками мелькали дети и взрослые, слышался топот деревянных сандалий. Хозяин ближней лавчонки, опухший и белый, как стеариновая свеча, выбежал из дома и, проверив замки на закрытых ставнях, торопливо скрылся.

Показались дружбы с музыкой и знаменами.

Впереди всех на белом коне ехал огромный верзила в синей салтамарке и синих штанах. Широкая оранжевая лента пересекала его грудь. Высокая островерхая шапка была залихватски сбита набекрень. В руке он держал бич, сплетенный из воловьих жил.

— Тончоолу! Тончоолу из Тозлука! — послышался приглушенный шепот.

За крестьянским вожаком ехал на малорослой неоседланной лошадке знаменосец околийской дружбы. Древко упиралось ему в плечо, и знамя свисало над головой лошади, как громадный оранжевый крокус. За знаменосцем медленно катилась пролетка Хатипова. В ней сидели Минчо Керезов, Динов и сам Хатипов, что-то объяснявший спутникам. Те хмурились, очевидно не одобряя услышанное.

Лясковецкие цыгане играли вовсю: контрабас и барабан наполняли улицу грохотом и заглушали несущиеся из задних рядов песни и крики.

За музыкантами, рядами по шесть человек, следовали празднично одетые крестьяне. Так как лент для всех не хватило, в петлицах у многих были полоски оранжевой бумаги, вырезанные из афиш.

Когда первые ряды приблизились, среди коммунистов раздался смех. У некоторых крестьян в руках были большие мешки, а один тащил бог знает где подхваченную свиную голову.

Кто выстоит, в веках увенчан будет.
А кто в постыдном беге бросят
Свой боевой отряд, тот враг народа… —
пели первые ряды. Но сзади вдруг грянул какой-то марш, очень напоминающий народную песню. Эти люди не очень-то заботились о музыке.

Тяжело ступали по земле крепкие мужицкие ноги; расправив плечи, идущие то и дело поглядывали на шагающего сбоку молодца с черными, закрученными вверх усами. Этот крестьянин был так красив, что Кондарев не мог оторвать глаз от его мужественной фигуры и свободных, сильных и плавных движений. В одном ряду с ним шагал обожженный солнцем и иссушенный работой тощий мужичишка с русыми усами и ввалившимися щеками. Время от времени он подпрыгивал, чтобы попасть в ногу с красавцем, и по лицу его было видно, что он придает этому большое значение, как если бы шел в воинском строю. Его сосед время от времени выкрикивал что-то и жмурился — видно, был под хмельком и находился в блаженном состоянии победителя. Третий, пожилой и рассудительный селянин, выглядел скорее грустным, чем веселым. Среди идущих были и люди солидные, крепкие хозяева. Подпоясав могучие животы широкими поясами, они шли, белые от пыли, отдуваясь, обливаясь потом, но выступали важно, по-чорбаджийски, и не пели вместе со всеми, чтобы не уронить достоинства. Один такой толстяк ехал верхом на сытой лошадке, держа в руках куртку. Кое-где среди меховых шапок мелькали фуражки. Жители горных сел, более поджарые и подтянутые, шагали бодро и часто смеялись.

Некоторые крестьяне заговаривали с жандармами, по-отечески советуя им отправляться в казармы. В их словах не было ни злобы, ни гнева против этих наемников.

— Эй, ребята, шли бы вы к себе! Кто вас сюда пригнал?

— Не военное это дело, ребята. Дайте и нам, селянам, сказать свое слово в этом гнезде блокарей, — слышались голоса.

— Эй, поглядите-к а, чегой-то там написано?! — вдруг закричал один, показывая палкой на окно какого-то дома. — Да смотрите же!

— Блок! — сказал кто-то.

— Ах, мать твою! — И прежде чем жандармы успели задержать его, крестьянин прорвал кордон и изо всех сил двинул дубинкой по окну, в котором вместо стекла была вставлена обложка от школьного альбома для рисования.

Раздался дружный хохот. Солдаты вытолкали мужика обратно на мостовую, однако в суматохе человек десять сумели пробраться в ближайшую молочную и в одно мгновение опустошили все миски с кислым молоком.

— Коммуняги, идите к нам! — кричал какой-то дядька в фуражке, украсивший себя кроме оранжевой ленты еще и красной гвоздикой, торчащей из-за уха.

— Эй, социалистики, держитесь!

— И что у тебя общего с толстопузыми? Это ведь живоглоты! — сказал один из коммунистов.

— А, вы тоже против мужиков! Батька носит, мамка месит, и ура, ура труду!

— Вы к нам, а не мы к вам! — кричал Кесяков, которого особенно много поддразнивали, по-видимому из-за бородки.

Раздавались и остроты. Коммунисты смеялись.

Кондарев не слышал насмешек. Среди проходящих он увидел нескольких фронтовых товарищей, и воспоминания одно за другим воскресали в его мозгу.

Прошли последние ряды. Солдаты продвинулись вперед, соединяя оба края цепи и образуя арьергард. Они старались обеспечить порядок на главной улице и проводить крестьян до самого вокзала, не позволяя им сходить с мостовой.

Кое-кто из коммунистов пошел следом за жандармами, надеясь увидеть, что будет дальше. Янков, Тодор Генков и стоявшие с ними коммунисты направились к клубу.

Кондарев предложил Сотирову посидеть возле запертой шорной мастерской.

Проходя мимо, Янков остановился возле закрытых ставен, и Кондарев слышал, как он сказал:

— Все это не имеет с нами ничего общего. Дружбаши сами свернут себе шею.

Харалампий, постукивающий сзади костылями, что-то возразил, и Янков погрозил ему пальцем.

— Можешь идти к ним, если тебе так нравится сельская буржуазия. Неужели не видишь, что все они приготовили мешки для награбленного, а некоторые сумели уже их наполнить?

— Народ! Его обворовывали, и он платит тем же. Ничего удивительного! — ответил инвалид.

— Опять за старое! — сердито воскликнул Янков. — Мародерство и невежество оправдываешь? Народ — не эти вандалы, а социализм — не грабежи и разбойничьи банды!

Неприязнь к Янкову, которую Кондарев почувствовал еще в клубе, неудержимо росла.

— Нельзя считать народом одну интеллигенцию, — заметил он. — Это же оппортунизм.

Янков обернулся и бросил на него долгий взгляд.

— Оппортунизм? Это вы про меня?

— Вы сами не сознаете этого…

— Смотри ты! — воскликнул Генков.

— Он уже забыл, что мы слишком многое ему прощали. Такие только приносят вред движению! — дрожа от гнева, заявил Янков.

— Время покажет, от кого больше вреда. Вы были б очень рады, если б я действительно убил доктора.

— Провокатор!

— Вы и сами знаете, что это правда!

Янков пожал плечами и, презрительно махнув рукой, направился к клубу.

Кондарев встал и, хромая, зашагал по направлению к главной улице. Сотиров поддерживал его.

— Как ты мог сказать ему такое? — воскликнул он. — Янков тебе никогда не простит!

— Ну и пусть! Пошли домой! — Кондарев закурил, руки у него дрожали.

Дружбы остановились на площади у казино. Динов ораторствовал, взобравшись на стол. Кавалерийский эскадрон тесным кольцом окружил площадь и преградил улицу. Вдруг одна из лошадей попятилась прямо на узкий тротуар. Приятелям пришлось прижаться к стене ближайшего дома. Кавалерист успокаивал животное, ласково похлопывая его по лоснящейся шее. Заметив, что офицер держится как-то в стороне от других, Кондарев взглянул на его погоны. Оказалось — поручик. Офицер оглянулся. Его черные глаза уставились на Кондарева, затем их презрительный, цепкий взгляд упал на Сотирова. Офицер улыбнулся, и под короткими смоляными усами блеснули ровные белые зубы.

Это был поручик Балчев, прибывший вместе с эскадроном из соседнего города.

Оратор успокаивал крестьян и поздравлял их с победой над блоком. Усталые крестьяне с нетерпением ожидали конца речи, чтобы отправиться по домам, а горожане из окон и балконов посмеивались над уже безопасным для них «мужичьем».

Сентябрьское солнце бросало косые лучи на лица, оранжевые знамена, каски, сабли и карабины и сухим блеском отражалось в окнах домов, словно грустя о том, что кончается этот теплый день и что близятся другие дни, несущие крестьянской власти и всему народу новые, еще более тяжкие испытания.

Часть третья © Перевод Л. Лерер-Баша

1
Весь сентябрь оказался жарким и сухим, а октябрь начался дождями, и они день ото дня все усиливались. Воды в реке прибывало, она становилась мутной и бурной. Вымокший, грязный город пропитался запахом сырости и гнили. Эта дождливая пора всем была тягостна, но особенно угнетала она Сотирова, чертежника из строительного управления.

Сотиров тешил себя надеждой, что Райна Джупунова не будет требовать у него денег до конца года, но уже в сентябре он получил от нее письмо, в котором Райна писала, что ее братьям срочно понадобились деньги (по — видимому, для постройки мельницы) и она опасается, что они попросят у нее эти восемь тысяч, и не может придумать, что им сказать, если они потребуют у нее объяснения. Тогда письмо не встревожило его — он сразу понял, что написано оно с целью поставить его перед необходимостью открыть Кондареву, кто именно пришел ему на помощь. Райне явно не терпелось, хотя прошло всего две недели, как она дала деньги. Но влюбленные считают и часы. К тому же Сотиров полагал, что не стоит больше делать из этого тайну. Пусть Кондарев узнает, кто дал деньги на залог, пусть поблагодарит Рай ну хоть письмецом. Таким образом он думал облегчить взятое на себя обязательство, потому что и Кондарев станет тогда заботиться о векселе. Но как раз накануне свадьбы Костадина, возвратившись с работы, он нашел в почтовом ящике, укрепленном на калитке, еще одно письмо Райны. Полный тревоги и любопытства, он торопливо пересек грязный двор и вошел в одноэтажный, обшитый досками домик. В кухне старушка мать накрывала к ужину стол, а отец, болезненный, кроткий человек с воспаленными глазами, которому врачи запретили читать даже газету, сидел на скамье и гладил котенка. Сотиров подошел поближе к лампе и, повернувшись спиной к старикам, прочитал письмо:

Господин Сотиров!

Я Вам уже писала несколько дней назад из деревни, но Вы не ответили мне. Я и не думала поднимать этот вопрос, если бы не такое стечение обстоятельств. Братья требуют у меня деньги, и я решила было даже не ехать домой на свадьбу К осты, только бы избежать неприятностей. Но Манол приехал в село и увез меня. Я задержусь в городе три-четыре дня, и можете представить, в каком состоянии я буду все это время… Боюсь, что вынуждена буду отдать им вексель, потому что не вижу другого способа объяснить, куда я подевала деньги. Прошу Вас поэтому встретиться со мной в понедельник в восемь вечера на том же самом месте в городском саду, чтобы решить, как нам быть. Полагаю, они до этого времени не станут проверять на почте!

С приветом Р. Джупумова.

Теперь уж Сотиров перепугался и, поужинав, сразу же отправился к Кондареву с твердым намерением рассказать ему все, хотя сегодня, в канун Христинин ой свадьбы, не следовало бы терзать его новыми неприятностями. Но вчера он виделся с ним и после этой встречи, как и после предыдущей, перед его поездкой в Софию (Кондарев ездил туда, чтоб отменили приказ о его увольнении), вернулся недовольный, огорченный. Вот дружишь с человеком с самого детства, любишь его больше чем брата, воображаешь, что знаешь его самые сокровенные мысли, делишься с ним своими, и вдруг наступает такой момент, когда этот человек перестает тебе доверять, что-то от тебя скрывает, становится все загадочнее и отдаляется от тебя как от чего-то устарелого и неинтересного! Ну как тут не озлобиться?! И при этом выказывает самое настоящее легкомыслие в денежных вопросах и знать не хочет, где ты взял деньги, которые дал ему взаймы, да еще смеется, подшучивает над тобой, говорит, что, пожалуй, сам заведет типографию. Да и вообще ему все нипочем и до тебя никакого дела нет, а ты щадишь его гордость, потому что любишь его и уважаешь. Может, он просто отупел, страдая по Христине, или же тебя самого считает глупцом?..

Город тонул в сырой мгле и мраке, поливаемый холодным дождем, который не прекращался со вчерашней ночи; свет фонарей был тусклым, беспомощным — лужи и булыжная мостовая слабо отражали его, а улицы были совсем пусты; люди рано укладывались спать — ведь сон под шум дождя такой сладкий. Сотиров прикрывался старым зонтиком, так как наброшенная на плечи накидка не предохраняла его от дождя, осторожно перескакивал через лужи, приподнимая свободной рукой штанину. Страх, что вексель окажется в руках братьев Райны и те наложат арест на его жалованье, не раз заставлял Сотирова вздрагивать и в постели, перед тем как он успевал заснуть. К нему, человеку физически и нравственно чистоплотному, страх приходил внезапно, по ночам; он боялся Джупуновых — ведь они способны на все! Если они наложат арест, как будет он содержать своих стариков? Ему и так едва удается сводить концы с концами, он давно уже не может ничего приобрести для себя, даже приличный зонтик, а уж костюм — куда там, свой единственный носит уже два года. Он бережет свою одежду, как кошка оберегает от грязи и воды свою шкурку… Сотиров не замечал, что разговаривает с собой вслух. Свет из окна Кондарева падал на почерневшую снизу стреху, дождь слезами струился по стеклам. Вымокший дом издавал запах старой известки и влажных кирпичей, из подвала несло кислятиной. Когда Сотиров вошел во дворик, от стены отвалился кусок штукатурки и разбился вдребезги.

В темноте он нащупал в двери щель и перочинным ножом отодвинул деревянную задвижку. Тихонько поднялся по лестнице, чтобы не потревожить старую Кондареву и Сийку, которые разговаривали в нижней комнате. Шум дождя не позволял им расслышать его шаги и скрип открываемой двери. Сотиров оставил свой зонтик в тесной прихожей и вошел без стука.

Кондарев читал какую-то книгу. Поверх лампового стекла был надет колпачок из белой бумаги, который отбрасывал на потолок тень, и как только Сотиров открыл дверь, тень заколебалась — казалось, зашаталась вся комнатка. Кондарев посмотрел рассеянно. Лицо его не выражало ни радости, ни удивления.

Сотиров снял с себя накидку, сел на свое обычное место у постели и намеренно, чтоб ужалить его, сказал:

— Как развиваются твои высокие мысли и занятия?!

— Это тебя очень интересует?

— Нисколько меня не интересует…

Наоборот, его очень интересует. Даже в тех случаях, когда он не понимает Кондарева, он и тогда готов слушать его часами, только бы Кондарев делился с ним — ведь это было их общее «дум высокое стремленье».

Кондарев усмехнулся.

— Тяжко тебе… Ведь завтра она выходит замуж. Верно, книги лучше всего отвлекают от горьких мыслей.

— Не очень тяжко. Хотя человек может страдать и по чему-то чужому, если он когда-то любил его.

— Гм… С твоих философских вершин все выглядит пустяком. Но я пришел не для того, чтоб философствовать и спорить, а чтоб внести ясность… Почему ты меня не спрашиваешь, откуда я взял деньги, которые дал тебе, когда ты уезжал в Софию? Я бы не стал поднимать этот мелочный вопрос, если бы история с деньгами не затягивала на моей шее петлю… Ты же знаешь, что на моих плечах двое стариков, а жалованье у меня мизерное.

Кондарев поднял на него глаза.

— Какие деньги, какая история?

Сотиров протянул письмо, и Кондарев вынул из простого голубоватого конверта листок, исписанный с одной стороны. Как отнесется он к этой новости? Сотиров даже затаил дыхание. Наконец Кондарев положил письмо на стол.

— Деньги на уплату залога дала Райна. Половина их ушла на залог, половина осталась у меня. Я подписал вексель на всю сумму и тогда солгал, что деньги собраны нашими, а те, что я дал тебе на поездку в Софию, те, мол, мои сбережения.

Сотиров ждал, что его объяснение вызовет изумление, умиление или по меньшей мере раздумье, но Кондарев встретил новость чрезвычайно спокойно.

— Значит, тогда она приходила, чтоб предложить мне эти деньги, и не посмела сделать это только потому, что у меня были гости? Потому она предложила их тебе?


— Нет, она просто не знала, что ты в них нуждаешься. Потом, уже на улице, я объяснил ей, как обстоит дело…

За окном хлестал дождь, ветер швырял в стекло струи, которые громко стекали с крыши; с улицы, погруженной в мрак, доносились чьи-то шаги.

— Ты сделал правильно, взяв их… Но почему ты все время молчал об этом и почему подписал вексель?

— Значит, вместо благодарности — обвинение? А если этот вексель попадет в руки ее братьев, ты знаешь, что станет со мной тогда?

— Райна не отдаст им его.

— Ты так думаешь?

— Это зависит от нас. Впрочем, я не верю в ее бескорыстие. Думал ли я когда-нибудь, что однажды, когда мне дозарезу понадобятся деньги, я воспользуюсь услугой Джупуновых! Да-а, веселенькие дела!

— Ты с ума сошел, неужели не понимаешь, что девушка попала в неприятную историю? Что она им ответит? Если же она отдаст им вексель, на мое жалованье будет наверняка наложен арест. И какой еще скандал разразится!

— Арест может наложить и сама Райна… Так, значит, у тебя есть еще четыре тысячи?

— Пятьсот из них я дал тебе для поездки в Софию.

— Хорошо, значит, три с половиной. Завтра ты мне их дашь!

Сотиров опешил. Абсолютно никакого чувства благодарности ни к нему, ни к Райне, никакой озабоченности, как выплатить эту сумму! Легкомысленное, просто беспардонное отношение к такому серьезному делу! Сама Райна может наложить арест… А он — подавай ему остальные деньги!..

— Что ты еще задумал? Ты не ценишь ни ее чувства, ни мои.

— Чувства?! Но я не нуждаюсь в них в том виде, в каком она мне их предлагает. А что касается твоих, то я в них не сомневался. Ты меня продал за эти деньги. Подписал вексель за мой счет, и я должен теперь расхлебывать эту кашу.

Сотиров оскорбился.

— Но она тебе так предана, и… элементарное благородство тебя обязывает…

— Да, я признателен ей, да… Но ты, видимо, увлекшись какими-то своими или ее мечтами, прибыл сюда в качестве свахи. Как же ты не понимаешь, сколь наивны ее расчеты!

— Пусть и наивны, но они идут от любви, от се чистой любви…

— Чистота и наивность — это разные вещи, и ты их не смешивай. Тут нет чистоты, а есть неуемный расчет, опасный для всех, и прежде всего для самой Райны. Любовь между нею и мной немыслима. Я не люблю ее, и она, зная это, решила прокладывать путь к моему сердцу милосердием, а такого пути к нему нет. Как только она убедится в этом, она сразу же потребует деньги и передаст вексель братьям, потому что она именно такова, эта Джупунова, вопреки ее идеалам. О ней ее братец однажды совершенно правильно сказал, что она все переживает под гитару.

— Но что думаешь делать ты?

— То, что сделал бы каждый разумный человек на моем месте. — Кондарев рассмеялся и снова направился к двери.

— Мы должны помочь ей, надо найти выход из этого положения.

— То есть спасти тебя от ареста! Но твое и ее положение вовсе не одинаково. Она не отдаст вексель, пока не услышит моего ответа, и на это свидание пойду я, а не ты. Разве ты не хочешь умыть руки?

Сотиров растерялся и, казалось, отупел; он почувствовал себя виноватым, хотя точно не знал, в чем именно. Ему стало почему-то тягостно и стыдно.

— Какое иезуитство! Ты, наверно, и на меня смотришь, как на Райну. Ведь ты однажды сказал мне, что такие люди, как я, опасны.

— Тогда речь шла о другом. Но ты все же поразмысли над самим собой, может, и усомнишься в своих необыкновенных добродетелях…

Сотиров ушел возмущенный, но с чувством некоторого облегчения — забота о векселе легла теперь на Кондарева и Райну. Это их сугубо личное дело, а он вмешался исключительно по доброте сердечной, пусть даже Иван и не считает это заслугой. Но больше всего его оскорбила та легкость, с какой Кондарев принял открытую ему тайну. А он-то ждал чего-то драматического, чего-то возвышенного! Сколько раз он представлял себе этот момент, а все получилось так обидно просто. С Кондаревым происходит что-то странное, нехорошее. «В нем действительно есть что-то иезуитское, я давно это замечал. Все меньше я его понимаю, и в конце концов мы с ним поссоримся, потому что он меня не уважает… Завтра надо передать ему остальные деньги. Он сможет вернуть их Райне, чтобы уменьшить долг. А вдруг он и не подумает отдать их ей?.. А-а, пусть делает что хочет!» — в отчаянии решил Сотиров. Он шел, стараясь не ступить в лужу, сбитый с толку собственным заключением, и вслушивался, как по ветхому зонтику барабанит дождь.

2
Христакиевы — отец и сын — только что поужинали в гостиной, превращенной теперь в повседневную столовую. На диванах и стульях были разбросаны полотенца, галстуки, грязные верхние сорочки, воротнички. На большом овальном столе еще стояла еда, столовые приборы, лежали куски хлеба, салфетки. Ржаво-коричневые шторы плотно закрывали окна, выходящие на улицу, и в комнате шум дождя был едва слышен. С темного потолка свисала бронзовая лампа со сложными сплетениями и женскими фигурками, похожая на огромную корону.

После того как заболела мать, они зажили по-холостяцки. В доме не стало никакого порядка. Пожилая служанка, одуревшая от общения с умалишенной, до поздней ночи подогревала переперченную яхнию[101] и не убирала со стола.

В этот день из-за плохой погоды отец и сын вернулись домой рано и ужинали вместе. Старик в жилете сидел в синем плюшевом кресле и, ковыряя зубочисткой в пожелтевших зубах, слушал, что говорил ему сын. Александр Христакиев был в черном костюме, снежно-белой крахмальной сорочке, лакированных туфлях. На всю гостиную он источал аромат «Шипра» и с удовлетворением разглядывал себя в зеркале с золоченой рамой; особенно любовался он сорочкой, сковывавшей, как броня, его мощную грудь.

— К весне режим падет, — говорил он. — Офицеры запаса предупреждают, к общественному мнению взывает церковь, даже Академия наук и разные другие организации. Земледельческому союзу приходит конец, и я не могу больше ждать.

— Дай бог, чтоб ты оказался прав. Но я слышал, что Антонию хочет взять к себе отец, — сказал старик.

— Со злости, потому что старый Драган не дает ему денег. Госпожа Даринка сказала мне третьего дня, что банкротство неизбежно.

— Дурак сын и дурак зять — что может быть хуже? Но что думает старик?

— Он меня не любит, и мы от него скрываем. В этом доме я могу рассчитывать только на госпожу Даринку. И потом при мамином состоянии, если оно затянется на месяц-другой, моя женитьба вообще может оказаться под вопросом.

Сын подошел к столу и опустился в кресло.

Старик вытащил изо рта зубочистку. Его обрюзгшее, землистого цвета лицо приняло страдальческое выражение, какое появлялось у него всегда, когда речь заходила о больной.

— Да, она угасает… — сказал он. — Но как быть, ежели нет согласия хаджи Драгана?

— Антония совершеннолетняя.

Глаза их встретились, и каждый из них прочел во взгляде другого одну и ту же мысль.

— Я выбрал себе дом на Офицерской улице, — продолжал сын. — Тебе, конечно, будет тоскливо, когда ты останешься один, но это ведь временно. Ну как, одобряешь мой выбор?..

— Ты же знаешь, Александр…

В тоне старого Христакиева звучало скорбное примирение: что ж, он останется один в этом мрачном доме, свадьба произойдет без участия матери, накануне ее смерти, да и вообще сомнительно, состоится ли этот столь желанный брак.

Оба они понимали друг друга с полуслова. Иногда старик возмущался цинизмом сына, иногда Александр посмеивался над лицемерием отца, однако это нисколько не мешало им считаться в городе первыми людьми.

— Завтра тебе быть посаженым отцом, но ты мне еще не сказал, что за подарок приготовил, — сказал отец, чтоб переменить тему разговора — тактика, всегда раздражавшая сына. В самом деле, может, лучше молчать о вещах, которые и не вполне реальны и не вполне порядочны, но в данном случае такая тактика была излишней и вызывала досаду.

— Я уплатил за сервиз, завтра Никола отправит его Костадину.

— Манол проявляет большой интерес к тому, как выполняется завещание.

Александр Христакиев недовольно взглянул на отца: он недоумевал, почему тот так упорно избегает разговора о его женитьбе на Антоанете.

— Госпожа Даринка меня успокаивает, но я все равно тревожусь. Необходимо все решить на этой же неделе, — сказал он.

— Было бы хорошо пригласить Антоанету посаженой матерью.

— Если мы с нею будем посажеными отцом и матерью, то по церковным канонам мы вступаем в духовную связь и она уже не может быть моей женой.

— Ах да, я и забыл про это. Но ты-то хоть разобрался в ней, понял, что она за девушка?

Сын насмешливо улыбнулся. Старик был более чем достаточно осведомлен об их отношениях, однако старался делать вид, будто ничего не знает. Эта черта характера отца была хорошо известна сыну.

— В том-то и дело, — сказал он. — Но я ни разу не оставался наедине с Антонией. Старик буквально стережет ее. И по сей день положение таково: на одной стороне я, на другой — дед, бабка, отец и прочие.

— Всегда так было. Смотри не допусти ошибки. Я давно уже питаю надежду на этот брак и буду рад ему.

Сын подошел к окну и раздвинул тяжелые портьеры. Дождевые капли струйками стекали по стеклам. Дождь лил монотонно, обычный обложной осенний дождь. На чердаке сцепились крысы, с писком и шумом они бегали по потолку.

— Что это они так разыгрались, проклятые? Из-за погоды, наверное.

— Придется сменить обувь, — заметил сын.

— Смени… А я, пожалуй, лягу и дочитаю газеты. Тут мне плохо видно. — Старик Христакиев поглядел на висячую лампу, на стекле которой отпечатались пальцы служанки.

В тесной, неопрятной прихожей, где стояла вешалка, Александр Христакиев переобулся, надел старое габардиновое пальто и взял зонт. Раскрыв его и держа перед собой, он вышел на улицу и крупными неравномерными шагами направился к Хаджидрагановым.

Дождь лил не переставая. Вода с бульканьем вытекала из водосточных труб и разливалась по тротуару. Тяжелые капли с балконов и крыш ударяли по зонтику, а резкие порывы холодного ветра по временам едва не вырывали его из рук Христакиева. Пустынная улица поблескивала под мертвенным светом редких фонарей. Городские часы пробили девять. Со стороны вокзала послышался свисток паровоза. «Три дня самого настоящего потопа», — подумал Христакиев, вслушиваясь в шум воды. Плохая погода его злила. Именно в эти дни она была так некстати.

До Хаджидрагановых оставалось еще два квартала. Их большой дом смутно вырисовывался в сумраке своим огромным фасадом. Окна гостиной были освещены. Александр Христакиев недовольно поджал губы. Он надеялся, что сегодня из-за плохой погоды никаких гостей не будет и он сможет поговорить с глазу на глаз с Даринкой. Но ярко освещенные окна гостиной говорили, что надежды его напрасны.

Христакиев опустил пониже зонтик. Вода застучала по тонкой ткани. В эту минуту из переулка вынырнула высокая фигура человека в блестящем клеенчатом плаще, и они столкнулись. Христакиев успел разглядеть мокрое лицо с тонкими отвисшими усами и влажные скулы. Под козырьком мокрой бесформенной кепки мрачно сверкнули испуганные глаза. В то короткое мгновение, пока они не разминулись, Христакиевузнал Анастасия Сирова.

Анархист был уже позади, но Христакиев слышал, как его подбитые гвоздями башмаки цокают по каменным плитам тротуара. Он почувствовал, как по телу его пробежала дрожь, но не обернулся. Шаги заглушил шум дождя, и Христакиев с облегчением улыбнулся. «Он свернул в соседнюю улочку, — мелькнуло у него в голове. — Надо бы иметь револьвер на всякий случай». И подумал еще: «А не заглянуть ли мне в полицейский участок, — ведь недалеко же?! И не поднять ли на ноги полицию?» Но если удастся поймать Сирова, околийский начальник — дни которого, как он знал, сочтены — останется на своем посту, поднимется авторитет дружбашской полиции, хотя заслуга во всем этом была бы только его, Александра… С другой стороны, этим он навлечет на себя ненависть всех анархистов в городе. Какая ему от этого польза! Пармаков, единственный, о ком он жалеет, уже не воскреснет^. Пусть Анастасий прикончит кого-нибудь, пусть подрывает дружбашский режим…

Подойдя к дому Хаджидрагановых, Христакиев, толкнув, открыл тяжелую калитку. Он шел через двор, с наслаждением вдыхая умиротворяющий запах самшита и влажной дикой герани; у входной двери дернул шнурок звонка. Наверху раздался веселый, детский голосок колокольчика. Дверь отворила молоденькая служанка. На лестнице, ведущей в освещенную гостиную, тотчас же показалась Даринка в черном платье, с жемчужным ожерельем, свисающим до талии.

— Я уже было потеряла всякую надежду, господин Александр. — В последнее время она обращалась к нему по имени.

Служанка взяла у него мокрый зонтик и пальто. Александр Христакиев энергично поднялся по лестнице и поцеловал нервную, жадную руку Дарники; в ответ она многозначительно сжала его пальцы.

— Будет еще кто-нибудь? — словно невзначай спросил он, отвечая улыбкой на улыбку хозяйки.

Даринка приложила палец к ярко накрашенным губам:

— Говорите тихонько. Я нарочно никого не пригласила на сегодняшний вечер, да и дождь вот… Никола у себя в кабинете. Ну, пойдемте, пойдемте, я расскажу вам важные новости. — И, взяв его за руку, она увлекла его в глубь гостиной. Они уселись на скамье в самом дальнем уголке.

— Антония? — прошептал Христакиев.

— Да, да, вы ее увидите… Но послушайте, что я вам скажу, пока мы одни… Мой свекор имел сегодня с ним длинный телефонный разговор (с ним — это означало с отцом Антоанеты). Он угрожал прокурором, сказал, что заведет дело. Тони ведь уже совершеннолетняя и может требовать материнскую долю. Свекор, назло ему, решил отправить ее в Париж. Вы должны немедленно предпринять решительные шаги, господин Александр, весьма решительные. Ах, вы даже не представляете, какие мрачные предчувствия одолевают меня в этом доме…

Даринка вытащила из-за манжета платочек, чтоб утереть еще не набежавшую слезу.

— Сегодня я позволила себе намекнуть ему о вашем предложении. Не беспокойтесь, я приподнесла это как мою собственную идею. Он даже слушать не желает. Рано еще, мол, выдавать ее замуж. И мой супруг, — Даринка печально покачала головой, — чтоб угодить ему, самым подлейшим образом согласился с ним.

Христакиев весь вспыхнул от гнева.

— Мы ведь с вами договорились, госпожа Хаджидраганова, не поднимать этого вопроса. И вообще держать это в тайне, — сказал он холодным, официальным тоном.

— Все получилось само собой, господин Александр, — не задумываясь, ответила она тихо, с той наивной уверенностью, с какой женщины обычно находят всему оправдание. — Я решила, что это самый подходящий момент, так, думаю, будет верней, особенно если вы намерены действовать.

Христакиев нетерпеливо прервал ее:

— Антония согласна?

— Париж ее, конечно, соблазняет, но из-за вас ей трудно на это решиться. Она вас любит, господин Александр, хотя и не так, как может любить зрелая женщина. И если вы окажете на нее воздействие, вы сумеете достичь цели.

— Мое положение в обществе не позволяет мне идти на скандал, — сказал он, нахмурившись. — Я рассчитываю на вас, только на вас, сударыня.

Она растерянно заморгала, обиженная его холодностью. Ждала, что он скажет дальше.

Он снова почувствовал двусмысленную близость, установившуюся в последнее время между ними. Даринка надеялась, что, став зятем, он наведет в доме порядок, будет контролировать Николу и не позволит ему больше делать глупости. Пусть женится на девчонке, она не будет тратить деньги хаджи Драгана на поездку в Париж и не будет требовать наследства. Пускай околпачит старого чорбаджию, которого Даринка ненавидит за его гордыню и неуемную любовь к внучке. Наконец, она питала тайную надежду, что потом, когда этот красивый и сильный мужчина станет жить под одной с нею крышей, ей, уже потерявшей надежду обзавестись ребенком, удастся хотя бы…

Все это и были те невидимые нити, с помощью которых Христакиев держал в своих руках эту женщину.

— Теперь все зависит от Антонии, но я даже не могу рассчитывать на ее согласие. Однако, если она будет настаивать, дед может и уступить ей.

Даринка с участием поглядела на него.

— Нет, это не тот путь.

— Тогда какой же?

— О, господин Александр, неужели такой мужчина, как вы, не может совладать с влюбленной девушкой и выжившим из ума стариком?!

— Но как? Ведь вам хорошо известно, что я даже не могу встретиться с Антонией наедине.

— Потому что вы этого желания никогда не высказывали.

— Раз так, то я прошу вас об этом и буду вам обязан всю жизнь. И чтобы уже на следующей неделе… поскольку вы считаете, что иного способа нет. Сегодня вечером любой ценой я должен поговорить с нею! — И он добавил как приказ: — Вам надо что-то предпринять!

Даринка беспокойно поглядывала в другой конец гостиной, где находилась дверь в кабинет ее мужа. Оттуда послышался какой-то подозрительный шорох, и она встала. Поднялся и Христакиев.

Дождь на улице лил по-прежнему. В гостиной было уютно и тиха Здесь словно бы собралось все тепло этого дома.

— Я хочу зайти к нему, — сказал Христакиев.

— Да, да, пожалуйста. Я позову его. Одну минутку. Извините.

Христакиев следил глазами за ее коротковатыми, полными ногами, которые мягко и быстро засеменили на высоких каблуках по ковру.

3
Игра в покер явно не клеилась, несмотря на несколько нервозную оживленность Христакиева и его готовность проиграть. Никола выглядел рассеянным; во время сдачи карт говорил о политике и о своих денежных делах, которые шли, мол, на поправку.

— В конце концов, мои шер, на политике ничего не заработаешь, только зря потеряешь время.

Христакиев думал об Антоанете. До десяти часов девушке надлежало находиться возле деда, пока старик не ляжет спать. После этого можно было ждать, что она спустится к ним. Размышлял он и относительно поведения своего отца. Откуда знает старик, какие у него отношения с Антонией, и подозревает ли он о его намерениях? Ясно, он допускает их и одобряет его! Значит, тогда и он не рассчитывает на успех, если идти по пути благопристойному. Тем лучше, не будет никаких неожиданностей — он сам ему подсказывает, как следует поступать, но как отец, вполне естественно, не говорит ему этого прямо… В голове Христакиева почему-то промелькнула мысль о встрече с Анастас нем Сировым, но это было не столь уж важно и оснований для беспокойства не давало. Больше всего его тревожил хаджи Драган, этот упрямый старый мул с его допотопной моралью! Чтобы заслужить его расположение и не вызвать подозрений, Христакиев держался с Антоанетой в высшей степени официально: виделся с нею у них дома, но только когда его приглашали Никола и Даринка, а также в гостях и в общественных местах. Между ними возникла какая-то близость, а возможно, и любовь, но вопреки уверениям Даринки, он не надеялся на такое чувство. Может ли увлечение такой кроткой девушкой быть сколько-нибудь серьезным? Александр Христакиев смотрел на свою избранницу с той снисходительностью, с какой смотрит зрелый и умный мужчина на красивую родовитую невесту с солидным приданым, — с нею должен был начаться важный этап его жизни. Но в то же время она влекла его и как женщина. Лучшей партии и не сыскать.

— Пае, — сказала Даринка.

— Три валета, — сказал Никола и зевнул.

— Туз. — Христакиев снова выиграл.

Ему везло. Никола же утратил всякий интерес к игре.

— Дай-ка нам по рюмочке коньяку, — сказал он жене.

Его миндалевидные глаза казались усталыми и озабоченными. Никола покрутил ус, засунул пальцы в проймы жилета.

— Ты читал вчера «Земеделско знаме»? Пишут, как наш Буров в Румынию улизнул.[102] На телеге добрался до Белене. Оттуда свиштовцы перебросили его в Зимнич.

Христакиев рассмеялся. Никола как ребенок. Мысли его перескакивают с предмета на предмет, от одной темы к другой. Его явно что-то тревожило, и у него была потребность поделиться с кем-то. Чтоб поощрить его, Христакиев спросил*.

— Как идет торговля и вообще как дела?

— Лично мои, как я уже говорил, идут, мне кажется, хорошо. Ах, Сашка, теперь за что ни возьмись — во всяком деле риск, нет никакой уверенности в завтрашнем дне. Я тут, правда, задумал кое-что. На этот раз прислушался к голосу рассудка, так сказать, больше дурить не буду. Хватит!

— Что же ты задумал?

Никола махнул рукой.

— Расскажу тебе в другой раз, мои шер. Старик связывает мне руки. М-да… С зятем у меня тоже большие неприятности. — И он рассказал кое-что из того, что Христакиев знал от Даринки. — Не смею ему перечить, понимаешь? Но, с другой стороны, с какой стати ехать во Францию, чтобы тратить деньги, бросать их на ветер?.. Париж только развратит нашу Тони. Брат мой вертопрах каких мало, хотя воспитание получил у иезуитов. Ничему хорошему он Тони не научит… Э, да ведь завтра мы гуляем на свадьбе, а? В такую плохую погоду…

— Ты не забыл про сервиз?

— Я его уже отослал. Манол приходил перед закрытием магазина. Сашка, как тебе кажется, этот человек — настоящий коммерсант или же он так и остался мелким лавочником? Он ни черта не смыслит в финансах, хоть и считается крупным торговцем.

— Что он тебе предлагает? Остерегайся, у него есть смекалка.

— Верно, верно, есть… Но ничего. Все старается схитрить. Знаешь, он очень торопится с мельницей. К весне собирается возвести корпус. С неким Клайсом ведет переговоры в Софии насчет машин.

— Он тебя околпачит, если ты решил вступить с ним в какую-нибудь сделку.

— С какой стати? Мы тоже не лыком шиты!

Тут вошла Даринка с подносом, на котором стояла бутылка коньяка и тарелочка с нарезанным лимоном.

— Вижу, вам скучно без приятелей. Что ж, приходится сетовать на погоду, — сказала она.

Приятели — это начальник гарнизона, с которым Никола подружился после злополучной истории в Тырново, торговец мукой и судья. Даринке взбрело в голову устраивать вечерние приемы — «соаре»- и придавать им официальный тон. Они играли в покер «по малой ставке» ради развлечения, но Никола, человек азартный, повышал ставки и часто проигрывал значительные суммы, особенно раньше, до того как уехал в Софию Абрашев, один из главных игроков.

— Хватит на сегодня. Я как-то рассеянно играю, — заявил Никола. — Голова занята другим.

Он сунул руку в карман жилета и машинально вытащил оттуда какой-то сильно спиленный ключ, но сразу же спрятал его.

— Строишь все время планы, а ничего пока не получается… Ну что ж, продолжай, а мы с господином Александром подождем Тони, — сказала Даринка.

Никола выпил коньяк, облизал губы и встал.

— Сами видите… Да к тому же эта дрянная погода. Поиграйте-ка пока в бридж сами, а я, может быть, присоединюсь несколько попозже. Бон шанс! — И он вышел.

Даринка и Христакиев переглянулись с облегчением.

— Что у него засело в голове? — спросил Христакиев.

— Наверно, опять какая-нибудь глупость. Никакими планами он не занимается, мне кажется… Я очень обеспокоена, господин Александр, я так обеспокоена… Но давайте лучше поговорим о ваших делах. Сдайте для виду карты, может, он вернется.

Она распечатала колоду. Новые карты звучно похрустывали в пальцах Христакиева и падали на зеленую скатерть. Золотисто поблескивал коньяк. Комната была маленькая, со свежепобеленной албанской печью, где сверху было некое подобие архиерейского трона, пол был застлан пестрым котленским ковром. В углу — резной киот, потемневший от времени, как и старинная икона внутри его. Возле иконы — веточка засохшей вербы. Меж двух окон висела фотография — хаджи Михаил, дед Николы, со всеми своими домочадцами, — сделанная в тысяча восемьсот шестьдесят третьем году в Бухаресте.

В громадном доме было тихо, слышалось лишь мягкое тиканье стенных часов в гостиной.

Христакиев задержал взгляд на Даринке. В вырезе черного платья виднелась полоска матово-белой груди и довольно полная, без единой морщинки шея, на которой жемчужное ожерелье напоминало заледеневшие капли. Он знал, что может обладать этой женщиной, и умышленно разжигал в ней страсть, чтобы сделать ее сводней. Он улыбался, и его стеклянно-прозрачные глаза поблескивали сладострастной влагой. Даринка отвечала ему бархатно — мягким блеском черных глаз, улыбкой, обнажавшей зубы и придававшей ее лицу что-то кошачье, похотливое.

— Как вы думаете, а если встреча состоится на винограднике? — спросил он. — Не трудно будет вам туда приехать? И затем я бы очень хотел, чтобы нас оставили там одних.

— Надо было просить об этом летом, когда можно было сказать, что мы едем к кому-нибудь из знакомых. Сейчас просто нет повода. Разве утаишь это от старика?

— Наймите коляску. Предлогом будет чудесный виноград, прогулка, золотая осень… Извозчик может вернуться или подождать. Потом я вас провожу до города.

— Сейчас она так растерянна, мы должны ее подготовить. Главное — вы, я могу только настоять на принятии приглашения и ободрить ее.

Александр Христакиев поглядел на часы.

— Неужто дед Драган еще не заснул?

В ту же минуту стенные часы в гостиной пробили десять. И следом за последним ударом донеслись первые такты мелодии — хрустально-звонкие, наполняющие душу тихим томлением, законченные и легкие, как прикосновение кошачьей лапки. Христакиев представил себе изящную женскую ножку под белой туникой. Ножку, танцующую на росистом лугу.

— Сегодня вечером вам очень повезло, — сказала Даринка.

В ее глазах Христакиев прочитал: «Вы способны на все, и вас надо остерегаться. Но вы умнее других мужчин, и я не могу не восхищаться вами».

Перетасовав карты, она стала раскладывать их на столе.

Христакиев налил себе третью рюмку коньяку, пил, стоя за спиной Дар инки. Он разглядывал тонкие черные волосы на ее затылке. Мелодия курантов продолжала литься из гостиной все так же нежно и спокойно — становясь все медленнее, казалось, она хотела унести с собой все прошлые мечты. А за окном дождь все усиливался. От выпитого коньяка Христакиев оживился, почувствовал прилив сил. Очарованный старинной музыкой, звучавшей в темноте дождливой ночи, и окрыленный надеждой, он смотрел на карты, на которых гадала Даринка, слушал ее голос, ее многозначительный смех. Он подвинул стул и сел рядом с нею. Она вспыхнула. Он улыбнулся, потом, наклонившись к ней так, что она почувствовала его горячее дыхание, сказал дрожащим голосом:

— Госпожа Даринка, я и без карт могу предсказать вам все, при условии, что вы поможете мне осуществить мои планы. Во-первых, я стану вашим зятем. Во-вторых, наша дружба станет еще крепче, и, в-третьих, все остальное образуется само собой. Я угадал?

— Карты не противоречат этому, но надо не молчать, а…

Она не договорила, потому что в гостиной скрипнула дверь и послышались приближающиеся легкие шаги. Христакиев быстро отодвинул стул на прежнее место.

Постучав, вошла Антоанета. Она была в будничном сером платье с длинными рукавами, собранными в буфы. Ее черные прямые волосы были перевязаны синей лентой. Видимо, она рассчитывала очутиться в знакомой компании и очень удивилась, увидев их вдвоем.

Ее порозовевшее лицо, глубокие, стыдливо улыбающиеся глаза, не могущие скрыть радость от встречи с ним, вызвали в Александре Христакиеве волнующий трепет. Он поднялся, преобразившись вмиг. С сияющей улыбкой, за которой, казалось, вот-вот прозвучит счастливый смех, с заблестевшими глазами, он был похож в эту минуту на павлина, который распушил свой ослепительный хвост перед серой, скромной самочкой. Он низко поклонился и поцеловал руку девушки с такой галантностью, что Даринка задохнулась от ревности.

— Можно подумать, что вы только что встали после сладкого сна, такой у вас свежий вид, мадмуазель Антония. Вы уже убаюкали дедушку Драгана? Рассказывали ему сказки медовым голосом, не так ли? Вы для него мед, которым он хочет несколько подсластить горечь своей старости.

Девушка смутилась и не знала, что ответить на эту тираду, произнесенную Христакиевым с воркующими переливами приятного баритона, с открытой сердечной улыбкой — мило, шутливо, игриво.

— Дедушка чем-то очень озабочен в последние дни. — Она испуганно поглядела на тетку, боясь, что выдала семейную тайну. — Он всегда ложится в десять.

— Старые люди держатся за внуков, и, если бы они были в силах, они остановили бы время, чтоб внуки не росли и не отдалялись от них. Но ведь это очень эгоистично, мадмуазель Антония, — продолжал Христакиев, и выражение его глаз становилось скорбным.

Девушка кивнула серьезно и мило. Христакиев был поражен ее жестом. Его охватило радостное, страстное чувство при мысли, что он станет обладать этой нежной девятнадцатилетней девочкой…

— Ваш дядя нас покинул, и мы рассчитываем сыграть с вами в бридж, — сказал он, продолжая стоять в ожидании, пока сядет Антоанета.

— Я не умею играть как следует, — сказала она.

Даринка подбодрила племянницу:

— Подумаешь, какая важность! Мы играем, чтоб развлечься. Я пойду приготовлю кофе. А вы с господином Александром сыграйте пока в таблонет. Тони любит играть в таблонет, ее научил дедушка. — И Даринк* вышла.

Антоанета выжидательно глядела на Христакиева, спрашивая взглядом, согласен ли он играть с нею в эту простую игру. Он же глядел на нее с восхищением и, очевидно, вовсе не думал о картах. Его красивые губы улыбались, но глаза смотрели печально.

— Антония, — сказал он сокрушенно и, положив на стол руки, придвинул их затем к рукам девушки. — Ваша тетя мне только что сообщила, будто вы собираетесь уехать в Париж. Неужели это правда?

— На этом настаивает дедушка, господин Христакиев.

— А вы?.. Что думаете вы?.. — Он останавливал свой взгляд то на ее длинных пальцах, очень тонких и белых, как фарфор, с розовыми ноготками, то на ее губах, всегда слегка потрескавшихся, потому как она имела привычку ночью во время сна их покусывать, и ждал, задыхаясь, волнуясь, что кто-нибудь может сейчас войти в комнату.

— Я… я не знаю.

Она покраснела. Из-под длинных ресниц глянули темные, смущенные глаза и, встретив его взгляд, тотчас же спрятались там снова. Христакиев придвинул свой стул поближе к столу и взял ее руки в свои.

— Антония, вы сейчас спросили меня глазами, отчего я так несказанно счастлив. Именно оттого, что вы спросили меня! А может быть, мне это показалось? — И он сжал ее руки, ожидая ответного жеста.

— Да или нет?

Ее нежные пальцы ответили едва уловимым пожатием.

— Тогда я не обманулся… и вы сделаете меня самым счастливым человеком на свете. Вы знаете, что я вас люблю и прошу вас быть моей женой, но ваш дедушка не может остаться без вас и не хочет, чтоб вы выходили замуж. Ведь это так?

Девушка опустила голову, чтобы спрятать пылающее лицо. Тонкие, прямые, не очень густые волосы рассыпались вокруг ее изящной головки.

— Скажите, так ли это? — настаивал Христакиев. Он не был уверен в том, не поступает ли рискованно и немного грубо, но времени откладывать этот разговор не было.

— Вы сами знаете, — чуть слышно прошептали ее губы.

— Взгляните на меня, — проговорил он, взволнованный торжественностью этой минуты, торжествуя сам, исполненный благодарности к девушке.

Под сереньким шерстяным платьицем проступали изящные линии ее стройного, хрупкого тела, виднелись полноватые, еще девичьи ножки. Антоанета стояла перед ним, низко склонив голову, почти прижимаясь подбородком к маленькой, еще неразвитой груди, не смея поднять глаза, но он ощущал ее прерывистое дыхание и удары своего сердца. Христакиев попытался привлечь ее к себе.

— Тетя… войдет… Не надо…

— Скажите мне только одно словечко, Антония, только одно словечко. Вы не уедете? Ради меня — не уедете?

— Давайте поиграем в карты.


— Нет, сегодня вы должны мне ответить непременно, Антония.

— Лучше поиграем.

Над серым рукавом появился ее черный большой глаз, и в его темном блеске Христакиев уловил что-то загадочное, смутившее и обеспокоившее его. Он отпустил ее руки, не давая себе ответа, почему именйо поступил так.

Она села и собрала со стола карты. Никола оставил здесь свои сигареты. Девушка увидела коробку и открыла ее.

— Вы почему не курите?

-  Не люблю.

— А я хочу, чтобы вы курили. Закурите, я посмотрю, идет ли это вам.

Христакиев взял сигарету и закурил.

— Ну, как вы находите? — Он улыбнулся и выдохнул дым в ее сторону.

— Подождите, я тоже могу.

Христакиев зажег ей сигарету. Он злился на себя за уступчивость и прислушивался к каждому звуку. Она держала сигарету между средним и безымянным пальцами. Губы ее едва прикасались к ней.

— Вы же сами видите, как удобно и важно именно в этот вечер ответить мне, Антония. Я ждал долго, может, этого не следовало бы… Вы понимаете, я лишился покоя и не могу больше ждать. Прошу вас, будьте смелой.

Христакиев снова протянул к ней руки и успел схватить ее за кисть.

— Вы любите меня?

Девушка взглянула на него с каким-то отчаянием и мучительным усилием, потом во взгляде ее мелькнуло что-то насмешливое и кокетливое. Она загляделась на его руку, и вдруг Христакиев почувствовал, как его обожгло. Держа сигарету как карандаш, Антоанета прижгла руку Александра между указательным и большим пальцами. Он резко отшатнулся… Антоанета следила за его рукой, словно не могла оторвать глаз от обожженного места.

Христакиев выпрямился. Глаза его стали сине-зелеными, углы губ подергивались под пушистыми усами. Уверенно подойдя к ней, пока она еще не успела встать и убежать, он обхватил рукой ее тонкую талию и поцеловал в губы…

Даринка, подслушивавшая в это время за дверью, терпеливо ждала с подносом в руках, на котором дымились три чашки турецкого кофе. Потом, решив, что время входить наступило, она кашлянула и медленно нажала локтем на ручку двери.

Оба успели занять свои прежние места, но их пылающие лица, радостно-удивленный взгляд Христакиева и смущенный — племянницы дали понять Даринке, что произошло. «Ого, дело сдвинулось! Ишь ты, наша святая невинность не смеет поднять на меня глаз», — подумала она, предлагая кофе.

Христакиев взял чашку.

— Знаете ли, госпожа Даринка, во время вашего отсутствия мы с мадмуазель Антонией решили, что вы пожалуете ко мне на виноградник. Я угощу вас чудесным виноградом, поиграю вам. Вы посмотрите виллу. Прошу вас принять приглашение.

— Тони, ты ведь согласна? Я лично не имею ничего против, — сказала Даринка, изумленная напористостью Христакиева. — Не все же нам скучать дома!

Минут через десять вошел Никола, и они стали играть в бридж.

Александр Христакиев ушел после полуночи. Дождь хлестал по-прежнему, и рев прибывающей реки слышался совсем близко. По тротуару текли потоки, на каждом шагу были глубокие лужи, но Христакиев ступал, не выбирая дороги. Образ Антоанеты стоял у него перед глазами — обожженная рука непрерывно напоминала о девушке.

«Что же это было такое? — спрашивал он себя. — Месть за то, что я до сих пор молчал, или вызов?.. Ах ты прелестный дьяволенок, ведь ты, оказывается, женщина, да еще какая женщина! Мы с тобой ого как надуем старика!» — И вместе с облегчением и радостью, что все обошлось куда лучше, чем он ожидал, Христакиев почувствовал, как учащенно забилось у него сердце, обожженное вспыхнувшей страстью к девушке.

Недалеко от площади он вспомнил об Анастасии Сирове и оглянулся. На улице не было ни души. Погасли некоторые фонари. Слышались хриплые крики пролетающих над головой болотных птиц, да зловеще рокотала река.

4
Чтоб добраться к себе домой, Анастасию Сирову оставалось пересечь главную улицу и спуститься к мосту — он рассчитывал на темноту, дождь и довольно позднее время. Но встреча с Христакиевым разрушила его планы. Он не был уверен, что судебный следователь узнал его, но для рассуждений не оставалось времени, потому что от перекрестка до полицейского участка было недалеко. Вместо того чтобы продолжать путь к дому, Анастасий повернул на соседнюю улицу и направился туда, где жила учительница Таня Горноселская. О том, чтобы искать пристанище у единомышленников, не могло быть и речи, но и не было возможности выбирать. Ему пришлось бежать из села под Тырновом, потому что на его след напала полиция; он пробирался в Ям бол, к товарищам, которые готовы были принять его и укрывать, но ему ужасно хотелось отдохнуть и обсушиться. Теперь же предстояло либо искать пристанища в чужом доме, либо продолжать свой путь под дождем, через горы, темной октябрьской ночью, голодному, вымокшему до костей, не повидав матери, у которой он рассчитывал переодеться и переночевать. В эту часть города он направлялся и из других соображений: в случае, если будет облава, отсюда легче всего выбраться.

Он злился на свои подкованные башмаки и старался ступать как можно осторожнее по отмытому булыжнику мостовой. Шея у него совсем застыла, спина была мокрой до самой поясницы — дождь стекал с намокшей кепки за воротник клеенчатого плаща. Пропитанная влагой одежда отягощала плечи, долгий путь утомил его, и все это вместе с тревогой взвинчивало нервы и порождало неуверенность. Минут через десять он оказался возле дома учительницы — мрачного строеньица с низко надвинутой крышей, под которой не светилось ни одно окошко. Анастасий попытался войти во двор, но, когда он толкнул отяжелевшую, набухшую от дождя калитку, в темноте мелькнуло что-то белое и раздался ожесточенный лай. Он растерялся — прежде здесь не было собаки. Лай может привлечь внимание полиции.

Анастасий выругался и зашагал к Кале. Там были заброшенные дома, разрушенные землетрясением в девятьсот тринадцатом году. В каком-нибудь из них он рассчитывал укрыться и отдохнуть.

Миновав площадь, он начал подыматься по крутой улочке, на которой жил Иван Кондарев. Улицу сплошь покрывал поток дождевой воды; Анастасий пробирался возле самых домов, хотя на него капало с крыш. Не пройдя и десяти шагов вверх, он увидел освещенные окна комнаты Ивана — они отбрасывали смутные отблески на 434 сбегающий по мостовой поток и заставляли сверкать дождевые капли. Это был единственный свет на всей улице.

«Сам он там или кто-нибудь из его близких? — спросил себя Анастасий. — Если ему дать о себе знать, может, он меня примет… И даст хоть по крайней мере пару белья и немного хлеба». Однако старое неприязненное чувство к Кондареву и врожденная надменность не позволяли ему просить помощи у человека, который, помимо всего прочего, еще и пострадал из-за него.

«Черт бы его побрал — зачем мне унижаться!» Но свет манил его и искушал. Может, в эту минуту жандармы уже ищут его дома; мать испуганно вскочила со сна, побледнел от муки и нервного потрясения старик отец…

Вдруг дождь захлестал еще крепче. Поток на мостовой забурлил с новой силой. Несколькими домами выше стукнула дверь, глухо звякнуло ведро, и мимо Анастасия стремительно пронеслась волна отбросов. Пользуясь поздним временем, хозяйки выкидывали мусор, и влажный воздух вокруг сразу же напитался вонью. Анастасий заткнул нос — казалось, его самого облили нечистотами. На небольшом пространстве, освещенном окнами Кондарева, мутный поток уносил с собой остатки овощей, кожуру лука, тряпье. Соседки будили друг дружку, чтоб не упустить удобного случая: «Марийка, вставай-ка живей!» — покрикивал женский голос, где-то еще блеснул свет, глухо стукнул бачок.

Анастасий испугался, что его могут увидеть, и метнулся к дверям дома. В это время окно комнаты Кондарева распахнулось и показался сам Иван. Он смотрел на текущий по улице поток.

Анастасий стоял всего в каких-нибудь шести-семи метрах от него — так узка была эта улочка — и ждал: а вдруг Иван заметит его? Но Кондарев высыпал из пепельницы окурки, забелевшие среди дождевых струй, и отошел от окна. Тогда Анастасий поднял камешек и бросил его в окно. Кондарев сразу же снова появился в нем.

— Кто это?

— Спустись на минутку, Кондарев, — сдавленным голосом ответил Анастасий.

Он не смел произнести больше ни слова. Боялся, что в доме, возле которого он стоял, могут услышать.

— Да кто это?

— Сойди, и увидишь. — Перепрыгнув через поток, Анастасий вошел в маленький дворик.

Он не был уверен, что Кондарев примет его. «Пережду по крайней мере, пока перестанут выбрасывать мусор…» — утешал он себя, стоя у двери дома.

Заскрипела лестница, стукнула отодвинутая щеколда, и на пороге появился Кондарев в накинутой на плечи какой-то одежде.

— Это ты, Сиров? Чего тебе? — Он вглядывался в Анастасия.

— Впусти меня ненадолго в дом, я тебе кое-что скажу…

— Что ты можешь мне сказать?

— Впусти на минутку, не бойся.

— Какое у тебя может быть ко мне дело?

— Ты боишься, но почему?.. Тогда я уйду. — И Анастасий было повернулся к нему спиной, но Кондарев посторонился и дал ему дорогу.

Свет лампы, падающий из открытой двери комнаты, освещал верхнюю часть лестницы. Оба поднялись наверх.

— Я сниму плащ, а то с него льет, — предложил Анастасий. Язык не слушался его — ведь он за весь день не промолвил ни слова.

От грубых башмаков на чистых половицах маленькой прихожей появились мокрые пятна. Вода стекала и с его торчавшего колом черного дождевика. Анастасий снял кепку, совершенно потерявшую форму от дождя, и хрипло прошептал:

— Куда девать эту дрянь?

— Оставь на лестнице.

Они вошли в комнату. Анастасий оглядел ее, потом его беспокойный взгляд остановился на хозяине.

— Закрой окно и опусти занавеску.

Его похудевшее лицо было мокрым, густая растительность на подбородке, хоть и бритом наспех, казалась поседевшей. Из-под черной одежды — некоего подобия куртки с большими карманами — выглядывал воротник блузы. Не дожидаясь приглашения, он сел на стул и, жмурясь от света, утер рукавом лицо. На занавеске появилась его огромная тень. Заметив ее, Анастасий сразу же передвинул стул в угол, к двери.

Кондарев сел у стола. Некоторое время они разглядывали друг друга. Анастасий наклонил голову. Блестящие от влаги брови приподнялись. Насмешливая улыбка мелькнула в уголках губ.

— Раскаиваешься, что впустил меня?

— Мне все равно, что ты думаешь.

— Я оказался здесь случайно — в силу обстоятельств, точнее, в силу моего нынешнего, поистине ботевского положения.[103] Вижу, у тебя свет, дай, думаю, зайду… Я все знаю о тебе, всем интересуюсь. Рана зажила?

— Зажила.

— Ты не можешь мне этого простить, да? По глазам вижу… Знаю, но что поделаешь, вот: свалился тебе как снег на голову…

— Я и в мыслях не держал винить тебя.

Анастасий поглядел на свои мокрые колени, от которых поднимался пар. Его раздражала лампа — единственный огонек, возможно во всем Кале в эту зловещую ночь, но он не решался попросить Кондарева погасить ее. Не смел сказать ему и о встрече с судебным следователем. Усталость навалилась на плечи, им овладело мучительное желание растянуться на полу. Ведь он прошел более пятидесяти километров по глухим тропам, через порубки и лесные чащи, и стоило сейчас закрыть глаза, как перед ним снова вставали все эти места — деревья, кустарники, лесные тропинки, покрытые опавшей влажной листвой, туманы, клубящиеся у горных вершин.

Анастасий расстегнул куртку, вынул смятый носовой платок и высморкался. Под одеждой показался револьверный патронташ из серого брезента.

— Видишь ли, Кондарев, я должен рассказать тебе, что произошло. К сожалению, полчаса назад я наткнулся на судебного следователя. Только было собрался пересечь главную улицу, гляжу — он. И вот теперь я не смею появиться у себя дома.

Кондареву показалось, что за его сосредоточенным взглядом таится улыбка. И в самом деле, Анастасий улыбнулся, сперва насмешливо, потом кротко, выжидательно.

— Почему ты пришел ко мне? Пошел бы к Сандеву или к кому другому из своих людей.

— К кому и как я могу сейчас постучаться в дверь? Полиция прежде всего будет искать меня у них. Погаси-ка лампу — ведь нигде не светится ни одно окошко.

— Какой дьявол принес тебя ко мне?

— Если бы я знал! Фатальность, стечение обстоятельств…

— Только этого не хватало — чтобы тебя нашли здесь. Христакиев сразу же возобновит следствие.

— Видишь ли, к делу доктора я непричастен, — хрипло ответил Анастасий.

— Это все равно, сам ли ты или твои люди. Все вы одинаковы. — Кондарев встал и принялся стелить постель.

Анастасий скривил губы. Язык его, казалось, распух. От усталости мысль работала вяло. Откровенное пренебрежение Кондарева убивало его.

— Тебе я постелю на полу. У тебя нет вшей?

— Стели где хочешь. Вшей у меня нет — я все у людей чистоплотных скрывался. Не ругай меня, мне и так больно, я словно избит.

Кондарев поднял с пола чергу и постелил ее в углу. Поверх бросил шерстяное одеяло, потом принес еще одну чергу, положил и подушку.

-. В случае, если заявятся, как мне лучше выскользнуть?

— Искать тебя тут они не додумаются… Да и Христакиев, возможно, не узнал тебя. Раздевайся, я погашу лампу.

Анастасий весь дрожал, он быстро вышел в прихожую и вынул из кармана дождевика новенький револьвер.

— Как я его забыл там?! — сказал он, обтирая скатертью револьвер. Взгляд Анастасия остановился на раскрытой книге и тетрадке. — Ты занимаешься, да? Готовишься к экзаменам?

— Просто читаю.

Кондарев задул лампу. Оба разделись в темноте. Анастасий сопел — колебался, снимать ему башмаки или нет. За окном дождь то утихал, то хлестал с новой силой. Стихия вносила в комнату влагу и неприятный запах.

— Почему ты не поинтересуешься, как я живу? — со вздохом спросил Анастасий, устроившись на своем ложе.

— Это меня не интересует, Сиров.

— Боишься. На всякий случай…

— Если бы я боялся, я бы тебя не впустил к себе. Сам видишь, что у нас в доме это неудобно. Рано утром тебе надо будет уйти.

— Будь спокоен. Мы этичнее вас, коммунистов. Почему ты так ненавидишь нас?

— Нет, я вас не ненавижу. Мы смеемся над вашими мечтаниями.

Анастасий вздохнул.

— Всякая великая идея — мечта, Кондарев. Ох, я очень многому научился, скитаясь среди народа.

— Убедился наконец, что анархизм — это глупость?

— Еще нет. Может быть, в нынешнем виде он еще не то, что надо… но это уж другой вопрос. Но вы, коммунисты, просто болтуны. Вам дружбаши еще зададут, запомни мои слова. Сам-то я, может, не доживу до этого…

— Ничему ты не научился, только отчаялся.

— Мы сознаем, с какими трудностями столкнется будущее общество, а вот вы их недооцениваете, просто не видите.

— Ты даже не представляешь, куда заведет тебя твой анархизм.

Анастасий заворочался под одеялом. Глаза у него уже слипались от сна, но последние слова больно задели душевную рану.

— Человек никогда не знает, куда его приведет борьба, Кондарев. Тут, понимаешь, словно на лед ступишь — и не почувствуешь как… И уже не остановишься… Но если ты готов жизнь отдать… Неужели ты меня осуждаешь?

Вместе с горькой ноткой в его голосе прозвучал и вызов.

В его памяти снова появился тот момент, когда он стрелял в доктора. Каждую ночь он переживал это снова и покрывался испариной от боли и гнева на самого себя.

Кондарев вслушивался в шум дождя.

— В конце концов, идея — вот что главное. Явлений много, но без этических критериев — все хаос… Один лишь народ — хранитель нравственности. В этом и состоит различие между нами и вами — вы этого не понимаете.

— Твоя идея превратилась в иерусалимскую Стену плача,[104] — сказал Кондарев.

— Что? Я не понял…

Анастасий был уверен, что Кондарев насмехается над ним.

— Что ты хочешь этим сказать? — проворчал он. — Читал ли ты евангелие или библию? Не припомню, где это сказано: не приближайся к страшной тайне с нечистой душой! Тайна — это жизнь. Я в последнее время пришел к такому выводу наперекор всему и… именно поэтому жажду света!

— Анархизм и христианство словно соседние комнаты. Из одной — в другую.

— Слова! — резко оборвал его Анастасий. — Тебе не хватает твоей теории, но когда ты поднатореешь в ней — станешь таким фанатиком!

— Кто знает… Вот ты говоришь — идея. А какая? Вымысел или реальная цель? Увлекаешься теорией, все вокруг да около нравственных идеалов топчешься — и вот теперь: жизнь — это тайна, я ошибся и жажду света… Ты даже не заметил, как превратил свое самолюбие в этический критерий, ошибки свои — в тайну, а недостаточное осознание всего этого — в жажду света! Капитулируешь, Сиров! Какой ты революционер и что общего у тебя с народом? Никакой ты не революционер, а трагикомический герой…

Усталость и сон у Анастасия испарились. Душа его онемела от боли. То, что в уме его безысходно месяцами накапливалось, теснилось, вдруг словно залило светом. То, что в своей нынешней жизни он называл ботевским положением, вмиг поблекло, мученический ореол померк. Анастасий закрыл глаза, и в памяти его вихрем промчалось все, что он пережил в последнее время. Но воспоминания эти приобрели совершенно иную оценку в его сознании. Они подтверждали слова Кондарева. Его бросило в жар, он весь покрылся испариной, и в душе вспыхнула лютая ненависть к Кондареву.

«Он убьет меня морально, он вынудит меня убраться отсюда… Лежит себе на кровати и советует мне, а не спросит, не голоден ли я!»

— Я пришел к тебе, Кондарев, не для того, чтоб получать советы, — сказал он глухим от злобы голосом и, сбросив с себя одеяло, сел. — Для меня ты — черствая душонка, и не думай, что если я оказался в таком положении, ты можешь болтать все, что тебе вздумается! Анастасий Сиров не попрошайка и ни от кого не ждет подачек. Хочешь, чтоб я ушел, — хорошо, я уйду!

Он вскочил и принялся одеваться.

— Не делай глупостей! Я и не думал тебя прогонять.

— Ты злой человек! Знаю я тебя… Коммунист, тьфу!

— Сиров, не поднимай шума, разбудишь моих. Да и на улице услышат.

— Не говори со мной, — сквозь зубы процедил Анастасий, ожесточенно чиркая и ломая отсыревшие спички. Наконец одна из них загорелась, он нашел кепку и, оставив дверь открытой, шурша дождевиком, сбежал по лестнице. Кондарев слышал, как он отодвинул засов и затопал, поднимаясь вверх по улочке.

Дождь продолжал лить. Ветер швырял дождевые струи и завывал, словно силясь заглушить мощный рев реки.

Анастасий шел, уже не прикрываясь. Башмаки громко стучали по мостовой. Он то задыхался от ярости, то предавался отчаянью. Ему хотелось вернуться и убить первого же попавшегося жандарма, а потом покончить и с самим собой. Он удивлялся, почему больше не испытывает к Кондареву злобы.

В таком состоянии он добрался до самого верха Кале. В одном из разгороженных двориков он увидел между низенькими сливовыми деревцами, обломанными ребятишками, явно нежилой двухэтажный дом с крытыми балкончиками. Во время землетрясения середина его обрушилась. Над обветшавшей крышей, из которой торчали балки и доски, ветер гнал низкие косматые тучи. Выломанные окна и двери зловеще темнели. Анастасий вошел внутрь. Его обдало тяжелым запахом гнили и нечистот. Он попытался найти местечко почище, чтоб можно было сесть, но всюду было сыро и грязно. Тогда его охватил новый приступ злобы, и он, не отдавая себе отчета, забыв об опасности, отправился домой с единственной надеждой, что Христакиев не узнал его.

Ему отворила мать. И пока она, плача, прижимала его к своей груди с неожиданной для ее возраста силой, он, не в состоянии вырваться из ее объятий, вдыхал вместе с запахом ее старушечьей бумазейной ночной рубашки сладкий запах родного дома.

— Тасик, сыночек мой, — шептала старая женщина.

Пантелей Сиров не пожелал видеть сына. Отдохнув, переодевшись и поев, Анастасий ушел в горы, так и не простившись с ним…

Кондарев заснул на рассвете, когда прекратился дождь. Встреча с Анастасием разволновала его. «Я его не прогонял — он сам обидел себя, потому что правда ему не нравится, не устраивает. Надо забыть о самолюбии, чтобы суметь выслушать правду. Но какую правду? Голую, страшную правду, что сам по себе ты — ничто. Я лично убежден, что в будущем для человека создадут такой интеллектуальный климат, в котором подобные иллюзии станут невозможны». Он пытался подвести под какое-нибудь правило случай с Анастасием. Из головы не выходили тревожные мысли о векселе, о неожиданно появившейся возможности арендовать типографию, о том, что завтра Христина выходит замуж.

В душе он жалел Анастасия. Наступит день, когда и он сам может оказаться в таком же положении, но он никогда не уподобится таким, как Анастасий Сиров, а будет совсем иным, более разумным, без метафизики и пустых надежд. «Безжалостная ревизия всего, что было с тобой до нынешнего дня, но ни отчаянья, никакого страха, ничего личного…» — думал Кондарев, прежде чем погрузиться в сон.

Ветер играл оконными шпингалетами и словно ощупывал невидимыми руками город, стараясь отыскать в нем чью-то обреченную душу.

5
Многодневный обложной дождь успокоил, напоил землю, иссохшую, жаждавшую, словно роженица, воды, охладил ее — и сразу почувствовалась осень. Воздух стал кисловатым и здоровым — с полей задул свежий ветерок, разносящий запах мокрой земли и бурьяна. Гигантская кудель тумана окутывала горы. Умытый дождями город оголился. Гранитный настил главной улицы был отмыт до синевы, только возле самого тротуара осталась желтая грязь. Так как дождь прекратился в субботу ночью, базар на следующий день был полон лоточниками, приодевшимися крестьянами и горожанами. В кофейнях с раннего утра хлопали замызганными картами, ожесточенно стучали костяшками. Во дворах то тут, то там изо всех сил орали петухи. Гуси, подбиравшие остатки овощей между лотками, пытались взлететь с оглушительным гоготаньем и визгом. Церковные колокола возвещали окончание воскресной литургии, хрюкали поросята, скрипели телеги, грохотали весы. Общий шум прорезало пронзительное ржание лошади. Успокоившаяся река, все еще мутная, тихо рокоча, лизала загрязненные берега.

После полудня горожанетолпились у пекарен, унося домой гювеч[105] и только что выпеченный хлеб; вскоре город, пропитавшийся запахом еды и теплого хлеба, притих, сытый, задремал под высоко распростертым над ним облачным покрывалом, ровным и неподвижным.

К четырем часам во дворе Джупуновых раздался гордый голос кларнета и загудел контрабас. Музыканты — цыгане, повязанные яркими платками, украшенные веточками самшита, заиграли возле чешмы. У открытых ворот, на политом водой пороге и всюду вдоль ограды теснились детишки, девушки и нищие. Ступени казино гроздьями облепили молодые люди. Через забор заглядывали соседки. Свадебный кортеж только что вернулся из церкви, и в холодном воздухе еще чувствовался запах воска и духов, 442 а на тротуаре перед домом и дальше по улице белели бумажки от карамелек, которые вместе с мелкими монетами разбрасывали при встрече новобрачных. Растревоженные грохотом музыки, лошади в конюшне напряженно шевелили ушами, куры и индюшки попрятались под самой крышей навеса, где стояла окровавленная, облепленная перьями колода. В кухне горел большой очаг и хлопотали женщины.

Свадебное пиршество происходило наверху, в гостиной. Два ряда столов, образовавшие громадную букву П, были уставлены блюдами, бутылками, флягами.

Александр Христакиев с белой хризантемой и букетиком самшита на груди, радостно-торжественный и подтянутый, как и подобает посаженому отцу, восседал в центре стола. Даринку усадили по левую сторону от него в соответствии со старинным обычаем, согласно которому посаженая мать садится с женщинами. На этом особенно настаивала двоюродная сестра Костадина, приехавшая из горной деревушки. Наперекор строгому и категорическому распоряжению Джупунки не вмешиваться крестьянка настояла на своем. Когда прибыли молодые, она принялась мазать медом пороги, и никакие увещевания не могли ее остановить. Ее муж, кроткий, тихий человек, сидел рядом с нею у самого края стола, держа на коленях волынку. На все неприязненные взгляды, которые гости бросали на его жену, он отвечал терпеливой, немного грустной улыбкой и часто посматривал на новобрачного. Похудевший и похорошевший, с ласково сияющими, смущенными глазами, Костадин был заметно обеспокоен наступающей сумятицей.

Во дворе так гремела музыка, что дребезжали стекла в окнах. Позвякивали приборы, гости топотали ногами под столом, перекликались. В этом гаме выделялся рев длинной трубы граммофона, взятого в казино, который стоял в комнате Райны. Костадин распорядился остановить его, и всем сразу стало легче.

Александр Христакиев хотел было произнести тост с рюмкой ракии в руках, но крестьянка удержала его.

. — Когда подадут вино, уважаемый, только тогда, — смело сказала ему она тоном человека, хорошо разбирающегося в свадебной церемонии, и обвела гостей своими светлыми глазами.

Христакиев улыбнулся и отвесил ей поклон. Справа от него сидела Джупунка, слева — Манол.

— Ты знаешь деревенские обычаи, а мы городские, — сказала Джупунка и стрельнула глазами в мужнину родственницу.

Манол рассмеялся, безразличный к соблюдению обычаев. Красота Христины властно влекла его к себе. Ее смуглое лицо выражало гордость и достоинство, сладостную теплоту излучали ее темные глаза. Свадебный венец подчеркивал ее девичью непорочность, но черные буйные волосы с синеватым отливом, но крепкая округлая шея и чувственный рот говорили о другом, и Манол все время разглядывал ее. Когда выпили по третьей рюмке ракии, он вдруг весь вспыхнул и развеселился.

Приходский священник прочитал молитву и благословил трапезу. Одни перекрестились, другие — нет, и все сразу принялись за еду. Музыка на дворе заиграла поспокойнее, полилась широкая мелодия. Подали кувшины с чудесным вином, и одна за другой пошли здравицы.

— Дай им господь всяческого добра — любовь, здоровье, согласие!

— И большое потомство!

— Молоды еще, поживут — увидят…

— Одно время рожали много детей…

— Да помирали они…

— Тогда говорили: чтобы было и богу и нам…

— Народ прогрессирует, господа, и отказывается от этих предрассудков!

— Это кто как понимает.

— Мои самые сердечные пожелания!

Девушки постарше с завистью поглядывали на Христину и краснели от недвусмысленных намеков. Чокаясь, скрещивались руки с бокалами, над загроможденным яствами столом звенело стекло. Гости звучно хлебали наваристый куриный бульон с золотистой пленкой жира, обильно посыпанный черным перцем.

Джупунка не сводила глаз с прислуги: беспокоилась, как бы не пропала какая-нибудь ложка от сервиза, купленного еще за много лет до ее свадьбы, все прислушивалась к тому, что происходит внизу, на кухне, где распоряжалась Цонка, наблюдала, как держится Христина. Ее глубоко запавшие глаза бдительно ощупывали людей и враждебно следили за бондарем, отцом Христины. Еще до обручения она сцепилась с ним и, зная его своенравие, боялась сейчас его молчания. Ее худое лицо было полуторжественным, полусердитым, выражение его, казалось, говорило: «Сейчас пока все ничего, а там посмотрим». Присутствие Лнтоанеты напомнило ей несбывшиеся мечты — старуха не забыла, как ее обманули сыновья, и все время была настороже, готовая всячески оберегать свои права и власть в доме. Ее самолюбие и гордость были удовлетворены до какой-то степени посажеными на свадьбе (эх, пусть хоть так суждено ей породниться с хаджи Драганом да и с Христакиевыми, к которым она тоже относится с большим уважением), гордилась она и Христининой красотой. «Простого рода, а до чего же хороша, сучка, да и не глупа, и не чванлива». И все же ее тревожила сдержанность и спокойная гордость снохи, «будто она и не из простонародья, и отец ее будто не всего-навсего бондарь». Но больше всего ее злила мужнина родственница, которая требовала соблюсти все деревенские обычаи. Костадин не забывает своей деревенской родни, но Джупунка исключила ее из числа родственников. Раздражали ее и сват, и сватья. «Влезли ко мне в дом, но не тут-то было — останутся с шишом». Сватья, выряженная в новое темно-синее платье, явно важничала от счастья за свою дочь. «Что она себе воображает? Был бы добрый ломоть хлеба, а сучек мно-о-о-го». Рада Джупунова надеялась, что хаджи Драган и Поликсения все же удостоят ее своим посещением, но старики ушли прямо из церкви к себе домой, и это очень ее огорчило. Отрывочные злые мысли мелькали в ее голове, а сердце ее то вспыхивало жалостью к Костадину, то ожесточалось против него, как только она задумывалась над тем, что принесет ей завтрашний день.

Пока гости ели, они соблюдали приличие и порядок, но как только были начисто обглоданы косточки жареных цыплят и поросят, Райнины друзья и приятельницы снова завели граммофон и принялись танцевать. Более интеллигентные обособились в другой комнате, к ним присоединились молодые люди, пришедшие без приглашения. Стол опустел. Вокруг старшего Христакиева, Николы Хаджидрага нова и рано овдовевшего податного инспектора, который с вожделением поглядывал на комнату Райны, но не смел войти туда, к молодежи, собрались все самые почтенные гости. Женщин тянуло в комнату Манола. Молодежь вела себя так, словно на обычных вечерах, — многие возвращались к столу, чтобы выпить бокал вина или взять кусочек жареного мяса, и делали это так, будто перед ними была буфетная стойка, — не чокались даже за здоровье молодоженов. Из комнаты Райны лились гнусавые напевы «Валенсии», и в узкой рамке отворенной двери в синем табачном дыму мелькали головы и плечи танцующих. Какая-то молдавская пляска состязалась с фокстротом, и топот танцующих во дворе отдавался в стенах дома.

Костадин с болью в сердце следил за всем этим беспорядком и мучительно пытался сохранить в душе то торжественное умиление, с каким он выходил из церкви. Разве о такой свадьбе он мечтал? Кто звал сюда этих людей и что общего у него с ними? Кто принес сюда этот граммофон, почему опустошен свадебный стол и так упрощена вся свадебная церемония? Его ненависть к интеллигенции вдруг вспыхнула с новой силой. Скверно держались и его близкие. Райна вовсю веселилась в соседней комнате, и ее писклявый голос то и дело долетал оттуда, видимо, она была пьяна. Для Манола и старухи матери свадьба, как видно, уже закончилась: оставалось еще некоторое беспокойство и кой-какие хлопоты — постирать скатерти, вымыть посуду и полы. «Любое чудо на три дня!»

«Неужели, когда мать выходила замуж за отца, она смотрела на все так же холодно и расчетливо?» — спрашивал себя Костадин. От брата он не ждал никаких проявлений чувств — знал его бессердечие. «А я рассчитывал на них и теперь держусь за них!» Его охватила тоска. Близкие вдруг предстали перед ним в таком ужасном свете, что он испугался за Христину и его нежность к ней удвоилась. Убеждение, что он допустил ошибку, когда уступил им и не пошел на раздел, все больше укреплялось в нем, и одновременно усиливался страх перед будущим. Он заметил, что Христина следит за ним. Александр Христакиев улыбнулся ему едва заметно, и Костадин прочел в его взгляде, что тот видит, как тяжело у него на душе, и сочувствует ему. И действительно, молодой Христакиев непринужденно подошел к отцу Христины, стоявшему рядом с его отцом, и сказал, прежде чем сесть, обращаясь ко всем остальным, кто был в зале:

— Как посаженый отец, господа, я хочу воспользоваться своими правами и изъявляю скромное желание: бай Радньо, иди сюда да сыграй-ка на своей волынке. — И он показал крестьянину место рядом с собой за столом.

Отец Христины одобрительно кивнул.

— Верно, господин Христакиев, давно бы так… Да уберите эту чертову трубу, унесите ее туда, где взяли, или же заткните ей глотку! — И недолго думая грохнул дверьми Райниной комнаты. Граммофон умолк.

— Ну, давай, пока не начали музыканты внизу, — сказал Христакиев. — Пускай отдохнут.

Крестьянин надул волынку и взглянул на жену. Маленькая крестьянка в синем платьишке зажмурилась и наклонила голову. По ее скуластому лицу и тонким бескровным губам разлилась благодушная улыбка. Спокойная умиротворенность разгладила резкие черты и сразу помолодила.

Робкий всплеск мелодии захлебнулся в гудении ручила. Крестьянка запела:

Счастливый венец твой, Тина!
Наряд золотой твой дивный.
Парчовые красные туфли…
Несколько резкое, металлическое сопрано крестьянки на какое-то время взяло верх над шумом и гамом:

Ты выйдешь, Тина, Христина,
Пред Костой, пред воеводой.
Как зоренька перед солнцем…
Вторая строфа прозвучала мечтательно, со сдержанной радостью:

И развей подол парчовый.
Притопни парчовой туфлей…
Одобрительно рокочет ручило,[106] в плясовые нотки пищалки вплетается свадебная песня, одно за другим сыплются сладкие слова: кажется, сама волынка принимает участие в общей радости. По старинному обычаю, крестьянка пела новобрачным любовные припевки. Она изменяла слова и приспосабливала свадебные песни к их случаю. В ее светлых глазах читалась мечтательность, увлеченность тем, о чем она поет; казалось, она жила сейчас собственными воспоминаниями и отдавала всю себя свадебному торжеству как великому действу, в котором выражались вечные радости и скорби короткой человеческой жизни.

Мрачный дом Джупуновых притих. Двери комнаты Райны растворились, и молодежь столпилась вокруг крестьянки и ее мужа. Кларнет на дворе откликнулся было, но тут же стыдливо умолк, поскольку не сумел подхватить мелодию.

Ешьте и пейте, родные.
Что господь бог послал нам,
И будьте довольны, счастливы…
Радуйся, мать невесты,
Умело ты дочь растила.
Растила, оберегала.
Тебя она не посрамила.
Кто-то заохал. Старая Влаевица всхлипнула. Две крупные слезы покатились по ее щекам. Она припомнила, сколько горя пришлось пережить ей в свое время. Некоторые девушки опустили головы, нахмурились.

В наступившей тишине Никола Хаджидраганов шепнул старику Христакиеву:

— Рановато еще для этой песни.

Старик Христакиев пожал плечами. Но крестьянка была чуткой, как кошка.

— Нет, песня, сватушка, к месту, — сказала она с усмешкой.

— Ее после сладкой ракии[107] петь надо, — настаивал Никола.

— Мы с Радньо засветло домой пойдем, нам нельзя до сладкой ракии оставаться. — И она ласково взглянула на мужа, продолжавшего играть.

Костадин встретил виноватый взгляд матери. Джупунка даже не предложила им переночевать.

— Я вас ни за что не отпущу! — прочувствованно, красный от волнения, готовый вот-вот взорваться, воскликнул он.

— Успеете домой. Да разве можно так! — сказал бай Христо. — Давай играй, сват, а мы попляшем. Свадьбу мы справляем или что? Заводи рученицу…

Снова загудела волынка. Бай Христо подошел к Джупунке и схватил ее за руку:

— Пошли, сватьюшка!

Джупунка уклонилась и, с улыбкой глядя на гостей, сказала:

— Стара я уж! Куда мне плясать!

Она пыталась вырваться из его рук, но, поскольку и другие стали настаивать, согласилась и принялась плясать. Ее тонкие ноги ловко постукивали каблуками туфелек, худое лицо раскраснелось. Плясала она сдержанно, с достоинством, помахивая платочком. Сват, по-молодецки подбоченясь, дробно перебирал ногами, то пускаясь вприсядку, то выпрямляясь. Его раскрасневшееся лицо блестело от пота, а бычья шея напряглась. Не прерывая пляски, он сбросил с себя праздничный, грубого сукна пиджак, швырнул его на стул, засучил рукава белой рубашки, оголив большие мускулистые руки.

Робко приблизившись, заплясала и старая Влаевица — важная, высокая, прямая, как тополь, раскачивающийся под ветром, и по ее счастливому, возбужденному лицу разлилась молодая улыбка.

— Гол, гол! — выкрикивал бондарь и так топал ногой об пол, что звенели стекла в окнах. Остальные гости хлопали в ладоши, присвистывали. Вино разгорячило всех, а рученица еще больше подогревала кровь…

Во дворе же девушки, соседки, женщины, готовившие свадебное угощенье, кружились в буйном хоро. Его с большим усердием водил Янаки. Гордо подняв голову, он строго поглядывал на женщин, потом на свои ноги, взмахивая поднесенным ему полотенцем. Когда хоро закончилось, он подошел к детям.

Сынишка Манола, выряженный в новую рубашку, окруженный соседскими мальчуганами, с восторгом глядел на музыкантов. Янаки дернул его за ухо.

— Тонкая Неда в четыре голоса поет. Что это такое?

Мальчик виновато улыбнулся и втянул шею в худенькие плечи.

— Скрипка! Забыл? А ну еще: взревел вол на весь дол — услышала лисица, распушила хвост. А это что?

— Барабан и хоро, — ответил малыш.

— Верно. Сиротка котенок сидит на коленях и плачет?

— Волынка.

— Молодец! Будешь помнить дядину свадьбу!

Музыкантам принесли угощенье, но в это время на лестнице послышался топот. Гости и новобрачные спускались во двор, чтоб сплясать хоро. Наверху осталась одна молодежь. Посаженый отец и невестка повели хоро.

Смеркалось. Перепуганные куры раскудахтались и одна за другой повзлетали на перекладину под навесом, где обычно ночевали. Проголодавшаяся свинья визжала в свинарнике — сердилась на музыку. Хоро становилось все буйнее, и некоторые пожилые гости, не удержавшись, пустились в пляс вместе со старшим Христакиевым.

Красавец посаженый отец, встряхивая кудрявой головой, энергично топал по траве и каменным плитам, обходя кусты самшита, искусно вел за собой хоровод. Глаза его искали Антоаиету, хризантема в петлице черного пиджака подпрыгивала и трепетала. Христина следовала за ним мелкими упругими шажками, ловко, но как-то испуганно подхватывала такт своими быстрыми ногами. Подвыпивший податной инспектор, обливаясь потом, в очках, плотно прилипших к его жирному лицу, сжимал руку Райны и то и дело сбивался с такта. Манол разбрасывал мелкие монеты и конфеты детям, а потом, подав знак работнику принести револьвер, расстрелял все имевшиеся в барабане патроны.

Наверх поднялись усталые и разгоряченные пляской, зажгли все лампы, крестьянка спела еще, и растроганный, опьяневший бай Христо совсем разошелся.

— Костадин, я на водосвятие хотел тебя бултыхнуть под лед, и ежели бы ты вышел хворый — не видать тебе моей дочки! Слышишь, что тебе говорю?.. Ни в коем случае не дал бы! — орал он, размахивая флягой и готовясь пить из нее. — Но ты парень что надо, зятек, не какой — нибудь пентюх… А я в твои годы знаешь какой был? Стол поднять зубами мог. А ну-ка подожди, я попробую, как сейчас…

Но ему не позволили поднять стол. Бондарь засмеялся, махнул презрительно рукой и пошел целовать зятя.

— Тебе я дал свое дитя, не им! На них ты чихай, меня слушай! — И он указал на Манола и Джупунку.

Его дерзкие глаза смеялись под ястребиными бровями, а пышущее здоровьем лицо было воплощением силы и независимости.

Молодые гости разошлись. Бондарь выражал свое презрение к ним язвительными намеками. Костадин весело посмеивался над его безрассудством. Сердце его было преисполнено благодарности к родственникам отца — простым крестьянам за то, что они придали торжественность его свадьбе трогательными, полными большого смысла народными песнями. Был доволен он и Александром Христакиевым, которого по настоянию Манола пригласили быть посаженым отцом. Судебный следователь держался со всеми просто, без надменности и высокомерия. Возможно, и в этом сказывался политический расчет.

Когда пришла пора новобрачным уединиться в супружеской спальне, старая Влаевица заплакала.

Все разошлись после полуночи. Большой дом Джупуновых затих и погрузился в темноту, приютив еще одну, новую душу. Только карбидная лампа перед рестораном освещала верхнюю часть его желтого фасада.

6
Райна считала своих братьев неучами, мать — смешной за ее глуповатую жадность. Она мечтала выйти замуж за человека образованного, с общественными интересами и передовыми идеями, каким в ее глазах был Кондарев. В ее нотной тетради были записаны сотни песен — от «Наполеоновского марша» до «Интернационала», от арии Ленского до «Бандера росса» и «Волга-Волга, мать родная». Ее музыкальный репертуар соответствовал взятым у коллег и купленным книгам. На скромном столе ее сельской квартиры лежали «Капитал», «Первобытное общество» Моргана, «Взаимопомощь среди животных» Кропоткина, «Пол и характер» Вейнингера, «Санин» Арцыбашева и прочие. Новый строй Райна Джупунова представляла себе как образованное общество, свободное от принуждения, все члены которого просвещенны, воспитанны, живут в братской дружбе, не заботясь о завтрашнем дне, как в каком-то элизиуме.[108] Коммерческими делами своих братьев Райна не интересовалась, считала их незавидными, но была убеждена, что наступит время и братья выделят ей долю капитала и имущества. Каждый месяц она вносила в сберегательную кассу по почте половину своего жалованья; никто не спрашивал у нее отчета, что и за сколько она себе покупает, никто не знал ее личной жизни, ее сердечных увлечений. Джупуновы презирали чувства и верили в супружеское благоразумие. Время от времени они произносили ее имя за обеденным столом и старуха говорила: «Вот выдадим ее замуж и избавимся от забот». Манол молчал — теперь, когда он принялся строить мельницу, нельзя было выделять из семейного капитала сестрину долю. Костадин был поглощен своими делами. Джупунка утешала себя: «А что с ней станется? Получает ведь жалованье — пусть себе поучительствует еще год-другой, она же не престарелая».

В селе Райна подружилась со старшим учителем, офицером запаса, страдавшим желудочным заболеванием, из-за которого он соблюдал строгую диету. Он донашивал желтые офицерские башмаки, говорил вместо «то есть» — «тост», за что дети прозвали его Тостом. В свободное время он писал труд на этическую тему — «Правила молодого Тона» — и даже издал на собственные средства книжицу «Гигиена женщины», которую распродавал среди своих коллег и знакомых. Его жена была больна чахоткой, и, чтобы уберечь ее от мух, он додумался однажды намазать оконные стекла медом. Но, несмотря на эти смешные черты характера старшего учителя, Райна любила его восторженную веру в светлое будущее человечества. Он служил в одном полку с Кондаревым, высоко ценил его и уважал, что наполняло сердце Райны гордостью. Он обещал ей пригласить Ивана Кондарева в гости, как только поднимется на ноги больная жена, и Райна замирала при мысли, что Иван посетит ее. Благодаря общению со старшим учителем она забыла о пренебрежительном отношении к ней Кондарева во время последней встречи, о его холодной, злой усмешке, и надежда на то, что Кондарев еще оценит ее чувство, не оставляла ее.

Две недели она терпеливо ждала от него письма, уверенная, что Сотиров скажет Кондареву, кто ему помогал. Но Иван не приходил, не было и его долгожданного письма, и на Райну нашло отрезвление. Но так как мысль больше служит воображению, чем рассудку, надежда все еще жила в ее душе.

В один из дней конца сентября в село приехал по своим делам Манол. Он намекнул ей, что ему очень нужны деньги и что вместо того, чтобы платить проценты банку, он рассчитывает набрать необходимую сумму среди своих близких и получить все до последнего гроша долги. Райна испугалась и сразу же использовала этот повод для того, чтоб написать Сотирову. Ответа не последовало, и это ее задело. Деньги взял, а ответить на письмо не считает нужным! В любую минуту Манол может попросить ее сбережения! Тогда она написала второе письмо, в котором грозила передать брату вексель, и с трепетом ждала встречи в городском саду.

Впечатления от свадьбы еще больше усилили ее раскаянье и подталкивали на сближение с родными. Райна чувствовала себя обманутой и брошенной, впервые в жизни она напилась, танцевала до изнеможения, притворно и громко смеялась, а когда разошлись гости, с отяжелевшей головой легла спать, подавленная, полная тоски.

На следующий день, несмотря на то что был понедельник, Манол не открывал лавки. С раннего утра у них на дворе заиграла музыка и разбудила всех. (Лишь потом она сообразила, что Манол с вечера договорился об этом с цыганами.) По обычаю Манол, как шафер, принес сладкую ракию бай Христо — своему крестному отцу и свату. Райна просто диву давалась, почему это он так любезен с Христиной и Костадином. Брат ее не упускал случая пошутить, угодливая улыбка не сходила с его уст, темные бараньи глазки маслено поблескивали. Немного утомленная, но веселая и счастливая Христина, перед тем как сесть за стол завтракать, обняла Райну и, видно, чтобы не расплакаться, неожиданно залилась своим глубоким, грудным смехом. Весь этот день в доме Джупуновых царило добросердечие, и Райна даже поплакала немного — и от умиления и жажды душевной теплоты, столь редкой в этом доме, и от ощущения собственного горя и раскаяния. Только сейчас она по-настоящему поняла, какое отчуждение пролегло между нею и ее близкими. Вечером она пожаловалась на головную боль и сказала, что хочет немного пройтись по свежему воздуху. Она надела новую шляпу, смахивавшую на кастрюлю, взяла зонтик и отправилась в городской сад.

Опавшая мокрая листва на аллеях и скамьях отражала отблески городских фонарей. Холодно поблескивал бронзовый Нептун, пожелтевшие липы золотились в темноте и будили грусть по летним дням. Окутанный сыростью сад, казалось, дрожал от холода: с деревьев срывались холодные капли, отяжелевшие от дождя листья бесшумно падали на влажную землю. На западе, за разорванной пеленой туч, зияло, как бездна, холодное синее небо.

Возле павильона, где должна была состояться встреча, не было никого. Райна подумала, что Сотиров забыл об условленном месте и ждет где-то в другом. Встревожившись, она свернула в боковую аллею; прислушиваясь к глухому биению сердца, она озиралась по сторонам и вздрагивала от сырости. Сад был пуст, нигде ни души, одно только воронье, рассевшись на высоких вязах, каркало время от времени. Райна торопливо пересекла сад и снова вернулась к павильону. Мокрый песок поскрипывал под ногами. В сыром и невеселом вечернем сумраке эти звуки, казалось, шептали о чем-то ушедшем и безнадежном. Что она здесь делает, кого ждет? Боже мой, да они просто глумятся над нею, взяли у нее деньги и теперь глумятся. Как глупа она была, как наивна! Что будет, когда братья узнают, что она сняла со сберегательной книжки такую большую сумму? А что, если Манол попросит у нее денег еще до того, как она вернется в село? Мать намекает ей на какую-то сделку, на которой можно будет хорошо заработать — необходимо помочь Манолу, теперь ведь и для мельницы нужны деньги. Она-то сама уже отдала все свои сбережения… Придется солгать и отказать. Солгать, что истратила все деньги, утаить от них сберегательную книжку и отдать им оставшиеся на ней три тысячи лишь в крайнем случае… Но не это главное, не это. Скандал в доме пережить можно, но рану в сердце — никогда. Почему она любит этого человека? Кто он, почему она не может представить себе его душу, неужели он так недостижим для нее? Неужели так бесчестен его приятель?

В эти минуты она припомнила последнюю встречу в комнате Кондарева, видела, как он сидел на кровати, как терпеливо слушал разговор этих неприятных людей (и это его друзья!), как улыбалось его бледное, осунувшееся лицо, обрамленное бородкой… Он относился к ней с каким-то снисхождением, она не может забыть его пренебрежительно-шутливого тона, который всегда оскорблял ее… Она сносила обиды в надежде, что он оценит ее любовь, потому что она слишком высоко ставит его над собой и над остальными… Ох, как она себя унижала!

Райна остановилась, пораженная внезапной осязаемостью его образа, и почувствовала острую боль в груди. Неужели надо его забыть? Но разве это возможно? Она вздрогнула всем телом, готовая разрыдаться, и в ту же минуту услышала позади чьи-то шаги.

По аллее шел Кондарев в широком, коротком летнем пальто, в черной с загнутыми кверху полями шляпе, с сигаретой в зубах. На его левой руке висела трость. Он шел стремительно, размашистым шагом, как человек, который только что управился с каким-то делом и у него оказалось немного времени для свидания.

В ушах Райны застучала кровь. Мысль, что наступил решающий момент, о котором она мечтала, вдруг лишила ее сил.

— Я опоздал, — сказал он, здороваясь и протягивая ей руку. — Простите. У меня было небольшое, но неотложное дело. Сотиров прочел мне ваше письмо только вчера вечером, иначе я бы давно уже сам вас нашел. Но и вы тоже виноваты, мадмуазель Джупунова. Вам надо было обратиться прямо ко мне, потому что настоящий ваш должник — я.

Он заговорил об этом сразу и прямо; казалось, он торопился подчеркнуть, что с этой минуты не намерен терять время на излишние любезности, а пришел говорить исключительно о деле. Этот деловой тон поразил ее. Рука ее неуверенно пожала его ладонь и безвольно опустилась.

— Я думала, что господин Сотиров вам сказал об этом сразу же. Я тогда была вовсе не уверена…

— В чем вы были не уверены? Что я приму эти деньги? Да, я не смог бы их принять, потому что не в состоянии их вернуть.

Он рассмеялся, его откровенность прозвучала для нее слишком грубо.

— Я благодарен вам, мадмуазель Джупунова, за доверие и благородство и весьма сожалею, что причинил вам столько неприятностей. Братья ваши действительно уже знают, что вы дали деньги Сотирову? — спросил он, прежде чем она пришла в себя.

— Нет, они их пока только просят.

— Половина ваших денег ушла на уплату залога, вторая истрачена на мои личные нужды, поскольку я не знал, что эти деньги — ваши. Сотиров мне солгал, он сказал, что деньги были собраны среди наших товарищей. Четыре тысячи я вам возвращу, как только закончится дело и мне вернут залог. Но остальные в ближайшее время я не смогу вам отдать. Меня уволили с работы, и у меня просто нет денег, а для ваших братьев такая сумма не бог весть что; они могут получить ее и в другом месте, если, понятно, вы им откажетесь дать ее.

Его деловитость просто убивала своей грубой прямотой.

— Я не могу отказать им.

— Неужели это не ваши деньги и вы не можете ими распоряжаться по своему усмотрению? Скажите им, что вы их одолжили кому-нибудь из ваших коллег.

— Но ведь они захотят узнать его имя.

— Гм, надо хорошенько все обдумать. — Он поглядел в сторону. — Не угодно ли вам пройтись?

Они сделали несколько шагов, не произнеся ни слова. Она наблюдала за ним из-под низко надвинутой шляпки, и его недоступность ужасала ее. Он выглядел похудевшим, во всей его фигуре ощущалась озабоченность, но вместе с тем чувствовалось, что он пришел сюда с каким-то твердым решением.

— Если вы хотите, чтобы мы были друзьями, то необходимо, чтоб между нами было полное доверие и прежде всего искренность. Я предполагаю, что эти деньги вы дали мне не только потому, что вы добросердечны и просто хотели помочь мне, но и потому, что питаете ко мне какие-то чувства. Я, однако, сожалею, что помимо своего желания взял ваши деньги.

Он умолк на минуту и взглянул на нее.

— Я также сожалею, что навязала вам свои услуги, господин Кондарев. — Райна напрягала все силы, чтоб совладать с собой. Голос ее дрожал.

— Навязанное доброе дело редко оплачивается так, как этого ждешь В этом году я не смогу вернуть вам деньги, однако вы их все же когда-нибудь получите. Как вы думаете поступить с векселем?

— Не знаю. Жду, что вы мне посоветуете.

— Все-таки рассчитываете получить деньги? И с полным правом, разумеется.

— Вы меня считаете виноватой… и думаете, что я так цепляюсь за эти деньги… Я не ожидала от вас такого, господин Кондарев.

— Да, так, пожалуй, и получается. Не обижайтесь. Вы и мой приятель навязали мне одолжение сверх моих возможностей. Я не просил об этом и потому не могу считать себя виноватым. Придется и вам нести на себе его последствия. Вам непременно придется солгать, чтоб не дать возможности вашим близким узнать, кому вы дали эти деньги. Со своей стороны, поскольку я сам в таком безденежье, я не могу ничем вам помочь. Я смотрю на вещи, как видите, без иллюзий и сантиментов, чтоб уберечь и вас и себя от разочарований и новых неприятностей. Попытайтесь поставить себя на мое место, и вы поймете меня.

Он остановился, чтобы закурить сигарету. Загоревшаяся с резким шипением спичка осветила его лицо, выражение которого показалось Райне угрожающим.

— Если бы между нами не существовало и других отношений, главное — с вашей стороны, я чувствовал бы себя куда спокойнее. Но они существуют. Вы словно бы заплатили мне за что-то, чего я не могу вам дать, и какими бы благородными мыслями вы ни пытались себя утешить, отсутствие этого «чего-то» ничем не восполнится. В какую-то минуту, когда вы не устоите перед натиском братьев или же когда окончательно озлобитесь против меня, вы отдадите им вексель. Перестать сожалеть о восьми тысячах не так-то легко. А когда вы сделаете это, Сотиров будет голодать.

Она понимала, он ждет, что она станет возражать ему, — понимала это всем своим существом и все же молчала, потому что не видела для себя ни малейшей надежды и не знала, что ответить. Каждое слово его вонзалось ей в сердце. «Главное — с вашей стороны» — как пощечина звучал в ушах его голос. «Заплатили мне за что-то, чего я не могу вам дать… отсутствие этого «чего-то» ничем не восполнится». Что делать? Господи, как все это унизительно и глупо!

Она кусала губы и шла вперед машинально, прощаясь с последней искрой надежды и с ужасом сознавая, как далека и чужда она этому человеку. Так же, как ждала любви, она жаждала сейчас хотя бы благодарности. И вместо этого — «навязанное доброе дело», «перестать сожалеть о восьми тысячах не так-то легко». Неужели такие образованные, таких передовых взглядов мужчины могут быть такими грубыми и неблагодарными? Райну 456 охватила злоба, но она упорно молчала и слушала, как скрипит под их ногами песок.

Сквозь мокрые, поредевшие кроны деревьев пробивался свет городских фонарей. Дождевые капли как будто отражали в себе золото и темно-синее стекло, листья трепетали. Райне казалось, что на нее уставились тысячи глаз. Кондарев откашлялся — собирался заговорить снова.

— Может быть, вы меня не понимаете? — спросил он.

— Нет, я все понимаю… И потому… нет никакого смысла…

— Не сердитесь на меня… Я не хочу, не могу допустить, чтоб был наложен арест на жалованье Сотирова, и потому прошу вас, отдайте мне вексель или уничтожьте его.

Пораженная этим заявлением, Райна невольно остановилась, и вдруг ей сразу стало ясно, почему сюда пришел он, а не Сотиров.

— Значит, вы думаете, что я захочу вам отомстить? Но за что? Ну, это уж слишком!

— Но ведь вы сами пишете в письме, что будете вынуждены передать вексель братьям, — сказал он и взял в руку трость. — Успокойтесь, я рассчитываю на вашу интеллигентность. Раз у вас нет намерения вернуть эти деньги принудительным путем и вы верите моему слову, для чего же вам тогда вексель? Подумайте и о скандале, который разразится в вашем семействе, когда ваши близкие дознаются, что вы отдали эти деньги мне. Наконец, я сам готов подписать новый вексель на мое имя, если вы пообещаете, что скроете его от ваших.

— Ваше недоверие оскорбляет меня, — ужасаясь его логике, сказала Райна.

Кондарев печально улыбнулся.

— Нельзя требовать от человека того, чего у него нет, мадмуазель Джупунова. Вас оскорбляет моя прямота, похоже, что я смотрю на вас свысока. Нет, не свысока, а… с осторожностью, из самых лучших побуждений, чтоб не навлечь на вас какую-нибудь беду. Разве я не мог поступить иначе — воспользоваться вашим чувством и вас обмануть? Вам этого хотелось бы? Вы были бы довольны, если бы я поступил так?

— Вы принимаете меня за ребенка, потешаетесь надо мною… — Райна чувствовала, что вот-вот расплачется. — Не говорите о моих чувствах… Мне все ясно. Нет, прошу вас, не говорите. Я отдам вам вексель. Хорошо по крайней мере то, что вы откровенны…

Кондарев с сожалением смотрел на нее.

— Присядем на скамейку, — предложил он, взяв ее под руку. — Дорогая мадмуазель Джупунова, я говорю с вами так откровенно потому, что я вас уважаю. Что ж, я признаюсь: до сей поры мое уважение к вам не было столь… серьезно. Вы подумали, что я пришел, чтобы вырвать из ваших рук этот вексель? Но, в конце концов, я ведь не сам его подписал и на мое жалованье нельзя наложить арест. Следовательно, не за себя я прошу.

Она позволила усадить себя на мокрой скамейке. Он подстелил газету. Они сели. Райна продолжала молчать, растерянная, неспособная отдать себе отчет, куда все это ее заведет.

— Сами видите, что я прав. Вас обижает мое недоверие, но разве мог я рассчитывать лишь на вашу добрую волю, особенно ежели я знаю, на что способны ваши братья? В трудных обстоятельствах человек может и ошибиться в своих силах. Если вексель останется у вас, я не буду спокоен ни за вас, ни за своего приятеля. Вы можете обмануть — скажете, что потеряли эти деньги, когда взяли их с книжки, или еще что-нибудь и отделаетесь очень легко. — Кондарев снова взял ее руку.

Эта ласка заставила Райну расплакаться.

— Когда-нибудь мы станем с вами добрыми друзьями, и, узнав меня, вы поймете мое нынешнее поведение. Но сейчас не требуйте большего. Предоставим это времени.

— Я вас считала более благородным… и полагала, что вы верите в человеческое благородство. Не только в мое… А вы не верите, — всхлипывая, сказала Райна.

Он горько усмехнулся.

— Возможно, вы правы. В самом деле, мне трудно вам объяснить, почему я не верю тому, чему так верите вы. И мне самому тяжко, когда я думаю об этом, — сказал он.

— И братья мои тоже не верят, но ведь они необразованные люди.

— Гм, значит, вы меня обвиняете? Об этом поговорим в другой раз… Когда вы уезжаете в деревню?

— Послезавтра. Не хочу утруждать своего коллегу — ведь ему приходится вести мой класс. А он вас очень любит и уважает…

— Хотите, встретимся завтра?

— Да. Принесу вам вексель. Вы думаете о вашем приятеле больше, чем…

— У него двое стариков. Отец не получает пенсии, и он их содержит. Он даже жениться не может, хоть ему очень хочется.

— А вы не хотите?

— Нет, я даже не думаю об этом.

— Естественно, после всего, что произошло…

— Я забыл ее. Брат ваш, наверно, очень счастлив?

Райна кивнула головой.

— Она не очень подходит вам и недостойна вас… Ох, какой же вы трудный человек! Мне кажется, я начинаю вас понимать.

— Трудный? Да, действительно трудный… Я буду рад, если вы меня поймете. Где мы встретимся завтра и когда?

— У меня свободен весь день… Вы из гордости не хотите разговаривать со мной серьезно или же потому, что думаете, что я вас не пойму?

— О нет. Просто сейчас не время для таких разговоров. Завтра мы еще поговорим…

— Да, и это так естественно… Я прошу вас, не оскорбляйте меня больше, господин Кондарев. Вы всегда меня оскорбляли….

— Иногда я просто шутил. Вы этого не любите, понимаю… Но мы еще будем друзьями, и тогда вы не станете думать, что я вас оскорблял. Итак, встретимся завтра часов в одиннадцать. До этого времени у меня дела в верхней части города. Будет очень удобно прогуляться по шоссе в горы и, раз вы того хотите, поговорим там подольше. В эту пору там редко кого встретишь. — Он посмотрел на часы и поднялся со скамейки.

Она согласилась, радостная, окрыленная надеждой, польщенная теплыми и неясными обещаниями. Его близость и, главное, его искренность, в которой она улавливала какую-то боль, разбудили в ней женскую потребность в нежности. Теперь она видела его в совсем другом свете — куда более одиноким, чем она себе представляла, недоступным, и вопреки этому он ей нравился больше всех. Райна примирилась, готова была ждать и мечтать о нем. С трогательной застенчивостью она прикоснулась в темноте к его руке и отчаянно сжала ее, когда Кондарев провожал ее до ворот сада. Тут было светло, и она взглянула на него из-под шляпки лучистыми и преданными глазами.

— Помните, что я теперь целиком завишу от вас, потому что я ваш должник, — шутливо сказал он с теплой и мягкой усмешкой.

Она провожала его взглядом по пустому и темному саду; Кондарев шел, размахивая тростью, немногс ссутулившись, засунув руку в карман короткого, вышедшего из моды летнего пальто, пока не потерялся во мраке.

7
Костадин проснулся на своей новой двуспальной кровати — подарке Манола и его жены. Как только он почувствовал запах духов, молодого женского тела и увидел деревянный, окрашенный серой краской и отделанный рейками потолок, он вспомнил, что женат, и его вновь охватила та же смешная гордость, которая не покидала его сознания со вчерашнего дня. Христина спала рядом, она дышала глубоко и бесшумно, ее тонкие ноздри и черные ресницы слегка подрагивали. Сквозь опущенные тканые занавески с желтыми, красными и черными по* лосами просвечивал первый солнечный день новой недели, и на одеяле, кровати и стенах в легком полумраке комнаты плясали рыжие пятна.

Он долго всматривался в погруженное в сон такое милое и дорогое лицо — на припухших от поцелуев губах застыла загадочная улыбка. В ней были и боль, и только что испытанное наслаждение, и намек на какое-то счастье, прерванное сном. Эта улыбка блуждала на губах Христины всю ночь, которая прошла, так же как и первая, в любовном опьянении, таком, что ни тело не могло насытиться, ни любовный восторг от наслаждения нельзя было отделить. Он почему-то вспомнил сухой треск своих курчавых волос, когда Христина проводила по ним рукой и шептала ему в темноте, что видит даже искры. Оба они заснули почти на рассвете, а сейчас, наверное, уже больше восьми — внизу, на улице, слышатся шаги, говор и звон бокалов в казино.

Он поцеловал Христину в лоб и осторожно высвободил руку, на которой она лежала. Христина повернулась к нему спиной, но продолжала спать.

Костадин постепенно приходил в себя. Он не чувствовал уже той бодрости, как в первый день, ему уже не спалось, да и нервы были натянуты. Досадное ощущение какой-то пустоты и отсутствие чего-то омрачало его радость. Он лег навзничь и попытался вспомнить, что ж это такое. «Вот оно что!» — воскликнул он про себя, когда обнаружил причину такого состояния. Он чуть было не забыл об осеннем севе, о сборе винограда, о своих постоянных заботах и радостях, без которых жизнь его не имела смысла. «Смотри-ка, ведь именно сейчас начинается самая хорошая пора — со всем этим…» Ему захотелось увидеть будущую свою деятельность в новом положении. В голове пронеслись мечты и картины семейной жизни, которые рисовало его воображение; прежнее недовольство рассеялось, в душу нахлынула новая волна радости, и Костадин почувствовал острую потребность поскорее приняться за какую-нибудь работу.

Он вскочил с кровати, босой, в короткой нижней сорочке, бесшумно отворил дверь в соседнюю комнату и достал из стенного шкафа поношенную одежду. Поглядев на свои волосатые ноги, он поморщился и быстро оделся. К своему телу он относился пренебрежительно, без всякого интереса. Потом он осторожно, на цыпочках вернулся в спальню, приподнял занавеску и понял, что погода улучшилась. Легкие, похожие на паутину облака уплывали на юг, гонимые высоко в небе холодным ветром. Он представил себе, как дымится сейчас пар над пропитанной влагой землей. Костадин встрепенулся: надо пахать, убирать кукурузу, вывозить с полей початки, продать крестьянам мякину, вывезти на поля навоз. Сбор винограда можно отложить на несколько дней — пусть подсохнет земля… Со всеми делами надо покончить к Димитрову дню… Воображение его продолжало рисовать все новые и новые картины будущего. Эх, что может быть лучше, чем жениться на любимой женщине, трудиться, надеяться, а если и поругаться, — вроде как недоволен! — чтобы сердце твое на самом деле порхало от радости! И ты знаешь, откуда эта радость и что она такое. Благодарность за то, что живешь, благодарность за все…

Пока он надевал новые, украшенные цветной вышивкой комнатные туфли, созрело решение тотчас же оседлать коня и объехать ближние к городу поля. Он тихонько выскользнул из спальни и пошел на кухню. Мать рылась в сундуке.

— Чай остыл, скоро обедать пора, а вы все спите! Ты всегда будешь так ее баловать? — сказала она, оглядев его с головы до пят.

— Но ведь это только сегодня, мама!

— Жена твоя встанет?

Он улыбнулся, когда услышал «жена твоя».

— Ага, встанет.

— Мы вон уж когда позавтракали. Брат твой раным — рано открыл лавки.


— А Янаки тут?

— Манол позвал его мыть бочки. Пора уж — не сегодня завтра привезут нам какой-то чан для выжимания винограда. А вы все еще надеетесь на этого разбойника Лазо.

— Собирать виноград пока не будем. На днях отправлюсь туда и погляжу, когда…

— Нечего держаться за ее юбку, — проворчала старуха.

Костадин умылся, выпил чашку остывшего чая и пошел в лавку искать батрака. В лавке Манол взвешивал сахар какой-то женщине. Увидев высокую фигуру брата, он подмигнул ему лукаво, а когда женщина, расплатившись, ушла, кивнул головой и крикнул:

— Иди сюда, я скажу тебе одну отцовскую мудрость.

— Что же ты мне скажешь?

— Если сунешь кобыле в рот зажженную трубку, она выкурит ее до конца.

Костадин сердито отшатнулся.

— Да оставь ты это!

Манол рассмеялся.

— Сообщаю тебе, чтоб знал. Ведь до сих пор ты ходил голодный да холодный!..

Костадин покраснел и поспешно вышел во двор.

Янаки с подручным выкатывали из подвала огромную бочку. Костадин велел ему седлать вороного коня, на котором ездил в последнее время, и остановился возле лестницы. Он был охвачен досадой, потому что не сделал сердитого замечания своему брату: намеки ведь оскорбляли его жену. Надо было возмутиться и отругать его как следует, но в словах Манола была и доля правды. Не ходил ли он как пьяный все эти дни, не позабыл ли о своих мужских радостях? Он слышал, как мать топчется наверху, корит кого-то. Наверное, Христина еще не встала. «Срам какой — до сих пор спать», — подумал он, и недовольство самим собой обернулось вдруг гневом к жене. Он подождал, пока старуха войдет в кухню, и поднялся наверх. Перед дверью в спальню он прислушался — оттуда не доносилось ни звука. Он приоткрыл дверь и заглянул.

Христина сидела на краю постели, спиной к двери. Она причесывалась, и длинные волосы черными ручьями струились по обнаженному бедру.

Костадин жадно ловил каждое ее движение. И каждое ее движение вызывало в его сердце сладостную боль. Сквозь сверкающие струи ее волос видны были глаза, они сосредоточенно рассматривали свое отражение в серебристо-опаловом зеркальце. Он понял, что Христина не видит его. Вдруг она отбросила волосы за спину, блаженно зевнула, наклонив назад голову, и, застыв ненадолго в этой позе, приподняла подол сорочки. «Рассматривает себя… в чем ее сила, рассматривает…» — подумал он, и вместе с желанием войти в спальню в нем стало расти и зародившееся перед этим негодование и враждебность к ней. Он осторожно прикрыл дверь и спустился вниз, ошеломленный всем этим.

«Что, испугался? — спрашивал он себя, выйдя безо всякой надобности во двор. — Стало мне страшно от того, за что я сейчас презираю себя и ненавижу ее… Но она ведь женщина, чего с нее взять; и ведь так у нас родятся дети?!»

Его влекла сладостная картина — черные волосы, шаловливо струящиеся по женской спине, теплые разноцветные пятна, полутемная спальня, скрывающая могучую тайну женской красоты, воспоминания прошедшей ночи. Он ходил возле чешмы, борясь с вновь вспыхнувшим желанием и презирая самого себя. Он не слышал и не видел, что делает подручный возле бочки, которую тот подкатил к самой колонке, и только когда в ней загремели цепи, с помощью которых ее мыли, Костадин вдруг вздрогнул и отошел подальше.

За проволочной оградой Янаки седлал вороного норовистого коня. Конь надувался и не давал затянуть на себе подпругу. Янаки пинал его коленом в живот.

Из пристройки вышла Джупунка.

— Куда это ты собираешься? А завтракать когда вы будете?

— Я не хочу есть. Скажи Христине, пускай ест одна. Я скоро вернусь.

Янаки распахнул ворота, и Костадин вскочил на коня, который сразу же попытался его укусить.

Он пересек главную улицу и через четверть часа выбрался из города. Езда ободрила и успокоила нервы. С завтрашнего дня Христине надо будет заняться каким-то делом. Но каким? В доме и так уже три женщины, считая служанку. Что она захочет — готовить, шить, ткать ковры или же снова учительствовать в селе? Но разве для этого он женился? Совсем по-другому было бы все, ежели бы он построил в Караормане усадьбу… Манол всему причина. Возможно, тот снова откажет ему. Давно ведь обещал передать ему ведение торговых книг, но что-то не спешит, надеется, что все обойдется и так — знает, что он увлечен своей женой… Будет еще пытаться отвлечь его внимание от главного… И для чего это брат раздобывает деньги? Что это за сделка, на которую намекала старуха? Не следовало держать свободными деньги, такие сейчас времена… Нет, на этот раз он не даст больше обманывать себя. Завтра же возьмет у него счетоводные книги.

Уже не в первый раз Костадин отдавал себе отчет, что ему трудно справиться с братом. Намерения и дела Манола никогда не были ему ясны: они вызывали у него только подозрения и бессильный гнев. Взять хоть эту мельницу: снес маленькую водяную мельницу Миряна, несмотря на все мольбы этого дурака. Тот настаивал на том, чтоб снести только сукновальню и сохранить небольшую мельницу хотя бы до осени. Манол не согласился — необходимо, мол, подготовить место, нет смысла терять время и прочее. А с тех пор здесь никто даже ни разу лопатой не копнул для фундамента новой мельницы. Между двумя компаньонами возник новый спор из-за каких-то денег и из-за материалов для снесенной мельницы. Манол начал придираться. Мирян стал грозить ему судом. Почему Манол поступал так — Костадину было непонятно. Возражения брата были несерьезны: получалось, что он упрямо цепляется за мелочи, а ведь это было вовсе не в его характере…

Костадин повернул коня к своему кукурузному полю, которое рассчитывал убрать в ближайшие дни. Притихшие лесочки, покрытые ржавчиной папоротники, красноватые осыпи на холмах, окаймлявших небольшую долинку, разнежили его. Он не хотел сейчас думать о брате — думал о Христине, которая, наверно, недовольна тем, что он уехал, ничего ей не сказав, думал об отце, чье невидимое, молчаливое присутствие ощущал всю свою жизнь. Над влажными парами начал кудрявиться нагретый воздух, земля лежала разомлевшая, и небо, вечный свидетель ее любовных оргий с солнцем, смотрело на нее милостиво и ласково. Стайка щеглов пролетала над вытоптанными скотиной лужайками, поросшими волчецом. Конь попытался схватить кукурузный початок с почерневшими уже волосками и сердито задергал поводьями.

Костадин пустил его в галоп, миновал огород с терновым плетнем, потом какую-то деревеньку, скрытую за пожелтевшим буковым лесом. Зажиревший конь скоро притомился и пошел шагом. Время уже перевалило за одиннадцать, поля, казалось, дремали под лучами теплого осеннего солнца.

Чтобы не возвращаться по грязи, Костадин решил выехать на шоссе. Он выбрал путь, по которому летом возил снопы. Дорога то пробиралась меж низкими холмами, то сползала в заболоченные низинки и соединялась с шоссе возле самого города. В этом месте у самого шоссе был сосновый лес. В воскресные дни тут прогуливалась молодежь и влюбленные парочки.

Едва лишь конь ступил на твердый настил шоссе, как Костадин заметил на опушке леса какую-то парочку. Женщину было едва видно — ее заслоняла фигура мужчины; она, казалось, прямо-таки повисла на его плече. Он прикрывал ее спиной и поглядывал в сторону города. Вероятно, между ними происходило какое-то объяснение.

Костадин ехал спокойно — его мало интересовали влюбленные. Но он почему-то подумал, что эта парочка избрала для свидания довольно неподходящее время. Видимо, покрытое грязью шоссе заставило их прогуливаться по поляне у самой опушки, а может, они собирались войти в лес.

Когда Костадин поравнялся с ними, мужчина, услышав конский топот, обернулся. Из-за его серого летнего пальто показалась фигура женщины, и Костадин узнал в ней свою сестру, а в мужчине — Кондарева. Костадин от изумления вытаращил глаза. Райна держала в руке что-то белое, и в первую минуту Костадин не сообразил даже, что это ее сумочка. Сестра уставилась на него. И вдруг, словно глядя сквозь запотевшее стекло, Костадин увидел, как она кинулась бежать изо всех сил к городу. В его сознании, словно из какой-то бездны, вдруг вынырнуло страшное подозрение, что Райна находится в тайной связи с этим человеком. Костадин остановил коня — хотел увериться, что глаза его не обманывают: Кондарев, опершись на трость, глядел в его сторону и ждал. Старая ненависть к бывшему жениху Христины поднялась в груди Костадина, его душила ярость. Он хлестнул коня кизиловым прутом, который срезал по пути, и рванулся к лесу…

Бледно-зеленая, воскрешенная дождями трава с глухим ропотом проносилась под ногами коня, казалось, будто кто-то расстилал перед ним зеленое полотнище. «Я его убью!» — в такт подскокам коня мысленно твердил Костадин. Он поднял прут, словно саблю, и не спускал глаз с Кондарева. Сплошная стена сосен приближалась. У него вдруг возникла мысль, что этот человек отомстил ему через Райну, его охватил страх, что об этом узнает Христина, и стыд…

Кондарев нагнулся и принялся торопливо собирать какие-то клочки бумаги, валявшиеся у его ног. Второе, еще более дикое подозрение до боли пронзило налившийся кровью мозг Костадина. У него вырвался сдавленный крик. Тут он увидел, что Кондарев размахивает тростью и что-то кричит, и скорее по его жестикуляции, чем по смыслу слов он понял, что тот просит его остановиться. Костадин направил в его сторону коня и, подъехав к нему слева, привстал в стременах. Из-под черной шляпы сверкнул напряженный, тяжелый взгляд широко раскрытых серых глаз. Кондарев повернул левое плечо, словно желая защитить себя от удара, весь как-то сжался и присел на корточки. И прежде чем Костадин замахнулся, он рукояткой трости ударил коня по голове. Животное мучительно заржало, оскалило зубы и, поднявшись на дыбы, огромным прыжком шарахнулось в сторону. Костадин едва удержался в седле. Испуганный конь с диким ржанием, не переставая брыкаться, понесся обратно. Ни шпоры, ни узда не могли сдержать животное. Бранясь и сжимая сильными ногами бока лошади, Костадин видел, как Кондарев вошел в лес и тут же скрылся в нем. Потерял он из виду и сестру. Райна уже подходила в это время к первым домам города.

8
Когда Кондарев увидел на шоссе Костадина, он сказал Рай не, чтобы она не боялась и стояла спокойно, но слова эти не дошли до ее сознания. В его голосе она уловила скорее раздражение и недовольство, чем озабоченность, и это, вдобавок к только что происшедшему между ними, заставило ее в отчаянии броситься бежать к городу. Ее паническое состояние объяснялось вчерашним разговором с Кондаревым и особенно историей с векселем.

Уже в первые минуты встречи Райна почувствовала, что, несмотря на вчерашнее свидание в городском саду, Кондарев не стал ближе, хотя ей не хотелось в это верить. Он держался учтиво, но не мог скрыть от Райны досаду, которую вызвали в нем ее откровения. Она старалась быть милой и, главное, умной, блеснуть своей начитанностью и нравственно возвышенными интересами, но ни этим, ни интимностью ей не удавалось вовлечь его 466 в сердечный разговор. Чем больше она говорила, тем отчетливее сознавала, что падает в его глазах, и тем труднее было ей остановиться. Кондарев находил уклончивые ответы, и по всему было видно, что он тяготится ее обществом. И хоть он действительно обещал ей свою дружбу и советовал, какие надо прочитать книги, но делал это без всякого воодушевления. На ее попытки завести разговор о Христине он отвечал холодно и равнодушно, и Райна уже не знала, как поддержать разговор. Отчаяние ее достигло предела, когда Кондарев попросил вексель и порвал его. Плотная глянцевитая бумага рвалась с резким треском, раздирающим душу Райны, а улыбка облегчения на его лице ее оскорбила. Райна умолкла и уставилась на него глуповато-растерянным взглядом. И вдруг она всем своим существом поняла, что между ней и Кондаревым немыслима не только любовь, но даже обыкновенная дружба.

В таком состоянии ее и увидел Костадин. Сожаление о погубленных деньгах (она уже не верила, что Кондарев вернет их ей), страх, что близкие проникнут в скрытый ото всех уголок ее сердца, раскаяние, стыд и прочие последствия — все это переплелось в нечто кошмарное. Райна знала, что брат и Кондарев могут подраться, и с ужасом оглянулась. Она видела, как Костадин безуспешно пытался унять коня и как Кондарев исчез в лесу. Она почти не сознавала, где находится, и, только оказавшись у первых домов, пошла спокойнее. Но тут возник вопрос: что будет дома? Райну покинули силы. В голове ее мелькнула мысль зайти к кому-нибудь, чтобы обдумать хорошенько, как ей себя вести дальше, но затем она сообразила, что, если придет поздно, Костадин успеет рассказать все, начнут ее искать и дело осложнится еще больше. Она свернула в переулочек, чтобы не встречаться с людьми, и тут ее осенила надежда, что Костадин не станет никому говорить дома об этом случае, если она сама расскажет ему всю правду и попросит молчать… Она такая несчастная, обманутая… Дала деньги, чтобы помочь ему, по наивности… Коста поймет ее и пощадит. Разве в свое время она не помогла ему сблизиться с Христиной, разве не в нем она чувствует самого близкого себе человека дома? Он самый добрый, самый сердечный. Он ненавидит Кондарева, потому что ревнует к прошлому Христины, однако она будет отрицать какие бы то ни было к нему чувства и скажет только о деньгах… Другого выхода у нее нет.

Она торопливо зашагала к дому, желая опередить брата. Вошла во двор и увидела привязанного под навесом коня. Янаки суетился возле него и что-то там делал. Тогда, надеясь встретиться с Костадином наверху, она собралась с силами и поднялась по лестнице.

В гостиной возле накрытого к обеду стола, застланного новой льняной скатертью, хлопотала Христина. Она надела кремовый передник, бретельки которого резко выделя-' лись на темном платье. Кружевной воротник, подобно! маленькому жабо, охватывал ее красивую шею. Тяжелые пышные волосы были закручены в большой узел, напо-' минавший шлем из синеватой стали. За ухом алел бутон японской розы, может быть последней, сорванной в саду; с этим бутоном Христина была похожа на цыганку. Ее спокойное лицо, ее ловкие руки, расставлявшие приборы и блюда, каждое движение ее статной фигуры излучали довольство и радостную уверенность замужней женщины и хозяйки дома. Она улыбнулась Райне, в глазах вспыхнули золотые искорки, и Райне показалось, что она слышит ее воркующий смех.

— Почему ты так испуганно глядишь на меня, Райна? Думаешь, что опоздала к обеду? Нет. Манол еще в лавке, а Коста куда-то ездил верхом и поранил коня, теперь они с Янаки лечат его, — сказала она, протирая полотенцем тарелку, которую держала в руках.

— А где же он? — спросила Райна, готовая вот-вот разрыдаться от ощущения счастья своей невестки.

— Возле коня. Мама и Цонка внизу, в кухне… Что с тобой, милая, ты так побледнела!

Не ответив ей, Райна вернулась во двор.

Из летней кухни слышался голос матери: «Слушай, что я тебе говорю!» Возле очага стоял Костадин и помешивал на противне лук. Старая Джупунка и Цонка наблюдали за ним.

— Ударил коня зверски, — сказала старуха Райне. — И как ему не грех!

Костадин обернулся, взглянул через плечо на сестру и молча продолжал свое дело.

Через двор с плачем пробежал сынишка Манола. Новая рубашка и руки его были перепачканы грязью. Цонка потащила его к чешме мыть.

— Коста, — обратилась к брату Райна, когда и мать ушла к ребенку, — Коста…

— Убирайся, сучка!

— Коста, я тебе все объясню. Это не то, что ты думаешь…

Костадин выпрямился с тазом в руке. Его покрасневшее лицо с набухшей веной на лбу выражало такое презрение и гнев, что Райна испуганно попятилась от порога. Он прошел мимо и направился к навесу.

Она постояла немного у двери и поднялась к себе в комнату. Знакомая обстановка на секунду отвлекла ее от ощущения страха и муки. Она почувствовала себя раздавленной, и душа ее, казалось, уснула.

«Будь что будет!» — решила она и, заперев дверь на ключ, бросилась на кровать.

Все против нее. Пускай. Отчаяние усиливало ее негодование. Она имеет право располагать своими деньгами, она совершеннолетняя. Она скажет им прямо в глаза: отдала их! И что бы у нее с ним ни было — это не их дело. Пускай ее выгонят из дому. Будет учительствовать, одинокая, непонятая… Представление о своей будущей мученической жизни возвышало ее в собственных глазах, наполняло презрением к остальным, но в то же время Райна жалела и оплакивала себя. Слезы текли по батистовой подушке; словно сквозь туман она видела ковер с бедуинами, медные шарики на кровати, кружевные занавески. Пускай ее мучат. Она страдает только из-за благородства своей души, и никто не желает ее понять… Зря растратила силы в напрасных мечтах, отдала самое прекрасное, что было в душе, человеку, который не заслуживает этого… Воображение ее восстанавливало отдельные моменты злополучного свидания. Будет ли она еще искать встреч с ним? Никогда! Он больше не нуждается в ней… «Заплатили за нечто, чего я не могу вам дать…» Холодный, бессердечный человек!

Райна слышала голоса своих близких, доносившиеся из гостиной. Мать спрашивала, почему ее нет за столом. Вероятно, Манол уже пришел и Костадин тоже.

Она вскочила с постели и стала подслушивать за дверью. Все сели за стол обедать.

— Позови ее к столу — нечего нарушать порядок, — громко сказал Манол.

Райна вспомнила, что в доме еще царит праздничное настроение, представила себе их лица, накрытый стол (наверно, есть вино, лимоны, сардины), и сердце ее радостно сжалось от новой надежды: раз Костадин ничего не сказал до сих пор, он им уже не скажет. Утаит из гордости…

Мать подошла к двери и нажала на ручку.

— Это почему же ты закрылась на ключ?

— Я переодеваюсь, мама. Очень болит голова. Дайте полежать немного.

Мать пробормотала что-то и вернулась к столу. Звенели тарелки, дети стучали по столу, барабанили ногами по стульям. Райна пыталась понять, о чем идет разговор. Говорили о ней — объясняли ее головную боль свадьбой. Христина настаивала, чтобы вызвать врача.

— Ничего с ней не станется. Вот я поем и сразу ее вылечу, — сказал Костадин, и она одна-единственная почувствовала в его голосе угрозу.

Значит, он намерен расправиться с нею с глазу на глаз. Только этого она и желала.

Христина отвечала смехом на шутки Манола. Райна представила себе, как она ест. Ее глаза сияют от счастья, исполнены самоуверенности… Даже не верится, что она только второй день в их доме. Христина поглядывает на Косту, улыбается Манолу. А старуха сердито поджимает губы и слушает с неодобрением… Ненавидит сноху за то, что та счастлива, ненавидит из-за Кондарева, из-за того, что сама не знала счастья…

Райна перестала подслушивать и снова легла. Она была голодна, и звон посуды усиливал в ней это чувство.

Обед закончился, дом затих, но брат все не шел к ней. Обеспокоенная, она приоткрыла дверь, чтоб позвать маленького Дачо и послать его за дядей, но в отворенную дверь комнаты Манола увидела Христину и Цонку, раскраивавших полотно на простыни, и не решилась пройти мимо них. Голос Костадина заставил ее вернуться. Он поднимался по лестнице, и по шагам Райна поняла, что идет не один. У нее остановилось дыхание; она было хотела запереться на ключ, но тут дверь отворилась без стука и появился Манол. За ним виднелась голова Костадина.

Манол вошел в жилете, раскрасневшийся от обильной еды и выпитого вина. Мрачный соколиный блеск его глаз вызвал у нее тяжелое предчувствие. Райна попыталась встать с постели, но у нее закружилась голова.

Костадин в это время закрыл дверь и повернул ключ.

Не отрывая взгляда от Райны, Манол протянул руку:

— Дай свою сберегательную книжку!

— Ее здесь нет со мной, — сказала Райна слабым, каким-то чужим голосом, озадаченная тем, что он начал с ее вклада.

— Дай книжку!

Она вытаращила испуганно глаза, поглядела на Костадина, но и его лицо было неумолимо и злобно. Тогда она открыла огромный старый гардероб, в котором вместе с ее вещами находились вещи Цонки и матери, вытащила оттуда черную ученическую сумку (в ней она держала документы и письма), достала книжку и сердито швырнула ее на пол.

Пощечина оглушила и свалила Райну на постель. Ее словно уносило куда-то.

— Хоть ты и большая… Кричать не смей, а то еще язык вырву! — Манол нагнулся и поднял книжку.

Костадин вытащил из сумки документы и письма, его нетерпеливые, жадные руки перебирали бумаги, рылись в открытках, полученных по случаю праздников, и в фотографиях Райны. Всхлипывая, она глядела, как ее старший брат, став возле окна, внимательно перелистывал страницы сберегательной книжки. Костадин стонал и сопел от волнения. Он вытряхнул оставшиеся в сумке бумаги и присел на корточках перед ними, как турок. Он искал доказательства ее любовной связи с Кондаревым. Она знала, что он ничего не найдет, и в душе прощала ему, потому что сама ранила его гордость и достоинство. Если бы ее ударил он, она легко снесла бы оскорбление, но пощечина Манола наполнила ее ненавистью и леденящим страхом. Для нее Манол был самым чужим человеком в доме, его присутствие никогда не трогало ее сердце. Она его презирала, но никогда не допускала мысли, что он может однажды вмешаться в ее личную жизнь.

— Взяла деньги в прошлом месяце, — сказал он. — Дура стоеросовая, зачем ты ему отдала их? За красивые глаза или по любви? А может, ты в коммунистки записалась?

Углы его губ презрительно подергивались под короткими усиками. Райна плакала, зарывшись лицом в подушку. Манол вытащил из кармана жилетки клочки порванного векселя, которые Костадин подобрал на поляне, положил их в книжку и ударил ею сестру по голове.

— Говори, ослица несчастная! Кто порвал вексель?

— Я давала деньги не ему, а другому.

Костадин перестал рыться в письмах.

— Кому?

Теперь уже не было смысла утаивать, и она рассказала все. Они засыпали ее вопросами, запугивали. Костадин твердил, что он видел, как она целовалась с Кондаревым. Она клялась, что это неправда.

— Значит, он тебя уговорил дать ему вексель и порвал его, — сказал Манол.


— Он мне обещал подписать другой, на свое имя.

— Держи карман шире! — воскликнул Костадин. — Ты скажи-ка, что у тебя с ним? Спасаешь его от тюрьмы — это почему же, с какой стати? Я уже давно заметил, что ты за ним бегаешь. Кого обманываешь?

— Сейчас это не так уж важно. После разберемся, — заметил Манол, но Костадин не замолкал:

— Ты меня позоришь! Если Христина узнает, убью тебя!

Он кинулся к ней и хотел ударить, но вмешался Манол:

— Погоди, пусть она скажет, кто порвал вексель. Значит, вексель подписал Сотиров, и ты на него дала ему вексель, а этот тип тебя обманул, сказал, чтоб ты вернула ему вексель, потому что он хочет дать тебе другой, на свое имя, и когда ты его отдала ему, он порвал вексель?

Райна кивком подтвердила.

— Он принудил ее, — пришел к выводу Манол. Он зажмурился и засунул руки в вырезы жилетки. — Садись, напишешь ему письмо!

— Какое письмо? Никаких писем я писать не буду.

Оглядев комнату, Манол увидел пузырек с чернилами и ручку с пером на подзеркальнике и схватил Райну за локоть.

— Садись!

Он насильно подтащил ее к столу, вырвал из тетради, лежащей среди выброшенных на пол бумаг, лист и положил его перед нею.

— Пиши!

— Мне незачем писать ему. Это мои деньги. Я не хочу, чтоб он мне их возвращал… Не желаю!..

Манол схватил ее за волосы, намотал их на руку.

— Я сделаю тебя посмешищем на весь город, и ни мать, ни Цонка тебя спасать не будут!

Полная отвращения, она подчинилась его злобно шипящему голосу и взяла перо.

— Обращение поставь какое хочешь, — начал Манол, постукивая пальцами по груди. — Пиши. Сегодня вы уничтожили вексель на восемь тысяч левов (восемь тысяч цифрами и прописью!), выданный по моему распоряжению. Как зовут этого Сотирова? Стефан?.. Господину Стефану Сотирову. И на основании закона… об уничтожении платежных документов, поскольку по закону это деяние является уголовно наказуемым преступлением… Не смотри на меня, а пиши то, что я тебе говорю!.. И меня обманули, сказав, что подпишете другой вексель, на ваше имя. С настоящим письмом отправляю вам на подпись новый вексель на сумму, которую вы получили от Стефана Сотирова, в противном случае я возбужу против вас уголовное и гражданское дело… Почему ты не пишешь? — заорал он, увидев, что Райна отложила перо.

— Но он, может быть, подпишет его и без угроз. Он обещал дать, и зачем тогда делать все в такой грубой форме?

— Не рассуждай! Пиши!

— Но я могу написать все это совсем по-другому, учтивее.

— Можешь замочить себе подол. Вот что ты можешь!

Райна вздохнула, взяла перо и написала все так, как от нее требовали. Манол сошел вниз и несколько минут спустя вернулся с выписанным векселем, скрепленным гербовой маркой. Письмо вместе с векселем было передано Янаки и подручному из лавки (чтобы был свидетель, если Кондарев откажется). Манол проводил слуг до дома Кондарева, но самому входить внутрь ему не понадобилось, поскольку Кондарев вексель подписал. Манол заставил сестру поставить на обороте свою подпись и спрятал вексель в кассу под замок.

На следующий день Райну отправили в деревню. Всю дорогу она вздыхала, глядя на несказанно прекрасные, пожелтевшие леса, навсегда прощаясь со своими любовными мечтами. Из деревни она послала Кондареву прощальное письмо. В нем она объясняла, как ее принудили написать ему ту записку, и винила его во всем, что произошло, из-за того, что он не верил в благородство человека, сам оттолкнул ее от себя и своим скептицизмом погасил в ее душе энтузиазм.

9
После объяснения в любви с Лнтоанетой Александра Христакиева охватило еще большее беспокойство: свидание на винограднике не состоялось, а к девушке он испытывал страсть, которая прямо-таки терзала его и делала все более нетерпеливым. Ко всему еще и Даринка избегала оставаться с ним наедине. У Хаджидрагановых он стал замечать какую-то напряженность. Состоятельный старик выглядел мрачным. Никола редко выходил в город, и даже слуги их были унылы. Христакиев начал думать, что его посещения неприятны всем и что старик, который подозревал о его намерениях, просто хотел избавиться от него.

Когда погода наладилась и пришла пора сбора винограда, он, окончательно потеряв терпение, задетый за живое, отправился к Хаджидрагановым, чтобы потребовать у Даринки выполнения данного ему обещания.

Даринка встретила его довольно холодно, и он прочел на ее лице раздражение.

— Я все ищу благоприятный повод и не могу ничего придумать, — сказала она, избегая его взгляда, нервничая и оглядываясь в пустой гостиной. — И потом почему бы вам самому не договориться с Тони?

Он нахмурился.

— Госпожа Хаджидраганова, за последние несколько дней ваше отношение ко мне очень изменилось. Скажите мне, по какой причине?

Даринка принялась без всякой на то необходимости одергивать юбку.

— По какой причине? Нет никаких причин и никаких перемен, но… ведь вы с Тони поняли друг друга? Поступайте так, как сами сочтете удобным. Я не хочу вмешиваться.

— Да, но вы знаете, что Антония не придет сама. Почему вы устраняетесь?

Даринка поглядела на него злыми глазами.

— Неужели вы серьезно считаете, что я способна на такие поступки? — сказала она с возмущением и ускользнула от его взгляда.

По лицу молодого человека пробежала ироническая улыбка.

— Не смею сомневаться в вашей порядочности и не понимаю, почему вы на меня сердитесь и так волнуетесь.

— Брать на себя такую… непристойную роль? Всю жизнь я себе этого не прощу. — И она снова взглянула на него с таким выражением, которое красноречивее слов говорило: «Посмейте только мне не верить, только посмейте!»

Поскольку в последнее время он за ней не ухаживал, то подумал, что она оскорблена и почувствовала необходимость наказать саму себя за свою склонность к нему.

— В самом деле, я виноват перед вами, — сказал Христакиев с выражением раскаяния на лице, не объясняя, однако, в чем именно виноват. — Опасения относительно положения Антонии и мои личные дела делают меня нетерпеливым и тревожат. На кого еще я могу рассчитывать? Дедушка Драган едва здоровается со мной. Никола держится очень холодно последние несколько дней, и я вправе допустить, что мое присутствие в вашем доме нежелательно… Но позвольте вам заметить, что вы сами представляли себе эту встречу как несколько необычную и вы вложили в нее такой смысл, который я и не помышлял вкладывать.

Даринка покраснела, ее дугообразные брови дрогнули, она сердито взглянула на него уголками глаз.

— Какой смысл?

— Вы подумали, что я хочу скомпрометировать Антонию, устроив это свидание на винограднике. Вдруг кто-нибудь что-нибудь услышит, а может, и увидят нас, а этого для нашего города достаточно — пойдут всякие разговоры.

— Возможно, я действительно подумала нечто подобное. Но зачем вы намекаете… будто я выдала ваши намерения? — сказала она уже дружелюбнее.

— Однако сейчас у вас нет для этого никаких оснований, — продолжал он и, заметив, что она удовлетворена его объяснением и готова сложить оружие, сделал вид, что не слышал вопроса. — Сейчас сбор винограда в разгаре и половина города на виноградниках. Ничего компрометирующего не будет, если вы на часок-другой заедете к нам на виллу. В городе все знают, что я друг вашей семьи.

— Ох, до чего ж мне неприятно это дело, — сказала Даринка с сожалением в голосе, как человек, который не может отказаться от данного им обещания. — Если бы вы знали, сколько у меня забот… Когда, по-вашему, это должно произойти?

— Да хотя бы и завтра. Погода чудесная.

— Значит, мы наймем коляску. Ну, хорошо, завтра часам к трем мы к вам приедем.

Христакиев поторопился с уходом, несмотря на готовность Даринки продолжать разговор. Этим он умышленно подчеркнул лицемерную отчужденность между ними. Он буквально кипел от злости и проклинал «женскую истерию», срывавшую его планы. Даринка не пыталась его задержать. Его печально-мрачный взгляд развеселил ее. Она была очень довольна своим поведением.

В тот же день после обеда служанка отнесла виолончель на виноградник, а на следующий Христакиев прямо со службы отправился в служебном экипаже на отцовскую виллу, построенную в прошлом году по его настоянию. На эту виллу он приглашал женщин, здесь играл с приятелями в карты, кутил, но не ночевал в ней из-за своей службы.

Приказав кучеру вернуться в город, Христакиев отпер дверь, отворил окрашенные в зеленый цвет ставни и оглядел убранство комнат. Все было в порядке: постель, аккуратно застланная походным офицерским одеялом, сохранившимся со времен войны, виолончель в сером чехле, железный пюпитр с нотами, поблекший котленский ковер. Христакиев вынес в просторные сени складной шезлонг, разложил его, снял элегантный пиджак, сел и стал ждать гостей.

Время приближалось к трем часам. На винограднике мелькали косынки, деревенские соломенные шляпы, кепки, деревянные коробки и корзины. Слышались смех и покрикивание, возле шалашей и сторожек еще дымились разведенные в обед костры, скрипели повозки с огромными чанами, полными винограда, направлявшиеся в город. Соседи уже сняли весь урожай, и ряды обрезанных лоз выглядели печальными, заброшенными. В тихом, приятном послеполуденном октябрьском воздухе жужжали осы. Мухоловки подлетали и садились на колья. До самого города тянулись поля с одинокими дубами и безлюдные проселочные дороги, а на горизонте выступали очертания гор; светло-серые, бесплотные, они, казалось, растворялись в выцветшей лазури неба.

Вытянувшись в шезлонге, Христакиев зажмурился; солнечные лучи, заливавшие крыльцо, ласково прикасались к его белокожему лицу. В замершем воздухе, наполненном негой, не шевелился ни один листок, словно все было до крайности утомлено и не имело уже сил сопротивляться осени. Христакиев вслушивался в сладостную тишину земли и всем своим существом стремился отдаться томительному покою, но в мозгу его все время вертелись беспокойные и злые мысли. Он находился в «свинском настроении», как он сам определял свое состояние, и, несмотря на то что причина была ему ясна (его изводили страсть к Антоанете и сознание того, что из этого свидания ничего не получится), он не мог совладать с собой. Вот уже несколько дней он строил планы, как останется с глазу на глаз с девушкой, но сейчас понял, что эта сладострастная мечта не сбудется и надеяться нечего. И все же взятую на себя роль он должен сыграть до конца.

Он вздохнул и открыл глаза. Взгляд его охватил широкую панораму открывавшихся перед ним гор. Все было 476 знакомо до малейших подробностей, и все выглядело интересным и новым. Немой язык осени заговорил вдруг в его душе, но он не хотел его слушать, не хотел и думать о природе, хотя понимал, что «свинское настроение» глупо и смешно. Но в эти минуты даже и смешное его не смущало. Пусть это дико, пусть безрассудно, пусть даже идет из глубин его материнской крови, как предупреждение…

Когда он снова открыл глаза, то увидел возле своей ноги маленькую серую ящерицу. Она ползла осторожно, время от времени приподымалась на своих коротких лапках и испуганно глядела на него крохотными немигающими глазками. Он видел — она не решалась проползти мимо него, чтобы скрыться где-то в расщелине стены. Христакиев притворился, что не замечает ее, а когда ящерица подползла к стулу, он наступил на нее ногой. Ящерица заметалась и, оборвав хвост, удрала. Христакиев поглядел на судорожно дергающийся хвост, брезгливо усмехнулся и плюнул. Потом принялся следить за полетом пчелы. Она летала над покрытым легкой изморозью бурьяном. Бурьян застыл, а пчела все искала на нем пыльцу. «Безнадежный труд ограниченно производительного существа».

Вдруг он вздрогнул — послышался стук проезжавшего мимо экипажа. Ошибка, обманутое желание!..

Однако он был уверен, что они приедут. Даринка привезет племянницу, будет продолжать играть роль порядочной женщины, чтобы подразнить его. Хаджи Драган либо намеревается его выставить, либо просто встревожен из-за зятя и поэтому так мрачен… Даринка постоянно жалуется на Николу. Вечная история!.. Христакиев мысленно ругал ее. Хочет родить любой ценой… Вот тут, всюду рядом с ним, роды уже свершились, и теперь — раскаяние: земля тоскует, обманутая. Боже, как скорбно твое творение!.. Действительно ли он так влюблен или только воображает? В конце концов, любовь — просто иллюзия: видишь бесконечность в чем-то ограниченном, ищешь чего-то там, где его нет. Героическая попытка!.. «Когда-то я был набожен, теперь мне все надоело. Когда ничего нет, тогда есть дураки, а я — разновидность эпикурейца, и мое эпикурейство обязывает меня, ведь я же готовлюсь в пастыри… Кардиналом следовало бы мне родиться, пять веков назад, во времена святой инквизиции, а не перманентной революции!»

Он вскочил с шезлонга. На этот раз он ясно услышал скрип рессор, глухое постукивание колес, топот конских копыт. Едут!

Из-за крон вязов, растущих у размытой ливнями дороги, показался экипаж. Скрипели ремни, сиденья. Кучер, оборванец с седой бородой, вглядывался в дорогу. Мелькнуло лицо Да ринки под фиолетовой вуалью, потом милая головка и радостное лицо Лнтоанеты в шапочке…

Он выбежал им навстречу. Подал руку Даринке и единым взглядом оглядел ее округлую фигуру, затянутую в серый костюм и сильно надушенную. Она неуклюже оперлась на его руку, когда опускала с подножки на землю свою короткую, в ажурном чулке ногу. Ее черные глаза, казалось, спрашивали из-под вуалетки: «Вы сердитесь?»

Он поспешил помочь Антоанете, но девушка с несколько испуганным видом выпрыгнула из экипажа с другой стороны и улыбалась ему, раскрасневшись от радости. Шляпка из темно-вишневого бархата придавала ей такой кокетливый, женственный вид, что Христакиев с трудом удержал готовый вырваться у него возглас восхищения, и, пока Даринка объясняла кучеру, сколько времени их ждать, он шепнул Антоанете в маленькое розовое ушко: «Я люблю вас». Девушка смело ответила движением одних губ: «И я», и он увидел, как из темной глубины ее глаз, подобно роднику, струится томление и тонет в их сладостной влаге.

— Так это и есть ваша вилла? Какая хорошенькая! — воскликнула она и, не дожидаясь тетки, побежала по дорожке к дому.

Христакиев последовал за ней и на бегу схватил ее руку. Они остановились у крыльца, запыхавшиеся, взгляды их встретились. Христакиев легонько подтолкнул ее к двери, и, как только они оказались в одной из комнат, они жадно поцеловались и оторвались друг от друга только потому, что каблучки Даринки уже застучали на крыльце. Взволнованные и огорченные, они сделали вид, что осматривают дом.

— Ого, да у вас здесь квартира, а я себе представляла хижину с лопатами и мотыгами внутри, — сказала Даринка, войдя в комнату.

— Иногда приезжаю сюда с друзьями, играю, — ответил Христакиев, угнетенный ее присутствием.

— Какой вы скрытный, — тихо сказала она.

Он пригласил их в комнату, где стояла виолончель, но Даринка отказалась. Она предпочитала свежий воздух и хотела осмотреть виноградник. Христакиев повел их на виноградник, сорвал гроздь какого-то необыкновенного старого сорта — очень сладкого, с легким запахом ладана.

Потом вынес на крыльцо стулья. Разговорились о сборе винограда, о вилле.

Прелестная вилла, самая лучшая в этих местах! Почему он их ни разу не пригласил сюда летом с компанией? Даринка слышала, что они строят ее здесь, но она представляла себе самый обычный домик. Да ведь тут можно жить и зимой, стоит только поставить печь. Христакиев отвечал любезно на ее докучливые вопросы. Болезнь его матери была непосредственной причиной того, что он построил эту виллу. Со временем он намерен снести их старый городской дом или же пристроить к нему новый. Все время он больше обращался к Антоанете и старался вложить в свои слова смысл, относящийся только к ним двоим. Даринка недружелюбно поглядывала на него. Христакиев видел, как враждебно поблескивают под вуалью ее черные глаза. Казалось, она пристально изучала его. Но Антоанета слушала с интересом, и, когда он снова заговорил о вилле, она пожелала осмотреть ее еще раз. Христакиев сразу же встал, взволнованный ее наивной и смелой хитростью. Даринка спросила, когда будут у них собирать виноград.

— На этих днях. Его не так уж много, — сказал он с притворным равнодушием, не глядя на нее, и пошел вслед за девушкой в комнату.

Пока они целовались, с крыльца доносилось нервное постукивание каблуков Даринки. Время от времени Христакиев произносил какие-то слова, чтобы создать впечатление, что он что-то объясняет. Раскрасневшаяся девушка робко прижималась к нему. Он держал ее за талию. Ее тело, губы издавали аромат молодой печеной кукурузы, и это доводило его до исступления.

Наконец Даринка не выдержала и сердито крикнула:

— Тони, хватит шалить! Пойдем, у меня осталось не так уж много времени…

— Но ведь я хотел поиграть вам! — прервал ее Христакиев.

— Сейчас это едва ли удастся. Нас ждет извозчик.

— Но почему, тетя? Давайте побудем еще немножко, господин Христакиев нам поиграет на виолончели.

— Иди сюда. Тони. Я же тебя предупредила, что мы едем ненадолго. Надо еще заглянуть на наш виноградник, как велел нам дядя.

— Но ведь еще рано! — Девушка показала на окно.

— Не учи меня, что надо делать.

Христакиев сказал, что хотел бы задержать их всего на несколько минут.

— У нас есть на это и другие причины, господин Александр. У нас в доме неприятности, — сказала Даринка.

Он тихонько спросил девушку, прежде чем они вышли на крыльцо:

— Что у вас произошло, Антония?

— Дедушка чем-то сильно встревожен, не спит целыми ночами. Но чем — не знаю.

Христакиев принес бутылку вермута и бокалы, но Даринка торопилась. Она отпила из бокала только для приличия и встала. Христакиев проводил их, пожирая глазами девушку, которая шла рядом с ним, и избегал глядеть на Даринку. «И без нее все устрою», — с удовлетворением подумал он.

Когда экипаж скрылся среди вязов у дороги, Христакиев вернулся в дом, взволнованный и недовольный. Походив взад-вперед в сенях и храня ощущение поцелуев, он снял с виолончели чехол, сел на стул лицом к открытой двери и настроил инструмент. О белые стены комнаты ударилось несколько аккордов. Христакиев созерцал внутренним взором образ Антоанеты, стремился объять его душой. В следующее мгновение его белый палец затрепетал на самом верху грифа, и из лона виолончели вдруг понеслись тоскующие, то элегические, то страстно зовущие звуки. Он играл знаменитую арию Турриду из «Кавалерия рустикана»,[109] в которой Турриду воспевает свою Лолу: «Кто тебя видит, чувствует себя в раю…»

Глубокого тембра звуки, рождаемые инструментом, разносились вокруг, улетали в просторы притихших полей. Христакиев смотрел на тающий опаловый абрис гор, ноздри его подрагивали, время от времени голова склонялась к грифу.

Вдруг он перестал играть. За окошком мелькнула смятая, сбитая набок гимназическая фуражка, восторженное лицо, худое, усеянное веснушками. Христакиев узнал Кольо Рачикова. Увлеченный музыкой, гимназист задумчиво приближался к дому. Неоконченная музыкальная фраза заставила его остановиться.

Христакиев приставил виолончель к стулу и быстро вышел на крыльцо.

— Что вы здесь делаете? Вы за мной следите? — с напускной строгостью крикнул он.

Кольо смутился.

— Почему… Я услышал, что вы играете, и решил послушать.


Он не осмеливался приблизиться и стоял между лозами, скрывавшими его до пояса.

— Я шучу, господин Рачиков. Вы были на вашем винограднике? Заходите, пожалуйста, ко мне, я один-одинешенек, — ласково сказал Христакиев.

Кольо нерешительно приблизился к нему, засовывая поглубже в карман поношенной ученической куртки какую» то тетрадку, которая сильно оттопыривала его и без того тесную одежду.

— У нас нет виноградника, — сказал он. — Я просто вышел прогуляться. Погода хорошая…

Христакиев любезно поздоровался с ним и пригласил сесть. Эта неожиданная встреча его обрадовала. Он дружески улыбнулся юноше.

— Значит, это просто прогулка? А к какому домику, я хотел сказать, возле чьего домика вы кружили? Да ну, я шучу. Но почему бы и нет?! Я вот тоже влюблен.

— Вы ошибаетесь. Я не влюблен и нигде не кружил…

— Тогда, значит, вы слоняетесь без всякой цели?

— Я часто бываю за городом, на природе. Размышляю… В поле как-то лучше понимаешь многое.

Кольо покраснел и умолк. Христакиев почувствовал, что он готов замкнуться в себе. Юноша оглядел сени, взгляд его остановился на бутылке и бокалах, поблескивавших на одном из стульев.

— У меня были гости, — объяснил Христакиев. — Давайте выпьем вермута!

— Я еще никогда не пил такого вина.

— А вот сегодня попробуете, — Христакиев принес два чистых бокала и наполнил их.

— Мне очень приятно, что вы зашли ко мне. Я очень скучаю, — сказал он. — Ну как,нравится вам вермут?

— Да. Пахнет грецким орехом и каким-то лекарством.

Они помолчали. Христакиев хотел чем-то сгладить шутливо-иронический тон, которым он начал разговор. Он поглядел на склонявшееся к горизонту солнце, на фиолетовые тени в долине, на синеющие горы.

— Значит, вы услышали, что я играю, и подошли?

— Да. А почему вы перестали играть?

— Перестал, потому что увидел вас. Предпочел поговорить.

— Вы очень хорошо играете. Однажды я слушал вас, когда вы играли Грига. Это было в прошлом году. Я не забуду этого никогда…

— Вы любите музыку, да?

— Я тоже играю, на скрипке, но плохо, на слух.

Христакиев долил бокалы.

— Ничего, можно и так. Пожалуйста, пейте, вермут сладкий, не опьянеете, — сказал он, заметив, что вино понравилось Кольо.

Гимназист выпил половину бокала.

— Я удивлялся, когда слушал вас, господин Христакиев… — заговорил юноша, ободренный его дружеским обращением, но так и не решился досказать свою мысль и робко отвел глаза.

— Чему? Тому, что я хорошо играю?

— О нет, не этому.

— Тогда скажите, чему именно?

— Как вы можете так хорошо играть и… быть судебным следователем?

Христакиев чуть было не рассмеялся.

— А почему вы считаете, что это несовместимо?

Кольо смутился, испытывая неловкость.

— Я думаю, — пробормотал он, — я думаю, что очень трудно… Трудно совместить одно с другим.

— Вы хотите сказать, что человек, который отправляет людей в тюрьму и занимается преступниками, не имеет права быть музыкантом?

— Ну, в общем, да…

— А задумывались ли вы над тем, что всякое наслаждение происходит от сочетания противоположностей?

— Не задумывался.

— Человеческая душа испытывает наибольшее наслаждение именно тогда, когда переживает самые противоречивые чувства и ощущения. Нечто подобное есть и красота.

— Каково же это нечто?

— Хм, приятное неведение и душевное наслаждение.

Кольо усмехнулся. Его тонкое лицо, покрытое веснушками, просияло.

— А не заставляет ли вас красота страдать? — неожиданно спросил он.

— Как она может заставить меня страдать? — удивился Христакиев его вопросу.

— Ну, заставляет вас размышлять. И если вы не можете найти решение, вас охватывает отчаяние.

— Отчаяние? А потом?

— Потом? Потом ничего. Как вы сказали: самые противоречивые чувства и ощущения.

Кольо покраснел и прижал локтем свой оттопырившийся карман.


— Гм, неужели вам и это знакомо? — заметил Христакиев. — А что это за тетрадка, которую вы прячете?

— Тетрадка? Я в ней записываю разные мысли. Этюды.

— Вы пишете? Может, вы мне прочтете что-нибудь?

— Не стоит, это пока еще незрело.

Христакиев молча смерил юношу взглядом.

— Ладно, я не настаиваю, — сказал он. — Знаете ли вы, что такое «экс»? Это означает — выпить залпом, до дна. Так пьют на больших кутежах, после тостов, после речей, это аристократично. И разбивают бокалы. Но мы не станем их разбивать — нет смысла. Давайте выпьем за ваши успехи в литературе, господин Рачиков. — И, снова налив вермут, Христакиев заставил Кольо взять бокал.

Они выпили «экс».

— А дома вас понимают?

— Дома как-то… Да это не так важно. Я живу больше вне дома, на вольном воздухе. Даже зимой, когда всюду снег, я люблю бродить один… И чего только я не видел! — невольно воскликнул гимназист.

Христакиев заметил, что непривычного к алкоголю юношу немного развезло, и стал его подбадривать.

— Да расскажите же, я хочу послушать вас, расскажите что-нибудь. Что вам доводилось видеть?

— Всякое… Иногда я, как Нагель, мчался куда глаза глядят, сам не зная зачем. Мне казалось, что по ночам происходит нечто такое, что человек способен ощутить только душой… Вот теперь наступает осень, и я радуюсь. А подумаю о зиме… и тоже рад — славно! Я, знаете ли, живу четырьмя временами года и радуюсь им!

— И все описываете?

— Нет, пока не могу, не удается. Ведь я разрываюсь на три части: пишу, рисую, играю на скрипке. Но это не имеет значения.

— Что не имеет значения?

— Как бы это выразить… Важно ведь то, что ты чувствуешь, важна сама радость… Я, знаете ли, встаю иногда очень рано, господин Христакиев, а летом вовсе не сплю большую часть ночи. Как можно спать, скажем, когда цветут липы? Даже смешно! Лежат себе обитатели нашего дурацкого города под одеялами, их заедают блохи, окна закрыты, а снаружи просто чудо, «звезда с звездою говорит», как сказал Лермонтов. А вот я ухожу тогда из города в мир природы, слушаю и смотрю, и на что ни взгляну — задыхаюсь от счастья. Блеснул светлячок — и я становлюсь светлячком, раскачал ветер колосья — и я уже пшеничный колос. И… как бы это сказать… я в такие ночи как помешанный.

— Вы влюблены!

Кольо махнул рукой.

— Нет, это не главное в жизни. Говорят, что без женщины мужчина лишь полчеловека. Какая глупость!

— А что вы считаете главным?

— Главным? Ну как бы вам это сказать? Мир, вселенная — вот что главное. Все, что нас окружает. Женщины в большинстве случаев просто глупые гусыни.

— Гусыни? — Христакиев весело улыбнулся. — Но человек к ним привязывается, влюбляется.

— Я, пожалуй, ни к кому не стану привязываться… Вы тогда меня очень напугали, господин Христакиев.

— Разве? Чем же это я вас так напугал?

— Да вашими вопросами…

— Признайтесь, ведь вам было известно, кто убийца! Сейчас это уже не имеет ровно никакого значения, он всем известен.

Кольо смутился и пробормотал что-то невнятное. Он до сих пор сомневался в том, что это был Анастасий, не был в этом уверен и не смел признаться.

Христакиев откровенно рассматривал его. Что за человек этот парнишка — чудак или хитрец? Он пытался понять его душевные качества, как привык это делать с преступниками, когда их допрашивал. «Может, это будущий поэт или будущий мошенник, самый что ни на есть рафинированный, один из тех, что наживаются на духовных спекуляциях, дановист или какой-нибудь другой сектант, но пока это чистая душа», — решил он, не сумев причислить Кольо ни к какой определенной категории.

— Итак, вы говорите, у вас не будет привязанностей, — сказал Христакиев, когда наступила короткая пауза. — И, насколько я понял вас, говорите об этом с гордостью. Вы хотите быть свободным, да? Хотите быть свободным от всяких обязанностей? Ведь привязанность означает какие — то обязанности в самом широком смысле этого слова. Но люди, подобные вам, опасны для общества, раз они ни к кому не питают привязанности. И знаете, то, что вы называете самым важным (просто я хочу выразить иным, более простым языком сказанное вами), сделает вас анархистом, если еще не сделало…

Христакиев вдруг широким жестом указал на открывавшуюся им панораму, освещенную заходящим солнцем.

Юноша сперва удивленно поглядел на него, потом повернулся на запад, куда указывала его рука.

Весь горизонт затянуло зеленоватой дымкой. Но на верхушках деревьев еще вспыхивали огоньки закатного пламени. Колья виноградников сверкали, светились обрывки паутины. На фоне гор вместе с фиолетовым отражением неба гасли розовые пятна. Картина была мимолетной, тона менялись почти неуловимо, через минуту уже казалось, что все залито синеватым сумраком. Глаза юноши засияли, лицо озарила загадочная улыбка. Возможно, от выпитого вермута Кольо воспринимал эти розовые пятна как крики о помощи… Христакиев следил за малейшим движением его лица. Кольо приоткрыл рот, и в изгибе его тонких губ чувствовалась детская восторженность. «Болезненно чувствителен», — подумал Христакиев. И при этой мысли вдруг ощутил зависть и даже какую-то беспомощность свою, смешанную с презрением к юноше. Он подождал, пока тот не обернулся к нему.

— Вы, вероятно, не слышали, что я вам говорил, — сказал Христакиев с холодной усмешкой. — Вы были поглощены созерцанием… Картина действительно великолепная, но слащавая, сентиментальная. Я не люблю слащавости… Хочу сказать вам, — продолжал он уже другим, назидательным тоном, — что именно природа — вдохновительница подобных идей, хочу вас предостеречь. Человек должен воспитывать в себе общественные чувства, господин Рачиков. Вы же сторонитесь общества и поэтому погружаетесь в мир природы. Вы понимаете меня?

— Да, но это неверно. Нельзя сказать, что это плохо, и человек таким образом больше любит… Не кажется ли вам, что солнечный закат — это как бы обещание наступающего дня? Я именно так и записал в своей тетрадке… Ах, до чего же прекрасен его холодный свет! Однажды я видел точно такой же, холодный, но на одной вершине он был пурпурным… И столько в нем было жестокого и сурового, чего-то предвечного, казалось, это отсвет давно минувших столетий. Вершина пылала, но леденящим огнем. Когда я на него смотрел, душа моя будто стыла. Вам эта картина безусловно понравилась бы.

— Вы, несомненно, склонны к мистике.

— Кто знает, возможно.

— Но почему вы думаете, что тот пурпурный, леденящий, как вы выразились, свет должен мне понравиться?

Кольо пожал плечами.

— Просто так подумал… У вас какая-то необычная жизнь, господин Христакиев.

— Почему же она необычная?

— Ну, мне так кажется… Будь я на вашем месте, я бы целиком отдался музыке.

Христакиев нахмурился, задетый простодушной дерзостью этого юнца.

— В письме к вашей зазнобе вы написали тогда что-то о человеческих заблуждениях и свободе, — заговорил он, стараясь прогнать всякое дурное чувство к Кольо, которое считал недостойным для себя. — Любопытные мысли, в самом деле. До известной степени я готов согласиться с вами, но заблуждений, человеческих заблуждений слишком много, и они столь разнообразны, что нет такого человека на земле, у которого не было бы заблуждений, и притом приятных. Иначе невозможно жить. Даже музыка, искусство — разве это не заблуждение? Одно из прекрасных, сладостных заблуждений… Но давайте закончим наш разговор, господин Рачиков. Уже темнеет, пора возвращаться в город, да и, по правде говоря, мне уже становится скучно… — добавил Христакиев и принялся закрывать ставни на окнах.

Смеркалось и становилось прохладно. Опустевшие виноградники притихли, ветхие сторожки одиноко белели среди ощипанных осенью фруктовых деревьев. Лишь укрывшийся в доме сверчок подавал голос. Христакиев был озабочен и мрачен, и всю дорогу оба они говорили мало. «У вас какая-то странная жизнь…» Смотри, какой безусый психолог нашелся! Готов спорить и даже умудряется незаметно клюнуть тебя, не вполне сознавая это. Интересный мальчишка, еще совсем зеленый и чистый, но жизнь и его вываляет в грязи, а тогда бог знает каким пройдохой он станет… Таким же мальчишкой когда-то был и я… Каким милым, трогательным мальчишкой…»- думал он, искоса поглядывая на тонкую, невысокую фигурку гимназиста, шагавшего чуть поодаль и, вероятно, тоже думавшего о нем.

10
На следующий день Александр Христакиев проснулся в шесть часов, сунул ноги в шлепанцы и в пижаме вошел в гостиную, где рассчитывал встретить отца. Но старика уже не было.

— Его позвали к Хаджидрагановым, — тут же сообщила ему служанка. — Было еще темно, когда к нам постучали в дверь. С дедом Драганом удар случился, и его парализовало.

— Кто тебе сказал это?.. — воскликнул Христакиев, пораженный новостью.

— Да они же. И отец ваш велел передаты как встанешь, чтоб сразу шел к ним.

Христакиев не знал, радоваться ему или огорчаться. Он велел служанке почистить его башмаки, наскоро побрился, оделся и отправился к Хаджидрагановым. По дороге он припомнил беспокойство Даринки, ее предчувствия и тревоги, о которых она намекала вчера, и стал упрекать себя за то, что не придал значения ее словам. Старик может умереть со дня на день, и тогда сюда прибудет варненский коммерсант, и неизвестно, не заберет ли он с собой Антоанету. Это опасение его встревожило и смутило.

Во дворе Хаджидрагановых не было никого. На лестнице его обдало теплым воздухом, пропитанным запахом сгоревшего керосина. В гостиной горела забытая всеми лампа, портьеры не были раздвинуты. На миндере у стены валялась шляпа старика Хаджидраганова. Рядом, на полу, стоял таз с полурастаявшими кусками льда. Из соседней комнаты доносились возбужденные голоса Даринки и Николы. Христакиев подошел к двери и постучал.

Возле столика, заваленного торговыми бумагами и доку ментами, стояли его отец, Даринка и Никола. На Даринке прямо поверх ночной сорочки было надето летнее пальто. Никола был в халате. Бронзовая лампа с узким длинным стеклом и похожим на глобус абажуром освещала усталые, напряженные лица.

— Дедушка Драган получил удар, Александр, — печально сказал ему старший Христакиев. — Ты хорошо сделал, что пришел… Послушаем и твой совет.

Даринка, непричесанная, с отекшим от бессонницы лицом, принесла ему стул. Она остановила полный отчаяния, измученный взгляд на молодом человеке.

— Ах, какая беда, — сказала она упавшим голосом.

— Просматриваем счета Николы. Думаем, как поправить его дела. Он скрывал от отца, скрывал и от меня, ну и натворил кой-чего. — Старик Христакиев надел очки и занялся бумагами.

Потрясенный Никола взглянул покрасневшими глазами на Александра и опустил голову.

— Скрывал, чтоб не тревожить его. С ним ведь не договоришься: вечные угрызения совести! Да и банк отсрочил, поскольку я погасил…


— Перестань повторять одно и то же! Это все покер, покер, господин Александр. Играет он в какой-то тайной комнатке в гостинице с Гуцовым и компанией. Там его и общипали, как гуся! Сколько раз просила прекратить, сколько ночей не спала! Дурак, дурак, трижды дурак! Отца убил и меня убьешь! — вскрикнула Даринка.

— Не болтай, если не знаешь! У меня, Сашо, одно долговое обязательство в банке и больше ничего. — Никола страдальчески поморщился и с отчаянием махнул рукой.

Даринка продолжала, стуча кулаком по столу:

— А скобяные товары? Вот уже два часа, господин Александр, ваш отец и я как щипцами тянем из него слова. Переуступил, видите ли, Джупуновым целую партию скобяных товаров за бесценок, потому что не мог уплатить за них фирме. Это что, тоже болтовня, подлец ты этакий?

— Что ты можешь сказать: одни глупости!

— Подделал подпись отца для банка!

— Опять все то же. Сашо, объясни ей. Мы с ним солидарно ответственны.

— Да ведь ты его обокрал! Подобрал ключ и открыл его ящик…

— Я не трогал его ящика! Пусть у меня руки отсохнут! — Никола перекрестился и умолк, оскорбленный тем, что ему не верят.

Александр Христакиев понял, что отец его потерял много времени на эти их споры и теперь молчаливо предоставляет ему роль примирителя. Из обвинений Даринки и ответов Николы он быстро понял, что произошло за несколько последних дней в этом доме. Старик давно почувствовал, что финансовые дела их фирмы под угрозой, и разоблачил хитрости сына. В последнее время он потерял сон, а этой ночью обнаружил исчезновение денег и каких-то ценных бумаг из запертого секретного ящика. Удар хватил его на рассвете, когда дедушка Драган зашел через внутреннюю дверь в магазин и, взяв торговые книги, закрылся в кабинете Николы, чтоб проверить их. Дело усложнялось тем, что ценные бумаги велись беспорядочно, в них трудно было разобраться, особенно в долгах, и тем, что наследники могли предъявить свои претензии на наследство, как только старик уснет навеки. Этого боялся и сам Никола. Его младший брат будет настаивать на продаже всего, лишь бы остаться в Париже. Сестра, вышедшая замуж за адъютанта царя, не преминет последовать за ним, но самым нетерпеливым будет его зять, который и без того уже шлет ему письма, полные угроз, и заставляет дочь требовать материнскую долю наследства. Представив сеое будущую грызню между наследниками, молодой Христакиев сразу же понял, что возникли новые препятствия для его женитьбы на любимой девушке. Дележ, ссоры и траур сделают ее попросту невозможной на длительное время, а может быть, и навсегда.

«Почему Даринка не доверила все эти дела моему отцу?» — злился он. Чтобы положить конец взаимным обвинениям между супругами, он спросил, как встретила весть о несчастье бабушка Поликсена.

— Мы сделали ошибку, перенеся отца в спальню. Маме не следовало бы его видеть. Только я один ведь услышал, что он упал, и сразу же прибежал к нему, — ответил Никола.

Старый Христакиев писал цифры на обратной стороне какого-то бланка и озабоченно морщил толстую кожу лба. Лампа догорала и потрескивала. В ее тусклом свете красные венские кресла в гостиной выглядели безмолвно — мрачными, как заботы. Дом еще хранил тревогу предрассветного сумрака. Сквозь плотные портьеры с улицы не доносилось ни единого звука.

— Пойдите повидайте ее. Она возле отца. Мы обманываем ее, бедняжку, убеждаем, что он придет в сознание. И Тони с нею. Идите, там сейчас нет никого. Врачи недавно ушли. Ох, господи, все это как дурной сон, — сказала Даринка.

Увидев, что молодой Христакиев готов последовать ее совету, она встала и проводила его к старику. В сущности, она повела его туда, чтобы он повидал Антоанету.

Хаджи Драган, укутанный по пояс одеялом, лежал на громадной старинной кровати, торжественной, как смертный одр. На голове у него лежал пузырь со льдом. Из-под пузыря выглядывал один глаз, остекленевший, с тупым, пустым взглядом. Левая половина рта опустилась, верхняя губа конвульсивно подергивалась. Из-под редких усов стекала тонкая струйка слюны, которую Поликсена утирала платочком. Он хрипло дышал, крупные капли пота покрывали его посеревшее лицо. Из-под кровати высовывался огромный башмак. В спальне стоял сильный запах валерьянки. Антоанеты тут не было.

Даринка спросила тихонько старую женщину, где девушка.

— Я отослала ее прилечь немного, очень напугалось дитя, — ответила бабушка Поликсена, печально глядя мокрыми от слез глазами на молодого человека, и закачалась всем своим крупным телом, словно кланяясь своему умирающему старику.

Христакиев пробормотал какие-то слова утешения, сжал сочувственно ее мягкую полную руку и быстро вышел. Даринка догнала его в гостиной.

— Как вам кажется, ему уже не жить, да?

— Может быть, этого и не произошло бы, если бы вы мне раньше обо всем сказали.

— Бывали минуты, когда я готова была рассказать вам обо всем. Я просто щадила Николу, не хотела, чтоб по городу пошли толки, да и отец не разрешал. Но и вы, господин Александр, никогда меня об этом не спрашивали. Я не раз намекала вам, а вы сердились…

Он нахмурился, потому что понял, что она хотела сказать.

— Сейчас слушайтесь советов моего отца.

— Вся надежда на вас и на него.

В гостиной старший Христакиев пререкался с Николой. Он обнаружил невыплаченные суммы за бакалейные товары. Никола клялся, что никаких других долгов нет.

— Сейчас же пойдешь и откроешь магазин, как будто ничего не произошло. Я наведаюсь к себе в контору и снова приду. Врачи должны поддерживать сердце. Слышишь, что я тебе говорю? Если будет улучшение, моли бога, чтоб старик пожил еще два-три дня, пока уладим все дела. И подумай, кому еще ты должен, чтоб потом не раскаиваться.

Старший Христакиев сделал знак сыну, и они покинули дом хаджи Драгана, не надевая шляп, словно прощались с умершим.

На улице отец сказал сыну с насмешливой улыбкой:

— Ну, что теперь будет? Твои дела, похоже, не ахти?!

Молодой Христакиев жадно вдыхал свежий прохладный воздух. Он не ответил — еще не мог точно определить, насколько «дела» его «не ахти».

— Ничего не останется от богатства старика, — продолжал отец. — Раздерут на части, растащат во все стороны его глупые наследники. Так вот и гибнут у нас старые родовитые семьи, не успев дать новое поколение. А ты по-прежнему считаешь, что тебе непременно следует жениться на этой девице?

— Разумеется. Деньги никогда меня не привлекали, у меня совсем другие планы, и я люблю ее. Я зол на себя за то, что не придавал значения словам Даринки о каких-то мрачных предчувствиях. Сейчас я не вижу выхода.

— Зайдем в контору и поговорим, — предложил отец.

— Долги не так уж велики, — начал он, когда они остались с сыном одни в выметенной и политой служителем конторе. — Никола может их покрыть легко, но при условии, что его брат и сестра не предъявят ему сразу же требования о разделе. Сейчас главное — Антоанета.

Александр Христакиев с надеждой взглянул на отца.

— Она единственная наследница материнской доли и уже совершеннолетняя, как ты говоришь. Отец ее поэтому так и торопится; он знает, что ему ничего не перепадет, если за ее спиной будет стоять еще кто-то. Он непременно захочет взять ее к себе, если Драган умрет. И настаивать на разделе будет, разумеется. Он глазом не моргнув обманет родную дочь, чтобы заткнуть какую-нибудь дырку в своих запутанных делах. Вот почему Антония любой ценой должна ему противиться и сказать: дядя сейчас в тяжелом положении, и я не хочу настаивать на разделе. Таким образом Антоанета подаст пример и остальным наследникам, и они согласятся подождать. Это необходимо сделать в первую очередь, а там уж посмотрим, как пойдет дело. Вопрос в том, сможешь ли ты подготовить к этому девушку? Она скорее поверит тебе, чем дяде, ежели… ты имеешь на нее влияние.

Александр Христакиев задумчиво постукивал по сиденью стула. Лицо его прояснилось.

— Думаю, что смогу. Но какая мне от этого польза?

— Как какая польза? Неужели не догадываешься? Бели она заявит об этом своему отцу, тот ее тут же оставит в покое и отправится восвояси к себе в Варну, и кто тогда помешает тебе жениться на ней? А ты с ее долей станешь компаньоном Николы и прочее и прочее. И вовсе незачем дожидаться конца траура. Более благоприятного решения и для тебя, и для Николы я не вижу.

— Это совсем не плохо, ты прав, очень умный ход. Да, так и следует сделать! — с радостным оживлением согласился сын. — А сделка с Манолом уже состоялась?

— Но ведь тебя не интересуют деньги? — с усмешкой заметил старший Христакиев.

— Я забочусь о будущем фирмы.

— Ага! Хорошо. Но Манол уже сварганил это дело. Он уплатил Николе, а тот его деньгами погасил свое обязательство перед банком. Товары увезены, и завтра Манол уже будет его конкурентом. Как видишь, сынки богачей просто ослы, на них ездят верхом такие, как Джупуновы.

— Ничего, и он тоже наш человек, — вздохнув, заметил сын.

— Итак, пока я буду плясать кадриль с наследством, ты не выпускай из рук девушку. Никола и Даринка будут плясать под нашу дудку. Немного погодя я снова пойду к ним проверять счета, а ты, когда будешь возвращаться после обеда, загляни к Николе в магазин. Дело огнеопасное, всякое может случиться, — заключил старик.

К вечеру уже весь город знал, что хаджи Драган при смерти. По городу поползли слухи насчет золота доктора Янакиева, отданного на хранение старому богачу. Шушукались, что золото это выкрал Никола, раз старика разбил паралич и он потерял сознание, что Манол Джупунов всякими хитростями прибрал это золото к рукам, и всякое другое, но никто не говорил о банкротстве. Состояние старого Драгана по-прежнему оставалось безнадежным, и два дня спустя Никола, посоветовавшись с Христакиевым, телеграфировал брату и сестре, чтобы они приехали в К. Только зять не получил телеграммы. Над магазином появилась новая вывеска. Вместо «Драган Хаджи драганов и сын» там было написано только «Никола Хаджидраганов».

11
В иные годы Костадин не возвращался с виноградника домой до тех пор, пока не закончится сбор винограда, но теперь он каждый вечер, вскочив на коня, мчался ночью в город к молодой жене. На следующий день приезжал нервный, невыспавшийся, ругал сборщиц и батрака и сам работал за троих.

Ему бы следовало привезти Христину в Караорман: она бы готовила еду для работников, да и могла бы поразвлечься немного — их соседи по винограднику приезжали на сбор урожая целыми семьями. Но сама мысль, что он будет спать с нею, когда за стеной храпит батрак, внушала Костадину отвращение. С другой стороны, как ни ужасно это было, его начинало серьезно беспокоить все более заметное сближение между Манолом и Христиной. Подчеркнутая любезность брата по отношению к Христине, его готовность ей угодить, масленый взгляд его бараньих глаз — все это казалось ему непристойным. Между ними скоро установилась какая-то интимная связь, словно бы их связывала общая тайна. Костадин сознавал, что перебарщивает в своих подозрениях, оскорбительных и для него и для жены, но при своей нравственной чистоте и строгости он не мог не беспокоиться. По этой причине во время сбора винограда он постоянно сновал верхом на лошади из Караормана в город и обратно. Надо было до рассвета подниматься с теплой супружеской постели, когда тело его, уставшее от работы и любовных утех, нуждалось в крепком, здоровом сне, и трястись двадцать километров, приезжать измученным, как и его лошада, и снова браться за работу. Он похудел и стал нервным. Наконец, когда последняя бочка сока была отправлена в город, он предложил жене и матери приехать на виноградник. И вот около десяти часов утра он увидел приближающийся к сторожке легкий экипаж.

День был ясный, но прохладный. Из подвала доносился кисловатый запах виноградных выжимок. Батрак Лазо первым заметил, что вместо Янаки на козлах сидит чужой человек, и сказал Костадину:

— Должно быть, что-то случилось. Ваши едут, но везет их кто-то другой. Смотрите, машут!

Костадин, который эту ночь провел на винограднике и чувствовал себя куда бодрее и спокойнее, оставил у чешмы котел для варки ракии и, обеспокоенный словами Лазо, побежал встречать мать и жену.

— А где Янаки? — еще издалека спросил он.

— Манол оставил его дома, он ему зачем-то нужен. А тут подвернулся этот человек — он тоже ехал сюда. — Джупунка глазами указала на козлы, где сидел пожилой, лет пятидесяти, мужчина. Он держал корзину с провизией и осторожно направлял лошадь на узкую, заросшую кустами шиповника дорожку.

Как только Костадин увидел лицо жены, обрамленное белой косынкой, подчеркивавшей смуглость ее кожи, порозовевшей от езды, черные улыбающиеся глаза, которые говорили о чем-то таком, что было понятно только им двоим, и услышал ее милый голос, Костадин забыл все свои подозрения и, как это бывает с большинством ревнивцев, стал упрекать себя за мнительность.

Он оставил мать осматривать домик и убранные виноградники, зная, что никто и ничто не в силах помешать ей поворчать, выразить недовольство по каждому пустяку, и, прочитав на лице жены, что ей хочется ему что-то рассказать, повел ее под развесистый орех; плоды с него были уже сбиты, и кучами валялась гниющая скорлупа.

— Почему Манол оставил Янаки дома? — спросил он, уверенный, что именно об этом она хотела ему сказать.

— Они собирались перевозить какие-то товары. А знаешь новость? Хаджи Драгана окончательно парализовало прошлой ночью, и в городе такое говорят…

— Что говорят-то?

— Да насчет брата твоего, Манола. Говорят, он взял золото доктора Янакиева у Николы и поэтому дедушка Драган получил удар. Об этом мне моя мама рассказала, когда я наведалась к ней утром.

Костадин уставился на нее, ошарашенный.

— Он взял его золото? Ну и ну!

— Да пустая болтовня это. Людям делать нечего. Даже если и взял, то заплатил же он за него. А как иначе? — с возмущением сказала Христина. — Ну а тебе-то что? — спросила она мужа, заметив его мрачный взгляд.

— Тебе известно, действительно взял он это золото или нет? Ты что только что сказала? Ну-ка, повтори!

— Откуда мне знать? Может, и правда. Но почему ты на меня так смотришь, словно я в этом повинна? Говорю, что слышала, — ответила Христина, испуганная его побагровевшим лицом с набухшей на лбу веной.

— Неужто тебе безразлично, так это или нет? А что, если это правда?

— Ну и смешной же ты, Коста! — с улыбкой сказала она в ответ на его гнев. — Твой старший брат человек практичный. Разве я знаю его торговые дела? Ну даже если он взял золото, так ведь он же его не украл! Ты-то чего кипятишься?

— Ты не понимаешь, что говоришь! Это золото хранилось по завещанию, им нельзя торговать. И если Манол его взял, значит — хитростью, заплатил за него часть нашего капитала. — Ах, вот оно что! — вдруг воскликнул он и ударил себя по лбу. — Так, значит, это и есть та самая сделка, о которой все время намекала мама! — И, оставив жену одну, Костадин побежал к домику, откуда доносился голос Джупунки.

— Что это за сделка, на которую ты мне как-то намекнула, мама? — спросил он ее от двери.

— Какая сделка?

— Та самая, про которую ты говорила, что она даст возможность заработать большие деньги.

— Что тебе взбрело в голову? Да место ли тут для таких разговоров?

— Ты слышала, что говорят в городе?

— Ну, слышала. Большое дело! На чужой роток не накинешь платок…

— Я спрашиваю тебя: это и есть та самая сделка?

Джупунка насмешливо глядела на него, дивясь его гневу.

— Если он это сделал, мы опозорены перед всем городом. Так вот почему он не доверял мне торговые книги, вот почему морочил мне голову.

— Ну-ка, не кричи! Если что хочешь сказать, так говори ему, а не мне. — Рассерженная старуха глазами показала, что их слушает Лазо. Батрак прилаживал лестницу, чтобы забраться на чердак.

Весь день Костадин был мрачный. В голове его роились горькие думы. Брат им попросту играет, хочет одурачить его… Взял золото — и зачем оно ему, как можно на нем заработать? И ему не стыдно перед людьми? А если те, на кого возложено исполнение завещания, заведут против него дело, ведь весь город обрушится на них. Как Христина не понимает этого? «Он же уплатил за него», — вот оно, женское здравомыслие! Мать его такая же, как Манол, — краснеть за его дела не станет… Не прошло еще и недели после того, что натворила Райна, и новый скандал. И с Миряном опять скандал. Манол — обманщик, бесчестный человек, он срамит его перед людьми, и так будет всю жизнь… Почему Костадин до сих пор не отделился, почему согласился подождать и так легко поддался на уговоры? Все ради Христины, ради свадьбы… от нетерпения поскорее жениться на ней!..

Предчувствие, что он никогда не осилит Манола, камнем навалилось ему на сердце. Он торопливо принялся готовить котел для ракии, которую Лазо должен был варить, подвесил связки отборных гроздей винограда, чтоб сохранились до зимы, и готов был возвращаться в город, но Джупунка, которая не была здесь с прошлого года, нашла для себя сотню дел: надо побелить комнаты, обобрать начисто лозы — на них еще кое-что оставалось. Она приказала батраку приготовить известку, вычистить чердак, гоняла его туда-сюда и без конца ругала. Властная и упрямая, она, чтобы показать снохе пример, отдавалась своим делам с остервенением, не переставая ворчать и попрекать. Ни просьбы, ни сердитая воркотня Костадина, ни насмешливые улыбки Лазо не могли заставить ее отказаться от своего намерения. И они вместо того чтоб отправиться в город к четырем часам, как рассчитывал Костадин, тронулись в путь в половине шестого, уже почти в сумерках. Костадин запряг в легкую коляску пару лошадей; они ехали быстро. Костадин молчал и слушал, что говорят женщины. Рядом с шоссе, в глубоком ущелье, шумела и пенилась меж громадных камней река, покрытые легким инеем леса дремали, а над косматыми верхушками деревьев блестели мелкие осенние звезды.

«Завтра возьму ружье и собак и отправлюсь на охоту, это меня немного успокоит и отвлечет», — подумал Костадин, слушая доносящийся сзади голос жены. Мать что-то недовольно шамкала своим беззубым ртом. Христина настаивала на том, чтоб переставить какой-то гардероб, — она хотела навести в доме порядок по своему вкусу. В доме, который в сознании матери был прежде всего ее домом. С какой же стати Христина будет распоряжаться в нем? Старуха никак не могла простить ей этого и потому все время сердито ворчала. Обе неуступчивы. Христина, которую он представлял себе такой покорной, послушной, начинала брать верх и навязывать свои порядки и вкусы. Старуха пока молчит, но надолго ее терпения не хватит. В один прекрасный день она взорвется и схватит Христину за волосы… Эх, трудная предстоит им жизнь. С матерью еще полбеды: женские раздоры, — где их нет! А вот с Манолом каши не сваришь. Брат! Брат брату глаза выколет… Еще и месяца не прошло, как он женился, а в его жизнь вплелись совсем непредвиденные заботы и неприятности. Все оказалось не таким, каким виделось в мечтах. Он представлял себе семейную жизнь, как тихую пристань: он мотается по полям, возится с землей, жена занимается домашними делами, жкет, когда он вернется, а вечера проводят в любви, строят планы на будущее, радуются, ждут ребенка… Старая мечта — усадьба в Караормане — не давала ему покоя. Он заметил, что, когда он заговаривал об усадьбе, Христина становилась рассеянной. Ей не хотелось его слушать. «Да что она понимает в усадьбе? Это ее не трогает, потому что она представления не имеет, какая замечательная там будет жизнь», — думал Костадин и, так как чувствовал необходимость чем-то занять себя, чтобы не предаваться зря дурным мыслям и поскорее добраться до города, не жалел лошадей. Вороной жеребец, на котором он ездил и днем, очень устал, но зато они добрались в город за полтора часа.

12
Как только Янаки отворил ворота, Костадин увидел, что под навесом горит лампа и Манол ходит вокруг каких-то предметов, наваленных у стены сарая.

— Много товаров, много кой-чего привезли мы, бай Коста, — с гордостью сказал батрак, поспешно затворяя ворота и забирая у женщин корзины с виноградом.

Под навесом все было занято скобяными товарами, издали доносился сильный запах дегтя и красок. Тут были плуги, ручные мельницы, лопаты, гвозди, замки, дверные и оконные петли, пилы и многое другое; товары эти были упакованы в ящики, в серые картонные коробки, в толстые бумажные пакеты. Манол пересчитывал пакеты и записывал в блокнот.

Костадин велел Янаки распрячь лошадей и подошел к брату. Никогда еще Манол не закупал столько скобяных товаров, особенно сельскохозяйственных орудий. До сих пор они торговали лишь в розницу гвоздями, косами и другими подобными товарами, поскольку торговля всем остальным была в руках Николы Хаджидраганова. Костадин сразу же пришел к заключению, что брат закупил все эти товары на взятое у Николы золото, чтобы вложить в дело как можно больше капитала и тем затруднить и оттянуть раздел. Кровь ударила ему в голову, издерганные нервы напряглись до предела.

— Товаров накупил, да? Меня уже и не спрашиваешь даже, — сказал Костадин, чувствуя, что весь дрожит.

— А что плохого я сделал?

Манол продолжал считать пакеты. Каждое его движение выдавало радостное возбуждение и удовлетворение.

— Это не товар, а золото. Ну а ты, мамаша, что на это скажешь? — Манол обернулся к женщинам, подошедшим к навесу.

Джупунка всплеснула руками.

— Ой, Манол, сколько ж ты всего накупил! Господи, где ж мы все это сложим? — воскликнула она, и глаза ее заблестели.

— Есть место для малого, найдется и для многого.

— Еще посмотрим, как все это куплено. Эти товары наш дом не украсят, — язвительно заметил Костадин.

— С деньгами — базар, с девушкой — свадьба! — заявил Манол и спрятал блокнот в карман.

— Почему меня не спросил? Пускай сейчас же скажет, как он все это купил, — озлобленно настаивал Костадин.

Манол удивленно кивнул и весело подмигнул женщинам.

— У меня сердце так и пляшет от радости, а этот пришел и ругается. Подожди, пройдем наверх.

Янаки заводил в конюшню лошадей. Вороной понуро свесил голову. На холке у него краснела свежая рана от хомута, который Лазо скрепил на винограднике проволокой. Увидев рану, Костадин снял лампу с гвоздя и вошел в конюшню. Он велел Янаки хорошенько растереть лошадь и намазать рану деревянным маслом. Через открытую дверь конюшни он слышал, как оставшиеся в темноте Манол, мать и Христина тихо, но оживленно продолжают разговор. Брат смеялся. Костадин вышел с лампой и увидел на лице жены радостное облегчение. Она улыбнулась ему, и он прочел в ее улыбке сочувствие и полное согласие с Манолом в том, о чем они только что говорили. Эта заговорщическая улыбка снова разожгла его гнев.

— Коста, оставь лампу, и пойдем наверх. Пойдем, успокоишься. Все было совсем не так, как ты думаешь, — сказала Христина и схватила его за локоть.

Он хотел ее оттолкнуть. Он ненавидел ее в эту минуту за то, что она была солидарна с Манолом, но поскольку решил дать волю своему гневу в доме, отвернулся и направился к лестнице.

В гостиной дети играли с какой-то тележкой. Цонка вязала, сидя на миндере возле большой лампы с круглым белым абажуром. Когда они втроем поднялись наверх, она увела детей к себе в комнату.

Поглядев при свете лампы на мрачное лицо Костадина, Манол нахмурился.

— Ну-ка, позовите сюда маму, — сказал он.

Джупунка зашла на кухню дать распоряжение служанке. Цонка позвала ее.

Манол сел, пригласил и остальных сесть за стол. Он барабанил пальцами и угрожающе поглядывал на хмурого Костадина. За последнее время Манол располнел. Его раздвоенный подбородок, налитой и округлый, начал приобретать розоватый оттенок, кожа на лице свидетельствовала о спокойной мужской силе и здоровье человека, хорошо питающегося и благополучного. Коричневый костюм, чистая сорочка, новый галстук придавали его полноватой фигуре барский вид.

Джупунка села между сыновьями и обеспокоен но остановила взгляд на Костадине, который даже не снял пожелтевшую и смятую соломенную шляпу. Его большие руки, исцарапанные и грязные, нервно подрагивали на покрытом скатертью столе. Из-под обтрепанных рукавов грубошерстного пиджака, облепленного на спине паутиной, вылезали рукава полотняной нижней рубашки, испачканной виноградными выжимками. Рядом с братом Костадин выглядел слугой.

— Баня истоплена, и воды полный котел. Искупаешься после ужина, — сказала Джупунка.

Костадин прочел в ее глазах жалость. Христина сконфузилась. Горячая волна залила Костадина.

Манол сделал вид, что не заметил их смущения.

— Теперь спрашивай про товар, я тебе отвечу. Тинка и ты, мама, — вы свидетели, — сказал он.

Это «Тинка», которую Костадин не мог слышать без раздражения, заставили его оттянуть резким движением пальцев ворот рубашки, словно он сдавливал ему горло.

— Почему ты призываешь мою жену и мать в свидетели? Что общего у них с нашими делами? — сказал он мрачно.

— Они же не чужие люди в доме, и я хочу, чтобы они слышали. Я решил сегодня поговорить с тобой начистоту. Что ж, спрашивай, как я купил все эти товары, что я думаю еще делать, куда я их помещу. Или я начну?

— Снова махинации? Знаю я твои темные дела.

Манол стукнул кулаком по столу.

— Ничего ты не знаешь! Ты только компрометировать меня способен, но ты еще поплатишься за это! Думаешь, я не догадываюсь, какие дурацкие мысли вертятся в твоей голове? «Брат — тиран, все прибрал к рукам, брат — разбойник, хочет меня обобрать».

— Ты не кричи, а скажи лучше, на какие деньги купил эти товары. Слышал, что говорят об этом в городе?

— Мне все равно. Еще внимание обращать!.. Жена твоя сказала мне на днях об этом. Да как же ты мог даже предположить такое? Деньги доктора и золото его — в банке, их внесли тогда же: закон запрещает держать их дома. Как мог я их взять и на что мне сдалось это золото? Товары я купил у Николы. Он мне их уступил, потому что у него с деньгами трудности.

— И все же: нет дыма без огня, — люди не зря говорят!

Манол вспыхнул:

— Да ты поворочай мозгами-то, прежде чем говорить. Шестьдесят тысяч наличными уплатил я за эти товары. Что ж он — ребенок, цены им не знает? Купил я дешево, он, верно, остался внакладе, и если бы я хотел тебя обмануть, мне ничего бы не стоило сказать, что я купил по обычной цене, показать счета фирмы и положить себе в карман разницу. За кого ты меня принимаешь? И не стыдно тебе!.. Не только не обманул я его, но и от неприятностей с банком спас. Не возьми я этой партии товара, фирма взыскала бы с него всю сумму через суд. Пять месяцев он водил их за нос. Но и они не лыком шиты.

Манол сунул руки в карманы брюк и направился из гостиной к выходу. Его тень угрожающе проползла по стене, как громадная птица, и вернулась назад.

— Ты вроде как учился торговому делу. Ну что за интерес мне заставлять его повесить замок на магазин? Кто может меня в чем обвинить? Денег взять ему неоткуда — ни в банке, потому что там у него непогашенных счетов более чем на двести тысяч, ни из других мест. Ходил он к Каракуневу — ушел несолоно хлебавши. Пришел ко мне, так, мол, и так, помоги! Так что же, я плохо сделал, что вывел его из безнадежного положения?

— Ты нарочно накупаешь товаров, чтоб заставить меня не отделяться.

— Эти товары непредвиденные. Я взял их случайно, просто не мог не взять, раз дал деньги. Я не банкир.

Костадин растерялся. Может, насчет товаров он и в самом деле не прав и разговоры в городе ведутся зря. Но что Манол закупал товары, чтобы препятствовать разделу, в этом он был уверен. Костадин видел, что брат прижимает его к стенке и ставит в неловкое положение перед женщинами. С изумлением он спрашивал себя, как это Манол мог оказаться правым.

— Почему ты не даешь мне торговых книг и ключей от кассы? Ведь ты обещал! — сказал он, придя в себя.

Манол удивленно поглядел на него, на Христину, потом топнул ногой и, не сказав ни слова, сбежал по лестнице вниз.

Старая Джупунка шумно вздохнула. Костадин прочел на лице жены жалость к себе, и в уме его снова возникло подозрение, что она с Манол ом в каком-то заговоре против него. Внизу Манол, протопав под лестницей, отворил дверь в лавку. Все молчали. Тишину нарушало только легкое шипение горящей лампы.

Через несколько минут вернулся запыхавшийся Манол, прижимая к груди торговые книги. Сердито свалив их на стол, он вытащил из заднего кармана брюк связку ключей и швырнул их поверх счетоводных книг.

. — На, возьми их, смотри, проверяй.

Опередив Костадина, он раскрыл книгу оборота капитала и сунул ему.

— Говоришь, я тебя обманываю, — погляди сюда! Со ста двадцати тысяч, оставленных нам отцом, капитал наш вырос до целого миллиона! За четыре года… даже меньше чем за четыре года… Грабил я тебя, обирал тебя!

Он задыхался. На лице его выступили капельки пота, а в голосе дрожала жалобная нотка несправедливо обиженного человека, вынужденного терпеть, пока чаша не переполнится и не блеснет истина.

Джупунка вытянула свою тонкую шею и наклонилась над счетоводной книгой, чтобы увидеть миллион. Христина не отрывала внимательного взгляда от взволнованного лица брата своего мужа. Только Цонка, которая тоже пришла к ним, но не села за стол, оставалась равнодушной к открывшейся тайне.

— С завтрашнего дня ты будешь вести книги и иметь дело с кассой, — начал Манол торжественно-обвинительным тоном. — А теперь я спрошу тебя, сколько денег ты нажил на земле твоегопоместья, работая в поле как вол? Я сам вел счет: за два года, без издержек, всего — навсего тридцать тысяч. — Манол угрожающе указывал на брата. — Привез мне теперь три тысячи литров виноградного сока, а зачем мне столько? Продам, как только перебродит! Корчму больше не станем держать. И от твоей земли никакого проку. Если продадим поля и виноградники, пока они еще в цене, и деньги вложим в торговлю и еще во что-нибудь, то выгода будет двойная. За это же время, только за два года, я с торговли бакалейными товарами получил триста тысяч чистой прибыли… И чего это тебе так дорога эта земля? Хочешь там строиться? Хорошо, стройся, но не теперь, когда у власти стоят дружбаши. Тебе там нельзя больше оставаться, крестьяне забьют тебя палками в твоем Караормане, и никто не продаст земли по сходной цене. Если хочешь строиться, дождись более подходящего времени, и мы разделимся, раз тебе не терпится. Я готов и сейчас отдать тебе твою долю капитала. Давай поделим дом, лавку, имущество, да только ты сам будешь жалеть потом. Я согласен и на это. А ты подумай, что будешь делать с деньгами-то?! Профукаешь их, купишь пяток клочков земли, и не хватит тебе ни на дом, ни на инвентарь и скотину, ни на батраков… Как ты себе представляешь усадьбу — кошара это, по-твоему, что ль? Увезешь женщину в Караорман, чтоб она там дичала, кормила кур и месила хлеб для батраков!

Манол показал на Христину, которая сидела опустив голову. Джупунка, так и не увидевшая в книге желанной цифры, нетерпеливо моргала, но не решалась прервать старшего сына. Костадин нервно сжимал зубы. Логика Манола его убивала, но он сопротивлялся всем своим существом.

— Как я буду строить усадьбу — мое дело. Я это решил раз и навсегда, не нужны мне советы! И почему ты настраиваешь мою жену против имения? Давай делиться! — И Костадин стукнул кулаком по столу.

Манол сунул руки в проймы жилетки.

— Хорошо, — сказал он. — Но прежде чем делиться, подумай, посчитай. От расчетов голова не болит. Я, братец, из тех людей, которые живут своим умом и только ему верят. На фантазиях да на «ох» и «ах» далеко не уедешь. И когда я решаю что-то, иду прямиком, но, если нужно, и раздавить могу. Я стою на своем — тут уж ни жалости, ни милости. Верю только своим глазам, своему разуму — и если знаю, что прав, закрываю глаза и уши от чужих криков затыкаю… И тебя сотру в порошок, как любого другого, ежели станешь на моем пути… Но не об этом сейчас речь, а о моих планах, о которых сейчас скажу. Пусть слышат твоя жена и мама, чтобы не упрекать и не проклинать меня потом. Корчму ликвидируем в ближайшие дни и все, что лежит под навесом, сложим в ней. Займемся бакалеей и скобяными товарами — оптом и розницей, с фирмой с нынешнего дня дела веду я, а не Никола Хаджидраганов. Он нам человек близкий и даже родственник — его жена ваша крестная мать, но завтра я, даже если захочу, не смогу его спасти. Скобяное дело он уже выпустил из своих рук, а я его ухватил и уже не выпущу никогда! Пусть себе слоняется по своей пустой лавке, да кто знает — долго ли, потому что, как только старик отдаст концы, наследники растащат все, что осталось… Завтра или послезавтра я повешу новую вывеску, и от тебя зависит, что будет на ней написано. Если мы делимся — на ней будет только мое имя, если нет — останется по-прежнему: «Братья Джупуновы». Я хоть сейчас могу произвести с тобой все расчеты. Если не будешь мне мешать, не будешь ставить палки в колеса на виду у торговцев (потому что всякий раздел убивает кредит), к концу года выйдешь из дела самое меньшее с пятьюдесятью, а может, и со ста тысячами прибыли в кармане. Ну, что тебе это стоит, особенно теперь, когда так хорошо пошли дела? Ничего. Стой себе у кассы, смотри, чтоб не крал мальчишка, да веди толково книги и за налогами следи, потому что они теперь будут куда больше и надо быть повнимательней к налоговым властям. А тогда уж снова делайся земледельцем, раз это доставляет тебе такое удовольствие. Ходи в шапке набекрень да смотри за женой! Каждый станет бояться тебя, а это самое главное в жизни. Будущее твое обеспечено — будем двигаться вперед, назад нам возвращаться не след. Еще годок-другой — и дружбашей скинут, придем к власти мы, вот тогда и строй себе свою усадьбу. Что и как — будет видно. К тому времени станем мы и богаче и сильней. Тогда не останется и закона о поземельной собственности и о налогах на недвижимое имущество. Вот мое предложение. А твое — раздел. Что произойдет в этом случае? Я возьму половину имущества, мама и Райна — свою долю и от папашиного капитала тоже, что нам причитается, а ты получишь несколько участков земли и виноградник. А ведь я могу не дать земли против твоей доли капитала, да и лавки, могу и кое-что из денег утаить, могу затянуть раздел наследства лет на десять. Ну, как ты тогда будешь строить свою усадьбу?

— Ах, ты меня запугиваешь! — вскричал Костадин.

Такие опасения не раз возникали у него, и вот теперь они оправдались. Манол терпеливо и настойчиво плел свои интриги, стараясь подчинить его своей воле.

— Я тебя не запугиваю, а только объясняю, как поступлю с тобой, если ты меня вынудишь, — сказал Манол, когда заметил, что лицо Костадина исказилось от злобы. — Я, братец, все время играю с деньгами, и, если ради тебя мне отступиться от этого, я пропал! Понимаешь? Деньжата — это торговец, деньжата держат тебя в своей власти. Или ты пляшешь под их дудку, или же они тебя выкидывают на свалку. В каком мире ты живешь? Мне тяжко говорить тебе об этом, у меня душа болит, раз ты меня не понимаешь. Учился в коммерческой гимназии, а рассуждаешь, как молокосос. Если хочешь иметь ключи и книги, надо торчать в лавке. Матушка, я прав? Скажи и ты, сноха, неужто я ему зла желаю? Если я не прав, отдам ему все и оставлю этот дом, пойду в грузчики!

Костадин был поражен. На лице брата он видел страдание. И его впервые осенила мысль, что и Манол может страдать, что и у него есть сердце. Но мечта об усадьбе, насилие, которое совершал Манол над его волей, заглушили эту мысль. Костадин встал, вены на шее у него вздулись, гнев и мука исказили его похудевшее лицо.

— Ты меня все время обманывал! Каждый день… Я буду делиться! Я согласен судиться, давай!

На него набросилась Джупунка:

— Ну чего ты хочешь, чего кипятишься, как боров? Брат твой для кого деньги наживает — для меня, что ли? Чтоб я их себе под подушку складывала? У-у, взбесился совсем! Если ты решил делиться, я вам от своей доли не дам ни гроша. На-ка вот, выкуси! — и она сунула кулак ему под нос. — Дом мой станешь продавать с торгов… Ты что, одурел, рехнулся, что ли? Господи, от добра своего бежит! — Старуха бросила злобный взгляд на сноху, которая слушала с побледневшим лицом.

— Убирайся! Что ты, что он — все вы заодно! — закричал Костадин и оттолкнул ее.

— Оставь его, мать. Рваный мешок не наполнишь!

Манол наклонился, чтобы взять со стола книги и ключи, но Христина протянула к ним руку, и Манол отдернул свою. Костадин, однако, не видел этого, потому что в ту минуту уже кинулся к лестнице. Он не знал, куда бежать, но бежал, чтобы не совершить чего-нибудь ужасного. Как только он очутился в темном дворе, его охватило чувство душевной боли и пустоты. Он закрыл глаза, тряхнул головой, прогоняя образ Манола, и направился к конюшне, где горел свет. Янаки растирал коня. Костадин заглянул внутрь. Запах навоза и сена успокоил его нервы. Потом, увидев, что пролетка осталась под открытым небом, он впрягся в оглобли и переставил ее в дровяной сарай.

Христина позвала его ужинать, и он поднялся наверх, бросил на скамью соломенную шляпу и приготовился сесть на свое место.

— Коста, иди помой руки, — сказала ему жена.

Он поглядел на нее сердито, но подчинился. Его душила глухая злоба, которая усиливалась оттого, что он не мог сказать, в чем же она виновата. Его удивляло ее спокойствие, и пока они ужинали, он чувствовал, что она самое близкое ему существо, и в то же время что-то в ней оставалось для него непостижимым, скрытым он него, чего он не мог высказать словами. Манол и мать молчали, и Костадин поспешно встал из-за стола и пошел мыться.

Он вошел в домашнюю баню, похожую на чулан, где горела лампа и от большого котла с горячей водой поднимался пар. Пока он мылся, с радостью ощущая, как теплая вода смывает усталость с его мышц и успокаивает нервы, он думал о разделе и о доводах брата. И чем больше он старался их опровергнуть, тем яснее сознавал, что Манол прав, что каким-то дьявольским способом он привязал его к себе.

Христина ждала его в постели, она уложила свои чудесные волосы вокруг головы наподобие короны. Она улыбалась, но ее большие глаза смотрели задумчиво.

— В соседней комнате я оставила тебе чистое белье. Иди надень.

Он вернулся в спальню, похожий на белый призрак, скулы, нос, волосы у него блестели.

— Ты похудел, Коста, — озабоченно заметила Христина.

Когда он подошел к кровати, он увидел на стуле конторские книги и ключи и закричал:

— Зачем ты их взяла?

— Тебе надо поглядеть.

— Убери, я не загляну в них ни за что!

Он хотел было вынести их из спальни, но Христина схватила его за руку. Костадин потащил ее за собой. Она повисла на нем и, встретившись взглядом с его сердитыми глазами, тихо сказала:

— Почему ты на меня так зло смотришь? Что я тебе сделала? Завтра вернешь ему, если хочешь, но прежде загляни в них. Может, Манол обманывает насчет капитала. — И она продолжала держать его за руку, полусидя на постели в своей розовой ночной сорочке, от которой пахло «Ледой» и нежным ароматом женского тела.

Он уступил и, вздохнув, лег возле нее. Она задула лампу. Он лежал на спине, мрачный, чужой. Прошло несколько минут. Христина сказала в темноте:

— Я не вмешиваюсь в твои дела, Коста. Я только прошу тебя, не торопись, да и ссориться нет никакого смысла. Тебе надо быть практичнее, в последнее время ты стал очень вспыльчив.

— Ты не знаешь, какой он хитрец. На что только он не способен!

— Не думай сейчас об этом. Завтра.

Она придвинулась к нему, уверенная в своем супружеском праве, обвила рукой его шею и поцеловала — сначала робко, потом горячо. Он хотел было ее оттолкнуть, сказать ей, что она тоже не хочет, чтобы у них была своя усадьба, что она на стороне Манола, но он не был убежден в этом, да и не в силах был так поступить. Христина смело прильнула к нему, прижалась всем телом. Костадин обнял ее, хотя сознание его было совершенно трезво, и в эту минуту он знал, что она хочет заставить его не думать о разделе; про себя называя ее коварной, пиявкой, он отвечал на поцелуи, сжимал в объятиях ее теплое тело, жаждавшее любви…

13
Когда покойника выносили из траурной гостиной, Александр Христакиев подумал, что вместе с хаджи Драганом уходят из жизни этого дома и старинная резьба на потолке работы тревненских резчиков, и дважды кованные двери с мозаичным орнаментом, и такие же старинные гардеробы и стенные шкафы, потому что некому больше все это ценить. Потрясающим было впечатление, когда по лестнице выносили длинный черный гроб, который все же оказался тесным, и старик лежал в нем, выдаваясь вверх грудной клеткой, белобородый, словно древний патриарх, скрестив свои большие тощие руки на груди, под орденами — двумя турецкими и одним болгарским, пожалованным князем Фердинандом Первым, — которые поблескивали из-под белых и бледно-розовых хризантем. Его черная шляпа лежала на животе, чтобы он предстал перед господом богом таким, каким его знали граждане К., когда он возвращался из церкви и когда портные, шорники, мелкие чиновники, подмастерья — все вставали, чтобы приветствовать его поклоном, потому что хаджи Драган был знатным, почитаемым человеком в городе, последним столпом старинного чорбаджийского рода, вполне достойным носить княжеский титул.

Почти все священнослужители города приняли участие в отпевании; катафалк медленно увозил гроб к верхней площади, там во дворе церкви должно было состояться погребение; звонили все колокола, и похоронное шествие было таким длинным, что растянулось от верхней до нижней площади. Поддерживаемая дочерью и зятем, бабушка Поликсена едва переступала своими толстыми, опухшими ногами; Никола, Даринка, внучка и ее отец, варненский торговец, бог знает как узнавший о смерти своего тестя и прибывший вовремя, шли в одном ряду. Христакиев с отцом, оба в строгой траурной одежде, следовали за ними, потому что теперь и они уже были родственниками покойного, совершенно неожиданно примазавшись к его роду. Если бы хаджи Драган был жив, этого не могло бы произойти, но его сыновья и дочери не обладали его гордостью, они только побаивались, как бы завтрашний зять не помешал их расточительному образу жизни, а тот явно хотел завести новые порядки в старом доме, влить в него новые силы и сберечь доброе имя и власть хаджи Драгана с помощью своего имени…

Александр Христакиев знал, что они его презирают так же, как он презирает их. Он был задет пренебрежительным великодушием гвардейского капитана и его жены, с каким была встречена ими весть о его помолвке с Антоанетой, но объяснил себе это очень просто. Почему бы им не быть благодарными некоему молодому человеку с будущим, ежели этот молодой человек взял на себя пожизненно заботу об их драгоценной племяннице? Она бы обрушила на их плечи столько забот — ведь покойный так ее любил и ни в коем случае не желал, чтобы она жила со своей ужасной мачехой-актрисой. Пускай себе выходит замуж, пускай остается тут — наши интересы и наша жизнь так далеки от этой глухой провинции, и едва ли мы войдем еще раз в этот дом, после того как умрет мама и надо будет разделить ее последние гроши — Александр Христакиев умышленно наблюдал за траурной процессией, чтобы не смотреть по сторонам и не встречать завистливых или же насмешливых взглядов. Отец его шел рядом с ним, опустив обнаженную седую голову, и, вероятно, помимо всего прочего, думал и о своем последнем дне, когда и его понесут по этим улицам на кладбище. Одна только высокая прямая фигура варненского торговца, его завтрашнего тестя, особо привлекала к себе взгляд судебного следователя Александра Христакиева. Это был стройный, жилистый и, если судить по синеватому, тщательно выбритому подбородку, по изобильной черной растительности на руках, довольно волосатый мужчина. Слегка посеребренная густая и жесткая шевелюра делала его привлекательным и благородным. У него были нервные руки азартного игрока, худое красивое лицо с двумя глубокими складками у рта, похожими на скобки, серьезные темные и глубокие глаза. Невозможно было допустить, что это легкомысленный человек, растранжиривший миллионы на какую-то актрису, как о нем говорили. Нет, то было не легкомыслие, а сильная страсть и невероятное честолюбие… Когда вчера он обнял свою дочь, он сделал это с выражением такой боли и отцовской скорби, в которых читалось раскаяние человека, неспособного побороть свои страсти, что Александр Христакиев был тронут, а Антония расплакалась». Отец и дочь составляли очень красивую пару: он — высокий элегантный мужчина, еще полный сил, лет сорока пяти — сорока шести, и она — высокая, стройная, унаследовавшая от отца и деда рост и статность фигуры. Александр Христакиев испытывал зависть и ревность к ее отцу и одновременно гордился своей будущей женой. Наверно, и Варне некий торговец ненавидел его. Когда он услышал из уст дочери, что она помолвлена, он побледнел и отпрянул от нее, с неприязнью глядя на Христакиева, и какое-то мгновение мужчины изучали друг друга; потом, душевно сраженный, отец поздравил их глухим, упавшим голосом.

— Почему вы мне не написали? Неужели я должен был узнать об этом последним, Тони?

Таким же образом, с тем же благородным смирением, видимо, встречал он и свои проигрыши в игре. Трагический человек, траурно-печальный и суеверный… Александр Христакиев, однако, знал, что с ним рано или поздно он найдет общий язык; ведь тот увидит, что представляет собой его зять, а всю вину он свалит на Николу и Даринку, если еще не сделал этого. «Значит, вы лишаете меня финансовой поддержки, настраиваете против меня мое дитя, обручаете его, чтобы я не мог оказывать на него влияния, навсегда отрываете мою дочь от меня — ее отца!» Но скандал разразится позже, когда он узнает, что дочь пока отказывается требовать свою долю наследства, поскольку ее милый дядя, этот болван Никола, находится в затруднительном положении… Христакиев был убежден, что Никола будет молчать, будет молчать и Даринка. Но не переборщил ли он? В те два дня, когда отец его приводил в порядок счета Николы, он заходил к Хаджидрагановым дважды на дню — и утром, и после обеда, — используя создавшееся положение, чтобы, оставшись наедине с Антонией, подготовить ее к будущей роли, разжигая всеми известными зрелому мужчине средствами ее страсть. В этой нечистоплотной игре он, однако, умел сдерживать себя, хотя сгорающая от любопытства и стыда девушка сводила его с ума. Он решил не полагаться всецело на план отца, потому что при всей его тактической обоснованности этот план полностью не гарантировал его брака. Многие считали Александра ленивым, да и сам он не прочь был похвалиться этим, потому что леность — это признак добродушия… но это была обманчивая черта его характера. Если он принимал какое-то решение и начинал приводить его в исполнение, он не останавливался ни перед чем и выявлял вдруг непредполагаемую находчивость, энергию и, главное, дерзость…

В тот день рано утром, после неспокойной ночи, когда он все обдумал в последний раз, Александр Христакиев отправился к отцу в контору и спросил его, не нашел ли он среди бумаг дедушки Драгана какой-нибудь описи его личных ценностей и денег. Оказалось, что такая опись действительно существовала, однако Никола изъял ее, чтобы скрыть кражу акций и денег, и теперь потребовалось на всякий случай подготовить новую опись, чтоб под нею подписалась и бабушка Поликсена. Христакиев отчитал отца и сразу же направился в магазин Хаджидрагановых, нашел там в конторе Николу и без всяких церемоний потребовал незамедлительно передать ему опись. Никола отрицал существование такой описи вообще, но Христакиев напомнил ему, что закон предусматривает двухлетнее тюремное заключение за уничтожение подобных документов, а бабушка Поликсена — старая женщина, и на ее память полагаться нельзя.

— Представь себе, что вдруг это получит огласку и твой зять ухватится за эту историю с монистами и их кражей. В каком положении окажется тогда мой отец?

Никола заморгал, как мальчишка.

— Новую опись надо сделать так, чтоб твоя мать осталась с убеждением, будто ничто не пропало из отцовского ящика. Что касается драгоценностей, то я нагоню на нее немного страху… — Христакиев подмигнул ему, чтобы сбить с толку, но и это не помогло — необходимо было нанести сокрушительный удар:

— Отец мой не только твой уполномоченный, но уполномоченный всей фирмы, а это значит, что он несет ответственность перед всеми наследниками. Я не позволю его компрометировать!

Никола вытащил из ящика стола старую толстую тетрадь в желтом кожаном переплете. Христакиев завернул ее в только что купленную газету и унес с собой. Он тут же отправился в почтово-телеграфное отделение и попросил редакции газет «Мир» и «Слово» поместить сообщение о его помолвке с барышней Антоанетой Тодоровой… Он избрал этот насильственный путь, во-первых, потому, что верил только фактам, и, во-вторых, потому, что был убежден: главный противник его женитьбы — Никола. И действительно, так оно и оказалось.

Никола назвал его вымогателем, хотел было сразу же отправить Антоанету к отцу, но старый Драган уже уходил из жизни, и для пререканий не оставалось времени. Что касается девушки, то она слепо выполняла указания Христакиева, а Даринка, сначала не понимавшая, почему ее муж так сердится, после того, как поговорила с ним, стала мрачной, и теперь судебный следователь знал, что она ненавидит его, ненавидит всем своим существом, оскорбленная темными помыслами его души, ненавидит его как врага их семьи и раскаивается, и презирает себя за то, что устраивала ему свидания с племянницей. Ведь он, используя Тони, вторгнется в их торговые дела, прижмет к стенке Николу, превратит его в своего слугу. Господи, как же она раньше не раскусила его, не поняла, что за хитрец этот человек…

День был холодный, но ясный, как это бывает в конце октября, когда солнце склоняется к закату уже к четырем часам; легкие перистые облака, словно раскиданные метлой по бледно-синей спокойной шири неба, отсвечивали серебром, а высоко над головой, как хлопья сажи, налетевшей с далекого пожарища, носилось стаями воронье. Прозрачный воздух был пропитан запахами осени, во дворах пламенели последние цветы, качали головками хрупкие хризантемы. Траурное шествие наполнило улицу топотом; волнами наплывал запах ладана, высоко над головами людей покачивался катафалк, и слышалось усердное пение священников. Наконец подошли к железным воротам церковного двора, и, пока гроб снимали с катафалка, чтоб внести его в церковь, люди сомкнулись в узкую и плотную колонну.

Действительно, получилось очень плохо: объявление о помолвке и некролог о хаджи Драгане были напечатаны одновременно. Жители города ожидали скандала, и это ожидание Христакиев читал на многих лицах. В конце концов, ему было совершенно все равно, что думают люди о его помолвке, зависть рождает злобу, а злоба — это единственное утешение громадного большинства никчемных людей, и нет ничего комичнее этих переживаний. Именно сейчас надо держать высоко голову не только перед своими согражданами, но и перед всей родней, чтобы не давать ни малейшего повода считать, что он чувствует себя виноватым. Виноватым? В чем?

Отпевание было долгим, Христакиев тяготился бесконечным стоянием в холодной церкви, купол которой сквозь цветные стекла пронизывали косые солнечные лучи. Наконец гроб вынесли и поставили у края свежевырытой могилы.

У гроба сгрудились близкие покойного и священники. Когда Александр Христакиев со шляпой в руке подошел к могиле, он остановился точно напротив адъютанта его величества, чтобы показать ему себя… Гвардейский капитан был в гражданской одежде, с почтительно-скорбным выражением красивого лица, на котором явственно проступали благоприобретенные непроницаемость и высокомерие. Камергерское выражение! Христакиев так готовился к встрече с этим человеком, желая составить о себе наилучшее впечатление, а что получилось? Александр больше всего рассчитывал на него, поскольку тот был адъютантом царя, и надеялся в какой-нибудь момент воспользоваться его связями, а сейчас убеждался, что от этих людей ничего ожидать нельзя.

Никола вообще не хотел его видеть. Даринка тоже. Заплаканная, расстроенная — не столько из-за смерти своего свекра, сколько из-за изъятия у ее супруга описи, она не раз спрашивала себя, а не поднимет ли Христакиев вопрос о драгоценностях и краже и не потребует ли однажды у Николы вернуть ему полагающуюся их часть. В черном крепе она была похожа на безутешную вдову после долгих бессонных ночей. Александр Христакиев старался не глядеть на нее. Во время отпевания он любовался своей невестой. Никогда еще не была она так хороша! Ее маленькие туфельки легко ступали по свежей, остро пахнущей, влажной земле, по нежной осенней травке, темно-зеленой и редкой. И мощное дыхание земли, и только что вырытая могила, приготовленная для ее любимого деда, — все это перемешивалось в его сознании с ее собственным запахом — молодой печеной кукурузы… Не хотелось вдыхать ни запаха ладана, ни горелого воска, ни слушать густые басы и козлиное блеянье священников, потому что это мешало ему сопоставлять эти два запаха; он был опытен ими и чудесным осенним днем, дарованным, казалось, милостью неба для погребения старика. Траур делал девушку как-то еще выше, она была бледна, заплаканные глаза ее были такие ясные, чистые; те же самые глаза, которые он заставлял туманиться, сейчас снова сияли чистотой девственности.

Отпевание продолжалось, как и подобает при погребении богатого земельного собственника. По лацкану пиджака Александра Христакиева ползла пчела, привлеченная цветами и запахом ладана. Памятники из черного мрамора, словно черные зеркала, отражали печальные лица людей и пламя свечей. Семейный склеп хаджи Драгана, самый большой на церковном дворе, чуть попозже примет и бабушку, чтобы заполнить две последние свободные ниши под эмалевыми портретами — портретами толстых мужчин с тяжелыми подбородками, ростовщиков, в фесках, во французской одежде или в кожухах, и дородных женщин, повязанных шелковыми платками, закутанных в норковые палантины или наряженных в кринолины, купленные в Вене и Бухаресте. Эти покойники были Александру Христакиеву куда ближе, нежели их внуки и правнуки. Они бы его поняли, одобрили бы его взгляды и планы на будущее; Христакиеву казалось, что они даже одобрительно кивали ему из позолоченных овалов и сердились на мертвеца за то, что тот вынудил обойтись столь непочтительно с их правнучкой. С презрением и гневом смотрели они на своих жалких потомков — на царского камергера и его глупую красавицу, на никчемных Николу и Даринку, на самого младшего, отсутствующего сына хаджи Драга на, который телеграфировал из Парижа, что не может приехать и проводить в последний путь своего отца. Вместо того чтобы заниматься делом в своих родных местах, как их отцы и деды, эти люди предпочитают вести праздный, светский образ жизни, бессильные что-либо создавать, безразличные к судьбам страны, которую он, Александр Христакиев, всеми силами старается спасти от разных кондаревых и сировых, от деревенщины, грубости и бескультурья, возникших благодаря вот таким парвеню, рантье, дворцовым блюдолизам, отступникам. И эти людишки еще позволяют себе глядеть на него как на плебея, недостойного войти в их семью! Александр Христакиев не хотел больше себя нервировать, потому что был уверен, что в один прекрасный день он поставит их на колени.

Но вот новая оскорбительная ситуация для него и для его отца. Отпевание окончилось, старик погребен, и публика рассыпалась в разные стороны. Родные направились домой, и никто из них даже не обернулся, чтобы посмотреть, следуют ли за ними Христакиевы, никто, кроме Антонии, которая искала его глазами. Старший Христакиев нахмурился, брови его несколько раз дрогнули, полное лицо посерело. Не собирается ли он снова выговаривать сыну?..

— Не надо было делать этого. Не было необходимости!

— А как бы я устроил помолвку во время траура? Пока он будет длиться, может произойти все что угодно, — ответил сын. И не позволил отцу высказать никаких сомнений по этому поводу.

Если они с отцом останутся позади, это даст возможность их согражданам позлорадствовать. Александр прибавил шагу. Отец последовал за ним, и, поскольку бабушка Поликсена едва передвигала ноги, сразу же догнали их. Александр подошел с левой стороны к своей невесте, которая шла рядом с теткой, и взял девушку под руку. Капитанша поглядела на него с удивлением, он улыбнулся ей сдержанно, со скорбной почтительностью, и улыбка его говорила: «Простите, но я имею право на это». Из-под черного котелка на него злобно поглядел Никола. Адъютант его величества заговорил с его отцом, и старый Христакиев просиял.

Антоанета шла поникшая, сломленная. Как она рыдала, когда засыпали могилу… Христакиев шепнул ей:

— Давай опередим их немного. Надо размяться. — И он заставил ее идти быстрее. — Хочу тебе напомнить, что теперь все в твоих руках. Отец твой необыкновенно приятный, превосходный человек, хотя меня недолюбливает… Мы ему поможем, но, чтоб иметь такую возможность, надо укрепить пошатнувшиеся дела твоего дяди. Торговля наладится… И мы получим вдвоем больше.

— Папа очень измучен.

— Да. Это видно. Мой отец поговорит с ним завтра. Я тоже. Ты только слушайся меня, и все устроится.

Он нежно пожал кисть ее руки. Надо было прекратить этот разговор, потому что за ними по пятам следовали капитан и старший Христакиев, да и слишком отдаляться от остальных было неприлична Христакиев обернулся и увидел Джупуновых, которые присоединились к родным и близким покойного. Старая Джупунка вела за собой все свое семейство. Костадин выглядел мрачным. У его молодой жены, однако, был вполне счастливый вид. Манол, которого никакая смерть и никакая скорбь не могли заставить изменить деловито-холодного и надменного выражения лица, шел впереди Цонки, по-простецки сдвинув набекрень шляпу, и достаточно было только взглянуть на него, чтобы понять, что он и гроша ломаного не даст за свое дальнее родство с Хаджидрагановыми и что его ничуть не смущает то, что он купил у Николы за бесценок скобяные товары.

У Хаджидрагановых на поминках собралось много народу. Публику попроще угощали во дворе — там накрыли несколько столов. Родственников и близких друзей — в гостиной. Александр умышленно сел рядом с невестой, и, пока ели и пили за упокой души хаджи Драга на, он представлял себе, как развернутся споры между наследниками. Возможно, уже сегодня вечером, а самое позднее завтра они позовут его отца, потому что у капитана всего лишь несколько дней отпуска, да к тому же все эти третины, девятины[110] и прочее — все это отжило свой век, но все же на третины, куда ни шло, он останется… Все чувствовали облегчение, покойник больше не угнетал их своим присутствием, его смерть, которой уже давно ждали, наконец стала фактом, и теперь они испытывали одно только нетерпение: поскорее увидеть, что же они получат, — совсем как дети, ожидающие подарка.

К шести часам Христакиевы вернулись к себе домой, где тоже притаилась смерть. Несмотря на ужасающую худобу больной, сердце ее все еще билось, и Александр Христакиев сказал отцу:

— Представь себе, что как раз сейчас скончалась бы и мама. При двойном трауре было бы еще более неудобно, черт побери!

Старый Христакиев, который уже смирился с создавшимся у сына трудным положением, но чувствовал себя немного сконфуженным перед наследниками, понял его мысль и ответил:

— Нет, чего уж ждать! До рождественских заговезен надо с этим покончить.

14
Типография, которую хотел арендовать Кондарев, помещалась в небольшой лавчонке в доме Хатипова. Владелец ее был болен туберкулезом. Этим летом ею пользовался сын Хатипова, но не для того, чтобы извлечь из нее доход, а чтобы напечатать свое сочинение, тщательно переписанное тушью, которое должно было стать, по его уверениям, новым вкладом в марксизм. Печатать здесь это сочинение, снабженное диаграммами и статистическими таблицами, было, разумеется, невозможно, так как на «американке» в лучшем случае можно было напечатать книжечку разве что карманного формата, не больше. Но Хатипов, жаждущий издать свое произведение, согласен был даже на брошюрку, лишь бы она увидела свет. В аренде типографии должен был участвовать и Ягодов. Он обещал взять на себя часть расходов при условии, что Хатипов отпечатает сборник его новейших стихов «Цикламены для любимой». Но поскольку Ягодов своего обещания не сдержал, Хатипову пришлось тайком распродать отцовскую библиотеку, чтобы оплачивать работу наборщика, старого больного человека. В конце концов он отчаялся и собирался, покончив с ти пографией, уехать в Софию, так как его папаша — бывший околийский начальник — вступил с ним в конфликт, обнаружив опустошение своей библиотеки, которой гордился и которая, как он утверждал, теперь была ему крайне необходима для подготовки лекций — этому новому занятию он отдавался со страстью, надеясь как-то перебиться.

Кондарев нанял эту крохотную типографию, и большая часть денег Райны попала в руки молодого Хатипова, который, получив их, сразу же укатил в Софию; аренда не оплачивалась уже три месяца, ничего не получал и наборщик. Кондарев расплатился со всеми и остался без гроша. Но работа пошла. Типография печатала некрологи, визитные карточки, общинные объявления. За две недели Кондарев сам научился набирать, готовить форму и вертеть ногой педаль «американки». Он уволил наборщика.

Ну что за жизнь у бедного ремесленника, который открывает свою мастерскую в семь или восемь часов утра, а закрывает поздно вечером, если, разумеется, у него есть заказы! Изготовление визитных карточек, которые чаще всего заказывают в связи с предстоящими праздниками, или объявления о торгах — набор, подготовка формы и само печатание не занимали более двух-трех часов. Остальное время Кондарев проводил в ожидании клиентов. В эту осень надолго затянулись теплые дни, желтоватое ноябрьское солнце озаряло старую улочку с ее обветшавшими навесами и побеленными известью домиками, на окнах которых белели крахмальные занавесочки и цвела герань; швейную мастерскую напротив, где от зари до зари работала дюжина подмастерьев и учеников; мануфактурный магазинчик; пустующую лавку, с прилавком как в пекарнях, владелец которой занимался скупкой фасоли, шкур диких и домашних животных и всякими темными сделками.

Портной, от которого всегда несло капустным рассолом и луком, навел в своей мастерской стародавние порядки и тишину. Его подмастерья и ученики, большей частью деревенские ребята с коротко остриженными волосами, усердно орудовали иголкой, разжигали утюги или же кромсали парусину, не произнося ни одного лишнего слова, и так проводили девять-десять часов в полутемном душном помещении швейной мастерской, воздух которой был густо пропитан пылью от распарывания старых вещей. Мануфактурщик поджидал покупателей возле железной печурки, которую топил так экономно, что тепло ее можно было почувствовать, только стоя рядом с нею. Владелец пустующей лавки, пока было вдоволь мух, кормил ими громадного паука-крестовика — он делал это ради собственного удовольствия, наблюдая, как запутавшаяся в паутине муха заставляет вылезать из убежища в трещине стены крупного, величиной с боб, паука. Изредка сюда заглядывал какой-нибудь бедняк крестьянин из горной деревушки, и скупщик, за бесценок, забирал у него шкурки белок, диких кошек или лис, и эти шкурки, распятые на досках, висели у него на чердаке или же, пересыпанные нафталином, хранились в мешках.

Жизнь этой улочки была моделью жизни вообще: за ее идилличноетью и иллюзорным добросердечием эксплуатация оставалась эксплуатацией, а торговля — торговлей. Для Кондарева она не представляла собой ничего нового. Соседи ненавидели его, их ненависть росла, когда они видели, что типография закрыта, а по главной улице с развевающимися красными знаменами, с музыкой и революционными песнями проходит колонна мужчин, женщин и детей. Приближался референдум,[111] политические страсти разгорались, каждый вечер клуб до отказа наполнялся людьми, агитация против блока целиком легла на плечи коммунистов, потому что земледельцы в городе составляли ничтожное меньшинство. Кондарев напечатал листовки и часть их собственноручно расклеил по улочке. Мануфактурщик, однако, ночью сорвал их. Борьба становилась ожесточенней, чем во время выборов, в ней принимали участие даже священники двух церквей. В селах положение было иным — там земледельцы были сильны. Однажды околийская дружба организовала траурную демонстрацию оранжевой гвардии, и из окрестных сел в город нагрянуло около двухсот конников и сотня пеших крестьян. Они несли траурные знамена, плакаты с именами убитых на войне крестьян и лозунги: «Долой черный блок!», «Да здравствует крестьянская диктатура!». Топот копыт, крики беспорядочно вторгшихся в город гвардейцев, желтые вензели на шапках с эмблемой «сноп, серп и соха», неумело вырезанные из полотна и наскоро пришитые, воскрешали свежие воспоминания о тырновских событиях и вызывали панику. С грохотом опускались жалюзи лавок, захлопывались ставни, видные сторонники блока прятались, воскресная литургия продолжалась необычно долго, а на базаре, уже неудавшемся, крестьяне ругались, стоя у лотков с капустой, луком — пореем и перцем. Трактир Кабафонского был, однако, полон; на нижней площади, взобравшись на стол, держал речь Динов…

То же самое происходило и по всей стране. Часть крестьянства была опьянена иллюзией, что оно управляет страной, хотя основы жизни оставались пока все теми же и все те же люди держали в своих руках банки, торговлю и финансы. Кондарев особенно ясно увидел это в Софии. Там власть земледельцев, казалось, и не существовала нигде, кроме как в парламенте и министерствах. Возможно, Стамболийский все же поймет, что необходимо искать помощи у коммунистов в борьбе с буржуазией, а не преследовать их. Или же получится, что Янков прав — соперничество в борьбе за массы неизбежно приведет к тому, что две эти крупнейшие партии ополчатся друг против друга.

Каждый вечер Кондарев с нетерпением ждал «Работнически вестник» и сразу же искал в разделе «Партийная жизнь», где обычно помещались директивы и постановления, ответы на волновавшие его вопросы. В начале месяца он участвовал в одной внушительной демонстрации; погода тогда была теплая, и люди рекой вливались в Тырново по той самой дороге, по которой пытались войти в город блокари. Песни, знамена, восторженные возгласы: «Да здравствует коммунизм и революция!», встречи с другими организациями и группами, во время которых незнакомые люди обнимались, как братья, покрасневшая от алых блуз улица, музыка — все это заставило его поддаться общему восторженному состоянию и поверить, что революция может свершиться в один день. Под плащами и блузами многие прятали револьверы и кинжалы; сохранившиеся после фронта винтовки и бомбы лежали припрятанные на чердаках. Но большую часть членов партии составляли мелкие чиновники, учителя, ремесленники, гимназисты-старшеклассники, крестьянская беднота, и Кондарев опасался, что такой разнообразный состав ее будет тормозить движение, затруднять смелые действия. Были люди, которые превращали политические собрания в веселые экскурсии, словно они собирались только для того, чтобы подышать свежим воздухом, помечтать, поесть за общим столом, полюбоваться на яркие цветы на лужайках, попеть песни. Их энтузиазм, их преданность партии уживались с политической наивностью и простодушием.

Нищенская обстановка, в которой жил Кондарев, мучила его особенно, когда начинали лить холодные ноябрьские дожди и в типографии становилось так темно, что приходилось зажигать лампу. Все эти некрологи и погребальный звон, на который он прежде не обращал внимания, этот окружающий его, застывший в своем развитии мирок мучительно угнетал его своим однообразием и обветшалостью. Неужели он так и останется бедным ремесленником, считающим каждый грош, вечно думающим о том, что готовит ему завтрашний день? Тревожил его и вексель, срок платежа которого он не помнил, да и вообще не помнил, был ли в нем указан срок. Вероятно, Манол Джупунов не спешил его опротестовывать, поскольку знал, что ему все равно не собрать нужной суммы. Но больше всего Кондарева тревожило судебное дело, рассмотрение которого до сих пор не было назначено. Судебный следователь еще не направил следственное дело прокурору.

Кондарев был поглощен своей обычной работой и спорами. Типография стала вторым партийным клубом, где высказывались самые смелые мысли. Каждый вечер сюда приходили чиновники, рабочие ближайшей мебельной фабрики, забегали Генков и Кесяков посмотреть, что происходит. Они устраивались возле печки, гудевшей от пылающих стружек и бумажных обрезков, пропитанных типографской краской; большинству приходилось стоять, потому что было всего лишь три стула…

Владелец портняжной мастерской прогнал двух своих подмастерьев за то, что они ходили к Кондареву и сшили себе красные блузы, а мануфактурщик нередко, открыв дверь своего магазинчика, с ожесточением плевал в его сторону.

Все разговоры в городе вертелись вокруг предстоящего референдума. В клубе царило веселое оживление, в кофейнях часто разгорались споры, даже драки, газеты были полны ожесточенных нападок, но с наступлением зимы политические страсти поутихли. Прежняя досада и тоска наваливалась на Кондарева, особенно когда у него не было работы. Он стал заглядываться на женщин. Старые чувства к Христине все еще тлели в душе. Забыть ее было выше его сил, и именно теперь он часто думал о ней, несмотря на все старания вычеркнуть из памяти ее образ. Отправляясь обедать и особенно вечером, когда он, возвращаясь домой, проходил мимо дома Джупуновых, ему приходилось бороться с желанием увидеть Христину, хоть он и сознавал, что это смешно. Он был как больной: постоянный запах перекаленной жести, краски и табака, который ему приходилось вдыхать в типографии, повсюду преследовал его, не оставляя даже ночью.

Так миновал ноябрь.

15
Случайность, которая приходит как раз вовремя, — это и есть судьба. Но, в конце концов, нельзя же назвать случайностью то, чего ты хотел… Кондарев думал о ней и когда шел взять адрес ее брата, и раньше, когда заходил к ним для разговора. Но если бы она не пришла, ничего бы не произошло… С утра он сидел возле печки и читал что-то, лишь бы убить время. Шел первый снег, город притих и, казалось, онемел — слышалось каждое покашливание, даже издалека, каждый звук пилы, каждый удар топора отдавался глухим эхом, а старые домишки на улочке словно растворились в роях снежинок. Свежее дыхание зимы ободряло и предрасполагало к мечтательности, так что, может, и это сыграло свою роль… когда часов около десяти дверь отворилась и в помещении вместе с сиянием снега появилась высокая, статная женщина в черном пальто с котиковым воротником. Надетая чуть набок шляпка напоминала меховой колпак, зонтик побелел от снега, высокие ботинки туго обтягивали икры. Он встал и шагнул ей навстречу, пораженный ее стройной фигурой, запахом духов, наполнившим вместе с волной свежего воздуха комнату, ее знакомым ясным, белым лицом, ее лукавыми глазами, которые сразу заметили его смущение и ждали, когда он ее узнает, ее сочным ртом с чуть выступающей пухлой нижней губой. Всем своим существом он почувствовал вдруг, как никогда прежде, сладостное очарование ее женственности, и это вызвало у него некоторую растерянность. Он, наверно, побледнел, и сердце его то бешено колотилось, то замирало, а как только он заметил на ее длинных ресницах капли и снежинки, которые таяли на шляпке и темно — русых волосах, его охватило чувство восхищения. Он необыкновенно отчетливо помнил и этот жест, которым она стряхнула с зонтика снег, и как, войдя, улыбнулась ему насмешливо и на щеках ее вдруг возникли ямочки и слегка дрогнула шея, казалось сдерживая тихий и звонкий смех…

— Не узнаешь, да? Очень хорошо!

— Ну что вы, госпожа Дуса…

Несколько более рослая, чем он, она продолжала разглядывать его. Он стоял перед нею смущенный, как гимназист, застигнутый классной дамой закурением, и старался поскорее сбросить с себя халат, который делал его смешным, потому что совсем не шел к его костистой фигуре и притом был ему короток. И к тому же он был небрит — точь-в-точь как все ремесленники, которые бреются лишь дважды в неделю! Безобразные башмаки, грязные и в заплатах, мятый и не первой свежести воротничок рубашки и галстук с уродливым узлом, похожий скорее на детскую бретельку… Он вообще часто краснел, покраснел и сейчас из-за всех этих мелочей, на которые она явно обратила внимание…

— У брата моего был, а ко мне не зашел на два слова! Хоть бы привет передал мне в благодарность, что дала тебе его адрес.

Он не знал, куда себя девать, а она смеялась ему в глаза, и взгляд ее винил его и ласкал одновременно.

— Вы, мужчины, такие невежественные. Ну ладно, прощаю тебя… Я зашла заказать тебе визитки. Мне тоже хочется поздравлять с праздником…

Последние слова прозвучали немного зло. Он показал ей образцы дамских визитных карточек с различными шрифтами. Руки у него дрожали, он волновался, не смея вдохнуть запах ее дешевых духов. Он ощущал, как слабеют его колени…

— Полагаюсь на твой вкус.

Он обращался к ней на «вы», она — на «ты», самоуверенно, даже покровительственно, нисколько не считаясь с тем, приятно это ему или нет.

— Принесешь их мне домой и расскажешь о Владимире…

Направляясь к выходу, она посмотрела на него так, словно хотела проверить, не слишком ли его смутила, и кивнула так очаровательно и интимно, что у него по телу пробежала дрожь, а когда он остался один, то несколько минут вообще был лишен способности рассуждать… Как она может вести себя так, не стыдясь, даже не желая думать о том, что он начинает относиться к ней как к доступной женщине! Она сказала, что он не привык открывать своих чувств, потому что всегда был диковат, и таковы вначале все молодые люди… Конец спокойствию в душе и тем более в крови! Он возмущался собой. Куда это годится: женщина старше его, вдова и кроме того сестра Корфонозова! Недостойно даже подумать о такой связи, но он уже тогда знал, что непременно пойдет к ней, отнесет ей визитки и никакая сила не может теперь его остановить… Пошел, выбритый, пахнущий парикмахерской, в свежей сорочке и начищенных башмаках. И с того дня каждый вечер…

Глубокая тишина и белая ночь. С крыш свисают похожие на крем натеки снега. Все трубы нахлобучили на себя высокие шапки. Вокруг фонарей сияние, потому что нет ни малейшего ветерка, а высоко в сером небе за облачным покрывалом прячется маленькая декабрьская луна и жалобно покрикивает стая диких гусей. Ночь светлая, как заря, тихая, ласковая, никаких шагов и никаких следов на улице, потому что недавно шел снег. Подняв воротник своего старого пальтишки, Иван широко шагает, утаптывая снег. В душе у него смущение и страх.

Эта белая, незабываемая ночь и эти гуси, пытавшиеся перелететь Балканы, гонимые зимой! Тогда он не мог ни о чем другом думать, кроме как она его встретит и что потом будет. А она встретила его в коротком легком пеньюаре, надетом прямо на сорочку, босая; свои чудесные темно-русые волосы она заплела в толстую косу. Открыла ему дверь, накинув пальто, а когда вошли в комнату, сбросила пальто, и он увидел, что она в сорочке и пеньюаре…

Что за прелесть ее комната — свежевыбеленная, чудесно пахнущая ее кремами, чистым бельем, белыми как снег простынями! А широкая постель! И особенно этот полыхающий красный жар в белой, как сахар, печке… Она отворяла дверцу якобы для того, чтоб было теплее, а на самом деле делала это для того, чтобы в комнату вливались потоки пурпура и золотили все — стены, потолок, постель и ее сильное, умопомрачительно прекрасное тело, и округлые, как колонны, бархатисто-гладкие бедра, и глаза ее… и великолепную шею…

- #9632; Ты останешься здесь…

Глубокая белая ночь. Дикие гуси плачут в небе.

— Милый мой, до чего ж ты неловок…

Звон, как от разбитого стекла — от льющейся воды, — белые руки обнимают его, пухлые сочные губы жадно ищут его рот, крепкая, белая, как пена, грудь прижимается к его груди, и он задыхается от счастья, ликует от благодарности, и все ему кажется невозможным, просто сном… Что-то тает мучительно сладко в его сердце — то, что засело в нем давно, как тяжкий недуг, от которого он избавляется…

— Ведь ты был словно тугой узелок, я не ошиблась…

— Не смейся, прошу тебя!

Ему хотелось плакать от счастья, а она смеялась. Не поняла, что происходит у него в душе. Неужели в такие минуты человек может смеяться?..

В нем восставало мужское честолюбие, его оскорбляло ее бесстыдство. Она сказала ему: «Для меня вы, мужчины, чего-то стоите только как мужья…» Как порядочная, интеллигентная женщина дошла до этого и почему предпочла его другим мужчинам в городе? Он нравился ей давно, нравился еще тогда, когда бывал у ее брата — зачем ему было это знать?.. Если любовь развивается не естественно — от духовного к плотскому, а наоборот, она всегда оскорбительна и, разумеется, трагична, так как в основе ее лежит чисто физиологическое начало. Но физиологическое начало — разве это не есть материалистическое объяснение сущности любви? Логика марксиста, который стоит за эмансипацию женщин!.. Всякое познание — мука для сознания… Как он запутался, не может даже думать толком! Он жаждет чистой любви от тридцатидвухлетней овдовевшей женщины, хочет, чтоб она была целомудренна и стыдлива, как гимназистка, ему нужна идиллия — весна, розы и сердечная нежность, иначе это оскорбительно…

Если он считает связь эту унизительной, аморальной, если она развращает его и увлекает в опасный лабиринт, он останется дома, а завтра напишет ей письмо, и дело с концом…

Он посмотрел на часы. Было около десяти. Он снял со стены зеркальце. Красный галстук из итальянского шелка, который ему подарила Дуса и который, наверно, принадлежал ее покойному мужу (какой позор, что он принял его!), очень шел ему, но мелкие цветочки на нем, казалось, хранили память о банковском чиновнике, убитом на войне. Кожа на лице Кондарева стала нежнее, а взгляд, обращенный внутрь, старался заглянуть в собственную душу и не мог, потому что образ Дусы преследовал и завораживал его. А что будет, когда об их связи узнает Корфонозов и длинные языки разнесут эту новость по всему городу?

Кондарев надел пальто, обмотал шею шарфом, нахлобучил шляпу и погасил лампу.

Он спустился тихонько, но, несмотря на все предосторожности, лестница скрипела, дверь предательски хлопнула, и Сийка, которая обычно засыпала не скоро, наверно, поняла, что он вышел из дома.

На плотном снегу лежали короткие тени спящих домишек. Светила ущербная луна, вокруг нее небо — голубовато-зеленый бриллиант. С крыш свисали ледяные сосульки. Снежная каша похрустывала под ногами. Чешма на площади журчала — видимо, кран нарочно открыли, чтоб не замерзла вода; стекла окон отсвечивали синим. Пробило десять, и звук этот полетел над городом в морозной ночи. От холода, казалось, дрожал сам воздух.

В этот вечер он еще спросит ее самым серьезным образом, почему она остановила свой выбор на нем. Она опять ответит ему какой-нибудь шуткой! Неужели ее целью было соблазнить его? Но в самом предпочтении этом уже было нечто идущее от души, и сегодня он непременно выяснит для себя все и будет знать, как с нею держаться, потому что так больше продолжаться не может. Вот одно из свойств человеческой натуры: даже совершая преступление, надо иметь убеждение, какое-то душевное оправдание, нечто относящееся к нравственным законам, к каким-то категориям этого сорта. Он хочет оправдаться перед собственной душой, которая протестует… А любит он ее или нет? Человек может любить даже падшую женщину, ничего удивительного… Он хочет ее полюбить, чтобы иметь оправдание тому, что спит с ней! Так и есть. Как неожиданно все это произошло, словно у него под ногами разверзлась пропасть…

До ее дома было еще порядочно. Мороз пощипывал лицо, усы покрылись инеем. Шелковый шарф холодил подбородок, и прикосновение мягкого, гладкого шелка напоминало ему ее кожу.

На площади ветер разметал снег, но тут, на глухой улочке, было тихо. Кто-то сгреб снег к стене дома Конфонозовых и засыпал им ступеньки у входа. Кондарев заметил следы больших галош. Следы доходили до самой двери и вели обратно. Похоже, тут только что был мужчина. Значит, у нее есть еще кто-то! А, все ясно, и незачем себя терзать. Может, она и деньги берет…

Рука его сжимала ключ, который ему дала Дуса, острая боль пронзала сердце. Он хотел было вернуться, однако ноги не слушались. Он стал разглядывать следы. Мужчина был, вероятно, крупный и грузный, отпечатки были отчетливы — галоши, как видно, совсем новые. Сейчас он войдет и изобличит ее, войдет, как к потаскушке!.. Эта мысль ему понравилась, и он дрожащей рукой шумно повернул ключ в замке. «А что, если это какой-нибудь ее родственник? В такое время?!»

Дуса встретила его на лестнице в черном платье с кружевами вокруг декольте, наряженная, словно на бал. Она была красива, как никогда прежде, и ждала наверху, готовая обвить руками его шею.


— Ты хорошо запер дверь?

Кондарев оттолкнул ее.

— Кто у тебя был?

Она отступила к открытой двери комнаты, и в золотистой рамке высветилась вся ее фигура. Брови удивленно поднялись, но он заметил ее смущение.

— Никто ко мне не приходил. Чего ради?

— Бессмысленно отрицать. Снег-то ведь не лжет. Я видел мужские следы.

— Сюда никто не входил.

Улыбка ее оскорбляла его еще больше. Она улыбалась, как улыбается зрелая женщина юнцу, который проявляет любопытство к тайнам взрослых.

— А почему ты так нарядилась?

— Я тебе не нравлюсь?

Он полагал, что объяснится с нею коротко и сурово тут же в прихожей и уйдет, но она посторонилась, и он вошел в комнату — возможно, потому, что дверь была раскрыта, а тепло надо было беречь…

Лукавая улыбка пробежала по ее губам и приподняла их уголки двумя забавными черточками.

— Ревнуешь, да?

, - Я хочу знать, что ты за женщина.

— Неужели еще не узнал? Ну, снимай пальто.

Он обвел лихорадочным взглядом комнату. На столе синяя тарелка с печеньем, кофейная мельничка, кофейник с длинной ручкой, рюмки и вишневка в хрустальном графинчике на белой вышитой скатерке. Для кого?

Иней на усах его таял, щеки полыхали от мороза, мрачный взгляд его глаз пронизывал ее. В трубе выл ветер, тишина притаилась и ждала.

— Глупый, я для тебя принарядилась. Думала предстать перед тобой совсем другою…

— Тебе следует подыскать для себя такого, кому безразлично, со сколькими мужчинами ты живешь…

Она опустилась на миндер и сидела, как все женщины в горе, — поникшая, со скрещенными на коленях руками.

— Я думала, ты не станешь интересоваться моим прошлым.

, - Кто он?

Она снова развеселилась.

— А ты любопытный. Пришел тут один, стукнул в дверь, но я не отворила…

Отговорка!.. А он страдает. Мальчишка, влюбленный в развратницу!

— Говоришь, как…

Шея ее порозовела под золотистым пушком от ушей до затылка.

— Стучался кто-то, но ведь я ему не отворила…

— Не мучь меня. Зачем это тебе?

— Если бы я знала, как вести себя с тобой!

Она закрыла лицо своими полными белыми руками.

Тишина угнетала его. Он задыхался от волнения.

— Я допускал и это, потому что, если женщина сама приходит… но я не верил. Ну, горемыка! На, возьми свои ключи!

Ветер ли завыл в трубе или она застонала? Короткий звук, словно вопль. Плечи ее вздрогнули, потом затряслось все тело, руки сжались в кулаки, и она сдавила ими виски, как будто хотела размозжить ими голову. И вдруг прорвался плач. Она плакала громко, во весь голос, на высоких нотах, всхлипывая, как плачут дети. Кондарев слышал бессвязные обрывки фраз, отдельные слова, разорванные на слоги, которые она выговаривала то громко, то глухо, топя их во всхлипываниях. Он с трудом связывал их, сам спрашивал, затаив дыхание, и нитка за ниткой перед ним расплеталась печальная повесть ее жизни.

…Оставил ее, потому что она… не может иметь детей… и без приданого. И другие ее обманывали… Как она жила?.. Когда она услышала, что стучат, ей стало не по себе… Она сама не знает, почему так оделась…

Ты в чем-то как будто намного выше других, но тут ты такой же обыватель, как и они — которые ее бросали из-за того, что она не может рожать. Она оделась ради того самого ощущения душевной чистоты, которую ты ищешь в ней и из-за чего ты и назвал ее развратницей! Как только она услышала, что к ней стучатся, она увидела себя всю в грязи и усомнилась в себе. Тогда ее охватило неодолимое желание одеться, чтобы ты увидел ее такой, какова она в действительности, и полюбил еще больше, потому что мы более всего убеждаемся в собственных достоинствах через других — через тех, кто не знает о нашем падении… Брат оставил ее одну в обедневшем доме, она отдала ему деньги, оставшиеся от покойного мужа, — чтоб учился в университете, ничего не поделаешь… а она красивая, и даже очень уважаемые господа вертятся у ее дверей, чтобы «купить ее тело»…

Ему казалось, что он проколол огромный пузырь, полный отравы, которая долгое время накапливалась в тиши этого дома.

Пальто и шляпа валялись на диванчике. Кондарев целовал ее руки; каждое ее слово, как игла, вонзалось в его сердце. Мука и радость распирали ему грудь, и он почувствовал вдруг в себе прилив огромной силы. Какое счастье! Судьба его вознаградила более щедро, чем он мог сам пожелать.

Он сжимал ее в объятиях, искал ее заплаканные глаза, чтоб осушить слезы, ее губы, чтобы своими губами заставить ее замолчать. У него теперь было то, чего ему так недоставало… Но что это было — сознание общности их судьбы, ее трагедия, ее красота? Нет, ее душа, ее жаждущая, измученная душа…

16
Голос Янкова раздавался звучным тембром в слабо — освещенном клубе, чьи своды напоминали сельскую церковь. На столе, покрытом красной скатертью, горела большая никелированная лампа. В ее светлом круге лежали две облигации в помощь голодающим русским губерниям,[112] пенсне Кесякова и пухлая рука Тодора Генкова, которая постукивала указательным пальцем, словно отсчитывая капли, падающие с крыши у входной двери. В окна, выходящие на реку, процеживался мутный свет. Борода Бабаенева блестела, как черный атлас. В поредевшей шевелюре Янкова, кудрявившейся возле ушей, серебрилась седина; родинка у Кесякова походила на мышонка, притаившегося в тени нижней губы, русые усы сапожника излучали сияние.

Кроме членов местного комитета, сюда пришли еще несколько человек, чтобы повидать Янкова, который позавчера вернулся из Софии. Янков стал выкладывать столичные новости. Все чихали и кашляли в нетопленом клубе, громыхали и скрипели железные стулья. «Мужики решили поджечь народняцкий клуб, — рассказывал он. — Да нашелся среди них какой-то умник и говорит, оставьте, мол, братцы, эту затею, а то увидит царь и посмеется над нами!» Тут в зале раздался дружный смех, а сосед Кондарева, скорняк, от полноты чувства даже хлопнул фуражкой себя по колену. Кто-то спросил Янкова, действительно ли сгорела типография демократов, и тут его информация окончательно превратилась в серию забавных историй, случившихся во время нашествия в столицу оранжевой гвардии. Разгром лавок и пивных, грабежи на вокзалах, бессмысленные издевательства на софийских улицах, нерешительность, проявленная правительством к горстке автономистов, захвативших Кюстендил,[113] разоружение гвардии земледельцев в казармах… Чего еще можно ждать от дружбашей?

Говоря об этом, Янков то и дело останавливал на Кондареве взгляд своих больших глаз, очень похожих на глаза его двоюродного брата Костадина Д жупу нова. Кондареву не терпелось сказать ему, что «вандалы» — это значительная часть народа. Пятнадцать дней назад, когда их вернули обезоруженными из Павликен, Горна — Оряховицы и Левски, где, как говорили, снова имели место мелкие грабежи, крестьяне местных сел озлобились на своих вожаков. Новый околийский начальник встретил их на пути к городу и пытался отправить в свои села. Они не подчинились: с криками и руганью прошли через К., как толпа наемников, покинутых своими генералами.

— Повести за собой столько людей, не подумав о возможных последствиях, — продолжал Янков, — потом вернуть их обратно и стыдиться того, что они, мол, не соблюли приличия! Вожаки их готовы были извиняться перед буржуазией, а теперь действительно извинялись за буйства своей гвардии в столице и на железнодорожных станциях. Им оставалось только поблагодарить военных, которые обезоружили их гвардию…

Кондареву казалось, что он уловил в голосе Янкова тщательно скрываемую озабоченность. За его шутливым тоном звучали и другие нотки. Он определенно отдавал себе отчет в последствиях всего происходящего. Компрометация режима явно приближала его свержение. Что же касается их предвидений, то они могут оказаться ошибочными: вместо того чтобы привлечь на свою сторону разочарованные крестьянские массы, реакция может взяться за меч. Она и без того готовит уже переворот. Но сможет ли Янков стать выше своих предпочтений и чувств? Человек с молодых лет накапливает так много неизвестных для самого себя предрассудков, которые становятся причиной его роковых ошибок.

Сегодня Янкову не хотелось задираться с Кондаревым. Он был уверен, что теперь, когда его уволили и вынудили стать жалким ремесленником, он «поумнел» и вряд ли станет по-прежнему защищать «варваров». Ведь к тому же он не совсем обычный интеллигент… Во всяком случае, так думал этот старый деятель движения, очень много читавший Каутского, революционер с этическими принципами, в преданности которого партии сомневаться не приходилось. Что же касается его ума, то это уж совсем другое дело. Янков мог бы жить вполне обеспеченно, занимаясь адвокатурой, и стать вполне респектабельным буржуа. Почему же он с молодых лет стал социалистом? Что вынудило его к этому — интеллектуальная честность или неудовлетворенное честолюбие?

Эти мысли теснились в голове Кондарева, а рядом возникали тревожные думы о типографии. Третьего дня хозяин предупредил, что у него есть намерение продать ее: ему нужны деньги для лечения в санатории… Злополучная «американка» была как заноза в глазу у блокарей, и Кондарев подозревал, что за ее чахоточным хозяином стоят совсем другие люди. Его подозрения оправдались. Сегодня утром Тодор Генков, его поверенный, снова был у судебного следователя и просил дать ход делу; Христакиев и на этот раз ответил, что закон дает ему право собирать новые доказательства. Это означало, что залог продолжает оставаться в силе. Все складывалось так, что он лишался всякой возможности купить машину. Но самым странным было желание Христакиева встретиться с ним и «поговорить». «Пойди, может, он смягчится и отступится», — сказал ему адвокат. И вот теперь Кондарев пытался отгадать, какую новую хитрость задумал этот сын Вельзевула. Если Христакиев намерен снова его допрашивать, то мог бы вызвать повесткой или послать за ним стражника. А не ходил ли к Христакиеву Манол Д жупу нов и не рассказал ли ему о скандале с Рай ной… или про вексель? Отказ от этой встречи выглядел бы малодушием; а пойти на нее — значит пережить неприятные минуты, потому что ни к кому еще он не питал такой ненависти, как к этому человеку.

Несмотря на все неприятности, самочувствие Кондарева было отличным. С памятной ночи между ним и Дусой все прояснилось, и теперь он любил ее глубоко и полно, как любит зрелый мужчина, безо всяких угрызений совести и сомнений. Он ступал по земле твердо, уверенно и чувствовал силу во всем своем успокоившемся теле — от головы до пят, — и не столько от удовлетворения мужского честолюбия, но и от ясности своих мыслей*.

Кто-то назвал его имя. Один из членов местного комитета указывал на него пальцем. Речь шла о пяти винтовках, которые городская дружба согласилась отдать под расписку коммунистам.

Потом все заговорили о подписке. Привезенные Янковым облигации вызвали в городе большой интерес. В трех пунктах, где собирали средства в помощь голодающим, — в типографии Кондарева, конторе Янкова и клубе — со вчерашнего дня начался прием новых взносов. Всем не терпелось увидеть советские ценные бумаги; люди желали поскорее получить облигации и спрашивали, когда же их начнут раздавать.

Янков встал и взял шубу, брошенную им на один из стульев за его спиной. Он собирался ехать в какое-то село. На улице его ждал старый фаэтон. Следом за ним поднялись и затопали по замызганному полу все остальные, шумно, группками выходили они на улицу.

Время приближалось к четырем. От слякоти и грязи город казался еще более обшарпанным и неприглядным. У водостоков обнажились мостовые, на их грязной ледяной броне вода промыла молочно-белые борозды. Южный ветер гнул тополя у реки и разносил запахи паленой щетины и жареного свиного мяса, потому что в городе уже начали резать свиней. Над залитыми кровью дворами кружили стаи ворон, из домов доносился запах топленого сала, в кухнях допоздна горели лампы.

Кондарев шел с Тодором Геиковым по узкой грязной улочке.

— Я все же решил пойти к нему и узнать, чего ради он меня вызывает. Неужели нет другого выхода из создавшегося положения?

Генков, в своем коротком полушубке, пожал плечами.

— Вот вернется Янков, и мы рассудим. Но ты иди, иди, — сказал он, провожая глазами фаэтон, в котором уселись Янков и Бабаенев.

Кондарев распрощался с адвокатом и направился к судебному следователю.

17
Александр Христакиев стоял у окна своего кабинета и смотрел на улицу, скрытый сдвинутой в одну сторону портьерой. На противоположной стороне улицы, загроможденной кучами грязного, подтаявшего снега, высился двухэтажный дом с балконом и карнизами. В одной из его комнат горела лампа. Сквозь белое кружево гардин виднелся силуэт молодой женщины. Христакиев спрашивал себя, стоит ли она там нарочно, и думал то о ее воображаемых прелестях (он был с нею только знаком и пытался флиртовать), то о минувшей ночи, когда он заставил свою молодую жену украсить обнаженное тело браслетами, запястьями, ожерельями. Это воспоминание распаляло его. Он приблизился к окну, чтобы женщина напротив могла увидеть его.

Со времени свадьбы он стал одеваться еще лучше: каждый день официально — брюки в полоску и черный пиджак. Под крахмальным воротничком темно-зеленый галстук, похожий скорее на шарф, на узле которого и сейчас блестела, как капля, жемчужина. Лакированные ботинки сверкали на фоне вылинявшего пыльного ковра. Он стал до смешного взыскателен к своей одежде. Хотел подчеркнуть ею свое новое положение в обществе: ведь теперь он — зять хаджи Драгана, один из самых видных людей в этом городе! Человеку необходимо подчеркивать и внешне значение своей личности на каждой ступеньке общественной лестницы. Тут его мысль обратилась в будущее и он перестал смотреть на женщину. События минувшего месяца показали, что дружбаши при последнем издыхании. Начальник гарнизона в К., с которым он все больше сближался, дал ему понять, что готовится нечто… Это было заметно и по газетам. Он ощущал прилив сил и нетерпение при мысли о приближении «его» времени. Вспомнив, что в столе у него есть бутылка коньяку, он налил его в стакан и выпил. Городские часы пробили четыре.

Можно было уйти — ведь он сам себе хозяин, но в такую погоду, в такую сырость и грязь куда идти? Придется подождать хотя бы до шести, когда освободятся чиновники, аптекарь, судья — его приятели. Тогда он пойдет в «Брюссель», поиграет в бильярд, а потом домой, в новую квартиру на Офицерской, к Антонии. Милое дитя! Она его обожает, готова на все, словно загипнотизированный кролик. Размягчается как воск в его руках… Сегодня вечером отец его хотел поужинать с ними и о чем-то поговорить… Ох, как однообразны тут развлечения, да и скудны, но зато он здесь цезарь. Есть у него и кроличьи удовольствия, есть и львиные. Сейчас время кроличьих, а львиные подождут.

Христакиев сполоснул стакан, убрал бутылку. И тут рассыльный сообщил, что пришел какой-то господин. Наверно, кто-то из кандидатов на вакантную должность секретаря. Их горбатенький страдает чахоткой, и его, очевидно, придется заменить кем-нибудь другим.

В дверь постучали. Христакиев сказал: «Войдите», но не посмотрел на вошедшего. Лишь когда Кондарев со шляпой в руке оказался уже на середине кабинета, Христакиев узнал его и вздрогнул от неожиданности, потому что никак не рассчитывал увидеть его так скоро, и даже не верил, что он вообще придет. По лицу его разлилась довольная улыбка.

— Очень рад, что вы пришли. И так вовремя — я сейчас как раз свободен… Прошу вас, прошу. — Христакиев подошел и подал ему руку.

— Вы хотели со мной встретиться по делу, — холодно проговорил Кондарев, глядя ему в глаза и делая вид, что не замечает протянутой руки.

— Да, по делу… и в связи с делом. — Христакиев поспешно опустил руку и, указав Кондареву на стул, сам с довольным видом, словно бы принимал долгожданного старого друга, устроился за письменным столом.

Кондарев почувствовал на себе пристальный, цепкий взгляд следователя. Он сел у правого угла стола, расстегнул свое потертое пальтецо, а шляпу положил на колени.

— Какая противная погода, а? Перед рождеством всегда так развозит… Не выпить ли нам по чашечке кофе?

Кондарев отказался.

— Не отказывайтесь. — Улыбка Христакиева, неизменно любезная и веселая, делала его белое лицо в легком полумраке кабинета просто сияющим.

— Не утруждайте себя, я не любитель кофе.

— Я истолкую ваш отказ как злопамятность, — шутливо пригрозил ему Христакиев, и зубы его блеснули под пушистыми усами. Кондарев заметил, что он похудел. — Прошу вас, давайте поговорим по-дружески, ведь от нашего разговора в огромной степени зависит, как пойдет дело. Но скажу вам прямо: боюсь, как бы вы не усмотрели в этом некую… безнравственность.

— Безнравственность?! Это почему же?

— Потому что я знаю: вы считаете меня своим личным и классовым врагом и думаете, что, принимая мое гостеприимство, хотя бы в виде чашечки кофе, вы нарушите законы своей души и уроните собственное достоинство. Ведь надо быть последовательным в своих чувствах.

— Вы считаете меня столь простодушным?

Христакиев откинулся на спинку стула.

— Пожалуй, да. Характернейшая черта нашего интеллигента, несмотря на его лукавство, — это простодушие, но не от душевной чистоты, а от примитивности ее и от недостатка воспитания. Эта черта лишает его политической и общественной зрелости.

— Я лично придерживаюсь иного мнения, особенно что касается воспитания.

Христакиев смерил его взглядом.

— В вас произошла, как я вижу, очень большая перемена. Наверное, из-за физического труда. Вы выглядите успокоенным, поправились, возмужали… Типография приносит хороший доход?

— Ваш интерес к моей жизни меня удивляет. Почему вы интересуетесь доходами типографии?!

Христакиев слегка зажмурился и, закинув руки за спинку стула, сказал с деланной небрежностью, словно сообщая мимоходом какую-то незначительную новость:

— У меня освобождается место секретаря. Мой секретарь — ну тот, горбатенький, — постоянно хворает, и я решил его сменить. Жалованье не пустяковое! Когда вы вошли, я подумал, что пришел какой-то претендент на это место.

Вызывающая усмешка заиграла на губах Кондарева.

— Теперь мне становится понятной ваша доброжелательность.

— Я и прежде был откровенен с вами, а сегодня у меня уже нет никаких оснований не быть откровенным. Признаюсь, я заблуждался и порядком помучил вас, но что поделаешь — такова моя служба. Тогда, в больнице, мы не могли продолжать наш разговор из-за вашей нервозности и озлобленности. Я очень сожалею об этом и до сих пор не перестаю думать о вас. Ежели хотите, можете объяснить мою к вам доброжелательность желанием помочь вам и исправить собственную ошибку. Надо вам сказать, что, если я ставлю себе целью наблюдать за кем-то, я не упускаю объекта из поля своего зрения, даже если не вижу его месяцами.

— Я вам вполне верю. Ведь вы полицейский, и сама должность ваша требует…

— Вы ошибаетесь, я не люблю полицейщину. Она для тех слуг, которые твердо верят в непогрешимость законов, — резко возразил Христакиев. — Я — нечто совершенно иное, я исследователь человеческих душ, и мой интерес здесь — личный. Не пугайтесь, я не так уж злобен.

— Почему вы думаете, что я пугаюсь?

Христакиев стал легонько раскачиваться вместе со стулом.

— Мы все боимся друг друга, господин Кондарев. Неужели вы еще не поняли той простой истины, ради которой создана вся организация общества? Мой инте- pec к вам возник главным образом из-за вашего дневничка. Если бы не он, я бы вас и не заметил. Я по сей день помню целые отрывки из него — например, относительно божественного предназначения человека, в которое надо верить, о варварах, которые развесили свою завшивленную одежду на статуе Психеи, о культурных ценностях, с помощью которых тираны утверждались в своих правах и особенно формулу об организации масс для достижения высшей стадии развития человечества.

, - Радуюсь, что вы все это запомнили, но сомневаюсь, что вам это может пригодиться. Кое-что уже порядком устарело, — сказал Кондарев. Вместе с отвращением и ненавистью к этому человеку он почувствовал страх; казалось, он видит, как руки Христакиева тянутся к его душе.

Стул стукнулся ножками об пол. Христакиев оперся локтями на письменный стол и иронично взглянул на Кондарева.

— Ах, устарело?! Да, нигилизм непостоянен! — воскликнул он. — Вы же сами пишете в дневнике, что отсутствие смысла не свойственно человеческому разуму и человек готов был выдумать нового бога, но только не примириться. И вы его выдумали.

— Какого нового бога?

Ответ последовал сразу же:

— Того, которого трудно нести в сердце своем, но который удовлетворяет разум — высшую стадию развития человечества, возвышение человека. Мне весьма любопытно узнать, вы по-прежнему придерживаетесь этого мнения? Я не думаю о вас плохо, напротив, я даже буду рад, ежели вы уже отдаете себе отчет…

Он не закончил, увидев, что Кондарев собирается закурить и сразу же вытащил из ящика коробку с дорогими сигаретами. Затем услужливо пододвинул к краю стола фарфоровую пепельницу.

За дверью покашливал рассыльный. Печку задувало ветром, и в кабинет проник запах дыма. Сгущались сумерки.

— Да, меня это очень интересует. Возможно, вы развенчали своего нового бога и убедились, что ваше место не там. Там вас не поймут, — продолжал Христакиев.

Наступило молчание. За дверью рассыльный застучал по дымовой трубе.

— Вы помните, что я тогда назвал вас провокатором? — рука Кондарева, державшая сигарету, задрожала.

Христакиев прислонился к спинке стула и опустил руки. Лицо его стало надменным.

— Ах, так? Раз вы мне об этом напомнили, давайте поговорим откровенно, — сказал он, стараясь говорить спокойно. — Провокатор, потому что пытаюсь заставить вас опомниться? Бог знает почему я внушил себе, что должен заботиться о таких умных и способных людях, как вы. Это моя слабость… Если я проявляю любопытство, стараюсь узнать, каким образом вы удержались после катастрофы на фронте и где вы теперь, то только потому, что я и сам пережил нечто подобное. Поймите, мой интерес проистекает от чего-то личного, того, что мы оба пережили во время войны, а вовсе не из корысти или дурных намерений… Для меня существует три божества, которым все мы служим. Первое — бог равнодушия и скуки. Это божество аристократическое, оно не для вашего общественного положения, не для вашей натуры. Второе — бог смирения. Он коварен и меняется подобно хамелеону. Питается детьми своими, как древний Кронос, каждый день рождавший их на свет и каждый день их поедавший с убеждением, что приносит их в жертву богу. И третье — божество гордости и непримиримости. Это божество более всех других проливает человеческой крови, оно — диктатор и тиран, которому поклоняетесь и вы. Но обратите внимание, все три божества очень хитрьк они меняются ролями и обличьем, так что мы с трудом отличаем их друг от друга и, сами того не сознавая, служим одновременно всем троим. Это нечто вроде единосущной троицы, в образе которой человеческая душа совершает свое хождение по сладостным и горьким мукам…

Последнюю фразу Христакиев закончил тихим, ледяным смешком, раскачиваясь вперед и назад вместе со стулом под портретом царя, бронзовая рама которого поблескивала в сгущающемся сумраке.

По телу Кондарева пробежали мурашки. В эту минуту он постиг тайну этого человека, сущность его мировоззрения, в котором цинично переплетались и стирались границы всех феноменов… Воспоминание о глубоком колодце нигилизма, в который низвергнулся разум его во время войны, заставило его ужаснуться. Если бы он не выбрался из него, то был бы сейчас единомышленником этого человека, интерес которого к его личности действительно проистекал из сходных с его собственными переживаний. Только теперь Кондареву стало ясно, почему Христакиев пришел тогда к нему в больницу такой оживленный, взволнованный его дневником.

— Все время вы говорите только о себе и о ваших добрых намерениях, хотя, если вспомнить ваше толкование трех божеств, эти намерения не выглядят столь уж добрыми. Вы явно заигрываете со всеми тремя, хотя, возможно, предпочитаете первое и боитесь третьего. Но вы все еще не сказали, кто же мой бог, — усмехаясь заметил Кондарев, охваченный любопытством узнать еще что-нибудь.

'* — Вы взяли ото всех трех понемногу, и получилось нечто новое. Ведь любое рождение происходит в результате смешения.

— Однако у вас ничего не родилось от подобного смешения богов, кроме отчаяния.

— Ну, как же! И у меня родилось, — ответил Христакиев без всякой обиды. — Я тоже смешение, только стабильное, химическое. Я знаю, чего хочу. Секрет хорошей жизни в том, чтобы не испытывать угрызений совести и уметь наслаждаться противоречиями. Чем противоречивее и неразрешимее, тем красивее. И у вас примерно так же? Или же у вас так: чем отчаяннее, тем возвышеннее? — И он рассмеялся своим мелким смешком.

— Вы хотите, чтобы все оставалось таким, как есть, чтобы ничего не менялось, и тогда для вас это будет красиво. А раз так, с возвышенным вы никогда не сможете иметь ничего общего. Это совершенно иная категория.

— Да вы замечательный собеседник! — воскликнул Христакиев. — С кем другим я мог бы вести такой поучительный разговор? Да, вы правильно меня поняли: как господь бог все создал, пусть так и будет. Это единственно возможный порядок, единственное, что дает спокойствие. Я не нахожу смысла в прогрессе. Считаю его фикцией, бессмысленным усложнением обстановки, к которой человеку надо приспосабливаться. Мне, честно говоря, лень.

— Да, понимаю, вы предпочитаете болото.

— Болото было и будет всегда. Болото — оно даже живописно. Не будь в нем красоты, нам бы не найти никакого утешения.

— Вы оправдываете его существование красотой?

— Красота — это наша самая сокровенная тайна. Благодаря ей мы выдумали и богов, и идеи.

— Вы, наверное, учились в местной гимназии и вашим учителем словесности был Георгиев. Мне кажется, я вас помню гимназистом, — сказал Кондарев, не в силах больше сдерживать улыбку. — Он говорит о красоте примерно то же самое. И он, так же как и вы, не болото оправдывает ею, а самого себя. Знаете ли вы, что Пилат Понтийский позволил распять Христа именно в силу подобной эстетической позиции? И при этом он говорил: «Се человек!» Это произошло потому, что истину у него вытеснило представление о воображаемой красоте. Подобная красота послужила причиной многих страшных кровопролитий, и, наверное, послужит еще их причиной и в будущем. Она служит для тиранов утешением совести. Они всегда отождествляли ее с божьей волей, как это делаете и вы. А что, если человек пошлет и вас и ваше болото ко всем чертям, как это он не раз уже делал?

Христакиев рассмеялся.

— Для вас, марксистов, это главная надежда, а для меня постановка вопроса предельно проста: одно болото всегда сменяло другое. Человек — создание коварное. Если он попадет в рай — вступит в союз с дьяволом, а отправишь его в ад — с богом. Ему и это болото дорого.

— Не всякому. Лишь немногим. Человечество очищалось и продолжает очищаться по сей день.

— Насильственно, с вашей помощью?

— Это словечко вас очень пугает? Насилие тут — сама логика истории.

Христакиев презрительно и нервно махнул рукой.

— История?! Она утешение для безумцев. В ее пантеоне все наделены привилегией ничтожества мертвых.

— Ну да, коли она вас обошла, то иначе и быть не может?!

Христакиев, казалось, не обратил внимания на его реплику. Он взял в руку звонок и вдруг замер в темноте кабинета. Кондарев удивился его молчанию, ожидая, что следователь оставит теперь свой ироничный тон и перейдет на другой, сменит тему или же позвонит рассыльному. Но, к его удивлению, по другую сторону стола зазвучал такой грустный, задумчиво-взволнованный голос, какого уж никак невозможно было ожидать.

— Идти против собственного сердца — это высшее наслаждение. Знакомо вам подобное состояние? Сердце сгорает в сладостной тоске по безграничной свободе и в то же время становится как камень, ожесточается и остается одиноким…

— Да, я испытывал нечто подобное, — признался Кондарев и вдруг вспомнил, что когда-то записал что-то похожее в своем дневнике. — Но ваша тоска идет от сознания собственной беспомощности перед законами жизни, — добавил он, и голос его стал суровым, потому что за тоскливым, проникновенным тоном Христакиева он вдруг уловил провокационный маневр. Провокаторство в этом человеке прикрывалось весьма умело маской мировой скорби и примирения с судьбой, оно подстрекалось любопытством, желанием узнать его мысли, а затем поколебать и осудить их. — Под свободой вы понимаете свою волю над жизнью…

Христакиев резко прервал его. Кондареву показалось, что он саркастически улыбается в темноте.

— Истинный революционер сознательно обрекает на гибель собственное я. Но скажите мне, как вы себе представляете служение во имя возвышения человека? Не происходит ли это только в вашем воображении? А если окажется, что это просто исступление? Христиане воспитывали это в себе несколько иначе — смирением и молитвой. Почему вы смеетесь?..

— Мне стало смешно, потому что я невольно представил себе, как вы молитесь. Вы умный и хитрый человек, но, знаете ли, временами мне кажется, что вы лишены разума, способности познавать…

— Ну а вы как это поняли — с помощью разума или вашей новой красоты?

— Не отождествляйте эти понятия! Тут для эстетики нет места. Но вы иначе не можете.

Христакиев раздраженно вскочил со стула, который даже затрещал.

— Вы не видите, что не столько с помощью логики, сколько с помощью некой новой красоты вы объединили все противоречия и поверили в коммунизм. У таких, как вы, рациональное начало никогда не возьмет верх.

Кондарев зажег новую сигарету.

— Сейчас я вас вижу как на ладони, во всяком случае куда лучше, чем видите меня вы, — сказал он спокойно, почувствовав, что в душе его нет ни капли страха перед Христакиевым. — Вы уже достигли крайней точки, а у меня, хоть я для вас ничто, — у меня все в будущем. Новое божество недоступно для вас, вы даже приблизиться к нему не можете. Но попытались соблазнить меня вакантной должностью секретаря. Быть может, вы хотите предложить мне еще что-нибудь? Полагаю, вы меня пригласили не только ради того, чтоб пофилософствовать?

Христакиев поправил по привычке крахмальные манжеты своей белой рубашки, оттянул фалды пиджака, словно хотел что-то с себя стряхнуть, потом сказал холодно:

— В ходе нашего разговора вопрос о другом решился сам собой. Нет смысла предлагать вам что бы то ни было.

— Ваше сокровенное желание и цель — закрыть мою типографию?

— Теперь уже нет. Как раз наоборот. Мы говорили по-дружески в последний раз.

— Почему же вы не хотите ее закрыть теперь?

— Чтобы иметь основание сделать это в будущем, — ответил Христакиев.

— Тогда какой смысл держать в ящике стола следственное дело?

— Я надеялся, что ваша амбиция, нормальное честолюбие интеллигентного человека заставят вас основательно пересмотреть все, когда вас уволили. Я верну залог, но вы все же подыщите себе иное занятие.

Он позвонил и приказал рассыльному зажечь лампу.

— Вот бумага и ручка, пишите прошение, чтобы вам вернули залог. — И он принялся диктовать текст.

Когда Кондарев кончил писать и поднялся со стула, Христакиев смерил его таким взглядом, словно видел впервые. И только сейчас, в свете лампы, он смог его как следует разглядеть. Это был совсем не тот раненый и озлобленный арестант, лежавший тогда на больничной койке. Перед Александром стоял совершенно другой человек — самоуверенный и крепкий. Кондарев засунул руку в карман брюк; из-под расстегнутого потертого пальто виднелся грубошерстный костюм. Стоял как истукан, словно был прибит к полу. И в том, как была согнута под прямым углом в локте его левая рука, державшая сигарету, и во всем его простонародном облике — сельский учитель и только, — и в крупном подбородке, в закрученных кверху усах и в его костистой фигуре Христакиев уловил какую-то чисто болгарскую коварность. Светло-коричневые брови Кондарева слегка приподнялись, он улыбнулся, но в улыбке его блеснуло что-то похожее на угрозу. Христакиев встал, давая Кондареву понять, что встреча закончена.

— Служите вашему божеству, а я буду служить своему. Боги, как сказал кто-то, лукавы и кровожадны.

— Не боги, а некоторые люди, — ответил Кондарев и повернулся к нему спиной.

На улице совсем стемнело. Смерзшийся снег скрипел под ногами. Из трактира доносились пьяные крики и пенье. Сильный ветер грохотал вывесками и ставнями и разносил запах жареной свинины. Фонари мигали, словно силились рассеять густой мрак, пропитанный холодной сыростью. Город как будто лежал на дне громадной ямы, где глохли всякие звуки. На прояснившемся черном небе, словно волчьи глаза, горели редкие звезды.

На следующий день Кондарев получил от нотариуса извещение, что Манол Джупунов опротестовал вексель, а после рождества, когда судебный следователь наконец дал распоряжение банку вернуть ему залог, он отправился получить его. Когда он вышел из банка, его встретили поджидавший судебный пристав с понятым и Манол. Его обыскали и забрали деньги — на руках у Манола был исполнительный лист. Все это было проделано явно по наущению Александра Христакиева. Только теперь Кондарев понял, почему Христакиев согласился вернуть ему залог.

18
В октябре восемнадцатого года вернулся из плена кожевник РадиВоденичаров, по прозвищу Сана.

Две недели пробирались они, оборванные, одичавшие от усталости и голода, к старой границе, терявшейся в густой мгле лесов; они видели с высоты англо-французские войска, снующие по дорогам. Добравшись наконец до К., Сана пролежал, не вставая, два дня — ему не хотелось никого видеть. Жена его, Гичка, не могла нарадоваться его возвращению; чтобы накормить получше мужа, она зарезала последнюю курицу, а дети (их было трое: мальчик Лазарчо и две девочки, обе синеглазые и обе с чахоткой в крови) по вечерам ссорились из-за того, кто ляжет спать с отцом, и девочки плакали, если он предпочитал им сынишку.

На третий день Сана отворил двери подвала, ошпарил кипятком рассохшиеся доски, чаны, корыта, в которых выделывал кожи, а через несколько дней набрал несколько сырых кож и принялся за работу. Он торопился использовать бабье лето, чтоб заработать хоть несколько левов и накормить семью. До наступления холодов он пошел к соседу-возчику. Они запрягли в повозку лошадей, взяли топоры. Из ближайшего казенного леса привезли четыре воза дров для топки, но, когда отправились в лес еще раз, лесник поймал их и хотел составить акт. Сана не тронул его и пальцем, но посмотрел на него тяжелым, гнетущим душу взглядом, угостил сигаретой, и лесник ушел подобру — поздорову …

У самого его дома то тихо плескалась, то бурлила — в непогоду — река. По вечерам Сана вслушивался в ее плеск, как вслушивается человек во что-то знакомое, родное, которое слышал с давних пор, но сейчас слышит уже другими ушами. Река словно нашептывала ему: «Вот так, вот та-ак», и Сана пытался охватить медлительным, но решительным умом свою жизнь с начала Балканской войны по сей день и понять, по каким божеским и человеческим причинам он столько лет гнил в окопах, кто сжигает людей в огне войн, кому надо, чтобы его дети сидели голодными, чтобы их легкие съедала чахотка. Он искал ответа у себя самого и ни у кого другого, искал как одержимый и был уверен, что обязательно найдет его без посторонней помощи — ведь он все видел своими глазами, на собственной шкуре все испытал! По ночам он терзал свой ум и наполнял табачным дымом свою обширную грудную клетку, не понимая, что отравляет в комнате воздух и помогает чахотке — убийце его детей. На фронт его отправили генералы, богачи, министры, городской голова. Но каким образом эти люди сумели наступить всем на горло, кто дает им эту силу, откуда она у них? Если дается она от бога, — значит, бог есть зло, если от людей, — значит, люди скоты. В России, говорят, Ленин и Троцкий взбунтовали народ. Народ поднялся, поднялся так, как при Радо мире и Владае в Болгарии, но и там его приберут к рукам новые правители, оседлают на свой манер, потому что народ, мол, для того и существует, чтобы на нем ездить. Итак, что же делать? Работать, беречь от чужой руки кусок для своих детей. Кто посягнет — по морде!..

Газет он не читал, но по вечерам в корчме, где собирались обитатели Кожевенной слободы, прислушивался, о чем говорят люди. Его земляк и приятель, сапожник Петко Шоп, бывший унтер-офицер 18-го пехотного полка (Сана был артиллеристом), пытался просвещать его — читал ему вслух «Работнически вестник». Сана слушал, как говорится, вполуха — газетам и громким словам не верил, но однажды вечером согласился пойти в клуб коммунистов. Ему не понравилось — разговоров много! — Все время он думал о детях и все больше о Лазарчо. Мальчик потел по ночам, кашлял. Фельдшер Спиридонов осмотрел ребенка, но какая от этого польза? Мальчику необходимо усиленное питание… Сане казалось, что если Лазарчо умрет, то и ему не для чего больше жить.

Однажды, напившись в кабаке, он завел речь о больном ребенке; один пекарь, разбогатевший во время войны, сказал ему:

— Жена твоя еще молодая — вот и сделаешь с ней другого мальчишку.

Сана схватил мраморную доску со стола, и пекарь побежал к выходу. Доска пробила одну из створок дверей и разбилась на куски. Через полчаса явился старший жандарм. Сана вышвырнул его как собачонку. Старший привел с собой подмогу, и в этот вечер Кожевенная слобода пережила часы, напоминавшие времена турецкого ига. Сана расшвырял жандармов, порвал шнуры на старшине, но тут уж прибыл военный патруль. Ему сумели связать руки и повели в участок. Но по пути он разорвал веревки. На него накинулись и били до тех пор, пока снова не связали, а он стонал от злобы и дико бранился. До участка его провожала толпа молодежи и мальчишки.

Прошла зима. Он провел ее в страшной нищете. Когда запахло весной, воронье облепило старые вербы у деревянного моста, на котором Сана развешивал для сушки свои кожи. Они каркали, почувствовав вонь дубильной замочки, и смотрели на него, как он мнет своими волосатыми ногами кожи. Гичка побелила снаружи и внутри их домишко с прогнившей, покосившейся галерейкой во дворе, и посветлевший домик заулыбался чистой, застенчивой улыбкой бедняка под своей широкополой серой шляпой-стрехой. Запахло молодой травкой во дворе. У шумливой, полноводной сейчас реки и в овраге потянулась к солнцу молодая крапива. Гичка собирала ее и варила суп. Сана начал ловить рыбу — руками, сачком, старым полуистлевшим неводом, который всегда рвался в самый неподходящий момент, и все еще продолжал думать над тем, что ему нашептывала река. Когда удавалось наловить рыбы побольше, он продавал ее в городе. Река кормила его, хотя однажды зимой она чуть было не отняла у него жену. Во льду была прорубь, Гичка брала из нее воду для стирки. Как-то раз она поскользнулась и упала в прорубь. Сана телом своим разбил лед и вытащил жену. На руках внес ее в дом; Лазарчо — ему тогда было шесть лет — и сестрички его ревели в три ручья по своей мамочке, которую Сана тогда перевернул вниз головой, чтобы из легких вышла вода…

На следующий год Сана стал зарабатывать уже вполне достаточно, теперь хватало не только на хлеб. Но, несмотря на улучшившееся питание, дети продолжали оставаться желтыми как воск, с синими прожилками на висках и шейках, отечными. Правда, Лазарчо словно бы вырос, поумнел, говорил разумно, даже и не по годам. В школе был первым по успеваемости, но часто не ходил на занятия, особенно зимой.

— Ешь› родненький, — тебе надо окрепнуть. Пей сырые яйца — прибавится крови.

— Зря заставляете вы меня есть. Мне лучше, когда я не ем, легче как-то, да и не потею тогда по ночам.

Такой же рот, как у отца, — крупные, крепкие губы мужчины; такой же крутой, квадратный лобик, такие же темные смелые глаза под сросшимися бровями; даже ухо — маленькое, аккуратное — в точности как у него. И движения у Лазарчо ловкие, быстрые. Несмотря на болезнь, был он жилистый, с крепкими мускулами, и потому-то, видно, чахотка не могла его сразу одолеть. На шейке у одной из девочек появились болячки, а у Лазарчо — нет.

Порой, глядя на своего наследника, как тот во дворе учит уроки на скамейке. Сана начинал верить, что мальчик выздоровеет, и тогда его охватывала радость и приливала энергия, он дышал полной грудью и то и дело распрямлял широкие плечи. «Трак! Трак!» — постукивал валек в его руке, куры многообещающе кудахтали, утки и гуси ныряли в реке и на синевато-зеленой поверхности воды выглядели нежными белыми клубами снежной пены. На перилах старого деревянного моста сохли кожи, река мирно плескалась, и в воздухе, казалось, уже не было ни тревоги, ни страха — ни за Лазарчо, ни за остальных детишек. Но мальчик вдруг начинал кашлять, уголком глаз Сана следил за тем, как сынишка поднимается со скамейки и плюет, а после долго разглядывает выплюнутое… И снова насмешливо звучал плеск реки, обманчиво становилось спокойствие теплого летнего дня, обманчива синева неба. Темнел белый свет, надвигался мрак и на душу Саны — опять поползли тяжелые черные мысли, а в сердце разливалась прежняя неукротимая ненависть ко всему на свете и к людям. Словно стая воронья, набегали воспоминания о фронте, об убийствах и крови, которую проливал и он сам. Сана. Особенно часто навещало и терзало его душу воспоминание об одном сербе, раненном в колено. Всю ночь серб кричал: «Ау-у, ку-ку меня, ау, ку-ку, боже!» — и солдаты не могли спать из-за его воплей… Эти дураки, санитары, не увезли его в лазарет… Нет, все это было зря, другие на этом жирели. Подлый мир!

После подобных размышлений Сана либо отправлялся в корчму и, выпив несколько рюмок раки и, искал, с кем бы подраться, либо, закончив засветло работу, торопился к сапожнику. Шоп чинил обувь старой подошвенной кожей, содранной с совсем уж негодных башмаков, и его маленькая мастерская вся провоняла кислятиной. Возле столика с инструментами стоял грязный таз, в котором мокли куски старой кожи.

Сана молча садился, курил и время от времени тихо стонал.

Шоп щурил свои веселые кошачьи глаза, русый чуб его при каждом ударе молотка подскакивал над выпуклым лбом.

— Ну что, наработался?

— Наработался. Что там пишут в газете?

— Пролетариат продвигается вперед на всех фронтах.

— Весь год брешешь одно и то же.

— А ты живешь, как серая скотинка, и, как скотинка, помрешь. Вот так-то…

Сана заводил разговор о дороговизне, о детях, о разных происшествиях в слободе. Потом отправлялся в корчму.

Прошла стачка железнодорожников. Сана не придал ей значения. Что тут такого? Люди требовали увеличить им заработок. Это его не касалось. Проходили различные выборы. Он не голосовал. В это время многие молодые кожевники записались в коммунистическую партию, некоторые сшили себе красные блузы. Сана все чаще оставался в одиночестве. Особенно в праздничные дни весной двадцать первого года. В овраге за домом расцветал боярышник, цвели сливы и старое, искривленное абрикосовое дерево; дети ходили в ущелье за маками; женщины трясли, выколачивали, убирали в домах, готовясь к пасхе. Перед вечером на всю слободку ложилась тень от ближнего холма, река шумела еще сильнее, лаяли собаки, веяло резким холодом, а в корчме пять-шесть пожилых кожевников и общинный рассыльный сидели и вели разговор всегда один и тот же — выхвалялись, мудрствовали или ругались.

Сана сидел и слушал, подавленный и одинокий. Зачем он здесь, кого ждет? Пойти домой не смеет. Лазарчо опять болен — лежит, уставился в потолок своими большими глазами. Гичка растерла его керосином. Девочки за последнее время немного окрепли, поправились, но это мало радовало Сану… В корчме ему околачиваться опасно — выругает кого, а то и ударит. Ракия уже не доставляет удовольствия, опротивели ему люди, пугает собственный дом. Куда деваться, что делать?

В один из таких апрельских вечеров мимо корчмы проходили коммунисты — человек сто, с цветами; были среди них женщины и девушки. Они возвращались с какого — то своего собрания, загорелые, веселые, шагали уверенно по выметенной к празднику улице и пели. Шоп нес на руке пиджак, рядом с ним шагали кожевники, которых он с собой привел. Завсегдатаи корчмы вышли поглядеть на них. Вышел и Сана. И то ли потому, что он позавидовал веселому и бодрому виду Шопа, то ли потому, что насмешки стариков его злили, то ли потому, что чистая вера этих людей тронула его очерствевшее сердце, но, когда Шоп и другие крикнули ему: «Идем с нами, приятель, твое место тут!» — Сана сошел со ступенек корчмы и, как был, в накинутом на плечи пиджаке, вошел в колонну с легкой улыбкой под черными усами, которая появилась как-то сама собой.

Через неделю его приняли в партию.

На собраниях он напрягал мозг, чтобы понять, о чем говорят люди. Он слышал много незнакомых, непонятных слов: революционный пролетариат, синдикаты, балканская федерация, коминтерн, экспроприация. Никто их ему не разъяснял, и Сана начинал отчаиваться, а порой говорил себе, что все это обманные слова для простых людей, такие же, как царь, отечество, долг перед родиной и прочие слова, которыми в казарме забивали им головы. Его злили ораторы, которые много говорили. «Вот как закручивает не по-нашенски. Если бы он сам понимал, что к чему, то и рассказал бы по-простому. Посмотрим, что получится в России, а наши пускай себе болтают».

Но интерес к России усиливался, и Сана начал аккуратно читать газеты. Своим огромным указательным пальцем с толстым ногтем он медленно водил по строчкам; кожа на лбу его собиралась меж бровей в складки, а губы произносили по слогам слова. Имена генералов, царя и министров, которых он видел во время войны и о которых столько слышал, переплетались теперь в его воображении с именами незнакомых правителей, революционеров, премьер-министров, банкиров. Ведь каждый народ добивается своего, потому и происходят войны, думал он. Но если капитал имеет общие интересы, тогда почему французы и англичане дрались с германцами, итальянцы воевали с австрийцами, американцы выступали против немцев? Темное дело! Шоп пытался ему разъяснять это — долго и пространно. Верно, есть еще другой мир — бедноты. В России беднота победила окончательно в прошлом году, и теперь в Болгарию прибыло много врангелевских белогвардейцев. Сана своими глазами видел их, но от этого факта мировой порядок яснее не стал. Сказано же: «Ум без денег — чистое безумие». Коль не понимаешь что к чему, так и с коммунистами нечего водиться!

19
В праздничные дни в маленьком дворике сапожника Шопа собирались обычно до обеда четверо-пятеро человек выпить ракии. Регулярно заходил подмастерье скорняка Дако маляр Канжов, квартирант Шопа — учитель из деревообделочного училища Грынчаров — и изредка Сана.

Они усаживались на покосившиеся, грубо сколоченные из жердей скамейки под высокими яблонями-петровками. В чешме охлаждали ракию, а жена сапожника приготовляла им на закуску салат. Шоп не скупился ни на ракию, ни на яблоки. В десяти шагах от них текла река, и хоть от ее грязных берегов несло вонью — днем, правда, дурные запахи перебивал горьковато-сладкий запах крапивы и бузины, — зато веяло прохладой. В сыром дворике, затененном яблонями, пестрели солнечные пятна, журчала чешма, скворцы, уже выведшие птенцов, целыми стаями налетали на шелковицы и вишни в соседних дворах. Наступала та обеденная празднично-сонная тишина, когда отчетливо слышалось, как чешется и стукается рогами о ясли корова соседа, как сопит в хлеву свинья. Над почерневшей кровлей, разъеденной желтой сыпью лишайника, трепетал зной, в листве ореха верещали цикады, немилосердно терзая слух.

В самой лучшей комнатке дома Шопа, в окошко которой глядело синее небо и просовывались тем но-зеленые ветви яблони, учитель Грынчаров, только что выбритый, одетый в праздничную белую рубашку с отложным воротничком, строго и критически разглядывал в зеркальце свое тронутое оспой лицо. Он стал прислушиваться к разговору, происходившему на дворе. Дако, Канжов и хозяин дома рассуждали о связях Стамболийского с белым триумвиратом — Масариком, Пилсудским, Авереску.[114]

— Панская Польша и помещичья Румыния заключили союз, — сказал Шоп, очищая острым ножиком яблоко. — Стамболийский втянет и нас.

— О войне не может быть и речи, — буркнул Сана. Для воскресного дня он вырядился в черный грубошерстный костюм, надел старую, но чистую кепку.

— Четыре года, как окончилась война, а русских пленных все еще не отпускают, — сказал Дако.

— Врангель записал их в белогвардейцы, — заметил Шоп и, подняв голову, одобрительно взглянул на него.

Сана, качнув головой, сказал:

— Вздор!

Увидев, что из дому вышел учитель, он нахмурился и умолк.

Грынчаров был в новом шевиотовом костюме и юфтовых башмаках, которые сильно скрипели. На его рябом лице сияла покровительственно-снисходительная улыбка, белки глаз казались молочно-синими, а над распахнутым воротом рубахи торчал внушительный кадык. Он заговорил глухим басом:

— Бай Петко прав. Малая Антанта — это агент Англии и Франции. Стамболийский не зря ездил по этим странам.

Засунув руки в карманы брюк, учитель остановился напротив сидящих собеседников.

Сана кашлянул. Честолюбивый Грынчаров бросил на него косой взгляд — ему не понравился этот кашель, он не любил, когда его прерывают.

— Тебе, бай Ради, это не ясно?

— Войне не бывать. Не так-то это просто, — буркнул Сана.

Полные губы Грынчарова растянулись в усмешке.

— Никто и не говорит, что она начнется завтра. Союзы и тайные соглашения будут заключать на годы. Капиталисты грызутся между собой за рынки и колонии, но, когда приходит необходимость выступить против пролетариата, как вот сейчас в России, они сразу становятся союзниками.

— Деньги-то ведь разные, как же так? — заметил Сана.

Дако презрительно ухмыльнулся.

— Золото — всегда и всюду золото!

— Теперь нет золотых денег! Не болтай ерунды: еще не знаешь, на каком дереве хлеб растет!..

Учитель сперва не понял, потом рассмеялся.

— Нет, это не так уж просто и глупо, — сказал он. — Бай Ради задал этот вопрос с полным основанием. Вопрос важный, но никто ему не разъяснил его. Для международного капитала стоимость различных денег определяется одной основной единицей — золотом, золотым обеспечением. Есть еще и кое-что другое — биржа… Тебе, бай Ради, надо почитать какую-нибудь книжку, тут нельзя 546 верить, что называется, в кредит. Постой-ка, я тебе сейчас дам такую книжку…

Вечером Сана принялся читать книжку, которую ему дал учитель. Он уселся на трехногий стульчик в маленькой, окрашенной темной охрой кухоньке, где недавно окотилась тощая кошка. При свете керосиновой лампочки, от которого было больно глазам, он упрямо пытался разобраться в каждом слове — ему не хотелось лишь бы как прочитать книгу. За стеной спали дети. Слышно было, как они бормочут и хнычут во сне, как ворочается в постели Гичка.

Часа через два он лег в постель с вконец помутившейся головой, словно выпил много, и долго не мог заснуть. Мысли его все время вертелись вокруг книжки, что-то жгло в груди. Учитель потом давал ему и другие книжки…

В ноябре двадцать второго года Лазарчо отвезли в больницу, и там он пролежал до февраля следующего года. Мальчика выписали, чтобы он умер дома.

Сана сразу постарел…

В комнатке, выходящей окном на улицу, куда редко заглядывало холодное зимнее солнце, лежал под большим одеялом Лазарчо со старчески поблекшим лицом, высохший, как скелет. Только в темных глазах еще тлело синеватое пламя, и он задумчиво глядел на почерневшие балки потолка. Ребенок тяжело дышал, но не плакал и терпеливо ждал, когда придет та, что с косой, и закроет ему глаза..»

Он умер в конце марта, под вечер. День был серый, промозглый. Южный ветер бился в стекла и тонкие рамы окон; набухшая от снегопадов река шумела, накатываясь рыжевато-мутными волнами и подмывая загрязненные берега. Воронье раскачивалось на голых ветках верб, которые гнул и трепал ветер; громко и радостно гоготали гуси, возбужденные приближением весны.

Сана с утра отправился в город по делам. Возвращаясь, он уже издалека увидел в окне своего дома зажженные свечи и услышал плач жены и соседок. Ступая ослабевшими ногами, он поднялся по лесенке, жена отчаянно вскрикнула и кинулась ему на грудь. Сана снял кепку, поглядел на такое дорогое личико своего многострадального Лазарчо; углы губ его задергались, надулись на висках вены, задрожали большие руки.


Одна из соседок пошла к священнику сообщить о смерти, чтоб ударили в колокол. Женщины грели воду — обмыть ребенка, а Сана по чьему-то совету (он не помнил в те минуты ни о чем) снова отправился в город, чтобы заказать у Кондарева некролог.

Когда он вошел в типографию, глаза его тоскливо и рассеянно оглядели бедное, с грязными стенами помещение. Перед наборной кассой стоял Кондарев в синем халате. Кольо Рачиков наблюдал, как тот набирает.

— Что случилось, бай Ради?

— Мальчик мой умер, — сказал Сана белыми, без кровинки губами, ни на кого не глядя.

Кондарев отложил набор, подал ему стул.

— Садись.

Они помолчали.

— У тебя уже написано что-нибудь для некролога?

Сана отрицательно покачал головой.

— Я напишу его сам, только скажи мне имя ребенка и когда состоятся похороны.

Пока Кондарев записывал имя ребенка и родных, Сана курил, опустив голову, кратко отвечая на вопросы. Кондарев подобрал красивую форму для некролога — с ангелочками.

— Завтра утром я пришлю его тебе домой.

- #9632; Сколько?

— Об этом не будем говорить.

Сана вынул старый сафьяновый кошелек, но Кондарев отвел его руку.

— Сейчас деньги тебе понадобятся для другого, оставь. Я приду на похороны.

По жесткому, сухому блеску глаз Саны Кондарев понял, что утешать его бесполезно. Крепко пожав ему руку, Кондарев поглядел в его глаза, нарочно задержав подольше взгляд, и на этот взгляд Сана ответил — позволил Кондареву увидеть страшную муку его души и, казалось, спрашивал о чем-то… Кондарев долго не мог забыть выражения его глаз.

— Я сам принесу некролог. Возможно, я успею отпечатать его сегодня вечером, — сказал он, когда Сана собрался уходить.

— Я знал мальчика, — сказал Кольо. — Видел его прошлой осенью в больнице. Там лежал наш учитель пения. Они лежали в одной палате, в туберкулезной. Умный мальчик был.

— А отца знаешь?

— Как не знать, ведь это тот самый кожевник, который отчитал в клубе Анастасия.

— Послушай, Рачиков, напиши-ка что-нибудь хорошее о мальчике. Кто же еще это сделает, как не ты. Давай-ка сочиним некролог…

Так появилось стихотворение из двух строф про Лазарчо — первое печатное произведение Кольо Рачикова, над которым плакали женщины у калиток, где, словно черная вещунья, опустилась эта скорбная весть.

С той поры началась дружба Кондарева и Саны. Точнее, она началась еще в прошлом году на собрании, но в день смерти ребенка они впервые душевно сблизились и узнали друг друга.

20
В середине марта Народное собрание было распущено, а новые выборы назначены на 23 апреля. Перед этим правительство внесло изменение в избирательный закон. Пользуясь тем, что в некоторых округах было объявлено военное положение, власти держали под арестом редакторов газет, не допускали в села агитаторов и всеми силами ополчились против буржуазных партий и коммунистов. Партийные штабы заработали вовсю, оппозиционные круги пришли в волнение.

В начале апреля в К. приехали Абрашев и профессор Рогев, и на следующий день, в воскресенье, блок созвал большое предвыборное собрание. В тот же день начали предвыборную борьбу и коммунисты. Деревянные балконы в зале городского читалища трещали от набившихся туда слушателей; оттуда прямо на головы сидящих внизу сыпалась шелуха от тыквенных семечек; в темный зал из распахнутых дверей казино проникали синеватые струйки табачного дыма и доносились враждебные выкрики, смех и топанье сторонников блока, засевших там, чтобы помешать собранию.

На авансцене, перед опущенным занавесом с изображением лиры, напоминавшей шерстобитный лук, вспотевший, разгоряченный Янков изрекал полные яда тирады против правительства и блокарей. Публика часто хлопала, и деревянный зал буквально сотрясался и гудел. К концу речи Янкова началась свалка — охраняющие собрание вышвырнули вон блокарей. Однако арендатор казино, тоже блокарь, снова впустил их под самым носом полиции, которая следила за порядком на площади…

Предвыборная борьба потребовала посылки агитаторов в села, где были сильны земледельческие дружбы, и в один из апрельских дней, перед самыми выборами, Кондарев выехал с Бабаеневым и Сапой в село Равни-Рыт.

День был ясный и теплый. Зеленым шелком переливались буковые леса, холодно и сурово чернели дубы, только начавшие давать нежные побеги. Изумрудный ковер полей был испещрен отцветающими дикими грушами. Влажная земля, покрывшаяся тонкой корочкой, жадно впитывала в себя солнечные лучи, а на юге, где горизонт загораживал Балканский хребет, в синем небе таяли его заснеженные цепи.

Сосед Саны щадил своих тощих лошаденок. По круто спускающемуся шоссе разбитая повозка нестерпимо тряслась, клячи едва передвигали ноги, и трое путешественников предпочли идти пешком, пока не выбрались наконец на проселочную дорогу. Они пробыли в пути гораздо дольше, чем рассчитывали, лошади часто отдыхали. Добрались до Равни-Рыт уже в сумерках.

На повороте, у первых же домов, скрытых молодой зеленью сливовых садов, перед их подводой вдруг выросли четыре фигуры в бурках. Кто-то строго крикнул: «Сто — ой!» Телега остановилась. Кондарев вытащил из-под мешка с сеном пакет с воззваниями и сунул себе за пазуху.

Один из остановивших их крестьян схватил лошадей под уздцы, двое остались стоять в стороне, опершись на палки, а четвертый, в высокой шапке, с длинными отвисшими усами, коротко спросил:

— Куда?

— Едем в соседнее село, — сказал Кондарев.

— Кто вы? — Крестьянин поглядывал то на небритое лицо Саны, то на траурную повязку на его рукаве.

— Торговцы кожей.

— Потребуй у них документы, — посоветовал крестьянин, державший лошадей.

— Чего там еще смотреть документы. Это не наши. Поворачивайте назад!

— Отпусти поводья, сукин сын! Не заставляй меня слезать! — крикнул Сана.

— Поворачивайте, пока по вас не прогулялась палка! В село въезжать нельзя.

— А что, ваше село чумное, что ли? Отойди в сторону и убери подальше от колес ноги, а то переедем, — сказал Сана и встал.

— Чумное оно для таких вот горожан, как вы, чума вас задуши!

Крестьянин ударил палкой по боковине подводы, лошади было рванулись вперед, но их по-прежнему крепко держал тот, что стоял впереди; он старался повернуть их обратно. Дышло задралось вверх и затрещало.

— Не пугайте коней, люди, они же такие уморенные, — взмолился возчик.

Сана вытащил из его рук поводья и кнут и свирепо хлестнул лошадей. Лошадь справа едва не раздавила крестьянина. Испуганные животные с шумом и грохотом помчали повозку по деревенской улице. В ту же минуту Бабаенев выругался и пригнулся — в спину ему угодил брошенный вдогонку камень. Рядом с Саной упала палка, и еще два камня стукнулись о дно повозки. Кондарев склонился над скачущими лошадьми, держась одной рукой за поперечину телеги, а другую прижимая к груди, чтобы не растерять воззвания. За воротами крестьянских усадеб лаяли собаки. Лошади так натянули поводья, что они едва не лопались; дважды подводу заносило, и она чуть не разбилась о каменную ограду, но, как только въехали по крутому подъему на площадь, лошади сразу же успокоились и Сана их обуздал.

— Слава богу, не было встречных повозок, — пробормотал перепуганный возчик и перекрестился.

— Ну а почему ты остановился? Испугался каких-то оборванцев, мать их так!.. Вырвать надо было у них палку и надавать по первое число, — ругался Сана.

Бабаенев тыльной стороной ладони ощупывал свою мощную спину. Шапка его свалилась на дно повозки, в темноте его лысое темя белело, как перламутр, над поднятым воротником полушубка.

— Остановись, где горит огонь. Там трактир. Никак дух не переведу, — сказал он.

Как только подвода остановилась, из трактира вышли несколько человек. Держа руки в карманах, они молча и враждебно разглядывали приезжих, Бабаенев спросил, где найти Велчо.

— Какого Велчо? У нас в деревне много разных Велчовцев.

— Велчо Менчев, Менка. Он дружит с учителем Николчо, братом сельского старосты.

— Должно быть, дома. А зачем он вам?

Бабаенев сделал вид, будто не слышит вопроса, слез с повозки и принялся отряхивать шапку. Кондарев запихнул воззвания за пояс штанов. Крестьяне вернулись в трактир, и тот, что разговаривал с Бабаеневым, сказал другим:

— Этот с бородой — коммуна, уже второй раз вижу его здесь…

Бабаенев шел следом за ними. Сана распряг лошадей и потрепал их за ушами. Возчик взял мешок с сеном. Свет из окон трактира падал на подрагивающие спины лошадей, освещал коричневую фуфайку Саны и терялся на противоположной стороне улицы, на каком-то балконе, где висела пестрая черга. Кроме гама, доносившегося из трактира, и собачьего лая, слышался еще громкий рокот реки. От могучей горы, вздымающейся над селом, веяло холодом, снегом и запахом буковых лесов.

Жадно вдохнув ледяной воздух и поежившись от холода, Кондарев вошел в трактир.

В углу, возле крайнего окошка, где до самого потолка громоздились ящики из-под пивных и лимонадных бутылок, Бабаенев тихо разговаривал со скуластым крестьянином в драной, домотканого сукна куртке. Сидевшие за столами смотрели на него враждебно. Возле печки, где грелся большой кофейник с рак и ей, несколько человек молча вертели в пальцах рюмки из толстого стекла. Медово-сладкий аромат сливовицы, казалось, пропитал воздух.

Скуластый крестьянин оглядел Кондарева, откашлялся и вышел. Следом за ним вышел еще один, набросив на плечи кожушок.

— Ничего не получится, — зашептал Бабаенев, подойдя к Кондареву. — Послал человека сообщить нашим, но здешний староста лютый дружбаш. Село находится на пути к Тозлуку, потому здесь расставили стражу, чтоб не пускать агитаторов. Вот тебе и народовластие!

— Но ты же уверял, что все будет в порядке, а что теперь запел? Ведь дело было вроде уж в шляпе!

— Тише, не кричи. Кто знал, что лошади окажутся такими клячами? Я же тебе говорил, что здесь дружбашский оплот… Они Тончоолу ждали было. Мы тоже выбрали времечко приехать!..

— Скажи бай Ради и возчику, чтоб шли в дом, а то еще те, с палками, подоспеют, — сказал Кондарев, наблюдая за крестьянами. В душе его кипело возмущение, он был зол на Бабаенева за то, что тот не сообразил, — дорога-то дальняя, а лошади слабые.

Минут через пять вошел сельский кмет. Обутый в грубошерстные порты, ловко застегнутые на латунные крючки, он бесшумно подошел к столу, где стоял с товарищами Кондарев. Его светлые глаза насмешливо щурились под огромной шапкой.

— Ну, так что здесь такое?.. Я — староста. Прошу вас убраться из села по-хорошему.

— Кынчов, и тебе не стыдно? Вместе же гнили в окопах, — сказал Бабаенев, расстегивая полушубок и отыскивая гребень, чтоб расчесать свою бороду.

— А почему мне должно быть стыдно? Ты горожанин, я мужик. Сапог лаптю не пара. Нам все равно не понять друг друга.

— Оставь людей в покое, староста! Только вам, что ли, агитировать? — обратился к приезжим старик, державший в руках четки и нервно пощелкивавший бусинами.

— Не спеши гнать пастуха, дед Харалампий, не стоит радовать волка. Ступайте, господа, пока не поздно.

— Занимайся своим делом, никто тебя слушать не станет, — сказал Сана.

Староста спокойно оглядел его, словно только что заметил, задержал взгляд на давно не бритой бороде, на траурной ленточке и кротко проговорил:

— Твоя милость в трауре, потому ты такой раздражительный. Упокой, господи, душу умершего. Я тут кмет, и мне уходить незачем, а ты здесь чужой, ты и уходи.

Тогда громко, чтоб все слышали, заговорил Кондарев:

— Ты, бай Кынчов, кажется, разумный человек. Был на фронте, и если у тебя тогда не открылись глаза, то ты должен теперь сам их открыть. Ваши главари обманывают вас, говоря, что вы управляете страной. Ни вы, ни они не управляют ею. Управляют все те же банки и шкуродеры-капиталисты. Оставьте нас в покое — дайте нам провести собрание, и мы уедем. Пусть услышит село и нашу партию.

Староста потер щеку и пренебрежительно усмехнулся в усы.

— От этого вам не будет никакой пользы, товарищ. Ваших голосов как кот наплакал. Десяток голодранцев… Дадим вам двадцать голосов, вот и радуйтесь. Из комара сала не натопишь…

Крестьяне прятали ухмылки, наклонялись, словно бы поправляли кожушки на плечах, и с любопытством следили за этим словесным поединком.

В трактир вошел худощавый молодой человек в городе к ой одежде. Русые волосы, зачесанные назад, открывали белый покатый лоб, смущенная улыбка играла на его женственных губах. За ним показался еще какой-то молодой парень, невысокий, но плечистый, он нетерпеливо прокладывал себе дорогу. Его левый глаз давно уже, видно, вытек, а высохшее, сморщенное веко походило на рубец старой раны. Левая бровь, тоже безжизненная, лежала как-то наклонно. Зато второй глаз светился умом и восторженностью. Короткий вздернутый нос, похожий на стручок перца, придавал ему несколько нахальное выражение. Он широко размахнулся и звонко поздоровался за руку с Бабаеневым, а затем и с остальными.

— Добро пожаловать, товарищи!

— Никола, ступай отсюда! — сказал староста русому, который тоже здоровался с приезжими.

Одноглазый обернулся к старосте, сверкнул на него своим черным глазом и сказал громко:

— Наш староста служит богу и Мамону. Таковы все дружбаши, прости их господи!

— Хочешь и второй глаз потерять, ублюдок?

— …Голосует за тозлукского богача Тончоолу, а работает исполу на ваших Джупуновых.

Староста схватил одноглазого парня за воротник.

— Не трогай! Не посягай… — Одноглазый отпрянул в сторону и оскалил зубы, глаз его налился кровью. Фуражка упала, и открылся мальчишеский лоб с непокорно торчащими вихрами.

— Брат, ты не имеешь права, — вмешался русый.

— Мне ничего не стоит посадить тебя под замок, Никола. Ослы вы этакие, фасон перед своими держите! А ну, господа, отправляйтесь-ка восвояси, чтоб не пришлось вам устраивать собрания в кутузке! — староста вскипел и повысил голос.

— Товарищи, пошли ко мне. Тут собрались все его покорные овечки. — Одноглазый энергично кивнул головой в сторону крестьян.

— Боитесь? — спросил Кондарев. Одноглазый ему нравился.

— Арестует нас, не глядите, что он такой добренький.

Уйти им сейчас из трактира значило бы, что их прогнали. Они провели бы собрание где-нибудь под навесом с участием пяти-ихести человек или в какой-нибудь комнатушке, где Бабаенев стал бы ораторствовать. Нет, лучше уж остаться здесь, и будь что будет — пускай крестьяне послушают эту ссору и пускай призадумаются. В конце концов пользы будет больше, пусть даже дело дойдет до драки. Но Бабаенев был другого мнения.

— Что ж, пойдем, — сказал он и взял со скамейки свою шляпу.

— Никуда мы не пойдем, — заявил Кондарев.

— Почему?

— Людей и здесь достаточно, мы останемся с ними.

С улицы донесся шум подъезжающего экипажа.

Несколько крестьян направились к двери. Чей-то хриплый голос, выделяясь среди голосов встречающих, пробасил:

— Опоздали мы! Кобыла моя вся в кровь разодралась… Я их еще проучу, специалисты проклятые!.. Гости у вас, что ли? Какие гости? Слышь, пристав, они туточки.

— Тончоолу… Я думал, они нас обманывают, — сказал Бабаенев.

Одноглазый и учитель Никола переглянулись. Кондарев вспомнил о воззваниях: если его арестуют, их обнаружат. Не лучше ли будет отдать их учителю и попросить его расклеить по селу? Но слабый здоровьем и какой-то очень женственный Николчо Кынчов не внушал ему доверия, и он сунул воззвания в руки Менки, который сразу же спрятал их у себя под одеждой.

В дверях показался Тончоолу в прекрасном черном пальто внакидку (об этом пальто говорили, что оно было на Бурове, а Тончоолу стащил его у Бурова во время тырновских событий). Позади него виднелась фигура молодого невзрачного полицейского пристава, который был назначен к ним после убийства Пармакова. За ними с важным и грозным видом вошли крестьяне в бурках, с палками в руках. Тончоолу, со скуластым монгольским лицом, в каракулевой шапке, двигался грузно; из-под его косматых бровей сердито и властно поглядывали крохотные глазки. Шелковая подкладка пальто отливала траурным блеском. Из-под пальто виднелась синяя безрукавка, под нею — черный минтан[115] и просторные крестьянские штаны с обшитыми черным шнуром карманами. На толстых ногах — запыленные юфтовые башмаки. Палка, висящая на руке, стукнулась о стул.

— Эй вы, красные вампиры, прикатили сюда, чтобы сбивать с толку крестьян! Чего вам здесь надо? Почему наврали, что едете в Тантури? Эх, вы, шуты гороховые! Ну-ка, пристав, теперь я хочу видеть, как ты понимаешь свою службу!

Молоденький пристав, выряженный в новый мундир, авторитетно протопав сапогами, сверкая саблей и серебряными галунами на груди, вышел вперед и заслонил собой Тончоолу.

Сана прислонился своей широкой спиной к стене и презрительно поглядывал на галуны и побрякушки, украшавшие грудь пристава. Тот его узнал и смутился. Никола испуганно поглядел на брата, ожидая, что он вмешается, а одноглазый, видимо уже не раз попадавший под арест, привык к подобным стычкам: скрестив на груди руки, он пригнул упрямую свою голову и засопел:

— Они сейчас уедут, господин Тончоолу. Ждут, пока отдохнут лошади, — примирительно сказал кмет.

Тончоолу уставился на учителя.

— Кынчуф, ты мне совсем не нравишься. Твой брат заодно с ними. Мы его пообтешем, и еще как! Из уважения к тебе только и терпим его… Рублевики, подпевалы советские! Рабоче-крестьянского правительства захотелось, да? Адвукаты царя Ленина! Что тебе велено делать, Кынчуф? — Тончоолу затряс руками, и пальто его повисло на одном плече.

Не в силах больше сдержать насмешливой улыбки, Кондарев спросил с притворной наивностью:

— Кто вы, ваша милость? Не кандидат ли в народные представители Тончоолу, тозлукский толстосум?

— А ты кто такой?

— Горожанин, ясное дело. Я лично никогда не видел ни рублей, ни царя Ленина, но тебя насквозь вижу.

— Меня насквозь видишь, говоришь? Что ж ты у меня видишь?

— Вижу, что ты рожден быть правителем и понимаешь, в чем твой интерес. Готовишься загребать большой ложкой из государственного котла. Ты не дурак, дяденька, раз находятся наивные люди, которые готовы выбрать тебя депутатом. А рабоче-крестьянского правительства ты потому боишься, что оно заберет у тебя твою усадьбу и это пальто на шелку!..

В трактире воцарилась тишина. Сана громко рассмеялся.

Тончоолу от неожиданности разинул рот, вытаращил глаза, косматые его брови сомкнулись, лицо заострилось и как-то все собралось у носа. В ту же минуту он схватил свою палку, но Кондарев толкнул стол и двинулся ему навстречу.

— Оставь палку! Опровергай меня, докажи, что я не прав!

— Хватайте их, вы что, ждете, чтоб они нас опозорил и? Разве вы не видите, что он здесь разводит агитацию? — взревел Тончоолу, отступая перед Кондаревым и пытаясь в то же время его ударить.

Двое из стражей с палками набросились на Кондарева и толкнули его к столу. Пристав, схватив его за плечо, принялся расстегивать кобуру револьвера.

— Ты арестован!

— Оставь револьвер! — крикнул Сана, но пристав уже вытащил его и пытался зарядить.

Сана перескочил через стол, поймал пристава за руку и выхватил оружие.

Трактир наполнился криками, крестьяне столпились у двери. Старик, который выступил было в защиту свободной агитации, споткнулся о стул и упал. Бабаенев, умоляюще сложив руки, призывал к порядку.

— Ну что же вы делаете?! Мы сейчас уедем. Кондарев, ты что, с ума сошел? Почему ты смеешься?

Белый как мел пристав то протягивал руку, чтобы отобрать у Саны револьвер, то хватался за саблю и, облизывая пересохшие губы, шептал:

— Бай Ради… меня же уволят… Ой, мамочка!

Сана молча отражал его отчаянные попытки. Его бородатое лицо стало страшным. Перепуганный возчик пятился к выходу. Как только он добрался до двери, он прошмыгнул между крестьянами и кинулся запрягать лошадей. Кобыла Тончоолу заржала.

Вдруг один из крестьян кинулся к лампе и попытался ее задуть, но староста успел остановить его.

— Уходите, господа, я за вас не отвечаю! — снова обратился он к горожанам. — Ступайте и вы, а ну-ка, прочь от дверей! — прикрикнул он на крестьян. — Пускай уходят. Им только того и надо, что осрамить наше село.

Бабаенев первый направился к выходу. Все расступились, давая ему дорогу, но едва он вышел, кто-то ударил его по голове и нахлобучил на самые уши шляпу. Бабаенев пошатнулся, ему стало плохо, и он, не отличая уже повозку от экипажа, едва не свалился под ноги кобыле Тончоолу.

Сана шел впереди Кондарева, который нес свое пальто.

Они уселись в повозку. Вокруг улюлюкали и свистели. Кто-то держал Менку. Тончоолу кричал с порога:

— Не выпускайте одноглазого! Держите и учителишку, я им устрою…

Повозка тронулась, сопровождаемая собачьим лаем и бранью. Незадачливый пристав, уцепившись за нее сбоку одной рукой, а другою придерживая на голове фуражку, бежал и то просил, то угрожал:

— Бай Ради, отдай мне револьвер… Не то сообщу, и вас арестуют в городе… Господа!

После того как Сана хлестнул лошадей и повозка понеслась еще быстрее, он отцепился и отчаянно выругался.

— Верни ему револьвер. Вытащи патроны и брось его, — сказал Сане Кондарев.

— Отдай ему, отдай… А то как бы не натворил какой беды, — настаивал и Бабаенев. — Ну, Кондарев, и заварил же ты кашу… Другой раз закаюсь с тобой куда ехать.

Сана вытащил из револьвера обойму, бросил его на дорогу и крикнул приставу, чтобы тот взял его. Бабаенев, все еще ошалелый от удара и невообразимой тряски, заполз на мешок с сеном, не переставая бормотать:

— Зачем понадобилось тебе его провоцировать?.. Можно было устроить собрание с нашими… И хоть бы воззвания разбросать…

— Да замолчи ты, — сказал Кондарев. — А тебе в голову не приходит, что от такого собрания пользы куда больше?

— Мы должны были проинструктировать товарищей…

— Они и без твоих инструкций знают, что им делать. Тебе просто хотелось язык почесать… Староста сообразил, что к чему. Понял, куда мечу.

— Случись здесь какое убийство, нас бы тогда палками всех перебили… Приемы, подобные твоим, не имеют ничего общего с тактикой партии и отдают хулиганством. Сейчас они изобьют Менку, да и учитель пострадает…

— Все равно будут бить кого-нибудь… Не болтай глупости. — Кондарев надел пальто и жадно закурил.

Бабаенев лег в повозке. У него кружилась голова.

— Ну, по крайней мере увидел, что это такое — дружбаши. Ведь ты больше всех разглагольствовал насчет единого фронта с ними, — сказал он. — О крестьянах ты мне больше не говори, чтоб им…

Кондарев молчал. Сана покрикивал на лошадей. Возчик, втянув голову в плечи, зябко вздрагивал под своей тонкой одежкой. Повозка тарахтела по спуску. Над покрытыми снегом вершинами Балкан сиял болезненно — нежной красотой тонкий серп молодого апрельского месяца, расстилая вокруг золотую и шелковую пряжу. Молочно-белая мгла заполняла котловины и силилась вползти на холмы.

21
Перед выборами Кондарев объездил десяток сел — с товарищами и один. Дважды его арестовывали и прогоняли; в одном селе у него отобрали воззвания и бюллетени, в другом чуть не избили. Когда он вернулся домой, завшивевший, усталый телом и душою, положение в селах ему было уже ясно, и он понял, почему партия объявила о самостоятельной предвыборной борьбе.

Результаты выборов вызывали отчаяние. В околии земледельцам достались все мандаты. Янков провалился, провалился на этот раз и Абрашев. Оппозиции, состоявшей всего из сорока трех народных представителей, среди которых былотолько шестнадцать коммунистов, правительство противопоставляло двести двадцать своих сторонников. Стамболийский собирался объявить крестьянскую диктатуру. Тринадцатого мая, во время открытия в присутствии царя узкоколейной железной дороги Хасково — Раковский, Стамболийский, принимая на белом коне парад войск и оранжевой гвардии, заявил, что все другие партии приказали долго жить и что земледельческое правительство будет управлять страной четверть века. После всего этого имело ли смысл говорить о едином фронте с земледельцами?

Кондарев мучительно боролся с чувством озлобленности к крестьянам. В душе его была жива любовь к ним (ведь это была огромная часть народа!), но вместе с любовью в памяти его жили и тягостные воспоминания о солдатских бунтах, во время которых многие крестьяне показали себя как самые эгоистичные и невежественные люди.

По утрам, проснувшись на своей старой железной кровати, связанной веревкой, чтоб не развалилась, и увидев черный стенной коврик с крестиками и розами, вышитыми когда-то матерью, которые будили в нем столько воспоминаний детства, он закуривал натощак и принимался расхаживать по комнате, не в силах избавиться от раздражения, которое вызывала в нем эта нищенская комнатушка и кислый запах, доносившийся с нижнего этажа. Его угнетал и стук молотка башмачника, с раннего утра раздававшийся в сарае, и скрип кухонной двери, и низкий, давящий потолок, и оконца с железными прутьями, придававшими комнате тюремный вид (однажды утром он их все же выломал). Не меньше угнетала его и типография своими замызганными стенами, толстым слоем пыли и грязи на полу, паутиной на потолке, почерневшем от печного дыма, и сама улочка с ее жалкими ремесленниками и торговцами. Нищета приводила его в ярость, он испытывал бешеное желание уничтожить все это. До каких пор будет продолжаться его жизнь в этом городе, где и мещанское остроумие давно уже не забавляет его? Неужели ничего не произойдет? Не будет толчка, который перевернет все вверх дном? О, как мечтал он об этом! Он отдавался мечтам о завоевании власти, развивал все смелее и все шире свою формулу, что тактику надо скрывать от масс, поскольку они не свободны от старых моральных категорий, а новые еще не созданы. Постепенно эти мечты, опьяняющие его, превращались в планы, в обдумывание всевозможных ходов, в сложнейшие комбинации, которые должны были привести к полному торжеству революционного дела. Мечты эти ставили его перед неожиданными выводами, и сколько раз он чувствовал, что бессилен решить практически тот или иной вопрос. Тогда он снова читал и перечитывал Маркса и Ленина. Он приобрел все переводы трудов Ильича и усердно изучал их, особенно «Государство и революцию* и «Детская болезнь «левизны» в коммунизме», искал в них то, о чем, как ему казалось, Ленин умалчивал.

Во второй половине мая, потратив много времени на выборы и лишившись своих грошовых доходов от типографии, которую в любой день владелец ее мог кому — нибудь продать, Кондарев снова начал работать. Он сшил себе новую одежду, купил желтые полуботинки, серую шляпу и новые рубашки. Он немного пополнел, и скулы уже не выступали так резко; отрастил свои темно-русые волосы — они виднелись из-под шляпы, и это придавало ему артистический вид. Лицо его приобрело спокойное выражение, серые глаза смотрели весело, он нередко смеялся, разговаривая с каким-нибудь простодушным приятелем, зашедшим к нему в типографию потолковать о политике. В воскресные дни он заходил в городской сад, где, выйдя из церкви, совершали прогулки празднично одетые барышни в разноцветных платьях и блузках, с такими же разноцветными зонтиками, окрашивающими их лица в нежные чистые тона. Звонили колокола всех церквей, издалека доносился шум базара. Из казино, перед которым был натянут тент с синими и белыми полосами, с раннего утра слышался гнусавый голос граммофона.

В казино он заходил редко и обычно садился спиной к дому Джупуновых, чтоб никто не подумал, будто он пришел сюда увидеть Христину. Но иногда она появлялась на балконе, и он наблюдал за нею издали, просто для того, чтоб увидеть выражение ее лица. В одно из воскресений он встретил ее на главной улице. В блестевшем на солнце темно-синем платье с белым воротничком и в белой шляпке, она шла навстречу ему, высокая, стройная, чуть покачивая слегка пополневшими бедрами. Молча прошла мимо него, нисколько не смутившись, тогда как он почувствовал, что краснеет, и готов был произнести слова приветствия. Ее профиль, блеск темных глаз с длинными загнутыми ресницами, очертания ее губ, подбородка врезались в его память. Ее черные волосы, стянутые у висков, выбивались из-под белой шляпки, так что видны были только кончики розовых ушей. Этот тонкий профиль долго стоял перед его глазами, теперь он куда более осязаемо и по-новому оценивал ее женскую сущность и тайну — ведь Дуса сделала из него мужчину. Прежнее чувство ожило в его сердце, и весь тот день он боролся с ним и страдал. Он не мог понять, почему он предпочитает ее всем другим женщинам. Чувство к Дусе сразу же отступало перед чувством, которое он испытывал к Христине. В начале зимы он бывал у Дусы каждый вечер, за исключением тех, когда в город ненадолго приезжал Корфонозов… Иногда оставался у нее ночевать. Его привлекала обстановка этого некогда богатого дома. Несмотря на свою старомодность, дом этот создавал у него совсем другое настроение, нежели нищенское убранство его жилища.

Потрясенный трагической историей жизни Дусы, он полюбил ее, но страсть его распалялась только силой первого мужского огня, взамен истинного чувства. Достаточно было ему вспомнить, через что она прошла, как он начинал себя корить за то, что стал жертвой этой распутной женщины. В их связи было что-то неестественное, унижавшее его гордость. Он стал держаться с Дусой со снисходительностью супруга, уверенного в своем превосходстве, и однажды ночью она обвинила его в том, что он ее не любит.

— И ты такой же, как остальные, — сказала она. — Не женишься на мне, так хоть люби меня, окаянный…

— Почему ты думаешь, что я не люблю тебя?

— Наторел ты очень быстро в любовных делах, а теперь нос задираешь. Душа-то у тебя черствая. Я думала — молодой, будет мне благодарен, будет любить меня…

Он подумал и сказал:

— Тебе просто хочется иметь и мужа и детей.

— Не рассчитывай обмануть меня своими философствованиями. Я чувствую, что ты меня не любишь или же все еще продолжаешь любить ту. Если я узнаю, что это так, глаза тебе выцарапаю. И далась тебе эта черная цыганка?! Да она и мизинца моего не стоит! Вот, погляди, чудак, разве она такая? — И, отбросив смятое одеяло, Дуса бесстыдно обнажила грудь.

В эту ночь Кондарев понял, что не следует давать Дусе повода сомневаться в его любви. Он решил, что самым лучшим средством для этого будет подчеркивать свою влюбленность и побольше шутить. И он притворялся влюбленным и шутил. Играл на мандолине ее покойного мужа, рассказывал ей анекдоты. Он то веселил ее, то вызывал в ней томную грусть, наблюдая быструю изменчивость ее чувств. Он был убежден, что таким образом сохранит их связь, не углубляя ее, но обманулся: Дуса любила его все сильнее, и он знал, что хотя она и не говорит о будущем, но постоянно думает о нем. Все чаще она плакала, терзала его упреками, обвиняла в бессердечности и даже грозилась отравиться. И он убеждался, что, как бы ни поступал, как ни притворялся, она чувствует тугой узел в его сердце, и этот узел, вместо того, чтоб ее оттолкнуть, еще больше разжигал ее женское высокомерие.

Порой, когда она засыпала у него на плече, рассыпав по подушке свои роскошные волосы, когда он ощущал на своей груди ее теплое дыхание и видел, как подрагивают ее розовые ноздри, как во сне чуть приоткрывается рот, опьяненный теплом, сладостной нежностью ее тела, он сам в каком-то запоздалом новом порыве страсти и душевного размягчения обвинял себя в неблагодарности и холодности. Он говорил себе: «Она чудесная женщина, и ради ее женской доброты, суетности ее печальной жизни я должен ее любить». Но эти самообвинения оставались бесплодными — любовь не рождается милосердием. Он злился оттого, что она не понимала, как безнадежна, в конце концов, их связь.

В воскресные дни и праздники Дуса требовала, чтобы он водил ее в кино или в недавно открытую в городском саду кафе-кондитерскую, ставшую очень модной. Она приходила туда со своей приятельницей, телефонисткой, тоже вдовушкой. Он присоединялся к ним как бы случайно. Он любил смотреть, как Дусина ножка, обутая в лаковую туфельку, весело постукивает под столом в такт музыке, как Дуса бросает на мужчин кокетливые взгляды и как вожделенно поглядывают на нее мужчины. Он знал, что она это делает нарочно, чтобы подразнить его, и в то же время ему было лестно, что другие догадываются об их отношениях и завидуют ему.

«Со временем она поймет, что надежды на меня бессмысленны, и увлечется кем-нибудь другим; я же должен быть готов к этому», — думал Кондарев. Но как только он пытался представить себе Дусу в объятиях другого, сердце его сжималось от ревности и боли.

Так развивались их отношения до первых дней июня, когда Дуса однажды сказала ему, что какой-то поручик каждый вечер заходит в почтово-телеграфное отделение, чтобы побыть в обществе ее приятельницы во время ее ночного дежурства. Приносит ей конфеты, цветы, провожает домой. Не будет ничего удивительного, если он женится на ней, хотя она на шесть лет старше его.

Намек был достаточно прозрачен. Кондарев выслушал ее с насмешливой улыбкой. Потом он вспомнил о слухах насчет готовящегося переворота, спросил Дусу, с каких пор поручик посещает ее приятельницу на почте, но Дуса не знала. Хотя слухи эти ходили довольно давно и Кондарев не придавал им серьезного значения, тем не менее он в тот же вечер рассказал в клубе о поручике и настоял на том, чтобы на всякий случай предупредили земледельцев в городе.

22
Костадин понимал, что убеждать жену в преимуществах усадебной жизни бесполезно, не напоминал больше об имении, хоть и хранил о нем заветную мечту в душе. С каждым днем он все больше убеждался, что брат толкает его жизнь совсем в другом направлении и что Христина помогает ему в этом.

После ссоры из-за скобяных товаров разница во вкусах и взглядах между ним и Христиной становилась все более явной. По старой привычке, питая слабость к земле и охоте, Костадин не обращал внимания на свою внешность; возвратившись с поля или с охоты, он часто отказывался ужинать за общим столом, а устраивался отдельно за низеньким столиком, садился по-турецки и нередко забывал вымыть руки. После каждой охоты он заносил с собой в дом блох, его грязные сапоги оставляли всюду следы. Охотничьи брюки его вечно были испачканы кровью, облеплены заячьей шерстью, но он сердился, когда Христина заставляла его переодеваться, перед тем как войти в комнату. Вместо того чтоб находиться в лавке, он большую часть дня проводил с Янаки возле скотины. В самые большие холода после рождества захотел вдруг спать на полу на шерстяной подстилке в комнатке, выходящей на север, которая отапливалась старинным очагом. Костадин утверждал, что, поскольку он в ней родился точно в такой же холод, его душевное здоровье просто требует этого. Христина согласилась, но только на две ночи, и они поссорились. Ссоры вспыхивали у них и когда Христина требовала купить новые гардеробы и стулья. Костадин считал, что старые еще достаточно крепки и нет никакого смысла их менять. Всякая перемена раздражала его, для него каждый предмет был связан с какими-то воспоминаниями, и он сердился, если вещь ставили не на привычное место. Христина понимала, что делает он это не из скупости, а от глубокой привязанности к своему прошлому, но не могла смириться с такими косными привычками и считала это просто капризом.

Другие поводы для ссор возникали из-за его отказа посещать вечера и представления в читалище. Чем больше хотелось Христине бывать в обществе, вызывая зависть других женщин, тем упорнее Костадин старался не замечать ее женского тщеславия, тем больше сторонился общества.

Размолвки между ними не имели бы столь важного значения, если бы Манол не поощрял стремлений Христины и не использовал их в своих целях.

Еще осенью Манол говорил неправду, утверждая, что отказался от затеи с паровой мельницей — не может он, мол, никак договориться с Миряном, — и умышленно распространял эту ложь. Тем самым он поднял цену на водяную мельницу в ущелье, которая после сноса мельницы Миряна осталась единственной на четыре села, и неожиданно продал ее раза в три дороже, чем она стоила. Костадин не имел ничего против продажи, однако нечестная игра брата его возмутила, а еще больше его возмутило то, что Манол все же договорился с Миряном, но об этом ему ничего не сказал. Костадин по-прежнему не верил брату, и, хотя тот его успокаивал, говорил, что мельницу он будет строить на свои личные средства, взятые в кредит, Костадин все же проверил, как обстоят дела в банке.

Положение там оказалось иным. Манол принимал на себя ответственность за кредит, данный Миряну, но лично для себя никакого кредита не брал, и у Костадина возродилось старое подозрение, что брат задумал оплачивать все из общего капитала или же продать землю. Но когда он изобличил его во лжи, Манол спокойно объяснил, что воспользуется кредитом только в самом крайнем случае и что его поручительство Мирян обеспечивает гарантированными векселями.

— Чего ты шумишь, ведь я не подвергаю риску ни фирму, ни тебя, — заявил Манол.

— А как будешь платить?

— Это мое дело. Землю продавать не стану, а если, не дай бог, придется прибегнуть к этому, то продам свою долю. Можно подумать, что мне ничего не полагается или что я не могу отделиться?

Костадин смутился. Он упустил из виду, что Манол владеет землей наравне с ним и может потребовать раздела ее, когда для него наступит удобный момент.

На вопрос, почему деньги от продажи водяной мельницы не включены в общий капитал, Манол ответил, что он их берет взаймы, чтобы купить машины для мельницы.

— Эту сумму составляют также доли мамы и Райны, — сказал он. — Они согласны дать мне их, а ты, если настаиваешь, возьми свою долю.

Костадин уступил и на этот раз. В конце концов, деньги были нажиты обманом. Таким образом, вопрос о мельнице был исчерпан, и Костадин примирился. Но недоверие к Манолу продолжало тяготить его, а еще больше его тяготило поведение Христины. Во время этих споров он подмечал, как она тайком обменивается взглядами с братом; заставал он их также за разговором с глазу на глаз, и, наряду с недостойными подозрениями, в нем все больше укреплялось убеждение, что Манол доверяет его жене свои планы. Гордость и мужское достоинство не позволяли ему расспрашивать об этом свою жену — сама мысль, что она не считает нужным поделиться с ним тем, о чем говорит с Манолом, глубоко оскорбляла его. С затаенной злобой наблюдал он, как день ото дня Христина хорошела и как упрочивалась в доме. Старая Джупунка хмурилась, порой ворчала, попрекала, но в конце концов уступала, и Костадин объяснял это не только упорством и тактом жены, но и влиянием, которое Манол оказывал на мать. «Все поняли, что надо делать и как жить, только меня ни о чем не спрашивают», — говорил он себе, когда видел, что вопреки взаимной страсти и любви жена отдаляется от него.

Как только наступила весна, его потянула к себе земля. Он уже не мог оставаться в лавке, набитой товарами, задыхался в ней от запаха дегтя, которым пропитаны были упаковки скобяных изделий. И отдался полевым работам со страстью, которая росла в нем вместе с сознанием своей отчужденности в доме.

Однажды в конце мая, когда в Я к овцах уже заложили фундамент новой мельницы, Костадин поссорился с женой, оскорбил ее. И ушел из дома. Отправившись косить люцерну на пригородном поле, он поручил Янаки приехать вечером на телеге за скошенной кормовой травой. Он шел пешком с косой на плече, с двумя собаками, нисколько не смущаясь своей потрепанной одежды.

Было жарко. Над ослепительно белым шоссе, над всходами кукурузы трепетало знойное марево. Покрытые высокими, но еще не заколосившимися хлебными злаками нивы переливались волнами всех оттенков зеленого. На межах лукаво улыбались маки, сплетались в разноцветные хороводы на лугах ромашки, маргаритки, лютики. Дремали рощи, кудрявые, пышные; из них доносились голоса кукушек. Цепи Балканских гор нежились в фиолетовой дымке, манили взгляд и наполняли сердце сладостным томлением.

Костадин спрятал косу в люцерне и пошел с собаками вдоль овражка. В полувысохшем ручье несколько жаб стонали от наслаждения. Жужжание насекомых, казалось, повисло в раскаленном воздухе. Цветущий ломонос соединял свой нежный запах с густым духом крапивы и бузины. Гончие псы разрезали колосящееся поле, утонув по самую спину в зеленых волнах, и чихали, очищая от пыльцы носы. Костадин спустился с ними к речке, стекавшей с Балкан. Арапка, отяжелевшая от беременности, не хотела входить в воду. Она артачилась, ошейник собрал в складки ее черную, как антрацит, кожу на голове. Только когда Костадин сердито прикрикнул и дернул ее за поводок, она заскулила и, взглянув на него искоса своими обезьяньими глазами, вошла в воду. Мурат прижал искусанные в драках уши, опустил хвост и покорно принял брызги воды, смочившие ему спину.

Затем Костадин отвел собак в орешник, чтоб обсохли, привязал их к дереву, а сам разделся и вошел в ближайший бочажок, держа в руке кусок мыла, который он захватил из дому. Кучевые облака торжественно парили в небесной бездне. На противоположном берегу, где росли высокие дубы и вязы, ворковали горлицы. Где-то рыхлили кукурузу — Костадин слышал глухой звон мотыги.

«Неужто я так и буду жить один?» — подумал он, почувствовав раскаяние и не в силах выбросить из головы скверные слова, которые он сказал своей жене. Она настаивала на том, чтоб поехать в Яковцы посмотреть, как строят мельницу. Он отказался. Тогда она обвинила его в том, что он не хочет сидеть в лавке, совершенно не интересуется, как там идут дела. И зачем, боже мой, он снова напялил на себя эти рваные брюки, почему обул на босу ногу эти старомодные ботинки?! Коли он так одевается, коли ищет себе работу только в поле, никто не виноват, что он становится батраком у собственного брата. «Сам делаешь себя батраком», — сказала она, и он вспомнил, каким возмущением горели ее глаза. Только что ногой не топнула, как она топала на непослушных детей. Он представил себе холодную комнату, в которой ее оставил, наполненную сладковатым запахом фланели, и увидел жену во всей ее красоте: белая блузка, обнаженные смуглые, начинающие полнеть руки. Она шьет какие-то платьица для девочки Манола. И чем отчетливей он представлял себе эту картину, тем страшнее казались ему брошенные им слова: «Надо было выходить замуж за того! Он не стал бы ходить в старомодной обуви и драных штанах, водил бы тебя на вечера. Душу мою вы с братцем гложете. Думаешь, я не знаю, о чем вы с ним шушукаетесь?» И когда она испуганно поглядела на него, а на ее холеном лице, прихваченном весенним загаром, проступили густо-вишневые пятна, Костадин почувствовал, что он ее ненавидит, ненавидит именно за красоту, за свою страсть к ней и за то, что все здесь ложь; ненавидит ее и за ее упорство… «Важничать да вызывать к себе зависть — вот что для нее всего нужней! Какая уж тут усадьба! О ней она и слушать не желает. Ишь, дама нашлась!!»

Река нашептывала что-то детскими беззаботными голосами, и Костадина вдруг охватила такая мучительная тоска, что на какое-то мгновение он не знал, что с собой поделать. Он выбрался из воды, оделся, отвязал собак и отправился косить. И как только взгляд его скользнул по цветущей люцерне, как только он взялся за косу и почувствовал теплую ласку солнца на своей спине, мучительное ощущение исчезло. Он не брался за косу с прошлого года. Поплевав по привычке на руки, по привычке же перекрестившись и сказав: «Помоги, боже!», он широко замахнулся. Блестящее острие вонзилось в хрупкие стебли с красноватыми цветочками. Они склонились, и коса отбросила первый покос, обнажив сырую, пахучую землю и ползающих по ней насекомых.

Закончив первый ряд и дойдя до верхнего края поля, где люцерна была пореже, он провел бруском по позеленевшему острию и вдруг только сейчас заметил, что все вокруг переменилось. Удлинились тени от рощицы, над рекой пролетали парами голуби, четко выделялись опаловые вершины Балканских гор, и вместе со склоняющимся к закату солнцем по небу скользила мягкая улыбка майского предвечернего часа. Привязанные к дереву собаки лежали на примятой траве у межи, дремля под ласковыми лучами солнца. Он отвязал их и снова взялся за косу. Женщины, рыхлившие за рекой кукурузу, дружно запели.

Некоторое время спустя он услышал на шоссе тарахтение телеги. Янаки ехал быстро. Как только телега повернула на проселок к их полю, Костадин увидел, что рядом с батраком, словно большой белый мак, покачивается женский зонтик.

«Лга, приехала оправдываться и объясняться», — подумал он и перестал глядеть на повозку. Рубаха на его спине потемнела, струйки пота стекали из-под старой соломенной шляпы.

Батрак ловко провел телегу по узенькой лужайке, которая отделяла люцерну от полосы ячменя, и, резко остановив лошадь, весело поздоровался. Костадин видел, как Христина пошатнулась и ухватилась за боковину телеги.

«Смотри, балда, как остановил, ведь она могла ушибиться», — сердито шепнул он, хотя за минуту до этого думал: «Она моя жена, а Янаки сейчас мне куда ближе».

— Коста! — крикнула Христина. — Иди, помоги мне слезть!

Янаки протянул ей руку, она слезла с телеки и зашагала по скошенной траве к Костадину.

— Как ты вспотел, Коста! Рубаха на спине — хоть выжимай! Почему ты не взял второй рубашки, ведь ты простудишься! — Она смотрела на него виновато и старалась встретиться с ним взглядом.

Он понял, что она готова простить ему и забыть грубые слова, но не мог взглянуть на нее и делал вид, что поглощен косьбой. Однако наперекор своим усилиям не замечать ее он не только видел, но чувствовал всем существом ее присутствие.

— Зачем ты приехала?

— Да просто чтоб прогуляться. Сидишь все дома да дома… А погода чудо как хороша, и что за прелесть в поле! А где собаки? — Этим вопросом она хотела выразить свой интерес к тому, что ему приятно.

— Отпустил их побегать. Брат вернулся?

— Вернулся. Он велел подъехать, когда стемнеет, к сеновалу господина Гуцова.

— Зачем?

— Велел подъехать туда с телегой. Больше ничего не сказал.

— Что там такое, Янаки?

— Откуда мне знать, бай Коста, — ответил батрак, распрягавший лошадей.

— Значит, ты сюда приехала для того, чтобы передать мне его приказ? — #9632; со злостью проговорил Костадин.

— Да я ведь ничего не знаю. И приехала вовсе не для этого, Коста.

«Неужели она после сегодняшнего снова решила меня дразнить и злить?» — подумал он и больше не удостоил жену ни единым взглядом.

Она постояла, огляделась и, постелив на траве синюю вязаную кофту, которую захватила с собой из дома, уселась на высокой меже. Костадин знал, что она огорчена его холодным отношением и особенно несправедливостью его последних слов, но не мог ни простить ее, ни упрекнуть себя.

Солнце коснулось ближнего холма, покрыло его фиолетовой тенью и приготовилось спрятать за ним свой огромный красный глаз. Зеленый ковер на полях потемнел. Соловьи, распевавшие возле речки, усилили свои трели. Продолжала куковать одинокая кукушка, и на ее голосок, полный уныния и боли, как бы из другого мира отозвался филин. Лошади смачно жевали траву, то и дело отфыркиваясь.

Уже совсем смеркалось, когда они с Янаки принялись собирать вилами скошенную люцерну и нагружать ее на телегу. Засияла луна, окутав землю зеленоватой паутиной. Запах трав и молодой зелени сливался в бодрящий, свежий аромат; умолк тоскливый голосок кукушки, из-за далекого кургана доносилось повизгивание собак, поднявших зайцев.

Сквозь шорох скошенной люцерны, которую подхватывали вилы, сквозь фырканье лошадей, сквозь отдаляющийся лай гончих и уханье филина Костадин услышал, как Христина тихонько запела; постепенно он стал различать отдельные слова песни.

Один соблазн пьянит, как небыль, и манит властною рукой в край, где никто на свете не был…[116]
пела она, и ее красивый низкий голос звучал печально и одиноко. И тут он понял, что в эту минуту она не думает о нем, а думает о себе и о своей душе, о том неведомом, что есть она сама, чем ему никогда полностью не овладеть. «О себе думает, глядя на луну и на землю, не о наших отношениях и не о том, почему я сержусь… Она примирилась с этим, оторвалась от меня и уже готова жить так, потому что… иначе невозможно», — заключил он, растерявшись от столь неожиданного вывода.

Бросив вилы, он взял воткнутую в землю косу, острие которой сверкало в свете луны, и направился к меже, чтобы надеть пиджак. Он шел, испытывая смешанное чувство жалости к жене и печали. Подойдя ближе, он увидел ее глаза, блестящие, как смола. Она улыбнулась ему, и ее улыбка, выражавшая смиренное ожидание и виновность, смутила его еще больше.

— Почему ты не подстелила и мой поджак? Земля ведь сырая, — кротко сказал он, подавая ей руку, чтоб она поднялась.

И когда она, ухватившись за его руку, сразу встала перед ним так близко, что он почувствовал ее знакомый, милый запах и встретил ждущий прощения взгляд, Костадин вздрогнул при мысли, что хоть они и связаны браком и любовью, но между ними всегда остается нечто, разделяющее их. Перед этим «нечто» мечта об усадьбе, ссоры и размолвки — все представилось ему сейчас мелочным, преходящим, а душа его жены, ее и его жизнь, горы, окрестные холмы, изрезанные черными тенями, заснувшие леса и плывущая в ясном небе луна казались страшными в своей неизведанности и таинственности.

23
Когда телега спустилась в долинку, откуда начинались первые городские дома, Христина, сидевшая рядом с Костадином, первая заметила у дороги какую-то фигуру. Костадин удивился, узнав брата. Манол поджидал их на каменном мостике, под которым блестела золотистая вода заболоченного ручья, а берега поросли дикой мятой и низким камышом. Оттуда долетал оглушительный лягушачий хор.

— Гуцов просил тебя захватить кое-что из его сарая, — сказал Манол, когда Костадин остановил лошадей на мостике.

— Что захватить?

— Да какую-то там мелочь, не отказывай ему.

— Л тебе-то что здесь надо?

— Решил оказать ему услугу… Знаю, что ты можешь не согласиться, а человек очень просит…

— Ладно, возьму. Только если что небольшое, чтоб не помять люцерны.

— Тин к а и Янаки пускай идут пешком, зачем им зря время терять, — сказал Манол.

Костадин помог жене слезть. Янаки, который ехал на задке телеги, свесив ноги, взял две косы и пошел с Христиной к городу. Костадин неохотно повернул лошадей в ложбину, где темнел сеновал Гуцова. За сеновалом было заброшенное гумно, заросшее репейником. Из тени сеновала вышел бывший городской голова, раздевшийся до жилетки. Луна осветила его высокую фигуру и рукава белой рубашки.

Лишь только телега остановилась перед распахнутыми дверьми, Гуцов быстро взял вилы, которые батрак оставил в телеге, и швырнул их на землю. Он сделал это молча, даже не ответив на приветствие Костадина.

— Не мни люцерну, не то лошади не станут есть ее, — крикнул Костадин, задетый его бесцеремонностью и спешкой.

— Ничего с ней не станется. Манол, помоги мне приготовить место!

— Мы их засунем под низ, — сказал Манол и принялся освобождать дно повозки.

— Что у вас там такое и почему вы так торопитесь? — спросил Костадин, готовый взорваться из-за того, что они роются в свежей траве и не обращают никакого внимания на его протесты.

Никто ему не ответил — оба молча вошли в сарай. Лунный луч, пробившись сквозь щель в стене, осветил паутину и старую, сгнившую солому, кисловатый запах которой чувствовался и снаружи. Бывший кмет Гуцов вынес тяжелый длинный сверток. По металлическому постукиванию Костадин понял, что в нем — железо; у него мелькнула мысль, что это припрятанные скобяные товары______ из тех, что Манол закупил осенью. Затем они погрузили еще три свертка, обернутых в старую мешковину, и два ящика, которые, видно, были очень тяжелы.

— Ну, Коста, теперь отправляйся, а мы пойдем следом, — сказал Гуцов, облегченно вздохнув, и принялся стряхивать с одежды паутину и солому.

Костадин отказался ехать, пока ему не скажут, что они погрузили.

— Красоток погрузили! — смеясь сказал Манол.

— Не упрямься, дома увидишь. Погоняй! — Гуцов запер на замок сеновал, положил ключ в карман.

Они зашагали рядом с повозкой. В свертках что-то позвякивало, за спиной Костадина торчали брошенные поверх вилы. Он весь кипел от злости и раскаивался, что поддался на уговоры брата. Его не покидало воспоминание о только что пережитом с Христиной.

Дом Гуцова находился на главной улице. Перед открытыми воротами их ждал его сын, студент-юрист, и, как только телега въехала во двор, молодой человек быстро запер ворота. Тогда Костадин увидел во дворе адвоката Кантарджиева. Окна дома были темны, только на кухне в нижнем этаже горела лампа.

— Васил, скажи матери, чтоб не пускала сюда никого, — приказал Гуцов сыну.

Костадин соскочил с телеги, пощупал один из свертков и попытался его сдвинуть. Брат его в этот момент обратился к адвокату:

— Коста не знает. Надо ему сказать.

— Вы еще ничего ему не сказали? Это винтовки, ружья. В прошлом году, когда прибыли французы из комиссии Антанты искать скрываемое оружие, мы перенесли их из заброшенной мельницы в сарай Гуцова. Теперь мы их передадим военным, — пояснил Кантарджиев.

— Все же это тайна, — добавил Манол, помогая выгружать свертки и ящики. — Господин Кантарджиев — председатель общества офицеров запаса, и он, естественно, заботится о таких делах…

Костадин с сожалением посмотрел на смятую люцерну и подумал: «Если оружие передается военным, почему же его не отправить прямо в казармы и почему брат мой принимает такое живое участие в этом деле?»

Втроем они перенесли винтовки и патроны в темный дом; его далеко выступающая кровля казалась низко нахлобученной огромной шляпой. Костадин слышал скрип лестницы и отворяемой на верхнем этаже двери, где, вероятно, был чулан. Немного погодя появился Манол. Он нес два кавалерийских карабина и коробки с патронами.

— Сунь в повозку, пригодятся дома. Знаешь, в какие времена живем! — сказал он.

— Как же так? Вы ведь должны их сдать?

— А-а, это на время… Что ты все выспрашиваешь и ворчишь? Я еще задержусь здесь немного, потолкую кой о чем с Гуцовым. Ужинайте без меня, не ждите. — И так как Костадин не взял у него оружия, Манол сам положил его в телегу.

Костадин решил дождаться его дома и все же узнать тайну, которую они не хотели ему открыть. Вернувшись домой, он велел Янаки отвести лошадь в конюшню, забрал ружья и отнес их в лавку через заднюю дверь. «На что они ему? — размышлял он. — Может, пожива, поэтому он и взял? Вот еще: продавать их!» — Вся эта история тяготила Костадина, потому что отвлекала его внимание от тех тревожных мыслей, с которыми он ехал в город, и потому, что разлучила с женой. Отчего он решил, что мир страшен? И почему нельзя жить иначе? Понимает ли это Христина и что все это значит, самовнушение это или правда? Он припомнил всю ту картину: освещенное неполной луной поле, крик филина, лай гончих, черные вздыбленные леса, Христина, поющая на меже, забывшая о нем, ее виноватая улыбка, блеск ее глаз… Его охватил вдруг необъяснимый страх, и он тотчас же почувствовал нестерпимую потребность поскорее выбраться из темной лавки, пропахшей бакалеей, и бежать к свету, к Христине, словно там сразу все станет ясно. Он запер на замок дверь и поднялся в гостиную, где его ждали родные за накрытым к ужину столом.

Жена хлопотала у стола, потому что по заведенному порядку это было обязанностью младшей снохи. Едва глаза их встретились, она улыбнулась ему все той же робкой улыбкой, что и в поле, словно спрашивала его, готов ли он простить ее. Полный смущения и тоски, Костадин почувствовал, что вся его душа стремится к ней с какой-то особой силой и болью. Он раскаивался в своих подозрениях и дурных мыслях, в грубых словах, сказанных ей, винил себя за то, что в гневе оставил ее одну. Он сел на стул и, словно увлекаемый какой-то стихией, которая оказалась сильнее его воли, не мог оторвать от жены своих восхищенных и печальных глаз, радовался каждому ее движению, свету и счастью, источаемому самим ее присутствием. Ему казалось, что он плывет по морю, что чувства его поднимаются высоко над мыслью, а будничное остается где-то далеко и выглядит лживым и жалким. Вдруг она уловила, что с ним происходит, и покраснела, так же, как, бывало, краснела в первые дни их любви: она вся пылала, избегала его взгляда, но он ощущал горячий огонь ее глаз, воркующие нотки в голосе, кокетливую порывистость движений, силу и красоту ее тела. Заметив, что остальные догадываются о том, что происходит с ним в эти минуты, Христина смутилась, но Костадин не видел ни тонкой усмешки матери, ни завистливых взглядов снохи. Все, что происходило вокруг, казалось ему странным, словно во сне, — недомолвки жены, теплый, бархатный майский вечер, хор лягушек у реки, журчание чешмы во дворе, звон приборов и тарелок. Христина спросила его, что они перевозили. Он знал, что этот вопрос вовсе не так уже важен для нее и что она спрашивает только для того, чтобы нарушить молчание, поэтому ответил: «какой-то ящик» и продолжал есть машинально, не ощущая вкуса еды.

Поужинав, он вышел во двор в ожидании, пока женщины уберут со стола и Христина пройдет в их комнату.

Японские розы свесили через ограду тяжелые котжева соцветий. Плиты, которыми был вымощен двор, белели в лунном свете. Из казино доносился смех молодежи и стук игральных костей. Костадин присел на скамью возле чешмы, где отсвечивали металлическим блеском кустики самшита. Он спрашивал себя, о чем они будут говорить, когда останутся одни, что ему скажет Христина? Неужели можно говорить о том, что произошло в этот вечер между ними? Он хотел сосредоточить все свое внимание, понять, что, собственно, произошло, но кроме картины поля и какого-то смутного представления о душе жены, сущности происходившего разум его постигнуть не мог. Время от времени он поглядывал на окна дома, ожидая увидеть их потемневшими, потому что фитиль лампы всегда прикручивали, экономя керосин, когда ложились спать. В пристройке, где спал Янаки, фонарь уже давно погас, мать спустилась по лестнице и направилась в свою комнату, в последний раз мелькнула наверху тень Цонки, и дом затих. Только Манола все еще не было.

Подождав еще минут десять и чувствуя, что волнуется, Костадин поднялся наверх, умыл лицо на кухне и вошел в спальню.

Христина что-то шумно делала в соседней комнате, где стояли старые комоды. Он попросил свежую сорочку. Она молча положила ее на разобранную для сна кровать, все так же молча, не глядя на него, села перед зеркалом и занялась своим туалетом. «Не обманул ли я себя? Или, может, она уже забыла?» — подумал он, взял сорочку и пошел в соседнюю комнату, чтобы переодеться. Когда он вернулся, Христина уже полулежала в постели. На желтом шелковом одеяле покоились ее обнаженные до локтей руки, глубокое декольте ночной сорочки открывало часть груди и округлую, гладкую шею. Она наблюдала за ним каким-то озабоченным взглядом, но он не мог понять, что означает выражение ее глаз. Он подошел, сел на постель возле нее и взял ее руки в свои. Душа его больше не могла сопротивляться приливу чувств, лицо осветилось нежной, любящей улыбкой. И тотчас такой же трепещущий от радости и счастья свет озарил и ее лицо, и в глубине ее глаз он увидел свое собственное маленькое отражение. Вдруг подбородок Христины дрогнул, она закрыла лицо руками. И, отстранив их, он увидел на глазах ее слезы. Откинув назад голову, она пыталась произнести какие-то слова, нижняя губа ее дрожала…

Позже, когда она заснула, он продолжал бодрствовать. Очарование прошло — страсть обманула их обоих, и то чувство, таинственное и непостижимое, что он испытал в поле, сейчас казалось сном. Мысли его возвращались к обычным будничным заботам. Он вспомнил, что собаки еще не вернулись, тихонько встал и вышел, чтобы приоткрыть ворота. Но когда спускался по лестнице, накинув на себя какую-то одежку, он услышал голос брата. Дверь хлопнула, и вошел Манол с сыном Гуцова. Они несли два узла и две пары офицерских сапог…

24
Седьмого июня, в десять часов утра, поручик Балчев вышел из вагона первого класса, неся в одной руке кожаный чемоданчик, а другой придерживая саблю.

Закопченный вокзал с фаэтонами на маленькой площади, почерневшие часы, товарный склад, немногочисленные пассажиры на перроне, в основном крестьяне, и пыльное трехкилометровое шоссе, ведущее в город, поразили Балчева своею будничностью и нарушили торжественно — строгий порядок его мыслей. Было даже как-то оскорбительно, что все это существует независимо от того, другого мира, откуда он прибыл, и будет существовать, что бы ни случилось, а страшная тайна, которую он несет в себе, не имеет никакого значения ни для полей, ни для гор, ни для вагонов и склада, ни даже для этих крестьян-горцев, устремившихся со своими мешками и тюками к дверям вагонов третьего класса.

Балчев пересек колею, вышел на перрон, небрежно кивнул начальнику службы движения. Какой-то босоногий мальчуган предложил ему поднести чемодан, но он прогнал его, прошел за вокзал и, не удостаивая взглядом извозчиков, которые наперебой предлагали ему свои услуги, остановился перед экипажем, запряженным парой гнедых лошадей. С козел, держа в руке шапку, ему улыбался бывший возница его отца.

— Вези меня домой, бай Милан, да побыстрей. И чтоб без пыли! — заявил Балчев, усевшись в экипаж и давая понять, что он не склонен вести никаких разговоров.

Ему удалось восстановить весь предшествующий ход мыслей, и он припомнил принятое ночью в поезде решение и намеченный план. «Первое: сразу же домой — ведь не являться к полковнику с чемоданом, немытым, небритым! Второе: никаких объяснений и излишних разговоров, даже с отцом. И третье: за четверть часа до того, как прибудет следующий поезд, надо снова быть на вокзале».

По сторонам мелькали кривые пыльные вербы. Экипаж колыхался, как лодка, и поднимал тучи пыли. Над полями и лугами трепетало знойное марево. Отяжелевшие от налившихся колосьев нивы и синеющие вдали горы замерли в послеобеденной дреме, но Балчев старался не задерживать своего внимания на знакомых местах и не хотел отдаваться ни чувству радости, что увидит своих близких, ни воспоминаниям. Эти простые радости сразу же меркли, как только он представлял себе важность своей миссии, и им овладевало чувство гордости, что именно он, а не какой другой офицер удостоен высокого доверия доставить пароль — сигнал для переворота, — в родной город. Столичный высший свет, руководители Военной лиги, членом которой он стал в прошлом году, поглощали его мысли и воображение, из его памяти никак не выходил кабинет с высоким лепным потолком, громадный портрет «любимого и униженного монарха», массивный письменный стол, украшенный резьбой, за которым его встретил председатель Лиги, полковник артиллерии. В ушах еще звучал резкий голос, приказывавший ему немедленно отправиться на вокзал и с первым же поездом выехать в К., а затем в свой гарнизон и ни на минуту не забывать о великом деле спасения отечества, об офицерской присяге и чести.

Он был преисполнен воли и готовности действовать, опьяненный мечтами, которым предавался всю ночь. Когда экипаж обогнал группу крестьян, Балчев враждебно взглянул на них и положил руку на рукоятку сабли. «Вот эти-то и поддерживают Стамболийского. Это они унижают его величество и армию! Их обманывают все эти учителишки, адвокатики, лохматые штатские вороны…» — И он вспомнил, что сказал ему однажды его полковой командир, когда принимал новобранцев: «Учитель в селе занимается политикой и социализмом — он крестьянина не воспитал: священник не научил его креститься и читать «Отче наш», а староста — уважать законы и порядок…»

Балчев буквально кипел от возмущения и гнева; положив ногу на ногу, он стал тихонько насвистывать старый боевой марш «Наступит день, когда…». День этот наступает, тот самый день, когда он покажет, как надо служить отечеству, и уже никогда больше не будет опозорена офицерская честь… как это случилось в прошлом году вон в том саду, где виднеется среди зелени павильончик…

Отвратительное воспоминание вызвало на лбу испарину, а мускулистая нога в лакированном сапоге невольно дернулась, словно хотела раздавить это воспоминание. Мысль об опасности и рискованности переворота, которую он прогонял как недостойную, стала еще более неприятна.

Он даже отвернулся, чтоб не глядеть на «злосчастное место», и вдруг увидел знакомую даму, приятельницу его матери. Дама шла по тротуару, держа нераскрытый зонтик и черную сумочку; ее полные руки были в ажурных перчатках. Когда-то он питал к ней мучительную юношескую страсть, убегал, как только она появлялась у них… Сильным, резким движением руки он отдал честь, и ему показалось, что она была смущена его мужественным видом. Да, вот что делает время! Как она постарела, стала почти совсем старухой… Провинция!.. Все осталось таким же, каким было… Вот «Белый медведь», все тот же. Только оконные рамы покрасили зеленой краской. Ну что за безвкусица!.. Он не был здесь с тех пор, как в прошлом году друзья устроили ему прощальный ужин. Кафе-кондитерская «Венеция». Сюда он водил сестру и дочь инженера, хорошенькую Зою, угощал их пирожными… Тот субъект разбил тогда камнем градусник. Но зачем вспоминать и сердиться? «Наступит день, когда…» Мануфактурный магазин «Стефанов и сын» — тут ему покупали галоши… А там пекарня, слоеные пирожки с мясом и пышки, из-за которых ребенком он не раз плакал, перед тем как отправляться в школу. Тогда за ними посылали служанку с тарелкой — иначе он отказывался идти~. Еще два квартала — и будет виден их дом со стеклянным навесиком над входом и с куполом над верандой». Не надо нервничать. Все должно быть как раз наоборот — спокойно, без всякого волнения… Вот теперь он в своем мире. Этот мир есть, так сказать, продолжение того, высшего — мира государственных интересов и прочего.» Тут все ему знакомо, как в казарме, за небольшим исключением, поскольку гражданская жизнь усложнена различными партиями, мошенниками, подлецами и тому подобным, и вот теперь государство находится в руках предателей, а доблестные граждане низвергнуты, как его отец… Ну ничего, так будеттолько до послезавтра, когда он поднимет свой эскадрон! Полицейские участки, околийские управления, почта… Вряд ли железная метла армии минует их… Строгость и порядок!.. Вот сейчас Мара, увидя его, кинется к нему на шею и закричит, а мама прибежит из своей комнаты, где свет такой приятный и мягкий. Милая мамина комната…

Они ехали по главной улице, и с ним все чаще здоровались владельцы магазинов, сидящие на стульчиках и попивающие свой предобеденный кофе в прохладной густой тени зданий, ремесленники, знакомые горожане… У него много знакомых — ведь он сын бывшего окружного начальника, господин поручик. Но если бы они знали, зачем он мчится по городу, то низко кланялись бы ему до земли и глядели бы на него с еще большим уважением. Ему самому был приятен цокот конских копыт по мостовой, скрип экипажа, приятно сознание тайны, которую он нес в себе, приятны мечты о будущем… Ах, родной край!

Приказав вознице подождать у дома, он быстрыми шагами пересек небольшой двор, огороженный проволочной сеткой. Только что скошенная трава наполняла воздух запахом свежего сена, в котором тонул тонкий аромат цветущих роз. У самого лица его пролетела бабочка. Он толкнул тяжелую дверь, взбежал по застланной дорожкой лестнице и, позванивая шпорами и саблей, вошел в гостиную. Венецианское зеркало, словно сделанное из синеватого льда, лимонное деревце, три двери, ковер, стенные часы и висячая лампа — все было как прежде.

Одна из дверей отворилась, появилась прыщеватая упитанная служанка и смутилась.

— Где все наши? Отец дома? — спросил он, кладя на стол чемоданчик и фуражку.

— Госпожа, господин поручик приехал! — испуганно крикнула служанка.

В ту же минуту из соседней комнаты, как снаряд из пушки, вылетела сестра и с воплем «Мама, братец!» повисла у него на плече и неловко поцеловала в щеку.

Он попытался отстегнуть саблю, но толстенькая, смуглая вчерашняя гимназистка с широкими, как у отца, плечами, за которыми болтались черные косы, продолжала его тормошить и прыгать вокруг него. Неслышными шагами, шелестя длинным платьем, в распахнутую дверь вошла мать. Балчев сразу же увидел ее сомкнутые брови, светло-карие, полные радостного испуга глаза и тотчас же ощутил на своих губах прикосновение ее мягких губ. Следом за нею выкатился, как шарик, кривоногий, с лисьей мордочкой Буби, умиленно заскулил и от радостного возбуждения описался у его ног.

— Почему так внезапно, без предупреждения, Ваньо? — спросила мать, выпуская его из своих объятий.

— Я здесь всего на несколько часов, мама. Еду из Софии, и мне сразу же надо явиться в гарнизон. Меня ждет бай Милан у дома в фаэтоне.

И поскольку они недоумевали, он объяснил им сухо и коротко, что был вызван из своего гарнизона по срочному делу.

— Но ты хоть пообедаешь с нами? — с огорчением спросила сестра.

— Это будет зависеть от того, как я управлюсь. А где отец? Я тороплюсь, очень тороплюсь. Я даже не имел права заезжать к вам…

— Отец пошел собирать арендную плату, — сказала ему мать.

Балчев снял китель, бросил его на стул и, не теряя времени, в фуфайке, засучив до плеч рукава, вошел в просторную кухню. И как только на него хлынули знакомые запахи от мраморного умывальника, как только увидел треснутое зеркало и окошко с матовым стеклом, нервное напряжение спало, и ему захотелось, после того как он умоется и скинет сапоги, которые не снимал со вчерашнего дня, прилечь и отдаться покою родного дома. С каждым предметом здесь была связана частица его души, детские и юношеские воспоминания, а переворот и все остальное, что его торопило и тревожило, не столь уж важно, куда важнее это. Но Балчев не сознавал, а только чувствовал. что его что-то смущает, точно так же как и тогда, когда он вышел из вагона и увидел вокзал.

Служанка принесла чистое полотенце, он побрился и, фыркав под холодной струей, вымыл свою коротко остриженную голову, хорошенько вытерся и сразу же вернулся в гостиную. Как раз в эту минуту отец поднимался по лестнице. Его крупная фигура с отвисшим, как мешок, животом (у старика была грыжа), давно не утюженный черный костюм, шляпа с засаленной лентой и огромные, как у вола, глаза, которые устало улыбались, — все это неприятно поразило Балчева, и то, что отец так неряшлив, рассердило его. «Почему бы хоть шляпу не дать почистить?»- подумал он и тотчас же заметил, как опустился и стал жалок его отец. Это впечатление усилилось еще больше, когда он услышал его глухой бас и поцеловал руку с набухшими синими венами.

— Еще не успел приехать и уже торопишься уезжать! Почему? — » сказал старик, обнимая и прижимая его к своему мягкому животу.

— Прибыл по спешному делу, и надо торопиться.

— Какие-нибудь неприятности?

— Напротив, возможно, нам всем будет хорошо, — неопределенно ответил Балчев, застегивая одну за другой пуговицы на кителе.

— Милан мне сказал, что ты поедешь в казармы.

— Мне приказано явиться в штаб.

— Представь себе, папочка, он даже не будет обедать с нами, — сообщила сестра.

— Я вовсе не говорил этого… Возможно, я еще вернусь…

Старик опустился на стул и вздохнул.

— Знал бы я, что ты едешь в Софию, написал бы, чтоб купил мне новый пояс…

— Никак не пойму, почему ты не делаешь операции. И почему ты так отчаялся, отец? Все плохое уже позади, а теперь начнется хорошее.

— Поругай его, поругай, Ваньо, — сказала мать.

— Никак не клеятся у меня дела, поручик. Все мне обрыдло. Даже за наем помещений денег не могу собрать. Неплательщики! По десять раз приходится напоминать.

Балчева охватывала то жалость, то злость на отца, он нервничал, боялся, что опоздает; наконец он надел фуражку, пристегнул саблю и вышел.

«Трудно поверить, что это мой отец. Одна тень осталась от человека. А ведь было время — его боялись даже министры. Теперь он пугается пустячной операции, не может собрать арендной платы… Не в арендной плате дело, а в том, что он утратил уверенность и считает, что жизнь для него кончилась. Вот что приводит в отчаянье и гнетет его», — размышлял Балчев, перебирая в уме отцовы тревоги за последние три года. Его фамильная гордость и достоинство были явно задеты. Кроме доходов от магазинов (магазины достались ему по наследству), у отца еще был отличный лес, который вырубали для продажи мебельщикам. Лес этот старший Балчев приобрел во время войны не вполне законным путем, когда был окружным начальником. Это его больше всего и угнетало, потому что он все время жил в страхе — его по статье четвертой уже привлекали к судебной ответственности. Статья четвертая была отменена, но после референдума о предании суду бывших министров старый Балчев испугался, что дойдет черед и до окружных начальников… «А ведь он всю жизнь трудился во имя величия Болгарии, во имя ее объединения… Какой-то лес! Отец заплатил за него, чего же еще им надо? Угрозы, огорчения и тому подобное — вот она, награда за его служение отечеству!.. Я бы нарушил клятву и сказал ему, но какой в этом смысл — остались какие-то два дня», — решил Балчев, испытывая одновременно и боль за отца и гордость за то, что ему предстоит продолжить его дело и вернуть достоинство и авторитет их семье.

— Вы вернетесь в город, господин поручик? Ох, много у вашего батюшки забот… Я говорю ему: господин Балчев, с худого должника, что с паршивой овцы, хоть шерсти клок, и то хорошо, — заметил извозчик, словно читая его мысли.

— А? Что?

Извозчик обернулся и, встретив черный огонек его глаз, повторил только вопрос.

— Там посмотрим, — сурово ответил Балчев и взглянул на свои пыльные сапоги. В спешке он забыл сказать служанке, чтоб почистила их прямо у него на ногах.

«Возьму все на себя, хоть я пока еще только поручик… Я его верну к жизни, пусть снова займет свое место в обществе… Почему отец стоит в стороне? — рассуждал он, не зная, на кого больше сердиться — на отцово ли малодушие или на дружба шей. — Но наши не допустят к власти старые партии…» Он слышал, что говорили в Лиге офицеры постарше, которые пользовались большим доверием в кругах, поддерживающих Народный сговор. Он и сам разделял эту точку зрения, потому что в глубине души не мог простить этим партиям их поражение. Политические вопросы всегда его угнетали, он чувствовал себя бессильным, потому что сразу же возникал вопрос о его отце… Он будет подчиняться, выполнять свой долг перед отечеством! О государстве думают его величество и начальники, но если ему дадут право, он наведет порядок, сотрет с лица земли всех этих субъектов — коммунистов, дружбашей и прочая и прочая. Он уже знает, что представляют собой антигосударственные элементы, что устроили они на Добро-Поле. Он видел, какие предательские дела творят они теперь. Видел собственными глазами, ведь он был среди них еще юнкером… Слишком долго терпели и много разглагольствовали на сей счет, черт побери! Ну вот, снова запутался. И так каждый раз, когда берется рассуждать, как все наладить, как спасти Болгарию! Его величество, он это знает, милый и добрый царь, а Стамболийский готовится его свергнуть, уничтожить династию и объявить себя главой республики. И тогда он, поручик Балчев, представляете себе, должен будет заново целовать знамя и давать клятву верности этому мужлану, который позволил себе принимать военный парад в присутствии его величества… Ха-ха! Никогда! Он один готов повести свой взвод, занять дворец и умереть на глазах своего царя с саблей в руке, но перед этим… ах, перед этим!.. Он на котлеты порубит эту лапотную гвардию… Нет, этого не должно случиться, никогда! А союз? Послезавтра? Ну и дурак этот Стамболийский… А те болваны что думают? Драться с армией, да? Послезавтра… «Ребята, за царя и отечество! По коням! Равнение на середину! Сабли наголо! Вперед, марш!»

Он задыхался, не помнил и не узнавал ничего вокруг. Молодая кровь кипела в нем, он грезил с открытыми глазами, горевшими мрачным пламенем решимости, и скорее по тряске экипажа, чем по окружающей обстановке понял, Что они уже выехали из города.

Через несколько минут он увидел белое здание казармы с пристройками, конюшни, плац, акации перед входом, проволочное заграждение. Перед воротами толпились какие-то крестьяне. Когда экипаж подъехал ближе, Балчев привстал, лицо его побелело — крестьяне были вооружены винтовками. Некоторые стояли перед входом, другие, усевшись возле ограды, развязали свои котомки и ели.

— Что там происходит? Погоняй! Поезжай быстрее! — крикнул Балчев извозчику и, не отрывая глаз от толпы, продолжал ехать стоя.

В мозгу у Балчева промелькнуло подозрение, что кто — то выдал пароль и все сорвалось. Они сейчас же арестуют его. Возможно, в казарме уже арестованы все члены Лиги — полковник, Винаров, Тержуманов, его друзья и все, кто, как он знал, состоял в Лиге.

Но, подъехав ближе, Балчев увидел, что на учебном плацу молодые солдаты ездят верхом, выпятив животы, размахивая руками, услышал знакомый голос вахмистра, который кричал им: «Расправить плечи!», разглядел мирно стоящего перед караульной будкой часового и успокоился. Как только экипаж остановился перед входом, Балчев соскочил на землю, держа руку в кармане брюк, где лежал теплый револьвер. Тут он заметил жандармского капитана Колева, которого терпеть не мог, потому что тот был выскочка и приверженец дружбашского режима. Капитан разговаривал с каким-то верзилой-крестьянином, на плече которого висела допотопная винтовка и большая пестрая сумка. Балчев услышал, как Колев сказал:

— Для вас нет денежного вознаграждения… надо будет позаботиться.

Все еще недоумевая и тревожась, Балчев отдал честь капитану и спросил, что здесь происходит.

— Хотят усилить гарнизон, — ответил жандармский капитан, щуря свои серые глаза и старательно избегая взгляда Балчева.

И по тону его и по поведению Балчев понял, что он не только не желает объяснять, в чем дело, но вообще не желает с ним разговаривать, ненавидит его точно так же, как он сам ненавидит Колева.

— Вызови унтер-офицера, — сказал часовому Балчев.

— Он у дежурного по полку, господин поручик.

Балчев пошел во двор. В тот же миг он увидел направляющегося к воротам поручика Тержуманова и чуть было не побежал ему навстречу.

Тержуманов, в новом кителе, в потертых, обшитых кожей бриджах и, как всегда, с огромными шпорами на сапогах, весь просиял, увидев приятеля.

— Ты откуда взялся? — закричал он и остановился, поджидая его.

— Что происходит, кто эти крестьяне? Оранжевогвардейцы? — тихо, встревоженным голосом спросил Балчев, подойдя вплотную к Тержуманову. — Митенька, что здесь происходит?

— Какие крестьяне? Ты чего так забеспокоился? Их прислали для подкрепления гарнизона на случай переворота, — с плутоватой улыбкой ответил Гержуманов и подмигнул. — Идет нам на помощь народ! Сюда! — И стукнул по левому карману кителя.

— Погоди, ты сегодня дежурный? Доложи обо мне адъютанту. Скажи, что я прибыл из Софии по очень спешному делу.

— Ступай в дежурку! Я сейчас вернусь, только отпущу этих, — сказал Тержуманов и направился к воротам.

Через открытое окно комнаты дежурного Балчев видел, как крестьяне покорно вошли в казарменный двор. Их было человек пятьдесят. И это действительно были оранжевогвардейцы. Руководители местных дружбашей по совету Кондарева направили их в гарнизонную казарму. После долгих переговоров и перебранок начальник гарнизона наконец согласился принять их…

Через час, пообедав дома, уже вполне успокоенный после разговора с полковником и после короткой встречи со старыми друзьями по дивизиону и со своим бывшим вахмистром, поручик Балчев выехал вечерним поездом в свой гарнизон, чтобы доставить и туда пароль переворота.

25
Оранжевогвардейцев разместили на втором этаже левого крыла пехотной казармы. Поскольку помещение это давно уже не было обитаемо и напоминало скорее вещевой склад, чем казарменную комнату, крестьяне прежде всего вымыли пол, выколотили тюфяки с прогнившей соломой, поправили нары и часа через два разложили по местам свои котомки, одежду и оружие. Большинство из них были старыми солдатами, и стоило им войти в казарму, как они сразу же оказались готовыми соблюдать порядок и дисциплину. Правда, при встрече с офицерами они пока еще стеснялись, беспокойно прислушивались к командам, доносящимся с плаца, где обучались молодые солдаты, и не знали, как себя вести. Убрав помещение, они расселись на нарах и завели разговор о том, что их теперь ждет и сколько времени они тут пробудут.

— Ничего удивительного, если и нас заставят на плацу топать! — сказал один бывший фронтовик товарищам; до этого он разъяснял нескольким, еще не проходившим службы парням воинский устав и очень гордился своими знаниями.

— А одеяла нам дадут?

— Балбу замов пошел получать их, — ответил кто-то.

— У нас во время войны был один ротный. Матрапчийский была его фамилия. Убили его у излучины Черной. Сухой такой, усатый…

— И тут уже начали жатву, — прервав рассказчика, неожиданно заметил другой крестьянин, озабоченно глядя в открытое окно на ширь желтеющих полей и не в силах отвести от нее глаз.

— Этот самый полковник Викилов был у нас полковым начальством… Четыре раза в атаку ходили…

— Ребята, поищите-ка гвозди — вобьем их и повесим наши котомки.

Около часа дня в помещение вошел начальник гарнизона полковник Викилов, сопровождаемый интендантом — толстяком майором, и разговоры о войне, о довольствии, о порядках и о том, заставят ли их проходить обучение или нет, сразу же прекратились. Крестьяне слезли с нар — некоторые как были, в чулках, — и стояли смирно.

Пытаясь скрыть под седеющими усами насмешливую улыбку, полковник опытным командирским взглядом ощупывал их лица; потом он спросил, кто у них командиры. Из строя оранжево гвардейцев вышли вперед яковский кузнец, только что получивший одеяла, и еще один красавец-крестьянин с черной вьющейся шевелюрой и лихо подкрученными усиками.

— Ребята, — сказал полковник, — вы будете на казарменном положении, как обычные солдаты. В казарме не может быть двоевластия. Среди вас я вижу старых вояк, служивших в нашем полку. Пускай они разъяснят тем, кто еще не служил, наши порядки, пока мы вас не причислим к какому-нибудь батальону. Его командир будет вашим прямым начальником. А до той поры прошу вас соблюдать дисциплину и не болтаться по двору казармы без дела. Балбузанов, вам ясно?

— Так точно, господин полковник! — звонко, по-солдатски ответил кузнец и вытянулся в струнку.

— Те, кто не захватил с собой достаточно еды, могут сейчас отправиться в город и прикупить себе что-нибудь, пока уладится вопрос о вашем питании. После шести часов никто не имеет права выходить из казармы. Есть желающие?

Крестьяне переглядывались, подталкивали один другого, тихонько что-то спрашивали друг друга. Наконец Балбузанов, который был очень польщен тем, что полковник узнал его, и считал себя уже начальством повыше красавца, заявил, что еды у всех есть на два дня и поэтому уходить из казармы никто не намеревается.

— Хорошо! Я ускорю решение вопроса о вашем довольствии в штабе дивизии, — сказал полковник; повернувшись к ним широкой полной спиной, он спустился вместе с интендантом по лестнице и направился к себе в канцелярию.

— Вызовите командира жандармского батальона, — приказал он адъютанту.

Стройный высокий поручик отправился было выполнять приказание, но тут толстяк майор, который все время с мрачным видом нервно покусывал побелевшие губы, вдруг обратился к командиру:

— Господин полковник, позвольте заметить: если вы припишете этих людей к жандармскому батальону, то подвергнете большой опасности гарнизон — они же могут деморализовать его.

Полковник Викилов иронически усмехнулся.

— Ваше беспокойство неосновательно, майор Савов. Капитан Колев мне нужен для того, чтобы послать его в штаб дивизии именно с целью уладить вопрос о довольствии и вообще об их приеме. Штаб должен подтвердить мое решение. — И полковник незаметно подмигнул адъютанту своим черным спокойным и жестким глазом. — Немедленно вызовите капитана Колева. С завтрашнего дня первому эскадрону принять на себя караульную службу. Изменить порядок дежурств и следить за тем, что происходит в городе, — добавил он.

Оставшись вдвоем с майором, полковник Викилов сел за письменный стол, снял фуражку с вспотевшей, уже начинающей седеть головы и провел носовым платком вокруг шеи.

— Не сомневайтесь в успехе, майор Савов. Положение в нашем гарнизоне весьма благоприятное. Штаб, к счастью, состоит из наших единомышленников. План действий давно готов, в моральной подготовке солдат мы не сомневаемся — они выполнят свой долг. И пусть только господь бог впредь и навсегда избавит армию от необходимости свергать и назначать правительства, — сказал и презрительно смерил взглядом толстого интенданта, который, узнав о доставленном поручиком Балчевым пароле, очень взволновался.

— Я должен перевезти свою семью с виноградника, — уныло сказал майор.

— Ну и перевозите.

Через полчаса капитан Колев выехал в соседний город с письмом в штаб дивизии, а командир второго взвода из его батальона, подпоручик Чолчев, которому тоже не доверяли, был отправлен на уборку сена.

В экипаже по пути домой полковник Викилов рассказывал тихонько своему начальнику штаба о трусливом интенданте и думал о том, до какой степени хозяйственная служба портит людей.

— Пока что он сбежит на виноградник или к своему тестю в Ловеч, а когда все будет закончено, приедет на готовое. О чем мечтает завхоз? Стать дивизионным интендантом, — сказал он, протягивая подполковнику сигареты в золотом портсигаре, подаренном ему когда-то Фердинандом.

Через день, в пятницу, после обеда все предварительные распоряжения относительно подготовки переворота были уже выполнены. Крестьяне умышленно не были зачислены ни в одну из пехотных частей, караульную службу стали нести самые проверенные офицеры. Каждому заговорщику было дано задание, подготовлены списки местной земледельческой верхушки и сельских кметов в околии.

Июньский день был ясным и жарким. В поле возле казарм целый день пели жницы, убиравшие ячмень, и к вечеру среди желто-зеленого моря появилась первая стерня с уложенными в крестцы снопами. Под косыми лучами заходящего солнца город окутывала золотистая мгла, над которой поднимались верхушки тополей и вырисовывались крыши самых высоких зданий. Оранжевогвардейцы слонялись по казарменному двору и чувствовали себя арестантами. Один только яковский кузнец был весел и беззаботен. Он насвистывал на окарине, которую вытащил из-за пояса, где торчала и рукоятка револьвера, или пел фронтовые песни, пока его товарищи, улегшись возле него, глядели жадными глазами на поле и от нечего делать выщипывали траву. Позже, когда солнце утонуло за горной цепью и на поля легла тень, заиграли вечернюю зорю. Крестьяне вернулись в помещение, где стоял острый запах плесени, чеснока и портянок, зажгли две лампы и принялись ужинать; ели без всякого аппетита, каждый со своими мыслями.

В казарме все было спокойно, обыденно. На опустевшем плацу унтер-офицер искал какую-то потерянную им вещь. В конюшне, расположенной напротив, задавали лошадям корм. Полковой экипаж шумно подкатил к штабу, офицеры группами покидали казармы, торопясь к себе на городские квартиры; в комнате дежурного и в караульном помещении зажгли лампы. Через несколько минут солдаты повзводно отправились в столовую. Приглушенный топот их сапог ударялся о стены и будил у крестьян тяжкие воспоминания о войне.

— Кто нынче ночью будет дневальным? — спросил красавец оранжево гвардеец. Он доедал вареную курицу.

— Да на кой ляд тебе дневальный нужен? И зачем только бросили своих баб и детвору?! — сказал один коренастый крестьянин.

— Так велено.

— Велено… Мало ли что велено…

— Верно, никто и не заглянет сюда, никто нас не спросит, как мы да что мы. А еще про довольствие толкуют, — заметил третий.

И все заговорили о безразличии к ним офицеров и о том, что нет смысла оставаться здесь и зря терять время, когда жатва в разгаре.

— Я завтра же уйду, Балбузан, слышишь, что говорю? — Отправляйся: скажи начальству, Керезову скажи. Держат нас здесь, как арестантов. Тоска берет!

— Ежели уходить, так уходить всем сразу. И пришло же кому-то в голову — давай иди, охраняй блокарей…

— Ну, хватит вам бурчать, — сказал Балбузанов. — Завтра посмотрим. Может, и уйдем. Я пойду в город и спрошу, как быть… Кто сыграет в картишки? — спросил он, вытащив засаленную колоду карт и высоко подняв ее.

Под лампой собрались несколько человек и стали играть в карты на постели кузнеца. Вокруг столпились болельщики. Остальные слонялись бесцельно по помещению или сидели у окон и смотрели на огни города. Прозвучал сигнал вечерней поверки, и по старой привычке бывшие солдаты приготовились ко сну. Расстегивая пояса и стаскивая порты, они отворачивались к стене, чтоб соблюсти благоприличие. Некоторые крестились, перед тем как лечь. Когда неполная луна залила своим голубоватым светом стекла окон, все уже спали, за исключением яковского кузнеца. Он выиграл в карты, и его мучило желание выпить на радостях, но баклажка с ракией давно уже была осушена. Кузнец встал и принялся перетряхивать торбы товарищей. Ракии не оказалось ни у кого. Он почесал затылок, вернулся на свое место и лег, причмокивая от досады и вздыхая. Вокруг все храпели, кто-то разговаривал во сне.

Балбузанов положил свой пистолет под подушку, закутался в бурку, а поверх еще и одеялом, потому что любил спать в тепле. «Завтра отправлюсь к нашим и скажу, что ребята не хотят больше торчать здесь… Ведь и хлеб кончился… Эх, ничего не вышло из нашего дела», — подумал он, прежде чем забыться во сне.

Городские часы пробили двенадцать. Удары их доносились сюда без эха. В пустом коридоре бегали мыши. Подъезжая к станции, засвистел паровоз, а затем над полями разнеслось удаляющееся громыханье поезда.

Из караульного отделения вышли восемь солдат и унтер-офицер под командой поручика Тержуманова. Солдаты примкнули штыки и зарядили карабины. Они тихонько поднялись по лестнице и вошли к спящим оранжевогвардейцам. Подкрученные фитили закоптили стекла ламп, и их мутный свет, смешавшись со светом серповидной луны, проникавшим через окна, уныло рассеивался среди лежащих в беспорядке, укутанных в одеяла и бурки крестьян.

Поручик Тержуманов с тремя солдатами остановился у сложенного в пирамидки оружия оранжевогвардейцев. Поручик посветил электрическим фонариком. В другой руке он держал заряженный пистолет. Сержант и остальные солдаты встали у входа.

— Выносите ружья! — тихо приказал Тержуманов.

Первым проснулся крестьянин, который не хотел, чтоб назначался дневальный. Он приподнялся на локте и что-то пробормотал. Яркий свет фонарика ослепил его, и он прикрыл глаза рукой. В ту же минуту зашевелились еще несколько спящих, и кузнец Балбузанов, который лежал с краю, возле оружия, крикнул:

— Забирают наши ружья!.. Братцы!

Его осветил фонарик. Поручик Тержуманов заорал: «Приказываю не шевелиться!» — но яковский кузнец вытащил из-под подушки парабеллум.

Чувствуя, как у него перехватило в горле и что-то дрогнуло в животе, поручик дважды выстрелил в грудь Балбузанову. Выстрелы сухо протрещали в помещении и звучно отозвались эхом в глубине коридора. Кузнец медленно стал сползать с кровати, потом вдруг его огромное тело, словно подброшенное пружиной, подскочило и голова глухо стукнулась об пол возле самых ног офицера.

— А-а-а! — завопил кто-то…

Полковник Викилов и остальные заговорщики-офицеры уже были в казарме. Когда разбудили фельдфебелей, им приказали поднять роты. Без сигнала тревоги солдаты строились в помещении, им раздавали патроны, кавалеристы седлали лошадей…

Через час были заняты без малейшего сопротивления городская почта и телеграф, банк, околийское управление и полицейский участок; старший полицейский выпустил из арестантской цыган-конокрадов и посадил туда своих товарищей. Кавалерийскую роту с пулеметами отправили занимать вокзал; на всех дорогах, ведущих к городу, были расставлены посты.

26
Около трех часов ночи начальник гарнизона установил связь с военным министерством, и ему оттуда сообщили, что переворот в столице завершился благополучно. Из штаба дивизии подтвердили то же самое. Решив избавить своих офицеров от административной ответственности, полковник Викилов отправил подпоручика с двумя солдатами к председателю местного отделения союза офицеров запаса Кантарджиеву, чтоб сообщить ему о назначении его комендантом города.

Кантарджиев, который знал о готовящихся событиях, но не был информирован об их точной дате, мирно спал в супружеской постели на втором этаже своего нового дома в нижней части города. Через открытые окна спальни вместе с тихим кваканьем лягушек у реки вливался аромат цветущего во дворе жасмина и свежесть росистых полей. Услышав стук в ворота и конский топот, жена Канта рджиева принялась будить храпевшего мужа:

— Сава, Сава, кто-то стучит…

Адвокат захрапел еще громче, из носа его вырвался свист. Он тут же проснулся, настороженно прислушался и велел жене выглянуть на улицу. Когда она вернулась в своей белой, длинной, до пят, ночной рубашке и сказала ему, что на улице стоит офицер с солдатами, он успокоился и подошел к окну.

— Это вы, господин Кантарджиев? — послышался бодрый голос офицера. — По приказанию господина полковника вам надлежит незамедлительно явиться в околийское управление.

— Зачем, что произошло?

— Правительство Стамболийского свергнуто…

Кантарджиев отошел от окна, всхлипывая от радостного волнения.

— Сию минуту иду! — крикнул он и ущипнул себя, чтобы убедиться, что это не сон.

Пока жена зажигала лампу, он натянул было брюки, но тут же подумал, что следует надеть военный мундир, и босиком, в одних подштанниках побежал в чулан. Жена хотела помочь ему, но Кантарджиев велел ей пригласить офицера в дом; он поставил лампу на пол, оперся спиной о стену и стал втискивать свои толстые ноги в военные бриджи. Мундир оказался тесным — бриджи едва сошлись в поясе, китель давил под мышками, но сейчас не время было обращать внимание на такие мелочи. Кантарджиев надел новый пояс, обручем сдавивший ему живот; натянул сапоги, взял фуражку и, протопав по лестнице, вошел в кухню, где жена в накинутом поверх ночной рубашки капоте варила на спиртовке кофе. Подпоручик встал, чтобы козырнуть ему, но Кантарджиев стремительно обнял его и ощутил под руками мокрую от ночной росы одежду.

— Да здравствует Болгария! На долгие годы!

— Да здравствует его величество! — ответил молодой офицер, торопясь отвести свою щеку от немытого рта адвоката.

— Ну что?.. Как? Благополучно? Все кончилось? Есть жертвы?

— Согласно донесениям, все вполне благополучно, господин капитан, — сказал подпоручик, сияя от гордости, и улыбнулся из-под своей стальной каски. — Вы назначены комендантом города. Поздравляю, господин капитан!

Кантарджиев поблагодарил и поинтересовался, каков состав нового правительства. Подпоручик не знал. Выпив залпом кофе и даже не почувствовав его вкуса, Кантарджиев плеснул в лицо водой, лишь бы считалось, что умылся, и, уже неспособный ничего понять из того, что ему говорили, ушел. По приказанию офицера один из солдат слез со своего коня и помог капитану запаса сесть на него.

Город еще спал, но то тут, то там слышалось покашливание рано встающих мужчин. В печках пекарен полыхало пламя; по улицам сновали патрули. Голубоватый свет июньского утра прогонял мрак — поблекшие звезды одна за другой гасли на синем небе.

В скверике перед околийским управлением цветы были истоптаны и толпились спешенные кавалеристы, у входа стоял пулемет. Поднявшись в сопровождении подпоручика по лестнице, Кантарджиев увидел в коридоре оружие, изъятое у жандармов. Сабли, карабины и пояса с патронташами были свалены в кучу прямо на пол. Перед помещениями жандармов караулили часовые.

Войдя в кабинет околийского начальника, где рядом с портретом царя все еще висел портрет Стамболийского, он увидел, что какой-то поручик вертит ручку телефонного аппарата.

— Прошу вас, господин капитан! — воскликнул тот, козырнув, и ухмыльнулся, заметив, как топорщатся сзади фалды кителя у Кантарджиева и как смешно он пыжится, стараясь придать своей фигуре военную выправку.

Кантарджиев еще по пути сюда задавал себе вопрос, что ему надлежит делать вообще и что в первую очередь, хотя все время чувствовал, как внимание его отвлекают мысли об ответственности, которую он принимает на себя; сообразил, что раз нет жандармов, то ему потребуются люди, и спросил, сколько солдат он будет иметь в своем распоряжении.

— Вам предоставлена моя рота, — сказал поручик и собрался выйти. — Если будет необходимость, потребуете дополнительные силы. Придется ведь произвести еще аресты…

— Имеются ли арестованные? Я обязательно должен быть осведомлен о том, что принимаю.

На красивом лице поручика, раскрасневшемся от ночной прохлады, появилась насмешливая улыбка.

— То, что окажется в наличии, господин капитан, — сказал он, поправляя саблю. — Сейчас не время для формальностей. Жандармы находятся под стражей в тюрьме, а гражданские лица — тут, в жандармерии. Только околийскому начальнику удалось скрыться. Всю ночь он играл в карты с вашими людьми в каком-то доме и потому улизнул. Должно быть, ему помогли…

Оставшись один в кабинете, где на письменном столе горела лампа, Кантарджиев позвонил полковнику Викилову, доложил, что принял вверенный ему пост, и попросил инструкций.

— Свяжитесь с общинами и замените всех сельских кметов вашими людьми. Займитесь розыском околийского начальника, арестуйте депутата Тончоолу и того, второго… Какие вам еще инструкции? Я вас назначил на этот пост, полагая, что вы сами знаете, что надо делать, — сказал полковник.

Кантарджиев сконфузился, потом поразмыслил и решил соблюдать осторожность, чтобы не нести ответственности и завершить все по возможности мирно, без каких — либо инцидентов. Он открыл ящик стола и вытащил оттуда разную переписку.

По лестнице топали солдатские сапоги, доносилось бряцанье оружия. Позади околийского управления, на заднем дворе, время от времени раздавалось ржание кавалерийских лошадей. Рассвело, но город был тих, даже церковные колокола еще не звонили к заутрене.

Кантарджиев вспомнил, что среди арестованных жандармов есть и те, что служили при прежнем режиме, его старые знакомые и клиенты, интересы которых он защищал, и сообразил, что может их освободить и вернуть к исполнению обязанностей. Они его хоть чем-нибудь да отблагодарят. Но и для этого еще не настало время… Главное сейчас — это взять во всей околии власть в свои руки; отстранить сельских старост и на их место назначить комиссии из трех членов — сторонников блока. Он сразу же схватился за телефон. На телеграфно-почтовой станции, где в аппаратной все еще находился офицер, «ухаживавший» за вдовушкой-телефонисткой, и без него знали свое дело и уже пытались наладить связь со всеми селами. Когда Кантарджиев позвонил, его попросили подождать. Немного погодя в трубке отозвался сонный и хриплый голос.

— Позовите старосту! — попросил Кантарджиев.

— Его тут нет, — донеслось по проводу. — Кто его вызывает?

— Комендант города К. Образовано новое правительство. Он обязан сдать общину.

— Кто, кто говорит?

— Комендант города К. Слышишь, пусть немедленно явится! Ну и тупица! — воскликнул Кантарджиев, поскольку тот положил трубку.

Телефон начал звонить все чаще. Адъютант спрашивал из штаба полка, закончены ли аресты. Звонили из Тырнова, вызывали поручика или приказывали что-то. В кабинет входили офицеры, докладывали, какие меры приняты в городе. Кто-то из них спросил, надо ли арестовать бывшего околийского начальника. Кантарджиев ответил утвердительно, и через полчаса перепуганный, побелевший Хатипов с поднятым воротником белого пиджака, с бессмысленной, льстивой улыбкой был доставлен под конвоем двух солдат. Затем начались бесконечные разговоры с сельскими старостами. Кантарджиев диктовал имена членов блока, которым следовало принять общины, убеждал, угрожал. В восточной части околии дела шли сравнительно хорошо, большинство сельских старост готовы были примириться, но в крупных селах на западе, с которыми он успел связаться, местные власти требовали объяснения, увиливали или отключали телефон.

Взошло солнце, и на стене за письменным столом появилось розовое пятно, оно начало расти и шириться; лампа продолжала гореть, и Кантарджиеву казалось, что все на свете перепуталось. Снова позвонили из штаба, чтобы продиктовать телеграмму военного министра Муравиева, в которой он приказывал окружным начальникам передать власть военным. Кантарджиев успокоился и сразу же велел огласить эту телеграмму. Но тут опять позвонил телефон. Он поднял трубку и услышал чей-то задыхающийся от ярости голос, сыпавший отборную брань.

— Кто это? Кто говорит? — спросил Кантарджиев.

— А ты кто такой, кто ты есть?

— Я комендант города. Кто говорит?

— Ах ты сволочь, подонок, убирайся-ка прочь поскорее! Звать-то тебя как? С живых шкуру спустим, блокари проклятые, черная банда! Разбойники! Шелудивые псы!

Кантарджиев пытался быть терпеливым и хладнокровно сносил все эти ругательства и угрозы. Но говоривший на противоположном конце провода, не желая слушать объяснений, вскоре повесил трубку. Офицер с телеграфно — почтовой станции сообщил, что у телефона был сам околи йс кий начальник и что в селах западной части околии что-то происходит, потому что там и слушать не хотят о телеграмме Муравиева, а только ругаются и грозятся.

«Теперь уже сам черт не разберет, что происходит», — подумал Кантарджиев. Прежние благоразумные намерения завершить все тактично, без излишних эмоций и страстей, «чтоб не раздражать мужичье», сменились страхом, злобой и гневом. Он поднял трубку, чтобы сообщить в гарнизон о непокорных селах. Но, подумав еще раз, стоит ли так спешить, успокоил себя тем, что в конце концов земледельческие старосты перестанут брыкаться, как только поймут, что правительство Стамболийского свергнуто, и положил трубку. В это время на лестнице послышался сильный топот. Чей-то взволнованный голос что-то прокричал солдату, стоящему в коридоре, и прежде чем Кантарджиев сообразил, в чем дело, в кабинет к нему ввалился бывший городской глава Мицо Гуцов.

— Сава, Христос воскресе! На долгие годы! — воскликнул Гуцов, едва перешагнув порог.

Кантарджиев не успел даже подняться из-за стола, как Гуцов схватил его в объятия, сбив при этом фуражку, и, причмокивая, расцеловал его. Увидев выпученные, совсем обезумевшие, желтые, как у козла, глаза Гуцова, его сбитый на сторону галстук, расстегнутый воротник рубахи и ощутив тискавшие его сильные руки, Кантарджиев почувствовал вдруг отвращение и неприязнь к своему близкому приятелю и единомышленнику.

— Поздравляю тебя с назначением на комендантский пост! — торопливо заговорил Гуцов. — Почему ты не разбудил меня? Прикажи отпереть внизу мой кабинет, я поговорю с общинами… Где арестованные? Где Динов? Всех захватили?

— Они все тут, в полицейском участке. Я их и сам еще не видел.

Гуцов молча кинулся в коридор. Кантарджиев выскочил следом за ним. Часовой перед дверью полицейского помещения растерянно поглядел на коменданта и, поскольку не мог разобрать, что за знаки он ему делает, впустил бывшего городского главу к арестованным. Между неубранными полицейскими кроватями спертый воздух был пропитан запахом сапог и пота. Минчо Керезов сидел, понурив кудрявую голову, и колупал на колене брюки. Его толстые щиколотки были обнажены — видимо, при аресте он не успел надеть носки. Советник Мортикаров, без галстука и воротничка, как всегда небритый, в очках, словно бы прилипших к его близоруким глазам, скривив в обиженной гримасе свой плотоядный рот, испуганно уставился на бывшего городского главу. Остальные советники сидели опустив глаза и шевелили носами башмаков, словно мысленно шли куда-то. Только что доставленный Хатипов держался в стороне от всех, желая показать, что он не имеет и не может иметь ничего общего с ними. Председатель городской дружбы Динов курил, повернувшись к окну; на его крупную голову, на измученное лицо падал сноп солнечных лучей, и синеватый табачный дымок вился тонкими спиральками. Гуцов подбежал к нему и со всей силы ударил по лицу. Динов пошатнулся, из носа его хлынула кровь.

— Оставь менях Сава, я переломаю ему кости! Общины мне вздумал разгонять?! Мать его!.. А почему вы этих устроили здесь, на кроватях? Тюрем нет?.. — кричал Гуцов, когда Кантарджиев с помощью солдата выставил его из помещения.

— Не вмешивайся! Это не твое дело! — зло сказал Кантарджиев, чтобы не уронить свой авторитет перед солдатами и желая показать, что в своем мундире и на этом посту он не просто единомышленник и знакомый Гуцова, а совсем другой человек, лицо официальное.

Гуцов язвительно усмехнулся, в его желтых глазах появилось презрительное выражение, и Кантарджиев понял, что этот буйный человек, имеющий большие заслуги в борьбе с земледельцами и особенно в организации минувшей осенью съезда, будет оказывать нажим и оспаривать у него власть. Чтобы поскорее избавиться от его присутствия, он приказал отпереть внизу кабинет городского главы и Гуцов снова занял свое старое место. Но не прошло и получаса, как он опять ворвался к нему с каким — то листком в руке.

— Сава, ты получил сведения о составе кабинета? Нет ни одного из наших шефов! — воскликнул он и принялся читать имена новых министров. — Значит, военный кабинет! Нет, мне это не нравится… — Гуцов тут же быстро спустился к себе.

Кантарджиев не меньше его был удивлен тем, что среди министров нет ни одного партийного лидера из тех, что были заключены в шуменскую тюрьму. Ведь он был демократ. Но приняв во внимание, что такой военный кабинет может лично ему принести больше пользы, он вздохнул с облегчением. Через несколько минут сам Викилов прочел ему по телефону приказ военного министерства, в котором сообщалось, что кабинет Стамболийского «подал в отставку» и что образован новый кабинет из теки х-то и таких-то министров.

— Пока мы не считаем необходимым объявить военное положение, но полицейский час вы установите. Пошлите людей, пусть объедут непокорные села и вразумят сельских старост. Дадим им время, чтоб опомнились, но на всякий случай начните мобилизацию различных чинов из запаса — С коммунистами будьте осторожны. Ни в коем случае не дразните их сейчас, — сказал полковник, когда Кантарджиев изложил ему свою оценку положения в околии и свои опасения насчет коммунистов в самом городе.

Убедившись, что новый кабинет — военный, Кантарджиев окончательно успокоился. «Это все равно что я мобилизован, и нечего тут раздумывать», — сказал он себе и рьяно принялся за дела.

27
В этот день Костадин поднялся очень рано и вышел во двор.

За пристройкой шумела река, мрак редел. Костадин вошел под навес. Через открытую дверь он увидел свет закопченного фонаря и вместе со свежим утренним воздухом вдохнул теплый запах конского навоза. Янаки был возле лошадей.

Мурат, который спал поблизости, поднялся и, изогнув спину коромыслом, зевнул; а под амбаром, где ощенилась Арапка, слышалось плаксивое скуление и возня щенят, которые прижимались к матери и сосали.

— Что я тебе вчера вечером сказал? Почему ты не приготовил повозку? — осипшим со сна голосом спросил Костадин.

— Еще есть время, бай Коста. Я вчера что-то не понял — жницы придут сюда или прямо на поле?

— Туда… Хватит тебе скрести лошадей, опоздаем!

Костадин поглядел на посиневшее небо с редкими мерцающими звездами и вернулся в дом. Он умылся, вынес из кухни приготовленную с вечера сумку с едой, взял охотничье ружье. В доме все спали, только старая Джупунка покашливала по-кошачьи у себя в комнате.

Жатва до такой степени поглотила Костадина, что он не мог думать ни о чем другом, и ему все время казалось, будто он о чем-то позабыл. Из головы его не выходило ячменное поле возле самого города. Каждый год он начинал жатву с него, и каждый год в это же время начинал он охоту на диких голубей у засохших дубов возле реки.

Пока подготовляли повозку, пока наполняли водой баклаги и собирали паламарки, серпы, перевясла, — рассвело и ласточки, свившие под крышей гнезда, защебетали на сухих ветках яблонь. Янаки распахнул ворота, повозка задребезжала всеми своими железками и остановилась на улице. Работник запер ворота и ловко вскочил в повозку к Костадину.

— Ну,поехали! Бог в помощь, — сказал Костадин и, зажав ружье меж колен, перекрестился.

Они не успели еще выехать из города, как восток озарился розовым светом. В прозрачном неподвижном воздухе синий Балканский хребет с алыми пятнами на вершинах казался совсем рядом. Поля под ним тонули в синеватой тени.

Как только повозка протарахтела по каменному мостику за сараем Гуцова, на повороте дороги показался солдат в каске и с винтовкой, а за ним еще один. Тот, что был повыше ростом, направился навстречу повозке, держа наперевес винтовку с примкнутым штыком; он помахал ею, делая знак остановиться. Костадин подумал, что солдаты вышли на учения.

— Поворачивайте обратно. Выезжать из города запрещено, — сказал солдат.

— А что такое, ребята?

— Сменилось правительство. Как это вас пропустили патрули?

— Погоди-ка, ведь мы едем жать и ничего не знаем. У меня там жнецы дожидаются. Люди ждут в поле.

— Таков приказ, — сказал другой солдат, который волочил винтовку за ремень. — А зачем у тебя двустволка?

— Хотел поохотиться.

— А, поохотиться…

Костадин попросил пропустить хотя бы работника с повозкой, чтоб доставил жнецам все необходимое.

Солдаты переглянулись.

— Ну как, Калчо, пустим их? Люди везут серпы, видишь, все приготовили себе, — сказал своему товарищу тот, что повыше ростом. — Ну ладно, ты слезай и возвращайся в город» а он пусть едет.

Костадин вернулся домой растревоженный и злой. Таинственные дела Манола и его поведение в последние несколько дней стали теперь ему ясны. Еще в тот вечер, когда Манол принес вместе с сыном Мицо Гуцова военное обмундирование, Костадин понял, что он замешан в каком-то заговоре, готовившем свержение правительства, и, как всегда, будет держать его в неведении до тех пор, пока наконец все не раскроется. На вопрос, для чего ему понадобились эти сапоги и обмундирование, Манол ответил, что он взял их для Лазо — батрака, чтоб носил на винограднике. Вот уже несколько дней Манол нервничал, вечером приходил домой поздно и не говорил, где был. Костадин сказал себе: «Наверное, опять собираются, чтоб скинуть дружбашей». Он не мог надивиться готовности брата вмешиваться в политику. Ну что за польза от этого? Разве не достаточно тех унижений, которые он испытал прошлой осенью?

«Если бы я не взял с собой ружья, солдаты пустили бы и меня, — рассуждал Костадин, торопливо шагая домой. — Но почему запрещено выезжать в поле? Почему несут охрану солдаты? Может, кто другой захватил власть?.. Не дают людям заниматься своим делом! Очень оно мне нужно, это правительство! Пусть его сменят, раз оно не способно справиться с коммунистами и всякой бестолочью. Разве это власть? Но чего ради они вмешиваются в мою жизнь?» — спрашивал он себя и всем своим существом ощущал гнетущее присутствие какой-то враждебной силы, о которой даже не думал.

Неподалеку от главной улицы его остановил патруль. Снова пришлось объяснить, почему он несет охотничье ружье. Эти неприятные разговоры окончательно отравили то хорошее настроение, в котором он был с утра; Костадин вошел в дом расстроенный и сердитый.

Брат его только что успел побриться и, выйдя в гостиную, повязывал синий галстук, который обычно носил только в праздничные дни. Его покрасневшее лицо, стянутое квасцами, со светло-розовыми пятнами на подбородке, имело торжественно-строгое, напряженное выражение. Старая Джупунка гонялась во дворе за маленьким Дачо, который убежал босой и неумытый к амбару поиграть со щенятами, а Христина, в длинном капоте, встретила его на лестнице.

— Я так беспокоилась. Думала, тебя задержали, — сказала она.

— А почему меня станут задерживать?

— Да, но ведь всюду патрули… Ты уже знаешь?

— Город оцепили солдаты, не разрешают выезжать. Едва уговорил их пропустить Янаки с повозкой, а меня вернули из-за ружья, — сказал Костадин, обращаясь больше к брату, который стоял перед зеркалом.

— Оставь это, одевайся-ка, пойдем посмотрим, что творится в городе. Дружбашей скинули. — И, даже не взглянув на него, Манол пошел к себе в комнату, надеть пиджак.

— Недавно к нам заходил Гуцов и сказал, что уже можно свободно ходить по городу, — объяснила Христина, продолжая стоять у стола. — Теперь и мы у власти, Коста. А ты не рад этому?

Ее интерес к событиям и радостное оживление рассердили Костадина.

— Занимайся-ка лучше своими женскими делами! Меня зло берет, что пришлось вернуться, и теперь я не знаю, что делать, — сказал он, сняв ружье и ставя его у стенки. — Это что, брат сделал из тебя такую приспешницу блока? Чего ухмыляешься?

— Но от этого польза для всех нас, — сказала она, задетая его грубым тоном.

— Меня мало интересует партизанщина, и я не хотел бы, чтоб моя жена совалась не в свои дела. Ступай оденься, хватит подметать пол капотом!

Он становился все грубее. Злился, почему жена его ходит по дому в капоте и проявляет интерес к провалу земледельцев, вместо того чтобы посочувствовать ему. И она, и Манол были поглощены событиями и совершенно не думали о его жатве. Наверно, перед тем как он вошел в дом, Манол делился с Христиной своими надеждами. Ничего удивительного, если он доверил ей сведения о подготовке к перевороту. Она, конечно, знала об этом и скрывала от него! Эта мысль, казавшаяся ему вполне правдоподобной, привела его в еще большее раздражение. Опять шушуканье и тайны между ними, опять что-то скрывают от него — нет, ничего не изменилось после того вечера, когда он косил люцерну. Ничего! И не может измениться, так и будет!..

Костадина душил гнев, он хотел было спуститься во двор, где отчаянно ревел его маленький племянник, потому что бабка тащила его в дом, но в эту минуту Манол вышел из комнаты уже в шляпе.

— Чего же ты ждешь? — спросил он, удивленный его мрачным видом.

— Никуда я не пойду. Меня ничуть не интересует ваше правительство!

— Потому что ты не отдаешь себе отчета, какое это имеет значение для нас. Пока человек наживает деньги, он может быть в стороне от этих дел, но как только нажил, ему необходима власть, чтобы сохранять их.

— Мне не нужна никакая власть! Меня бесит, что мне испортили день. Я хочу быть в поле, а ты себе иди куда хочешь.

Манол недоуменно пожал плечами.

— Ты послушай. Тина, что он говорит! Поле для него сейчас важнее всего! Ты в своем уме? Пошли!

— Нет, я не пойду!

— Ну, как хочешь! А еще строить усадьбу собирается. Болтовня! — И, отмахнувшись от Цонки, которая принялась чистить щеткой его пиджак, Манол быстро сбежал вниз и хлопнул за собой входной дверью.

— Удивляюсь тебе, Коста, как можешь ты быть таким индифферентным к общественным делам, — сказала Христина.

Костадин бросил на нее свирепый взгляд, и на лбу его набухла вена.

— Общественные дела! Индиф-фе-рент-ный! — выкрикнул он, передразнивая ее и корча презрительную гримасу. — Не учи меня жить! Сколько раз уж говорили мы с тобой от этом. Ты хочешь вынудить меня бросить этот дом и отправиться жить к твоему отцу?!

Чем больше он кричал, отдаваясь охватившему его гневу, тем яснее сознавал свое бессилие и поэтому еще больше распалялся.

Христина ушла к себе в комнату. Джупунка приволокла внука, продолжавшего вырываться и плакать. Цонка вывела девочку. Обе женщины убеждали Дачо, что его отпустят к щенкам, как только он умоется и позавтракает. Костадин нервно барабанил пальцами по столу и не знал, куда себя девать.

— Ты чего раскричался, отчего насупился? С раннего утра ругаешься. Люди-то все радуются, — сказала ему мать, когда Цонка повела Дачо на кухню.

Костадин поругался и с матерью. Но старуха не отставала от него:

— Оденься и пойди к людям. Что ты за мужчина?! Правительство свергли, чтобы оно сгорело, это мужичье! Теперь хоть вздохнем спокойно без этих мужланов, не будут нас облагать налогами. Ступай, разыщи брата, раз не находишь себе места от тоски. Он скажет там кому надо, чтоб тебя пропустили, и поедешь себе к Янаки, — сказала она ему, когда поняла, что ему горько, и пожалела его. — Ты у меня дурачок — как не работаешь в поле, просто с ума сходишь. Такая уже в тебе кровь мужицкая…

В самом деле, как это он не догадался попросить Манола обеспечить его разрешением на выезд в поле? Костадин переоделся и пошел искать брата.

28
Шел уже девятый час. Чиновники, не допущенные в свои учреждения, возвращались напуганные; они собирались у кафе, на углах улиц, полные мрачных предчувствий. Некоторые торговцы, открывшие рано свои магазины, снова поопускали шторы. На рыночной площади не было ни одной крестьянской телеги, лотки были пусты, хотя день был субботний. И большинство адвокатских контор было закрыто. Зато в кафе набилось полно горожан, жаждущих услышать новости. Город замер в тревоге и волнении.

Всюду, куда только ни заглядывал Костадин в поисках брата, он встречал взволнованных и растерянных людей, которые спрашивали друг друга, что же все-таки произошло. Он зашел в магазин к Николе Хаджидраганову, но и там не было Манола. Не было и Николы. Приказчик посоветовал ему зайти в кафе «Брюссель», и Костадин тут же вспомнил, что брат его действительно чаще всего ходил именно в это кафе, и сразу же отправился туда.

Едва войдя в кафе, над дверью которого еще не был опущен тент, он остановился, изумленный царившей здесь праздничной атмосферой. Официантки ставили на мраморные столики кофе, пирожные, коньяк, ликер. По тому, сколько на-столиках стояло пустых чашек и рюмок, можно было судить, что здесь чуть ли не с рассвета началось самое настоящее пиршество. Никола Хаджидраганов, полупьяный, сиял, сидя в компании старшего Христакиева, брата Лбрашева, Каракунева, тозлукского землевладельца и аптекаря, который прибежал сюда из аптеки, не сняв своего фартука и халата. За всеми столиками оживленно спорили и обсуждали последние события. Обитые черной кожей диваны и стулья скрипели, полученные с вечера газеты так и лежали разбросанные на столах, а две канарейки, растревоженные шумом, бойко распевали в залитом утренним солнцем кафе.

«…Как так без партий? Не может быть!» — твердили знакомые и незнакомые Костадину голоса.

Благообразный старичок в котелке, похожий на церковного старосту, про которого говорили, что он дает под проценты деньги, беспокойно переходил от стола к столу. Костадин увидел в глубине кафе брата и остановился, пораженный его самозабвенной увлеченностью. Манол спорил с каким-то худосочным мужчиной лет пятидесяти, в старомодном серо-зеленом полосатом костюме. Лицо его раскраснелось, шляпа съехала на затылок. Шум голосов перекрывал зычный бас торговца мукой:

— Что бы там ни было, но главное свершилось!

Костадин подошел к брату и дернул его за рукав.

Манол взглянул на него равнодушно и хотел было продолжать спор, но в это время в кафе вошел Мицо Гуцов. Его встретили радостными приветствиями; самоназначенный городской глава помахал рукой и начал читать на листке бумаги имена новых министров. Все сгрудились возле него. Как только Гуцов кончил, Каракунев громко расхохотался:

— Вот так Народный сговор! Из прежних — ни единого!

— Это же временный кабинет, не будьте детьми, — сказал Гуцов. — Слушайте, что я вам говорю. Временный, временный! — выкрикивал он сердито, не позволяя никому противоречить.

— Все в руках военных!

— А Смилов, Бобошевский? Как же нет партий?

Манол подошел к старику Христакиеву, к которому также были обращены возбужденные лица. Костадин слышал, как Христакиев сказал ему: «Нет никакого военного кабинета, но переворот совершили военные…» В эту минуту в кафе зашел офицер, все кинулись к нему навстречу и стали задавать вопросы.

— Положение еще не выяснено, — ответил офицер и что-то шепнул Гуцову.

Гуцов направился к выходу. Следом за ним пошли еще человек десять, среди них был и Манол. Костадин перехватил брата у самой двери.

— Скажи, чтобы мне разрешили поехать в поле к жнецам. Ты можешь это устроить? — спросил он, держа его за руку.

— Ты только за этим пришел сюда? Кантарджиев теперь комендант, может, он и разрешит… Нас вызывают в околийское управление. — И Манол высвободился от его рук.

Все последовавшие за Гуцовым бежали как на пожар или какое-нибудь стихийное бедствие. Костадину было стыдно идти вместе с этими людьми, но ничего другого ему не оставалось, и он шагал рядом с братом, не смея взглянуть на прохожих.

Подойдя к околийскому управлению, перед которым остановился военный грузовичок, члены блока выстроились в шеренгу на лестнице у стены. Сверху солдаты выводили арестованных земледельцев, чтоб отвести их в казарму. Неслась брань и угрозы. Тозлукский землевладелец закричал: «А где же Тончоолу?» Кто-то толкнул Ке ре зова, который пошатнулся и схватился за перила; с оглушительным топотом, прижимаясь друг к другу и защищаясь от пинков членов блока, мимо Костадина быстро прошли испуганные, бледные от страха и стыда арестованные, провожаемые бранью и смехом. Костадин сожалел, что пришел сюда. Он почувствовал себя виноватым и устыдился того, что находится среди таких людей, но возвращаться было уже поздно, и он поднялся вместе с остальными по лестнице.

Их встретил Кантарджиев и поспешно провел к себе в кабинет. Жандарм, которого выпустили из-под ареста, снимал со стены портрет Стамболийского. Костадин остановился на пороге.

Кантарджиев, в военной фуражке, с встревоженным лицом, начал что-то говорить, но что — понять было трудно, так как собравшиеся то и дело поздравляли его с назначением на пост коменданта и наперебой жали ему руку. Но как только поздравления прекратились, Костадин понял, что Кантарджиев вызвал всех этих людей для того, чтобы сообщить им относительно сбежавшего околийского начальника и какого-то жандармского капитана, которые организовали оранжевую гвардию. Необходимо было мобилизовать в городе всех офицеров запаса, чтобы усилить гарнизон.

— Положение вызывает беспокойство, господа, — сказал он. — Немедленно надо составить список добровольцев и представить в штаб гарнизона.

Наступила тишина. Ее нарушил Никола Хаджидраганов.

— Я записываюсь первым!

— Это занятие для молодых, — заметил еще кто-то.

— Чтоб они в бирюльки играли, мамочки! — со злой усмешкой заметил брат Абрашева.

В разговор вмешался старик Христакиев, стоявший возле письменного стола:

— Необходимо сейчас же образовать гражданский комитет действия. У нас он был во время съезда, нужно лишь несколько его обновить и пополнить более энергичными людьми. Кабинет невоенный, и на наши плечи ляжет ответственность за сохранение законов и конституции. Должно быть известно, кто и что делает.

— Какой комитет? Зачем? Ведь есть комендант и военный гарнизон, — раздались голоса, но старый Христакиев спокойно объяснил, что так надо, и те же самые люди, которые только что недоумевали, зачем понадобился какой-то комитет, теперь принялись с воодушевлением одобрять эту идею.

— Верно! Необходим гражданский комитет… У всех у нас самые разные интересы, кто будет их представлять?..

Костадин заметил, что брат его горячо поддерживает мнение Христакиева. Манол проложил себе дорогу к письменному столу и, стукнув по нему кулаком, решительно заявил:

— Сава, не упрямься, так должно быть!

— Этот гражданский комитет не имеет никаких полномочий! Он должен быть хотя бы одобрен военными, — сердито возражал Кантарджиев.

Но все поддержали Манола. Наконец, после долгих перебранок, после того как начальник гарнизона дал свое согласие по телефону, комитет был сформирован. В него вошли: старый Христакиев, Кантарджиев, Манол, Каракунев, то злу кс кий землевладелец и старичок-ростовщик. Никола Хаджидраганов отказался — он предпочитал надеть на себя военный мундир, нежели рассуждать. Вспыхнул новый спор по поводу того, кто будет председателем комитета. Кантарджиев настаивал на том, что председательское место по праву принадлежит ему, но старый Христакиев отразил его претензии, предложив избрать председателем самого начальника гарнизона. Предложение это было принято, и посрамленный Кантарджиев, покраснев от гнева, сощурив глаза, которые стали похожи на запятые, должен был самолично сообщить по телефону начальнику гарнизона об его избрании.

Костадин не мог понять, почему они так ссорятся из-за какого-то комитета. А увидев, как брат его накинулся на Кантарджиева, он даже отчаялся получить разрешение. Ну кто станет думать сейчас о его поле? Достаточно было видеть злое, расстроенное лицо коменданта, азарт Манола, лица остальных, прислушаться к разговорам по телефону, который звонил без умолку, достаточно было представить важность всего происходящего, чтобы понять, насколько несерьезное для них дело — жатва в такое время, и что он будет казаться просто смешным, если станет добиваться этого разрешения.

Члены комитета отправились заседать в секретарскую комнату, и Костадин, так и не решившийся напомнить о своей просьбе Манол у, присел на скамье в коридоре.

Время подошло к десяти. В секретарскую то и дело входили знакомые и незнакомые Костадину господа. Там шел спор насчет того, удачно ли составлен комитет с точки зрения значимости партий, которые он представлял. Потом раздался хриплый голос тозлукского землевладельца, который, пересиливая остальные голоса, кричал:

— Да поймите же, братцы, ведь сейчас жатва! Ежели я не уберу в эти дни хлеб с полей, отчужденных у меня, когда же его убирать-то? Все же раскрадут и попрячут! Черт знает что будет!

Каракунев настаивал, чтоб ему вернули какую-то конфискованную у него муку. Старичок-ростовщик тоже на что-то сетовал.


Временами Костадин слышал и голос Манола. Манол говорил, что и у него немало должников в деревнях, но теперь не время думать об этом. Христакиев кого-то горячо убеждал, но кого именно и в чем, нельзя было разобрать из-за поднявшегося гвалта. В накаленном солнцем коридоре, окна которого были закрыты, чтобы на улице не было слышно, что здесь происходит, было жарко и душно. Жужжали встревоженные мухи. По пыльному, давно не мытому стеклу ползла пчела, она беспомощно сваливалась вниз, доползая до рамы.

Вдруг дико заорал Гуцов и начал отчаянно трезвонить в какой-то колокольчик.

— Я не могу бросить свой товар! Мне дружбаши уже нанесли ущерб на тысячи! Вы в дураках останетесь, — грохотал бас Каракунева, заглушая остальные голоса.

Кантарджиев дважды выходил из своего кабинета, чтоб осведомиться, готовы ли списки добровольцев — штаб полка приказал ему представить их немедленно, — но оба раза уходил из секретарской комнаты с пустыми руками и с таким страдальческим выражением держался за голову, что Костадин пожалел его и окончательно отказался от своего намерения просить у него разрешение.

«Они так и до вечера не закончат», — решил он и поднялся со скамьи. На улице, перед входом, остановился автомобиль, на лестнице послышался топот сапог. К Кантарджиеву вошел полковник Викилов с адъютантом. Комендант ему о чем-то докладывал. Полковник сердито возражал. Минуты через две он показался в дверях. Его толстая шея, стянутая воротником кителя, побагровела. Не постучавшись и громыхнув дверью, полковник вошел в секретарскую комнату.

— Стыдно, господа! Стыдно за Болгарию и за вас! — воскликнул он в наступившей тишине. — К городу направляются оранжевогвардейцы, под угрозой железнодорожная станция, а вы печетесь о деньгах и взимании долгов…

Костадин вышел. На улице он встретил Николу Хаджидраганова и Андона Абрашева. Оба были в офицерских мундирах, но без погон.

— Ты что здесь делаешь, кум? Ступай, переодевайся поскорее, — сказал, рисуясь, Никола и, сунув руки за ремень, принял молодецкую позу.

— У меня свои дела, — не останавливаясь, ответил ему Костадин.

— Оставь эти разговоры. Если сейчас каждый начнет увиливать… — огрызнулся Андон Абрашев, но Костадин, не оборачиваясь, крупным шагом пересек площадь.

Только теперь он стал отдавать себе отчет в значении происходящих событий и еще осязаемей почувствовал те враждебные силы, перед лицом которых его жизнь и интересы выглядели ничтожно мелкими, а сам он — беспомощным.

«Брат ждет выгод от новой власти, иначе он бы и не закрыл сегодня лавку и не тратил время на препирательства в этом комитете. Но чего жду от нее я? Пойду-ка к солдатам и попрошу их пропустить меня. Ведь они вернули меня из-за ружья», — решил Костадин и поспешил к дому, чтобы переодеться и отправиться в поле.

29
Сперва один из стоявших на посту солдат упорствовал, но потом уступил, и Костадин с чувством облегчения зашагал по пустому шоссе.

Как только он свернул с проезжей дороги на боковую тропинку и вошел в ложбину, где было его поле, он увидел брошенные серпы среди пучков сжатых колосьев и подумал, что жницы укрылись где-нибудь в тени на краю ложбины и обедают. Стреноженные лошади паслись на лугу возле речки; на пригорке у самой дороги, где он несколько дней назад косил люцерну, виднелась повозка. За соседским ржаным полем показалась голова Янаки, повязанная платком. Батрак жал один…

— А где девушки? — крикнул ему Костадин.

— Ушли, бай Коста, и вот уже час их нет, — нараспев, печально сказал Янаки, и Костадин понял, что произошло что-то нехорошее. — Прибежала какая-то яковчанка и сообщила, что ночью убили отца девушки, которая у нас жала. Девушка заплакала и побежала домой. За нею кинулись остальные… Я им кричу — «стойте!», а они и слушать не хотят.

— Как так убили? Почему убили?

— В казарме его убили ночью. Он оранжевым гвардейцем был. А как все получилось — никто не знает. Узнали от какого-то солдата…

Костадин расстроился. На полях, замерших в мареве послеполуденного зноя, не было видно ни души. Что ж, значит, он один решил заниматься сегодня жатвой? Ощущение пустоты и озлобленность наполнили его душу, и тотчас же ему пришло в голову приказать Янаки запрягать и возвращаться в город. Но опасение, что его могут мобилизовать, заставило Костадина отказаться от этого намерения. Лучше уж оставаться тут, чем смотреть на всю эту сумятицу в городе.

— А почему ты не собрал серпы и паламарки? Видишь, как все пораскидано! — сердито сказал он, торопясь поскорее приняться за работу.

Сочные стебли ячменя захрустели под двумя серпами.

— Что происходит в городе, бай Коста? — обратился к нему Янаки.

— Ничего особенного, партизанщина… Ненависть сеют.

— Но теперь и бай Манол будет верховодить. Еще не старый человек был убитый, кузнец-то. Женщина, которая пришла сообщить об этом, так кляла горожан, да и меня тоже!.. Что ты, тетка, говорю, а я-то в чем повинен, чего меня клянешь?

— Раз они ушли, платить им не стану, — заявил Костадин.

— Но ведь девушки не виноваты, бай Коста. Жать надо с песнями, а не с плачем.

— Ну хватит рассуждать, Янаки! Вот кончим еще одну полоску и поедим… Где положил баклагу?

Они жали молча под нещадно обжигающим спины солнцем. Глухое раздражение и злость терзали Костадина. Из головы его не выходили сцены, виденные в околийском управлении, торжественное лицо Манола, радостное возбуждение Христины. «Выходит, я — индифферентный, а брат мой прав?! И старая туда же… Может… не стоит жать, раз убили этого яковчанина? Срам какой, и не к добру это. А что же тогда делать?» — спрашивал он себя и старался забыться в работе.

Через полчаса, обливаясь потом, с отяжелевшими руками и ногами, он с Янаки сел обедать в конце оврага, в тени старого вяза. Поев, Янаки подложил под голову свою безрукавку и тут же заснул. Костадин улегся на спину и стал глядеть на тенистую крону дерева. Прилетел поползень, забрался по шероховатой коре вяза повыше и ударил несколько раз по нему клювом… Мысли Костадина переключились на Янаки, который похрапывал рядом, лежа ничком.

Почему Янаки так верно служит им вот уже четыре года и никогда ни на что не жалуется? Неужели ему не хочется жениться, иметь дом и детей? Почему он не ропщет хотя бы на жалованье, не требует, чтоб ему прибавили?.. Всегда весел, всегда шутит. Потому ли, что и он любит работать в поле, любит лошадей, траву — 608 все, что окружает на земле нас, его — Костадина? Почему бы всем не быть такими? А разве сам он не батрачит у своего брата только потому, что питает такую же слабость к земле?.. Человек любит, а потому и терпит… Гот, кто ничего не любит, тот ничего и не терпит… Весь мир держится на любви, и земля родит от любви. Но кто-то использует эту твою слабость и превращает тебя в рабочую скотину. Дико и страшно устроен наш мир! Вот он любит свою жену, хотя она не совсем такая, какой он себе ее представлял, и он будет любить ее всю жизнь. А Манол любит деньги, потому что любит властвовать. Деньги — это власть, а любовь — это рабство! Так получается. Вот и Евангелие велит: любить ближнего своего и служить ему…

Над рекой пролетела стайка голубей, пронеслась подобно брошенным сильной рукой кусочкам алебастра и села на дуб. Две горлинки стрелой промчались над оврагом и притаились в листве. Тонко звенела в воздухе мошкара. Отозвалась лягушка в теплой воде на дне овражка, казалось, охала от наслаждения. Поля дремали под палящим июньским солнцем, дремало все вокруг, притаившись, не дыша. Даже поползень тихонько улетел с вяза. В ослепительном белом облаке Костадин видел свои невысказанные мечты, он мысленно взбирался на его вершины, опьяненный чудесным, ласкающим душу светом. Он поглядел на часы и удивился, увидев, что стрелка приближается к трем. Время бежит быстро, когда бываешь зол. А когда спокоен, оно тянется долго, долго, как в детские годы. К чему предаваться глупым мыслям? Пора будить Янаки и жать, чтоб к вечеру уложить первые снопы-крестцы.

Вдруг со стороны верхнего конца города донеслось несколько выстрелов, и в сонной тишине прокатился глухой гул, похожий на далекий стон. Костадин приподнялся, опершись на локоть, прислушался, потом вскочил и взбежал на возвышенность. В верхней части города, где из-за холма, покрытого виноградниками, выбегала река, он заметил людей, которые группками бежали через пустыри к Беженской слободе, и сразу же догадался, что это и есть те самые крестьяне, о которых утром упоминал полковник. Ружейная стрельба усиливалась; со стороны казарм застрочили пулеметы, и треск их, повторенный эхом, родившимся на окрестных холмах, заполнил всю низменность.

— Янаки! Янаки! — крикнул Костадин.

Не отрывая глаз от бегущих крестьян, Костадин продолжал будить его. В Беженской слободе, казалось, тоже затрещали ружейные выстрелы и злобно выпустил длинную очередь пулемет. Крестьяне, приблизившись к первым домам, пригнулись и залегли, но не прошло и полминуты, как они кинулись обратно и скрылись в ближайшем овраге. «Отбросят их!» — подумал Костадин.

— Бай Коста, почему стреляют, что случилось? — испуганно крикнул проснувшийся Янаки.

— Запрягай поскорее! В город вошли крестьяне.

Янаки побежал к лугу, на ходу одеваясь, Костадин кинулся собирать серпы, паламарки, одежду. Когда же он снова взбежал на высотку, он уже не увидел ни одного крестьянина. Со стороны Беженской слободы неслась настолько частая пулеметная и ружейная стрельба, что она сливалась в сплошной треск. Он хотел было вернуться, чтобы взять оставшиеся несколько серпов, но тут справа от него из низкой кукурузы раздался крик. Костадин заметил, что и с той стороны к городу подходят крестьяне. Они двигались цепью прямо на повозку и были уже у самой дороги. Он побежал в овраг, крича батраку, чтобы тот поскорее отгонял туда же лошадей. Солдаты, охранявшие шоссе, подняли стрельбу, и пули засвистели над головой Костадина.

С высотки послышалась команда, раздались оглушительные ружейные выстрелы — между крестьянами и солдатами завязалась перестрелка. Испуганный выстрелами вороной конь становился на дыбы, и Костадину надо было помочь батраку поскорее отвести лошадей в овраг.

— Видишь, что творится? Теперь нам не вернуться в город… Они наступают и вдоль реки, отовсюду, — вслух размышлял Костадин и уже не мог определить, откуда стреляют. — Ах, Янаки, зачем мы приехали!

Лошади вырывались, над деревьями тонко посвистывали летящие рикошетом пули; стрельба у шоссе продолжалась все так же беспорядочно. Большинство крестьян стреляло из охотничьих ружей, и над высоткой повисло облачко порохового дыма.

— И у станции стреляют, — испуганно заметил Янаки.

Железнодорожная станция находилась в трех километрах к юго-востоку от них. Там стреляли пулеметы, они стрекотали, словно швейные машины, до полного изнеможения. Костадин пробирался по оврагу и под прикрытием берега пытался разглядеть, что происходит на высотке.

Вдруг за высоткой снова раздался треск выстрелов и несколько пуль ударились о ствол вяза. Послышался болезненный вскрик. Сверху, по тропинке, через недожатое ячменное поле, через рожь и по лощине, вливающейся в овраг, сбегали человек десять крестьян. Некоторые из них были вооружены только палками. Здоровенный, костистый мужик с серыми злыми глазами и рыжеватыми усами первым ворвался в овраг и увидел привязанных к дереву лошадей. Он что-то крикнул своим товарищам, потом вытащил из кушака нож и перерезал повод у черного коня. Янаки подбежал и перехватил у него повод, но крестьянин ударил его по голове. Янаки покачнулся, из разбитого носа у него хлынула кровь. Увидев озверевшее лицо Костадина, который налетел на крестьянина, тот попытался снять со своего плеча ружье. Костадин размахнулся изо всех сил, чтоб ударить его, но в ту же минуту почувствовал, как кто-то со спины крепко обхватил его. Он расставил широко ноги и нащупал руки, сомкнутые у него на животе.

— Стой смирно, не то кровушку твою выпьем! — задыхаясь, сказал державший его.

В это время подбежал еще один крестьянин — Костадин запомнил только, что у него были потрескавшиеся губы и непокрытая голова, — отвязал гнедого и, вскочив на него, поскакал прочь. Костадин локтем ударил стоявшего за его спиной и на какую-то секунду увидел его черное, злое лицо с темным выпученным глазом и толстыми губами. Но тут кто-то налетел на него со стороны, оттолкнул и повалил на землю.

— Ой-ё-ей, бай Коста, пропали наши лошадки! — словно ребенок, заплакал Янаки.

Ошалевший от падения Костадин услышал, как и второй конь поскакал к реке.

Хватаясь за кусты, он выбрался из оврага. Со стороны станции ожесточенно тявкали пулеметы. Оглушительный взрыв бомбы заглушил стрельбу. На секунду вокруг стало так тихо, что Костадину показалось, будто он оглох. Затем с возвышенности, где стояла повозка, послышалось нестройное «ура», среди кукурузы смутно блеснули солдатские каски. Какой-то солдат вылез на открытое место и, став на колено, принялся стрелять в сторону реки. Костадин крикнул ему, но тот не слышал. На краю ложбины появился еще один солдат. Из-под фуражки виднелись вытаращенные, круглые, как пуговицы, глаза, над обветренными губами чернели коротко подстриженные усики. Костадин узнал Николу Хаджидраганова.

— Молодожен, что ты здесь делаешь? — крикнул ему Никола.

— У меня украли лошадей… Забрали их… Пропали мои лошади! Дай ружье, дай мне, мать их так!.. — взревел Костадин и изо всей силы рванул из его рук винтовку.

Не помня себя от ярости, он перебежал овраг, взобрался на его склон и оттуда увидел русло речки и противоположный ее высокий берег, поросший редкими рощицами и папоротником. Слепыми от ярости глазами он искал там крестьян. Несколько человек выбежали из рощи. Впереди скакали две лошади; всадники, ухватившись за гривы, низко пригнулись. Костадин выпустил целую обойму и побежал обратно, чтобы взять у Николы патроны.

— Ложись, не то тебя убьют! Убьют! — кричал кто — то, но Костадин не обращал внимания.

Никола стоял на том же месте; он кинулся за патронташами. В тот момент, когда Никола протянул их ему, стрельба усилилась; Никола охнул и схватился за руку. Пуля взметнула землю у самых ног Костадина. Продолжая стоять, он снова расстрелял всю обойму, целясь в рощу, где мелькало несколько человеческих фигур. В спешке он плохо целился и пули летели слишком высоко.

Через полчаса крестьяне были отброшены повсюду. Костадин, отправившийся вместе с добровольцами на станцию, вышел на перрон. Увидев разбитые стекла, искрошенную штукатурку, расстрелянные пулеметные ленты и патронные гильзы, изрешеченные пулями стены вокзала и возбужденные лица кавалеристов, которые целый час вели бой, Костадин наконец пришел в себя. За вагонами, возле рельсов, лежали тела убитых крестьян. Молодой крестьянин, лет около тридцати, с пробитым виском упал возле склада. Он приоткрывал рот, как рыба, вытащенная из воды, хрипел, но еще продолжал дышать. В зале ожидания перевязывали раненого солдата. За вокзалом лежали убитые лошади. В аппаратной кто-то вопил нечеловеческим голосом. Среди всего этого беспорядка Костадин увидел, как перепачканный штукатуркой, обливающийся потом расстроенный ротмистр взял со стола графин с водой и принялся с жадностью пить прямо из горлышка. Почувствовав вдруг, что у него закружилась голова и его затошнило, Костадин присел на скамью в зале ожидания и сжал руками голову. Все происходящее вокруг казалось ему дурным сном: и убитые, которых он видел издали, и раненный в грудь солдат, лежавший на соседней скамье. Раненый тяжело дышал и смотрел на добровольцев и своих товарищей непонимающими, молящими глазами. И топот солдатских сапог, и рыдание женщины наверху, в квартире начальника вокзала, которая плакала от радостного облегчения, — все это было чем-то нереальным и невероятным, как и то, что он сам находился здесь, среди этих людей, которые еще утром вызывали у него отвращение.

Он вспомнил, о чем размышлял, сидя под вязом, и ужаснулся тому страшному противоречию, в которое вступили его мысли с его поступками. Кто привел его сюда, кто дал ему ружье? Что заставило его идти против крестьян и стрелять в них? Неужели все это произошло из-за лошадей? Да, из-за них. Он был раздражен с самого утра, и тогда, под вязом, искал в своих мыслях успокоения, чтобы оправдать свое безразличие к жизни остальных и сбросить с себя бремя всяких обязанностей перед обществом… Любовь-то оказалась пустой мечтой рядом с пропажей лошадей, и вот что произошло теперь!.. «Я действительно вел себя глупо! — кричало все в нем. — Мог ли я стоять, скрестив руки, когда все посходили с ума, мог ли надеяться на милость? Брат прав: ты не укусишь, укусят тебя!»

Кто-то положил тяжелую руку ему на плечо. Перед Костадином стоял крупный рябой мужчина. Это был Топалов, бывший секретарь околийского начальника.

— Ну и лихой же ты вояка, Коста! Такой прыти я от тебя никак не ждал, — сказал он, хлопая его по плечу.

— Добровольцы возвращаются в город! По приказу господина ротмистра… Строиться за вокзалом! — кричал кто-то на перроне.

Костадин вспомнил, что не сможет сегодня привезти повозку в город. Вспомнил и про Николу, и про Янаки, но все это промелькнуло в его голове как-то тускло, оттесненное другими мыслями. Он поднялся и вышел наружу. Потом вдруг быстро зашагал напрямик к своему полю. Шел как слепой, не оглядываясь, с тяжелой винтовкой за плечом, под жарким солнцем, обливаясь потом, с пересохшими губами и мрачным лицом… Пришел конец спокойной жизни.

Что-то неумолимо властное наваливалось на него и против воли связало его жизнь с теми, кого он до сих пор избегал. Гнет этого принуждения напоминал о враждебной силе, которую он ощутил сегодня утром, когда солдаты вернули его в город.

Янаки ждал его у дороги. На рубахе его еще издали были видны пятна крови.

— Ну что, их нет? — спросил он еще издали Костадина.

Костадин понял, что тот спрашивает о лошадях, но не ответил.

— Что с Николой? Он тяжело ранен? — спросил в свою очередь Костадин.

— Ушел в город. Рука прострелена, много крови потерял, — сказал Янаки. — Ох, бай Коста, а как же лошади? Где будем искать их теперь? До чего ж страшно было, особенно возле станции — там так грохотало все… А вон там лежит убитый.

— Где?

— У дороги.

— Оставайся здесь, стереги повозку. Я пойду в город, найду лошадей, и увезем ее отсюда.

Костадин прошел мимо убитого. Это был щуплый мужичок с худым лицом, редкими темными волосами и чуть пробивающейся бородкой. Видимо, пуля настигла его, когда он хотел пробраться по тропинке к оврагу, потому что лежал он как раз на перевальчике. На дороге валялась его старая шапчонка. Возле убитого темнела лужа запекшейся крови. Большая синяя муха ползала в углу его рта. Вперенные в безбрежную небесную высь глаза, казалось, спрашивали, что произошло, без всякой надежды получить ответ.

Подгоняемый суеверным страхом, Костадин снял свою соломенную шляпу, перекрестился и, топнув ногой по твердой, утрамбованной земле, зашагал по направлению к городу.

30
На следующее утро, когда Костадин увидел пустую, притихшую конюшню, висящие у ворот лошадиные хомуты, осиротевшую повозку под навесом, его охватил новый приступ ярости, и на этот раз гнев его был вполне определенно направлен на крестьян и их правительство.

Янаки, которого он отправил попросить лошадей, доставивших вчера его повозку, вернулся и сообщил, что хозяин не дает их больше. Костадин рассчитывал поездить по окрестным селам и разыскать своих коней. Расстроенный и разнервничавшийся, он обругал батрака, зло пнул ногой ведро, о которое споткнулся, и вошел в дом.

Минувшей ночью только малые дети спали спокойно. В гостиной, за покрытым клеенкой столом тревожное молчание взрослых нарушали только детские голоса и звон чайных ложечек о чашки. Старая Джупунка, которая слышала разговор с Янаки и для которой пропажа лошадей была важнее всего другого, бросила вилку на тарелку с брынзой и встретила Костадина вопросительным беспокойным взглядом.

— Ну, и что теперь будешь делать? Господи, неужто мы их не увидим больше! — воскликнула она.

Манол, у которого глаза припухли от бессонной ночи, проведенной в околийском управлении, нахмурился.

— Я же еще вчера вечером сказал ему, что надо делать. Есть у тебя мобилизационное — вот и отправляйся с командой да ищи их. И выкинь из головы, что кто-то тебе их приведет под уздцы.

— Да его изувечат, как изувечили вчера кума Николу. Чтоб его там убили? Не дай бог! — возразила старуха.

— Я его ни за что не отпущу в эту команду, — заявила Христина.

— Держите тогда его возле своих юбок, и пусть он простится с лошадьми. А мужичье придет, ограбит нас и подожжет!

— А ты сам почему не пойдешь? Чего мне-то вправляешь мозги? — спросил Костадин.

Манол поставил чашку с чаем на стол.

— Я состою в гражданском комитете, защищаю наши интересы. А тебе что, мало лошадей, все никак не опомнишься? Ежели мы не удержим власть, дружбаши нас раздавят. Как выжимки виноградные, будут нас ногами давить. А лошадей своих ты увидишь после дождичка в четверг!

— Сам впутался в политику и меня хочешь впутать в эти дела.

— Эти дела не только мои или твои. Это государственные дела, общие дела, сама жизнь требует! Как это так — вроде бы учился больше моего, а ничего не смыслишь?

Костадин чувствовал себя несчастным, всеми обиженным. И мать, и Христина, которые пять минут назад не хотели пускать его в команду, отправляемую на усмирение сел, теперь молчали, видимо согласившись с доводами Манола. Он встретил полный ожидания и страха взгляд жены и молча допил чай. В сознании его крепко засела мысль, что брат прав и что не столько ради новой власти, сколько ради своих лошадей надо отправляться с добровольческой командой. Поразмыслив, что искать лошадей по селам одному бесполезно и опасно, он попросил военное обмундирование, принесенное Манолом и сыном Гуцова, и через несколько минут, топая сапогами и одергивая полы измятого кителя, нетерпеливо дожидался, пока Христина пришьет оторвавшуюся пуговицу.

В доме началась суета. Женщины, без конца охая, собирали ему еду, а дети, очарованные новым видом дяди, разглядывали его, вытаращив от любопытства глаза. Он надел старую фуражку Манола и отправился в своих рабочих портах, с охотничьей сумкой, полной еды, за плечами, без патронташа, но с карабином — одним из тех, что он привез в своей телеге в тот памятный вечер.

Июньское утро было ясное и свежее. Во дворах еще сохранялась ночная прохлада, припекающее солнце высасывало из цветов напоенную нектаром росу. Колокола настойчиво звали к воскресной литургии, но на улицах людей было очень мало — горожане досыпали после тревожной ночи, которую они провели в ожидании нового нападения крестьян, и занавески на многих окнах были еще опущены.

Костадин шагал по узкому тротуару, в голове его теснились тяжелые, все время путавшиеся мысли; он топал ссохшимися, грубыми сапогами, которые, несмотря на новые портянки, больно натирали ему пальцы. Он услышал, что в городском саду заиграл полковой оркестр, и удивился. Потом сообразил, что начальник гарнизона отправил сюда оркестр пораньше для того, чтоб придать уверенность и спокойствие населению. И тотчас же в памяти его невольно всплыли слова маршевой песенки, которую сейчас исполнял оркестр:

…Май то был или июнь —
Дней уже не вспомнить тех.
Мы под цветущими ветвями
Свой сотворили первый грех…
Всю дорогу до околийского управления покаянно — тоскливый куплетик бередил ему душу ироническим смыслом, который приобретали для него самого эти слова.

Во дворе околийского управления и в тени навеса у лестницы шумели и хорохорились добровольцы из вчерашней команды. Один кавалерийский поручик, белокурый, тонкий в талии, со светлыми кошачьими глазами и маленькими усиками на свежевыбритом лице, стоял у входа со списком в руке. Рядом с ним стоял Андон Абрашев, угодливо увивался сын Гуцова и писаришка со свечного завода с длинным старым ружьем и новеньким патронташем.

— Беги скорее наверх — получишь патроны и тебя запишут. Вот сейчас прибудут из казармы повозки, и мы отправимся, — сказал Костадину Андон.

— Я так не могу… Мне надо найти своих лошадей. А куда вас посылают? — спросил Костадин.

— Как будто в Симаново, но точно не знаю…

Костадин взглянул вопросительно на подпоручика, тот улыбнулся, но ничего не сказал, и, растолкав рассевшихся на ступеньках добровольцев, Костадин стал подниматься на второй этаж. Еще на середине лестницы он услышал наверху сердитый голос Александра Христакиева. Христакиев кого-то ругал. «Неужели мой посаженый так и не уходил домой?» — подумал Костадин. Вчера вечером, когда он приходил сюда заявить об угнанных лошадях и передать ружье Николы, он слышал этот повелительный, дерзко-наступательный голос, и сейчас невольно создавалось впечатление, что Христакиев продолжает говорить со вчерашнего вечера. Манол рассказал ему, что посаженый отец вначале держался в стороне, но после нападения крестьян прибежал в околийскоеуправление, отругал коменданта и весь комитет, обвинив их в слабохарактерности и нерешительности, и пытался посягнуть на власть самого начальника гарнизона.

В грязном, усыпанном окурками и коробками от патронов коридоре Костадин чуть не столкнулся с молодым человеком в серовато-зеленом костюме, стремительно вышедшим из кабинета коменданта. Когда Костадин вгляделся в его расстроенное лицо и встревоженные глаза под новенькой серой шляпой, которые, казалось, не хотели видеть ничего происходящего вокруг, он узнал в нем Ивана Кондарева и отпрянул как ужаленный. Тотчас же в дверях комендантского кабинета появился судебный следователь Александр Христакиев и громко крикнул вслед спускавшемуся по лестнице Кондареву:

— Оснований нет ни для моего, ни для вашего появления на свет божий! Даже для этого. А ежели вы попытаетесь покинуть город, мы поступим с вами так, как найдем нужным!

Кондарев не обернулся, и по всему его виду и по его быстрым, резким движениям Костадин понял, что он и не хотел слышать того, что говорил ему Христакиев.

Эта неожиданная встреча привела Костадина в замешательство. От ощущения близости этого ненавистного ему человека у него на мгновение все закружилось перед глазами и кровь ударила в голову. Казалось, кто-то стукнул тяжелым молотом и окончательно разбил те последние колебания, с которыми он сюда пришел. Придя в себя, он кивнул Христакиеву, но тот, словно бы не узнав его, вошел в кабинет, оставив открытой дверь. Оттуда послышался голос коменданта:

— Не придавайте этому значения!

— Он куда опаснее тех! — нервозно прервал его Христакиев. — Если он отказывается дать подписку о невыезде и если у него хватает нахальства являться сюда в такой обстановке и протестовать против закрытия его типографии, его необходимо арестовать!

— Вы не имеете на это права… Я вам уже сказал и повторяю…

— Я представляю в городе судебную власть независимо от того, есть ли другая власть или нет. Завтра, самое позднее во вторник, я буду прокурором, и вам незачем будет жаловаться на то, что я посягал на ваши функции. Со вчерашнего дня вы с полковником совершаете ошибку за ошибкой. Уходите от ответственности и прикрываетесь каким-то благоразумием и тактом. Смешно! В такое время смешно говорить о праве и формальностях!

Александр Христакиев в сердцах топтал пыльный ковер и, чтобы не дать возможности растерянному и душевно сраженному Кантарджиеву опомниться, сыпал одно за другим свои обвинения. Увидев его расстроенное лицо и злые огоньки в глазах, взгляд которых на секунду остановился на нем и тут же скользнул в сторону, Костадин понял, что в такой момент не то что украденные лошади, но и его, Костадина, жизнь мало интересует Христакиева и что события, происходящие в стране, имеют для него самого такое же решающее значение, как и для Христакиева. Он остановился на пороге кабинета. Ни тот, ни другой не обратили на него никакого внимания.

— Отец ваш входит в комитет, ничто не делалось без его согласия, — говорил в это время Кантарджиев, оставаясь за письменным столом, и размахивал руками.

— Ваш дурацкий комитет меня не интересует! Вашими телефонными разговорами вы подняли на ноги всех дружбашей околии. Зачем вам понадобилось торговаться с ними? Вместо того чтоб направить команды и сменить кметов, вы стали их уговаривать! Приказываю вам опечатать клуб коммунистов и установить за ними наблюдение. И немедленно, в течение получаса, требую доставить сюда Петра Янкова добровольно или под арестом, вы слышите?

— Вот вам телефон, садитесь и командуйте. Я уже не знаю, кому подчиняться, и у меня больше нет сил… Примите мою отставку, — плаксивым тоном сказал Кантарджиев.

— Нечего разыгрывать сентиментальные сцены. Уже девять часов, а члены комитета сладко спят у себя дома. Депутация должна выехать раньше воинских частей и добровольцев, ты понимаешь это? — бесцеремонно и уже обращаясь на «ты», ответил Христакиев и вдруг, словно бы только что заметив Костадина на пороге, повернулся к нему и спросил, по какому делу он пришел.

— Я пришел узнать, в какие села отправится команда. Я за лошадьми…

— А, за лошадьми… Ты-то сам как считаешь, куда угнали твоих лошадей?

— Да поближе к горам, думаю…

— Посмотрим. Ступай в жандармское помещение, там тебе дадут патроны… — Христакиев взялся за ручку двери и захлопнул ее за Костадином.

Задетый таким отношением Христакиева и вконец сконфуженный, Костадин спустился вниз, чтобы получить патроны.

Добровольцы по-прежнему галдели, толпясь в тени возле входа и на заднем дворе, где ждал приказаний также и кавалерийский взвод. Костадин присел на низкую каменную ограду в стороне от здания и, мучимый новыми мыслями, принялся разглядывать своих товарищей. В команде было человек пятьдесят. Помимо нескольких сыновей торговцев, помимо тех, кто хотел обеспечить себе теплое местечко, да десятка бродяг бездельников здесь были унтер-офицеры и офицеры запаса, в аккуратных военных мундирах без погон. Раскаленное солнце заливало жаром желтое оштукатуренное здание, поблескивало на ружьях и амуниции кавалеристов. Оседланные лошади обмахивали себя коротко подстриженными хвостами, отгоняя облепивших их мух.

Члены гражданского комитета приходили один за другим и быстро поднимались наверх. Костадин увидел брата, который с озабоченным видом быстро пересек двор. Потом прошел Петр Янков, сопровождаемый высоким офицером, и исчез в затененном входе. Из здания доносились сердитые голоса, стук дверей, телефонные звонки. «Алло, алло, это Тырново?» — спрашивал кто-то. Через несколько минут сам Гуцов вынес большой белый лоскут, и один из добровольцев стал прикреплять его к рейке. Какой-то штатский сообщил, что Стамболийский пытался бежать к турецкой границе, но с минуты на минуту его должны были поймать; в Бургасе вспыхнул мятеж, а в Тырново все спокойно… Штатского облепили со всех сторон и наперебой расспрашивали.

Полчаса спустя возле управления остановился военный грузовичок. Вскоре, громко топая по лестнице и продолжая спорить на ходу, вышли Петр Янков, Христакиев, адъютант командира полка, судья, похожий на татарина шеф местных радикалов и аптекарь. Они остановились на крыльце, и Костадин услышал голос Петра Янкова:

— Почему, господа, вы хотите, чтобы ехал и я? Я уже сообщил нашим людям об отношении партии к происходящим событиям. Дайте мне возможность вернуться домой.

— Они могут не поверить, что это были вы, — возражал судья.

— Фактически вы меня арестовываете. У вас нет на это права!

— Выполните свой гражданский долг, господин Янков! Или вы желаете кровопролития? — послышался голос судебного следователя Александра Христакиева.

Окруженный со всех сторон, Янков вытирал на ходу свое вспотевшее лицо и редкие волосы; его, словно арестанта, почти насильно усадили в машину. Следом за ним разместились в ней и остальные. Машина тронулась. За нею поскакал кавалерийский разъезд. Подпоручик приказал добровольцам строиться и принялся читать по списку их имена.

Из казарм прибыли наконец ожидаемые повозки.

31
Команда разместилась на шести повозках. Во вторую погрузили тяжелый пулемет и ящики с патронами. Андон Абрашев с гранатой на поясе и с электрическим фонариком у левого кармана солдатской куртки умостился между пулеметчиками и позвал к себе Костадина. Кавалерийский взвод двинулся впереди, стройный русый подпоручик дал команду добровольцам трогаться.

Костадин трясся на краю сиденья и с мрачным видом рассматривал окрашенный в серый цвет корпус пулемета и сидящих на ящиках солдат. Выкрики добровольцев, которые хотели придать себе молодцеватый вид, тряска повозки и, самое главное, сознание, что на него отовсюду глядят знакомые и незнакомые люди, угнетало Костадина. Он вспомнил выражение жалости и покорности судьбе, написанное на лице Христины, когда она провожала его из дому, вспомнил, как перекрестила его мать и то, что Манол даже не обратил на него внимания, встретив в околийском управлении; все это наполнило его сердце негодованием и жалостью к самому себе.

С главной улицы повозки свернули на кривую улочку, ведущую в верхнюю часть города. На этой улочке Костадин давно уже не бывал. Сейчас она показалась ему незнакомой, и он растерялся. Он боролся со своими мыслями и не слушал, что говорил ему Андон. И только когда они выехали из города и громыханье военных повозок несколько поутихло, он пришел в себя и захотел узнать, в какие села они направляются. Из всего того, что он понял, слушая разговоры добровольцев, у него создалось впечатление, что крестьяне не отступили, поэтому-то и отправили на машине депутацию, чтобы заключить перемирие. Но из разговора между Андоном и подпоручиком (к брату Абрашева офицер проявлял необъяснимое для Костадина благорасположение) получалось совсем другое. Подпоручик рассказывал, что отправленные сегодня на рассвете разъезды проехали в направлении Балканских гор с десяток километров, так и не встретив ни одного мятежника.

— Во всяком случае, до Горни-Извора их не было… Все зависит от того, как встретят депутацию, — говорил он, сидя верхом на стройной кобыле с подтянутыми боками, лоснившейся на знойном солнце.

— Если мятежников нет, то к кому же отправилась депутация? — поинтересовался Костадин.

Его раздражали надменность подпоручика и близкие отношения их с Андоном.

— Я сказал — в Горни-Извор и другие села… Эй, вы что, на свадьбу едете? Прекратить пение! — крикнул офицер и повернул кобылу назад.

На крайней повозке, где ехал стоя сын Гуцова, кто-то подхватил песню.

Костадину было неясно, куда именно отправилась депутация. Андон объяснил ему, что она едет впереди них в том же направлении и что Петру Янкову умышленно предоставили возможность связаться по телефону с Тырновом и с Софией, чтобы выяснить отношение коммунистов к перевороту. Они решили не вмешиваться, и Янков должен сам сообщить об этом своим людям в селах и убедить их не поддерживать дружбашей.

— Пустое дело эта депутация. А что касается коммунистов, то они хорошо сообразили, — смеясь, сказал Андон, подмигивая солдатам холодными серыми глазами. — Без уверток и оплеух нам не обойтись… Нашему лапотнику властишка пришлась по вкусу, его теперь сказками обмануть не так-то просто. Хочешь джибровочки? Для храбрости! — добавил он со смехом и вытащил из кармана брюк плоскую бутылку с алюминиевым колпачком.

Костадин отказался. Отказались и солдаты. Но в первой повозке, где ехали восемь человек, бутылка с рак ней уже переходила из рук в руки. Штатский в зеленой охотничьей шапке, сидевший с краю, воодушевлял своих дружков.

— Мужичье наше еще вчера вечером как ветром сдуло — к женам своим подались. Я видел, куда они отправились. — Зажарим сегодня вечером барашка. Нельзя же приехать в село и есть всухомятку!

— Утром отправили команду в Тозлук за Тончоолу. Я и сам бы не прочь посмотреть, как этого дружбашского пса повезут через весь город! С ними поехали и белогвардейцы, — раздался голос писаря со свечного завода.

— Не белогвардейцы, а русские эмигранты. Выражайся поаккуратней, — басовито оборвал его Топалов.

— А в Тозлуке легко. Там турчата не вмешиваются. Они ведь завсегда с теми, у кого в руках сабля.

Какой-то толстяк в коричневом пиджаке, с обезображенной чирьями шеей, покачиваясь, как куль с мукой среди торчащих ружей, вдруг запротестовал:

— Не ври-ка ты, а то как трахну!

— Ну, какое же это вранье!.. Досталась легкая добыча, — желчно рассмеялся мужчина в потемневшей от солнца соломенной шляпе. — Слыхал, тетки какие-то пошли на базар, не знали, что творится. Мандахура наш как гаркнет им: «Ложитесь на пузо, не то убьют», — а сам давай их обшаривать, денежки искать.

— Когда ж это было? — спросил бледный, худосочный доброволец, полосатые брюки которого были засунуты в голенища желтых сапог.

— Да утром, когда везли зарывать убитых на вокзале.

— Хо-хо-о! Браво, Мандахура!

Толстяк выругался.

Окрашенные в зеленый цвет полковые повозки тащились в тени деревьев по обочине разбитого шоссе, поднимая густое облако пыли и не соблюдая установленной подпоручиком дистанции. Многие стали слезать с повозок, чтоб было легче лошадям. Июньское солнце припекало, от пулемета и винтовок сильно запахло оружейным маслом. Костадин обливался потом, и из головы его не выходили впечатления сегодняшнего дня. Он захотел пройтись пешком, поразмяться, но первая повозка уже свернула на проселок и те, кто вылез, стали усаживаться на свои места; обоз снова двинулся. Через несколько минут показался округлый холм, засеянный полосками ржи, картофеля и еще совсем зеленого овса. На темном изумруде полей весело краснели маки, синевой весеннего неба отливали васильки на межах, там и сям торчали налитые серо-зеленой кровью чертополохи. От холма до подножия Балкан простиралась котловина, похожая на огромное корыто.

Когда взгляд его объял эту знакомую, притихшую в мирный полуденный час ширь, где он пахал, сеял, охотился, воспоминания о минувших счастливых днях снова нахлынули на него, и от волнения у Костадина сдавило горло. Ему захотелось тут же соскочить с повозки и вернуться домой. Невыносимо противны стали в поту и пыли добровольцы, большинство которых успело уже порядком хлебнуть, и самоуверенный, красный от жары и ракии Андон, который становился все воинственнее, и важничающий подпоручик на своей красивой кобыле. Вдруг с первой повозки закричали, зашумели, и он вздрогнул.

— Съезжай с дороги! Иначе не разминемся! — кричал незнакомый голос.

— Давай влево, солдат! Левей, левей держи!

Из-за поворота выскочил военный грузовичок и, оставляя за собой хвост красноватой пыли, быстро приближался к ним. Черная морда мотора колыхалась, словно кланяясь узкой дороге.

Подпоручик поскакал вперед. Первая повозка въехала на ниву, и лошади принялись есть овес, полегший под колесами.

— Видно, ничего не произошло. Разъехались!.. — сказал Андон солдату-ездовому. — Давай, парень, и ты влево.

Между депутацией и офицером происходил разговор. Костадин слышал голос Христакиева, но расстояние было большое, и он не понимал слов.

— Их обстреливали, — испуганно сказал кто-то в первой повозке.

— Где, где? В каком селе?

В трепещущем воздухе, который словно плясал над рузовичком, Костадин видел, как вздрагивают встревоженные лица членов депутации, и время от времени улавливал отдельные слова. Адъютант командира полка театральным жестом показывал назад. Янков, сидящий рядом с шофером, мрачно и безучастно глядел сквозь запыленное стекло. Белое знамя наклонилось над запасным колесом.

Кавалерийский разъезд, сопровождавший депутацию, внезапно выскочил из-за поворота, и многие добровольцы стали соскакивать с повозок, желая выяснить, что произошло. Всех охватила тревога.

— Да они без ума, мать их за ногу!

— Отступили — как же… Держи карман!

— Я же сказал тебе, что пахнет порохом, — засмеялся Андон.

Подпоручик приказал разъезду вернуться. Когда кавалеристы на усталых конях, с чьих морд падали клочья пены, повернули обратно, офицер строго поглядел на оживленно болтающих добровольцев.

— Что произошло, господин подпоручик?

— Это верно, что их обстреляли?

— Много их там было? — спрашивали добровольцы.

Подпоручик, стараясь придать себе важный вид, не торопился с ответом.

— Встретили сопротивление. Довольно слабое, — наконец сказал он.

— В Горни-Изворе?

— В Горни-Изворе все легально. Подальше. Между Выглевцами и Горни-Извором. Ну-ка, строиться! От повозки до повозки — пятьдесят метров! И строго соблюдать дистанцию!

В село Горни-Извор они прибыли во второй половине дня. На изрытой площади перед общинным управлением свинья чесала измазанную грязью спину о столб, который подпирал покосившуюся крышу. Из корчмы напротив доносились возбужденные голоса.

Вновь назначенная блокарская троица, расположившая — ся в общине, радостно приветствовала команду. Из корчмы принесли медное ведерко с вином. Костадин вошел в прохладную, с низким потолком канцелярию, где еще висел портрет Стамболийского, чтобы расспросить про своих лошадей. Там уже сидели Андон и подпоручик и просматривали какой-то список. Председатель комиссии — толстый крестьянин с большим шрамом под левым ухом, в новой безрукавке и синих крестьянских портах, угодливо кивал при каждом слове подпоручика и тяжело и важно пыхтел. Подпоручик, постукивая по голенищу сапога хлыстиком, испытующе и строго приглядывался к крестьянам. Андон выспрашивал у них, кто из их села принимал участие в нападении на город.

— Чего там смотреть списки! Все, кто вчера не был в селе, — все до единого мятежники. Нечего тут рассусоливать, — сказал подпоручик и направился к выходу. — А вы что?.. Почему вы не со своими товарищами? — спросил он Костадина, который отступил от двери.

— У меня вчера угнали лошадей, я зашел узнать, не здесь ли они, — сказал Костадин, но офицерик, не дослушав его, вышел.

Минут через пять команда, сопровождаемая местными блокарями, разошлась по селу производить аресты. Залаяли собаки, обеденная тишина огласилась плачем женщин и проклятиями. Тесное помещение общины скоро наполнилось арестованными. Снаружи напирали жены и близкие арестованных. Одетый по-городскому молодой человек просил за отца, которому Андон связывал веревкой руки.

— А ну, проваливай, не то я и тебя свяжу. Кто тебя знает, что ты за коммуна… может, и ты вчера был с ним, — сказал Андон и ловко стянул узел веревки. Ему помогали Топалов и толстяк доброволец.

Подпоручик сорвал рукояткой хлыста портрет Стамболийского и растоптал его.

— Вы все еще его держите, да? Он вам мил? Дураки!.. Кто хочет ехать в город на повозках, может ехать. Сказал я вам: раз-ре-ша-ю! Но связанными. Обязательно! Никаких исключений! — И он принялся выгонять женщин. которые просили позволить им отвезти мужей на своих повозках в город.

Костадин недоумевал, откуда у Андона Абрашева такая власть. Он распоряжался арестами, немилосердно колотил арестованных крестьян. Один из них, с глазами, полными слез от страдания и стыда, в распахнутой на груди белой праздничной сорочке, из-под которой виднелась седая волосатая грудь, не подпоясанный как следует, с развязанными онучами, молил:

— Освободи ты мне, ради бога, руки, парень, чтоб я мог подпоясаться. Не срами перед женщинами. Меня еще пока никто не связывал. Я и в плену был…

— Надо было думать вчера, когда шел город брать. С мешками отправились, чтоб награбить побольше, мать вашу… Болгарию загубить вздумали! Этого вы не стыдитесь, а стыдитесь того, что пояс волочится…

В углу канцелярии, покосившийся пол которой сотрясался при каждом шаге, подпоручик и тот худой, бледнолицый штатский, у которого полосатые брюки были засунуты в сапоги, допрашивали перепуганного полевого сторожа:

— Кто вчера перерезал телефонные провода?

Допрашиваемый спокойно стоял у стены, морщил свое загоревшее в поле лицо и шевелил беззубым ртом, словно сосал сахар.

— Да когда началась суматоха, их и порезали.

— Вот я тебе сейчас покажу суматоху! Кто порезал провода?

— Говори же, идиот! — рычал штатский.

— Так точно, порезали. Говорят, Ванчов приказал.

— Кто он, этот Ванчов?

— Да вроде бы выглевский учитель…

Костадин бесцельно слонялся между корчмой и общиной, расспрашивая о пропавших лошадях, но ни у кого не мог ничего узнать. Мимо Костадина прошел доброволец в зеленой шляпе, держа под руку сутулого крестьянина, который прижимался к нему и шептал на ухо:

— До чего ж мне приятно видеть Щербатого связанным в повозке! Просто бальзам мне на сердечко!

Доброволец многозначительно подмигнул Костадину и повел крестьянина в общину. На площадь начали съезжаться деревенские телеги. Мелкие крестьянские лошаденки заржали, им откликнулись кони, запряженные в военные повозки. Арестованных рассадили в телеги и повезли в город под конвоем добровольцев. Несколько запоз давших женщин бежали за телегами, чтобы передать арестованным одежду. Один из солдат приволок лестницу и пытался соединить разрезанные телефонные провода, свисавшие со столба за общиной. В корчме заиграла волынка, хриплый голос кричал: «До-олой!», гвалт усилился и несколько добровольцев принялись плясать хоро как раз в тот момент, когда показались подпоручик и Андон. Брат Абрашева выглядел ободренным и веселым.

— Айда, ребята, пошли! Нам на подмогу идет целый эскадрон. Тут нам делать больше нечего! — еще издалека крикнул он бодро-весело и стал делать знаки команде размещаться в повозках.

За селом их ждал кавалерийский взвод с разъезда, и только теперь Костадин понял, что кавалеристы все время двигались чуть впереди или в стороне как боевая охрана их команды.

32
Сообщение о том, что по железной дороге к ним идет на помощь целый эскадрон, которое подпоручик получил по телефону, как только исправили линию, еще больше развеселило команду. Несмотря на запрещение петь песни, кое-где затянули хриплыми голосами «Цыган, цыган» и «Добруджанский край». Кто-то не утерпел и выстрелил, испуганные лошади пустились вскачь. В двух километрах от села долина начала сужаться, поля стали чередоваться с перелесками, повозка остановилась, и Костадин увидел, что подпоручик совещается с каким-то унтер-офицером, который указывал на лесок на противоположной стороне долины. Пулеметчики вытащили из повозки пулемет и дали несколько залпов по лесочку. Им ответило только эхо. Из этого леска, как оказалось, была обстреляна депутация. Вскоре долина превратилась в настоящее ущелье; в глубине его показалась белая сельская колокольня и новое, побеленное известью здание школы. 'Село было расположено на широком склоне и на самом припеке; дома его терялись в сливовых садах и зелени старых ореховых деревьев.

Как только въехали в небольшую низинку, где дорога раскисла от воды, вытекающей из овражка, и первая повозка потерялась из виду, со стороны села громыхнуло сразу с десяток ружейных выстрелов, и шальная пуля, отскочившая от камня, зажужжав, как пчела, упала перед повозкой с пулеметчиками. Лошади рванулись что есть мочи вниз; кавалеристы повернули назад и сгрудились в низинке, позади раздались испуганные крики. Офицер дал команду добровольцам спешиться и отогнать повозки обратно, но, когда понял, что здесь им не развернуться, приказал распрячь лошадей и увести их в ближайший овраг. Ездовые растерялись. Не менее растерявшийся подпоручик сердито закричал. Натыкаясь друг на друга, добровольцы беспорядочно залегли между взбудораженными стрельбой лошадьми кавалеристов и со страхом приглядывались к холму по левую сторону долины.

— Они всех нас перебьют оттуда, сверху! Пропали мы! — вопил какой-то штатский, белый как полотно.

Стрельба со стороны села усилилась, но расстояние было слишком велико и пули ложились низко, рассеивались по склонам ущелья.

Спешившиеся кавалеристы тоже заняли позицию на дороге и застрочили из пулемета. Ободренные добровольцы немного успокоились. По приказу офицера команда была разделена на два взвода. Один, в котором был Костадин, сразу же поднялся. Лндон повел его на холм. Цепляясь за низкие кустарники и ожидая каждую секунду, что сверху по ним будет открыт огонь, добровольцы быстро взобрались на высокое голое плоскогорье, откуда открывалось все село. На его улицах не было видно ни одной живой души. Только на площади в тени большого дерева отчаянно ревел осел да лаяли собаки. На крыше общинного управления развевалось красное знамя.

Рассыпавшись цепью, шумно дыша и обливаясь потом, добровольцы залегли на краю плоскогорья и открыли огонь по селу. Стреляли кто куда. С высоты было видно, как наступает на фланге села кавалерийский взвод и как добровольцы второго взвода, перебегая от межи к меже, продвигаются по противоположному склону.

«Та-та-та-та-та!» — весело застрочил пулемет. «Та-та — та-та!» — отвечало ущелье.

— Ура-а-а! — кричали продвинувшиеся вперед добровольцы. «А-а-а!» — подхватывали горы, и там, среди их синего мирного спокойствия, где затихали звуки битвы, неслось глухое ворчание и ропот.

Костадин все время целился в одну и ту же точку букового леса над селом, медленно наводил на нее мушку, и при каждом выстреле карабина ему больно отдавало в плечо. Ошарашенный завязавшейся перестрелкой да и вообще неожиданностью происходящего, он чувствовал себя как человек, попавший в водоворот. Сопротивление крестьян его удивляло и все больше озлобляло. Он почему — то вспоминал первые перестрелки с румынскими и русскими разъездами в Добрудже, в которых участвовал перед тем, как его отправили в тыл. По временам его охватывало жгучее любопытство: чем же все это кончится?

Еще не успев расстрелять первую обойму, лежавший слева от него доброволец вдруг крикнул что-то, указывая пальцем на другой край плато. В огромной впадине меж горных склонов к селу стремительно скакал развернутый для атаки эскадрон. Под косыми лучами солнца сабли кавалеристов сверкали короткими молниями. Следя за их движением, Костадин заметил небольшое строение среди верб на берегу речки, протекавшей у нижнего края села, и тотчас же слух его различил частую стрельбу, доносившуюся оттуда. Эскадрон сразу же повернул обратно и разделился на два отряда. Из леса над селом мятежники стреляли залпами, но минут десять спустя огонь стал реже, а на улочках и за плетнями домов показались бегущие люди. На опушке леса появился человек, что-то крикнул и, выстрелив, исчез, перебежав на другую сторону склона. Даже невооруженным глазом было видно, что мятежники начинают отходить к горам, не дожидаясь, пока кавалеристы отрежут им путь.

— Ура, ребята! Эскадрон! — орал Андон.

Добровольцы беспорядочной толпой сбежали вниз по голой круче плато. Чтобы обойти крутую осыпь, Костадин свернул влево. Перед ним оказались заросли низкого колючего кустарника. Он обошел их и очутился у размытого берега речки. Остальные боевые товарищи, которые были с ним, уже спустились к селу, и он оказался в одиночестве. Вдруг из-за верб выскочил крестьянин без шапки, с ружьем в руках и изо всех сил кинулся бежать по лугу. Сзади послышался крик, и из-за верб вылетел на вороном коне офицер. Офицер привстал в седле и пустил коня вскачь. Поняв, что его сейчас настигнут, крестьянин резко свернул к высокому берегу реки и кинулся в воду. Разогнавшийся конь проскакал возле самого берега, описал небольшой круг и встал на дыбы. Офицер вытащил револьвер. Первый его выстрел поднял брызги перед крестьянином, который едва удерживался на ногах, ступая по скользкому дну. Конь испуганно отпрянул и помешал офицеру прицелиться. Мятежник выбрался на противоположный берег, обернулся и, издав полный ужаса крик, выстрелил. Конь попятился и стал приваливаться к земле. Цепляясь за седло, офицер выстрелил еще дважды. Крестьянин резко покачнулся, словно споткнувшить обо что-то, и упал навзничь.

Все произошло так быстро, что Костадин не успел даже опомниться. От только крикнул: «Убил!» — и побежал вдоль речки, ища удобного места, чтобы перебраться на противоположный берег. На лугу упавший конь бил ногами, словно продолжая скакать, а под ним, пытаясь выбраться, извивался офицер.

— Вахмистр! Слатинов!.. Вахмистр! — отчаянно вопил он, и пока Костадин продолжал бежать вдоль речки, на противоположном берегу ее земля глухо загудела — под стремительным галопом другого коня.

Усатый вахмистр, соскочив с коня, сразу же отстегнул подпругу раненой лошади и помог офицеру выбраться. Офицер ощупывал колено и злобно ругался. Зубы его под черными усиками дробно лязгали, побледневшие губы конвульсивно кривились. Пот мелкими капельками покрывал смуглое, зверски напряженное лицо. Едва ощутив присутствие внезапно появившегося Костадина, офицер испуганно обернулся и поднял револьвер, но, когда понял, что это доброволец, опустил руку.

Костадин узнал поручика Балчева.

— Вы живы, господин поручик! А коня найдете себе еще получше, — сказал вахмистр и, показывая на вербы, продолжал: — Мы схватили там, на мельнице, капитана Колева.

Балчев вытаращил глаза и в первую минуту, казалось, не в силах был говорить.

— Колева?! Жандармского капитана?! Родоотступника! — воскликнул он и, прихрамывая, кинулся к вербам.

— Слушай, тезка, побудь-ка здесь, — сказал Костадину вахмистр и, сняв с седла саблю Балчева, повел своего коня вдоль берега, чтобы взглянуть на убитого.

Костадин направился к водяной мельнице. В тени верб коноводы держали кавалерийских лошадей. Перед полуразрушенной крохотной мельницей на живописной лужайке плотным кольцом сгрудились солдаты и добровольцы, окружив какого-то военного. Из-за их спин Костадину удалось разглядеть его. Капитан Колев был без фуражки. На огромном открытом лбу кровоточила свежая рана, и кровь стекала по широким скулам. На траве рядом с ним валялись сорванные погоны. Балчев его допрашивал.

Часто мигая и поднимая густые брови, чтобы кровь не попадала в глаза, капитан отвечал мрачно и отводил взгляд от Балчева. Вдруг он отпрянул и втянул в плечи свою большую голову — Балчев замахнулся на него парабеллумом.

— Говори, почему тебя связали твои люди, сволочь?!

Костадин перевел взгляд на ноги Колева, чтобы не видеть удара. Капитан был бос, на его широких, как лопата, ногах судорожно сжимались и разжимались волосатые пальцы. Вдруг он неистово вскрикнул, как человек, дошедший в своем отчаянии до предела:

— Если бы я атаковал прошлой ночью город, ты сейчас не смог бы бить меня, буржуйский ублюдок… Чтоб не проливалась братская кровь… Вот почему, паскуда!

Парабеллум рассек кожу на темени и залил кровью рано облысевшую голову капитана. Озверевший Балчев пинал его сапогами…

Костадин прислонился к вербе. Сердце его словно окаменело, замолкло. Он слушал, как били несчастного капитана, как осыпали его бранью, слушал визгливый крик Балчева с каким-то душевным отупением, словно не человека истязали, а просто колотили какое-то чучело.

Позже, когда по приказу командира эскадрона, высокого кривоногого ротмистра, Колева повели в общину, Андон рассказал ему, что жандармский капитан был отправлен в штаб дивизии с каким-то поручением, но, узнав о перевороте, бежал к мятежникам и с бывшим околийским начальником руководил вчерашним нападением на город. Кавалеристы взвода Балчева обнаружили его на водяной мельнице привязанным к столбу, разутым. Связал его выглевский учитель за то, что он отказался продолжать нападение на город этой ночью.

— Они не очень-то задумывались, как и что у них получится. Еще вечером мужики один за другим стали разбегаться по своим селам, — сказал Андон, который присутствовал при допросе и все знал. — Отправились, остолопы, власть свою восстанавливать, да дом свой из головы у них не выходит, еще бы — ведь жатва! Подходящее время выбрали военные, а?..

Костадин молчал. За плетнями и калитками ярились собаки. Душу его, как ядовитый туман, обволакивала ненависть и злоба к бунтовщикам. Эта злоба, накопившаяся за годы правления земледельцев, подогретая тем, что он пережил в последние два дня, сейчас вспыхнула с новой силой и освободила его от всяких угрызений совести.

33
Кондарев вышел из околийского управления такой расстроенный, что когда увидел себя в зеркале, висевшем на двери галантерейного магазина, остановился, удивленный своим сердитым и мрачным видом. Слова Христакиева, словно пули, пущенные ему в спину, до сих пор звучали в ушах, а встреча с вооруженным Костадином еще сильнее распалила его ненависть к сторонникам фашистского переворота.

О типографии он и думать не хотел. Александр Христакиев еще вчера вечером приказал опечатать ее, чтобы по городу не расклеивали листовок и чтобы отнять у него последнюю возможность жить по-человечески. Предложенная декларация, которую Кондарев отказался подписать, и грубый тон Христакиева, без следа прежней вежливости, свидетельствовали о том, что отныне и впредь судебный следователь не будет выбирать средства. Кондарев знал, что, как только будет сломлено сопротивление крестьян, Христакиев примется за коммунистов, а тогда, обладая уже куда большей властью, он примет меры, чтобы раздавить его окончательно.

Предпринимать что-либо в городе против переворота было уже поздно. После вчерашнего нападения крестьян настроение горожан переменилось в пользу военных — теперь они представлялись спасителями. Направляясь в контору Янкова, Кондарев читал на лицах прохожих облегчение после тревожной ночи и готовность спокойно провести хороший воскресный день. Многие шли в городской сад послушать музыку; женщины, выйдя на улицу, обменивались новостями; кофейни были переполнены. По городу сновали конные патрули и мобилизованные блокари, но на смену вчерашней смуте пришли успокоенность и удовлетворение. Колокола звонили торжественнее обычного, одна за другой с грохотом поднимались железные жалюзи магазинов, и залитая солнцем главная улица принимала свой обычный идиллический воскресный вид: полуоткрытые корчмы и лавки, украшенные висящей на раскрытых ставнях обувью, керосиновыми лампами, всевозможными веревками и паламарками.

Кондарев встречал нарядных барышень и молодых людей, нимало не интересовавшихся переворотом, ремесленников, торговцев, разного рода мелких собственников. Некоторые из них возвращались из церкви. Они, как на Пасху, поздравляли друг друга, обрадованные тем, что наконец земледельцев сбросили и власть теперь в надежных руках военных. В Тырнове все было спокойно, в Софии новое правительство было одобрено царем. И в самом деле, хотя движение поездов было нарушено, а в селах тут и там вспыхивали мятежи, но, слава богу, ни один город не был в руках мужичья, так что со всем этим покончено и никогда уже не вернется ненавистный дружбашский режим.

Непоколебимое равнодушие к перевороту у многих бедняков и ремесленников, которые открывали свои лавчонки, убежденные в том, что ничто не в состоянии изменить их судьбу, вызывало у Кондарева озлобление и мучительное чувство беспомощности и одиночества. Кто он, в сущности? Романтичный интеллигент, неспособный понять и принять окружающую действительность, потому что воображение рисовало куда более сложным и общественный механизм и самого человека? Сектант и фанатик, провинциальный дилетант-теоретик будущего общества, не умнее Анастасия Сирова!

Ну что это за идиллия, что это за люди, испокон века погрязшие в политической слепоте и невежестве, если для них не стоило и ломаного гроша все, что происходило за порогом их лавчонки или дома, если это не представляло непосредственного интереса для их кошелька! Россия для них была далека. После войны большинство их жаждало общественного спокойствия, и даже те, кто посещал партийный клуб, не представляли себе, что будущая революция может помешать им вести торговлю, вкладывать всю энергию и предприимчивость в собственные мастерские. А не сомневается ли он в революционной готовности местного комитета и большей части членов партии? Переворот и вчерашние споры в конторе Янкова убедили его, что и сама партия еще не подготовлена к революции. Эти споры напоминали ему непрерывное хождение по кругу рабочей лошади, вращающей колесо при поливке садов… Они все вертелись вокруг одного и того же, да и сам он вертелся в кругу пустых теорий и глупых надежд. «Дружбаши отняли у нас голоса. Они еще отменят оставшиеся у нас мандаты. Партия заинтересована в том, чтобы сельская и городская буржуазия выклевывали друг другу глаза. Массы их не поддержат.

Со вчерашнего утра до трех часов дня это колесо перемалывало приятнейшие надежды, рассуждало и скрипело от злорадства, вращаемое самим Янковым в его конторе, затем в клубе и, наконец, в квартире Янкова, где после обеда собрался весь комитет. Люди, приходившие узнать, что происходит, уходили успокоенными. Кто мог допустить, что эти офицерики, над которыми потешались мальчишки, совершат переворот? А разве сам он не посмеивался над Корфонозовым и его Военной лигой? Ну а массы? Массами оказались только крестьяне…

Выстрелы и крики в Беженской слободе заставили членов комитета испуганно выскочить из столовой в гостиную. Жена Янкова выбежала из дома, чтобы забрать детей с немощеной улицы, поросшей травой и репейниками. Его маленькая дочка Роза упала с пронзительным криком у входной двери. Семилетний Карло, сбитый с ног бежавшим солдатом, плакал возле кирпичной ограды. Кондарев первым увидел наступавших крестьян и солдат, в сопровождении верзилы-фельдфебеля с пулеметом на спине…

Кондарев считал, что даже самый слабый удар со стороны города привел бы в замешательство застигнутых врасплох военных и помог бы крестьянам занять город. Но когда он потребовал поднять по тревоге боевые звенья (потом оказалось, что эти звенья существовали только на бумаге), чтобы ударить по военным, Янков и члены комитета затащили его во двор, заперли на замок ворота, назвали его сумасшедшим, угрожали ему. «Хочешь, чтобы мы помогали им грабить магазины, захватить город? Мы не имеем права предпринимать какие-либо шаги на свой страх и риск! Мы приняли решение — ждать директив». А разве в восемнадцатом году не произошло то же самое? Ведь как было тогда: апрельские выборы, вражда между городом и деревней, разжигаемая самими земледельцами, вся предыдущая тактика, скованная формулировкой о чистоте партии и самостоятельной ее борьбе, достаточно объясняла все. Петр Янков был проводником такой политики. Кондарев терпеть не мог его словесной расточительности, его самонадеянности и претензий на непогрешимость в оценках. От него разило чем-то уже ушедшим, романтикой швейцарских студентов — социалистов, которые собственными глазами видели Ленина, но совершенно не понимали его тактики…

Вдруг Кондарев заметил на противоположной стороне улицы Янкова. Он шел неуклюжей походкой, опустив голову. Из карманов поношенного черного костюма, как всегда, торчали газеты и книга. Его сопровождал высокий поручик (это был Винаров), а за ними, стуча сапогами, следовал старший жандарм.

Кондарев перешел на другую сторону улицы. Янков заметил его только тогда, когда он остановился перед ним. В его черных глазах появилось раздражение.

— Ничего не происходит, — ответил он, нахмурившись, на немой вопрос Кондарева. — Меня вызывают в околийское управление для разговора по телефону. Иди ко мне в контору.

Янков взглянул на офицера и зашагал дальше по затененному тротуару, провожаемый взглядами прохожих.

В его конторе было полно возбужденных, взволнованных людей. На письменных столах стояли чашки — видно, недавно здесь пили чай и кофе, и содержатель кофейни еще не успел унести их. Довольно просторное, светлое помещение с портретами Маркса, Розы Люксембург и Карла Л ибкнехта на стенах тонуло в густой паутине синеватого табачного дыма.

Кондарев разглядел черную кепку Саны (Сана сидел спиной к двери), напряженное выражение лица Тодора Генкова, поблекшее от бессонницы и тревоги (он был подавлен не столько самим переворотом, сколько неизвестностью перед будущим: только было его адвокатские дела пошли так хорошо, и вот на тебе — переворот); полную глупого достоинства позу Ташкова (а этот напускал на себя озабоченно-важный вид, хотя, в сущности, думал только о своей обувной мастерской, где и сейчас за закрытыми ставнями стучали молотками два или три подмастерья); тощего, самоуверенного Кесякова, который нервно размахивал руками, разговаривая с учителем Грынчаровым, пришедшим сюда с Дако, Шопом и еще двумя молодыми дубильщиками. В глазах всех Кондарев прочитал смутное ожидание и страх: вдруг произойдет что-то такое, чего они так не хотят?

— Для нас единый фронт был только агитационным лозунгом. Мы ждали, что крестьяне окончательно разорятся и тогда — создали бы единый фронт… Как бы не так! Буржуазия схватилась за саблю! — кричал Грынчаров.

Стоя за средним столом, Кесяков, стукнув своим костлявым кулаком, крикнул ему в ответ:

— Ты не понимаешь главного! Что ты плетешь, парень?

— Он не понял, что единый фронт не означал коалиции… Подождите, вот вернется Янков, и вы увидите, что точка зрения там, наверху, такая же, — сказал Генков.

— А если его арестуют? — заметил Кондарев. — Мне, например, предложили дать подписку о невыезде из годе рода. И ему то же предложат. Христакиев шутить не любит.

Генков разозлился и даже стал заикаться. В конторе вдруг стало как-то тесно и душно от горячего солнца, табачного дыма и затхлого запаха старых папок с делами, стоящих на полках. Содержатель кофейни зашел убрать чашки, и шум на несколько минут утих. По площади проехал конный патруль. Лошади звонко цокали копытами, низко над землей носились ласточки, рассекая крыльями раскаленный воздух. Время текло медленно. Янков не возвращался, и Сотиров пошел узнать, что происходит в околийском управлении. Через полчаса он принес новость: Янков отправился с депутацией блокарей по селам. Это поразило всех, но Кесяков тут же сообразил, что, вероятно, Янков узнал по телефону установку руководства партии и отправился с депутацией, чтобы информировать сельские организации.

— Итак, помогаем буржуазии разгромить земледельцев. Сегодня она громит их, завтра — нас! — сказал Кондарев.

Спор разгорелся еще жарче. Кесяков распалился и вел себя уже совсем как на трибуне в клубе. На рябом, обычно добродушном и кротком лице Грынчарова появилось выражение упрямства и непримиримости — он чувствовал все время поддержку Кондарева в своем споре с Кесяковым.

— Он не помнит, как нас чуть не забили дубинами в Долни-Рыте?! Забыл толстенную палицу Тончоолу! — смеясь, говорил Бабаенев, указывая на Кондарева.-* Вот она, его логика!

— Не говорите мне про этих живоглотов! Набивают подушки банкнотами, а беднота вроде меня не может заработать на одну меру зерна, — возмущался Сана.

В дверях появился поручик Винаров, и в конторе наступила тишина.

— Господин комендант вызывает господ Кесякова и Генкова, чтобы сообщить им кое-что, — сказал он, отдавая честь.

— Не для того ли, чтобы подписать декларацию? — язвительно спросил Кондарев.

— Не знаю, господа, — пожав плечами, сказал поручик и удалился.

— Пока не вернется Янков, я не пойду, — заявил Генков.

— И я, — сказал Кесяков.

Страх, что их могут арестовать, был написан на лицах обоих. Вялость и усталость вдруг овладели всеми. Глядя через запыленные окна на празднично одетых горожан, Кондарев улавливал плохо скрываемое торжество городской буржуазии.

Сапожник Ташков ушел посмотреть, как идут дела в его мастерской; Сана, Шоп и Грынчаров отправились в клуб сообщить, что Янковуехал с депутацией. В конторе осталось несколько человек. Время приближалось к полудню.

Наконец уже после часа вернулся Янков, запыленный, потный. Он был мрачен, озабочен и раздражен. Опустившись на скамейку, он попросил стакан воды.

Его слушали в гробовом молчании. Точка зрения партии была именно такой, как он и ожидал. В состав депутации он был включен насильно, но не ехать с нею тоже было неразумно. С курьером, посланным из села Горни-Извор, он передал товарища^, чтоб они не поддерживали дружбашей. Депутацию обстреляли, и она вернулась, так и не добравшись до равнинных сел. Переворот удался, поскольку массы не поддержали ни земледельцев, ни участников переворота.

Кондарев с сожалением смотрел на этого человека, в котором сейчас шла внутренняя борьба: он сомневался в правильности того, за что сам ратовал со вчерашнего дня. Для Янкова массы — все, что угодно, но только не крестьяне. Было уже поздно и бессмысленно ему противоречить.

Во втором часу они разошлись. Музыка в саду уже не играла. Город притих в послеполуденной дремоте, и, как всегда, из многих домов доносились запахи еды. В корчме шумели пьяные, будто ничего особенного не произошло.

Кондарев вспомнил, что обещал Дусе пообедать с нею. Он расстался с Сотировым на площади, заглянул на минутку домой, предупредил, чтобы не ждали его к обеду, и прошел мимо клуба.

Клуб был закрыт, у входа стоял часовой. Возле примолкших мастерских медников и шорников дети играли в пятнашки. Кондарев остановился, пораженный безмятежной тишиной вокруг. Словно закрыт был не клуб сильной и многочисленной партии, а мучной склад. Где они — манифестанты с развевающимися красными знаменами, смелые, полные воодушевления мужчины? Зачем же он страдал, искал смысл своей жизни в этом движении, если оно не обладает ни смелостью, ни волей к действию? Восторги и надежды становятся глупой мечтой, если недостает сил…

Он вспомнил дождливое утро на фронте, когда был подавлен мятеж, сырые землянки, жидкую грязь перед входом, мелкий, как пыль, дождик, словно разбрызгиваемый гигантским пульверизатором, увидел себя сидящим на ящике с патронами: он принял в последний момент решение действовать вместе с солдатами… Вспомнил, как в роту нагрянул командир полка (тот самый Викилов, который теперь возглавил переворот в их городе) с ротными командирами и вооруженными ординарцами, вспомнил команду: «Строиться без оружия!», нерешительный шаг солдат, неохотно выполнявших приказ, и как понял тогда, что все потеряно. Люди есть люди. Ведь там были вооруженные мужчины, которые провели четыре года на войне! Человек избегает риска, только острая необходимость заставляет его идти на него, и в этом одна из причин того, что сильные мира сего водят его за нос. Он будет терпеть до тех пор, пока не почувствует ножа у горла, если у него есть дом и дети, если он любит, если в сознании его теплится какая-то эгоистическая надежда.

Да, будь он наивнее, его воображение парило бы, как птица в синем небе, и он бы не искал так мучительно доказательств человеческой слабости и эгоизма, чтобы найти средство против них. Это недоверие к человеку, которое так часто его огорчало, требовало фанатичной веры в идею и полное подчинение ей. И он придумал формулу тактики. Дилетантская забава! Чего стоит она теперь? Чтобы ее применить, люди так или иначе должны вступить в борьбу с сознанием, что она необходима, а здесь существует как раз обратное — ненависть к крестьянам, интеллигентские претензии и хныканье, страх перед крестьянской стихией и то же интеллигентское малодушие, которое рождает контрреволюцию во имя «духовных скрижалей» и Человека с большой буквы — глупости, которые он слышал от Ягодова, Сандева и компании. «Разграбят магазины, будут мародерствовать» — Петр Янков стал защитником священной частной собственности и общественного порядка!.. Каждый лавочник в городе рукоплещет товарищу Я нкову, потому-то он оказался в составе депутации, во главе с Александром Христакиевым, призванной заключить перемирие с крестьянами…

Ему хотелось громко рассмеяться, чтобы освободиться от своего сарказма, вернуться и взять этот комитет за горло. Но какая польза? Только новые ссоры. Для них он — авантюрист, отравленный ядом анархизма, а по мнению господина судебного следователя, еще и человек, который не представляет никого, кроме себя самого, и чье место не в рядах коммунистов. «Там вас не поймут» (Христакиеву все же нельзя отказать в известной прозорливости). Итак, получается, что он стоит на какой-то своей собственной позиции, которую не смеет изложить из страха перед нравственными принципами и литературными мечтаниями прошлого века, потому что предстал бы тогда перед всеми как чудовище или демон. Кондарев ускорил шаг, прислушиваясь к ленивой тишине старого квартала.

Дуса встретила его на лестнице, уже окончательно потеряв терпение. И когда он увидел ее овальное, приятно пополневшее и еще более похорошевшее лицо, вздернутые уголки губ, черный кушак, опоясывавший ее сильный, высокий стан, зеленоватый, как оливы, свет ее глаз, в груди его что-то словно бы растаяло; теплая волна подхватила его и унесла с собой, в сияющий простор. Он улыбнулся и, не обращая внимания на упреки, обнял ее за плечи, прикрытые тонкой вязаной кофточкой, упругие и белые, как снег, и вошел с нею в чистенькую кухоньку, затененную занавесками, где на столе его давно ждал обед.

34
Кавалеристы и добровольцы из К. прибыли в Выглевцы под командой ротмистра, поскольку он был самым старшим по чину. К вечеру в селе были арестованы все мужчины — родственники бежавших в горы мятежников и те, кто рыл окопы. Из дома выглевского учителя — главного виновника и организатора сопротивления — вытащили высокую смуглую девушку. Ее привели в общину, и там Балчев бил ее хлыстом. Она вздрагивала, как раненая птица, когда хлыст обвивался вокруг ее тела, и злобно щурила горящие ненавистью глаза. Балчев срезал ее чудесные косы и хлестнул ими ее по лицу — пускай отошлет их своему братцу в горы.

Арестованных били в общине дубинками. После второго удара избиваемый падал на пол, с воплями вскакивал на ноги, приседал на корточки, словно плясал рученицу. Били их сам Балчев, вахмистр Слатинов, толстяк доброволец Мандахура и какой-то солдат из равнинного села.

Костадин ходил с командой по домам — искали оружие. Они не жалели ни плачущих детей, жавшихся к печке или крепко державшихся за юбку матери, ни взрослых. Костадин расспрашивал про своих лошадей и приглядывался к каждому крестьянину, рассчитывая узнать в нем того, с рыжеватыми усами, или кого-нибудь из его товарищей.

Дотемна из общинного управления доносились крики, вой и глухие удары. В домах, где остановились кавалеристы, из амбаров до зернышка выгребли ячмень и овес на корм лошадям. Ротмистр разбросал эскадрон по всему селу; больше солдат и добровольцев было поставлено в домах бежавших мятежников. В наступившей темноте долго мычал скот, разбредшийся по кривым улочкам, — потому что пастухов отвели на допрос в общину, а стадо осталось на площади, и хозяева не могли вовремя увести свою скотину. Собачий лай, грохотавший, как водопад, смешивался с блеянием коз, мычанием коров, ржанием кавалерийских лошадей, которых вели на водопой.

В доме будущего сельского кмета готовили ужин для офицеров. Белокурый подпоручик, довольный тем, что мятеж подавлен без особых потерь со стороны их солдат и добровольцев (только один солдат был легко ранен — пуля оцарапала ему плечо, да убиты кроме лошади Балчева еще две), и особенно тем, что освободился от ответственности, вышел на веранду, чтобы отдать распоряжения, и резво, по-мальчишески, стал расхаживать по просторному двору за домом, где солдаты и крестьяне жарили на вертеле молоденького козленка. Под раскидистым орехом, нависшим в сумраке, как туча, лежал убитый шальной пулей теленок, и корова, только что вернувшаяся с пастбища, облизывала его и мычала. В печке, прикрытой навесом, две хозяйские снохи пекли хлеб, и солдаты заигрывали с ними.

— Ну и набил же я себе мозоли на руке, — заявил Костадину Андон, встретив его возле общины, и повел к дому, где были офицеры. — Одного так отделал, что тот даже уписался. Все они дружбаши и коммунисты, и все рыли окопы. Ты видел их окопчики? Я просто бешусь, когда мне врут прямо в глаза! А сестрица учителева, та, чернявая, тоже хороша. Привязать бы ее к паре лошадей да разорвать надвое. Братец ее и она все село взбаламутили!

Костадин молча шел за ним. Ему было все равно куда, лишь бы все закончилось и поскорее выбраться отсюда, чтобы не слышать этого мычанья, женских проклятий, детского плача и не смотреть на испуганных крестьян, чей вид приводил его в ярость именно потому, что он чувствовал, как начинает их жалеть.

— Узнаешь Муну? — спросил Андон. — Вот это офицер! Порох! Вот таких я люблю, только они могут справиться с этим народом. Ротмистр кажется мне слишком мягким, но Балчев его не слушает.

— А ты откуда знаешь всех этих офицеров?

— С одними познакомился в казарме, с другими, что помоложе, — в «Кубрате».[117]

— А что такое «Кубрат»?

— Вот это здорово! Ты что, с неба свалился? — воскликнул Андон и принялся объяснять, что это за организация.

— Балчев у меня на глазах убил крестьянина, — прервал его Костадин. Он шел, устало закинув руки на ружье и покачивая плечами. — Из револьвера застрелил, у реки.

— Знаю. Мятежник убил под ним коня. Этот крестьянин не здешний и потому убегал по реке; надеялся уйти, бедняга. Неохота было человеку в горах пастись, щавель щипать. Завтра Мандахура и Петко Бобер его зароют. Есть приказ убитых не выдавать родным, чтоб не разводили агитацию. Понимаешь?

Хозяин дома, смуглый крестьянин, сдержанно встретил их на лестнице. Деревянный двухэтажный дом с большой верандой, побеленный только с фасада, а с остальных трех сторон обшитый дубовыми досками, был освещен, как в праздник для гостей. В просторной горнице с почерневшим потолком и мощными балками, на миндере с подушками сидел ротмистр, скрестив длинные ноги. Чуть поодаль от него, на красном ковре, разостланном на полу поверх пестрых дорожек, расположился поручик Балчев. Каска его, похожая на огромную черепаху, лежала рядом, сабля, которую принес унтер-офицер, стояла в углу, а сам он, прислонясь спиной к стене, полулежал, вытянув ноги в запыленных сапогах, шпоры которых потонули в мягком шерстяном ворсе. С потолка свисал его хлыст, надетый на гвоздь. И то, что он молча сидел в стороне ото всех, заняв один весь ковер, небрежно развалившись в присутствии командира эскадрона, словно бы чем-то выделяло его среди всех остальных офицеров и освобождало от чинопочитания. Но сами офицеры с ротмистром во главе как будто не придавали этому значения и делали вид, что не замечают этого. Когда Костадин и Андон показались на пороге, толстощекий подпоручик, загорелый, как корочка пшеничного хлеба, с синими, не в меру веселыми глазами, обратился к ротмистру:

— Я полагаю, господин ротмистр, что засаду следовало бы устроить повыше, над лесом, за линией их окопов, чтобы у нас была необходимая дистанция и они не застигли нас врасплох, — сказал он, стоя навытяжку, спиной к открытой двери.

— Вы правы, поручик Фтичев. Распорядитесь, чтобы ее отодвинули повыше. В этом случае патруль там может быть спешенный, а конных поставьте на нижнем краю села, — сказал ротмистр, хлопнув крышкой металлического портсигара и собираясь закурить. — Сигнальщики на своих местах?

— Один на веранде, остальные в дежурном помещении.

— Возможно, они попытаются потревожить нас сегодня ночью, — сказал белокурый подпоручик, заметивший Костадина и Андона, но сделал вид, будто не видит их. Поручик Фтичев козырнул и вышел.

— Село плохо расположено, — сказал ротмистр, задумавшись над словами русого подпоручика. — А вы — брат Манола Джупунова? Знаю вашего брата с войны, он служил в штабе полка, — сказал он Костадину, когда Андон представил его. — Поручик Балчев, это ваши сограждане.

Балчев вздрогнул и взглянул на Костадина. Глаза его сверкнули.

— Доброволец? Ведь вы были там, не правда ли? Это вы, не так ли? Я чуть было вас не застрелил. — Балчев сразу же вышел из оцепенения, словно бы ждал, когда появится Костадин. — Только, знаете, господин ротмистр, я выбрался из-под коня, еще весь возбужденный, а тут он как из-под земли вырос… Нет, не найти мне больше такого коня, как мой Балкан, господа! Такой конь — один на тысячу! Он был как человек, знаете… А почему вы не стреляли, а? — спросил он и вперил сердитый взгляд в Костадина.

— Думал, вы его захватить хотите, господин поручик.

— Как же я мог его захватить, если он прыгнул в реку?.. Вы же слышали, как я ему кричал, чтобы он сдавался. Я сперва стрелял повыше его головы, вы же видели. А тот вскинул ружье и убил моего коня… Легко сказать — захватить! Ну да что там говорить. Садитесь-ка сюда. Эй, хозяин, принеси стулья, сколько раз тебе говорить! — И Балчев указал Костадину место возле себя.

Костадин прислонил свой карабин к стене и, почувствовав, что невольно подчиняется темной силе Балчева, которую все стараются не замечать, инстинктивно отпрянул в сторону. Но Балчев тут же о нем забыл. Он узнал Андона.

— Абраш? Ах ты, лохматый цыпленок! Господин ротмистр, вот прекрасный болгарин, дорожит отечеством, унтер-офицер запаса… Иди сюда, голубчик! — приглашал он Андона, похлопывая по ковру и указывая ему место рядом с собой.

Говорил он хрипло, в каком-то лихорадочном возбуждении. Руки его все время двигались, ноги скребли шпорами ковер, словно ему было неудобно сидеть и он старался придать своему телу более спокойное положение. Его черные, коротко остриженные волосы слиплись от пота, половина плоского, бесформенного лба, скрытая козырьком фуражки, не загорела и казалась на смуглом лице белым пятном. В его физиономии, напряженной от возбуждения, с горящими черными глазами, было что-то мальчишеское. Костадин начал испытывать не только страх, но и жалость к этому человеку, как будто видел перед собой душевнобольного.

Одна из хозяйских снох внесла низенький столик, бутылку ракии, мед в сотах и крутые яйца, залитые сливочным маслом. Раскрасневшаяся от жара плиты и присутствия офицеров, она сразу же ушла. Но тут вошел в горницу ее свекор с тремя крестьянами.

Балчев посмотрел на них искоса, но продолжал разговор с Андоном. Костадин прислушался, о чем говорит ротмистр с крестьянами. Это явно были важные сельские лица; они дрожали от страха, как бы те, что бежали в горы, не свели потом с ними счеты. Один из них, высокий и внушительный, опаленный горным солнцем, с косматыми бровями, нависшими на глаза, настаивал на милосердии к провинившимся.

— Да что ж, господин капитан, — сказал он мелодичным горским говорком, — оступиться-то ведь может каждый, вот и кошка, тварь домашняя, — ежели не пропустить ее в дверь, она прыгает на тебя. Да и меры такие, надо думать, не годятся для села. Засадите их в тюрьму, судите их, накажите, а иначе, господин капитан, село нас возненавидит, будет мстить нам, а мы ведь тут все свояки — один другому родич, все друг с дружкой связаны и обойтись один без другого не можем.

— Кто кашу заварил, тот пусть и расхлебывает, — сказал ротмистр, затягиваясь сигаретой и покручивая задумчиво ус. — Сопротивляться армии? Да вы в своем уме? Село ваше отравлено бунтарством, противогосударственными идеями. Вы заражены коммунизмом, как… как малярией. Зачем вы держали того учителя, а?

— Молодежь это, господин капитан.

— А вы, старые, для чего? Какая же вы будете власть в селе, если молодежи боитесь? Или только проценты с розданных денежек собирать хотите, а? Удовольствия не портить, интересы свои блюсти — вот вы чего хотите, а государство — пусть его собаки съедят! Моя бы воля — наложил бы на вас контрибуцию, да, может, так оно и будет. Контрибуция — своего рода штраф в пользу государства. Ну, завтра увидим, пожалуй придется оштрафовать село. Бой вести больше не будем, а тех, кто убежал в горы, объявим разбойниками. Они и в самом деле разбойники, — сказал ротмистр.

Балчев поднялся.

— Чего они хотят, господин ротмистр?

— Да вот говорим об общинных делах. Ведь с завтрашнего дня им придется селом управлять.

— Так вот, ржавые мундштуки, ружья сдадите все до единого! У вас ведь еще и на чердаках припрятаны! Кто не сдаст, пусть на себя пеняет) — Балчев шагнул к высокому крестьянину, стоявшему с шапкой в руках. Крестьянин испуганно отшатнулся. — Вешать вас надо, все вы негодяи!..

— Поручик Балчев, вернитесь на свое место! — строго сказал ротмистр. — Завтра придется вправлять им мозги, — продолжал он, проводив крестьян до лестницы и задержавшись там немного. — Скоты. Боятся ведь, а должны управлять селом… Ну, господа, яйца стынут. И ракия ждет. — Он повеселел и хлопнул в ладоши.

Белокурый подпоручик наполнил рюмки. Поручик Фтичев вернулся и подсел к столику. Балчев выпил свою рюмку одним духом и мрачно уставился в стену. Костадин не мог отказаться, надо было чокнуться с ним и с другими. Чтоб им не сидеть по-турецки, хозяин принес низенькие стульчики. Керосиновая лампа синего стекла с зеркальцем тихо и печально освещала побеленную горницу, напоминая о мирных праздничных ужинах, о сокровенных женских мечтах, вытканных в узорах всех этих половичков и подушечек, в белых розах и зеленых ветках большого пушистого ковра. Задернутые занавесочки на низких окнах тонкой, нежной пеленой отделяли эту комнату от внешнего мира. Толстые дубовые балки на потолке — на одной из них висел пучок прошлогодних пшеничных колосьев — смотрели на все это сверху как немые свидетели, испокон веку безмолвные и равнодушные ко всему.

Вторая сноха принесла столик побольше, чтоб поставить на него противень с жареным козленком. Это была красивая круглолицая крестьянка. Забрасывая то и дело за спину свои непослушные косы и тяжело ступая по коврикам сильными ногами, она со стыдливым любопытством ловила взгляды офицеров и как будто уносила их с собой. Когда она вышла, сигналыцик на веранде даже присвистнул от восхищения.

Внимание Костадина было целиком поглощено поручиком Балчевым. Балчев пил рюмку за рюмкой, не чокаясь и даже не замечая этого, но Костадину было ясно, что он не опьянеет. Что-то мешало его сознанию поддаться действию алкоголя; видимо, та темная сила сжигала его. Сначала он пытался говорить о своих Балканах и о том, что никак не мог предугадать намерений мятежника, но, заметив, что его не слушают и что ротмистр предпочитает рассуждать о выглевеком учителе и о том, надо ли накладывать на село контрибуцию, он набросился на мед. Он заедал его сотами, сплевывая вощину в ладонь; на подбородке его, словно янтарь, блестела капля меда, глаза погасли. Жаркого он почти не ел и сердито замкнулся в себе, полный презрения к окружающим. Но ненадолго. Как только подали вино, Балчев вскочил, держа в руке стакан.

— Господа! — крикнул он, угрожающе ощупывая взглядом лица своих товарищей. — За Болгарию, господа! За наше любимое отечество! За его величество царя, за армию и за ее спасительную миссию — ура!

— Аминь, — подхватил Андон и стукнул пустым стаканом о стол. — И к чертовой матери всех наших врагов — внешних и внутренних! Ведь так, господин ротмистр?

— Скверно, что нет телефона и мы не можем связаться с равнинными селами и со штабом. Завтра рано утром надо будет седлать коней и решать, кого из арестованных отправить в город, а кого освободить. О тех же, что сбежали в горы, пусть думает полиция, — сказал ротмистр, пытаясь продолжить прерванный Балчевым разговор и обгладывая хрящик.

— И у меня нет приказа преследовать их, — сказал белокурый подпоручик.

— Разрешите остаться? — обратился с порога командир третьего взвода, плечистый поручик с черными усиками. — Обо мне и не вспомнили, господин ротмистр, — добавил он с укоризной, отыскивая глазами свободный стул.

Ротмистр недовольно поглядел на него.

— Семеро одного не ждут. Где это вы задержались?

— Снимал с вахмистром амуницию с убитых лошадей. Надо было пристрелить одну кобылку, раненную в пах. И солдат мой один ранен — навестил его. В селе тихо, — добавил он шутливо. — Капитану Колеву нехорошо, он просит воды.

— Отравы дайте ему! — проворчал Балчев.

— Следовало бы его еще сегодня вечером отправить в город, — сказал поручик.

— На что он жалуется?

— На боль в голове и на то, что его не перевязали. Он весь в крови. Крестьяне, я думаю, присмотрят за ним, они его не оставят.

— Утром пораньше положите его в повозку и отправьте под конвоем в город. Поручик Балчев, а вы переборщили, — сказал ротмистр, сердито швырнув в противень кость и вытирая руки о скатерку.

Балчев вскочил. Шпорой ои зацепился за стул и опрокинул его.

— Господин ротмистр, я протестую! — крикнул он и бросил на командира эскадрона исступленный и скорбный взгляд. — Пожалуйста, накажите меня… как вам угодно… но я, я, господин ротмистр, делал все с сознанием, что это нужно для спасения отечества… С каждым, кто приносит Болгарии несчастье… я не стану церемониться ничуть! Ведь он подлец… его надо было застрелить сразу же, на месте! И ежели вы, господин ротмистр, жалеете этого предателя, для которого присяга ничего не значит, вы меня тем самым освобождаете от всякого подчинения и помогаете врагам его величества и Болгарии!

— Поручик Балчев, вы пьяны, — побагровев, сказал ротмистр и нахмурился.

Подбородок Балчева задрожал, по лицу его пробежала нервная судорога.

— Я не пьян, господин ротмистр! Я оскорблен. В высшей степени оскорблен! Моя офицерская честь и достоинство… Я возмущен, у меня тут… в груди все кипит и возмущается! Вы понимаете, господа, за Болгарию…

У меня болит душа… меня это мучит, господа! Встать! — крикнул он властно. — Встаньте, господа, и выпьем за спасение нашего отечества, которое унижают уже столько лет разные предатели, коммунисты и дружбаши, своим ядом отравляют душу народа!.. За доблестный болгарский народ, если вы его действительно чтите! — почти орал он.

Первым встал Андон и чокнулся с Балчевым. Вино разлилось по руке Балчева, как кровь. Ротмистр взглянул на других офицеров и неохотно поднялся, кусая губы.

Андон поцеловал Балчева и наткнулся на поручика Фтичева. Балчев разбил свою рюмку о стену, известка отвалилась, и показалась серая, грязная штукатурка.

— За обновление Болгарии и за ее национальные идеалы! За его величество! Ура! — воскликнул белокурый подпоручик.

Хозяин принес целое ведерко вина и молча вышел.

Через полчаса поручик Фтичев, сняв куртку, отплясывал рученицу, вдохновляемый постукиванием вилок о поднос. Командир третьего взвода предпочел турецкий танец живота. Он бесстыдно вилял своими тощими бедрами, щелкал пальцами и выгибался то вперед, то назад, выставляя острые коленки так, что они, казалось, вот-вот прорвут обшитые кожей кавалерийские галифе.

Балчев пинком отбросил стул, чтоб положить конец пляске. Андон запел:

По коням, сабли наголо, в атаку!
Марш-марш, вперед, ура!
…Ведь смерть для нас ничто,
Она пугает лишь врага.
Пол качался под ногами, топот разносился по всему дому. Лампа мигала, занавески беспомощно колыхались, словно пытались развеять табачный дым, наполнивший комнату. В комнату торжественно вошел серый кот; задрав хвост, он потерся о мин дер, на котором снова устроился ротмистр, и деликатно стащил с подноса кусок жареного козленка. Балчев пнул его ногой. Кот отлетел к самому порогу, жалобно замяукал и едва выполз наружу.

— Сломал ему хребет, — сказал белокурый подпоручик. Лицо его горело от выпитого вина.

Костадин сидел на трехногом стульчике у побеленной известью печки и пытался привести в порядок свои мысли. Он устал от шума, от дыма и усилий разобраться в чувствах, которые Балчев и остальные вызвали в его душе. Убийство крестьянина, мятежники, капитан Колев и все, что произошло и происходило в селе, угнетало его, и он искал какого-то оправдания для себя. «Они офицеры, их этому учили в казарме. А почему крестьяне сопротивляются армии и что будет, если они не перестанут бунтовать? Но почему так получается? Что в этом хорошего — бить, убивать? — спрашивал он себя. — Пусть крестьяне темные, дикие, но нельзя же с ними так, нельзя… Похоже, мне не по силам разобраться во всем этом, а вот брату и посаженому все ясно как белый день. Раньше я ненавидел крестьян, не жалел их, а теперь не могу смотреть, как беснуются эти…»

Тяжелый запах пота, амуниции, табачного дыма и вина становился нестерпимым, душил его. Обглоданные кости козленка в противне, разлитое на столике вино, окурки, плавающие в медном тазике, пьяные лица и бас самозабвенно поющего Андона перемешивались в сознании Костадина с воспоминаниями вчерашнего дня и с гнетущими мыслями о том, что и сам он участвует во всем этом и что если бы Манол и Христина не принудили его, он мог бы всего этого не знать. «Очернили мне душу!» — с горечью подумал он, поднялся со своей треноги и дернул Андона за рукав. Андон, расстегнув солдатскую куртку, весь покрытый потом, словно утренней росой, продолжал реветь вместе с остальными какую-то песню. Он пел в церковном хоре и очень гордился своим басом.

— Я хочу лечь. Где мы будем спать? — спросил его Костадин.

— Еще рано, пой! Ты что такой постный, как икона? Ну давай: тары-бары-растабары! — И Андон отвернулся от него.

На пороге появился хозяин и позвал ротмистра. Ротмистр поднялся и, широко расставляя ноги, держа руку в кармане, последовал за ним, закрыв за собой дверь.

— А мы здорово наклюкались! — воскликнул поручик Фтичев. — Земля ходуном ходит под ногами, господа! Джупунов, а ты куда? Это непорядок! — возмутился он, увидев, что Костадин взял ружье и надел фуражку.

— Пускай — себе идет! Я остаюсь до конца… Такова програм-ма. По-зор!.. И господин ротмистр нас бросил, — икая, орал Андон.

Костадин молча вышел на веранду. Холодный ветерок, налетевший с гор, освежил его разгоряченное лицо. Он остановился, пораженный тишиной темной июньской ночи. Темная крыша дома слабо очерчивалась на фоне черной тучи, похожей на гигантского кита. Далекая и чистая вечерняя звезда, казалось, плясала перед ним, два длинных крестообразных луча трепетали возле нее, как золотые иглы, вонзенные в голубоватый алмаз. Небо вокруг тучи казалось усыпанным серебристо-серой пылью, и звездный свет, рассеянный по всей вселенной, едва достигал темной Земли. Сигналыцик спал на веранде, закутавшись в какую-то одежку, рядом с ним слабо поблескивала труба.

Костадин услышал жалобное бормотание лягушек в речке, смех и крики добровольцев, доносящиеся из соседнего дома, и ему показалось, что он понимает неуловимые звуки людей и животных, тревожно притаившихся в темноте. Он вспомнил вдруг майский вечер за городом, когда душа его впервые соприкоснулась с великой тайной жизни. Разум его, бессильный познать ее, ужаснулся перед нею, точно так же как ужасался теперь.

В буковом лесу над селом отозвалась сова, как пастух, покрикивающий на невидимое стадо. Костадин уловил под лестницей шепот, он подошел к краю веранды, наклонился и различил три человеческие тени. Он узнал ротмистра и хозяина. Третий, незнакомый крестьянин в наброшенной на плечи короткой бурке, совал что-то в руки ротмистру, потом, потеряв, очевидно, терпение, но уверенный, что просьба его будет удовлетворена, заговорил вполголоса:

— Это братнины, господин капитан. Что поделаешь — молодо-зелено ведь. Возьмите, господин капитан, от сердца даем.

— Простите его, господин капитан, — настойчиво просил и хозяин, сопя и переминаясь с ноги на ногу.

Ротмистр что-то пробормотал и чиркнул спичкой, будто бы желая закурить, и, увидев в руках крестьянина деньги, сунул их себе в карман.

Костадин кашлянул и сошел по лестнице вниз.

Незнакомый крестьянин тут же исчез.

— Господин Джупунов, куда вы? — спросил ротмистр, узнав его. Огонек сигареты осветил его виноватое, пьяно ухмыляющееся усатое лицо.

— Где у тебя сеновал, дядюшка? — спросил Костадин хозяина.

— Ваша команда ночует в соседнем доме, а вы будете с нами, — сказал ротмистр.

— Я буду спать на сеновале, — резко ответил Костадин. — Проводи меня, — обратился он к хозяину и вместе с ним отправился в глубь темного двора, пропахшего козьим навозом.

35
«Берут взятки, бьют, убивают… Все они такие, — думал Костадин, карабкаясь по покосившейся, со сломанными ступенями лестнице на чердак сеновала, разделенный высокой перегородкой. — А крестьяне — как при турках. Они знают свое дело — носят вино, варят яйца, зажаривают козлят». «Это братнины, от сердца даем», — звучало в ушах.

Он подполз к свежему сену и приготовил в нем себе постель, лег на спину и прикрылся чергицей, взятой у хозяина. Все его попытки отвлечься и не думать о том, что происходит, были напрасны. То, что ротмистр взял взятку, не так уж сильно возмущало его. «Пускай берет, лишь бы отпустил людей, это, во всяком случае, лучше, чем мучить их и таскать по судам. Но раз нет законности и справедливости, значит, крестьяне вправе восставать. Какая уж тут справедливость! Дави, чтобы самому жить хорошо, грабь! Сколько помню себя, в этой стране только обман, убийства, побои, грабеж и войны. И чего только я не воображал, наивный человек? Земля, только земля, и ничто другое меня не интересует… Убраться бы отсюда поскорее — и домой, в город… Ячмень, поди, скоро осыпаться начнет… Нет, и это не самое важное. Самое важное — это…» Однако он не только не мог решить, что самое важное, что надо делать, чтобы быть в согласии с самим собой, но и в чем суть всего…

Он лежал и всматривался в темные балки над головой, облепленные паутиной и стебельками сухой травы, не слыша шума на соседнем дворе, целиком поглощенный внезапно возникшей мыслью, что счастье — в нем самом и иначе не может быть. Не раз ощущал он счастье в себе, но теперь в душе его не осталось и следа прежнего чувства. Выходит, личного счастья не бывает, а если и есть, то оно непрочно и обманчиво. «Я начал утрачивать прежнее спокойствие и радость с тех пор, как женился, мы с Христиной не понимаем друг друга, поэтому и жизнь моя омрачилась. Сперва меня изводил брат, но я верил, что в один прекрасный день я отделюсь и никто тогда не будет мне мешать, а теперь вот, оказывается, мне надо еще так много, чтобы быть счастливым. Раньше меня радовал окружающий мир, а теперь он меня пугает», — рассуждал Костадин, удивляясь этим своим мыслям, которые недавно были совершенно чужды ему.

Он вспомнил, что Райна не раз называла его эгоистом. «У таких, как ты, эгоистов нет общественных интересов. Ты даже больший эгоист, чем Манол». — «Но почему я эгоист, если я никому не мешаю жить, ни от кого ничего не требую, только бы меня самого оставили в покое». Но эти оправдания, на первый взгляд вполне логичные, звучали неубедительно и лживо. Он понимал, что его прежние представления и мечты были наивны и что жил он, как слепец. Да и рассчитывал он только на себя, на свое будущее семейство, на усадьбу, а у него не получилось так, как он того желал, и, может быть, никогда не получится. А не из-за проклятых ли лошадей вся беда? Если бы он махнул на них рукой, то не оказался сегодня тут и не мучился бы. «Но в таком случае надо было стать на сторону крестьян, иначе как бы я смирился с тем, что они у меня их отобрали?» — промелькнуло в голове, и эта мысль испугала его и подсказала другие неприятные мысли. Пытаясь продолжить свои рассуждения, он пришел к выводу, что невозможно перестать сожалеть о лошадях, если не встать на сторону крестьян, а встать на их сторону он не мог, потому что у него не было доверия к их руководству. Это руководство, не меньше, чем затянувшийся раздел имущества с Манолом, мешало ему построить усадьбу, оно лишало его доходов и угрожало его благосостоянию. Оно его оскорбляло, потому что покровительствовало анархистам — таким, как Добрев и Анастасий Сиров, которые могли бы его убить, если б он оказался на их пути; покровительствовало коммунистам, таким, как Кондарев. Выходит, он не может быть с крестьянами и их властью, даже если бы того пожелал, но и оставаться в одиночестве, стоять в стороне от всего он тоже больше не может. Единственное, что ему остается, — это примкнуть к Манол у, к Христа киеву и к людям своей среды. Но, как только Костадин пытался обнаружить то общее, что сближало его с этими людьми, он убеждался, что, хотя внешне все выглядит хорошо, кажется таким знакомым, близким и обнадеживающим, ему неминуемо придется погрязнуть в их делах, как он сейчас уже погряз, а живя так, он навсегда утратит свое прежнее ощущение счастья и радости. Чем больше он думал об отношении к людям своей среды и об общих с ними интересах, тем больше сложных вопросов громоздилось в его уме, а само представление об обществе вызывало в нем отвращение и убеждало, что оно ему чуждо и что нынешними своими несчастьями и раздорами с Христиной и Манолом он обязан именно этому обществу. «Но с кем же я? И с кем я должен быть?» — вопрошал Костадин, испуганный своим выводом и неспособностью найти выход из создавшегося положения.

Он сел: сердце тревожно колотилось, все перепуталось в его голове; попытался сосредоточиться, но шум в соседнем дворе и голоса Андона и Балчева, которые пели «Убитые», мешали ему. Еще когда он поднимался на сеновал, он слышал в соседнем домике знакомые голоса и вспомнил, что там устроились на ночлег добровольцы, видел догорающий во дворе костер и два освещенных окошка домика. Он даже удивился, как в нем — таком маленьком — уместилось столько людей. К запаху свежего сена, собранного на горных лугах, примешивалось благоухание цветущей липы. Через щель в стене сарая он увидел темнеющее рядом дерево. Липа росла на соседнем дворе, но ветви ее протянулись до сеновала. Из домика доносились сердитые голоса, скрипела люлька и плакал ребенок. Костадин слышал даже равномерные удары руки, качавшей люльку.

— Эй, бабка, — пробурчал мужской голос. — Сколько еще ты будешь качать своего ублюдка, а? Когда он заткнется? Дай ему что-нибудь, спать невозможно.

Женский голос что-то ответил, но что именно, Костадин не понял. На минуту детский плач прекратился.

— Видно, нам тут не уснуть! Да и ночи теперь какие — задремать не успеешь, уже светает. Бобер, верни-ка часы людям. Они ведь нарочно так делают, чтоб мы не спали, — сказал кто-то.

— Не брал я никаких часов! Тебе что, приснилось?

— Давай, давай, я сам видел. Ты и Мандахура взяли часы. Они на киоте были. Верни им их: женщина плачет!

— Спи-ка лучше!

— Куда девали кувшин с водой? У меня все нутро горит!.. — сказал другой и загрохотал чем-то.

Ребенок заплакал снова.

— Ох, родненький, что ж тебе дать, чтоб жар прошел? — заохала бабка, которая, видимо, качала ребенка. — Эй, сноха, ступай позови Сяровку, не то сгорит ребенок.

Тоненький женский голос ответил сквозь слезы:

— Что делать, мама, как мне ее позвать, ежели никому не дозволено по селу ходить! И чем она ему поможет, ведь приходила уже!

— Ну вот, снова языком замололи! Хватит уже, эй! Вы что, не понимаете: мы заснуть не можем из-за вашего детища!

— А куда же нам его девать, сынок, дитё-то больное. Куда его денешь? — сказала старушка.

Женщина заскулила надрывно, и Костадин понял, что она плачет, закрыв лицо руками, чтобы не было слышно.

— В сарай унесите его… Ну и дела!

— Ступай отнеси его отцу, ведь он рыл окопы, пусть и его зароет.

Кто-то во дворе, облегченно вздыхая, мочился у плетня.

Костадин сбросил с себя чергицу и высунулся через отверстие наружу.

Соседний домик находился в каких-нибудь десяти шагах от него. От сарая его отделял лишь низенький плетень, за которым темнела липа. В домике светилось только одно крайнее окошко, тусклый свет его печально мигал под стрехой, которая нависала над ним, как приопущенное веко над глазом. Добровольцы, видимо, устроились в комнате, расположенной ближе к сеновалу. Кто-то задел винтовку, она с грохотом упала, раздались возмущенные голоса.

— Не наступай на ноги! — завопил чей-то голос. — Пойду искать себе другое место. Ну и устроил нас Абраш! А сам с офицерами гуляет, растуды его!.. Чертовы блохи заедят нас тут…

Темная туча все еще висела над селом; печально верещали цикады. Из большого дома напротив глухо долетали голоса пьяных офицеров. Проблеяла овца, словно зовя кого-то. Устало залаяла собака на нижнем краю села. Зашумела листвой липа, зашумел и орех. Доброволец, мочившийся у плетня, вошел в дом. Ребенок громко вскрикнул, заплакал, задохнулся, начал кашлять.

— Ох, невестушка, да он весь посинел! — испуганно воскликнула старушка.

Среди стонов и плача женщин Костадин различил слабый голос ребенка:

— Мама, а где папа?

— Нет его, деточка. Что с тобой, маленький?

— Мама, — сказал ребенок, — очень плохо маленькому Вачо. Ему очень плохо.

Детский голосок словно бритвой резанул сердце Костадина. Оно наполнилось болью и отяжелело, кровь застучала в голове. Ухватившись за перекладину, Костадин скатился на спине по сломанной лестнице, ступил на плетень, который нащупал ногой, и одним прыжком перемахнул на другую сторону. Из комнаты, где ночевали добровольцы, слышалась брань. Костадин прошел мимо открытого окна, перешагнул обструганный, как в хлеву, порог и оказался в маленькой кухоньке, разделявшей две комнатки. Слева сквозь щель в двери процеживался свет керосиновой лампочки. Он отворил дверь без стука.

Комнатка была низкой. С потолка свешивалась пестрая люлька. Светловолосая молодая женщина держала на коленях ребенка. Это был большеголовый худенький мальчик. Он поднял на Костадина свои синие страдальческие глаза и с мольбой протянул тоненькие, как прутики, ручки, словно хотел защитить ими мать.

Старушка встала между Костадином и женщиной.

— Будь милостив, сынок!

— Где отец ребенка? Он арестован? — спросил Костадин. Внимание его было сосредоточено на добровольцах, которые продолжали браниться.

— Задержали его, а солдаты не отпускают, — сказала старушка.

— Оденьте ребенка, я понесу его к военному фельдшеру.

— Я не дам его, не дам! — с животным ужасом вскрикнула женщина.

— Не бойся, ты тоже пойдешь со мной, молодуха, — сказал Костадин.

— Кто это тут и почему вмешивается не в свое дело? Чтоб тебя!.. — Дверь соседней комнаты скрипнула и отворилась.

Костадин вышел как раз вовремя. Доброволец был в кухне. Несмотря на свет керосиновой лампочки, Костадин не узнал его. Перед ним появилась неожиданно какая — то фигура в белой расстегнутой рубашке, блеснули сердитые глаза. Костадин замахнулся. Кулак его стукнулся о что-то мягкое, и это что-то хрустнуло и сломалось. Человек глухо промычал и зашатался. Костадин ударил еще раз. Из комнаты выскочил еще кто-то и налетел на него. Удар Костадина отбросил и второго, и тот повалился через отворенную дверь на лежащих на полу добровольцев. Те с ревом вскочили на ноги. Костадин молча наносил им удары и только рычал. Кто-то вылез из окна. Во дворе щелкнул затвор винтовки, сверкнул огонь выстрела. Женит на по ту сторону двери завопила, дверь с треском захлопнулась, лампочка погасла, собачий лай заполнил темноту ночи.

Кто-то отчаянно кричал на дворе:

— Патруль! Патру-уль!

— Бай Коста, что ты делаешь, бай Коста! — простонал молодой Гуцов, ползая по темной комнате.

Костадин опомнился, лишь услышав на дворе голоса и увидев в свете электрического фонарика солдат и горбоносого офицера из дежурного взвода, который сверлил его из-под каски своими черными армянскими глазами. В кухоньке кто-то ревел, как вол, испуганный тенорок нервно твердил:

— У него сломана челюсть. Дайте сюда лампу, скорее дайте лампу!

— Вот так, мы себе спим, господин поручик, а он набросился на нас…

— Без всякой причины!

— …нам не дали спать.

— Пьяный, сам себя не помнит, — кричали добровольцы, столпившись вокруг Костадина и поручика.

Офицер схватил Костадина за куртку.

— Ты где находишься? Под суд хочешь пойти?

Костадин вырвался.

— Не тронь меня и не вмешивайся, господин поручик! — Он тяжело дышал и с дикой злобой глядел на изогнутый, как клюв, нос офицера.

— Храбрость свою показывает! Этот субъект не имеет элементарного понятия, как вести себя! — Офицер снова схватил Костадина за куртку, но, встретив зверски искаженный взгляд и почувствовав, что Костадин сжал его руку, отпустил его. В эту минуту во двор вбежал ротмистр с белокурым подпоручиком, и горбоносый поручик обернулся к ним.

— Что за стрельба? — закричал ротмистр, засовывая револьвер в кобуру и стараясь устоять на ногах.

Офицер доложил. Ротмистр строго взглянул на Костадина.

— Как так, почему вы дрались? Вы ведь мобилизованы… Поднимаете на ноги весь эскадрон, стреляете!

— Господин ротмистр, — сказал Костадин, — отойдемте в сторону, и я вам расскажу…

— Что расскажете? Объясните… Что вы мне расскажете?

— Я объясню вам, почему так произошло.

Ротмистр поколебался, сердито пробормотал что-то, но последовал за ним. Костадин увел его под липу.

— Вы знаете, что я не пьян, — сказал он тихо, когда они остались вдвоем в темноте, стоя друг против друга. — В доме тяжелобольной ребенок, он может умереть, господин ротмистр. Позовите фельдшера, может, он сумеет помочь ему. И отпустите отца — он арестован. Я поручусь за него, как поручились другие за своих близких. И уберите этих людей отсюда.

Ротмистр ухватился за липу.

— Что, что? О каком ребенке вы говорите, о каком поручительстве? На какое поручительство намекаете? Что вы хотите этим сказать?

— Вы догадываетесь, о чем идет речь.

— Из милосердия заступаетесь, да? Больной ребенок, говорите…

— Заступаюсь из простой человечности. Украли у людей часы, осыпают бранью мать за то, что плачет ребенок, — мешает им, видите ли, спать. Освободите крестьянина и помогите людям, господин ротмистр. Вы кажетесь разумным человеком.

Ротмистр вздохнул.

— Ладно, будем считать, что вы пьяны. Ведь и мы тоже сегодня изрядно хватили… Надо было доложить мне об этом, а не расправляться самому… Куда я теперь дену этот сброд? Пусть ломает себе голову ваш командир — его это люди. Отправляйтесь спать. Раз ребенку так плохо, я пришлю фельдшера. А в поручительстве нет никакой необходимости. Никаких поручительств нет, я вас не понимаю, — добавил он угрожающим тоном.

Костадин вернулся на сеновал и снова лег. Сердце его колотилось, в ушах шумело.

На дворе ротмистр отчитывал добровольцев, белокурый подпоручик расспрашивал старушку и молодую женщину; свет электрического фонарика проникал через щели сарая, желтыми полосками падал на сено. Вскоре пришел военный фельдшер. Ребенок снова заплакал. Заспанныйсердитый бас громко произнес:

— Скарлатина! Горло у него все обложено. Возьми его и ступай со мной. Почему разместили здесь команду?

Хлопнула калитка. В наступившей тишине кто-то из добровольцев сказал:

— Чего он взбесился, этот Джупунов? Так влепил парню — ой-ё-ёй! Челюсть вышиб. Фельдшер никак не может вправить.

— Бобер, — отозвался второй, — завтра тебе самому придется зарывать убитого и сдирать шкуру с лошадей. Теперь ты остался без напарника.

— Да замолчите же! Давайте спать, — сказал писарь.

Снаружи донесся тихий шепот. Говорили невнятно.

Зашумело листвой дерево, и в сарай хлынула волна пьянящего аромата цветущей липы. Сквозь отверстие в крыше смутно виднелся вставший дыбом гребень Балкан.

36
Усмирив села Симаново, Босево, Гайдари и еще несколько небольших общин, забрав оружие и произведя аресты, добровольческая команда из К. в среду утром 13 июня выехала обратно в город, ведя за собой человек пятьдесят крестьян. Кавалерийский же эскадрон отправился отдельно с эшелоном.

От села Звыничева к городу арестованные двигались колонной по три человека в ряд по свежескошенным лугам. Шапки и деревенские соломенные шляпы покачивались в нестройном ритме шагающих ног, то погружающихся в траву, то разминающих затвердевшие после дождя комья пыли. В хвосте конвоя мягко и звонко дребезжали военные повозки; лошади сердито фыркали — их манили к себе пастбища. Задувший с ночи северозападный ветер низко пригибал дикие груши и гнал по небу стада рваных облаков, тени которых ложились на поля темными пятнами. Балканские горы то становились холодно-зелеными, как изумруд, то, освещенные вдруг солнцем, светились, как опал.

Костадин шел впереди повозок, закинув руки на карабин, как на коромысло. Не бритое уже четыре дня, похудевшее и злое лицо его почернело; шея зудела от пота и пыли, левый сапог жал ногу. В памяти его беспорядочно мелькали знакомые и незнакомые лица, сельские корчмы, кривые улочки, плетни, дом, в котором он спал прошлой ночью; и над всем этим, подобно тяжелому, давящему каменному своду, нависали над душой его омерзение и тревога, мучило раскаяние, что он не бросил команду еще в Выглевцах. Проклятая надежда найти лошадей и уговоры Андона заставили-таки его отступить от принятого тогда решения.

Арестованные смыкали ряды и толкались, когда из-за раскисшей дороги приходилось идти по обочине. Пуговицы и крючки на штанах у них были отрезаны, поэтому они держали их одной рукой, а другой — прижимали висящую на плечах бурку или дерюжку. Два стервятника кружили над колонной и то сверкали на солнце своими белыми крыльями, окаймленными черной полоской, то вдруг, подхваченные ветром, завершив круг, на миг застывали неподвижно в воздухе.

Пришпорив крупного буланого коня, отделенный командир поскакал через болотца, хлюпая и разбрызгивая вокруг грязь, к голове колонны, где ехал с сигнальщиками белокурый подпоручик.

— Чего ноги бережешь, ведь не на смотрины отправился?! Эй ты там, в середине, тебе говорю, пентюх! Не нарушай равнение! — заорал он, оттесняя конем нескольких арестованных и вынуждая их шлепать прямо по луже.

Кавалеристы из конвоя хмурились и избегали глядеть на крестьян.

— Ты что, турок? Не слишком заносись: Болгария не так уж велика, — отозвался один из арестантов.

— Не торопись стелить постель, ворона! Подожди, когда стемнеет! — Отделенный принялся насвистывать какое-то хоро и нарочно продолжал вклиниваться между конвоем и крестьянами.

Костадин стал искать арестанта, голос которого показался ему знакомым. Тот шел в хвосте колонны, ступал легко, даже молодцевато, как бывалый солдат, привыкший к походам. Это был молодой крестьянин, обутый в грубые башмаки на босу ногу. На плече у него висела крестьянская бурка, скрученная, как шинель. Рядом с ним мелкими шажками семенил кривоногий пожилой мужчина, единственный среди арестованных одетый по-городскому. Он прихрамывал. На голове у него была засаленная железнодорожная фуражка. В свободной руке он держал торбу, из которой высовывался хлеб городской выпечки, завернутый в газету.

Костадин поравнялся с ними, чтобы заглянуть в лицо молодого. Крестьянин взглянул на него своими светлыми глазами, зоркими, как у степной птицы, и насмешливая улыбка заиграла в уголках его светлых усов.

— Чего уставился на меня, как баран на новые ворота? Не узнаешь?

Костадин даже вздрогнул, узнав в нем своего сверстника из села Гайдари, с которым во время войны служил в одном взводе.

— Ты что же, заодно с ними? Дружбашем стал, да?

— Я в своем стаде, а ты вот с волками.

— Паршивая овца в паршивом стаде! Ты потише там, рот не очень раскрывай, не то без зубов останешься, — с неожиданной злобой ответил ему Костадин.

Пожилой поглядел на него своими серыми холодными глазами. Его черные, давно не стриженные волосы, начинавшие уже седеть, терлись о засаленный воротник тужурки.

— Ну и паршивые же вы все, буржуазия. Еще посмотрим, кто без зубов останется, — сказал он.

— Хорошую компанию ты себе нашел, годок! А тебе, пугало железнодорожное, еще достанется, пока не оторвут голову где-нибудь!

Топалов, шедший вблизи, молча подскочил к пожилому и ударил его прикладом ружья по спине.

— Что ты с ним церемонишься? Это же Гарибалдев, отпетый коммунист! Вот я тебе покажу, где раки зимуют!

От удара железнодорожник покачнулся и уронил котомку. Молодой крестьянин проворно нагнулся и поднял ее.

Костадин нарочно замедлил шаг. Холодные глаза железнодорожника напомнили ему сестру выглевского учителя. В глазах той сучки он видел такую же неукротимую ненависть, что и у этого хромого, и теперь вдруг его собственная душа ответила той же слепой ненавистью, которая окончательно потопила в себе измученную, униженную совесть.

Из-за повозки показался Андон.

— Что за шумиха тут была? — спросил он, застегивая на ходу штаны.

Костадин не ответил, но Топалов рассказал о случившемся.

— Эта гадюка, железнодорожник? Вот-вот, а он еще их жалеет. Жалеет, их, жалеет! — добавил он, намекая на скандал в Выглевцах.

Всю дорогу Костадин отставал от колонны, измученный желанием поскорее очистить тело и душу от всей той мерзости, которая налипла на него за эти дни.

В город они прибыли перед обедом. На озаренный июньским солнцем двор казармы, утоптанная земля которого после дождей покрылась травкой, так что он стал похож на вышитый сочной зеленью ковер, доставили для допроса группу арестантов. Тончоолу, в наброшенной на плечи безрукавке, похудевший, почерневший, небритый, широко расставляя ноги, прохаживался возле конюшни, словно искал там что-то. Молодой человек в штатском важно прошел по двору с папкой под мышкой, направляясь к штабу полка.

Дежурный караула, плотный белобровый подпоручик, которому надоело весь день принимать и размещать мятежников, сердито вызвал фельдфебеля.

— Куда же мне их девать?! — твердил он белокурому подпоручику, который требовал поскорее принять арестованных. — До чердака все набито битком. В околийском управлении не принимают и отправляют сюда. Тут что — тюрьма или казармы? Да еще эти следователи заняли все канцелярии — даже нам, офицерам, нет места.

Выяснив, что еще нет списка арестованных, он вскипел.

Подбежал фельдфебель с папкой; сбившиеся в кучку арестанты терпеливо ждали конца спора между офицерами; добровольцы нервничали. Наконец фельдфебель принялся составлять список.

— Кметов — отдельно, — приказал дежурный караула.

Тщательно пересчитав всех, офицер составил список, и белокурый подпоручик, нетерпеливо расхаживавший взад — вперед, чтобы размяться после долгой езды, направился к штабу.

— Если кто-нибудь вздумает бежать, будем стрелять без предупреждения! Стрелять прицельно. Если за кем есть какая вина, пусть сразу же признается следователю, а не юлит. Ясно? Выдайте им пояса, пусть подпояшутся, — сказал дежурный.

Костадин и Андон попросили офицера разрешить им зайти к арестованным крестьянам, доставленным из других сел. Костадин хотел поискать среди них тех, кто угнал его лошадей.

— Все они будут вместе. Перед обедом их выведут по нужде. Стойте у дверей и глазейте на них, сколько душе угодно, — сказал офицер. Но Андон стал его уговаривать, и дежурный, махнув рукой, заявил:

— Ладно, коли хотите вонищи нанюхаться — идите. Если обнаружите воров, приведете их в караулку!

Огромное помещение в здании пехотной казармы, служившее прежде вещевым складом, было до отказа набито людьми; прямо на голом полу, вповалку, словно снесенные потоком бревна, здесь лежали по меньшей мере человек триста. Сквозь высокие, покрытые пылью и паутиной окна, как сквозь бычий пузырь, процеживался мутный свет. Запах портянок, пота и чеснока волнами накатывался в открытую дверь. Вновь прибывшие размещались кто как мог и где попало, наступая на ноги своих товарищей. Многие стояли как истуканы, другие сидели, опустив голову на колени или на мешок, и дремали. Сотни глаз жадно глядели на отворенную дверь и на входящих новых арестантов.

Костадин передал свой карабин одному из часовых и вошел с Андоном в помещение. Глаза его ощупывали лица одно за другим.

Неподалеку от двери он увидел черного круглолицего крестьянина, очень похожего на того, который тогда обхватил его за пояс. Крестьянин сидел у стены, охватив руками колени. Но Костадин все же не был уверен, что это один из воров, и решил отыскать рыжего. Андон ждал его у двери.

Когда Костадин прошел в глубь помещения, возле одного из окон он заметил широкую спину в полосатом, как арестантский халат, желтоватом пиджаке. Эта спина и огромные босые ноги, выделявшиеся среди крестьянских царвулей, в которые были обуты остальные, показались Костадину удивительно знакомыми; знакомыми были и всклокоченные каштановые волосы, словно кровля, нависавшие над крепкой шеей. Арестованный батрак сидел спиной к нему и прятал свое лицо.

— Лазо! — позвал его Костадин.

Батрак обернулся и взглянул на него припухшими глазами. В них Костадин прочитал ту же ненависть, какую видел сегодня утром в глазах железнодорожника. Но это продолжалось лишь мгновение: ненависть исчезла и вместо нее во взгляде батрака появилось умоляющее выражение провинившегося пса.

— Что ты здесь делаешь? — спросил Костадин.

— Арестовали меня, бай Коста. — Лазо заморгал, пытаясь улыбнуться.

— А ну встань!

Опираясь на плечо соседа, батрак медленно поднялся и опустил свои тяжелые руки.

— Ну и везет же тебе, парень, — завистливо сказал кто-то из арестованных.

Лазо усмехнулся неприязненно. Распухшая верхняя губа, обросшая щетиной, вздрагивала, как будто на нее села муха.

Костадин вывел его в коридор.

— И ты, пугало огородное, стал мятежником? Кусаешь руку, которая тебя кормит, собака, — сказал Андон, узнав erо.

Часовой даже не дал себе труда спросить, куда уводят арестанта.

— За что тебя арестовали, дурак ты набитый? Неужто и ты отправился брать город?

— Нет… Меня арестовали за то, что я, мол, неблагонадежный… Оклеветали меня миндевские мужики.

— Врешь, свинья!

— Зачем мне врать, бай Коста?.

Костадин затолкал батрака в какое-то канцелярское помещение, двери которого открыл Андон. Внутри не было никого.

— Теперь говори, почему ты оказался тут!

— Да я же тебе сказал, бай Коста. Оклеветали меня миндевские, оклеветали…

— А ты опрыскивал виноградники?

Лазо, как конь, замотал своей большой головой.

— Почему не опрыскивал? Ведь я тебе оставил медный купорос и деньги на лыко?

— Да виноградник что… Ржавчины нет, а навес-то, пожалуй, сгорел.

Костадин онемел. За равнодушием, с которым все это было сказано, он уловил издевку.

— Почему сгорел? Кто его поджег?

— Подожгли его миндевские, когда меня там не было. Откуда мне знать кто?.. Навес-то…

— Подлая твоя душа! Ты сам поджег его и ушел с мятежниками!

Костадин изо всей силы ударил батрака по лицу. Из носа Лазо хлынула кровь.

— Бей же его! — крикнул Андон.

Костадин в бешенстве принялся колотить батрака; он дважды заметил, как в глазах Лазо сверкнула злоба… Лютая ненависть, затаившаяся где-то в глубине его души после стычки с железнодорожником, снова вспыхнула в нем. Он повалил Лазо на пол, схватил стоявшую у стены палку, которой здесь ночью избивали других арестантов, и что есть силы ударил ею батрака по спине. Лазо заскулил, в носу его свистело, пузырилась кровь. Он прижимался к полу, вскрикивал, стонал, плакал, метался как в лихорадке, стараясь защитить от ударов спину, и палка обрушивалась ему то на колени, то на бока, то на грудь.

— Смилуйся, бай Коста! Не бей, не бей, бай Коста-а-а!

Он сумел уцепиться за ноги Костадина, сунул меж его коленей свою лохматую голову и заплакал, как ребенок, страшно, душераздирающе.

— Я помираю, бай Коста. Посмотри, что со мной! — крикнул он и, воспользовавшись паузой, приподнял свой пиджак. Грязная рубашка под пиджаком была разорвана и пропитана кровью.

— Кто тебя бил, скотина?

— Там, там… Вчера вечером меня били-и-и… Били меня и в Минде, когда схватили… когда меня схватили в шалаше… И бай Манол приходил вчера и бил меня, и ты меня бьешь…

Он снова зарыдал, вздрагивая всем своим большим телом, и, как собака, лег перед ним на полу. Костадин отшвырнул палку.

— Убирайся прочь, и чтоб я тебя больше не видел!

Лазо приподнял свой широкий зад, выпрямился и снова кинулся в ноги Костадину.

— Бай Коста, спасите меня! Вызволите меня отсюда. Здоровье мое погубят здесь, бай Коста! Виноват, виноват, больше не буду, не буду больше… Буду вас слушаться, все, что скажете, все буду делать. Без денег работать буду, только вызволите меня…

— Не лезь, дурья башка твоя, бездельник! Убирайся, не то убью тебя! — взревел Костадин.

Громыхнув за собой дверью, он выхватил из рук часового свой карабин и отправился домой.

Он шел через город, выбирая самый короткий путь, ничего не видя и не слыша.

Райна, приехавшая вчера из деревни, сидела на скамейке возле чешмы и читала книгу. Ощетинившийся от злобы и тоски Костадин поймал враждебный и отчужденный взгляд сестры. Райна встретила его холодным безразличием, словно бы он возвращался не из взбунтовавшегося села, а расстался с нею всего час назад. Это его оскорбило. Оттолкнув маленького племянника, который с радостным криком кинулся к нему в ноги, он разрядил ружье и пошел умываться.

Из кухни вышли мать и Цонка.

— Где Христина? — спросил Костадин.

— Ах, твоя жена теперь такая гранд-дама, — жеманно ответила Райна и поднялась со скамьи.

— Что ты хочешь этим сказать? — крикнул он.

— Она заседает в дамском комитете с Антоанетой Христакиевой, с кумой вашей и другими дамами из «хайлайфа». Носят раненым в больницу торты и устраивают лотерею, — ехидно пояснила Райна, прежде чем ему успели ответить мать и Цонка. — Не ожидала я от тебя, Коста, что ты отправишься мучить людей…

— Молчи! Не то я вырву у тебя язык! — заорал Костадин, готовый ее ударить.

Райна спряталась за спиной матери.

— Что она говорит, мама? Куда ушла Христина? Какой комитет?.. Но когда старуха и Цонка объяснили ему, в чем дело, Костадин и на этот раз не понял всего, а понял лишь то, что жена его сейчас либо в военном клубе, где собирается этот комитет, либо в больнице, у раненых.

Он пробормотал какое-то ругательство, схватил фуражку, которую положил возле чешмы, и выбежал на улицу. Он шел по городу, как пьяный, в ушах шумело, мысли сплетались в клубок, как змеи. Потом сознанием его завладела одна-единственная мысль: во время его отсутствия жена оторвалась от семьи и дома, чтобы удовлетворить свое женское честолюбие и суетность в том самом обществе, которое причиняло ему столько страданий и которое в последнее время становилось между ними как стена.

Он не заметил, как оказался перед военным клубом, толкнул тяжелую дверь, украшенную львиными головами, и очутился в буфете, где несколько стариков читали газеты и пили кофе. Не увидев здесь женщин, он прошел в зал.

Полумрак, прохлада и торжественный покой, царящий здесь, поразили его; Костадин вдохнул смутный запах духов, пропитавший стены во время балов, увидел пустые ложи с вензелями, датами различных сражений, высеченными на щитах, прислушался: из соседней комнаты доносились женские и мужские голоса. Не постучавшись, он толкнул дверь и вошел.

Жена его в серовато-голубом платье, в белой шляпке, кокетливо надетой набок, держала в руке розу и обмахивалась ею, как веером. Какой-то плешивый господин с тощей физиономией, держа в поднятой руке дымящуюся сигарету, как будто не решаясь поднести ее ко рту, говорил что-то Христине и остальным женщинам, стоявшим возле стола. Антоанета Христакиева, Даринка Хаджидраганова и какая-то пожилая дама стояли в обществе двух офицеров перед портретом Фердинанда, висящим у окна.

Самодовольная и пустая улыбка жены и ее кокетливая поза заставили Костадина оцепенеть от ревности. Он тут же мысленно представил себя: небритый, одичавший от тревог, пропахший насквозь потом и пылью. Мысль, что жена его и эти господа — чистые, красивые, самодовольные — и знать не хотят о крестьянах, которыми сейчас битком набиты казармы, которых сам он бил, помогая подавлять мятеж, что благодаря таким, как он, эти люди сейчас обрели покой, вызвала в нем возмущение. Его полные гнева глаза встретили испуганный взгляд жены. Она покраснела, и он понял, что она краснеет и смущается не столько из-за его внезапного появления, сколько из-за его жалкого вида, который ее компрометирует перед дамами и офицерами. Это его окончательно взбесило.

— Что ты здесь делаешь? — спросил он.

Не отвечая ему, Христина сказала с кривой, холодной усмешкой, обращаясь к господам, которые спрашивали ее, кто этот оборванец:

— Это мой муж, он только что вернулся из сел. Извините. — И, кивнув головой на прощанье, сгорая со стыда, она прошла мимо Костадина и вышла в коридор.

Он догнал ее. Она обернулась и взглянула злыми глазами. Губы ее дрожали.

— Ты с ума сошел, Коста! Что о тебе могут подумать? Боже, как ты мог так поступить! Я готова была провалиться сквозь землю от стыда!

— Молчи! — огрызнулся он. — Дома поговорим.

Она шла впереди него, испуганная, стараясь не стучать каблучками своих туфель.

Костадин со злобой глядел на ее фигуру, на упругие, пополневшие за последнее время ноги, на черный, как кисть винограда, пучок волос, выглядывавший из — под белой шляпки, вдыхал запах ее духов. И пока они шли молча через город, он вдруг усомнился в своей правоте: ему показалось, что совершенный им поступок чудовищен и глуп, что жена его куда умнее и выше его.

Они молчали всю дорогу. Когда вошли к себе во двор, Костадин увидел сидящего на скамейке под яблоней их испольщика из села Равни-Рыт. Он сразу же догадался, что старик пришел просить за своих арестованных сыновей. Манол спускался по лестнице, важный, надменный. В голове Костадина мелькнуло, что Манол получит от старого Кынчо взятку, но эта мысль не задержалась в его голове.

Он поднялся с Христиной к себе в комнату и захлопнул дверь.

— Боже мой, — сказала Христина, бросив на туалетный столик сумочку. — Как ты мог так поступить? — И она закрыла руками лицо.

— Я не желаю, чтоб мою жену разглядывали всякие офицеришки и пошляки. Я возвращаюсь из деревни, из этого ада, а ты тут выдркицаешься и форсишь перед ними!

— Не кричи, не кричи, все же слышат, — сердито сказала она, готовая защищаться. — А что такого я сделала? Мне предложили вступить в дамский комитет, не могла же я отказать нашей куме и госпоже полковнице. Она была так любезна. И почему это я должна избегать общества, которое мне приятно, только оттого, что ты не любишь общественных дел? Я не скрываю, что мне это приятно. Да, приятно, и я ощущаю в этом духовную потребность…

Обескураженный ее смелостью, он крикнул:

— Ты с ума сошла! Это мой братец внушил тебе все. Ты говоришь его словами и живешь его умом. Никуда не позволю ходить, домом заниматься будешь!

Она снисходительно улыбнулась. Эта улыбка его оскорбила, потому что в ней он прочел ложную уступчивость, которой обычно обманывают детей.

— Но что мне делать целый день в доме? До сих пор у меня тут не было почти никакой работы. Ах, ты ревнуешь? До чего же ты глуп, Коста! Боже мой, а я и не догадалась-то сразу. — И, подойдя к нему, она положила руки ему на плечи. — Послушай, — сказала она. Обдавая ароматом своих духов и дыша ему в ухо, она зашептала: — Дурачок, ты скоро станешь отцом…

Он уставился на нее широко открытыми глазами, ошарашенный этой вестью, которая пришла к нему именно сейчас, когда душа его была так измучена и темна. Глаза его стали влажными. Он сел на стул и опустил голову. «Отцом, отцом… Я буду отцом… Я сейчас словно пришибленный, надо отдохнуть, прийти в себя. Все пройдет, перемелется, я все забуду, и снова станет хорошо, как прежде». Но эта надежда не могла рассеять мрак, окутавший его душу. Он чувствовал себя утопленником, вытащенным из мутной реки, после того как долго бился о камни и коряги.

На следующий день Янаки вместе с жандармом пригнали его лошадей. Их обнаружили в каком-то селе к востоку от города. Костадин принялся за дела, но жатва теперь уже не доставляла ему радости, как прежде. Только мысль, что у него будет ребенок, освобождала его от тягостных раздумий.

37
После переворота в городе почувствовалось оживление — из Софии приехали студенты и столичные жители, уроженцы К. Не проходило дня, чтобы в зале читалища не прославляли девятое июня, газеты были полны сенсационными разоблачениями интимной жизни убитого Стамболийского, даже мальчишки распевали по улицам похабные песенки про свергнутую власть.

Несколько судебных следователей во главе с Александром Христакиевым, который стал теперь прокурором, наспех вели следствие и назначали сумму денежного залога задержанным. Адвокаты были по горло завалены работой. Профессор Рогев и Абрашев состязались друг с другом, объезжали своих будущих избирателей, уверенные в том, что на первых же выборах они будут избраны народными представителями.

Кондарев снова остался без работы. Владелец «американки» продал ее какому-то тырновцу. Иван не особенно сожалел об этом. С каждым днем он все больше убеждался, что должен наступить конец его нынешней жизни. В горах действовали боевые отряды, партия начала осознавать допущенную ошибку. Введенная над газетой «Работнически вестник» цензура вынуждала его выходить с большими пробелами на полосах, как это бывало в годы войны. Отовсюду шли вести о нападениях на рабочие клубы, об избиениях коммунистов. Почти каждый вечер в Кожевенной слободе происходили собрания, на которых остро критиковался нейтралитет партии.

Однажды в конце месяца Кондарев получил повестку от нового судебного следователя. Старое дело против него возобновили и потребовали залог, в два раза больше прежнего.

Было около четырех часов дня. Кондарев разговаривал во дворе с башмачником. Калитка отворилась, и вошел Кольо Рачиков. Он шел быстро, раскрасневшийся от жары, из кармана куртки торчала фуражка, башмаки побелели от пыли.

Кондарев нахмурился. Сейчас, когда он собирался отправиться в адвокатскую контору Янкова, чтобы посоветоваться с адвокатами, приход гимназиста был совсем некстати и неприятен. В последнее время Кольо часто донимал его то какими-то причудливыми идеями, то своими литературными увлечениями. Поглощенный собственными заботами, Кондарев тяготился этими словесными излияниями, напоминавшими ему о поре его собственной юности.

— Хорошо, что я вас застал, — сказал Кольо. — Угостите меня сигаретой. Плохи наши дела, погубит нас эта Висла!

— Снова придумал какую-то чепуху, Рачиков. Что это еще за Висла? — спросил Кондарев.

— Висла — река в Польше. Ганкин, однако, вкладывает в это иное содержание, нечто вроде яда в крови и нищеты. — Кольо взял сигарету, торопливо закурил и подмигнул Кондареву. — Но я пришел поговорить о важном деле. Не о моих делах, нет, — добавил он, заметив, что Кондарев нахмурился.

— Я собираюсь уходить. Выкури сигарету, и пойдем вместе.

— Я могу курить и по дороге. — Пошли. — Кольо нетерпеливо поглядывал на ворота.

На улице он придал себе еще более таинственный и встревоженный вид.

— Видите ли, — начал он, когда они вышли на маленькую площадь. — Мне все равно, будете ли вы считать меня трусом или нет. Но я должен вам заявить, что отныне я не желаю быть связанным с какими бы то ни было политическими группами или партиями и вообще с какими бы то ни было стадными идеями такого рода. Для меня это продолжение борьбы в природе, дарвиновская теория, на которую, как вам известно, я плюю, — пусть это даже сама истина, — потому что она противна моим принципам и убеждениям. И если я решился передать вам эту записку, то только потому, что не мог отказаться. Считайте, что передал ее не я. Вот: прочтите, и мы расстанемся. — И, мрачно взглянув на Кондарева, он вытащил из кармана сложенную вчетверо бумажку.

Кондарев взял записку, уверенный, что Кольо, как всегда, чрезмерно преувеличивает важность своей миссии, но, как только пробежал глазами написанное, сунул записку в карман и удивленно поглядел на гимназиста.

— Это он тебе дал?

— Разумеется, он, — резко ответил Кольо. — Спустимся к реке. Все равно там придется идти, если вы пойдете к ним. Впрочем, это ваше дело.

Он замолчал с сердитым видом, словно решил не говорить долго, но не выдержал и минуты.

— По-моему, все происходит из-за той душевной тины нашего простого и еще темного, некультурного народа, — сказал он, очевидно повторяя заученные у Георгиева фразы. — Я терпеть не могу мужланов, но ни в коем случае не приемлю и буржуазии. Подумать только: сейчас, в пору липового цвета, человек не может найти покоя даже в природе. Днем — о ночи и говорить нечего! Патрули не пускают! Сиди дома! Прошлой ночью какие-то болваны хотели меня арестовать. Что-то страшное готовится в нашей стране. И господин Георгиев так думает. Он умный человек, хоть вы его и презираете…

Кондарев слушал рассеянно, он думал, как бы поскорее отделаться от Кольо, создав, однако, у него впечатление, будто предлагаемая в записке встреча его не интересует. Но столь категорически высказанное мнение о Георгиеве рассердило его.

— С чего это ты взял, что я презираю Георгиева? — спросил он. — Ты еще слишком молод и не разбираешься ни в людях, ни в событиях. Но мне кажется, что Георгиев и Лальо Ганкин оказывают на тебя плохое влияние. Скажи, кто дал тебе эту записку и где меня будут ждать те люди?

Кольо то снимал свою измятую фуражку и, утерев ею пот со лба, засовывал в карман куртки, то снова надевал ее.

— Вас, значит, интересуют только факты, чисто деловые моменты? Хорошо, я скажу вам. Ведь для этого, собственно, я и пришел. Мне бай Анастасий строго-настрого сказал: «Никому, только лично ему, и то когда никого, даже стен вокруг вас на двадцать метров не будет». Ах, вы даже не можете себе представить, как он сейчас выглядит! Он такой романтичный, просто великолепный! — захлебывался от восхищения Кольо, обхватив себя руками, словно обнимая, и восторженно воскликнул: — Вот это красота, жуткая красота!

— Оставь в стороне свою поэзию, Рачиков, — сердито сказал Кондарев.

Кольо взглянул на него лукаво.

— Почему? Поэзия помогает мне понять все. А как же иначе? Но ежели вы не хотите слушать мои чистосердечные признания, тогда вот вам сухие факты: сегодня, сразу после обеда, я решил прогуляться по дубовому лесочку над виноградниками, потому что в доме, да и во всем городе нашем такая мещанская атмосфера, особенно это ликование — невыносимо… Впрочем, я снова отвлекся… Георгиев не всегда может меня принять. У него больна жена — климакс, что ли, это называется,^- словом, на нее напала меланхолия… Ну вот, иду я, значит, по дороге, ведущей к виноградникам, и когда дошел до большого дуба на опушке… знаете этот дуб? Вековой мудрый старец, в его дупло можно забраться, как в шалаш. Я там о нем написал стихи и притом — на одном дыхании… Оттуда открывается чудесный пейзаж. Я прилег под дубом и Вдруг слышу позади шаги. Оборачиваюсь и вижу — вооруженный человек. На груди патронташи, за плечами ружье. В кепке, обросший, борода черная, как смоль, и блестит. Бай Анастасий… Он дал эту записку и велел передать ее вам, что я и сделал. Вот и все.

— Но в записке говорится, что кто-то другой хотел видеть меня. Кто еще был с ним? — спросил Кондарев.

— Я не читал записки, чтобы уберечь тайну даже от самого себя на случай, если меня когда-нибудь схватят…

— Анастасий был один?

Кольо снова лукаво улыбнулся.

— Я его не спрашивал, но у меня-то, как вам известно, есть глаза, и вижу я хорошо. В лесу, неподалеку от дуба, были еще люди.

— Так что, мне нужно идти к дубу?

— К дубу. Но я думаю, что они теперь не там, а где — нибудь в другом месте. Когда стоишь возле этого дуба, виноградники, да и весь город как на ладони.

— Рачиков, ты отдаешь себе отчет, в какие дела ты впутываешься?

— Разумеется, и вполне ясно. Не сомневайтесь во мне, хотя, как я вам уже сказал давеча, я не желаю иметь больше ничего общего с подобными вещами. Но вовсе не потому, что боюсь. Я собственными глазами видел и понял все, что следовало понять, видел, что они собой представляют, и этого для меня достаточно.

— Подумай хорошенько, ты же сам мне говорил, что ты из тех людей, которые умны только наедине с собой. Я не пойду на это свидание, Рачиков. Я должен вернуться в город, потому что там меня ждут важные дела. Нам придется расстаться.

— Вы зря меня гоните. Не забывайте, что я не сказал следователю ни единого слова, хотя в тот вечер узнал бай Анастасия. Если вы мне не доверяете, я вернусь в город, — заявил Кольо, продолжая, однако, идти рядом с Кондаревым по пыльной дороге вдоль реки. — Вы думаете, что все это меня поразило? — продолжал он. — Нисколько! Но это внушило мне одну идею. Она пришла мне в голову, когда я шел к вам после встречи с бай Лнастасием. Со временем, когда я подрасту я стану писателем, я обращусь ко всему миру с воззванием, в котором призову людей искусства и всех знаменитых философов создать свою республику. Ну, скажем, на Гавайских островах — говорят, там истинный рай. Эта республика станет совестью человечества. Вот оттуда мы и будем произносить свое слово по всем политическим и прочим вопросам жизни, и все человечество станет прислушиваться к нему. Как вы считаете, — интересна моя идея? Эта республика будет самым авторитетным и удивительным государством! Республика человеческой совести и истинного разума, не практического, а выстраданной мудрости! — печально произнес Кольо и взглянул на Кондарева, чтобы увидеть, какое впечатление произвела его идея.

Кондарев улыбнулся.

— Тебя, Рачиков, что ни день, осеняет новая идея! Это хорошо, что ты такой кипучий. И я тоже был кипучий когда-то. Советую тебе пока стоять подальше от всяких политических дел. Ты еще зелен для них. На встречу я не пойду. Ну-с, пошли обратно. Благодарю тебя за записку. — Кондарев повернулся и пошел к мосту.

Колько промолчал, но на его тонких губах появилась насмешливая улыбка.

— Ну что ж, тогда прощайте, господин Кондарев, я ухожу и постараюсь подольше не попадаться вам на глаза. Вы смотрите на меня слишком свысока и думаете, что вы понимаете меня. Но я уверен все же, что мой путь совершенно иной. Вы, мне кажется, очень примитивно судите о таких вещах.

Кондарев зашагал по мосту и углубился в улочку, которая опять-таки выводила к реке; потом, обернувшись несколько раз, чтобы удостовериться, что Кольо не идет следом за ним, быстро пошел по направлению к виноградникам.

Когда он подошел к дубу, было уже около пяти часов. Под деревом никого не было. Тень от кроны широко распласталась вокруг. Кондарев огляделся. Послышался чей-то кашель. Из дупла вылез высокий сухощавый человек. На его худом, обросшем бородой лице горели черные глаза. За поясом у него были две гранаты и револьвер в потертой кобуре, а на плече — турецкий маузер.

Человек улыбнулся, обнажив белые зубы, и Кондарев узнал в нем своего прежнего коллегу и фронтового товарища. Это был выглевский учитель…

Часть четвертая © Перевод Л. Лерер-Баша

И стяг мой был поруган сбродом. Земля — врагом осквернена. И слава — как бы мимоходом Меня унизила она…[118]

Д. Дебелянов
1
Подходит время обеда, и запах куличей наполняет дом. Господин Корфонозов возвращается из магазина и еще на лестнице начинает петь популярную двусмысленную песенку. Дети смеются, а отец — русый и представительный — улыбается в усы. Мама выговаривает ему: такой, мол, день, страстная суббота, а он распевает непристойные песни, да еще при детях.

— Смил, ты в своем уме? Как тебе не грех?..

Торговые книги в порядке, барыши хорошие, чтобы не сказать исключительные, отношения с компаньоном отличные. В большом магазине на главной улице полки ломятся от товаров. «Корфонозов и Ботуранов — мануфактура, галантерея и бижутерия оптом и в розницу». Все лавочники и перекупщики в округе знают эту фирму и говорят о ней с великим уважением… Господин Корфонозов и его семейство живут в довольстве и душевном спокойствии. В праздничные дни на стол ставится бутыль вина, из которой наливают по рюмочке детям, разбавляя водой. Госпожа Корфонозова — богобоязненная и преданная супруга. Каждое воскресенье она в черном платье и шляпке с колибри отправляется в верхнюю церковь, откуда приносит просфоры детям, служанке и не слишком-то набожному супругу. Когда кто-нибудь заболевает, в доме появляется молодой доктор Янакиев, которому верят, как богу. В доме царит строгий порядок, все делается скромно, с чувством меры. Нельзя давать людям повода говорить о Корфонозовых — ни плохое, ни хорошее. Жить надо просто, благопристойно и чисто, чтобы никто не завидовал, будто ты и впрямь ничем не отличаешься от всех этих чиновников, ремесленников и простолюдия города К….

Сам ангел благополучия простер над этим домом свои крылья и оберегает его от зла. Кажется, жизнь в нем будет течь все так же безмятежно до глубокой старости его владельцев. Но добрый папочка, нежданно-негаданно сраженный коварным недугом, за две недели переселяется в мир иной, а замечательный компаньон пользуется случаем, чтобы его ограбить. Годом позже, накануне Балканской войны, за любимым супругом отправляется и госпожа Корфонозова…

К этому времени юнкер Владимир Корфонозов закончил кадетский корпус, куда его устроил дядя, пехотный генерал, которым так гордились Корфонозовы. Недавнему тринадцатилетнему мальчику, привыкшему каждый день заканчивать молитвой, уже внушили презрение к низам общества и чиновникам. Он знает; что следует не интересоваться материальными благами, а посвятить свою жизнь объединению отечества и величию престола. Юнкер Корфонозов безутешно плачет на похоронах своего отца и куда меньше — на погребении матери, поскольку к тому времени уже стал артиллерийским подпоручиком и обязан был владеть собой. Беда, конечно, ужасная, но все еще может наладиться. Его красавица сестра обручена с очень порядочным, хорошо оплачиваемым банковским чиновником и вскоре выйдет за него замуж. Она пишет ему, что счастлива, но обстоятельства требуют продать магазин и все, что в нем осталось. Кому теперь нужен этот магазин на главной улице с громадным подвалом внизу? Пусть зять и сестра продадут принадлежащую ему часть магазина и оставшийся товар, а деньги возьмут себе. Что ему, подпоручику Корфонозову, деньги? Он выполняет свой священный долг перед отечеством и перед его величеством на поле брани. Неужели материальными благами можно заплатить за жизнь павших, за пролитую кровь порабощенных братьев Фракии и Македонии? Героям деньги не нужны, отечество не оставит их голодными и бездомными. Подпоручик артиллерии Корфонозов не интересуется отцовским наследством. Пусть зять распоряжается им, как сочтет нужным. У офицера Корфонозова свои надежды и заботы: производство в высший чин, ордена, карьера. Недавний юноша, еще в детстве надевший сапоги, китель и шинель, воспитанный в понятиях доблести и чести, научился отменно командовать батареей, хотя у него едва пробивался пушок над верхней губой. Даже теперь он, тридцатитрехлетний мужчина, майор запаса, студент последнего курса юридического факультета, испытывает удовлетворение и гордость, припоминая те или иные эпизоды. Например, как его батарея буквально искрошила половину турецкого полка, который они случайно обнаружили в ложбине, где тот укрылся, рассчитывая отойти ночью. Он, тогда еще совсем молодой командир, пришел в такой восторг от точности огня, что вызвал на командный пункт своих унтер-офицеров, пусть видят, что значит шрапнельный огонь!.. В Добрудже и при отступлении после Добро-Поле он много раз устраивал подобную мясорубку. Батарея капитана Корфонозова — прославленная батарея, о которой знал сам фельдмаршал фон Макензен!..

И этот самый Корфонозов лежит сейчас в кабинете отцовского дома, ждет любовника своей сестры и не может отделаться ни от кошмара, который ему приснился незадолго до возвращения, ни от кошмара, который творится в его родном доме…

…Шестнадцатый год. Деревенская каморка где-то в Северной Добрудже. Лампа с закопченным стеклом разливает мутный, невеселый свет. Он лежит на столе. Входит старый солдат, худой, с каким-то отвратительным затылком, хватается за его сапог и начинает стягивать. «Ты зачем это меня разуваешь, дурак? Оставь!» Солдат молчит. «Я пристрелю тебя, скотина!» Солдат молчит и продолжает его разувать, словно мертвеца. Каморка эта — то ли морг походного лазарета, то ли перевязочный пункт… Но кошмар в доме — это уже не сон.

В кабинете жарко. На спущенных, выгоревших на солнце шторах неясные пятна городских огней. Если отворить окна, хлынет прохлада, но смутные запахи родного дома ему приятны, он вдыхает их с болезненным наслаждением, лежит одетый на кушетке и размышляет.

Прежде всего надо понять, как это сестра дошла до жизни такой. Но зачем — из потребности внести ясность или чтобы найти оправдание своему не слишком серьезному отношению к ее жизни? Разве ж он не знал, что, лишившись своего чиновника, она непременно найдет себе другого? Не может такая сильная, молодая и красивая женщина долго жить без мужчины, да и жажда материнства не дает ей покоя. Запертая входная дверь (сперва он решил, что сестры просто нет дома, и прикидывал, где ее искать) свидетельствовала о том, что этот «другой» уже найден. Дуса расцвела и стала еще красивее. До неприличия большой вырез простенького ситцевого платья открывал ослепительно белую, упругую и высокую грудь — грудь бесплодной женщины; туго натянутая кожа отливала перламутром. Разве он заслуживает ее, этот опаленный войной интеллигент? На три года моложе, без гроша в кармане, без профессии. Чем это он так ей понравился? Всему он мог поверить, только не тому, что сестра влюбится в Кондарева и так глупо впутается в рискованное дело — да еще такое, в котором замешан и ее брат.

Корфонозов встал и открыл окно, потому что табачный дым пластами висел под потолком, словно волшебный ковер. Ночь была на редкость душной и печальной, до самого горизонта объятая летней истомой изнемогающей от зрелости земли. Городок, казалось, обливался потом. Отсюда он видел его почти весь — кроме Нижней и Кожевенной слободок. Только сейчас Корфонозов догадался об истинной причине мучившего его удушья. Ведь их дом стал явочной квартирой!

Он зажег большую бронзовую лампу и заметил на абажуре пыль. С зимы сюда никто не заходил. Если соседи в чем-либо ее подозревают, пусть видят, что это он, а не посторонний. Кондарев предпочитает спальню сестры, окна которой выходят во дворик за домом. В заборе выломаны две доски, через образовавшееся отверстие можно пробраться в полуразрушенные землетрясением нежилые дома, а оттуда на пологий склон, за которым высится голое темя холма с рощицами акаций…

Очевидно, все это он тоже принял во внимание, вступая в связь с Дусой… — V^S!

В разгорающемся свете лампы, абажур которой Корфонозов вытер носовым платком, комната заулыбалась, как бывало в детские годы в дни больших праздников, когда она служила гостиной. Несмотря на нагромождение вещей и беспорядок, каждый предмет казался таким же, как прежде, отбрасывал легкую тень, освещенный ровным пламенем керосина, приглушенным красивым хрустальным абажуром. На буфете стоял его портрет. Из-под высокой русской папахи (он взял ее у пленного казачьего офицера) глядело округлое, немного женственное лицо с едва заметными усиками. Нос крупный, слегка загнутый книзу. По-лисьи хитрым выглядит лицо этого молодого офицера. Глаза его — глаза артиллериста, а что касается хитрости, то это вовсе не хитрость, нет, это скорее хладнокровие. Этот человек знает что-то такое, чего не знают другие, он верит в свою звезду, он дерзок и уверен в себе, но в настоящее время сдержан и скромен. Внутренний голос, какое-то чувство, развитое и достигшее совершенства в огне сражений, подсказывает ему, что можно и чего нельзя делать. В Добрудже он приказал однажды своим солдатам поджечь несколько стогов соломы и разный хлам на окраине какого-то румынского села и за дымовой завесой подвел свою батарею вплотную к вражеской пехоте. Огонь четырех орудий оказался для румынских и русских частей полной неожиданностью и уничтожил их всего за несколько минут.

Да, в этом лице соединились черты льва и лисицы. Сейчас оно выглядит утомленным и измученным, подергивается от нервного тика, стягивающего мускулы челюстей в два узла. Прославленный артиллерийский капитан, человек, наделенный чертами льва и лисицы, все-таки допустил роковую ошибку. Он написал доклад, доказывающий ошибки генералов и штабных господ на Южном фронте, и потому был уволен из армии этими самыми господами, которым было нужно переложить на коммунистов и земледельцев вину за происшедшую катастрофу. Тут внутренний голос подвел его, звезда его так и не взошла. Тыловые и штабные подлецы сохранили свои мундиры, а он несколько недель перебрасывал уголь на железнодорожном складе и разгружал вагоны, пока в плече не открылась старая рана. Черные дни унижения и позора) Они засели в его памяти, как пуля в теле, которую не извлечь никакими хирургическими инструментами…

Он вздрогнул от отвращения. Рыться в любовных делах собственной сестры! Вытаскивать напоказ самому себе все эти гнусные истины! А ведь Дуса любит его не только как брата, он для нее — идеал мужчины. Она редко видела его дома, только когда он приезжал в отпуск, и смотрела на него как на божество. Белокурая девочка с милыми ямочками на щеках,вздернутыми уголками губ, с нежными русалочьими, тогда еще прямыми волосами и прелестным носиком (теперь это был классический греческий нос, в вырезах ноздрей которого чувствовались порода и темперамент). Он нежно прижимал ее к своей юнкерской куртке, а она цеплялась за белый ремень братца и таращила на него восхищенные, счастливые глаза. Она влюбилась в брата, когда ей было десять лет, и до сих пор сохранила свое благоговейное и покорное чувство. Уже зрелой женщиной, сама не имея средств к существованию, она все, что осталось от отцовского наследства и наследства погибшего под Битолой мужа, не колеблясь отдала ему, чтоб он мог закончить университет. Она, первая в городе красавица, перешивала старые наряды, ставшие тесными юбки и пальто — остатки их прежнего богатства…

Нет, не сестра, а он сам виноват во всем — вот она, гнусная истина! Подобных истин слишком много в стране и обществе, которое надругалось над ним, над пролитой кровью и памятью павших на полях сражений. Гнусные истины? Да, он сталкивался с ними повсюду: на фронте, в канцеляриях штабов, в гражданской жизни, и сыт ими по горло. Не может же он возненавидеть свою единственную сестру только за то, что она спит с мужчиной, за то, что она хочет выйти замуж и стать матерью, когда сам виновен в том, что она дошла до этого. Разве он не оставил ее стеречь дом и дожидаться, пока сам закончит университет? Тогда он собирался взять ее к себе, и, возможно, ей еще улыбнулось бы счастье. Там, в Софии, а не в этом городе, где люди говорят о ней бог знает что. Но почему она связалась с этим неудачником, почему готова положить на плаху свою красивую головку? Видимо, решила довериться мужчинам помоложе…

Роду Корфонозовых пришел конец. Дуса не может иметь детей, сам он вряд ли женится, дядя-генерал так и умер старым холостяком. Одно из самых уважаемых семейств разрушено и погублено войнами, а подлецы аферисты и ничтожества благоденствуют, особенно теперь, после переворота. Вот тебе и еще одна гнусная истина!..

Корфонозов снял башмаки и надел старые комнатные туфли, которые ждали его под письменным столом, взял из украшенной пестрыми арабесками коробки сигарету и поглядел на часы. Около двенадцати. Он удивился, что время пролетело так быстро, — казалось, в безмолвии кабинета, где лишь чуть слышно шипел горящий керосин и до боли давила провинциальная тишина, его мысли тащились еле-еле. Может, Кондарев и не придет этой ночью?

Прислушавшись, он уловил звон цикад в полях, далекий плеск реки, затихающие звуки темного города, погружающегося в темноту и сон с наступлением полицейского часа, шаги расхаживавших по улицам патрулей. Тишина и эти неясные звуки, казалось, бесстрастно повторяли тоскливую повесть о былой жизни этого дома. «Все пройдет, все пройдет, — шептала река. — И когда наступит конец, останется только тишина небытия…» Почему Дуса не одумается? Ее темперамент и красота, женская суетность мешают ей выйти замуж за какого — нибудь вдовца. Неужели не понятно, что если так пойдет, она окончательно скомпрометирует себя?

На какую-то секунду Корфонозов почувствовал, как душу его захлестнул прилив мучительного негодования и до боли сжалось горло. «Все пройдет, все, — нашептывала река. — Останется только тишина, наступит конец…»

Раздался бой городских часов. Медленно роняли они удары, словно каждый миг готовы были отказаться от своего бессмысленного занятия.

Корфонозова удивляло, что после того, как он учинил сестре такой мучительный допрос, она не пришла к нему для новых объяснений. Видимо, в ней взбунтовалась гордость.

Он подошел к окну и выглянул наружу. На востоке, за вершинами Балкан, горизонт пламенел медью. Через несколько минут неудержимая августовская луна вытолкнула из-за них свой красный краешек. По стеклам окон поплыли алые отблески. Луна поднималась все выше. Завыла собака, умолкли в реке лягушки, на окнах соседнего дома забелели опущенные занавески.

Где только не видел он этой луны, над какими полями, горами, городами и селами — от Албании до дельты Дуная! Вечера в казармах, поющие молитву солдаты, холерные и тифозные дни и ночи; артиллерийские канонады, когда вспышки орудийных выстрелов вместе с разноцветными ракетами рассекали яхонтовое небо; мертвая тишина после ночного боя, когда не слышно даже стонов раненых и только лунный свет отражается в глазах убитых и на стальных стволах орудий, еще горячих от стрельбы. Едва ли охватишь памятью все, что пережито за те семь жестоких лет — с двенадцатого по восемнадцатый год; море страданий, надежд, героизма, а в итоге — унижения, разбитая жизнь… Интеллигенция, называющая тебя зашоренной скотиной, газетчики-полуинтеллигенты, тупоумные правители, царь — немецкий агент, обман всю жизнь… Он с силой хрустнул пальцами красивых белых рук.

Луна взошла и сразу же окутала город шелковой паутиной. Корфонозов задул лампу. Поток лунного света хлынул в комнату. Он разделся, снял пенсне и лег на кушетку, где сестра приготовила ему постель. И в ту же минуту почувствовал, что кто-то идет по коридору. Он вскочил и распахнул дверь.

Свет луны ворвался в коридор, как луч далекого прожектора, и залил высокую белую фигуру сестры в длинной до пят ночной сорочке. Он подумал, что она идет к нему, потому что не может заснуть и хочет продолжить разговор, утешить его и попросить прощения. Мысль, что в этом доме остались лишь они двое, обреченные одинаково на неизвестность, потрясла его. Но когда лицо сестры оказалось в полосе света, придавшего ему синевато-молочный, мертвенный оттенок, и он увидел опущенные веки спящих глаз, понял, что она идет во сне. Дуса дошла до порога кабинета и остановилась, губы ее зашевелились, по лицу разлилась скорбная улыбка. Он попятился, ожидая, что она войдет внутрь, но сестра повернулась, и ее высокая фигура с удивительной плавностью поплыла в лунном свете. Корфонозов слегка коснулся ее плеча и осторожно повел за собой. Жаркая нежность охватила его. Напряженные нервы болезненно воспринимали каждый звук; казалось, он перенесся в какой-то загадочный мир, где раскрывалась невыразимая тайна всего сущего. Оба медленно двигались к спальне. Сквозь такие знакомые — еще с материнских времен — длинные до пола, воздушные, как пена, кружевные занавески смутно белела огромная луна. Подхватив сестру на руки, Корфонозов бережно поднял и положил ее на постель. В ту же минуту послышался скрип лестницы. В проеме раскрытой двери появился силуэт мужчины в коротком пальто, что-то щелкнуло, и Корфонозов понял, что тот, кто стоял там и смотрел на него, спустил предохранитель револьвера. Лицо Корфонозова снова передернулось, он быстро подошел к порогу и прошептал:

— Это я.

— Корфонозов?.. Когда ты приехал? Я решил, что тут кто-то чужой. — Кондарев сунул револьвер в карман пальто.

«Любовник сестры в родном доме встречает меня с револьвером», — с горечью подумал Корфонозов и тихонько прикрыл дверь спальни. Следовало бы еще завесить чем-нибудь окно, но у него уже не было на это времени.

— Я тебя ждал. Пойдем в кабинет, — сказал он, проходя мимо Кондарева. На него пахнуло полем и травой.

— Закрой прежде окна.

— Незачем. Не будем зажигать лампу, и все.

Кондарев устроился в темном углу и притих, Корфонозов сел на стол. Слышно было, как в наступившей тишине тикают его карманные часы. Луна, поднимавшаяся все выше, постепенно осветила противоположную стену. «Начну напрямик, нечего церемониться», — решил Корфонозов.

— Я приехал сегодня совершенно неожиданно и узнал от сестры все, так что нам нет смысла играть в прятки. Не понимаю, почему ты перешел на нелегальное положение. Это, конечно, твое дело, но я хочу знать, почему ты втянул и мою сестру в дела, которые ей совершенно чужды. И не могу простить тебе, что ты стал ее любовником.

Кондарев молчал. Корфонозову показалось, что в углу сидит какой-то незнакомец, враждебно обдумывающий ответ.

— Она согласилась, чтобы я скрывался у вас. После переворота Христакиев стал прокурором и потребовал моего ареста… Раз она тебе сказала, мне незачем скрывать.

— Еще бы ты стал отрицать. Я не хочу, чтобы сестра пострадала. У меня кроме нее нет ни одного близкого человека. Вот уж не допускал, что именно ты, мой друг, воспользуешься ее наивностью.

— Дуса считает, что как раз сейчас она и живет настоящей жизнью. Она сама сказала, что только теперь в ее жизни появился какой-то смысл…

— Ты что, шутишь? Вторгся в мой дом самым бесчестным образом и еще позволяешь себе иронизировать!.. Бездетная молодая вдова жаждет найти утешение хоть в чем-то, вот ты и подсунул ей эту идею, — сурово произнес Корфонозов, и лицо его вновь исказила судорога. — Ты превратил наш дом в явочную квартиру. По какому праву?

— Идет борьба, и твоя сестра в ней участвует. Я ее не принуждал.

Корфонозов заскрежетал зубами.

— Борьба, к которой она не подготовлена! Вероятно, ей это и в голову не приходит, но сам-то ты отлично сознаешь, что оно так, — сказал он, едва сдерживая гнев.

— Какая из твоей сестры коммунистка — я знаю и отдаю себе в этом отчет. Но сейчас мы рады каждому, кто нам помогает. Раз, говоришь, тебе все известно, изволь выслушать и меня. Но прежде я должен знать, с кем ты.

— Как с кем?

— На чьей стороне…

Корфонозов спрыгнул со стола. Этот нахал в довершение всего еще позволяет себе ставить условия! Выходит, для него связь с Дусой так, интрижка, между делом… Да понимает ли он, что значит такой вопрос? Мол, раз ты с нами, незачем думать о сестре, это не главное, ею и пожертвовать можно… Корфонозов скрестил руки, на скулах заиграли желваки. Луна освещала его по пояс, в голубоватом лунном сумраке белела рубашка, блестело пенсне.

— Может, ты еще потребуешь предъявить документы? Что за нахальство, сударь? Поздновато спохватился, мне и так все ваши здешние дела полностью известны, — язвительно сказал он.

— Да что твоя сестра о них знает? Я ее ни во что не посвящал.

— В том-то и дело, что знает немало, если не все. Знает, кто поджег виллу Христакиева, знает об отряде, о вашем плане добыть оружие в казармах через какого-то каптенармуса, двоюродного брата или приятеля Анастасия Сирова, убийцы доктора, который тут ночевал. Наконец, знает и о ваших намерениях насчет прокурора. Как видишь, едва ли осталось хоть что-нибудь, во что вы ее не посвятили. — Корфонозов с ненавистью вглядывался в Кондарева. Полоска лунного света добралась до его подбородка и поползла выше по лицу. Кондарев в свою очередь сверлил взглядом Корфонозова, сунув руки в карманы и упершись ногами в стоявшую перед ним скамеечку.

— И это все она тебе рассказала? — спросил он. Голос его прозвучал хрипло, без прежней холодной и враждебной отчужденности.

— А кто же еще? Я тут всего несколько часов и не выходил из дому.

Кондарев вынул сигарету и неуверенно потянулся к пепельнице из морской раковины.

— Ничего этого я ей не говорил. Хорошо, что ты мне сказал.

Корфонозов подождал, не добавит ли он еще чего-нибудь. А затем заметил саркастически:

— Раз уж ваши конспиративные дела известны таким женщинам, как сестра, они не могут быть серьезными. Впрочем, они и в самом деле несерьезны. Эта анархистская затея с прокурором — бессмысленна и бесполезна. Что касается меня, точнее того, на чьей я стороне, то должен тебе заметить, я посвящен в дела куда более серьезные, чем ваши. Но не об этом сейчас речь.

— Напротив, об этом только и надо говорить…

— Ах, так? Хочешь увернуться от объяснений по поводу этой недостойной истории!

Корфонозов снова повысил голос. Уж он-то знал неумение этого человека скрывать свои чувства, его жестокое, не прикрытое никаким воспитанием равнодушие, которое тот проявил после злополучного похода на мельницу. Уверенный, что их отношения разладились, он просто не мог допустить, что Кондарев станет любовником его сестры. К тому же его злило, что он не удержался и намекнул о своем участии в подготовке восстания.

— Да, о твоей бесчестной связи с моей сестрой… не знаю, как иначе можно назвать ее, — добавил он и умолк, чтобы заставить говорить Кондарева; пускай наконец выскажется, пускай защищается!

— Не очень пристойно рассказывать, как все это началось, — тихо произнес Кондарев. — Легкомыслие и с ее, и с моей стороны. Она сделала первый шаг, хоть и без всякого с моей стороны повода. Я не собирался тебя оскорблять, но признать себя виноватым… С сегодняшнего дня я прекращаю всякие с ней отношения и сообщу нашим, что дом стал опасным. Сестра твоя, однако, пускай молчит… Больше не могу и не желаю говорить на эту тему, хотя у меня есть что сказать. Я действительно виноват, но не в том, в чем ты меня винишь… Сейчас, если хочешь, давай поговорим о другом. Раз ты посвящен в тайны верхов, скажи, будет ли восстание и когда? Тут у нас уже дела не остановить…

«Он даже не сознает, что говорит. Для него Дуса — просто развратная женщина, а я как будто и не брат ей», — подумал Корфонозов. Он вспыхнул от возмущения, но тут же вспомнил, что и сам виноват в том, что сестра дошла до этого. Разве он не оставил ее здесь одну? И разве сам он в Софии не живет вот уже два года со своей хозяйкой-разводкой? Какое у него право обвинять других, если сам поступает так же? Борясь с желанием продолжить разговор о сестре, он в то же время чувствовал, что его искушает мысль поделиться своими тревогами и показать Кондареву, в какие важные тайны он посвящен; презирая себя за суетность, он сказал вяло, тоном человека, которому уже надоело муссировать эту тему:

— Восстание будет. Коларов убедил всех. Георгий Димитров поддержал его, и теперь уже все окончательно решено. — Он сделал небольшую паузу и взял в руки сигарету. — Меня, однако, не радует, что власти уже дважды освобождали Коларова. Они ждут восстания, чтобы нас разгромить. Разговоры, что им вовсе не интересно связываться с нами, — чистейшее лицемерие. Только расправившись с нами, они могут рассчитывать на успех в выборах.

— Ты уверен в нашем поражении?

— За месяц немыслимо подготовить восстание в таких масштабах. Ошибку, совершенную в июне, мы увидели слишком поздно, теперь спохватились и решили ее исправить. После драки кулаками не машут!..

Он сознавал, что говорит неубедительно, но переполнявшие его мысли, планы, опасения вдруг сразу куда-то пропали, а злоба к Кондареву мешала сосредоточиться. «Я устал, что мне ему объяснять? Не все ли равно, понял он или нет», — решил Корфонозов, закуривая.

Молчание затянулось. На пол сползла тень. Городские часы пробили час ночи. Эхо долго еще носилось над спящим городом. Мимо открытого окна промелькнула летучая мышь.

— Итак, по-твоему, уже поздно? — заговорил Кондарев.

— Раз на подготовку остается всего месяц, какие могут быть надежды? Успех зависит от того, сможем ли мы привлечь на свою сторону хотя бы часть софийского гарнизона и завладеть оружейными складами. В Болгарии все решается в большой деревне — столице!

— Ты все еще рассуждаешь как военный…

— А как же иначе — фантазировать, уподобляясь вам? Мои предвидения относительно Лиги оказались верными. Вы недооценивали военных прежде, недооцениваете и сейчас. Шанс-то ведь один из ста. Даже и того меньше.

— Петр Янков думает примерно так же. Считает, что мы погубим движение, и уже сейчас оплакивает легальные позиции и парламентскую трибуну. Он, как и ты, не понимает смысла восстания.

Корфонозов вскипел:

— Смысл есть, когда есть шансы на успех! Но когда нужно любой ценой выполнить указание Коминтерна, дело принимает другой оборот. На что мы можем надеяться, ежели ничего не готово?

— Я иначе смотрю на вещи.

— Как же? Как, например? — Корфонозов ожидал услышать нечто неубедительное. На заседаниях военно-тех — ни чес к ого комитета не раз шла речь о тех наивных деятелях, которые воображают, что достаточно захватить общинное управление, водрузить над ним красное знамя — и дело сделано! — Так как же? — нетерпеливо, с пренебрежительной ноткой в голосе повторил он.

— А так, что обманутые крестьянские массы еще не сломлены и, если партия бросит их сейчас на произвол судьбы, она окончательно подорвет у них веру в себя и покажет, что мы не революционная партия, а секта оппортунистов.

— Но если партия будет разгромлена, а вместе с нею и массы?

— Тогда и реакции несдобровать.

— Как это?

— А вот так. Представляешь себе, какой это будет международный скандал и сила пролитой крови?

Корфонозов невольно закусил губу. Разве и в его голове не мелькала эта же мысль? А вот Кондарев сформулировал ее точно и ясно.

— Сила пролитой крови?.. То есть усиление классовой борьбы или что?

— Я просто пытаюсь подвергнуть психологическому анализу свои дилетантские построения.

Корфонозов желчно рассмеялся.


— А я о них и позабыл. Так как же ты все это себе представляешь?

— Народ надо научить бороться, и он будет бороться. Революционная волна имеет свои границы во времени. Сейчас она достигла высшей точки.

— Литература! — воскликнул Корфонозов. — Кто знает, в высшей она точке или нет?

— Каждый волен понимать революцию по-своему. Мы должны повернуть колесо независимо от того, захватим ли мы власть или будем разбиты. И тот, кто для этого слишком щепетилен, наш враг.

«Тактик», — зло подумал Корфонозов.

— Наш народ уже пережил две катастрофы и пролил достаточно крови за последние десять лет. Незачем ему ее проливать снова, ежели он этим ничего не добьется, сударь! — крикнул он, чувствуя, что перестает владеть собой. — Нельзя использовать его для политических экспериментов! Однако такие, как ты, о народе не думают, им бы только на его горбу вершить мировую политику.

— Ты говоришь как закоренелый реакционер, сразу видно — бывший офицер. Если нельзя проливать кровь, нечего и огород городить. Зачем же ты примкнул к нашему движению?

— Движение должно служить народу, иначе народ может стать объектом для экспериментов, игрушкой в руках некоторых личностей! — Корфонозов больше уже не скрывал своего раздражения.

— Ты не понимаешь самых простых вещей, Корфонозов. Село сейчас бурлит, ты просто ничего не знаешь, хотя, говоришь, и занимаешь в движении ответственный пост.

— Погоди, погоди! Ведь речь идет об элементарном разуме, о самых простых расчетах. Что за вздор ты несешь! — воскликнул вне себя Корфонозов, но тут где-то в нижней части города прогремел выстрел, за ним второй, третий, четвертый. Кто-то расстрелял целую обойму, и в ночной темноте раздался глухой крик.

Корфонозов встал и выглянул в окно. Из-за освещенных луной крыш долетали крики и неясный шум.

— В кого-то стреляли, — сказал он.

Кондарев тоже подошел к окну и, став за спиной Корфонозова, весь превратился в слух. Шум усиливался, неясный, как ропот. Вдруг на желтоватом мареве, окутавшем город, вспыхнул нежный румянец и через секунду исчез. Потом появился снова и затрепетал над кровлями, как крылья бабочки. Послышался женский вопль, зазвонили колокола нижней церкви, и красный луч, похожий на хвост ракеты, рванулся к небу и исчез. По главной улице зацокали подковы мчащихся галопом лошадей.

Корфонозов отошел от окна.

— Загорелась какая-нибудь мастерская.

Кондарев молча отстранил его и выглянул наружу.

— Похоже, подожгли партийный клуб, — сказал он.

— Откуда ты знаешь?

— Предполагаю… Вроде там горит… Мне надо уходить, пока город еще не проснулся… Ты оставайся или как хочешь. — Кондарев надел шляпу. — Прощай, Корфонозов, может, и не увидимся больше. Если ты действительно за наше дело, брось свои сомнения. Видишь, что у нас происходит, — это вовсе не литература… Передай сестре, о чем мы здесь с тобой говорили, и пусть она меня простит…

Не подав Корфонозову руки, Кондарев ушел.

В следующую минуту во дворе чуть слышно хлопнула калитка. Корфонозов подошел к двери спальни и прислушался. Дуса по-прежнему спала. Он вернулся к себе в кабинет и начал было одеваться, но вскоре бросил. «Сила пролитой крови и международный скандал… Какое значение имеет жизнь и будущее моей сестры для человека, который так думает?» — назойливо вертелось у него в голове. Колокола продолжали трезвонить, на стеклах дрожали отблески огней, проснулись соседи…

2
Как только Кондарев поднялся на вершину холма, он увидел пожар.

В низине у реки, где на багровом фоне словно декорации громоздились крыши, виднелись фигуры пожарных, взобравшихся на соседние дома. Гудела толпа, заполнившая маленькую площадь, мужчины, выстроившись цепочкой, передавали друг другу ведра с водой. Среди всеобщего гвалта раздавались команды, помещение клуба и его деревянная надстройка, казалось, корчились в буйном ритме бушующего пламени, а в реке, как в черном зеркале, взмахивала огненными крыльями громадная жар-птица. Пораженный зрелищем, Кондарев опустился на траву.

Если пожар охватит весь район рынка, самое малое десяток медников и шорников с семьями останется без крова, в городе разразится страшный скандал. Мысли об этом поглотили его целиком на какое-то время; когда же железная крыша над верхним этажом зашаталась (пожарные, видно, взломали ее и теперь растаскивали баграми), Кондарев, облегченно вздохнув, поднялся и зашагал вдоль гребня холма. Сухая некошеная трава похрустывала под ногами, как стерня; по сияющему небу плыла яркая луна.

Вспомнив, куда идет, он остановился на минутку, чтобы поразмыслить. Имеет ли значение то, как он порвет с Дусой? Сделать это надо любой ценой и как можно скорее, раз дело приняло такой оборот. Анастасий, оказывается, ей исповедовался, а она восприняла его как чуткого и понимающего обожателя. Да, видно, на беду вступил этот человек в их отряд…

В последнее время к Кондареву стали приезжать связные из сел, ему все чаще приходилось надолго отлучаться, конспиративные дела требовали все большего напряжения, и чем глубже он в них погружался, тем сильнее тяготила его эта женщина. Однажды ночью к ним пришел Анастасий (Ванчовский послал его в связи с акцией против Христакиева), и уже тогда Дуса принялась с ним кокетничать. В тот день, когда он снова поссорился с Дусой, та заявила ему прямо в глаза: «А мне ничего не стоит влюбиться в Сирова! Прекрасный человек и несчастный к тому же». Анастасий остался у нее в доме и на следующий день, а в прошлую среду уже без обиняков предложил обменяться квартирами — Кондарев устроил его жить у Саны, — и теперь ему становилось ясно, почему Анастасий ничего не предпринимает против прокурора… Что до пожара, то он, безусловно, был устроен по приказу самого Христакиева, потому что Анастасий на прошлой неделе поджег его виллу на винограднике. Христакиев мстил…

От злости Кондарева даже пробило потом. Наконец он добрался до рощицы акаций, пряный запах которых после дневного зноя напомнил ему Дусины духи. И сразу же в его воображении предстала затененная кружевными занавесками спальня и нагая Дуса. Как большая сытая кошка, скользит она к нему в постель, обнимает, и он будто проваливается куда-то… Он знал ее всю: от розовых ногтей изящных ее ножек до тяжелых шелковистых волос и, должно быть, навеки сохранит ощущение этого тела — его эластичную упругость, бархатисто-белую кожу, сводящие с ума губы… И тем не менее в последнее время он все чаще испытывал к ней ненависть, такую же, какую люди испытывают к собственному пороку. Он ненавидел ее женское тщеславие и суетность, ее воспитание, ее класс… Все это было источником постоянной, глубоко скрытой враждебности и к ней, и к ее брату, бывшему майору, аристократу, леший его знает по какой причине вступившему в партию и сумевшему проникнуть в ее руководство… Почему этот человек так внезапно приехал в К., когда именно в Софии готовятся такие события и сам он, по его словам, имеет к ним отношение? Неужели ему кто-то написал про Дусу? А может, он лжет? И как его могли посвятить в такие дела, если он не понимает смысла восстания и заранее убежден, что оно будет подавлено? Смысл восстания?! Но разве сам-то он, Кондарев, понимает его достаточно ясно? Не обманывает ли и его воображение, революционная страсть, теория? Может, это и в самом деле «литература»? Одно только несомненно: в этой борьбе человеку необходимо излечиться от приступов интеллигентской болезни — уколов совести. «Тут преуспеют люди безжалостно прямолинейные и острые, как клинок», — сказал кто-то, чуть ли не Максим Горький.

На землю пала августовская роса, и Кондарева вдруг охватило чувство невыразимого одиночества и тоски. Вся его жизнь, казалось, утратила смысл перед тайной земли, окутанной желтым саваном лунного света. Это мучительное состояние длилось всего мгновение, и он так и не успел понять, что происходит в его душе. Страх перед будущим, сожаление о чем-то невозвратном, тоска по Дусе, сомнение или еще что-то? Внезапно, в каком-то неясном порыве, он снял шляпу, словно отдавая дань уважения себе самому и тайне, в которой продолжал блуждать его ум. Он шел теперь по затененной стороне холма, откуда начиналась глубокая балка. Два часа назад по этой балке он возвращался из села Яковцы, где была созвана партийная группа, руководимая братом убитого кузнеца, и, спустившись сюда, сразу перестал слышать далекий шум и видеть зарево над городом. Черная тень ползла по противоположному склону, яркая луна покрывала желтоватой мглой белевшие вдалеке домики Кале, где спали его мать и сестра. Как давно он не видел их и как редко о них вспоминал!

Он шел по балке, которая врезалась в слободку кожевников и терялась у реки, возле дома Саны. Войдя в его двор, он увидел в окошке кухни свет. Это его удивило. Может, поднялись те или у Саны опять заболел кто — нибудь из ребятишек?


Кондарев постучал три раза в дверь со стороны галерейки и подождал.

Наверху что-то стукнуло, в тени галерейки появилась высокая фигура хозяина в белой рубашке.

— Это я, бай Ради.

Сана молча спустился по лестнице и отпер дверь. Он был мрачен и недовольно сопел.

— Не заболел ли кто из ребят? — спросил Кондарев.

— Больных нет… Что это ты в такое время?..

— Так получилось. Те уже встали?

— Моско еще отсыпается, а второго сон не берет. С самого вечера болтает бог знает что, всю душу вымотал. Я еще и не ложился… Убери ты их из моего дома. Никакого проку от них не будет, учитель.

— Что они делают?

— В том-то и беда, что ничего не делают и не собираются делать… А почему бьют в колокола?

— Подожгли партийный клуб…

3
В тесной кухне горела керосиновая лампочка. На миндере у стенного шкафа спал прямо в одежде и в обуви низкорослый парень, почти карлик. Возле замызганного низенького столика, на котором мутно поблескивала пивная бутылка, две рюмки и блюдо с нарезанными помидорами, сидел Анастасий, только что сбривший свою великолепную бороду. На его изрезанных, отвыкших от бритвы щеках еще виднелись следы квасцов. При виде неожиданного гостя в глазах его появилось беспокойство и тревожное любопытство.

Кондарев с трудом узнал его. Темные круги легли под глазами, нос стал как-то тоньше, щеки запали, взлохмаченные волосы прикрывали лоб. За какие-то три-четыре дня, что он его не видел, внушительный, молодцеватый боец повстанческого отряда превратился в жалкого бродягу.

— Христакиевская свора сожгла клуб, — не здороваясь, сказал Кондарев.

Анастасий мигнул.

— Подумаешь! Найдете себе получше. Из-за этого ты и пришел?

— Увидел в окне свет и решил зайти, сказать вам об этом. По какому случаю угощаетесь?

— Решил распроститься с бородой и попросил ракии для дезинфекции, — мрачно пояснил Сана и ногой пододвинул Кондареву трехногую табуретку, на которой перед тем сидел сам.

Анастасий смочил кончик носового платка в рюмке с ракией и приложил к порезанной щеке.

— Если ты пришел требовать у меня отчета, то это напрасный труд, — сказал он.

— С тебя есть за что спросить… В поджоге клуба ты виноват… Хочешь двум святым молиться, — заметил Сана.

— Что ты понимаешь, необразованный, темный ты человек! Напрасно я на тебя столько слов потратил, — пробормотал Анастасий.

Сана ощетинился:

— Ах, вот как! А кормить вас задарма целую неделю да прятать не темный? Всю ночь мне здесь рассусоливал про душу, словно монах какой!

— Я же сказал тебе, глупый ты мужик, уйдем мы отсюда. И за все расплатимся.

— Бай Ради, оставь нас наедине, мне надо с ним поговорить. Иди спать, — попросил Кондарев.

— Не желаю я их тут видеть! Пусть убираются немедленно! Здесь им не ночлежка! — Сана нахмурился и, пригнув широкие плечи, вышел через узенькую дверь.

Анастасий снял со щеки грязный платок и пощупал порезанное место. Кровь испачкала ему руку, он встряхнул ее и вытер о брюки. Под расстегнутым воротником рубашки пульсировала вена. Его руки, казалось, были окутаны пушистой шерстью.

— Я и без того уйду отсюда сегодня же ночью… Ну, говори, я слушаю, — презрительно заметил он, даже не глядя на Кондарева.

— Знаешь, о чем нам нужно поговорить, Сиров?

— Знаю. О клубе и о прокуроре.

— Я тебя предупреждал, чтобы ты не поджигал виллу. Теперь видишь, насколько опасным может быть Христакиев?

Лежавший на миндере засопел и двинул несоразмерно толстой ногой. За стеной закашлялся кто-то из детишек, неподалеку громко и торжественно пропел петух.

Презрительная усмешка растянула тонкие губы Анастасия и застыла в утомленно-надменной гримасе.

— Я решил устраниться. Не вижу смысла марать руки… Ты за кого нас считаешь?

— Как за кого? За наших товарищей.

— Не криви душой! Для тебя мы только орудие, своего рода террористы у вас на службе. Даже этот дурак понял что к чему. — Анастасий указал на спящего.

— Ну так? Значит, плюешь на единство, да?

— Какое единство? Для вас мы мелкобуржуазный мусор. Сегодня мы вам нужны, а завтра получится как в России. И Ванчовский смотрит на нас твоими глазами, поддался твоему идиотскому внушению. А ты хитер, хочешь командовать!

Кондарев поглядел на коротышку. Он был уверен, что тот все слышит.

— Сильно сказано, Сиров. Ты прекрасно знаешь, что я стараюсь утвердить не свое командование над вами, а принципы, с которыми вы были согласны, когда я вас здесь устроил. Я никого не принуждал, вы с Мое ко добровольно пошли на это дело. Восстание будет, и скоро!

• — Зеленым теоретикам я не верю. И вообще я решил никому и ни в чем не отчитываться. Сказал — служить у вас палачом не буду, и баста! — Анастасий снова приложил к щеке компресс и перевел взгляд на стоящее в углу корыто.

— Озлобился ты. На бай Ради ты уже давно злишься, да и не только злишься… Но дело тут в другом — в сестре Корфонозова. Ревнуешь ее ко мне и, вижу, вон даже бороду сбрил, чтобы ей понравиться. — Кондарев чувствовал, как у него сводит челюсти от злости.

Тень Анастасия метнулась на побеленной стене.

— Это мое личное дело. Мои интимные чувства вас не касаются, и я никому не позволю совать в них свой нос!

— Значит, ты из интимных чувств рассказал ей про Христакиева и каптенармуса? Ты еще тогда решил отказаться от этой акции!

— Кто тебе сказал? Она? То, что я рассказал ей? Она же твоя любовница и укрывает тебя в своем доме!

Кондарев снял пальто и, не вставая со своей треноги, бросил его у себя за спиной. Он задыхался от жары и спертого воздуха кухни.

— Она рассказала брату, который приехал сегодня вечером. Все это я узнал от него час назад. Будь она моей любовницей, она рассказала бы мне о твоих исповедях. Ты ей нравишься, и она не скрывает этого. Прекрасный человек, но несчастлив… Так она выразилась, говоря о тебе. В ее доме ноги моей больше не будет, и я сегодня же сообщу нашим, что явка эта стала опасной.

Анастасий выплеснул ракию из рюмки, снова наполнил ее и выпил залпом. Глаза у него покраснели, скорбная тень промелькнула по лицу. Слова эти вовсе не произвели на него того впечатления, какого ждал Кондарев.

— Я действительно несчастный человек. Она права, ежели так сказала. Нечего ее втягивать в эти дела. Не для такой они женщины…

— Это она посоветовала тебе отказаться? Жалеет тебя, да?

Анастасий с отчаянием махнул рукой.

— Я не могу с тобой откровенничать на личные темы. Ты меня не поймешь.

— Твои чувства меня не интересуют, но ты должен был бы предупредить, что отказываешься выполнять наши решения. Не расскажи мне Корфонозов о твоих откровениях, бог знает, какие могли бы быть последствия.

Анастасий повернулся на табуретке, на боку у него блеснул револьвер.

— Нечего меня пустыми словами запугивать, только в бешенство приводишь! Никому я ничего не должен! Мокрый дождя не боится. И знаешь что, оставьте-ка вы меня в покое. Не то я, не ровен час, кого-нибудь пристукну, понятно? Ни черта ты не поймешь, что у меня здесь творится. — Он ударил себя в грудь кулаком, в глазах блеснул злой огонек. — Слушай, я вовсе не террорист, нет у меня этой страсти… Иногда ночью проснусь и кляну все на свете тихонько, чтоб товарищ не слышал… Я и Моско об этом говорил, и Сане… Моско бессердечный, а Сана — другое дело, хоть и старается не показать этого… Доктора я убил по недоразумению, а пристава — при самообороне… О твоем прокуроре и речи быть не может. Он меня узнал тогда и не выдал, а ты… ты даже куска хлеба не дал тогда!

— Уж очень ты злопамятен. А такие дела берешься решать по совести, как поп…

— Можешь не разводить здесь теории об общем благе, о человечестве и тому подобном. Этот путь я уже прошел, а ты на него только вступаешь… Узнал я, любезный, истину, да жаль поздно, прибился вот ненадолго к тихой пристани, а потом — могила… Но спрашиваю: почему только теперь мне выпала эта тихая пристань? Видимо, ирония судьбы. — На его смуглой шее запрыгал кадык; его вновь охватили смутные, невыразимые чувства, образ Дусы вызывал представление о чем-то золотом, бирюзовом, звучал звонкой мелодией, звал его измученную душу, сулил ей покой и блаженство — это был какой-то сумбур из цветов и звуков, восторгов и страдания. Уже с неделю, погруженный в этот воображаемый мир, он погибал от смертной тоски.

Голос Кондарева снова вернул его в жалкую кухоньку, пропитанную запахом ракии, кислого кваса, керосинового чада, в трясину тоски и ужаса, из которой он так страстно хотел выбраться:

— Никто не знает, чем все кончится.

Он ответил раздраженно, с презрением:

— Ну, твое-то дело плевое, а вот если меня схватят — повесят и все тут.

Огонек лампочки колебался, трепетал, готовый вот-вот угаснуть. На стенах плескались тени. Парень на миндере притворно всхрапнул и повернулся спиной к столику. Кондарев взглянул на его короткую шею, прикрытую засаленным воротником пиджака. И как только этот коротышка может так долго и терпеливо лежать и подслушивать под жаркой суконной одеждой?..

Анастасий снова наполнил рюмку и выпил.

«Изменник, — подумал Кондарев. — Есть ли смысл предлагать ему квартиру? Может, все это игра, чтобы вернуть себе душевное равновесие, а может, любовное опьянение, в котором ссора с Саной и ракия также сыграли свою роль?» И он снова решил попытаться: Христа» киев того стоил!

— К чему ворошить старое, Анастасий? Я не за этим пришел, — сказал он. — Давай поговорим начистоту. Если ты бежишь от нас и отказываешься от борьбы только из-за сестры Корфонозова, я готов уступить тебе квартиру, потому что уважаю твое чувство. Главное — выполни свое обещание. Квартира будет в полном твоем распоряжении с того самого дня, как уедет Корфонозов. Мне все равно, кто из вас — Моско или кто еще из твоих людей — сделает это дело…

Анастасий вздрогнул и выпрямился, лицо у него вытянулось.

— Что! Что ты сказал? — хрипло прошипел он.

— Ты же сам предложил в прошлую среду…

— Квартиру вместе с нею? За прокурора? — Анастасий горько рассмеялся, в глазах его заплясал злой огонек, на лбу выступили капельки пота.

— Сделка, да? За этим ты и пришел… Да я за такое предложение тебя должен пристукнуть! Так еще никто не оскорблял мою душу!.. — Он ударил себя в грудь. — Слушай, ты что, слабоумный или тупоголовый? А ну, убирайся отсюда, да поскорее, фанатик! — заорал он.

— Не кричи, разбудишь всех! Глупо объяснять тебе, что ты наделал. — Кондарев встал и поднял с пола пальто.

— Закабалить меня хочешь, да? Я уже давно в кабале у истины, и все же я свободный человек. Анастасий Сиров никогда не был и не будет подлецом, никогда!

— Раз так, то освободите от своего присутствия бай Ради. Незачем ему вас кормить и прятать.

Карлик приподнялся на локти, задумчиво взглянул на Кондарева и зевнул.

— Хватит тебе притворяться, дьявол! — сердито сказал Кондарев.

— А-а, привет, бай Иван. Честное слово, я спал, пока вы ругались!

Парень весело подмигнул жестокими разбойничьими глазами, сел на топчан и насмешливо взглянул на Анастасия.

Лампочка погасла, и синеватый предутренний свет хлынул через окошко.

«Кошмар закончился», — с облегчением подумал Кондарев, чувствуя, что у него начинает кружиться голова.

Анастасий взял свой пиджак, который лежал у Моско под головой.

— Давай, Моско, выметаться. Нечего нам здесь больше делать, — рявкнул он и, сопя, стал натягивать пиджак.

— Не торопись, не торопись, бай Таско! — посмеиваясь ответил парень.

Кондарев вышел, не дожидаясь их.

Близилось утро. Свет луны стал печальным, тени — легкими и бледными. Река отливала сталью.

«Пусть идут куда хотят! Хоть к чертовой матери!» — подумал Кондарев. Он устал, хотел спать и словно одурел от спертого воздуха кухни.

Свернув в одну из кривых улочек, он через минуту оказался у дома Шопа. Прошмыгнул через двор, отодвинул деревянный засов на двери и тихонько поднялся на чердак. Крохотная мансарда, которую Шоп отдал в его распоряжение, оказалась запертой на ключ. Кондарев спустился вниз и без стука вошел в комнату Грынчарова. Тот проснулся.

— Бай Петко запер дверь из-за ребятишек. Ты же не предупредил его, что придешь, — сказал Грынчаров, узнав Кондарева. — Ничего, ложись здесь. Мне все равно надо чертежи править. — Он лениво поднялся с теплой постели и, покашливая, взял брюки, брошенные на стул. — Смотри-ка, уже рассвело! — сказал он, одеваясь и сопя.

Кондарев разделся и лег. Он попытался разобраться во всем произошедшем за эту кошмарную ночь. С того дня, как он ушел из дома, он жил как во сне, замороченный тайными собраниями, встречами, ночными хождениями из села в село. А может, он ошибся, поторопился с Анастасием? Христакиеву явно повезло… Очень уж недолгим оказалось возрождение Анастасия, и причина этому не только Дуса… Дуса лишь ускорила давно начавшийся процесс разложения. Типичный случай морального бессилия… знакомая старая болезнь, которую побеждают немногие… А второй, Корфонозов, — развалина! Притворяется, что не понимает…

Он заворочался в постели, словно хотел отбросить от себя подальше что-то неприятное, и вдруг вспомнил, как снял на вершине холма шляпу, принося дань уважения чему-то, чего даже не мог назвать. Это «что-то» таилось в нем самом, но сейчас он не в силах был думать об этом…

В открытое окошко с полуистлевшей рамой заглядывала заходящая луна, желтая, как айва. Яблоневые ветви упирались в стекло, постель неприятно пахла чужим.

4
«Глупость и ложь! Ложь и глупость!»

Ложью было огромное заходящее солнце, готовое вот — вот скрыться за синеющей горой и угаснуть в лиловом сумраке; облако красноватой пыли над полем, поднятой деревенским стадом; убегающие луга, утоптанное жнивье, обглоданные козами молоденькие лесочки, пламенеющие каменные вершины. Все это было ложью, как была ложью и его собственная жизнь, и жизнь его сестры, и все, чего касалась мысль, потому что все исчезнет во времени и никогда уже не сможет повториться. Пастушонок, стоявший у железнодорожного полотна с большим букетом полевых цветов, тоже был явлением временным, так же как самоощущение и мысль, называемые сознанием… «Ложь и глупость!» — подтверждали колеса вагонов. «Глупость и ложь!» — в могучем ритме пыхтел паровоз…

Как будто ничего не случилось… Сестра плакала, когда он вошел утром в залитую солнцем кухню. Было часов около десяти. Он не выспался. Нервы у него вконец расходились, во рту стояла горечь от выкуренных за ночь сигарет; он готов был взорваться по самому ничтожному поводу. Не щадя сестры, рассказал ей о встрече с Кондаревым:

«Твой, то есть мой, добрый друг приходил ночью, и мы разговаривали с ним долго и обстоятельно. Он признался мне кое в чем, и тебе следует об этом знать».

«?»

«Оказывается, ты его измучила, у вас нет настоящей любви, он тебе не доверяет…»

Она закрыла лицо руками.

«Ты сделала первый шаг для вашего сближения. Я знаю: стремительность — в твоем характере. Ты всегда жертва собственных прихотей и самовнушения… Он не создан быть любовником, тем более такой женщины, как ты…»

Пока он говорил, она повернулась к нему спиной, и он смотрел на ее босые ноги, на перекрещенные на спине тесемки белого передничка, на ее косы, которые свисали толстыми золотистыми канатами, и в душе его поднималась жалость. В стекло окошка билась пчела, стараясь добраться до веселой герани; из крана звонко падали в умывальник крупные продолговатые капли.

«Он просто использовал тебя в своих целях, чтобы скрываться в нашем доме… Госпожа природа лишила тебя элементарного разума… Я не хотел вмешиваться в твою жизнь, потому что считал тебя зрелой женщиной…»

Она тихо плакала, закрыв лицо передником и по-прежнему стоя к нему спиной. Надо ли говорить ей, что, измученный тяжелыми предчувствиями, он приехал только для того, чтобы увидеть ее, и то, что он обнаружил здесь, его терзало и приводило в еще большее отчаяние? Но каково будет, если она узнает о том, что он сам участвует в подготовке восстания? Не воспримет ли она его дело как свое и не почувствует ли необходимости помогать ему, получив тем самым повод для продолжения связи с Кондаревым? Она всхлипнула, плеснув себе в лицо воды над умывальником, и тихонько воскликнула:

«Боже, как я несчастна!»

Он не пожалел ее, оставил одну, решил уехать из города…

Корфонозов всячески пытался подавить в себе злобу к Кондареву, но, когда вышел на улицу, почувствовал, что злоба эта нарастала; лишь позже томительная августовская жара вернула его к мыслям о прошлом. Все ему опротивело: и сестра с ее глупой трагедией, и собственная жизнь, зря растраченная на полях сражений, которую он хотел обновить, занявшись адвокатурой, хоть это занятие его нисколько не влекло, и его участие в военно-техническом комитете, деятельность которого казалась ему бессмысленной…

Он с силой ухватился за края холодной рамы опущенного до предела вагонного окна. Город уже остался далеко позади. Такой знакомый, пыльный, обветшавший родной город, по которому он бродил днем, вглядываясь в лица людей и ища какого-нибудь подтверждения грядущих событий,каких-нибудь признаков надвигающейся бури. Ничего похожего! На главной улице, как всегда, перед магазинами сидели торговцы и пили предобеденный кофе; какая-то женщина шла, вульгарно постукивая своими деревянными сандалиями по тротуару; ласточки, усеявшие телеграфные провода, делали их похожими на нитку черных бус.

Корфонозов ходил и к сожженному клубу. Сквозь щели в обгоревших стенах виднелся противоположный берег реки и холм. Среди развалин валялись обуглившиеся балки; стены соседних домов были еще мокрые и черные от копоти. Мальчишки стояли вокруг, разинув рты, медники и котельщики работали в своих лавчонках — как всегда, стучали молотки, стонала медь, но в этом старом квартале города даже в кажущемся равнодушии людей, занятых своей работой, ощущалась тревога. Он поймал на себе несколько враждебных взглядов, услышал брошенное ему вслед двусмысленное замечание, а за спиной его виновато прервался внезапный взрыв хохота…

Все это невольно мелькало в памяти, пока он стоял у окна, держась за раму и покачиваясь в такт постукиванию колес, словно кланяясь печальному августовскому вечеру и всему, что проплывало мимо. «Глупость и ложь! Ложь, ложь!» Когда же наконец поезд войдет в туннель, пробитый в горе, и эта навязчивая мысль перестанет истязать его сознание?

«Все дозволено, но не все полезно. Не позволяй чему бы то ни было овладеть тобой. Я пренебрег этим правилом и теперь лишился свободы выбора… Но ведь никто не свободен, все находятся в плену. Дуса — в плену у мании вечного ухаживания, любви и материнства любой ценой; я — у моего честолюбия; Кондарев — у идеи могущества пролитой крови; Янков — у страха не потерять партию, то есть ту повседневную деятельность, с которой он свыкся… Жить — значит быть в плену у чего-то».

Он направился к дому Янкова. Как только он вошел в зацементированный дворик и увидел у стены увядшие мальвы, на которые только что выплеснули сверху помои, деревянные кровати, вынесенные на солнце и облитые керосином — от клопов, чувство уныния и безнадежности в нем усилилось. Разве можно ждать чего-то героического от человека, который живет в такой обстановке?

Поезд с грохотом промчался по мосту. Берега реки живописно заросли вербами и вязами. Внизу мутно зеленела застоявшаяся вода.

…В тесной сумрачной комнатке, в которой дети вечно создавали беспорядок, на жалкой коечке, заполняя ее до краев своим телом, лежал Янков. Вокруг него сидели члены партийного комитета. Янкова лихорадило; он лежал неумытый, взлохмаченный, со следами сажи на лице; ночью он помогал тушить пожар, промок и простыл. В его взгляде Корфонозов прочитал страх, что может не встретить сочувствия, и немой тревожный вопрос: «С кем ты, майор? С теми, которые хотят столкнуть наше движение в пропасть, с авантюристами или с нами?» В Коминтерне, мол, не имеют ни малейшего представления о том, что у нас происходит, хотят за тысячи километров от нас нами командовать. Партии следует перейти на нелегальное положение, в противном случае она будет разгромлена… Это самоубийство и безумие. Но нашлись люди, сочувствующие им. Они называли его трусом и доктринером, устраивали тайные собрания, создали комитет действия, и притом тайно от него!..

Браня, убеждая, угрожая, Янков с трудом шевелил своими побелевшими, потрескавшимися губами и дважды ударился головой о железную спинку кровати.

В том, что говорил Янков, не было ничего ни нового, ни интересного. Интересны были только дела в К., потому как зашли очень далеко. «А мы там едва ли отдаем себе отчет, какую страсть и энергию вкладывают наши люди на местах», — подумал Корфонозов.

У него было на сей счет собственное мнение. Он не признавал нейтралитета. Почему, если все выглядит совершенно логично и разумно? «Собираем в свои ряды разбитые после переворота крестьянские массы, не поддаемся на провокации, дожидаемся, пока буржуазия проведет выборы, чтобы узаконить узурпированную ею власть, и победим на этих выборах. Если же нас не допустят к власти — будем думать о восстании…» Последняя мысль, сформулирована я Янковым, да и некоторыми другими товарищами из Высшего совета партии, изрядно попахивала утешительным обманом — только бы не начинать восстания теперь. Точкой зрения других было восстание, и это решение было принято на заседании 6 и 7 августа. Восстание, но подготовленное! А так как в верхах и слышать не хотят об отсрочке, совершенно очевидно, что оно будет подавлено. Тогда для чего же восставать?

Если быть интеллектуально честным перед самим собой, нельзя лукавить, оправдываясь тем, что якобы не вникнул в существо дела! На заседаниях военно-технического комитета и ночами часто в уме его мелькали и такие мысли: «Необходимо нанести удар по реакции, изобличить темные силы, группирующиеся вокруг дворца и Лиги. Иначе бездействие будет означать примирение и слабость. Если мы не готовы понести жертвы, как же вести борьбу?» Но тогда почему же его возмущали доводы Кондарева? Из-за сестры или потому, что такое толкование оскорбляло его нравственное чувство? Выходит, он еще не готов перейти рубеж, за которым надлежало следовать логике революции и вообще политической борьбы, от Адама и Евы до наших дней. На полях сражений он перешел его не рассуждая, а сейчас фарисейски возмущается… А может, причиной этого были предчувствия, сны, недоверие к этим людям, его собственное мнение, не принятое во внимание? У него, бывшего офицера с большим боевым опытом, не было сомнения, что военные круги, совершив переворот, готовы встретить восстание во всеоружии — правительство ждало его, чтобы избавиться от коммунистов. Корфонозов не верил ни на грош тем офицерам софийского гарнизона, которые считались единомышленниками: в решающий момент они могут уйти в кусты. И сколько их было таких?

Продолжая стоять у открытого окна пустого купе и покачиваясь вместе с вагоном поезда, взбиравшегося на крутой подъем, он ответил себе: «Меня отталкивает то, что все предрешено». Но тут же осознал, что снова лукавит. Нет, дело было в другом. Он это заметил и сегодня, когда зашел к Янкову, а понял уже давно и все же не хотел признаться себе в этом…

Поезд остановился в Звыничеве. На платформе не было ни одного пассажира — после переворота поезда ходили почти пустые. Одноэтажное строение с навесом вместо зала ожидания, окошечко билетной кассы, десяток кур и несколько ульев, колодец, на отполированном от постоянного прикосновения рук барабане которого отражался багрянец вечерней зари, посеревший лужок, маленький фруктовый садик и в километре — село.

В купе вошел проводник, зажег ацетиленовый фонарь и вышел. Корфонозов закрыл окно — поезд должен был войти в длинный туннель. Пар локомотива с шипением облизывал грязный щебень вдоль линии. Поезд тронулся, и чемодан затрясся в багажной сетке. Корфонозов присел на диван. Несмотря на скудость своих средств, он ехал в вагоне второго класса — привычка, оставшаяся с офицерских лет. И то, что избегал общества простолюдинов и любил ездить с удобствами, говорило о нем весьма красноречиво. Внимание его снова сосредоточилось на размышлениях, прерванных остановкой поезда. Он попытался бежать от них, однако мыслительный процесс продолжался помимо его воли.

С пронзительным ревом поезд вошел в туннель, заполняя его оглушительным грохотом. И снова — воспоминания, сомнения, мысли, будто прорвалась невидимая запруда. Он уже не мог остановить движения ссученной нити мысли, не мог ни задержать, ни оборвать. Ведь это правда, правда!.. Напрасно ты пытаешься бежать от самого себя. Это «что — то» есть ты сам, ты сам! Видишь, какой ты!.. Кто виноват, ну кто? Отовсюду — от пола, где отдается биение стального сердца локомотива, от взвизгивающих колес, трущихся о рельсы, с потолка, где поскрипывает крыша вагона и ядовито-зеленым светится лампа, из черной пасти туннеля, наполненной едким дымом, — отовсюду стучала, грохотала, скрипела, визжала, стонала и ухмылялась простая, жалкая, глупая истина: он ни во что не верит и от озлобления, от ущемленного самолюбия стал членом партии, которая ему претит, а на деле остался все тем же офицером; с точки зрения социологии он просто ликвидатор, назначенный самим собой на эту роль в утешение за свою обанкротившуюся жизнь; и не из какого другого желания, а из желания мстить вошел он в состав центра, мстить за себя, за свою семью, за сестру… и ничего другого тут нет… Кому мстить, кому и за что? Бывшим своим друзьям, оставшимся на службе, господам из военного министерства… Хо-хо, он хочет сыграть с ними хорошенькую шутку, раздавить их, увидеть валяющимися у своих ног, а в то же время испытывает неприязнь и к другим из-за бесконечной болтовни, споров, наивных расчетов на какие-то массы и классы… Классы? Какие классы могут быть у нашего крестьянского народа? Слова, теоретические оценки, лживые, пустые слова! Армия ждет, чтобы раздавить их и его вместе с ними, потому что возврата к прошлому быть не может… Из-за глупости и злобы, из-за гордости и злобы…

Он сидел, покачиваясь, скрестив на коленях красивые белые руки. Там, позади, осталась его сестра; отругав, он бросил ее на произвол судьбы в большом умирающем доме, превращенном Кондаревым в явку… Вот простая, голая истина. Кто повинен во всем этом? Он сам!.. Нет, жизнь. Жизнь — это сумма возможностей, слабостей, предпочтений, стремлений ума, сердца и души этого крестьянского народа, измученного, как и он сам, своей исторической участью, своей судьбой… орудия, орудия в руках больших народов Востока и Запада.

Лицо его при свете ацетиленовой лампы казалось призрачно-белым, больным, постаревшим — лицом скопца. Зеленоватым блеском горели под стеклами пенсне измученные глаза, тень его колыхалась на полу вагона. Открыть бы дверь и выброситься на рельсы под бешено вращающиеся колеса…

Он закурил, чтобы заглушить едкий запах паровозного дыма в купе.

Военная разведка наверняка имеет своих людей в комитете. Он перебрал в уме одного за другим всех членов комитета, припомнил их физиономии, их высказывания, манеру держаться. Пока он не мог определить, кто бы это мог быть, но в том, что такие люди непременно должны быть, — был убежден; и они знают, что дата восстания уже определена. Еще 26 июня министр внутренних дел приказал окружным управляющим тщательно следить за коммунистами, но делать это тайно. И вопреки всем доказательствам, что правительство знает о приготовлениях, восстание произойдет… Это значит, оно произойдет любой ценой. В Коминтерне мыслят в мировом масштабе… Надо уметь мыслить, опираясь на факты и явления, без страха, умея жертвовать собою, как Кондарев. Почему же он рассердился на него?..

Громыхание поезда подтверждало и отрицало, отрицало и подтверждало.

В коридоре мелькнула тень. За стеклом двери прошел военный без фуражки и портупеи. Видимо, шел в туалет. Корфонозов успел увидеть только профиль с поседевшими на висках волосами и вдруг почувствовал зависть; им овладела растерянность, словно бы его уличили в чем-то недостойном. «Так чувствует себя изгой. Неужели я завидую ему?» — промелькнуло у него в мозгу.

Он ждал, когда военный вернется. Намеренно уставился в противоположную стенку купе; пусть тот не думает, что он интересуется им; сделал вид, будто дремлет. Непременно ведь окажется, что это какой-нибудь знакомый из Ямбольского или Старозагорского гарнизона. Праздное любопытство! Но, несмотря на то что он все это сознавал, он не мог заставить себя отказаться от желания увидеть его еще раз.

Поезд неожиданно выскочил из туннеля; грохот его, казалось, отлетал назад, окошко поголубело, вагон мягко застучал и начал раскачиваться. «Все проходит, проходит…» Может, это Радулов, закончивший годом раньше Корфонозова… Капитан, а теперь по меньшей мере подполковник, автор тома воспоминаний, сотрудник «Отечества»…[119] Или же капитан Дрянков из второй дивизии, Дрянка, генеральский сынок…

Краешком глаза Корфонозов следил за стеклянным экраном двери, где покачивалась грязная занавеска. Военный задерживался. Да ну его к чертям! Может, он вошел в соседнее купе? И вдруг кто знает, как это произошло, но Корфонозов увидел, что военный глядит через стекло и улыбается ему. Круглое лицо, красное, как черепица, толстые бритые щеки, масляные глаза и раздвоенный подбородок, упирающийся в твердый воротник кителя. Неприятная улыбка, вызывающе и злорадно любопытная. Военный рассматривал его, как рассматривают экспонат, как какого-то неудачника и дурака, запертого в клетке…

Корфонозов притворился, что спит, предоставляя поезду укачивать себя, но нервный тик дергал всю правую половину лица. Стоявший за стеклом взялся за дверную ручку, но двери не открыл, а, приподняв одну бровь, еще раз взглянул на него и ушел. Йоно Попкрыстанов, бывший командир батальона 42-го пехотного полка, подлец и подхалим, сын тревненского крестьянина, бывший учитель, скороспелка, откровенный девятоиюнец, сумел сохранить свой мундир бог знает какими ухищрениями… Корфонозов почувствовал, как покрылся испариной. Ненависть к этому человеку просто душила его; в нем олицетворялась вся каста, от которой сам он оторвался и которую презирал.

Первой мыслью было схватить свой чемоданчик и перейти в другой вагон. Этот тип наверняка ехал не один. Еще сообщит своим приятелям, что в соседнем купе — Корфонозов, и те придут полюбоваться… и будут терзать его и без того истерзанную душу. О господи!

Он положил замызганную подушку из зеленого плюша под голову, быстро снял башмаки и лег на диван, укрывшись с головой пиджаком. Щека его ощутила шершавый. пыльный ворс, а представление о нечистой подушке слилось с представлением о человеке, улыбавшемся ему через стекло вагонной двери. Растолстевший сорокалетний дурак, потный и вонючий, с выпирающим брюшком, самодовольный, бормочет басом, а смеется визгливо, хихикает, при этом масленые глазки его скрывают рано появившиеся отечные мешки. Толстые губы блестят, влажные и жадные… В восемнадцатом году, после боя у Добро-Поле, он бросил свой батальон и спасся бегством! Таких субъектов надо уничтожать, чтобы очистить от них страну и народ… Получить бы военное министерство! О, как он мечтал об этом, с какой страстью мечтал сесть в кресло военного министра!.. Мечтал, как мальчишка…

Опять какая-то станция. Свет позолотил окошко. Вагон остановился возле столба с фонарем. Шипел пар, кеба пч и я постукивал щипцами, словно кастаньетами. «Персики и виногра-ад!» — кричал продавец, проходя под окном. Несколько пассажиров вошли в соседний вагон третьего класса и топали в коридоре.

Корфонозов встал, запер дверь и опустил занавеску. Он мог бы погасить и лампу. Укрывшись снова пиджаком, он немного успокоился. Сейчас те уже не смогут войти. Они сидят в одном из купе и злословят по его адресу. «Изменник отечества и престола…» — «Все же, господа, с ним поступили несправедливо…» — «Что ему стоило вернуться в армию, разумеется, если бы он не стал коммунистом… Теперь, когда армия понемногу возрождается…» — «Честолюбие, господа, честолюбие..› Он их видел, ощущал запах сапог, видел мундиры, блестящие погоны, видел их мир — мир, в котором он жил столько лет и который был ему так знаком и мил когда-то. А теперь он лежит тут как отвергнутый, и нет у него никакой опоры — ни дома, ни любимой женщины, ни карьеры… нет ничего, кроме ужасной неизвестности и претящей ему чуждой среды…

Он не заметил, когда поезд тронулся. Свет перрона отодвинулся далеко назад, окно снова засинело. «Ужасная неизвестность!» — вздыхали колеса вагона. «Ни дома, ни жены, ни карьеры», — подхватывал паровоз. И никуда от этого не убежать, никуда…

Он попытался успокоиться и заснуть, но это оказалось невозможным. Нервная судорога непрерывно сводила лицо, изматывала его. Он встал и опустил окно. Перед глазами возникло что-то темное, необозримое и хаотичное. Свет, падающий из окон вагонов, полз вдоль полотна широкой желтой лентой. Вдали блеснули огоньки какой-то деревушки. Отяжелевшее от звезд августовское небо с трудом отделялось от линии горизонта, темнела купа одиноких деревьев — черные тени, убегавшие назад, казалось, унес вихрь; остался позади и переезд с проселочной дорогой, белым пятном промелькнула отара овец. Потом, как сказочное чудовище, сверкнула светящаяся окнами мельница. А вдалеке — городок, деревушки, в которых лают собаки, поля, убаюканные пиликаньем цикад, и снова станции с черными часами, висящими над перроном, и освещенные буфеты, небольшие кучки пассажиров и встречающих… Чья эта земля, которую он знал на ощупь, которую защищал на полях сражений, которую любил, которую любит и сейчас? Кем она проклята и почему для него она стала мачехой? Чья же ты, чья? Льстецов, попкрыстановых, людей с черной кровью в жилах, всего этого сброда — героев и подлецов, христопродавцев и святых?

Кровь мою сосут свои.
Плоть грызут чужие…
Он почувствовал вдруг, что руки его сжимают до боли железную раму окна, а грудь теснит мучительное страдание.

«…Сестру продал, от страждущего брата отвернулся безучастно…»

«…Сестру продал… безучастно», — повторял поезд. «Чужие, чужие», — подхватывали вагоны. «Ты опоздал! Опоздал!» — говорили колеса.

5
Косые лучи сентябрьского солнца, проникающие в крохотную мансарду через единственное оконце, скоро угаснут в высоком поблекшем небе, сухой блеск которого напоминает покрытую пылью эмаль. Верхушки тополей у реки пылают, пылают колокольни церквей, башня со старинными часами, крыши высоких зданий, и Кале, со своими жестяными кровлями, представляет феерическое зрелище. Синеватая тень, полная мирной истомы, пролегла от реки через верхнюю площадь до самой больницы, где две одинокие сосны пытаются проткнуть своими верхушками небо. В этот час по проселочным дорогам, потонувшим в красноватой глинистой пыли, среди пожелтевшей кукурузы, в листьях которой свистит и шепчет вечерний ветерок, скрипят телеги, доверху нагруженные тыквами, похожими на обливные керамические кувшины. Рассохшиеся от жары ярма потрескивают, волы оставляют в пыли влажные следы пены, стекающей с морд, и медленно помахивают хвостами. Перед одной из таких телег шагает высокий, худощавый крестьянин. Кажется, что и он опален зноем. На тыквах восседает девчушка лет девяти с длинной палкой в руке. Ножонки у нее черные, как у цыганки, красное платьишко выгорело на солнце и стало буро-грязного цвета… Кругом — высохший бурьян. И лишь местами желтеет зверобой и белыми пятнами известки выделяется тысячелистник, а на утоптанной стерне — волчец и чертополох. Дальше — горизонт, над ним серо-синее небо, как огромный глаз убитого животного…

…В эти минуты Велико, слесарь, надраивает битым кирпичом дуло своего карабина с обрезанным прикладом, а Дако, у него за спиной, чистит позеленевшие патроны.

В руках слесаря карабин кажется детской игрушкой. Ему хочется относиться к оружию с доверием и любовью, но карабин такой неприглядный и жалкий, что нижняя губа слесаря презрительно отвисает, словно он готовится плюнуть.

— Брось, не отчищай их! Пускай останутся такими — сильней кровь отравят.

— Не лезут. Слишком толстые, — говорит в ответ. Дако.

…В селе Равни-Рыт, под навесом, укутанный в овечьи шкуры лежит Менка — так жестоко избил его третьего дня новый кмет. Веко единственного глаза покраснело, бровь над ним дерзко приподнята, сам глаз сверкает злобой и смотрит на тот же печальный закат, который медленно угасает и на вершинах Балкан, пронзая огненными стрелами буковые леса. Губы Менки едва заметно шевелятся — шепчут стихи Ботева. Менка смотрит на Балканы своим широко открытым глазом и мечтает…

…Бывший кмет, Йордан, сын старого Кынчо, ходит по двору ссутулившись, накинув новый пиджак (старый изорвали в клочья палками, в казарме), тоскливый и испуганный взгляд его блуждает, лицо пожелтело, как сухоцвет. На дворе догорают последними красками сладко пахнущие настурции и мальвы…

…В селе Симанове, в белом опрятном домике с широким навесом, в нижнем этаже, освещенном заходящим солнцем, сидит председатель городской дружбы Стойко Динов; он курит и молчит. Отец его, сгорбленный старичок, считает остаток накопленных про черный день денег.

— Ощипали нас. Стойко. Не вмешивайся ты лучше в эту проклятую политику, сынок!

Динов молчит. Вечером ему снова предстоит убеждать односельчан идти вместе с коммунистами, создавать единый фронт…

То же самое происходит сейчас во многих селах и городах. История ускоряет свой ход, подобно прибывающей реке, в которую невидимо вливается множество ручейков, а потом вдруг забушует, не считаясь с судьбами отдельных личностей. Повсюду в воздухе носится этот бунтарский дух. Вот откуда-то со стороны Кале снова донесся знакомый женский голос:

Ой, ключник, ой, привратник.
Сделай вид, что ты заснул…
Чистый звонкий голос влетает через отворенное оконце мансарды, на полу которой на разостланных газетах лежат яблоки. Они разливают сладкий аромат и заглушают запах извести и старой рухляди. Здесь слышно гоготанье гусей на реке, разговоры женщин, сидящих у колодца, крики детей…

Мучительно долги эти закаты и приближение ночи. Кондарев видел их и позавчера и вчера и будет видеть бог знает до каких пор, как больной, который живет в бредовом, нереальном мире. С той памятной ночи он постоянно борется со страстью к Дусе, воображение его то и дело берет верх над воспоминаниями, а ревность усиливает бурный поток мечтаний и размышлений, беспорядочно роящихся в его мозгу. Так бывает, когда забудешься на несколько часов в нездоровом сне, а после пытаешься сообразить, что с тобой происходило ночью.

Вчера вечером он созвал собрание в одном сарае на окраине города. Пришло пятнадцать человек, в большинстве молодые люди, они одобрительно кивали в тусклом свете фонаря, а люди Янкова (их было всего трое) старались держаться незаметно, и он знал, что они посланы сюда как соглядатаи. Фактически — партийная организация разделилась, и во многих городах происходило то же самое, потому что здоровые силы повели борьбу с оппортунизмом. Анархисты в К. теперь оставались в стороне, потому что слушались Анастасия, а тот еще не вернулся в свой отряд, скрывался, видимо, в какой-нибудь заброшенной сторожке на винограднике. Что произошло у них с Дусой за эти дни?

Кондарев представлял себе, как Дуса, лежа в постели, прислушивается, не придет ли он хотя бы для того, чтобы вернуть ей ключ. На это она, конечно, рассчитывает больше всего. Днем, наверно, ходит в гости и чувствует себя лучше, но как только остается одна — проклинает его и ждет. Советы брата давно уже забыты… Целую неделю она спит одна: тишина большого дома угнетает, зеркало напротив блестит… Она много плачет, кусает угол подушки (у нее была такая привычка)… Никто, никто не приходит, и ей кажется, что она совершила путешествие в какой — то иной, неизвестный, волнующий мир, а сейчас вдруг вернулась в прежний… Важно ведь и то, как поступил Анастасий, «жаждущий света», раб истины, ренегат!.. Человек создает с помощью воображения кумиров, ради спокойствия души придумывает саму душу, ищет тихого пристанища… потому что ему недостает сил… Пусть подождет еще четверть столетия, и подобные иллюзии станут невозможны!..

…Приближается полночь, звонко свистит какой-то проходящий доезд и стук колес слышится в спальне, даже когда окна закрыты. И вот тогда раздается стук в окно, Дуса вскакивает, сердце ее бешено колотится, дыхание замирает. Она бросается к окну, отдергивает кружевную занавеску и с жадностью вглядывается в темноту дворика. Анастасий знает их старый пароль: один стук и после долгого интервала — еще два подряд. «Это он, — говорит себе Дуса. — Пришел вернуть мне ключ, стыдно стало подлецу!» Набросив что-то поверх ночной рубашки, она сбегает по лестнице — ноги у нее подкашиваются — и прижимается к глазку в двери… Светит луна, но весь двор — в тени от дома. Дуса и тот, кто стоит за дверью, дышат чуть ли не в лицо друг другу, разделенные только тонкой дверью, они даже слышат дыхание друг друга. Раскаявшийся анархист и легкомысленная красавица…

Анастасий без бороды, и Дуса всматривается, стараясь разглядеть черты лица, а затем, узнав его по голосу, вся наполняется ужасом. Ей кажется, что она стоит на морском берегу и видит надвигающиеся на нее огромные, прозрачно-синие, как стекло, волны. Разверзающаяся перед нею бездна зовет ее, обещает покой среди этого вечного движения… Ей хочется убежать, но ноги не слушаются. Анастасий шепчет, просит о чем — то. Опасно держать его так долго у двери, Дуса не разбирает всех слов, но хорошо слышит одно — «Кондарев», и этого уже достаточно, надежда согревает ее душу. Какая надежда, на что?.. Нет, никогда, никогда больше он не придет к ней… Ходила нагая по спальне, чтобы развратить его и сломить волю… Шлюха! Разожгла огонь в его крови, изнасиловала совесть. Пускай теперь Корфонозов печется о ней!..

Кондарев пнул ногой черепок с окурками и вышел из тесной комнатки. Его воображение снова нарисовало то, что если и не произошло — непременно должно было произойти. Все равно произойдет…

Обычно в седьмом часу приходил Грынчаров, а сегодня не пришел… Кондарев открыл дверь и только было хотел спуститься вниз, как услышал на лестнице знакомые шаги, затем мелькнул и русый чуб хозяина дома. Как только Кондарев увидел его лицо, он сразу понял, что сапожник принес какие-то новости.

6
Новости были плохие. Сторонники Янкова настаивали на встрече с ним сегодня же вечером, каптенармус потребовал пятьдесят левов за каждый ружейный затвор, и — что самое важное — несколько человек вышли из отряда Ванчовского, другие задумали бежать в Советскую Россию, поскольку не верили в возможность восстания. Эту новость Шоп узнал у Сандева, который будто бы укрывает у себя Анастасия.

В темной кухоньке на нижнем этаже умиротворяюще пахло хлебной закваской и крушеницей. Жена Шопа поставила на низенький столик большую миску постной чорбы, брынзу и свежую лепешку, только что вынутую из печки.

После ужина пришел Грынчаров и принес Кондареву белье, переданное матерью. Кондарев переоделся и сразу почувствовал себя приободренным; он подождал, пока стемнеет, и вместе с Шопом и Грынчаровым отправился в назначенное место для встречи со сторонниками Янкова. Они шли дворами к Кожевенной слободке.

В глубине двора заброшенной черепичной фабрики среди груд кирпича и траншей, где еще стоял запах углекислого газа и сырой глины, светился огонек сигареты. Кондарев различил сгорбленную фигуру Тодора Генкова. Ташков, маляр, член комитета, и галантерейщик, родственник Янкова, ждали под навесом.

Присев на груду кирпича, они враждебно молчали и разглядывали друг друга, будто и не были прежде знакомы. За заводским двором начинался каменистый склон, покрытый редкой выгоревшей травой, за которым скрывался серп месяца, стрекотали цикады и веяло вечерней прохладой.

Первым заговорил Генков. От волнения он стал заикаться. По его словам, партийная организация в К. парализована действиями некоторых товарищей. Такие фракционные группы имеются и в других местах, что вызвано непониманием позиции партии в отношении переворота и так или иначе должно быть изжито. Если нужны деньги на оружие — их дадут, околийский комитет не отказывается вести работу по подготовке восстания, но сигнала еще нет, а может, его и не будет. Однако некоторые товарищи, и особенно Кондарев, по соображениям личного порядка действуют самочинно, создают военно-революционные комитеты, связываются с анархистами через голову руководства и таким образом раскалывают организацию, подрывают дисциплину и наносят вред партии. Наиболее яркий пример — поджог клуба. Известно, по какой именно причине все это произошло! Кто дал право, кто уполномочил этих товарищей?' Партийный комитет не может больше терпеть такого положения и вынужден будет принять меры, предусмотренные партийным уставом. Эти меры давно уже следовало применить к тем, кто забывается, тогда и клуб уцелел бы…

Генков говорил шепотом, но голос все время угрожающе шипел. Руки его беспокойно двигались в темноте, мелькали белые рукава рубашки. Ташков дважды бросал реплики, дополняя Генкова, маляр молчал, а галантерейщик все время ерзал на кирпичах — никак не мог примоститься.

Уже при первых словах адвоката Кондарев вскипел: разбогатевший на уголовных делах Генков боялся восстания. Кондарев знал, что ему на днях привезли новый массивный спальный гарнитур из ореха и гарнитур мягкой мебели для гостиной. Дочь его, софийская студентка, ничем не отличалась от дочерей городской буржуазии, она дружила с ними и держалась заносчиво; жена стояла в стороне от партии. Для этого человека превыше партии, превыше всего, была карьера. Кондарев давно подозревал Генкова в корысти, считал адвоката главным виновником того, что так затянулось следствие по его собственному делу: Генков, безусловно, искал компромисса и не хотел нарушать своих хороших отношений с господином судебным следователем; Ташков был того же поля ягода, а галантерейщик — просто состоятельный человек. Накануне войны у него была совсем никудышная лавчонка, но он предусмотрительно набил ее товарами, взятыми в кредит. Когда в восемнадцатом году он снова открыл ее, стоимость товаров выражалась уже десятками тысяч левов. Что касается маляра, то он просто благоговел перед Петром Янковым.

Кондарев приготовился было встретить этих людей презрением, но то, что он услышал, превзошло все его ожидания. Сидевший слева от него Грынчаров разволновался, он пыхтел, учащенно дышал, потом хрипло спросил:

— Значит, решили нас исключить, да?

— Это зависит от вас, — сказал Генков.

— Устав партии, говоришь, предусматривает… чтобы нас исключить за фракционерство? Значит, мы действовали по личным мотивам, самочинно, да? — ехидно спрашивал, обращаясь к сидящему напротив него Генкову, учитель и задыхался от гнева.

— А как же иначе! Кто вам давал на это указания? — возразил Ташков.

— Вас следовало исключить еще в прошлом месяце, — заявил адвокат.

Грынчаров вскочил, вытащил из кармана маленький дамский револьвер, и тяжелая как камень брань прокатилась под навесом.

— Я из тебя душу твою грязную вытряхну! Кого из партии исключаешь, подлец, мать твою так!.. Забыл, как трясся девятого июня, боялся, что тебя арестуют, спал и видел свой нейтралитет!.. Так и теперь с ними заодно… Оставь меня! — крикнул он, вырываясь из рук Кондарева.

Дернувшись от испуга, Генков сдвинул под собой кирпичи и повалился назад.

— Грынчаров, что ты делаешь? — Кондарев обхватил его руками за плечи и с помощью Шопа сумел вырвать у него револьвер.

— Отпусти меня, брат! Я не могу больше их выносить, — простонал учитель, и Кондарев понял, сколько боли накопилось в душе этого скромного и тихого человека.

Ташков распахнул пиджак, разодрал на груди рубаху.

— На, стреляй! Ну стреляй же! Убей нас, мы все равно не дадим вам погубить наше дело!

— Исключать нас собрались! — рыдающим голосом причитал Грынчаров.

После приступа буйства он неожиданно сник в руках Кондарева и присмирел, как ребенок.

— Успокойся. Этим пистолетиком ты никого не убьешь. А ты, бай Ташков, рубашку не рви, не то жена поколотит, — со смехом сказал Кондарев. Вспышка учителя, словно весенний ветер, сдула возмущение и гнев с его души. Казалось, говорил кто-то другой, а он только слушал и удивлялся его спокойной иронии. — Это дело не шуточное, люди боятся. Бай Петр, как он сам говорил, не для того растил их и холил двадцать лет, чтоб теперь бросать в огонь. Садитесь, товарищи, давайте обсудим наш вопрос. Мы ведь так долго ждали этой встречи.

Тодор Генков стряхивал с себя пыль и, озираясь по сторонам, искал шляпу. По тому, как белели в темноте зубы Шопа, можно было понять, что тот беззвучно смеется. Галантерейщик все так же мрачно и глубокомысленно молчал.

— Я н-не мо-гу здесь оставаться! — злобно заявил Генков.

— С дураками каши не сваришь, — заявил Ташков и собрался уходить. Но Кондарев удержал адвоката и почти насильно заставил его сесть. Через полчаса они договорились, что будут отпущены деньги на затворы для ружей и самое позднее — послезавтра. Кондарев встретится с Янковым и по списку передаст ему собранное оружие.

— Зачем было унижаться перед этими холуями? — хриплым голосом спросил Грынчаров, когда люди Янкова исчезли в темноте.

— Для нас важнее всего было получить деньги. Иначе чем бы мы платили этому сукину сыну — каптенармусу? Нашел время, когда наживаться, сволочь! — сказал Кондарев.

— Они нас исключат, как только мы передадим оружие, — заявил Шоп.

— Ничего пока они предпринимать не станут. Возможно, сигнал и не поступит так скоро. Они на это рассчитывают, — сказал Кондарев и, поговорив еще минут пять о встрече, успокоил друзей и попрощался.

Никто не спросил его, куда он идет. Грынчаров никогда не проявлял излишнего любопытства, сапожник знал и, наверно, скажет ему…

Кондарев обогнул город снизу и часом позже вышел на шоссе, ведущее в горы. Ущербный сентябрьский месяц висел, как ломоть дыни, шоссе белело и терялось в тени деревьев. Ночь была теплая, но от остывающей земли веяло холодом* как от покойника, а недоубранное поле с редкими кукурузными стеблями пахло бурьяном и пылью.

Предстоящая встреча с Янковым уже начинала его злить. Он не сомневался, что, как только начнется восстание, большая часть коммунистов города останется в стороне. Влияние Янкова было сильно; другой, не менее важной причиной был гарнизон. Что ему даст встреча с Янковым? Этот человек намерен до конца оставаться на нынешней позиции. Раз его не смогли переубедить наверху, так кто же переубедит, тем более что генковы, ташковы и компания не допустят, чтобы он колебался. Таких, как они, и в Софии немало, и ничего удивительного, если в конце концов восстание будет отменено. Наверху тоже неразбериха: говорят, что они скрывают письмо Коминтерна, молчат о протестах некоторых окружных комитетов, не верят, подобно Корфонозову, в успех. А что произошло бы, если бы комитеты единого фронта в селах сами подняли народ? Еще одно девятое июня, еще одно поражение, если не примет участия вся партия… К этим тревогам прибавилась новая — началось разложение в отряде… На этот отряд Кондарев особенно рассчитывал в своих планах на будущее. На него и на боевую группу в Яковцах, на десяток смелых товарищей в К. и на крестьян.

Идти прямо через поле он не решился: мог заблудиться и набрести на какую-нибудь кошару — деревенские собаки не спят. А кого он найдет среди ночи в селе? Сейчас в общины нагнали стражников, там новые кметы, новые полевые сторожа…

Кондарев вынул часы н, убедившись, что в его распоряжении еще целых восемь часов, решил не торопиться. До села Равни-Рыт — около сорока километров; обычным шагом как раз пять километров в час. От ходьбы стало жарко, он снял пальто и хотел было сунуть револьвер во внутренний карман пиджака, но, подумав, зарядил его.

Позади появился всадник. Турок, направлявшийся в Тозлук. Маленькая шустрая лошадка шла частой иноходью, немного боком, хвост ее волочился по белому полотну шоссе, по тени седока.

Турок проехал мимо, и Кондарев почувствовал на лице своем пыль. Потом долгое время ему слышались только собственные шаги да отдаленный собачий лай. Через полчаса он добрался до железнодорожного переезда. Рельсы гудели: из-за гор шел ночной поезд. Он мог бы доехать на нем до Звыничева, там пересесть на утренний поезд и доехать до следующей станции — Гайдарцы, чтобы сократить путь, но в этом случае ему непременно надо было пройти через Горни-Извор и Сима ново, а это было опасно и потребовало бы не меньше времени.

Поезд с ревом промчался через переезд, увлекая за собой свет вагонов. Грохот долго еще звучал, все больше и больше отдаляясь, и где-то возле самого города раздался свисток паровоза.

Он начал обдумывать, как лучше добраться до Равни — Рыта, чтобы повидаться со связным отряда, и решил прежде всего отыскать Менку. В случае, если ему это не удастся, он наймет повозку и доедет до села Босева, где у него был знакомый крестьянин, брат которого убежал к Ванчовскому. По пути он должен был обдумать много всевозможных вещей и надеялся, что ночь пройдет незаметно. Кондарев прошел еще часа два, и вдруг его испугала гробовая тишина. Месяц коснулся лесистой вершины гор, на землю опустилась мрачная тень. Слева от шоссе белели дома какого-то села; не видно было ни огонька, не слышно единого звука, словно деревенька эта — забытая декорация какой-то поставленной в далекие времена драмы. Кондарев ускорил шаги и, когда взошел на кручу, где заканчивался дубовый лесок, вдруг увидел прямо перед собой цепь Балкан, окутанных лунным светом, протянувшихся вдоль всего горизонта, как чудовищно огромное живое существо. За торчащими гребнями мерцали грозди голубоватых звезд, и Большая Медведица, как геометрический чертеж, нависала над ним в небесной выси, яркая и сияющая. Он остановился, восхищенный и потрясенный, почувствовал необъяснимую тревогу, и тотчас же могучий ритм гор вызвал в нем мучительно смутное представление о народе, которое он тоже не мог охватить разумом. Балканский хребет действительно был живым существом, недаром народ называл его своим побратимом и защитником. Народ и Балканы были как бы одно и то же — нечто таинственное, огромное, непостижимое — и он не находил слов, чтобы выразить это, хоть и понимал душой — Услышав вдруг улюлюканье совы, Кондарев почти физически, до дрожи в теле ощутил прилив новой энергии и уверенности. Не раз уже видел он эти горы, но никогда еще в его душу с такой осязаемостью и силой не вторгался их таинственный дух. Теплое дуновение ветерка с запахом увядающей буковой листвы коснулось его лица и прошумело в ветвях деревьев. Приближалась развилка шоссе, неподалеку от зимней кошары Xаджидрагановых надо было сворачивать к Равни-Рыту, и он обрадовался, что половина пути пройдена. Иван вынул часы, чиркнул спичкой и посмотрел на циферблат. Стрелка показывала час ночи.

— Еще четыре часа, — сказал он вслух, дойдя до развилки.

Горы надвигались слева от него, тень их покрывала долину и едва заметно ползла по вершинам холмов, за которые заходила луна. Через десять минут наступил мрак, оставался только свет мерцающих звезд» и Кондарев снова прислушался к собственным шагам.

Кто это идет в такую позднюю ночную пору? Один из сынов своего страждущего народа, частица его терзаемого веками сердца, его измученной, беспокойной души… Он идет среди черной тишины лесов, как когда-то ходили гайдуки, как ходил Левский, идет, чтоб разжечь огонь восстания, который, может быть, испепелит и его самого… В это время и другие сыны бредут по дорогам или перешептываются через плетни, собираются на тайный совет в каком-нибудь сарае; крадучись, пробираются мятежные отряды. Где источник этой бунтарской силы и к чему она ведет? И почему, несмотря на вдохновение, открывшее его душу для сокровенных признаний, несмотря на сознание того, что он соприкоснулся с чем-то величественным, сердце его сжимается? Не тоска ли это по несбывшимся надеждам, не горечь ли самоотречения, не смутный ли инстинкт самосохранения?

Дорога привела его в темную ложбину, поросшую буковым лесом. Кондарев увидел фосфоресцирующий пень и услышал журчание воды. Ему хотелось пить, но он не стал искать ручей, а, закурив сигарету, быстро пересек ложбину и снова вышел на открытое место. Начала побаливать раненая нога, но он не обращал внимания на боль и продолжал искать ответ на свои мысли, пока не ощутил душевной усталости. Так незаметно пробежали еще два часа. Тогда он решил, что пора передохнуть, остановился и посмотрел вокруг.

Пониже шоссе виднелась пологая полянка, в темноте он различил и тропинку. Она привела его к родничку, сверкавшему, как глаз: в него смотрелось несколько звезд. Он напился, вытащил из кармана две горбушки домашнего хлеба с брынзой и принялся медленно, с наслаждением есть, глубоко вдыхая свежий прохладный воздух. Потом, подняв воротник пальто, прилег на сухую траву под одиноким дубом. И только тогда почувствовал, как усталость сладостно разлилась по всему телу, и его сморил сон…

7
Гремят Балканы гайдуцкой песней…[120]
X. Ботев
Он спал около часа, но ему казалось, что все это время он пребывал в каком-то полузабытьи и слушал шепот собственных мыслей, ни на миг не забывая, что лежит под дубом, а позади него Балканы, такие, какими он видел их, когда спустился с кручи. В десяти шагах от него был родничок, вокруг — дубовый лес. Воздух опьянял его, и он сказал себе, что лес пахнет так сильно оттого, что Земля давно уже прошла половину своего ночного пути. Странно, однако, что мысли его так осязаемы и он их слышит, как слышит и тихую музыку, которую неведомые руки исторгают из листвы деревьев. Он с наслаждением слушал, как легко и свободно они текут, хотел их уловить, но едва настигал одну и пытался удержать ее в памяти, как мысль эта ускользала и на ее место приходила другая, такая же летучая и невыразимая словами. И он решил, что не стоит превращать их в слова, а надо ими наслаждаться и понимать душою. «Так получается потому, что я глядел на Балканы, а до этого думал о моем народе и о его свободе. Что такое свобода? Я понимаю, но не могу этого выразить… Она существует, лишь когда ее ничему не противопоставляешь, ни с чем не сравниваешь, независимо от всего, я же хочу ее противопоставить…»- пронеслось у него в голове, и в ту же минуту он услышал глухой неприятный звук, который нарушил сладостную музыку. Что-то словно упало возле него. Он не хотел больше слышать этот звук и боялся его, но звук повторился, и сразу после него один за другим последовали десятки таких звуков, как будто преследуемые кем-то мальчишки соскочили с дерева. «Все пропало», — подумал он, но тут откуда-то послышались звонкие дисканты детских голосов и взяли верх. «Теперь их не одолеть», — с облегчением сказал себе Кондарев, и тут же что-то холодное ударило его по носу; он открыл глаза, понял, что идет дождь и на него капает с дерева, а по шоссе тарахтит приближающаяся повозка.

Он вздрогнул, вскочил на ноги и, отряхнув с одежды налипшую траву, вышел на шоссе. Огромная туча с взлохмаченными краями зловеще нависла над Балканами.

Повозка приближалась, приятно и многообещающе поскрипывая, лошади фыркали, и возница несколько раз кашлянул. Кондарев видел, как он покачивался на передке, закутавшись в бурку.

Крестьянин остановил лошадей и, вглядываясь в него в темноте, спросил:

— Куда, приятель, об эту пору?

— Иду в Равни-Рыт.

— Что-то уж больно рано ты. За каким же делом?

— Ищу место учителя. Далеко до села?

— Да еще часика два пути. Какое место, говоришь, ищешь?

— Я учитель, вольнонаемный… Из нештатных учителей, которые учительствуют там, где найдут себе место. Слышал я, в здешних селах поувольняли учителей?..

Крестьянин опустил поводья, и одна из лошадей тронулась с места.

— Тпру, Арап! А, да, было, было, — сказал он. — Значит, ты по учительскому делу? А сам откудова?

— Из горнооряховского края.

— Да ну? Неужто пеши дошел сюда?

— На попутной повозке — ехал от шахты. Там у меня брат.

— Это дело другое, а то, как рассказываешь, можно подумать — ты через Фракию шел!

— Я ездил в Софию выправлять себе документы. Подвезешь?

— А чего ж не подвезти!

Кондарев устроился на узкой доске, застланной дерюжкой, и сразу же почувствовал запах свиньи.

— Что везешь? — спросил он, видя, как в повозке что — то шевелится.

— Да купил вот чудище это! Супоросная. Намыкаюсь с ней, — сказал крестьянин.

В повозке и вправду была свинья. Из дырявого мешка торчало ее рыло. К чеке телеги был привязан конец веревки, которой свинья была опутана поверх мешка. Как только повозка тронулась, свинья захрюкала и начала метаться.

— Ну-ка, приятель, тебе все равно делать нечего, держи веревку, чтоб она нам не учинила какой пакости, — предложил крестьянин.

Потом он попросил у Кондарева закурить и, сунув сигарету в угол рта, так развеселился, что стал рассказывать, как покупал свинью у Московца и как с вечера выспался в кошаре, а потом, чтоб не терять день, тронулся после полуночи в обратный путь.

— Хорошо, что я тебя встретил, все не одному ехать. Говорят, теперь тут, в горах, лесные птички завелись, — заметил он, усмехаясь в темноте.

Огонек сигареты освещал только рыжеватые усы крестьянина, торчащие как колючки, да кончик носа с горбинкой. Продолжал шуметь дождик. Бурка запахла мокрой шерстью, все противнее воняло от свиньи. Шоссе вилось среди букового леса, и впереди ничего не было видно.

— Значит, хочешь получить место Николы Кынчева? — снова заговорил крестьянин. — Брат его — земледелец, притом кметом у нас был, вот их и уволили обоих.

— Я с ним не знаком. Просто узнал, что в здешних селах было уволено много учителей.

— Да, верно. И выглевского учителя тоже уволили. Теперь в горах действуют… Вот ты, приятель, говорил, что был в Софии, как ты понимаешь эти дела?

— Какие дела?

— Да все, что творится нынче. В прошлом году Стамболийский сказал царьку нашему: пущай себе царствует, а сам он простым народом управлять будет. У меня это как-то в голове не укладывалось, вона что и получилось. Спихнули его, власти лишили силком, а потом и зарезали.

— Народ его поддерживал, — заметил Кондарев.

— Народ — стадо, под палкой куда хочешь пойдет.

— Палка — это не все. Есть же у него и свои интересы.

— Так-то оно так, только ведь у кого каравай, у того и нож есть…

— А ты с кем?

— Я? Считай, дома я: с женой своей и ребятами.

Крестьянин нагловато поглядел на него, и Кондарев успел различить черты его лица, не бритого, наверно, с неделю. На вид ему было лет сорок. Узловатые руки подергивали вожжи, и мелкие лошадки с лоснящимися от дождя спинами трясли задами.

— А где ж ты служил, браток? — спросил Кондарев.

— В пятой дивизии.

— У Гевгели?..[121]

— А га.

— Как же ты вернулся с фронта?

— Да как разбили нас на Каймакчалане,[122] мы сразу же повернули оглобли и домой. Вот по сю пору и верчусь, словно пес по загону.

— Значит, рассчитываешь только на себя?

— Один господь бог над нами да черная земля под ногами.

После мыслей, с которыми он проснулся под дубом, среди векового букового леса, последние слова крестьянина прозвучали с отчаянной и мрачной силой. Кондарев почувствовал, как сердце его больно сжалось. «Так вот он какой — народ, душу которого я так хочу понять… Как же одинок он был на свете, как забыт остальными народами в пору своего неслыханного рабства, ежели так страшно выражает состояние своей души: «Один господь бог над нами да черная земля под ногами!» Да ведь это же отчаяние, самое безнадежное отчаяние и мрачная мистика…»- в каком-то упоении размышлял Кондарев, слушая сквозь дребезжание повозки, наполнявшее бодрыми веселыми звуками буковый лес, что говорит ему крестьянин. «О чем он говорит?»- вдруг вздрогнув, подумал он и с трудом оторвался от своих мыслей.

То было размышление вслух перед незнакомым человеком, когда в виде вопросов высказывались самые сокровенные думы: раньше хоть можно было понять, что и как, а теперь ничего не поймешь; говорят, будто деньги снова упадут в цене, а коли так, то поднимется в цене земля и зерно — его темный разум, дескать, так понимает, — а ты ученый, ты, должно быть, получше разбираешься во всей этой чертовщине… Только ведь вы, учите* ля, ничего не смыслите в торговых делах, а торговец хоть и смыслит, да не скажет. Теперь ежели у кого водятся деньжата, он должен покупать, а не продавать… А не слышно ли чего такого в Софии? Ох, и сукины же сыны сидят в банках — только и знают, что облапошивать нас с этими левами — разве простому человеку разобраться что к чему!..

Кондарев попытался разъяснить ему сложность этих вопросов, однако крестьянин не слушал его. Он не верил в неизменность и силу каких-то законов и привык искать щелочку, через которую удалось бы пролезть, а другие пусть сами о себе пекутся. Деньги, припрятанные в потайном местечке в доме, не давали ему покоя. Он собирался прикупить себе полоску земли и, наверно, уже вел торг с ее владельцем.

— С той поры как убили того толкового доктора в К., по сей день не нашли другого такого на его место, — заметил он, испытывая досаду от объяснений Кондарева.

— А зачем тебе понадобился доктор?

— Жена вот родила, а теперь ей что-то худо. Фельдшер сказал, чтоб я повез ее в город показать доктору.

И таким же манером, задавая вопросы и сам на них отвечая, он рассказал, что несколько дней назад жена родила ему пятого ребенка и вот теперь не может подняться.

— На здоровье нельзя жалеть денег, — заметил Кондарев.

— Верно, от всего есть лекарство. Стоит-то оно гроши, да знать бы какое!.. — И тут же заговорил о дожде. Хоть бы эта туча стала больше: уже с каких пор капли не упало!.. Теперь мысли его были заняты пахотой и севом — он позабыл о роженице, которой, наверно, было плохо. Отдавшись размышлениям, он время от времени похлестывал лошадей — видимо, чувствовал потребность в движении и поэтому размахивал кнутом.

В предутреннем сумраке из-за леса выплыл огромный клуб белого, насыщенного прохладной свежестью тумана и уплыл, разорванный в клочья. Повозка покачивалась, колеса с шипением подминали влажную прошлогоднюю листву. Как только выехали из лесу, дождь прекратился, небо поголубело. Земля, казалось, приоткрывала свои поры, лошади фыркали, а свинья притихла в своем мешке.

Разговор уже не клеился. В такие предутренние часы человек обычно перебирает свои мысли, а в один прекрасный день они бог знает чем обернутся. Может внезапно умереть жена, родившая ему пятерых детей, потому что сейчас лежит она парализованная и ни к чему уже не пригодная, а в селе после войны осталось столько здоровых вдов; может, завтра удастся прикупить земли, срубить тайком какое-нибудь дерево, незаметно отхватить у соседа одну-две борозды… А может, все кончится вздохом… «Если он знает, кто я и куда иду, то ему ничего не стоит выдать меня, подвернись удобный случай, а потом скажет: «Что поделаешь», и будет и у него тяжко на душе. Никому не хочет служить он… — размышлял Кондарев. — Я его понимаю, а он меня и знать не хочет, потому что все его только обманывали, и он продолжает идти по своей рабской тропке. Он не понимает, что его спасение — в широкой общей дороге. А это самое главное, что необходимо ему разъяснить. Янковы, ген ковы, ташковы называют таких, как он, голью перекатной и отворачиваются от них: даже когда он был ребенком, учителя отказывались воспитывать его, потому что был он сопливым и неотесанным!.. Бегут от народа, а говорят от имени масс!.. Чем можно его заинтересовать, привлечь на свою сторону?»- продолжал рассуждать Кондарев и, словно почувствовал радостное освобождение от чего-то, посмотрел на крестьянина веселым взглядом.

— Что за человек ваш новый кмет, толковый? — спросил он.

— Хуже янычара, будь он проклят. Мягко стелет — жестко спать.

— Из вашей деревни?

— Из нашей, да. До переворота жил в городе. Теперь, друг, воронята командуют, а вороны молчат, — крестьянин хлестнул лошадей и снова погрузился в молчание. Может, задремал или думал о чем-то своем. Левая лошадка споткнулась, и он обругал ее.

Они ехали среди полей. В предутреннем свете Балканский хребет рисовался стеной на фоне побледневшего неба.

Кондарев попытался привести в порядок свои мысли. «Что же я понял? — спрашивал он себя. — Что он заброшен всеми и отчаялся, ни от кого ничего не ждет. Разумеется, есть и другие крестьяне. Однако и то, что он говорил, еще не полная правда. Все, что было сказано, сказано для меня, и это чисто внешнее, а в глубине души своей он жаждет справедливости и уважения и вовсе не думает так… Вот он, крестьянский вопрос во всей его сложности! Почему же у нас все это рассматривается так книжно?»

В голове рождались все новые и новые вопросы, и он обещал себе взглянуть на них с другой точки зрения, другими глазами. «Нужно было полюбить того, кто даже не смотрит на меня, чтобы понять, чего мне недостает и каково предназначение партии… Вот в чем смысл единого фронта! Яснее ясного», — решил Кондарев, ощущая своим коленом колено крестьянина.

Въехав на гору, крестьянин остановил лошадей, чтобы дать им передохнуть. Свинья тяжко засопела. Тишина словно бы сгущалась перед рассветом. Сумрак быстро отступал вместе с необозримой тенью внизу, на равнине, и на небе теперь светилась одна денница. Все яснее вырисовывались межи, дикие груши на полях, кусты у шоссе, и, когда лошади снова тронулись, горы посинели и приоткрыли взору свои холмы и долины. Вскоре самый высокий гребень их окрасился нежным румянцем, а тихо шепчущий утренний ветер дохнул вдруг резким холодом, заставив Кондарева вздрогнуть. Он вспомнил, куда едет, и все, что свершалось в нем самом и вокруг, озарилось ярким светом. «Как мне легко и радостно! — сказал себе он, глядя на розовые пятна, появившиеся на плечах Балкан; ему показалось, что и сам он полон трепещущей радости этого утра. — Это потому, что я понял крестьянскую душу и землю эту, и еще потому, что сам я очень, очень крепко связан с нею. А то, что прежде мучило мой разум, приобрело новый смысл…»

Повозка съехала в низину и тащилась по склону холма, за которым укрылось село. У шоссе показались огороды, обнесенные плетнями. В них синели кочаны капусты, карминно краснели стручки перца и помидоры. Их освещало нежное утреннее солнце, и вокруг блестела роса.

— Ты давеча спрашивал про нашего кмета? Вот он, вишь, ни свет ни заря поднялся да пошел набирать себе овощей с людских огородов, — сказал крестьянин и подтолкнул локтем Кондарева.

По мягкому проселку, уходившему от шоссе, меж высокими плетнями шел огромный мужичище средних лет в накинутой на плечи безрукавке. На руке у него висела корзинка, полная только что сорванных овощей. Солнце освещало его толстую соломенную шляпу, бросало на прямые плечи лимонно-желтые пятна. Кондареву показалось, что он уже видел где-то эту фигуру, словно бы вырубленную топором, эту короткую шею и низкий, нависающий над глазами лоб с необыкновенно прямыми бровями.

Кмет сделал знак остановиться и неторопливо приблизился к повозке.

— Кого везешь, Шабан? — спросил он.

— Разве не видишь? Человека везу. Ну, доброе утро! — сказал крестьянин.

— Кто он?

— Да вот учитель. Нагнал его по пути от кошары.

«Хуже янычара», — вспомнил Кондарев слова крестьянина, как только встретил взгляд пестрых, с черными точечками внутри, стеклянно-прозрачных холодных глаз, который нахально проникал в сознание и вызывал в душе злобу и страх. Они напомнили ему глаза Александра Христакиева.

— Откуда ты и куда направляешься? — спросил кмет, остановившись у самого колеса повозки. Движением плеча он поправил сползающую безрукавку, потом спокойно поставил ногу на спицу колеса. Он был такой рослый, что голова его возвышалась над плечами К он дарева.

— Из-под Горна-Оряховицы.

Прямые строгие брови дрогнули, в пестрых глазах появилась насмешка.

— Вот как! Ну а куда путь держишь?

— Ищу себе место в селах.

— Ага, ищешь место… А ну-ка, слезай с повозки, дай разгляжу тебя поближе…

— Зачем слезать? Ты и так хорошо меня видишь.

Кондарев не мог оторвать взгляд от глаз кмета, которые говорили, что тот узнал его. Все его существо насторожилось, в голове билась одна мысль: надо мобилизовать всю свою волю, чтобы не поддаться злобе. Но сил на это не хватало, и рука начала расстегивать одну за другой пуговицы пальто.

Кмет повесил корзинку на чеку повозки, поднял свои широкие, как лопаты, обнаженные до локтей руки и неожиданно обхватил шею Кондарева.

— А ну, слезай, и нечего мне врать… Слезай, не то я сам тебя стащу! — проговорил он, и ехидная ухмылка раскрыла его белые зубы.

— Подожди, я достану документы, — дрожащим голосом прошептал Кондарев. — Сейчас, — добавил он и, сознавая, что этот миг запечатлеется в его памяти навечно, ловким ударом сорвал со своей шеи руки кмета, выхватил из внутреннего кармана пиджака револьвер и выстрелил в упор прямо ему в грудь.

Кмет резко пригнулся, словно отвешивая поклон. Лошади рванулись вперед, напуганные выстрелом и криком, раздавшимся из-под повозки. Нога кмета оставалась в спицах. Кмет вцепился в колесо руками и ревел, как огромный раненый зверь. Колесо забуксовало по настилу шоссе, и повозку перекосило. Кондарев выстрелил еще дважды в широкую согнутую спину и соскочил с повозки.

— Ах, погубил ты меня, ирод! — простонал крестьянин.

Кондарев обошел повалившегося навзничь кмета, огляделся и побежал по проселку между огородами…

8
Шесть часов пробирался он лесом меж сел Равни-Рыт и Выглевцы и лишь после полудня вышел через овраг, поросший кустами бузины и лопухами, к Босево.

На полях убирали кукурузу, и улицы села были безлюдны. Крадучись мимо плетней и остерегаясь, как бы его НС учуяли собаки, он подошел наконец к дому крестьянина, брат которого был в отряде Ванчовского. Из пристройки в глубине двора доносилось посвистывание рубанка, в побеленном известкой домике жужжала прялка. Низенькая калитка была заперта на железный засов. Кондарев отодвинул его и вошел во двор.

— Радковский, Стоян! — тихо позвал он и направился к пристройке. Хриплый голос Кондарева беспомощно прозвучал в узеньком дворике, усыпанном половой и коровьим навозом.

Из пристройки появился молодой крестьянин с рубанком в руках. Его русые волосы горели на ярком солнце. Он поднес руку к глазам, чтоб разглядеть пришедшего, и, как только узнал, пошел навстречу. На засученных рукавах рубашки, на коричневых грубошерстных штанах налипли стружки.

— А, здравствуйте, — сказал он, перекладывая рубанок в левую руку, чтобы поздороваться, но, увидев расстроенное лицо Кондарева и жалкую улыбку на его побледневших губах, быстро вынул свою руку из его ладони. — Что с вами, товарищ, почему в такое время? — спросил он, и в его светлых спокойных глазах Кондарев прочел сочувствие и тревогу.

— Ничего особенного, Радковский. Устал я очень. Все время шел пешком… Завернул к вам, чтобы передохнуть…

— Пожалуйте в дом. Но только чтоб не видел ребенок. — Радковский, стряхнув стружки, исчез в открытой двери дома. Прялка сразу же умолкла, и Кондарев услышал, как крестьянин сказал что-то жене.

Через минуту Радковский провел его через коридорчик в горницу, и там, стараясь быть спокойным и скрыть свою тревогу, Кондарев рассказал ему, зачем пришел.

— Нужного вам человека я найду, но день ото дня становится все труднее и труднее. В Выглевцах солдаты и конные жандармы. К нам в общину вчера тоже прислали троих. — Радковский помолчал и озабоченно потер ладонью лоб. — Письмо надо отнести?

— Письма нет… Надо устно. Кто он, этот человек, из ваших?

— Наш товарищ, замледелец. Сыровар он, потому его и пускают в горы. Никто не видел вас, когда вы входили в село?

— Никто. Я пробрался по оврагу.

— Этот человек сегодня убирает кукурузу, и я сейчас же должен сходить к нему, потому что вечером следят, — сказал Радковский и пристально поглядел на Кондарева. — Что это вы весь дрожите? — спросил он и улыбнулся.

— От усталости. Очень торопился. И всю ночь не спал… Сейчас, если можно, я бы прилег ненадолго. Дай-ка мне воды.

Крестьянин вышел, женщина в комнате за стеной принялась ворчать, но Радковский шикнул на нее и вскоре принес и поставил на стол зеленый кувшин с водой и чашку.

— Отдыхайте. Я опущу занавески. Смотрите, чтоб малыш не догадался, что вы тут, ребенок ведь… А я пойду, чтобы не терять времени, — сказал он, опустил перкалевые занавески на окнах, оглядел побеленную комнату, соображая что-то, и, кивнув, вышел. Хлопнула калитка, и в доме наступила тишина. За стеной, в сенцах, женщина что-то уронила на пол…

Кондарев прилег на кровать и укрылся своим пальто. Едва положив голову на подушку, он услышал учащенное биение сердца. Тело его продолжало дрожать. Вдруг у него закружилась голова и к горлу подступила тошнота. В памяти беспорядочно, без всякой связи мелькали то картина убийства, то места, по которым он шел, то какие-то отрывочные мысли и соображения. Но тут его слух уловил тиканье будильника на столе, и как только он его услышал, так уж больше не мог не слушать.

«Ошибка! Ошибка! Ошибка! Как ты мог? Как ты мог?»- настаивал будильник, и в зависимости от того, что думал Кондарев, будильник находил какой-то ответ. «Надо его чем-нибудь накрыть», — решил Кондарев, открыл глаза и хотел было встать, но женщина в другой комнате завертела свою прялку, и та, казалось, увлекла за собой весь дом. За нею понеслись и лошади на шоссе, и он снова увидел лежащего навзничь агонизирующего кмета с закинутыми за голову руками, корзинку с рассыпавшимися овощами и веселое утреннее солнце, осветившее противоположный холм. В огороде торчал прут с красной тряпицей, и эта тряпица, вобравшая в себя солнечные лучи, врезалась в его память, так же как козьи тропки в буковом лесу, куда он бежал, миновав огороды и речушку за ними. Потом — дорога через лес, вконец измучившая его вылезшими на поверхность корнями деревьев, какой-то сырой овраг в море лесов. Когда он шел по этой дороге, душа его переполнилась мукой, черной тучей сгустилась в ней злоба, и к нему невольно стали возвращаться старые мысли фронтовых времен, но мука не исчезла, напротив, она питалась ими, как жук древесиной…

Взгляд его шарил по комнате, в которой он уже бывал, но так ни разу и не успел ее осмотреть. Сквозь перкалевые занавески процеживалось теплое сентябрьское солнце. Стол с голубой скатертью, свисающей до пола, будильник, тщетно пытавшийся взять верх над прялкой, зеркало в деревянной раме и портреты на стенах принадлежали другому миру — такому спокойному и тихому, что, казалось, и не имели ничего общего с действительностью.

Не столько само убийство, сколько воспоминание о том просветлении, которое он ощутил перед случившимся, терзало его рассудок. Это просветление напоминало ему синие гребни Балкан на рассвете, с них он и упал в бездну ужаса и мрака… Не были ли обманом переживания той ночи?

Прялка неожиданно умолкла. На самом пороге яростно закукарекал петух. «Это невозможно, это невозможно!»- настойчиво твердил будильник… В соседней комнате проснулся мальчуган и попросил есть.

— Возьми себе хлеба из шкафа. И закрой его, — сказала женщина.

Кондарев представил себе, как сидит она на глиняном полу перед прялкой, раскинув босые ноги; белая косынка сползла на шею и приоткрыла тонкие и прямые темно — русые волосы. Такой он увидел ее в полуоткрытую дверь, когда Радковский вел его сюда.

…Итак, если бы он не посмотрел на кмета с такой ненавистью, это была бы капитуляция, а не борьба. Просто надо было выждать, но тот не ждал. Тот узнал его и схватил за горло, и это переполнило чашу; не было больше сил хладнокровно глядеть в эти глаза, видеть ехидную усмешку и чувствовать на своей шее живые тиски… В них обоих заговорила ненависть… А крестьянин со свиньей его не ненавидел, а презирал и терпел… «Погубил меня», — сказал ему вслед. Теперь его затаскают по судам и следствиям… Потеряет столько времени, изведет столько денег… Значит, нравственные страдания действительно очень велики, как утверждал минувшей осенью Анастасий, порабощенный светом… «Свет — это красота», — говорил и Христакиев…

Кондарева охватила лютая ненависть к ним обоим.

Чтобы застраховаться от метафизики, он намеренно всячески подавлял ее в себе. Устранил ее из своих «жизненных расчетов», а теперь вдруг, при первой же возможности, эти призраки воображения выползли на свет.

Мальчонка выскочил во двор, волоча мимо окна какую — то жестянку. Прялка снова увлекла за собой весь дом.

Иван вспомнил, что несколько дней назад на чердаке у Шопа у него возникла мысль, которая тогда довольно долго занимала его ум. Он вытащил из кармана записную книжку и прочитал:

«Очистите насколько возможно идею от неизбежного метафизического элемента в ней, чтобы остался только ее простейший, практический смысл, доступный даже для собаки, и эта идея станет значительной, весомой».

— Какая глупость, — прошептал он, сунув записную книжку в карман.

…Отравлен, отравлен еще с самой ранней юности, когда внушили ему отвращение к жизни и заставили искать спасения в книгах. Герои Булаира и Одрина,[123] шарманка в публичном доме «Два белых голубя», куда каждый субботний вечер мелкие чиновники, мясники и прочие отправлялись развратничать с дочерьми своих соседей из Кале, все эти христакиевы, джупуновы, Христина…

Он посмотрел на свои ноги, свисавшие до самого пола, на пыльные башмаки, затем его взгляд, поблуждав, остановился на фотографиях, висящих над столом. Радковский в солдатской форме в липовой резной рамке; его жена с младенцем на коленях; похороны (вероятно, свекра или свекрови) — снимок совсем выцвел. На переднем плане — поп у гроба с кадилом в руках, вокруг — опечаленные родственники. Вот так будет и с кметом, но более торжественно… Откуда он знал этого человека, где довелось им встречаться? Все обойдется, теперь кмет мертв, а тот, со свиньей, не знает моего имени… — подумал Кондарев. Потом вдруг, как это уже случалось сегодня, он вспомнил ласточек. Они сопровождали его, когда он пересекал сельский выгон, привлеченные тучей мошкары у него над головой. Он боялся, как бы этот птичий эскорт не привлек внимания какого-нибудь пастуха, и стал отгонять ласточек камнями, но те стрелой проносились возле него, нисколько не пугаясь, точно так же как сейчас в голове его проносятся самые разные мысли… И так же беспомощен он сейчас, а ведь считал себя хорошо защищенным от всяческих душевных потрясений…

В нем крепко засела злоба и грызла его, как ненасытный зверь, а рассудок его при этом — блуждал… Злоба — крайний предел, за которым начинается пропасть отчаяния, но ведь он же — Кондарев, фронтовик и нигилист! А там уже нет спасения, там все теряет свой смысл… Тогда выходит — прав Анастасий Сиров, а вместе с ним прав и Христакиев. Революция превращается в иллюзию, в напрасно пролитую кровь, и на ее место приходит… царство божие…

«Божие! Божие!»- подхватывает будильник, а прялка то останавливается, то снова начинает его нервировать, потому что мешает сосредоточиться и слушать, что происходит снаружи…

Нет, он еще не совсем потерял голову, если после всего добрался-таки сюда, чтобы уладить вопрос с отрядом. Убийство это припишут Ванчовскому и его людям, пошлют в горы карателей…

Он провел рукой по своему небритому лицу и вздохнул. Минуты тянутся убийственно медленно, и нет у него никакой опоры, нет!.. Если бы он продолжал свой путь пешком, все могло бы быть совсем иначе… Откуда он взялся, тот, со свиньей? «Один господь бог над нами да черная земля под ногами»…

Женщина вышла во двор и долго не возвращалась. Потом прялка снова зажужжала, а крестьянка запела. Значит, успокоилась, забыла о его присутствии. Так-то лучше. Как всякую женщину, ее пугают такие дела, и поэтому нельзя ей доверять. Она пела тихо, но до него долетали отдельные слова песни, которые он сразу же забывал. Потом голос ее стал громче, и, когда прялка остановилась, Кондарев ясно услышал целую строфу:

…Потянулся к ружью, чтобы выстрелить,
Да дитя проснется.
Потянулся, чтоб вытащить саблю.
Да дитя напугается.
И смело он поднял руки…
С нежной скорбью закончила она песню, и Кондарев невольно представил себе синие, враждебно смотрящие на него глаза крестьянки, взгляд, который она бросила, когда он входил сюда. Вероятно, оборвалась нитка и она ее связывала… «Дитя напугается… А что было раньше? И что это за дитя? — думал Кондарев, ощущая, как что-то оживает и поднимается в его душе. — Потянулся к ружью, чтобы выстрелить… Да, в те мрачные времена, под игом… потянулся к ружью, чтоб выстрелить, но ребенка… испугался. Или как это? Ну ладно, пусть не так… Дитя спало, и ради него он не посмел, и… и ему связали руки… А, понимаю! — воскликнул он про себя, поняв вдруг смысл. — Да ведь это совсем как со мной сейчас… Не ребенка, а самого себя я напугал… И вот на тебе — царство божие, совесть, страх, старые призраки… Что я делаю? С кем я? Неужели снова один с самим собой?» И он напряг слух, чтобы услышать продолжение песни, но крестьянка перестала петь.

— Генчо, иди сюда, родненький, прогони кур, чтоб не лезли в дом. Кышш! — крикнула женщина и что-то швырнула в сенцы.

Куры закудахтали — видимо, малыш стал их гнать.

«Так оно и есть, я был одинок, один на один с собой, я просто не понял этого и упивался просветлением. Все мне казалось ясным, а ведь это была только поэзия, теперь же дошло до дела, и вот он — ужас… Да, дело и ужас…* Женщина снова запела. Он напряг слух и страстно, с надеждой вслушивался в песню сквозь жужжание прялки:

…Уздечка у него позлащенная.
Стремена посеребренные.
Седло голубое, атласное.
Подгоняет коня-ласточку…
Что это за конь-ласточка? Кто на нем едет? Где он его видел, откуда знает? Не в детских ли снах? Не про него ли пела ему мать, убаюкивая? Не несся ли он прошлой ночью на этом самом коне?

…На небе ясный месяц,
Ясный месяц со звездою…
Он вндел себя пробирающимся в черной тени леса, видел и этот месяц и денницу над вздыбленными Балканами. Вот вечерний ветерок прилетел из далеких диких лесов, чтобы обласкать своим теплым дыханием его лицо. Вот заснувшая околица села с бледными, как лик мертвеца, домишками, и родничок под дубом, где он слушал шепот своих мыслей, и белая мгла, выползающая навстречу повозке… Как призраки бродят там рабы и гайдуки. И эти тени, и конь-ласточка, мчащий неизвестного молодца, и связанные руки героя-юнака — разве это не самое ценное, самое верное и самое правдивое в этой стране?

Иван почувствовал, как что-то сжимает грудь, но не понял, что плачет и что слезы эти возвращают его к жизни. Он плакал беззвучно, лишь тело сотрясалось под коротким летним пальтишком.

Вдруг кто-то толкнулся в дверь комнаты и щеколда чуть отодвинулась.

— Генчо, иди сюда! Вернись, говорю! — испуганно закричала крестьянка, и Кондарев догадался, что ребенок пытается открыть дверь. Мать подбежала к нему, но мальчик успел просунуть внутрь свою неровно остриженную головку, и Кондарев увидел его большие испуганные глаза. В ту же минуту женщина схватила мальчугана и заперла дверь.

— Мама, что это за страшный человек? Почему он лежит там? — допытывался он.

— Молчи, молчи! Какой человек тебе привиделся? Никакого человека нет, просто я свалила на кровать одежку… Пошли, сыночек, покрутишь мне прялку, а я тебе налью крушеницы, — сказала крестьянка и быстро захлопнула дверь другой комнаты.

Под окном раскудахтались куры, за стеной снова завертелась прялка… Слова ребенка ошеломили Кондарева. «Во имя тебя, ради тебя стал я страшным. И тот, из песни, тоже был таким, ради тебя дал связать руки свои», — мелькнуло у него в мозгу.

Он встал, задвинул дверную щеколду и сделал несколько шагов по комнате. В зеркале, висящем на противоположной стене, он увидел свое измученное лицо. Лоб стал как бы еще выше, взгляд обратился внутрь, в себя, и глаза, широко открытые, созерцали вовсе не окружающий мир… Радковский задерживался. Солнце клонилось к закату, за навесочки уже были в тени, на улице поскрипывали телеги, люди возвращались с поля.

Прошло еще полчаса, и хлопнула калитка. Кондарев отогнул краешек занавески и поглядел во двор. Это был Радковский. Едва завидев его, Кондарев решил, что он не сумел уговорить своего человека отправиться к Ванчовскому. Но когда услышал, как он громыхнул дверью и тревожно позвал жену, понял, что весть об убийстве уже дошла и сюда, хотя в Босеве телефона не было.

Радковский быстро вошел и сел на стул.

— Все уладилось. Человек ушел, — тихо сказал он. — Но вам, товарищ, в этой одежде нельзя выйти из села. Лучше я вам дам другую, а вашу положите в мешок…

— Почему? Разве меня кто-нибудь видел?

— Да нет. Но ведь мы должны быть осторожны. Мой малец видел вас, жена сказала, и поэтому… Когда вы переоденетесь, я его обману — скажу, что приходил дядя его из Выглевцев. Так-то оно вернее будет. — И он поглядел на Кондарева холодно и со страхом.

— Ладно, Радковский, неси одежду! — сказал Кондарев, делая вид, будто не замечает, что происходит с крестьянином.

Через несколько минут, переодевшись в драную деревенскую одежду, в колпаке и с мешком за плечами, в котором, кроме его одежды, был хлеб и кусок брынзы, Кондарев благополучно выбрался по оврагу из села и направился к городу…

9
В конце августа, после смерти умалишенной матери, как только отремонтировали и покрасили обветшавший за долгие годы дом, Александр Христакиев оставил свою квартиру на Офицерской улице и переехал с молодой женой в дом отца, занял там самые лучшие комнаты, выходящие окнами во двор.

Судебные процессы поглощали большую часть его времени. Ему осточертело выступать с обвинительными речами против арестованных крестьян, которые входили под конвоем в зал суда, сопровождаемые адвокатами и родными, до смерти надоело выслушивать ходатайства, прошения и составлять обвинительные акты. Он хотел поскорее покончить с этими неприятными делами, чтобы отдаться наконец личным делам и заботам.

Он знал, что среди коммунистов существуют разногласия, и внимательно следил за тем, что происходит в стране. Оппортунизм Янкова беспокоил его больше, чем деятельность Кондарева, который, по имеющимся у него сведениям, связался с анархистами и с отрядом выглевского учителя. Каждый день приносил Христакиеву новые неприятности. В полицейских участках забивали до смерти крестьян, и он вынужден был покрывать эти преступления. Каждый день приходили тревожные сведения из сел, ежедневно всякий сброд — бездари и глупцы донимали его ходатайствами и просьбами, пытаясь внушить ему, будто они делают это из чувства человечности, а в действительности же брали взятки у арестованных. Ходатайствовали и Каракунев, и тозлукский землевладелец, и кмет Гуцов, и даже Никола Хаджидраганов, но самым большим взяточником был Манол Джупунов. Не так давно он ввалился к нему в кабинет, выставив вперед левое плечо, словно преодолевая невидимое сопротивление, и, сбив по-простецки набок шляпу, стал жаловаться, что его батрак с виноградника, на освобождении которого он так настаивал, бросил все и сбежал. Потом вытащил из кармана жилетки бумажку и прочел имена двух мятежников. Об одном из них уже было известно, что это связной отряда, а второй стрелял в солдат. Нельзя ли наказать их полегче? Брат одного из них пользуется большим влиянием, он может им пригодиться: времена, мол, наступили такие, что надо быть поосмотрительней с людьми.

Александр Христакиев играл со звонком, лежавшим на письменном столе, и думал: до чего же распоясался этот обирала. Пользуясь тем, что он его старый приятель и друг их семьи, Манол прослыл героем дня. Сперва он ходатайствовал за своего батрака, затем за своих испольщиков из Равни-Рыта, потом еще за десяток крестьян. Александр Христакиев отказывал или удовлетворял просьбы — в зависимости от случая, потому что в один прекрасный день эти подлые души должны будут выбрать его народным депутатом, и он делал вид, будто не замечает, как они облапошивают людей. Пускай богатеют. Богатство — это авторитет и власть, но эти люди ради денег готовы продать власть и залезть в помойную яму… Ума их хватало только на это. Они не понимали, что сами набрасывают себе петлю на шею. Нет, никогда этот сброд не станет господствующим классом в стране!

На этот раз он резко отказал Манолу. Тогда «старый приятель» решил, что неловко брать взятки ему одному, а крестнику его оставаться при пиковом интересе!.. Пробормотав нескладно, что дело, мол, правое и люди отблагодарили его, — не мог же он отказаться, да вот неприятно ему, что сам-то не отплатил за услугу, и чувствует-де свою вину, — он положил на стол пачку банкнот.

Христакиев в бешенстве ударил его этой пачкой по лицу и чуть не вышвырнул пинком вон. Даже полчаса спустя мышцы на левой ноге продолжали дергаться…

В начале сентября, когда дел стало меньше, он обнаружил однажды утром у дверей своего кабинета Тотьо Рачикова и Миряна. Из устной жалобы и полуграмотной речи ходатая он понял, что Манол закрыл кредит в банке своему компаньону, чтобы сделать его неплатежеспособным по договору на мельницу. Из ста тысяч левов он распорядился выплатить только пятьдесят, заявив банку, что больше не может давать за него поручительства. Мельница была построена, однако Миряну теперь не принадлежало ничего, кроме земельного участка. Манол потребовал, чтобы он продал ему и его или же купил всю мельницу. Это надувательство надлежало разобрать в гражданском суде, так как не было возможности завести уголовное дело. В кабинете Мирян плакал, как ребенок.

Поглощенный заботами, Христакиев по сей день не находил времени заставить своего приятеля выплатить Миряну хотя бы полную стоимость земельного участка и старой мельницы. В городе возобновилась борьба между девятоиюньцами и старыми партиями; профессор Рогев и Абрашев снова были тут — необходимо было решить, с кем идти. Тревожило и сближение земледельцев с коммунистами, восстановление земледельческих дружб, тайные собрания, устраиваемые по ночам и несмотря на полицейский час и патрулирование. Единый фронт начинал его пугать, потому что на предстоящих выборах земледельцы в союзе с коммунистами могут помешать его избранию в народные депутаты. Ежедневно газеты писали о столкновениях с полицией, открыто говорилось о восстании. В довершение всего в конце августа сожгли его чудесную виллу. Христакиев разъярился и, поскольку считал, что в этом замешаны коммунисты, приказал своим доверенным людям поджечь их клуб. Не было больше смысла выбирать средства!.. Что могут сделать несколько отчаянных голов при наличии усиленного гарнизона и полицейских сил? Ну, вывесят в нескольких селах на день или на два красные знамена… Эти люди не видят, что подобная тактика ведет к уничтожению коммунистической партии, а именно это становилось все более и более необходимым.

В субботу, десятого сентября, рано утром, позавтракав в комнате своей покойной матери, превращенной теперь в столовую, Александр Христакиев приготовился идти в суд и приказал служанке почистить ему пиджак. Антония еще спала, а отец отправился на рынок.

В это утро столовая почему-то напоминала ему последние часы жизни его матери. Перед самой смертью у нее наступило просветление, словно безумие, напуганное смертью, выпустило из своих когтей страдалицу в последние мгновения ее жизни. Живой скелет, при воспоминании о котором по телу невольно пробегала дрожь, она вдруг заговорила вполне разумно, в полном сознании, что умирает, моля супруга и сына о прощении. Жутко было слышать из этих иссохших уст благословения, видеть огонь вернувшегося разума в пустых, совсем потухших глазах, страшную руку, которая поднялась и перекрестила их обоих. Александру это показалось предупреждением свыше. Быть может, и его собственная жизнь закончится однажды таким же помешательством?! Он злился на отца за то, что тот не захотел устроить столовую в какой-нибудь другой комнате. Правда, это помещение, соединенное дверью с кухней, было очень удобно и в свое время предназначалось именно для столовой, но неужели же старик настолько недогадлив и черств душой?..

— Какая-то крестьянка с детьми дожидается вас во дворе, — сообщила служанка, подавая ему пиджак.

— Сто раз тебе говорил — отсылай их в суд! У тебя не голова, а решето!

— Да она вошла и не хочет уходить, — сказала служанка.

Христакиев вырвал из ее рук пиджак, пересек гостиную и вышел во двор.

На вымощенной позеленевшими каменными плитами дорожке, ведущей к воротам, стояла небольшого роста крестьянка с привязанным за спиной младенцем, надрывавшимся от плача. Второй ребенок, мальчик лет трех, держался за ее подол. Кончики черной косынки свисали по обе стороны ее тонкой, еще молодой шеи. Ноги, обутые в большие царвули, сделали нерешительный шаг в его сторону.

— Что тебе надо? — сердито спросил он.

Черные живые глаза крестьянки горели такой страстной уверенностью и надеждой, что он окончательно вышел из себя.

— О муже своем, господин прокурор, о хозяине пришла…

— Что с мужем?

— Под арестом, уже полтора месяца… Потому я и пришла, господин…

— Такие дела так не решаются. Существует порядок. — Александр подошел к калитке и взялся за бронзовую ручку, но крестьянка загородила ему дорогу.

— Выпусти его, ваша милость, дай тебе бог здоровья. Мало с нас нашей бедности, так еще эта напасть! Никого больше у меня нет, господин, из дальнего села я, одна — одинешенька осталась. Отпусти его, ведь руки-то мои словно камнем придавило. Господь дал нам деток, а кормить» то их как?

Он смерил ее взглядом. Два аршина! Просто удивительно, как родила детей-то!.. Мальчик прижимался к ней, держа в свободной руке половину сайки. Глаза его, черные и дикие, смотрели на него не мигая.

Кто послал эту женщину, кто внушил ей, что ее мольбы и вида детей будет достаточно для того, чтоб отпустить ее мужа? Какой-нибудь сосед* какой-нибудь глупый адвокат? Или сама она так глубоко верит в свою правду? Дети, видите ли, будут голодать! Каждый день разные люди досаждают ему такими же просьбами, но простодушие этой крестьянки вдруг разозлило его, а не растрогало. Что за народ! Единственная ценность для него — дети, земля, вол, здоровье, а такие понятия, как закон, государство, гражданская совесть и обязанность, вообще отсутствуют в сознании…

— Вам бог не должен был давать детей, — сурово сказал он и, дернув за ручку, вышел на улицу.

«Да, таким бог не должен давать детей. Отвратительно, что все на этом свете так плодится! Будь моя воля, я бы приказал кастрировать всю эту темную массу — цыган, татар и малоазиатских пришельцев, чуждых по крови нашему народу, я бы оставил только красивых и достойных. Бог — это красота!..»

Он вслушался в легкое поскрипывание своих замшевых ботинок, почувствовал удовлетворение от своего сильного, молодого тела, от того, что идет легко и резво, от сознания, что мысль его уверенна и ясна, что он прокурор и все вокруг знакомо ему и подвластно.

Солнце освещало одну сторону главной улицы. В чистом утреннем небе, еще полном летнего веселья, летали ласточки, в витрине какой-то лавки ослепительно сверкали стекла фонарей и ламп, остро пахло мануфактурой и дегтем.

«Никак мы не научимся думать о своем государстве. Да и есть ли у нас общество как таковое?» — продолжал рассуждать Христакиев, шагая по тротуару и с удовольствием приподнимая шляпу в ответ на приветствия.

Выйдя на верхнюю площадь, встретившую его шумом субботнего базара, он наткнулся на Кольо Рачикова. Гимназист доедал пончик, рассеянно глядя на лотки с овощами; казалось, он еще не совсем проснулся и не знал, что ему делать.

— Доброе утро, господин Рачиков. Вкусные пончики? — задорно спросил его Христакиев.

Кольо вздрогнул.

— А, да. Вкусные, только масло несвежее, — сказал он, торопливо вытер руки носовым платком и сунул его в карман.

Христакиев заметил, что гимназист поглядывает на него недружелюбно, и быстро отвел взгляд.

— Что вы делаете на базаре в такую рань? Тут нет ничего интересного для вас. Проводите-ка меня до суда — расскажите, как живете. Ведь у вас нет срочных дел?

Дел нет, но старик велел сидеть в конторе. Приходят крестьяне, и, если он напишет им какое-нибудь заявление, ему перепадет на сигареты. Однако, несмотря на денежную выгоду, ему там не сидится, потому что он не любит судопроизводства… Неожиданная встреча, очевидно, разволновала Кольо, приглашение польстило ему, но все же он принял его сдержанно.

— Вы и меня не любите из-за судопроизводства. Предпочитаете природу, — сказал Христакиев.

— Истина — в природе. В ней и во снах…

— Во снах? — Христакиев положил руку на плечо гимназиста и заставил его идти рядом.

— Возможно, вам это кажется смешным, но это так. Истина есть только в жизни души. Все остальное не имеет никакого значения, — отрезал гимназист.

— Ого, вы ищете истину? А на что она вам? Ни одно живое существо не занимается таким бесполезным и безнадежным делом. Истина, возможно, обретается где — то на краю космоса. В таком случае что общего имеет с нею наша действительность?

— Действительность, окружающая нас, может быть ложной. Тем лучше. Как раз поэтому я и ставлю выше ее душевную жизнь. Разуму едва ли доступно истинное познание, — ответил Кольо.

— Часто вы видите сны?

— Не часто. Нормально. Однако именно в снах я познал самые важные истины. И не только в снах, наяву тоже… вдруг вот поймешь, что один цикл времени окончился, начинается другой… Пришел конец чему-то, окончилось оно… — Кольо распалился и начал сильно жестикулировать.

Христакиев весело засмеялся.

— Вы страдаете оттого, что лето окончилось и надо ходить в гимназию. Оттуда все эти прозрения!.. А вас все еще мучит красота? — спросил он и вдруг понял, чтозадал этот вопрос не потому, что вспомнил разговор на винограднике, но потому, что не мог забыть жестоких слов, которые сказал крестьянке. Он перестал улыбаться и невольно ускорил шаг.

Кольо ответил с еще большей горячностью, что теперь красота его не мучит так сильно, поскольку он уже разрешил этот вопрос. Нет, она вовсе не милое неведение и сладость души! Она — бог, сама истина, и он, Кольо, мог доказать это с помощью искусства. Именно через красоту мы воспринимаем мир, и можно сказать, именно благодаря ей мы и живем…

Христакиев даже приостановился, но юноша не заметил этого.

— Браво, Рачиков! Совсем недавно я сам сказал нечто подобное. Да, красота — это и есть бог, я целиком с вами согласен. Браво! — повторил Христакиев и сжал плечо Кольо. — А некрасивое, как вы считаете, тоже истина?

— Вопрос в том, что называть некрасивым.

— Некрасивое — это и есть некрасивое, уродливое, нездоровое.

Христакиев развеселился. Этот доморощенный эстет и будущий поэт был точно такого же мнения. Ежели красота — это бог, то этот бог не может давать детей крестьянке ростом в два аршина. Он благожелательно посмотрел на засаленную фуражку у своего плеча, на тонкое, почти прозрачное ухо юноши. Кольо, казалось, почувствовал этот взгляд, сразу же снял фуражку и сунул ее под мышку.

— Для вас, как я понимаю, важна только форма, — сказал он. — А некрасивого, пожалуй, нет. То есть не то что его вообще нет, но оно имеет свой смысл, и как только человек задумается над этим, выходит, что оно есть часть прекрасного, поскольку оно есть часть жизни… Важна мера душевности, содержание…

Христакиев помрачнел. Христианский анархизм! Парнишка понимает красоту как нравственную идею, а это — самое глупое и опасное понимание. И для него, как и для простой крестьянки, ничто другое не имеет значения, кроме собственных забот и природы. Этот философ забавляется собственными выдумками вперемешку с самыми разными идейками, вычитанными в книжках. И чего он привязался к этому ребенку? Уж не ждет ли от него оправдания своего поступка?

— Я — язычник, Рачиков, и совсем иначе смотрю на эти вещи. Помните, что я вам говорил на винограднике? Кроме ваших поэтических идей существуют и другие, государственные идеи, — сказал он строгим, внушительным тоном, вынимая свои золотые часы и элегантно открывая их блестящую крышку.

Они уже дошли до здания суда. Кольо молча надел фуражку.

— Сожалею, но у меня нет времени разъяснить вам ваши заблуждения. Вы мне очень симпатичны, и я с удовольствием прогулялся бы с вами и продолжил наш разговор… Виллу мою, как вам, наверно, известно, сожгли, — добавил Христакиев, почувствовав, что Кольо как-то сник и враждебно молчит.

— Да, знаю. На днях ходил туда, смотрел. Очень красивая была… Да, вы ведь теперь прокурор… Ответственная работа…

Христакиев сделал вид, что не понял намека. Да, вы прокурор, и ничего удивительного, что вашу виллу сожгли! Так вам и надо, раз вы прокурор!.. Он нахмурился и, не подавая руки, небрежно, одним кивком головы попрощался и вошел в здание суда. Опомнится ли когда этот молодой человек? Повсюду недостаток гражданского сознания, повсюду презрение к законам и государству, врожденная враждебность к власти. Какому богу поклоняется этот народ?

И без того плохое настроение ухудшилось еще более, когда он поднялся по грязной лестнице в суд. Его удивляло, что с тех пор, как он стал прокурором, он позабыл даже кое-какие свои интимные мысли, до такой степени его внимание и энергия были теперь направлены на укрепление авторитета власти. «Юстиция фундаментум регнорум эст!»[124] — вспомнил он и приободрился, представив себя римским магистратом среди варваров. Но вопреки убежденности, что все, что он делает и думает, непогрешимо, несмотря на усилия сохранить спокойствие и не поддаваться неприятностям, эта суббота оказалась для него очень тяжелой, и вечером, после всего пережитого еще и в суде, Христакиев вернулся домой подавленный и мрачный.

10
В тихой маленькой гостиной, оклеенной новыми кремовыми обоями, под белым веселым потолком жена склонила голову над вечными пяльцами. Христакиев бросил на нее недовольный взгляд. Ее черные прямые волосы снова были перевязаны синей ленточкой. Ну что за дитя: ничем серьезным с ней и поделиться нельзя.

— Алекси, он действительно сошел с ума, этот Хатипов?

— Оба помешались!

Он думал в эту минуту о крестьянине, который сегодня в полиции, когда ему показывали фотографию Кондарева, молчал и пожимал плечами, и о полученном сегодня же приказе министра внутренних дел арестовать видных коммунистов в К. Его не столько поразил приказ, сколько убийство кмета. Все это вместе означало, что опасность новых мятежей налицо, иначе правительство не прибегало бы к таким мерам, но убийство, совершенное таким жестоким образом (крестьянин подробно все рассказал), привело его в замешательство… Выслушав описание внешности убийцы, Христакиев приказал взять у городского фотографа снимки молодых мужчин и положить среди них фотографию Кондарева. И когда крестьянин понял, что перед ним прокурор и что он сам тоже будет арестован как соучастник, — продолжай он хитрить, — он решительно указал на Кондарева…

— И что, теперь его отправят в сумасшедший дом, Алекси?

Христакиев неопределенно кивнул. Вопросы жены раздражали его.

Его не пугало, что, может быть, готовится покушение на его собственную жизнь, не угнетало сознание, что самое трудное еще впереди. Скорее всего он просто устал. Сентябрьский вечер был душным, ужинал он без аппетита, разговор с отцом не принес ему успокоения. Старик смотрел куда спокойнее на все эти дела: со времен Стамболова в Болгарии случалось столько политических убийств и беспорядков, чему тут удивляться?.. Мы до такой степени пропитались отрицанием всего и вся, так притерпелись к окружающей нас дикости, что уже не способны видеть грозящей опасности!..

— Говоришь, поколотил отца? Но он, может быть, и не сумасшедший. Ведь может, да?

— Да, это не доказательство…

Антоанета улыбнулась, но Христакиев и не взглянул на нее. Он сидел на массивном старом диване, покрытом новым зеленоватым чехлом, в сорочке и галстуке, несмотря на духоту, вытянув ноги и закинув руки назад.

Напрасно он рассказал жене о свихнувшемся молодом Хатипове… Утром перед дверью кабинета его поджидал бывший околийский начальник. Он настаивал на том, чтоб арестовали его сына и отправили в психиатрическую лечебницу, потому что, вернувшись из Софии, тот буйствовал, распродал библиотеку, бил его, нес несусветную чушь… И обо всем этом старик рассказывал усмехаясь, с циничной откровенностью. Христакиев выставил его. Мало у него других дел, чтоб еще заниматься сумасшедшими!..

Откуда же эта беспокойная неудовлетворенность и тоска, желание совершить что-то дерзкое, перевернуть все вверх ногами и забавляться причудливыми тенями, как он, бывало, делал, когда на него находило «свинское настроение»? Не от сознания ли собственной беспомощности? А может, он обязан этим материнской крови? Еще шаг, и «юстиция фундаментум» полетит ко всем чертям и ее место займут душа и сны Кольо Рачикова — неумолимая, разрушающая разум сила; человек тысячелетиями пытался обуздать ее законами и общественными нормами, во имя которых воздвигал алтари, но она повергала его в ужас и смирение.

Христакиев поглядел на стоявшую в углу виолончель. Давно он не играл.

В дверь постучали. Вошел отец, в жилете, в больших шлепанцах, с порыжевшими от табака усами, переевший, как это повелось в последнее время, и совершенно забывший умершую. Лохматые брови отбрасывали тень на его глаза.

— Надо созвать своих людей и обсудить меры, которые следует принять жителям города, — заговорил он.

— Разделим новое оружие. Вооружим и белогвардейцев, — сказал с досадой Христакиев, слыша астматическое дыхание отца.

— Если не пресечь агитацию в селах и не переловить коммунистических дружбашских агитаторов, ничего не получится. Переодетые в крестьянскую одежду коммунисты ходят по деревням и мутят головы дружбашам. Наши люди на селе должны стать глазами и ушами властей. Особенно кметы.

— Кметов убивают, — заметил молодой Христакиев.

Старик прошелся по комнате, но не сел.

— А почему их убивают? — спросила Антоанета.

— Это так, к слову пришлось… Как продвигается твоя вышивка. Тони, успешно?

Александр не выносил улыбки, с какой отец обращался к Антоанете. Каждый старик перед молодой женщиной, даже когда она ему приходится снохой, сам того не сознавая, держится как кот.

— Посмотрим, — сказал он и умолк. Старик пожелал им доброй ночи и пошел спать.

«Рассчитывает на административные меры, поскольку не отдает себе отчета в действительном положении вещей. Села — это дебри. Что можно там сделать с двумя — тремя жандармами? Повсюду бурлит… В конце концов, все решится уже в нынешнем месяце, так или иначе*.

Христакиев встал, достал из буфета коньяк и налил в бокал для вина. Жена взглянула испуганно, но, встретив его холодный взгляд, быстро опустила голову.

Алкоголь приободрил его и подстегнул мысль. Ему не давал покоя тот, кто убил кмета, и не потому что убил, а потому, что безвозвратно перешел на другой берег, к темной массе батраков, чтобы увлечь ее своими иллюзиями о счастливом муравейнике! И тут, как в России, погибнет свобода духа, здравый смысл, и тут будет идиотски ухмыляться любой неуч, которому все разъяснят и для которого уже не будет никаких тайн на свете… Если бы он мог одним ударом раздавить этот сброд! Но он боится его, боится… Страх этот растет с каждым днем его прокурорства, с каждой обвинительной речью, с каждым новым приговором, и чем больше узнает он народ, тем больше отдаляется от него. Жалкие остатки его народа, сборище низших pacl Разве можно назвать народом это племя? Оно лишено национального самосознания, у него нет потомственной интеллигенции, нет исторической концепции относительно себя и своего места в мире… Даже он сам чувствует в крови своей его разрушительную стихию и иногда не может от нее освободиться…

Христакиев выпил и снова наполнил бокал. Ему стало жарко, и он снял галстук. Окно за его спиной было полуоткрыто, он широко распахнул его, белый кружевной занавес взвился от порыва сухого, горячего ветра. С юго — запада шла волна горячего воздуха, над городом стоял смрад, от реки ужасно воняло…

Всегда так было, и не только в этой стране; представление о совершенном обществе — только представление. Человек — свинья, и таким он будет всегда, и жизнь его аморальна: мутная вода, увлекающая за собой все, озаренная светом самой большой на свете лжи — светом красоты. И мы любим мир не из-за его совершенства, а из — за этой красоты. Самое страшное зло совершил тот, кто первый обратился к нравственным категориям. Только больным, неполноценным, слабым и преступным субъектам нужны они. Здоровое животное не нуждается в нравственности, его нравственность в его здоровье, в его инстинктах и функциях…

Взгляд Александра снова остановился на виолончели. Ему захотелось взять ее в руки. Музыка позволяла вернуться в свой внутренний мир, удовлетворяла потребность созерцать в себе самом вечность. По крайней мере освобождала на какое-то время от предметного мира фактов. О, есть нечто, существующее в нас, неподвластное логике и разуму, а все остальное просто случайность! Этот юнец, ищущий истину в снах, в чем-то прав! Мы исчезаем в объективном мире, а он — в нашем созерцании… Всего один-единственный шаг, и впадаешь в самые страшные противоречия… А не опровергает ли он посредством музыки самого себя, того Христакиева, прокурора, каким его знают другие? На эту пропасть он глядел без всяких угрызений совести — тайна наслаждения жизнью состоит в умении наслаждаться противоречиями!.. Он горько усмехнулся и встал.

Прежде чем снять чехол, он взглянул в окно и увидел на горизонте далекую молнию. Сквозь кружевной занавес промелькнуло рубиновое облако такой абсолютной чистоты, что в душе Христакиева что-то дрогнуло и зазвучало си — широкое, но сдержанное, задыхающееся от боли и нетерпения, сжигающее, как страсть.

Жена отложила пяльцы и скрестила на коленях руки.

Виолончель сверкнула корпусом, как огромное насекомое, когда Христакиев, устроившись на низком стуле, опустил смычок.

— Погаси лампу, — приказал он.

Лнтоанета встала, голубиной походкой подошла к круглому столу, надула по-детски щеки и дунула в стекло; следя за ее движениями, он невольно облизнул губы.

Виолончель застонала в темноте и наполнила комнату звуками боли. Единым ударом смычка Христакиев нашел интонацию для первой же фразы. Перед глазами его стояло рубиновое облако…

Одиночество и лихорадочная неудовлетворенность, душевное помрачение, отчаяние. Мир — это бесконечный лабиринт, в котором ум беспомощен… Все вокруг фиолетовое. Это меланхолия… Фиолетовый свет — единственный, в котором душа парит… Как сладостно безнадежен и ровен он — словно огромная река, течение которой даже неуловимо глазом. Неужели так будет до самого конца? Неужели все эти ре бемоль уносятся к мрачным берегам, где поджидает всех страшный Харон? Нет, вот, кажется, какой-то утопающий последними усилиями выбирается из гибельного глубокого течения этой жуткой реки… Душа сопротивляется, не хочет, чтобы ее увлекла и поглотила безнадежность. Она борется, объятая безумной тревогой, бежит, старается выбраться из ледяного течения, искушающего ее вечным покоем, жадно ищет другой луч, другой свет — рубиновый свет облака, далекий горизонт надежды, бескрайний горизонт, откуда взойдет торжествующее солнце!.. О, как она хочет быть свободной и сильной!.. Ее разрывающий сердце крик вылетает из лона инструмента, как из преисподней, и то теряется, то поднимается в неуловимом течении. Душа повсюду, повсюду витает — в комнате, над всем миром, от звездной Вселенной до темных, горячих недр земли — и вот выбралась на спасительный берег, она еще дрожит, озирается, боится, чтобы то, от чего она спаслась, не настигло и не похитило ее. Постепенно она успокаивается нежным адажио в воздушном покое, окружившем ее…

Снова сверкнула молния, и снова Христакиев увидел облако, на этот раз огромное, как гора венецианского стекла цвета вермута. И жену свою увидел, удивленную, зачарованную…

Нет, не этот цвет, а рубиновый. О, и рубин тоже ложь, но он опьяняет. Торжество опьянения! Только оно приближает нас к истине, через опьянение приходит познание, безрассудная сопричастность явлениям… И вот душа пирует, а разум начинает восхищаться и служить ей — изрекает парадоксы, становится остроумным, отказывается от поисков вечной истины… Становится шутом!

Вдруг кружевной занавес сбился в пену в верхней части окна, захлопали оконные рамы, и вместе с ворвавшейся горячей волной над городом затрещал сухой гром, и зеленоватый свет плеснулся в комнату. В тот же миг, будто сраженный молнией, задребезжал на столе медный кувшин и скатерть заколыхалась, словно развевающийся подол платья.

Антоанета кинулась затворять окно. Во вспышке следующей молнии Христакиев увидел ее оголившееся бедро, стройную ногу, пряжку подвязки, холодно блеснувшую на смуглом теле. Натиск бури был так силен, что жена его не могла справиться с окном. Полы ее капота распахнулись, буря разметала их, и они обвились вокруг ее бедер.

Он оставил виолончель и, подойдя к ней, из-за ее спины нажал на обе створки окна и затворил их. Новый, еще более сильный удар грома потряс город, и в блеске молнии Христакиев увидел тонкую, изящную шейку жены. Она испуганно прижалась к нему, и он почувствовал тепло ее трепещущего тела. «Опьянение, которое приобщает нас к познанию…» — промелькнуло у него в мозгу, пока он расстегивал пуговицы на ее одежде. И когда снова блеснула молния и озарила голубоватым светом обнаженное тело жены, напряженное, как смычок, и он встретил ее испуганные, лихорадочно выжидающие глаза, полные сладостно подавляемого ужаса, он с внезапной страстью жадно обнял ее и, целуя плечи, понес ее в спальню…

— О Алекси! — тихонько вскрикнула она, и он уловил в ее голосе такую преданность, которая распалила его еще больше…

11
В тот же вечер Кольо Рачиков торопливо шагал к дому Дусы.

Еще в четыре часа дня книготорговец Сандев, который, как было известно Кольо, поддерживал связь с Анастасием, передал ему письмо с восковой печатью и попросил немедленно отнести его красавице вдове. Но явиться к ней в потертой ученической курточке, старых брюках и нечищеных башмаках Кольо не отважился, а, получив письмо, сразу же побежал домой, облачился в синий шевиотовый пиджак с высоко подложенной грудью, в такие же брюки и пристегнул булавками к рубашке из домотканого полотна желтую манишку. Он не ограничился новым костюмом, из-за которого вел долгую войну с отцом, но и побрился, хотя в этом не было никакой надобности, и даже напудрился, чтобы скрыть веснушки. Туалет отнял у него довольно много времени. Кольо поссорился с сестрой, которой не терпелось узнать, почему это он так прихорашивается, и только в пять часов отправился в верхнюю часть города. Но Дуса куда-то ушла, на двери висел большой замок, и разочарованный Кольо вернулся ни с чем. Он долго думал, куда бы ему податься, чтобы убить время до возвращения Дусы, тем более что все время боролся с искушением вскрыть письмо, лежавшее во внутреннем кармане пиджака, и пошел к Лальо Ганкину.

Ганкин, чавкая, поедал колотые грецкие орехи, лежащие перед ним в миске. Он встретил Кольо презрительным любопытством, начал подтрунивать, задирать его. «Смотрите-ка, напудрился даже! Уж не на свидание ли ты собрался?» Они поссорились, Кольо напустил на себя таинственность и важность. Потом, когда они помирились и съели все орехи, Ганкин вышел с Кольо на улицу и не желал уходить, пока не узнает, куда тот направляется. Они присели на скамью под чьим-то открытым окном с опущенными занавесками. Шел восьмой час, закат окрасил небо в алый цвет, духота усилилась. Вдруг сзади из окна выскочил молодой человек в широких галифе, рубахе и с балалайкой. Как только его лакированные сапоги коснулись земли, балалайка затренькала, молодой человек заиграл казачка и, проплясав полкруга, остановился перед растерянными и восхищенными приятелями. Поклонившись, он представился:

— Вадим Купенко.

Оказалось, что он русский, маляр, с недавнего времени снимает у хозяев эту комнату и после обеда лег поспать, потому как «выпил сто двадцать пять», что ему только-только исполнилось девятнадцать и знает он много разных фокусов и непристойных песенок — научился в гражданскую войну — и что вообще он презабавный парень. Кольо даже рот разинул от удивления и на какое — то время позабыл о своей важной миссии. Только когда городские часы пробили восемь, он расстался с компанией. Ганкин предпочел ему общество русского.

На дороге вдоль реки горячий ветер поднимал тучи пыли. Кольо зажимал нос и злился, что выбрал этот путь и новый его костюм весь пропылится. «Все ж хорошо, что я иду к ней вечером и в этом костюме. Вечером все выглядит как-то по-иному, люди становятся романтичнее, особенно женщины… Она, может, даже пригласит меня в гости, особенно если пойдет дождь… Интересно, ответит она на сей раз?.. Видимо, ее мало интересуют эти письма», — рассуждал Кольо.

В том, что письма были от Анастасия, он был уверен, ведь в книжной лавке Сандева Кольо проводил ежедневно по часу, а то и по два. Но что это были за письма, он не знал, хотя только за последнюю неделю отнес ей уже два. Он воображал, что Анастасий в отряде, и не мог понять, как эти письма приходят сюда. Дуса их брала, но при нем не читала, и Кольо уходил от нее в полном недоумении: кто он — «любовный герольд» или связной повстанческого отряда? Тайны, тайны, запутаешься в них! Вечно встреваешь куда не надо, черт побери… Еще влипнешь в историю!.. Но что делать: поручения эти ему приятны, потому что связаны с Дусой. Хоть бы Анастасий не был в нее влюблен или она в него… Но даже если и так! Ведь Кольо может ее видеть, говорить с нею… А сам-то он влюблен в нее или нет? Сложный вопрос! Во-первых, он и теперь продолжает любить подлую и коварную Зою, недостойную его любви. Он любит ее, и его, как настоящего мужчину, не может разочаровать женская глупость. Каждая женщина нормально глупа, доходит до нее все поздно, да и вообще что смыслят женщины в одаренных людях? Пока мужчина не станет знаменитостью, они его не замечают… Итак, он мужественно любит Зою и еще докажет ей при случае, что стоит в тысячу раз больше ее офицеришек. Но Дуса — женщина опытная. Она поймет, что он за человек, и он доверит ей столько всего!.. В конце концов, почему бы ему не влюбиться в нее, хотя она намного его старше. Ведь и он не ребенок: знает жизнь! Хватит считать его несовершеннолетним… Важна душа, а не возраст. До чего же глупы люди! Из-за предрассудков бегут от своего счастья, заблуждаются и законами хотят обеспечить себе свободу, а выходит все наоборот — несчастья и снова несчастья… Как с этим прокурором: умный ведь человек, но забил себе голову всякими государственными идеями…

В сущности, Кольо не осмеливался дать ответ на свой вопрос и лукавил с собой, зная, что влюблен в Дусу по уши.

Он почти каждый вечер ходил мимо ее дома только затем, чтобы увидеть ее и поздороваться. Среди преторианцев не раз заходила речь о ее красоте и о том, что у нее есть любовники и среди них какой-то часовщик; говорили и о ее брате, который пользовался у них уважением. Но, став «любовным герольдом», Кольо влюбился в нее без памяти. Это произошло с ним, когда он отнес ей второе письмо. Дуса как-то неожиданно распахнула перед ним дверь, он даже не успел постучать. Увидев его, она вздрогнула, но тут же рассмеялась, и в глазах ее загорелись зеленоватые искорки, такие по-женски бесстыдные и такие искушающие, что глаза эти показались ему бездонной пропастью, и он готов был ринуться в нее очертя голову. С той поры он не мог их забыть, и при каждом воспоминании его охватывало необъяснимое волнение и неудержимое желание видеть Дусу.

«Пришла моя дама, свет горит», — радостно подумал он, как только свернул с площади на улицу, где жила Дуса, и увидел освещенные окна дома. Горячий воздух ощущался здесь еще сильнее, ветер чуть не сорвал у него с головы фуражку. Кольо сунул ее под мышку (эта смятая лепешка никак не сочеталась с новым костюмом). Но прежде чем постучать в дверь, взял фуражку в руку. С радостным волнением в сердце вслушивался он в знакомые шаги. Дуса спросила: «Кто там?» — и открыла.

Она только что вернулась из гостей и еще не успела переодеться. Черное декольтированное платье с короткими рукавами, янтарное ожерелье, тяжелые серьги, как огромные капли. Свет лампы, заигравший в них, вызвал у Кольо восторг. До чего ж красива эта женщина! Какой радостью наполняет его душу один ее взгляд! Кольо пылал от смущения, едва не заикался, бессвязно объясняя, что снова принес письмо, и робко взглядывал на нее. Не надо было говорить ей сразу, зачем он пришел. Она опять возьмет письмо и не пригласит его войти. На фоне лестницы с расшатанными перилами, застланной потертой дорожкой, в просторной прихожей Дуса выглядела голубкой в большой старой клетке. Это впечатление поразило Кольо и вызвало в душе его новый порыв преданности.

— Входите, входите, скорее закрывайте дверь, а то пыль какая и духотища! — Дуса посторонилась, и Кольо вошел.

— Я заходил к вам в пять, в пять с чем-то. Вас не было, поэтому вот в такое время…


Пропустив Кольо вперед, она указала ему на лестницу.

— Я была в гостях. Хотела еще остаться, да вспомнила, что у меня окна открыты.

Он с упоением слушал ее голос у себя за спиной, шуршание платья, ощущал тяжесть ее тела в скрипении ступенек.

В гостиной Дуса отворила боковую дверь, первой прошла в соседнюю комнату и убрала с миндера брошенное там одеяло.

— Тут я отдыхаю после обеда… Садитесь, пожалуйста. — Не торопясь, она устроилась на миндере напротив Кольо. Он сел на стул и сразу же спрятал свою фуражку за спину.

— Только зря вас гоняют с этими письмами. Скажите тому, кто их посылает, что я не люблю писать, да и бессмысленно эта… Он сам их вам передает или через кого-то другого? — спросила она, скрестив обнаженные выше локтей белые руки.

— Нет, я получаю их от одного знакомого, и мне неудобно отказаться… Я, если хотите знать, только ради вас… иначе бы и пальцем не шевельнул. — Кольо покраснел, посмотрел на потолок, где сидели сонные мухи, потом на картину на стене, изображавшую молодую черногорку с ружьем на плече и младенцем за спиной. Черногорка шла по мрачному ущелью…

Дуса повертела письмо в руках и положила его на миндер.

— Целое послание, даже с печатью. Мне сейчас совсем не до любовных писем. Вы знаете, кто их пишет?

— Предполагаю, что бай Анастасий. Это меня не касается, и я даже не хочу знать, — сказал Кольо, обрадованный, что его предположения оправдываются.

— Он же скитается с каким-то отрядом по горам, да? Хм, увидел меня однажды и влюбился. Ох, эти мужчины, разве узнаешь, когда они искренны, да и что у меня может быть с таким человеком? Я почему-то его боюсь. Красивый, представительный, а человек конченый, после того как убил доктора и того пристава с красивыми усами, ну как его…

— Пармаков.

— Да, да, он самый. Оставил пятерых детей горькими сиротами… Но вы никому не рассказывайте, о чем мы здесь с вами говорили… Несчастный он человек. Ох, знаю я их, видала эти буйны головы. Как об этом не думать!

Дуса вздохнула, ее колено заиграло под платьем, заиграла от бедра красивая стройная нога… Она прикрыла глаза, словно припоминая что-то неприятное.

— Последние дни мне что-то очень тревожно. Плохие сны снятся, на кофе гадала — тоже одни огорчения выходят. Вчера снилось, что я родила ребенка. — Она рассмеялась и взглянула на него вызывающе. — Живу-то я, как кукушка, одна-одинешенька… Многие меня домогаются, а я всем отказываю. Вот закончит Владимир юридический, тогда буду думать о замужестве… Мы были когда — то богатыми, имели большой магазин. Как подумаю об этом — реветь хочется. Войны нас разорили… О брате все думаю и еще об одном человеке, а этот пусть оставит меня в покое… От ворот поворот!

— Не верьте снам, госпожа Дуса. Я очень хорошо их толкую, но не как предсказания. Они идут от неосознанных мыслей. Отцу, например, однажды приснилось, что на одном его башмаке качается каблук. И действительно, на следующий день каблук у него оторвался. Значит, в течение дня, поглощенный работой, он чувствовал, что каблук шатается, но ощущение это проникло в мозг лишь ночью, во время сна. Как только вы до конца осознаете неясные мысли — перестанете видеть сны, — сказал Кольо, тронутый откровенностью Дусы, и ударился в психологию, чтобы блеснуть познаниями и опытностью.

— Ты еще мальчик, многого не знаешь. Сны бывают вещие… Да и духота эта меня изводит, я стала такой чувствительной… Терпеть не могу чулок, пойду сниму их. — Она скользнула взглядом по Кольо, словно только сейчас заметила его новый костюм. Пухлая нижняя губка мило дрогнула, когда она ему улыбнулась. — Подожди немножко, я сейчас вернусь, — сказала она и вышла.

Кольо проводил глазами ее чуть располневшую фигуру, высокие прямые плечи, ноги, обтянутые темными чулками, и, вздохнув, вытащил из кармана коробку с сигаретами. Он хотел вести серьезный разговор, а Дуса заговорила с ним как с мальчишкой, на ты, и так насмешливо поглядела на него. Уж таковы женщины, что с них взять! Стоит ли рассказывать ей про Зою, чтобы таким образом упрекнуть за то, что и она не лучше Зои? Нет смысла! Она думает о другом, сама сказала, что все мысли ее о брате и еще о ком-то. Анастасий, значит, не представляет опасности, но другой человек — дело посерьезнее. Дуса выйдет замуж за него, как только брат закончит юридический… Эх, все смотрят на него как на зеленого юнца. И Дуса вовсе не так умна, напрасно он надеялся.

Он слышал, как она скинула туфли в полутемной кухне, и через полуотворенную дверь видел, что она что-то там делает. Прежний восторг, надежда и преданность померкли в его душе.

Слышалось завывание ветра, позвякивали стекла окон, в лампе колыхалось пламя. Время от времени тоскливо жужжала муха. Еще не совсем стемнело, и от мрачного, багрового горизонта грозно двигалась узкая туча. Кольо следил за тучей и всем своим существом впитывал впечатления этого дома. «Пахнет хорошо, но чем-то ушедшим, как в парфюмерном складе… А может, это пахнет ее пудра? Все равно, тут все безнадежно».

Он курил и озирался в поисках пепельницы, подавленный и оскорбленный, когда услышал из кухни голос Дусы.

— Ты ничего не знаешь об Иване Кондареве? Он дружит с моим братом.

— Нет! Он ведь скрывается от полиции, с тех пор как сожгли виллу прокурора. Его я очень хорошо знаю, мы с ним близки… Большие события надвигаются, госпожа. Если вы спросите меня — я против всякой власти. Я за республику, но за республику особую. Когда-нибудь я расскажу вам подробно, какой она должна быть, и кто знает, может, в один прекрасный день вы прочитаете о ней… Откровенно говоря, я ненавижу властителей, каких бы то ни было, потому что они, как уличные девки, не могут без толпы… Я и Кондареву говорил о республике, — торопливо пробормотал Кольо, сконфуженный своим сравнением, потому что мог оскорбить им Дусу (ведь в городе чего только о ней не говорили!), потом забыл все огорчения и самозабвенно продолжал. Он красноречиво, с жаром заговорил о своей тяжкой жизни. Дома его не понимают, никто его не понимает, особенно женщины, о которых он знает предостаточно и совершенно согласен с Шопенгауэром, но все же хотел бы уважать их, а они сами не дают ему для этого повода. В конце концов он стал характеризовать некоторых горожан и одним махом израсходовал весь запас своей иронии и остроумия, уверенный, что это понравится Дусе. И действительно, она весело смеялась.

— Смотри, какой ты всезнайка! Да и говорить мастер, — сказала она, выходя из кухни в сандалетках и разглядывая его с веселым любопытством. Вид ее босых ног вызвал в нем новый приступ восторженности.

— Ведь ты же еще совсем желторотый, а говоришь как взрослый. Много читаешь, видимо… Здешние мужики не такие — им бы только жрать-пить, в карты играть да скряжничать… А ну-ка, скажи, любишь ли ты и кто твоя зазноба? Ты, мне кажется, влюбчивый. А какие нынче хорошенькие гимназистки! Я всех хорошеньких девушек знаю, а когда-то и сама была прехорошенькой, — Дуса снова уселась на миндере, благосклонная, повеселевшая; она будто расцвела, и сердце Кольо снова преисполнилось блаженством.

Он снизошел даже до интимных откровений о своей несчастной любви к Зое. Принялся живописать, привирая, цитировал Гамсуна, затем нащупал тему (пусть Дуса видит, что он знаком с Анастасием и знает о нем куда больше ее), рассказал о серенаде, об убийстве доктора, о злосчастном письме, которое Зоя передала своей матери, о том, как его арестовал тот самый Пармаков, и так далее. Дуса слушала его внимательно и теперь уже «с уважением», как отметил про себя Кольо. «Она стала смотреть на меня другими глазами. Нет, она не так глупа, как Зоя», — вертелось у него в голове.

— Значит, ты и в таких делах был замешан? Лучше не впутывайся! Они и меня хотели втянуть… — сказала она. — Выходит, Анастасий прошел мимо тебя, и ты его узнал, но не посмел выдать, и тогда схватили Кондарева и моего брата? Ты поступил нехорошо. Доктор Янакиев лечил меня, когда я была еще ребенком. Да и потом заходил, якобы на чашку кофе: делал мне предложения… Старый был, прости господи, а то бы я за него пошла. Бабник — всегда с розочкой в петлице, и мне носил букеты… Да разве могу я связаться с его убийцей? Упаси бог! — Дуса передернула плечами, словно дотронулась до чего-то нечистого, и пренебрежительно отбросила лежащее рядом письмо. — Ни за что не приму письма от него. Верни ему и скажи, что не желаю больше получать никаких писем. — Она снова покачала босой ногой, и Кольо перевел взгляд на картину.

— Если вы настаиваете, я так и передам, — проговорил он, пряча письмо в карман.

— Да, да, верни его. И не будем больше говорить об этом. Ведь ты было так развеселил меня, а про них… Ну, так кто твоя милая, как ее зовут? Я, пожалуй, догадываюсь… Погоди, сварю сейчас кофейку — тогда поболтаем. Кажется, будет гроза. — Дуса пошла в кухню, зажгла спиртовку и занялась приготовлением кофе.

Кольо притих. Больно и тяжело было у него на душе. Вот если бы Дуса его послушала. Как быстро меняется у нее настроение! Лицо ее то озаряется светом, становится лучезарным и милым, то мгновенно мрачнеет. Тогда она кажется старой, ее словно гнетет что-то, мучает. Не жизнь, а какая-то неразбериха. Люди занимаются глупостями и не заботятся о душе своей… Душа этой женщины не может быть дурной, хотя сама она легкомысленна. Нет у нее мужчины, который бы разъяснил ей неосознанные мысли, растолковал бы их и облегчил жизнь… А как же это Корфонозов не заботится о ней? Она употребляет грубые слова — «жрать», «мужик» — и произносит их как болтливая простушка. Если бы она его послушала, он спас бы ее, наставлял бы… Ведь при ее красоте она должна держаться по-другому, не произносить подобных слов и не рассказывать таким манером о своих любовных делах.

Налетел вихрь, задребезжали стекла, и, казалось, весь дом вздрогнул. Кольо встал и выглянул наружу. Черная туча надвинулась на город. Вдруг кто-то внизу постучал в дверь.

— Почтальон! Отворите! — послышалось с улицы.

— Спустись ты, а то кофе закипает! — нетерпеливо крикнула Дуса. — Боже, что мне могут принести в такую пору) — воскликнула она, когда Кольо спускался по лестнице.

Щуплый человечек, сосед Кольо, удивленно поглядел на него.

— Ты что здесь делаешь? — спросил он, придерживая фуражку, чтоб ее не унесло ветром, и подавая свободной рукой телеграмму. — Распишись вместо нее! Да поживее, надо бежать.

Кольо расписался. Почтальон подхватил свою сумку и припустился к площади. На лестнице показалась Дуса.

— Письмо?

— Телеграмма.

— О господи! — Она схватила телеграмму и вошла в комнату, чтобы прочесть под лампой. Руки ее дрожали. Плотная бумага с треском развернулась. Казалось, Дуса не понимала написанного и просто разглядывала буквы. Потом из груди ее вырвался легкий стон, глаза остекленели. Прежде чем Кольо успел ее подхватить, Дуса повалилась на миндер, ударилась при этом головой и сползла на пол. Подол ее платья задрался, обнажив — белые колени, блеснувшие при свете лампы, и кружева панталон.

12
С этой минуты все выглядело фантастикой, уведшей его в небывало тревожный мир. Сперва он не смел прикоснуться к Дусе, впервые в жизни так близко ощущая сладостную и таинственную женскую плоть, которая мешала почувствовать к этой женщине сострадание. Со счастливым волнением он решился наконец подсунуть руку ей под колени, а другой обхватить ее отяжелевшую русоволосую голову, и, напрягая все свои малые силы, поднял расслабленное роскошное тело и положил осторожно на миндер. Пораженный теплой сладостной мягкостью его, не зная, что предпринять, он сдавленным голосом бессмысленно повторял: «Госпожа, успокойтесь, госпожа?» Надо было брызнуть ей в лицо водой, но в тот момент он не сделал этого и только позже осознал, как низко он пал. Какой позор! Он хотел, чтоб она подольше лежала без чувств, чтобы он мог ею любоваться!.. Однако остекленевшие глаза ее заставили его опомниться, он поднял с пола телеграмму и прочел: «Брат ваш тяжело ранен. Выезжайте, пока не поздно». И под этим «поздно» — незнакомое женское имя. Кольо сразу же кинулся к соседям за помощью и привел какую-то пожилую женщину, а та позвала еще двух соседок и толстого заспанного мужчину, который сопел своим приплюснутым носом. Пока женщины, плача вместе с пришедшей в чувство Дусой, поспешно собирали ее в дорогу, Кольо побежал за извозчиком, потому что ночной поезд отправлялся из К. через час и надо было торопиться. Молнии с сухим треском разрезали небо и заливали зловещим светом город, от порывов ветра манишка отстегнулась и обвилась вокруг шеи, но у Кольо не было времени поправить ее, и он продолжал бежать по направлению к почте, где обычно стояли извозчики. К счастью, еще на главной улице ему встретилась свободная пролетка, он сразу же нанял ее и вернулся к дому Корфонозовых.

Падение, новое падение произошло и в пролетке! Он сжимал руку Дусы скорее страстно, чем сочувственно, и под конец поцеловал ее с «непочтительной страстью», пользуясь несчастьем той, которую любил… При вспышках молний он жадно вглядывался в ее заплаканное, отрешенное лицо, в заплетенные на скорую руку русые косы, спускающиеся по воротнику черного летнего манто; никогда, никогда не забыть ему ни выражения этого лица, ни тихих всхлипываний, едва слышных из-за тарахтенья пролетки и цоканья конских копыт… Но какая неслыханная сила кипела в его груди! Вот что такое, оказывается, настоящая любовь, — не просто какое-то чувство, не серенада под окнами Зои, но настоящая любовь со страстью! Пусть со страстью, хотя это была не только страсть, а сила души и тела!.. И теперь, возвращаясь домой в той же пролетке, он все еще не мог опомниться… Он ликовал и любил, любил и ликовал и не хотел ничего знать о незнакомом, невзрачном человеке, который сидел рядом с ним в пролетке и молчал. Пусть себе живет этот человек со своими радостями и печалями. Пусть все живут так, как хотят и как могут… Наверно, он не плохой человек, хоть и выглядит невзрачным. Но ведь он помог ему рассчитаться с извозчиком, потому что Дуса в своем горе и по рассеянности забыла заплатить за пролетку, а Кольо, занятый тем, как бы поскорее усадить ее в купе, не вспомнил об этом, но даже если бы и вспомнил, ни за что не попросил бы у нее денег… Извозчик схватил его за шиворот, и, поскольку у Кольо в кармане не было ни гроша, этот невзрачный человек (что он невзрачный, Кольо решил, как только увидел его, когда тот стоял на краю перрона без багажа и оглядывался по сторонам, словно не решаясь пройти через вокзал) вмешался в разговор и сказал, что заплатит, только пусть извозчик отвезет его в город вместе с Кольо. Но почему он думает о своем случайном спутнике? О Дусе и обо всем, что узнал, о самом себе и о своем счастье надо думать!.. Сейчас она едет в купе третьего класса вместе с какой-то старушкой и длинноносым господином, который сразу же стал таращить на Дусу глаза, и Кольо уже ревновал… Правда, в таком состоянии ей не до ухаживаний длинноносого дурака!.. Ох, что ждет ее в том огромном городе, какая беда стряслась с ее братом, застанет ли она его в живых?.. И кто его ранил, за что?.. Может быть, он умрет и Дуса останется совсем одна… Тогда о ней будет заботиться тот, другой, она выйдет за него замуж, как только пройдет шесть месяцев со дня смерти Корфонозова… Ну и что ж? Все это время Кольо будет о ней заботиться. Будет помогать ей, утешать ее, просвещать… После всего, что произошло, она не сможет уже не принимать его в своем доме, не сможет забыть, как он помогал ей, как утешал в пролетке. Она поняла, как он ее любит, ведь он так целовал ее руку… Нет, она простит ему это, не будет на него сердиться за его страсть… И все же это позор, позор, большой позор — эти поцелуи. Он готов умереть от раскаяния и муки. Недостойным, навеки недостойным останется в памяти этот поступок, пятном, как и то, что сразу же не брызнул ей в лицо водой…

Тучи пыли окутали пролетку. Невзрачный господин надвинул на глаза шляпу и прятал под нею лицо. Извозчик покачивался, сгорбившись на козлах, и ругался. По краям шоссе мелькали изгибающиеся под ветром деревья, словно цыганки в лохмотьях, и далеко на горизонте, где исчезали горы, все еще сверкали зарницы. Но Кольо не чувствовал пыли на лице, не слышал ругани возницы, не обращал внимания на своего спутника. Ему казалось, что он летит в пространстве вслед уходящему вихрю, среди туч и молний, один против стихий, несгибаемый, устремленный к некоему величавому подвигу во имя спасения Дусы, что она рядом с ним! И пусть молнии неистовствуют вокруг, пусть беснуется буря! Он поддержит Дусу, он силен, могуч, а она слаба, как тростинка, продолжает стенать и плакать, как плакала в пролетке… Ах, до чего ж хорошо быть с любимой в такую бурную ночь и ощущать ее женственность и свою мужскую силу* Как прекрасно, когда любишь, любишь и упиваешься этим чудесным миром, который создан двуполым; он не трагичен, нет! То, что он таков, — это великая радость!.. Ах, как медленно едет пролетка, словно арба, запряженная волами… А Дуса сейчас мчится в поезде навстречу неизвестности…

Вдруг Кольо услышал стрекот цикад в полях и только тогда заметил, что ветер утих. Тишина поразила его, и тотчас же душу охватили сожаление и тоска.

Его спутник уже не прятал лица под шляпой, извозчик успокоился, лошади фыркали от пыли.

— Слушай, паренек, не знаешь, как проехать к дому Петра Янкова? Я там сойду. Я его родственник, — сказал незнакомец хриплым басом.

— Знаю. У самого города надо будет съехать с шоссе. Он живет в Беженской слободке, — объяснил Кольо.

Невзрачный господин спросил, не отменен ли в городе полицейский час и кто та женщина, которую Кольо привез на вокзал.

— Ее фамилия Корфонозова. Брата у нее в Софии ранили, — холодно и небрежно ответил Кольо.

— А га, а она что, твоя родственница?

— Нет. Просто знакомая. — Кольо сунул руку в карман за сигаретами, нащупал письмо, про которое забыл, и снова потонул в своих размышлениях и мечтах. Его не интересовал этот человек, а говорить с ним о Дусе и ее горе казалось оскорбительным.

Спутник его сошел возле дома Янкова, уплатил извозчику, и Кольо торопливо поблагодарил его. Желание поскорее прочитать письмо Анастасия не давало ему покоя.

На этот раз Фохт не запер входную дверь. Кольо нашел остатки ужина, отнес их к себе в комнату и, повернув изнутри ключ, вскрыл письмо.

Оказалось, что письмо — вовсе не целое послание, как выразилась Дуса, только бумага была очень плотная, и притом написано оно было крупным, неровным почерком, по десять строчек на странице.

«Моя последняя иллюзия в последнем пристанище! — прочитал Кольо. — Живу ли я или нет? Этот вопрос занимает меня постоянно. Ведь если я дышу, это вовсе не значит, что я живу, потому что нельзя сказать, что живешь, когда запутался в сетях жизни, как рыба в неводе. Я постоянно думаю о спасении, но знаю, что спасение только в смерти. И даже если вы захотите, вам все равно не спасти меня. Любовь может лишь немного притупить на какое-то время сознание, что жизнь растрачена. Спасения нет. Вы — только опьянение перед концом, по пути на голгофу. Я считал себя героем, но никогда не был им. Герой — человек чистый, верящий в свою правоту. Я больше не могу делать этого, потому что познал мир нравственных законов и спрашиваю себя: разве этот мир нетяжелый недуг, который поразил нас как отмщение за насилия, которые мы совершаем над своей душой?

Мой светловолосый ангел! Я постарел, стал столетним старцем и каждый день чувствую, что ухожу в небытие. Для меня вы маленькая девочка и зрелая женщина одновременно. Почему я не встретил вас раньше и почему это волшебство совершилось теперь? Жестокая штука — судьба!..

Это письмо — последнее. Прежде чем все закончится, хочу сообщить вам кое-что. Вы подумаете, что я это делаю из ревности. Пусть так, это не имеет значения, если это правда. Я должен вам это сказать, потому что люблю вас и желаю вам добра.

На прошлой неделе, когда сгорел клуб и когда приезжал ваш брат, Кондарев предложил уступить мне вас «вместе с квартирой», если я соглашусь проделать одно дело (с прокурором). Он пришел среди ночи в дом, где я скрывался, специально чтобы склонить меня к этому, и сказал все открытым текстом. Возможно, мне следовало тут же на месте убить его, но нет смысла наказывать этого человека — придет время, и он сам накажет себя. Для него все — разменная монета. Он хочет любой ценой добиться революции и удовлетворить свое честолюбие. Доказательством, что это правда, является тот факт, что к вам больше никто не приходит, даже он сам, потому что не доверяет вам.

В предыдущих письмах я не посмел сообщить этого, только намеками давал понять кое-что, теперь же вы должны знать все. Что бы ни произошло, я решил отдать свои последние силы во благо людям. Как? Это покажет будущее, и сам я решу по совести своей.

Не забуду вас и в самую последнюю минуту жизни, мой запоздалый ангел. Прощайте.

А. Сиров».

Теперь Кольо стало ясно, кто этот «другой». Открытие поразило его, как поразил и намек на прокурора. Ему стало ясно, почему Дуса спросила, не видел ли он Кондарева. Вот на кого уповала она, а тот уступил ее «вместе с квартирой», предложил, как разменную монету… Припомнил он и ее слова: «Ох, знаю я их, видала эти буйны головы». Принимала их, значит, у себя в доме, поскольку брат ее тоже коммунист, и там они что-то замышляли против прокурора. Несчастный Анастасий, чего хотел от него Кондарев? В какие дела хотели его впутать? Кондарев ненавидит Христакиева. Сжег его виллу, а в городе говорят, что прокурор приказал поджечь клуб коммунистов… В коридоре послышались шаги. Яна толкнула дверь, нажала на ручку.

— Ты почему заперся?.- крикнула она.

— Просто так. Укладываюсь спать. Где папа?

— В саду. Буря сломала у яблони ветку. Открой!

Кольо спрятал письмо и отпер дверь.

— Не шляйся вечером, иначе тебя посадят в кутузку и пала не сможет тебя выручить. Посмотри, на что похож новый костюм! Сидел бы ты лучше дома. На свидания вздумал ходить…

— Убирайся отсюда! — заорал Кольо и яростно захлопнул дверь.

Он быстро задул лампу и лег, пока Фохт не вернулся из сада. «Он продает ее, а она сейчас мчится к раненому брату… Анастасий, наверно, опять убьет кого-то… Как жить среди таких людей?.. Почему она полюбила Кондарева? Анастасий прав, Кондарев суровый человек, он любит идею больше, чем живого человека, больше самой жизни… Но ведь это предательство по отношению к человеку, считать, что без твоей идеи жизнь едва ли не лишена смысла…»

Надо было радоваться, что теперь у Дусы нет никого, кроме брата, но душу Кольо окутали мрак и тоска. Отчего совсем недавно ему казалось, что между ним и Дусой существует какое-то отчуждение, и все виделось безнадежным? Не Кондарев ли причина этого?

Воображение ярко представило ему упавшую на пол Дусу, Кольо услышал ее плач, и тревога вдруг исчезла. Он любит ее, любит и только ее будет любить, неважно, что она была любовницей Кондарева! Ох, как ее обманывали — они не знали, как надо относиться к ней, потому что не понимали ее. Непременно надо сразу же написать ей обо всем этом, анонимное письмо, и отправить его так, чтобы, вернувшись, она нашла его за дверью. А может, написать стихи и посвятить их ей?.. Сейчас уже между ним и ею больше нет никого… Природа и она — больше ему ничего не надо!

Новый порыв восторга и страдания охватил его сердце. Страдания и счастья! Ее надо спасти, без нее он не может больше жить — отныне и навсегда…

Кольо подождал, пока вернется отец, вскочил с постели и долго стоял у открытого окна, погрузившись в мечты.

На чистом небе мерцали звезды, над не утолившей жажды землей, обманутой бурей, царила тишина, и только чуть слышно плескалась в ночи грязная река.

13
Уже на следующую ночь после убийства кмета Кондарев с помощью Саны ушел с чердака Шопа и укрылся в старом доме одного кожевника с холодной, как ледник, мастерской, где стоял заброшенный огромный чан. На втором этаже дома была комната с тайничком, сохранившимся еще со времен турецкого ига; потайной ход выходил в заросший бурьяном двор и дальше к реке. Внизу жила старушка, хозяйка дома, она приносила Кондареву еду и заботилась о нем как о родном сыне.

В первую же ночь, проведенную здесь, Ивану снились кмет и Христакиев. К мет обхватил руками его шею, жестокие глаза глядели в упор, и Кондарев, задыхаясь от нестерпимой ненависти и отвращения, не мог высвободиться и напрасно нажимал на спусковой, крючок револьвера, а в это время и крестьянин со свиньей держал его, не давал ему выстрелить… Христакиев появился позже, на рассвете. Вошел в белой панаме и щегольском костюме, как когда-то входил к нему в арестантскую больничную палату, и протянул ему руку, чтобы тот видел, как она красива. Потом заговорил о законах нравственности и о красоте. Кондарев презрительно молчал, потому что Христакиев не знал ни о крестьянке, ни о связанных руках юнака — незачем было его и слушать.

В этом сне появлялось и много других лиц и воспоминаний — Анастасий и Дуса, Христина, его мать и Я нков, картины войны и военной тюрьмы в Прилепе, далекие детские воспоминания, которые мучительно терзали его сознание.

Утром, увидев почерневший потолок, облупленные стены, ветхий коврик на полу и дверцу тайничка, в котором, как говорили, в свое время скрывался сам Васил Левский, он объяснил свои сны очень просто. Убийство снова вернуло к жизни старый, незавершенный этап ее, тот блуждающий, бессильный полет ума, в котором он тщетно пытался остановиться на чем-то отвлеченном, чуждом действительности, ставший теперь очевидно бессмысленным, потому как уже существовали у него другое представление и понимание этой действительности. Просветление, снизошедшее на него в ночь перед убийством, он не мог выразить ясно, облечь в стройные логические формы — поэтому-то его и мучили сновидения, но для него оно все равно было зарей, которая обязательно должна была рассеять мрак. Просветление было связано с воспоминанием о синих горах, в тот час раскрывавших перед ним свои тайники, и со всем тем, что он понял в ту ночь и позже, в доме столяра. Оно рождало в нем уверенность, что все его существо слилось с чем-то животворным, которое всегда было рядом с ним, но которого он не знал, словно это была тайна, недоступная его уму. В сердце его разгоралась новая любовь к народу — возможно потому, что только она и спасла его от гнетущего сознания совершенного убийства. Теперь Кондарев знал и понимал свой народ иначе — видел его сложную и угнетенную душу, с горестью и тоской думал о ней, и это освобождало его от эгоизма и страха.

Он проснулся полный энергии, и с этого дня в нем словно бы родился новый человек. Этот человек рос так быстро, что он даже не мог уследить за ним своим внутренним взором. Без особых усилий он стал простодушным, даже веселым. Смерть Корфонозова, о которой он узнал из газет, поразила его, он раскаялся в своих несправедливых подозрениях, но скоро позабыл об этом и даже не поинтересовался, вернулась ли Дуса из Софии. После того как двенадцатого сентября, спустя два дня после убийства кмета, был арестован партийный комитет, вся партийная работа легла на его плечи. На следующую же ночь он снова отправился в путь. Переходил из одного села в другое при ярком свете луны, то пешком, то на телеге, в офицерской куртке, перешитой из немецкой шинели, увешанный гранатами, с парабеллумом. Мотаясь по проселкам, в эти синие ночи он мечтал о будущем или обдумывал речь, которую собирался произнести перед сельскими товарищами. Питался он плохо, спал мало, всегда был начеку, но вопреки всему ум его был ясным, а тело — полным сил.

Уполномоченные единого фронта встречали его где — нибудь за околицей, иногда приводили к себе, в пахнущий свежим зерном, пылью и стойлом дом и угощали яичницей, обильно посыпанной красным перцем. Он слушал, как хозяева кляли на чем свет стоит власть, как жаловались на поборы, и чувствовал себя взрослым среди детей. Сельская беднота искала выход из своего отчаянного положения самым наивным образом, и Кондарев все лучше понимал чаяния этих людей.

Семнадцатого сентября, узнав, что в Казанлыкской околии восстало несколько сел и что накануне ареста Янкова к нему приезжал курьер центрального руководства партии, который доставил пароль для начала восстания, Кондарев отправился из села Симаново, где провел день, в Босево. Где-то на полпути он должен был встретиться на заброшенной водяной мельнице с Ванчовским, чтобы окончательно уточнить план действий его отряда. Кондарева сопровождал местный учитель Йончо Нишков. Они отправились прямиком через поля еще до восхода луны.

Пока выбирались из села, учитель молчал, но потом он говорил без умолку всю дорогу.

— Без крестьянского люда у нас никогда ничего не происходило, — говорил ои, силыю припадая на левую ногу (он был ранен во время войны) и встряхивая своими густыми курчавыми волосами. — Я, коллега, дитя села, и вы, конечно, можете сказать: всяк кулик свое болото хвалит. Дело ваше. Городским я не верю. Мы, крестьяне, вынесли на своих плечах всю тяжесть войны, а девятого июня вы даже пальцем не шевельнули, чтоб помочь нам. Но когда нож занесли и над вами — вы вспомнили про нас…

— Никто этого не отрицает, — пробормотал Кондарев, утомленный словоизлияниями учителя.

— Сколько горожан у Ванчовского? Только тот, анархист, да и он, как я слышал, помешался — Вот видите!

— Послушайте, Нишков, вы ведь земледелец, верно?

— Э-э, нет! Я скорее анархо-коммунист, хотя и это не совсем верно. А-а, какое значение имеет теория? Важно — где и с кем ты. Измените условия, и тогда все образуется само собою! — Учитель усиленно жестикулировал и гулко стучал по сухой земле хромой ногой.

— По-вашему, как только мы одолеем живоглотов, жизнь сама найдет себе новую дорогу, так?

— А разве нет?

— Есть такое анархистское учение — синдикализм. Вы его исповедуете, несознательно, — сказал Кондарев.

— Каждый философ, даже гений, изрекает одну-единственную истину, а все остальное чепуха, и я на эту чепуху не обращаю внимания. Я — за прак-тику… Ну, коллега, кем вы станете при новой крестьянско-рабочей власти?

Кондарев рассмеялся.

— Я не задавался таким вопросом. Хорошо, что подсказали мне. А вы?

— Лично я? Я и к новому обществу, когда оно образуется, буду в оппозиции.

— Почему? Оно вам не понравится?

— Нет, не поэтому… Впрочем, кто знает, может, и не понравится… К чему кривить душой, это мое глубокое убеждение, коллега: я не способен ни на что другое, кроме как на оппозицию. Таково мое предназначение на белом свете. Оппозиция ко всему. Вы спросите: почему? Потому что нас ни во что не ставили пять веков, понимаете? Это все равно что помешать нормальному развитию способного ребенка и вырастить его в чуждой, неблагоприятной для него среде-. Нечто подобное произошло и с нами… Куда бы ни потянулся — все росточку не хватает, все короток оказываешься и с чужой наставкой никак не срастешься. А коли не можешь срастись с чужой наставкой, не изменяя собственной природы, — отметаешь ее и начинаешь ненавидеть. Я всегда был контра, как себя помню, и всю жизнь буду таким, хоть ты тресни… А еще я контра потому, что, возможно, я невежда… И в этом нет ничего странного…

— Бели вы это сознаете, значит, это не совсем так.

— Какое это имеет значение — сознаешь или не сознаешь? Все едино. Какая от того польза, если иначе не можешь?.. На фронт мы пошли детьми, там вроде повзрослели, и надо же — теперь вот снова как дети…

— Вы офицер запаса?

— Подпоручик-скороспелка, как и вы.

— А дело разве вас не увлекает? Ведь вы председатель революционного комитета трех сел.

— Да, горжусь даже… Но спросите моих братьев, моего отца. Они меня в тюрьму засадят, и глазом не моргнув.

— Как так?

— У отца моего шестьдесят декаров земли. Нас трое братьев, и каждый наследует поровну. Но отец тратился на меня, когда я учился, и братья считают, что я должен отказаться от своей доли. Случись что, они получат и мою землю…

Нишков умолк, молчал и Кондарев.

Вокруг звенели цикады, от земли шел теплый дух, ярко светила неполная луна. Небо казалось лучезарным и легким, каким Кондарев видел его когда-то в Македонии. Вершины гор сияли, ночь была тихая, затаенная, сжатые поля напоминали серые крестьянские бурки.

— Долго еще идти? — спросил Кондарев вспотевшего, измученного дорогой учителя.

— Примерно километра три… Потом спустимся к реке… Но погодите, чего нам плестись пешком? — Нишков остановился, прислушался и, сойдя с тропинки, пошел прямо по стерне. Метрах в ста паслись две стреноженные лошади. Чуть дальше темнел шалаш огородника.

— Мне сдается, старика тут нет… Вы умеете ездить без седла? — спросил он.

— А вы что, хотите украсть лошадей?

— Зачем красть? Мы только воспользуемся лошадьми деда Якима, а после вернем их. Он мой дальний родственник. Срежьте-ка два прутика.


Одна из лошадей не давалась. Нишков успокоил ее и, несмотря на хромую ногу, ловко вскочил ей на спи ну; он подождал, пока Кондарев взберется на другую.

— Держитесь за гриву и направляйте ее прутом, — сказал он и поехал первым.

Они ехали ходом друг за дружкой.

— Так нас могут заметить, — сказал Кондарев, сожалея, что послушался учителя.

— Вокруг ни души… Да, я вот не спросил вас, куда вы направляетесь, и согласился проводить не зная, но любопытство все ж грызет меня. Наверно, на мельнице встречаетесь с кем-то, так?

— Приблизительно. Лучше вам не знать всего.

— Значит, вы мне не доверяете?

— Напротив! Не обижайтесь.

— И все же вы мне не доверяете, коллега, раз не хотите сказать… Мне, председателю революционного комитета!

— Я встречаюсь с одним человеком…

— На тридцать километров вокруг все «человеки» мне знакомы. Нет такого, кого б не знал. Какой смысл скрывать?

— Ну и въедливый же вы, Нишков, — со смехом сказал Кондарев. — Если уж так хотите знать — пойдемте на встречу вместе.

— Нет, не пойду, если вы мне не скажете заранее.

— Дело ваше.

Нишков помолчал еще минуты две, пока они не выехали со стерни на тропинку. Слева блеснула речушка, берущая начало в селе Выглевцы. Низинка потонула в тени.

— Слушайте, коллега, не обижайте меня, право! Не обижайте! Меня всю жизнь обижали… Вы слышите, что я вам говорю? — В голосе прозвучала такая боль, что Кондарев вдруг понял, как болезненно самолюбив этот чудак. Пинали его все… И братья, и даже девушки. И Нишков стал ему как-то ближе и дороже.

«Но такое уязвимое честолюбие может черт-те до чего довести», — подумал он, все еще не решаясь сказать ему, куда направляется.

Нишков упорно боролся с конем, который все норовил повернуть обратно. Снова успокоив его, он поравнялся с Кондаревым.

— Ничего-то вы, горожане, не понимаете, — сказал он со вздохом. — Я вот всегда удивлялся, как так?! Ведь у каждого, как говорится, лапти все еще хранятся на чердаке. Как может быть, что в народе, где из ста человек девяносто — крестьяне, горожане до такой степени отдалились от них? В Европе — дело другое: там давно существуют большие города и городское население, а у нас какие города?! Большие села…

— Все очень просто: интересы разные, — сказал Кондарев. — Почитайте марксистскую литературу. Тогда вам все станет ясно, коллега.

— Может, вы и правы. Да, но есть и еще нечто, что мне известно, а вам нет!.. Случалось ли вам лежать на земле, скажем, часов в одиннадцать утра и слушать, что она рассказывает? Бывают такие часы, чаще всего об эту пору, в сентябре. Ляжешь где-нибудь на опушке леса — тишина: вокруг тебя деревья, лощинки, овражки, поля, и все говорит с тобой на своем языке, и становится так мучительно больно от сознания, как исстрадалась земля болгарская… Не знаю даже, как описать вам это чувство, не хватает слов… Я люблю ее, непутевую, ведь я крестьянин. И у нее есть своя правда, своя истина… Говорит она на языках многих народов, которые приходили, жили на ней, оставили свои могилы; их дух еще и сейчас живет в нашей крови… Я скажу так, коллега: Балканы были постоялым двором, в котором самая плохая комната досталась нам, болгарам. Кто только в ней не ел, не пил, не бесчинствовал!..

— Верно, Нишков. Это и я понял. Но вы больше не интересуетесь, куда мы едем?

— У меня уже прошла злость. Вам все равно не понять меня до конца… Но какой же я председатель революционного комитета, ежели вы мне не доверяете? Вот что больно.

— Ну хорошо, я скажу вам. Я должен встретиться с Ванчовским. — Кондареву все больше нравился этот человек.

— Так бы и сказали! Ведь мы с ним старые камарады, коллеги как-никак… Ну и дела, чего было от меня скрывать? Ведь это я помогал Сирову перебраться в город… Увидите Анастасия, передайте ему от меня привет. Да, он совсем другой человек — гордый, нетерпимый… Прошлой зимой пришел в село голодный, озябший, как пес. Прятал я его два дня у нашей учительницы. У моей зазнобы… Только я-то люблю ее, а она меня не любит… Я вообще женщинам не нравлюсь, они говорят — я дикий… Так вот, эта девушка влюбилась в него и до сих пор влюблена… Но мы с ним не поняли друг друга, он человек с заскоками, увлеченный сумасбродными идеями… А я терпеть не могу фантазий, далеких от практики, то есть чуждых народу, — сказал Нишков и, причмокивая, подогнал коня.

— А как вы считаете, народ пойдет за нами? — спросил Кондарев.

Нишков обернулся и неодобрительно покачал головой.

— А вы сомневаетесь? Как же так? Пойдет, коллега, пойдет! Этот народ я знаю. Тоскует по правде его душа… Как можно сомневаться?.. В этом его сила. Кто его поймет, за тем и пойдет, а сила у него необыкновенная, бунтарская! Потому-то я и не верю в теории. — Только когда девятого июня у нас поотнимали оружие, люди оробели малость, и в том вы, коммунисты, виноваты… А вот теперь требуется внушить им смелость и все сначала!..

— Что ж, вы правы, Нишков, — согласился Кондарев, невольно вспомнив Корфонозова, и мысленно противопоставил ему сельского учителя. «Покончил с собой потому, что не верил, — промелькнуло у него в голове. — По крайней мере честно…» Он молчал, молчал и Нишков. Долина делала поворот, и сверху, с дороги, по которой они ехали, все чаще виднелась река. У самых ног лошади тенью промелькнул заяц, забил лапами, и белый задок его метнулся прочь от дороги.

— Тпру, стой! — крикнул Нишков испугавшейся лошади. — Вон там мельница, отсюда самое большее двести — триста метров. — Он показал прутиком в сторону низины. — Ну, слезайте!

— Почему?

— На лошадях нам вниз не спуститься. К тому же мне надо из предосторожности остаться тут и держать лошадей, а вы идите, — твердо и категорично сказал он. — Так будет лучше.

— Но вы ведь хотели идти со мной, Нишков?

— Эх, не понимаете вы меня… Какое имеет значение, хотел или не хотел?! Если надо — не буду хотеть!.. А воеводе большой привет и его молодцам тоже! — сказал он, торопясь снять с себя пояс, чтобы привязать коня.

14
«Не можешь срастись с чужой наставкой — начинаешь ее ненавидеть…» То же самое было и со мной — жил одними голыми идеями или, как говорит Нишков, без практики. Под практикой он понимает нашу действительность, которая сейчас придает мне силы, служит точкой опоры… Он давно понял это, а мне понадобились годы, но он самоучка, а этого недостаточно», — размышлял Кондарев, спускаясь к реке по крутому голому склону, и невольно улыбался, вспоминая о «высшем бытии» и о нравственных терзаниях прежних лет.

С Ванчовским он встречался уже трижды и с каждой встречей проникался к нему все большим уважением. Восхищался цельностью и силой характера этого сельского учителя, и, когда сравнивал с собою, выходило, что по волевым качествам Ванчовский превосходит его. Но теперь, после всего, что он понял, Иван шел на свидание с ним как равный.

Он решил идти не по берегу, а выше — через низкие заросли кустарника, при этом достал пистолет и сунул в карман тужурки. Так он добрался до больших ив и, сделав еще шагов пятьдесят, увидел потонувшую в ночной мгле и высоких травах водяную мельничку, залитую лунным светом. У навеса перед входом белел большой камень, чернело круглое пятно, видимо, недавно загашенного костра с недогоревшими головешками.

Возле мельницы никого не было. Кондарев огляделся и в ту же минуту услышал легкие шаги. Из леса за мельницей по пологой поляне спускался человек в белых обмотках и царвулях, и как только Кондарев увидел высокую стройную фигуру, бесшумно приближавшуюся к нему, он сразу же узнал Ванчовского. «Неужели один?» — подумал он и пошел навстречу. В лунном свете у Ванчовского белели зубы, словно он улыбался, сверкали перекрещивающиеся на груди патронташи, металлически поблескивала головка гранаты. Попадая из освещенной полосы в тень ив, фигура его становилась то черной, испещренной лунными бликами, словно одетая в панцирь, то серой, похожей на лесного зверя. Только отросшие волосы и борода, придавая сходство со священником, портили его гайдуцкую красоту.

— С кем ты пришел? — спросил он и вяло пожал руку Кондареву; от него исходил резкий запах земли и оружейного масла.

— Меня проводил Йоно Нишков, председатель здешнего комитета. Сам бы я не добрался. А ты что же, без ребят? — спросил Кондарев, вглядываясь в заросшее лицо Ванчовского, который был на пол головы выше его.

— Что это за лошади там, наверху?

Ванчовский говорил шепотом. Голос его утратил свою звучность, словно он целый день не пил воды.

— Мы на них приехали. Нашли в поле, и Нишков их экспроприировал.

— Хлеб привезли?

— Хлеб? Я и не сообразил, — сказал Кондарев, смущенный голодным злым блеском в глазах Ванчовского.

Бородатое лицо Ванчовского стало еще мрачнее.

— Как же не сообразили, ведь не на свадьбу ехали, мать вашу!.. Где остался Нишка? — Ванчовский топнул ногой и сердито тряхнул головою.

— Стережет лошадей наверху.

— Со вчерашнего утра во рту ни крошки. Не можем связаться ни с кем из наших. В горах не осталось ни одной живой души, пастухи и те спустились вниз — Может, хоть сигареты у тебя есть? — г — Есть.

— Давай. Попробуем голод обмануть… Рассказывай теперь новости. — Ванчовский сел под ивой, положив карабин на колени. Кондарев сел напротив и, злясь на себя за то, что не взял с собой хлеба, не смел смотреть ему в глаза.

— Новостей много. В городе арестован весь комитет. В околийском разместили солдат… Но самое главное, что срок восстания уже назначен — двадцать первого ночью. В Казанлыкской околии уже поднялись два или три села, — сказал Кондарев, огорченный тем, что Ванчовский слушал рассеянно, без всякого энтузиазма.

— Про Казанлык мы знаем: слыхали артиллерию.

— Если так пойдет, нам несдобровать…

— Это только в книгах все просто. А на деле получается совсем не так, как рассчитываешь… Ну а в других местах что происходит, в городах?

— Партия поднимется всюду, раз срок назначен.

Ванчовский остервенело стал чесать себе спину о ствол дерева.

— Сомневаюсь… Ох, завшивел совсем, не помню уж, когда переодевался.

— Ты голоден и потому видишь все в мрачном свете, — заметил Кондарев.

— Сытый голодного не разумеет. Ты листья когда — нибудь жрал? Тогда что ты мне поешь? Вы там с одним прокурором никак не справитесь!

— Анастасий совсем раскис. Влюбился в хозяйку явочной квартиры. Пропащий человек!

— Мое ко мне рассказывал. Люди не станут его слушаться и пойдут с нами. Чьи это лошади?

— Нишков сказал — какого-то родича его. Не беспокойся…

— Я не беспокоюсь, наоборот… Надо насчет их подумать, — неопределенно заметил Ванчовский и поглядел наверх, где остался Нишков с лошадьми.

— Почему ты не спрашиваешь, зачем я пришел? — сказал Кондарев, раздраженный тем, что вопрос о пище целиком поглотил Ванчовского.

— Сам скажешь!

— Давай говорить серьезно, Ванчовский. Я пришел сообщить тебе наше решение и план действий. Осталось всего три-четыре дня. Надо согласовать действия.

— Ладно, поглядим, что вы там решили.

— Ты меня не слушаешь!

Ванчовский сердито стукнул карабином по колену.

— Послушай, Кондарев, ты-то хоть должен понять… Три месяца скитаемся в лесах. Каждая сволочь может тебе кровь пустить, когда за твою голову дают кучу денег. Мы что, по-твоему, в корчме какой обитаемся, жареных барашков с утра до ночи едим?! Давай-ка: ты на мое место, а я пойду на твое… Ты с равнирытским кметом наделал нам большой беды — села заполнили солдаты, всюду рыщут каратели… То, что он был гад, известно, я тебя не виню, но все пошло вверх тормашками… Голод и волка из лесу гонит, а я должен каждый день думать, как накормить своих людей. Я тебя слушаю, а голова занята другим. Теперь говори.

Проглотив упрек, Кондарев принялся излагать план действия отрядов, который он разработал в последние дни. Согласно этому плану отряд должен был днем двадцать первого подойти к селу Миндя и там, создав впечатление, что намеревается напасть на общину, устроить засаду и обезоружить присланную из К. ударную команду. Таким образом часть полицейских сил и гарнизона будет обезврежена, отряд же захватит много оружия для коммунистов и земледельцев из окрестных сел. Затем в тот же день форсированным маршем через ущелье Ванчовский должен к полуночи добраться до пригородных виноградников и окружить казармы, чтобы не позволить военным бросить новые силы в город, пока повстанцы самого К. и ближних сел не овладеют им…

— Я нарисовал схему наступления, рассчитал время и расстояние. Завтра при свете можешь ее рассмотреть, — сказал Кондарев, вынув из внутреннего кармана куртки несколько сложенных листков бумаги. — План хороший, и надо его выполнять в точности, иначе наша акция в городе неизбежно провалится.

Ванчовский положил бумагу себе в карман.

— Сколько километров до этого села? — спросил он.

— По тропинкам отсюда самое большее пятьдесят. Тебе надо будет отправлять людей постепенно, партиями. В Минде всего два жандарма и один полевой сторож, поскольку село отдалено от района действий нашего отряда. Пусти вперед Йовчо Д об рева, он ведь из этого села. Пускай распространит слух, что вы собираетесь напасть на общину.

Ванчовский озабоченно потер лоб.

— Голодный медведь в пляс не пойдет. Прежде всего надо раздобыть хлеба, и притом не позже, чем сегодня ночью. Разве голодным одолеть такое расстояние? А нашим людям в селах сообщено уже о пароле?

— Со вчерашнего дня я только этим и занимаюсь.

Расспросив Кондарева обо всем поподробнее, Ванчовский сказал уже совсем другим, деловым тоном:

— Я посмотрю план, но даже если и обнаружу в нем какой изъян — менять его уже нет времени. Весь вопрос в расчетах. Возможно, они и верны, Йовчо знает местность — он скажет свое слово… Относительно сел гарантирую, что же касается города — сомневаюсь и в правильность вашей тактики не верю. При такой тактике могут повториться ошибки девятого июня. — Он помолчал и добавил: — Тяжко мне думать о матери и сестре. Говорят, заколотили дом и ушли в Голямо-Шивачево, к дядьке. Нет им жизни в Выглевцах. Если мне попадется этот поручик Балчев, я ему все кишки выпущу… Пойдем-ка к моим ребятам, а то уже светает. — Ванчовский встал и повел его к лесу.

— Эй, что вы там делаете? — тихо окликнул он кого-то, когда они вошли в чащу.

— Эта бутылка наделала беды, — ответил хриплый голос.

— Неужели выпили ее?

— Выпили, теперь вот у них понос.

— Уши пообрываю! Где Моско?

— Он их и подбил. Первым отпил, — * сказал вышедший из-за деревьев парень.

Вслед за ним появился коротышка, застегивая на ходу штаны и виновато улыбаясь. Он подошел к Ванчовскому и приставил к ноге свою длинную винтовку, доходившую ему до макушки.

— Не могли удержаться, — сказал он. — Разве мы знали, что так получится? У меня желудок такой — #9632; камни переваривает…

Кондарев долго не мог понять, о какой бутылке шла речь. Оказалось, Моско нашел на заброшенной лесопилке бутылку с уксусом и растительным маслом. Эта смесь, которой горцы приправляют печеный перец, испортила желудки трем из пяти парней, сопровождавших Ванчовского.

Кондарев считал свою миссию законченной и хотел уходить, но Ванчовский решил иначе. Он послал Моско и еще одного парня к Нишкову, взять лошадей и ехать в Симаново за хлебом. Кондарева же оставили подремать в шалаше, откуда Нишков потом должен был препроводить его к какому-то крестьянину-единофронтовцу.

15
Дороги были пыльные, леса поблекли, небо побелело. Русла рек, похожие на скелеты громадных ископаемых, щерились камнями, и отовсюду веяло усталостью земли. Миновали те добрые дни, наполненные счастьем и спокойствием, когда Костадин раным-рано выходил во двор и вместе со свежим утренним воздухом ощущал добрый, веселый ритм наступающего дня, когда весь мир казался ему ясным, хорошо устроенным на радость всему живому. Миновали праздники, когда надевали все новое, шли в церковь, чтобы вернуться оттуда с просветленной душой, пообедать всей семьей, порадоваться чисто выметенному двору, алым розам, цветущим у ограды, а после обеда отправиться с Янаки косить и к вечеру вернуться домой по реке в теплых сумерках с полной торбой свежей рыбы и мокрым неводом в переметных сумах. Казалось, никогда уж не вернуться тем дням, когда он вдыхал аромат земли и слушал сладостную тишину среди кипящей вокруг жизни, когда о чем бы ни подумал — открывал для себя новую радость: радость жатвы, сбора винограда, осенней пахоты, наступающей зимы и ко всему — ощущение будущего счастья с любимой женой.

Любимая жена теперь сидит дома, на сносях, налитая, как зреющая гроздь винограда, — самоуверенная хозяйка его дома, успевшая подчинить своей воле всех. Каждый день или сама отправляется в гости, или приглашает гостей к себе — Антоансту Христакиеву, Даринку, госпожу Кантарджиеву, каких-то офицерских жен, — и тогда Цонка с детьми не смеет даже носа показать в гостиной; свекровь ее, однако, блаженствует: как же, в ее доме собираются такие дамы, высшее общество! Она варит кофе, приносит сладости, жарит, печет разные печенья, а Райна, как сирота при мачехе, кипит от раненой гордости и от пренебрежительного отношения к ней ее красивой невестки. Манол тоже загордился, авторитет его в городе растет. Не зря он тратил деньги на какую-то газету, не зря свергал власть земледельцев в Тырново, добывал ружья и патроны. Теперь мельница его работала вовсю и с раннего утра на ее просторном дворе теснились воловьи упряжки и повозки; стаи воробьев чирикали на незаконченной кровле, среди людского гама и грохота машин. Но довольствоваться этим он не собирался — бог знает, что еще созревало в его голове. К оста дин слыхал на винограднике, что брат его предложил общине электрический ток для освещения города и интересовался завещанием покойного доктора Я накиева, оставившего большую сумму на сооружение электростанции. Эх, согласись они на какое-нибудь товарищество на паях, запустил бы наш Манол руку в докторово золото! Он свое дело туго знает…

Уже целую неделю Костадин живет на винограднике. Виноград зреет, а этот бездельник Лазо сбежал еще в конце июля, и стеречь добро некому… Да и что сейчас сидеть в городе, разжигать в себе неприязнь к жене и ссориться с нею? Теперь из-за беременности она даже спит отдельно, и связь между ними как бы совсем оборвалась…

Дорчо цокает подковами по разбитому шоссе, потряхивает головой, отгоняя мошкару, седло поскрипывает, а внизу, сбоку от шоссе, струится зеленоватый поток обмелевшей реки. Костадин проехал мимо их старой мельницы, объятой тишиной и запустением, и его охватил стыд и страх перед ее настоящим хозяином. А ну как подкараулит тот его на шоссе и обругает: «Ловко же вы меня обманули, будьте вы прокляты… Сказали, что никакой мельницы строить не будете, снесли старую в Я концах, и все только ради того, чтоб свою в цене поднять и меня разорить!..»

Дорога через ущелье прежде всегда его радовала, потому что вела к дому. Теперь она была ему противна.

Противны стали и виноградники в Караормане, а мечты об усадьбе увяли. Да и вообще все мечты увяли…

Главной причиной неурядиц в его жизни было то, что он хотел жить согласно простым, естественным законам и своим понятиям, но другие их не признавали — отсюда и отчужденность его. Что ему оставалось теперь? Ребенок! Ребенок, который еще не родился, но незримо присутствует в жизни. Это должен быть мальчик, и звать его будут как деда — Димитр. Костадин представлял себе его темные, словно вишни, щечки — он будет смуглый, как мать, а глаза — отцовские: недоверчивые, удивленные, с голубоватым огоньком… С ним он станет жить, а остальные пусть проваливают ко всем чертям!.. «Ты меня слушай, у меня учись! Я покажу тебе все, что есть хорошего на белом свете, и никому не позволю испоганить твою душу — ни бабке твоей, ни дядьке, да и матери руки перебью, если станет вмешиваться… Мы с тобой на коней — ив поле, на охоту. Божью красоту увидишь, радоваться ей будешь, как пташка, сызмальства глаз твой ее впитает, только бы ты был здоров да умом крепок и телом в труде закален…»

Прислушиваясь по ночам, не крадется ли этот разбойник, Лазо, чтоб поджечь сторожку, а днем затесывая колья или поправляя проволоку на террасах виноградника, он разговаривал со своим будущим сыном и так ясно представлял его себе, что образ ребенка стал поразительно живым. На самом деле он представлял себя, обращался к своей измученной душе и не замечал, что разговаривает вслух сам с собой, как сейчас…

Подъехав к мостику, он услышал ритмичный стук мельницы — словно пульс железного сердца; в тишине окрестностей удары эти звучали угрожающе и злобно. Леса за рекой, рощица над мельницей, посеревшее жнивье в лощинах, где, словно старые кости, белели камни, желтые кукурузные поля у излучины реки и горы печально вслушивались в эти звуки. Костадин снова впал в знакомое состояние, в последнее время угнетавшее его, когда ему казалось, что он живет в мучительно чуждом ему мире. Будто бы дол го-долго спал, пробудился среди чего-то враждебного и нить, связывавшая его теперешнюю жизнь с прошлой, оборвалась. Он беспокойно привстал в стременах, почувствовав неудержимое желание увидеть мельницу. Свернув на тропинку, он поехал к реке, понимая, что едет туда от неосознанного порыва схватиться с братом.

На этой мельнице он был всего два раза — в июле и в конце августа, когда подводили здание под крышу; теперь ему хотелось увидеть, как она работает и что собой представляет. В сущности, такие же мельницы он видел в Добрудже во время войны, но к ней его тянуло не только простое любопытство. Мельница была делом рук Манола, и Костадин хотел увериться в нужности и качестве этого дела, чтоб проверить еще раз, кто из них прав. Он жалел коня, который спотыкался о камни и расплескивал лужи на прибрежную гальку, но продолжал ехать по оголившемуся руслу. Когда он выбрался к широкому изгибу под самым селом и увидел издалека красное неоштукатуренное здание, оно показалось ему таким ничтожным, похожим на громадного клопа в тени дубовой рощи.

Перебравшись на другой берег, на сочный лужок, конь фыркнул от удовольствия и быстро понес его вперед. Кирпичный фасад теперь казался выше; в окнах, как кошачьи глаза, светились электрические лампы, прежнее жалкое впечатление исчезло, а когда, спешившись у дверей мельницы, он вошел внутрь, где все сотрясалось, вертелось, гудело, невольно отшатнулся, охваченный удивлением и завистью к Манолу. Волна горячего воздуха, напоенного запахом смолотой пшеницы, обдала его лицо. Казалось невероятным, что творец и хозяин этого чудища тот самый Манол, к которому он не испытывал доверия.

Какой-то крестьянин, стоя над трансмиссией, возле груды мешков, показывал на что-то другим помольцам, глазевшим на потолок. Войдя, Костадин спросил, тут ли его брат. Крестьянин почтительно посторонился.

— Был, был он здесь, но теперь, пожалуй, уже ушел. Вон машинист, спроси его, он знает, — сказал крестьянин.

Из недостроенной конторки, обшитой снаружи сосновыми досками, вышел молодой человек в сбитой на затылок кепке, с серыми насмешливыми глазами. В руках у него был смазанный железный клин.

— Полчаса назад уехал в пролетке. Приехал сюда с адвокатом, снова поссорился с вашей дойной коровой — и привет! — сказал он, размахивая железякой. Его пухлая верхняя губа насмешливо вздернулась.

— Что за дойная корова?

— Да этот старый олух, компаньон ваш, — пренебрежительно ответил парень.

— Ты бы попридержал язык! — прикрикнул на него Костадин, оторопев от нахального ответа.

«— Я своему языку еще не подыскал хозяина. — Машинист передернул плечами, словно хотел сказать: «Ха, смотри, какой нашелся!» — и ушел в глубь мельницы.

Кровь ударила в голову Костадину, но, вспомнив, с каким трудом брат нашел машиниста, он с потемневшими от гнева глазами вышел из здания и вскочил на коня. Взять бы за шиворот этого балбеса и под зад пинком с мельницы! Но разве это он виноват? Виноват Манол. И Яковцы, и весь город знают, как околпачил он Миря на. Коли обманываешь, тебя перестают уважать и начинают ненавидеть… Но Манол гнет свое, как тот глухой, что слышит один барабан… Мельница — это зло, хорошего от нее не жди. Неприятностей еще с нею не оберешься! Если этот дурак не согласится продать участок, Манол предъявит исполнительный лист на те суммы, которые выплатил банку, и продаст Миряна с торгов со всеми его потрохами. Так устроен этот мир: только покажись овца, и волки уже тут как тут. Что же теперь делать? Уйти в сторону? Как уйти, куда?

Пресловутое ощущение враждебности мира снова охватило Костадина, и он не мог избавиться от мыслей об этом до самого города.

И в доме произошла какая-то перемена за время его отсутствия. Он понял это, как только увидел старательно выметенный, опустевший двор, смущенного Янаки, который встретил его и взял коня. Тишина его удивила, и Костадин спросил, где все семейство.

— Наверху, бай Коста. И бай Манол наверху. Только что вернулся с мельницы. А сестрица ваша Райна уехала…

Костадин поднялся по лестнице, но, войдя в гостиную, от удивления забыл даже поздороваться с матерью и Манолом, которые сидели за столом. Стены гостиной были окрашены в светло-зеленый цвет с бронзовым накатом, сверкавшим, словно рой золотых пчел, двери — в цвет слоновой кости, и вся обстановка сменена. Маленький миндер сдвинут в угол, на его месте — цветочницы с горшками аспарагуса, а сам миндер застлан кретоновым покрывалом с соломенно-желтыми и зелеными полосками. Большого шкафа как не бывало, а в глубине комнаты кокетливо сверкал полировкой ореховый буфет. Даже на полу была постлана новая шерстяная черга.

— Что вы сделали? Что это за мебель? — воскликнул Костадин.

— Почему ты не здороваешься с нами, а входишь в дом, как турок? — сказал Манол. Он курил сигарету, наклонившись над столом, где стояли чашки из-под выпитого кофе.

Мать шмыгнула носом, но промолчала, продолжая вязать чулок.

— Когда вы заказали этот буфет и кто за него платил? Чей он? — Костадин продолжал стоять, как столб.

— Как кто? Я дал деньги твоей жене. Не вечно же жить среди рухляди, доставшейся от деда и бабки!

Костадин вскипел. Все было сделано за его спиной с помощью Манола ради гостей, чтобы Христина могла форсить перед этими пустыми бабенками! Комната, в которой он вырос, чье убранство было ему так мило, теперь отталкивала его. А куда девался шкаф, в котором он держал свое охотничье снаряжение?

— Не кричи. Если тебе так дорого твое барахло, забирай его себе в комнату! Подумаешь, экое дело! — сказал Манол.

Но Костадин уже не мог совладать с собой. Когда он увидел брата с матерью вдвоем, он понял, что они говорили или о мельнице, или еще о чем-то, что от него скрывают, и это еще больше распалило в нем гнев.

Где Христина? Снова в гостях? Нет, он уйдет из этого дома и снимет себе где-нибудь жилье. Здесь у него уже не будет жизни. Как смеют они всегда ставить его перед свершившимся фактом? И до каких пор Манол будет поощрять глупые выходки его жены, когда наконец перестанет вмешиваться в их семейную жизнь?

Он кричал и не слышал, что ему говорят. Сознавал, что говорит не то, что надо, придирается к мелочам, но ничего не мог с собой поделать. То, что Христина снова где-то в гостях, его просто взбесило. Он стукнул кулаком по столу и помчался по лестнице вниз, словно хотел убежать подальше от этой противной комнаты… Войдя в кухню, он приказал батрачке отнести котел с теплой водой в баню. Напрасно мать пыталась его успокоить. Он ее обругал и пошел мыться.

Продрогну в в нетопленой бане, он вошел к себе в спальню и тут тоже обнаружил перемены. Тканые занавески были заменены вышитыми перкалевыми портьерами, и свет в комнате был мутно-белый, так что спальня казалась какой-то оголенной; на полу у кровати лежал котле не кий коврик, купленный в его отсутствие. Казалось, злой дух уничтожал в доме все, что он любил и к чему был привязан. Костадин переоделся, лег в свою холостяцкую постель, укрылся одеялом и погрузился в мрачные думы. Может, он заболевает? Или его душа уже давно больна, и до такой степени, что он не может нормально воспринимать мир?.. Он слышал веселые голоса молодежи, доносившиеся из казино, шаги прохожих на тротуаре, громыханье повозок, далекие и близкие звуки и чем больше предавался грустным размышлениям, тем больше усиливалось ощущение, что он всеми покинут и все связи с прошлым порваны.

16
Накануне вечером перед сном они снова поссорились. Среди ночи Костадин проснулся весь в поту. Сквозь тканые занавески, которые Христина снова повесила, чтоб угодить ему, процеживался свет луны; тень от них, разделенная светлой полосой, лежала на потолке.

Ему приснилось, что ранней зарею он пашет на двух буйволах бескрайнее поле. Луна заливает все вокруг медовым светом и окрашивает багрянцем блестящие валуны, а со зловещего неба глядят синие, как стекляшки, немигающие звезды. Он изо всех сил нажимает на сошники, пласты отваливаются с глухим ропотом, земля жирная и черная, как деготь, и он спрашивает себя, чего это он встал так рано и почему пашет это чужое поле без конца и края. Он хотел оглядеть его ине смог, потому что горизонт исчез в непроглядном мраке. Этот мрак был осязаемый и липкий, вызывал в нем страх и отвращение, так же как и один из буйволов, потому что в этом буйволе было нечто, связывающее его непонятным образом с мраком. Буйвол шел, задрав вверх голову, словно готовился к бою, глядел вдаль и без всяких усилий тащил за собой плуг. Вдруг он выпрягся из ярма, обернулся и заговорил. Сказал что-то неясное, но Костадин все же понял его, — он сказал, что рассвета не будет. Тогда Костадин поднял палку, чтобы его ударить. Буйвол поджал передние ноги, и рога его сверкнули, медно-красные и страшные…

Костадин попытался истолковать этот сон. Он все еще дрожал и теперь припомнил, что пахал в чистой белой рубашке, не ощущая холода… Буйвол и белая рубашка — не означали ли они зло, а бескрайнее поле — его жизнь, обреченную на вечную работу в поле; «рассвета не будет» — неужели никогда не наладятся его отношения с близкими?

С тяжелым сердцем продолжал он размышлять, лежа в постели. Он не был ни малодушным, ни слишком суеверным, но почему-то заколебался — стоит ли ему сегодня ехать на виноградник. По дороге он должен был заехать за тестем. Вчера они уговорились отправиться пораньше, так как бай Христо хотел наловить рыбы на обед. Представив себе, как спокойно и хорошо будет там, Костадин приободрился и решил, что глупо откладывать поездку из-за какого-то сна. Тесть наверняка засмеет его. И все же ему не хотелось вылезать из теплой постели.

Последние два дня, которые он провел дома, прошли в ссорах и пререканиях с Христиной и Манолом. Он предложил жене переехать жить к ее отцу. Христина пришла в ужас. Что скажут люди?! Ведь это же скандал! Об этом заговорит весь город! Как ему могла прийти в голову такая глупость? Неисправимый человек!.. Теперь она употребляла интеллигентские выражения и кокетничала ими. Улыбающаяся, спокойная, без всякой горячности, она терпеливо разъясняла ему его заблуждения и так мило журила: «Боже мой, К оста, ты просто большой ребенок! Это же элементарно: коли ты игнорируешь общественную жизнь, я вынуждена взять на себя твои обязанное — ти… Невозможно жить без людей, ты забываешь, что скоро станешь отцом?! Какое будущее уготовишь ты своим детям, если не будешь идти в ногу со временем и обществом? Связи и знакомства решают в нашем мире все…»

Но между этими связями, знакомствами и разбоем Манола нет особого различия. Почему его беспокоит их ссора с Миряном, ведь Манол уплатит ему за участок, занятый под мельницу? Надо было думать, когда подписывал договор… Христина не хотела понять, что Манол нарочно уничтожил маленькую мельницу Миряна, чтоб поднять цену на их мельницу в ущелье, и что это мошенничество. Мирян поступил необдуманно, когда, узнав, что их посаженый заступается за него, потребовал уйму денег за какой-то никудышный клочок земли! Давно уже спета песенка его мельнички, а Манол добивался постройки каменного моста через реку, чтобы, мол, облегчить жизнь крестьян из ближайших сел, которые вынуждены переезжать вброд, добираясь до мельницы. Разве это плохо?!

Эти доводы приводили его в ярость, потому что так постоянно твердил и Манол. Но в самом деле, разве плохо было бы, если б городская община согласилась брать от мельницы электрический ток для освещения города, а на деньги, завещанные доктором Янакиевым, поставить столбы, протянуть провода и прочее! Сэкономили бы деньги для другого. Почему он всегда подозревал брата только в нечестных намерениях?

Вчера Манол весь сиял, словно на сердце ему капал мед, когда Христина принялась выкладывать городские сплетни и хвалиться, с каким уважением смотрят теперь на них люди, а старуха слушала ее с упоением; позже, на кухне, она сказала Костадину: «Умница у тебя жена, голова у нее варит. Я в свое время так не умела, а отец ваш был совсем простой мужик, да и времена тогда были другие». Узнал он и о новых планах Манола: коммерческий банк и автомобильное сообщение с Тырново и Горна-Оряховицей. В этом году он собирался доставить сюда первый автомобиль, и Христина уже мечтала, как она будет ездить в нем. Ах, как досадовала она на то, что он не хочет вкладывать свою долю в мельницу и в другие затеи Манола!.. В его отсутствие она якобы представила себе даже будущее детей. Манол-то ведь ей доверяет свои самые сокровенные планы, как верному союзнику… Как самодовольно смеялась она своим низким властным смехом, смуглая шея ее подрагивала, и глаза стали влажными… «Боже мой, ежели ты так настаиваешь, я повешу старые занавески. Но пойми, ведь теперь такая мода, и я как жена имею право обставлять дом по своему вкусу…» Она считала дом своим и всячески отваживала отца, который держал сторону Костадина…

Размышляя, Костадин ожесточался все более и забыл про сон. Не только она и Манол, но и патлатая молодежь, и коммунисты, и бунтующие крестьяне — все были охвачены бесовским желанием разрушить порядок и спокойствие хорошо налаженной жизни, завещанной отцами и дедами. Новости, которые он узнал за эти два дня, были тревожными: коммунисты готовили мятеж, и правительство принимало меры. Околийское управление арестовало самых видных коммунистов города с Петром Янковым во главе, Кондарев убил какого-то кмета. «Не езжай на виноградник, мало ли что может случиться: теперь уж, наверно, нас всех мобилизуют», — предупредил его Манол. Тем более надо поскорее отсюда убраться!.. Ни за что больше не поеду усмирять!

Дом еще спал, время от времени потрескивали половицы. Костадин прислушался, чтоб по звукам понять, светает ли, посмотрел на жену, которая спала, повернувшись к нему спиной, вспомнил о ребенке, тоже спящем сейчас в утробе матери. С ним, с сыном, он был бы самым счастливым человеком на свете. Его вдруг охватила горькая нежность, он протянул руку, но не решился дотронуться до плеча Христины.

Вчера, чтобы найти себе какое-нибудь занятие и подразнить ее, он целый день перекрывал сарай. Босой, с закатанными штанинами, повязанный платком, он ползал с Янаки по старым, покрытым плесенью черепицам, подбивал доски и закончил уже затемно. Все это время Христина сновала по дому, злясь, что он не нанял человека для этой работы, а сам возится в грязи и паутине, а он разжигал в себе злобу к ней тем, что убеждал себя, будто Кондарев непременно ее целовал, и в голове его крутились те же мысли, что тогда в Выглевцах, на сеновале: с кем же он и что должен делать? Пусть она видит его в паутине, в пыли, в грязной одежде! Она брезгует им? Пускай брезгует! Он ощущал потребность злить ее, потому что страдал, и ему было даже приятно вдыхать запах гнили, мякины, приятно было присутствие Янаки, он весь отдавался работе, чтобы успокоить душу. Это возвращало его к прежней жизни и хоть на время выключало из мира, причиняющего ему боль. Во время обеда он из упрямства и к стыду Христины обедал с работником внизу, на кухне. Сказал, что у него нет времени на умывания да переодевания. В сущности, он избегал жены: пусть видит, что он презирает ее мирок, что пуповиной связан с простыми мужиками, как однажды сказала мать. Он знал, что упрямством ничего не добьешься, но иначе не мог и, ощущая свою беспомощность, искал сочувствия у самого себя. Он слышал, как Христина сказала матери, которая настаивала, чтобы та уговорила его обедать с ними: «Что делать, мама, не могу же я снять его с крыши и мыть, как ребенка. Оставьте его, пройдет это!» В голосе ее слышалась боль, но пусть помучится и она!.. Костадину так хотелось увести жену в их комнату и там открыть ей душу — может, она поймет его наконец?.. Он кряхтел, грохотал старой черепицей по черной, голой обрешетке сарая, и так продолжалось до самого вечера…

Вечером, перед ужином, Манол сообщил другие новости: полицейский час продлен, перед околийским управлением установлены пулеметы, в любую минуту могут объявить военное положение. В Софии, когда полиция окружила дом, где заседал какой-то коммунистический центр, покончил жизнь самоубийством Владимир Корфонозов. Манол принес газеты, и все принялись разглядывать снимки коммунистов из этого центра, помещенные среди сенсационных заголовков. Ну как поверить, что и такой человек, бывший офицер — заговорщик… От мала до велика все ищут способа сломать себе шею…

Чтобы не разбудить жену, Костадин тихонько поднялся с кровати, подошел к окну и выглянул наружу. Фасад казино был освещен луной, крыша и стекла блестели; небо слегка посинело: светало.

Он вышел в соседнюю комнату и оделся. Снизу донесся кашель матери. Как всегда, она встала раньше всех, чтобы разбудить батрачку и проводить его.

Спустившись во двор, он увидел, что фонарь в комнате Янаки уже горит и по стене мечется его тень. Пока Костадин завтракал и готовился в путь, на дворе уже совсем развиднелось; он вернулся в спальню, чтобы попрощаться с женой. Христина проснулась и лежала в ожидании его.

— Ты в самом деле решил ехать? — спросила она.

— Да, еду.

— К оста, отложи на день-другой. Пусть все поуляжется.

— Что поуляжется?

— А вдруг опять случится какой мятеж?

— Потому и не желаю оставаться тут. Ни за что не соглашусь больше ездить по селам и марать себе руки.

— Значит, оставляешь меня одну и о своей семье не думаешь?

— Так уж я тебе нужен! Теперь ты не одна. — Он присел на край постели, опустил руки и посмотрел на свое отражение в зеркале.

Христина взяла его руку и положила себе на живот.

— Знаешь, он уже здорово брыкается. Вот сейчас, перед тем как ты вошел, я снова его почувствовала, — сказала она.

Он улыбнулся невольно, но смутился и тут же отдернул руку. С тех пор как жена его забеременела, в редкие минуты их взаимной нежности он всегда чувствовал себя как бы виноватым.

— Если, не дай бог, что-нибудь произойдет, сразу же уезжайте. Мне спокойнее, что ты хоть едешь с отцом. — Она обняла обнаженной рукой его шею, притянула к себе и поцеловала в щеку.

— Отец твой не может оставаться там больше двух — трех дней. И я тоже, наверно, вернусь с ним, не останусь на винограднике один, — сказал он, чувствуя раскаянье и замечая, что у него начинает першить в горле.

— Обещай мне!

Христина отвела свою руку. Ему показалось, что она хочет поскорее его отправить, чтобы поспать еще. Негодование снова поднялось в душе, а с ним и ощущение своей ненужности и одиночества.

Он вышел в соседнюю комнату, повесил на пояс тяжелый наган и спустился по лестнице.

Янаки уже запряг и отворил ворота. Костадин взобрался в повозку и хлестнул коня, тот рванулся, и повозка с грохотом покатилась по улице.

Утро было ясное и холодное. Город пробуждался лениво. В небе еще дрожала денница, как брильянтовая сережка, и, едва взглянув на нее, Костадин вспомнил свой сон, который теперь показался ему бессмысленным и глупым кошмаром.

17
Тесть ждал его на улице у ворот с двумя корзинками и большой плетеной бутылью вина.

— Запоздал! Мы уже должны были подъехать к ущелью, — недовольно сказал он, бросив на сиденье рядом с зятем старенький коврик и поспешно взбираясь на повозку. Теща подала Костадину букетик астр и плеснула перед лошадью немного воды. Они тронулись. Бай Христо покачнулся, как колода, молодецки сбив на затылок фуражку.

— Зачем столько еды? Я захватил достаточно. Кто есть-то будет? — буркнул Костадин.

— Я не за тем еду, чтоб стеречь твой виноградник, а хочу отдохнуть на свежем воздухе… Надо было тебе запрячь пару лошадей. Так, с одной, мы как цыгане.

— Брат ездит на мельницу в пролетке. Поэтому я не мог…

— Ну, а как ты решил, будешь ему компаньоном?

— Христина мне всю душу вымотала!..

Старый бондарь поглядел на него насмешливо.

— Не нравишься ты мне. Начинаешь идти на поводу у своих домочадцев.

— В доме все на ее стороне…

— Пускай себе говорят, а ты стой на своем. Жена иль привыкнет к твоему характеру, иль забудет, чего хотела.

А когда ей за подол уцепятся двое-трое мальцов, станет тише воды, ниже травы.

— Я тоже на это надеюсь, но дочь твоя упряма, да и братец мой ее накручивает, а она его во всем слушается.

Бай Христо засмеялся.

— В меня пошла, зятек! Такая она у нас! — Он весело хлопнул Костадина по плечу и, словно считая эту тему исчерпанной, заговорил о предстоящей рыбалке.

Город остался позади. Повозка тащилась по крутому шоссе к ущелью. Солнце окрасило в нежно-лимонный цвет ломаный силуэт холмов, одна из вершин с купой деревьев засияла в его лучах. Костадин опустил вожжи, и лошадь пошла свободно; не слушая, что говорит ему тесть, он спрашивал себя: не слишком ли большое значение он придает спорам со своими близкими? Что может сделать Христина, ежели он с чем-то не согласен? В самом деле, когда она родит, ей будет не до того…

Часа через два они остановились возле небольшого постоялого двора Ломбардии. Бай Христо выпил стопочку ракии, надел старые штаны, сунул босые ноги в огромные грубые башмаки и спустился к омуту половить рыбы. Чтобы он не скучал, Костадин составил ему компанию. Из-за засухи омут обмелел, рыба попряталась под камнями и корягами у берегов. Костадин влез в воду и шестом стал выгонять ее оттуда. Скоро он озяб, швырнул шест, оделся и вернулся на постоялый двор, попить чаю, а тесть продолжал орудовать вершей.

Ломбардия отправился поливать капусту на огороде, и Костадин, удрученный и сердитый, сидел один под навесиком, где стояли стол и скамьи.

Через полчаса по шоссе промчался на велосипеде миндевский податной секретарь. Крутя изо всех сил педали, он скрылся в туче пыли в направлении города, словно за ним кто гнался по пятам. Костадин отвязал лошадь и пустил ее пастись. Приближался полдень, а тесть все не возвращался. Костадина охватила досада. Чтобы не сидеть без дела, он осмотрел хомут и починил порванный недоуздок.

Наконец бай Христо вернулся, озябший, голодный, и сразу же принялся чистить рыбу и складывать ее в тазик с крапивой. Пришлось пообедать на постоялом дворе, и только в час дня они отправились на виноградник.

Костадин гнал лошадь, не обращая внимания на подвыпившего тестя, который подремывал в повозке. Солнце жгло нещадно, в горячем дыхании леса остро ощущался запах увядшей листвы; с левой стороны навстречу им ползла тень. Тоскливо тянулось пустынное шоссе, теряясь за поворотами. Костадин пожалел, что взял с собой тестя. Бай Христо был настроен на разгульный лад, а ему было не до веселья. Прежнее, знакомое состояние, будто он спит с открытыми глазами, снова овладело им, и все ему сразу опостылело.

Около половины четвертого показалось село Миндя, и Костадин остановил коня у самого спуска. Тесть проснулся.

— Что это там за стражники? — зевая, спросил он, поглядев назад.

Из-за поворота показались с десяток конных жандармов и штатские на лошадях. За ними двигалась группа кавалеристов во главе с белокурым офицериком, под командой которого выезжали десятого июня добровольцы; впереди жандармов на черном коне гарцевал полицейский пристав, сверкая расшитой галунами грудью.

— Видать, где-то опять мятеж, — пробормотал Костадин.

— В Тырново никак подались. Эй, погоняй-ка, а то задохнемся! Ишь какую пылищу подняли, — сказал бай Христо.

Костадин подстегнул лошадь, и повозка понеслась по спуску. До села оставалось около сотни метров ровного шоссе. Как только они въехали в село, всадники обогнали их, конский топот и лязг оружия заглушили тарахтение повозки, и она потонула в облаке пыли. Костадин съехал на обочину, к самой канаве. Он хмуро поглядывал на проезжавших мимо добровольцев, среди которых видел и знакомые лица. У многих за поясом торчали ручные гранаты.

— Марковский, куда это вы? Что случилось? — крикнул он плечистому добровольцу, который неуверенно держался в седле и от неумения ездить задел ногой угол повозки.

Штатский с карабином через плечо и желтыми патронташами поверх пиджака обернулся и поглядел на Костадина.

— Собираются ограбить Миндевскую общину…

— Кто собирается ограбить?

— Да отряд Ванчовского… А ты удрал, чтоб тебя не мобилизовали? Дезертир!

— Заткнись, ты, дерьмо! — злобно ответил Костадин.

Доброволец выругался и скрылся в облаке пыли.

— Что он сказал? Куда едут? — спросил тесть.

Костадин вспомнил про податного секретаря, промчавшегося на велосипеде мимо постоялого двора, и у него мелькнуло в голове, что тот удрал из села, чтоб известить власти… Сплевывая пыль и ругаясь, он едва дождался, пока хвост колонны доберется до площади, где рассчитывал их обойти, и хлестнул коня. Его удивило, что на улице не было ни души. Он не мог понять, почему никто не выходит поглазеть на всадников. Во дворах лаяли собаки, чей-то поросенок, попав с перепугу под ноги лошадей, с визгом отлетел в сторону и кинулся через дыру в плетне во двор.

Как только голова колонны достигла площади и кавалерийский отряд запрудил конец улицы, которая здесь слегка изгибалась, раздался чей-то властный, громкий голос, и с обеих сторон, через плетни и калитки вдруг стали выскакивать вооруженные люди, нацеливая свои ружья в спину солдатам. На площади раздались выстрелы, беспорядочный конский топот заглушил крики. Костадин видел, как добровольцы и стражники бросились назад и синие мундиры смешались с солдатскими. Улица наполнилась криками, конским ржанием и бряцанием оружия. Одна лошадь, сбитая в суматохе, попала задними ногами в канаву и сбросила седока.

— Бросай ружья!.. Назад!.. — ревели голоса. Плотно сгрудившиеся кони сталкивались и топтались на месте, словно месили пыль.

Какой-то усатый кавалерист, сумев отделиться, выхватил из ножен саблю и, низко пригнувшись к шее коня, кинулся навстречу повозке. Прогремело несколько оглушительных выстрелов, раненный в круп красивый, рыжей масти конь высоко вскинул свою оскаленную морду, мучительно заржал и повалился назад. Кто-то стащил с коня молоденького офицера, и среди безумной неразберихи Костадин увидел в облаках пыли, как солдаты стали бросать свои карабины в канаву.

— Чего смотришь? Нас тут поубивают!.. Поворачивай! — закричал бай Христо и потянулся к вожжам, но, поняв, что и позади них мятежники — несколько вооруженных крестьян подбежали к упавшему на шоссе кавалеристу, — сразу же притих.

Через пять минут вся карательная команда, сформированная в городе для преследования отряда Ванчовского, была собрана на площади. Стражников обезоружили на углу, а добровольцев и солдат — перед корчмой, в которой не раз сиживал прежде Костадин. Из окон, из-под навесов выглядывали крестьяне, собаки захлебывались от лая.

Какой-то парень из отряда, в грязных обмотках и короткой куртке, из-под которой торчало дуло парабеллума, спросил Костадина, куда они направляются.

— На виноградник, работать, — сказал Костадин, беспокойно озираясь и соображая, как бы кинуть наган в повозку.

— Народ восстает, какая сейчас работа? Надо проверить, что вы за люди, — сказал парень и тут же забыл про них, увлеченный суматохой перед корчмой, где обыскивали пленных карателей и группами загоняли их в ворота. Марковский, без шапки, с окровавлеиным лицом, вырывался и не хотел входить. Собранные у коновязи лошади ржали, охраняемые обезоруженными солдатами. Из общинного управления вышел Йовчо Добрев с револьвером на боку, подпоясанный офицерским ремнем поверх черной рубашки, и что-то крикнул молодому парню, который тут же стремглав помчался куда-то. В корчму напротив, превращенную в штаб, повели, подгоняя прикладами, сгорбившегося и белого как мел подпоручика вместе с приставом. Молодой парнишка, взобравшись на стул, прибивал над входом красное знамя. Мимо повозки прошли двое парней из отряда. Один, маленький, кудрявый, прихрамывал. Его товарищ, настоящий великан, с короткими ногами и широкой спиной, на ходу жевал суджук.

— Ну и устроил нам податной! Теперь придется взламывать сейф, — говорил маленький.

— Это точно: доведут — так придется!.. Деньги-то в нем народные, — басом ответил великан, и они оба вошли в штаб.

Вдруг перед общиной загремел барабан, заревел испуганный осел; возле чешмы загоготали и замахали крыльями гуси.

Быстро оглядевшись вокруг, Костадин тихонько тронул лошадь с места. Повозка, не замеченная никем, медленно покатила через площадь и свернула в проулок, спускающийся к реке. Там он немилосердно хлестнул лошадь, и она понеслась сломя голову по спуску; бай Христо ухватился за боковины, чтоб не вывалиться из повозки. Корзины упали им под ноги, бутыль опрокинулась и чуть не разбилась.

— Держись! — крикнул Костадин и резко откинулся назад.

Подобно лавине, скатились они в реку; повозка не разлетелась просто каким-то чудом, да и лошадь едва не переломала себе ноги, когда неслась по каменистому дну. На противоположном берегу за белой полосой гальки начинался проселок, по обеим сторонам которого росла кукуруза; как только они въехали туда, Костадин перестал хлестать измученное и израненное животное. В помутившемся от страха сознании навязчиво мелькали падающий кавалерийский конь, жалкий, униженный офицерик, торжествующая фигура Йовчо Добрева, окровавленный Марковский, которого загоняли прикладами во двор, и в этом хаосе, неожиданно ярко, в памяти его всплыл сегодняшний сон… Он обернулся и поглядел на своего тестя. Из-под нахлобученной на самые уши фуражки глаза старого бондаря смотрели тупо и безжизненно. Костадин нервно улыбнулся и обессиленно отпустил вожжи.

— Теперь куда? Куда поедем? — спросил он, тяжело дыша и оглядываясь.

Тесть облегченно вздохнул и с усилием стащил фуражку. Лоб его покрывала испарина.

— Ох, погоди, дай перевести дух… Что же там произошло?..

— Их окружил отряд — вот что произошло!.. Ну и олух же этот подпоручик! Словно на базар отправился…

— Останови, останови, хоть послушаем, что там творится, — настаивал тесть.

Костадин остановил лошадь. В селе заиграла труба, словно на свадьбе, забили в барабан.

— Торжествуют, — сказал бай Христо. — Ненадолго это!..

— Если возвращаться, придется ехать кружным путем, через поля. Другой дороги, кроме шоссе, нет. Не дай бог и в городе что произошло! Слыхал, что тот парень говорил? Народ восстает, — сказал Костадин.

— Колено я здорово ушиб! А в городе ничего не произошло… Давай трогай, на винограднике разберемся, а завтра на рассвете с божьей помощью обратно. Погоняй, а то как бы не пустились вдогонку, — мудро заключил тесть, довольно быстро опомнившись.

Костадин колебался. Он не мог прогнать из памяти сон, просьбу жены, советы Манол а, и вместе с тем душу его охватило раскаяние, как только припомнил слова Марковского. Удрал! Удрал и таким образом помог Йовчо Добреву и его шайке!

Он выбрался из кукурузы и стал оглядывать местность: надо было ехать в соседнее село, а оттуда возвращаться в город, но тесть возражал.

— Не будь ребенком, Костадин. Военные их так не оставят, пришлют войска. Через час-другой все кончится, как цыганская свадьба. Не порть удовольствия, зяте к, поезжай на виноградник, не то рыба наша протухнет, — настаивал он, и Костадин в конце концов уступил: погнал лошадь прямо через жнивье, и после долгих блужданий по бездорожью в низине они уже в сумерках добрались до Караормана.

18
Коста, Коста, Костадин, где же твои детки?..
Знакомая, вдохнувшая в него уверенность сторожка, блаженное спокойствие открывающейся на север и на юг панорамы, милый беленький приблудный щенок, снова появившийся бог знает откуда и ласково встретивший его, успокоили Костадина. Распрягая лошадь, слушая плеск родничка и звон цикад, призывавших к счастью и миру, он даже повеселел, довольный тем, что был не один…

Тесть вытащил из корзинки продукты, понюхал рыбу и сразу же принялся разводить возле сторожки костер, а Костадин мыл у чешмы закопченный котелок и сковородку, искал тимьян и винный камень для ухи, чтобы угодить своему тестю, целиком поглощенному стряпней.

— Хватит тебе глядеть-то! Они уже сбежали в горы, а крестьяне как увидят, какой оборот, — выпустят запертых в корчме. Сказал же я тебе, что все кончится быстро, как цыганская свадьба, — сердился бай Христо, видя, что Костадин время от времени прислушивается и вглядывается в темноту.

Костадин подмел в сторожке, выколотил тюфяки и зажег лампу. Снаружи весело потрескивал костер, на высоком орехе сушился невод. В ожидании, что ему что-нибудь дадут, беленький щенок стал на задние лапки и следил, как бай Христо вынимает рыбу.

— Приготовь салат и дай фляжку с ракией, для аппетита, — сказал тесть. — Все хотят стать барами, а не интересуются, кто кормить их будет. Выбрось все из головы, зятек, ничего такого не случилось…

— Плохой сон мне снился нынче, — признался Костадин.

— Да брось ты эти глупости!..

— Не могу забыть, как наших схватили, аж тошно становится… Сколько оружия взяли, да и лошадей… Голь перекатная и эти, длинноволосые, с ума посходили. Зло берет, что не послушался брата.

— Как пришло, так и уйдет. Девятого разве не то же самое было? Этот народ, как злой пес, кидается. Вот подпоручика разжалуют! Жаль мне его и солдатиков жаль. А жандармов я не жалею нисколько, они нахальные… Поглядим лучше, какая юшка получается. — Тесть отмерял щепотью приправу и внимательно следил за кипящей в медном котелке водой.

Несколько раз Костадин прикладывался к джибровке, потом вынес из сторожки замызганный, изрезанный батраком низенький столик; голова была дурной, ходил он тяжко вздыхая.

— Ну, придвигай стол и садись. На свежем воздухе поесть — одно удовольствие!.. Принеси еще щепок и захвати перчики, — распоряжался тесть, переворачивая на сковороде подрумянившихся рыбешек и прикладываясь то и дело к фляжке.

Когда рыба зажарилась, бай Христо подбросил в костер дров, чтоб светло было, поставил на столик котелок, покрытый чистой салфеткой, и приказал Костадину садиться. Они шумно хлебали уху, пили прямо из бутыли легкое рубиновое винцо. Бай Христо развеселился. Его ястребиные глаза искрились зеленоватым огнем, покрасневшее лицо лоснилось.

— Вы, молодые, не способны даже приличный пикничок устроить. А я вот три войны прошел, чего только не навидался. — Он засучил рукав рубашки и показал широкий шрам у локтя. — Один басурман пырнул меня ножом под Булаиром, а я ему в ответ феску вместе с головой снял. С той поры, бывало, как в атаку идти, я первым делом ружье заряжаю, а как столкнемся с противником, я, прежде чем кто на меня кинется, стреляю, да так, чтоб в живот… От всякой беды есть спасение. Нытиков я терпеть не могу, особенно тех, что мудрствуют. Дерьмо, пропади они пропадом…

Он отрыгнул и запел, покачивая на колене плетеную бутыль с вином:

Стряпай, стряпай, женушка.
Стряпай, молодая!
Хоп-троп, женушка, управляйся живо…
Лошадь фыркала, время от времени гремя цепью. Родничок неутомимо нашептывал что-то, звенели цикады, баюкая теплую сентябрьскую ночь, где-то среди опустевших шалашей и сторожек кричала сова. Белесый Млечный Путь рассекал темное небо, как поток. Кисловатый запах осени, засохших виноградных лоз, увядшей травы будил в душе тоску по ушедшему лету и вызывал у Костадина дорогие воспоминания. Он видел себя тут ребенком, приехавшим на сбор винограда, припоминал июльские ночи с их бархатным мраком, пахнущие липовым цветом, когда он лежал возле отца, укутавшись в шерстяное одеяло. Слышал, как старый Джупун пел какую-то песню, уносившую в далекие времена турецкого ига, вспоминал тяжелые раздумья свои в этом домике и мечтал о будущем сыне. Но ярче всего, наполняя душу сладкой мукой, перед глазами вставал тот апрельский день, когда он впервые привез на виноградник молодую жену. Она сажала чеснок на маленькой узкой грядке за сторожкой, и шелуха от чесночных долек, смешавшись с опавшим цветом вишни, белела на рыхлой земле. Разнеженная под косыми лучами заходящего солнца равнина улыбалась, простираясь к северу золотисто-зеленой ширью; прилетевшие с юга горлицы ворковали в ветвях старого ореха, нависающих, как темная бахрома. Тогда-то он и увидел, как Христина, присев на корточки над пышной, разомлевшей землей, развязала концы белого платочка и глядит на него затуманившимся, рассеянным взглядом, раскрасневшаяся, опьяненная пением птиц и жужжанием насекомых. Этот взгляд зажег его кровь, и, едва дождавшись сумерек, он отправил Лазо за керосином в село, а сам отнес Христину на жесткую постель в сторожку; легкий вечерний ветерок разносил запах цветущего боярышника, а на кукование кукушки уныло отзывался филин…

Он не мог объяснить, чем был вызван этот поток воспоминаний. То ли выпитым вином, то ли сознанием собственной беспомощности, то ли всеми переживаниями последнего времени, которые сделали его неуверенным и слабым. Глаза наполнились влагой, на грудь навалилась какая-то тяжесть, и шутки тестя его не веселили.

— Ну что ты скис? Скажи что-нибудь, а то сидишь, как сыч, — накинулся на него бай Христо, когда ему надоело веселиться в одиночку.

— Что сказать-то? Ты все поешь! А меня вот подмывает пойти в село, посмотреть, что там творится. Какая-то тяжесть на душе — ни сидеть, ни говорить не могу.

— Поди-ка сорви мне гроздь послаще. Теперь уж понятно: с тобой не разгуляешься. А жаль!

Тесть рассердился и подкинул в костер щепок.

Костадин направился к винограднику и только сейчас, когда отошел от костра, увидел убывающую луну, слегка приплюснутую с правой стороны и безо всякого ореола вокруг — признак сухой погоды. Он вспомнил свой сон и вздрогнул. Было что-то схожее между этой яркой луной и той, которую он видел во сне. Он вспомнил и сегодняшний закат — необычно высокий, лучезарный; казалось, все небо на западе было оковано золотым обручем.

Костадин сорвал несколько гроздей и, с нарастающей в груди тревогой, пошел обратно к сторожке; не в силах выбросить из головы болезненно пугающие впечатления этого дня, он невольно прислушивался. На востоке, в темной ложбине за виноградником, где находилось соседнее село, что-то вдруг вспыхнуло — по небу словно бы пробежала тень, и окрестность озарило бледно-красное зарево.

— Там что-то горит! — крикнул Костадин и побежал по дорожке к тестю.

Бай Христо не спеша встал из-за стола.

— Должно быть, копна сена или соломы… Ток загорелся, — сказал он.

Лунный свет будто стал ярче, родничок зажурчал громко-громко, и Костадин увидел белеющие стены соседних сторожек. За ложбиной, все еще покрытой тенью, показался красный язык пожара, послышалось несколько беспорядочных выстрелов, и вслед за ними донесся лай деревенских собак.

— Верно сказал тот парень, восстают! — задыхаясь от волнения, проговорил Костадин.

— Созывают на пожар… Может, дом какой или сарай горит. Ну и дела, — растерянно пробормотал бай Христо.

Почувствовав, как тревога с новой силой сжимает его сердце, Костадин бросил виноград на столик и хотел было вернуться к тестю, стоявшему у навеса, но тут щенок залаял и кинулся к углу сторожки. Из тени вышел человек, и в свете костра Костадин увидел в руках его ружье. «Нас пришли арестовать», — мелькнуло у него в голове. Он пошарил у себя за поясом, понял, что оставил револьвер на столе в сторожке, и, не теряя времени, направился к двери, чтобы спрятать оружие. Но только сейчас заметил, что там стоит другой человек, в котором он сразу же узнал Лазо.

Батрак стоял у самого порога. В одной руке у него был выдернутый на винограднике кол, в другой — короткий обрез. Костадин почувствовал, как от шеи по позвоночнику пробежала холодная дрожь, и все предчувствия, с которыми он боролся со вчерашнего вечера, наполнили его душу смертельной тревогой. «В Минде нас узнал и донес. Зачем я послушал тестя?» — подумал Костадин и остановился у окошка, за опущенной занавеской которого тускло горела лампа.

Зубы у Лазо белели, и Костадин не мог понять, улыбается он или оскалился.

— Отойди, мне надо войти, — сказал Костадин, услышав тяжелое дыхание батрака, который молча глядел на него и стоял перед ним, как стена.

— Спокойно, бай Коста. Видел я, как ты ощупывал себя — железяку искал. Хочешь войти внутрь и запереться? Нет, не выйдет! — Лазо сделал шаг и ударил колом оземь.

— Чего ты хочешь? Если вы пришли арестовать нас… А за что? Чего ты от меня хочешь?

— Не торопись, бай Коста. Наши с тобой дела не так уж просты. Не как одно время — теперь все по-другому. Теперь пришло время заступиться мне за свою батрацкую честь. Когда ты был хозяином, ты мог меня уволить. А теперь я пришел тебя уволить от твоей чорбаджийской власти… Много чего надо тебе сказать, бай Коста.

Лазо был пьян. От него разило перегаром и табаком. Из-под нахлобученной фуражки нагло сверкали маленькие глазки, как нарисованные торчали рыжие усы, а большой ленивый рот с подчеркнуто пьяной распущенностью и издевкой сыпал слова. Услышав за спиной шаги, Костадин обернулся и увидел третьего человека с длинным манлихером, чумазого, в городской одежде.

«Они меня изобьют, перед тестем унизят… Как я буду потом людям в глаза смотреть?.. Пускай изобьют, лишь бы не хуже… Как бы не изувечили!.. Ах, зачем я оставил револьвер в сторожке!» — мелькало у него в голове.

— Ты видел от меня и добро, Лазо. — Костадин прижался спиной к окну, чтобы следить за движениями обоих. Тесть его убеждал того, который первым появился в тени домика:

— Погоди, парень, дай подойти к нему! Разберемся сначала: что вы задумали делать?

— Каждый експлотатор вроде тебя считает, что он делает добро. Кормлю тебя, говорит, одеваю… А ведь и у вола была сила работать на тебя. Да только вол молчит, не может заплакать, а сколько я горьких слез пролил еще с детских лет и сколько тумаков получил от таких, как вы, живодеров!.. Ты знаешь, как я корчился от холода в этой хибарке, как скулил, словно пес? Может, ты считаешь, у меня и души-то нет? Твоим собакам живется лучше, чем мне, разве нет? Гончим твоим!.. Я из-за вашей експлотации тут, как дикарь, три года прожил. Всё выжимки варил, и осенью и зимой варил, так что весь провонял, даже душа моя провоняла ими, чтоб вы могли продавать ракию бочками, денежки копить… Как есть нечего, выпью, бывало, ракии да и спать завалюсь, потому что голодный да холодный не больно заснешь… Ты меня левольвером стращал, брат твой на меня штраф налагал. За пятьдесят левов да пару царвулей я шесть месяцев от зари до зари вкалывал, так?.. А теперь вот пришел ваш час расплаты, кулачье отродье!.. Чего молчишь?

— Не ты один — батрак на свете, — тихо сказал Костадин, продолжая оглядываться на обгоревший навес, откуда рвался к нему тесть.

— Спокойнее, старик, чего брыкаешься, как козел, — пробурчал второй мужик. Собачонка тявкала неуверенно, не зная, на кого лаять.

— Нешто не знаю, куда ты гнешь? В пример мне Янаки поставить хочешь… Он дурак, не понимает, в чем его интерес. Вы ему там задурили голову подачками с барского стола. У-у, кулацкая порода! Даже господа бога на свою сторону перетянули. — Лазо завертел головой. — Если ты христианин, бай Коста, чего ж не подумал и о моей батрацкой правде, а знаешь только свою, експлотаторскую?

— Брось ты этот кол, не тычь мне в лицо! — закричал Костадин, чувствуя, что речи Лазо начинают смущать его оцепеневший, и без того уже запутавшийся разум. «Значит, народ действительно восстал и правительство свергнуто… Конец нам пришел… Вот что означал мой сон: буйвол… Но какая правда может быть у этого скота? Как может он быть прав? Неужели я сам был не в состоянии понять это? Да, я даже не задумывался над этим», — продолжал терзаться Костадин, отыскивая какой — нибудь выход… На стекле окна заплясали огненные блики — отражение далекого пожара. Какой-то сверчок, словно обрадовавшись нежному румянцу стен, бодро и звонко запиликал, и его беззаботный голосок пронзил душу Коста дина гнетущим ужасом и мукой.

— Пусти меня, Лазо, не мучь! Не унижай перед тестем! — крикнул Костадин и попытался подойти к двери.

Лазо ударил его колом в грудь, а чумазый парень молча навел на Костадина свой манлихер.

— Стой смирно! Потерпи, я еще не все сказал… Значит, не унижать тебя, так? Ты меня можешь топтать, а вот я тебя даже… Да что с тобой говорить, живоглот!

Что я, торговаться с тобой буду?.. Ну-ка, скажи, бай Коста, помнишь, как ты бил меня в казарме? Помнишь, как я тебя молил, как ноги твои целовал, а ты — бах! бах! — палкой по спине, хоть спина моя тогда была скорее на рубленое мясо похожа! Ноги тебе целовать, да? Задарма на тебя работать, мать твою так!.. — Лазо перекинул ружье через плечо и поднял кол.

«Только бы прорваться внутрь! Господи, помоги!» — с надрывом воскликнул про себя Костадин, увидев вдруг, как отдаляются от него жена и будущий сын. Он кинулся на батрака прежде, чем тот замахнулся на него колом, и ударил его кулаком в лицо. Лазо покачнулся, но устоял. Костадин бросился к двери. Чумазый прохрипел «х-х!», как при рубке дров, и, замахнувшись манлихером, ловко ударил Костадина по голове. Костадин согнулся и упал на колени перед порогом, но тут же вскочил и, как пьяный, ухватился за раму двери.

— Назад! — дико закричал Лазо и прижал к плечу ружье. Новый тупой удар повалил Костадина навзничь. Хватаясь руками за воздух, он катался по земле и, перевернувшись на спину, увидел, как сияющее над ним небо рухнуло и яркая, зловещая луна потонула в непроглядном мраке…

Бай Христо закричал и выхватил из колоды топор. Чумазый метнулся к винограднику, но тотчас опомнился и выстрелил. Пуля пробила толстую шею бондаря и свалила его у костра. Бай Христо долго хрипел и рыл сильными ногами растрескавшуюся землю, пока наконец не угасла крепко засевшая в нем жизнь.

Приблудная собачонка завыла. На побеленных стенах сторожки, как веко огромного глаза, подрагивало багровое отражение пожара, и там, вдали, среди холмов и ложбин, где притаились села, словно спеша первым сообщить небывалую весть, торжественно и радостно-тревожно ударил колокол…

19
Телеграфная и телефонная связь с Горна-Оряховицей была прервана, отряд провоз глас ил рабоче-крестьянскую власть в Минде и лишь в восьмом часу вечера тронулся прямиком через леса к К. Сорок пять человек, в основном из Выглевцев и Симанова, нагруженные боеприпасами и продовольствием, утомленные походом и бурным победным весельем, из последних сил взбирались по крутым тропам; они то и дело просили устроить привал, и многие засыпали, едва успев опуститься на землю. Ванчовский беспокоился, что они не поспеют вовремя прибыть в город, тормошил то одного, то другого, подбадривал, бранился. За четыре часа отряд одолел предгорье, при свете луны спустился по крохотным нивам меж каких-то хибарок и, как полуживая сороконожка, выполз из дремлющего букового леса к последнему холму. С вершины его открылась вся долина, в которой лежал спящий город, окутанный легкой дымкой. Вдали, у самого горизонта, как бы растворяясь то в синеватом, то в желто-зеленом сумраке, светились голые вершины Балкан. Был уже час ночи, и яркая ущербная луна словно бы плескалась в золотой амальгаме.

Ванчовский устроил привал и сел на полянке рядом со своими. Вытащив из футляра военный бинокль, он принялся изучать местность. Сквозь мощные линзы он рассмотрел притаившиеся, слабо освещенные казармы, заметил, как в одном из окон появилась какая-то фигура и тотчас скрылась за опущенной занавеской. Смутно вырисовывались конюшни, плац, колья ограды, но ни патрулей, ни караульных постов он разглядеть не мог.

Знают ли уже здесь о судьбе ударной группы и, если знают, послана ли новая воинская часть в Миндю? Он стал глядеть в сторону станции. Здание вокзала прикрывали ивы, растущие по краям шоссе, виден был только семафор, горящий, как рубин. Ванчовский никак не мог вспомнить, входила ли станция в план Кондарева, и это злило его. Он не одобрял тактики комитета действия и считал ее пагубной. Вместо того чтобы сосредоточить все силы у казарм, а затем уже свергать власть в селах, все делалось как раз наоборот. Зачем? Ведь если они справятся с гарнизоном, кметы и стражники сами сдадутся. Комитет рассчитывал, что в городе будет действовать повстанческая рота из трех взводов. Она должна была взять штурмом околийское управление и вместе с сельскими отрядами атаковать казармы. Но Ванчовский не верил в ее существование. Что же касается сельских отрядов, он был убежден, что те потратят много времени на захват своих общин, на ликование и прочие пустые дела, прежде чем отправятся в город. Так случилось и сегодня с его отрядом в Минде. Изголодавшиеся, опьяненные победой люди, после того как наелись, плясали хоро, бурно обсуждали свою победу, потом набивали свои мешки и торбы про визией и теперь, осоловевшие и изнеможенные, не в силах были даже шевелить языком. Комитет действия легкомысленно недооценил гарнизон, считая, что тот капитулирует, как только его подержат в осаде. «Детские рассуждения», — злился Ванчовский, рассматривая в бинокль спящий город, такой знакомый и волнующий. Тут он закончил гимназию, в этих казармах служил, отсюда отправился на фронт, потом впервые влюбился… Здесь он постиг и причины крестьянской обездоленности и нищеты. Теперь же из этого самого города его бывший полковой командир посылает команды карателей за его головой!

Легкий ветерок что-то шепнул ему на ухо и разнес запах лежащих рядом людей — запах пота, земли и голода, которым пропитался и он сам. Одни дремали, положив головы на свои до отказа набитые торбы, раскинув обутые в царвули ноги, другие спали, свернувшись калачиком, как дети. Взгляд его остановился на карлике Моско. Тот лежал, сжавшись в комочек, прикрытый, словно щитом, большой черной шапкой, и сжимал меж колен свой длинный манлихер. При виде односельчанина воображение Ванчовского тотчас же воскресило одну из картин войны: на такой же голой поляне во время майского наступления на Яребичну лежал целый взвод, скошенный минометным и пулеметным огнем. Они собрали трупы, чтобы похоронить их в братской могиле ночью, потому что днем англо-французские батареи обстреливали даже глубокий тыл…

За два месяца, проведенных в отряде, он словно потерял счет времени, его то и дело одолевали воспоминания войны, заслоняя память о мирной жизни, поблекшей, как поблекли его идейные взгляды и мечты. Сердце его ожесточилось, ум стал недоверчив, и мыслил он теперь по — волчьи, по душе пришлась ему гайдуцкая жизнь. Он поглощен был одним — как сохранить свой отряд! Сознание отравляла оторванность от других, зависимость от городского комитета действия и от людей, руководящих восстанием по всей стране. Он научился не верить голым обещаниям, жить собственным умом и, как зверь, слушаться собственных инстинктов. Благодаря этому за два месяца отряд не понес почти никаких потерь, несмотря на то что подвергался постоянным преследованиям. После встречи с Кондаревым Ванчовский, изучив план, отправил своих людей в села Рогозино и Ганьовцы, чтоб сколотить там отряд,который этой ночью, пробравшись по долине реки, должен был занять позицию в винограднике за казармами.

Пусть всего с несколькими ружьями, но он все же рассчитывал окружить казармы и с запада держать их под перекрестным огнем, когда развернутся действия в городе. Если в К. ничего не будет предпринято (он допускал и такое), отряд уйдет на рассвете обратно, а в случае, если его станут преследовать, сельский отряд не даст гарнизону свободно развернуть свои силы.

Он решил дать возможность людям подремать еще с полчаса и тогда уже занимать назначенную позицию, не дожидаясь, пока зайдет луна. Положив голову на приклад турецкого маузера, слушал он удары собственного сердца. Усталость пригибала плечи, все тело ломило. За спиной кто-то выругался, кляня яркую луну.

— Ишь присела: за нами следит!

— Ш-ш-ш! Не буди остальных! — тихо сказал Ванчовский и подумал: «Час сна только расслабит людей… Потом попробуй поднять их». Он посмотрел на часы, которые отобрал у подпоручика, и вспомнил его испуганные глаза и пощечину, которую дал тому. До чего ж хотелось отхлестать его кнутом, как когда-то Балчев хлестал в Выглевцах его сестру, но он сдержался, удовлетворенный победой. И все же как плохо рассчитал он силы, как незадачлив оказался, забыв про человеческие слабости и прочие обстоятельства! Предпринимать самую рискованную и самую важную операцию с людьми, которые валятся от усталости!..

Шел третий час, луна опустилась к горизонту, на голом склоне холма зазвенел колокольчик; на востоке оставил свой светлый след метеор. И вдруг, словно во сне, Ванчовский увидел родной двор с побеленным домом, раскидистый орех, серый от времени сарай. Там теперь распоряжается его дядька, растаскивает их пожитки, ждет не дождется вести о его смерти, чтобы прибрать к рукам добро… Дети ходят в школу, его ученики слушают нового учителя, и в глазах их тревожный вопрос: где наш учитель? Но ни один ребенок не смеет спросить об этом. Дети поглядывают через окно на горы. Там их учитель, а почему он там — им не ясно… Увидел самого себя идущим по сельской улице мимо плетней, торопящимся в школу, — дети бегут к нему навстречу, хватают за одежду, тянут руки… «Здравствуйте, учитель! Здравствуйте, учитель!..» Звенит звонок, пора начинать урок, пора, но он не может идти, словно на ногах у него оковы…

Ванчовский вздрогнул от далекого звона колокола и понял, что уснул. Он вскочил на ноги. Села к востоку от города начали восстание. За котловиной, разостлавшейся как огромная медвежья шкура, где поднималась ощетинившаяся лесами возвышенность и где, как старые кости, белели каменистые площадки и скалы, в бронзовом лунном сумраке один за другим вспыхнули и замигали красные огоньки. Прилив энергии и воодушевления охватил Ванчовского, сомнения исчезли; его окрылила надежда. Нельзя терять ни минуты — в казармах, наверно, услышали колокол и сейчас поднимут тревогу.

Он разбудил своих людей, отобрал четверых, хорошо знавших дорогу к городу, послал их вперед, а остальных построил в шеренгу и приказал выступать, сохраняя полнейшую тишину. Вначале люди шли, качаясь, как пьяные, затем воодушевление охватило и их. Отряд спустился в тень ложбины, обогнул виноградники и вскоре вышел на открытую поляну у западной окраины города. На этом пустыре, поросшем ослиными колючками, сгоревшая от засухи редкая трава блестела, как шелк. Ограда казармы начиналась в пятистах шагах от нижнего края поляны. Ванчовский оглянулся назад, ведь он знал каждую пядь земли возле города, а об этом пустыре забыл. Если бы, дождавшись захода луны, пользуясь наступившей недолгой темнотой, они заняли позицию на этом открытом поле, они обрекли бы себя на верную смерть. Он внимательно осмотрел местность, оттянул назад патрули и, поскольку не знал, где размещены секретные посты, решил обойти пустырь и, как ни рискованно это было, занять крайние дома и там ждать.

Через полчаса, используя заросший бурьяном окоп, сохранившийся со времен войны, отряд благополучно укрылся в фруктовых садах и дворах окраинных городских домишек и развернулся перед казармами как раз в тот момент, когда там, словно глаза хищника, засветились окна и у конюшен засуетились люди…

20
В казарменных помещениях солдаты спали одетыми, сонные дневальные расхаживали по узким проходам между койками, дежурная рота в полном боевом снаряжении и касках бодрствовала, лошади в конюшнях были оседланы. В караулке, в ротных канцеляриях и штабных комнатах при желтом немощном свете керосиновых ламп дремали или спали затянутые в ремни, в полной боевой готовности офицеры, удрученные, измученные ожиданием. С шестнадатого сентября, когда по приказу начальника гарнизона надо было неотлучно находиться в казармах, поскольку была получена шифрованная телеграмма, что в ночь на семнадцатое ожидается мятеж, большинство офицеров ночевали здесь. Никто из них не верил, что в К. может вспыхнуть восстание. Ведь уже одиннадцатого сентября были приняты все меры, чтобы не допустить этого. Коммунистических вожаков арестовали, солдатам роздали побольше патронов, были изучены кратчайшие пути к важным объектам города, стража в околийском управлении усилена взводом солдат и двумя пулеметами, вокзал охранялся двумя взводами кавалеристов. После таких предупредительных мер какой дурак решится поднимать восстание?

В кабинете начальника гарнизона горела большая керосиновая лампа. Расхаживая по комнате, заложив за спину руки, в новой портупее и с револьвером на боку, Викилов искоса поглядывал на своего нежданного ночного гостя — прокурора, который сидел на диване, возле письменного стола, закинув по привычке руки на спинку дивана.

— Вы слишком далеко зашли. И кого обвиняете? Армию и народ, — сказал он и резко обернулся к Христа — киеву.

Тот снисходительно улыбнулся.

— Вы все время твердите о народной психологии, но вы попросту ослеплены влюбленной снисходительностью к этим лапотникам, к их воображаемым добродетелям. Родное всегда нам дорого, и мы его идеализируем из патриотизма. Неужели вы не сознаете, сколь смешны эти жалкие попытки самовозвеличения? Мы еще не умеем мыслить, нам не хватает знания, опыта, чувства меры.

— Э-э, да вы истый европеец, — иронически воскликнул полковник, разводя руками.

— Европа — это значит культура, общество, которое верит в созданные им институты, в ценности…

— Какие институты? Они есть и у нас. Послушайте, что я вам скажу, только не сердитесь: такие вот европейцы довели нас до катастрофы на фронте.

— Каково дерево, таков и плод, — Христакиев с досадой махнул рукой. — Те европейцы только краем глаза глянули на Европу и как были мужланами, так ими и остались. Из пастуха такой же поп, как из попа пастух. — Он вынул часы, давая понять, что не желает больше вести неуместный сейчас спор, и мрачно добавил:- Скоро три.

Полковник сердито топнул ногой.

— Я не могу больше ничего предпринимать, пока не рассветет, — заявил он и жестко взглянул Христакиеву в глаза. — Только сумасшедшие способны в подобных условиях поднимать мятеж. Что касается Минди, то там обстановка пока неясна. В Тырново ничего не знают, телефонная связь прервана… Село находится в руках коммунистов, наш разъезд вернулся… Ничего опасного, однако, нет. В худшем случае кое-где сельские коммунисты устроят заварушки, вроде тех, что были девятого июня, и тем все кончится.

— Не разделяю вашего оптимизма. В Миндю надо было послать не разъезд* а целую роту, — сказал Христакиев.

— Не могу распылять силы, не имея точных сведений о противнике. Никакой военный устав не позволяет этого!

— Почему вы не используете русских? — Впрочем, вы не знаете, где сейчас ударная группа и существует ли она вообще. А что, если паника, вызванная этим отрядом, всего лишь хитрый ход?

Полковник залился краской, припухлость у виска его побагровела, а короткие широкие брови нахмурились.

— Господин Христакиев, прошу вас не вмешиваться в мои действия и распоряжения. Ваше присутствие создает здесь ненужную напряженность… Окружной начальник в панике, и вы поддаетесь его влиянию… Отправили жену в Тырново, не осмеливаетесь ночевать в доме отца. С десяти часов мы с вами ссоримся попусту. Эта ночь пройдет так же, как и предыдущие. Возвращайтесь в город, не то завтра вас засмеют.

— Я не боюсь прослыть трусливым, главное, чтобы вы оказались правы. У окружного начальника разведка поставлена лучше, чем у вас. Этой ночью коммунисты поднимут в городе мятеж! Неужели вам недостаточно того, что за горами третьего дня стреляли пушки, что в Минде власть в руках красных, что вы не знаете, в каком положении посланная вами ударная команда? Странно, поистине странно ваше спокойствие! — Христакиев смерил полковника холодным взглядом с головы до пят — его сверкающие, еще не запылившиеся сапоги с высокими задниками, широкие бедра, обтянутые зеленоватыми бриджами, массивную грудь, его мужественную голову, крепко сидящую на шее, и старческий припухший нос. Христакиев всегда считал его человеком интеллигентным, рассудительным, с большим житейским опытом, но в эту ночь перед ним был совершенно другой человек — неспособный разобраться в происходящем, ослепленный военной силой, которой располагал. В конце концов, военный есть военный. Политически он остается неграмотным, мыслит количеством ружей и патронов, высокомерно и презрительно взирает на какую-то там толпу и думает, что ему ничего не стоит разбить ее в пух и прах за несколько часов. В сущности, полковник боялся, его раздражительность выдавала в нем растерянность, снисходительное отношение к народу мешало ему довести до логического конца свои распоряжения, чтобы стать хозяином положения. Именно это служило причиной раздора между ними. С вечера окружной начальник отправил телеграмму о том, что коммунисты восстанут нынешней ночью. Это заставило Христакиева в десятом часу приехать в казармы и настаивать на принятии самых энергичных мер. Он не стал бы так беспокоиться, если бы не случившееся в Минде. Любой мятеж следует подавлять быстро и своевременно, прежде чем он успеет разрастись. Никакой беспечности, никакого снисхождения. Но полковник не желал видеть истинных масштабов опасности. И то понимание событий, которое в последнее время у Христакиева складывалось все более отчетливо, позволило ему поразить полковника в самое уязвимое место — ведь Викилов считал себя большим знатоком народной психологии.

— Мои офицеры-разведчики ничего такого не сообщали. Напротив… — сказал он, но Христакиев даже не дослушал конца фразы, потому что знал, что скажет полковник.

Какой смысл был убеждать этого человека, что положение очень серьезно. Разговор вызвал у него досаду, и Христакиев умолк. Полковник продолжал расхаживать по кабинету, заложив руки за спину.

Стенные часы пробили три; маятник раскачался и рассыпал рой музыкальных звуков, гонг внушительно прогудел по всей притихшей казарме. Полковник зевнул, черные глаза его увлажнились.

«Вот уже пять дней я не сплю в своей постели», — подумал Христакиев, и тотчас же ему представилась семейная спальня, широкая массивная кровать из ореха и жена, которая сейчас спит в доме своих родственников в Тырнове. Вместо ее духов он вдыхал запах сапог, канцелярии и табака. Свет резал глаза, шипение лампы усыпляло.

— До рассвета остается два часа, — сказал полковник. Он хотел было добавить что-то, но в коридоре послышались шаги, и, постучав, в комнату вошел высокий, стройный адъютант. Его красивое, молодое, только что выбритое лицо выглядело свежим, словно он хорошо отоспался.

— Князь Левищев просит принять его, господин полковник.

— Зачем я ему понадобился в такую пору?

— У генерала Серопухтова сильные боли в животе.

На лице полковника появилась насмешливая улыбка.

— Это у него от бычьих голов, — заметил он и вдруг фыркнул, но тут же овладел собой и снова стал серьезным. Его жесткий взгляд сперва остановился на адъютанте, потом на прокуроре. — Ну что мне с ним делать, с этим Серопухтовым? Пускай ему фельдшер даст какое-нибудь слабительное. Ну и фамилия же у него! Если ее произнести при дамах, можно оконфузиться.

— Он просит ваш экипаж, поехать в город к врачу, — пояснил адъютант, улыбаясь одними глазами.

— Сейчас я не могу позволить, чтобы кто-нибудь уезжал из казарм!

— Вы не слишком вежливы, ведь вы хозяин! Может, ему действительно плохо, — заметил Христакиев, когда адъютант вышел.

На лице полковника застыла упрямая и злая гримаса.

— Я его предупреждал: не есть эти бычьи головы! Всю столовую внизу провоняли. Каждые два-три дня пирушки…

Белогвардейцы, которые теперь жили в нижнем этаже пехотной казармы, до прошлого года устраивали по любому поводу банкеты: тезоименитство императора, день рождения великого князя, великих княгинь. Столы ломились от икры, балыков, водки, которую они сами гнали и настаивали на лимонных и апельсиновых корках. Правительство оказывало им денежную помощь. Кроме того, они распродавали материалы какого-то санитарного склада американского происхождения. Но когда субсидии прекратились, а имущество склада иссякло, они исхитрялись пировать» готовя до восьми блюд из одних воловьих голов.

— Дерьмо — не офицеры! Врангель, унося ноги, поставлял тут всяких пройдох, черт бы его побрал, — пренебрежительно сказал Викилов. Он не скрывал своей неприязни и презрения к белогвардейцам, и Христакиев хорошо понимал источник этого презрения — презрения к неспособным, к битым, к былому аристократическому величию, которое в глазах болгарского полковника, выходца из крестьян, выглядело манерным и смешным. К генералу Серопухтову Вики лов испытывал особое презрение, потому что в прошлом году по распоряжению правительства он должен был обезоружить его лагерь, расположенный неподалеку от К. Ранним утром он окружил этот лагерь и застал солдат и офицеров в одних подштанниках. Генерал Серопухтов был еще в постели, когда Викилов послал за ним своего адъютанта. Лагерь был под прицелом пулеметов. Серопухтов попросил десять минут на бритье. Когда генерал явился наконец и понял, в чем дело, он заскрипел зубами и позеленел от гнева.

— Но именно в тот момент, когда я сказал генералу, что всякое сопротивление бессмысленно, прибыл по моему приказу командир пулеметного взвода и доложил: «Господин полковник, пулеметы готовы открыть огонь!»- игриво, с безжалостным смешком рассказывал Викилов об этом случае, словно ребенок, гордый своими проделками.

Христакиев не сомневался, что обезоружить лагерь, захватить белогвардейского генерала «в нижнем белье, так что он даже опомниться не успел», было для Викилова чуть ли не воинской доблестью.

«Мужлан, — подумал Христакиев, стараясь не глядеть на полковника. — Простак и грубиян. Склад ума определяет наши симпатии и антипатии и не позволяет понять, в чем наши интересы. Деревенщина, гордящийся своей тупостью и называющий ее «естественностью». Христакиеву становилось ясно, почему Викилов ненавидит Европу. Он воевал против англичан и французов и верил, что вышел бы победителем, если бы болгарская армия не нуждалась в оружии и хлебе. А ведь это она, крестьянская кровь, в конце концов и порождает в народе нигилизм. Течет она и в жилах полковника, который восемь лет провел на фронтах, и ему сейчас трудно усмирять собственный народ, потому что он живет еще иллюзиями о каком-то пробуждении и сохранении национальной общности… Неужели можно полагаться на таких людей? Нам необходимо новое офицерство, иначе воспитанное, способное мыслить политически. Когда же оно появится?

Христакиев услышал шаги проходящего под окном патруля, затем голос адъютанта, который сообщал князю ответ полковника и в чем-то его убеждал. Очевидно, князь ждал в коридоре, что его примут. Ему стало жаль этого тихого и умного человека. В последнее время Левищев похудел и подурнел. Взгляд стал мутным, как у морфиниста, прекрасная чистая кожа на лице сделалась дряблой. Христакиев бывал у него в гостях: жил он в доме двух старых дев, комната была завалена ковриками, подушечками, вышивками. Личное имущество князя состояло из двух томов Шопенгауэра, черного кота и казацкой нагайки.

На конюшне заржала лошадь. В глубине коридора, где размещалась дежурная рота, слышался тихий говор и топот сапог. Минуты текли убийственно медленно, и Христакиев часто поглядывал на стенные часы.

— Как раз самое подходящее время разъезжать в экипаже… Напился какой-нибудь дряни. Ведь он каждый вечер напивается, — сказал полковник.

На письменном столе зазвонил телефон. Большая рука Викилова, покрытая до ногтей темными волосами, тяжело упала поверх трубки. Аппарат, казалось, подскочил на месте.

Звонили с вокзала. По сведениям, только что переданным со станции Симаново, группа вооруженных людей направилась прямо через поля к городу, а из сел, лежащих к востоку, доносился колокольный звон.

— Вы патрулируете железнодорожную линию? Следите за движением этих людей, и если они действительно направляются к городу, немедленно задержите их или верните назад с помощью огня… Нет, нет, нельзя распылять силы! Я вам сказал: если движутся к городу. — Полковник сердито бросил трубку. Лицо его помрачнело, он надул толстые, уже обвисшие щеки и поглядел на Христакиева, который стоял у стола.

— Выходит, окружной начальник прав, — сказал тот, чувствуя, как его охватывает тревога.

Не отвечая, Викилов приказал своим телефонистам связать его с околийским управлением. Пять минут спустя ему докладывал командир взвода, охранявшего околийское управление. Полковник приказал разбудить Кантарджиева и передать ему, чтобы он отправил к Беженской слободе добровольцев и стражников.

— Смотреть в оба! Никакого сна… Постовым все время быть начеку!

Христакиева прошиб холодный пот.

— На вашем месте я бы объявил тревогу. Послал бы роту навстречу этой группе и разбил ее. К чему ждать, пока они войдут в город? — сказал он, когда полковник положил трубку.

Викилов рассеянно взглянул на него, хотел было возразить, но телефон снова зазвонил, и Христакиев увидел, как лицо полковника исказила болезненная гримаса.

— Что? С какой стороны?.. Погоди, какие люди? — вскричал Викилов и весь согнулся над аппаратом.

Вдруг зазвенели оконные стекла, сильный грохот потряс город, и в наступившей мертвой тишине с потолка, шурша, посыпалась штукатурка. Полковник кинулся к открытому окну. Белая ракета осветила плац, и Христакиев увидел, как солдаты залегли у караулки. Среди топота сапог, бряцания оружия, приказов и команд в его памяти вдруг всплыл образ Кондарева: как призрак, вышел из темных недр ночи, оттуда, где притаились глухие села и городские окраины. «Идет чума», — назойливо вертелось в его голове, пока он вслушивался в стрельбу, которую вели солдаты вокруг казарменного двора…

21
В тайнике, куда его вечером привел Сандев, Анастасий ждал условленного рокового часа. Тайник был чердаком заброшенного дома, позади околийского управления, напоминающим нос ладьи. Тут, среди тяжелой паутины, свисающей с потолка, словно покрытые инеем веревки, стоял у единственного оконца Анастасий и смотрел наружу. В десяти шагах от него чернел дощатый забор, отделявший задний двор околийского управления от глухой, заросшей бурьяном улочки, за которым луна освещала три распряженные повозки и фаэтон околийского начальника, стоявшие под навесом. В повозках спали солдаты из взвода, который был прислан сюда для усиления охраны.

Влево от окна темнела крона сливового дерева, в ветвях которого запуталась сентябрьская луна. Ее нежное, мягкое сияние рождало в душе Анастасия мучительную тоску по светлой и спокойной жизни и одновременно напоминало, насколько далек он от нее. Он мысленно переносился в волшебные ночи своей юности, в те короткие ночные часы, когда он вглядывался в эту самую луну, плывущую над притихшим в бедняцкой сытости городом, усыпленным плеском реки и кваканьем лягушек… Вот он в родном доме: только что прочел какую-то книгу, как весенний дождь напоившую его душу; вот стол, где стоит, ухмыляясь день и ночь, пожелтевший череп. Минувшие счастливые дни представлялись ему светлым потоком, за которым начиналась какая-то муть: постоянные ссоры с родными, вечные скитания, дезертирство в конце войны, бесконечные споры и проповеди, пустая, тщеславная жизнь анархистского вожака и теоретика, не продлившаяся и двух лет. За чертой, разделяющей добро и зло, была одна незабываемая ночь, когда он, недовольный собой, в порыве самокритики и какой-то болезненной восторженности дал обет «стать народным героем, защитником бедных и эксплуатируемых, и не закоснеть нравственно», как его учитель Кабаджов. Этот человек, живший на содержании своих сестер портних, умер в восемнадцатом году. Он проводил почти все время дома, вечно возился у нескольких ульев в маленьком огороде. Тощий, чахоточный, с большими печальными глазами и кривыми зубами, он лишь изредка появлялся в городе в своей извечной высокой фуражке. Жил какой-тс нереальной жизнью, казалось, одной ногой уже стоял в загробном мире и среди людей бывал только поневоле. В сущности, это был полуинтеллигент и неудачник, больной человек, охваченный нравственным безумием. Анастасий боготворил его, считал своим учителем анархизма, но скоро понял, что Кабаджов — просто безвредный толстовец, стоящий на краю могилы, и перестал его уважать. После смерти Кабаджова он стал вожаком и теоретиком, основал клуб, повесил колокол и активизировал движение на революционной основе, что после войны отвечало устремлениям многих. Однако все это кончилось смертным приговором, кошмарами, в которых ему являлся доктор, но почему-то никогда не являлся Пармаков; он просыпался по ночам в холодном поту, шарахался из крайности в крайность, мучительно ощущал соприкосновение с неизвестным ему миром, где добро и зло, переплетаясь, обретали невыразимо глубокий смысл. И Анастасий понял, что все больше и больше отходит от своих единомышленников, вечно стоит на распутье, ни во что и ни в кого не верит.

Лучистый свет луны, холодный и прекрасный именно потому, что был лишен энергии огня, отвлекал его от действительности и напоминал о женщине, которая вошла в его жизнь, когда, истерзанный до безумия, он хотел покончить самоубийством. Те, кто ждал от него нового убийства, не знали этого. Они не знали, что он готовился и к тому, и к другому, потому что уже не находил выхода и жизнь его превратилась в ад, где кроме страданий не было ничего — Идея (она никогда не была ему достаточно ясна из-за собственного честолюбия) стала выхолощенной, бессмысленной. Мир, за который он боролся, не существовал нигде, кроме как в его воображении. Его стал вытеснять другой, внутренний мир; он звал к покою, примирению, требовал отказаться от борьбы. Во имя чего вел эту борьбу Анастасий? Во имя справедливости и свободы? Это просто недоразумение. Значит, он боролся против мещанства, невежества, против всех властей предержащих, не понимая, что борется прежде всего за свое собственное спасение, против мира, в котором задыхался? В этой донкихотской борьбе убитые им стали его убийцами. Он это понял совсем недавно, в тот день, когда, покинув отряд Ванчовского, лежал под калиной, пламенеющей в багряном убранстве. Он почувствовал тогда: все, что его окружает, — и небо, чья теплая ласка взывала к милосердию, и калина, веселая, как невеста, и синие горы, сулящие блаженство и надежду, и муравей, ползущий по прикладу ружья, и ветерок, шелестящий травой, — части чего-то единого, недоступного пониманию. В те минуты он понял: то, что звало его слиться с окружающим и исчезнуть в океане жизни, превратилось в его обвинителя. Он понял это с такой ясностью, так необратимо, что из груди вырвался сдавленный крик, даже вопль, и когда его спросили, почему он вскрикнул, солгал, сказав, что подавился. Он лежал, зарывшись головой в траву, чтобы никто не увидел его лица, — он был во власти безумного порыва как можно скорее уничтожить себя. В эти минуты у него родилась мысль убить прокурора, а затем и себя, но у судьбы появилась новая прихоть… Он спустился в город и встретился с Дусой. Анастасий забыл уже, что могут существовать такие женщины, и, едва увидев ее, почувствовал смертельную тоску. Но когда она ему улыбнулась и в блеске ее глаз он заметил порыв сдерживаемой нежности, когда уловил измученной душой своей немой ужас, которым она ответила на его страшный взгляд и скрыла этот ужас обещанием сочувствия, в сердце его разлилась надежда на спасение. В ту минуту он позволил этой женщине проникнуть в свою исстрадавшуюся душу. Он убил бы каждого, кто мог увидеть его таким, убил бы из гордости, а перед нею стоял смиренный, заросший, черный, иссушенный страданиями. — Поняла ли она его? Какое значение имеют минутные просветления, соприкосновение душ? Врожденная наша лживость спешит отвергнуть и забыть их…

Спасение может прийти только через забвение, со временем, при условии что восстание удастся и приговор утратит силу. Тогда он пойдет работать куда-нибудь на шахту, где никто его не знает, станет жить как самый обыкновенный, самый неприметный человек. Забудется прежний Анастасий, восстановятся границы дозволенного, которые он, самообольщаясь, считал возможным преступать до бесконечности…

Луна выкатилась из-за ветвей сливы, на соседнем дворе петух захлопал крыльями и закукарекал. Второй час ночи был на исходе. Шесть часов сидит он уже на пыльном чердаке и наблюдает за околийским управлением… «Доски в заборе оторваны, так что пролезть во двор сумеем. Атакуем одновременно с двух сторон», — сказал ему Сандев.

Анастасий перебрал в уме все, что узнал за последние дни, и остановил взгляд на повозках. На них лежала тень от здания. Еще часа полтора или два, как только луна зайдет за холм, и солдат этих искромсают гранаты, брошенные через забор теми… Он вздрогнул, словно ему снова привиделся какой-то кошмар, и вспомнил, что кошмары всегда приходят внезапно: когда душа погружается в забвение и блаженство, вдруг появляется нечто и возвращает ее к ужасной действительности… Какая ирония судьбы! Чтобы спасти себя от убийства, он должен помогать совершению новых убийств. Он, считавшийся первым среди революционеров в городе, стал им чужд, но ждет спасения от них… Словно повисший над пропастью ждет, когда его снимут со скалы. Он почувствовал страшную слабость, и снова знакомая свинцовая тяжесть в затылке — она появлялась всякий раз, когда ум его увязал в чем-то неразрешимом. О, если бы он смог поверить в их новое общество, в народ или в какую бы то ни было новую иллюзию! Но он не верил уже ни во что и не искал никакой другой истины, кроме той, которую открыл в самом себе. Она овладела его сознанием, гипнотизировала его.

Анастасий то и дело поднимался с грязного пола, пытаясь размяться. Под ногами скрипели доски, кепка срывала висящую повсюду паутину, изо всех углов глядела пыльная жалкая рухлядь, и он снова садился на постланную на полу газету, униженный своей беспомощностью, с навязчивой мыслью, что и сам он уже жалкое отребье, чье место среди хлама. Кусок стекла блестел, как глаз, и, казалось, подстерегал его; на боку тяжелый револьвер все время напоминал о себе…

Может, это фарс, дурной сон и обман? А если ТЕ не придут, бросят его здесь? Тогда и завтра будет продолжаться мучительная болезнь, в которую превратилась теперь его жизнь. Сандев будет бормотать какие-нибудь объяснения, станет убеждать его остаться еще на день» на два, «пока не выяснится положение». И снова ему будут носить, как собаке, еду и воду, его будут обманывать и перебрасывать из одного убежища в другое, потому что он для них бремя. Они понимают, что с ним все кончено, что он уже не товарищ и единомышленник, а умирающий, болезнью которого боятся заразиться. Все так заботятся о нем не потому, что он герой, а потому что убил уже двух человек, приговорен к смерти и ему ничего не стоит убить и кого-нибудь из них. Они боятся убийцу и не смеют оставить его. Стоит ли говорить им о своих страданиях? Одиночество ему необходимо и дорого, потому что только оно позволяет созерцать то, что происходит в нем. Оно всегда было ему броней, повязкой, предохраняющей рану от прикосновения внешнего мира. Но сможет ли он жить тем, чем жил до сих пор, если вообще останется жив? Или же будет витать в своих воображаемых мирах те считанные дни, пока ему все окончательно не опротивеет, интерес к этому занятию пропадет и ум устанет созерцать?

Анастасий вспомнил мать, и снова ему пришла в голову мысль, что, если ничего не выйдет из «их восстания», он пойдет домой и там положит всему конец. Хоть будет кому обмыть его тело, закрыть глаза и проводить на кладбище. Он попытался пробудить в себе к этой женщине прежнюю детскую любовь и с огорчением понял, что это невозможно. В душе его царила ледяная пустыня, а мать оставалась где-то далеко-далеко в другом мире…

Начали бить городские часы… Два-а-а! Три-и-и! Луна давно уже откатилась за оконце, по всему городу пели петухи. И снова, как в ту ночь, когда он убил доктора, неподалеку заревел осел, и его словно швырнули во что-то бесконечно пошлое. Жажда жизни, как рыдание, распирала грудь, со страшной силой и напряжением прорвалось неодолимое желание спастись, ему казалось, что со сгущающейся на чердаке темнотой он вползает в свою могилу…

Он принялся считать минуты, прислушивался, как осужденный на смерть, который ждет, когда его поведут на виселицу. Слух ловил каждый звук, доносящийся из внешнего мира. Где-то затявкала собачонка, заревел в хлеву и загремел цепью общинный бык. В наступившей тишине все вокруг него словно бы притаилось; притаился и замер он сам и весь мир. Внимание его снова сосредоточилось на противоположном здании. Одно из окон на втором этаже светилось. Он не видел его, но видел свет, который желтоватой полосой падал на улицу позади околийского управления. Возможно, вход и лестница также были освещены и, наверное, возле пулеметов стоят на часах жандармы и солдаты. Он попытался представить себе, как на них нападут, и воображение его помчалось во всю прыть, как выпущенный на волю конь. Как раз тогда его обостренный слух уловил скрип лестницы внизу. ИДУТ! Его начала бить дрожь, тело вдруг ослабло.

Дверца приоткрылась. Вошел Сандев. Задыхаясь от волнения, Анастасий стремительно обнял его.

— Брат! Братец! — шептал он.

Сандев смотрел на него сурово, недоумевающим взглядом.

— Ты что-то заметил, а?

— Удалось бы… Ах, только бы нам удалось, братец… только бы удалось…

— Почему ты дрожишь, черт побери?.. Пошли, пора.

Словно во сне спустился Анастасий по лестнице.

В заросшем бурьяном дворике их ждали Грынчаров и какой-то молодой человек. За забором поджидали еще трое. Анастасий узнал Кондарева и Сану. Кто-то шепнул ему на ухо. Он не понял, что именно, но машинально вытащил заряженный револьвер. Сана поглядел на какой-то предмет, который держал в руке. Кондарев наклонился к нему. Потом оба отступили назад, рука Саны взметнулась, и Анастасий увидел гранату над его головой.

— Ложись! — скомандовал Грынчаров и дернул его за руку.

За забором одна за другой глухо стукнули брошенные гранаты. Сонный голос испуганно спросил:

— Эй, кто это там бросается?

Земля закачалась. Воздушная волна снесла оторванные доски забора, и через образовавшееся отверстие посыпались осколки стекла и щепки. Раздирающий крик пронизал ночь. Анастасий кинулся вместе с другими во двор околийского управления, взглянул на перевернутую и разбитую повозку, в которой корчились солдаты, и, скользнув вдоль стены, оказался у входа. В этот момент впереди раздался выстрел. В красноватой вспышке он увидел, как на каменной приступке у входа один из солдат встал на колени перед пулеметом.

— Сдаемся, братцы! — вопил кто-то.

Среди топота ног на лестнице и криков наверху трещали револьверные выстрелы, чей-то голос дико кричал: «Товарищи, ломайте двери!» На лестнице Анастасий столкнулся с каким-то человеком без фуражки, который чуть не сбил его с ног. Он дал ему пройти, даже не пытаясь остановить его, и сам удивился своей пассивности. Как будто все, что происходило вокруг, его не касалось. Он поднялся наверх и понял, что все уже кончено. Ворвавшаяся после взрыва другая ударная группа парализовала всякое сопротивление. В тюремной камере была выбита дверь, и арестованные выходили в нижнем белье, словно белые призраки. Анастасий увидел среди них Петра Янкова и Кесякова, который, всхлипывая, обнимался с товарищами. В жандармском помещении вытащили из-под кроватей спрятавшихся там стражников, в кабинете околийского начальника Кондарев срывал погоны со смертельно бледного, остолбеневшего Кантар джиева, который поднял руки вверх. Кто-то ударил кулаком по письменному столу, зазвенел упавший на пол, разбившийся стакан.

— В камеру! Всех в арестантскую! Отобрать оружие! — скомандовал знакомый голос.

Среди криков и торжествующих возгласов в темноте сновали возбужденные, обезумевшие от радости люди, толкались и не знали, что делать. Вдруг застрочил один из пулеметов перед входом. Кто-то крикнул:

— Эй, кто там стреляет?

Анастасий кинулся вниз по лестнице. За пулеметом лежал плачущий от радости молодой человек, вышедший из арестантской в белье, босой.

— Чего изводишь патроны! Ты что, пьяный? Марш отсюда!

— Дайте мне поприветствовать советскую власть! Товарищи, пустите меня!

Молодой человек пытался поцеловать кожух пулемета.

«Это спасение — Неужели оно пришло?» — подумал Анастасий, ища, чем бы ему заняться, и все еще чувствуя себя чужим среди этих опьяненных восторгом людей.

В западной части города началась ожесточенная стрельба, у казарм заговорил пулемет, потом второй, и на оцепеневший, сонный город вместе с лаем собак эхо полными пригоршнями плескало выстрелы.

22
Восток окрашивался мутным багрянцем, словно утро, испугавшись стрельбы, дымилось, и создавалось впечатление, что вот-вот поднимется буря. Из города слышались одиночные выстрелы, долетали глухие крики. Перед околийским управлением ржали выведенные из конюшни кавалерийские лошади, стонали раненые солдаты, которых их обезоруженные товарищи отвозили в городскую больницу, а наверху, в кабинете околийского начальника, Янков убеждал по телефону начальника гарнизона сдаться. Наклонившись над письменным столом и стуча по нему кулаком, он упорно твердил:

— Нет смысла зря проливать кровь!.. Вы слышите? Приказываю вам сложить оружие!..

В телефонной трубке рокотал голос Викилова:

— Ты кто такой, чтобы мне приказывать?.. Ты мне ответишь головой!

— Именем народа прошу вас прекратить стрельбу и выслать парламентеров!

На другом конце провода полковник бросил трубку. Стрельба со стороны казармы усилилась. Шальная пуля попала в раму окна, зазвенели стекла, и Ташков, в синей антерии, присланной ему женой, когда он сидел под арестом, присел на корточки за столом.

Янков обхватил руками голову и почувствовал новый приступ страха… Когда взрывы потрясли непрочное здание, он соскочил с нар, думая, что их сейчас убьют, а когда распахнулись двери камеры и стало ясно, в чем дело, его охватила растерянность. За те девять дней, которые он провел под арестом, он успокоился и примирился. Он говорил себе, что раз правительство узнало о готовящемся восстании и повсеместно приняло такие же меры, восстание не произойдет и так будет лучше не только для него, но и для всех; ему больше ничто не угрожает — никто не будет нести ответственности за тех, кто поддался наущениям Коминтерна. Целых девять дней он жил убеждением, что он и его товарищи пожертвовали свободой и достоинством во имя спасения партии… Он пришел в себя, положил трубку, и блуждающий взгляд покрасневших от напряжения и бессонницы глаз скользнул по лицам товарищей — они одни только и остались тут, остальные, освобожденные из тюрьмы, сражались в городе.

— Пойдемте домой, пока все прояснится. Невозможно связаться ни с Тырново, ни с другими городами, — сказал Тодор Генков. Адвокат с трудом сдерживался от того, чтобы не сбежать домой немедля; его давно не бритое лицо вытянулось, толстая складка, прорезавшая мясистый лоб, выражала страх и страдание.

— Чему быть, того не миновать, — настаивал и Ташков.

Сам Янков был того же мнения. Уйти, подождать, пока рассветет и станет известно, каково положение хотя бы в округе, но честолюбие и гордость удерживали его от этого, он надеялся, что сейчас по всей стране идут баррикадные бои. Ничто больше уже не зависит от него — все в руках Кондарева и его людей. Он мог остаться безучастным зрителем, если бы ему не было стыдно торчать здесь и, вертя ручку телефонного аппарата, взывать к благоразумию, сознавая бессмысленность этой затеи и собственное бессилие. Еще несколько часов, и станет ясно, чем все это кончится, и тогда за этот стол или снова сядет запертый сейчас в арестантской Кантарджиев, или же как победитель сюда придет Кондарев со своими людьми. Но на что они рассчитывают, как сумели за эти девять дней подготовиться, какими силами располагают?

Он попытался связаться с вокзалом и склонить находящегося там офицера сложить оружие: «Чем меньше крови, тем меньше ответственность». Но вокзал откликался только пулеметными очередями да беспорядочной ружейной стрельбой. Телефонистка захваченного почтово-телеграфного отделения тщетно взывала:

— Вокзал! Вокзал!.. Говорите с околийским управлением… Вокзал!

В трубке трещало, переплетались незнакомые голоса, казалось, над городом кудахтала железная наседка, во дворе кто-то кричал:

— Хомуты! Куда подевали хомуты?

Бабаенев, который отправился арестовывать блокарей, вернулся перепуганный и усталый.

— Военные нажимают, хотят войти в город. Пятеро солдат ранено. Имеются убитые — Петр, что ты выяснил? Неужто везде?..

Янков с отвращением взглянул на его побелевшие, дрожащие губы, обрамленные черной бородой, и сразу же почувствовал неприязнь к тем, кто остался верен ему из страха и готов был бросить его в любой момент.

Тонкостенное здание сотрясалось — внизу, где размещалась городская управа, выламывали дверь. Удары и крики, незнакомые голоса в телефонной трубке и собственные мысли уносили его, как течение реки.

Кто-то бежал по лестнице, и через минуту в кабинет ворвался Кондарев.

— Товарищи сражаются, некому организовывать боевые группы, а вы тут сидите!.. Необходимо арестовать членов шпицкоманды и отобрать у них оружие…

Янков почувствовал, как злоба к Кондареву вспыхнула в нем с неожиданной силой. Он не мог спокойно смотреть на это лицо: горящие глаза обвиняли его и, возможно, видели, что происходит у него в душе.

— Я не могу одобрить этого, пока не выясню, что происходит в стране, — сказал он твердо, но голос в конце фразы сорвался.

— Что-о, не одобряешь? А кто тебя спрашивает? Я — председатель революционного комитета. Дай телефон! — Кондарев вырвал из его рук трубку и яростно завертел ручку аппарата. Зеленоватый китель натянулся, под мышкой лопнул шов.

Янков вскочил как ужаленный.

— Расхлебывайте сами, что заварили! Меня вы ни о чем не спрашивали, и я вам согласия не давал! — Он пошатнулся и выбежал из кабинета на лестницу, как был, без шапки. Следом за ним вышли и его товарищи.

В подвал городской управы заталкивали арестованных блокарей, во дворе грузили на повозку один из пулеметов. Ступая по битому стеклу и обвалившейся штукатурке, Янков пересек главную улицу и, не думая о своих товарищах, свернул в переулок. Он бежал, сам не зная, почему бежал. Торопился домой, чтобы переодеться, умыться и увидеть семью, или просто бежал?! Он, который с двадцати лет вдохновенно говорил об этом дне, верил ли он в него или только в воображении своем забавлялся революцией? И революция ли это или мятеж кучки людей, которые, с тех пор как стали «партийцами» в конце войны, кричали, что их обманули, и требовали уличных боев и восстания? Революция — это другое: торжественное, неудержимое, это огромные массы народа с фанфарами, барабанами, со знаменами, движущиеся в победоносном марше, а не горстка безумцев, которых армия раздавит в два счета. Как он мог допустить, чтобы дошло до этого? Он ведь знал, что пароль для начала восстания дан (курьер лично ему вручил его еще до арестов), и, хотя скрывал его от товарищей, все же о нем стало известно, и нашлись безумные головы, решившие выполнить призыв центра. А все потому, что Кондарев вырвал людей из его рук… С того времени, как сгорел клуб, он уже не мог подчинить их своей воле…

В то же время он сознавал, что за этими мыслями скрываются и другие, прямо противоположные, но не хотел предаваться им — гордость и самолюбие не позволяли ему этого. Неужели он забыл унижения девятого июня, когда его возили в военном грузовичке, как пленника, как передвижной агитационный громкоговоритель, чтобы он убеждал крестьян разойтись по домам? Забыл эти дни в арестантской, проведенные в пустых надеждах?

Напуганные обыватели, глядя сквозь опущенные занавески, видели, как лидер коммунистов, народный трибун и пламенный оратор, чьи слова нагоняли на всех страх, бежал по улицам домой, без шапки, оборванный и неумытый, как бежит с поля боя генерал, покинутый своими солдатами. Вот так же бежал он и в ту ночь, когда горел клуб, чтобы спасти хоть что-нибудь из того, без чего не мог представить своей жизни.

В Беженской слободе он видел, как люди торопились загнать скотину, слышал свист пуль. Он прижался к какому-то дому, чтобы перевести дыхание, и только тогда понял, что и на шоссе за вокзалом идет бой, — он увидел наступающих нестройной цепью повстанцев и узнал среди них крестьян. Он был поражен, его словно ошпарили кипятком; не обращая внимания на беспорядочную пулеметную стрельбу, он кинулся к своему дому и оказался перед запертыми воротами. Заколотил по ним кулаками, но они не отпирались; через калитку соседей Янков проник в свой цементированный дворик, продолжавший спать за крепкой высокой кирпичной оградой. Девять дней не видел он этого дворика и одноэтажного побеленного домика в глубине его, долго, очень долго был оторван от всего этого, забыл даже, что это его дом, что тут его дети и жена.

Жена встретила его в ночной сорочке, в вырезе которой виднелась бледная увядшая грудь; голубые испуганные глаза вспыхнули радостью. Пока она обнимала его, прибежали дети, жались к нему, хватали за полы измятого пиджака. «Папочка пришел, папочка!» «Там было страшно, папочка? А почему стреляют в городе?» — спрашивала Роза и пыталась взобраться к нему на руки. Карло, постарше и поразумней, плакал, напуганный видом отца и стрельбой.

— Как тебя выпустили, Петр? Что происходит в городе? Почему ты так на меня смотришь? Почему молчишь? — допытывалась жена. — Говори же,онемел ты, что ли?

— Не слышишь? Восстание». Это все они… Дай мне переодеться и умыться. И найди мою военную форму, — ответил он и сам удивился своей просьбе: ведь он даже не думал об этом.

— Я еще на тебя и посмотреть не успела. Ты голоден?

Он непонимающе взглянул на нее. Мысли его продолжали течь по своему руслу помимо воли, будто не он, а кто-то другой думал вместо него, а глаза видели подступающих к шоссе крестьян.

— Принеси мне теплой воды для бритья, — сказал он, сняв пиджак, и подошел к умывальнику… Если действительно крестьяне сошлись, если народ поднялся, разве может он сидеть сложа руки, как может не быть среди них Янкова, которого они так хорошо знают?! Он чувствовал, как мучительно, до боли сжимается сердце, как охватывает желание поскорее идти туда, он сознавал, что в жизни его происходит нечто роковое, от чего ему теперь не уйти…

Борода сильно отросла, она слегка кудрявилась на шее, и Янков долго намыливал ее, вглядываясь в свое похудевшее лицо со страдальческими глазами. В кухне было темно — это его раздражало.

Жена заявила, что оставит детей у соседей и пойдет вместе с ним. Слышит ли он? В такой день она не может сидеть дома. Дети то и дело выбегали в прихожую и смотрели сквозь стекло входной двери, что происходит на улице. Стрельба постепенно затихла, по мостовой промчался всадник. Вдруг зазвонили колокола нижней церкви, и Янков подумал: «Победили? Кто кого?»


Сердце его продолжало стучать четко, сильно, словно напоминая ему, что надо торопиться; бритва дрожала в руке, он слышал, как лезвие ее с шипением срезает жесткую бороду, и сознательно старался оттянуть роковую минуту, хотя знал, что все уже предрешено. Он, рассудительный, пятидесятилетний человек с большим житейским и политическим опытом, которому было известно куда лучше других, что представляет собой партия и какими силами она располагает, который знал, что восстание еще не подготовлено и революция в таких условиях невозможна, если не вмешаются внешние силы, — он должен идти против собственной воли, как простой солдат вступать в сражение, заранее убежденный в том, что оно будет проиграно. У него не было другого выбора, иначе его ждет позор. Этого требовало все его прошлое партийного деятеля и народного трибуна. Он призывал к революции, зажигал воображение людей и теперь должен платить за это. Судьба, которая кроется в наших собственных делах, стучалась к нему в дверь…

Он побрился, надел военную форму с капитанскими погонами и, отмахиваясь от жены, которая хотела сопровождать его, вышел на улицу.

На дворе рассвело, небо сияло спокойное и чистое.

Янков снова побежал тем же путем, по тем же улочкам, заросшим травой и репейником, мимо неогороженных дворов, и, когда был уже близко от длинной, протянувшейся от края и до края города главной улицы, услышал громыхание повозок и голоса, которые пели:

Смело, товарищи, в ногу, духом окрепнем в борьбе…
На перекрестке он повстречал несколько повозок с людьми и увидел красные знамена, знакомые лица сельских товарищей; кто-то назвал его по имени. Впереди ехал верхом на лошади молодой парень в шапке, украшенной цветами, с берданкой через плечо.

— Товарищ Янков!

— Бай Петр! Ура-а-а!

— Да здравствует рабоче-крестьянская власть!

Улыбаясь и помахивая рукой, растерянный от радостных приветствий, Янков подошел к парню и положил ему на колено руку. Красивый вороной конь подрагивал атласно блестевшей шкурой.

— Слезай с коня, юнак! Реквизирую его именем рабоче-крестьянского правительства.

Парень смущенно улыбнулся, но с готовностью спешился под одобрительные возгласы своих товарищей.

Янков вскочил на коня и во весь опор поскакал к околийскому управлению…

23
В околийском управлении заседал революционный комитет. Связные с суровыми литми бегали по лестнице, над головами запертых в городской управе блокарей, и воинственно бряцали оружием. Наверху пытались связаться по телефону с селами, наспех сколачивали разные секции. Надо было распределять прибывших в город бойцов по ротам и взводам, раздать им винтовки и патроны, захваченные в околийском управлении и в полицейском участке и конфискованные в домах арестованных. В скверике перед входом и в вестибюле городской управы, где раздавали оружие, сын Хатипова исступленно вопил, выкрикивал революционные фразы и бесцельно сновал туда-сюда. Колено его то и дело ударялось о приклад длинного манлихера, висевшего у него за плечом на простой веревке. Увидев Янкова, который соскочил с коня возле входа в садик, он кинулся его обнимать.

Помахивая рукой в ответ на приветствия, Янков поднялся по лестнице и вошел в кабинет. За столом Кондарев что-то диктовал одетому в солдатскую форму Грынчарову. Внезапное появление Янкова в военном мундире вызвало у Кондарева улыбку, но он не проронил ни слова и продолжал диктовать. Сандев нервно переминался с ноги на ногу. Он настаивал на необходимости послать в села связных верхом или на велосипедах. Не хватало людей, упускали дорогое время. Если связные отправятся пешком, придется ждать до завтра.

— По несообразительности и глупости перерезали провода. Надо было строжайшим образом запретить делать это, — горячился он.

— Мы тоже виноваты — не сумели толком определить явки. Не стоит сейчас поднимать шум. Уладится как — нибудь, — утешал его Шоп.

— Бай Петр, садись за телефон. Тебя они знают лучше, — сказал Кондарев, словно между ними ничего не произошло. Он отодвинул свой стул в сторону и придвинул к Янкову телефонный аппарат.

Янков взглянул на него страдальческими своими глазами, взял стул и сел. Когда он ехал сюда, в голове возникали самые разные предположения: гарнизон не сдастся; стрельба прекратилась, потому что наши потерпели поражение; если соседние города не восстали, нас раздавят. Неизвестность душила его, он сгорал от нетерпения скорее узнать, что происходит в стране.

Через десять минут положение в околии более или менее прояснилось — с селами Симаново, Горни-Извор, Выглевцы и Босево никакой связи не было. Туда и курьеров нельзя было послатЈ потому что все дороги к этим селам шли по голому полю и обстреливались пулеметами с вокзала и с полустанка Звыничево, где укрепились жандармы, посланные полковником Викиловым на рассвете, чтобы установить связь между казармами и вокзалом. Почти так же обстояло дело и с другими селами, расположенными к востоку от города. В некоторых вообще не было телефона, в других провода были перерезаны самими повстанцами. Только из Равни-Рыта отозвался Менка. Обещал поднять шахтеров на рудниках и с ними прибыть пополудни в К. Кроме яковского отряда, который участвовал в нападении на полицейский участок и вокзал, из ближайшего села прибыли только три повозки с людьми, которые Янков и встретил на главной улице.

В кабинет вошел посланец Ванчовского. Он вытащил из фуражки записку и подал ее Янкову.

— Дайте нам второй пулемет, товарищи! Будь у нас еще один пулемет, мы бы уже заняли казармы. Они снуют со своими… сволочи. Пулеметов у них до черта, — сказал он, и в глазах его вспыхнула надежда.

— Мы его отдали товарищам на южном участке. А больше нет. Объясни Ванчовскому, что нет у нас пулемета. Пока и людей не можем вам послать, — сказал Кондарев, тоже прочитав наскоро нацарапанную карандашом записку. — Берегите патроны!

Янков спросил, есть ли потери.

— Да, есть двое раненых. Это еще ничего, а вот одного нашего паренька убили, Ицка. Жаль его. Нас дома защищают, но спереди пустырь, туда и носа не высунуть, — ответил повстанец и попросил стакан воды. Шоп принес ему целую бутылку.

Янков размышлял: «В гарнизоне пулеметная рота, три эскадрона и батальон пехоты, и все это против наших двух пулеметов и сотни человек. Странно, как это военные до сих пор не вошли в город. Во второй половине дня, когда прибудут люди из сел, у нас будет численное преимущество». Он положил телефонную трубку и смотрел, как жадно, большими глотками пил воду парень и как двигался у него при этом кадык. На небритых щеках повстанца блестели капли пота, в светлых глазах его читались воодушевление и преданность революционному делу.

Кондарев написал на обратной стороне записки несколько слов и протянул ее связному. Тот утер рукой рот и вышел. Грынчаров, озабоченный тем, как бы поскорее установить связь с селами, вышел следом за ним.

Во дворе, за околийским управлением, где лежала убитая гранатой лошадь, выкатывали из-под навеса фаэтон околийского начальника. В городе слышалась барабанная дробь. Наскоро сформированные отряды из сельских повстанцев шли занимать позиции. Солнце светило вовсю, ясный сентябрьский день с притихшими улицами и закрытыми лавками создавал впечатление какого-то необычного праздника.

Телефон звонил непрерывно. Телефонистка упорно пыталась установить связь с общинами, умоляюще, чуть ли не со слезами повторяла: «Горни-Извор! Горни-Извор! Оглохли вы, что ли?» Звонили из банка: что делать с ценностями и деньгами? Должен ли банк работать — сегодня надо было производить различные выплаты. Из полицейского участка спрашивали, кого еще надо арестовать. Созданная час назад гражданская секция, возглавляемая Сотировым, торопилась начать реквизиции. Янков уверенно давал указания, и это напомнило ему времена межсоюзнической войны, когда он, молодой поручик, комендант в Дедеагаче, должен был обеспечивать снабжение и отправку эшелонов. Он отдал распоряжение пекарням выпекать хлеб, торговцам бакалейными товарами открыть лавки, как можно скорее создать санитарную группу, изъять из аптек и больниц перевязочные материалы и лекарства. Все, что он делал, вызывало у него сложное и противоречивое чувство, будто все это условно, будто это просто какая-то игра. Он видел, как шатка организация, сколько непредвиденных препятствий возникает каждую минуту. В этой лихорадочной суматохе он хотел навести хоть какой-то порядок, чтобы придать всему происходящему реальный вид. Все время он присматривался и прислушивался к тому, что происходит вокруг. Революционный комитет, в который с молчаливого согласия был включен и он, обсуждал предстоящие боевые действия. Кондарев набрасывал схемы позиции, только что вернувшийся Грынчаров составлял опись оружия и снаряжения.


— Население города должно принять массовое участие. Это крайне важно. Жители напуганы, им непонятно, что происходит. Надо ходить из дома в дом и разъяснять людям. И разыскать Минчо К ере зова. Этот дурак где-то скрывается, — говорил Кондарев. Он предлагал нанести удар в направлении Звыничево с целью уничтожить отряд военных, находящийся там, и открыть путь к селам на западе. Отмечая красным карандашом на схеме место, куда следует нанести удар, он подробно и уверенно развивал свой план. Грынчаров и Сандев настаивали на необходимости скорее захватить вокзал, Шоп хотел включить в ударную группу часть отряда Ванчовского.

— Любой ценой необходимо обеспечить доступ сельским боевым группам в город и окружить казармы. А ты как считаешь, бай Петр? — Кондарев стукнул карандашом по бумаге и чуть насмешливо посмотрел на Янкова, который склонился над схемой.

— Я не знаю, какими силами мы располагаем, — сказал Янков.

— Пока небольшими. Ждем товарищей из сел. Операцией буду руководить я. Ванчовский просит второй пулемет, а мы вынуждены забрать и тот единственный, что у них есть.

Сандев озабоченно поглаживал черную бороду. Грынчаров сопел и вздыхал от волнения. Петко-Шоп заявил, что отправляется к товарищам из Кожевенной слободки, которые стоят напротив вокзала, и тотчас же ушел — ему не сиделось на месте… Муха билась об оконное стекло, напоминая о мирной домашней обстановке, и Янков на какую-то секунду увидел свой дом. Жена, наверное, исполнила свое намерение оставить детей у соседей. Она либо включится в какой-нибудь женский санитарный отряд, либо отправится на реквизицию. Он провел рукой по лицу, словно пробуждаясь от сна, и вдруг с предельной ясностью осознал, как далеко зашел. Потом он вспомнил о своих товарищах, которые попрятались. «Надо было засадить их в тюрьму, вместе с врагами. Негодяи, всегда меня обманывали, укрывались за моей спиной».

Вблизи, на главной улице, запели: «Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов», — и он встал, чтобы посмотреть из окна на идущий к околийскому управлению новый сельский отряд* к которому присоединились городские коммунисты. Красное знамя в руках знаменосца развевалось в такт пению, словно он подавал сигналы. Двое парней — у каждого за ухом цветок — шли приплясывая. За плечами парней висели ружья, но большинство крестьян были вооружены одними дубинками и солдатскими штыками. По крутым улочкам Кале отовсюду торопливо сбегался простой люд, заполняя площадь.

Кондарев широко распахнул окно и крикнул:

— Братья крестьяне, коммунисты, земледельцы и беспартийные! Власть девятоиюньских заговорщиков свергнута, создана власть рабочих и крестьян… Выполняйте ее распоряжения и приказы, оказывайте помощь новой власти!..

Толпа ответила ему громким «ура!»; люди размахивали шапками, фуражками и нестройно выкрикивали: «Да здравствует новое правительство!», «Долой кровавый блок!» Кто-то выстрелил из револьвера, и в окнах зазвенели стекла. Подброшенная кем-то вверх шапка повисла на ограде скверика.

Комитет рассчитывал, что отряд этот подойдет к городу еще ночью. Кондарев вызвал к себе командира и отругал его. Командир, высокий крестьянин, стал возражать.

— Мы приходили, товарищи, но никого не нашли. Ждали, звали, ни одна живая душа не откликнулась. Ну, что было — сплыло! Дайте-ка нам лучше оружие — не с голыми же руками идти против войск! — резко заметил он и совсем уж рассердился, когда Грынчаров заявил ему, что почти все оружие уже роздано.

— Вооружим только тех, кто служил в армии. В полицейском участке еще есть ружья, их и отдадут им! Грынчаров, ступай с ними. Пускай направляются к Звыничевскому лугу, — сказал Кондарев.

Янков не сводил с него глаз. В черных потертых галифе, желтых сапогах с высокими голенищами, плотно облегавшими его немного кривые ноги, с маузером и патронташем на поясе, стягивающем куртку, Кондарев не выпускал изо рта сигарету, но не зажигал, видимо просто забыв о ней, поглощенный схемой, лежавшей на столе, и своими мыслями. Из-под фуражки, которую он не снимал, по вискам стекали струйки пота. Время от времени он прислушивался к телефонным разговорам. Все в нем дрожало от напряжения, каждый мускул лица отражал внутреннее состояние… Вид его вызывал у Янкова страх. «Мы много мудрили, и они, отстранив нас, все взяли в свои руки. Но верит ли он в победу? Все верят, верит и народ… Стекается сюда с песнями, как на свадьбу… Я обманулся или же он такой наивный?… Сельский учителишка, на которого никто не обращал особого внимания, руководит революцией, убийца равнирытского кмета… и я у него помощником… Для него я оппортунист… Неужто это и есть наш новый курс?.. Да, эти люди, с которыми мы не могли договориться, сумели договориться с Коминтерном и оказались лучшими революционерами, чем мы».

Он поймал себя на том, что начинает восхищаться Кондаревым. Он не хотел поддаваться этому чувству и признаваться даже самому себе в том, что ошибался. Между ним и Кондаревым лежала пропасть. Эти люди не были воспитаны в клубах — они пришли с фронта, с войны, испытав голод и холод, пришли из самой гущи жизни и несли в себе заряд ее неумолимой силы. Но он не мог их принять, поверить в правоту их мысли, ни тем более задержать ход событий. А ему хотелось верить, хотелось слиться с этим опьяненным битвой народом, говорить с ним, зажигать его, разжигая и свою собственную веру. Он начал бояться телефона — ему хотелось, чтоб этот радостный гам, эти песни продолжались в городе до бесконечности, без выстрелов, пулеметных очередей, крови, чтоб пожить иллюзией, будто так происходит повсюду, по всей стране. То, о чем он мечтал с юных лет, самое прекрасное, самое смелое, что наполняло радостью всю его жизнь, рвалось из глубины сердца и мучило его, потому что он не мог отдаться ему целиком. Он говорил себе: «Будь что будет, но я не изменю, не уйду от судьбы», хотя и не мог осознать, кто заставляет его ставить на карту свое будущее и безопасность своей семьи.

Время летело, и он удивился, когда стенные часы в кабинете пробили половину десятого. Он спрашивал себя, что сделано за эти часы, прибыли ли остальные отряды из сел и что происходит в городе. Ему казалось, что все несется куда-то, увлекая за собой и его: порядок навести невозможно… Еще слышались одиночные выстрелы, но сам город затих, и эта тишина, которая прежде радовала его, теперь начала тревожить. Почему военные не предпринимают никаких действий, чего они ждут? Не мог он себе ясно представить, и что происходит в селах, — отправленные утром на лошадях связные еще не вернулись.

— Бай Петр, ты будешь комендантом города. Оставайся у телефона и распоряжайся по своему разумению. Мы идем формировать ударную роту. Ванчовский не отдаст пулемет, придется мне самому идти к нему… Я — пулеметчик. Боюсь, как бы они его не повредили. Заодно проверю, перерезана ли линия. — Кондарев увел с собой Грынчарова и Сан дева. Янков принялся разглядывать оставленный на столе план действий, испещренный красным карандашом, но тут зазвонил телефон, и он снял трубку.

— Снизу приближается поезд с двумя вагонами солдат, — хрипло сообщил кто-то.

— Кто говорит? — спросил Янков.

— Тинко Донев. Янков, это ты?

— Как ты узнал?

— Прибыл связной и сообщил нам. Звоню из полицейского участка. Мы тут с Саной — бай Ради и еще несколько человек. Ждем, пока вы подошлете еще людей — встретить их как полагается.

Янков тут же сбежал вниз и послал одного из постовых догнать Кондарева. Когда он снова поднялся наверх, стенные часы начали бить десять, и в ту же минуту отчаянно зазвонил, словно подпрыгивая, телефон.

— Говорите с окружным начальником, — сказала телефонистка, и он услышал звучный баритон.

— Позовите околийского начальника, — нетерпеливо и нервно настаивал голос.

Янков собрался с силами и уверенно сказал:

— Нет здесь никакого околийского начальника! Тут — революционный комитет города К. У телефона я, Петр Янков.

— Ах, так? — Последовала короткая пауза. Затем баритон продолжал учтиво, но строго: — Господин Янков, как можно скорее передайте власть ее законным представителям и положите конец этой глупости. Ведь это безумие — бороться против законного правительства. Повсюду в округе тишина и спокойствие. Опомнитесь, пока не поздно!

— Я лучше вас знаю, что происходит, не пытайтесь ввести меня в заблуждение. Народ поднялся повсюду, чтобы отнять узурпированную вами власть. Вся околия в наших руках, и солдаты гарнизона уже сдаются. Не я, а вы уберетесь с вашего поста! — закричал Янков.

— Вам не удастся обмануть меня. С начальником гарнизона полковником Викиловым я все время поддерживаю телеграфную связь. В Минде мятеж уже ликвидирован, как вы сами видите — телефонная связь с К. восстановлена. В стране все спокойно. Сейчас я разговариваю с нашим министром внутренних дел генералом Русевым. Если не верите, пожалуйста, поговорите с ним…

Чувствуя в желудке спазм, Янков с трудом расслышал сквозь гудение проводов и потрескивание в трубке второй голос, который спросил, кто говорит с ним, и бесцеремонно заявил:

— Что ты делаешь в околийском управлении и кто тебя уполномочил распоряжаться там?

— Я тут по воле его величества народа и выполняю его распоряжения! Народ решил стереть вас с лица земли, — ответил Янков, рука его дрожала, трубка подпрыгивала возле уха.

— Убирайся оттуда, иначе не сносить тебе головы, дурак! Если гарнизон К. вас еще до сих пор не раздавил, туда сейчас же двинутся войска. Не обманывайте этот несчастный народ. — прогремел генерал.

— Посмотрим, кто кого раздавит. Погромщики, разбойники! — крикнул в трубку Янков, но телефон на другом конце провода был уже отключен, очевидно, генерал продолжал свой разговор с окружным начальником.

В кабинете наступила тишина, и в паузах между барабанной дробью, доносившейся с улицы, снова послышались песни сельских отрядов.

24
Около десяти часов к юго-востоку от железнодорожной линии, которая тут образовывала выгнутую к северу дугу, залегшие напротив вокзала повстанцы заметили кавалерийский разъезд. Он осторожно продвигался среди неубранной кукурузы, с явным намерением разведать силы и расположение повстанцев. В редкой цепочке бойцов, залегших вдоль межей, возникло волнение. Многие вскочили на ноги и с тревогой следили за появлявшимися то тут, то там всадниками, боялись, что им преградят путь к родным селам, зайдя в тыл.

— Как бы не ударили нам в спину! Давайте выпустим по ним залп! — крикнул крестьянин, у которого на голове вместо шапки был намотан платок.

— Далеко они, пуля не достанет…

— Балбузанов, давай мы ударим! — предложил еще один, обращаясь к командиру отряда, унтер-офицеру запаса, брату кузнеца, убитого девятого июня в казарме, а тот немедля послал в город связного с донесением и по собственной инициативе отправился с десятком человек занимать позицию на высотке, откуда можно было обстрелять разъезд. Но только он с товарищами вышел из низинки за железнодорожной линией, как сразу же застрочил пулемет со стороны вокзала и пули подняли пыль метрах в десяти от них. Балбузанов приказал залечь, а после, испугавшись, заколебался и вернул бойцов на прежнюю позицию. Обливаясь потом и беспомощно кусая обветренные губы, он решил подождать, пока разъезд не наткнется на повстанцев, которые охран А ют город с востока, и утешал себя тем, что разъезд пока еще им не так уж опасен.

Через несколько минут с холма, за которым лежали села Долча и Ралево, к востоку от города, беспорядочно и весело, словно кто поджаривал кукурузные зерна, началась частая стрельба; на холме в трепещущем мареве сентябрьского полудня вдруг зареяло красное знамя, и на голое жнивье лавиной устремилась довольно большая группа повстанцев, которые дружно кричали «ура!». Среди них мелькнул всадник и первым исчез в ложбине. Кавалерийский разъезд вместе с боевой охраной сразу же повернул назад и без единого выстрела скрылся у железной дороги.

По всей линии фронта, от вокзала до Звынчевского луга, там, где в это утро были с боем отброшены посланные Викиловым воинские подразделения, с короткими перерывами неслось нестройное «ура». Кричали бойцы яковского отряда, которые своими глазами видели удиравших кавалеристов, кричали и те, которые не видели ничего. С вокзала донеслись ружейные выстрелы, окопавшиеся там и за железнодорожными путями кавалеристы, напуганные внезапной атакой, попусту тратили боеприпасы. Минут через десять стрельба постепенно утихла.

— Смотрите, подает им знак собираться. Ну до чего же хорошо его вижу, собаку. Вот бы пальнуть, — сказал какой-то яковчанин, показывая вдаль длинной трехлинейкой.

На голом темени кургана командир разъезда размахивал саблей. Солнечные блики на ее стальном острие создавали впечатление, что над головой у него блестит зеркало.

Большинство повстанцев, занимавших крайний левый фланг, встали во весь рост, чтобы поглядеть, как бегут кавалеристы под напором долчаниралевцев. Вокруг желтели темно-бронзового оттенка кукурузные бодылья, сочно зеленела люцерна. Поредевшие лесочки начали отбрасывать тень, и Балканы покрылись синей паутиной. В бурьянах жужжали пчелы с привокзальной пасеки, а от ближнего ореха, с которого уже посбивали плоды, исходил запах йода и преющей листвы.

— Вот бы кто-нибудь их перехватил, — мечтательно сказал молодой парнишка с пестрой торбой на спине, вооруженный пастушьим посохом и допотопным револьвером. — Янул, бахни-ка из своего винчестера, ты ведь говоришь, он дальнобойный.

Берегу патроны, для него их днем с огнем не сыщешь. Они у меня особенные, — ответил Янул, и в это время внизу, вдоль линии, раздался громкий выстрел из карабина и затрещала револьверная стрельба. Разъезд уже исчез за курганом.

— Наши им наподдали? Ух-ха! — закричал паренек, размахивая шашкой.

— Офицер выстрелил из револьвера. Тот, на лошади, догнал их, в него стреляли, — авторитетно сказал Янул, гордившийся своим старым винчестером, экспроприированным прошлой ночью у учителя в Яковцах.

— Раз появился разъезд, значит, за ним идут войска. Теперь держитесь! Нас ждет бой.

— Смотрите, смотрите, как наши наступают! Сегодня же займем казармы. Солдаты как увидят, куда дело клонится, присоединятся к нам.

Те, кто был ближе всего к вокзалу, кричали:

— Да здравствует рабоче-крестьянское правительство! Солдаты, не стреляйте в своих братьев! Арестуйте офицеров и шкуродеров!

— На железнодорожной линии есть наши товарищи. Пошли разбирать ее! Вы трое — за мной, остальным быть на своих местах, — сказал командир, брат яковского кузнеца, и приготовился было уже идти, но в это время за полосой целины, где начиналось заросшее сорняком кукурузное поле, послышались сердитые голоса и конский топот. Из кукурузы вышло несколько повстанцев, они вели двух солдат. Один из повстанцев, в форме железнодорожника, с обрезом на плече, прихрамывая, вел под уздцы двух кавалерийских лошадей.

— Эй, смотрите, Гарибалдев! Гарибалдев, браво! — восторженно закричал кто-то.

— Захватили дозор! — сказал командир и, пригибаясь, хотя в этом не было необходимости, поскольку они находились за высокой насыпью, пошел им навстречу. Следом за ним поднялись еще несколько человек.

Позади разоруженных солдат шли Сана и Анастасий. Карабины пленников висели у них за плечами, сабли были на седлах. Один из кавалеристов, светловолос ый и высокий, с маленькими синими глазами, шел понурив голову и, словно сам себе, упорно твердил:


— Ведь я давал присягу, меня же отдадут под суд. Отпустите меня. Ротмистр у нас очень строгий. У меня жена, дети…

— И я давал присягу, я тоже был солдатом. Иди, скотина! Наемником стал, против народа пошел, — рычал за его спиной Сана.

Второй солдат молчал. Это был плотный, здоровенный детина, он искоса поглядывал на повстанцев, пряча в уголках своих мясистых губ конфузливую и в то же время злую усмешку. За подсумок его зацепился лист кукурузы. Лошади беспокойно переступали с ноги на ногу и размахивали своими короткими хвостами, отгоняя мух.

Яковчане сгрудились возле пленных солдат. Смотрели на них молча, с состраданием и бросали жадные взгляды на карабины и гранаты на поясе у Саны.

Светловолосый солдат неохотно рассказывал, что этим утром их эскадрон погрузили в железнодорожный эшелон и отправили из соседнего города в К. У первой же станции их выгрузили и послали в разведку, поскольку были сведения, что у вокзала идет бой… За ними движется пехотная рота. Все отпуска, которые были обещаны в эти дни солдатам для полевых работ, отменены.

Сана хотел поскорее отправить их в город. Вооруженный пастушьим посохом и револьвером, яковчанин просил дать ему один из карабинов. Солдат уговаривали перейти на их сторону. Светловолосый робко разглядывал повстанцев, неопределенно качал головой, второй солдат по-прежнему молчал и усмехался.

Им приказали отстегнуть подсумки, обыскали карманы. Гарибалдев взял у Саны ручную гранату и повел пленных по проселочной дороге к городу, но впереди показалась желтая пролетка, запряженная гнедой лошадью. В пролетке Кондарев возился с пулеметом, стараясь удержать его. На козлах с Грынчаровым сидел высокий парень в фуражке, а за пролеткой нестройными колоннами торопливо шли только что прибывшие из Ралева и Долчи повстанцы, вооруженные захваченными у себя в общине берданками, охотничьими ружьями и кольями. Человек десять молодых парней вели за собой ватагу ребят, которые тащили кувшины с водой. Между ними сновал совсем маленький мальчик с дерюжкой через плечо и сумочкой. Серая косматая собачонка, не отставая от хозяина, с важным и заинтересованным видом трусила по колее, высунув язык.

Крестьяне встали плотной стеной вокруг. Кондарев допросил солдат и приказал отвезти пулемет за шоссе, к горам, а людям повзводно отправляться на позицию к Звыничсву. В редкой тени ближайшего фруктового сада созвали совещание. Сельские команды держались за свои села — боялись, что эскадрон бросится туда. Грынчаров же по-прежнему настаивал на том, чтоб атаковать вокзал и сосредоточить все силы здесь. Разминая спекшуюся землю желтыми сапогами и наблюдая, как кое-кто из крестьян, напуганный приближением к городу войск, колеблется и норовит повернуть назад, Кондарев терпеливо ждал, пока выскажутся все. Но видя, что совещание превратилось в нескончаемые споры, он вмешался и категорически настоял на своем плане. Штурм вокзала мог бы привести к большим потерям, потому что солдаты держат под прицельным огнем железнодорожные пути и полоску земли вдоль полотна. Утром тут уже погибло семеро повстанцев, и до сих пор еще их тела лежат на сжатом поле, а один так и остался, как упал, — на низкой насыпи головой вниз…

Пока он говорил, взгляд его несколько раз останавливался на страдальческих, словно мертвых глазах Анастасия. Анархист слушал с полным безразличием. Он стоял, опершись рукой на деревце, подавленный, поглощенный собственными мыслями.

Решили, что Сана и Грынчаров с полусотней повстанцев усилят участок внизу, вдоль полотна, и соединятся с отрядом, защищающим город с востока. Необходимо было как можно дольше задержать эскадрон. Кондарев вскочил на лошадь одного из пленных кавалеристов и с командиром ралевского отряда поскакал к шоссе, осмотреть позиции у полустанка Звыничево.

Утром здесь шел бой с частями, посланными из казарм, и сейчас линия фронта изгибалась по направлению к городу и прерывалась, потому что повстанцы кое-где отошли, чтобы не подставлять свой фланг под огонь противника со стороны вокзала. Разрыв был чуть ли не в два с половиной километра, а там, на гребне возвышенности, напротив полустанка, тянулись новые цепи. Отдельными группами бойцы залегли на кукурузном поле, на межах, в тени диких груш; одни лежали, другие сидели, то и дело прикладываясь к кувшинам с водой. За шоссе, под ивами, лежал сложенный пирамидкой хлеб, стояло несколько бидонов с брынзой. Проголодавшиеся шли туда и, набрав еды, возвращались на свои места. Завидев идущих на подмогу ралевцев и долчан, бойцы встретили их громким «ура». Вскоре позиция стала похожа на сельский сход.

В тени айвы на красноватом суглинке лежал раненый. Рука у него была перевязана лоскутом, оторванным от рубашки. Рядом с ним какой-то парень чинил затвор румынского карабина. Третий колотил камнем по барабану своего револьвера. Вся позиция пестрела белыми пятнами — раздевшиеся до рубах, повстанцы были видны издалека.

— Почему ты здесь? Отправляйся в больницу! — крикнул Кондарев раненому.

— Ничего со мной не будет, товарищ, — сказал раненый, поднялся и пошел навстречу прибывшим повстанцам.

— Кто ваш командир? — спросил его Кондарев.

— Жельо Нонев. Он там, возле груши…

— А вы пост выставили? — продолжал Кондарев, но повстанец отошел уже к ралевцам и не слышал его.

— Ступай, наведи порядок! Что это, фронт или базар, черт побери! — сказал Кондарев командиру отряда, приехавшему с ним. — Найди этого Жельо и пробери его хорошенько, а то и замени каким-нибудь унтер-офицером!

Ралевский командир, подпоручик запаса, смуглый, полноватый мужчина в офицерском френче, надетом прямо на нижнюю рубаху, и в обычных черных брюках, неловко снял через голову карабин и неуклюже соскочил с лошади.

Кондарев оставил коней какому-то пареньку и пошел наверх, туда, где проходил передний край. Даже невооруженным глазом он заметил сверкание солдатских штыков возле притихшего полустанка, окруженного купами по-летнему свежих ив. По краю перрона кто-то пробежал и скрылся за низким закопченным станционным зданием. Возвышенность круто спускалась к полустанку, другой ее склон на целый километр был изрезан неглубокими овражками и осыпями, а у самого полотна тянулась узкая полоса целины. Кондарев мысленно прочерчивал путь, по которому надо протащить два пулемета и провести бойцов… «Если эта полоса действительно окажется мертвой зоной», — рассуждал он.

В радостном возбуждении все столпились возле привезенного пулемета. Двое яковчан, которые доставили его в пролетке, готовились ехать обратно.

— Привезите и второй! — сказал Кондарев.

— А мы что же будем делать, товарищ, если солдаты вздумают атаковать нас? — спросил яковчанин.

— Не атакуют! Поворачивайте пролетку!

Всюду, где побывал Кондарев, он видел безоружных повстанцев, которые жадно ловили новости и сами же распространяли разные слухи. Между отдельными участками фронта не существовало связи, и неизвестно было, кто командует людьми. Дисциплина слабая, никакой организованности. Большинство молодежи в армии не служило и не понимало военных команд. Все делалось с большим энтузиазмом, но стихийно; многие крестьяне не знали его, и Кондарев сожалел, что оставил Янкова в околийском управлении. С его помощью он сумел бы навести порядок куда быстрее…

Кондарев ехал прямо через поле, не оглядываясь. Когда он выехал из низинки, со станции застрочил пулемет и пули, словно ножом, срезали несколько веточек груши над самой его головой, лошадь встала на дыбы и помчалась по картофельному полю, за которым снова начиналась впадина.

Он услышал крик: кто-то звал его. Навстречу, размахивая чем-то белым, бежал паренек. Ружье подскакивало у него за плечом и собирало на стволе солнечные лучи.

— Товарищ Янков велел передать тебе, чтобы ты ехал в город. Связной принес тебе этот пакет.

Кондарев нетерпеливо разорвал конверт. Он полагал, что Янков сообщает ему что-нибудь о приближающихся к городу подкреплениях, но, как только прочел набросанные крупным прямым почерком строчки, горло у него сдавило и по телу пробежала горячая волна…

25
Он, как и тысячи других людей, мечтал именно о таком дне: с крестьянами, с революционными песнями, с красными знаменами, с барабанным боем, с реквизициями, с колокольным звоном, с перепуганными обывателями, которые попрятались в дома, и, несмотря на приказ о мобилизации, не высовывали на улицу носа. Утром Кондарев дважды прошел из конца в конец по главной улице; вид у него был враждебный, она явно выказывала свое отрицательное отношение к тому, что происходило в эти роковые часы; магазины, дома и дворы продолжали свой утренний сон, будто ничего особенного не произошло. На балконах кое-где появлялись фигуры мужчин, перегибались через перила поглядеть, что делается на улице, и торопливо скрывались; за опущенными занавесками мелькали лица и тотчас исчезали. Запирались на все запоры ворота и входные двери. В одном из дворов лущили кукурузу, и, когда Кондарев хотел войти, хозяйка, смуглая толстая женщина, утонувшая по пояс в кукурузных початках и листве, с пренебрежением сказала ему: «То, что вы затеяли, — смех один, посмотрим, что из этого выйдет!» Он встречал повстанческие патрули, которые арестовывали блокарей, видел Пауну и Таню Горносельскую, которые вели из Кале группу девушек и женщин с красным знаменем, сшитым из фартука или платья, и ему захотелось зайти к себе домой, увидеть мать, Сийку. Но каждая минута была дорога. Ему казалось, что его присутствие необходимо повсюду. Еще велась перестрелка у полицейского участка. Сана только что пустил пулю в старшего полицейского — с полицией у него были старые счеты, а с тем, которого он застрелил, особо…

И вот день этот пришел, но пришел не совсем так, как он себе представлял, а так, как приходят дни, в которые люди дают волю своим затаенным страстям, слабостям и желаниям, и, хотя он размышлял когда-то обо всем этом, сейчас был бессилен охватить все и подчинить своей воле. Ведь он и не строил иллюзий, что в их городе может произойти революция, почему же тогда сердится на обывателей, что они сидят по домам, а большинство коммунистов умыло руки? Куда подевались те, которые заполняли клуб и сходились на демонстрации? Казалось, партия потонула в крестьянской массе, в бурной стихии крестьянского бунта и ее роль и руководство почти незаметны. Кондарев говорил себе: «Иначе и быть не может. Мы проспали. Оказалось, что мы совсем не подготовлены». Но ничто не давало ему права считать и себя обманутым. По всей вероятности, он единственный понимал то, что понимали в Комитерне и чего по-настоящему не понимал никто в его городе — страшный, нечеловечески смелый замысел восстания, вполне логический ход борьбы, несмотря на возможную неудачу, подготовлявший будущую победу… «Ждут восстания для того, чтобы нас раздавить», — заявил ему Корфонозов. Пускай так, но в этом и подлинное значение восстания — в крови и слезах, пролитых по вине реакции, в ненависти и гневе… И все же он надеялся, что окружной начальник и министр лгали Янкову. Разве позавчера не было слышно, как били пушки за горами? Не сегодня завтра восстанут повсюду, крестьяне ведь всюду крестьяне, те ничем не отличаются от здешних, и найдутся мужественные коммунисты, поведут за собой городской пролетариат…

Кондарев приободрился и, взглянув на лежащего у пулемета товарища, которого выбрал себе в помощники, взял в руки бинокль. Тихий сентябрьский день разбросал повсюду паутинки. В ярком сиянье полуденного солнца на лугу блестели лужицы; за полустанком, где начинался Симановский лес, в опаловой мгле растворялись горы. Кондарев ожидал появления дыма в их прохладной тени: если дневной поезд прибудет вовремя, — значит, в стране все спокойно…

В окуляры военного бинокля попали несколько бойцов из отряда, которые ползли за железнодорожной насыпью; видел он и остальных, видел Шопа, который вел их, пробираясь по-пластунски. Солнечные зайчики, отблески ружей, плясали на спинах людей. Правее, в ложбинках и на осыпях, два других отряда, возглавляемые командиром ралевской дружины, уже вышли из мертвой зоны и теперь приближались к полустанку. Вероятно, стрелочники готовились к обеду, потому что над зданием курился легкий дымок и мирно таял за вербами. Наблюдая, как бывшие фронтовики всех трех отрядов искусно используют каждую впадинку, Кондарев чувствовал, что его заливает горячая волна восхищения и любви к этим людям. В памяти его мелькали картины военного времени. Он снова вдыхал резкий запах оружейного масла и видел перед собой рукоятки пулемета. Так и он когда-то лежал в пулеметном гнезде, когда отбивал атаку французских зуавов, смешанных с сербскими частями, и впервые наблюдал, как в прицельной рамке люди словно пляшут… Еще несколько минут — и свершится то, чего он ждет, еще несколько минут — и огонь двух пулеметов накроет мелкие окопчики, вырытые у самого полотна. Командир у них, вероятно, неопытный, иначе давно бы уже обратил внимание на мертвую зону. Его перехитрили, оттянув три отряда назад и дав приказ двигаться вдоль железнодорожного полотна, — всех остальных плохо вооруженных и неопытных повстанцев Кондарев задержал на прежней позиции.

— Дотащили наконец, — сказал помощник.

Второй пулемет должен был занять позицию прямо у железнодорожных путей. Его тащили несколько человек. Очевидно, они никак не могли найти удобную позицию, и фельдфебель запаса, которому Кондарев доверил пулемет, подал рукой знак остановиться.

— Они совсем близко, нет и тысячи шагов, — сказал помощник. Потом лег, раскинув длинные ноги в юфтевых башмаках, и надвинул низко на лоб фуражку, защищаясь от солнца.

— Им следует подойти к линии еще ближе, — сказал Кондарев.

Его угнетало затишье, и он искал объяснение бездействию войск. Мелькнула догадка, что офицер на полустанке и тот, что на вокзале, поддерживают связь по телеграфу, и не удивительно, что эскадрон тоже установил с ними связь, поскольку телеграфные провода не были перерезаны. Вероятно, за эти три с половиной часа военные произвели разведку и теперь обдумывали, как цанести удар. Он снова проверил расстояние до полустанка с помощью военного бинокля и оглядел всю местность, вплоть до леса, откуда ждал появления сельских отрядов. Если бы Менка появился со своими шахтерами в тылу солдат, дорогу на запад удалось бы освободить без особых потерь.

Внизу фельдфебель уже залег у пулемета, ствол которого торчал над железнодорожным полотном. Остальные продолжали ползти. Два отряда приближались к полустанку, и теперь им оставалось развернуться фронтом к нему. Укрытые в кукурузе за возвышенностью повстанцы, «резерв», примолкли. Их было человек триста, вооруженных охотничьими ружьями, допотопными револьверами и просто кольями, выдернутыми на виноградниках. Они ждали, затаив дыхание, чтобы кинуться к полустанку, когда придет время, и он представил себе их возбужденные, крестьянские лица, напряженные, исполненные злости и страстного желания поскорее оказаться там. Он боялся, что, несмотря на все, их порыв быстро угаснет и революционный их гнев легко может испариться, потому что в их сердцах были и благородство, и человечность, которые делали их наивными.

Гулко и весело разнесся первый выстрел, и через секунду пулеметы со станции выпустили несколько длинных очередей, словно залаяла свора псов, эхо заклокотало и захлопало как крыльями.

Кондарев глубоко вздохнул, пальцы его нажали на гашетку, пулемет вздрогнул и, заплясав на месте, послал первые пули к задымленному станционному зданию. Оттуда ответили частой стрельбой. Донеслось «ура» отрядов, но он не имел возможности ни посмотреть, как продвигаются они короткими перебежками, ни проверить, насколько точно сам он стреляет. Его поглотил шум сражения, стрельба, свист пуль над кукурузой и пыль, но где-то в глубине сознания, словно нечто, чему еще не пришло время проявить себя, подобно злой собаке, приготовившейся к прыжку, стояли строчки письма Янкова, ожидал ответа вопрос: что будет? — и назревала необходимость подготовить себя к самому худшему. Надо было смотреть вперед, туда, где делал свое дело огонь пулеметов, надо было думать, как удержать город и раздавить противника. Думать о патронах, которые скоро кончатся, если их изводить понапрасну.

— Ложись к пулемету и продолжай стрелять, — крикнул он помощнику и взял бинокль.

Едва взглянув, он убедился, что огонь ведется не по цели: пули ударялись о стену здания и дробили черепицу на крыше.

Кондарев положил бинокль и снизил прицел метров на сто. Он стрелял короткими очередями по окопчикам солдат и чувствовал давно забытый запах сгоревшего пороха. Что-то коротко просвистело у него над головой. Вторая пуля ударилась совсем близко, с мягким, глухим звуком, словно сапог шлепнул по густой грязи. Пулемет на путях стрелялнепрестанно, словно торопился поскорее израсходовать все патроны. Пули поднимали фонтанчики пыли перед окопами солдат.

— Низко бьют, — сказал помощник. — Если наши сумеют зайти с фланга…

Он не досказал, потому что пулемет дал осечку. Кондарев дернул затвор, отстрелянная гильза вышла, и пулемет заработал снова. Но пока они заправляли ленту, пулемет на линии замолк, а стрельба солдат усилилась.

Кондарев выругал фельдфебеля, который так расточительно стрелял. Но минут через десять пулемет внизу застрочил снова, теперь уже с частыми паузами.

Наведя бинокль снова на полустанок, Кондарев увидел, как перебежавший платформу офицер исчез за низкой оградой. Следом за ним начали перебегать и солдаты, они бежали по небольшой низинке, где торчало одинокое дерево. «Если сейчас пойти в атаку, их можно захватить!» — подумал он. Но повстанцы медлили. Лежа неподалеку от линии, они стреляли впустую, не видя убегающих солдат. Он проследил за ними и понял, что солдаты отступают к вокзалу. Отсутствие сплошной линии фронта между вокзалом и полустанком и пересеченная местность за железнодорожным полотном давали им такую возможность.

Повстанцы, наблюдавшие с высотки за ходом боя, не дожидаясь приказа, бросились с криком «ура» вниз по голому склону. Сотни людей бежали к полустанку, стрел я — ли, размахивали кольями и волнами разливались по долине.

Помощник вдруг громко вскрикнул, вскочил на ноги и показал рукой вдаль. Из Симановского леса вышел отряд вооруженных крестьян, развернулся и стал спускаться по голому каменистому склону. Кондарев увидел и повозки, которые поднимали пыль на дороге. Через минуту из леса выползла громадная гусеница, какой-то миг оставалась неподвижной, потом распрямилась и поползла книзу. Это шли повстанцы из сел Горни-Извор, Босево, Равни-Рыт, Гайдари и Выглевцы; казалось, из синих недр Балкан вытекал этот народный поток…

Высокий пулеметчик размахивал длинными руками, кричал и подпрыгивал, как журавль.

Кондарев приказал ему погрузить пулемет в пролетку и побежал к лошади…

26
Из фруктового сада с поломанными ветками, позади которого была нагретая полуденным солнцем, исклеванная пулями стена дома, Ванчовский видел не только казармы, их двор и плац, но и то, что происходило гораздо дальше — к югу и западу от города. Он наблюдал за боем, видел прибывающих вовремя крестьян, и в сердце его вспыхнула надежда. Воображение рисовало конец борьбы — они обойдут казармы, и сопротивление гарнизона будет сломлено. Он наблюдал в бинокль за наступающими повстанцами, прислушивался к усиливающейся стрельбе на востоке и думал: «И на вокзале ударим солдатам в спину. До сумерек покончим».

Утром, в перестрелке, двух человек из отряда ранили и одного — самого молодого бойца — убили. Пуля попала ему в грудь, и он скончался на руках у Ванчовского, хрипя и сплевывая алую кровь. Тело его положили в прихожей какого-то дома и накрыли простыней.

Отразив попытки военных войти в город, отряд продолжал укрываться в ямах и фруктовых садах. С пяти часов утра казармы молчали. Лишь изредка оттуда раздавался выстрел солдатского карабина или пулемет внезапно давал очередь, как на учениях, и эхо, ударяясь о стены, повторяло выстрелы звучным баритоном. Бойцы часто забегали во дворы попить воды из колодца или чешмы, некоторые засиживались в прохладе опустевших домов. Во дворах надрывно лаяли собаки, где-то неподалеку блеяли запертые в сарае овцы, в одном из ближних домов какая-то женщина причитала над убитой шальной пулей старушкой. Сентябрьское солнце припекало, как в августе, день был безветренный и знойный. На деревьях краснели яблоки, из подвалов доносился плач детей. Напротив, по другую сторону пустыря, белели казармы, казалось, они обезлюдели, только у колючей проволоки время от времени тускло поблескивала каска притаившегося солдата или сверкал штык. Из раскрытых окон, у которых караулили офицеры, хищно высовывались стволы пулеметов. В нижнем этаже все окна были заложены одеялами и подушками.

Окруженный своими людьми, нетерпеливо допытывавшимися, что происходит на полустанке, Ванчовский заметил в бинокль черную гриву дневного поезда, услышал свисток паровоза и тут же сказал себе: раз поезд идет по расписанию, нигде больше восстания не произошло. Старые сомнения вернулись, и его охватила тревога. Он набросал записку, положив листок бумаги себе на колено, и отправил ее с одним из своих бойцов к К он да реву в околийское управление. Сам же продолжал наблюдать за тем, что происходит на полустанке. Его опытный слух уловил, что и к востоку от города идет сражение. Никто не сообщил ему об эскадроне — с девяти часов утра, с той поры, как Кондарев забрал у него пулемет, он не поддерживал связи с революционным комитетом.

Как только поезд подошел к полустанку, раздался взрыв гранаты и донеслось глухое «ура». Огромная толпа окружила остановившийся состав. Увидев возле приземистого здания красные и оранжевые знамена, Ванчовский выругался. Они что, с ума сошли — митинг устраивают, что ли? Какому идиоту захотелось почесать язык!..

— Мое ко! Бегом в город! Передай им, пусть не теряют времени. И немедленно атакуют! — крикнул Ванчовский.

Карлик, который упорно выслеживал залегших напротив солдат и часто стрелял по ним из своего длинного манлихера, неохотно скользнул за дом. Из-за угла казармы выбежал офицер и исчез в высоком бурьяне в западной части двора.

Митинг на полустанке продолжался, и Ванчовский сердито поглядывал на часы. Минуты текли убийственно медленно, стрельба у вокзала снова усилилась, за казармой все чаще поблескивали солдатские каски.

— Занимают позиции с другой стороны. Ух, сколько нашего народу привалило! — радостно воскликнул боец, куривший сигарету; он держал ее в ладони, словно боялся, что из казармы могут увидеть огонек.

— И нам пора начинать, поджарим их с двух сторон! Только что это за поезд? — сказал другой.

— Обычный поезд!.. Дело не в нем. Вот за городом и впрямь что-то происходит: какая пальба!

Ванчовский вспомнил про людей, которые должны были подойти к виноградникам, и решил их дождаться. Поезд начал отходить назад. От полустанка повстанческие дружины одна за другой потянулись к холму, где прежде были их позиции. Один из отрядов двигался вдоль железнодорожной линии. Ванчовский успокоился: атака началась. Наступающие широким фронтом цепи поглотили все его внимание, и Ванчовский вспомнил о посланном в город связном, лишь когда Моско подполз к нему и дернул за рукав.

— В околийском только Петр Янков, этот старый хрыч Кесяков да Динов. Говорят, сами решайте, что делать. Уже поздно, мол, жертвовать. По железной дороге прибывают войска, и крестьяне из Ралева и Долчи разбежались по своим селам.

— Что они, с ума сошли?! Или не знают, что там творится? — Ванчовский принялся ругаться. Его снова охватили сомнения; крепла уверенность, что его втянули в непродуманную и безнадежную затею. Почему ему не ответили, началось ли восстание в других местах? Раз поезда ходят как обычно, раз там, в околийском, молчат, — значит, нет.

Цепи повстанцев были уже на холме и продолжали ползти. Их фланги скобой выходили на казармы. Вдоль них мчался всадник, красные знамена словно плыли над кукурузой. Военные молчали. Однако, как только правое крыло крестьян показалось на дороге к виноградникам, из казарм хором затрещало несколько пулеметов; словно состязаясь друг с другом, они били длинными очередями. Первая цепь сразу же залегла за рекой. Раздался мощный дружный залп, взвились облачка порохового дыма. Одни стреляли из берданок и охотничьих ружей, перебегая группками; из кукурузы яростно напирали другие, бежали, карабкались по синеватому сланцу. Ванчовский видел в бинокль, как один повстанец упал ничком и скатился вниз по крутому склону, другой словно хотел залечь, но опустился на локти и шапка его откатилась в сторону.


Третий закачался, словно пьяный, и кротко лег на меже, где пули подметали желтоватое жнивье.

— Огонь! — грозно зарычал Ванчовский и, опустив бинокль, выстрелил из своего турецкого маузера в окно казармы.

Из садов, дворов и траншей, где укрывались бойцы его отряда, послышалась ожесточенная пальба, пули ударялись о стены, собаки снова залились лаем, отчаянно заблеяли запертые овцы. Где-то сзади пулеметная очередь вырвала кусок кирпича и бросила его поблизости. Целясь все время в одно и то же окно, где Ванчовский заметил пулемет, и слушая звонкий треск своего маузера, он даже невооруженным глазом сумел увидеть, что атака отбита. На левом, высоком берегу реки сбились в кучку, как стая куропаток, с десяток повстанцев, другие скатывались в низину, чтобы укрыться от пуль. Два пулемета, стрелявшие из кукурузы, замолкли один за другим. «Если бы не забрали у меня пулемет, мы бы сейчас атаковали», — злился Ванчовский. Он решил идти в атаку, как только крестьяне поднимутся снова. Вдруг сзади градом посыпались пули, стальные пальцы принялись ощупывать землю и трясти яблони. С чердака казармы строчил пулемет: пулеметчик бил точно… Кто-то вскрикнул: «Ой, мамочка!» Бойцы попрятались за дома и стреляли оттуда наугад.

За городом вдруг раздался оглушительный орудийный выстрел, казалось, небо обрушилось, и снаряд, просвистев высоко над ними, упал за рекой, подняв фонтан земли и черного дыма. Следом за ним, заглушая ружейную и пулеметную стрельбу, второй снаряд взметнул вихрь кукурузных стеблей. Третий перелетел через железнодорожное полотно и разорвался среди Звыничевского луга. Тогда Ванчовский понял, что нечего больше медлить, и с той неколебимой уверенностью и твердостью, с которой он всегда принимал решения в трудные минуты, дал отряду команду отходить. Они ползли вдоль ограды, один за другим перебегали через открытые места и, оставив одного убитого, добрались наконец до старого, заросшего бурьяном окопа, а оттуда — в овраг, по которому спускались сюда ночью. Только к четырем часам они вышли на холм над виноградниками и оказались там прежде, чем войска сомкнули вокруг города кольцо. Внизу, по всей долине, до самого Симановского леса, бежали врассыпную повстанцы, хотя отдельные группы все еще стреляли по наступающим солдатам. По Звыничевскому лугу, поднимая пыль, мчались повозки, от вокзала широким фронтом наступали пехотинцы, каски их блестели на закатном солнце. Покинувшие казармы войска с музыкой входили в город, и Ванчовский видел в бинокль артиллерийскую упряжку, поднимавшую пыль на главной улице…

27
С того самого утра, когда командир полка сообщил, что его родной город в руках коммунистов, Балчев, произведенный после переворота в ротмистры, представлял себе самые кошмарные картины унижения, которым подвергаются его близкие и особенно отец. Темные глаза его горели под тяжелой каской синеватым огнем, широкие ноздри подрагивали, словно он к чему-то принюхивался, и солдаты, взводные командиры и унтер-офицеры, которые и без того — боялись его, с трудом выдерживали его взгляд.

Еще в десять часов, как только разъезды донесли ему о расположении повстанцев, он связался с поручиком Тержумановым, который командовал двумя взводами на вокзале, и доложил командиру пехотной роты обстановку. После полудня рота соединилась с солдатами Тержуманова и позднее вместе с отступавшими от станции жандармами развернулась у железнодорожного полотна и с помощью эскадрона отбросила повстанческие отряды к городу. Балчев выслал вперед усиленные разъезды и, злясь, что потерял много времени, двинулся на северо — восток, чтобы установить связь с осажденными казармами.

Когда, четыре его взвода беспрепятственно прошли по руслу речки, защищенные холмом, с которого утром было совершено нападение на разъезды, Балчев увидел на вершине своего кавалериста, который подавал сигналы, и услышал ожесточенную ружейную и пулеметную стрельбу на западе. Пустив вскачь вороного коня, он взлетел на холм как раз в тот момент, когда со стороны ущелья оглушительно прогрохотал первый орудийный залп. В бинокль он заметил расположенную у шоссе на Тырново полубатарею, увидел и отступающие к Звыничеву повстанческие цепи. Ядро его разъездов уже приближалось к шоссе и скоро должно было подойти к артиллерийским позициям, откуда пушки дали пять-шесть выстрелов и замолчали. Балчев понял, что ему здесь уже делать нечего. Честолюбивое желание во что бы то ни стало первым достичь осажденных казарм осталось неудовлетворенным. Тогда он разозлился еще больше, направил свои разъезды на восток, к селам, но, чтобы обеспечить себе тыл, приказал одному взводу занять позицию на холме.

Как только взвод взобрался на холм, со стороны города, в низине, где были огороды и кукурузные поля, появились разрозненные группки повстанцев, бегущих к своим селам.

— Развернуться, окружить и взять в плен! — крикнул Балчев, указывая саблей на повстанцев, и понесся галопом по жнивью.

Теперь, когда он видел разбитое воинство крестьян, пробирающихся через кукурузу, и кипел от злости, что артиллерия лишила его возможности отличиться, когда слышал, как позади него лошади цокают подковами о спекшуюся землю, как его породистый конь фыркает, мчась по спуску, как при каждом прыжке позвякивает амуниция и — хык! хык! хык! — угрожающе дышит за его спиной взвод, он, опьяненный злобой, все же побаивался за себя, потому что знал, что непременно убьет кого — нибудь, но еще не представлял, как это произойдет. Рука его яростно сжимала рукоятку сабли, спазм сдавил горло, у него было ощущение, что кто-то пытается поднять его и выбросить из седла.

Человек десять повстанцев, первыми увидевшие кавалеристов, остановились; один из них вскрикнул и снял с плеча ружье, но другие повернули обратно и скрылись в кукурузе.

«Ну, этого я не оставлю в живых», — подумал Балчев и карьером перемахнул узкую полосу вспаханного поля, не спуская глаз с повстанца. Он заметил, что тот бросил ружье и как заяц прыгает меж покачивающихся стеблей. Он настиг его в конце кукурузного поля, какую-то секунду видел поднятые вверх руки, полные немого ужаса глаза, втянутую в плечи голову. Тяжелая сабля сверкнула, зашипела, словно уж, и Балчев почувствовал, что конец ее с глухим стуком задел плечо крестьянина, который тут же упал ничком. «Легко отделался, мерзавец!» — промелькнуло в голове у Балчева. Взвод, рассыпавшись цепью, смял бегущих повстанцев и вмиг согнал их на сжатое поле за кукурузой.

— Вяжи их… их же поясами вяжи! — крикнул Балчев унтер-офицеру и грудью коня сбил какого-то крестьянина.

Повстанцы сами принялись снимать пояса. Кудрявый крепкий крестьянин с широким, заросшим щетиной лицом утирал локтем вдруг хлынувшую у него из носа кровь. Другой, со впалыми щеками, блестящими от пота, заплакал, как ребенок.

— Ружья и их самих собрать в одном месте!.. Как только будет очищен город, доставите в казармы!.. Коммунистический бунт поднимать, да? По большевистскому образцу? Сволочи! — Балчев отстегнул нагайку и стал изо всех сил хлестать ею крестьян. Задыхаясь от ярости, он окинул взглядом кукурузу, из которой кавалеристы выгоняли повстанцев и собирали их в кучу, как перепуганных овец, потом галопом пересек лощину. Выбравшись из нее, он увидел чуть в стороне от шоссе два полевых семидесятипятимиллиметровых орудия. Метрах в десяти от орудий стоял поручик и смотрел в бинокль, словно любуясь пейзажем Балкан.

— Кто командир вашего подразделения? — крикнул Балчев, подъезжая к орудию.

Поручик, очень высокий, худой и черный, лениво оглядел его тусклыми глазами, словно не понимая, о чем его спрашивают.

— Капитан Попов из сорок второго тырновского полка.

— Где он?

— Я полагаю, он уже вступил со своим батальоном в город, — спокойно сказал артиллерист и опустил бинокль, который повис у него на шее.

— Чего вы ждете? Разве не видите, что оставаться тут нет никакого смысла? — сердито прикрикнул Балчев.

— У меня нет приказа двигаться вперед, господин ротмистр. — Поручик вяло и как-то неприязненно отдал ему честь.

Балчев вскипел. Этот чудак только сейчас заметил, кто он по чину, и догадался откозырять. С первого же взгляда Балчев понял, что это один из тех медлительных и замкнутых субъектов, которых он не выносил и которых всегда подозревал в неверности.

— Неужели вы сами не можете сориентироваться? Вы что, ослепли, не слышите, где стрельба? Окрестные села в огне. Немедленно перебрасывайте орудия за город! — Балчев остановил своего взмыленного коня возле поручика и угрожающе наклонился к нему.

— Прошу вас не вмешиваться, господин ротмистр. Если бы это было нужно, связной сообщил бы! — огрызнулся поручик, но, встретившись с ним взглядом, сник и приказал запрягать.


Пока эскадрон приближался к шоссе, Балчев поставил себе новую задачу — решил пройти через город и помочь преследовать повстанцев в направлении Звыничева и Гайдари. Он хорошо знал окрестности К., где не раз бывал со взводом на учениях, и вмиг сообразил, что разбитые повстанцы попробуют скрыться в Симановском лесу. Оттуда изредка доносилась ружейная и пулеметная стрельба. Да и мысль увидеть отца не выходила у него из головы.

Минут через десять эскадрон вошел в верхнюю часть города. У калиток и возле оград толпились мужчины, женщины, дети, выглядывали из-за дощатых заборов и двориков, где краснела герань и мирно отбрасывали тень виноградные лозы. Только что вошедший тырновский батальон поставил на перекрестках улиц свои патрули.

— Никому из домов не выходить! — приказал Балчев, и солдаты принялись оттеснять и загонять людей в дома.

Расспросив унтер-офицера одного из патрулей, где находится командир батальона, он повел эскадрон через мост и вскоре оказался на нижней площади. Возле казино на ступеньках и тротуаре толпились молодые и пожилые люди. «Эти играли в нарды и ждали, как обернется дело», — со злобой подумал Балчев, въехал на тротуар и огрел нагайкой какого-то парня.

— Коммунисты захватывают город, а вы развлекаетесь! Подлецы! Что вы здесь торчите? — заорал он, стегая людей нагайкой. Испуганная толпа, толкаясь, хлынула в раскрытые двери казино.

На балконе зааплодировали. Из какого-то окна полетели цветы, и он отдал честь, гордясь тем, что выступает спасителем родного города, и негодуя на этих ротозеев, которых отхлестал нагайкой. Его вороной, взмыленный и потный, слыша за рекой военную музыку, пошел парадным шагом.

«Как могло случиться, что при таком гарнизоне и таком количестве офицеров запаса, этих старых ворон, коммунисты захватили город? Ах, поскорей бы узнать, был ли арестован отец и кто дерзнул оскорбить его чем-либо», — думал Балчев. Теперь он расправится и с этими ничтожествами, которые принудили его служить вдали от своих родных. Передав командование эскадроном командиру первого взвода и приказав ждать его на краю города, он с вахмистром и двумя ординарцами подъехал к околийскому управлению, где был командный пункт тырновского батальона.

Обвалившаяся от взрывов штукатурка, выбитые стекла. убитая лошадь, разбросанные бумаги и патронные гильзы перед входом — вся эта картина потрясла его и помогла яснее представить, что происходило здесь ночью.

За разбитой дверью городской управы, висящей на одной петле, видны были возбужденные лица штатских* и Балчев услышал знакомый голос Гуцова, который хрипло орал на кого-то. По лестнице сновали ординарцы, оглушительно стуча сапогами.

На письменном столе в кабинете околийского начальника лежал развернутый план города. Командир тырновского батальона, грузный капитан с красивыми усами, которого Балчев знал еще с военного училища (тот был выпущен годом раньше), отчитывал только что вышедшего из тюремной камеры Кантарджиева. Адъютант, склонившись над планом, что-то искал на нем.

— Допустить, чтоб горстка людей обезоружила целый взвод с двумя пулеметами, раздела их до подштанников, имея в своем распоряжении еще столько жандармов! Как вам это нравится?! — воскликнул, обращаясь к Балчеву, капитан, удивленно подняв черные брови и протянув ему руку. — У вас не может быть никаких оправданий, господин Кантарджиев! Никаких!

Кантарджиев в кителе с оторванными погонами, без портупеи, поблекший и постаревший, жалко оправдывался. Балчев смерил его презрительным взглядом и спросил о своем отце.

— С нами его не было. Наверное, сидел в полицейском участке и уже ушел оттуда, — сказал Кантарджиев.

— Город окружен, и, пока не стемнело, надо выловить всех укрывшихся в домах коммунистов. Большая часть мятежников в городе. Только в пяти километрах к западу они еще оказывают сопротивление. Там скопилось немало крестьян… С минуты на минуту ждем прибытия полковника Викилова, и вы сможете представиться ему лично, — сказал капитан, когда Балчев осведомился о положении дел.

Полковник Викилов прибыл почти тотчас же. Шумно дыша и сопя, он вошел со своим адъютантом в кабинет. Следом вошел Александр Христакиев.

— Карательные команды сформированы? Всех арестованных мятежников — в казармы, всех чинов запаса, имеющихся среди них, — отдельно… Здорово же подвели вы меня, сударь! Не слушались ни моих советов, ни распоряжений. Ах, вас разжаловали? Надо было, чтоб они вам еще и усы сбрили. Любуйтесь теперь, господа, нашим позором, — сказал он, заметив, что Кантарджиев без погон. — Артиллеристам — разбить мятежников у Симановского леса, нечего больше мешкать!.. Вы правильно распорядились, ротмистр Балчев, совершенно правильно… Следуйте с эскадроном к Звыничеву и свяжитесь с майором Гологановым. От него получите дальнейшие распоряже* ния, — приказал Викилов, выслушав доклад Балчева.

Балчев заметил, что все это время Александр Христакиев не сводил с него глаз, смотрел внимательно, с нескрываемой симпатией, которая стала особенно явной, когда тот закончил докладывать полковнику. Видимо, четкий, энергичный доклад очень понравился Христакиеву. Когда он, козырнув, хотел было идти, Христакиев остановил его у порога.

— Господин ротмистр, мне было бы очень приятно встретиться с вами в другой, более спокойной обстановке. Вы, наверное, останетесь теперь служить в родном городе. Я в этом даже уверен, — сказал он и заговорщически пожал ему руку.

Балчев вышел из кабинета сердитый и сразу же забыл и прокурора, и его намеки. Злость, которую вызывали в нем местные власти, перекинулась теперь и на гарнизонное начальство. Полковник Викилов сам сознавал, что вся эта история ему даром не пройдет. Дать возможность какой-то сотне человек так разгуляться, имея в распоряжении целый гарнизон! Позор! Ну и подлецы же!.. Будь он здесь, такое ни за что бы не случилось… Он бы не подпустил к городу ни одного лапотника — это ведь быдло, а не народ, голодранцы, зараженные опасным микробом большевизма… Скоты! Надо было прикончить того, в кукурузе… Никто больше не уйдет от него живым… Особенно главари, подстрекатели, все эти учителишки и адвокатишки…

Он чувствовал себя уязвленным: оскорблена вся армия, ее достоинство и его личное достоинство офицера!..

У входа ординарцы и вахмистр прогуливали взмокших лошадей, кавалеристы, от долгой езды, ходили враскорячку.

— Заскочи к нашим и скажи, что я здесь. Спроси, как они там, как отец, и передай привет. Вон по той улице езжай, спроси дом Евстатия Балчева. Его каждый знает, — приказал Балчев своему красавчику ординарцу, которому покровительствовал, вскочил на коня и рысью помчался вниз по улице вдогонку эскадрону.

От Кожевенной слободы по реке доносились одиночные выстрелы. Солдаты и общинные агенты сновали от дома к дому, ища оружие и арестовывая людей. Со стороны Симановского леса слышались ружейные залпы и пулеметная стрельба. По дороге к Звыничеву двигались артиллеристы, поднимая облака пыли.

Подъезжая к городской окраине, где его дожидался эскадрон, Балчев услышал в переулке приглушенные револьверные выстрелы, казалось, кто-то колотил молотком по пустой бочке. В ответ раздались ружейная пальба и женский крик. Балчев остановил коня на углу и увидел двух солдат с ружьями наперевес. Домов через шесть-семь из окна верхнего этажа солдаты, приставив лестницу, вытаскивали какую-то женщину. У соседних домов за грудой камня залегли пехотинцы.

— Что здесь происходит? — крикнул Балчев солдатам, оглядывая пустой переулок, в котором вдруг наступила мертвая тишина.

— Какой-то из этих смутьянов укрылся в подвале, вон там, в том сером доме, гос-дин ротмистр, и стреляет. Там внизу есть окошечко, его почти не видно, — сказал один из солдат.

— А что это за женщина?

— Видать, хозяйка… Она, видать, без чувств уже. Вопила, вопила, а теперь умолкла, как только наши приставили лестницу.

Балчев заметил оконце в подвале и спросил, где начальник патрульной команды.

— Вон он, за камнями, гос-дин ротмистр. — Солдат показал на залегшего там унтер-офицера, который делал знаки поскорее унести потерявшую сознание женщину. Как только ее унесли в соседний дом, унтер-офицер приподнялся и выстрелил в подвал.

Уже не в силах оставаться безучастным, Балчев покинул вахмистра и ординарца на углу, а сам завернул в переулок и подошел к дому, в который солдаты втащили женщину.

— Осторожно, господин ротмистр! Вас могут застрелить! — крикнул унтер-офицер.

— Ну-ка, поди сюда, не учи меня уму-разуму! — прикрикнул на него Балчев.

Унтер-офицер выполз из-за камней и, не спуская глаз с оконца, быстро и ловко перебежал мостовую.

— Где он, этот тип? Почему вы не подойдете к дому сзади, там наверняка есть двор?! — спросил Балчев.

— Он в погребе, гос-дин ротмистр!

— Я спрашиваю, почему вы не окружили дом? Ведь он может сбежать задами!

— Дверь-то на запоре, и мы не можем никак туда проникнуть! Двор есть за домом, да как туда пробраться?! Потому и тащили женщину-то, чтоб она указала, а она — #9632; в обморок… — пояснил унтер-офицер, испуганно глядя на него и, очевидно, не зная, что предпринять.

— Так вам с ним и до утра не справиться. Ради одного негодяя целую роту соберете! Неужто вы такие несообразительные?! Бросьте в подвал две гранаты!

— А как же дом, гос-дин ротмистр? Да и хозяина не убить бы — ведь он в доме.

— Не рассуждать! — Балчев сердито взмахнул нагайкой, конь испуганно вздрогнул и попятился.

— Слушаюсь, гос-дин ротмистр!

Бледнея и обливаясь потом, унтер-офицер отцепил от пояса гранату и пополз к подвалу. Похоже было, укрывшийся там понял, что ему готовят, потому что оттуда прозвучали три выстрела и пули подняли пыль у самых камней.

Дом был старый — мазанка; стена, выходившая на улицу, уродливо выступала вперед, отдаленно напоминая эркер, и других окон, кроме крохотного подвального и того, у которого еще стояла лестница, в нем не было.

Несколько секунд в подвале было тихо, потом послышались частые, нервные удары. Балчев догадался, что стрелявший пытается выбить дверь.

— Считай, прежде чем бросить! Живо! Живо! — закричал Балчев унтеру, осадил коня и, дрожа от нетерпения и возбуждения, стал следить за оконцем. Унтер-офицер уже подползал туда. Он несколько раз взмахнул гранатой, словно прицеливаясь, потом ловко метнул ее и, пригнувшись, побежал обратно. В оконце сверкнул ослепительный свет, рама вылетела, разбитая в щепки, стекла в окне, через которое вытащили женщину, как не бывало, лестница рухнула. Улочка вздрогнула.

Солдаты выломали входную дверь и ворвались в дом.

В подвале возле наколотых и сложенных у стены дров, разбросанных взрывной волной, у самой двери лежал ничком молодой человек с пышными черными волосами. Одна рука его была оторвана, клочья пиджака свисали с потолочных балок…

Хозяин дома, пожилой человек, стоял на пороге мертвенно-бледный и глядел на солдат, которые по приказу унтера перевернули убитого на спину и искали среди поленьев револьвер.

Балчев бесцеремонно оттолкнул хозяина дома от двери.

— Почему не открывал, дурак? Мы могли весь дом поднять на воздух. Ты его впустил сюда, а?

— С какой стати, господин офицер? Не мог я открыть! Боялся, как бы он не высунулся из подвала и не пальнул в меня, — сказал хозяин и закашлялся от пыли и дыма, наполнивших подвал.

— Знаешь его? Или он не здешний? Я вроде его где-то видел. — Балчев склонился над убитым, вгляделся в обезображенное лицо, на котором остались лишь широко открытые, полные странной отчужденности глаза.

— Сирова Пантелея, с почты, сын, тот, что пристава убил, чтоб его собаки съели. Не мог другого подвала себе найти, мой ему понадобился, — проворчал хозяин и, повернувшись, вышел…

28
И в тот же вечер невидимая рука вытерла мутно-синее, запыленное сражениями небо, чтобы написать на нем что-то другое. Орудийная стрельба со стороны гор прекратилась с заходом солнца, но полный слухами город волновался, как растревоженный улей. У заборов и оград соседи обменивались новостями; рассказывали об убитых и арестованных, о восстаниях в других местах, о Кондареве и Янкове, которые будто бы бежали в горы, о крестьянах, еще державшихся у Симанова. Вечер был тихий и теплый, потому что днем термометр показывал двадцать три градуса в тени, полная луна пыталась выйти еще до наступления темноты. Запертая и голодная скотина мычала, в Кале и в Беженской слободе лаяли собаки, всюду по улицам ходили патрули, и меж домами эхом отдавался топот солдатских сапог. Расшалившиеся дети кричали во дворах, и только кваканье лягушек у реки напоминало о прошлых спокойных вечерах.

У Джупуновых зажгли лампы. Внизу, в лавке, вернувшийся из тюрьмы Манол проверял с приказчиком, что было конфисковано реквизиционными командами. У него забрали полкадки маслин, брынзу, сыр, однако он был не уверен в том, что и приказчик не стянул кое-чего, — допрашивал его и мучительно вспоминал, сколько каких товаров у него было. Во дворе Янаки поил скотину, наверху, с балкона, женщины глядели, что происходит на главной улице.

Проверив товары, Манол хотел выйти за ворота, где послышался бой барабана, но солдат, стоявший у закрытого казино, прикрикнул на него и замахал винтовкой.

— Кончился их отдых. Напугались, страх! — заметила старая Джупунка, слушая приказ начальника гарнизона: все укрывшиеся в домах мятежники должны сдаться.

Ох, и эту напасть пронесло! Хоть бы теперь скорее приехал Коста!.. Но меня вообще-то больше Райна беспокоит: она ведь девушка, вот я и думаю…

— Она, мама, за новый строй, — иронически заметила Христина и натянула на плечи черную шаль.

По главной улице гнали арестованных. Прошли Кесяков, Тодор Генков, Бабаенев, Спиридон-башмачник под конвоем солдат. Их сопровождал Андон Абрашев — он уже успел напялить на себя солдатскую форму, вооружиться винтовкой со штыком, гранатами и отправился ловить коммунистов. Христина помахала ему рукой и спросила, долго ли продлится блокада.

— Коста на винограднике, — добавила она. — А его пропустят, когда он поедет обратно?

— Почему ж не пропустят? Мятеж в Минде подавлен. Мы им покажем политику, так распишем задницы!.. — И, визгливо рассмеявшись, Андон двинулся дальше.

Ей хотелось спросить, схвачен ли Кондарев, но она не посмела — в городе знали об их прежних отношениях.

Луна выкатилась громадная, улыбающаяся, ей не терпелось посмотреть, что происходит; она как бы говорила: «Вот и я». Кто-то постучал в калитку и позвал Манола:

— Тебя кличут в околийское, бай Манол.

Христина увидела внизу общинного агента и подумала:

«Снова созывают тот комитет, как девятого июня». Она любовалась луной и перебирала в уме впечатления дня. Сегодня она почему-то припомнила бредовые речи Кондарева, которые он вел там, в селе, когда она считала себя его невестой. Боже, какому человеку отдавала она свое чувство! Ведь совсем немного — и она вышла бы за него замуж! Вот она, его революция, — не продлилась и суток! В обед, когда надо было отнести Манилу еду в околийское управление, где он сидел под арестом, она сама пожелала пойти туда. Нарочно надела свое самое лучшее платье: «А вдруг мой бывший обожатель станет министром, если коммунисты придут к власти». Она громко рассмеялась перед зеркалом, потому что, с одной стороны, эта глупая мысль все же была ей приятна, хотя и оскорбительна — с другой. Передавая еду, она видела Янкова, видела других коммунистов, видела ликующую толпу, людей, спустившихся с Кале, санитарные и реквизиционные команды, которые вызывали в ней злобу, но нигде не видела Кондарева и, узнав, что по железной дороге прибывают войска, вернулась домой, чтобы рассказать, что происходит в городе. Она беременная женщина, с таким общественным положением, ей не пристало даже в шутку заниматься подобными делами! Во второй половине дня, когда стекла окон зазвенели от орудийных выстрелов и Цонка давала детям воду с угольками, она радовалась; музыка, с которой солдаты гарнизона вошли в город, заставила ее промаршировать по гостиной с шестилетним Дачо.

Полчаса назад она слышала орудийные выстрелы, доносившиеся со стороны Симановского леса, видела с балкона даже, как белая вспышка последнего выстрела лизнула горизонт, торжествовала, что восстание коммунистов подавлено. «Не к добру это мое веселье», — сказала Христина себе, ожидая, что вот-вот затарахтит повозка и она увидит Костадина.

Она вошла в залу, чтобы утихомирить детей, которые гонялись друг за дружкой, как раз в ту минуту, когда шумно открылась входная дверь и во дворе раздался встревоженный голос деверя. Манол что-то крикнул Янаки, перед домом зацокали лошадиные подковы.

Христина спустилась по лестнице, Манол торопливо шел к конюшне, откуда работник выводил коня. Подбородок деверя дрожал: видимо, Манол бегом бежал из околийского управления. Джупунка спросила, куда он отправляется в такое время, но он, не глядя на мать, отвечал бессвязно: сторожка сгорела, надо ехать скорее… ничего толком не сказали, наверное, Лазо опять натворил беды. Пускай они ужинают и ложатся спать. Утром все прояснится, а пока тревожиться незачем… Он вскочил на коня и с двумя конными солдатами, ждавшими его на улице, поскакал на виноградник.

Джупунка всплеснула руками и переглянулась с невестками.

— Боже, что там натворил этот ирод? Зачем только его выпустили из тюрьмы?

— Но ведь там были К оста и отец, как они могли допустить такое? — заметила Христина.

Женщины собрались в гостиной и стали гадать, что могло случиться, говорили не умолкая, в полной уверенности, что сообщил обо всем в околийское управление Костадин.

— Их, наверное, посадили в кутузку в Минде, как посадили сегодня наших, а этот разбойник воспользовался случаем и поджег сторожку, — сказала Джупунка. — Эх, кому что писано… Видать, без тревог и убытков не проживешь. Поедим да пойдем спать — утро вечера мудренее.

Христина пошла к себе в спальню. Спальня показалась ей притихшей, мрачной, словно что-то враждебное притаилось в ней. Ее пугало одиночество. Христина могла бы позвать Цонку, но она не любила золовку — эта курица целый день была безучастна ко всему, даже когда пришли арестовывать ее мужа. И теперь захрапит, как только положит голову на подушку.

Над городом пронесся сдавленный крик и затих. «Сегодня убивали людей, а мне было весело. Может, я сошла с ума?» — сказала она себе, чувствуя, что не может заснуть, и попыталась представить себе, что могло произойти на винограднике. Костадин сообщил или кто другой? Как она не догадалась спросить об этом у Манола? А может, просто не расслышала? Христина вышла в коридор. Дверь на балкон была открыта, и лунный свет проникал внутрь. Снизу доносилось покашливание Джупунки. И она не спит. «Но что мне делать, кроме как ждать их возвращения? Они вернутся на рассвете», — думала Христина, пораженная гробовой тишиной. Не слышно было ни паровозных свистков, ни собачьего лая, одни только лягушки нарушали ночной покой. В животе зашевелился ребенок, напомнив ей о себе, и она принялась думать о нем. Это ее успокоило. Она вернулась в спальню и только к полуночи забылась в тяжелом сне, когда все предположения и все впечатления дня смешались и ее утомленные нервы отказались на что — либо реагировать.

Разбудил ее топот и лай гончих во дворе. Христина открыла глаза и поняла, что проспала. Солнце светило сквозь опущенные занавески, его луч, отраженный в зеркале, плясал на потолке спальни. Вдруг она услышала вопль свекрови, вскочила и в ночной сорочке выбежала во двор. Она увидела въезжавшую через широко распахнутые ворота повозку, увидела и Манола с посеревшим, опрокинутым лицом, услышала, как он сказал:

— Иди, мама, встречай. И ты, сноха, встречай, поглядите, что я вам привез…

Прижимая к вырезу рубашки свою тяжелую косу, Христина толкнула калитку, ведущую во внутренний двор. Повозка въехала и остановилась. Незнакомый крестьянин держал за узду вспотевших лошадей, от которых поднимался пар. С повозки свисало сено, внутри лежало что-то покрытое чергой. Джупунка с воем кинулась к повозке, сорвала чергу, и Христина увидела распухшее, начавшее чернеть лицо Костадина, полуоткрытый рот, скованный невырвавшимся криком, и рядом с ним изуродованное, окровавленное лицо отца…

29
Из тысяч крестьян (никто не мог знать их числа) одни бежали к своим селам, другие потерялись в кукурузе — она укрывала их от пулеметных и ружейных пуль, третьи кинулись к остановившемуся поезду, чтобы, смешавшись с пассажирами, вернуться домой. Лишь какая-то сотня повстанцев, среди которых были Грынчаров и Сана, торопливо шагали по крутой каменистой дороге, ведущей в Горни-Извор, надеясь, что в других местах восстание удалось.

Преодолевая подъем, они шли согнувшись, с пустыми сумками, многие без оружия или без патронов, оборванные и озабоченные. Большинство было из сел Равни-Рыт и Выглевцы. Лунный свет купал землю в своем недвижном море и придавал веренице людей фантастический вид. Оружие сверкало, все лица казались одинаково знакомыми и незнакомыми.

На этом восстание закончилось — о том, чтоб снова организовать крестьян, разбитых в бою, нечего было и думать. Перед глазами каждого стояли картины разгрома, а в ушах все еще отдавалось эхо орудийных выстрелов. Фугасы с воем крушили вековые буки в Симановском лесу, пулеметы состригали листву, кавалерийские набеги на Звыничево окончательно сломили сопротивление повстанцев, обойдя их с севера и перерезав путь отступающим к Гайдари и Босеву.

Была одна решающая минута, когда можно было в стремительной атаке захватить артиллерийские орудия, оставшиеся без прикрытия, когда они прямой наводкой били по лесу, но попытка не удалась — люди были напуганы и не решились на это. Как ни взывали к ним, как ни подбадривали, они продолжали лежать на гребне холма, за которым начиналась голая поляна, и думали только о том, как бы поскорее миновать ее и спастись бегством. Сперва они отступали поодиночке, затем десятками, а под конец кинулись бежать уже все разом.

Да, восстание закончилось, хотя и не совсем. Его должны были закончить теперь христакиевы, шпицкоманды в полицейских участках, в казармах, в судах и тюрьмах. Болото господина прокурора, взбаламученное кровью и слезами, таким образом, должно было существовать еще какое-то время… Могла ли иметь значение какая-то частная и кратковременная победа при сложившихся обстоятельствах? Имели значение только степень народного сопротивления, сам факт восстания, его размеры и количество пролитой крови.

Тот самый Кондарев, который когда-то пытался представить себе этапы революции и философствовал на сей счет в своей каморке, теперь тоже стал одним из ее фактов. Подтверждалась правота его понимания хода революционных событий, и это казалось поразительным: будто до вчерашнего дня он не допускал, что разгром восстания может стать реальностью, потому что все же верил в победу. Те, кто шли с ним, едва ли сомневались в успехе и не могли понять суть дела так, как понимал ее он. Теперь они, кроткие и молчаливые, выжидали, чтобы увериться, что в других местах не восставали. И, поняв, что обмануты, проклиная тот час, когда решились на борьбу, они спросят с него за это. И появится тот мужик со свиньей и снова выскажет вековую мудрость свою: «Один господь бог над нами да черная земля под ногами», — и отвернется от него, стерпит позор и муки, чтоб сохранить себе жизнь, поле свое, детей своих, и, сломленный рабской неволей, придумает новую мудрость. Большинство этих людей узнали Кондарева только сегодня, однако среди них были и коммунисты, с которыми он работал, и он не знал, следовало ли рассчитывать на их поддержку.

Что он скажет им в ответ, как подбодрить и утешить их? Может ли он им сказать, что залог окончательной победы в пролитой ими крови, и поймут ли они его?

Топот ног возвращал Кондарева к действительности, однако он слышал его лишь иногда, а потом опять уходил в свой внутренний мир. В действительности он подводил итог собственной жизни, проверял, насколько его выводы верны, и искал новые силы, прежде чем наступит конец. Достаточно ли было пролитой крови и не опровергнет ли жизнь его теорию силой нравственного начала в человеке? В таком случае он заблуждался и заплатить за это должен самой страшной ценой — смертью и признанием того, что все было безумием, а его жизнь — обманом и злом для других, мертвой водой, выплеснутой на живую плоть народа.

— Пусть нам не удалось, но другим-то определенно удалось. Выше головы! — сказал кто-то, и он узнал по голосу Менку. Одноглазый шел справа от него, закинув ружье на плечо, как дубину; здоровый глаз дерзко горел, мертвый темнел под кепкой. Сегодня он сражался с истинным вдохновением и чудом остался невредим. Его сосед ответил с насмешкой:

— Опять нам труба, как девятого июня.

— Не скажи! Революция только начинается, вспомни — ка, что было в России, дяденька!

— Вот как нагрянут они со своими резаками ранним утречком в село, увидишь.

— У нас под носом Балканы. Чихал я на них! Народ непобедим!

Одноглазый говорил без умолку, остальные молчали. Темные тени, идущие в неизвестность… Возможно, Христакиев прав: болото останется неизменным во веки веков, но и надежда останется вечной…

Когда они входили в лес, он увидел впереди себя Сану. Тот шагал, просунув руки под ремень висевшего на шее ружья, словно надев на себя ярмо. Возможно, он думал об убитом им старшем приставе, о том, что и его завтра ждет тюрьма или виселица и путь назад для него навсегда заказан. Кондарев почувствовал, как повеяло от Саны неприязнью и одиночеством, но скоро забыл о нем.

Белые осыпи и тени — как черные кружева. Плеск воды в близком овраге манил жаждущие, потрескавшиеся губы, грязные от пыли и пота лица. Те, у кого были фляжки, пошли за водой, остальные присели в стороне, закурили и стали тихо переговариваться.

Кондарева не переставало мучить чувство собственной вины. Страшный день, казалось, еще не кончился и терзал его, как хищныйзверь. Он не мог забыть погибших товарищей, видел, как кавалеристы рубили их саблями на Звыничевском лугу; навсегда запомнятся ему последние минуты Шопа, его русый вихор, потонувший в луже крови у железнодорожного полотна, рядом с разбитым пулеметом; взятого в плен в поезде майора, раненного в живот, который сдвинул три стула в зале ожидания и лег молча, не обращая внимания на происходящее вокруг; лежащих в разных позах крестьян на крутом каменистом склоне, скошенных пулеметами, — черное монисто из мучеников, среди которых должен был быть и он, потому что это была высшая точка его восхождения… Он сидел на прибрежном камне, обхватив руками усталые колени и опустив голову.

Знакомый голос сказал: «Пожалуйста, бай Кондарев». Он почувствовал холод фляжки у лица, машинально взял ее и стал пить. Вода пахла буковой листвой. Она ободрила его и вывела из забытья.

— Ты устал, да? А где конь?

Перед ним стоял Радковский из Босева, стройный и легкий в тени леса. Он снял шапку, чтоб дать остыть своей взмокшей от пота голове. Мягкие пряди золотистых волос слегка блестели, открытое лицо наполовину оставалось в тени.

— Я привязал его к какому-то дереву, когда мы атаковали казармы. Он сорвался с привязи и убежал… Ты почему не возвратился в село, Стоян?

— Мне туда ходу нет. Они меня заприметили. Да и войска отрезали путь.

Присутствие Радковского обрадовало и ободрило его, словно оно имело какое-то особое значение.

— Что же ты теперь будешь делать?

— Что бог даст, — сказал Радковский, утирая шапкой лоб.

— Дай и мне попить, — попросил сидевший рядом повстанец. Он отхлебнул из фляжки и сказал: — Не сиди на камне, ты вспотел… С утра как услыхали, что вы взяли город, ну, думаю: свершилось!.. Говорили, вся Фракия вспыхнула, якобы поезда полны наших. Народ хлынул, что твоя река, да видно, не судьба нам сбросить ярмо.

— Партию это не остановит. Восстания повсюду, — сказал Кондарев.

— Верно, вот только солдаты слушаются не нас, а офицеришек. По новой трудно будет заставить народ подняться.

Повстанец, сидевший напротив Кондарева, сердито сказал:

— Виноваты ралевцы и долчане. Из-за них нас разбили. Они, как увидели солдат с тыла, враз побросали пулеметы.

— У них не было патронов, — возразил Радковский.

— Как будто у нас они были. Выстрелишь пять раз — и ищешь: не осталось ли у товарища!.. Худо бедняку на этом свете.

— Груши тоже не сразу, как потрясешь, падают. Дело тут не в нас с тобой, — сказал третий. — Села наверху еще держатся. Если станет невмоготу, подадимся во Фракию.

— И там будет то же самое. Лишь бы не вышло, что одни мы полезли на рожон, дураки, — заметил тот, что сидел напротив.

— Дураки те, что сидели сложа руки. Змею не рукой гладить надо, а палкой. Ради тепла и дым стерпеть можно, — сказал Радковский, подвешивая к поясу жестяную фляжку.

Кондарев вздрогнул, словно его ужалили. Мысль, что все они понимают восстание по-своему и очень просто, мелькнула у него в голове как молния и озарила на миг темную бездну, образовавшуюся в нем. «Груши не сразу падают…», «Ради тепла и дым стерпеть можно…» Чем отличается эта народная мудрость от его понимания? Разве он не размышлял над революционной тактикой, пытаясь попять замыслы людей из Коминтерна, постичь тайну этих замыслов, не заглянув поглубже в душу народа? А что, ежели крестьяне запросто шли на смерть и муки и знали, что иначе быть не может? Тогда получается, что, с одной стороны, он верил в массы, видел в них движущую силу и творца истории, а с другой — лишал их права понимать тактику партии, боясь нравственного начала в человеке! Где же следовало искать порок — в народе или в самом себе?.. Каким образом народ разбирается в таких сложных вопросах, ничуть не смущаясь, разрешает их легко и просто, а он, интеллигент, столько бился над ними?.. Воображал, что знает партию, критиковал ее в лице янковых и генковых, фактически же они не были партией. Они — часть ее, но далеко не главная. Настоящие коммунисты корнями своими связаны с народом, с его низами, с самыми недрами народной жизни. Но как народ сумел все понять?.. Возможно — инстинктивно, руководствуясь здравым смыслом: просто подчиняется необходимости и идет. Эти крестьяне пошли за партией потому, что для них она — добро и справедливость, они следовали за нею, как вода за мотыгой по борозде, потому что должна течь, а не застаиваться в луже. А он ставил себя над ними во имя каких-то высоких целей, которых они, мол, не могут постичь!» Он не верил в нравственные силы человека, которых было недостаточно для революционной борьбы, и считал, что тактику надо скрывать от народа, чтобы он не ополчился против революции!.. Какое заблуждение! Но как народ воспримет поражение, если оно будет повсеместным, как победит в конце концов?.. Вот тут-то и появлялась пустота, в которой блуждал его ум! С той волшебной ночи просветления по сей день он так и не уяснил себе этого. Нравственной силе народа он противопоставлял некий надменный «гуманизм» во имя «возвышения человека» над отвлеченными понятиями, удовлетворяющими только его собственное самолюбие, очень похожий на гуманизм, с которым когда-то уходил на фронт. И при этом воображал, что он настоящий коммунист, а остальные невежды или дети, которых дозволено и нужно водить за нос! В какую страшную игру был вовлечен его ум — старые иллюзии насчет «высшего бытия» и «сильного человека, носителя новых ценностей», незаметно сменились «возвышением человека» и «вызовом мировому разуму», революция — насилием над тем же самым человеком. Тут Христакиев, выходит, был прав: боги поменялись ролями…

С глаз его будто спала пелена. Моральные устои, которые он то отрицал, то снова искал, равновесие, которого жаждал, были рядом, среди этих простых людей, чьи души никогда не испытывали недостатка ни в том, ни в другом. Он казался себе слабым и жалким среди них, как мальчишка среди взрослых. Ручеек любви и доверия, заструившийся в его измученной душе в ночь перед убийством кмета, внезапно хлынул бурным потоком. Теперь, когда его самолюбие было на нуле и от гордыни не осталось и следа, противоречия, которым он пытался найти разгадку, сливались в одно, и слияние это начиналось не посредством какой-то новой глубокой мысли, а само собой, как только он осознал, что все понимают то, что понимает он, и как только увидел себя не над ними, а среди них и равным им…

Сейчас он ясно разглядел тропинки, по которым все время бродил его беспокойный дух, — жизнь его представлялась ему мутным потоком, берущим начало в Кале, в домишке, насквозь пропахшем кислой сыростью. Лишь одна светлая частица металась с рвением молодости в этой мгле в поисках света и без чьей-либо помощи все же нашла верное направление теперь, когда над ним угрожающе нависли все последствия убийства и восстания. Он мог бежать в Турцию и оттуда в Советскую Россию, чтобы продолжать борьбу, но ум его протестовал против всякого бегства. Возможно, если бы не было войны, жизнь его протекала бы мирно, хотя и в частых внутренних конфликтах. Играл бы на мандолине, пел летними ночами русские романсы на городской окраине, читал бы перед коллегами учительские рефераты, удовлетворяя таким образом свое тщеславие. Жил бы «экономно», прибавляя каждый месяц к своим сбережениям по сотне левов, оставался бы высокого о себе мнения, считал бы себя не оцененным по достоинству, как это делает большинство интеллигентов в глухой провинции, дорожил бы своей естественностью и здравомыслием, которых лишена столичная интеллигенция…

Над лесом простиралась высокая поляна, напоминавшая по очертаниям седло. Выйдя из тени, они сразу же выслали вперед дозорных, поскольку село было близко и местность становилась все более открытой. В низине, похожей на собранное в гармошку голенище сапога, бушевало пламя. Повстанцы заспорили: сено ли горит или дом. Потом в наступившей тишине хриплый голос произнес:

— А ведь ничего не слышно, чтоб тебе пусто было, словно весь мир онемел!

Освещенный луной белел Горни-Извор. Вперед отправили местных и в ожидании залегли у шоссе. Ночь становилась холодной. Люди дрожали в своей легкой одежонке. Грынчаров прижался спиной к дереву и расстегнул солдатскую куртку: ему что-то мешало… Вдруг он вытащил из-за пояса брюк пулю, бог знает как попавшую туда, и показал ее Коцдареву.

Полная луна, ухмыляясь, глядела с чернильно-синего неба, тишина давила на уши, редкие цикады нашептывали о сне и забвении, усталость смыкала веки.

В Горни-Изворе сразу же провозгласили советскую власть. Бывший глашатай Кукудский, уволенный после девятого июня, прошлым утром снова повесил через плечо барабан и с грехом пополам прочитал приказ о мобилизации коммунистов и земледельцев, а затем добавил от себя:

— Господа крестьяне, наши, с оружием, — на площадь, остальные — по домам. Такое дело!.. Ну да поглядим.

Перед общиной собралось человек пятьдесят вооруженных крестьян, в основном молодежь; у чешмы с утра толпились женщины, жаждущие узнать, что происходит, и через час арестованные сельские тузы, блокари и местная власть, вместе с жандармами и лесничим испуганно глядели через окно школы на построившихся повстанцев, украшенных цветами. Рота по-военному произвела поверку, и из нее выделили отряд для посылки в город, а остальные отправились за околицу села охранять подступы к нему и рыть окопы.

В общине непрерывно вертели ручку телефонного аппарата, и, как только стало известно, что город пал, воодушевление охватило даже детей, которые в тот день не учились, поскольку школу превратили в тюрьму. К шоссе, где располагались главные силы повстанцев, выносили виноград в корзинах и котелки с молодым вином. Кирки и мотыги с тихим звоном крошили сухую землю, повстанцы шутили, и смех оглашал позицию.

— Зря мы так готовились. На деле все оказалось куда проще. До рассвета и в городе управились.

— Говорил я вам, что буржуазия — как заяц: только вскинешь ружье, она и лапы вверх!

— Девятого не удалось, а теперь наша взяла…

К обеду сюда сошлось полсела — все несли бойцам еду. Женщины нарочно не торопились убирать посуду, жадно слушая радостные вести, уверенные, что революция свершилась и мужчины скоро вернутся домой. Кукудский, подвыпив, как на престольном празднике, размахивал жандармской саблей, сверкая своими серыми змеиными глазками, и сварливо требовал сей же час отменить все налоги.

— Нам, коммунистам, туточки все ясно, — говорил он.

На самом высоком холме, откуда виднелась железная дорога, стояли дозорные. Их командир глядел в подзорную трубу, смахивающую на кофейную мельницу, изредка сообщал, что видит, и никому не позволял заглянуть в трубу. «Тебе ее не настроить, — говорил он. — Что я вижу? Гайдарские, похоже, начали возвращаться из города. Растащили с базара всю мануфактуру, ешь их мухи! Узлы волокут…»

После обеда по селу пронесся слух, что идущий через Балканы поезд полон повстанцев и на нем развевается красное знамя. Из общины сообщили, что восстала вся Болгария и София уже пала. Восторг переполнял сердца людей. На сельской площади отплясывали хоро, Кукудский, изрядно захмелевший, весь в испарине, пришел в школу, чтобы попугать арестованных блокарей, которые только начали обедать. Он вертел у них над головами жандармской саблей и, угрожающе подступая все ближе, злорадно спрашивал:

— Ну, сукины дети, теперь вы убедились, что власть в наших руках? А меня вы уволили, потому как я, мол, из левых, да? Что вы теперь запоете?

Перепуганные арестанты — кое-кто из них со страху даже не смел обмакнуть куска хлеба в принесенную из дому еду — виновато втягивали голову в плечи.

— Глупы были, бай Кукудский. Не разобрались. Прости нас, безголовых.

— Ну ладно, не бойтесь! Ешьте, — покровительственно говорил в ответ смилостивившийся мучитель. — Мы, значит, стоим за добро для всех…

Успокоив их, он отправился к крестьянам с предложением закрыть церковь и уволить священника, с которым много лет вел войну. Когда же женщины набросились на него, он, раскаявшись в своем греховном предложении, тайком проник в церковь, перекрестился и, оглядевшись, чтоб никто не услышал, сказал:

— Господи, прости меня, что целых пятнадцать лет тут ноги моей не было, но в этом виноват поп…

Раскаты орудия гулко отозвались в пустой церкви, и Кукудский выбежал поглядеть, откуда они доносятся. В село только что пришел молодой парень из Босева, который принес весть, что в Симановском лесу народу видимо-невидимо и идет сражение.

Пушечные выстрелы сливались в сплошной грохот. Потом орудия смолкли и тревога прошла.


— Наши взяли в плен артиллерию!..

— Эх, ежели захватили пушки, тогда всему конец. Город в наших руках, не бойтесь…

Горы посинели, перезвон колокольчиков возвещал о приближении деревенского стада. Бойцы, закончив рыть окопы, мирно беседовали и курили. В лощинке за шоссе в большом черном котле на ужин варили чорбу. Над общиной вечерний ветерок развевал красное знамя. Часовые от скуки перелистывали налоговые книги. Только запертые в школе, лежа на полу, охали, снедаемые черными мыслями.

Под вечер новый орудийный залп потряс окрестности Горни-Извора. Снаряд взорвался неподалеку от села, и через несколько минут на шоссе появилась первая повозка с бегущими повстанцами. Следом стали прибывать группами и остальные. Залились лаем собаки, женщины выходили, чтобы увести домой мужей. Село замерло, словно в нем никого не было…

В конце деревенской улицы показался человек. Он остановился и замахал рукой.

Обнадеженные, что их здесь приютят и накормят, повстанцы двинулись следом за ним по белеющему шоссе, мимо плетней, бросающих короткие тени, и ворот, за которыми яростно лаяли собаки.

Местный житель рассказал, что вечером войска заняли Сима ново, а кавалерия дошла до их села, но вернулась обратно. Большинство их повстанцев убежали в леса, остальные попрятались.

— Все заперли покрепче ворота и не хотят выходить, — сказал он.

В общине при тусклом свете лампы созвали совещание. Пока один говорил, остальные боролись со сном. Табачный дым покрывал, словно сеткой, лица людей, на которых играли маслянистые отблески горящей лампы. Люди, остававшиеся снаружи, постепенно исчезали в сельских улочках и, когда совещание закончилось, принесли хлеб и несколько бурок — на площади перед общиной не осталось и половины повстанцев.

30

Балчев засиделся до рассвета в доме симановского богатея. Перед восходом солнца он вышел во двор умыться. Слушая бодрые, задорные сигналы кавалерийской зори, он поплескал себе в лицо холодной водой у колодца, чтобы освежиться после бессонной ночи, проведенной с поручиком Тержумановым за выпивкой, разговорами о несчастном отечестве и воспоминаниях о том, как артиллеристы крушили лес и как сам он со своим эскадроном и взводом Тержуманова преследовал, рубил саблей и брал в плен мятежников за Звыничевом. В школе держали под замком двадцать главных бунтовщиков, которых сразу отделили от других. Остальные были заперты в кошаре неподалеку от села.

Одевшись, он приказал передать поручику Тержуманову, ставшему на постой где-то на другом конце села, чтобы тот с пулеметным взводом немедля двигался к кошаре.

— Передай поручику, чтоб особенно не шумел: вышел незаметно да побыстрее, — сказал Балчев своему ординарцу, ощупывая заросший подбородок и раздумывая, стоит ли ему бриться сейчас или отложить это дело на потом.

Минут через десять он уже ехал по пустынной улице, сопровождаемый вахмистром и двумя солдатами.

На краю села его дожидался пулеметный взвод Тержуманова. Лошади тащили только три пулемета.

— Митенька, помнишь, как с вечера условились? Устанавливаем пулеметы на пашне и целимся пониже, в землю, ясно? Пусть хорошенько наложат в штаны, — сказал Балчев, когда они оба, отстав от колонны, остановили своих коней.

— А если кто окочурится со страху? — Тержуманов рассмеялся одними только серыми, отекшими после выпитой за ночь ракии плутовскими глазами и весело подмигнул.

— Это уж его дело. Мы не в ответе.

— Как тебе пришла в голову такая идея, господин ротмистр? Я, понимаешь, не предупредил солдат, — сказал Тержуманов, сдерживая своего рослого гнедого коня, который все время рвался вперед.

— Они сами поймут, как только укажешь им цель.

— Вечером, знаешь, доставили в школу одного дружбаша, бывшего жандарма. Прежде лупил коммуняг и блокарей, а теперь стал мятежником, скотина. Принесли его из общины в черге: весь синий, размяк, как тесто. Твой Слатинов молотит зверски… Смотрю, мой солдат, Васил, стоит на посту и весь дрожит, не смеет на меня глаза поднять. Ну, я не обратил внимания — мягкосердечные и среди этих парней встречаются, сам знаешь. А потом приходит унтер — офицер и докладывает: «Господин поручик, тот, которого принесли, отец нашего Васила». Что делать? Велел принести шкуры забитых с вечера овец и обернуть ими старика…

Не нужно, знаешь, чтоб солдаты видели, — сказал Тержуманов, закуривая. — И еще, господин ротмистр. Братья убитых солдат и всякие там родственники придут узнать, кто убил. Вот их-то и одень в солдатскую форму и пусти в казарму с хорошей дубиной в руках — посмотришь, что будет…

— Да полно тебе: «господин ротмистр» да «господин ротмистр»! Ведь мы не в строю. Насмехаешься или завидуешь? Произведут и тебя тоже, — сердито оборвал его Балчев. — Ты прав, солдаты не должны видеть и вообще знать… Я ночью много думал об этом, Митенька. Нам надо собрать пять-шесть офицеров, понимаешь? Верных людей, которые по-настоящему любят Болгарию, и взять это дело в свои руки. Никаких судов, адвокатов и тому подобных комедий, как было девятого! Осудят, подержат в тюрьмах или выпустят под залог, а потом опять мятежи. Такими мерами народ не удержишь.

— А начальство?

— Начальство умоет руки. Кроме прямого начальства есть еще и другое, — уверенно заявил Балчев.

— Знаешь, Ванька, это мне кажется небезопасным.

— Ты боишься?

Тержуманов натянул поводья.

— Слишком замараем руки!.. Имеются ведь и прокуроры, — сказал он.

— Все зависит от того, как… Отказываешься, значит?

— Не торопись, подумаем, время есть. Тебя не сегодня завтра отзовут, а нам тут с добровольческими командами еще предстоит вылавливать коммунистов в горах. В сторону Горни-Извора бежали городские коммунисты с этим — Кондаревым. Сегодня придется и там прочесывать. Слушай, Ванька, а не окочурится ли все же кто из них от страха? То, что ты затеял, не шутка!

— Ты думай о другом! Это все ерунда, — недовольно сказал Балчев.

Солнце не торопилось всходить. За голым пологим холмом, где чернела кошара, мутно дымилось небо. Длинное облако, похожее на веретено, порозовело по краям. На проселке, по которому они ехали, из-под ног лошадей выпархивали жаворонки и серыми тенями исчезали в жнивье. С вершины холма, от кошары спускалось засохшими глыбами вспаханное поле.

— Дадим им десять минут, и увидишь, что будет, — сказал Балчев, когда у плетня кошары показались продрогшие от утренней росы часовые. — Ну, подавай команду!

Тержуманов поскакал вперед и приказал унтер-офицеру приготовить пулеметы и занять позицию на пашне, напротив кошары. Солдаты свернули с дороги и, спотыкаясь о черные глыбы земли, испуганно поглядывая на офицеров, начали устанавливать пулеметы.

— Выведите мятежников! — приказал Балчев одному из постовых.

Двое солдат отворили плетеные из прутьев ворота и велели запертым в мазанке людям выходить. Изнутри послышался глухой кашель.

— Что, спят еще? — спросил Балчев.

— Так точно, господин ротмистр! Угрелись в помещении, как овцы. Только какой уж теперь может быть у них сои, господин ротмистр, — ответил часовой и поглядел на свои сапоги, мокрые от росы.

— Ну-ка, стань как подобает! Чего дрожишь? — крикнул Балчев.

— Люди же они, болгары, господин ротмистр. Простые крестьяне.»

— Это не болгары, а враги болгарского государства. Выводите их побыстрее!

Теперь уже в мазанке кашляли все — хриплым утренним кашлем курильщиков. Кто-то спросил сонным равнодушным голосом:

— Куда вы нас погоните, ребята — и под низкой крытой хворостом кровлей показался высокий горец в наброшенной на худые плечи безрукавке. Он приостановился, оглядел вытоптанное жнивье и обобранные стебли кукурузы на поле, как это делал обычно, выходя утром на свою ниву, затем поглядел на восходящее солнце и снял шапку. Большое облако теперь походило на прялку, украшенную перламутром и золотом. Крестьянин повернул голову, увидел пулеметы, солдат вокруг них, лошадей и вздрогнул. Балчев издали встретил его тяжелый, прямой взгляд. Из дверей мазанки не спеша выходили мятежники, немытые, заросшие, одни с провалившимися от бессонницы и тревоги глазами, другие опухшие и озябшие, с руками, глубоко засунутыми в карманы крестьянских портов. Несколько человек отошли помочиться за навозной кучей. Высокий горец вытащил из-за пояса черную табакерку и принялся делать самокрутку. Руки его дрожали, и табак просыпался.

— Построиться в одну шеренгу за кошарой! — приказал Балчев.

Наступила тишина. Кто-то шумно высморкался. Крестьяне увидели пулеметы и сгрудились возле ворот. Один из них, маленький и нервный, в стоптанных царвулях, молча сел и обхватил руками колени. Разделяя слова на слоги, дрожащий голос с мольбою спросил:

— Что вы с нами сделаете, господин капитан?

— То, чего вы заслужили… Стройся живее вон там! — Балчев показал на вспаханное поле, откуда три пулемета глядели, как три присевших на задние лапы одноглазых пса. Вороной конь переступал с ноги на ногу, мотал головой и фыркал. Стоящий позади среднего пулемета Тержуманов шепнул что-то солдатам и, пряча лукавую усмешку в усах, поглядел из-под каски на испуганных крестьян.

— Хотят нас расстрелять, братцы!.. Ой, мамочка! — жалобным детским голоском завопил какой-то паренек.

Кто-то коротко всхлипнул. Плотная серо-бурая толпа вздрогнула. Сотня глаз, полных недоумения и смертной тоски, вперилась в Балчева.

— За что, господин офицер… Так ли уж мы виноваты? Мы ведь тоже болгары, бились за Болгарию… За что нас убиваете? Что мы такое сделали, чтоб на смерть… — Смуглый, лет сорока крестьянин вышел вперед. В его темных глазах вспыхивали и гасли огоньки надежды, взгляд наливался злобой.

Балчев нарочно глядел поверх голов, куда-то на вершину холма.

— Нетто для нас суда нет, господин капитан? Как это так — без суда, как так — расстреливать? — Чей-то голос превратился в стонущий вопль на самых высоких жалобных нотах и оборвался обессиленный и полный отчаяния.

— Стройся живо! Вахмистр, чего вы ждете? Ведите их! — заорал Балчев.

Солдаты вместе с вахмистром принялись теснить крестьян лошадьми на вспаханное поле.

Глухой рев вырвался из толпы. Кто-то крикнул:

— Помираем, братья, прощайте! Загубили нас, мать родная.

Молодой крестьянин, который не хотел идти, повалился на землю, и его поволокли за руки. Другой налетел с бранью на вахмистра.

Почувствовав, что дальше так продолжаться не может, Балчев вышел вперед и, остановившись перед крестьянами, рукой показал, что хочет говорить. Строй качнулся и притих. Внезапно налетевший вихрь завертел пыль и солому, поднял все это вверх и бесшумно рассыпал по крыше мазанки. В утренней свежести чувствовался сладкий запах влажной от росы земли.

— Даю десять минут на прощание. Пускай каждый прочитает молитву и передаст что нужно своим близким, — сказал он и вытащил часы. — Ну, начинайте, у меня нет времени!

Крестьянин в стоптанных царвулях первым опустился на колени среди пашни, но, видимо, поразмыслив, тут же встал. Снял антерию и отбросил назад. Другие стали подпоясываться, словно принимались за какую-то тяжелую общую работу. Многие обнимались, снимали с себя верхнюю одежду, глухо стонали, становились на колени, потом все взялись за руки и замолкли, и чей-то сильный голос со страстной отчаянностью воскликнул:

— Что ж, братья, будем помирать! Будь проклята эта скотская жизнь!

Большинство осталось в одних рубашках; они белели среди черных комьев земли, на которые падал алый свет сентябрьской зари. Часовые отпрянули в сторону, лежащие у пулеметов солдаты ждали приказа. После стонов и плача вдруг наступила тишина, поразившая Балчева. Люди уже готовы были принять смерть. Этот крик: «Что ж, братья, будем помирать!» — прозвучал как бы от имени всех. Балчев ждал сопротивления, опасался, что в своем отчаянии они набросятся на солдат и попытаются бежать. Их готовность умереть потрясла его. Они готовы умереть, как скот, наскоро порвав все связи с жизнью, в диком отчаянии… Хотя ему никогда не приходилось размышлять о таких сложных вещах, при виде этой готовности Балчева охватил ужас: лишь несколько человек плакало, передавая что-то своим близким…

Поручик Тержуманов стоял позади пулемета, широко расставив ноги, в обшитых кожей кавалерийских галифе, и постукивал рукояткой нагайки по голенищу сапога.

Отъехав на дорогу, Балчев махнул ему рукой. Стволы пулеметов запрыгали, короткие огненные струи вырывались из них, как змеиные жала. Балчев стоял метрах в двадцати от крестьян, ожидая, что пули станут взрыхлять земляные глыбы, но ничего подобного не произошло. Он перевел взгляд и с ужасом увидел, как крестьяне ничком падают на землю. «Этот болван меня не понял, он еще не протрезвел», — промелькнуло у него в голове. Он скомандовал прекратить стрельбу и, соскочив с коня, подбежал к упавшим. Пнул ногой одного: крестьянин не шелохнулся. Он пнул второго, затем третьего. Тот обхватил руками его сапог, прижался к нему и заплакал…

— Вставайте, мать вашу!.. Я прощаю вас! Так уж и быть. Будете помнить, как бунтовать против армии, — крикнул Балчев. — Расходитесь по домам и скажите другим, чтоб сдавались…

— Обманули нас, господин капитан, подвели нас. Спасибо тебе, господин капитан…

31
— Ты меня чуть с ума не свел, Митенька, черт тебя подери. Я уж было подумал, ты их всех перебить решил, — сказал Балчев, когда взвод, навьючив пулеметы, двинулся к селу.

— А ты соображаешь, как стрелять по вспаханному полю? Пули ведь могли бы и рикошетом убить кого-нибудь! Я дал солдатам нужный прицел: в этих делах я толк знаю, — смеясь говорил Тержуманов. — Ну, теперь мы их проучили. Видал, как на колени падали, как животные…

Балчев молчал. Что-то мучило его, заставляло раскаиваться. Вместо удовлетворения он испытывал глухое недовольство и злобу. «Если бы мы их хорошенько отдубасили, было бы лучше. Тупоголовый, рабский народ. Готов умереть, но вразумить его нельзя», — думал он, устремляясь вперед и не слушая Тержуманова. Впервые он усомнился в действенности применяемых им мер.

Деревенские собаки, встревоженные пулеметной стрельбой, громко лаяли во дворах. Из калиток, с чердаков выглядывали крестьяне, следя за удаляющимися солдатами. Освобожденные симановцы возвращались в свои семьи, встречаемые радостными возгласами. Стадо коз, подгоняемое пастухом, поднимало на дороге пыль. Взошло солнце, и в чистой синеве небес засияли верхушки тополей.

— Надо связаться с майором и решить, что делать с теми, что заперты в школе, а тогда двигаться в Горни-Извор, — сказал Тержуманов, когда они подъехали к общине. — Я полагаю, надо послать кого-нибудь из здешних туда, пускай расскажет, что всех, кто сдался добровольно, мы освободили. Своего рода доказательство, понимаешь?

Балчев не ответил. Скверное настроение угнетало его. Он заметил, что навстречу им едет верхом один из его унтер-офицеров, которого он назначил квартирьером, и попридержал коня.

— Господин ротмистр, разрешите доложить. В верхней части села из одного сарая слышен стон. Все время охает кто-то… Должно быть, раненый мятежник, — Сообщил унтер-офицер, подъехав ближе и отдав честь.

— Возьми двух солдат и проверь, кто там. Как ребята?

— С ними все хорошо, а вот лошади у нас без овса, господин ротмистр. Придется взять у крестьян.

— Ну, ступай. Потом доложишь мне, — сказал Балчев.

Его поглотили заботы об эскадроне. Часть людей расположилась лагерем в полукилометре от села, остальные, вместе со взводом Тержуманова, были расквартированы в деревне. В общине Балчев дожидался связи со Звыничевом, где находился пехотный батальон майора Гологанова. Он нервно расхаживал под низким навесом и уже совсем забыл об унтер-офицере. «Что ж, пускай меня отзовут. Поскорее оы убраться отсюда, раз никто не хочет пачкать руки. Ну что за племя! Все бегут от ответственности, а государство пусть, мол, управляется само. Подлецы!» — рассуждал он, поглядывая на площадь в ожидании какого — нибудь местного начальства — сделать внушение. Голос вахмистра заставил его вздрогнуть.

— В сарае действительно нашли раненого, господин ротмистр. Какой-то учитель. Что прикажете делать?

— Где унтер-офицер?

— Он здесь, за домом. Ждет.

Балчев вышел из-под навеса и зашагал вдоль стены.

— Немедленно пошли солдата за этими дураками из общины, иначе я прикажу арестовать их и отправлю связанными в город. Уже седьмой час, а они все спят!

Вахмистр подозвал солдата, который поил лошадей у чешмы, и передал приказ. Балчев сел на коня и поехал с унтер-офицером к верхнему краю села.

— Мы нашли его в сарае, господин ротмистр, и вынесли во двор. Соседи говорят, руководил восстанием в здешних селах. В грудь ранен, не жилец уж на этом свете, — сказал унтер-офицер, когда Балчев спросил, кто такой этот раненый.

Через высокий, из толстых прутьев плетень во двор заглядывали несколько женщин и детей. Дом стоял в глубине, перед воротами скамейка, дальше пустырь и тупик. Подъезжая, Балчев услышал женский плач и крики. В соседнем дворе хрипло лаяла собака.

Балчев соскочил с коня и прошел через открытую калитку в воротах. Во дворе перед двухэтажным домом, побеленным известью, возле кустиков самшита, окаймляющих маленькую клумбу, где желтели настурции, пестрели разноцветные астры и георгины, лежал раненый. Вокруг него толпилась люди: два солдата, братья с женами, несколько соседей и соседок. Мать, сгорбленная старуха, в черном грубошерстном сукмане, повалившись на землю, уткнулась седой головой ему в ноги и оплакивала его тихим обессилевшим голосом. Высокий крестьянин лет шестидесяти (видимо, его отец), с трудом переставляя ноги, ходил возле дома, засунув руки за пояс, и вздыхал. Оба брата, крепкие здоровяки, большеголовые, с туповатыми лицами, держа руки в карманах штанов, смотрели не на раненого, а куда-то в сторону. Увидев Балчева, солдаты откозыряли и вытянулись в струнку, а старуха завыла.

Раненый лежал на одеяле, на котором его принесли из сарая. В густых волосах запутались соломинки. При появлении Балчева он попытался приподняться на локтях, но не смог. Голова его, поддерживаемая подушкой, качалась, как маятник, мелкие капли пота покрывали бледное, бескровное лицо. Запекшиеся губы что-то прошептали, в больших карих глазах появилось горькое, даже насмешливое выражение, поразившее Балчева. По руке раненого ползла пчела.

— Не давайте ему воды. Если он попьет, ему станет хуже, — сказал один из солдат, увидев, что сноха вынесла из дому глиняный кувшинчик.

— Он ведь и без того уж отходит. На, пей, браток, — сказал один из братьев и сунул раненому носик кувшина в рот.

Раненый попил, взгляд его опять остановился на Балчеве, и Балчев еще раз попытался разгадать выражение его глаз. В них за страданием и горечью проступало что-то светлое, даже по-детски восторженное, примиренность и вместе с тем гордость, словно тот видел нечто такое, чего не видели другие. В этом взгляде Балчев вдруг снова прочитал иронию и даже насмешку. Сноха, принесшая кувшинчик с водой, отошла в сторону. Вторая, спрятав под фартуком руки, тупо уставилась в землю. Старый крестьянин продолжал ходить возле дома.

— Как тебя зовут? Где ранили? — спросил Балчев.

— Йоно Нишков, Нишковы они… Он здешний учитель, — отозвалась одна из женщин.

— Он был председателем ихнего революционного комитета, гос-дин ротмистр. Его ранили вчера и привезли сюда на повозке. А эти спрятали его в сарае, — объяснил один из солдат.

— А что нам было делать, господин офицер? Ведь брат он нам. Сколько раз мы ему говорили, чтоб оставил эти скверные дела. Сам себя жизни лишил. Вона — отходит, и до обеда не доживет. Поглядите, какая у него рана в груди, — сказал один из братьев, приподняв покрывало, которым был прикрыт Нишков, и показав пропитанную кровью повязку.

— И чего только мы ему не говорили, господии капитан. Никакого внимания. Ведь он ученый!.. А мы, видишь ли, люди темные, ничего не смыслим. Сгубил он нас теперь, навлек беду и на нас и на чужих людей, что жить его умом вздумали, — отозвался второй брат.

Балчев глядел на них исподлобья. Очевидно, они не столько думали об умирающем брате, сколько о грозящем им наказании за то, что его спрятали.

— Ишь какую гриву отрастил! Говори, ты подбивал людей восставать? Вздумал объявить большевистскую власть, да? Обманывал темный народ! Это ты повел их вчера к городу? — спросил Балчев.

Нишков продолжал смотреть на него и качать головой. В уголке рта, где стекала струйка слюны, смешанной с водой, появилась все та же насмешливая и горестная улыбка.

— Он, господин капитан, что правда, то правда. Ну и получил свое. Вот до чего доигрался, в могилу глядит, — сказал старший из братьев, тот, что дал раненому попить.

— Молчи, Никифор… глуп ты. Погоди немножко, дай умереть, — заговорил вдруг Нишков.

Его потрескавшиеся губы совсем побелели, он перестал их кусать, прикрыл глаза и опустился на подушку. На глаза набежали слезы. Казалось, он уже умирает, но Балчев, внимательно следивший за малейшим движением его лица, понял, что тот что-то замышляет.

— Если не хочешь говорить здесь, придется допросить тебя в школе, — сказал он, хотя знал, что делать это бессмысленно.

Нишков открыл глаза, учащенно задышал и, чуть приподнявшись, кивнул Балчеву.

— Поди сюда, господин ротмистр, я тебе что-то скажу. Ведь это ты убил летом возле Выглевцов одного из наших? Подойди же поближе, чтоб они не слышали.

Балчев нахмурился, но сделал знак остальным отойти в сторону и наклонился над ним.

В глазах Нишкова промелькнула легкая тень, потом силы его словно бы вернулись, взгляд прояснился.

— Ниже наклонись…

Балчев наклонился. Собравшись с последними силами, Нишков приподнялся и плюнул ему в лицо…

Почувствовав на лице ошпаривший его плевок, Балчев отпрянул назад, выхватил из кобуры револьвер и трижды выстрелил в голову Нишкова…

Взбешенный воплями женщин, он подбежал к лошади, вскочил в седло и, не помня себя от ярости, не понимая что делает, поскакал по улице к общине.

Два члена ее руководства, один — высокий и черный, все время моргавший и напускавший на себя важность, чтоб скрыть страх перед ответственностью, второй — толстый и самонадеянный, ждали его в канцелярии. Балчев схватил толстяка, встряхнул его и рукояткой нагайки толкнул в грудь.

— Спите, досыпаете… Правители! Списки всех коммунистов и дружбашей, немедленно!.. Если вы их еще не подготовили, все зубы повыбиваю!

Черный сунул руку за пояс и вытащил оттуда сложенный вдвое лист бумаги. Руки у него дрожали, плотная бумага, вырванная из конторской книги, хрустнула и затрещала, как пергамент.

— Вчера страху натерпелись — душа в пятках, господин капитан… Проспали, верно, но… пока составили… Не легко было, господин капитан…

Толстяк стал заикаться. Балчев взял список и, не слушая их оправданий, позвал вахмистра и приказал отобрать из арестованных в школе десять человек и связать их вместе.

Плевок Нишкова жег лицо, безотчетная злоба помрачала сознание. Тержуманов и еще один взводный что-то говорили ему. Балчев чувствовал, что Тержуманов держит его под руку и пытается увести из-под навеса, но не понимал, куда его ведут и что говорят. Он вырвал руку, на какой-то миг будто отрезвел, перестал видеть насмешливый взгляд Нишкова, слышать его шепот. Словно пробудившись после жуткого кошмара, он вдруг услышал чириканье воробьев на освещенной утренним солнцем крыше школы и долетающую оттуда перебранку солдат, один из которых кричал: «Убери к чертям кобылу поручика, ишь как брыкается!», увидел солдат, мывших сапоги у чешмы, и патрульных, которые разгоняли столпившихся перед общиной крестьян, женщин и детей; увидел унтер-офицера, который бежал к школе, держа в руке две новые веревки.

— Ты не в себе. Подожди, не надо так. Разве ты не видишь, что творится, голубчик? — успокаивал его Тержуманов. — Оставь, прошу тебя, не дразни их — из города едут добровольцы. Предоставь им это дело…

Балчев взорвался. Он схватил Тержуманова за руку, тряся его, задыхаясь от ярости и хрипя, выплевывая слова ему в лицо:

— Мы должны были их перебить, всех, ты слышишь?.. На пашне.» всех до единого! Ты не понимаешь, что они такое! Ты не хочешь замарать ручки… Все они против, мать их так… Это не народ, это скопище бунтовщиков! Ты слышишь? Убирайся прочь и не мешай мне!

Из школы, где вахмистр Слатинов связывал арестованных веревками, которые ему только что принес из сельской лавки унтер-офицер, послышался истошный крик; он ударился о противоположный холм и разнесся долгим эхом. Кто-то звал на помощь. Залаяли собаки, запричитали женщины, словно перекликаясь, и сразу напротив школы собралась толпа перепуганных крестьянок и плачущих детей. Дверь отворилась и выпустила плотно связанных друг с другом повстанцев. Женские вопли разорвали воздух, крик детей вмиг заглушил все. «Братец, братец Георгий! Папочка-а!..» Связанные повстанцы приостановились у порога, вереница их закачалась и, скорчившись, как огромное пресмыкающееся, выползла на улицу. Оставшиеся в школе повстанцы кричали, столпившись у окон. Балчев видел, как женщины кинулись оттаскивать солдат и окружили связанных. Кто-то из охраны выстрелил. Какая-то крестьянка с ножом в руке неистово завопила и принялась резать веревки.

— Балчев, Муна, что ты хочешь делать? Будь благоразумен… Оставь! Подожди до вечера, до вечера, когда стемнеет, не сейчас! — кричал Тержуманов; он изо всех сил ухватился за рвавшегося у него из рук Балчева и не отпускал его. — Бегите, скажите, чтоб их вернули обратно в школу! — крикнул он командиру роты, который сразу же кинулся отменять приказ.

Балчев почувствовал, как тело его вдруг обмякло и ярость утихает. Он вошел в канцелярию, сел на стул и долго не мог понять, о чем ему докладывает прибывший только что от майора Гологанова связной. Лишь после того как солдат вытащил из кармана куртки письменный приказ, он понял, что эскадрону надлежит вернуться в К.

32
Всю дорогу до города Балчев ехал молча, впереди колонны. Чувство беспомощности, которое он впервые обнаружил в себе, когда крестьяне, выведенные по его приказу на вспаханное поле, стали сбрасывать одежду и становиться на колени, боролось со злобой, с мертвым Йоно Нишковым, чьи глаза он продолжал видеть. Все, чего касался взгляд, казалось таким же унылым и больным, какой была сейчас его душа. И убранные поля, и притихшие в каком-то мрачном предзнаменовании рощицы, даже голубоватая громада Балкан — единственное, что выделялось на голой, словно общипанной местности, — говорили о чем-то уже прожитом и вызывали тягостные чувства и мысли. «Что же теперь станет с Болгарией? — размышлял он, слыша за собой мерный топот эскадрона и не обращая внимания на ветер, который вздымал на проселочной дороге клубы пыли. — Знают ли обо всем этом там, наверху? Что они себе думают? Нет, народ этот неисправим. Еще не успело государство встать на ноги, как сразу, же принялись его расшатывать и продавать… Дубина не помогает, и смерть не помогает… Неужели я для того стал офицером, чтобы меня унижали, плевали мне в лицо? Разбойничье племя! Вот и солдаты молчат и косятся».

Артиллеристы, занявшие вечером позицию у железнодорожной линии не доезжая Звыничева, дали еще три выстрела в сторону Босева. Снаряды, через равные интервалы, визжа, словно кто-то развертывал в небе листы жести, пролетели над полями и разорвались где-то далеко среди голых каменистых холмов на западе. Лошади попытались перейти на рысь, но после третьего выстрела успокоились и только прядали ушами.

На лугу им повстречалась направлявшаяся на повозках из города в Симаново добровольческая команда во главе с поручиком запаса. Балчев холодно выслушал его, хотел сказать об арестованных в школе, но почему-то не сказал. «Вот этим все и кончится, как кончилось девятого. Попугают их артиллерийской стрельбой, снова наполнят арестованными казармы, выползут разные следователишки и адвокатики… Нет, конца этому не будет!» — думал он, глядя на тонущий в легком осеннем мареве город.

В казармы они добрались к одиннадцати часам. Все свободные помещения были забиты мятежниками. У окон стояли часовые, по двору расхаживали патрули.

Отряхнув с себя пыль и вытерев платком небритое лицо, Балчев пошел докладывать полковнику Викилову. У двери кабинета он поправил портупею, одернул полы френча и постучал.

Викилов встретил его, стоя за письменным столом; низко склонив свою большую, постаревшую голову, он молча, ни разу не прервав его, выслушал доклад.

— Садитесь, ротмистр, курите, — сказал он, вытащив золотой портсигар, подаренный ему царем Фердинандом, и предложил Балчеву сигарету. — Благодарю вас за усердие и энергию, с которыми вы действовали. Вы, господин ротмистр, пламенный офицер, как и подобает истинному кавалеристу, и именно поэтому я хотел бы предостеречь вас от некоторых увлечений, свойственных молодости. Допускаю, что у вас снова, как и во время переворота, случилась какая-то неприятность. Вы можете и не говорить мне об этом, ротмистр, ваша воля. Я же обязан спросить, потому что господин прокурор со вчерашнего вечера звонил сюда несколько раз по телефону — хочет непременно встретиться с вами, прежде чем вы покинете наш гарнизон.

Полковник сделал паузу и стал медленно, по-стариковски расхаживать по кабинету.

— Но зачем я ему понадобился, господин полковник? — спросил Балчев. — Сейчас ведь военное положение, и он не имеет на это никакого права. — Мысль, что прокурор и Викилов знают об убийстве Нишкова и про историю с крестьянами в кошаре, смутила его. — Да, верно, были неприятности, господин полковник. Без этого не обойтись. Ежели меня, офицера, оскорбили… смертельно оскорбил там один субъект, вполне понятно, что я… я его застрелил! — сказал он, глядя на широкую спину полковника, который словно нарочно отошел от него, чтобы дать ему возможность говорить свободнее.

Викилов медленно расправил плечи, чиркнул зажигалкой, поднес ее к сигарете и, продолжая все так же спокойно, по-стариковски шагать, ступая всей подошвой огромного сапога, как во время маршировки,обернулся к Балчеву.

— Подобные вещи, к сожалению, неизбежны, ротмистр… Да, к сожалению, к большому сожалению!.. Армии негоже вмешиваться в такие дела, но что поделаешь. Я уверен все же, что господин прокурор доложит о ваших энергичных действиях по начальству и переведет вас на службу сюда. Я со своей стороны подкреплю ваше прошение, если вы хотите служить в родном городе, рядом со своими близкими… Но допускаю, что он, по всей вероятности, окажет на вас и определенное воздействие, которое не советую вам воспринимать. Впрочем, это ваше право. Не забывайте, господин ротмистр, что офицер, служащий в армии, служит своему народу. Без народа нет армии, а народ без армии может существовать, хотя и под чужеземным игом, как существовал пять веков наш болгарский народ… Господин прокурор весьма… самонадеянный молодой человек, который… который считает себя… который, так сказать, весьма высокого мнения о себе и жаждет власти. — Полковник усмехнулся, покачал головой и, поглядев на Балчева долгим испытующим взглядом, продолжал:- Да, всем нам тяжко проливать народную кровь, ротмистр. Горька эта чаша и может сказаться на душевном здоровье армии — Ну, вы свободны. Ступайте домой, отдыхайте, приходите в себя. Передайте привет своему батюшке. Завтра, если вы захотите задержаться дома, эскадрон может погрузиться в эшелон и отправиться без вас. Я походатайствую перед вашим начальником гарнизона, выхлопочу вам отпуск на несколько дней. А сейчас возьмите фаэтон и поезжайте в город. Вон он стоит запряженным.

Балчев козырнул и вышел. Слова полковника насчет того, что без народа нет армии, породили в нем недоверчивость и злобу. Викилов говорил не как военный, а как доморощенный философ и моралист. Знает ли он, что представляет собой этот народ, которому воздавал хвалу и сетовал, что у него нет хороших правителей? Старик просто поглупел! Позволил, чтоб коммунисты под самым его носом захватили город, и не стыдится этого! — И еще учит его уму-разуму! Хочет, чтоб он отчаялся еще больше, защищает этих голодранцев, этих лапотников… Недоверие к своему бывшему командиру, зародившееся вчера при вступлении в город, переросло во все усиливающиеся презрение и злобу. «Боже мой, кому открыть душу? Лучше всего отцу… Ох, да и он тоже раздавлен, пал духом», — думал Балчев, садясь в фаэтон; он сознавал, что в таком угнетенном состоянии не сможет спокойно смотреть в глаза своим близким, особенно матери и сестре.

Он вспомнил о прокуроре. «Посмотрим, зачем это я ему понадобился и что за воздействие он собирается на меня оказывать. С какой стати его так заботит мое перемещение? Может, я ему симпатичен?»

На главной улице все выглядело по-старому. У открытых лавок снова сидели на стульях торговцы и перебирали бусинки четок. Некоторые махали ему рукой, как своему знакомому, и его настроение начало исправляться.

— Остановись здесь! — приказал он солдату, когда они подъехали к зданию суда, и, ловко соскочив с пролетки, поднялся по грязной прогнившей лестнице.

Рассыльный перед кабинетом Христакиева услужливо привстал со стула, но, отстранив его и не удостоив даже взглядом, Балчев постучал и тут же нажал на ручку. Дверь открылась, и он увидел за письменным столом одетого в элегантный светлый костюм прокурора, который при виде его радостно встрепенулся и, улыбаясь, вышел навстречу, протягивая руку…

33
В гостиной на двух столах стояли гробы с обмытыми и обряженными, как подобает, покойниками; оба в черных праздничных костюмах, торжественные и солидарные, словно явившиеся из какого-то иного мира. Райна опрыскала комнату одеколоном, чтобы не чувствовалось тяжелого запаха. Во дворе тихо разговаривали собравшиеся там соседи и знакомые, пришедшие проститься и поставить свечи покойным, а наверху, в спальне, рожала до времени Христина, и ее глухие вскрики слышались на улице. После полудня, как только прибыли священники, крики прекратились: доктор Кортушков и акушерка установили начало родильной горячки. Ребенок — мальчик — родился мертвым. На следующий день Джупунка зарыла его тайком в могиле Костадина, который лежал поверх обмытых вином костей своего отца…

Целые сутки Христина бредила наяву. Глаза eev горящие синеватым светом, глядели весело, руки непрерывно шевелились и подгибали края одеяла. Она говорила не умолкая, плакала, смеялась. Приходилось силой удерживать ее, потому что она все время хотела соскочить с постели и бежать в гостиную, где, как ей казалось, все еще лежат покойники. Она была уверена, что видела их, но не помнила, когда это произошло. А когда опасность, вызванная родильной горячкой, миновала, она заснула, и проснулась на следующий день, вступив на спасительный берег жизни, и увидела свою мать, постаревшую, высохшую за эти три дня, ставшую прозрачной от горя. Увидела и, собрав все силы, вцепилась в нее…

Дом еще сохранял запах ладана и лекарств; он казался совершенно пустым; словно ливневый поток прокатился по нему, и теперь его окружал оголенный и онемевший мир. Христине нужно было время, чтобы прийти в себя и примириться с мыслью, что Костадин мертв, — он, такой живой и, крепкий, ведь он просто не мог умереть… «А-а-а, — тихо повторяла она, удивленно, не веря этому. — Как это может быть, как?» И бросалась на подушки и лежала неподвижная, бесчувственная, уставившись в одну точку…

В эти дни Манол не открывал лавку, ни разу даже больших ворот не отворил, все ходили на цыпочках, и только гончие, почуяв смерть, невыносимо выли по вечерам возле полных свежего зерна амбаров. Христина слышала их, лежа рядом с матерью — старая В лае вица спала теперь на их осиротевшем супружеском ложе. Никто другой не заботился так хорошо о ней, и никого другого она не хотела видеть. Манол и старая Джупунка редко бывали тут. Осунувшийся и напуганный, Манол словно стыдился ее, так же как и она стыдилась его. Джупунка была полностью поглощена заботами о душе сына, Цонка — безропотная и смиренная — тупо, без малейшего выражения страдания воспринимала происшедшее, возможно, втайне даже радуясь тому, что большая часть доли Костадина достанется теперь им. Райна готовилась к отъезду и теперь чаще заходила к снохе; вся в черном, с опухшими усталыми глазами, она бесцельно слонялась по дому, дожидаясь, пока мать поведет ее к свежей могиле, чтоб поплакать вместе с нею. Только Янаки, как всегда, был услужлив и мил. Старая Влаевица посылала его к себе домой покормить поросенка и кур или же заглянуть в закрытую бондарную матерскую, ставни которой были сплошь оклеены свежими некрологами. Пока только он один поддерживал прервавшуюся связь между обоими домами — домом Джупуновых, который смерть не оставила без мужской силы и ума, и лишенным опоры домом Влаевых с двумя женщинами, одна из которых уже была на пути к могиле.

В эти дни с отцом и Антоанетой приезжал выразить свои соболезнования посаженый отец Александр Христакиев — на редкость заботливый, сердечный и вежливый; Он пожал Христине руку с искренним сочувствием и такой теплотой, что заставил ее расплакаться; заходили Никола Хаджидраганов, Даринка, несколько офицерских жен — Христининых приятельниц, которые впредь явно не собирались водить с ней дружбу, потому что, после того как она родила мертвого ребенка, ее положение в обществе уже не могло оставаться таким, как прежде. Обостренным чутьем Христина угадывала в их глазах эти мысли и постепенно начала понимать, что ее ждет. Жизнь расщепилась надвое — счастливое прошлое со всеми надеждами осталось за неожиданно разверзшейся пропастью, а будущее тонуло во мраке. Мир был болен, больна была осень, которая каждый день сбрасывала с яблонь листву, болен был дом Джупуновых и его обитатели. Все как-то чуждались друг друга, избегали глядеть друг другу в глаза, опасаясь, как бы кто не заговорил о том, что с недавних пор поселилось в их доме.

После третин Джупунка настояла на том, чтобы ее отвезли в ближний монастырь — она хотела отслужить торжественную панихиду по Костадину и его тестю. Она выехала на заре в сопровождении Янаки и Цонки, поскольку сватья ее не хотела разлучаться с Христиной.

Пролетка Джупуновых въехала в просторный монастырский двор перед самым началом утренней службы. В этот день был престольный праздник и монастырь был полон крестьянок — родных и близких убитых и арестованных повстанцев. Джупунка была поражена, увидев, сколько женщин в черных косынках сидят на ступенях лестницы и на галереях. Она не ожидала застать здесь так много прихожан. В молодости она часто ездила сюда с мужем, особенно летом, в большие праздники, потому что этот монастырь хранил тайну, которую Джупунка хотела унести с собой в могилу и которая после гибели сына снова приобрела для нее особое значение… Спустя несколько месяцев после свадьбы с Димитром Джупуновым она узнала, каким образом разбогател бывший слуга хаджи Драгана. Оказалось, незадолго до того из Анатолии прибыл какой-то турок на розыски зарытых им во время войны денег. Он связался с Д жупу новым, поскольку золото было зарыто в саду его хозяина. Когда турок доверился Димитру, за каким делом прибыл, и предложил ему войти с ним в долю, тот согласился. Некоторое время спустя турка нашли убитым в том же саду — он был зарублен топором. Страшная правда, которую Джупунов не открыл жене, но косвенно подтвердил, изъявив желание стать ктитором монастыря, теперь снова овладела сознанием Рады Джупуновой. Богатство было приобретено через смертный грех, и бог наказал ее убийством К ос та дина — турок мстил за себя с того света. Она, всю свою жизнь упорно отражавшая атаки собственной совести, была сейчас подавлена и напугана. По дороге в монастырь она припоминала все новые и новые подробности той поры, потонувшей в ее памяти, извлекала их одну за другой, чтобы таким образом проникнуть в сущность господнего возмездия и, если возможно, искупить грех и успокоить молитвами свою совесть. Вспомнилось ей, как в один зимний день, лет двадцать тому назад, она приехала сюда, чтобы передать монастырю ковер по случаю выздоровления Костадина. Мальчик тяжело болел той осенью опасной дизентерией, и Джупунова дала обет поднести монастырю дар, если ребенок выздоровеет. Этот день предстал сейчас перед ее глазами во всех подробностях — блестящий, режущий глаза снег, обледенелые, ослепительно сверкающие вершины Балкан, новые черги, которыми устланы сани, маленький К оста, сидящий между нею и отцом, закутанный в овчину, лежащий на коленях у них троих тяжелый красный ковер — и эта давнишняя картина, ожившая в ее памяти, наполнила глубоко запавшие глаза слезами. И сейчас, как тогда, проехали они через высокие ворота с иконой святого Николы, и сейчас остановились в том же углу двора, где здоровый ребенок с раскрасневшимися на свежем воздухе щечками удивленно разглядывал картины Страшного суда на стенах монастырского храма.

Они пошли с Цонкой искать игумена, прежде чем начнется литургия. Какая-то крестьянка, сидевшая на лестнице в черном платочке, спросила Джупунку, по ком она носит траур.

— По сыну. Убили у меня его.

— А я и по сыну и по мужу. Ох, сестра, для того ль мы их рожаем?

— Это в наказание за наши грехи, сестрица. Сын мой вышел из дому крепкий, как утес, а вернулся холодным трупом. Кому что на роду написано.

— Какие у меня могут быть грехи? Всю жизнь тружусь, как лошадь!.. Других, у которых грехов хоть отбавляй, господь бог терпит, а нас карает, — сказала крестьянка.

— А я грешна) — в каком-то исступлении ответила Джупунка и пошла дальше.

Это исступление стало особенно мучительным и, как бурное море, всколыхнуло ее душу, когда она вошла с Цонкой в монастырский храм, в котором монахи служили заказанный близкими арестованных повстанцев молебен, и увидела расписной багряно-красный и ярко-синий купол, святых и Иисуса. В переливах теплых живых красок, излучавших очищающий свет, она, казалось, видела душу Костадина; глаза ее в эти минуты словно бы открыли для нее язык красок. Ей казалось, что сын ее витает под этим куполом, освещенный солнцем, в мягких тонах красного — цвета земли, крови, греха и зрелых плодов, и в небесном — цвете надежды, прощения и мечты. Эти краски и образы словно нашептывали что-то, и их шепот звучал уже целые века рабства до нынешнего дня, как животворный дух, услаждавший душу народа и вселявший в нее надежду. Тут расставались со своими муками тысячи грешников, таких, как она, сюда приходили толпы несчастных горемык, когда чума опустошала села и урожай гнил на полях, а по небу носились стаи стервятников, когда орды кырджалиев грабили и предавали огню города и села. Ушедшая в прошлое в каком-то беспамятстве, Джупунка шептала: «Коста, сынок, милый мой, сынок, моли господа бога за грех отца своего, который ты искупил. Молись и за меня, грешную…» Ее беззубый рот кривился, слезы текли по сморщенному, ссохшемуся лицу. «Прости меня, господи, прости неразумную. Жизнь моя истекла, как вода через сито, не осталось времени подумать о душе своей, познать мир и сладость. Всю жизнь билась, чтоб обставить дом да нажить богатство. Тряслась за каждый лоскут, за каждый грош, а теперь вижу — нищая я и словно голая. Сердце мое открылось, а дни-то мои уже сочтены…»

После литургии в монастырском храме началась торжественная панихида, которая стала общей, поскольку невозможно было служить панихиду по каждому покойнику в отдельности. Под средним паникадилом составили несколько столов, застланных чистыми скатертями, поставили толстую свечу и огромное блюдо Джупуновой с поминальной кутьей и сахарным крестом посередине, а вокруг него крестьянки расставили вареное жито, хлеба, рисовую кашу с корицей, чашки с медом и дешевые сласти. Все паникадила и свечи в больших бронзовых светильниках ярко горели. Молодой игумен с льстиво поблескивающими зелеными женственными глазами и толстой косой под камилавкой, плавно передвигая полное тело, встал меж дьяконов и благословил приношения. Коленопреклоненные, в большинстве своем женщины, со свечами в руках заполнили, словно черное стадо, весь храм и тихо молились каждая о своем усопшем, и Джупунка, стоя на коленях рядом с Цонкой, опьяненная раскаянием и скорбью, да и голосом дьякона, читавшего «Апостола», молилась самозабвенно, обливаясь слезами, всхлипывая и сморкаясь в платочек. Но даже и в эти минуты, разговаривая с богом и думая о загробной жизни, она не могла расстаться со своей хозяйской спесью. Время от времени в сознании ее мелькала мысль, что простые крестьянки бесплатно пользуются торжественной панихидой по ее сыну. Но под конец, когда игумен запел «Вечную память», подхваченную дьяконами и протодьяконом, когда крестьянки стали всхлипывать и весь храм до самого купола наполнился молитвой, похожей на рыданье, Джупунка чуть не потеряла сознание, и Цонка с трудом подняла ее с пола…

Всю дорогу до города она торжественно молчала, сжав свои тонкие бескровные губы, глядя на притаившиеся, начавшие желтеть леса, красные осыпи и серое жнивье.

А когда в какой-то деревушке им повстречался грузовик с солдатами, едущими из взбунтовавшихся сел, она перекрестилась и снова погрузилась в свои мысли.

34
Домой они приехали к двум часам. Прижимая к себе платок с просфорой и бутылку со святой водой, Джупунка поднялась по лестнице и увидела у неубранного стола Манола и Райну, которые ждали их. Обросший густой бородой Манол курил сигарету. Рай на с темными кругами под глазами поднялась навстречу матери. Торжественная и строгая, старуха вымыла на кухне руки и, вернувшись в гостиную, осведомилась о Христине.

— Снова температурила. Сейчас легла, может, заснет, — сказала Райна.

— А сватья?

— Она пошла домой, посмотреть, что там и как.

— Я принесла святой воды. Надо дать Христине попить и окропить ее во здравие.

Манол вздыхал, барабаня пальцами по столу.

— Что вздыхаешь? — спросила Джупунка.

— Вздыхаю оттого, что мельница осталась без машиниста. Того болвана арестовали, и еще неизвестно, выйдет ли он из казармы. А без него никуда… Пора за дело браться, а то дом превратился в монастырь.

— Ты что ж это, хочешь, чтоб я его не оплакивала? Чтоб погоревала день-другой и все? Да ведь он был душою этого дома. Я хоть и не всегда его одобряла, да только им одним и тешилась. Ох, был он у меня самое любимое дитя. Всех вас любила, а его все же больше, вот теперь только поняла, когда его уж нет. Чтоб они засохли на корню, эти виноградники!.. Говорила тебе, чтоб гнал того лиходея проклятого, покарай его господь, а ты оставил, все надеялся, что он будет на тебя работать без денег… Видать, божья кара это! Знаю я — за что, да на устах моих замок, только перед самим господом отомкнётся он, когда преставлюсь. — Старуха села, скрестила на груди руки и принялась раскачиваться на стуле.

— Смерть ходит повсюду, а жизнь требует своего, — сказал Манол.

— Жизнь требует! Нет, не она требует, а наша жадность! Бога мы забыли, а вот он ничего не забывает. Довольно нам наживаться, чтоб я больше не слышала про твои новые дела-затеи! Хватит того, что есть.


— Времена такие наступили, мама. Червь забрался в нашу жизнь и точит ее изнутри. Видишь, до чего дошли: так и война, не ровен час, может завариться. Оставь ты божьи дела! Что такое смерть — никто не знает. Есть ли тот свет, нет ли? И даже если он есть, то с нашим ничего общего не имеет. Не могу я рассуждать об этом, мама. Свет — что цвет, ему нужен корень. Оторвешься от корня — ложись, помирай.

— Ты меня не тешь этими россказнями. Слышу я их с тех пор, как себя помню. Не пытайся присыпать жар пеплом!

— Хватит, брат, разглагольствовать про времена. Времена создаем мы сами, люди! — сказала Рай на.

— Ты у нас ученая, ты объяснишь!

— Да ты все о своих материальных благах печешься, а на этом свете есть не только наше добро, но и чужое. Я ради чего пошла учительствовать в деревню, ради денег, что ли? Мне приятно сознавать, что просвещаю народ.

— Помолчи! Ты и так у меня как гвоздь в голове. Давно пора замуж, хватит — накуковал ас ь! Народ вздумала просвещать! Хорошо же вы просвещаете его! — Манол кипел от ярости, но сдерживал себя перед старой матерью, которая продолжала сидеть, покачиваясь на стуле.

— Ты не сможешь меня выдать замуж, — сказала Райна.

— И спрашивать тебя не стану, но сейчас не время говорить об этом. Сперва надо уладить дела со снохой. — Манол смял сигарету в пепельнице и вздохнул.

— Пускай поправится. У нее есть профессия, пойдет учительствовать. Молодая еще, — сказала Джупунка.

— Это ее дело, будет ли она учительствовать. Важно другое — что она может потребовать свою долю.

— Что ей положено, то и отдадим, — заявила старуха.

— Нет, смерть эта лишила вас рассудка! Ты знаешь, на что она имеет право? На треть дома, лавки и капитала. Только в мельнице у нее нет доли, потому что она на мое имя.

— Как так? Ведь она и года не прожила с Костой!

— Таков закон.

Джупунка сникла. Поглощенная своей скорбью, она как-то не думала об этом. Размер наследства поразил ее и вернул к действительности. Душевная встряска, происшедшая с нею в монастыре, божья справедливость и возмездие перестали властвовать над ее сознанием. Она поинтересовалась, получит ли Христина и из ее доли.

— На общих основаниях, — сказал Манол.

Старуха шмыгнула носом и потерла его кулачком.

— Беда какая! А нельзя придумать способ, чтоб не дать ей столько, а, Манол?

— Посмотрим, посоветуемся с адвокатами. Так и разоряется дом, от большого ума… Я должен знать счет деньгам, у меня есть обязательства. Кто должен что-то взять, пускай забирает, чтоб все чисто было. Я вам не позволю мною вертеть! — Манол схватил с миндера шляпу и ушел в лавку.

Христина не спала. Через полуоткрытую дверь она слышала весь разговор, и в горле у нее застрял горький ком. Манол, которому она так верила, так слушалась и взгляды которого разделяла, теперь видел в ней вымогательницу, посягающую на их богатство. Смерть Костадина сделала ее врагом в этом доме.

Все, что она пережила здесь, начало ей казаться внезапно прерванным сном, приснившимся без Костадина, и только сейчас ей стало ясно, откуда у него было это недоверие к Манолу и старухе. С этого дня Христина часто плакала по ночам, тайком от своей матери. Костадин представлялся ей теперь светлым духом, ушедшим вместе с ее отцом в небытие, прежде чем она успела оценить его и порадоваться ему. Она жестоко раскаивалась в том, что не послушалась его и они не отделились от брата, и проклинала тот час, когда поддалась уговорам Манола. Она чувствовала, как все глубже погружается в самое себя — разум распутывал, словно кудель, спутанные нити ее жизни и пытался заново сплести их в другую, более надежную и прочную ткань.

Однажды ночью, когда страдания стали нестерпимы, она поднялась с постели и тихонько вышла из комнаты. Ей казалось, что если она спустится вниз, то увидит Костадина. Христина бесшумно соскользнула по лестнице в освещенный яркой луной внутренний двор. Пристройки, где спали Янаки и уставшая за день батрачка, таили под крышей смутные тени. Все безмолвствовало, только от реки доносились голоса лягушек. Теплый ветер, прилетевший с гор, проник сквозь ночую сорочку к ее телу, и она почувствовала, что силы возвращаются к ней и жизнь властно вторгается в кровь. Что ей нужно в этом чужом доме? Тот, кто когда-то привел ее сюда, мертв. Она сама помогла ему уйти в небытие… Она любила его, но не ценила, и ей уже его не вернуть. Нет больше и ребенка; душа ее теперь пуста, как пуста и утроба.

35
В ту ночь с редкими звездами, когда луна уже скрывалась за виноградником, Кольо Рачиков бежал от казарм к городу и едва ли понимал, куда несут его ноги…

С момента «светлого чуда», «новой красоты», родившихся для него в день восстания, до этой кошмарной ночи он пережил страшные часы. Утром, узнав, что вспыхнула революция, Кольо прошел мимо околийского управления, чтобы посмотреть на убитых, а оттуда подался к Георгиеву, чтобы поделиться своими волнениями и надеждами, да и услышать его точку зрения, уверенный, что и Георгиев на стороне революции. Но учитель крепко-накрепко запер ворота и впустил Кольо только для того, чтобы узнать, что происходит в городе; революцию он назвал мятежом и сказал в заключение, что из этого ничего не выйдет.

«Книжный ум и мелкий буржуй к тому же. Напрасно я так высоко ценил его», — решил огорченный Кольо, выйдя от Георгиева. Он снова пошел к околийскому управлению и там присоединился к команде Сотирова, которая экспроприировала брынзу, сыр, маслины, хлеб. Кольо наблюдал, как бакалейщики, чтобы застраховаться на случай победы революции, сами предлагали бесплатно товары. «Душа в пятки ушла, подлецы! Наконец зашевелился и наш глупый город», — ликовал Кольо. Потом он стал курьером южного фронта — так называлась позиция у вокзала: носил бойцам патроны, встречал прибывающих из сел повстанцев — бегал повсюду, озаренный радостным возбуждением, уверенный, что с мещанством покончено и Зоя теперь посмотрит на него совсем другими глазами. «Скорее бы повымести буржуазию, и тогда все повернется на сто восемьдесят градусов».

К обеду Кольо изменил революционному долгу, чтобы сбегать к дому инженера и посмотреть, как выглядит сейчас их «аристократический» квартал. Квартал был нем, дом инженера стоял на прежнем месте, только ставни на окнах были закрыты, а в саду Зоина мать со служанкой вывешивала половики, и это изумило Кольо и исполнило его презрения. Он тут же побежал к Дусе, проверить, вернулась ли она из Софии, как он это делал каждое утро и вечер, и если вернулась — разделить с ней свой восторг, подбодрить ее и обрадовать. По пути он поздравлял всех, кого встречал: «Поздравляю с новой жизнью, гражданин!» Но Дуса не вернулась, несмотря на то что уже прошел месяц, как Корфонозов был похоронен в Софии… Недовольный Кольо снова оказался у вокзала, где больше всего стреляли. Преторианцы носили бойцам хлеб, доставляли на повозках брынзу, даже ходили на кладбище, чтобы присутствовать при погребении убитых повстанцев.

Во второй половине дня, испуганный сообщением, что казармы держатся, а по железной дороге подходят войска, Кольо хотел было уйти домой, но завязался горячий бой, солдаты разбили повстанцев у вокзала, и он, спасаясь, пустился наутек. Укрываясь от пуль за домами и заборами, он видел, как ворвавшиеся в Беженскую слободу кавалеристы убили инвалида Харалампия. Они волочили его по улице и били прикладами, а Харалампий ревел от боли до тех пор, пока один из солдат не вонзил ему штык в спину. Видел он и раненого Гари балде ва, которого солдаты драли за волосы.

Это повергло его в ужас, и он сумел унести ноги только благодаря своей ловкости и сообразительности, перемахивая через заборы из одного двора в другой; добрался до дома без кровинки в лице, потеряв где-то фуражку. Тотьо Рачиков отругал его, назвал бездельником и бунтовщиком, пригрозил, что передаст его полиции, и впавший в отчаяние Кольо заперся в своей комнатке.

«Не люби я так природу, я сейчас непременно кончил бы жизнь самоубийством. Как можно верить в человека, как его любить? Почему не восстали все ради новой жизни и света? Почему они попрятались в домах и допустили, чтоб пролилось столько невинной крови? Почему солдаты не присоединились к народу? Ах, жалкие слепцы, ничтожества!» — рассуждал Кольо, пытаясь найти какую-нибудь опору и чувствуя, что на этот раз не может утешить себя ни поэтическими образами, ни философствованиями о бессмысленности бытия и трагедии человека.

Эти горькие размышления сменились тревогой, а затем и страхом, как только он узнал, что в город вступил кавалерийский эскадрон Балчева. Кольо вспомнил не только о своем участии в восстании, но и о том, что произошло в городском саду. После бессонной ночи, когда он непрерывно вскакивал с постели, вздрагивая от каждого выстрела или крика, он отправился к своей старой тетке и спрятался в маленькой комнатке со ставнями на окнах и с огромной белой печью, на которой одинокая старушка разложила яблоки и айву. Тут он провел следующую ночь и день в надежде, что его вряд ли станут разыскивать. Часам к пяти, поев вареной тыквы, Кольо незаметно заснул, одурманенный запахом фруктов, и ему приснилось, что он плывет в чем-то необъятном и голубом. счастливом и ликующем. Свмв свобода несет его в своей беспредельности, нет никаких преград для духа и никаких законов, потому что физические законы он сам изменил по собственному желанию, и Кольо ощущал себя божеством. Он не мог понять, как это произошло — действительно ли по его желанию или по желанию кого-то другого, неизвестного или же в счастливой беспредельности все изменялось само собой. Там не было ни страха, ни сожаления — свет вмиг прогнал всякую тревогу, он опьянял душу и звал ее в беспредельность. Все было ясно, не было никаких тайн и никаких мучительных вопросов. Кольо плыл по этому лучезарному морю и давал себе слово, что отныне и впредь не будет ни о чем грустить, не будет никому принадлежать и не станет ничего бояться. #9830;Это именно то, чего я искал и во что верил и был убежден, что оно существует. Наконец я нашел его навсегда. Но что это?» — вопрошал он и, когда этот вопрос возникал в сознании, чувствовал, что улыбается его бессмысленности, и тотчас же отказывался искать ответ.

Вдруг, как раз в тот момент, когда он был на вершине блаженства, кто-то постучал в окно, ворвался в комнату. Фохт пришел ссориться с ним! Фохт выследил его, когда он носился на белых крыльях просветления, так же как это часто происходило нляшу дома. Казалось, какой-то призрак явился напомнить ему о земных ужасах!..

Кольо страшно вскрикнул, проснулся, услышал незнакомые голоса и плач тетки. Пришли его арестовать…

Два дня он провел в кавалерийских казармах среди лежащих на голом полу повстанцев. Утром перед казармой собралась толпа — родные и близкие арестованных принесли еду и одежду. Дежурный офицер каждому в отдельности разрешал получить принесенное, и солдат вызывал по имени задержанных, которые показывались в окошке. Вечером начались допросы и пытки в комнатах военных следователей; фельдфебель по списку вызывал арестованных, и через час их приводили обратно избитыми до потери сознания. Страшно кричал старик Кесяков, угрожая Лигой Наций. Спиридон, башмачник, лежал на кожушке полумертвый, Сотиров едва дышал в углу, закутанный в чергу, и беспомощно смотрел на лампу с закопченным стеклом, Бабаенев вернулся с допроса с вырванной бородой и огромной шишкой на голове. Его втолкнули в дверь пинком, и он добрался до своего места на четвереньках. Маньо, газетчик, стонал, как ребенок, и повстанцы прятали его в мрачном вонючем помещении, где даже нар не было. Здоровяки крестьяне приходили с допроса как из бани — тела их горели. Челюсти у них тряслись, кровь ручьем текла из разбитых носов и выбитых зубов. После полуночи наступила зловещая тишина, только изредка раздавался чей-то плач, сердитые голоса ругали плачущего и заставляли его замолчать. Во дворе рокотал автомобильный мотор, и те, которых выводили, больше не возвращались…

В ту ночь, когда автомобиль снова въехал во двор казармы, вызвали троих. Один, худой и сгорбленный, не очень молодой — Кольо считал его деревенским портным, — взял свое одеяло и кожушок и пошел к двери, но, поразмыслив, бросил их под ноги. Второй, кудрявый, с черными усами, здоровяк крестьянин, который лежал в самом темном углу помещения, услышав свое имя, что-то прошептал и снова лег; тогда двое солдат схватили его за руки и потащили; он вопил, пока его волочили, брыкался и пытался их укусить. Третий был почти мальчик, беленький, слабый, со светлыми глазами. Он пошел покорно, остановился у самой двери и необыкновенно звучным, ясным голосом крикнул: «Прощайте, товарищи! Бай Трайко, отдай маме мой плащ!»

— Кольо Рачиков, выходи! — крикнул унтер-офицер с порога.

Кольо сразу же потерял способность соображать. Он машинально поднялся и, не видя, куда ступает, направился к двери, где стоял унтер-офицер, прошел мимо него и вышел в коридор. Часовой оглядел его и посторонился, щелкнув подкованным сапогом. Высокий, плечистый вахмистр, от которого несло ракией, держал что-то в руках и, как только солдаты выволокли кудрявого в коридор, принялся связывать ему сзади руки. Кудрявый не давался, кричал. Не говоря ни слова, вахмистр пнул его ногой в живот, тот всхлипнул, начал издавать хриплые звуки и жадно ловить воздух. Солдаты связали ему руки. Они связали руки и двум другим. Кольо видел и слышал все это, но ничего не соображал и только испытывал нетерпеливое желание, чтобы скорее произошло самое ужасное и наступил конец.

Их повели через двор, и Кольо, ощущая мучительную тоску, ускорил шаг, опережая товарищей. Во дворе ждал грузовик с заведенным мотором. Возле грузовика стояли офицеры в шинелях и курили.

— Отведи мальчишку в вещевой склад и передай ротмистру, чтоб не тянул, — сказал один из офицеров.

— Слушаюсь!

Вахмистр стукнул Кольо по спине и повел его через затемненный двор вдоль стены казармы.

— Ступай налево! — приказал он, и Кольо покорно пошел налево.

Перед ним показалось что-то громадное и мрачное, оно поглотило его, потом Кольо остановился перед какой — то стеной, не зная, куда идти.

— Спускайся по лестнице! — басовито сказал конвоир, и Кольо вдруг увидел в стороне слабый свет, который словно пробивался из-под земли. Он поставил ногу на первую ступеньку и, опираясь рукой о стену, стал спускаться вниз, где пахло лошадьми, кожей и плесенью. «Но почему сюда? Как тут страшно! Все равно, только бы поскорее», — подумал он.

Потом он увидел перед собой офицера в шинели, с каской на голове и узнал Балчева.

— Велели передать, чтоб вы поторопились, господин ротмистр, — сказал вахмистр.

Балчев исподлобья смотрел на Кольо и держал руку на кобуре револьвера. Со стены светила большая лампа, висящая на гвозде. Ее огонь окрашивал в желтый цвет нагроможденные в углу конские седла и амуницию.

— Иди по дорожке! — приказал Балчев.

Только сейчас Кольо заметил постланную вд, олъ всего вещевого склада шерстяную дорожку, терявшуюся во мраке. «Господи, иду к тебе!» — неожиданно пробилось в сознании Кольо, и, приготовившись к смерти, он зашагал по дорожке.

Сзади прогремел выстрел. Он словно приподнял его над землей. Затем последовал второй, третий; что-то треснуло и посыпалось ему на голову. «Не попал в меня», — подумал он, остановился и стал ждать, чувствуя, как сжимаются мышцы живота. От сильного удара по лицу он зашатался. Балчев пинал его ногами, колотил руками, задыхаясь от ярости. Кольо покачнулся и упал.

— Встань! — заорал Балчев. — Встань и иди целуй руку господину прокурору, ничтожество! Зря я не отправил тебя сегодня в яму, грязный ублюдок! Слатинов, подними его, я не могу его видеть. Выведи во двор и отпусти — пускай отправляется к чертовой матери, не то я его прикончу!

— Только надо написать записку, господин ротмистр, — сказал вахмистр и поднял Кольо на ноги.

— Отведи его в караулку: пусть дежурный напишет! — сказал Балчев, засовывая револьвер в кобуру и бегом поднимаясь по лестнице.

Из носа Кольо текла кровь. Он утирал ее рукой и не замечал, что размазывает по лицу.

— Почему не благодаришь ротмистра за то, что он тебя отпускает, герой? Вот если б я тебя прощупал, так ты бы мне все сразу выложил. Чего уставился на меня, как баран на новые ворота? Ступай! — сказал вахмистр и вывел Кольо наверх. Они опять пошли через темный двор, грузовик тронулся с зажженными фарами, и Кольо начал приходить в себя только тогда, когда Слатинов втолкнул его в караульное помещение. Дежурный офицер смерил его равнодушным взглядом.

— Господин ротмистр приказал написать ему пропуск на выход»- сказал вахмистр.

— Нельзя ли подождать до утра?

— Так мне приказано, господин поручик.

— Заставь его умыть рожу, — с мрачной досадой сказал офицер.

Вахмистр отвел Кольо к умывальнику и сунул его голову под кран. Холод, подобно электрическому току, пронизал все тело Кольо и вернул ему способность соображать. Как только ему дали бумажку, Слатинов вывел его из казармы и отпустил.

Кольо остановился на шоссе — он не решался идти, не верил, что спасен. Постоял несколько секунд, потом пошел дальше, пошатываясь, все ускоряя и ускоряя шаг, и вдруг его словно что-то подтолкнуло, он побежал по шоссе к городу; он бежал до тех пор, пока ограда из колючей проволоки не осталась далеко позади. Его органы чувств снова обрели способность воспринимать внешний мир. Кольо увидел спящий в лунном свете город, пустырь перед казармами, серо-зеленые, изрезанные тенями поля. Он остановился, словно боясь войти в город, и вдруг точно так же, как это было с ним в ночь убийства доктора, когда он возвратился домой и отец ударил его, он с душераздирающим криком повалился в канаву. Сотрясаясь от рыданий, он то становился на колени, то падал ничком, словно обнимая землю, которая казалась ему обнаженной и страшной, всхлипывал и в беспамятстве обращал свои вопли к богу. Все опоры, на которых покоилась его вера в прекрасное, в добро, рухнули, и он понял, что с этого момента он не сможет больше жить так, как жил прежде. «Как я смогу любить, откуда ждать мне радости, как жить, господи?» — вопрошал он, обливаясь слезами и рыдая в голос.

Когда рыдания утихли и душа его окончательно изнемогла, им снова овладела мысль о самоубийстве… Наконец Кольо пришел в себя.

Над ним сияло светло-синее небо с мелкими, разбросанными тут и там звездами. Чуть сплюснутая с одной стороны необыкновенно яркая луна разливала свет на испещренную тенями землю, от которой исходила прохлада. Было уже далеко за полночь; все притаилось с безнадежным и унылым видом, и, казалось, никогда не наступит новый день. Но на востоке, над гребнем Балкан, сейчас бесплотных, словно сделанных из синеватого сумрака и лунной мглы, горизонт уже светлел. Кольо казалось, что небо принимает потоки света, чтобы раствориться и исчезнуть в них. И тотчас зарождающееся в нем чувство невыразимой муки заставило его подняться на ноги. Какой-то старый знакомый, присутствие которого он всегда ощущал в себе, но в чьем существовании сомневался, властно приказал ему жить, и Кольо вспомнил сон, виденный им перед самым арестом. Мучительно пытаясь привести в порядок мысли, он направился к городу и не заметил, как подошел к первым домам.

Хриплый голос невыспавшегося человека заставил его вздрогнуть.

— Стой! — крикнул кто-то и спросил пароль.

— Я из казарм. Меня отпустили, — ответил Кольо.

— Как так — отпустили? Иди-ка сюда да подними руки вверх! — Из тени вышел человек в штатском с ружьем.

— Мне дали записку. Я вам ее покажу. Вот она. — Кольо вытащил листок и подал постовому.

— Деньо, а ну-ка зажги спичку, посмотрим, не врет ли, — сказал штатский подошедшему товарищу.

Тот зажег спичку, и они вдвоем стали разглядывать бумажку.

— Верно, освободили… А ты не сын ли Рачика, ходатая? Отец твой весь день обивал пороги прокурора и коменданта, просил за тебя. Почему ты без шапки, а?

— Меня так арестовали, без шапки.

— Потерял ее, наверно, когда тебя лупцевали, вот и не помнишь. Досталось здорово?

— Спроси-ка лучше у него закурить, — сказал другой, недовольно сопя.

Кольо вспомнил, что у него есть несколько сигарет, достал их из кармана.

— Вот повезло! А мы ломали голову, где бы нам табачку раздобыть, — Постовой сразу же закурил.

— Как же ты доберешься до дому, если не знаешь пароля? Так нельзя. В тебя могут всадить пулю, — озабоченно сказал первый, жадно затягиваясь. — Деньо, я его провожу, малый ведь нас угостил, — добавил он.

Кольо пошел с постовым, закинувшим ружье за плечо. Из какого-то переулка до них донеслось треньканье балалайки, крики, топот.

— Кто это веселится в такую пору? Ну-ка, пошли со мной, — сказал провожатый, и они свернули в переулок.

Из окон небольшого дома с двориком, огороженным штакетником, над которым высилась крона молодой вишни, лился яркий свет, доносился русский говор, стук каблуков и выкрики.

Кольо и постовой остановились у ограды. На столе, занимавшем большую часть комнаты, громоздились в беспорядке бутылки и посуда. Скатерть была залита вином и испачкана жиром. За столом пировали белогвардейцы — Кольо узнал среди них князя Левищева. Он сидел на миндере среди подушечек, глядя на противоположную стену. Его синие, широко раскрытые глаза необычно блестели и казались совсем светлыми. Николай Одинецкий, которого Кольо знал по вечеринкам, играл на балалайке, а Вадим Купенко отплясывал казачка. Еще какой-то незнакомый русский, уронив голову на руки, дремал, остальные трое, казавшиеся в густом табачном дыму призраками, хлопали в ладоши, а самый старший, облокотившись на подоконник, пел дребезжащим старческим тенорком:

…За царя, за родину, за веру…
— А жидовских комиссаров к …! — яростно подхватил кто-то. Купенко заплясал еще быстрее, дремавший поднял голову, грязно выругался и снова повалился.

— Нализались, свиньи, да и вспомнили, как дрались с большевиками. А тут, в казармах, они заодно с нашими коммунистами бились. Нечего на них пялить глаза. Вчера их выставили из казарм, потому что некуда сажать мятежников, вроде тебя, — сказал мобилизованный и дернул Кольо за рукав.

— Вон по той улице ступай и показывай пропуск сразу же, как только тебя кто окликнет, — сказал он, когда они подошли к реке.

Кольо продолжал теперь идти один, прислушиваясь к своим шагам. Город спал. Спали тысячи людей, а в казармах тем временем расстреливали и забивали до смерти им подобных. Немногие знали, что происходит, другие — те, что знали, — считали это вполне нормальным, правомерным в жизни государства, потому что только так можно сохранить власть и свое богатство; третьи же горели желанием отомстить за убийства и мучения. Поняв, что в голове у него сиова начинает все путаться, сплетаясь в нечто неясное и жуткое, Кольо стал вспоминать Зою, но в нем вспыхнула враждебность к ней и ко всему ее «аристократическому» кварталу. Зоя и все на этой улице, в том числе Балчев, принадлежали к тем, кто одобрял убийства и пытки!.. Сердце его билось глухо, словно в какой-то пустоте. «Может, я уже больше не смогу любить?» — с испугом подумал он, и вопрос, как теперь жить и любить, снова возник перед ним. Он вспомнил о потоках света, заливающих небо, и понял, что заставило его подняться на ноги в канаве у шоссе. Этот свет наступающего утра существовал и в душе его. Он был для него воплощением красоты и добра, он был верой в будущее и в смысл самой жизни. «Но смогу ли я сберечь его раз и навсегда? — спрашивал он себя, испугавшись зародившегося сомнения. — Потому что, если я его утрачу и перестану верить в него, придется объявить войну самим ангелам. И тогда жизнь мою окутает непроглядный мрак, а разум будет обречен на блуждания, встанет на путь самообмана и начнет оправдывать все мои дурные поступки. Никогда! Никогда! — воскликнул он про себя. — Не веря в этот свет, я не смогу существовать. Он мне дан вместе с познанием. Он заставляет меня страдать, и в трудные моменты у меня будет появляться искушение отречься от него, но я знаю, что, пока я жив, я буду держаться за него. Поклон тебе, прекрасная и страшная земля, и тебе, сияющее небо, поклон вам, мученики этой ночи!» — воскликнул Кольо, перелезая через ограду своего дома, потому что Тотьо Рачик снова запер ворота.

36
Ночь на двадцать восьмое сентября застала Кондарева в горах, с Грынчаровым, на самой границе между шахтами и хаджидрагановским зимовьем.

Третьего дня они совершенно случайно наткнулись на Петра Янкова и еще нескольких человек и вместе ночевали в зарослях папоротника, обессилевшие от усталости и голода. Янков закутался в драную пастушью бурку, Сана лег прямо на холодные папоротники, и его старый бронхит, заработанный на войне, свистел в груди, как пищалка. Где-то внизу, на хуторке, горец доил овец и покрикивал: «Рый! Рый!» — а им слышалось «Ура! Ура!» преследующей их погони, — и они представляли себе навесы с теплыми козьими шкурами, которые посулил им Менка на каком-то затерянном в горах хуторе. Время от времени пулемет простреливал лесосеки. Окрестные горы кишели войсками и близкими бежавших в леса повстанцев. Допоздна слышались крики женщин, искавших своих мужей; какой-то старик звал сына, и на его жалобный зов отвечала сова своим насмешливым: ху-ху-ху-у! Власти посылали в горы отцов, невест и даже детей, обещая помиловать каждого добровольно сдавшегося повстанца. И последние несколько человек, которые шли с Кондаревым, этим утром ушли вниз в свои села, а других изловили еще раньше… Вел их сам Янков. Он оплакивал партию — считал ее уничтоженной и, расставаясь, сказал Кондареву, что такие, как он, погубили движение и что придет день, когда он за этоответит.

Что мог сказать ему Кондарев? Для Янкова партия — это клуб, парламент, тесняцкая романтика, с которой уже было покончено. Но все же Янков выполнил свой долг, и Кондарев на него не сердился. У кого есть возможность, пусть спасается — он не хотел никого связывать с собой, со своей судьбой. Как только стало ясно, что восстание подавлено всюду, он сам предложил, чтобы каждый решал, как быть. Радковский вернулся в родное село и сдался; Менка был схвачен, когда пытался пробраться к себе в Равни-Рыт за хлебом; командир босевского отряда убит в перестрелке с добровольческой командой. Кондарев надеялся, что Сана не оставит его, но тот стал за эти дни нелюдимым; отчаяние и голод снова разбудили в нем люмпена и опасного индивидуалиста. Прошлой ночью он заявил Кондареву, что отправится один на поиски отряда Ванчовского, который, по слухам, успел перебраться в Казанлыкские горы. «Для меня нет пути назад, учитель. Если я не найду выглевского воеводу, стану искать другой отряд. Будь что будет. Во всяком случае, прежде чем я потеряю голову, полетит еще чья-нибудь! Я дал немного денег Стояну Радковскому, чтоб передал моей жене… Не думаю, чтоб он их присвоил…»

Если бы тогда не пришлось убить кмета, Кондарев поступил бы так же, как они: отсидел в тюрьме и продолжал бы начатое дело. И как бы продолжал! Ведь теперь у него такой опыт, теперь уже не было бы шатаний и промахов! Убийство кмета разлучало его с остальными товарищами, отчуждало от них, от их судьбы, но это была не высокомерная отчужденность от сознания, что он единственный, кто понимает смысл восстания, — глупость, которой он прежде так гордился. Его одиночество обуславливалось тем, что он не имел права ничью судьбу связывать со своей собственной. Теперь, когда он расставался с товарищами, быть может навсегда, каждый из них был ему дороже, чем когда-либо. Грынчаров единственный не захотел его оставить. Вопреки всем уговорам он упорно держался своего — они поголодают еще несколько дней, пока войска и карательные команды не уйдут из этого района, и тогда переберутся в Турцию, а оттуда в Советскую Россию. В горах есть ежевика и грибы, ночью они проберутся к зимовью Московца, тот даст им хлеба или муки. Кошара его в стороне от дорог, и там определенно нет солдат.

— Такую состряпаем похлебку! А в этих лесах никто нас не найдет! — вслух мечтал Грынчаров, грызя кислую твердую ежевику. — Я бывал когда-то на той зимовке, водил своих учеников на экскурсию. Местность знаю…

Два дня он настойчиво защищал свой план, а Кондарев думал: «Мечтает, как ребенок. Нам бы тоже следовало искать отряд Ванчовского». И все же поддавался этим мечтам, потому что не видел другого выхода.

Слабый свет еще сиял на границе гор и неба. Белели высокие буковые леса, и среди них проступали темные пятна заросших мхом и лишайником скал. Через полчаса все сольется в нечто диковинное, снова забурлят в горах потоки. Сияющая луна снова осыплет Балканы темной бронзой, исполосует их тенями; поваленные стволы снова будут чернеть, словно тела пораженных чумой великанов, и все вокруг начнет перешептываться, создавая слуховую иллюзию отошедших в прошлое далеких времен, неизвестности и смерти. Мир людей, каким бы опасным он ни был, начинал казаться светлым и желанным среди суровой необъятности этих лесов, которые разрушают всякое представление о величии человека.

Они брели по тропинке, потому что шуршание палой листвы слышалось издалека; обходили повалившиеся от старости деревья. Время от времени доносился рев оленя: как раз в эту пору у оленей был гон, и их глухой рев звучал, как мучительный стон, бередящий душу, заставляющий ее тосковать по своему, человеческому миру.


Часто прислушиваясь, чтобы не наткнуться на засаду, они вышли на пригорок (Грынчаров твердил, что он уже проходил здесь однажды, и назвал его «шахтерским») и еще до полуночи увидели внизу, в темной пропасти, белеющие стены кошары и редкий лес, залитый лунным светом.

— Посидим тут и понаблюдаем, — предложил Грынчаров. Он нашел удобное место, сел и положил ружье на колени. Кондарев устроился рядом.

Пригорок был очень крутой, и расстояние до кошары было обманчиво — по меньшей мере полчаса ходу.

— Отсюда ничего не разберешь, — сказал Кондарев.

— Ладно, подождем. Боюсь, как бы нас не учуяли собаки. Почему-то ничего не слышно. Даже свиней. Наверное, в лесу пасутся, — прошептал Грынчаров.

В тени векового леса он был неузнаваем. Заросшее щетиной лицо казалось опутанным паутиной, глаза лихорадочно блестели, один только нос, крупный, с небольшой горбинкой, оставался неизменным. Грынчаров говорил глухим, лишенным всякого тембра голосом.

— Лучше не ходить. Очень рискованно, — заметил Кондарев.

— Попробуем издалека. Если собаки залают, вернемся. Моек овец всегда один. В кошару заходят только охотники, чтоб кутнуть да полакомиться жареной поросятиной. — Грынчаров передвинул гранату, прикрепленную к ремню поверх солдатской куртки; она все время ударяла ему в бок. — Курить хочется! Был бы табак, мы бы заглушили голод, — сказал он.

Так заманчиво выглядело безмолвное строение, словно спящее испокон веков. Внизу шумела вода. Время от времени ухала сова. Сквозь стволы деревьев виднелась голая поляна перед кошарой. Кондарев спрашивал себя, не мираж ли это. От усталости, бессонницы и голода ему казалось, что горы куда-то бегут.

— У Московца всегда есть хлеб. Сам печет. Возможно, и табак найдется, одна-две пачки, — продолжал мечтательно Грынчаров.

За горой, на шахте, завыла сирена, от ее буйволиного рева они вздрогнули. Миновала полночь.

— Если б не голод да холод, мы бы уснули, — сказал Грынчаров.

— Меня пугает эта тишина. Давай отложим до завтрашнего вечера. Еще слишком рано…

— Мой желудок не выдержит. Мне просто дурно делается… Давай хоть подойдем поближе, не бойся.

Они пошли рядом, потом Кондарев предложил идти на некотором расстоянии друг от друга.

Тропа стала шире, показалась седловина с молодыми буками. Кошары уже не было видно, и оба продолжали путь, ожидая, что она вот-вот покажется снова. Так незаметно они подошли к обрыву перед нею, в сотне шагов от ложбины, за которой была поляна. На дне обрыва шумела вода и заглушала все звуки.

— Вернемся. Мне тревожно, — прошептал Кондарев.

— Наоборот. Как я и предполагал, здесь никого нет. Ну же, смелей! Я пойду впереди. — Грынчаров зашагал, держа ружье наготове. Кондарев подождал, пока он отдалится. Лес вокруг был изрыт свиньями. Уродливое строение, из крыши которого торчали стропила и солома, напоминало руины. Половина крыши отсутствовала, словно ее бурей снесло. Вторая половина отбрасывала тень на стену. Задняя дверь, ведущая в отгороженное для свиней место, была открыта. Свиней здесь не было. Кондарев почувствовал запах свинарника, холодной сырости и бурьяна. Он сделал еще шагов пятьдесят вниз. Лес поредел. Впереди белело срубленное дерево.

Он испытывал все нарастающий страх и сам не знал, чего, собственно, боится. Остановился и вдруг почувствовал, что где-то совсем близко за ним следят люди. Он хотел позвать Грынчарова, но тот ушел довольно далеко вперед и не услышал бы. Кондарев оглянулся. В ту же секунду громкий голос закричал: «Стой!» Перед ним блеснул штык винтовки, какая-то фигура преградила ему дорогу. Он поднял карабин, нажал на спуск и сообразил, что не снял его с предохранителя. Кто-то навалился со спины и обхватил его руками. Стараясь освободиться, он все же увидел в свете выстрелов, как Грынчаров перебрался через овраг. Сильный удар в лицо свалил Кондарева, и он повис на руках у того, кто его держал…

Он очнулся, лежа на спине. Свет электрического фонаря ослепил его, и он не мог разглядеть солдат, стоявших вокруг. Сердитый голос бранил кого-то:

— Упустили из-под самого носа, мерзавцы вы этакие! Куда глядели? Почему позволили так далеко уйти?

— Мы ждали, когда вы дадите команду, господин фельдфебель. Чудно, как мы в него не попали?! — оправдывался молодой голос.

— Этот пришел в себя. А ну-ка, приподнимите его! Васил, обыщи! — приказал фельдфебель, и Кондарев понял, что Грынчаров спасся.

Солдат принялся ощупывать его, отстегнул маузер и отобрал две гранаты, которые тот носил поверх тужурки.

— Смотри, нет ли еще чего. У него тут целый арсенал. Подними и веди в кошару. Проверьте еще раз, может, и того подбили? По листве видно будет…

Солдаты подхватили Кондарева под мышки и поволокли к кошаре. Втащили в закопченное, пропахшее дымом грязное помещение. На полу возле прогоревшей железной печки лежала кучка свеженарубленных дров. Комната наполнилась солдатами. Зажгли свет. Высокий, сухой, как жердь, фельдфебель со строгим рябым лицом приказал связать его и начал допрос…

37
Как только Александр Христакиев узнал, что Кондарев доставлен в казармы, он тут же позвонил по телефону одному из военных следователей.

— Вам нет никакого смысла заканчивать следствие, господин прокурор, — сказал следователь, когда Христакиев сообщил о том, что в прокурорском ведомстве заведено дело против Кондарева по поводу убийства им равнирытского кмета и что он хотел бы встретиться с обвиняемым. — Но если вы так настаиваете, приезжайте сегодня вечером ко мне. Я распоряжусь, чтоб его доставили.

— В каком он состоянии? — спросил Христакиев.

— Его стукнули прикладом в глаз, но ничего страшного.

Христакиев объяснил, что предпочитает встретиться с Кондаревым в другой, более спокойной обстановке и что на это у него есть особые соображения.

— В таком случае обратитесь к ротмистру Балчеву. Я не могу выпустить главного организатора мятежа за пределы казарменного плаца, — заявил следователь.

Христакиев стал разыскивать Балчева. В казармах ему ответили, что ротмистр в городе и вернется только к вечеру, поскольку находится в домашнем отпуске. Христакиев позвонил в военный клуб и лишь к пяти часам дня сумел с ним связаться. Он попросил его зайти в суд.

Едва только Балчев вошел в кабинет, Христакиев понял, что тот расстроен. От ротмистра несло коньяком, фуражка его была воинственно сбита набекрень, но загоревшее лицо осунулось и помрачнело. Он избегал смотреть Христакиеву в глаза, держался отчужденно, с подчеркнутой независимостью. «Взбунтовался вояка», — подумал Христакиев.

— Вы не в настроении, ротмистр, — сказал он, любезно улыбаясь и предлагая ему сигарету. — До вечера вам не прийти в форму. Снова пили?

— Выпил немного коньяку в клубе. На банкет сегодня я, возможно, и не приду.

— Похоже, алкоголь на вас плохо действует.

Балчев сердито закинул ногу на ногу и поправил саблю.

— Коньяк к этому не имеет никакого отношения. От него лишь немного побаливает голова… Я стал плохо спать, а прежде спал как убитый. Возможно, оттого, что эти дни не ездил верхом, черт побери.

— Так ездите! Что вам мешает совершать прогулки верхом?

— Не в этом дело, господин прокурор. Неужели вы думаете, что все это так легко и просто?

— Что именно? Я вас не понимаю, — с деланным удивлением спросил Христакиев.

— Я, болгарский офицер, превратился в палача. Вот что!

Христакиев отошел за письменный стол и сел.

— Вы будто меня в чем-то обвиняете, ротмистр, — сказал он и закинул по привычке руки на спинку стула.

— Почему же? Но ведь вы стоите в стороне, тогда как мы, пятеро офицеров, мараем руки. Я сам себе становлюсь отвратителен… Каждый вечер, черт побери!.. — Балчев уставился в угол, его лакированный сапог с длинной шпорой постукивал каблуком об пол. Сигарета нервно подрагивала во рту.

Христакиев вынул бутылку коньяку и две рюмки из шкафчика под столом.

— Вы забываете, что я прокурор. Подписываю смертные приговоры и настаиваю на смертной казни. Так что я не стою и не могу стоять в стороне, — сказал он и наполнил рюмки.

Балчев с отвращением взглянул на коньяк, но пересилил себя и взял рюмку.

— Уж не испугались ли вы за свою собственную жизнь? Вы, офицеры, находитесь в большей безопасности, чем мы, гражданские. Меня запросто могут убить. В последнее время я, правда, стал носить оружие. — Христакиев достал из кармана синевато-черный пистолет. — Что поделаешь, государство должно быть вооружено. За ваше здоровье и за хорошее настроение сегодня вечером! — Он отпил немного из рюмки и снова откинулся на спинку стула. «Не силен, потому что глуп», — промелькнуло у него в голове.

— О своей жизни я даже не задумывался… Но моя офицерская честь, господин прокурор. Понимаете…

Сентябрьское солнце бросало в кабинет сноп косых красноватых лучей, и на серых, грязных обоях образовалось светлое пятно; вскоре оно уменьшилось и переместилось к закопченному потолку. Кто-то прошел по коридору, и пол заскрипел.

— Вам известно, когда и как евреи создали свое первое государство? — спросил вдруг Христакиев, выпуская колечки дыма и глядя, как они тают над его головой. — Об этом говорится и в Библии, во второй Книге Моисея, в так называемом «Исходе», когда евреи бежали через пустыню из Египта. Вот тут у меня Библия — я часто перечитываю из нее отдельные главы. Произошло это после того, как бог дал Моисею скрижали с десятью заповедями. Моисей задержался на несколько дней на горе Синайской. Там бог дал ему разные указания относительно общественного порядка и обрядов. Вернувшись в стан евреев, он увидел, что те соорудили золотого истукана и поклоняются ему. Тогда Моисей собрал сыновей Левия (они были вооружены и представляли войско) и приказал им пройти от шатра к шатру через весь стан в одну и в другую сторону и каждому убить брата своего и друга своего. В тот день, говорится в Библии, народ потерял убитыми три тысячи человек… Представляете себе, Моисей только что держал в руках скрижали с заповедью: «Не убий!», а приказал убивать. Без этой решительной меры еврейский народ разложился бы и исчез с лица земли. Прочтите эту главу, кажется, это тридцать вторая, и соседние главы. Узнаете немало интересного.

Балчев взглянул на него с изумлением. В глазах Христакиева была насмешка — тот понял, что происходит сейчас в его душе, но вместе с шутливостью уловил в них и скрытую тоску.

— Дело не только в совести, господин прокурор. Я дома стал, знаете ли, чужим человеком, как это говорится… да, чужим человеком. Все-таки… безобразие!

Христакиев озабоченно постучал указательным пальцем по столу.

— Настоящие мужчины, дорогой ротмистр, убийцы, они убивают раз и навсегда. Мир полон сопляков, которые стоят в стороне и критикуют с позиций десяти заповедей господних. Эти сопляки для того и существуют. а нам, тем, которые оберегают их покой и блага, предстоит жариться в аду… Сегодня вечером я думаю сказать господам офицерам несколько слов на эту тему, в частности о мятежах и об этом народе. Как я понимаю, там атмосфера будет довольно интимная… Итак, вам не спится, вы живете отчужденно в вашей семье… вас мучит совесть? — продолжал он, покачиваясь на стуле. — Да и на меня сердитесь, наверное, потому что поощрил вас тогда. Идея-то назрела в вас, не забывайте этого… Ну, ладно, пошлем государственные дела ко всем чертям и отправимся в монастырь. Убийство и эксплуатация, ротмистр, — основные функции жизни, так написал в своей тетрадке тот самый Кондарев, которого вчера вы изловили у кошары. Не поддавайтесь самовнушению, воображаемым призракам, они не должны отравлять вам душу. Я вам порекомендую одно верное средство против этого. Говорите с ними дерзко, спорьте, смейтесь над ними! Пусть это вас забавляет. Ну чем не бесплатный Шекспир, ротмистр! Вы смотрели «Макбета»? Да?.. Люди ходят в театр смотреть такие трагедии, потому что все они — потенциальные убийцы, а чтобы спастись от искушения убивать, хотят убедиться, что существует возмездие… Я почти не бываю в театре, потому что развлекаюсь сам.

Христакиев бросил быстрый, иронический взгляд на Балчева. Ротмистр опустил голову.

— Вы весьма начитанны, господин прокурор. Я, должен признаться, читал мало, — сказал он. Придется читать, черт побери. Попытаюсь на днях почитать Библию, то место, где говорится про Моисея… Скверно, что я перестаю верить в народ. Никакими мерами невозможно устрашить его… Ничего не поможет. — Балчев вздохнул и опрокинул рюмку.

«И он, со своим глупым умишком кавалериста, стал сомневаться в том же, в чем и я», — подумал Христакиев.

— Если мы не сумеем спасти Болгарию, никому уже ее не спасти. Но отчаиваться рано. Выше голову! Не к лицу вам, воину, вешать нос. Европа, ротмистр, не оставит нас. — Христакиев закурил сигарету и выпустил несколько клубочков дыма. — Я вас пригласил, чтобы попросить еще об одной услуге. Пустяк, но вы будете удивлены. Впрочем, благодарю вас за того юнца…

— Мне совершенно непонятно, почему вы так настаивали. Он ведь действительно принимал участие в мятеже. Разъезжал с реквизиционной командой и конфисковывал продовольствие. Я простил его только ради вас, правда, отлупил как следует…

— Этот юнец — весьма интересная личность, дорогой ротмистр. Он поэт, а поэтам свойственны увлечения — и хорошие и дурные. В нем есть нечто такое, без чего немыслимо осуществить ни одно дело, — неопределенно ответил Христакиев. — Поэты — это ведь тихо помешанные, им надо прощать, их надо почитать, ведь у турок существует такой обычай — почитать помешанных. Вы не совершили ошибки, будьте спокойны… Теперь я хочу встретиться с Кондаревым, просто из любопытства, чтоб посмотреть, как он выглядит сейчас, этот человек. Мы с ним старые знакомые, и нам предстоит свести кое-какие личные счеты. Это очень сложное и сугубо личное дело, назовите его, если угодно, моей прихотью. Перед тем как вы пришли, я разговаривал с военным следователем. Он отказался устроить мне встречу, о которой я просил.

Балчев взглянул на него недоверчиво.

— Как вы можете интересоваться этим типом? Он главный зачинщик мятежа. Петр Янков был против, вчера он мне в этом признался. У него есть свидетели, все подтверждают это.

— Не беспокойтесь, за К он да рева ходатайствовать я не стану. Просто прошу вас распорядиться привести его в какую-нибудь комнату, где бы я мог поговорить с ним совершенно свободно, в особой обстановке. А в какой именно — я вам скажу, вы сами увидите. Против него заведено дело об убийстве ^одного сельского кмета, нашего человека. Надо прекратить следствие.

— В таком случае это стоит сделать сегодня вечером, потому что завтра уже будет поздно.

— Хорошо. В котором часу мне прибыть в казармы? Банкет состоится в восемь тридцать.

— Приезжайте до восьми. Я буду там. Но полковник не должен об этом знать. Уж слишком он любит во все вмешиваться…

— Тогда возьмем фаэтон и поедем вместе. А оттуда вместе же на банкет. — Христакиев поднялся, и стул стукнулся ножками об пол. — Ну, благодарю вас, дорогой Балчев. Сейчас половина седьмого. Давайте прогуляемся — может, у вас и настроение исправится. Потом я зайду домой переодеться.

Христакиев убрал бутылку и запер шкафчик на ключ. Потом надел серую касторовую шляпу и под руку с Балчевым вышел на главную улицу.

38
«Отравили источники, теперь горечь будем пить», — думал Христакиев по пути домой, расставшись с Балчевым. Они договорились во всех подробностях о предстоящей встрече. Балчев обещал привести ему Кондарева в какую-нибудь свободную комнату кавалерийских казарм, где Христакиев рассчитывал поговорить с ним.

Предлог — прекращение следствия — был несостоятельным. Это дело судебного следователя, да и есть ли вообще в этом смысл? Нынешней ночью или самое позднее — завтра Кондарева должны расстрелять. Зачем понадобилось ему встречаться с несчастным? Он говорил себе, что глупо и недостойно мучить его: могло показаться, что он злорадствует. Но вопреки всем разумным доводам он не мог устоять перед искушением. Надо узнать духовный механизм этих людей, понять, откуда у них берется сила, дерзость. С того дня как прочел дневник Кондарева, Христакиев вообразил, что хорошо его знает, и все же после двух разговоров снова убедился, что во многих отношениях Кондарев остался для него загадкой. Вот что толкало его на эту встречу. «Очень любопытно увидеть, как выглядит и как держится он сейчас. Разговор будет интересным и последним», — решил он, когда пришел домой, чтобы надеть черный костюм.

Он велел жене не ждать его к ужину, нанял извозчика и отправился за Балчевым, которого оставил в клубе. Когда ротмистр сел и фаэтон тронулся, Христакиев снова стал колебаться. «Неужели меня толкает туда просто злоба?» Таких плебейских чувств он не допускал в себе и не желал допускать. «Все равно, поздно уже», — решил он и снова принялся объяснять ротмистру, как должна пройти встреча с К он д а ревы м.

— Есть такая комната, она чуть побольше других и расположена на отшибе. Не знаю только, не занял ли ее уже какой-нибудь следователь. В общем, найдем то, что вы хотите, — обещал Балчев.

Извозчик зажег оба фонаря. Фаэтон скрипел, шины шуршали по мостовой. Город рано готовился ко сну. Кино было закрыто, с наступлением полицейского часа улицы быстро, как-то сразу пустели.

По шоссе тянулась вереница женщин, детей и мужчин, которые возвращались от казарм, — они относили еду или одежду арестованным. В зеленоватом свете фонарей время от времени мелькало какое-нибудь бледное лицо с тяжелым, полным ненависти взглядом и тут же исчезало позади в облаке пыли. Христакиев посматривал озабоченно и враждебно на темные фигуры.

— Все свидания надо прекратить. Это агитация против нас. Хотя бы назначили какой-то определенный день, — сердито сказал он.

— Торчат до самой темноты, что поделаешь! Часовые гонят их, но это не помогает, — откликнулся Балчев.

Христакиев замолчал. То представление о народе, которое сложилось в его сознании с тех пор, как он стал прокурором, снова подтверждалось. Этот народ ненавидит свое государство. Он — анархист и бунтовщик. Душа у него разбойничья, кровь черная. Для него богомилы — гордость, цареубийцы — национальные герои. Народ-мученик с сомнительной славой… Умирает не моргнув глазом, даже с каким-то наслаждением. Сто двадцать лет византийского рабства и пятьсот турецкого против семи веков свободной жизни… Не можем мы вечно гнаться за Европой, это не под силу нам, не можем ее принять, не можем оформиться как нация. Тогда остается одно — разрушать. Раз не умеем строить, будем разрушать! Даже Балчев понял это, ротмистр, расстреливающий по ночам за городом нынешних богомилов со словами: «Не создал еще государства, а уже принялся крушить его!» Христакиев вспомнил свои прежние мысли на сей счет. Он исповедовался в них только перед самим собой, разумеется. Всего полчаса назад, когда он одевался перед зеркалом и думал о встрече с Кондаревым, он опять предавался им. У него была, так сказать, двойная бухгалтерия: одна графа — думы о государстве, другая — объяснение явлений для себя.

— Подождите минутку, — сказал Балчев, когда они вошли во двор казармы. Извозчик остался ждать за воротами.

Ротмистр уверенно зашагал к караульному помещению и через пять минут повел Христакиева на верхний этаж. Они прошли по длинному пустому коридору, шаги их гулко отдавались» как на хорах в церкви; затем Балчев открыл дверь какой-то комнаты и пригласил прокурора войти.

— Сейчас сюда принесут лампу. Давайте взглянем, есть ли тут стулья, — сказал он, светя электрическим фонариком.

Комната была большая, с голыми стенами. Посередине — стол, покрытый грязным картоном. У стола — три стула.

— Ну как, нравится?

— Сойдет.

Христакиев вдруг почувствовал, что начинает волноваться. Он закурил, дожидаясь, пока принесут лампу. Принес ее солдат и повесил на гвоздь, вбитый в стену.

_ Когда гарнизон был в полном составе, в этой комнате жили офицеры, — объяснил Балчев. — Я прикажу принести сюда ужин из столовой и две бутылки — вино и коньяк, так? Для чего вы устраиваете этот спектакль? В вашем распоряжении самое большее — час, иначе мы опоздаем. Мне зайти за вами?

— Заходите.

Балчев и солдат вышли, и Христакиев остался один. В большой пустой комнате с высоким потолком он слышал собственное дыхание. Снизу, где находились заключенные, доносился глухой шум. Постовые лениво шаркали сапогами. На плацу горели фонари. Из окна виднелось ярко освещенное помещение штаба.

Прокурор расхаживал по комнате, беспокойно вглядывался в запыленное окно, обдумывал предстоящий разговор. Как его начать, с чего? С обещания помочь, с того, что ему сохранят жизнь… Надо его искусить, раздавить духовно, он должен размякнуть… Все зависит от того, в каком состоянии он сейчас…

Христакиев расставил стулья и перевернул на другую сторону исцарапанный, выгоревший картон. Стол стал выглядеть приличнее. Жаль, что все здесь голо, пахнет старыми шинелями, сапогами, пылью. Будь обстановка попристойней, лучше было бы… Он продолжал нервно ходить по комнате, поглядывая на часы, представлял себе, как все произойдет… Вот Кондарева выводят, и в первый момент он думает, что его ведут на расстрел. Но он знает, что это делается после полуночи, не сейчас. Значит, его ведут к военному следователю… «Он удивится, увидев меня. Надо будет дать ему время опомниться… Ах, как все это глупо! Почему я поддался этой блажи?»

Он услышал шаги, стук подкованных сапог и понял, что ведут Кондарева. Они с Балчевым договорились, что его не станут связывать. Солдаты останутся за дверью. Стукнула какая-то доска, голос чей-то спросил:

— Сюда, что ли, или в другую?

— Вон туда, где светится под дверью. Ступай, пошевеливайся, тезка!

Шаги остановились у двери.

Мучительно стараясь выглядеть спокойным и придать себе деловой вид, Христакиев почувствовал, как судорога свела икру на левой ноге.

Дверь толкнули резко, и она широко распахнулась, заржавевшие петли взвизгнули. В первый момент никто не вошел, словно тот, кому надо было войти, ждал, когда его втолкнут. Потом появился небритый, с запавшими щеками и отекшими глазами молодой человек, мрачный, в серой порванной кепке, в зеленоватой куртке, сшитой из военной шинели, в царвулях и черных грубошерстных галифе, один из тех, что теперь полнили помещения казармы, — полукрестьянин, полугорожанин, бывший сельский учитель или портной, занимавшийся самообразованием дома и в коммунистическом клубе, в общем, из той породы людей, которую Христакиев терперь не мог и которая представлялась ему отбросами болгарской полуинтеллигенции. У вошедшего была грязная повязка над левым глазом. Она проходила косо через лоб под задранную кверху кепку и оставляла другой, здоровый глаз в тени. По этой повязке Христакиев понял, что перед ним Кондарев. В первую минуту он испытал разочарование, но тотчас же ему показалось, что Кондарев вошел не один. С ним как бы вошли взбунтовавшиеся в семнадцатом году на фронте солдаты, которых он, Христакиев, судил как член военно-полевого суда, арестованные крестьяне, городская беднота Кале — весь оборванный, беспокойный, бунтарский люд из предместий всех городов, всех местечек и сел разъединенной, обреченной на жалкое существование Болгарии с тысячами крохотных наделов, с межами и раздельными бороздами, изрезавшими ее неспокойную землю. Ему хотелось позвать солдат, которые из любопытства заглядывали в дверь, и сказать им: «Уведите: это не он!» — но недоставало сил это сделать, и Александр стоял за столом в своем черном официальном костюме, выбритый, элегантный, пахнущий одеколоном, и улыбался, сам того не сознавая.

Кондарев задержался на пороге, потом сделал шаг, чтобы солдат мог закрыть дверь. Лампа осветила его, он узнал Христакиева, но ничем не выдал своего волнения. Стоял спокойно, ко всему безразличный, как стоял бы перед незнакомым человеком, и его здоровый глаз смотрел как-то на все сразу, словно охватывал взглядом всю комнату, в которой Христакиев был не более чем вещь.

— Вы видите меня? — спросил Христакиев. В пустой комнате слова его раздались с громким резонансом, и, казалось, их произнес кто-то другой.

Ему ответил охрипший, но уверенный голос:

— Вижу.

— Не знаю, в состоянии ли вы понять…

— Вы будете меня допрашивать?

— Нет, сейчас не буду… Раз вы в таком состоянии, лучше попозже. Садитесь, пожалуйста, вот стул. Хотите сигарету?

Глаз, который продолжал видеть все, не сосредоточиваясь ни на чем определенном, жадно остановился на открытой коробке с дорогими сигаретами и с трудом оторвался от нее.

— Нет. Я уже курил.

Кондарев сел.

— Похоже, что глаз у вас болит, но душа жива… то есть сознание, я хотел сказать… Вы не сожалеете?

«В таком состоянии человек хочет разговаривать только с самим собой, а все остальное его раздражает. Он меня презирает», — подумал Христакиев.

— Да и незачем! Вас ждет пожизненное заключение. В тюрьме вы будете вместе с вашими товарищами, там дождетесь амнистии. Из ста осужденных только один умирает — примерно через десять лет все выходят.

— Я знаю, что меня ждет.

— Вы говорите так из гордости… Ночью вас отправят в больницу. — Христакиев продолжал стоять. Их разделял стол. Прокурор внимательно вглядывался в заросшее лицо Кондарева, единственный глаз которого смотрел на него спокойно и уверенно.

— Вы смотрите на меня из какого-то другого, возвышенного мира. Подготовились, да? Напрасно. Я пробовал когда-то увести вас с этого пути, рассчитывал на вашу интеллигентность… Теперь вы меня поставили перед очень трудной задачей. Но все же надежда спасти вас еще не утрачена. А может, вы не примете от меня никакой помощи?

Бровь Кондарева приподнялась, глаз слегка сощурился, как будто собирался подмигнуть. Потом в нем вспыхнул огонек, и взгляд стал пронзительным и жестким. Христакиеву показалось, что взгляд этот проник прямо туда, где он скрывал свои мысли. «Тон надо сменить, иначе он поймет и я ничего не добьюсь», — подумал он.

— Я пришел сюда не из любопытства, а чтобы сделать для вас все, что можно. Вы спросите, с какой стати я стал заботиться о вашем спасении. Я отвечу вам откровенно: у нас с вами когда-то были общие взгляды, но различные цели. Я даже вообразил было, что вы можете быть моим интеллектуальным другом, не говорю единомышленником — это слово здесь неуместно. Вы, однако, отказались, назвали меня провокатором… Вы встали в один ряд с теми, кого, несомненно, презираете, как я презираю буржуазию, вы ушли к толпе, вместо того чтобы быть с избранными. В этом, конечно, ваша ошибка, — Христакиев принялся расхаживать вдоль стола, чтобы уйти от взгляда Кондарева. — И знаете, что вас соблазнило? — продолжал он. — Таинственность и дерзость революционной идеи, которая сейчас вылилась в глупый мятеж. Человека, который хочет мыслить понятиями, лежащими по ту сторону добра и зла, не может не искушать именно эта таинственность идеи. Таинственность вообще присуща всякой игре в жизни — любопытно увидеть, что в конце концов получится из нашей идеи!.. Не знаю, верили ли вы искренне в классовую борьбу, ежели отказываетесь от всех благ во имя блага других, исключительно для того, чтобы убедиться, что ваша идея осуществима. Там, в вашей тетрадочке, есть еще одна мысль, которая тоже весьма показательна и интересна. Вы писали, что человеку необходимо отказаться от обожания собственных законов и нравственных норм, чтобы ему стало понятно, что он свободен и что эта свобода — страшная. Я вас понимаю и полностью с вами согласен. Такая свобода действительно страшна — черт знает, куда она ведет. Может, к самому черному рабству… — Вертя на среднем пальце массивный золотой перстень со сверкающим рубином, Христакиев вдруг умолк и поглядел на Кондарева.

Кондарев смотрел на стену, и по его измученному лицу было видно, что слушает он с досадой.

— Возможно, вы сейчас не в состоянии меня понять? Наверное, с моей стороны глупо занимать вас философским пустословием. Но я хочу, чтоб вам стало ясно, почему попали сюда.

На губах Кондарева появилось нечто похожее на усмешку или скорее гримасу скуки. Христакиев внимательно следил за ним.

— Вы скажете: я здесь не один, здесь — народ. Да, верно, не спорю. Но народ этот едва ли понимает, что он творит. Он перенес столько страданий в рабстве и набрался весьма своеобразной мудрости, когда насиловали мать, сестру или жену его, когда резали его отца, когда он унижался перед своим турецким господином или ходил за его конем… Тогда он набрался эзоповой мудрости, и в том подлом, униженном бытии все ценности, кроме материальных, превращались в его голове в кашу… Существует ли закон — нет! Есть ли справедливость — нет! Мы все трудовые люди, черные, жалкие, мы все равны, но это не мешает нам быть умными, умнее этой прогнившей Европы, за которой нам надо гнаться и которая чужда нашей рабской, сермяжной мудрости. Вот откуда бунтарский инстинкт отрицания и разрушения. Почему бы тогда болгарскому бунтарю не занять своего места в мировой истории? Почему таким, как мы, не заняться проблемами мировой политики? — Христакиев улыбнулся. — Похоже, вам все это наскучило, — сказал он.

— Вы говорите с самим собой.

— Возможно. Я сказал, что буду с вами совершенно откровенным. Солдаты за дверью — даже если они и слышат — все равно ничего не поймут.

В коридоре раздались шаги, и в дверь постучали.

— Войдите! — сказал Христакиев.

Вошел солдат с подносом, на котором стояли две тарелки с жарким, бутылки и бокалы.

— Я сам не ужинал и заказал это в офицерской столовой. Не стану вас заставлять, но будет глупо, если вы откажетесь. Это единственный шанс поесть по-человечески, — пояснил Христакиев, когда солдат, поставив поднос на стол, вышел.

Кондарев отвернулся и даже не взглянул на поднос.

— Я понимаю, когда так болит глаз… но попробуйте. Жаркое приготовлено отлично и не отравлено. Могу попробовать — выбирайте тарелку! — Христакиев сел, взял в руки вилку и нож и приготовился есть.

— Яд — это вы сами. Я не голоден.

— Хотите оставаться начеку?

— Да, хочу!

— Смешно! Боитесь, что, наевшись, станете податливы к соблазнам жизни и падете духом. Какой же вы отъявленный аскет! Или не хотите принять это от меня?

— Перед тем как меня привели сюда, я ел.

— Тогда хотя бы выпейте коньяку или вина. Это облегчает боль.

— Я вас слушаю.

Христакиев налил себе вина и выпил его одним духом. Он чувствовал, что теряется. Нет, не получилось тог©, чего он ожидал. С ужином — явная промашка. Возможно, Кондарев действительно не голоден, ведь их все же кормят… «Но чем он жив, о чем думает? Неужели он знает нечто такое, чего не знаю я? Что это, что? Или у меня о нем неверные, ошибочные представления? Он горит как свеча, перед тем как погаснуть, и ждет… Нигилизм этому причина? — Свысока презирает жизнь и смерть и воображает, что это есть величие? Но ведь он никогда не признавал существования духа и давно отказался от подобных глупостей!..»

Христакиев отрезал кусочек жаркого, положил в рот и стал аппетитно жевать, хотя сознавал, что это нелепо. Кондарев по-прежнему глядел на стену, где висела лампа.

— Да, путь, который вы прошли, привел вас к трагедии. А ведь я вас вовремя предупреждал, помните, в больничной палате?.. Ну, выпейте по крайней мере вина! Оно вас взбодрит. Даже сам Иисус на кресте пожелал выпить, а вы не хотите.

— Хорошо. Налейте, я выпью!

Христакиев сразу же налил в пустой бокал, стоявший на подносе.

— Столько кровушки пролили, нужно выпить, — сказал он, когда Кондарев пил. — Вы что же, думаете, я не понимаю смысла вашего восстания? Каждому простому человеку ясно, что это безумие. Но для людей поумнее — нечто иное! Знаю я, чего стоит нам эта кровь. За последние войны пало триста тысяч болгар, теперь самое большее тысяч пять-шесть, но эта, теперешняя потеря куда страшнее той. Вы хотели утопить нас в крови, и, пожалуй, вам это в какой-то мере удалось. Взяли крестьян, которых оставили девятого июня, и вместе со всей партией бросили их в огонь. Дороговато, но того стоит! — Стесняясь есть один и сознавая, что из этой игры ничего не получится, Христакиев снова наполнил свой бокал вином и выпил. «Не надо было встречаться. Он молчит и издевается надо мной. Все это — глупее глупого…» — Все то время, как вы находитесь на нелегальном положении, и раньше — с того дня, как мы познакомились, — я часто думал о вас. Вы оказались гораздо более жестокосердным, нежели я, реакционер. Вы увлекли за собой тысячи людей, послали их на муки и смерть. Ваша идея пошла дальше… — сказал он.

Кондарев шевельнул бровью. Из-под грязной повязки глаз его глядел на Христакиева с презрением и насмешкой. Он сказал:

— Народ знает, ради чего восстал. Даже такой простой вещи вы не понимаете, а беретесь философствовать об этом. Когда-то я хотел вас убить. Это была бы ошибка. Вы нужны, чтобы продолжить наше дело.


Христакиев поднялся из-за стола. Вытерев губы белоснежным платком, он отошел назад.

— А, вы все еще ненавидите меня? В вашем состоянии, мне кажется, этого не стоит делать. Торжественность и величие исчезнут…

Подбородок у Кондарева задрожал, из-под повязки сверкнул глаз:

— Всегда, когда я думал о вас или встречал где-нибудь, меня охватывало чувство отвращения. Я видел в вас что-то близкое мне самому, но прошедшее, как болезнь, что-то мучительно глупое и низкое. Я поборол в себе вас. Перестаньте воображать, что вы меня знаете. Хотели поиздеваться надо мной, а издеваетесь над собой. — Кондареву было трудно говорить; кадык у него все время двигался, он словно задыхался. — Ваши разглагольствования — не что иное, как самооправдание, все это — из арсенала вашего класса. Они насквозь фальшивы и не могут быть иными.

Христакиев почувствовал, что у него кружится голова. Он покачнулся, словно перемещая тяжесть тела, и вдруг взорвался:

— Народ не понимает, куда вы его ведете. Вы рождены плебеем… с чардафонцами… вы как они! Да, в этом ваша сила и ваша гибель!

Кондарев встал и поглядел на дверь, за которой ждали солдаты.

— У вас есть что сказать мне по части следствия или чего-либо еще? Я предпочитаю быть со своими товарищами, а не с вами, — сказал он и поправил повязку.

— Не уходите, еще не поздно! — воскликнул Христакиев.

— Для чего?

— Чтобы остаться в живых! Я могу вас спасти. Я действительно сделаю все, чтобы вас спасти. Слушайте, этой ночью вас расстреляют, вы понимаете? Подпишите это! Временно, пусть даже неискренне, временно… Я не хочу вас потерять, мне жаль вас. Клянусь, я вас спасу! Все сделаю, чтоб спасти! Вас отправят в больницу, потом в тюрьму. Подумайте! — крикнул он, размахивая какой-то бумагой, которую вытащил из кармана пиджака, и дрожа всем телом. Он понимал, что смешон, что у него начинается приступ неврастении, но уже не мог остановиться. Для чего ему понадобилось спасать человека, который его ненавидит, который был его врагом и остался бы таким навсегда? Зачем? Что толкало его на подобную глупость и как мог он его спасти? Это едва ли было возможно… «Спектакль провалился. Ах, как постыдно провалился! Он что-то знает, и я должен выведать это у него», — лихорадочно вертелось в голове Христакиева.

— Подумайте, прошу вас в последний раз!

— Убирайся прочь, обезьяна! Дай мне выйти! — Кондарев подошел к двери и взялся за ручку.

Христакиев издал глухой стон и вдруг залился мелким нервным смехом.

— Уведите его! Часовой, уведите его и скажите ротмистру, пусть придет, — крикнул он и сам отворил дверь.

Кондарев вышел. Солдаты повели его по темному коридору. Тот, что шел позади него, зажег электрический фонарик, пристегнутый к поясу.

— Прощайте! — крикнул Христакиев с порога, глядя вслед удаляющемуся Кондареву, спина которого мелькала меж штыков. — До свидания на том свете!

Он вернулся в комнату, захлопнул дверь и жадно выпил еще бокал вина. Его охватило бешенство, хотелось буйствовать, браниться, плевать в лица всем, и даже вдруг пришла в голову мысль о самоубийстве. Но он овладел собой, опустился на стул и тупо уставился в нетронутое блюдо и недопитый бокал… То, что он безумно ненавидел и что всегда вызывало в нем беспредельную злобу, теперь уже был не Кондарев, а все ненавистное стадо лапотников. Тех самых лапотников, которых надо было обвинять, и он обвинял их все это лето, бунтарский сброд… И он начал мысленно готовить речь. Она вдохновит тех пятерых, которые после полуночи расстреливают перед выкопанными днем у реки рвами. Они напьются на банкете и придут сюда, чтобы покончить с Кондаревым. У того не будет времени рассказывать, как прокурор просил его и что ему говорил, а на том свете некому будет его слушать… Эта речь должна прозвучать как гром, блеснуть как молния и открыть глаза офицерам, внушить им новые мысли и понимание своей роли в обществе, чтобы уберечь от позиции нейтралитета. Эта речь должна дать им ясное представление о новом государстве и новом обществе, чья сила и единство устоят перед бунтарскими силами народа. Государство должно стать авторитарным, с ничем не ограниченной властью, управляемым группой избранных, которые не остановятся ни перед чем и будут управлять уверенно, твердой рукой. Они не должны ничего упускать из виду. Должны уметь скрывать страшные истины и держать в повиновении и тупой покорности всех…

Сам он должен стать одним из вожаков, одним из дирижеров этого оркестра… Европа не оставит их. Европа очнется и стряхнет с себя усыпляющий христианский гуманизм, чтобы сохранить наследие веков…

В эти минуты Кондарев спускался по лестнице. Шел нарочито медленно, чтобы надышаться чистым вечерним воздухом, и, возможно, солдаты понимали это, потому что не торопили его… Прошлое, с тенями мертвых товарищей, к которым и сам он должен скоро уйти, с памятью о живых, казалось осязаемым, и он нес его на плечах, радостно, с трогательной уверенностью вглядываясь в сияние грядущей победы… Выйдя в коридор, он сразу же забыл о Христакиеве. Он думал о том светлом часе, когда лунной ночью в тени леса шел в Горни-Извор, об озарении, сбросившем пелену с глаз его и навеки связавшем его с народом. Именно тогда осознал он не только свое кровное родство с простыми крестьянами, но и великое братство между людьми вообще, без которого невозможно было осуществить дело партии. Он слышал голос сестры, которая сегодня днем звала его за оградой: «Братик, покажись, чтоб мы видели, что ты жив», — видел Грынчарова, перебирающегося через овраг в вековом лесу у кошары, Стояна Радковского, мертвого Петко-Шопа, застреленного у полустанка, видел крестьян, с которыми бежал от погони. Казалось, вся жизнь его неслась мимо, как поток, шумя и унося мутные волны, чтобы поскорее очиститься. В потоке этом он видел и полные одиночества бессонные ночи в своей комнатке в Кале, с осаждавшими его путаными мыслями, и солдат, схвативших его путаными мыслями, и солдат, схвативших его в лесу, которые пожалели его, дали поесть и перевязали, и тех, которые позже, в повозке,сняли с него хорошие сапоги и обули в царвули. Уже одна только мысль, что он возвращается к своим товарищам, согрела его, наполнила ощущением душевной чистоты и спокойствием. Он испытывал потребность думать о них и ни о чем больше не сожалел. «Да, они — моя сила, и пусть будут они моей гибелью, — сказал он себе, держась за перила. — Я — кончаю свой путь, а они и другие, которые придут, победят».

Прежде чем часовой открыл перед ним дверь, Кондарев еще раз вгляделся в глубокое бархатно-синее небо с редкими, уже осенними звездами. «Я увижу его еще раз», — подумал он.

1 октября 1950 г.-5 мая 1964 г.

Примечания

1

Дружбашские власти — от «дружба», низовая политическая организация Болгарского земледельческого народного союза (БЗНС), крестьянской политической партии, возглавляемой Александром Стамболийским. В 1919–1923 гг. — правящая партия.

(обратно)

2

Бай — уважительное обращение к старшему.

(обратно)

3

Речь идет о комассации, плане землеустроительных мероприятий, предусматривающем укрупнение сельскохозяйственных угодий. Комассация — одна из важнейших, задуманных правительством БЗНС реформ, однако принятый в 1921 г. закон практически ие был осуществлен.

(обратно)

4

Шаяк — грубое домотканое сукно.

(обратно)

5

то есть «Димитр Юрланов Жупунов». Станев не только очень точно описал дом одного из самых богатых торговцев г. Елены, но и сохранил, чуть изменив, его имя и фамилию.

(обратно)

6

Миндер — широкая пристенная лавка, обычно застилавшаяся ковром или чергой.

(обратно)

7

«Мир» — одна из самых влиятельных буржуазных газет Болгарии (1894–1944). До 1920 г. — орган Народной партии. В 1920–1923 гг. — орган Объединенной народно-прогрессивной партии, образованной в 1920 г. в результате слияния Народной и Прогрессивно — либеральной партий в целях борьбы против БЗНС и растущего влияния коммунистов.

(обратно)

8

Имеется в виду принятый в июне 1920 г. закон «О налоге на личное имущество». Четвертая статья была направлена против спекулянтов.

(обратно)

9

Речь идет о подавлении Владайского солдатского восстания в конце сентября 1918 г.

(обратно)

10

20 тысяч солдат бывшей врангелевской армии, которую правительство Стамболийского под давлением Антанты согласилось разместить на территории Болгарии. В 1921–1922 гг. реакция подготовила заговор, надеясь с помощью врангелевцев свергнуть правительство БЗНС Болгарским коммунистам удалось его своевременно раскрыть, добиться высылки наиболее скомпромс тировавших себя белых офицеров и развернуть широкую кампанию за добровольное возвращение в Советскую Россию рядовых врангелевцев.

(обратно)

11

Македонские националисты. — Имеется в виду террористическая организация, которую всячески поддерживали реакционные буржуазные круги Болгарии.

(обратно)

12

Имеются в виду силы, на которые главным образом опиралась болгарская реакция в борьбе против правительства БЗНС.

(обратно)

13

Лига (Военная лига. Военный союз) — полуконспиративная военная организация, основанная в сентябре 1919 г одна из первых фашистских организаций в Болгарии, ядро которой составил так называемый Союз офицеров и унтер-офицеров запаса. В 1919–1923 гг. Лига создала целую сеть подпольных групп, охватившую все гарнизоны страны, и стала ударной силой буржуазии в ее борьбе против БЗНС, завершившейся военно-фашистским переворотом 9 июня 1923 г. Под руководством Лиги были разгромлены Июньское и Сентябрьское антифашистские восстания 1923 г., а в 1925 г. она стала основной силой белого терроре, жертвой которого пали лучшие представители революционного движения и прогрессивной интеллигенции.

(обратно)

14

«Слово» — реакционная газета, созданная и финансируемая банковскими кругами в апреле 1922 г. для борьбы против власти земледельцев. Орган конспиративной профашистской организации «Народный сговор», возникшей в марте 1922 г. с целью свержения правительства БЗНС.

(обратно)

15

Закон о трудовой поземельной собственности (1921) — определял основные положения аграрной реформы правительства Стамболийского, направленной против крупных землевладельцев. Предусматривал существенное ограничение земельных угодий, запрещал использование наемного труда. Сопротивление реакции, в том числе правых элементов, в рядах БЗНС помешало последовательному проведению в жизнь реформы.

(обратно)

16

Закон о налоге на недвижимое имущество. — Речь идет о законопроекте, внесенном в Народное собрание в 1921 г. и вызвавшем настолько яростное сопротивление буржуазных делегатов, что правительству так и не удалось провести его в жизнь.

(обратно)

17

Буров Атанас (1875–1954) — буржуазный политический деятель, один из лидеров Народно-прогрессивной партии и Конституционного блока — коалиции основных буржуазных партий: Народно-прогрессивной, Демократической и Радикально-демократической, образованной в 1922 г. для борьбы с правительством БЗНС.

(обратно)

18

Историческая необходимость союза между земледельцами и коммунистами категорически отвергалась руководством БЗНС и недостаточно ясно понималась коммунистами. Разобщенность действий сделала возможным военно — фашистский переворот 9 июня 1923 г. и разгром последовавшего за ним Июньского восстания. Лишь к сентябрю 1923 г. создается Единый фронт, обеспечивший единство действий коммунистов и левых земледельцев в Сентябрьском восстании 1923 г.

(обратно)

19

в единении сила (фр.).

(обратно)

20

Meлье Жан (1664–1729) — французский утопический социалист и философ-материалист. В обнаруженном после его смерти и опубликованном в 1762 г. Вольтером «Завещании» Мелье выступал против эксплуатации человека человеком, религии. Провозглашая равенство всех людей, рабское состояние и бессилие народа объяснял его невежеством и разобщенностью.

(обратно)

21

Так соединяйтесь же, народы! (фр.)

(обратно)

22

популярная сатирическая газета, отражавшая происходившие в стране и в мире события в карикатурах.

(обратно)

23

Тамбура — народный струнный инструмент, разновидность мандолины.

(обратно)

24

Гуделка — народный однострунный или двухструнный смычковый инструмент.

(обратно)

25

Уайльд Оскар (1854–1900) — английский писатель и драматург. В поэме «Баллада Редингской тюрьмы» (1898) с большой силой переданы увиденные глазами поэта переживания человека, приговоренного к смерти.

(обратно)

26

дословный перевод отрывка из стихотворения Уайльда «Theorciikos» («Теоретик»).

(обратно)

27

Славейков Пенно (1866–1912) — болгарский поэт. Кондарев имеет в виду его нравственно-философские поэмы, проникнутые эстетско-индивидуалистическими настроениями.

(обратно)

28

Бёклин Арнольд (1827–1901) — швейцарский художник» модернист, сочетавший в своих произведениях вычурную символику с натуралистической достоверностью.

(обратно)

29

Негри Ада (1870–1945) — итальянская поэтесса. Ее лирика посвящена «вечно женской» теме и проникнута протестом против буржуазных семейных установлений.

(обратно)

30

Спиноза Барух (Бенедикт, 1632–1677) — нидерландский философ-материалист. Положение о свободе человека в рамках необходимости — одно из основных в его учении.

(обратно)

31

Имеются в виду взгляды Г. В. Плеханова, выраженные в его книге «К вопросу о роли личности в истории» (1898).

(обратно)

32

Имеется в виду «Символ веры болгарской коммуны», написанный Христо Ботевым в 1871 г. под влиянием событий Парижской коммуны. Долгие гады был своего рада манифестом болгарских революционеров.

(обратно)

33

каждый за себя, каждый сам по себе (фр).

(обратно)

34

Пшибышевский Станислав (1868–1927) — польский писатель, чрезвычайно популярный в начале XX в. В его произведениях отражены взгляды Ф. Ницше о «сверхчеловеке», стоящем выше добра и зла, исследуются глубинные мотивы человеческой психологии, обычно рассматриваемой как выражение сексуальных стремлений.

(обратно)

35

Лафатер Иоганн Kacmp (1741–1801) — швейцарский писатель и философ, пытавшийся установить связь между духовным обликом человека и строением его черепа.

(обратно)

36

Бюхнеровщина — стремление рассматривать социальные явления как естественные, заложенные в самой природе. По имени Людвига Бюхиера (1824–1899), немецкого врача, естествоиспытателя и философа — вульгарного материалиста.

(обратно)

37

Госпожица — барышня.

(обратно)

38

Вейнингер Отто (1830–1893) — немецкий писатель, автор нашумевшей книги «Пол и характер».

(обратно)

39

Большая деревня — имеется в виду София.

(обратно)

40

строки из стихотворения Д. Дебелянова «Пловдив».

(обратно)

41

Покрывало Майи. — Боги и я индийского ведического пантеона Майя олицетворяла вселенскую тайну, иллюзию.

(обратно)

42

«Homo sapiens» («Человек разумный», 1895–1898) — роман С. Пшибышевского, в котором молитвенно-эротический экстаз сочетается с натуралистическим изображением бытовых деталей.

(обратно)

43

«Сафо» Альфонса Доде (1884) — роман, рисующий нравы парижского полусвета.

(обратно)

44

герои романов К. Гамсуна «Мистерия» (1842), «Паи» (1894), «Виктория» (1898).

(обратно)

45

встречающийся в произведениях Гамсуна романтический сказочный образ, воплощение непостижимого идеала красоты.

(обратно)

46

Преторианцы — в Древнем Риме первоначально — личная охрана полководца, затем императорская гвардия. В переносном смысле — наемные войска, служащие опорой власти, основанной на грубой силе.

(обратно)

47

Франческа Бертини, Густав Сирен, Гарри Пиль — популярные арристы немого кинематографа.

(обратно)

48

Боза — густой шипучий напиток из перебродившего проса.

(обратно)

49

орган БЗНС. Его фактическим основателем и главным редактором до 1923 г. был Александр Стамболийский.

(обратно)

50

Стамболийский сравнивает победу возглавляемой им крестьянской партии с битвой при Вердене (февраль — декабрь 1916 г.), где французской армии ценой колоссальных потерь удалось сдержать натиск германской армии.

(обратно)

51

Жакерия — крестьянская война во Франции (1358), способствовавшая освобождению крестьян от личной зависимости.

(обратно)

52

Стачка девятнадцатого года. — Имеется в виду стачка болгарских железнодорожников и работников связи с дек. 1919 по февр. 1920 г. В борьбе против бастующих значительную роль сыграли вооруженные отряды так называемой «оранжевой гвардии», созданной руководством БЗНС для борьбы не только с силами реакции, но и с революционным рабочим движением.

(обратно)

53

одна из самых популярных революционных песен болгарских рабочих, написанная руководителем Б К П. другом и сподвижником Д. Благоева, Георгием Кирковым (1867–1919).

(обратно)

54

Ючбунар — рабочий квартал в Софии, известный своими революционными традициями.

(обратно)

55

Паламарка — рукавка, деревянный футляр с крючком для захвата колосьев, надеваемый на пальцы левой руки при жатве серпом.

(обратно)

56

«Голубка» (исп.). популярное танго.

(обратно)

57

от чорбаджия — богач, хозяин. Во времена османского ига так называли крупных землевладельцев, торговцев, представителей урождавшейся буржуазии.

(обратно)

58

Идефикс (от фр. idee fixe) — навязчивая, маниакальная идея.

(обратно)

59

прорыв Салоникского фронта войсками Антанты 15–18 сентября 1918 г. В отступающих болгар — ских частях началось революционное брожение, закончившееся Владасским восстанием.

(обратно)

60

Муравиев Константин (1893–1965) — мелкобуржуазный политический деятель, член БЗНС. Военный министр в последнем кабинете Стамболийского. В дальнейшем — один из руководителей правого крыла БЗНС Премьер-министр последнего буржуазного правительства Болгарии (2–8 сентября 1944 г.).

(обратно)

61

непременное условие (лат.).

(обратно)

62

свыше, сверх (фр.). Здесь: нечто более высокое, чем мозг.

(обратно)

63

(«Из бездны», 1898) — роман С. Пшибышевского.

(обратно)

64

В песне рассказывается о царе Костадине (его исторический прообраз — последний византийский император Константин Палеолог), выгнав тем со двора двух бедно одетых сироток. Королевич Марко — один из самых популярных героев южнославянского эпоса — наряжает их в богатые платья, и тогда царь с поклонами усаживает девушек на почетное место.

(обратно)

65

чрезвычайно популярная с конца XIX в. патриотическая песня, созданная учителем Цветаном Радославовым (1863–1931). В 1964 г. слова и музыка песни легли в основу национального гимна НРБ.

(обратно)

66

«Убитые» — широко известная песня на стихи Ивана Вазова «Новые могилы под Сливницей». Написана видным деятелем БКП Иваном Мииковым (1893–1925), погибшим во время белого террора в 1925 г. Начало песни — «Убитые, в другой вы полк вступили…».

(обратно)

67

Диканя — примитивное сельскохозяйственное орудие, молотилка, представляющая собой несколько сбитых досок с насаженными на них кремневыми остриями.

(обратно)

68

Хаджи — почетный титул мусульманина, совершившего паломничество в Мекку. У христиан балканских стран присваивался паломникам. побывавшим в «святой земле», в Иерусалиме; употреблялся с именем, а у членов семьи паломника присоединялся к фамилии.

(обратно)

69

Борис III Кобург (1894–1943) — с 1918 по 1943 г. царь Болгарии. Содействовал военно-фашистскому перевороту 1923 г. Сторонник сближения с Германией.

(обратно)

70

Барабанщик — служащий при общине глашатай, в обязанности которого входило оповещать население о распоряжениях властей, привлекая к себе внимание барабанной дробью.

(обратно)

71

По старинному болгарскому обычаю, перед тем как почетные гости или молодожены впервые войдут в дом, его поливали водой в знак пожелания удачи или благополучия. Болгарская поговорка «как по воде» соответствует русской «как по маслу».

(обратно)

72

Ergo — следовательно (лат.).

(обратно)

73

Рогев сравнивает Стамболийского с пастухом Ивайло, вождем крестьянского восстания (1277–1280), которого повстанцы провозгласили царем.

(обратно)

74

последователь солипсизма, крайне идеалистического учения, отрицающего реальность окружающего мира и признающего действительным лишь субъект познания.

(обратно)

75

болгарские финансы — это не более чем хитрость глупцов (ФР).

(обратно)

76

Лапаротомия — полостная операция в области живота.

(обратно)

77

Махмудие — старинная золотая турецкая монета с изображением султана Махмуда 11 (1784–1839).

(обратно)

78

Реклю Элизе (1830–1905) — французский географ и социолог, автор многотомного труда «Новая всемирная география земли и люди» (1876–1894), в котором попытался дать общую картину развития человечества и описание различных стран.

(обратно)

79

Гипотеза Канта-Лапласа. — Космогоническая гипотеза, выдвинутая немецким философом И. Кантом (1724–1804) и обоснованная французским астрономом П. Лапласом (1749–1827), впервые научно объяснила происхождение и основные законы существования Солнечной системы.

(обратно)

80

символ веры (фр.), в переносном смысле — основной принцип жизни.

(обратно)

81

Форель Огюст (1848–1931) — швейцарский психиатр, естествоиспытатель и общественный деятель. Его книга «Половой вопрос» (1905) сыграла значительную роль в развитии сексопатологии.

(обратно)

82

Геффдинг Харальд (1843–1931) — датский философ-идеалист, историк философии.

(обратно)

83

Возрождение. — Имеется в виду болгарское национальное Возрождение — период оформления болгарской нации, подготовки и осуществления национально-освободитслы «ой буржуазной революции в болгарских землях (вторая половина XVIII в.- 1878 г.). Для иего характерны просветительное движение, борьба за самостоятельную болгарскую церковь, национальное самоопределение, революционная борьба против феодального гнета Османской империи за независимое государство.

(обратно)

84

Имеется в виду обрвэоввтеяьиый ценз, необходимый для поступления на государственную службу.

(обратно)

85

орган Болгарской коммунистической партии, до сентября 1923 г. легальная ежедневная газета, после поражения Сентябрьского восстания издавалась нелегально.

(обратно)

86

Бай Ганю — сатирический персонаж одноименной повести болгарского писателя Алеко Константинова (1863–1897). Невежественный, тупой и наглый Бай Ганю из мелкого торгаша превращается в политика, издает газету, проходит в парламент.

(обратно)

87

Петр Дынов (1864–1944), болгарский богослов и теософ, создал мистическое учение о «всемирном духе». Секта его последователей стремилась чистой, близкой к природе жизнью способствовать появлению новой расы людей, обладающей необычайно развитыми духовными силами и в том числе ясновидением.

(обратно)

88

на этот день 1919 г. ЦК БКП назначил проведение массовой политической демонстрации по всей стране в знак протеста против антинародной политики коалиционного буржуазно-земледельческого правительства. Против демонстрантов были брошены полиция и войска. По приказу министра внутренних дел правого социалиста К. Пастухова полиция избивала и арестовывала демонстрантов, громила клубы коммунистов.

(обратно)

89

Старик Любен — имеется в виду Любен Каравелов. По — своему толкуя революционно-демократические эстетические взгляды Каравелова, Христакиев выдвигает на первый план его требование воспитывать у людей любовь к прекрасному, в том числе учить их красиво и со вкусом одеваться.

(обратно)

90

выражения, характеризующие невежество, тупость и грубое политиканство заправил буржуазной Болгарии. Стали крылатыми благодаря фельетонам А. Константинова и памфлетам П. П. Славенкова: от прозвища одного из участников воссоединения Княжества Болгарии с Южной Ру мел ней (1885) Продана Тишкова — Чардафона, грубого, невежественного человека, мнившего себя вершителем судеб народа.

(обратно)

91

Фохт — так Кольо Рачиков называет отца, соединяя в прозвище имя немецкого философа, вульгарного материалиста Карла Фохта (1817–1895) и немецкое слово «фогт» (Vogt), в средние века означавшее представителя административной и судебной власти.

(обратно)

92

Крум — хан Первого болгарского царства (803?-814), значительно расширивший его территорию в войнах с аварами и византийцами. Симеон Великий — князь с 893 г. и царь (919–927) Первого болгарского царства. В его правление Болгария добилась наибольшего территориального расширения и могущества, значительного развития культуры — «золотой век Симеона».

(обратно)

93

пьеса французского писателя Октава Мирбо (1848–1917), в которой доказывается, что смысл политической борьбы в торжестве исключительной личности, противостоящей серой отсталой массе.

(обратно)

94

«Синагога сатаны» — роман С. Пшибышевского (1897).

(обратно)

95

Кышла — зимний загон для овец на горных пастбищах.

(обратно)

96

рассказ Костадина во многом автобиографичен и совпадает с фактами истории семьи Станевых.

(обратно)

97

песня времен русско-турецкой войны 1877–1878 гг. на стихи Святослава Миларова (1850–1892), известного либерального журналиста, писателя, общественного деятеля, казненного за участие в заговоре против Стамболова.

(обратно)

98

Косер — кривой садовый нож.

(обратно)

99

Теодоров Теодор (1859–1924) — видный деятель Народной партии, премьер-министр коалиционного правительства (ноябрь 1918 — октябрь 1919). Один из лидеров Конституционного блока.

(обратно)

100

Мушанов Никола (1872–1951) — один из руководителей Демократической партии, неоднократно занимавший министерские посты; в 1931–1934 гг. — премьер-министр. В 1918–1919 гг. входил в коалиционные кабинеты Т. Теодором и А. Стамболийского.

(обратно)

101

Яхния — мясо, тушенное с овощами.

(обратно)

102

После провала выступления сторонников Конституционного блока в Горна-Оряховице (август 1922 г.) Буров был вынужден эмигрировать.

(обратно)

103

Христо Ботев, не раз подвергавшийся преследованиям властей, часто оказывался в почти безвыходном положении.

(обратно)

104

у Стены плача в Иерусалиме иудеи ежегодно оплакивают разрушение Иерусалима римлянами (II в. н. э.).

(обратно)

105

Гювеч — запеченное в глиняном горшке жаркое.

(обратно)

106

Ручило — басовая однотонная труба волынки.

(обратно)

107

Сладкая ракия. — По старинному болгарскому обычаю, подслащенную ракию подносят молодоженам после первой брачной ночи.

(обратно)

108

Элизиум — в греческой мифологии обитель блаженных, загробный рай для праведников.

(обратно)

109

опера итальянского композитора Пьетро Масканьи (1863–1945).

(обратно)

110

Третины и девятины — поминальная служба и угощение, которые устраивают близкие покойного на третий и девятый день после смерти.

(обратно)

111

Имеется в виду референдум, проведенный правительством БЗНС в 1922 г. по вопросу о предании суду министров кабинетов 1912–1918 гг., приведших страну к двум национальным катастрофам. Во время референдума коммунисты поддержали земледельцев, в результате чего большинство голосовавших высказалось за суд.

(обратно)

112

В конце 1922 г. БКП провела широкую кампанию в помощь голодающим Поволжья, выпустив для этого специальный заем.

(обратно)

113

Имеются в виду события 4–6 декабря 1922 г. в г. Кюстендиле (Западная Болгария), когда большой отряд македонских националистов захватил город при прямом попустительстве местных военных властей.

(обратно)

114

Масарик Томаш (1850–1937) — видный государственный деятель буржуазной Чехословакии, в 1918–1935 гг. — президент. Авереску Александр (1859–1938) — в 1920–1921 гг. премьер-министр Румынии, вдохновитель и организатор подавления революционного движения в стране; Пилсудский Юзеф (1867–1935) — в 1919–1922 гг. глава польского государства, «начальник» Польши. После переворота 1926 г. стал фактическим диктатором страны. Контакты Стамболийского с лидерами Чехословакии, Румынии и Польши установились еще в 1920 г., во время его поездки по столицам ряда европейских стран.

(обратно)

115

короткая верхняя мужская одежда, обычно суконная.

(обратно)

116

строки из стихотворения П. Яворова «Желание». Перевод В. Виноградова.

(обратно)

117

фашистская молодежная организация, созданная офицерами запаса осенью 1920 г. Накануне фашистского переворота 9 июня 1923 г. вошла в Народный сговор. Названа по имени хана протоболгарского племенного союза (конец VI — середина VII в.).

(обратно)

118

из стихотворения «Жил долго в замкнутом пространстве..» (цикл «Под сурдинку»). Перевод Д. Самойлова.

(обратно)

119

«Отечества» — орган Союза офицеров запаса. Еженедельная газета крайне правого направления (1921- авг. 1944).

(обратно)

120

из баллады Христо Ботева «Хаджи Димитр». Перевод А. Суркова.

(обратно)

121

Гевгели — местность на греческо-сербской границе, которую во время первой мировой войны занимали болгарские части.

(обратно)

122

Каймакчалан — горная вершина в том же районе. В ее окрестностях в сентябре 1916 г. болгарские части потерпели поражение от сербов.

(обратно)

123

Булаир — населенный пункт в Турции (Галлиполийский полуостров), где болгарские войска сумели устоять перед превосходящими силами противника и спасти фронт от прорыва (январь 1913 г.). Одрин — имеется в виду Одринская (Адриано — польская) операция в марте 1913 г. во время второй Балканской войны, когда болгарская армия сумела одержать решительную победу над превосходящими силами турок.

(обратно)

124

латинское выражение «Юстиция (т. е. право) — основа порядка».

(обратно)

Оглавление

  • Часть первая © Перевод Н. Попова
  • Часть вторая © Перевод Л. Лихачевой
  • Часть третья © Перевод Л. Лерер-Баша
  • Часть четвертая © Перевод Л. Лерер-Баша
  • *** Примечания ***