Мемуары безумца [Гюстав Флобер] (fb2) читать онлайн

Гюстав Флобер
Мемуары безумца

Г. МОДИНА. ЭТЮДЫ К ПОРТРЕТУ ХУДОЖНИКА

Автобиографическая проза Флобера

«Я стал сочинять, едва научившись грамоте», — вспоминал в 1840 году Гюстав Флобер (1821–1880). Действительно, уже в девять лет он преподнес в подарок матери историческую новеллу «Людовик XIII». Страницы были разлинованы карандашом, буквы выведены старательно, с нажимом. На первом листе — посвящение: «Моей маме в день ее именин». И с этого времени юный писатель пробует силы в самых разных литературных формах: «словно какая-то творческая жадность, желающая «вместить все», владела Флобером, заставляя его менять стиль и отдыхать от одного жанра в работе над другим».^[1]

Флобер долгое время не желал издавать своих произведений. «А знаешь, неплохая идея — сидит себе этакий молодчик лет до пятидесяти, ничего не публикует, и вдруг, в один прекрасный день, издает полное собрание сочинений», — писал он другу, Максиму Дю Кану, в мае 1846 года.^[2] Но «книги имеют свою судьбу». Случилось так, что полного собрания сочинений Флобера пока не существует.^[3] Славу ему принес роман «Госпожа Бовари». Он стал абсолютным центром творческой биографии Флобера — первую свою новеллу он написал в 1831 году, за четверть века до публикации «Бовари», и ровно столько же оставалось ему жить и писать в 1856 году, когда вся Франция в первый раз читала историю Эммы. Большинство собраний сочинений Флобера открываются этим романом, и трудно найти книгу о Флобере, автор которой не цитировал бы фразы: «Эмма Бовари — это я!»

Действительно, роман об Эмме Бовари отмечен чертами автобиографизма, однако сам он называл эту книгу беспристрастной картиной нравов,^[4] а в письмах часто говорил о стремлении не описывать в ней себя, а изображать всеобщее. А вот среди его ранних произведений есть такие, где все внимание автора обращено к собственному сознанию и душе. «Агонии», «Мемуары безумца», «Дневник 1840–1841 годов» и повесть «Ноябрь» образуют автобиографический цикл, позволяющий судить о «воспитании чувств» писателя.

Правда, уже в 1835 году Флобер делает попытку говорить о себе от первого лица. В этом году в рукописном журнале «Искусство и прогресс. Вечерние этюды» он «публикует» два своих произведения. Журнал издавали ученики Руанского коллежа, а Флобер был его редактором.

Сохранился лишь второй выпуск этого журнала. Он открывается этюдом Флобера «Путешествие в Ад», в котором Сатана показывает герою свое царство — весь мир. В плане интертекстуальном «Путешествие в Ад» связано с Евангелием от Луки, где повествуется о том, как Дьявол, возведя Христа на высокую гору, показывает ему «все царства Вселенной во мгновении времени»,^[5] а затем ведет его к Иерусалимскому храму,^[6] а также с драматической поэмой историка и писателя Эдгара Кине «Агасфер». Ее Флобер часто перечитывал в юности и знал наизусть.

Но «Путешествие в Ад» не было подражанием известным образцам. Этот ранний текст отмечен глубоко личным характером. В нем тринадцатилетний автор впервые строит повествование от первого лица, впервые он представляет себя одиноким созерцателем, каким явится перед читателями в более поздних автобиографических произведениях. В 1835 году Флобер уже осознает себя художником. Он полон творческих идей: обдумывает вариации на тему «Дон Кихота», пишет комедии в духе Мольера, увлеченно работает над романом об Изабелле Баварской и пьесой о смертельной вражде средневековых королев Фредегонды и Брюнгильды, и призывает друга, Эрнеста Шевалье: «Будем же по-прежнему заниматься искусством, оно всегда пребудет с нами, оно живет в восторгах наших, увенчанное диадемой божества».^[7] Путешествие героя в Ад начинается с подъема на вершину и продолжается как полет над землей. В разных культурных традициях полет символизирует «постижение тайных вещей и метафизических истин».^[8] Образ полета в «Путешествии в Ад» связан с идеей инициации — приобщения к священной для юного автора сфере искусства. Это первое путешествие становится странствием в существующий как возможность, но еще не сотворенный художественный мир, самым ранним свидетельством внутреннего опыта Флобера.

В седьмой вечер «Этюдов» Флобер поместил лирический набросок «Мысль», по форме близкий стихотворению в прозе. «Поэт» — так в юности Флобер называет всякого творца и самого себя, а слово «поэзия» выступает для него синонимом слова «искусство». Совершенство же поэзии он видит в единстве «божественной природы, чувства и мысли».^[9] И настоящая героиня этого поэтического наброска сама мысль — мысль о любви, ее движение стремится запечатлеть автор. «Для меня предел возвышенного в искусстве — это мысль, то есть ее выражение столь же стремительное и духовное, как она сама», — скажет он в первом опыте автобиографии, названном «Агонии, скептические мысли».

«Агонии» — посвящены и подарены самому близкому и любимому другу Флобера — Альфреду Ле Пуатвену. Молодые люди были больше, чем друзьями, они были крестными братьями. В письмах Флобер не раз признавался в том, что между ним и Альфредом была «тайна мыслей и чувств, недоступных для остального мира».^[10] Альфред умер в 1848 году, и его смерть была для младшего друга глубокой утратой. Альфреду посвящены не только «Агонии», но и автобиографическая повесть «Мемуары безумца» (1839) и новелла «Похороны доктора Матюрена» (1839). А в 1874 году памяти друга Флобер посвятил книгу, которую считал трудом всей своей жизни — философскую драму «Искушение святого Антония».

В 1838-м Ле Пуатвен изучал право в Париже, и весной, на пасхальной неделе Гюстав послал ему в дар свои «скептические мысли», начатые еще два года назад. Рукопись была сложена так, как складывали письма, и на первой странице остались следы красного сургуча. «Агонии» — текст личный, понятный адресату, понятный автору, но во многом неясный постороннему читателю.

В посвящении к «Агониям» Флобер писал, что посылает их в память о беседах, что вели они в ушедшем году. О чем говорили друзья? Позже сам Флобер назовет книгу, позволяющую судить об этом: «Читала ты книгу Бальзака под названием «Луи Ламбер»? — писал он Луизе Коле в 1852 году. — ‹…› Она вонзилась в меня тысячью шипов, Ламбер этот — почти копия моего бедного Альфреда».^[11]

Герои книги Бальзака, юный философ Ламбер и его младший друг, говорят о силе воображения, о таинственном взаимодействии слова и мысли, об основах психической организации и творческих возможностях человека, о смерти и бессмертии, о судьбе художника. «Я, — пишет Флобер, — нашел там наши фразы (времен оных), почти дословно: беседы двух друзей в коллеже — это те, что вели мы, или очень схожие».^[12]

«Агонии» — не только воспоминания о беседах с другом, но своеобразное продолжение их диалога и спор, в котором младший занимает свою позицию. В начале первой части «Агоний», озаглавленной «Тревоги», звучат два голоса: «Так ты ни во что не веришь?» — спрашивает один из собеседников (Ле Пуатвен). «Нет», — отвечает ему другой (Флобер). Незадолго до этого старший друг пережил религиозный кризис. В 1836 году в журнале «Колибри» он опубликовал поэму «Час тревоги», пронизанную горьким сомнением в милости Творца и тревогой смерти. «Вечное горе — вот жизнь в этой бездне», «Бог забавляется, глядя на слезы»,^[13] — пишет Альфред. Герой его поэмы готов принять смерть бесстрашно, как древний стоик, но все же он взывает к Богу с просьбой о милости, и «высший свет» озаряет его душу, воскрешая в ней надежду.

Тревога смерти, сомнения в справедливости и милосердии Создателя стали основными мотивами первой части флоберовских «Агоний». «Нищета и несчастье правят людьми. Бог развлекается, мучая людей, чтобы узнать, до какого предела можно довести страдания», — вторит он Альфреду.

Но если само название поэмы Ле Пуатвена подчеркивает краткий и преходящий характер сомнений и тревоги, то название, объединяющее «скептические мысли» Флобера, говорит о предельном страдании, кризисе, состоянии между жизнью и смертью. Гюстава страшит не только смерть и небытие, в это время более всего его волнует будущее, судьба. Год спустя он напишет другу Эрнесту Шевалье: «Вопрос «кем ты будешь?», брошенный человеку, — это бездна, зияющая перед ним и приближающаяся с каждым его шагом. Кроме будущего метафизического ‹…› есть еще будущее в жизни…».^[14]

Ответ на вопрос о будущем связан с проблемой выбора: быть ли ему писателем, о чем думал он сам, или юристом, как видел его будущее отец, впрочем, не принуждая к этому. Выбор сделать должен был сам Гюстав.

Флобер осознает творчество как свое предназначение. «Я чувствую в сердце тайную, невидимую силу», — признается он в одном из заключительных фрагментов «Агоний», но страдает от невозможности подчинить мысль слову, воплотить ее в форме такой совершенной, какой она ему представляется. «Неужели это проклятие на всю жизнь — быть немым, желать говорить и чувствовать, как вместо слов на губах от ярости вскипает пена», — терзается он в «Агониях», называет эту книгу «причудливой и неопределенной, как жуткие гротескные маски» и утверждает, что «писал, не заботясь о стиле».

Однако тут же он замечает, что «вместил в эти несколько страниц бездонную пропасть скепсиса и безнадежности», то есть осуществил все-таки сложный замысел, заключив в конечную форму бесконечную мысль. И возможно, фрагментарность и внешняя несвязность «Агоний» не случайны, возможно, Флобер сознательно придает эти черты первому автобиографическому наброску. Жанр «Агоний» Флобер определил как «мысли». А фрагмент — это «субъективная форма художественного мышления, материализующая в тексте идею незавершенности и диалогичности мысли, картина рождения и угасания безначальной и бесконечной мысли».^[15] Фрагментарность отличает все автобиографические сочинения Флобера, от написанного строфами «Путешествия в Ад» до повести «Ноябрь» с подзаголовком «Фрагменты в неопределенном стиле».

«Агонии», свидетельствующие о мучительных сомнениях в своих творческих возможностях, вместе с тем стали итогом определенного творческого периода. Фрагменты первой части в миниатюре воспроизводят ситуации исторических и психологических новелл, созданных в 1836–1837 годах, а завершается она сокращенным вариантом видения «Путешествие в Ад». Флобер предлагает другу «энциклопедию» тех жанров, которыми владел, и, посылая ему в пасхальные дни свои «скептические мысли», он словно говорит: «Вот каков я теперь, вот как думаю и вот как пишу», и одновременно он задает вопрос себе: «Каким же я буду?»

Исповедальный разговор с другом, начатый «Агониями», Флобер продолжил в повести «Мемуары безумца». В начале января 1839 года он послал ее Альфреду как новогодний подарок. В посвящении Флобер называет эту повесть «мыслями», «страницами», в которых «заключена вся душа», но тут же перебивает себя вопросом: «Моя ли это душа или кого-то другого?», и пишет, что задумана была книга как «личный роман».

«Личный роман» — особый литературный жанр, возникший в творчестве французских романтиков — Жермены де Сталь, Шатобриана, Бенжамена Констана, Альфреда де Мюссе. Жанр этот во многом исповедальный, он предполагает рассказ от первого лица об индивидуальном опыте героя, его сложной духовной жизни, разочарованиях и глубоком разладе с миром. К тому времени Флобер уже читал повесть Шатобриана «Рене» и «Исповедь сына века» Альфреда де Мюссе, и зимой 1839 года он пытается представить историю своей души в этой новой для него форме. В «Агониях» он назвал себя немым, яростно жаждущим говорить, а теперь, желая довести скепсис «до пределов отчаяния», видит себя безумцем и призывает друга помнить, что «писал это безумец», и потому книга эта не имеет ни четкого плана, ни определенной формы: «Я просто собираюсь излить на бумагу все, что придет мне в голову, мысли, воспоминания, впечатления, мечты, капризы».

Однако именно мотив безумия, развиваясь в разных вариациях, придает внутреннюю цельность этому на первый взгляд хаотичному и непосредственному рассказу о себе и мире.

Мотив безумия возникает как предельная степень противостояния героя, наделенного поэтическим воображением, врожденным чувством прекрасного, стремлением к творчеству, и мира, с его материализмом и здравым смыслом. Безумие — знак индивидуальности, исключительности героя, то, что отличает его от заурядных, смеющихся над ним «глупцов». Вместе с тем это гамлетовское безумие — маска «шута в слезах», «философа в раздумье». Скрывшись за ней, можно прямо высказать все, «что творится в сознании и душе». Такое безумие оказывается сродни мудрости. «Безумец мудр, мудрец безумен… Безумие — прекраснейшее изобретение мудрости»,^[16] — эта мысль уже прозвучала в его исторической драме «Людовик XI», написанной в марте 1838 года. Безумие — это свобода от мнений, прописных истин, правил и авторитетов. Книга «безумца» не похожа ни на роман, ни на драму с четким планом, где идея «вьется змеей по размеченным бечевкой дорожкам».

Герой открывает бесконечную сложность своей души и одновременно обнаруживает невозможность «выразить в речи ту гармонию, что рождается в сердце поэта». Сомнения же в собственных творческих возможностях ведут к сомнению в разуме, Боге, к сомнению во всем, а сомнение оборачивается верой в небытие и невозможностью творчества. Но мир без творчества оказывается гигантским безумцем, «что столько веков кружится в пространстве, не сходя с места, и воет, и брызжет слюною, и сам себя терзает». Хаос, дисгармония — состояние безумного мира и состояние души поэта, усомнившегося в себе — безумца.

Первые девять глав «Мемуаров», где речь идет о детских впечатлениях и фантазиях, о грустной и одинокой жизни в коллеже, о мечтах и разочарованиях, жажде славы и дальних странствий, были написаны весной 1838 года. В них соединились вымысел и автобиографическое начало, как это свойственно было личному роману. Наступило лето, Гюстав вместе с семьей отправился к морю в Трувиль, работа была прервана. Он вернулся к повести только через три недели и, начиная десятую главу, заметил: «Здесь начинаются настоящие Мемуары». Так личный роман превратился в автобиографию. «Я писал, мои чувства пронизали сюжет, пером водила душа и сломала его», — объяснял он эту перемену в посвящении.

Этим чувством была любовь к Элизе Шлезингер (1810–1888). Флобер встретил ее летом 1836 года в Трувиле (в «Мемуарах безумца» он назван городком в Пикардии). Ему было пятнадцать лет, госпоже Шлезингер исполнилось двадцать шесть. На морской курорт она приехала с мужем, Морисом Шлезингером, и годовалой дочерью.

«Она была необычайно красива, — вспоминал Максим Дю Кан, друг Флобера. — Гладко причесанные на прямой пробор иссиня-черные волосы окружали овал ее лица, подчеркивая матовость янтарно-смуглой кожи; на губах играла улыбка, но взгляд оставался печальным; огромные и очень темные глаза контрастировали с ослепительно белыми зубами, легкий пушок едва темнел над верхней губой ‹…› С ней всегда была огромная собака, ньюфаундленд по кличке Неро».^[17]

Десять лет спустя, в 1846 году, Флобер назвал чувство к Элизе единственной в его жизни настоящей страстью.^[18] И много позже, 1872 году, он писал в ответ на ее письмо: «Старинная моя подруга, моя былая Нежность, я не могу без волнения смотреть на Вашу подпись! ‹…› Я так хотел бы принять Вас у себя, поместить Вас в комнате моей матери. ‹…› Я теперь Старик. Будущее ничего не сулит мне. Но прошлое встает в памяти, окутанное золотой дымкой. — Из сияющей бездны милые тени протягивают ко мне руки, и одно лицо среди них сияет ярче всех — это Ваше лицо! — Да, Ваше».^[19] Черты Элизы будут вновь и вновь возникать в образе героинь Флобера — Эммы, Саламбо, госпожи Арну. Все они похожи друг на друга и на Элизу Шлезингер.

Но тогда, летом 1836 года, переживая первую любовь, Флобер не отдавал себе отчета в этом, а вернувшись в Трувиль в конце августа 1838 года и не найдя там госпожи Шлезингер, он понял, что любил ее, и воспоминания о встрече с нею превратили начатую книгу в «настоящие Мемуары».

В повести Флобер дает Элизе другое имя, он называет ее символическим именем — Мария. Встреча с ней — один из важнейших этапов воспитания чувств юноши-поэта, открытие новых свойств его души, переживание не только чувственное, но во многом эстетическое, похожее на рыцарское поклонение Прекрасной Даме. Испытывая «странное мистическое чувство», в котором сливаются «мучение и радость», он становится «взрослым и гордым», взгляд ее зажигает «божественный огонь» в его душе, он пронзительно ощущает бесконечную гармонию, что раньше открывалась ему лишь в природе и поэзии. Сравнение Марии с Венерой, сошедшей с пьедестала, придает этому биографическому эпизоду смысл иерофании — явления божества, превращающего смертного человека в существо более совершенное.

Прерывая рассказ о Марии, Флобер включает в повесть написанный в декабре 1837 года эпизод о первой полудетской влюбленности в маленькую англичанку Каролину Голанд (1820-?), гостившую в их доме. Первоначально этот автобиографический набросок не был предназначен для «Мемуаров безумца», но его элегический и одновременно чуть ироничный тон позволяют оттенить исключительность чувства к Марии. За рассказом о Каролине следует короткая глава о связи с неизвестной женщиной, связи плотской, без любви. Флобер оставляет эту женщину безымянной, и это так же символично, как имя Мадонны, данное им госпоже Шлезингер. В главах, посвященных Марии, мотив безумия звучит лишь однажды как «безумие любви» — «нежное упоение сердца» и «блаженство», гармония души.

История о бездуховной связи с безымянной женщиной, безнадежность любви к Марии вновь возвращают рассказчика к состоянию душевного хаоса и сомнений. И все же в мире, подобном «гигантскому безумцу», есть возможность гармонии, раз существует искусство — единственная «вера, достойная поклонения», и творчество, возможное вопреки всем сомнениям, неудачам и доводам рассудка. Эта идея возникает в образе колоколов, звучащих в финале повести. Колокола, чей звон отмечает каждый этап человеческой жизни, лгут, как поэт, не нашедший точного слова. И так же как поэт, они безумны, ведь «бедная медь» заблудилась между небом и землей, вместо того чтобы «служить в полях сражений или стать конской подковой», но их голос, как голос поэта, окружает мир «сетью гармоний».

«Мемуары безумца», как и «Агонии», были своеобразным письмом,^[20] обращенным к тому, кого Флобер называл своим «вторым я», к человеку очень близкому, но все же к «другому», а в 1840–1841 годах он единственный раз в жизни ведет дневниковые заметки.

Правда, это необычный дневник. В нем почти нет дат и последовательного рассказа о событиях, но есть размышления о себе и мире, об искусстве и философии, религии и науке. «Моя жизнь — не события. Моя жизнь — это мысль», — пишет Флобер в «Мемуарах безумца», и заметки в тетради, которую он вел в 1840–1841 году, и есть настоящее свидетельство самосознания двадцатилетнего писателя.

В это время Флобер уже не был учеником коллежа, в декабре 1839 года его вместе с двумя товарищами исключили из класса философии за «непослушание» и в назидание другим. К выпускному экзамену на степень бакалавра он готовился дома, успешно выдержал его, и 22 августа 1840 года отправился в путешествие на юг Франции и Корсику. Из путешествия Гюстав вернулся в начале ноября, и зимой 1841 года должен был готовиться к поступлению на факультет права, где учились его самые близкие друзья — Ле Пуатвен и Эрнест Шевалье.

В «Мемуарах безумца» представлено прошлое, завершенный жизненный этап. В «Дневнике» перед нами настоящее со всей неизвестностью будущего. Флобер и верит в свое призвание художника и сомневается в нем, стремится понять себя, и неопределенность собственной личности особенно тревожит его: «Я отдал бы целое состояние, чтобы стать или глупее, или разумнее, атеистом или мистиком, чем-то завершенным, целостным, идентичным, чтобы это можно было определить одним словом», — писал он Эрнесту Шевалье в 1839 году.^[21]

В «Дневнике» он пытается сделать это, ищет свою точку зрения на мир. В первой части «Дневника», написанной до путешествия на Корсику, Флобер настойчиво противопоставляет два способа восприятия и познания мира: рациональный, научный и иррациональный, эстетический. Предпочтение он отдает последнему, полагая, что лишь так можно видеть и понимать мир в целом, не разрушая его единства.

В это время Флобер вновь переживает религиозные и мистические порывы. Но теперь к религии его влечет не тревога смерти, о которой он писал в «Агониях», а чувство эстетическое: страсти Христовы кажутся ему прекраснее всего на свете. Здесь намечается характерное для зрелой эстетики Флобера отождествление искусства и религии. «Хотите стать Богом — станьте поэтом», — пишет он.

В эстетических размышлениях 1840 года он настойчиво противопоставляет вдохновение размышлению, чувство разуму, откровение рассуждению, а вкусу — «нёбо», то есть способность ощущать «неуловимую чистейшую сущность» поэзии.

Но именно в размышлениях об искусстве ему особенно остро открываются не только противоречия идеи и материи, мысли и слова, но и необходимость привести их в гармонию: «Есть утверждение, довольно глупое, что слово выражает мысль. Точнее будет сказать, что оно мысль искажает», — повторяет Флобер, но в то же время определяет искусство как «перевод мысли формою». С этого момента и навсегда важнейшей проблемой для него становится стиль. Позже, закончив работу над романом «Госпожа Бовари», он скажет: «Форма и мысль для меня едины, и я не представляю себе одно без другого. ‹…› Точная мысль влечет за собой точное слово и является им».^[22]

Первая часть «Дневника», где Флобер предстает «истинным романтиком»,^[23] идеалистом, обрывается наброском в романтическом восточном духе. Флобер отправляется в путешествие на юг Франции и Корсику и на время оставляет дневник. Эта поездка стала одним из самых значительных событий в его жизни, домой он вернулся повзрослевшим и изменившимся.

В 1840 году, до путешествия, Флобер был мучительно недоволен собой, он по-прежнему называл себя немым, жаждущим говорить, отчаивался: «Себя я считаю освистанным, униженным, опозоренным, я больше не знаю, на что надеяться, чего желать, что есть во мне: я могу стать всего лишь жалким писакой, тщеславным ничтожеством». Вернувшись из путешествия, он снова берется за дневник и теперь в афористичных, пронумерованных римскими цифрами фрагментах, хладнокровно и отстраненно, черта за чертой набрасывает свой интеллектуальный портрет. Он больше не немой и не безумец, он ищет свое «я» и, не желая ограничиться какой-то одной точкой зрения на мир, принимает двойственность своей натуры: «Я ни материалист, ни спиритуалист. Если бы я стал кем-то, то скорее материалистом-спиритуалистом».

«Прощай, Гюстав», — говорит он на последней странице «Дневника», прощаясь с поэтом- романтиком в себе. Здесь начинается превращение Поэта в Художника. Другим прощанием с поэтом стала повесть «Ноябрь».

Флобер начал ее, возвратившись из путешествия на Корсику, и закончил осенью 1842 года. В это время он стал студентом юридического факультета и не сомневался в том, что сумеет получить диплом адвоката, но внутренне все больше противился этому и чувствовал, что наступило время разрешить, наконец, сомнения в том, способен ли он быть писателем. Сделать это можно было только одним способом: написать книгу и доказать себе, есть у него талант или нет. Флобер думает о трех произведениях в разных жанрах, требующих разной манеры письма. «Я вложу в них все, что сумею вложить, по части стиля, страсти, ума, а там — посмотрим», — пишет он своему бывшему учителю Гурго-Дюгазону в январе 1842 года.^[24] Речь идет о неосуществленном замысле восточной сказки, о первом «Воспитании чувств» и о повести «Ноябрь» — самой глубокой по содержанию и совершенной по форме из всех книг, созданных Флобером до 1845 года.

Ее название указывает на реальное время действия повести — вечер поздней осени, когда герою являются воспоминания обо всей его прошедшей жизни. Флобер дает повести подзаголовок — «фрагменты в неопределенном стиле», намекая на присутствие в ней разных «голосов». Она начинается от первого лица и продолжает исповедь, начатую «Мемуарами безумца». Но теперь автор выступает в облике тоскующего, обреченного на смерть поэта. В его воспоминаниях о детстве, юности, мечтах о дальних путешествиях, творчестве, славе и любви, нарушая законы автобиографии, воскресает голос героини, звучит ее исповедь. А после смерти поэта рассказ, от третьего лица, завершает его друг, и так происходит окончательное превращение автобиографии в повесть, исповедальный рассказ о себе становится отстраненным анализом «другого».

Несмотря на присутствие разных голосов, повесть обладает внутренним единством. Мотивы любви и смерти, возникая на первых страницах, придают цельность лирическим «фрагментам», в которых Флобер прощается с юностью.

Мотив любви возникает как «пленительная тайна женщины», неотделимая от тайны будущего, похожего на волшебную сказку. На смену детскому предчувствию любви приходит любовь отроческая, «когда чувственность ничего не значит и что-то бесконечное переполняет душу». Вслед за ней — взросление ума и сердца, мечты о страстях, известных по книгам и непреодолимая жажда испытать их все, пробуждение юношеской чувственности и встреча с женщиной, на которую обращена первая страсть.

Прообразом героини, куртизанки Мари, стала Элали Фуко де Ланглад, владелица гостиницы «Ришелье» в Марселе, где по дороге на Корсику останавливался Флобер. Хозяйка и молодой постоялец столкнулись во дворе у фонтана, когда Гюстав возвращался в гостиницу после морского купания. Днем Элали пришла в его комнату, а затем явилась к нему ночью. На следующий день Флобер уехал из Марселя и больше никогда не видел Элали. Они писали друг другу, но недолго — с января по август 1841 года. Именно в это время Флобер работал над повестью, и личный опыт немедленно трансформировался в художественное повествование.

Между Элали и Мари нет внешнего сходства. Ее облик напоминает Элизу Шлезингер, и даже имя, данное Элали в повести, созвучно имени, которым Флобер назвал в «Мемуарах безумца» госпожу Шлезингер. Мария — «любовь небесная», Мари — «любовь земная». Античная красота Мари, золотое сияние, окружающее ее в первой сцене, подчеркивают символический характер этого образа, и первый чувственный опыт героя приобретает смысл иерогамии — символического священного брака. Встреча с ней — завершающий аккорд «воспитания чувств» поэта: «Я пытался вернуть прежние фантазии, но в них вплеталась память о недавних впечатлениях, и все смешалось — призрачное и телесное, мечта и явь, женщина, только что оставленная мною, заключала в себе все — она была итогом прошлого, и с нее начиналось будущее».

Мари рассказывает свою историю, полностью вымышленную автором, и в повести возникает еще одно «я», настолько близкое герою, словно перед нами его символическая биография: «Незнакомые друг с другом, она — в разврате, я — в невинности, мы шли одной дорогой, к одной и той же бездне. Я искал любимую, она искала любимого, она искала в мире, я — в душе, но оба тщетно».

Герою важно обрести идеал не только в любви, но и в творчестве, однако, как иронически замечает третий рассказчик, «он был слишком поэт, чтобы преуспеть в литературе». Правда, голос этого повествователя, возникающий после смерти главного героя, с тем чтобы до конца довести рассказ, не тождествен голосу автора. «Разумный» друг героя предвещает появление Анри — героя первого «Воспитания чувств», а образ поэта предшествует образу Жюля, с которым Флобер «изживает свои юношеские романтические представления о стихийно-интуитивном творчестве».^[25]

Разочарованный, утративший силы и желание жить, поэт угасает, «уничтожая себя одной лишь силой мысли». Смерть его символична и подобна мнимой смерти в обряде инициаций: юный автор словно приносит в жертву самому себе свое прежнее «я»,^[26] но это не означает полного отрицания прежней личности.

Поэт «Ноября» должен умереть, чтобы возродиться Художником в первом «Воспитании чувств». Не случайно Флобер особенно дорожил этой повестью, читал многим своим друзьям, часто цитировал фрагменты в письмах. «Если ты хорошо слушала «Ноябрь», — писал он Луизе Коле, — ты должна была угадать многое невыразимое и, возможно, объясняющее, каков я. ‹…› «Ноябрь» был завершением моей юности. Осталось во мне от юности немного, но сидит оно крепко».^[27]

ВЕЧЕРНИЕ ЭТЮДЫ

Вечер шестой

ПУТЕШЕСТВИЕ В АД

I

И был я на вершине горы Атлас,^[28] и видел оттуда мир, роскошь его и нищету, добродетель и гордыню.

II

И явился мне Сатана и сказал: «Иди со мной, смотри, вглядись! Ты увидишь мое царство, мой мир».

III

И повел меня с собою Сатана и показал мне мир.

IV

И, летя на крыльях, достигли мы Европы. Там видел я ученых, писателей, женщин, фатов, педантов, королей и мудрецов. И эти последние были безумнее всех.

V

И видел я, как брат убивал брата, мать лгала дочери, как писатели, радея лишь о славе своего пера, творили зло, как предавали священники, педанты иссушали юность, и война снимала свою жатву.

VI

Там интриган, пресмыкаясь в грязи, полз к ногам людей великих и жалил, словно змея. А когда те падали, и благородные головы пятнала грязь, он трясся от злобной радости.

VII

Там, на ложе порока, где сыновья наследовали от отцов науку измены, король наслаждался ласками куртизанки. Она правила Францией,^[29] а слепой народ рукоплескал королю.

VIII

И вот предо мною два гиганта. Один — старый, согбенный, морщинистый и тощий. Он опирается на длинный кривой посох Педантизма. Второй гигант молодой, благородный и сильный, у него рост Геркулеса, голова поэта и плечи из золота. Огромная палица была его опорой. Но кривой посох сокрушил палицу. Разум, так называлась она.

IX

И гиганты сошлись в мощной схватке, и сдался, наконец, старик. Я спросил, как его имя.

— Абсолютизм, — ответил он.

— А твой победитель?

— У него два имени.

— Какие же?

— Одни зовут его Цивилизацией, другие — Свободой.

X

И Сатана ввел меня в храм, но храм тот был разрушен.

XI

И там свинцовые гробы переплавляли в пушечные ядра. И прах клубился вокруг, но никому не было до него дела. И был тот век веком кровавым.

XII

И опустели руины. Один только нищий в лохмотьях остался у подножия колонны, седой, согбенный горестями, бесчестьем и позором, один из тех, чей лоб избороздили заботы, в двадцать лет он вобрал в себя все боли века.

XIII

И казался он муравьем у подножия пирамиды.

XIV

И долго смотрел он на людей, и те бросали на него взгляды, полные презрения и жалости, и он проклял их всех, потому что был тот старик самой Истиной.

— Так покажи мне твое царство! — просил я Сатану.

— Вот оно!

— Но где же?

И ответил мне Сатана:

— Мир — это и есть Ад.

Г. Флобер

МЫСЛЬ

Вечер седьмой

Звуки возникали, прерывались и слышались вновь, то возвышенно, то резко, то вальс, то галоп.

И среди всех цветов поднимался один, самый пышный, прекрасный и благоуханный.

Среди всех шлейфов, что задевали меня и заставляли трепетать от желания, один бросал в дрожь всех больше.

Среди всех гибких талий лишь одна влекла меня, из всех нежных вздохов — лишь одно дыхание касалось меня, среди многих пленительных синих глаз — лишь один взгляд был обращен ко мне.

Я пригласил ее. Она танцевала. Я обнимал ее талию, улыбался ей, только ей. Словно устав, она склонялась ко мне, я чувствовал ее горячее дыхание, смотрел на нее и понимал — она счастлива. И я забыл вальс, забыл всех, и женщин, кружащихся в вихре танца, и сверкающие зеркала, и жаркие огни.

Но утро настало, прощай…

Но мысль улетела, как облетают под ветром лепестки увядшей розы.

Вешняя роза — мысль о любви.

Г. Флобер, 1835 г.

АГОНИИ

Скептические мысли, посвященные моему дорогому другу Альфреду Лe Пуатвену

Другу Альфреду Ле Пуатвену^[30] посвящает автор эти немногие страницы. В них — странных, как мысли, и свободных, как душа, — говорят его сердце и ум.

Ты наблюдал их рождение, дорогой мой Альфред, и вот все они перед тобой в этом ворохе бумаг. Пусть страницы развеет ветер, пусть они забудутся — этот скромный подарок напомнит тебе о беседах, что вели мы с тобой в ушедшем году. Знаю, сердце твое наполнится радостью, ощутив пленительный аромат юности, которым благоухали те полные горечи мысли. И если взгляд твой не разберет слов, написанных моей рукою, то он легко проникнет в сердце, их излившее.

Вот я посылаю их тебе, как вздох, как прощальный взмах руки, в надежде на новую встречу с другом. Быть может, став женатым, солидным и высоконравственным человеком, ты усмехнешься, когда на глаза тебе попадутся мысли шестнадцатилетнего бедняги с душой, истерзанной вздором, любившего тебя больше всего на свете.

Гюстав Флобер, 20 апреля 1838 года

ТРЕВОГИ

I

К чему все это? Ни к чему.

Зачем знать истину, если она печальна? Зачем брести в слезах среди веселья, томиться на радостном пиру и видеть саван в подвенечном платье невесты?

II

Пусть так, но все же позвольте мне высказать, сколько ран кровоточит в моей душе, сколько пролитых слез оставили борозды на щеках.

III

— Итак, ты ни во что не веришь?

— Нет.

— А слава?

— Вспомни о зависти.

— Щедрость?

— А скупость?

— Свобода?

— А ты не замечаешь деспотизма, что гнетет народы?

— Любовь?

— А проституция?

— Бессмертие?

— Не пройдет и года, как черви растерзают труп, потом он станет пылью, потом превратится в Ничто. А после Небытия…

Существует только Небытие.

IV

Однажды из могилы извлекали труп. Останки великого человека перевозили на другой край земли. Эта церемония ничем не отличалась от похорон: она была столь же значительной, помпезной и пышной, с той лишь разницей, что в первом случае закапывают плоть свежую, а в последнем — гнилую.

Все ждали могильщика. Наконец он прибыл с опозданием на десять минут, насвистывая. Это был славный малый, безразличный к настоящему, не озабоченный будущим, в начищенной кожаной шляпе и с трубкой во рту.

Процедура началась. Вот отброшено в сторону несколько лопат земли, и обнажился фоб. Доски из мореного дуба наполовину истлели и от нечаянного удара лопатой треснули. Тут мы увидели человека — человека во всем его отвратительном уродстве. Некоторое время густое испарение мешало видеть отчетливо. Живот его был разъеден, грудь, бедра матово белели. Легко было разглядеть, приблизившись, что это белели черви, жадно пожиравшие тело.

От этого зрелища нам стало дурно. Какой- то юноша потерял сознание. Могильщик же не смутился, поднял смрадный труп на руки и понес к стоявшей рядом повозке. Он шел быстро, и левая нога трупа упала на землю, могильщик подхватил ее и закинул себе за спину, потом вернулся засыпать яму — и тут спохватился, что кое-что забыл. То была голова. Он вытащил ее за волосы. Что за отвратительное зрелище — тусклые полузакрытые глаза, липкое холодное лицо, обнажившиеся скулы и мухи, облепившие веки!

И где ж теперь великий человек? Где его слава? Его доблесть? Его имя? Знаменитость теперь представляла собою нечто омерзительное, бесформенное, безобразное, зловонное. Один взгляд на это вызывал дурноту.

Его слава? Ее не больше теперь, чем у бродячего пса. Ведь все эти люди явились сюда из любопытства — да, из любопытства — движимые тем самым чувством, что заставляет их смеяться над мучениями человека, тем, что побуждает белокурых красавиц глазеть из окна на казнь. Это тот самый естественный инстинкт, что влечет человека к уродству и печальному гротеску.

Что же до его добродетелей, то о них больше не вспоминают, ведь он оставил долги, и наследники должны расплачиваться за него.

Его имя? Оно забылось, ведь у него не было детей, и лишь многочисленные племянники долго вздыхали о нем.

Подумать только, год назад человек этот был богат, счастлив, обладал властью, именовался «Монсеньором», жил во дворце, а сейчас он — ничто, называется трупом и гниет в гробу. Страшная мысль! И подумать только, что и с нами будет то же, с теми, кто жив еще, кто вдыхает вечерний бриз, аромат цветов! Эта мысль сводит с ума.

Подумать, что вот за этим мигом стоит лишь ничто! Ничто! Вечное небытие! Навсегда! Вот что владеет умом человеческим. Неужели и вправду, после жизни кончено все, и кончено навеки? И существует лишь небытие? …

Безумец, взгляни на голову мертвеца!

V

А как же душа?

Ах да! Душа! Если бы ты увидел однажды могильщика в блестящей кожаной шляпе, лихо сдвинутой набекрень, с хорошо обкуренной носогрейкой за ухом, если бы ты видел, как подбирал он эту истлевшую ногу, что не мешало ему, ухмыляясь, насвистывать: «Попляшем, барышни?» — ты горько усмехнулся бы и сказал: «Может быть, душа и есть то зловонное испарение, что исходит от трупа».

Не нужно быть философом, чтобы понять это.

VI

Горько думать, однако, что после смерти исчезнет все! О нет, нет! Скорей к священнику! Он скажет, уверит, убедит меня, что есть душа в теле человеческом.

Священник! Но к кому из них идти? Тот обедает у архиепископа, другой занят катехизисом, у третьего нет времени.^[31]

И что же? Они оставят меня умирать, ломая руки, призывая благословение или проклятие, ненависть или любовь, Господа или Сатану? И Сатана скоро явится, я чувствую это.

На помощь!

Увы, никто не отвечает мне!

Буду искать еще…

Я искал, но тщетно. Я стучал в двери — никто не отворял мне. Меня оставили страдать от равнодушия и тоски так, что смерть была бы лучше.

Идя по темной извилистой узкой улице, услышал я приторные похотливые речи, услышал вздохи, прерываемые поцелуями, сладострастные слова, и увидел священника с проституткой. Богохульствуя, они тряслись в бесстыдном танце. Я отвернулся в слезах. Что-то попалось мне под ноги — то было бронзовое распятие. Христос в грязи.

VII

Быть может, то было распятие священника, отбросившего его у входа, как театральную маску, как плащ Арлекина.

Скажите мне теперь, что жизнь — это не гнусный фарс, ведь священник швыряет в грязь образ Сына Божьего, чтоб войти к блуднице. Браво! Сатана хохочет. Вы видите, он торжествует. Итак, я прав: добродетель — маска, порок — истина. Мало кто говорит так, потому что речи эти ужасны.

Браво! Дом почтенного человека — это маска, а притон — истина, брачное ложе — маска, прелюбодеяние — истина. Жизнь — маска, а смерть — истина. Набожность — маска продажной девки, добро — ложь, а зло — истина.

VIII

Кричите громче, мастера добродетели в желтых перчатках!^[32] Вы рассуждаете о морали и содержите танцовщиц, с псом обходитесь лучше, чем с лакеем. Кричите громче, вы, осуждающие случайного убийцу — он убил, защищаясь, вы же убиваете его из презрения. Громче кричите, судьи в мантиях, запятнанных кровью — каждый день вы входите в здание суда, поднимаясь по лестнице из вами же отрубленных голов. Громче, министры с крючковатыми пальцами, вы, сговорившись, продаете должность мужу, и тот расплачивается своей женой. Она просит у вас пощады, милости, жалости, сострадания, обнимает ваши колени, цепляется за синее сукно вашего письменного стола с позолоченными ножками, и, обесчещенная, рыдает, уткнувшись в красную оконную штору. А вы изрекаете: «Этот человек будет директором почты!» — ртом, только что слюнявившим лицо его жены!

IX

Наконец мне указали священника. Я пришел и ждал его в кухне у большого очага. В глубокой сковородке на огне скворчала гора картофеля.

Вскоре пришел священник. Это был седой старец, кроткий и добрый на вид.

«Отец мой, — начал я, — не найдется ли у вас минуты поговорить со мной?»

Он провел меня в соседнюю комнату. Но стоило мне начать, как в кухне раздался треск. «Роза, — крикнул он, — присмотри-ка за картофелем!» Это отвлекло меня, и в ярком пламени свечи я вдруг заметил, что нос у любителя картофеля был кривой и весь в прыщах.

Я вышел, смеясь, и дверь тотчас захлопнулась за мною.

Скажите мне теперь, чья тут вина? Я пришел туда, чтоб разрешить сомнения. И что ж! Я нашел смешным того, кто должен был меня наставить. Моя ли в том вина, что у него был кривой прыщавый нос? Моя ли вина в том, что в его жадном голосе я различил оттенок скотской прожорливости? Нисколько! Ведь я пришел с чувствами благоговейными.

И этот бедняга ничуть не виноват в том, что нос его неладно вылеплен, а сам он так любит картофель. Вовсе нет! Здесь виноват создатель кривых носов и картофеля.

X

На север пойдете вы или на юг, на восток или запад — вряд ли удастся сделать шаг без того, чтобы тирания, несправедливость, скупость, алчность и эгоизм не оттолкнули вас. Всюду, говорю вам, вы встретите тех, кто скажет: «Ступай прочь, не стой под моим солнцем, прочь, не ходи по моему песку, не дыши моим воздухом!»

Да, человек, это жаждущий странник. Он просит воды, ему отказывают, и он умирает.

XI

Да, тирания гнетет народы, и я понимаю, как прекрасно было бы освободить их, и сердце мое при слове «свобода» волнуется радостно и бьется так, как при страшном слове «призрак» трепещет сердце ребенка. Но ни того, ни другого не существует.

Еще одна разрушенная иллюзия, еще один увядший цветок.

XII

Да, многие будут пытаться завоевать ее, прекрасную свободу, дочь их грез, кумирнародов — многие будут стремиться к ней, но все они изнемогут под тяжестью ноши.

XIII

Некогда по бескрайней африканской пустыне шел странник.^[33] Тропа, по которой он рискнул идти, сокращала дорогу на пятнадцать миль, но была опасна, кишела змеями, хищниками, а крутые скалы затрудняли путь.

Он припозднился, проголодался, устал, был болен и спешил прийти поскорее. На каждом шагу встречались ему препятствия. И все же смело и гордо странник шел вперед.

И вдруг видит — путь загородил огромный камень. Крутая тропа вилась среди непроходимых зарослей колючего терновника. Итак, нужно было либо катить камень на вершину горы, либо карабкаться по скале, либо дожидаться утра, в надежде, не появятся ли другие странники и не пожелают ли они помочь ему.

Однако путник был так голоден, так жестоко мучила его жажда, что из последних сил решил он пройти еще четыре мили и добраться до ближайшей хижины. И вот, цепляясь руками, карабкался он на вершину скалы.

Пот выступал крупными каплями на лбу, с силой напрягались его руки, пальцы судорожно хватались за каждую травинку, но стебли обрывались, и он падал в отчаянии. Вновь и вновь стремился он вверх. Все было тщетно.

Он падал, слабел все более, терял силы и надежду, проклинал Бога и кощунствовал. Наконец, собрав в последней попытке все силы, какие только у него были, он помолился и встал.

О, какой смиренной, возвышенной и нежной была эта короткая молитва! Не подумайте, что он произнес одну из тех, каким учила его в детстве кормилица. Нет! Словами были слезы, а крестными знамениями вздохи. Итак, он встал, хорошо понимая, что при неудаче умрет голодной смертью.

И вот он на дороге, поднимается, идет вперед, ему кажется, что покровительственная рука ведет его к вершине, он видит лицо ангела, зовущего его. Вдруг все изменилось. Словно ужасный призрак леденит его чувства, он слышит шипение змеи, скользящей по скале и готовой жалить. Колени подогнулись, вывернулись сорванные о камни ногти, и путник рухнул вниз.

Что делать теперь?

Голод, холод и жажда мучили его, ветер свистел в багровой бескрайней пустыне, луна померкла в облаках. Он плакал и дрожал от страха, как дитя. Оплакивал родителей, умерших от горя, и боялся диких зверей.

«Наступает ночь, — говорил он себе, — я обессилел, придут тигры и растерзают меня».

Долго ждал он, что кто-то придет на помощь, но пришли тигры и напились его крови.

Что ж, я рассказал вам о нем, а ведь он такой же, как вы, — так же стремился к свободе. Отчаявшись в собственных силах, вы ждете, что кто-то поможет вам.

Но никто не придет, нет!

Явятся тигры, растерзают вас, как несчастного странника, и также выпьют вашу кровь.

XIV

Да, нищета и несчастье правят людьми!

Нищета! Вы, рассуждающие о пороках бедняков, никогда, быть может, не знали ее.

Нищета — это то, чем человека подчиняют, истощают его, обирают, душат, рассекают труп и затем вышвыривают кости на свалку. Нищета — это нечто уродливое, желтое, мерзкое, то, что таится в трущобах, в притонах, под плащом поэта, под лохмотьями попрошайки. Нищета — это человек с оскалом длинных белых зубов. Зимним вечером он поджидает вас за углом и, угрожая пистолетом, замогильным голосом требует хлеба.

Нищета — шпион, прокравшийся за вашу ширму, он подслушивает и спешит донести министру: «Здесь заговор, а там делают порох».

Нищета — это женщина, которая посвистывает на бульваре среди деревьев. Вы приближаетесь к ней, и она распахивает старый истрепанный плащ. На ней белое платье, но это платье в дырах, она распахивает платье, вы видите ее грудь, но это тощая грудь, и в этой груди — голод.

О голод, голод! Голод во всем, и в плаще, с которого она срезала серебряные пряжки, и в платье, с которого проданы кружева, и в сказанных с надрывом словах «пойдем, пойдем!». Голод и в теле, которым она торгует!

Голод, голод! Это слово, а точнее, он сам совершал революции, и будут еще другие!

XV

Несчастье — у него лицо с запавшими глазами — идет куда дальше. Железными когтями тянется оно к голове короля и, сминая корону, впивается в череп.

Несчастье докучает министру, усаживается у изголовья вельможи. Оно идет к ребенку, жжет его, грызет, белит сединой волосы, роет морщины на щеках и убивает. Извиваясь, несчастье ползет змеей, заставляя извиваться и пресмыкаться других. Оно безжалостно, ненасытно, жажда его непомерна, как бездонная бочка Данаид. Никто не может хвалиться тем, что избежал его ударов. Несчастье льнет к юным, обнимает, ласкает их, но эти ласки подобны ласкам льва, от них остаются кровавые отметины. Оно внезапно появляется в самом разгаре праздника, среди смеха, радости, вина.

Но особенно любит оно наносить удары по коронованным головам.

Когда-то под низкими сводами одного из залов Лувра стоял человек. Нет, я ошибся, то был безумец. Его мертвенно-бледное лицо выглядывало сквозь решетку окна, куда сквозь выбитые стекла влетали ночные птицы. Он кутался в золоченые лохмотья. Золото на лохмотьях! Представьте это и смейтесь! Руки его судорожно тряслись от бешенства, на губах выступала пена, босые ноги топтали сырые плиты пола.

И знаете ли вы, что слышал он, этот человек в золоченом рубище? Звуки бала, звон бокалов, шум оргии раздавались над его головой!

Он умер вскоре, бедный безумец! Его зарыли, но не было при этом ни почестей, ни речей, ни слез, ни пышности, ни фанфар.

Ничего.

А ведь это был король Карл VI.^[34]

Позже был другой человек, испытавший несчастье еще более страшное и жестокое. Кто мог сказать в светлые дни его молодости, что прекрасная голова этого юноши упадет до срока, и упадет от удара палача? Настал день, и в Тампле отчаянно и безутешно семья оплакивала обреченного на смерть родного человека.

То был глава семьи, он обнимал детей и жену. И когда они так рыдали, оглашая тюрьму криками безнадежности, дверь распахнулась, вошел тюремщик, за ним — палач, единым ударом ножа гильотины обезглавивший старую монархию. А вокруг окровавленного эшафота вопил от радости народ, обратив на голову одного человека месть за все свои прошлые страдания. Тем человеком был Людовик XVI.

А вскоре пал еще один владыка. Но то был колосс, и его падение сотрясло землю.

Несчастный великан, погибший от булавочных уколов, словно лев от укуса насекомого. Каким прекрасным и величественным был он даже на коленях! Как велик был этот гигант на смертном ложе! Каким великим он остался после смерти! Каким великим был он на троне и великодушным к народу!

И что же такое смертное ложе, могила, трон, народ? То, над чем хохочет Сатана. Ничто, ничто! Вечное Небытие! И все же то был Наполеон — несчастнейший из императоров, величайший из людей.

Что ж, это так! Каждому свое — нищета народу, несчастье королям.

XVI

Несчастье! Вот слово, которое правит человеком, как рок столетиями и революции цивилизацией.

XVII

Что такое революция? Порыв ветра. Он возмущает поверхность океана и улетает, взволновав море.

XVIII

Что такое век? Минута в ночи.

XIX

Что такое несчастье? Жизнь.

XX

Что такое слово? Ничто. Как и Бытие, всего лишь простая длительность.

XXI

Что такое человек? О, что есть человек? Что я об этом знаю? Спросите призрака, что он такое, и он ответит, если только ответит: я тень такого-то. Что ж, человек — образ Бога. Какого? Того, кто властвует над ним. Сын ли это Добра, Зла или Небытия? Берите всех троих — и получите Троицу.

XXII

И было время, время юности и неведения, когда я мечтал о Боге, любви, счастье, думал о будущем, о родине. Сердце мое чаще билось тогда при слове «свобода»! Тогда — о, Творец должен быть проклят своими твореньями! Тогда явился мне Сатана и сказал:^[35] идем, идем же! Есть у тебя гордость в сердце и поэзия в душе, идем, я покажу тебе мой мир, мои владения.

И он увлек меня с собою, и я вознесся, подобно орлу, парящему в облаках.

И вот мы достигли Европы.

Здесь показал он мне ученых, писателей, женщин, фатов, палачей, королей, священников и ученых. Эти последние были безумнее всех.

И видел я, как брат убивал брата, мать продавала дочь, писатели лгали людям, священники предавали верующих, чума пожирала народы, и война снимала свою жатву.

Там интриган, змеею пластаясь в грязи, подползал к ногам великих и жалил их. Те падали, а он трясся от злобной радости, видя, что и благородные головы запятнаны грязью.

Там король тешился грязным развратом на фамильном ложе, где сыновья наследовали пороки отцов.

АГОНИИ

Странное название, не так ли? И, взглянув на эти строки незначительные и банальные, никто не усомнится в том, что в них нет серьезных мыслей.

— Агонии! Я думаю, это какой-то отвратительный и мрачный роман?

— Вы ошибаетесь, это история внутренней жизни, куда более отвратительной и мрачной.

Это нечто смутное, неопределенное, навеянное кошмарами, презрительным смехом, слезами и бесконечными грезами поэта.

Поэт? Могу ли я дать это имя тому, кто холодно с жестоким сарказмом и иронией все клянет и смеется, говоря о душе. Нет, это не поэзия, но проза, не проза, но крики. А в них — безумие, пронзительность, тайна, много правды и мало благозвучия. Это книга причудливая и неопределенная, как жуткие гротескные маски.

Скоро исполнится год, как автор написал первую страницу, и с тех пор несколько раз то оставлял этот печальный труд, то вновь принимался за него. Он писал эти страницы в дни сомнений, в минуты тоски, одни сочинял в ночной лихорадке, другие в разгаре бала, под лаврами в саду или на скалах у моря.

Всякий раз, когда смерть касалась его души, когда падал он с высоты, когда, словно карточный замок, разбивались и рушились иллюзии, всякий раз, наконец, когда нечто тягостное и волнующее вторгалось в его жизнь, внешне безмятежную и тихую, — тогда вырывались у него крики и лились слезы. Он писал, не заботясь о стиле, не желая славы, писал так, как другие непритворно плачут и искренне страдают.

Никогда не думал он печатать эти заметки — в них слишком много правды и убежденной веры в Небытие, чтобы открыть это людям. Он написал это для одного или двух друзей,^[36] для тех, кто, поймет и не скажет, пожимая руку, «это хорошо», но скажет «это правда».

Наконец, если кто-то несчастный случайно потянется листать эти страницы — пусть остановится! Они жгут и сушат руку, прикоснувшуюся к ним, лишают зрения глаза их читающего, убивают душу того, кто понимает их.

Нет! Если кто-нибудь найдет эти листы — пусть остережется читать, а если это на беду случится — пусть не говорит, что это сочинение сумасшедшего, безумца, но пусть скажет: он страдал с невозмутимым лицом, с улыбкой на губах и счастьем во взоре. Пусть этот кто-то будет благодарен автору за то, что он многое скрыл, за то, что не покончил с собой прежде, чем написать все это, за то, что вместил в эти несколько страниц бездонную пропасть скептицизма и безнадежности.

Пятница, 20 апреля, 1838

I

Вновь я принимаюсь за труд, начатый два года назад, труд печальный и долгий. Долгая печаль — символ самой жизни.

Почему я надолго оставил этот труд, почему он внушал мне отвращение? Откуда мне знать это?

II

Отчего все тяготит меня на этой земле? Отчего утро, вечер, дождь и ясный день кажутся мне унылыми сумерками, когда закатное солнце уходит за бескрайний океан?

Мысль — другой бесконечный океан! Это поток Овидия,^[37] «море безбрежное», а буря — смысл его бытия.

III

Я часто спрашивал себя, для чего я жил, зачем пришел в этот мир, но лишь бездна открывалась передо мною, бездна позади, вверху и внизу — всюду тьма.

IV

Жизнь человеческая — проклятие, вырвавшееся из груди гиганта, рухнувшего со скалы, он умирает, и судороги его сотрясают воздух.

V

Люди часто говорят о Провидении и небесной благодати. У меня нет ни малейшей причины верить в это. Бог развлекается, мучая людей, чтобы узнать, до какого предела можно довести страдания. Разве не похож он на ребенка, знающего, что майский жук умрет, и с тупой жестокостью обрывающего у него сначала крылья, затем лапки и, наконец, голову?

VI

По-моему, в основе всех человеческих поступков лежит тщеславие. Когда я говорю, действую, что бы то ни было делаю, а затем анализирую свои слова и поступки, я всегда нахожу этот старый порок, угнездившийся в сердце или уме. Многие люди подобны мне в этом, но мало кто так откровенен.

Последнее написанное мною, пожалуй, истинно — из тщеславия я написал эти строки. Но мне не хочется казаться тщеславным — что само по себе есть тщеславие, — и потому я, может быть, зачеркну их.

Слава, которой я так желаю, — всего лишь ложь. Безумный наш род людской! Я похож на того, кто находит женщину безобразной, и все же влюбляется в нее.

VII

Сколько возвышенной глупости и жестокого шутовства в том, что зовется словом Бог!

VIII

Для меня предел возвышенного в искусстве — это мысль, то есть ее выражение столь же стремительное и духовное, как она сама.

Кто из нас не ощущал в себе бремени чувств и идей противоречивых, наводящих ужас, пламенных? Они неподвластны анализу, но книга, их соединившая была бы самой природой. Ведь что такое поэзия, если не единство божественной природы, чувства и мысли?

Если бы я был поэтом, какие прекрасные вещи я создал бы!

Я чувствую в сердце тайную, невидимую силу. Неужели это проклятие на всю жизнь — быть немым, желать говорить и чувствовать, как вместо слов на губах от ярости вскипает пена.

Вряд ли бывают положения более отчаянные.

IX

Я сам себе наскучил и хотел бы околеть, напиться или стать Богом, чтоб издеваться.

И все к чертям!

20 апреля 1838

МЕМУАРЫ БЕЗУМЦА

1838

В эту пору, когда принято дарить подарки, обмениваются золотыми монетами или рукопожатиями. — А я преподношу тебе мои мысли, грустный подарок! Прими их, они твои, как и мое сердце.

Г. Флобер, 4 января 1839

Тебе, дорогой мой Альфред, преподношу в подарок эти страницы

В них заключена вся душа. Моя ли это душа или кого-то другого? Сначала я хотел написать личный роман, где скепсис достигал бы пределов отчаяния, но я писал, мои чувства пронизали сюжет, пером водила душа и сломала его.

Чья здесь душа? Я хочу оставить это в тайне, дать основания догадкам. Но тебе они не нужны.

Ты скажешь, быть может, что экспрессия чрезмерна и картина беспричинно мрачна. Вспомни — писал это безумец, и если покажется, что слово превосходит выраженное им чувство, — это значит, что в тот миг автор ощутил тяжесть своего сердца.

Прощай, думай обо мне и за меня.

I

Зачем писать эти страницы? К чему они? Что сам я об этом знаю? Глупо, по-моему, расспрашивать людей о мотивах их поступков и сочинений. А сами вы знаете, почему открыли эти жалкие листки, исписанные рукой безумца?

Безумец. Это страшно. А кто ты, читатель? К какой категории причисляешь себя, к глупцам или безумцам? Если б ты мог выбирать, то из тщеславия предпочел бы последнее. И вот я снова спрашиваю: для чего нужна книга, если она ни назидательная, ни забавная, ни химическая, ни философская, ни сельскохозяйственная, ни элегическая? Нет в ней советов насчет баранов или блох, ни слова нет о железных дорогах, о бирже, о тайных изгибах человеческой души, о средневековых костюмах, о Боге, о Дьяволе. В ней говорится о мире — об этом гигантском безумце, что столько веков кружится в пространстве, не сходя с места, и воет, и брызжет слюною, и сам себя терзает.

Я не больше вас знаю, как назвать то, что вы сейчас прочтете. Ведь это не роман, не драма с четким планом или стройный замысел, ограниченный вехами, чтобы идея вилась змеей по размеченным бечевой дорожкам.

Я просто собираюсь излить на бумагу все, что придет мне в голову, мысли, воспоминания, впечатления, мечты, капризы, все, что творится в сознании и душе, смех и слезы, белое и черное, рыдания, выплеснувшиеся из сердца и жидким тестом расплывшиеся в пышных фразах, и слезы, пропитавшие романтические метафоры.

Однако я с грустью представляю, что иступлю пакет перьев, истрачу бутылку чернил, нагоню тоску на читателя и затоскую сам. Я так усвоил привычку к насмешке и скепсису, что здесь, от начала и до конца, вы найдете неизменное шутовство, а весельчаки, любящие позабавиться, смогут в итоге посмеяться и над автором, и над собой.

Вы узнаете, что следует думать о плане мироздания, о моральном долге, о добродетели, о филантропии^[38] — вот слово, которое я хотел бы написать на подошве моих сапог, когда они у меня будут, чтобы его могли прочесть и запомнить все, даже самые подлые, ничтожные, раболепные, опустившиеся до последнего предела существа.

Было бы ошибкой, все же, видеть в этом не развлечение бедного безумца, а нечто большее.

Безумец!

А ты, читатель, быть может, ты женился^[39] или уплатил долги?

II

Итак, я расскажу историю моей жизни. И какой жизни! Но разве я жил? Я молод, на лице моем нет морщин, и сердце бесстрастно. О, как спокойна была жизнь, какой уютной и счастливой, безмятежной и чистой казалась она! Да, она была мирной и тихой, как могила, душа которой — труп.

Едва ли я жил: света я не знал, то есть у меня не было любовниц, льстецов, слуг, экипажей, я не был, как говорится, вхож в общество — оно мне всегда казалось фальшивым и напыщенным, увешанным мишурой, скучным и чопорным.

Ведь моя жизнь — не события. Моя жизнь — это мысль.

Что же это за мысль? Я в той поре, когда все веселы, счастливы, женятся или влюбляются, опьяняются любовью и славой, когда сияют огни и полнятся бокалы на пиру, но из-за этой мысли — я одинок и наг, холоден ко всему, равнодушен к поэзии, предчувствую смерть и горько смеюсь над своей медленной агонией. Так с улыбкой умирает эпикуреец, вскрыв себе вены и погрузившись в ароматную ванну, так хмельной гость покидает утомившую его оргию.

Какой долгой была эта мысль! Словно многоголовая гидра, она каждой пастью своей терзала меня.

Мысль скорбная и горькая, мысль шута в слезах, мысль философа в раздумье.

Как много дней моей жизни, долгих и монотонных, прошло в размышлениях, в сомнениях! Сколько зим я провел, понуро сидя у камина перед догорающим огнем, едва заметным в слабых отблесках закатного солнца, сколько летних вечеров провел я в полях, глядя, как в сумерках бегут и клубятся облака, как ветер волнует колосья, слушал шелест деревьев и ночное дыхание природы.

Каким мечтательным ребенком я был! Маленьким безумцем, без точных представлений, без определенных взглядов! Я смотрел, как струится река среди деревьев, склонивших в нее ветви, и осыпаются в воду цветы; из детской кроватки разглядывал далекую луну в синем небе, освещавшую мою спальню и украшавшую причудливым узором ее стены; я восторгался ясным солнцем или весенним утром, его светлой дымкой, цветущими деревьями, маргаритками, раскрывшими лепестки.

А еще — и это одно из самых дорогих и нежных моих воспоминаний — я любил море, любил смотреть, как бегут чередой валы, как разбивается в пену, растекается по берегу и шумно отступает, скользя по гальке и ракушкам, волна.

Я носился по скалам, брал в горсти океанский песок и отпускал его сквозь пальцы лететь по ветру, бросал в воду морскую траву, всей грудью вбирал в себя соленый и свежий воздух Океана, что так полнит душу энергией, мыслями поэтическими и свободными.

Я созерцал безбрежность, простор, бесконечность, и душа моя замирала перед этим неизмеримым горизонтом.

Но есть другой горизонт без границ! Пропасть бездонная. О нет, более широкая и глубокая бездна открылась предо мной! В той пропасти не бушевала буря, если бы так, она б наполнилась — но она пуста!

Я был веселым и смешливым, любил жизнь и мою мать. Бедная мама!

Еще я помню, как по-детски радовался, глядя на скачущих по дороге лошадей, на пар от их дыхания и брызги пены на сбруе.

Мне нравилась однообразная и мерная рысь, покачивающая коляску, а когда они останавливались — все умолкало в полях. Пар поднимался из их ноздрей, расшатавшийся экипаж укрепляли на рессорах, ветер свистел в окна, и это было все…

Во все глаза смотрел я на празднично разодетую толпу, радостную, суматошную, шумную, на бурное море людское, что в гневе страшнее шторма, а в глупости неистовее его.

Мне нравились колесницы, кони, войска, мундиры, гром барабанов, звуки выстрелов, грохочущие по мостовой пушки.

Ребенком я любил то, что видел, юношей — то, что чувствовал, повзрослев, я уже ничего не люблю.

И все ж, как много скрыто в моей душе, сколько тайных сил, какие океаны гнева и любви бушуют и клокочут в сердце, таком слабом, таком немощном, изможденном и усталом!

Мне советуют вернуться к деятельной жизни, смешаться с толпой! … Но как может плодоносить сломанная ветка, как упавший лист, гонимый ветром в пыли, может вновь стать зеленым? И откуда в эти юные годы такая горечь? Почем мне знать? Быть может, мне суждено так жить — уставать, еще не подняв тяжести, задыхаться, не начав бега…

Я читал, работал с пылким усердием… Я писал…

Как счастлив был я тогда, как высоко уносилась моя восторженная мысль, она летела в неведомые простым смертным края, где нет ни мира, ни планет, ни светил! Я знал бесконечность, более необъятную, если то возможно, чем бесконечность Божия, там, в атмосфере любви и восторга парила, распахнув крылья, поэзия. А после надо было спускаться из этих возвышенных сфер к словам, но как выразить в речи ту гармонию, что рождается в сердце поэта, те мысли гиганта, под тяжестью которых рушится фраза, точно рвется тесная перчатка на мошной и грубой руке?

А еще разочарование в том, что мы привязаны к земле, ледяной земле, где гаснет всякий пыл, где слабеет энергия. По каким ступеням можно сойти из бесконечности к рассудку? Как последовательно низвести мысль, чтоб не разрушить ее? Как уменьшить этого гиганта, заключившего в себя бесконечность?

С тоской и отчаянием я чувствовал, как уходят силы, и стыдился этой слабости: ведь слово — это лишь далекое и слабое эхо мысли. Я проклинал самые дорогие свои мечты и безмолвные часы, прошедшие у границ мироздания. Какая-то ненасытная пустота пожирала меня.

Оставив поэзию, я бросился в область размышлений.

Поначалу я был очарован этим внушительным занятием, цель его — объяснить человека, но сводится оно к препарированию гипотез, обсуждению абстрактнейших понятий и геометрически точному порядку наипустейших слов.

Человек — песчинка, брошенная в бездну неведомой рукой,^[40] жалкая букашка со слабыми лапками, он силится устоять на краю пропасти, хватается за любые веточки, цепляется за достоинство, любовь, эгоизм, амбиции, возводит все это в добродетели, чтобы крепче держаться, пристает к Богу, но все же слабеет, разжимает руки и падает…

Человек, жаждущий понять несуществующее и создать науку из небытия; человек, душа которого сотворена по подобию Господа — его возвышенный гений останавливается перед ростком травы и не может разгадать тайну пылинки.

Меня одолела тоска, и я усомнился во всем. Юный, я состарился, сердце покрылось морщинами. При виде старцев, еще энергичных, исполненных воодушевления и веры, я горько смеялся над собой: так молод и так разочарован во всем — в любви, в славе, в Боге — во всем, что есть, во всем, что может быть. Но я пережил естественный ужас, прежде, чем решился принять эту веру в небытие. На краю пропасти я закрыл глаза — и бросился в нее.

Я был доволен: падать больше было некуда, я стал равнодушен и спокоен, как надгробный камень, — я думал найти счастье в сомнении, какое безумие! Сомнение — это странствие в бескрайней пустоте.

Нет ей конца, и волосы встают дыбом от ужаса, стоит приблизиться к краю бездны.

Усомнившись в Боге, я усомнился в добродетели, бренной идее, которую всякий век возводит, как может, на дряхлеющий пьедестал законов.

Позже я расскажу вам обо всех этапах этой угрюмой и мечтательной жизни, прошедшей в уголке у камина. Я сидел там без дела, зевал от скуки, весь день один, и временами поглядывал на заснеженные крыши соседних домов, на заходящее солнце, бросавшее неяркие отблески на пол моей комнаты, или переводил взгляд на каминную полку, где неизменно гримасничал желтый беззубый череп — символ жизни, такой же равнодушный и насмешливый, как она.

Позже, быть может, вы прочтете о тревогах, терзавших сердце, такое жаркое, так горько страдающее. Вы узнаете о превратностях жизни, внешне такой спокойной и обычной, так полной чувствами и так бедной событиями.

И тогда вы скажете мне, не шутка, не насмешка ли то, чему учат в школах, то, чем полны книги, все то, что мы видим, чувствуем, произносим, все сущее…

Я не закончил — слишком горько. А если и впрямь все это лишь скорбь, дым, небытие!

III

В десять лет я поступил в коллеж и скоро приобрел там глубокую неприязнь к людям. Общество детей столь же жестоко к своим жертвам, как и всякое другое ничтожное общество — таковы люди.

Та же несправедливость толпы, та же тирания предубеждений и силы, тот же эгоизм, что бы ни говорили о юношеской справедливости и верности. Юность — возраст безумия и мечтаний, поэзии и глупости. Эти слова значат одно и то же в устах людей, смотрящих на жизнь здраво. Меня совершенно не принимали, в классе — из- за мыслей, в часы досуга — из-за диковатой нелюдимости.

С тех пор я стал безумцем.

И вот, я жил там, одинокий и тоскующий, учителя донимали меня, товарищи поднимали на смех. У меня был насмешливый и независимый нрав, и моя язвительная и неприкрытая ирония не щадила ни причуд одиночек, ни деспотизма толпы.

Я все еще вижу себя на классной скамье, ушедшего в мечты о будущем, в самые возвышенные размышления, какие только доступны воображению поэта и ребенка, а педагог издевается над моими латинскими стихами, и товарищи смотрят на меня, ухмыляясь. Глупцы, им ли смеяться надо мной! Им, таким ничтожным, таким заурядным, с умом таким ограниченным, смеяться над тем, чей дух достигал пределов творения, кто терялся в мирах поэзии, знал свое превосходство, бесконечные радости, и замирал в неземном восторге перед сокровенными глубинами своей души.

Я казался себе огромным, как Вселенная, и, если бы мысль моя жгла молнией, она б испепелила их! Бедный безумец!

Я видел себя двадцатилетним юношей в сиянии славы, мечтал о далеких путешествиях по южным краям, грезил Востоком, его необозримыми пустынями, дворцами, верблюдами и звоном медных колокольчиков, видел кобылиц, несущихся к пурпурному горизонту, синие волны, ясное небо, серебристый песок. Я вдыхал аромат теплых южных морей, и смуглые женщины с пылкими взглядами обнимали меня под тенистым шатром алоэ и шептали мне слова на языке гурий.

Солнце садится в пески, спят верблюдицы и кобылы, над их выменем жужжат мухи, веет вечерний ветер, и спускается ночь, луна бросает на пустыню тусклый взор, мириады звезд сияют в небесной лазури — и я представлял бесконечные наслаждения и райскую негу в молчании жаркой и благоуханной ночи.

А еще я мечтал о славе, о громе рукоплесканий, о фанфарах, трубящих в небеса, о лаврах, о золотых блестках, летящих по ветру. То был сияющий огнями театр — нарядные женщины, блеск драгоценностей, жаркий воздух, волнение, а потом благоговейная сосредоточенность, пылкие речи, слезы, смех и рыдания, упоение славой, крики восторга и шум толпы. Но все это тщеславие, суета, небытие.

Ребенком я мечтал о любви, юношей — о славе, могила — вот последняя любовь утративших мечты.

Я уносился в давно прошедшие столетия, во времена племен, уснувших под травой навеки, видел толпы паломников и воинов, они шли к Голгофе, останавливались в пустыне, умирали от голода, взывали к желанному Богу, и, устав от проклятий, вновь брели к бескрайнему горизонту; и, наконец, изможденные, чуть живые, утратившие надежду и одряхлевшие, достигали они цели своего странствия и припадали к бесплодным камням — святыне всего мира. Я видел — рыцари несутся на конях, закованных, как их всадники, в доспехи, стучат копья на турнирах, опускается подъемный мост перед хозяином замка, меч его обагрен кровью, пленники сидят на крупах коней. А вечером неф сумрачного собора словно украшен гирляндами людей, с песнопениями поднимаются они по галереям высоко под своды, пламя свечей отражается в витражах, и в канун Рождества весь древний город с острыми заснеженными крышами поет и сияет огнями.

Но больше всего любил я Рим — Империю, прекрасную царицу, тонувшую в оргиях, пятнавшую благородные одежды вином на буйных пирах, более гордую своими пороками, нежели добродетелями. Нерон. Нерон! Его алмазные колесницы, летящие по арене, тысяча его повозок, его звериные страсти и гигантские пиры. Забыв об уроках древней истории, я уносился к твоим безграничным наслаждениям, кровавым факелам, увеселениям, испепеляющим Рим.

И, баюкая себя в волнах фантазий, в мечтах о будущем, я мчался на крыльях мысли, отважной и стремительной, словно кобылица без узды, что переплывает горный поток, взбегает на скалы и летит сквозь пространство. Так сидел я часами, подперев руками голову, устремив взгляд на пол классной комнаты или на паука, оплетавшего паутиной кафедру учителя, а когда, очнувшись, изумленно раскрывал глаза, надо мной смеялись. Меня считали самым ленивым из всех, не высказавшим ни единой разумной мысли, ни чему полезному не склонным, ненужным в мире, где каждому следует урвать свой кусок пирога, и вообще не годным ни на что, разве только быть шутом, служителем в зверинце или сочинителем книжек.

Я был совершенно здоров, но эта жизнь и эти люди постоянно ранили мою душу и раздражали нервы. Я стал несдержанным и вспыльчивым, как бык, обезумевший от укусов насекомых. Я видел сны, отвратительные кошмары.

Печальная, угрюмая пора! Помню, как я бродил длинными белеными коридорами коллежа, смотрел, как из-под крыши часовни вылетают совы и вороны. Или лежа в мрачном дортуаре при свете лампы, в которой ночами замерзало масло, долго вслушивался, как заунывно воет в длинных пустых коридорах ветер, как он свистит в замочных скважинах, как дрожат стекла в оконных рамах; я различал шаги надзирателя, медленно совершавшего свой обход с фонарем в руках, притворялся спящим, когда он приближался ко мне, и вправду засыпал, то ли в мечтах, то ли в слезах.

(…………………………..

………………………………………….)^[41]

IV

То были ужасные, сводящие с ума видения.^[42]

Я лежал в постели в отцовском доме, мебель была та же, но только все стало каким- то темным; была зимняя ночь, и снег бросал белый отсвет в мою комнату. Внезапно снег растаял, трава и деревья приняли огненнорыжий оттенок, словно пламя осветило мои окна. Я слышал шаги. Кто-то поднимался по лестнице. Горячий воздух, смрадный чад коснулись меня. Сама собою отворилась дверь. Они вошли, их было много — может, семь или восемь, я не успел сосчитать. Это были карлики и великаны, обросшие черными жесткими бородами, — без оружия, но каждый со стальным лезвием в зубах, а когда они приблизились, окружив мою кровать, зубы их залязгали. Это было ужасно. Они раздвинули белый полог, и каждый палец оставил кровавый отпечаток. Их огромные глаза пристально смотрели на меня, не моргая, и я не мог отвести от них взгляда, не мог шевельнуться, крикнуть.

Тут мне почудилось, что дом покачнулся над фундаментом, словно невидимый рычаг приподнял его.

Долго они так смотрели на меня, затем отвернулись, и я увидел, что другая половина лица у них лишена кожи и медленно кровоточит. Они подняли мою одежду, и оставили на ней кровавые пятна. Они ели, ломая хлеб, и оттуда капля за каплей падала кровь, они смеялись, и смех звучал предсмертным хрипом.

Потом они исчезли, и стены, лестница, пол — все, чего они касались, осталось окрашенным в цвет крови.

В сердце была горечь, казалось, я вкусил плоти. Я услышал долгий крик, хриплый и пронзительный, окна и двери медленно открылись, забились на ветру, и скрип их напоминал диковинную песню, и каждый резкий звук кинжалом впивался в мою грудь.

В другой раз мне привиделась зеленая цветущая долина реки, я был с матерью, она шла по самому берегу. Она упала. Я видел, как пенится вода, расходятся и тут же исчезают круги. И вновь спокойно струилась река, я слышал, как она плещется в тростнике и качает стебли камыша.

Вдруг мать позвала меня: «Помогите! Помогите! Спаси меня, мой мальчик, ко мне!»

Я упал на траву, всматриваясь в течение, и ничего не видел; крик все звучал, неодолимая сила прижимала меня к земле, и я слышал: «Тону! Тону! Помоги мне!»

Все текла и текла прозрачная вода, и этот голос, что несся ко мне со дна реки, повергал меня в ярость и отчаяние…

V

Таким я был — беспечный мечтатель, с независимым насмешливым нравом, я сочинял свою судьбу и мечтал о поэтическом страстном существовании, а сам жил воспоминаниями, какие могут быть в шестнадцать лет.

Коллеж был мне противен. Интересно было бы исследовать глубокое отвращение, возникающее в благородных и возвышенных душах при общении и столкновении с людьми. Мне никогда не нравилась однообразная, размеренная по часам жизнь, существование, подчиненное движению маятника, когда мысль должна останавливаться с ударом колокола, и все определено на века, на поколения вперед. Наверно, эта монотонность подходит многим, но для бедного мальчика, живущего поэзией, мечтами и химерами, думающего о любви и прочих бреднях, это значит вечно прерывать его возвышенные сновидения, не давать ему ни минуты отдыха, душить его, возвращая в нашу среду материализма и здравого смысла, для него страшную и губительную.

Я уединялся с книгой стихов, романом — поэтическим творением, заставляющим чистое сердце юноши биться в восхищении теми чувствами, какие так хотелось бы пережить. Помню, с каким наслаждением поглощал я тогда страницы Байрона и «Вертера», с каким восторгом читал «Гамлета», «Ромео» и самые пылкие творения нашего века, полнящие душу радостью или пламенным вдохновением.

Я упивался этой поэзией Севера, что так гулко, подобно волнам морским, рокочет в книгах Байрона. Часто я при первом прочтении запоминал наизусть целые отрывки и повторял их про себя, как пленительную песню, чья мелодия повсюду преследует вас. Не знаю, сколько раз начинал я из «Гяура»: «Все тихо…. Не шумит прибой»,^[43] или же из «Чайльд-Гарольда»: «Жил в Альбионе юноша» или «О море Средиземное!».^[44] Заурядность французского перевода была незаметна перед исключительностью мыслей, словно они сами обладали стилем и не нуждались в словах.

Эта пламенная страсть, соединенная с такой глубокой иронией, должна была мощно влиять на горячую и чистую душу. В звуках, незнакомых роскошному величию классических сочинений, был для меня аромат новизны, очарование, беспрестанно влекущее к этой грандиозной поэзии, пьянящей и повергающей в бездонную пропасть бесконечности.

Так — утверждали мои наставники — я извратил свой вкус и душу, и среди учеников с низменными наклонностями меня за независимый ум почитали самым порочным из всех. За превосходство я был причислен к самому низкому рангу. Признавали за мной разве что склонность к воображению, то есть — с их точки зрения — умственному возбуждению, граничащему с безумием.

Вот так я вступил в свет, и такой почет мне оказали.

VI

Они оклеветали мой ум и убеждения, но сердце опорочить не смогли, ибо тогда я был добрым и не мог смотреть без слез на чужие страдания. Помню, как нравилось мне в детстве опустошать свои карманы ради нищих, как улыбались они, завидев меня, и как приятно было мне им помочь. Это удовольствие давно забыто мною — ведь теперь сердце мое очерствело, слезы иссякли. Но горе тем, кто развратил и озлобил меня, когда-то доброго и чистого! Горе этой бесплодной цивилизации, что сушит и губит все, устремленное к солнцу поэзии и души! Старое гнилое общество, такое коварное и хитрое, подобно алчному скряге, умрет, утратив разум и силы, на куче собственного дерьма, которое называет сокровищами, и не будет поэта, чтобы воспеть его смерть, не будет священника, чтобы закрыть ему глаза, не будет золота для мавзолея, ведь все оно будет истрачено на его порочные прихоти.

VII

Когда же придет конец этому обществу, истощенному всевозможным развратом, развратом ума, тела и души?

И агонии лживого и лицемерного вампира, именуемого цивилизацией, возрадуется Земля. Отвергнут люди королевскую мантию, скипетр, алмазы, разрушенный дворец и город в руинах, и уподобятся диким кобылицам и волчицам. Проведя жизнь во дворцах, истоптав ноги о плиты больших городов, человек уйдет умирать в леса.

Пожары и пыль сражений иссушат землю, дыхание скорби людской пройдет над ней, и родит она лишь горькие плоды да розы в шипах.

И в колыбели сгинут народы, подобно растениям, сломленным ветром, увядающим до расцвета.

Ведь все обречено исчезнуть, и утомилась от ноши земля. Ведь наскучила бесконечности эта частица праха, что так шумит и тревожит величие небытия. Переходя из рук в руки и обесцениваясь, иссякнет золото.

Рассеется этот кровавый туман, падут дворцы под тяжестью скрытых в них сокровищ, закончиться оргия и настанет пробуждение.

И бесконечный хохот отчаяния огласит землю, когда разверзнется перед людьми пустота и настанет час расстаться с жизнью ради смерти — ради всепожирающей и вечно жаждущей смерти. И рухнет мир, и низвергнется он в небытие, и проклянет доблестный человек свою доблесть, и возликует порок.

Горстка людей останется бродить по бесплодной земле, станут они призывать друг друга, встретятся, отшатнутся в ужасе, напуганные обликом человеческим, и погибнут. Каким же тогда станет человек, если сейчас он в жестокости превзошел хищников, а в низости пресмыкающихся?

Прощайте навеки, сверкающие колесницы, фанфары и слава, прощай, мир с дворцами, гробницами, сладостью преступлений и радостями разврата. Скоро рухнет под собственной тяжестью могильный памятник и зарастет травой. Дворцы, храмы, пирамиды, колонны, царские усыпальницы, фобы бедняков и дохлые псы — все сровняется с землей.

Тогда раскинется по берегам свободное от плотин море, волны смоют тлеющий прах городов, зазеленеют деревья, и некому будет их ломать и губить, разольются среди цветущих полей реки, природа сбросит оковы человека, и угаснет род людской, ведь проклят он был с рождения.

Печален и причудлив наш век! В какой океан течет этот поток зла? Куда бредем мы в беспросветной тьме? Тот, кто осмеливается осмотреть больное общество, тут же отступает, напуганный его гнилым нутром.

У гибнущего Рима все-таки была надежда, за саваном он провидел лучезарный, вечно сияющий крест. Два тысячелетия жила эта вера, и вот она утратила силы, больше не нужна, над ней смеются, вот рушатся ее церкви, и ширятся кладбища, и тесно там мертвецам.

А мы, какой будет наша вера?

Так одряхлеть и все еще брести в пустыне, словно бежавшие из Египта иудеи!

Где же Земля обетованная?

Мы все испробовали, и все безнадежно отвергли, а после нас охватила странная алчность, безмерная тревога терзала нас, толпу неприкаянных. Могильный холод сковал нас; и люди принялись вертеть машины, и, завидев золото, что потекло оттуда, воскликнули: «Бог!» — и этот Бог пожирает их…

— Итак, все кончено, прощай, прощай, выпьем перед смертью!

Каждый бросается туда, куда влечет его инстинкт, мир уподобился кишащему червями трупу, поэты сочиняют, не тратя времени на скульптурную отделку мыслей, едва набросают их на листки, и те разлетаются. Сверкает и грохочет маскарад, король там на день и скипетр из картона, там катится золото, течет вино, холодный разврат задирает подол и пляшет… Ужас! Ужас!

И на все это наброшен покров, и каждый тянет его на себя, и прячет под ним что только может.

Глумление! Ужас! Ужас!

VIII

Порой я уставал безмерно, мрачная тоска окутывала меня саваном, и где бы я ни был, его складки сковывали и терзали меня, жизнь становилась тяжкой, как мучение. Я молод, но все наскучило мне, а ведь есть на свете восторженные старики! Я так устал, так разочарован — как быть? Ночью смотреть, как луна бросает на стены спальни трепещущий, словно густая листва, свет, днем видеть, как солнце золотит соседние крыши — это ли жизнь? Нет, это смерть, но без могильного покоя.

Но у меня были свои маленькие радости, воспоминания детства, они согревали мое одиночество, подобно отблескам закатного солнца на решетке темницы.

Пустяк, самое простое событие, дождливый день, ясное солнце, старая мебель вызывали вереницу воспоминаний, неясных, призрачно бледных. Детские игры на траве среди ромашек, за увитой цветами изгородью, у виноградника с янтарными гроздьями, на золотисто зеленом мху, под густой листвой, в прохладной тени. Воспоминания, безмятежные и радостные, как память первых дней, вы являетесь предо мной, словно увядшие розы.

Юность, ее кипучие восторги, смутное предчувствие жизни внешней и внутренней, любовный трепет, слезы, порывы. Юношеская любовь — предмет иронии в зрелом возрасте.

Воспоминания, вы часто возвращаетесь ко мне, туманные и поблекшие, скользите зимними ночами по стенам, словно тени умерших, быстро сменяя друг друга. И часто с восторгом вспоминаю я дни давно прошедшие, дни шальные и веселые, их шум и смех по-прежнему звучат в моих ушах, они еще пронизаны радостью и будят во мне горькую улыбку. Я вспоминаю, как скакал когда-то на норовистом взмыленном коне, мечтательно бродил в тени широкой аллеи, смотрел на бегущую по камешкам воду и любовался царственным солнцем в ослепительно алой короне. И вновь слышу я топот коня, вижу пар его дыхания, и вновь скользит передо мной вода, трепещут листья, и ветер морем волнует колосья.

Есть и другие воспоминания, хмурые и холодные, как дождливые дни, горькие и жестокие, они приходят вновь — воспоминания о часах мучений, прошедших в неутешных слезах, а за ними — принужденный смех, чтоб прогнать эти туманящие глаза слезы, эти рыдания, от которых прерывается голос.

Много дней, много лет провел я, размышляя ни о чем и обо всем, низвергнувшись в бесконечность. Я желал объять ее, но она пожирала меня.

Я слушал, как хлещет по водосточным трубам дождь, скорбно звонят колокола, следил, как медленно заходит солнце и наступает ночь — ночь дремотная, дарующая покой, и снова день, все с той же тоской, с тем же количеством часов, смерть которых я наблюдал с удовольствием.

Я мечтал о море, о дальних странствиях, олюбви, триумфах, обо всем том, что из жизни моей было извергнуто, сгинуло, не родившись.

Увы! В этом я не одинок. Я не завидую другим, ведь каждый жалуется на бремя судьбы. Одни сбрасывают его до срока, другие несут до конца. А я, каков мой крест?

Едва коснувшись жизни, душа моя исполнилась безграничного отвращения; я испробовал все плоды — они оказались горькими, я их отверг и вот погибаю от голода.

Умереть таким юным, без надежды найти отдых в могиле, не веря в смертный сон, не зная, будет ли нерушимым тот покой, бросаться в объятия небытия и сомневаться, примет ли вас оно!

Да, я умираю. Можно ли жить, зная, что прошлое — это текущая в море река, настоящее — темница, а будущее — саван?

IX

Есть незначительные вещи, тронувшие меня так глубоко, что память о них останется со мной навеки, словно след раскаленного железа, какими бы ни были они обыденными и простыми.

Я навсегда запомнил замок неподалеку от нашего города,^[45] мы часто его навещали. Хозяйкой была старушка, еще заставшая прошлый век. Все вокруг напоминало о пасторали. Я снова вижу потемневшие портреты, небесно-голубые наряды мужчин и розы с гвоздиками, разбросанные по обоям, вперемешку с пастушками и овечками. На всем лежала тень старины и печали. Мебель, почти вся обтянутая вышитым шелком, была просторной и мягкой, старый дом окружали древние, к тому времени засаженные яблонями, рвы, с ветхих бойниц иногда срывались камни и катились глубоко вниз.

Неподалеку был парк с вековыми деревьями, тенистыми аллеями. Ветви и колючий кустарник оплетали каменные скамейки, замшелые и полуразрушенные. Там паслась козочка, а когда отворяли железную калитку, она пряталась среди листвы.

В ясные дни солнечные лучи, пронизывали ветви, и мох искрился золотыми бликами.

Все наводило грусть, ветер врывался в широкие кирпичные дымоходы, и мне становилось страшно, особенно вечерами, когда на просторных чердаках ухали совы.

Мы с хозяйкой часто засиживались допоздна в просторной гостиной с полом из белых плит у огромного мраморного камина. Я все еще вижу набитую лучшим испанским табаком золотую табакерку старушки, ее собачку с длинной белой шерстью и ее крошечную ножку, обутую в прелестный башмачок с высоким каблуком, украшенный черной розой.

* * *

Как давно это было! Хозяйка умерла. Собачка тоже, табакерка — в кармане нотариуса, в замке устроили фабрику, а бедный башмачок выброшен в реку.

* * *

ЧЕРЕЗ ТРИ НЕДЕЛИ:

…Я перечитал написанное, затосковал, и горечь мешала продолжать.

Могут ли сочинения мрачного субъекта забавлять публику?

Но я постараюсь забыть и о тоске и о публике.

Здесь начинаются настоящие Мемуары…

X

Вот самые нежные и самые мучительные мои воспоминания, я приступаю к ним с чувством почти религиозным. Они живут в моей памяти и почти по-прежнему обжигают душу, так ранила ее эта страсть. Глубокий след навсегда останется в сердце. Но вот я начинаю рассказ об этой странице моей жизни, и сердце бьется, словно я ворошу дорогие руины. Они совсем одряхлели, эти руины: когда идешь по жизни, горизонт удаляется, столько всего случилось с тех пор, и дни теперь кажутся долгими, тянутся друг за другом с утра до вечера! А прошлое представляется стремительным, так забвение сжимает его границы. Оно словно еще живет во мне, я слышу и вижу шумящую листву, различаю каждую складку ее платья. Внимаю звуку ее голоса, словно ангел поет предо мною.

Голос нежный и чистый. Он опьяняет и заставляет замирать от любви. Голос, обладающий плотью, — такой прекрасный и соблазнительный, будто в нем заключалось обаяние слов.

Я не смогу назвать точную дату.^[46] Я был совсем юным — думаю, лет пятнадцати. В том году мы отправились на морские купания в прелестный городок*** в Пикардии,^[47] с черными, серыми, красными, белыми домами, громоздившимися один на другой, разбросанными кругом без порядка и симметрии, как груда ракушек и камешков, выброшенных на берег волнами.

Несколько лет назад там никто не бывал, несмотря на пляж, раскинувшийся на поллье, и замечательное расположение, но с недавних пор туда пришла известность. В последний приезд я на каждом шагу встречал «желтые перчатки»^[48] и лакеев, собирались даже выстроить там зал для спектаклей.

Но в те времена все было просто и безлюдно, никого — только художники да местные жители. Берег был пустынным, при отливе обнажался необъятный пляж, серебристо-серый, сверкающий на солнце и еще совершенно мокрый песок. Налево — почерневшие от водорослей скалы, там в штиль лениво билось море, и синий океан вдали под жарким солнцем ревел глухо, словно обиженный великан.

А по возвращении в городок открывался еще более живописный и милый сердцу вид. Темные, изъеденные водой сети, растянутые над дверями, на единственной вымощенной серыми камнями улице то и дело встречаются полуголые дети, моряки в красном и синем платье — и все это просто в своем изяществе, безыскусности и крепости, на всем печать силы и энергии.

Я часто гулял по песчаному пляжу один, и случайно набрел на место купаний. Неподалеку начиналась городская окраина, и здесь купались особенно часто. Мужчины и женщины плавали вместе, они раздевались на берегу или дома, а плащи оставляли на песке.

В тот день изящный оранжевый с черными полосками плащ остался на берегу. Начинался прилив, берег покрылся фестонами пены, вот от самой большой волны уже намокла шелковая бахрома. Я поднял его,^[49] чтобы положить подальше, ткань была бархатистой и легкой. Это был плащ женщины.

Меня, очевидно, заметили, потому что в тот же день за едой, когда все обедали в общем зале гостиницы, я услышал, как кто-то сказал мне:

— Благодарю вас за любезность, сударь!

Я обернулся.

Это была молодая женщина, сидевшая с мужем за соседним столом.

— За что? — спросил я растерявшись.

— За то, что подняли мой плащ, ведь это были вы?

— Да, сударыня, — ответил я смущенно.

Она смотрела на меня.

Я опустил глаза и покраснел.

Что за взгляд! Как она была хороша! Я все еще вижу жгучий, как солнце, взгляд из-под черных бровей, обращенный на меня. Она была высокой, смуглой, великолепные черные локоны падали на плечи. У нее был греческий нос, яркие глаза, высокие, красиво изогнутые брови, кожа горячая, похожая на золотистый бархат, стройная изящная фигура, и на пурпурносмуглой груди просвечивал узор синих вен. Добавьте к тому нежный пушок, темневший над верхней губой и придававший ее лицу выражение силы и энергии, перед которым меркла красота блондинок. Можно было счесть ее недостатком легкую полноту, а еще артистическую небрежность в одежде, что для женщин обычно считается неприличным. Она говорила медленно, голосом выразительным, мелодичным и мягким. Белое кисейное платье не скрывало очертаний ее нежных рук.

Собираясь уйти, она накинула белый капот с одним розовым бантом и завязала его изящной округлой рукой — совсем такой, какие видят во сне и мечтают пылко целовать.

Каждое утро я приходил взглянуть на купания. Я смотрел на нее издали, завидовал теплым и спокойным волнам, окружавшим пеной ее высокую грудь, различал контуры тела под мокрой одеждой, видел, как бьется ее сердце, как она дышит, машинально рассматривал вязнущие в песке ступни. Взгляд мой был прикован к ее следам, и я чуть не плакал, глядя, как волны медленно смывают их.

А когда, возвращаясь, она проходила близко, я слышал, как с ее одежды стекает вода, шелестит при ходьбе ткань, и сердце мое неистово билось, я отводил глаза, в голову бросалась кровь, я задыхался, чувствуя рядом полуобнаженное, благоухающее морем тело женщины. Глухой и слепой, я угадал бы ее присутствие по сокровенному теплу, что поднималось в душе, будило восторженные и нежные мысли.

Кажется, я снова вижу то место, где стоял на берегу, вижу, как набегают, бьются о берег и разливаются волны, вижу пляж в пенном кружеве, слышу невнятные голоса купальщиков вдалеке, различаю звук ее шагов, ее дыхания, когда она проходит мимо.

Зачарованный, я застывал на месте — словно на моих глазах вдруг спустилась с пьедестала и пошла Венера. Вот так в первый раз я ощутил свое сердце, испытал что- то мистическое, странное, словно шестое чувство. Меня захлестывала безбрежная нежность, влекли туманные смутные видения. Я стал взрослым и гордым. Я любил.

Любить — значит чувствовать себя юным и полным страсти, пронзительно ощущать гармонию природы, желать этих грез, этих движений сердца и оттого быть счастливым. О первые порывы души, первый трепет любви, какие они нежные и странные! Какими глупыми и нелепо смешными кажутся они потом!

В этом беспокойном состоянии странным образом слились мучение и радость — и снова причина в тщеславии? … А не была ли любовь всего лишь гордыней? И надо отвергнуть то, что и безбожники почитают? Посмеяться над сердцем? Увы! Увы!

Волны стерли следы Марии.

Сначала это было особое состояние изумления и восторга — чувство, в некотором роде, совершенно мистическое, чистая идея высокого блаженства. Только позже я испытал темный и неистовый жар тела и души, уничтожающий и то и другое.

Я был изумлен первым волнением сердца, словно Адам, открывший все свои способности.

О чем я мечтал? Вряд ли это можно выразить. Я чувствовал себя другим, непохожим на себя, ее голос звучал в моей душе; пустяк, складка ее платья, улыбка, ноги, самое незначительное ее слово волновали меня, как что-то сверхъестественное, и я днями грезил ими. Я следовал за ней до угла длинной ограды, и шелест ее одежды бросал меня в сладкую дрожь.

Когда я слышал ее шаги, и в сумерки она приближалась ко мне……………………………………

…………………………………………………………….. нет, я не смогу передать это нежное упоение сердца, блаженство и безумие любви.

И теперь, такой циничный, горько убежденный в смешном уродстве жизни, я понимаю — та любовь, о которой я мечтал в коллеже, еще не зная ее, и пережил позднее, та любовь, что принесла мне столько слез, над которой я часто смеялся, — она могла быть одновременно прекраснейшим и наиглупейшим явлением на свете.

Два существа, случайно брошенные на землю, встречаются, влюбляются по той причине, что одно из них женщина, а другое мужчина. И вот они тянутся друг к другу, гуляют ночами, мокнут в росе, созерцают лунный свет, находя его полупрозрачным, восторгаются звездами, твердят на все лады: «Я люблю, ты любишь, он любит, мы любим», и повторяют это, вздыхая и целуясь. Затем они уединяются, подчиняясь беспримерной страсти, ведь органы этих двух душ неистово распалены, и вот они гротескно, с рычанием и стонами совокупляются, стремясь сделать еще одним дураком на земле больше, а он, несчастный, станет подражать им. Посмотрите на них, утратив сознание, они сейчас глупей собак и мух, и старательно скрывают от глаз людских свои тайные утехи, думая, наверное, что счастье — это преступление и постыдная похоть.

Надеюсь, вы простите мне то, что я не рассуждаю о платонической любви, о возвышенном чувстве, похожем на то, какое вызывает статуя или собор, оно полностью исключает понятие ревности и обладания, и должно бы находить взаимность, но я редко видел его.

Если бы на свете была возвышенная любовь… но она — лишь мечта, как и все прекрасное в этом мире.

Здесь я умолкаю, насмешка старика не должна пятнать чистые юношеские чувства, я, как и вы, читатель, возмутился бы, если бы тогда со мной говорили так резко.

Я думал, женщина — ангел…

О, как прав был Мольер, сравнивший ее с похлебкой!^[50]

XI

У Марии был ребенок — маленькая девочка. Ее любили, обнимали, докучали ласками и поцелуями. Как хотел бы я получить один из этих поцелуев, бессчетными жемчугами падавших на головку запеленатого младенца.

Мария сама кормила девочку, и однажды я видел, как она расстегнула ворот и дала ей грудь.

Это была грудь полная и круглая, смуглая, с синими венами под горячей кожей. Я еще ни разу не видел тогда обнаженной женщины. О странный восторг, охвативший меня при виде этой груди! Как я пожирал ее глазами, как хотел бы до нее дотронуться! Казалось, если бы я мог ее поцеловать, то зубы страстно впились бы в нее — и сердце мое нежно таяло при мысли о сладости этого поцелуя.

Как долго я помнил эту мерно дышащую грудь, длинную грациозную шею, темные кудри, склоненные к сосущему младенцу. Она медленно покачивала его на коленях и тихо напевала итальянскую песенку.

XII

Вскоре мы познакомились ближе. Я говорю мы, ведь под ее взглядом я немел.

Ее муж^[51] был чем-то средним между художником и коммивояжером. Он носил усы, одевался по моде, непрерывно курил, кипел энергией — славный малый, дружелюбный и не дурак поесть. Однажды он отправился за три лье пешком до ближайшего города, чтоб купить дыню. Он прибыл в отдельной почтовой карете с собакой, женой, ребенком и двумя дюжинами бутылок рейнского вина.

На морских купаниях, в деревне или в путешествии особенно легко разговориться, все расположены к знакомству. Ничтожный повод — и начинается беседа. Чаще всего говорят о пустяках. Сетуют на неудобное жилье, отвратительную гостиничную кухню. Последняя деталь считается особенно хорошим тоном: «О, скатерти и салфетки грязные! Все переперчено, слишком пряно! Ах, дорогая, это ужасно!»

На прогулках наперебой восхищаются пейзажем: «Какая красота! Как прекрасно море!» Добавьте к этому несколько поэтических напыщенных изречений, две-три философические сентенции, сопровождаемые вздохами и сопеньем, более или менее громким. Если вы умеете рисовать, прихватите свой альбом в сафьяновом переплете, а лучше надвиньте картуз на глаза, скрестите руки и дремлите, сделав вид, что задумались.

Есть женщины, чье остроумие я чую за четверть лье, по одной только манере смотреть вдаль.

Следует жаловаться на людей, есть умеренно, восторгаться скалами, лугами, изнемогать от любви к морю, и вы прослывете очаровательным, о вас скажут: «Славный юноша! Какую прелестную он носит блузу, какие изящные сапоги, какая элегантность, что за душа!» Потребность заводить беседу — это инстинкт стада, где впереди идут самые смелые, он изначально создал общество, а в наши дни создает союзы.

Вот по такой причине мы и разговорились в первый раз. После полудня было жарко, и солнце, несмотря на маркизы, проникало в гостиную. Мы, несколько художников, Мария с мужем и я, остались там, растянувшись в креслах, курили и попивали грог.

Мария курила, вернее, по какой-то женской глупости не решалась курить, но любила запах табака (чудовищно!); она и мне дала сигареты.

Речь зашла о литературе — предмете, неистощимом в разговоре с женщинами. Я тоже участвовал в беседе, говорил долго и вдохновенно; наши с Марией суждения были совершенно одинаковы. Я еще не встречал тех, кто понимал бы искусство с большей естественностью и с меньшей, чем она, претензией. Она говорила просто, выразительно и прямо, а главное, с такой небрежностью и фацией, так непринужденно и неспешно — казалось, она поет.

Однажды вечером ее муж предложил прогуляться на лодке. Было необыкновенно тепло. Мы согласились.

XIII

Как несколькими словами передать невыразимое — волнение сердца, тайны души, неясные ей самой, как высказать все, что перечувствовал, о чем думал и наслаждался в тот самый вечер?

Теплой летней ночью, около девяти часов мы поднялись на баркас, приладили весла и отошли от берега. Стоял штиль, луна смотрелась в спокойную водную гладь, след баркаса заставлял подрагивать ее отражение. Начался прилив, поднявшиеся волны ласково покачивали баркас.

Все молчали. Заговорила Мария. Не помню, что она произнесла, я подчинялся очарованию голоса и слов, как подчинялся волнению моря. Она сидела рядом, я ощущал прикосновение ее плеча и платья, она смотрела на небо, ясное, звездное, оно переливалось алмазами и отражалось в темносиних волнах.

С приподнятой головой и небесным взглядом она казалась ангелом. Я был сражен любовью, слушал, как ритмично поднимались весла, как бились о борт волны, и с умилением внимал мягкому мелодичному голосу Марии.

Смогу ли я когда-нибудь передать словами гармонию ее голоса, прелесть улыбки, очарование взгляда? Смогу ли поведать о том, что заставляло умирать от любви, о ночи, полной аромата моря, прозрачных волнах, серебряном от лунного света песке, прекрасной спокойной воде, сверкающем небе и об этой женщине рядом со мной, о радостях земных, о самом сладком и самом пьянящем наслаждении?

Чары сновидения слились с реальным блаженством. Я забылся в этих чувствах, с неутолимым наслаждением купался в них, меня пьянила полная неги тишина, взгляд женщины, ее голос; я погрузился в свое сердце и открыл там бесконечные восторги.

Как я был счастлив! То было счастье сумерек, уходящих в ночь, счастье, словно угасающая волна, словно берег…………………………

Мы возвратились. Сошли на землю. Я проводил Марию до дома, шел за ней молча и робко. Я бредил ею, звуком ее шагов, а когда она вошла к себе, долго смотрел на стену ее дома, освещенную луной, следил за огоньком лампы в ее окне и, возвращаясь к морю, время от времени поглядывал на него, потом огонек погас. «Она спит», — подумал я.

Но тут меня пронзила яростная ревнивая мысль: нет, она не спит! И душу охватили адские муки.

Я думал о ее муже, вульгарном и жизнерадостном. И мне представлялись самые отвратительные образы; я был подобен узникам, обреченным умирать от голода в окружении самых изысканных яств.

Я стоял один на песчаном берегу. Один. Она не думала обо мне. Глядя в необъятное пустынное пространство предо мной, я видел другую пустоту, еще более страшную, и плакал, как ребенок. Она была рядом, в нескольких шагах от меня, за стенами, которые я пронизывал взглядом. Там была она, прекрасная, обнаженная, во всем сладострастии ночи, всей прелести любви и чистоте супружества; этому человеку достаточно было лишь раскрыть объятия, и она оказывалась в них, не сопротивляясь, не заставляя ждать; она шла к нему; они любили друг друга, обнимались. Для него все эти радости, все наслаждения для него! Он обладал той, кого я любил. Эта женщина, ее лицо, шея, грудь, тело и душа, улыбки и объятия, слова любви — все принадлежало ему. Мне — ничего.

Я рассмеялся — ревность внушила мне непристойные и гротескные мысли, я осквернял их обоих, подбирал самые язвительные насмешки и жалким смехом силился прогнать те видения, что заставляли меня рыдать от зависти.

Начался отлив. Показались глубокие впадины, полные серебристой от лунного света влаги, сырой покрытый водорослями песок, темные и светлые валуны угадывались под водой и кое-где выступали над ней, обнажились поставленные рыбаками сети, разодранные грохочущим морем.

Было жарко и душно, я вернулся в гостиницу. Клонило ко сну. Чудилось, бьются о борт волны, плещут весла, звучит голос Марии. По венам разлился жар, снова прошли передо мной вечерняя прогулка и ночь на берегу. Я представлял Марию в постели и тут останавливался — от того, что было дальше, меня бросало в дрожь. В душе кипела лава, я устал, и, лежа на спине, смотрел на свечу. Отблеск ее вздрагивал на потолке. В тупом оцепенении следил я, как по медному подсвечнику стекает воск, как вытягивается черным языком пламя.

Наконец рассвело. Я уснул.

XIV

Пришло время отъезда. Мы расстались. Проститься я не смог. Она уехала в один день с нами, в воскресенье. Она — утром, мы — вечером.

Она уехала, и больше я не видел ее. Прощай навсегда! Она исчезла, как дорожная пыль, что летела следом за каретой. Как много думал я об этом с тех пор, сколько часов провел, отрешенно вспоминая ее взгляд или мелодию речи! Я ехал в экипаже, но сердцем стремился в другую сторону, в невозвратное прошлое. Я думал о море, о волнах, о береге, о том, что видел и пережил. Слова, жесты, поступки, мельчайшие детали — все оживало в памяти. В душе был хаос, беспрерывный гул безумия.

Все прошло, как сон. Навеки прощайте, прекрасные цветы юности, так скоро увядшие, с горькой радостью мы перебираем их порой! Вот появились дома моего города, я вернулся к себе, все казалось скучным и мрачным, пустым и бессмысленным. Я стал жить, пить, есть, спать.

Пришла зима, я вернулся в коллеж.

XV

Если бы я сказал вам, что любил другую женщину, то солгал бы, как подлец.

Но мне так казалось, я старался навязать сердцу другие страсти, они скользили по его поверхности, как по льду.

В детстве так много читаешь о любви, эти слова звучат музыкой, так мечтаешь о ней, спешишь пережить те чувства, о которых, замирая, читал в романах и пьесах, и при каждой встрече с женщиной гадаешь: не любовь ли это? Вызываешь в себе любовь, чтобы стать мужчиной.

И я, как все, знал эту ребяческую слабость, я тоже вздыхал, как элегический поэт, и после изрядных усилий изумлялся, что вот уже две недели не вспоминал о своей избраннице. Вся эта детская суетность рассеялась перед Марией.

Но надо продолжать, я поклялся рассказать обо всем. То, что последует дальше, я написал в прошлом декабре, еще до того, как задумал «Мемуары безумца».

Это другая история, и я расскажу ее здесь…

Вот как это было.

* * *

Среди прошедших грез, давних воспоминаний и смутных дорогих мне впечатлений детства, мало таких, что развеяли бы мою тоску. Вспомнится имя, и герои в их костюмах, с их словами являются разыгрывать те роли, какие играли в моей жизни, а я смотрю на них так, как Бог, забавляясь, созерцает сотворенные миры. Первая любовь — одно из самых дорогих воспоминаний, любовь не бурная, не страстная, неприметная среди других влечений, но до сих пор она живет в глубине души, будто древняя римская дорога, над которой грохочет пошлый железнодорожный вагон.

Это рассказ о первом волнении сердца, о смутном предчувствии неведомых наслаждений, о неясном трепете, какое возникает в детской душе при виде груди женщины, ее глаз, при звуках ее пения и речей. Вот эту чувствительно-мечтательную смесь я должен выставить напоказ, как покойника, перед друзьями, заглянувшими однажды зимним декабрьским деньком погреться, побездельничать и мирно поболтать со мною в уголке у огня, покуривая трубку и смягчая едкий привкус табака каким-нибудь напитком.

Все соберутся, рассядутся, набьют трубки и наполнят стаканы, мы закурим, расположимся кружком у огня — один с каминными щипцами в руке, другой, раздувая угли, третий, шевеля пепел своей тростью, — каждый найдет себе занятие, и я начну.

— Друзья мои, — скажу я. — Вы простите мне некоторое тщеславие, что проскользнет в этом рассказе.

Они согласно кивнут, приглашая меня продолжать.

— Помню, случилось это в ноябре, два года тому назад, кажется, я был тогда в пятом.^[52] Впервые я встретил ее на обеде у моей матери, в четверг.^[53] Я ворвался в столовую стремительно, как школьник, который всю неделю ждет этого обеда. Она обернулась; вряд ли я поздоровался с нею, ведь я был так по-детски застенчив тогда и не мог видеть женщин, — во всяком случае, тех, кто не называл меня мальчиком, как дамы, или другом, как маленькие девочки, — без того, чтоб покраснеть, а чаще — остолбенеть и потерять дар речи.

Но, хвала Создателю, с тех пор я тщеславием и наглостью приобрел все то, что искренности и наивности недоступно.

Это были две девочки — сестры, мои подружки, англичанки из небогатой семьи, их взяли из пансиона, чтобы они побыли на свежем воздухе, в деревне, покатались в экипаже, побегали по саду и просто порезвились без присмотра надзирательницы, усмиряющей детские шалости.

Старшей было пятнадцать лет, младшей, маленькой и худенькой, едва исполнилось двенадцать, взгляд у нее был живее, глаза больше и красивее, чем у старшей сестры. Но у той было такое круглое хорошенькое личико, кожа такая свежая и розовая, так белели за румяными губами мелкие зубки, и все это так мило обрамляли прекрасные каштановые волосы, разделенные прямым пробором, что невозможно было не отдать ей предпочтения. Она была невысокой и, пожалуй, чуть пухленькой — это был самый заметный ее недостаток, но больше всего мне нравилась детская естественная фация, очарование юности — в ней было столько простодушия и искренности, что даже самый глубокий цинизм не помешал бы восхищаться ею.

Кажется, я все еще вижу за окнами моей комнаты, как она бегает с подружками в саду. Вижу, как резко взлетают над каблуками и шуршат шелковые платья, быстро топают по песку садовой аллеи ножки; запыхавшись, девочки останавливаются, обнимают друг друга за талию и степенно гуляют, беседуют о праздниках, танцах, развлечениях и любви, славные девочки!

Между нами быстро возникла задушевная близость; через четыре месяца я целовал ее, как сестру; мы говорили друг другу «ты». Я так любил разговаривать с ней! В ее иноземном акценте было что-то изящное и нежное, из-за чего голос казался свежим, как ее щеки.

Впрочем, в нравах англичанок есть естественная небрежность и свобода от наших условностей, что можно было бы счесть изощренным кокетством, но именно в этом кроется источник их обаяния, манящего, как блуждающие огоньки вдали.

Мы часто гуляли всей семьей, и помню, как однажды зимним днем навестили старую даму, жившую на холме, высоко над городом. Дорога к ней поднималась через яблоневые сады, трава там была высокой и мокрой; над городом лежал туман, с вершины холма мы видели тесно прижавшиеся друг к другу заснеженные крыши — а дальше деревенская тишина, лишь слышно, как вдалеке глухо стучат, застревая в рытвинах, копыта коровы или коня.

Мы шли мимо беленой изгороди, ее накидка зацепилась за колья, я высвободил ее; она произнесла «Благодарю» так мило и непринужденно, что я думал об этом весь день.

Девочки побежали, ветер приподнимал их плащи, и они развевались за спиной, струясь, как текущий вниз поток. Я помню звук их дыхания, туманным облачком вырывавшегося сквозь белые зубы.

Милая девочка! Она была так добра и целовала меня так наивно.

II^[54]

Наступили пасхальные каникулы, мы провели их в деревне.

Помню утро — стояла жара, она потеряла пояс, платье было просторным.

Мы гуляли вдвоем, топтали росистую траву и апрельские цветы. В руках у нее была книга… Стихи, кажется. Она уронила ее. Мы шли дальше…

Она побежала. Я целовал ее в шею, губы прилипали к атласной, влажной от ароматного пота коже.

Не помню, о чем мы говорили — о первом, что приходило на ум.

— Ты вдруг глупеешь, — перебил меня один из слушателей.

— Согласен, друг мой, сердце глупо.

Днем моя душа полнилась теплой смутной негой, я восхищенно грезил о кудрях над ее живыми глазами, о груди, уже сформировавшейся, которую я всегда целовал так низко, как только позволяла пуританская косынка. Я поднялся в поля,^[55] бродил по лесу, сидел в овраге и думал о ней.

Растянувшись плашмя, я срывал травинки, апрельские ромашки. Светлым матовым куполом поднималось надо мной голубое небо, своды его склонялись к горизонту и сливались с зеленью лугов. У меня случайно оказались с собой бумага и карандаш, я сочинил стихи…

Все рассмеялись.

— Единственные стихи, что я сочинил за всю жизнь. В них было, наверное, строк тридцать, едва ли я потратил на это полчаса — я всегда отличался замечательной способностью к нелепым импровизациям разного рода. Но большей частью стихи эти были фальшивыми, как уверения в любви, и отчаянно нескладными.

Помню, там было:

…….. По вечерам, она,

устав от игры и качелей, одна…

Я лез из кожи вон, чтобы выразить пыл, знакомый мне лишь по книгам, затем без перехода впадал в мрачную меланхолию, достойную Антони,^[56] хотя на самом деле в моей душе искренние и нежные чувства смешивались с глупыми милыми неясными воспоминаниями и благоуханием сердца, и я без причины жаловался:

Скорбь горькая, глубокая печаль -

В них погребен я, как мертвец в могиле.

Это и стихами-то назвать было нельзя, правда, у меня хватило ума их сжечь, как это принято у поэтов.

Я вернулся домой и увидел ее с подругами на круглой лужайке. Спальня сестер была рядом с моей комнатой, и мне долго слышны были их смех и разговор… Тогда как я… Она уснула, вскоре уснул и я, несмотря на все усилия бодрствовать как можно дольше. Вы тоже в пятнадцать лет думали, что полюбили той горячей и неистовой любовью, о какой читали в книгах, хотя железные когти страсти едва задели сердце, и вы тоже силились воображением разжечь этот скромный, чуть теплящийся огонек.

В жизни мужчины так много любви. В четыре года любят лошадей, солнце, цветы, блестящее оружие, военные мундиры. В десять любят маленькую девочку-подружку, в тринадцать — взрослую даму с пышным бюстом, ведь, как я помню, подростки до безумия обожают именно женскую грудь, белую и матовую, как говорит Маро:^[57]

Грудь круглая, белей скорлупки,

Грудь нежная, белее шелка.

Я чуть было не потерял сознание, когда впервые увидел обнаженную женскую грудь. В четырнадцать лет любят девушку, приехавшую к вам погостить, — чуть больше, чем сестру, чуть меньше, чем возлюбленную. Затем, с шестнадцати и до двадцати пяти лет увлекаются разными женщинами. После, может быть, полюбят ту, что станет женой. А еще лет через пять понравится канатная плясунья в газовом платье, взлетающем над крепкими бедрами. Наконец, в тридцать шесть рождается любовь к званию депутата, финансовым проектам, почестям, в пятьдесят любят обеды у министра или мэра, в шестьдесят остается любить уличную девку, что окликает вас в окно, а вы беспомощно глядите на нее, сожалея о прошлом.

Разве я не прав? Ведь я испытал все эти виды любви — впрочем, не все, я не прожил еще отведенных мне лет, а каждый год жизни мужчины отмечен новой страстью — то женщины, то игра, лошади, изящные сапоги, трости, очки, экипажи, должности.

Как безумны люди! В наряде Арлекина меньше цветных лоскутов, чем безумных страстей в душе человеческой, и ждет их одна судьба — они истреплются, и над ними посмеются. Зрители — потому что заплатили за представление, а философ — по здравомыслию.

— Ближе к делу! — потребовал один из слушателей, до этой поры невозмутимый; он на минуту оставил трубку, чтоб упрекнуть меня за туманные отступления.

— Не помню, что было дальше, тут в истории пробел, один стих элегии утрачен.

Прошло время. В мае во Францию приехала мать девочек и привезла их брата. Это был славный мальчик, светловолосый, как мать, озорство и британская гордость били в нем через край. Мать, бледная, худая, вялая, всегда была одета в черное. Ее манеры и речь, медлительные, чуть усталые, напоминали итальянскую праздность. Но все это смягчал хороший вкус, глянец аристократизма. Она оставалась во Франции месяц.

«Я»…^[58]

* * *

…потом она уехала, а мы жили, одной семьей, вместе гуляли, вместе проводили каникулы и свободные дни.

Мы были как братья и сестры.

В наших ежедневных встречах было столько доброты и доверия, столько задушевной непринужденности, что они могли бы перейти в любовь — во всяком случае, с ее стороны, и у меня были очевидные тому доказательства.

Я же мог играть роль нравственного человека, так как совсем не был влюблен, хотя желал этого.

Она часто подходила ко мне, обнимала, смотрела на меня и говорила со мной. Прелестная девочка! Она брала почитать мои книги, пьесы, и не все вернула. Она поднималась в мою комнату. Я отчаянно смущался. Мог ли я предполагать в женщине такую смелость или такую наивность? Однажды она прилегла на мой диван в позе довольно двусмысленной; я молча сидел рядом.

Момент, конечно, был решающий, но я им не воспользовался.

Я позволил ей уйти.^[59]

Иногда она обнимала меня со слезами. Я не верил, что она действительно любит меня. Эрнест^[60] был в этом убежден, он приводил доказательства, называл меня дураком.

А на самом деле я был сразу и робок и равнодушен.

То было чувство нежное, чистое, нисколько не замутненное мыслью об обладании, и потому лишенное энергии, а для платонической любви слишком наивное. В конце года во Францию приехала их мать — затем, через месяц, она вернулась в Англию.

Девочек взяли из пансиона, и они жили с матерью в тихой улице на первом этаже.

Я часто видел их за окном. Как-то я проходил мимо, Каролина^[61] окликнула меня, я зашел.

Она была одна, бросилась ко мне, обняла и пылко поцеловала. Это случилось в последний раз, вскоре она вышла замуж.

У них часто бывал учитель рисования, он посватался, свадьбу назначали и откладывали сто раз. Из Англии вернулась мать. Без мужа, о котором никогда не упоминали.

В январе Каролина вышла замуж. Однажды я встретил ее с мужем. Она словно не узнала меня.

Ее мать сменила дом и образ жизни. Теперь у нее бывали подмастерья портных и студенты. Она выезжала на маскарады и брала с собой младшую дочь.

Мы не виделись полтора года.

Так закончилась эта связь, она могла стать страстью со временем, но сама собой распалась.

* * *

Надо ли говорить, что в сравнении с любовью это чувство было похоже на сумерки перед сияющим днем, и взгляд Марии развеял память о бедной девочке.

Холодный пепел остался от этого огонька.

XVI

Эта короткая глава. Хотел бы я, чтоб она была длиннее. Вот как это было.

Тщеславие пробудило во мне любовь; нет — сладострастие, и еще точнее — чувственность.

Мою невинность высмеивали. Я краснел, стыдился ее, она тяготила меня, как порок. Женщина предложила мне себя.^[62] Я был с ней и покинул ее объятия с отвращением и горечью, зато теперь среди завсегдатаев кафе мог разыгрывать Ловласа и за чашей пунша произносить непристойности, как все. Итак, я был мужчиной и посчитал разврат своим долгом — более того, я хвастался этим. В пятнадцать лет я болтал о женщинах и любовницах.

Ту женщину я возненавидел. Она приходила, я принимал ее. Она расточала улыбки, противные, как мерзкие гримасы.

Совесть мучила меня, словно любовь к Марии была верой, а я ее предал.

XVII

Где же наслаждения, что снились мне, где восторженные порывы, какие воображал я во всей чистоте неопытного детского сердца? Так все сводится к этому? Неужели кроме равнодушного обладания нет ничего иного, более высокого, более значительного, похожего на священный экстаз? Нет! Все было кончено, разврат погасил божественный огонь в моей душе. Мария, твой взгляд зажег любовь, а я вывалял ее в грязи, растратил впустую с первой попавшейся женщиной, равнодушно, без желания, из детского тщеславия, горделивой расчетливости, чтобы больше не стыдиться распутства, не смущаться оргий! Бедная Мария…

Я измучился, отвращение захлестнуло душу. Жалкими казались мне те минутные радости и содрогание плоти.

И надо же было мне быть таким несчастным! А ведь я так гордился возвышенной любовью, божественной страстью, сердце свое считал благородней и прекрасней сердец других людей. И мне — уподобиться им…. О нет! У них, конечно, были совсем иные побуждения: почти всех их толкнула к этому чувственность, они подчинялись ей, как собаки природному инстинкту, но только низменней, расчетливей, возбуждая похоть, бросались в объятия женщины, овладевали ее телом, валялись в сточной канаве, чтоб подняться и хвалиться грязными пятнами.

Мне было стыдно, будто я подло осквернил святыню. Я хотел скрыть от себя самого низость, которой бахвалился.

Я вспоминал то время, когда плоть совсем не казалась мне отвратительной, и в предчувствии желаний мне чудились неясные и упоительные образы.

Нет, невозможно рассказать о священных тайнах девственной души, о чувствах, о творимых ею мирах — так прекрасны мечты, так они туманны и хрупки. Какое горькое и жестокое разочарование.

Любить, мечтать о счастье, видеть все совершенство и божественную красоту души, а после быть скованным всей тяжестью плоти, вялостью тела! Мечтать о небесах и падать в грязь!

Кто мне вернет утраченные мечты, чистоту, надежды — бедные увядшие цветы, едва раскрывшиеся и погубленные стужей?

XVIII

Если и знал я мгновения восторга, то ими обязан лишь искусству. А ведь сколько гордыни в нем! В глыбе камня оно притязает запечатлеть человека, душу — в словах, чувства — в звуках и на лакированном холсте — природу!

Какой волшебной силой владеет музыка! Я неделями жил под обаянием стройного песенного ритма или величественной гармонии хора. Есть звуки, глубоко проникающие мне в душу, и голоса, заставляющие блаженно таять.

Мне нравился гром оркестра, захлестывающий мелодичными волнами, переливы звуков и невероятная, почти мускулистая, мощь, подвластная смычку. Моя душа, распахнув крылья, летела вслед за мелодией в бесконечность и, кружа спиралью, чистая и умиротворенная, возносилась к небесам, словно фимиам.

Я любил шум, бриллианты, искрящиеся в свете ламп, женские руки в перчатках, аплодирующие, не оставляя букетов; я следил за беспрерывной изменчивостью балета, колыханьем розовых платьев, слушал ритмичный стук пуантов, смотрел, как легко поднимаются колени, гнутся талии.

Бывало, я задумывался над книгой гения, плененный ею, как цепью, и тогда, зачарованный рокотом этих манящих голосов, их чарующим гулом, я жаждал участи людей великих, способных подчинить толпу, заставить ее рыдать, стонать, прыгать от восторга. Каким огромным должно быть их сердце, обнимающее весь мир, и как глубоко несовершенна моя натура! Угнетенный собственной немощью и бесплодием, я проникся ревнивой злобой, убеждал себя, что гениальные творения — пустое, их слава случайна. Я пятнал грязью самое высокое — то, чему завидовал.

Я посмеялся над Богом и мог теперь смеяться над людьми.

Но миновала мрачная пора, и я наслаждался тем, как сияет в пламени искусства гений, словно благоуханная пышная роза расцветает в лучах летнего солнца.

Искусство! Искусство… Высокая гордыня.

Если есть на земле или среди всех форм небытия вера, достойная поклонения, если есть что-то святое, чистое, возвышенное, связанное с непомерной жаждой бесконечного и смутного, с тем, что мы называем душой, — это искусство!

И какая малость! Камень, слово, звук — в их расположении заключается то, что мы зовем божественным?!

Я жаждал того, что не нуждалось бы ни в выражении, ни в форме, чистого, как аромат, крепкого, как камень, неуловимого, как пение, того, что было бы одновременно всем и ничем из этих явлений.

Природа казалась мне ограниченной, тесной, несовершенной.

Человек с его талантом и искусством — жалкая обезьяна, подражающая чему-то более высокому.

Я хотел найти прекрасное в бесконечном, а нашел там сомнение.

XIX

Бесконечность, бесконечность! Бездонная пропасть, вихрь, из бездны восходящий к неведомым вершинам. От старой истины кругом идет голова — бездна есть в каждом сердце, бездна неизмеримая, бездна необъятная.

Напрасно днем и ночью мы будем мучительно вопрошать: «Что значат слова Бог, Вечность, Бесконечность?» Мы закружимся в бесконечности, подхваченные вихрем смерти, словно взметенная ураганом листва. И бесконечности сладко баюкать нас вечным сомнением. Нам кажется: пройдут века, тысячелетия, исчезнет все, и тогда откроется предел. Увы, перед нами вечность, и мы страшимся ее — то, что длится так долго, пугает нас, живущих так мало.

Так долго!

Придет пора, и мир исчезнет. Как я хотел бы жить тогда — без природы, без людей. Как величава будет эта пустота!

И воцарится тьма. Останется щепотка сгоревшего праха — земля, и несколько капель воды на ней — море.

Боже! Больше ничего не останется — лишь пустота, лишь небытие саваном развернется в бесконечности!

Вечность, вечность! Вечно ли будет длиться она? Без конца?

И то, что останется — крошечный осколок мира, последний вздох гибнущего творения, сама пустота устанет от существования. Все будет взывать к уничтожению. Мысль о чем-то безмерном наводит ужас. Увы! И мы, живущие сейчас, узнаем это — всех сметет вихрь бесконечности.

Что останется от нас? Ничего — ни единого вздоха.

Я подолгу думал о мертвых. Столетия идут по земле с шумом, гулом, криками, они же спокойны в гнилых фобах. Изредка нарушает могильную тишину упавший волос или червь, скользнувший по останкам плоти. Как безмятежно спят они под землей, под цветущими травами!

Но зимой под снегом им холодно, должно быть.

Если бы они проснулись, вернулись к жизни, увидели слезы, от которых защитили их истлевшие саваны, сдавленные рыдания, вечные гримасы — то жизнь ужаснула бы их. Они оплакивали ее, покидая, а теперь поспешили бы вернуться в Небытие, спокойное и надежное.

Конечно, можно жить и даже умереть, ни разу не задавшись вопросом, что такое жизнь и что такое смерть.

Но ветер колышет листву, вьется среди полей река, бурлит и волнуется жизнь, люди творят добро и зло, море катит волны, небо вращает светила. И, видя это, спрашиваешь: зачем растет листва, зачем текут воды, отчего бурный поток жизни, столь ужасный, обреченно стремиться к бескрайнему океану смерти, к чему шум и суета людского муравейника, отчего так чисты небеса, а земля так порочна — и вопросы эти ведут во мрак, и нет из него исхода.

И следом приходит сомнение… Его нельзя выразить словами, можно лишь чувствовать. Сомневающийся подобен страннику, что заблудился в песках, ищет дорогу к оазису, но видит вокруг лишь пустыню.

Сомнение — это жизнь. Поступки, слова, природа, смерть — во всем сомнение. Сомнение — гибель души, проказа, пожирающая одряхлевшие народы. Причина этой болезни — знание, а исход ее — безумие.

Безумие — сомнение в разуме.

А может, это и есть разум.

Кто знает?

XX

Есть поэты с душой цветущей и благоуханной, их жизнь подобна утренней заре, а есть другие, в их жизни только мрак, горечь и гнев. Одни художники видят все в синем цвете, другие в желтом или только в черном. У каждого из нас своя призма, сквозь которую мы смотрим на мир. Счастливы те, кто видит его ярким и радостным.

Для некоторых людей мир ограничен должностью, женщинами, банком, титулом, карьерой. Безумцы.

Я знаю тех, кто ценит лишь железные дороги, рынки и скот. Одни видят в мире возвышенный замысел, другие — непристойный фарс.

А если бы они задумались, что значит непристойный? Вопрос едва ли разрешимый, как и все вопросы.

Хотел бы я дать геометрически точное определение и паре отличных сапог и красавице, двум равно значительным явлениям.

Те, кто смотрит на нашу землю, как на большой или крошечный ком грязи, люди странные, и понимать их трудно.

Вот вы вступили в спор с одним из тех подлецов, кто не причисляет себя кфилантропам и голосует за разрушение соборов вовсе не из страха прослыть карлистом.^[63] Но вскоре вы резко обрываете разговор либо признаете себя побежденным, ведь это люди без принципов, добродетель для них — только слово, а мир — клоунада. Потому они во всем видят гнусность, осмеивают прекраснейшие вещи, а когда вы говорите с ними о благотворительности, они, пожав плечами, заявляют, что филантропия — это подписка в пользу бедных.

Дивная вещь — перечень имен в газете!

Как причудливо разнообразны взгляды, системы, верования и формы безумия.

Когда вы беседуете с подобными людьми, они вдруг внезапно прерывают себя на полуслове и вопрошают: «Как, вы отрицаете это? Вы сомневаетесь в том? Можно ли усомниться в плане мироздания и предназначении человека?» А если, к несчастью, взгляд выдаст тайну вашей души, они тут же умолкают, празднуя свою логическую победу. Так зажмуривают глаза дети, боясь увидеть воображаемое привидение.

Открой же глаза, слабый и гордый человек, жалкий муравей, с трудом карабкающийся на пылинку! Ты мнишь себя великим и свободным, ты преисполнен самоуважения, низкий при жизни, ты, не иначе как в насмешку, почитаешь свою гнилую и бренную плоть. И эта прекрасная жизнь, надеешься ты, среднее между ничтожной гордыней, которую ты называешь величием, и низменными интересами, какими живет твое общество, будет увенчана бессмертием. Бессмертие для тебя, более похотливого, чем обезьяна, более злобного, чем тигр, более коварного, чем змея, — да полно! Покажите мне рай для обезьяны, тигра и змеи, для похоти, жестокости, подлости — рай для себялюбия, вечность для тлена, бессмертие для ничтожества!

Ты хвалишься свободой, властью творить то, что называешь добром и злом, не иначе для того, чтобы тебя скорее прокляли, ибо на какое доброе деяние ты способен? Есть ли хоть один твой поступок, в основе которого не было бы гордыни или корыстного расчета?

Свободен! Ты? С рождения подверженный всем наследственным недугам, ты при зачатии воспринял все пороки и саму глупость, все то, что заставляет тебя судить о мире, о себе самом, о том, что есть вокруг, по собственной мерке. Ты явился на свет с ограниченным умом, с представлениями о добре и зле ложными или внушенными. Тебе сказали, что должно любить отца и лелеять его старость, ты исполняешь и то и другое, не задумываясь, не так ли? Это добродетель врожденная, как потребность в еде. А где-то за горами брата твоего наставляют убить состарившегося отца, и он убьет его, не задумываясь. Тебя растят с мыслью, что следует остерегаться плотской любви к сестре или матери, а ведь ты, подобно всем людям, — плод кровосмешения, ибо первый мужчина и первая женщина и дети их были братьями и сестрами, и солнце светит также тем народам, которые кровосмешение считают добродетелью, а отцеубийство долгом. Как же тебе быть свободным от тех правил, что управляют твоими поступками? Ты ли руководишь своим воспитанием? Ты ли пожелал родиться веселым или грустным, чахоточным или крепким, добрым или злым, добродетельным или порочным?

Но прежде всего, зачем ты рожден? Разве ты хотел этого? Тебя об этом спрашивали? Итак, ты обречен был родиться, потому что однажды твой отец вернулся с пирушки, разгоряченный вином и непристойными речами, а твоя мать воспользовалась этим, пустив в ход все уловки, на которые толкают женщин плотские животные инстинкты, вложенные природой им в душу. И ей удалось распалить мужчину, еще в юности утомленного публичными девками. Каким бы ты ни был великим, но прежде ты представлял собою нечто столь же нечистое, как слюна, зловонное, как моча, и, претерпев, как личинка, метаморфозы, ты появился на свет едва живой, с плачем, криком, зажмурив глаза, словно из ненависти к солнцу, которое так часто призываешь.

Тебя накормят. Ты будешь расти, разворачиваясь, как лист, — не странно ли, что ветер не унес тебя на утре лет, ведь столько опасностей подстерегают тебя? Воздух, огонь, свет, день, ночь холод, жара — ты зависишь от всего этого. Ты любишь зелень, цветы и грустишь, когда они увядают, ты любишь свою собаку и плачешь, когда она умирает, пятишься в испуге при виде паука, порой дрожишь, глядя на собственную тень, и, когда мысль твоя углубляется в тайны небытия, пугаешься — ты боишься сомнения.

Ты мнишь себя свободным и каждый день действуешь, побуждаемый множеством причин: встречаешь женщину, влюбляешься, умираешь от любви — волен ли ты усмирить бурлящую кровь, охладить пылающую голову, усмирить сердце, унять пожирающее тебя пламя? А мыслишь ты свободно? Тебя сковывают тысячи цепей, подгоняют тысячи стрекал, сдерживают тысячи препятствий. Ты впервые видишь человека, что-то в его лице тебе не нравится, и на всю жизнь он станет тебе неприятен, а мог стать другом, если б его нос не был так велик. У тебя болит желудок, и ты груб там, где мог бы быть доброжелательным. И все эти поступки проистекают или роковым образом соединяются с другими, и так без конца.

Ты ли творец своего физического и духовного склада? Нет. Ты смог бы полностью владеть им, если бы сам создал и вылепил себя.

Ты считаешь себя свободным, раз у тебя есть душа — сначала ты делаешь это открытие, не умея точно назвать его; внутренний голос шепчет — это обман, ты существо ничтожное, и ты ощущаешь бесконечную пустоту внутри, и бросаешь туда все, что попало, чтобы заполнить ее. Если бы даже ты думал, что душа есть, то был бы уверен в этом? Кто тебе это сказал? Тебя долго одолевают противоречивые чувства, и после отчаянных колебаний и неуверенности ты склоняешься к одному из них, считая, что свободно сделал свой выбор. Но свобода исключает предпочтения. Можешь ли ты свободно творить добро, если в сердце твоем коренится зло, если ты рожден с дурными склонностями и они развиты воспитанием? И сможешь ли ты совершить преступление, будучи добродетельным и испытывая отвращение к злодейству? Свободно ли ты творишь добро или зло? Ведь ты не можешь поступать дурно именно потому, что тобою управляют добрые чувства.

В этой борьбе сталкиваются две наклонности, и если ты поступаешь дурно, то значит, порока в тебе больше, чем добродетели и верх взяла страсть более сильная.

Определенно, из двух вступивших в схватку людей слабый, менее ловкий и не столь проворный будет побежден тем, кто сильнее, изворотливей и проворней, — как бы долго не длилась борьба, побежденный всегда будет один.

И в твоей натуре происходит то же самое: даже если верх берет добро, то всегда ли справедлива победа? Действительно ли то, что ты зовешь добром, в самом деле — добро абсолютное, непреложное, вечное? Есть только тьма и пустота вокруг, и человек хотел бы найти опору, и кружится в бескрайней неопределенности, хочет остановиться, пытается удержаться, но все тщетно: родина, свобода, вера, Бог — он хватается за них и выпускает из рук, так безумец бросает на пол хрустальную вазу и хохочет над ее осколками. Но душа человека бессмертна и создана по подобию Божьему — вот две идеи, за которые он заплатил своей кровью, две непонятные идеи — душа и Бог, но все же он верит в них.

Душа — субстанция, вокруг нее вращается наша телесная сущность, как земля вокруг солнца. Эта душа благородна, ведь, являясь началом духовным, совершенно неземным, она не может быть низменной, подлой. Но разве не мысль руководит нашим телом? Не она ли заставляет нас поднять руку на убийство? Не она ли возбуждает плоть? А может, сознание — принцип, а тело — посредник зла?

Подумайте, как эта неземная сущность гибка, податлива, покладиста и покорна, легко подчиняется сильному телу или служит подпоркой ему ослабевшему, эта душа продажная и низкая, подлая, лживая и ненадежная. Это она предает тело, руку, голову и язык. Она жаждет крови и требует золота, всегда ненасытная и неутолимо алчная — она внутри нас, как страсть, как лихорадка, как всепожирающее пламя, как механизм, приводящий нас в действие.

Ты велик, человек! Не телом, конечно, но разумом. Он, как тебе кажется, сделал тебя царем природы; ты велик, свободен и силен.

Да, ты каждый день сотрясаешь землю, роешь канавы, строишь дворцы, одеваешь камнем реки. Ты жнешь зерно, месишь тесто, ешь его. Ты бороздишь кораблями моря и почитаешь себя выше дикого зверя, которого поедаешь, свободней листа, унесенного ветром, величавей парящего над башнями орла, крепче земли, дающей тебе хлеб и алмазы, сильней океана, по которому странствуешь. Но, увы! Возрождается вспаханная земля, тонут твои корабли, реки заливают твои поля и селения, шатаются и рушатся каменные стены твоих дворцов, ползут муравьи по царским венцам и тронам, и от всех твоих флотилий на океанской глади останется не больше следов, чем от капли дождя или удара птичьего крыла. И сам ты канешь в океане времен, оставив следов не больше, чем твой корабль на волнах. Ты считаешь себя великим, оттого что трудишься без отдыха, но труд этот — подтверждение твоего ничтожества, ты обречен в поте лица своего постигать бесполезные знания, ты стал рабом, еще не родившись, и несчастным, не начав жить! С гордой улыбкой смотришь ты на звезды — ведь это ты дал им имена, ты вычислил расстояния до них, как будто хотел измерить бесконечность и заключить пространство в границы своего разума. Но ты заблуждаешься! Кто сказал тебе, что за этими мирами светил нет еще и другой бесконечности, и так без конца? Быть может, ты в своих расчетах остановился в двух шагах от вершины, и там начинается новый масштаб измерений. Понятно ли тебе самому значение слов, которыми ты пользуешься: протяженность, пространство? Ведь это во много раз больше и тебя и твоего шара земного.

Ты велик и умираешь, как пес, как муравей, но страдаешь сильнее, а затем гниешь — и где же ты, человек, спрашиваю я, когда плоть твою пожрали черви, когда тело твое истлело в сырой могиле и не осталось даже праха? Где твоя душа — та душа, что заставляла тебя действовать, отдавала сердце во власть ненависти, зависти, всем возможным страстям, та душа, что предавала тебя и толкала на такие низости, где она? Есть ли место, столь святое, чтобы принять ее?

Ты уважаешь и почитаешь себя, как Господа Бога. Ты выдумал понятие человеческого достоинства, которого нет в природе и при том, каков ты есть, и быть не может. Ты хочешь, чтобы тебе поклонялись, и сам себя боготворишь, желаешь даже, чтоб тело, при жизни столь гнусное, чтили после того, как оно истлеет. Ты хочешь, чтобы обнажали голову перед падалью человеческой, что гниет, разлагаясь, а все ж чище тебя живого. Вот оно твое величие.

Величие праха, могущество ничтожества!

XXI

Спустя два года я вернулся, куда — вы знаете, ее там не было.

Муж ее побывал там без нее, он приезжал с другой женщиной и уехал за два дня до моего приезда.

Я вновь пришел на берег — как он опустел! Издалека я видел серую стену дома Марии. Что за одиночество!

Я вернулся в ту самую гостиную, о которой вам рассказывал, она была полна народу, но ни одного известного мне лица там больше не было, столы занимали незнакомые люди, за ее столом сидела старушка, опираясь именно на то место, куда так часто ставила локоть Мария.

Я пробыл там две недели, из них несколько холодных и пасмурных дней провел в комнате, слушая, как барабанит по кровле дождь, как шумит вдалеке море и как время от времени что-то кричат на пристани матросы. Я думал о прошлом, ожившем при виде прежних мест.

Вновь передо мною волнуется и ревет среди скал океан, такой же необъятный и мрачный, тот же городок с его грязью, ракушками на мостовой и ярусами домов. Но все то, что я любил, что окружало Марию, яркое солнце, проникавшее сквозь занавески и золотившее ее кожу, воздух вокруг нее, люди, проходившие мимо, — все это исчезло невозвратно. О, как хотел бы я вернуть хоть один из тех дней… не похожий — именно такой!

Как! Все это не вернется? В сердце моем пустота, и, окруженный людьми, я гибну, словно в пустыне.

Помню долгие жаркие летние дни, когда я говорил с ней, скрывая влюбленность, а ее безучастный взгляд, как луч любви, проникал в самое сердце. Да и как бы могла она заметить мою любовь, если тогда я не любил ее, и все, о чем я рассказал, — ложь. Как бы я любил ее сейчас, как хочу, чтобы на берегу, в лесу или среди полей она шла рядом, говорила со мной, глядела на меня. Растянувшись на земле, я смотрел, как клонится под ветром трава, как волны бьются о песчаный берег, думал о ней и вспоминал ее движения, голос. Эти воспоминания были мучением.

Стоило мне вспомнить место, где я видел ее, как я шел туда — хотел припомнить звук ее голоса, чтобы вновь испытать очарование, — напрасно. Сколько раз проходил я мимо ее дома, глядел в ее окно!

Так две недели прошли в любовном созерцании, в мечтах о ней. Помню печальный случай. Как-то раз в сумерки я возвращался домой через луг, где паслись быки. Я шел быстро, тишину нарушал только шелест травы под ногами, склонив голову, я смотрел в землю; монотонное движение словно усыпило меня: почудилось, я слышу шаги Марии рядом, она берет меня за руку и, повернувшись, глядит мне в лицо. Она действительно шла по траве. Я понимал, что это мною же вызванная галлюцинация, но не мог удержаться от улыбки, был счастлив. Я поднял голову, спускались сумерки. Передо мной, на горизонте царственно удалялось за море солнце, снопы огненных лучей, тянулись вверх, исчезали в тяжелых клубах огромных черных туч, и после отблеск заката озарил уголок чистого синего неба далеко на востоке. Когда передо мной открылось море, солнце почти угасло, его диск наполовину погрузился в воду и легкий розовый оттенок ширился и таял в вышине.

В другой раз я верхом возвращался домой по песчаному берегу. Рассеянно смотрел я, как волны пенятся у ног моей лошади, как брызгами летят ракушки из-под вязнущих в песке копыт. Внезапно солнце исчезло. Волны потемнели, словно что-то черное нависло над ними. Справа от меня вздымались скалы, между ними снежным морем кипела взбитая ветром пена, чайки метались над моей головой, и я видел, как их белые крылья касаются темной и тусклой воды. Невозможно описать эту красоту: море, берег, ракушки на песке, скалы в мокрых водорослях и белой пене, наброшенной на них дыханием бриза.

Я рассказал бы о многом другом, что было еще прекрасней и милее сердцу, если бы мог выразить всю любовь, восторг, горечь. Можете вы словами передать биение сердца, рассказать об одной слезе, изобразить этот влажный кристалл, окутывающий глаз любовной негой? А вы можете высказать все, что прочувствовали за один день?

Жалкая слабость людская! Словами, языками, звуками мы говорим и бормочем — даем определения Богу, небу и земле, химии и философии, но язык наш не способен выразить все удовольствие, которое испытываешь при виде обнаженной женщины или рождественского пирога.

XXII

О Мария, Мария, милый ангел юности моей, я встретил тебя на утре чувств, ты внушила мне любовь самую нежную, исполненную благоуханий и сладких видений, прощай!

Прощай — на смену явятся иные страсти. Я, быть может, тебя забуду, но в глубине души ты останешься навеки, ведь сердце — земля, и всякая страсть ворошит, перекапывает ее и проводит новые борозды поверх прежних шрамов. Прощай!

Прощай, и все же как бы я мог любить тебя, как целовать, сжимая в объятиях.

Душа моя нежно тает в сладком безумии любви. Прощай!

Прощай, и все же я вечно буду думать о тебе. Меня вот-вот закружит вихрь света, быть может, я погибну в нем, растоптанный толпой, растерзанный на части. Где буду я? Что станет со мною? Хотел бы я состариться, поседеть — нет, быть прекрасным, как ангел, прославленным, талантливым, и все сложить к твоим ногам, но у меня нет ничего — и ты смотрела на меня так же равнодушно, как на лакея или нищего.

А знаешь, не было ни ночи, ни дня, ни часа, чтоб я не думал о тебе, не видел тебя вновь, выходящей из волн, с темными, рассыпанными по плечам волосами, твою кожу в каплях соленой воды, мокрую одежду и белые с розоватыми ногтями ступни, утопающие в песке. Знаешь ли, что это видение всегда со мной и сердце вечно шепчет об этом? Нет! Все пусто.

Прощай, и все же, если бы при встрече с тобою я был четырьмя-пятью годами старше, смелее… может быть… О! нет, я краснел, встречая каждый твой взгляд. Прощай!

XXIII

Я слышу жалобный звон погребальных колоколов,^[64] и в душе возникает смутная грусть, необъяснимая и мечтательная, как эти гаснущие звуки.

Скорбный заупокойный гул рождает вереницу мыслей, мне представляется жизнь в дни великолепных торжеств, с возгласами триумфа, колесницами и коронами, а над всем этим — вечное безмолвие и вечное величие.

Моя душа устремляется к вечности, в бесконечность, и парит в океане сомнения, в звуках этого голоса, возвещающего смерть.

Звон размеренный и холодный, как могила, а между тем он звучит каждый праздник, рыдает во всякий день скорби — люблю опьяняться твоей гармонией, заглушающей шум городов. Люблю в полях, на холмах, золотых от спелых колосьев, слушать слабый голос деревенского колокола, он поет среди лугов, а в траве жужжит мошкара, и птицы щебечут в листве.

Зимой, в хмуром и тусклом свете пасмурных дней, подолгу слушал я зовущие к службе колокола — отовсюду звучали их голоса, оплетая небо сетью гармоний. И мысли мои текли в согласии с этим исполинским инструментом — величавые, бесконечные, я ощущал в себе звуки, мелодии, эхо иного мира, нечто безмерное и тоже обреченное на смерть.

Колокола! Вы так же будете звонить в день моих похорон, а минутой позже ваш голос отметит крестины! Вы насмехаетесь, как все на свете, лжете, как жизнь, каждый этап которой вы отсчитываете: крещение, брак, смерть. Бедная медь, она заблудилась и повисла между небом и землей, а могла бы так славно служить в полях сражений или стать конской подковой…

1839 г.

ДНЕВНИК

1840–1841

Бесконечность непостижима. Кто же в том сомневается? Множество явлений недоступны нашему пониманию, но мы верим в них: стало быть, помимо ума есть иной способ размышлять, дающий доводы более убедительные, чем доводы нашего рассудка?^[65]

* * *

Отчего, когда мы не переживаем тех же чувств, что и окружающие, нам бывает неловко и стыдно за себя? Недавно я встретил знакомого, сказавшего, что брат его при смерти. Он пылко жал мне руку, я не мешал этому и отошел от него с нелепой салонной улыбкой. Я тут же почувствовал раздражение: этот человек унизил меня. Он был полон чувств, а я нет. Вчера я снова видел его — он глуп до жалости, — однако я вспомнил свое раздражение и в ту минуту сам себе стал противен.

* * *

Сладострастие самодостаточно, оно, как и меланхолия, тешится собой. Наслаждение в одиночестве столь же велико, потому что в нем субъект и объект едины. Любовь, напротив, желает быть разделенной. Сладострастие эгоистично, и рассудочно, и серьезно до крайней степени. Так наслаждаются, обманывая себя, любуясь собой и находя удовольствие в самом себе. Этакий душевный онанизм.

* * *

Есть великие люди, на кого хотелось бы смотреть и восхищаться, и есть другие, с кем хотелось бы жить, — Цезарь, Монтень, Мольер, Руссо.

* * *

Инструмент наук — анализ. Полагают, что в этом их величие, но в этом их ничтожество. Природа есть единство, вы же, изучая, рассекаете ее, разделяете, препарируете, а потом хотите собрать все части воедино, но получается искусственно! Вы хотите иметь целое, разъяв его. Связи уничтожены. Воображаемые вами связи я осмелюсь назвать гипотетическими. Отсюда необходимость новой науки, изучающей связь явлений, науки, идущей от причины к следствию, в учении о развитии, о зарождении, о взаимосвязи.

* * *

Идеи позитивнее явлений.

Если вы уверяете меня, что у человека есть душа, то я хотел бы, чтобы она была и у животных, у каждой твари, от свиньи до муравья, до существ микроскопических. Если человек свободен, то и животные свободны, их также ждут вознаграждение или возмездие: разным душам свой ад и свой рай, как говаривал Вольтер.

Эта мысль оскорбительна, она ведет к материализму или нигилизму.

Вдохновение я предпочитаю размышлению, чувство разуму, милосердие справедливости, религию философии, прекрасное полезному и поэзию — всему.

Искусство полезнее промышленности, прекрасное полезней добродетели. А иначе отчего древние народы, древние правительства не были ни промышленниками, ни коммерсантами? Они были художниками, поэтами, они возводили бесполезные сооружения, такие, как пирамиды, храмы. Они сочиняли поэмы до того, как научились ткать. Ум в большей степени гурман, чем желудок.

Почему-то я хотел бы, чтобы Иисус Христос существовал, и я верую в это, потому что для меня Страсти Христовы прекраснее всего на свете.

Философия, современная наука ничего не говорит ни сердцу, ни уму, ведь есть только две вещи: прекрасное, поэзия, — и полезное, выгодное. Если вы хотите быть Богом — станьте поэтом; если хотите быть человеком полезным — станьте химиком, механиком, чистильщиком сапог: результат будет налицо, этого желает свет. Философия этого не дает: вся она — мысль. Поэзия же, напротив, есть действие, образное выражение деяний и чувств; она как мир, в ней есть свои моря, источники, чтоб утолить нашу жажду; а глотка философии пересохла от праха небытия всех ее систем.

Говорят, священник бесполезен, бесполезен поэт и от астронома больше толку. Меня это возмущает.

Придет, быть может, тот прекрасный день, когда вся современная наука рухнет и мы будем смешны. Я хотел бы того.

Мне нравится видеть человечество униженным, это зрелище доставляет мне удовольствие: я забавляюсь, находя в истории личность подлую, и если бы я написал книгу, то она рассказала бы о низости великих людей. Мне нравится, что она им свойственна.

Мне говорят о достоинстве рода человеческого — это смешно; вот потому я люблю Монтеня и Паскаля.

Единственное отличие человека от животного заключается в том, что он ест, не будучи голодным, и пьет, не испытывая жажды: свобода воли.

Ненавижу дисциплину.

Ум математика — ограниченный ум.

Сердце торговца такое же сухое, как его деревянный прилавок.

Приличия в искусстве — мысль, которая может прийти на ум только глупцу. Самое непристойное в искусстве целомудренно, если оно прекрасно, если это искусство великое. Непристойна не обнаженная женщина, а рука, прикрывшая ее тканью, бесстыдны складки этой ткани.

Стыдливость — свойство души, но не тела; это блестящий лак, бархатистая кожица сердца.

Бывают люди, чей простой жест, незначительное слово, звук голоса противны нам и отвратительны.

Красота божественна. Мы, помимо нашей воли, любим все прекрасное, ненавидим безобразное; все собаки лают на бродяг, потому что те одеты в лохмотья. Таковы же дети, вы не уверите их в доброте того, кто им не нравится, кажется некрасивым: для них это невозможно.

Когда захотели изображать ангелов, то в качестве модели взяли обнаженную женщину.

* * *

Я уже много написал и, может быть, написал бы лучше, если бы вместо того, чтобы насильно переживать воображаемые чувства и возводить мысли на подмостки, позволил бы им резвиться на воле, такими, как они есть, свежими и румяными.

Когда пишешь, чувствуешь, каким должно это быть, понимаешь, куда поместить одно, куда другое, рисуешь ясные картины, предчувствуешь воплощение замысла. В сердце звучит далекое эхо готовых возникнуть страстей — но вечное отчаяние пишущих в невозможности выразить все это, в нищете языка, где едва ли есть одно слово на сотню мыслей, в бессилии человека, неспособного найти это слово, а для меня — в моей вечной тревоге.

О Боже мой, Боже, отчего Ты создал меня столь честолюбивым? Ведь я и впрямь честолюбив. В десять лет я уже мечтал о славе, и стал сочинять, едва научившись грамоте. Я рисовал себе восхитительные картины: мне грезилось — я в зале, полном света и позолоты, рукоплесканий, возгласов и венков. «Автора! Автора!» — кричит публика. Автор — это я, это мое имя, мое! Меня хотят видеть все, в проходах и ложах; наклоняются, чтобы меня разглядеть. Поднимается занавес, я выхожу: какое упоение! На тебя смотрят, тобой восхищаются, завидуют тебе, гордятся тем, что любят и видят тебя!

Ах, как печально, как горько думать об этом, но еще печальнее писать это о себе, говорить себе самому! Да, я несостоявшийся великий человек, в наше время разновидность не исключительная. Думая о том, что я сделал и что мог бы сделать, я понимаю, как мало сделал. Однако сколько во мне силы, и знали бы вы блеск моих озарений! Увы! Увы! Я признаюсь себе, что уже к восемнадцати годам мог бы создать произведения совершенные. Себя я считаю освистанным, униженным, опозоренным, я больше не знаю, на что надеяться, чего желать, что есть во мне: я могу стать всего лишь жалким писакой, тщеславным ничтожеством.

О, если бы я любил и был любимым, как счастлив был бы я тогда! Прекрасные ночи, прекрасные дни! И ведь кто-то живет так! Отчего же не я? О Боже мой, не надо мне иных наслаждений: сердце мое полно певучих звуков и мелодий, более нежных, чем небесная гармония, прикосновение женской руки заставило бы его звучать, петь. Поцелуи, взгляды… Полно! Неужели я никогда не испытаю этого? Я чувствую все же, что сердце мое превосходит рассудок. О, как я мог бы любить! Приди же, приди, таинственная душа, сестра души моей! Я буду целовать твои следы, ты явишься, и я, рыдая, обниму твои колени.^[66]

* * *

Если я знаю нежные любовные желания, то знаю и пылкие, жестокие, ужасные.

В душе самого добродетельного человека таятся чудовищные вещи.

Есть мысли и поступки, в которых не признаются ни соучастнику, ни другу, чтобы не испортить мнения о себе.

Случалось ли вам когда-либо краснеть от отвратительных тайных душевных движений, возникших, а затем исчезнувших, оставивших вас потрясенными и изумленными тем, что вы способны на это?

Я пишу эти страницы для того, чтобы перечитать их позже, через год, через тридцать лет. Они перенесут меня в юность, как в пейзаж, который хочется еще увидеть, куда тянет вернуться вновь. Я представлял его прекрасным, цветущим, с зеленой листвой — нет, все поблекло, нет больше травы, деревья высохли. Ах, в памяти он был намного красивей!

Я пишу, потому что это забавляет меня.

Мысль — величайшее из наслаждений. Само наслаждение — воображение и не более того: доводилось ли вам когда-либо получить удовольствие большее, чем в мечтах?

* * *

Я не жду ничего хорошего от людей, и никакое предательство, никакая подлость не удивят меня.

Я люблю гневаться, гнев находит удовольствие в себе самом.

Думаю, жизнь моя будет обычной, разумной, трезвой, из меня выйдет хороший чистильщик обуви, хороший конюх, хороший клепальщик фраз, хороший адвокат, в то время как я хотел бы жизни необыкновенной.

Мне нравятся одновременно роскошь, изобилие и простота, женщины и вино, одиночество и свет, затворничество и странствия, зима и лето, снег и розы, затишье и буря; я люблю любить, люблю ненавидеть. Я нахожу в себе все противоречия, все возможные нелепости, всякую глупость.

Я не полагаюсь на себя: быть может, я стану существом отвратительно низким, злобным и подлым, как знать? Думаю все же, что добродетели во мне больше, чем в других, потому что во мне больше гордыни. Так похвалите же меня!

Я перехожу от надежды к тоске, от безумных упований к печальному отрицанию; это как дождь и солнце, но солнце из позолоченного картона и дождь серый, не грозовой.

Собрать бы все мои раздумья, все мысли, соорудить бы некий монумент, нагромоздив мечты одну на другую! Короче, стану я королем или свиньею?

Никогда человеку не понять Первопричины, ибо Первопричина есть Бог. Человек видит лишь следствия, эхо причин, призрачные формы; он, сам фантом среди фантомов, стремится их поймать, они же ускользают, он бежит за ними, пока не сорвется в безграничную пустоту и там найдет покой.

Мораль без религии — нелепость, имеющая ценность только для философского ума.

Говорят, нет религии, есть только мораль. Значит, нет ни воздаяния, ни кары, ни добра, ни зла, ничего, только падаль человеческая да гроб дубовый. Будьте добродетельными, смиренными, страдайте, жертвуйте собою, предавайтесь пороку, убивайте, грабьте: это не прибавит вам счастья в вечности.

Для вечности время короче прыжка блохи, а вы думаете о славе и счастье земной жизни и жизни в памяти людской!

* * *

Есть утверждение, довольно глупое, что слово выражает мысль. Точнее будет сказать, что оно мысль искажает: вы можете выразить мысль именно такой, какой она пришла вам в голову? Напишете вы роман так, как задумали?

Если бы фразами можно было передать мысли, я создал бы живописные картины и вы могли бы видеть их! Я пропел бы те смутные и нежные мелодии, что звучат в моей голове, вы ощутили бы аромат моих мыслей, я открыл бы вам все мои мечты — но вы ничего не узнаете, ведь нет слов, чтобы высказать это. Искусство есть не что иное, как вечный перевод мысли формой.

* * *

Я завидую жизни великих художников, наслаждение славой, наслаждение искусством, наслаждение роскошью — все для них! Я бы хотел быть прекрасной танцовщицей или скрипачом, как бы я плакал, страдал, любил, рыдал.

* * *

Бывают печальные радости и веселые печали.

* * *

Есть улыбка необъяснимая, она возникает при встрече с искусством; звучит мелодия скрипки — и мы улыбаемся, это спящая в душе муза пробуждается, и, раздувая ноздри, вдыхает воздух поэзии.

* * *

Ум Монтеня — квадрат, ум Вольтера — треугольник.

* * *

Что мучает меня сегодня? Пресыщенность ли это, желание, разочарование или предчувствие будущего? Рассудок мой болен, сердце пусто. Внешне я обычно весел, но в душе моей пустота, страшная пустота, куда я падаю сломленный, измученный, уничтоженный!

Я больше не пишу; когда-то я писал, одержимый своими мыслями, знал, что значит быть поэтом, я был им, по крайней мере, внутренне, как все великие сердца. Что значит форма? Всегда несовершенная, она искажает мою мысль; вдохновенный музыкант, я играл на скрипке, слышал звуки прекрасные, нежные, как немая речь поцелуев. Будь у меня хороший голос, как бы я пел тогда! Надо мной бы смеялись, узнав, как я восхищаюсь собой, и были бы правы. Все мои сочинения были во мне, и я никогда не написал ни строчки прекрасной поэмы, что услаждала меня. Помню, мне не исполнилось еще и десяти лет, как я начал сочинять:^[67] мне грезились слава гения, ярко освещенный зал, аплодисменты, венки — а сейчас хоть я и верю еще в мое призвание или полон бесконечной гордыни, но сомневаюсь все больше и больше. Если бы вы знали, что это за пытка! Знали бы вы мое тщеславие! Какой это яростный коршун! Как он терзает мое сердце! Как я одинок, отчужден, недоверчив, низок, завистлив, себялюбив, жесток! О, как прекрасно будущее, что грезилось мне! Я сочинял жизнь, словно роман, и какую жизнь! Горько отречься от нее. И от любви тоже. Любовь! Я говорил себе: вот мне исполнится двадцать лет, и меня, конечно, полюбят, я встречу кого-то, не важно кого — женщину, и тогда узнаю смысл этого прекрасного слова, что прежде заставляло трепетать все струны моего сердца, все мышцы моей плоти.

Все же я был влюблен, подобно всем другим, но ни одна из тех, кого я любил, не знала об этом! Жаль! Я мог быть так счастлив! Я часто думаю об этом, и будто во сне плывут передо мной любовные сцены. Мне грезятся долгие объятия, нежные слова, что я ласково повторяю себе, пьянящие взгляды. О, если вам случилось в жизни знать не только ласки гулящей девки, не только продажные взгляды — пожалейте меня!

Любовь, талант — вот рай, что я предчувствовал, предвидел, ощущал его присутствие, его видения сводили меня с ума, и он закрылся навеки. Кому я нужен? Все должно было уже сбыться, ведь мне так нужна любимая, ангел.

Меня называют фатом, но откуда же у меня эта неуверенность в каждом моем движении, эта страшная пустота, утраченные иллюзии?

О, как прекрасна женщина! Дайте ей два крыла — и перед вами ангел! Мне нравится представлять очертания ее тела, прелесть улыбки, нежность белых рук, округлость бедер, наклон головы.

Часто я вижу себя в Индии, сидящим на циновке в тени банановых деревьев: баядеры танцуют, лебеди кружат по глади синих озер, природа дышит любовью.

Неделю назад я целых два часа думал о двух зеленых башмачках и черном платье! Умолчу о больших глупостях, так давно тревожащих душу. Я думаю о пустяках, щекочу себя, чтобы смеяться. Я и художник и зритель одновременно, на моих картинах розовые дали и ясное солнце, в них только свет, счастье, сияние.

А ведь тот, кто пишет это, мечтал о таланте, о том, что имя его станет известным в будущем! Несчастный!

Хотел бы я быть мистиком: какое это, должно быть, чудное наслаждение — верить в рай, окунаться в волны ладана, простираться у подножия креста, искать защиты под крылом голубки. В первом причастии есть что-то искреннее, не будем смеяться над теми, кто плачет, принимая его: прекрасен алтарь, убранный благоухающими цветами, прекрасны жития святых. Я хотел бы умереть мучеником. Если есть Бог, милосердный Бог, Бог — Отец Иисуса, да ниспошлет Он мне милость Свою, дух Свой, я приму Его и повергнусь ниц. Я понимаю тех, кто в пост наслаждается голодом и радуется лишениям; это самая утонченная чувственность, это сладострастие, трепет, блаженство души.

* * *

То, что называют радостью благодеяния — ложь, то же удовольствие дает сытость; иное дело героизм. Я утверждаю: бросая монетку нищему и объявляя себя счастливым, вы лжете, сами себя обманываете. Три четверти гордыни лежит в основе всех добрых дел, оставшаяся четверть — корысть, врожденное животное чувство, желание удовлетворить свою собственную потребность.

* * *

Есть два рода тщеславия: тщеславие показное и тщеславие скрытое, то, что называют чистой совестью, боязнью людского мнения, чувством собственного достоинства, ведь истина в том, что в каждом есть два человека: тот, кто действует, и тот, кто судит. Внутренняя жизнь — вечное обольщение судьи деятелем. Если вы не поступили дурно, были деликатны, то вам известно отчего? Чтобы иметь право сказать, глядя в зеркало: вот человек, замечательный человек, так-то вот поступивший! Сколько женщин краснеют, слыша комплименты, а сами себя хвалят еще пуще! Сколько поэтов смиренно склоняются перед другими, а в одиночестве они выпрямляются во весь рост, читают гениальность в глазах своих и на челе! Сколько тех, кто наряжается, чтобы восхищаться собой, улыбается, чтобы любоваться собственной улыбкой, говорит, восторгаясь собою, кто ведет добродетельную жизнь, чтобы собой гордиться! Разве вы никогда не были так ребячливы, чтобы принимать выгодную позу, не были так влюблены в себя, чтобы целовать себе руку, только для того, чтобы узнать, что при этом почувствуешь.

Я могу говорить о гордыне, как великий знаток, и когда-нибудь напишу славный трактат о ней.

* * *

У меня бывают временами исторические озарения — настолько ясными становятся некоторые вещи. Метемпсихоз, вероятно, существует: порой я верю, что жил в различные эпохи; я в самом деле помню об этом.

* * *

Я любил только друга^[68] и еще одного человека — отца.

После бала, концерта, любого сборища людей останешься в одиночестве — и нахлынут безмерная скука и необъяснимая печаль.

* * *

XVIII век ничего не понял ни в поэзии, ни в человеческом сердце, лишь разум был ему понятен.

* * *

Между художником и поэтом разница огромная: один чувствует, другой говорит, один — сердце, другой — разум.

* * *

Государство будущего — механизм, а может быть, напротив, мы накануне одичания. Я бы с удовольствием посмотрел, как цивилизация рухнет, подобно лесам каменщика вокруг недостроенного здания, — какое огорчение! Философию истории нужно было бы писать заново.

Хотел бы я с войском в пятьсот тысяч варваров осаждать ворота Парижа и сжечь весь город. Что за пламя! Что за руины! Руины руин!

* * *

Я вовсе не люблю пролетария и не сочувствую его нищете, но я понимаю и разделяю его ненависть к богачу.

* * *

Преимущество богатства лишь в том, что можно жить, не думая о деньгах.

* * *

Секрет счастья состоит в том, чтобы уметь наслаждаться: за столом, в постели, стоя, сидя, наслаждаться самым бледным лучиком солнца, самым скромным пейзажем, то есть все любить. Таким образом, чтобы быть счастливым, нужно уже им быть: без закваски не выпечь хлеба.

* * *

Стоицизм — самая возвышенная из глупостей.

* * *

Скромность — самый надменный порок.

* * *

Есть нечто высшее, чем рассуждение, — это откровение; то, что позволяет понимать лучше здравого смысла, — это такт, он есть не что иное, как откровение, обращенное к материальным явлениям, к деятельности.

* * *

Есть нечто более изысканное, чем вкус. Недостаточно иметь вкус к чему-то, надо иметь нёбо. Буало, без сомнения, обладал вкусом, и прекрасным, аттическим, изысканным, он был гурман в поэзии, как хорошенькая женщина-лакомка. Но у Расина было нёбо, он ощущал сочность поэзии, ее прелесть, амбру ее аромата, ее неуловимую чистейшую сущность, что чарует, трогает, будит улыбку. Это чувство, для тех, кто обладает им, не менее точно, чем один да один — два.

* * *

Пятница, 28 февраля 1840.

Только что перечитал эту тетрадь и пожалел себя.

* * *

Если вы начинаете книгу, намереваясь доказывать то-то и то-то, в манере религиозной, или кощунственной, или эротической, — вы напишете плохую книгу, потому что, сочиняя ее, вы извратили бы истину, исказили факты. Идеи имеют свое непреодолимое и естественное течение. Если ради какой-то цели, вы захотите изменить их направление, то все испортите; нужно дать характерам развиваться в их границах, обстоятельствам порождать себя; нужно, чтобы все текло само собой, и не надо тянуть ни вправо, ни влево. Приведу примеры: «Мученики», «Жиль Блаз»,^[69] Беранже.

Сегодня, 21 мая, холодно, дождя нет. Казалось, вот-вот пойдет снег, а на деревьях листья! Тревожно и тоскливо: надо писать, выплеснуть чувства, а я не знаю, ни что писать, ни о чем думать. Однако в этом все то же постоянное смутное ощущение: я — немой, жаждущий говорить. О гордыня моя, гордыня! Никто не понимает меня, ни семья, ни друзья, ни я сам. В конечном счете я все посвятил ей и, быть может, ошибся. Я пишу эту страницу и сознаю, что не говорю того, что хотел бы сказать, не нахожу способа выразить то, что переполняет меня. Я сейчас в странном положении: вот-вот закончу учение и, как говорится, вступлю в свет. Вспомнилось прошлое, и я вижу восемь лет, проведенных в коллеже. Мне все-таки кажется, что минуло лет двадцать с тех пор, как я впервые вошел туда в три часа пополудни, одетый в синюю куртку.^[70] То было время невыносимой тоски и тупого уныния, смешанных с приступами шутовства. Я это опишу когда-нибудь, потому что жажду рассказывать себе о себе самом. Все, что я делаю, — делаю ради собственного удовольствия: пишу, чтобы читать написанное, одеваюсь, чтобы выглядеть лучше, улыбаюсь своему отражению в зеркале, чтобы быть себе приятным. Вот основа всех моих поступков. Ты сам для себя — не лучший ли из друзей? Я сужу себя благосклонно, но также и беспощадно, ведь бывают дни, когда я желал бы репутации самого незначительного водевилиста. Я и возвышаю, и принижаю себя, потому что не достиг своей истинной высоты. Перечитал недавно «Смара»:^[71] разочарование, испытанное при этом, было полным. Все, что казалось мне пылким, — холодно, все, что казалось хорошим, — отвратительно. Будущее влечет меня, настоящее значит мало, прошлое вызывает грусть, и я совсем не нажил опыта. Люблю думать о будущем, я постоянно думал о нем, и ни разу не случилось того, на что я надеялся, чего ждал, боялся, etc.

* * *

Сила — это качество, которым наслаждаются, теряя его. Начав писать, я хотел дать точную копию того, что думал, чувствовал, а этого ни разу не случилось. Настолько человек обманывает сам себя. Вы смотрите в зеркало, но образ ваш искажен. Короче говоря, писать правдиво невозможно. Мы себя приукрашиваем, подшучиваем над собой, жеманимся. Десять противоположных мыслей возникают порой, когда пишешь одну только фразу. Поторопитесь — все изуродуете, помедлите — запутаетесь и остынете к работе.

* * *

Меланхолия — наслаждение искусственное. Сколько людей уединяется, чтобы усугубить печаль, лить слезы на берегу ручья, намеренно прихватив с собой чувствительную книгу! Мы все время сочиняем себя и пересочиняем вновь.

* * *

Временами хочется быть атлетом, а другой раз — женщиной. В первом случае — это говорящие мускулы, во втором — плоть, любовно вздыхающая, обнимающая.

* * *

Вкус — вот чего мне недостает в первую очередь. Я хочу высказать все. Я схватываю и понимаю целостно, в синтезе, не замечая деталей, мне понятно tutti,^[72] то, что остро или рельефно, и больше ничего. Ткань, структура ускользают; у меня шершавые руки, и я не ощущаю бархатистость материи, но восхищен ее блеском. Полутонов я не различаю; вот почему мне нравится пряное, острое или сладкое, сочное тоже, но исключительно нежное. Прежде всего — цвет, образ. Мне недостает лаконичности, а еще больше — точности.

В моих сочинениях нет единства, движения, нет даже (два слова неразборчивы), и воображения нет, и чувства ритма ни малейшего. Вот чего мне недостает — и стиль мой многословный, напыщенный.

* * *

Драматическое искусство — это геометрия, выражающая себя в музыке. Возвышенное у Корнеля^[73] и Шекспира представляется мне прямоугольником; мысль завершается прямыми углами.

* * *

Монтень — вкуснейший из всех писателей. В его фразах — сок и мякоть плода.

* * *

Когда прочтешь маркиза де Сада и очнешься от восхищения, задаешься вопросом: а если все именно так и то, чему он учит, — правда? Это потому, что вы не можете противиться его гипотезе, заставляющей мечтать о безграничной власти и великолепных наслаждениях.

* * *

Мы не возмущаемся, когда грызутся щенки, дерутся мальчишки, паук пожирает муху, мы, не задумываясь, убиваем насекомое. Поднимитесь на башню, достаточно высокую, чтобы не слышать шума, чтобы люди казались крошечными: если бы оттуда вы увидели, как один человек убивает другого, то не слишком бы взволновались, наверняка меньше, чем если бы кровь брызнула на вас. Вообразите башню, более высокую, и безразличие, более невозмутимое: гиганта, смотрящего на муравьев, песчинку у подножия пирамиды, и представьте, как муравьи убивают друг друга, взлетает пылинка — какое дело до них гиганту и пирамиде? Теперь вы можете сравнить природу, Бога, одним словом, бесконечный разум с этим гигантом в сто футов ростом, с пирамидой в сто тысяч футов высотой — потом подумайте о мере наших преступлений и добродетелей, нашего величия и ничтожества.

* * *

Насмешка — самая могущественная и самая страшнаявещь, она неотразима: нет такого суда, чтобы призвать ее к ответу ни по здравому смыслу, ни в сердцах. То, что осмеяно, — мертво. Смеющийся человек сильнее вооруженного шпагой. Вольтер был королем своего века, потому что умел смеяться, именно в этом был весь его талант. В этом заключалось все.

* * *

Веселье — квинтэссенция ума. Умный человек — веселый, ироничный, скептик, знающий жизнь. Философия и математика — это разум, так сказать, сила и судьба идей, поэт — тело и слезы. Насмешник — пылающий костер.

* * *

Самая безнравственная театральная пьеса — «Мизантроп», и в этом ее особая прелесть.

* * *

О, плоть, плоть! Демон, что является вновь и вновь, вырывая книгу из рук, веселье из сердца, делает мрачным, жестоким, эгоистичным et sui gaudens.^[74] Гонишь его — он возвращается, подчиняешься ему в упоении, бросаешься к нему, отдаешься ему с раздувшимися ноздрями, напряженными мускулами, бьющимся сердцем, — и приходишь в себя с влажными глазами, измученный, в досаде. В этом жизнь — надежда и разочарование.

* * *

Маркиз де Сад забыл о двух вещах: об антропофагии и хищниках, а это значит, что великие люди также ограниченны, ведь прежде всего он должен был осмеять порок, чего не сделал, и в том его ошибка.

ПАСТИШ^[75]

То было в сумерки. Асур возлежал на пурпурном ложе. Аромат цветущих апельсиновых деревьев, запах моря, тысячи угасающих звуков неслись к нему. Еще он слышал, как в глубине двора, где жили рабы, повернувшись к уходящему за горы солнцу, рычали в клетках львы и тигры, и пена из открытых пастей летела на прутья клеток. Они ревели, ведь там, в глубоком сумраке под алоэ, их ждали самки. Асур тоже рычал, и ноздри его раздувались, заранее предвкушая запах пыток, полнивших радостью его сердце. Он поднялся, вышел на опоясанный золотом балкон самой высокой башни и, опершись на перила, посмотрел вокруг. Взгляд его скользил, подобно наконечнику стрелы, выбирающей цель. Было душно, Асур задыхался, томился жаждой, хотел крови. Иссохшие головы окаймляли балкон. По ночам орлы и коршуны слетались сюда и выклевывали плоть из черепов. Он слышал шум их крыльев под крышей, когда под ним хрустела и гнулась, как ива, спина наложницы, а он до последней капли пил горячую кровь из белой руки.

Что станет делать он сейчас, еще не очнувшись от ночной оргии? Отдастся фаворитам или повелит магам курить ему фимиам? Асур медленно сошел вниз, казалось, незримая фея ведет его за руку. Фея радостей адской бездны, парящая над полями сражений, источающая аромат роз и человеческой плоти, фея в белом запятнанном платье, с крепкими стальными клыками, объятия ее душат, ладони ласкают. Она вела его в галереи. В хрустальных светильниках еще горели огни, шептали струи фонтана, на полу валялись мертвые и пьяные, слышались вздохи, руки безвольно бились о землю. Все было убрано по мановению бровей. Томные невольницы расплескали из сосудов чарующие благовония, расправили прозрачный розовый полог, раскинули ложа, где смягчается и замирает от поцелуев сердце мужчины. Вот приводят заплаканных, одетых в черное женщин с розами в волосах. Нагие фавориты вышли из потайной двери. Глаза Асура смеялись, он целовал их, позволял ласкать себя. Слышно было, как рыдают три сестры, как царапают дверь когти; принесли яд…^[76]

* * *

Ночь, 2 января 1841 года, написано по возвращении с бала

Как давно это было написано, Боже мой!^[77] То было в воскресенье после полудня, в час раздражения и скуки, измученный и болезнью и выздоровлением, я бросил перо и ушел. Я отправился пешком обедать в Девиль.^[78] На бульваре мы с Амаром^[79] встретили Балле;^[80] я был циничен и взбешен.

Сколько я пережил с тех пор и как много заключено между последней строкой и той, что начата здесь! Подготовка к экзамену, я сдал его, наконец. Попытаюсь обобщить события пяти месяцев, завершивших то, что зовется детством, и положивших начало чему- то без названия — жизни человека двадцати лет. Это (для меня особенно) ни юность, ни зрелость, ни старость; это все вместе, все выпукло и рельефно. Даже в спокойных обстоятельствах мой физический и моральный склад — это эклектика, где клокочет фантазия и реальность.

Мысленно возвращаясь в милое мое путешествие^[81] и приходя в себя, спрашиваю, остался ли я прежним: тот ли человек бродил у залива Сагонь,^[82] что пишет здесь за столом зимней ночью, теплой и дождливой, сырой и туманной?

О Италия, Испания, Турция! Сегодня суббота — и тогда была суббота, такой же день…,^[83] комната, похожая на мою, низкая, с красными обоями, тот же час — я только что слышал, как часы пробили половину третьего. Говорят, время бежит, как тень. То, подобно призраку, оно ускользает из рук, то, как привидение, давит на грудь.

Я был на балу, что делать там? Как скучны светские развлечения, а то, что не скучно, — всего глупее. Я видел там девочек в голубых и белых платьях, с плечами в прыщах, с острыми лопатками, с личиками кроликов, ласок, лисиц, собак, кошек, совершенных дурочек — и все это лепетало, тараторило, плясало и потело.

Меня окружала толпа народа, более пустая, чем топот башмаков по мостовой, а я старался не отличаться от всех — те же слова, такой же костюм; меня забросали глупыми вопросами, ответы были им под стать. Они хотели, чтобы я танцевал! Славные детки! Приятные юные особы! Как бы я хотел развлекаться подобно им!

У меня есть слабость — иногда подхожу к шкафу у изголовья кровати, смотрю на свой полотняный костюм и обыскиваю карманы: «мы сами себя обманываем», говорит Монтень.^[84]

Что я делаю? Что буду делать когда- либо? Что ждет меня? В конце концов, не так уж важно. Хотел бы хорошо поработать в этом году, но не лежит душа, и я раздосадован: хотел бы знать латынь, греческий, английский. Тысячи причин вырывают из рук книгу, и я уношусь в далекие — дальше сумеречной дали — мечты.

Я очень хотел бы понять чувство, побуждающее меня писать эти страницы, особенно все написанное этой ночью и предназначенное только мне.

Коль скоро я выбросил старые (слово неразборчиво), кратко скажу о том, чего не хочу забыть.

Степень бакалавра я получил в понедельник утром, даты уже не помню.^[85] Кафе Дюпра. — Возвращение домой, у нас обедал Ведье,^[86] я бросился на кровать и уснул. Вечером купание. Несколько дней отдыха. Я должен ехать в Испанию с господином Клоке,^[87] в меру своих возможностей изучаю испанский. Все изменилось, мы едем на Корсику. — Из Руана я отправляюсь пароходом — Марио, Эрнест, Юе,^[88]- Железная дорога. В Париже. У входа в Пале-Рояль я встретил девицу с улицы Аиста,^[89] Лизу. Визит к Гурго;^[90] мы гуляли вокруг Швейцарского пруда; я говорил о моей неуверенности в литературном призвании, он ободрил меня. Тепло. В тот же день ужин у Васса.^[91]

Отъезд в Бордо. Поломка дилижанса. Нашими спутниками были юноша в очках, черной фуражке, синем пальто — рассуждая с ним о философии истории, миновали Ангулем, — и невысокий человек, возвращавшийся на родину, где три года отсутствовал, был в Новой Зеландии.

Бордо — театр, репетиция. Наша хозяйка. Ужин у генерала Карбонеля.

Отъезд в Байонну — две женщины, худая и толстая, кондуктор, коммивояжер. Я покупаю коробку сигар.

В Байонне приятель Клоке, детина в сером рединготе с черными обшлагами. Господин***, лекарь и землевладелец, заявил с добродетельным видом: «Я занимаюсь медициной из соображений филантропии». Оформление паспортов, чтобы проехать в Фонтарабию. Мальчик-проводник. Желтая физиономия комиссара у въезда на мост через Бидассоа. Обед на постоялом дворе в Беобии, молодая испанка с необыкновенно добрым лицом. Болела шея. Гроза вечером.

Из Байонны в По. Всю ночь пели сгрудившиеся под тентом баски. Офицер, сидевший спиной ко мне, обернулся, заговорил о литературе, о Шатобриане. Мой сосед слева — желтые сандалии, бархатный редингот, нос острый и на конце вздернутый. Шляпа мешала ему, и он повязал голову красным платком.

В По я замерз. Читаю мои заметки господину Клоке и мадемуазель Лизе;^[92] с их стороны поддержки и понимания мало; я уязвлен. Вечером пишу Амару; грустно, за столом едва сдерживаю слезы.

Пьер.^[93]

Эта ночь, не понимаю до конца почему, напоминает мне другую, похожую. У маркиза де Помро в Сен-Мишель.^[94] Это были каникулы между четвертым и третьим классом. Всю ночь я смотрел на танцующих, а когда все разошлись, я бросился на кровать, горела свеча, и так же, как сейчас, болела голова. — Полно, сильный человек, мужайся! Что тебе одна бессонная ночь? — Настало утро, я катался на лодке.

Скоро будет четыре часа.

Петух уже пропел. Cock crows, как в «Гамлете». Мне кажется, миновала неделя, однако едва ли прошло три часа, с тех пор как я наблюдал светскую суету, кружащийся хоровод.

Пьер, грот, Горячие воды, Лечебные воды, Турней.

Вечерняя прогулка, купания, буфетчица: прощай, до встречи! Вечер, «Кандид». Пришел бы сон, вот на что больше всего годится ночь! О намерения!

25 января, половина пятого вечера. Еще светло, тень от столбика солнечных часов перечеркнула оконную занавеску.

Сегодня мысли о дальнем путешествии занимают меня более обычного. По-прежнему это Восток. Я рожден, чтобы жить там. Открыв наугад «Путешествие» Шатобриана, я прочитал это:

«Третий (французский солдат, он остался в Египте и сделался мамелюком), высокий, худой и бледный юноша, долго пробыл в пустыне с бедуинами и особенно тосковал по той жизни. Он рассказывал мне о порывах безудержной, необъяснимой радости, которые переживал, будучи один на верблюде среди песков». Это навело меня на долгие размышления, и я подумал, что хотел бы большего — александрийского экстаза.^[95]

Молчание пустыни, в котором сыновья ее различают чудные звуки, пугает жителей дождливых стран, тех, кто дышит каменным углем, чьи ноги утопают в городской грязи. Дарсе^[96] признался мне: он было отправлялся несколько раз туда один и не смел продолжать путешествие. Ботта,^[97] с которым я познакомился в Руане, долго прожил на Востоке, расхваливая свободу Аравии земляку его отца аббату Стефани,^[98] говорил: «Там свобода, свобода настоящая, вы не знаете, что это такое». И оттого что последовало дальше, я подпрыгнул от зависти: «Они носят длинные шелковые одежды, красивые белые тюрбаны, великолепное оружие, у них гаремы, рабы, чистокровные кони».

В январе я не работал, почему — не знаю. Невероятная лень, у меня совсем нет стержня (морального). Порой мне хотелось бы броситься на обнаженный клинок, это когда дотронуться до книги не было сил.

Люди, перешагнувшие сорокалетний рубеж, седеющие, утратившие энтузиазм, помимо прописных истин, которыми они вас пичкают, вечно твердят: «Вы изменитесь, юноша, изменитесь», так что без этого рефрена нет ни единой фразы о жизни, искусстве, политике, истории. Помню, господин Клоке, говоривший, несмотря на свой ум, много банальностей, однажды предложил мне записать все мои мысли в форме афоризмов, запечатать тетрадь и открыть ее лет через пятнадцать. «Перед вами будет другой человек», — сказал он. Может статься, это отличный совет, потому я ему последую.

I

Что до морали вообще, я в нее не верю нисколько; это мнение, но не абсолют.

II

Идеи долга я не понимаю. Те, кто провозглашает ее, думаю, затруднились бы согласовать это с идеей свободы.

III

В политике, истории, человеческих отношениях все случается, так, как должно случиться; надо понимать и не порицать это. Нет ничего глупее ненависти к истории.

IV

Я понимаю все пороки, все преступления; мне понятны жестокость, воровство. Только подлость возмущает меня. Возможно, если бы я видел другие пороки, было бы так же.

V

Что касается женской добродетели, то в этом я разбираюсь лучше некоторых высоконравственных и крайне осведомленных людей, потому что думаю о равнодушии, холодности, тщеславии, чего эти господа не принимают в расчет.

VI

Я чувствую себя глубоко порядочным человеком, то есть преданным, способным жертвовать собой, горячо любить и горячо ненавидеть подлые уловки, обман.

Меня ранит все мелкое, узкое. Я люблю Нерона, цензура бесит меня.

VII

От людей я жду всевозможного зла.

Думаю, смысл человеческого существования — страдание.

Жаль, что консерваторы так ничтожны, а республиканцы так глупы.

XV

Искусство превыше всего. Книга стихов стоит дороже железной дороги.

X

От души жалею людей, принимающих жизнь всерьез.

XI

Я никогда не понимал стыдливости.

XII

От души презираю людей, но в то же время во мне есть все, чтобы заставить их любить меня.

XIII

Я равнодушен к политической карьере. Мне больше нравились бы рукоплескания в театре «Водевиль», чем на трибуне.

XVI

Если общество и дальше пойдет этим путем, то через две тысячи лет не останется ни травинки, ни дерева. Они уничтожат природу. Современность кажется мне жутким спектаклем. У нас даже в порок нет веры. Маркиз де Сад, признанный чудовищем, упокоился с миром, как мудрец; он веровал и умер счастливым. А нынешние мудрецы, как умрут они?

XVII

Христианство покоится на смертном одре. Возврат к нему, я полагаю, был только его последним отблеском. Мы все-таки защищаем его в пику всем наводящим смертельную скуку филантропическим и философским глупостям, но, когда речь зайдет о самом учении, о чистой религии, мы чувствуем себя сыновьями Вольтера.

XVIII

Мне много чего предсказывали: во-первых, что я научусь танцевать, во-вторых — я женюсь. Увидим. Я в это не верю.

XIX

Не думаю, что эмансипация негров и женщин действительно будет благом.

XX

Я ни материалист, ни спиритуалист. Если бы я стал кем-то, то скорее материалистом- спиритуалистом.

XXI

Мне нравится безбрачие священников. Хоть я не хуже других, семья кажется мне чем-то довольно ограниченным и жалким. Поэзия домашнего очага — поэзия лавочников, ее так превозносят поэты, а на самом деле в ней нет ничего по-настоящему возвышенного.

XXII

К моей собаке я привязан больше, чем к людям.

XXIII

Иногда при виде животных меня охватывает нежность.

XXIV

Лучшее, что мне могли бы предложить сейчас, — это дать почтовую карету и отпустить на все четыре стороны.

XXV

В теперешнем настроении я не возмутился бы, обнаружив, что слуга обворовывает меня. Про себя я не смог бы его не одобрить, ибо не вижу в том большого зла.

XXVI

Я ни во что не верю, и я готов верить всему, только не проповедям моралистов.

XXVII

Нет идей ни истинных, ни ложных. Сначала что-то живо воспринимают, потом обдумывают, затем сомневаются, да с тем и остаются.

XXVIII

Никто, как я, не любит похвал, и они же наводят на меня тоску.

XXIX

Я с удовольствием наблюдаю, как глупец сетует, что его человеческое достоинство обесценено, унижено, растоптано, не из ненависти к людям, но из антипатии к идее достоинства.

XXX

Будущее человечества, права человека — нелепый вздор.

XXXII

Вот вещи наиглупейшие:

1. Литературная критика, хорошая или дурная — не важно.

2. Общество трезвости.

3. Премия Монтиона.^[99]

4. Человек, восхваляющий род людской, осел, славящий длинные уши.

XXXIII

Предложение: собрать все статуи и переплавить их в монеты, нарядиться в живописные холсты, книги пустить на растопку.

XXXIV

Из вышесказанного следует:

Железная дорога — символ глупости и величия современности.

Цивилизация — победа над поэзией.

XXXVI

Часто хотелось бы обезглавить прохожих, чьи лица мне неприятны (когда-нибудь я закончу эту фразу).

Продолжено 8 февраля

Я страдаю перемежающейся душевной лихорадкой, вчера строил грандиозные рабочие планы, сегодня не могу им следовать. Прочитал, не понимая, пять страниц по-английски. Это почти все, что я сделал, и написал любовное письмо^[100] — для того чтобы писать, а не потому, что влюблен. Однако я хотел уверить себя в этом; я люблю, верю, что люблю, когда пишу.

В течение нескольких дней я твердо намеревался выучить через полгода, к июлю, английский, латынь и научиться читать по- гречески. К концу этой недели я должен был знать наизусть четвертую песнь «Энеиды».

Я ничего серьезного не читаю. Необходимо с более глубоким вниманием относиться ко всему, что окружает меня, к семье, к занятиям, к миру, ко всему тому, от чего я уклоняюсь, что хотел бы заставить себя не любить (мир — слишком громко сказано), что накапливаю и оставляю в душе. Порой я хотел бы блистать в салонах, слышать, как громко объявляют мое имя, а в иные дни быть незначительным и незаметным, нотариусом в глухом уголке Бретани. Шеруэль^[101] заметил странное состояние моего духа, но в поведении моем есть также что-то неестественное; я всегда играю комедию или трагедию, меня так трудно понять, что я сам себя не понимаю.

К чему писать то, что я не мог бы высказать. Прощай, Гюстав, когда-нибудь встретимся! Какой бы она ни была, эта встреча, пусть она случится, по крайней мере, до этого дня пройдет еще какое-то время!

1840–1841 гг.

НОЯБРЬ

Фрагменты в неопределенном стиле 1842

Ради… пустой болтовни и фантазий.

Монтень^[102]

Я люблю осень, этой печальной порой хорошо вспоминать прошлое. Когда на деревьях больше нет листвы и в сумерках рыжий закат, догорая, золотит увядшую траву, приятно наблюдать, как гаснет то, что еще недавно пылало в душе.

Я шел с прогулки по опустевшим лугам, по краю замерзших оврагов, куда смотрелись ивы; ветер свистел в их голых ветвях. Он умолкал и тут же опять принимался за свое, и вновь тогда трепетали застрявшие в кустах мелкие листья, дрожали, прижимаясь к земле травы, все казалось еще более озябшим и поблекшим; на горизонте в белесом небе таял солнечный диск, едва освещая уходящую жизнь. Было холодно и жутковато.

Я укрылся за травянистым пригорком. Ветер унялся, и не знаю отчего, когда я вот так сидел на земле и бездумно вглядывался в далекую дымку над пастбищем, предо мной, как призрак, явилась вся моя жизнь, а запах сухой травы и мертвых деревьев смешался с горьким ароматом навсегда ушедших дней. Печальные годы вновь слетелись ко мне, словно привлеченные тоскливой зимней бурей; что-то страшное вихрем взметнуло их в моей памяти сильней, чем ветер вздымает листву на глухих тропах. По странной иронии, воспоминания, едва возникнув, разворачивались картинами, а затем, собравшись стаей, улетали и терялись в угрюмом небе.

Печальна эта пора: кажется, вместе с солнцем гаснет жизнь, по сердцу, как по коже, пробегает дрожь, смолкают звуки, тускнеет даль, все засыпает или гибнет. Прошли, возвращаясь с пастбища, коровы, они мычали, оборачиваясь на закат, пастушок, дрожа под полотняной одеждой, подгонял их колючим прутом. Коровы скользили по фязному склону и топтали яблоки, упавшие в траву. Солнце бросало прощальные лучи из-за слившихся в сумерках холмов, в долине зажглись огни, и бледная луна — звезда росы, звезда печали, приоткрыла свой лик в облаках.

Долго наслаждался я вкусом утраты, с радостью напоминал себе, что юность миновала — ведь приятно чувствовать, как остывает сердце, и, приложив к нему руку, словно к еще дымящемуся очагу, сказать: оно уже не обжигает. Медленно перебирал я в памяти всю свою жизнь, мысли, страсти, дни восторга и дни печали, порывы надежды, щемящую тоску. Я разглядывал их так, как турист в катакомбах неспешно рассматривает выстроенных в ряд мертвецов.^[103] На самом деле я немного прожил, но воспоминания гнетут меня, как давит на стариков груз долгих лет. Мне чудилось порой, я жил столетия, и во мне заключены частицы множества исчезнувших существ.^[104] Почему? Я любил? Ненавидел? Стремился к чему- то? Вновь сомнения; я жил монотонно, неподвижно, и ни слава, ни удовольствия, ни знания, ни деньги не заставляли меня сойти с места.

Сейчас я расскажу то, о чем никто не знает, и близким известно не больше других; они были для меня как постель — я сплю на ней, но сны мои ей неведомы. А впрочем, разве человеческое сердце не бескрайняя пустыня, куда ничто не проникнет? Страсти умирают там, задыхаясь, словно путники в Сахаре, и некому услышать их крик.^[105]

В коллеже я грустил, тосковал, сгорал от желаний, пылко стремился к жизни необычной и бурной, мечтал о страстях, все хотел перечувствовать. Мне исполнилось двадцать лет, передо мною был весь мир, светлый, благоуханный. Будущее виделось мне в блеске и победном марше, как волшебная сказка, где одна за другой разворачиваются галереи, искрятся в огне золотых светильников драгоценные камни, волшебное слово распахивает заколдованные двери, и чем дальше, тем прекраснее дали, и сияние их ослепляет и радует.

Я безотчетно стремился к чему-то великолепному, чего не мог бы ни словами выразить, ни представить в какой-либо форме, но тем не менее я действительно желал этого, желал непрестанно. Мне всегда нравилось все яркое. Ребенком я протискивался сквозь толпу к занавесу знахарей,^[106] чтобы увидеть красные галуны их слуг и увитые лентами поводья лошадей; я подолгу стоял перед шатром акробатов, разглядывая их пышные панталоны и вышитые воротники. О, как нравилась мне канатная плясунья!^[107] Нравилось, как у ее лица раскачиваются длинные серьги, как подпрыгивает на груди ожерелье из крупных бусин. Сердце замирало, когда она взлетала высоко, до самых светильников, развешанных между деревьев, и ее расшитая золотыми блестками юбка хлопала, подскакивая и раздуваясь в воздухе! Это были первые женщины, которых я любил. Моя душа томилась при виде их выпуклых бедер, туго обтянутых розовым трико, гибких, унизанных кольцами рук — они закидывали их за спину, выгибаясь так, что перья тюрбана касались земли. Уже тогда я пытался разгадать тайну женщины. (Нет такого возраста, когда об этом не думают: в раннем детстве мы с наивной чувственностью прикасаемся к груди взрослых девушек, когда они целуют нас и берут на руки; в десять лет мечтаем о любви; в пятнадцать она приходит; в шестьдесят еще храним ее; и если мечтают о чем-то мертвецы, так это о том, чтоб под землей пробраться в ближайшую могилу и, приподняв саван покойницы, помешать ее сну.) Итак, женщина была пленительной тайной, кружившей мою бедную ребяческую голову. Когда одна из них мельком смотрела на меня, я уже тогда предчувствовал что-то роковое в этом волнующем, плавящем волю взгляде — это было и прекрасно и страшно.

О чем я мечтал долгими вечерами, сидя за уроками, опершись локтем на стол, глядя, как удлиняется в пламени фитиль лампы и масло капля за каплей падает в чашечку, в то время как товарищи мои скрипели перьями по бумаге и слышались изредка шорох страниц да звук захлопнутой книги? Я спешил скорее выучить уроки, чтобы всласть отдаться дорогим мечтам. Предвкушая в этом настоящее удовольствие, я начинал с того, что принуждал себя мечтать, как поэт, захваченный замыслом и возбуждающий вдохновение. Я развивал мысль все дальше, поворачивал ее разными гранями, погружался в ее глубины, возвращался и начинал сызнова. Вскоре возникал необузданный бег воображения, волшебный прыжок за пределы реальности, я переживал приключения, придумывал истории, возводил дворцы, жил в них, как император, опустошал все алмазные копи и пригоршнями рассыпал драгоценные камни по дороге, что расстилалась передо мной.

А когда наступал вечер, и мы лежали в белых постелях за белыми пологами, и надзиратель одиноко прохаживался по дортуару, как глубоко уходил я в себя, с наслаждением скрывая в груди эту жаркую трепещущую птицу! Обычно я долго не засыпал, слушал бой часов, и чем дольше они звонили, тем счастливее я был; казалось, они увлекали меня вдаль, напевая, приветствуя каждый миг моей жизни и говоря: «Вперед! Вперед! В будущее! Прощай! Прощай!» И когда угасал последний отзвук, стихал гул в ушах, я говорил себе: «Завтра они будут бить в тот же час, но завтра останется на день меньше и днем ближе к ней, к сияющей цели, к будущему, к солнцу. Сейчас его лучи тянутся ко мне, а тогда я прикоснусь к нему». Но я вспоминал, что будущее придет не скоро, и засыпал, едва не плача.

Некоторые слова волновали меня, особенно женщина, любовница, первому я искал объяснения в книгах, на гравюрах, на картинах, где я хотел бы сорвать покровы, чтобы обнажить тайну. В день, когда я, наконец, разгадал все, наслаждение, как высшая гармония, сначала оглушило меня, но скоро я пришел в себя и с той поры жил радостней, и гордость шептала мне: я — мужчина, существо, созданное так, чтобы однажды получить свою женщину. Я узнал тайну жизни, и это было равно тому, как если бы я что-то испытал. Мои желания не шли дальше, я довольствовался тем, что узнал. Что же до любовницы, то она для меня была существом демоническим, один волшебный звук этого слова приводил меня в безумный восторг. Это ради нее разоряли и завоевывали страны короли, для нее ткали индийские ковры, чеканили золото, шлифовали мрамор, потрясали мир. Она спит на атласных подушках, а рабы с опахалами из перьев берегут ее сон, слоны с грузом даров ждут ее пробуждения, паланкины медленно несут ее к берегам водоемов, она восседает на троне, в блеске и благоухании, недосягаемая для толпы, презирающей и боготворящей ее.

Загадка женщины незамужней, и потому еще более женственной, волновала и манила меня двойным соблазном: любовью и роскошью. Но больше всего я любил театр, мне нравилось там все, от шума в антрактах до коридоров, по которым я шел, волнуясь. Представление уже начиналось, когда я взбегал по лестнице — слышались музыка, говор, аплодисменты, — я входил в зал, усаживался, воздух там благоухал жарким ароматом нарядных женщин, фиалок, белых перчаток, вышитых платочков. Заполненные публикой галереи, гирлянды цветов и бриллиантов словно замирали, готовые внимать пению. На сцене была актриса, грудь ее волновалась, лились быстрые звуки, голос, повинуясь ритму, летел бурным мелодичным вихрем, под руладами вибрировало напряженное горло, словно лебединая шея под порывами ветра. Она простирала руки, вскрикивала, рыдала, метала молнии, взывала к чему-то с невыразимой страстью, и, когда возвращалась прежняя мелодия, казалось, голос этот вырывает из моей груди душу, чтоб она слилась с ним в страстном трепете.

Ей аплодировали, бросали цветы, и я, как в бреду, наслаждался обращенным к ней поклонением толпы, любовью всех и вожделением каждого. Тогда у меня и проснулось желание быть любимым любовью всепоглощающей и страшной, любовью принцессы или актрисы, что полнит душу гордостью и в одночасье делает равным богачам и сильным мира сего! Как прекрасна женщина, которой все рукоплещут, завидуют, о ней страстно грезят ночами, она является в ярком сиянии огней, блистательная и поющая, она живет в идеальном мире поэзии, для нее сотворенном! Для любимого у нее должна быть любовь необыкновенная, много прекрасней той, что льется волнами во все распахнутые, впитывающие ее сердца, должны быть песни, более нежные, ноты, более низкие, страстные, трепетные. Если б я мог приникнуть к устам, откуда льются эти небесные звуки, коснуться блестящих, искрящихся под жемчужной диадемой волос! Но театральная рампа представлялась мне границей иллюзии; за ней начинался мир любви и поэзии, страсти были там прекрасней и выразительней, леса и дворцы там рассеивались, как дым, сильфиды спускались с небес, все пело, все любило.

Вот о чем грезил я вечерами, когда в коридорах и рекреациях свистел ветер, в то время как другие бегали взапуски или играли в мяч, я бродил вдоль ограды, ворошил ногами опавшую липовую листву и развлекался, слушая ее шорох.

Вскоре желание любить захватило меня, я желал любви, мечтал о ней постоянно, мучительно и жадно, каждое мгновение был готов к радостному страданию. Несколько раз мне казалось, что это случилось, я думал о первой встречной женщине, показавшейся мне красивой, и говорил себе: «Это ее я люблю». Я хотел беречь воспоминания о ней, но они, вместо того чтобы расти, бледнели и сглаживались. Впрочем, я чувствовал, что принуждаю себя любить, заставляю сердце играть комедию, неспособную одурачить его, из-за этой низости я тосковал, почти раскаивался в любви, которой не было, а затем мечтал о другой, какой смог бы заполнить душу.

Наутро после бала или театра, после коротких каникул, я особенно часто выдумывал себе предмет страсти. Я представлял избранницу такой, как увидел ее: белое платье развевается в вальсе, она танцует в объятиях кавалера, он поддерживает ее, она улыбается ему, или же, облокотившись на бархатные перила ложи, она невозмутимо позволяет любоваться своим царственным профилем. Какое-то время я еще слышал шум контрданса, меня слепил блеск огней, потом все исчезало, таяло в однообразных грустных мечтах. Много раз я влюблялся ненадолго, любовь длилась неделю или месяц, а я хотел, чтобы она была вечной. Не помню, как я выдумывал эти влюбленности, не помню тех, на кого были обращены смутные желания. Наверно, это была потребность новых ощущений, подобная стремлению подняться на неведомую вершину.

Сердце взрослеет раньше тела, потому потребность любить у меня преобладала над потребностью обладать, не сладострастие было нужно мне, а любовь. Теперь я и представить не могу ту первую отроческую любовь, когда чувственность ничего не значит и что-то бесконечное переполняет душу. Она возникает на рубеже детства и юности, быстро проходит и так же быстро забывается.

Я столько раз встречал в стихах слово любовь и так часто твердил его, завораживая себя его нежностью, что шептал «Люблю, люблю!» звездам, мерцающим теплой ночью в синем небе, волнам, шепчущим на берегу, искрам солнца в каплях росы и был счастлив, горд, готов к благородному самопожертвованию. И когда идущая мимо женщина невзначай задевала меня или смотрела в лицо, я хотел любить в тысячу раз сильнее, страдать еще больше, чтобы удары бедного моего сердца разбили грудь.

Есть такой возраст, ты помнишь его, читатель, когда улыбаются без причины, словно воздух полон любви, душистый ветер проникает в сердце, жарко бьется в жилах кровь, искрится, словно вино в хрустальном бокале. Утром просыпаешься счастливей и богаче, взволнованней, чем был вчера; горячие флюиды бурлят в душе, чудесно растекаясь хмельным теплом. Деревья, волнуясь под ветром, мягко кивают кронами, шелестят, будто переговариваются друг с другом листья, скользят, открывая небо, облака, и луна улыбается своему отражению в реке. Гуляя вечерами, ты дышишь запахом скошенной травы, слушаешь кукушку в лесу, следишь за падающей звездой, и, не правда ли, на сердце становится ясней, в него свободней проникает ветер, свет и лазурь тихой дали, где земля в кротком поцелуе сливается с небом. О, как благоухают женские волосы, как нежна кожа на их руках, как глубоко трогают нас их взгляды!

Но вот уже позади первые детские восторги, волнующие воспоминания о снах прошедшей ночи; теперь я вступил в настоящую жизнь, обрел себя в бесконечной гармонии, и в сердце звучал восторженный гимн; я радостно наслаждался чарующим расцветом, и пробудившаяся чувственность добавилась к гордыне. Подобно Адаму, я очнулся наконец от долгой дремоты и увидел рядом существо, похожее на меня, но с отличиями, порождающими между нами головокружительное притяжение. Вместе с тем это новое создание дало мне новые ощущения, и от гордости кружилась голова, и солнце светило ярче, нежней был аромат цветов, милей и притягательней казалась тень.

Одновременно я чувствовал, как с каждым днем развивается мой ум, он жил единой жизнью с сердцем. Быть может, мысли мои были чувствами — в них был весь пыл страстей. Из глубины души била ключом тайная радость, наполняя мир благоуханием моего безграничного счастья. Я был готов узнать высшее наслаждение и нарочно не спешил — так медлят у дверей любовницы, наслаждаясь уверенной надеждой и думая: сейчас я обниму ее, она будет моей, это не сон.

Странное противоречие! Я избегал женщин и при них испытывал неземное удовольствие, делал вид, что не люблю их, но жил только ими, хотел бы слиться с их сущностью, смешаться с их прелестью. Их губы уже обещали мне иные, не материнские, поцелуи, мысленно я погружался в их волосы, склонялся на грудь, мечтал погибнуть, задохнуться в упоении; я хотел бы стать ожерельем, целующим шею женщины, пряжкой, кусающей плечо, одеждой, окутывающей тело. Под одеждой я ничего уже не различал, там была лишь одна бесконечная любовь, тут мысли мои путались.

Я мечтал о страстях, известных мне по книгам. Для меня человеческая жизнь заключалась в двух-трех мыслях, двух-трех словах, вокруг которых вращалось все остальное, как спутники вокруг планет. Так я заполнил мой космос множеством золотых солнц, сказки о любви в моем сознании переплетались с историей великих восстаний, благородные страсти лицом к лицу сталкивались грандиозными злодеяниями. Мне грезились звездные ночи жарких стран и зарево пылающих городов, лианы девственных лесов и пышность сгинувших монархий, гробницы и колыбели, шепот волны в тростнике и воркование горлиц на голубятне, миртовые деревья и аромат алоэ, звон мечей и кони, бьющие копытами землю, блеск золота, радость жизни и муки отчаяния. Одним изумленным взглядом я охватывал сразу все это, словно кишащий у ног муравейник. Но сквозь жизнь, внешне столь бурную, шумную от множества разных возгласов, вдруг проступала безмерная горечь — а в ней ощущение всеединства и ирония.

Зимними вечерами я останавливался у освещенных домов, где танцевали, рассматривал тени, скользящие за красными шторами, слушал отзвуки роскоши, звон бокалов на подносе, позвякивание серебряных приборов о тарелки, и думал: лишь от меня зависит, быть ли мне на этом празднике, куда ринулись все, на этом пиру чревоугодия. Дикая гордость отталкивала меня, я считал, что одиночество мне к лицу, и обычные радости недостойны моего сердца. Тогда я продолжал свой путь по пустынным улицам, где, поскрипывая, печально качались фонари.

Я бредил скорбью поэтов, искренне плакал их благородными слезами и печалился их печалью, порою мне казалось, что восторг, внушенный стихами, делал меня равным поэтам, поднимал до них. Там, где другие оставались равнодушными, я восхищался, впадал в пророческий экстаз. Я с удовольствием забивал стихами голову, декламировал их на берегу моря или же, глядя под ноги, ступая по траве, твердил их страстно и нежно.

Горе тому, кого не трогают трагические страсти, кто наизусть не знает любовных строф, чтобы повторять их в лунном свете! Счастье жить среди вечной красоты, носить мантию, подобно королям, знать страсти в их высшем проявлении, любить той любовью, которой гений поэта даровал бессмертие.

С той поры я большей частью жил в идеальном безграничном мире и в свободном легком полете, словно пчела, собирал все, без чего не мог существовать. Я старался различить никому не понятные речи в звуках леса и в шепоте волн, напрягал слух, стремясь понять их гармонию; облаками и солнцем рисовал я величественные картины, недоступные ни словам, ни другим искусствам человеческим, и внезапно связи и антитезы открывались со слепящей меня самого отчетливостью. Порою искусство и поэзия распахивали бесконечные дали, озаряя друг друга своим сиянием. Я возводил дворцы цвета расплавленной меди и поднимался к лучезарным небесам по облачным, мягче лебединого пуха, ступеням.

Высоко над вершинами царит благородный орел; плывут под ним в долине облака, увлекая за собою ласточек, падает дождь на еловые ветви, перекатывает обломки мраморных глыб горная река, свистом созывает коз пастух, скачут через пропасти серны. Напрасно льет дождь, ломает деревья буря, несутся, рыдая, горные потоки, дымится и брызжет водопад, молния, сверкая, рушит вершины скал — он безмятежно парит в вышине, раскинув крылья, забавляется грохотом камнепада, радостно клекочет, состязается с быстрыми тучами и все выше поднимается в бездонное небо.

И я развлекался шумом ураганов и неясным людским гомоном, доносившимся снизу; я жил в сфере возвышенной, сердце там полнил чистый воздух, и в одиночестве я разгонял тоску победными возгласами.

Вскоре у меня возникло непреодолимое отвращение к низменной обыденности. Однажды утром я почувствовал себя состарившимся, все испытавшим, я охладел ко всем соблазнам и стал презирать все самое прекрасное, то, что влекло других, мне казалось жалким, я не видел ничего в малейшей степени достойного. Быть может, гордость поставила меня выше заурядного тщеславия, и мое равнодушие было лишь избытком безмерных желаний. Я был похож на новый дом, недостроенный и уже замшелый; бурные развлечения товарищей мне были скучны, их глупая сентиментальность удивляла: одни целый год хранили старую белую перчатку или увядшую камелию, чтобы вздыхать над ними и покрывать поцелуями, другие писали модисткам, назначали свидания кухаркам. Первые казались мне глупцами, вторые — шутами. Впрочем, я равно скучал и в хорошем и в дурном обществе, был циником с верующими и мистиком с вольнодумцами, так что любили меня мало.

В ту пору невинности мне нравилось смотреть на проституток, я ходил мимо их домов, знал места, где они прогуливались; несколько раз я, чтобы испытать себя, заговаривал с ними, шел по пятам, прикасался к ним, дышал одним с ними воздухом и был цинично спокоен. В душе я чувствовал пустоту, но пустота эта была бездной.

Я любил теряться в круговороте улиц; часто я бесцельно развлекался, внимательно всматриваясь в лица прохожих, открывая в чертах каждого из них очевидные признаки порока или страсти. Лица мелькали передо мной: одни улыбались, насвистывали на ходу, волосы их трепал ветер, другие были унылыми, третьи румяными, иные мертвенно бледными, они быстро исчезали, скользили одно за другим, как вывески, когда едешь в коляске. Или же я смотрел только на ноги, идущие во всех направлениях, и пытался соотнести каждый шаг с телом, тело с мыслью, движения с целью, и спрашивал себя, куда ведут все эти шаги, зачем идут все эти люди. Я смотрел, как к пышным колоннадам подъезжали экипажи, и с грохотом опускалась тяжелая подножка; толпа устремлялась в двери театра, я глядел на горящие в тумане огни и поднимал взгляд к темному беззвездному небу. На углу играл шарманщик, дети в лохмотьях пели, торговец фруктами толкал свою тележку с красным фонариком; в кафе было шумно, искрились в свете газовых рожков зеркала, позванивали на мраморных столах ножи; продрогшие нищие у дверей тянулись на цыпочках, чтобы подсмотреть, как едят богатые. Смешавшись с ними, тем же взглядом я рассматривал довольных жизнью; я завидовал их пошлым удовольствиям, ведь бывают такие грустные дни, что хочется все больше грустить, всласть погрузиться в печаль, словно пойти по легкой дороге, излить в рыданиях переполняющие сердце слезы. Мне часто хотелось быть нищим, носить рубище, мучиться голодом, ощущать, как течет из раны кровь, ненавидеть и жаждать мести.

Что же это за неуемная боль? Мы гордимся ею, словно талантом, и таим, словно любовь. Вы никому не признаетесь в ней, храните для себя одного, с горькой нежностью скрываете в груди. О чем же сожалеть? Кто вам внушил такую грусть, в том возрасте, когда живут с улыбкой? Разве нет у вас преданных друзей? Нет семьи, что гордится вами, лаковых сапог, пальто на вате и всего, тому подобного? Поэтические рапсодии, запавшие в память вздорные книги, риторические гиперболы — сколько в них невыразимой грусти, так, может быть, и счастье — метафора, однажды пришедшая на ум в тоске? Я долго сомневался в этом, теперь сомнений нет.

Я никогда не любил, а так хотел бы любить! Придется умереть, не зная счастья. Умереть сейчас, когда жизнь сама предлагает столько неизведанного: я еще не мчался на взмыленном коне над быстрой рекой, не звал меня охотничий рог в чаще леса; и никогда теплой ночью, вдыхая аромат роз, не держал трепещущей руки в моей руке, не пожимал ее в молчании. Я неприкаянней, опустошенней и печальней разбитой бочки — все вычерпано до дна, и пауки плетут во мраке сети. Нет, в этом не было ни грусти Рене, ни божественной безмерности его тоски, более прекрасной и серебристой, чем лунный свет; я не был непорочным Вертером или развратным Дон Жуаном,^[108] для этого не было во мне ни должной чистоты, ни силы.

А значит, я такой, как всякий, кто живет, спит, ест, пьет, плачет, смеется, кто замкнулся в себе самом и вечно там находит все те же, куда ни глянь, развалины возникших и тотчас рухнувших надежд, все тот же пыльный тлен, исхоженные тропы, те же неведомые, жуткие и наводящие тоску бездны. Разве не устали вы, подобно мне, просыпаться каждое утро и видеть солнце? Вы не устали жить все той же жизнью, страдать от той же боли? Желать и пресыщаться? Ждать и получать?

Зачем писать это? Для чего все тем же печальным голосом продолжать все то же скорбное повествование? Сначала я прекрасно знал об этом, но дальше движется рассказ, и сердце плачет, и слезы заглушают голос.

О бледное зимнее солнце, печальное, как память о счастье! В сумеркиах мы смотрим на огонь очага, черные трещины пылающих углей переплетаются, как вены, в которых бьется иная жизнь; мы ждем прихода ночи.

Вспомним счастливые дни — мы были веселы, мы были вместе, светило солнце, пели, спрятавшись, птицы после дождя, мы гуляли в саду; песок в аллеях был влажным, розы роняли венчики на клумбы, воздух благоухал. Отчего мы так мало ощущали счастье, держа его в руках? Тогда надо было просто вкушать его и наслаждаться каждой минутой, чтобы продлить ее. Были дни, похожие на другие, но я с восторгом вспоминаю их. К примеру, однажды зимой, в изрядный мороз, мы вернулись с прогулки, нас было мало, и нам позволили погреться у очага, мы грелись вволю, поджаривали хлеб, нанизав кусочки на линейки, гудела печная труба; о чем только мы не говорили: о пьесах, виденных в театре, о женщинах, в которых были влюблены, об окончании коллежа, о том, что станем делать, повзрослев, и еще о многом. В другой раз я целый день после полудня провел в поле, растянувшись на спине среди крошечных маргариток, глядевших из травы; желтые, красные, они терялись в луговой зелени, это был ковер с бесконечными оттенками цвета; в ясном небе волнистымибарашками катились белые облака. Закрыв ладонями лицо, я смотрел сквозь них на солнце, оно обводило мне пальцы золотом, просвечивала розовая плоть. Я нарочно жмурился, чтобы сквозь веки видеть зеленые круги с золотистой каймой. А однажды вечером, уже не помню когда, я уснул под стогом сена и проснулся ночью; светили, мерцая, звезды, за стогами протянулись тени, прекрасным был серебряный лик луны.

Как далеко все это! Жил ли я в те времена? Я ли это был? Я ли это теперь? Каждый миг моей жизни внезапно разделяет бездна, между вчера и сегодня пролегает пугающая вечность. Каждый день мне кажется, что раньше я никогда не был так несчастлив, и не в силах осознать, что приобрел, отчетливо понимаю, что становлюсь беднее, и наступивший час уносит что-то, и удивляюсь лишь тому, что в сердце еще осталось место для страданий. Но печаль в сердце неиссякаема: одна-две радости переполняют его, а все горести человеческие могут встретиться там и поселиться навсегда.

Если бы спросили, что мне нужно, я не знал бы, как ответить, мои желания вовсе не имели определенной цели, у грусти не было прямой причины, точнее, целей и причин было столько, что я не смог бы ничего сказать. Страсти проникали в мою душу и не могли покинуть ее. Они теснились там, воспламенялись друг от друга, как от концентрических зеркал: скромный, я был полон гордыни, жил в уединении и мечтал о славе, удалившись от общества, горел желанием явиться и блистать в нем, целомудренный, я днем и ночью предавался в мечтах самому безудержному разврату, самым неистовым наслаждениям. Жизнь, которую я гнал от себя, впивалась в сердце, душила его.

Бывало, измученный, пожираемый безграничными страстями, с кипящей лавой в душе,^[109] неистово влюбленный в невыразимое и тоскующий о чудесных сновидениях, прельщенный всеми мысленными наслаждениями, вобравший в себя всю поэзию, всю гармонию и раздавленный тяжестью собственного сердца и гордыни, я, уничтоженный, падал в бездну скорби. Кровь бросалась мне в лицо, по жилам разливался хмельной жар, казалось, разрывается грудь; я ничего не видел, не понимал, был пьян, безумен, воображал себя созданием великим, воплощением высшего начала, явление которого изумило бы мир, а страдания мои были свидетельством божества во мне. Этому величественному идолу я приносил в жертву каждый час моей юности. Я возводил для него храм в душе, но храм оставался пустым, сквозь камни пробивалась крапива, колонны рушились, совы вили там гнезда. Меня, не жившего, разрушала жизнь. Мечты утомляли сильнее, чем тяжкий труд. Целый мир, непоколебимый, сокровенный, тайно жил во мне. Я был дремлющим хаосом бесконечных возможностей, неявных, нетронутых, ищущих своего образа и ждущих оформления.

В разнообразии внутреннего существования я был подобен необъятным джунглям Индии, где в каждом атоме трепещет жизнь, чудовищная и прекрасная, она сияет в каждом солнечном луче, синий воздух там напоен ядовитыми ароматами, прыгают тигры, величаво, словно живые пагоды, шествуют слоны, таинственные страшные боги, окруженные грудами золота, таятся в глубинах пещер. А в зарослях струится широкая река, там крокодилы, разевая пасти, царапают панцирем речные лотосы, и поток, омывая цветущие острова, уносит с собой стволы деревьев и зеленоватые трупы умерших от чумы. И все-таки я любил жизнь, но жизнь бурную, лучезарную, яркую, я любил ее в бешеной скачке коня, в свете звезд, в движении бегущей к берегу волны; я любил ее в дыхании прекрасной обнаженной груди, в робости влюбленных взглядов, в трепете скрипичных струн, в шелесте дубов, в закатном солнце, что золотит оконное стекло и будит мысли о высоких террасах Вавилона, откуда, опершись на перила, созерцали Азию царицы.

И при всем этом я не трогался с места; я наблюдал суету и часто сам был ее причиной, но оставался бездеятельным, недвижным, как статуя, окруженная роем мух, жужжащих ей в уши и ползающих по мрамору.

О, как бы я мог любить, если бы полюбил, если бы мог сосредоточить в одной точке все стремящиеся в разные стороны силы, овладевшие мной. Иногда я любой ценой хотел найти женщину, любить ее, в ней заключался весь мир, и я ждал от нее всего, она была моим поэтическим солнцем, в его лучах должны были распускаться цветы и сиять красота. Я предвещал себе божественную любовь, заранее окружал ее слепящим ореолом, вручал душу первой случайно встреченной в толпе женщине, и смотрел на нее так, чтобы она поняла меня, чтобы смогла прочитать в одном взгляде все обо мне и полюбить. Я считал судьбой эту случайную встречу, но она уходила в прошлое, как и те, что были до нее, как те, что были после, и я возвращался в прежнее состояние, истерзанный сильнее, чем разодранный бурей промокший парус.

После подобных вспышек ко мне возвращалась неизменная тоска, уныло текло время, и день шел за днем, я с нетерпением ждал вечера, подсчитывал, сколько еще осталось ждать до конца месяца, торопил будущее — жизнь нежнее улыбалась мне оттуда. Иногда, чтобы стряхнуть эту давящую на плечи свинцовую мантию, забыться в науке, в идеях, я бросался работать, читать, открывал книгу, за ней другую, потом десятую, но, не прочитав и двух строк, отбрасывал их с отвращением и погружался в дремоту все той же тоски.

Что делать на этом свете? О чем мечтать? Что создавать? Ответьте мне, вы, довольные жизнью, идущие к цели и ради чего-то страдающие!

Я не видел ничего, достойного меня, и вместе с тем считал себя ни к чему не годным. Трудиться, отдаться всей душой одной идее, ничтожному и пошлому честолюбию, добиться должности, известности? Что дальше? Зачем? К тому же я не любил славы, самая громкая известность не радовала бы меня, ведь она никогда не смогла бы успокоить мое сердце.

Я родился с желанием умереть. Ничего не казалось мне глупее жизни и постыдней стремления цепляться за нее. Не получивший религиозного воспитания, как многие люди моего поколения, я не знал ни сухого счастья атеистов, ни беззаботной иронии скептиков. Если я иногда по прихоти входил в церковь, то для того только, чтобы послушать орган, полюбоваться каменными статуэтками в нишах, но что касается христианских догм, я не снисходил до них и в этом оставался верным сыном Вольтера.

Я видел, как жили другие, но то была иная жизнь: одни верили, другие отрицали, третьи сомневались, четвертые были равнодушны, и все они занимались своими делами, торговали в лавках, писали книги и вопили с кафедр. Это и был так называемый род людской, подвижная пена злодеев, трусов, слабоумных и уродов. Я же был в толпе, как морская водоросль без корней, затерянная среди бесчисленных волн, бушующих вокруг.

Я хотел быть императором, обладать абсолютной властью, множеством рабов, преданным войском; хотел стать прекрасной женщиной, чтобы восхищаться собой, обнажаться, распускать волосы до пят и любоваться своим отражением в ручье. Мне нравилось теряться в бесконечных мечтах, воображать себя гостем на пышном древнем празднестве, быть индийским царем и охотиться на белом слоне, любоваться ионическими плясками, внимать греческой волне на ступенях храма, прислушиваться ночами к морскому ветру в олеандровых зарослях моих садов, бежать с Клеопатрой на античной галере. Ах, это безумие! Горе сборщице колосьев, если она бросит дело и поднимает голову взглянуть на дорожные кареты, проезжающие по тракту! Вернувшись к работе, она станет мечтать о кашемирах и княжеской любви, не соберет колосьев и вернется домой, не связав ни снопа.

Лучше было бы, как все, не принимать жизнь чересчур всерьез и не слишком потешаться над нею, выбрать себе занятие и упражняться в нем, урвать свой кусок пирога и есть его, нахваливая, чем так одиноко брести по унылой тропе. Тогда я не писал бы этого или же рассказал бы другую историю. Чем дальше, тем более неясной становится она для меня самого, все словно сливается вдали, ведь все проходит, даже память о самых горьких слезах, самом звонком смехе. Быстро высыхают слезы, губы принимают обычное выражение; теперь у меня не осталось ничего, кроме воспоминаний о долгой тоске, длившейся несколько зим, проведенных в зевоте, с нежеланием жить.

Быть может, потому я возомнил себя поэтом. Как видите, ни одна беда меня не миновала! Порой казалось, я талантлив, в голове теснились великолепные замыслы, стиль струился под пером, как кровь в сосудах. При малейшем соприкосновении с красотой в душе возникала чистая мелодия, подобная неземным голосам, что ветер рождает в горах и приносит с собою. Если бы я коснулся человеческих страстей, как чудно бы они отозвались — в мыслях моих были готовые драмы, полные неистовых и невиданных сцен. Эхо всей человеческой жизни, от детской колыбели до смертного гроба, звучало во мне. Иногда грандиозные идеи внезапно пронзали мой разум, словно немые вспышки, озаряющие летними ночами весь город с мельчайшими деталями домов, улицами и перекрестками. Я был потрясен ими, ослеплен; но когда обнаруживал у других пришедшие мне на ум идеи, и даже в той же самой форме, я тут же без перехода погружался в бездонное отчаяние; я считал себя равным, а оказался всего лишь подражателем! Тогда от упоения талантом я со всей яростью свергнутого короля и муками стыда переходил к тоскливому осознанию своей посредственности. Бывали дни, когда я считал себя рожденным для Искусства, а случалось, казался себе едва ли не слабоумным, и, вечно переходя от величия к ничтожеству, подобно тем, кто постоянно то богатеет, то впадает в нищету, я жил и был несчастлив.

В то время я каждое утро, проснувшись, чувствовал, что именно в этот день случится что-то значительное, надежда переполняла сердце, словно я ждал из дальних стран корабля, груженного счастьем. Но день шел, мужество таяло; в сумерки я особенно ясно понимал, что ничего и не должно было случиться. Наконец наступала ночь, и я отправлялся спать.

Между мною и природой установилось печальное согласие. Как сжималось мое сердце, когда ветер свистел в замочных скважинах, уличные фонари освещали снег, выли на луну собаки!

Я ни в чем не находил опоры, ни среди людей, ни в одиночестве, ни в поэзии, ни в науке, ни в безверии, ни в религии, и скитался среди всего этого, подобно тем душам, что Ад не принял и Рай отверг. Тогда, скрестив на груди руки, как мертвец, я и в впрямь уподобился мумии, набальзамированной собственной скорбью. Мне казалось, рок, преследовавший меня с юности, распространился на всех, я видел его проявление в человеческих делах, он проникал в них, как свет солнца в земную атмосферу. Рок стал для меня жестоким божеством, я поклонялся ему, как поклоняются индийцы величаво ступающему колоссу, что топчет их. Мне нравилась печаль, я больше не пытался выйти из этого состояния. Я даже смаковал его с извращенным наслаждением, так больной раздирает свою рану и смеется, видя под ногтями кровь.

Жизнь, люди — все на свете приводило меня в неимоверное бешенство. В сердце моем крылись сокровища нежности, а я стал свирепее хищников; жаждал уничтожить мироздание, уснуть с ним в бесконечности небытия и проснуться в зареве пылающих городов! Я хотел слышать, как трещат, рассыпаясь искрами в огне, скелеты, пересекать запруженные трупами реки, скакать среди покоренных народов, впечатывая конские подковы в их тела, быть Чингисханом, Тамерланом, Нероном, устрашать мир одним движением бровей.

Чем сильнее был восторг и ослепительней видения, тем больше я замыкался и уходил в себя. Я долго испепелял душу, ничего больше не проникало туда, она была пуста, как могила, где мертвецы рассыпались в прах. Солнце я возненавидел, плеск реки и лес раздражали меня, природа казалась глупой. Все померкло, измельчало, я жил в вечных сумерках.

Иногда приходила мысль: не ошибаюсь ли я? Последовательно представлял я свою юность, будущее, но какая жалкая юность, какое пустое будущее!

Порой, желая оставить созерцание своего несчастья, я оборачивался к миру, и в нем мне открывались вопли, крики, слезы, судороги, все та же вечная комедия с теми же актерами. Ведь кто-то изучает это все, с утра принимаясь за дело! — думал я. Одна лишь великая любовь могла бы меня спасти, но я не верил в нее и безутешно оплакивал невозможное желанное счастье.

Смерть тогда казалась мне прекрасной. Я всегда любил ее, в детстве хотел познакомиться с ней ближе, чтобы понять, что скрывается в могиле, какие сны там снятся. Помню, часто я счищал патину со старых медных монеток, чтобы отравиться, пробовал глотать булавки, стоял в проеме слухового окна на чердаке, намереваясь броситься вниз… Думая о том, что почти все дети делают так, стремятся к смерти, играя, я убеждаюсь — человек, что бы ни говорили, любит смерть неутолимой любовью. Он отдает ей все, что создал, является на свет из небытия и туда уходит вновь, думает только о смерти, зародыш ее носит в своем теле, а стремление к ней — в душе.

Как сладко представлять, что тебя больше нет! Как безмятежны кладбища! Там, окутанные саваном, с руками, скрещенными на груди, лежат мертвые. Столетия проходят, тревожа их не более чем ветер, пробежавший по траве. Как часто мой взгляд был прикован к каменным статуям, простертым на надгробиях в приделах соборов! Их покой так глубок, что нет ничего на этом свете, подобного ему, в их улыбке могильный холод, они словно спят и наслаждаются смертью. Не надо больше плакать от безысходного бессилия, когда вокруг все рушится, как гнилые леса. Там счастье, превосходящее счастье жизни, радость без завтрашнего дня, грезы без пробуждения. А после, быть может, по ту сторону звезд, им откроется мир иной, прекраснейший, жизнь светлая и благоуханная. Возможно, в ней будет что- то от аромата роз и свежести лугов. О нет! Лучше думать, что мертвые мертвы навечно, за гробом пустота, а если остается еще какое-либо чувство, то нужно оно для того, чтоб ощутить собственное небытие, чтобы смерть любовалась и восхищалась собою. Там жизни ровно столько, чтобы можно было знать — тебя больше нет.

Я поднимался на башни, наклонившись над пропастью, вглядывался в нее до головокружения, с непреодолимым желанием броситься вниз, лететь, исчезнуть в воздухе. Я примерял к руке кинжал, прикладывал дуло пистолета ко лбу, приучая себя к холоду металла, к остроте лезвия. Иной раз я глядел, как поворачивают за угол ломовые телеги, как под тяжелыми широкими колесами крошится в пыль мостовая, и думал: вот так бы треснула и моя голова, а лошади бы не прибавили шага. Но я не хотел, чтобы меня зарыли, боялся гроба, пусть бы мое тело оставили в чаще леса, на ложе из облетевшей листвы, чтобы птицы и грозовые дожди помогли ему медленно исчезнуть.

Однажды зимой в Париже я долго стоял на Новом мосту. Сена вскрылась, округлые глыбы льда медленно плыли по течению и разбивались под арками, вода была зеленоватой, я думал о тех, кто покончил с собой, бросившись в нее. Сколько людей прошло там, где теперь стоял я, они гордо спешили к любимым, торопились на службу, но однажды возвращались сюда, брели медленно, вздрагивая от предчувствия смерти! Вот они останавливаются у перил, взбираются на них, бросаются вниз. О, сколько несчастий закончилось здесь, сколько радостей началось! Какая холодная и сырая могила! Она для всех открыта. И они медленно плывут там, в глубине, синие, с застывшими в судороге лицами, холодные волны баюкают их и ласково уносят в море.

Бывало, старики с завистью говорили мне, что я счастлив, потому что молод, а годы юности — лучшие годы. Запавшими глазами с восхищением взирали они на мой гладкий лоб, вспоминали свою любовь, рассказывали мне о ней. А я часто задумывался, не была ли жизнь во времена их молодости прекрасней. И, не понимая, что во мне вызывало их зависть, сам завидовал их сожалениям, ведь за ними скрывалось неизвестное мне счастье. Впрочем, как жалки впавшие в детство старики! Я улыбался кротко и безотчетно, словно после болезни.

Иногда меня умилял мой пес, и я крепко обнимал его, а то подходил к шкафу и разглядывал старую куртку, что носил в коллеже, вспоминал день, когда впервые надел ее, места, где бывал в ней, и уходил в воспоминания. Были они нежными, грустными или радостными — не важно! Ведь самые печальные из них нам особенно дороги. Не потому ли, что в них заключена бесконечность? Мы готовы вечно вспоминать навсегда ушедшие в небытие мгновения, и готовы все будущее отдать за них.

Но эти воспоминания подобны редким светильникам в центре высокого темного зала. Они озаряют лишь то, что попало в круг света, а за его пределами сильнее сгущается черная тьма и тоскливые тени.

Прежде чем продолжать, я должен рассказать вам это:

Это случилось во время каникул, в каком именно году, уже не помню. Я проснулся в хорошем настроении и выглянул в окно. Близилось утро, луна была совсем прозрачной, серо-розовый туман мягко клубился меж холмов и таял в воздухе, запели петухи на заднем дворе. Я слышал, как за домом, по разбитой дороге, ведущей в поля, прогрохотала колесами телега, шли на сеновал работники. На изгороди искрилась роса, вставало солнце, пахло влажной травой.

Я вышел из дому и отправился в X… Пройти нужно было три лье, и я пустился в дорогу, один, без палки, без собаки. Сначала я шел по тропинке, что вилась среди хлебов, под яблонями, вдоль изгороди, беззаботно прислушивался к звукам моих шагов, их ритм убаюкивал мысли. Я шел свободно, молча, безмятежно. Становилось жарко. Время от времени я останавливался — кровь стучала в висках, в скошенной траве трещали кузнечики — и снова я шел вперед. Я миновал деревушку, где не встретил ни души. Во дворах стояла тишина, наверное, день был воскресный. На траве в тени деревьев лежали коровы, они лениво жевали и встряхивали ушами, отгоняя мух. Помню, что у дороги журчал по камешкам ручей, на обочине в глубоких колеях, усыпанных листвой, ползали зеленые ящерицы и мушки с золотистыми крыльями.

Потом я оказался на плато среди скошенных полей. Впереди раскинулось яркосинее море, потоки солнечных лучей переливались перламутром, волны искрились, между голубым небом и более темным морем пламенела полоска горизонта. Небесный купол поднимался над моей головой, своды его спускались к волнам, а волны поднимались к нему, словно замыкая невидимый бесконечный круг. Я растянулся на земле, глядел в небо и, забыв обо всем, любовался его красотой.

Это было пшеничное поле, я слышал, как рядом со мной вспархивали и опускались на комочки земли перепелки. Тихий шепот спокойного моря больше походил на вздохи, чем на говор. Казалось, даже солнце по-своему звучит. Все было пронизано его сиянием, лучи обжигали кожу, земля отдавала мне свое тепло, я тонул в потоке света, закрывал глаза и все равно видел его. Аромат волн смешивался с запахом водорослей и прибрежных трав. Порой казалось, что волны останавливались или тихо замирали на берегу, покрытом кружевной пеной, словно губы в беззвучном поцелуе. И в промежутке между двумя волнами, пока в молчании вздымался океан, слышалось пение перепелок, затем шум волны и снова голоса птиц.

По обрывистому склону, легко перепрыгивая опасные места, я спустился к морю. Гордо подняв голову, всей грудью вдыхал я морской ветер, бриз сушил влажные от пота волосы. Дух Божий снизошел на меня, сердце стало огромным, в неизъяснимом восторге я поклонялся чему-то неведомому, растворялся в сиянии солнца, терялся в бесконечном небе, аромате волн. Безумная радость охватила меня, я был счастлив, словно в раю. Выступ крутого утеса заслонял собою весь берег, и только море открывалось взгляду. Прибой достигал валунов под моими ногами, волны пенились вокруг торчащих над водой острых камней, размеренно бились, словно обнимали их влажными руками, окутывали прозрачным, отливающим синевой покрывалом.

Ветер разбрасывал морскую пену и морщил лужицы в углублениях камней, волны колыхали мокрые выброшенные на берег водоросли. Изредка пролетала чайка и, широко раскинув крылья, поднималась к вершине утеса. Начался отлив, море отступало, и шум его удалялся, как гаснущая мелодия, берег становился шире, обнажился песок, на нем остались прочерченные волнами полосы. И тогда мне открылась вся красота мироздания и дарованная Богом радость видеть ее. Природа предстала передо мной в совершенной гармонии, постижимой лишь в озарении, что-то нежное, как любовь и чистое, как молитва летело ко мне с горизонта, опускалось с вершины скалистого утеса, из небесной глубины. В шуме океана, в свете утра было чудо, принадлежащее мне, как небесные владения. Я был счастлив и горд — так орел свободно глядит на солнце и купается в его лучах.

Все на земле казалось мне прекрасным, я больше не видел ни противоречий, ни зла, любил все — и камни, ранившие ноги, и острые скалы, о которые ободрал руки, — любил равнодушную природу, и она, я знал это, понимала и любила меня. И я думал о том, как сладостно вечером, стоя на коленях, в мерцании свечей петь хвалу Мадонне, поклоняться Деве Марии, что является морякам в уголке неба с кротким младенцем Иисусом на руках.

Потом все это кончилось, я вмиг вспомнил пережитое, очнулся и пошел прочь, чувствуя, что снова одержим проклятием и опускаюсь к человеческому состоянию. Жизнь возвращалась ко мне болью, как к обмороженному телу, немыслимое счастье сменилось столь же невыразимым унынием, и я направился в X…

Вечером я вернулся домой, шел той же дорогой, видел свои следы на песке и то место в траве, где лежал, мне казалось, что это было во сне. Бывают дни, когда живешь в двух мирах, второй — только воспоминание о первом, и по пути я часто останавливался, то у куста, то под деревом, на повороте, словно здесь утром случилось главное в моей жизни событие.

Я добрался до дома почти в темноте, двери были заперты, собаки залаяли.

Мысли о любовном сладострастии, одолевавшие меня в пятнадцать лет, вернулись снова в восемнадцать. Если вы поняли сказанное раньше, то должны вспомнить, что в ту пору я был невинным и никогда еще не любил: пищу для мечтаний о прекрасных и прославленных страстях давали мне поэты. Всеми ухищрениями разума я поддерживал в душе непрестанное желание чувственных удовольствий, телесных радостей, что так манят юношей.

Подобно влюбленным, желающим исчерпать страсть до дна, освободиться от нее, постоянно думая о ней, я полагал, что одна мысль моя сама собой иссушит эти желания и избавит от искушений, поглотив их. Но, вечно возвращаясь туда, откуда начал, я ходил по замкнутому кругу и тщетно пытался разорвать его. Ночами во сне оживали мечты, утром сердце полнилось радостью и сладкой тоской. Пробуждение было печальным, и я нетерпеливо ждал повторения сна, чтобы он даровал мне ту дрожь, о которой я думал весь день, хотел испытать ее немедленно, переживая священный ужас.

Это тогда я ощутил, что демон плоти живет в каждой мышце моего тела, бурлит в крови. Я жалел о том невинном возрасте, когда трепетал от взгляда женщины, замирал перед картинами или статуями. Я хотел жить, наслаждаться, любить, смутно предчувствовал наступление пламенной поры, так в первые солнечные дни теплый ветер предвещает жаркое лето, хотя нет еще ни травы, ни листьев, ни роз. Как быть? Кого любить? Кто полюбит вас? Какой будет та прекрасная женщина, что вас пожелает? Раскроет ли вам объятия неземная красота? Как рассказать о грустных одиноких прогулках по берегу ручья, о вздохах, рвущихся к звездам из переполненного чувствами сердца, о жарких душных ночах!

Мечтать о любви — мечтать обо всем, в этом бесконечное счастье, радостное таинство. О торжествующие красавицы, как страстно вас пожирают взглядами, как пылко смотрят на вас! В каждом вашем движении дышат грация и порок, шелест ваших платьев смущает душу,^[110] и все тело ваше излучает губительное очарование.

«Прелюбодеяние» — это слово кажется мне прекраснейшим с тех пор. В нем слышится изысканная нежность, волшебный аромат тайны. Все рассказы, все прочитанные книги, поступки — все говорит, все вечно напоминает о нем сердцу юноши, утоляет его жажду сполна, он находит в нем высшую поэзию, смешанную с проклятием и сладострастием.

С приходом весны, когда расцветала сирень и в молодой листве пели птицы, я особенно сильно желал любви, мечтал полностью раствориться в ней, окунуться в ее нежную глубину и словно воскреснуть в весенних лучах и ароматах. С каждой новой весной вместе с набухающими почками во мне на миг просыпается это девственное чувство, но вместе с розами не расцветает радость, и в душе моей не больше весенних цветов, чем на большой дороге, где зной слепит глаза и вихрем клубится пыль.

Я готов продолжать рассказ, но перед этими воспоминаниями с нерешительным трепетом медлю, словно перед свиданием с прежней любовью, когда с замиранием сердца останавливаешься на каждом повороте лестницы, боишься этой встречи и опасаешься не застать ее дома. Так бывает, когда хочется навсегда избавиться от давних мыслей, но они все текут в сознании, словно сама жизнь, и сердце бьется им в такт.

Я уже говорил вам, что любил солнце, с его лучами в душу мне проникала сияющая безмятежность горизонта и небесной высоты. Итак, случилось это летом… Ах, об этом невозможно писать… Стояла жара, я вышел из дома, никто из домашних не заметил этого. Прохожих было мало, мостовая высохла, горячий воздух порывами поднимался от земли, и от него кружилась голова, стены домов источали жар, казалось, что в тени зной сильнее, чем на солнце. На углах улиц над мусорными кучами огромным золотистым колесом жужжали и вертелись в солнечных лучах мухи. На синем небе резко выделялись выступы крыш, кирпичи казались черными, над колокольнями не было птиц.

Я шел в поисках прохлады, мечтал о свежем ветре, чтобы он поднял меня над землей, закружил и унес с собою.

Остались позади сады предместья, улица перешла в тропинку. Стрелы солнечных лучей пронизывали кроны деревьев, в густой тени тянулись вверх травинки, искрились острыми гранями камешки на дороге, хрустел под ногами песок, природа жалила зноем. Наконец солнце скрылось за огромным облаком, какие бывают перед грозой. Буря, что бушевала во мне, улеглась, возбуждение сменилось скованностью, боль удушьем.

Я растянулся на земле вниз лицом, в самом тенистом, тихом и укромном уголке, задыхаясь от безумных, раздирающих душу желаний. Томно плыли грозовые тучи, я чувствовал их тяжесть, словно чужая грудь давила на грудь. Жажда наслаждений более благоуханных, чем аромат клематисов, более жгучих, чем раскаленные солнцем камни садовой ограды, охватила меня. Отчего я не могу обнять кого-то, опалить своим жаром! А лучше раздвоиться самому, любить это другое существо, сгорая вместе с ним. В этом не было уже ни стремления к смутному идеалу, ни прекрасного неосознанного вожделения — страсть, как вышедшая из берегов, неистово бурлящая во всех оврагах река, захлестнула сердце, и оно стучало громче и безумней грохота горных водопадов.

Я побрел к реке, мне всегда нравились вода и мягкое движение волн. Река текла спокойно, белые кувшинки подрагивали в такт течению, волны лениво, набегая друг на друга, растекались на песке, среди потока с островков спускались в воду длинные пряди травы. Казалось, берег улыбается. Стояла тишина, звучал лишь шепот воды.

Здесь росли высокие деревья, их тень и речная прохлада освежили меня, я улыбался. Подобно той Музе, что живет в нас и, заслышав мелодию, раздувает ноздри и вдыхает гармоничные созвучия, я бессознательно всем существом вбирал в себя радость всей природы. Я смотрел на облака, плывущие по небу, на бархатистую, позолоченную солнцем прибрежную траву, слушал, как плещет вода, и перешептываются, качаясь без ветра, верхушки деревьев. Один, восторженный и одновременно спокойный, я чувствовал, как растет под ласковой силой природы сладострастие, и призывал любовь!^[111]

Губы дрожали, словно чувствуя дыхание других уст, руки тянулись с объятиями, глаза искали в изгибах каждой волны, в пышных складках облаков соблазнительные откровенные очертания, душа захлебывалась нежной гармонией, я ворошил себе волосы, гладил руками лицо и с наслаждением вдыхал запах своих волос. Опустившись на мох под деревьями, я желал еще большей неги, хотел изнемогать от поцелуев, стать трепещущим на ветру цветком, пропитанным речной влагой берегом, пронизанной солнцем землей.

Идти по траве было приятно, я с наслаждением ступал по нежному шелковистому ковру, и каждый шаг отзывался во мне незнакомым блаженством. На дальних лугах паслись табуны — лошади с жеребятами, — ржание и быстрый топот доносились оттуда. В долине большими округлыми волнами разбегались от холмов пригорки. Река вилась, пряталась за островами и появлялась вновь среди травы и тростника. Во всем была красота, все казалось счастливым, следовало своему закону, шло по своему пути. Я один был болен, и, обуреваемый желаниями, смертельно мучился.

Внезапно я бросился прочь, вернулся в город, пробежал по мостам, оказался среди улиц, площадей. Рядом шли женщины, их было множество. Сказочно прекрасные, они быстро скользили мимо. Никогда еще я не видел так близко их блестящие глаза, легкие движения диких ланей. Чудилось, герцогини выглядывали из-за расшитых гербами занавесок экипажей и призывно улыбались мне, обещая любовные ласки на шелковом ложе; дамы в прозрачных шарфах склонялись ко мне с балконов и шептали: «Люби нас, люби!» Все женщины страстно тянулись ко мне, любовь сквозила в их движениях, во взглядах, в самой их неподвижности.

Затем Женщина окружила меня, я натыкался на нее, задевал ее, дышал ею — воздух был полон ее ароматом. Я видел шею и капельки пота над шалью, в которую она куталась и колышущиеся при каждом шаге перья на шляпке; ее каблучки мелькали передо мной, подбрасывая подол платья. Я проходил рядом, и вздрагивала ее обтянутая перчаткой рука. Женщины были по-разному сложены, будили разные желания, но все вместе и каждая в отдельности наряжались напрасно, под одеждой я тут же видел их наготу, и она была роскошнейшим нарядом. Я больше не мог вынести сладострастных мыслей, влекущих ароматов, возбуждающих касаний и соблазнительных форм.

Я точно знал, куда лежит мой путь — к дому на уединенной улице, я часто проходил мимо него, чтобы почувствовать, как вдруг забьется сердце. Зеленые жалюзи, крыльцо в три ступени — я так подолгу рассматривал их, что запомнил во всех мельчайших деталях, сворачивал с пути, чтобы только взглянуть на закрытые окна. Я шел стремительно, но казалось, это длится вечность, и вот, задыхаясь, оказался на той самой улице. Прохожих не было. Все ближе, ближе, вот и дверь, я толкаю ее плечом, она поддается. Я боялся, не вмурована ли она в стену. Однако дверь легко и бесшумно повернулась в петлях.

Я поднялся по лестнице, темной, с истертыми ступенями. Они заскрипели — никто не выглянул. Оробев, я затаил дыхание — никто не окликнул меня. Наконец, я вошел в комнату, в полумраке она показалась мне огромной. Окна были открыты, но длинные, до самого пола, желтые шторы заслоняли свет, тускло-золотистые отблески озаряли комнату. В глубине, справа от окна сидела женщина. Она, должно быть, не слышала моих шагов и не обернулась. Я застыл на пороге, глядя на нее.

На ней было белое платье с короткими рукавами. Опершись локтем на подоконник, касаясь пальцами рта, она, казалось, вглядывалась во что-то невидимое внизу. Черные волосы, гладко уложенные и заплетенные на висках, блестели как вороново крыло. Она склонила голову, несколько выбившихся из прически прядей мягкими кольцами вились на шее. Красные кораллы украшали золотой изогнутый гребень.

Заметив меня, она вскрикнула и вскочила. В первую минуту меня ослепил блеск ее глаз, и я опустил голову, а когда смог поднять взгляд, то увидел перед собою чарующе прекрасное лицо.

Казалось, одна изящная линия, начинаясь прямым пробором в ее волосах, спускается между высокими дугами бровей, очерчивает тонкий нос с трепещущими, изящными, как у античной камеи, ноздрями, проходит ровно посередине яркой верхней губы, затемненной едва заметным пушком, а ниже — белая округлая шея, и видно, как под тонкой тканью дышит грудь. Так она стояла передо мной, в свете проникавшего сквозь желтые шторы солнца, и золотистое сияние оттеняло белизну ее платья и темный цвет волос.

Наконец она улыбнулась, едва ли не с нежным участием, и я приблизился. Не знаю, что она сделала с волосами, но они благоухали так, что душа моя таяла в ароматной истоме, словно спелый персик во рту.

— Ну что же вы? Входите!

Она опустилась на обитое серой рогожкой канапе и прислонилась спиной к стене. Я сел рядом, она взяла меня за руку, ее ладонь была горячей. Мы долго смотрели друг на друга и молчали.

Никогда еще я не видел женщину так близко. Ее красота окутывала меня, рука касалась моей руки, складки платья падали мне на колени, горячее бедро обжигало, я ощущал ее тело рядом с собою, разглядывал ее плечи и голубые жилки на висках.

— И что же? — спросила она.

— И что же? — откликнулся я с деланным весельем, стремясь стряхнуть это гипнотическое очарование.

Но тут же я замолчал, пожирая ее глазами. Не сказав ни слова, она протянула руки и прижала меня к себе в немом объятии. Тогда я обнял ее и, припав губами к плечу, с наслаждением выпил первый поцелуй любви, утоляя долгую юношескую жажду, а потом откинул голову, чтобы лучше видеть ее лицо. Блеск ее глаз опьянял, взгляд притягивал крепче, чем руки, я тонул в ее глазах, наши руки переплелись. Ее пальцы, длинные и тонкие, быстро и нежно гладили мою руку. Я легко мог сломать их, но сжимал крепко, чтобы лучше чувствовать.

Не помню теперь, что она шептала мне, что говорил я в ответ. Я надолго ушел в себя, подчиняясь ударам сердца, все больше с каждой минутой хмелел, новое чувство заливало душу, нетерпеливая дрожь желания и наслаждения охватила меня. При этом я был скорее печален, чем весел, и со всей серьезностью захвачен возвышенным священнодействием. Она привлекла мою голову к себе на грудь, нежно, словно боялась причинить боль.

Одним движением она спустила с плеч рукава, платье скользнуло вниз. Корсета не было, рубашка распахнулась. У нее была великолепная грудь, на ней хотелось умереть, задыхаясь от любви. Она устроилась у меня на коленях с естественной грацией сонного ребенка. Я любовался ее чистым профилем. Прелестно изогнутая складка подмышкой казалась улыбкой ее плеча. Она приклонилась ко мне, словно устала, и платье пышными волнами спускалось на пол. Девушка напевала вполголоса печально и томно, глядя куда-то поверх меня. Я вынул гребень из ее прически, волосы упали темной волной, окутав ее до самых бедер. Я погружал руки в струящиеся локоны, зарывался в них лицом, окунался в них головой, как в водопад, и в сердце была острая грусть. Любуясь ею, я то разделял ее волосы на две большие пряди и перебрасывал их вперед, прикрывая грудь, то собирал в высокий узел, чтобы видеть затылок и изящный изгиб нежной шеи. Она безвольно повиновалась мне.

Внезапно она освободилась из моих объятий, перешагнула через платье и с кошачьим проворством, прыгнула на кровать.

Ноги ее утонули в перине, кровать скрипнула, быстро откинув покрывало, она легла и протянула руки, призывая меня. Простыни, казалось, еще не остыли от чужой страсти.

Нежные влажные ладони скользили по моему телу, поцелуи обжигали щеки, губы, глаза, и я замирал от наслаждения под этими беглыми ласками. Откинувшись на спину, она вздохнула, насмешливо и сладострастно взглянула на меня из-под опущенных ресниц, оперлась на локоть, перевернулась на живот и поболтала ногами в воздухе. В ее движениях была кокетливая прелесть и невинная грация. Наконец, глубоко вздохнув, она доверчиво отдалась мне… Подо мной трепетало горячее тело, я тонул в наслаждении, губы приникли к ее губам, пальцы сплелись, единая дрожь, единое объятие соединяло нас. Я упивался ароматом ее волос, ее дыханием и, казалось, умирал восхитительной смертью. Еще какое-то время я неподвижно лежал, прислушиваясь, как бьется сердце и стихает трепет взволнованных нервов, потом мне показалось, что все угасло и замерло.

А она… Она тоже молчала, застывшая, словно живая статуя. Темные пышные кудри окружали бледное лицо, томно упали руки, время от времени ее колени и бедра судорожно подрагивали, на груди еще розовели пятна от моих поцелуев, хриплый и жалобный стон вырвался из ее груди, такой, как бывает, когда всхлипывают во сне после долгих слез и рыданий. Вдруг я услышал, как она сказала себе: «Что, если, забывшись, ты станешь матерью?» Других слов я не запомнил. Закинув ногу на ногу, она покачивалась из стороны в сторону, словно в гамаке.

Она погладила меня по голове, игриво, как ребенка, и спросила, была ли у меня любовница. «Да», — ответил я. И так как она продолжала расспросы, добавил, что моя любовница была хороша собой и замужем. Ей хотелось знать, как меня зовут, как я живу, из какой я семьи.

— А ты, — спросил я, — ты любила?

— Любить? Нет!

И рассмеялась принужденным, смутившим меня смехом.

Она еще раз спросила, была ли моя любовница красивой, и, помолчав, продолжала:

— О, как она должна любить тебя! Как твое имя, ну, ответь же!

Я тоже хотел знать, как зовут ее.

— Мари, — ответила она, — но у меня было другое имя, дома меня звали иначе.

Что было дальше, я не помню, все это стало прошлым, воспоминания так поблекли!

Однако есть вещи, которые я вижу отчетливо, словно это было вчера. Ее комната, например. Я вижу ковер у кровати, вытертый посередине, кровать красного дерева с медным орнаментом и пологом из блестящего красного шелка. Полог шуршал, бахрома истрепалась. На камине стояли две вазы с искусственными цветами; между ними часы с маятником среди четырех алебастровых колонн. По стенам, там и тут, старые гравюры в темных деревянных рамках, изображающие купальщиц, сборщиков винограда, рыбаков.

И она! Она! Воспоминания о ней возвращаются ко мне, живые и отчетливые, я вижу ее черты с той удивительной верностью, какая бывает только в сновидениях, когда мы снова видим друзей, давно умерших, в той же одежде, слышим те же голоса, и это наводит ужас.

Я помню родинку у нижней губы, слева. Она была особенно заметна при улыбке. Ее лицо утратило свежесть, и в уголках рта залегли горькие усталые морщинки.

Когда я собрался уйти, она попрощалась.

— Прощай! — откликнулся я.

— Вы еще придете?

— Может быть!

И я ушел, ветер вернул мне силы, я чувствовал себя совсем другим, мне казалось, что перемена видна по моему лицу. Я шагал легко, гордый, довольный, свободный.

Больше нечего было узнавать, нечего чувствовать, нечего в жизни желать. Я вернулся домой, вечность прошла с тех пор, как я покинул его. Я поднялся в комнату и бросился на кровать, все пережитое этим днем давило на меня невероятной тяжестью. Было часов семь вечера, солнце садилось, небо пламенело, над крышами пылал алый закат. Печально смотрел окутанный сумраком сад, по кустам у садовой ограды играли желтые и оранжевые блики. Сухой и серой была земля. С улицы доносилось пение, то горожане с женами под руку, гуляя, с песнями шли к заставе.

Я все еще вспоминал события прошедшего дня, и на меня нахлынула необъяснимая грусть, я был разочарован, пресыщен, утомлен. Но ведь сегодня утром я был другим, чище и счастливее. Что же случилось? Мысленно я вновь прошел по всем улицам, увидел женщин, что встречались мне, вспомнил весь путь, вернулся к Мари и, останавливаясь на каждой детали, выжимал из памяти все возможное. Так миновал вечер, наступила ночь, а я, как старик, был скован этими чарующими воспоминаниями, и понимал, что не смогу их удержать, что будут другие любовные связи, но похожей на эту не будет, таял ее первый аромат, угасали звуки, я жаждал прежних желаний и жалел о наслаждении.

Я думал о моей прошлой жизни, о настоящем, о долгих днях ожидания и томительной скуке, и не понимал — во сне то было или наяву, отвращение одолевало меня или желание — я был и пресыщен до тошноты, и пылал надеждами.

Так вот что значит любить, вот что такое женщина! Почему же, Господи, мы, насытившись, все еще жаждем? К чему столько стремлений и столько разочарований? Отчего так огромно сердце и так коротка человеческая жизнь? То сердцу и неземной любви мало, а то в единый миг оно утомится от плотской ласки.

Но иллюзия, рассеиваясь, оставляет нам свой волшебный аромат, мы устремляемся за ней по этому следу, тешим себя надеждой на то, что не все сразу кончается, и жизнь только началась, и весь мир перед нами открыт. И об этом надо было так возвышенно мечтать, этого желать так пылко? Ведь я не хотел отречься от своих прекрасных вымыслов, возникших по ту сторону моей утраченной невинности, от иных форм, смутных, но более совершенных, от иных наслаждений, не столь определенных, как мои желания, но чистых и бесконечных. Я пытался вернуть прежние фантазии, но в них вплеталась память о недавних впечатлениях, и все смешалось — призрачное и телесное, мечта и явь, женщина, только что оставленная мною, заключала в себе все — она была итогом прошлого, и с нее начиналось будущее.

Думая о ней в одиночестве, я под разными углами рассматривал ее, искал что-то, оставшееся незамеченным, неисследованным в первый раз. Желание снова видеть ее охватило меня, как непреодолимый рок, как безудержное стремление.

Прекрасная, жаркая ночь! Весь в поту, я подошел к ее двери, в окне горел свет, она, конечно, не спала. Я остановился, испугавшись, и долго стоял, не зная, что делать, в неопределенной тревоге. Я снова поднялся по лестнице, снова моя рука скользила по перилам и повернула ключ.

Она была одна, как утром, сидела на том же месте, в той же позе, но платье было другим — на этот раз черным, кружева у выреза подрагивали, словно живые. Ее тело светилась, в лице была чувственная бледность, какая бывает от любовного пламени, губы полуоткрыты, кудри развились и рассыпались по плечам, взгляд устремлен к небу, словно она искала какую-то погасшую звезду.

Радостно вскочив, она одним прыжком метнулась ко мне и обняла. Мы обнялись так, как обнимаются любовники, когда ночью, в ожидании встречи, долго вглядываются в темноту, ловят каждый шорох листвы, следят за каждой смутной тенью, мелькнувшей на прогалине, и, наконец, встретившись, соединяются в объятии.

Быстро и нежно она воскликнула:

— Ах, так ты любишь меня, ты вернулся! Скажи, душа моя, любишь?

Голос ее был звонким и мягким, как самый высокий тон флейты.

Она едва держалась на ногах от волнения и, не разжимая объятий, смотрела на меня с восторженным упоением. Как бы ни ошеломила меня эта внезапная вспышка страсти, я был заворожен и гордился ею.

Атласное платье искристо шуршало, бархатистая ткань была такой же нежной и теплой, как ее обнаженные руки, одежда казалась частью ее самой и была соблазнительнее наготы.

Ей непременно нужно было устроиться у меня на коленях, а затем ласковым привычным жестом она принялась перебирать мои волосы, пристально глядя в лицо, не отрывая взгляда от моих глаз. Зрачки ееказались огромными, властная сила поднималась из их глубины, заливая мое сердце. Каждая волна этого магнетического взгляда, похожего на непрерывное кружение орлана в небесах, все сильнее сковывало меня колдовской силой.

— Ах! ты все же любишь меня, — повторила она, — любишь, раз пришел снова, вернулся ко мне! Но, что с тобой? Ты молчишь, тебе грустно! Я больше не нужна тебе?

Помолчав, она продолжала:

— Какой ты красивый, ангел мой, ты прекрасен, как майский день. Целуй же, люби меня! Один поцелуй, скорее!

Приблизив свои губы к моим, она ворковала, как голубка, глубоко вздыхала, и грудь ее волновалась.

— Ах, эта ночь! Вся ночь, ведь она будет нашей? Вот о таком любовнике я мечтала, о таком, как ты, молодом и чистом, чтобы он любил меня, думал обо мне одной. Как бы я любила его!

Она говорила так вдохновенно, что Бог не мог не слышать ее.

— Но разве у тебя никого нет? — спросил я.

— Что? У меня? А разве нас таких любят? Разве думают о нас? Кому мы нужны? Ты сам завтра вспомнишь обо мне? Разве что скажешь себе: «Надо же, вчера я спал с какой-то девкой». Но брр! Ля, ля, ля! (И она прошлась по комнате, подбоченившись и вульгарно пританцовывая.) А я умею танцевать! Ну-ка, взгляни на мой наряд.

Она открыла шкаф, и я увидел на полке черную маску с голубыми лентами и домино. Еще там были черные бархатные панталоны с золотыми позументами, поблекшие остатки прошлого карнавала.

— Бедный мой костюм, — говорила она, — как часто я бывала в нем на балу! Сколько я танцевала прошлой зимой!

Окно было открыто, и ветер колебал пламя свечи. Она переставила ее с каминной полки на ночной столик, села на кровать и глубоко задумалась, склонив голову. Я тоже молчал, ждал. Теплый аромат августовского вечера поднимался к нам, слышно было, как шелестят на бульваре деревья, трепетали оконные занавески, всю ночь бушевала гроза. Часто при вспышке молнии я различал выражение глубокой грусти на ее мертвенно-бледном лице. Быстро неслись облака, луна, полускрытая ими, выглядывала порой в разрывах темных туч.

Она разделась медленно, размеренными, точно механическими движениями, и, оставшись в сорочке, подошла ко мне, ступая босыми ногами по полу, взяла за руку и повела к постели. На меня она не смотрела, думала о чем-то другом.

Губы ее были розовыми и влажными, ноздри вздрагивали, глаза блестели, и вся она будто трепетала от скрытой мысли. Так певучий инструмент в отсутствие музыканта источает невидимый аромат дремлющих звуков.

Раскинувшись на постели, она с гордостью куртизанки открыла мне все великолепие своего тела. Я видел высокую грудь, все еще напряженную, как при страстном шепоте, перламутровый живот с впадиной пупка, гладкий, вздрагивающий и нежный, на него хотелось склониться, как на шелковистое теплое изголовье. У нее были великолепные бедра, женственные, округлые, с теми волнистыми изгибами, что всегда напоминали мне гибкие и соблазнительные извивы змеи или демона. Кожа с капельками пота была прохладной и липкой, глаза пугающе сверкали во мраке, правой рукой она задела панель алькова, и звякнул янтарный браслет. В это самое время она говорила, прижимая мою голову к своей груди: «Ангел любви, отрады, наслаждения, откуда ты? Где твоя мать? О чем она мечтала, зачиная тебя? Грезилась ей мощь африканских львов или ароматы чужестранных деревьев, губительные для тех, кто вздумает умастить ими тело? Ты молчишь. Смотри на меня своими огромными глазами, смотри, смотри на меня! Губы, твои губы! А вот и мои!

Вдруг зубы ее застучали, словно от сильного холода, несвязная речь лилась из полуоткрытых дрожащих губ:

— Ах! Знаешь, я бы ревновала тебя, если бы мы полюбили друг друга… Какая бы женщина ни взглянула на тебя…

Слова перешли в крик. Крепко обнимая меня, она шептала, что умирает.

— О, как красив молодой мужчина! Если бы я была мужчиной, в меня бы влюблялись все женщины, так сияли бы мои глаза! Я бы так хорошо одевалась, была так мила! Твоя любовница любит тебя, правда? Хотела бы я знать ее. Где вы встречаетесь? У тебя или у нее? На прогулке, когда ты скачешь верхом? Ты должен быть так хорош на коне! В театре, когда после спектакля ей подают плащ? Или же в ее саду? Вам так хорошо вдвоем шептаться в увитой зеленью беседке!

Я не перебивал ее, мне казалось, что этими словами она творит для меня идеальную возлюбленную, и мне нравился этот призрак, уже проникший в мое сознание и мерцающий там быстрее, чем вспыхивает ночью в поле блуждающий огонек.

— Вы давно знакомы? Расскажи мне об этом. Какие слова ты говоришь, чтобы нравиться ей? Она высокая или маленькая? Умеет она петь?

Я не смог не сказать, что она заблуждается. Я даже рассказал о том, как боялся идти к ней, рассказал о сожалениях, точнее, о странном страхе, что возник потом, и о внезапном порыве, толкнувшем меня вернуться к ней. Когда я рассказал, что любовницы у меня никогда не было, что я всюду искал ее, долго мечтал о ней и, наконец, признался, что она была первой, принявшей мои ласки. Она с изумлением приблизилась и крепко схватила меня за руку, словно я был призраком, которого она хотела удержать:

— Правда? — спросила она. — О, не обманывай меня. Так ты был непорочным, и это я лишила тебя невинности, бедный ангел? И впрямь в твоих поцелуях была какая-то неискушенность, так целуют только дети, когда играют в любовь. Но ты удивил меня! Ты такой милый, я гляжу на тебя и все больше и больше влюбляюсь. Щеки у тебя бархатистые, как персик, кожа такая чистая, волосы густые и длинные. Ах, как бы я любила тебя, если бы ты хотел этого! Кажется, ты смотришь на меня с такой добротой, но твой взгляд обжигает меня. Мне все время хочется быть ближе, крепко обнимать тебя.

То были самые первые в жизни слова любви, обращенные ко мне. Кто бы ни произнес их, наше сердце принимает их с блаженным трепетом. Вспомните это! Я вволю упивался ими. О, как быстро вознесся я к неведомым высотам.

— Да, да, целуй, крепче целуй меня! Твои поцелуи возвращают мне молодость, — говорила она, — мне нравится твой запах, ты пахнешь, как моя жимолость в июне, свежо и сладко. Смотри-ка, твои зубы белее моих, я не такая красивая, как ты… Ах, как хорошо!

И она припала губами к моей шее, впилась в нее жадным поцелуем, как дикий зверь в брюхо жертвы.

— Что это случилось со мной этим вечером? Из-за тебя я вся в огне, хочу пить вино, танцевать, петь. Ты когда-нибудь хотел стать маленькой птичкой? Мы бы летали вместе. Сладко, наверное, любить в воздухе, парить в потоке ветра, среди облаков… Нет, молчи, дай мне смотреть на тебя, долго смотреть, чтобы запомнить навсегда!

— Зачем?

— Зачем? — повторила она. — Чтобы помнить, думать о тебе. Я буду вспоминать тебя бессонной ночью, утром, проснувшись, вспоминать целый день, облокотившись на подоконник и глядя на прохожих, но особенно вечерами, когда стемнеет, а свечи еще не горят. Я вспомню твое лицо, тело, прекрасное тело, такое сладострастное, и голос! Послушай, прошу тебя, любимый, позволь мне отрезать прядь твоих волос, я положу их в этот браслет, они всегда будут со мной.

Она вскочила, нашла ножницы и отрезала прядь моих волос на затылке. Ножницы были маленькие с острыми концами, винт скрипнул. Я все еще чувствую на затылке холодок стали и прикосновение руки Мари.

Один из прекраснейших любовных ритуалов — обмен локонами. Сколько нежных рук, с тех пор как существует ночь, передавали с балкона свой дар — темный локон! Мне не нужны сплетенные восьмеркой цепочки для часов, кольца, медальоны, внутри которых прядь уложена трилистником, и все то, что осквернила равнодушная рука парикмахера! Я люблю простой локон, перевязанный с двух концов нитью, чтобы не потерять ни волоса. Его срезают своей рукой с любимой головы в какой-то возвышенный миг, во всей силе первой любви, в час разлуки. Волосы! Роскошный плаш женщины древнейших времен, окутывая плечи, он ниспадал до пят, и так шла она рядом с мужчиной по берегу широкой реки, и легкий ветер первых дней творения перебирал листы на вершинах пальм, львиные гривы и волосы женщин! Я люблю женские волосы. Сколько раз, когда переносили кладбища или рушили старые церкви, я видел их в потревоженных могилах среди желтых костей и кусков гнилого дерева! Часто тусклый солнечный луч падал на них с высоты, и они блестели, как золотая руда. Мне нравилось думать о днях, когда их укладывали над белым лбом и умащали душистым маслом, и чья-то, теперь иссохшая, рука гладила и рассыпала их по подушке, и чей-то рот, теперь истлевший, целовал пробор и со счастливым рыданием покусывал их кончики.

Я позволил ей отрезать прядь моих волос, но, тщеславный глупец, не осмелился в ответ попросить ее локона, и сейчас у меня нет ничего, ни перчатки, ни пояса, ни даже трех розовых бутонов, засохших и хранимых в книге, ничего — лишь память о любви публичной женщины. И я сожалею об этом.

Закончив, она легла рядом со мной, Скользнула под простыни, трепеща от наслаждения. Она дрожала и, свернувшись, как ребенок прижалась ко мне. Наконец она заснула, положив мне голову на грудь. При каждом вдохе я чувствовал ее тяжесть на сердце. Какое сокровенное родство нашел я в этой незнакомке? Мы не знали друг друга до этого дня, случайность свела нас, мы лежали в одной постели, связанные безымянной силой, мы вот-вот должны были расстаться и больше не встретиться никогда, столкновение атомов, что кружат и летают в воздухе, длится дольше, чем связь любящих сердец на земле. Ночью просыпаются желания, и сны стремятся на поиски любимых. Наверное, кто-то тоскует по незнакомой душе, тоскующей о нем в другом полушарии, под другими звездами.

Что снилось ей? Быть может, ей снилась семья или первый возлюбленный, какие-то люди, мужчины, роскошная жизнь, блистающая изобилием, желанная любовь или же я! Не отводя глаз от ее бледного лба, я вглядывался в ее грезы и силился найти смысл в невнятных сонных звуках.

Шел дождь, я слушал его шум и дыхание Мари. В хрустальных подсвечниках, угасая, потрескивали свечи. Взошла заря, вспыхнула на горизонте желтой линией, расцветила небо золотыми и винными полосами и наполнила комнату белесым с фиолетовыми переливами светом, еще соперничающим с темнотой, вспышками гаснущих свечей, их отражением в зеркале.

Мари лежала рядом, часть ее тела была на свету, другая в тени, лицо чуть усталое, голова запрокинулась, правая рука с браслетом свесилась с кровати почти до пола. Букет фиалок украшал ночной столик, я протянул руку, вынул его из стакана, порвал зубами нить и вдохнул запах. Они увяли, от вчерашней жары или оттого, что были давно срезаны, и, казалось мне, пахли изысканно и совершенно необычно. Цветок за цветком я вдыхал их аромат. Они были влажными, я положил их на веки, чтобы умерить жар — во мне кипела кровь, простыни обжигали истомленное тело. Тогда, не зная, чем заняться, и не желая вставать, из-за незнакомого удовольствия видеть ее спящей, я осторожно ронял фиалки на грудь Мари, скоро вся она была осыпана ими, и прекрасные увядшие цветы, под которыми она спала, слились с нею в моем сознании. Она, как эти фиалки, несмотря на утраченную свежесть, а может быть, именно потому, притягивала меня ароматом необыкновенно резким и возбуждающим. Прошлые несчастья придали грустную прелесть очертаниям ее рта, не исчезавшую даже во сне. Сзади на шее были две милые складки — днем она скрывала их под волосами. Я глядел на эту женщину, такую печальную в сладострастии, что даже в объятиях ее была горькая радость, и угадывал тысячи бурных страстей, которые, должно быть, жгли, как молния, судя по оставшимся следам. Мне бы понравилась история ее жизни, ведь меня влекли яркие и патетические стороны жизни, мир благородных страстей и возвышенных страданий.

Тут она проснулась, фиалки упали. Улыбаясь, еще не открыв глаза, она обняла и поцеловала меня долгим утренним поцелуем пробудившейся голубки.

Я просил ее рассказать о себе, она ответила:

— Тебе я скажу правду. Другие солгали бы или стали бы говорить, что не всегда были такими, сочиняли бы сказки о семье, о возлюбленных, а я не хочу обманывать тебя и не хочу притворяться принцессой. Слушай, и узнаешь, была ли я счастлива! Знаешь, как часто я хотела покончить с собой? Однажды в мою комнату вошли, когда я почти не дышала. Если бы я не боялась ада, то давно бы была там. И умирать тоже страшно, сама минута смерти пугала меня, но я все равно хотела умереть!

Я жила в деревне, наш отец был фермером. До первого причастия я каждое утро пасла коров в лугах. Целыми днями, одна, я сидела на берегу ручья, спала или убегала в лес разорять птичьи гнезда. Я лазала по деревьям, как мальчишка, вечно рвала одежду. Меня часто колотили за ворованные яблоки или за то, что коровы забрели к соседям. Во время жатвы, по вечерам, крестьяне плясали во дворе, встав в круг. Я слушала песни, не понимая слов. Юноши обнимали девушек, те хохотали. Мне становилось грустно, просыпались мечты. Иногда, по дороге домой, я просила разрешения забраться на телегу с сеном. Работник брал меня на руки и усаживал на охапки сена. Веришь ли ты, что несказанным удовольствием было только почувствовать, как поднимают меня над землей сильные и крепкие руки здорового парня с обожженным солнцем лицом и потной грудью? Обычно его рукава были высоко засучены, мне нравилось трогать мускулы, они играли при каждом движении его руки, нравилось прижиматься к нему и чувствовать, как царапает щеку его борода. На лугу, где я бывала каждый день, в низине между двух рядов тополей бежал ручеек, на берегу росли разные цветы. Я собирала их в букеты, плела венки, гирлянды, из ягод рябины делала ожерелья, мне так это нравилось, что карманы фартука всегда были набиты ягодами. Отец ворчал и приговаривал, что из кокетки ничего путного не выйдет. Я и в спаленку свою приносила цветы, порою они пахли опьяняюще сильно, и я засыпала с головокружением, но наслаждаясь этим дурманом. Запах скошенной травы, горячего прелого сена всегда казался мне таким прекрасным, что каждое воскресенье я запиралась на сеновале и там весь день следила, как оплетают паутиной балки пауки, слушала, как жужжат мухи. Я жила праздно, расцветала и светилась здоровьем. Часто на меня нападало какое-то безумие, я то бросалась бежать, пока не падала без сил, то пела во весь голос, то подолгу разговаривала сама с собой. Странные желания просыпались во мне, я наблюдала, как ласкаются на голубятне голуби. Иногда они прилетали под мое окно, радовались солнцу, весело порхали в винограднике. И ночью было слышно, как они бьют крыльями и воркуют так нежно и сладко, что я тоже хотела бы быть голубкой, так же, целуясь, поворачивать шею. «О чем же это они с таким счастливым видом говорят?» — думала я и вспоминала, как гордо скакали рядом с кобылами кони, как раздувались их ноздри, вспоминала радостную дрожь, пробегавшую по шерсти овечек, когда к ним приближался баран, вспоминала, как позванивают, замирая над соцветиями, пчелы во фруктовых садах. Я часто пробиралась в стойло к животным, чтобы вдохнуть их запах, вбирала полной грудью испарения жизни, украдкой, затаив дыхание, разглядывала их тела. Иной раз, когда я шла из леса, особенно в сумерки, деревья принимали странные очертания: то это были руки, протянутые к небу, то ствол казался согнувшимся под порывами ветра существом. Лунной ночью плыли по небу облака, а мне чудились среди них образы жуткие и манящие. Помню, однажды в канун Рождества мне привиделось, что в небе стоит и смотрит на меня, страшно вращая глазами, высокая обнаженная женщина в сто футов ростом. Она двигалась, вытягивалась, становилась тоньше, а потом распалась на части, голова исчезла первой, остальное еще колебалось в воздухе какое-то время. А еще я мечтала. Уже в десять лет я знала лихорадочные, полные сладострастия ночи. Не это ли сладострастие горит в моих глазах, течет в крови, заставляет биться мое сердце так, что все тело трепещет? Оно вечно звучит в моих ушах гимнами наслаждению, золотом сияет в моих снах плоть, и движутся смутные, изменчивые как ртуть, видения.

В церкви я увидела распятого на кресте обнаженного человека, но не смирилась. Мысленно я добавила плоти на его ребра, приукрасила тело, подняла веки, и вот он, мною сотворенный прекрасный мужчина с пылким взглядом. Я вынула гвозди, помогла ему сойти ко мне в окутанный ладаном алтарь, он шел в облаках фимиама, и меня била сладострастная дрожь.

Когда мужчина заговаривал со мной, я изучала его взгляд и выражение глаз. Мне особенно нравились те, чьи веки постоянно двигались, то прятали, то открывали зрачки, взлетали и опускались, как крылья ночной бабочки. Я старалась под одеждой разглядеть тайну их пола, а после расспрашивала сверстников, подглядывала, как целуются мать и отец, прислушивалась к скрипу их кровати.

В двенадцать лет я приняла первое причастие, из города мне привезли красивое белое платье, на каждой из девочек был голубой пояс. Я захотела, чтобы мне завили волосы, как взрослой. Перед выходом я погляделась в зеркало, я была хорошенькой, как ангелочек и почти влюбилась в себя. Я и правда хотела бы стать ангелом. В тот день был праздник Тела Господня, монахини убрали церковь душистыми цветами. Я сама три дня работала вместе со всеми, украшала жасмином столик для обетов. Алтарь увили гиацинтами, на лестнице, ведущей в хоры, расстелили ковры. Все мы были в белых перчатках, со свечами в руках. Я была счастлива, чувствовала, что родилась для этого. Во время мессы я переступала с ноги на ногу по ковру, в доме отца ковров не было, я хотела лечь на него в этом белом платье, остаться в церкви одной, среди горящих свечей. Сердце билось новой надеждой, я с тревогой ждала облатку. Говорят, первое причастие меняет человека, и я верила, что после священного таинства уймутся все мои желания. Но нет! Вернувшись на место, я оказалась в том же пекле. На меня восхищенно смотрели, когда я шла к священнику, я заметила это, заважничала, почувствовала себя красавицей, неосознанно возгордилась скрытыми во мне и неведомыми мне самой наслаждениями.

После мессы нас вереницей повели на кладбище. Родственники и зеваки стояли на траве по обе стороны и смотрели на нас. Я шла первой, как самая высокая. За обедом я ничего не ела, на душе было тяжело. Мать плакала во время службы, глаза ее покраснели. Соседи пришли поздравить и сердечно обнять меня, их ласки были мне неприятны. На вечерней службе народу было еще больше, чем утром. Мальчиков поставили напротив, они нас жадно разглядывали, особенно меня, я опускала ресницы и все равно чувствовала их взгляды. Их тоже причесали и нарядили. Мы пропели первый куплет гимна, настала их очередь. Их голоса волновали меня — они умолкали, и радость исчезала, звучали вновь, и она возникала с новой силой. Я произнесла обеты, помню, в них были слова о белом платье и невинности.

Мари замолчала, боясь забыться в дорогих воспоминаниях, и вдруг безнадежно рассмеялась:

— Ах, белое платье, как давно оно износилось! А с ним и невинность. Где теперь мои подруги? Одни умерли, другие вышли замуж, родили детей. Я никогда не встречала их, ни о ком ничего не знаю. Каждый день я собираюсь написать матери, но не смею. Да что уж там! Какая глупость, все эти чувства!

Взяв себя в руки, она продолжала:

— Назавтра день тоже был праздничный, один мой друг пришел ко мне поиграть. Мать сказала: «Теперь ты взрослая девушка и не должна бегать с мальчиками». Она разлучила нас. Этого было достаточно, чтобы я в него влюбилась. Я всюду ходила за ним, заигрывала, хотела убежать с ним из наших краев, он должен был жениться на мне, когда я вырасту. Я звала его мужем, возлюбленным, он на это не осмеливался. Однажды мы собирали землянику в лесу и совсем одни возвращались домой, тропинка шла мимо амбара, тут я бросилась на него и, прижимаясь всем телом и целуя, воскликнула: «Люби меня! Давай станем мужем и женой! Поженимся!» Он вырвался и убежал.

С тех пор я отвернулась от всех и больше не покидала фермы, жила наедине со своими желаниями, как иные живут среди наслаждений. Услышав, что кто-то, получив отказ от родителей, похитил девушку, я представляла себя его любовницей, мчалась на крупе коня через поле, крепко обнимая его. Рассказывали о свадьбе, и я, как новобрачная, ложась в белую постель, трепетала от страха и наслаждения. Телились коровы, и я завидовала их жалобному мычанию, их боли, представляя ее причину.

В это самое время умер мой отец, мать перебралась в город и взяла меня с собой. Брат поступил в армию и дослужился до капитана. Мне было шестнадцать лет, когда мы покинули дом, я навсегда простилась с лесом, лугом и моим ручьем, простилась с церковным двором, где столько счастливых часов провела, играя на солнце, простилась с моей милой спаленкой — никогда больше я не видела их. Гризетки нашего квартала стали моими подругами, они показали мне своих любовников, я бывала на их пирушках, наблюдала за их ласками, и вволю наслаждалась этим зрелищем. Каждый день у меня был повод отлучиться, мать это заметила, сначала она упрекала меня, а затем оставила в покое.

Однажды старуха, моя недавняя знакомая, предложила устроить мою судьбу. Она сказала, что нашла мне любовника, очень богатого, и завтра вечером я должна выйти из дома, будто несу работу за город, и она отведет меня к нему.

Я думала, что сойду с ума за эти сутки, близился назначенный час, и мне казалось, что время течет все медленней, в голове звучало одно только слово: «Любовник! Любовник! У меня будет возлюбленный, меня полюбят, и я полюблю!» Сначала я обула самые изящные свои туфельки, потом, заметив, что они мне тесны, надела ботинки. Я сто раз меняла прическу, то укладывала волосы жгутом, то гладко, на прямой пробор, то завивала локоны, то заплетала косы. Я смотрелась в зеркало и видела, что стала красивее, но недостаточно — платье было совсем простое, я стыдилась его. Почему я не одна из тех женщин, сияющих среди бархата и кружев, благоухающих амброй и розами, в шелестящих шелках, со слугами в шитых золотом ливреях? Я прокляла мать, прошлую мою жизнь и выбежала прочь, движимая всеми дьявольскими искушениями, заранее наслаждаясь ими.

На улице за углом нас ждал фиакр, мы сели в него, и через час он остановился у ограды парка. Мы недолго гуляли там, и вдруг старуха исчезла, я осталась в аллеях одна. Там росли большие деревья, кусты, вокруг лужаек вились цветочные бордюры — такого красивого сада я никогда не видела. Посередине его разделяла речка, искусно брошенные там и тут камни образовали каскады. Лебеди кружили по воде и, распустив крылья, плыли по воле течения. Я восхищенно застыла у вольера, разные птицы кричали там, раскачивались в кольцах, распускали пестрые хвосты, расхаживали друг перед другом. Две статуи из белого мрамора стояли в изящных позах по сторонам крыльца. Напротив золотился в лучах закатного солнца большой пруд и манил искупаться в нем. Я думала о неизвестном любовнике, жившем здесь, ждала, что он вот-вот появится среди деревьев, величественный, как Аполлон. После обеда в замке стих шум, который давно доносился до меня, и вышел хозяин. Старик, совсем седой и тощий, обтянутый слишком тесной одеждой, с крестом Почетного легиона, ковылял на высоких каблуках, колени его не гнулись. Нос у него был огромный, маленькие зеленые глазки смотрели зло. Он подошел ко мне и улыбнулся беззубым ртом. Для улыбки подходят розовые губы с усиками, правда, ангел мой?

Мы сели рядом на скамью, он взял мои руки и поцеловал каждый пальчик, такими красивыми они показались ему.

Он сказал, что если я захочу быть его любовницей, буду разумной и соглашусь жить с ним, то стану очень богатой, у меня будут слуги и каждый день новые платья, я буду скакать верхом, кататься в экипаже, но для этого, предупредил он, надо будет любить его. Я обещала, что полюблю.

Но ни искры того огня, что недавно вспыхивал при приближении мужчины, не загорелось во мне. Оказавшись поневоле рядом с ним и повторяя, что стану его любовницей, я внушила себе желание. Когда он предложил мне войти в дом, я легко поднялась, он пришел в восторг, затрясся от радости, бедный старик! Через красивую гостиную с позолоченной мебелью он привел меня в спальню и хотел сам раздеть. Он снял с меня шляпку, хотел было разуть меня, но не смог наклониться и сказал: «Это оттого, что я стар, дитя мое». Стоя на коленях, он умоляюще смотрел на меня и молитвенно сложив, руки, твердил: «Как ты прекрасна!» А я боялась того, что будет дальше.

В глубине алькова стояла огромная кровать, он со стоном потащил меня туда. Я тонула в перинах и матрасах, он же, навалившись всей тяжестью, целовал меня холодными дряблыми губами, потолок спальни давил на меня. Как он был счастлив! Как млел от удовольствия! Стремясь к наслаждению, я тем самым разжигала его страсть, но что мне за дело до его удовольствия, мне нужно было мое, и я пыталась получить его от этого беззубого рта и дряхлого тела, но, собрав в неимоверном усилии всю мою похоть, достигла только отвращения от этой первой ночи разврата.

Едва он вышел, я вскочила и бросилась к окну, распахнула его, чтобы воздух остудил кожу, мне нужен был океан, чтобы смыть его прикосновения. Я перестлала постель, тщательно разглаживая все складки там, где этот живой труп мучил меня своими судорогами. Я плакала всю ночь, я рычала в отчаянии, как оскопленный тигр. Ах, если бы ты пришел тогда! Если бы мы встретились в то время! Мы были одного возраста, могли полюбить друг друга, когда мне было шестнадцать лет и сердце было чистым! Вся наша жизнь прошла бы так, руки мои устали бы обнимать тебя, глаза глядеть в твои глаза.

Она продолжала:

— Я стала важной дамой, спала до полудня, у меня были слуги, они всюду сопровождали меня, была коляска, в ней я каталась, откинувшись на подушки, моя породистая лошадка славно перескакивала через стволы поваленных деревьев, и грациозно колыхалось черное перо на шляпке — амазонке. Я разбогатела в одночасье, но вся эта роскошь меня возбуждала, вместо того чтобы усмирить. Скоро я прославилась, мои поклонники безумствовали, чтобы доставить мне удовольствие, каждый вечер я читала любовные письма, искала в них отражение сердца, непохожего на другие сердца и сотворенного для меня. Но все, кто писал их, были одинаковы, я знала наперед и окончание их фраз, и манеру падать на колени. Двоих я отвергла из каприза, они покончили с собой, их смерть нисколько не тронула меня. Зачем умирать? Не лучше ли было бы все перенести, ради меня? Если бы я полюбила кого-то, то не нашлось бы таких широких морей, таких высоких стен, чтобы помешать мне. Будь я мужчиной, как ловко я могла бы подкупать сторожей, ночами проникать в окна, поцелуями заглушать крик моей жертвы и каждое утро обманывать ее вчерашнюю надежду.

Я в гневе прогоняла одних и принимала на их место других. Однообразие плотского наслаждения приводило меня в отчаяние, я бешено гналась за ним, сгорала в упоительных мечтах от жажды новых удовольствий, и в этом походила на терпящих бедствие моряков, которые пьют морскую воду и не могут напиться, так сжигает их жажда!

Щеголи или мужланы — я хотела понять, все ли они одинаковы. Я пробовала на вкус страсть мужчин с белыми и полными руками, с крашеными, фальшивыми волосами, бледные подростки, светловолосые, изнеженные, как девушки, замирали рядом со мной, старики оскверняли меня дряхлыми ласками, а я, проснувшись, рассматривала их впалую грудь и тусклые глаза. На простой скамье, в деревенском трактире, между кувшином вина и трубкой табака крепко обнимал меня простолюдин, и вместе мы наслаждались грубо и просто, но всякий сброд в любви не лучше благородных, и охапка сена не мягче софы. Для одних я становилась преданной рабыней — они не больше любили меня за это, я служила шутам и отвратительным негодяям — они отвечали ненавистью и презрением, а я хотела в сотни раз умножить ласки и утопить их в счастье.

Наконец, понадеявшись, что уроды способны любить лучше других, и рахитичные существа цепляются за сладострастие как за источник жизни, я отдавалась горбунам, нефам и карликам, их ночам позавидовали бы богачи, но они, словно в ужасе, бежали от меня. Ни бедные, ни богатые, ни красавцы, ни уроды не могли дать мне той всепоглощающей любви, какую я ждала от них. Зачатые в тоске от пьяных паралитиков недоноски, вино лишает их сил, женщина убивает, они боятся умереть в ее постели, будто на войне, все они с первой минуты были противны мне.

Так, значит, не стало на земле древних божественных наслаждений! Нет Вакха, нет Аполлона, нет тех героев, что шествовали обнаженными, в венках из листьев винограда и лавра. Я рождена быть любовницей императора, мне бы любить разбойника среди крутых скал, под африканским солнцем, мне нужны объятия удава и рычащие львиные поцелуи.

В то время я много читала. Были две книги, которые я перечитывала сто раз — «Поль и Виргиния»^[112] и другая, она называлась «Преступления королев».^[113] В них я видела портреты Мессалины, Феодоры, Маргариты Бургундской, Марии Стюарт и Екатерины II. «Как хорошо быть королевой, принимать поклонение влюбленной толпы!» — думала я. Что ж, я и была королевой, какой можно быть в наше время, и, входя в ложу, с вызовом обводила торжествующим взглядом публику, тысячи глаз следили за движением моих бровей, все повиновались моей дерзкой красоте.

Я устала от вечных поисков любви, но больше чем когда-либо желала ее, и вот, превратив порок в тяжелое наказание, я бежала сюда, с пылающим сердцем, словно собиралась продать девственность. Избалованная, я смирилась с дурной едой, изнеженная, спала на жалкой постели и думала, что, опустившись так низко, перестану, быть может, вечно стремиться вверх, и если износится тело, то и желания уймутся. Я хотела покончить с ними и сделать отвратительным то, к чему так пылко стремилась. Да, я нежилась в ваннах из молока и земляники, а пришла сюда, на общее убогое ложе, доступное всем. Я могла принадлежать одному, а стала служанкой толпы, и это жестокий хозяин! Ни огня зимой, ни хорошего вина к обеду, одно платье на целый год. Но не все ли равно! Не в том ли мое занятие, чтобы быть обнаженной? Но последняя моя мысль, последняя моя надежда — знаешь какая? Найти однажды того, кого не встретила ни разу, кого искала в роскошных постелях, на балконах театров, а он все ускользал от меня. Я тянула руки к этой несбыточной мечте и надеялась, что настанет день и он придет — нельзя не найти его среди такого множества мужчин, — высокий, благородный, сильный. У него будет властный взгляд султана, голос чувственный и мелодичный, пугающая гибкость и сладострастие леопарда в благоухающем теле, и зубы, с наслаждением готовые впиться в ту грудь, что дышит страстью к нему. Кто бы ни пришел, я думала: «Не он ли это? Пусть он полюбит, усмирит, подчинит меня! Я одна буду для него гаремом. Я знаю, какие цветы будят желание и как само изнеможение превратить в дивный восторг. Я буду кокетливой, чтобы тешить его честолюбие и развлекать ум, и вдруг стану томной, гибкой как тростник, источающей ласковые речи и нежные вздохи, для него буду виться змеей, биться ночами в неистовых содроганиях. В жаркой стране я буду пить вино из хрусталя и плясать для него с кастаньетами испанские танцы или, вскочив, завывая, как дикарка, спою громкую песнь войны. Если он любит статуи и картины, я буду принимать позы, как на полотнах великих художников — и он будет поклоняться мне. Если же ему нужен друг, я оденусь мужчиной, буду охотиться с ним, мстить его врагам. Если он захочет убить кого-то, я буду стоять на страже. Если он вор — мы станем вместе красть. Я одежду его буду любить и плащ, в который он кутается. Но нет! Никогда! Никогда! Напрасно шло время, и утро сменяло утро, напрасно мужчины владели моим телом, напрасно изнашивалось оно во всех мыслимых наслаждениях. Я осталась девственной, как и десять лет назад, если девственна та, у кого нет мужа, нет любимого, кто не знает наслаждения и мечтает о нем непрестанно, мысленно творит прекрасный образ, грезит им, слышит его голос в шуме ветра, ищет его черты в лике луны. Я девственница! Ты смеешься? Но разве нет у меня смутных предчувствий, жаркого томления — все это есть у меня, нет только самой девственности.

Взгляни на изголовье кровати, эти царапины на красном дереве — следы ногтей тех, кто бился здесь, чьи головы касались ее. С ними у меня никогда не было ничего общего. Я была близко, как только могут позволить объятия, но неизмеримая пропасть отделяла меня от них. О сколько раз, пока они, теряя рассудок, готовы были погибнуть от страсти, я в мыслях уносилась далеко, на соломенное ложе дикаря или в украшенную овечьими шкурами пещеру пастуха из Абруццо!

В самом деле, никто из них не был мне парой, никто не понимал меня, все они, наверное, искали во мне какую-то женщину, как я искала мужчину. Разве бродячие собаки не роются в мусоре, чтобы найти куриную косточку или кусок мяса? И здесь то же самое. Кто знает, сколько пылкой любви обрушивается на продажную женщину, как много возвышенных элегий посвятили ей? Сколько тех, кто приходил сюда в досаде, в слезах! Одни — после бала, желая в одной женщине найти всех, только что оставленных, другие — после свадьбы, возбужденные мыслью о невинности. Приходили юноши, чтобы после свободно касаться своих возлюбленных, с которыми они не осмеливались до этого заговорить. Они закрывали глаза и мысленно представляли их себе. Мужья приходили вспомнить молодость и грубые удовольствия холостой жизни. Священников гнала сюда похоть, они желали не женщину, но куртизанку, воплощение греха. Они проклинали, боялись и боготворили меня. Для большего искушения и ужаса им хотелось, чтобы у меня были копыта и платье, расшитое сверкающими каменьями. Все проходят печально, однообразно, сменяя друг друга, как тени, словно толпа, оставляющая лишь память о шарканье ног и неясном гуле голосов. Да и помню ли я хоть одно имя? Они приходят и уходят — ни одной бескорыстной ласки, а сами требуют их, просили бы и любви, если бы смели! Их надо называть красавцами, считать богачами, тогда они довольны. Они любят смеяться, я должна то петь, то молчать, то болтать. Никто и не думает, что у этой женщины, такой доступной, есть сердце. Глупцы, покупавшие изгиб моих бровей и блеск плеч, они были рады дешево получить лакомый кусок, им не нужна та непреодолимая любовь, что разливалась перед ними и падала к их ногам!

И все же знаю тех, у кого даже здесь есть любовники, настоящие, они их и вправду любят, находят им место и в постели и в душе и счастливы, когда те приходят. Для них они тщательно причесываются, поливают цветы на окнах, но у меня нет никого, никого, нет даже невинной привязанности ребенка, ведь детям указывают пальцем на проституток, и они проходят мимо, опустив глаза. Боже мой, как давно я покинула поля и не видела деревни! Сколько воскресных дней провела я, прислушиваясь к печальному звону колоколов, зовущему всех на службу, куда я не хожу! Как давно я не слышала звона колокольчиков на шее коров в лесной просеке! Ах, я хочу уйти отсюда, я тоскую, я вернусь на родину, к моей кормилице, она добрая и примет меня. Совсем маленькой я приходила к ней, она поила меня молоком, я помогу ей ухаживать за детьми, вести хозяйство, буду собирать валежник в лесу, снежными вечерами мы будем греться у огня. Скоро зима, на Крещение мы испечем пирог, будем гадать. О, она полюбит меня! Я буду баюкать ее деток, буду так счастлива!

Она умолкла, потом подняла на меня блестящие от слез глаза, словно спрашивая: «Это ты?»

Я жадно ловил ее слова, стараясь увидеть жизнь, стоявшую за ними. Выросшая внезапно в моих глазах, она казалась мне иной женщиной, исполненной неведомых тайн, и, несмотря на мою с нею связь, влекла возбуждающим очарованием и новой прелестью. Действительно, от всех обладавших ею мужчин остался легкий аромат, след испарившихся страстей, придавший ей величие сладострастия, разврат украсил ее дьявольской прелестью. Не будь прошлых оргий, улыбалась бы она этой улыбкой самоубийцы, словно умершая и пробудившаяся для любви? Щеки ее стали бледнее, волосы мягче и душистей, тело податливей, нежнее и теплее. Она, как и я, прошла от радостей к печали, от надежды к разочарованию, от невыразимого уныния к безумным порывам. Незнакомые друг с другом, она — в разврате, я — в невинности, мы шли одной дорогой, к одной и той же бездне. Я искал любимую, она искала любимого, она искала в мире, я — в душе, но оба тщетно.

— Бедная, — сказал я, обнимая ее, — как ты страдала!

— Так ты пережил что-то похожее? — отвечала она. — Ты такой же, как я? И твоя подушка была часто мокрой от слез? И для тебя так же печально зимнее солнце? Когда туманным вечером я бреду одна, кажется, дождь стучит в мое сердце и разбивает его на осколки.

— Все же я не думаю, что ты когда-нибудь так же, как я, тосковала. У тебя были радостные дни, а я словно родился в тюрьме и еще не видел света…

— Но ты так молод! Хотя сейчас все стары, дети разочарованы, как старики, матери зачинали нас в тоске, когда-то было иначе, правда?

— Да, — отвечал я, — мы все живем в одинаковых домах, белых и угрюмых, как могилы на кладбищах. В черных старых хижинах, что разрушают сейчас, жизнь была теплей, там громко пели, били кувшины в застолье, ломали кровати, любя.

— Но почему ты так печален? Оттого что много любил?

— Я любил, Боже мой! Я любил ровно столько, чтобы завидовать тебе!

— Завидуешь мне!

— Да, ведь на твоем месте я мог бы быть счастлив. Если нет такого мужчины, о каком мечтаешь ты, то должна быть на свете желанная мне женщина, среди стольких сердец одно должно биться для меня.

— Ищи ее, ищи!

— Я любил! Так много любил, что пресытился тайными желаниями. Нет, тебе не знать всех тех женщин, что сводили меня с ума и кого в глубине души я окутывал небесной любовью. Я проводил день с женщиной и говорил себе: «Отчего я не встретил ее на десять лет раньше? Все ее прошлое принадлежало бы мне, ее первая улыбка была бы моей, самая первая мысль была бы обо мне. Приходят люди, говорят с нею, она отвечает им, думает о них. Я должен был прочитать ее любимые книги. Отчего не гулял я с нею по всем аллеям, в той тени, что укрывала ее от солнца! Сколько она износила платьев — я не видел их, она слушала прекраснейшие оперы — меня не было рядом, вдыхала аромат цветов — не я сорвал их. Мне ничего не остается, она забудет меня, я для нее, словно один из прохожих». А когда мы расставались, я спрашивал себя: «Где она? Что делает весь день без меня? Чем занята?» Пусть женщина любит мужчину, пусть даст знак — и он будет у ее ног. Но надо ждать, чтобы это случилось, и мало того!.. Надо быть богатым, иметь лошадей, дом, украшенный статуями, давать балы, сорить деньгами, привлекать внимание. Но жить среди толпы, не возвышаться над нею ни талантом, ни богатством, оставаться столь же неизвестным, как самый последний трус и глупец, и мечтать о неземной любви, быть готовым радостно отдать жизнь за взгляд любимой женщины — я испытал это мучение.

— Ты робок, да? Боишься их?

— Теперь нет. Когда-то я вздрагивал от одного только звука их шагов, я замирал перед лавкой цирюльника, глядя на восковых красавиц с цветами и бриллиантами в волосах, розовых, белых, декольтированных, иногда влюблялся в них. И витрина башмачника тоже приводила меня в восторг: в крошечных туфельках, которые раскупят к вечеру для бала, я представлял обнаженную ножку, прелестную, с изящными ногтями, белоснежную, словно ножка принцессы перед купанием. И корсеты, висящие перед модными магазинами, колышущиеся на ветру, тоже будили во мне странные желания. Я дарил цветы нелюбимым женщинам, надеясь, что любовь придет, так, говорят, бывает. Я писал любовные письма неведомо кому, чтобы растрогать себя самого и плакал. От мимолетной женской улыбки сердце мое сладко таяло, но и только! Счастье было невозможно, кто мог любить меня?

— Подожди! Подожди еще год, полгода! Может быть, завтра — надейся!

— Вряд ли, я надеялся слишком долго.

— Ты говоришь, как ребенок, — отвечала она.

— Нет, я не представляю такой любви, какой не пресытился бы за день. Я столько мечтал о страсти, что устал, как те, кого слишком нежно любили.

— Но в мире ведь нет ничего прекраснее.

— Кому ты это говоришь? Я все отдам за ночь с женщиной, любящей меня.

— Если бы вместо того, чтобы скрывать свое сердце, ты открыл его благородство и доброту, все женщины желали бы тебя, не осталось бы ни одной, кто не захотел бы стать твоей любовницей. Но ты еще глупее меня! Кому нужны зарытые сокровища? Только кокетки понимают таких, как ты, и мучают их, а другие и не замечают. Но ты достоин любви! Что ж, я буду любить тебя, я буду твоей любовницей.

— Ты?

— О, я прошу тебя об этом! Я пойду за тобой повсюду, покину этот дом, сниму комнату напротив твоего жилья, весь день буду видеть тебя. Как я буду любить тебя! Быть с тобой вечером и утром, ночью спать, обнявшись, есть за одним столом, сидеть напротив друг друга, одеваться в одной комнате, вместе выходить из дома и чувствовать тебя рядом! Разве мы не рождены друг для друга? Не связаны ли твои надежды с моими разочарованиями? Разве твоя жизнь и моя — не одно и то же? Ты будешь говорить мне о тоске одиночества, я вновь расскажу о пережитых мучениях. Надо жить так, словно быть вместе нам осталось только час, исчерпать все сладострастие и нежность, потом начать сначала, умереть вместе. Обними, обними меня еще! Положи голову мне на грудь, чтобы я чувствовала ее тяжесть, пусть твои волосы ласково касаются моей шеи, дай мне тебя обнять, у тебя такой нежный взгляд!

Край смятого одеяла скользнул на пол, открыв наши ноги. Привстав на колени, она подоткнула его под матрас. Я видел, как гибко склонилась ее белая спина. Бессонная ночь утомила меня, голова была тяжелой, веки горели. Она легко касалась их губами, и я чувствовал свежесть, словно от прохладной воды. Она тоже постепенно приходила в себя от короткого забытья; возбужденная усталостью, разгоряченная недавними ласками, она обнимала меня с отчаянной страстью, шепча: «Будем любить друг друга, раз никто нас не любит, ты мой!»

Она прерывисто дышала, приоткрыв рот, пылко целовала меня и вдруг, овладев собой и поправив волосы, сказала:

— Послушай, как прекрасно бы мы жили, если бы смогли уехать далеко, туда, где раскрываются под солнцем золотистые цветы и зреют апельсины, на берега, где песок, говорят, белоснежный, где мужчины, носят тюрбаны, а женщины прозрачные платья. Мы спали бы под огромным деревом с пышной кроной, слушали, как шумит залив, гуляли по кромке прибоя и собирали ракушки, я плела бы корзины из тростника, ты бы их продавал. Я бы сама наряжала тебя, причесывала, навивая волосы на мои пальцы, украсила бы грудь твою ожерельем. О, как бы я любила тебя, как люблю! Дай же мне насытиться тобой!

Она стремительно бросилась на меня, прижалась с неистовой страстью, бледная, дрожа, крепко стиснув зубы. Меня закружил смерч любви, громких рыданий, сменившихся резкими вскриками. Губы, влажные от ее слюны, распухли и горели, наши тела сплелись, проникаядруг в друга, сладострастие стало исступлением, наслаждение мучением.

Внезапно, приоткрыв удивленные и испуганные глаза, она прошептала:

— А вдруг у меня будет ребенок?

И с ласковой мольбой продолжала:

— Да, да, ребенок! Ребенок от тебя!..………….

Уходишь? Мы больше не встретимся, ты никогда не вернешься. Ты будешь иногда вспоминать обо мне? Твои волосы всегда будут со мной, прощай!..

Подожди, еще не рассвело.

Отчего же я спешил бежать? Не потому ли, что уже любил ее?

Мари больше не разговаривала со мной, хотя я провел у нее еще полчаса. Быть может, она думала о далеком любовнике. Есть мгновения накануне разлуки, когда в предчувствии тоски нам кажется, что любимый уже далеко.

Мы не простились, я взял ее за руку, она ответила слабым пожатием, печаль отняла все ее силы.

Больше я не видел ее.

С тех пор я все время думаю о ней, не было ни дня без того, чтобы я не забывался в самых светлых мечтах, иногда я нарочно запираюсь в комнате один и пытаюсь вновь пережить это. Часто вечерами я напряженно думаю о ней, чтобы увидеть во сне, но это счастье так и не пришло.

Я всюду искал ее, на бульварах, в театре, на перекрестках. Я почему-то решил, что она напишет мне. Услышав, как у моего порога остановился экипаж, я думал, что сейчас из него выйдет она. С какой тревогой шел я иногда за женщинами, как билось сердце при мысли, не она ли это!

Тот дом снесли, никто не мог сказать мне, что стало с нею.

В желании женщины, которой уже обладал, есть что-то болезненное и в тысячу раз более горькое, чем в ином желании. Ужасные видения преследуют вас, словно угрызения совести. Я не ревновал к мужчинам, какие были у нее до меня, но я ревновал к тем, что были после. Мне казалось, что по молчаливому уговору мы должны хранить верность друг другу, и больше года я держал слово, а после, случайно, в тоске, наскучив, быть может, одним и тем же чувством, нарушил обет. Но только ее искал я повсюду и в чужих постелях мечтал о ее ласках.

Тщетно сеять новые страсти поверх прежних, вечно они прорастают, и нет в мире такой силы, чтобы вырвать их с корнем. Римские дороги, где катились колесницы консулов, давно забытые, пересеченные множеством новых троп, перепаханы в поля, там колосится пшеница, но следы все еще проступают, плуг натыкается на древние плиты, и они оставляют на нем зазубрины.

Наверное, все мужчины ищут тот образ, в котором сосредоточены воспоминания о любви, рожденной на небесах или в первые дни жизни. Мы ищем того, что связано с ней, и вторая понравившаяся женщина почти всегда похожа на первую. Нужно быть совсем развращенным или обладать бездонным сердцем, чтобы всякую любить. Посмотрите, как писатели вечно рассказывают об одной и той же женщине, и описывают ее без устали сотни раз. Один мой друг, в пятнадцать лет увидев юную мать, кормившую младенца, влюбился в нее. Долго он признавал только пышные формы, красота стройных женщин отталкивала его.

Со временем я любил ее все больше и больше, до безумия, как любят несбывшееся, придумывал способы найти ее, воображал нашу встречу, снова видел ее глаза в синих брызгах реки, бледность ее лица в поблекших осенью листьях осины. Однажды я быстро шел по лугу, под ногами шуршала трава. Она шла за мной. Я обернулся — никого. Другой раз мимо меня проезжал экипаж, я поднял голову — длинная белая вуаль выбилась из-за занавески, колеса кружились, она извивалась, манила меня, потом исчезла, я снова остался один, опустошенный и более беспомощный, нежели в глубине пучины.

О, если бы можно было извлечь все это из себя и одной только мыслью создать живое существо! Если бы можно было обнять призрак и коснуться лица, вместо того чтобы расточать на ветер столько нежности и любовных вздохов! Время течет, в памяти стирается образ, но горькая печаль живет в душе. Я написал это, чтобы вспомнить ее, в надежде, что она оживет в словах. Тщетно, я помню о ней больше, чем могу высказать.

Впрочем, я никому еще не открывал этой тайны — надо мной бы посмеялись. Над влюбленными смеются, ведь люди стыдятся любви. Из застенчивости или себялюбия каждый прячет в душе все самое лучшее и нежное. Чтобы добиться уважения, надо обнажать самые низкие стороны своей души, это способ быть наравне со всеми. Любить такую женщину? — сказали бы мне. А прежде всего, меня никто не понял бы, так к чему тогда говорить об этом?

Они оказались бы правы, Мари не была ни красивей, ни горячей других. Может быть, я полюбил лишь вымышленный мною образ женщины и хранил его, как мечту о любви.

Эта мысль долго мучила меня. Я слишком высоко вознес любовь, чтобы надеяться на то, что она снизойдет ко мне. Но мысль была неотвязной и, возможно, близкой к истине. Ведь я почувствовал все это лишь несколько месяцев спустя после разлуки, а первое время жил совсем спокойно.

Как пусто в мире одинокому путнику! Что мог я поделать? Как убить время? Чем занять ум? Как долго тянутся дни! Кто жалуется на скоротечность жизни? Пусть мне покажут его, вот, должно быть, счастливый смертный.

Развлекайтесь, советуют мне, — но зачем? Это все равно что сказать: старайтесь быть счастливым. Но как? И к чему столько суеты? Природа безмятежна: растут деревья, текут реки, поют птицы, светят звезды, а измученный человек мечется, рубит леса, сотрясает землю, бросается в море, странствует, рискует, убивает зверей, уничтожает себя самого, плачет и проклинает и думает о преисподней, словно Бог дал ему разум, чтобы он причинял себе больше зла, чем может вынести!

Когда-то, до Мари, в тоске моей было нечто прекрасное, возвышенное. Но сейчас это тупая тоска, словно хмель от дурной водки, словно дремота вусмерть пьяного.

Старики чувствуют себя иначе. В пятьдесят лет они моложе меня двадцатилетнего, все для них еще ново и привлекательно. Неужели я стану похожим на плохих лошадей, которые, едва выйдя из конюшни, устают, хромают, мучаются и, лишь почуяв конец пути, охотно переходят на рысь? Обилие впечатлений ранит меня, многое вызывает жалость, а чаще все это смешивается в одном отвращении.

Человек благородный отказывается иметь любовницу, раз не может осыпать ее драгоценностями и поселить во дворце, он спокойно глядит на низменные страсти, на скотское уродство похотливых животных, называемых любовником и любовницей, и у него нет искушения так низко пасть. Он избегает любви, как слабости, подавляет все желания, и теряет силы в этой борьбе. Циничный эгоизм мужчин отталкивает меня, как и расчетливость ограниченного женского ума. Но я не прав, ведь красивые губы дороже всего красноречия в мире.

Летит по ветру упавший лист, и я хотел бы так же улететь прочь, уйти и не вернуться, все равно куда, только подальше от дома. Стены давят мне на плечи, я столько раз входил и выходил в одну и ту же дверь! Я так долго смотрел в одну точку на потолке моей комнаты, что там, должно быть, остался след.

Очутиться бы на спине верблюда! Видеть перед собою алое небо, темный песок, пылающий, отступающий вдаль горизонт, холмистую землю, орла, парящего над головой, вдалеке стаю аистов с розовыми лапами, расхаживающих у водоемов. Корабль пустыни баюкает вас, солнце слепит глаза, вы купаетесь в его лучах, слышен лишь глухой топот верблюдов, допел свою песню проводник, а караван все идет, все идет. Вечером вбиваем колья, раскидываем шатры, поим дромадеров, ложимся на львиные шкуры, курим, разводим костры, отгоняя шакалов, из глубины пустыни доносится их визг, незнакомые звезды, в четыре раза крупнее наших, мерцают в небе. Утром в оазисе наполняем водой бурдюки и снова в путь, одни. Свистит ветер, вихрем вздымается песок.

Весь день мы скачем галопом по равнине, и вот показываются пальмы среди колонн и плавно колышут листами над неподвижной тенью разрушенных храмов. Козы взбираются на рухнувшие плиты, щиплют траву, проросшую сквозь резной мрамор, и, завидев нас, прыжками бросаются прочь. А дальше, за лесами, где огромные лианы опутали деревья, за реками, такими широкими, что не видать другого берега, лежит Судан, страна негров, страна золота. Но дальше, о, еще дальше! Я хочу видеть неистовый Малабар и его самоубийственные танцы, вина, несущие смерть, словно отрава, яды, сладкие, как вино, море, синее, полное кораллов и жемчуга море, гул священных оргий доносится из горных пещер и вплетается в его рокот. Волны улеглись, золотится даль, в теплом океане отражается безоблачное небо, пар поднимается от поднятых из воды канатов, за кораблем плывут акулы и пожирают умерших.

О Индия! Индия! Белые горы, покрытые пагодами и статуями богов, в дебрях джунглей тигры и слоны, смуглые мужчины в белых одеяниях, женщины с браслетами на ногах и руках, закутанные в тонкие, словно дымка, ткани, с глазами, подведенными хной. Хором поют они гимн их божеству, танцуют… Танцуй, танцуй, баядера, дочь Ганга, кружись в моих грезах! Она вьется змеей, раскинув руки, покачивая головой, подрагивая бедрами, раздувая ноздри, разметав волосы. Ароматный дым клубится над бесстрастным позолоченным идолом, у него четыре головы и двадцать рук.

В длинной ладье, в ладье из кедрового дерева с тонкими, словно перья, веслами и парусом, сплетенным из бамбука, под шум тамтамов и тамбуринов я отправлюсь в желтую страну, что зовется Китаем; там ножка красавиц умещается в ладони, лица изящны, тонкие брови приподняты к вискам, они живут в беседках из зеленого тростника и едят из расписного фарфора плоды с бархатистой кожурой. Острые усы свисают на грудь, голова обрита, тонкая косичка падает на спину — мандарин с круглым веером в руке прогуливается по галерее среди горящих треножников, важно ступая по рисовым циновкам. Тонкая шпилька продета сквозь его остроконечную шапку, черные знаки напечатаны на халате красного шелка. О, сколько путешествий я совершил, разглядывая чайные коробки!

Умчите меня с собою, ураганы Нового Света! Вы с корнем рвете из земли вековые дубы, волнуете озера, где змеи играют в волнах! Пусть летят на меня брызги бурных норвежских рек, пусть сибирские снега заметут путь! О, странствовать, странствовать, не останавливаясь никогда, и в этом бесконечном кружении видеть, как возникает и исчезает все вокруг, пока не лопнет кожа, пока не брызнет кровь!

Пусть долины сменяются горами, поля городами, равнины морем — поднимемся к вершинам, спустимся в долины. Пусть шпили соборов скроются за мачтами кораблей, теснящихся в порту. Будем слушать, как бьются в скалах водопады, как ветер шумит в лесах, как тают на солнце ледники. Увидеть бы мне мчащихся во весь опор арабских всадников, женщин в паланкинах, а дальше — круглые купола и устремленные в небо пирамиды, тесные туннели и спящие в них мумии, ущелья, где разбойник заряжает ружье, гремучие змеи в зарослях тростника и бегущие в высокой траве полосатые зебры, кенгуру, стоящие на задних ногах, и обезьяны, раскачивающиеся на ветках кокосовых пальм, тигры, бросающиеся на жертву, и ускользающие от них газели…

Вперед, вперед! За необъятные моря, где бьются друг с другом киты и кашалоты. Вот плывет, словно огромная морская птица, и плещет крыльями пирога индейцев, нос ее украшен окровавленными скальпами, тела дикарей разрисованы красной краской, губы рассечены, лица раскрашены, носы проколоты кольцами. Они поют, завывая, песню смерти. Натянут их огромный лук, мучительной смертью грозят пропитанные ядом зеленые острия стрел. Нагие женщины с татуированной грудью и руками складывают высокий костер для пленников их мужей, ждут белого мяса, такого нежного на зубах.

Куда мне идти? Земля велика, я пройду все пути, открою все горизонты и пусть погибну у мыса Доброй надежды, умру от холеры в Калькутте или от чумы в Константинополе!

Стать бы мне погонщиком мулов в Андалусии! Ехать весь день рысцой в сьеррах, видеть Гвадалквивир с островками олеандров среди потока, вечерами слушать звуки гитары и пение под балконами, смотреть на отражение луны в мраморном бассейне Альгамбры, где когда-то купались султанши.

Отчего я не гондольер в Венеции или возница одноколки, на каких путешественники летом отправляются из Ниццы в Рим! Есть же такие люди, что живут в Риме, родились там. Счастлив неаполитанский нищий, он днем спит, растянувшись на берегу, дымит сигарой и смотрит, как поднимается к небу дым над Везувием! Я завидую его ложу из прибрежной гальки, и снам, которые он видит на нем. Неизменно прекрасное море дарит ему свой аромат и тихий рокот волн, бегущих от берегов Капри.

Порой я вижу себя в Сицилии, в рыбацкой деревушке, где у всех лодок латинские паруса.^[114] Утро. Среди корзин и развешанных сетей сидит босая девушка-рыбачка. Ее корсаж зашнурован золотистой тесьмой, как у женщин из греческих колоний, черные волосы, заплетенные в две косы, падают до пят. Она поднимается, отряхивает фартук, идет. У нее крепкое и одновременно гибкое тело, как у античных нимф. Если бы меня любила такая женщина! Невинное дитя, она не знает грамоты, но как сладко звучал бы ее голос, когда она сказала бы мне на сицилийском наречии: «Я люблю тебя! Останься со мной!»

Здесь обрывается рукопись, однако я был знаком с автором, и, если кто-то добрался до этой страницы, преодолев все метафоры, гиперболы и прочие фигуры речи, и желает узнать конец, пусть читает дальше, я продолжу рассказ.^[115]

Для выражения чувств не нужно много слов, иначе книгу закончил бы первый рассказчик. Нашему герою, без сомнения, нечего было больше сказать, он дошел до той точки, когда уже не пишут, а все больше размышляют. Вот тут он и остановился — тем хуже для читателя!

Я поражаюсь случайности, оборвавшей книгу в тот момент, когда она могла бы стать лучше. Автор вот-вот вступил бы в свет, о многом рассказал бы нам, но, напротив, он все более и более замыкался в мрачном одиночестве. Итак, он решил больше не жаловаться — знак того, что он действительно начал страдать. Ни в разговорах с ним, ни в письмах, ни в бумагах, оставшихся после его смерти, мне не удалось найти ни намека на его душевное состояние после того, как он бросил писать свою исповедь.

Он очень жалел, что не стал художником, рассказывал о прекрасных полотнах, созданных его воображением. Жалел еще, что не стал музыкантом. Весной по утрам он бродил по тополиным аллеям, и бесконечные симфонии звучали в его ушах. Впрочем, он ничего не понимал ни в живописи, ни в музыке, восхищался сущей ерундой и уходил из Оперы с головной болью. Будь у него терпение, трудолюбие и, главное, более тонкое чувство формы, со временем он смог бы писать сносные стихи в альбомы знакомым дамам, а это очень изысканно, что бы ни говорили.

В ранней юности он начитался посредственных книг, и это сказалось на его стиле; с возрастом они показались ему отвратительными, но и великие авторы прежнего энтузиазма ему уже не внушали.

Он пылко любил прекрасное, а безобразное отталкивало его как преступление.

Действительно, издали оно страшит, вблизи омерзительно. Когда урод говорит, его едва терпят, если плачет — слезы его раздражают, когда смеется, его хочется поколотить, а если молчит, то лицо его кажется воплощением всех пороков и самых низменных инстинктов. Он никогда не прощал антипатии, возникшей с первого взгляда, но зато неизменно уважал едва знакомых людей, восхищавших его походкой или формой черепа.

Он избегал общества, спектаклей, балов, концертов, там он мгновенно леденел от тоски до кончиков волос. В толпе его охватывал внезапный приступ ненависти к ней, он чувствовал себя волком, диким зверем, затравленным в норе. Он был так тщеславен, что думал, будто его не любят и не понимают, а его просто не замечали.

Бедствия народа, общие горести почти не трогали его, я даже признаюсь, что он больше сочувствовал канарейкам, бьющимся в солнечный день в клетке, чем порабощенным народам, — таким уж он родился. Он был необыкновенно деликатен и совестлив. Если, к примеру, в кондитерской на него смотрел нищий, он краснел, не мог оставаться там, отдавал попрошайке все бывшие при нем деньги, и бросался прочь. Однако его считали циником, ведь он называл вещи своими именами и вслух произносил то, о чем принято думать про себя.

Любовь содержанок (идеал юношей, не имеющих на это средств) отталкивала его, внушала отвращение. Платит хозяин, владыка, король, думал он, и, хотя был беден, уважал богатство, но не богачей. Принимать даром любовь женщины, которую содержит, одевает и кормит другой, он считал поступком не более возвышенным, чем воровство вина из чужого погреба, и добавлял, что этим гордятся нечистые на руку слуги и ничтожества.

Добиваться замужней женщины и для этого дружить с ее мужем, сердечно пожимать ему руку, смеяться его шуткам, сочувствовать неудачам, выполнять его просьбы, читать те же, что и он, газеты, словом, в один день совершить больше низостей и подлостей, чем десять каторжан за всю жизнь, было несовместимо с его гордостью. Однако он влюблялся иногда в замужних женщин и мог добиться цели, но стоило красавице пококетничать, он тут же охладевал к ней, так майские заморозки убивают абрикосовый цвет.

Ну а гризетки, спросите вы? Так нет же! Он не мог представить, как, забравшись в мансарду, будет целовать губы, пахнущие съеденным на завтрак сыром, пожимать обветренные руки.

Соблазнить невинную девушку? Он посчитал бы себя менее виновным, если бы изнасиловал ее. Вызвать к себе чью-то привязанность было для него страшнее убийства. Он серьезно считал, что убить человека меньшее зло, чем зачать ребенка. В первом случае вы отнимаете жизнь, да и то не всю, а половину, четверть или сотую часть этого существования, что идет к концу и прекратится без вас. Но во втором, утверждал он, не вы ли отвечаете за все слезы, что прольются от колыбели до могилы? Без вас этого ребенка не было бы, а если он родился, то для чего? Конечно, вам на забаву, но уж никак не себе на радость. Родился, чтобы носить ваше имя, имя глупца, держу пари. С тем же успехом можно было бы написать это имя на стене, зачем создавать человека, чтобы он стал вывеской трех-четырех букв.

По его мнению, хуже обезьян, гиппопотамов и жаб тот, кто в согласии с Гражданским кодексом получает власть над невинной девушкой,^[116] отданной ему утром, и насилует ее на законных правах, охраняемых властью. В природе самцы и самки совокупляются, когда взаимное влечение заставляет их искать друга, и в этом нет ни страха и отвращения с одной стороны, ни грубости и похотливого принуждения с другой. Он подкреплял эти слова длинными безнравственными рассуждениями, здесь неуместными.

Вот почему у него не было ни жены, ни содержанки, ни замужней любовницы, ни гризетки, ни барышни. Оставались вдовы — но о них он и не думал.

Когда пришла пора выбрать род занятий, он колебался, все они отталкивали его. Для филантропии он был недостаточно хитер, а природная доброта помешала заняться медициной, что же до торговли, так он не умел считать, один вид банка действовал ему на нервы. Несмотря на безрассудство, ему хватило ума не думать всерьез о благородной профессии адвоката, впрочем, его представления о справедливости не совпадали с законами. У него был слишком хороший вкус, чтобы стать критиком, и он, быть может, был слишком поэт, чтобы преуспеть в литературе. И потом, разве это профессия? Надо устроиться, иметь положение в свете, от праздности бывает тоска, надо стремиться быть полезным, человек рожден для труда — эти трудные для понимания максимы часто повторяли ему.

Смирившись с тем, что скучает повсюду, и наскучив всем, он объявил о желании изучать право и жить в Париже. Многие в городе завидовали ему, говорили, что ему посчастливилось, он станет завсегдатаем кафе, театров, ресторанов, будет в обществе красавиц. Он не прерывал их и улыбался той улыбкой, за которой пытаются скрыть слезы. Как давно он мечтал покинуть навсегда свою комнату, где столько зевал, опершись локтями на письменный стол из красного дерева, за которым в пятнадцать лет сочинял свои драмы! Теперь он с болью расставался со всем этим. Быть может, мы сильней всего привязаны к тем самым местам, которые более всего клянем. Разве не скучают узники по своей темнице? Ведь в тюрьме у них была надежда, а на воле надеяться не на что. За стенами тюрьмы им грезятся маргаритки в полях, изрезанных ручьями, зреющие хлеба, тенистые дороги, но, вернувшись на свободу, в нищету, они видят жизнь такой, какова она есть — убогой, тяжелой, грязной и равнодушной. Ее красоты — сельские сторожа, мешающие сорвать плод жаждущим, лесничие, охраняющие кроликов от голодных, жандармы, на случай если кто-то вознамерится прогуляться без паспорта.

Он снял меблированную комнату, где вещи были куплены для других, и другие до него пользовались ими, ему казалось, что он поселился в развалинах. Дни он проводил за работой, слушая глухой уличный шум, глядя, как хлещет по крышам дождь.

В ясные дни он гулял в Люксембургском саду, бродил по опавшей листве, вспоминая, как бродил вот так же в коллеже, и не сомневался, что будет так же ходить и через десять лет. Или он усаживался на скамью и думал о тысяче нежных и печальных вещей, смотрел на холодную темную воду в прудах, потом с тяжелым сердцем возвращался домой. Два-три раза, от нечего делать, он входил в церкви во время вечерней службы, пытался молиться. Вот посмеялись бы его друзья, увидев, как он погружает пальцы в кропильницу и осеняет себя крестом!

Однажды вечером, скитаясь в предместье, раздраженный так, что впору схватиться за оружие и беспощадно биться, он услышал пение и орган, тихими вздохами вторящий голосу. Он вошел. Под портиком на полу сидела старуха, просила милостыню, потряхивая монетками в жестяной кружке. Распахивалась и закрывалась вновь занавешенная дверь, входили и выходили люди, слышался стук деревянных башмаков, шарканье стульев, передвигаемых по плитам. В глубине сияли хоры, искрилась дарохранительница, пел молитвы священник, в нефе на длинных шнурах покачивались светильники, вершины стрельчатых сводов и боковые пределы оставались в тени, дождь хлестал по витражам, дребезжали свинцовые переплеты, орган вздыхал, и голоса отвечали ему — так когда-то на скалистом берегу он слушал, как переговаривались море и птицы. В нем проснулось желание стать священником, молиться, отпевать умерших, носить власяницу и покорно простираться ниц в любви к Создателю… Вдруг шутовская ухмылка проснулась глубине души, он поглубже надвинул шляпу, пожал плечами и вышел вон.

Он стал еще печальнее, и дни тянулись дольше, звуки шарманки за окном надрывали ему сердце, в них слышалась неодолимая тоска, он называл шарманки ящиками, полными слез. Он все больше молчал, ибо не строил из себя скептика, скучающего и во всем разочарованного. И находили даже, что характер его стал более жизнерадостным. Чаще всего бывало, что ручку шарманки крутил какой-нибудь нищий с юга, из Пьемонта или Генуи. Почему он покинул свой край и хижину, с крышей, увенчанной кукурузой во время жатвы? Он долго рассматривал шарманщика, широкое квадратное лицо, черную бороду, смуглые руки. Обезьянка в розовом платье, гримасничая, прыгала на его плече, музыкант протягивал шляпу, он бросал в нее подаяние и смотрел вслед, пока тот не исчезал из виду.

Напротив его окон вот уже три месяца строили дом, он смотрел, как растут стены, поднимаются один над другим этажи, как выводят оконные проемы, штукатурят, красят, навешивают двери, въезжают хозяева и устраиваются там. Соседство его взбесило, смотреть на камни ему нравилось больше.

Он ходил по музеям, разглядывал нарисованных людей, неподвижных, вечно молодых в своей идеальной жизни, на них смотрели, и они смотрели на проходящую мимо толпу, не поворачивая головы, не отнимая руки от эфеса шпаги. Их глаза останутся такими же блестящими, когда наших внуков не будет на свете. Он забывал обо всем перед античными статуями, особенно перед теми, что были покалечены.

С ним произошел печальный случай. Однажды на улице он узнал в прохожем знакомого, тот сделал такое же движение к нему, оба остановились и приблизились друг к другу. То был он! Его старый друг, лучший друг, брат, в коллеже они были неразлучны, рядом были в классе и в дортуаре, за уроками и в наказании, вместе играли во дворе и на прогулке шли рука об руку и когда-то решили не расставаться, дружить до гроба. Сначала они обменялись рукопожатием, назвали один другого по имени, потом молча оглядели друг друга с головы до ног — оба изменились и уже начали стареть. Расспросив о том, что поделывают сейчас, оба вдруг замолкли и не знали, о чем говорить. Они не виделись шесть лет и не смогли обменяться и парой слов. Заскучав и поглядев друг другу в глаза, они разошлись.

У него совсем не было энергии, и время, вопреки всем философским теориям, казалось ему ненужной роскошью, потому он начал пить и курить опиум. Часто днями он лежал полупьяный, то ли в апатии, то ли в тяжком сне.

Бывало, он чувствовал прилив сил и резко распрямлялся, как пружина. Тогда его привлекала работа, и сияние мысли вызывало кроткую и глубокую улыбку мудреца. Он погружался в замыслы, строил грандиозные планы, мечтал представить в новом свете известные эпохи, связать искусство и историю, объяснить великих поэтов и художников, выучить для этого языки, углубиться в античность, изучить Восток. Он представлял, как прочтет и расшифрует надписи на обелисках, потом называл себя безумцем и опускал руки.

Он больше не читал, точнее, читал книги, которые сам считал плохими, но своей посредственностью они нравились ему. Ночами он не спал, ворочался в постели и утром вставал совсем разбитым, словно вовсе не ложился.

Измученный привычной тяжкой тоской и находя некоторое удовольствие в связанном с нею отупении, он стал похож на тех, кто, зная, что умирает, уже не открывает окна, чтобы вдохнуть свежего воздуха. Он перестал мыть руки, жил, как нищий, в грязи, по неделе не менял рубашки, не брился и не причесывался. Чувствительный к холоду, он не менял обуви, промочив ноги утром, и весь день оставался в мокрых башмаках, не зажигал огня, бросался одетым на кровать, пытаясь заснуть. Он смотрел, как ползают по потолку мухи, курил и провожал глазами синие спирали дыма, выходившие изо рта.

Ясно, что у него не было цели, и в этом было его несчастье. Что могло бы вернуть его к жизни, взволновать? Любовь? Он избегал ее. Над честолюбием он смеялся, денег горячо желал, но лень была сильнее, к тому же ему было бы мало миллиона, чтобы добиваться его. Это рожденному в богатстве роскошь привычна, а тот, кто заработал себе состояние, как правило, тратить его не умеет. Он был настолько гордым, что отказался бы от трона. Вы спросите, чего же он хотел? Не знаю, но наверняка он не думал когда-либо стать депутатом, отказался бы даже от места префекта, а вместе с ним от мундира, почетного креста на шее, кожаных лосин и высоких сапог во время церемоний. Ему больше нравилось читать Андре Шенье,^[117] чем быть министром, и он предпочел бы стать Тальма,^[118] а не Наполеоном.

Он впадал в фальшивый, высокопарный тон и злоупотреблял эпитетами.

С высоких вершин не видно земли, и рвутся связи с нею. Бывают страдания, с высоты которых все теряет смысл и кажется ничтожным. Если эта боль не убивает сама, то есть лишь одни способ избавиться от нее — покончить с собой. Он не сделал этого и жил еще.

Пришла Масленица, начался карнавал, он не развлекался. Он поступал наперекор всему, на похоронах едва ли не веселился, в театре же грустил и вечно представлял себя среди скелетов. Нарядные, в перчатках, манжетах, шляпах с перьями, они опирались на барьеры лож и жеманно разглядывали друг друга в лорнеты пустыми глазницами, в партере блестели в ярком свете и теснились белые черепа. Он слушал, как публика спускалась по лестнице, люди смеялись, мужчины вели женщин под руку.

Он вспомнил об одном давнем случае, подумал о X…, деревушке, куда ходил однажды летним днем. Вы читали его рассказ об этом. Он захотел вновь перед смертью увидеть эти места, чувствуя, что угасает. Взял деньги, накинул плащ и тут же отправился в путь. В том году Масленица выпала на начало февраля, было холодно, дороги покрыты скользким льдом, лошади мчались галопом, он сидел в карете, не спал, с удовольствием предвкушал еще одну встречу с морем, смотрел, как вожжи, освещенные фонарем империала, взлетают и падают на потные спины лошадей. Небо было ясным, и звезды сияли, как самой прекрасной летней ночью.

К десяти часам утра он спустился в Y… и оттуда пешком направился X…; он пошел быстро, но на этот раз, чтобы согреться.

В оврагах лежал лед, краснели тонкие ветки голых деревьев, пышный слой опавшей, прелой от дождя листвы покрывал подножие леса черным со свинцово-серыми пятнами ковром. В белесом небе не видно было солнца. Он заметил, что придорожные столбы вывернуты, с тех пор как он не бывал здесь, этот участок леса отвели под вырубку. Он ускорил шаг, спешил прийти. Вот уже дорога пошла вниз, здесь он отыскал знакомую тропинку через поля и вскоре увидел вдали море. Он остановился, слушал, как бьется оно о берег, и рокот нарастает из глубины горизонта, in altum.^[119] Холодный зимний бриз нес к нему соленый аромат, сердце забилось.

Рядом с деревушкой построили новый дом, два-три старых разрушили.

В море виднелись лодки, на берегу было пусто, все сидели по домам. Длинные сосульки, дети называют их королевскими свечами, свисали с крыш и раструбов водосточных труб, вывески бакалейной лавки и трактира резко скрипели, покачиваясь на железных стержнях, поднимался прилив, волны набегали на прибрежные камни, в их шуме слышался звон цепей и рыдания.

Удивляясь, что совсем не голоден, он позавтракал и после отправился на берег. Выл ветер, дико свистел и гнулся тонкий тростник в дюнах, пена летала по берегу, падала на песок, иногда порыв ветра подбрасывал ее к облакам.

Наступила ночь, точнее, те долгие сумерки, что предшествуют ей в самое мрачное время года. Крупные хлопья снега падали с неба, таяли на волнах и долго крупными серебристыми слезами лежали на песке.

На берегу он заметил наполовину ушедшую в песок лодку, лет двадцать назад она попала на мель. Внутри проросла трава, полипы и мидии облепили замшелые доски. Он обошел кругом, прикасаясь к ней со всех сторон, глядя странно, словно на мертвеца.

Неподалеку в ущелье было укромное местечко, он часто оставался там в счастливом бездействии, брал с собою книгу, но не читал, а в одиночестве, растянувшись на спине, смотрел на синее небо среди белых остроконечных скал. Там ему являлись самые сладкие мечты, отчетливее звучали крики чаек, водоросли, ползущие по скалам, роняли на него жемчужные капли, оттуда видел он паруса тающих вдали кораблей, и солнце там грело его теплее, чем в любом другом уголке земли.

Он пошел туда, нашел то самое место, но другие завладели им: машинально поддев ногой камень, он наткнулся на осколок бутылки и нож. Наверное, здесь был пикник, сюда приезжали с дамами, ели, смеялись, шутили. «Боже мой, — подумал он, — неужели нет такого места на земле, любимого уголка, где можно жить долго и безраздельно владеть им до смерти!»

Он вновь поднялся по обрыву, из-под ног то и дело срывались камни, часто он сам с силой толкал их, чтобы слышать грохот об уступы скалы и одинокое эхо, вторящее им. На высоком плато над берегом воздух был свежее. Прямо перед ним сияла в темно-синем небе луна, а слева, чуть ниже, бледная звездочка.

Слезы блестели на его глазах, то ли от холода, то ли от грусти. Сердце щемило, нужно было хоть с кем-нибудь поговорить. Он вошел в трактир, куда когда-то заходил выпить пива, спросил сигару и, не сдержавшись, сказал добродушной хозяйке: «Я уже бывал здесь». Она ответила: «Ах, но сейчас не лучшее время, сударь, не лучшее», — и отсчитала сдачу.

Вечером он снова захотел выйти, направился к землянке, где охотники выслеживали диких уток. Мгновение он видел, как луна плыла по волнам и вдруг вытянулась в море, точно огромный змей, тут со всех сторон надвинулись тучи, снова опустилась тьма. Во мраке угрюмо качались волны, вздымались друг над другом и грохотали, словно сотни пушек, жуткая мелодия звучала в их мерном рокоте. Берег дрожал под ударами волн, отвечая глубокому гулу моря.

Не покончить ли с собой,^[120] мелькнула мысль. Никто не увидит, не спасет, мгновение — и он будет мертв; но тут же в силу банального противоречия жизнь поманила его, Париж показался привлекательным, полным возможностей, он вспомнил свой кабинет, подумал о многих мирных днях, что протекли бы там. Но властно звала его бездна, могилой распахивались волны, готовые тут же сомкнуться и спеленать его мокрым саваном…

Он испугался, вернулся к себе, всю ночь прислушивался к жуткому вою ветра и развел такой огонь в камине, что едва не поджарил собственные ноги.

Путешествие закончилось. Дома его встретили иней на окнах, зола в остывшем камине, одежда, так и лежавшая со дня отъезда на кровати, засохшая чернильница, холодные и сырые стены.

«Почему я не остался там?» — подумал он, вспомнив с горечью, как радовался, уезжая.

Лето вернулось, а радость жизни нет. Изредка приходил он на мост Искусств, смотрел, как колышутся деревья в Тюильри, алеет закатное небо и льется сияющий дождь солнечных лучей сквозь Триумфальную арку на площади Звезды.

Наконец, в прошлом декабре он умер, медленно, постепенно, уничтожая себя одной лишь силой мысли, не будучи больным, так умирают от тоски. Тем, кто много выстрадал, это покажется невозможным, зато вполне подходит романам с их чудесами.

Из страха быть заживо похороненным он завещал вскрыть тело, но бальзамировать его запретил.

Примечания

1

Б. Реизов. Творчество Флобера. М., Художественная литература, 1955. С 30.

(обратно)

2

Гюстав Флобер. О литературе, искусстве, писательском труде. Т.1. М., Художественная литература, 1984. С. 69.

(обратно)

3

Первый том нового собрания сочинений, куда вошли произведения 1831–1845 годов, появился во Франции только в 2001 году: Gustave Flaubert. (Euvres completes. T.l. Paris, Gallimard, Bibliothcque de la Pleiade, 2002. В настоящее время продолжается работа над вторым томом.

(обратно)

4

Гюстав Флобер. О литературе, искусстве, писательском труде. Т.1. Указ. изд. С. 387.

(обратно)

5

Лк,4,1-13.

(обратно)

6

Там же..

(обратно)

7

Гюстав Флобер. О литературе, искусстве, писательском труде. Т.1. Указ. изд. С. 25.

(обратно)

8

М. Элиаде. История веры. Т. II. М., Критерион, 2002. С. 172.

(обратно)

9

Gustave Flaubert. CEuvres completes. T.l. Paris, Gallimard, 2002, p. 400.

(обратно)

10

Выделено Флобером. Гюстав Флобер. О литературе, искусстве, писательском труде. Т.1. Указ. изд. С. 71

(обратно)

11

Гюстав Флобер. О литературе, искусстве, писательском труде. Т.1. Указ. изд. С. 238.

(обратно)

12

Там же, С. 239.

(обратно)

13

Alfred Le Poittevin. Line Promenade de Belial et oeuvres inedites. Paris, Les Presses franchises, 1924, p. 67–70.

(обратно)

14

Гюстав Флобер. О литературе, искусстве, писательском труде. Т.1. Указ. изд. С. 32.

(обратно)

15

В. Грешных. Художественная проза немецких романтиков: формы выражения духа. Автореф. дис…. д-ра филол. наук. М., 2000. С. 11.

(обратно)

16

Flaubert G. CEuvres completes. Т. I. Paris, Gallimard, 2001, p. 325.

(обратно)

17

Maxime Du Camp. Souvenir Litteraires. Paris, Aubier, 1994, p. 337–338.

(обратно)

18

Гюстав Флобер. О литературе, искусстве, писательском труде. Т.1. Указ. изд. С. 95.

(обратно)

19

Flaubert. Correspondence. Paris, Gallimard, Bibliotheque de la Pleiade. Т. IV.1997, p. 170.

(обратно)

20

Yvan Leclerc. «L’auteur c’est bien moi»: Gustave Flaubert ou l’ecrivain-manuscrit, Bulletin Flaubert-Maupassant, 2002, n. 10, p. 78..

(обратно)

21

Flaubert. Correspondence. Paris, Gallimard, Bibliotheque de la Pleiade. Т. 1.1973, p. 77.

(обратно)

22

Гюстав Флобер. О литературе, искусстве, писательском труде. Т.1. Указ. изд. С. 410.

(обратно)

23

Jean Bruneau. Les Debuts litteraires de Gustave Flaubert 1831–1845. Paris, Armand Colin, 1963, p. 521.

(обратно)

24

Гюстав Флобер. О литературе, искусстве, писательском труде. Т.1. Указ. изд. С. 42

(обратно)

25

С. Зенкин. Двойной портрет художника в юности. Первый роман Флобера // Гюстав Флобер. Первое «Воспитание чувств». М., Текст, 2005. С. 12.

(обратно)

26

Jeanne Bern. De Pautobiographie a la fiction. Un texte- clef du jeune Flaubert: Novembre // Images du mythe, images du moi. Paris, Belles Lettres, 2002, p. 134.

(обратно)

27

Гюстав Флобер. О литературе, искусстве, писательском труде. Указ. изд. Т.1. С. 102.

(обратно)

28

Атласские горы расположены на северо-западе Африки.

(обратно)

29

Речь идет об одной из фавориток короля Людовика XV (1710–1774) — маркизе де Помпадур (1721–1764).

(обратно)

30

Лe Пуатвен, Поль-Альфред (29 сентября 1816 — 3 апреля 1848), близкий друг Флобера, талантливый поэт и писатель.

(обратно)

31

Образы священников равнодушных к тем, кто ищет у них помощи в момент сомнений, предвосхищают образ аббата Бурнизьена из романа «Госпожа Бовари».

(обратно)

32

Выражение «желтые перчатки» в 1830-1840-х годах служило определением молодых франтов, богатых и самодовольных.

(обратно)

33

Эта притча о бедном страннике навеяна книгой философа и теолога Фелисите-Робера де Ламенне «Речи верующего» (1834).

(обратно)

34

Карл VI — король Франции Карл VI Безумный (официальное прозвище Возлюбленный), правивший в 1380–1422 годах.

(обратно)

35

Далее следует несколько измененный фрагмент из видения «Путешествие в Ад». Смысл его остался прежним, а изменения коснулись только стиля.

(обратно)

36

Первый друг, конечно, Альфред Ле Пуатвен, вторым же был, вероятно, Эрнест Шевалье (1820–1887), друг детства Флобера.

(обратно)

37

аллюзия на 285–292 стихи первой книги Овидия «Метаморфозы»:

И по широким полям, разливаясь, несутся потоки; Вместе с хлебами несут деревья, людей и животных, Тащат дома и все, что в домах, со святынями вместе. Ежель остался дом, устоял пред такою бедою Неповрежденный, то все ж он затоплен водою высокой, И уже скрыты от глаз погруженные доверху башни. Суша и море слились, и различья меж ними не стало, Все было — море одно, и не было брега у моря.

Перевод С. Шервинского.

(обратно)

38

В ранних произведениях Флобер часто с отвращением пишет о филантропии и филантропах, в которых видел тщеславных и самодовольных моралистов.

(обратно)

39

С точки зрения молодого Флобера, жениться — значит стать типичным буржуа. В посвящении к «Агониям» он представляет, как спустя несколько лет Альфред Ле Пуатвен, «став женатым, солидным и высоконравственным человеком», со снисходительной усмешкой будет смотреть на «исповедь» младшего друга.

(обратно)

40

Аллюзия на книгу французского ученого и философа Блеза Паскаля «Мысли» (1662): «Мы <…> только что думаем укрепиться на одном основании, оно колеблется и покидает нас; хотим ухватиться за него, а оно, не поддаваясь нашим усилиям, ускользает из наших рук» (перевод О. Хомы).

(обратно)

41

В рукописи Флобер оставил многоточие в скобках.

(обратно)

42

Жан-Поль Сартр рассматривает эти эпизоды как первый во французской литературе опыт обращения к бессознательному. (Sartre, Jean-Paul. L’ldiot de la famille. Т. II. Paris, 1971. P. 1545–1546.)

(обратно)

43

Строки из поэмы Байрона «Гяур» (1813). Перевод С. Ильина.

(обратно)

44

Строки из первой и четвертой песен поэмы Байрона «Паломничество Чайльд — Гарольда» (1812–1816). Перевод В. Левика.

(обратно)

45

Возможно, это замок Мони, расположенный в окрестностях Руана. В июне 1825 года во время прогулки отец Флобера серьезно повредил ногу. Это случилось неподалеку от замка, и хозяин предложил доктору Флоберу до выздоровления остаться в его доме вместе с семьей.

(обратно)

46

Флобер встретил Элизу Шлезингер (1810–1888) — Марию в «Мемуарах безумца», летом 1836 года.

(обратно)

47

на самом деле эти события происходили не в Пикардии, а в Нормандии, в Трувиле.

(обратно)

48

см. примеч. к «Агониям».

(обратно)

49

Похожий эпизод возникает в первой главе романа «Воспитание чувств» (1869), и в нем тоже жест героя, Фредерика Моро, служит поводом к знакомству с госпожой Арну: «За ее спиной, на медной обшивке борта, лежала длинная шаль с лиловыми полосами <…> бахрома перетягивала шаль вниз, она постепенно скользила — вот-вот упадет в реку. Фредерик бросился и подхватил ее. Дама сказала:

— Благодарю вас, сударь» (перевод А. Федорова).

(обратно)

50

Аллюзия на реплику героя комедии Мольера «Урок женам»:

…Ведь женщина и есть похлебка длямужчины,

И ежели наш брат сумеет угадать,

Что пальцы думают в нее друзья макать,

Тотчас же злится он и лезть готов из кожи.

(II, 3. Перевод Всеволода Рождественского)

(обратно)

51

Довольно точный портрет мужа Элизы Шлезингер, музыкального издателя Мориса Шлезингера (1797–1871).

(обратно)

52

Младшим классом в Руанском коллеже был восьмой, и ученики завершали курс образования в первом классе. Встреча с героиней этого эпизода, англичанкой Каролиной Голанд, произошла в ноябре 1835 года. Флоберу было тринадцать лет, и он был в четвертом классе.

(обратно)

53

В четверг занятия в коллежах заканчивались раньше обычного — около полудня.

(обратно)

54

так пронумерован этот фрагмент в рукописи.

(обратно)

55

В холмистых окрестностях Руана в поля действительно нужно подняться.

(обратно)

56

герой одноименной драмы Александра Дюма (1831).

(обратно)

57

Первые строки эпиграммы «О прекрасной груди» Клемана Маро (1496–1544).

(обратно)

58

Фраза начата и не закончена. Здесь обрывается фрагмент, написанный в декабре 1837 года, и в 1838 году после многоточия Флобер продолжает рассказ.

(обратно)

59

Подобная сцена повторится в VI главе первого «Воспитания чувств» (1845).

(обратно)

60

Эрнест Шевалье (1820–1887), друг Флобера.

(обратно)

61

Героиня, Каролина Голанд, названа здесь своим настоящим именем, эта часть повествования особенно близка к действительности.

(обратно)

62

Речь идет о горничной госпожи Флобер.

(обратно)

63

Карлисты — сторонники дона Карлоса (1788–1855), брата испанского короля Фердинанда VII, претендовавшего на испанский трон. Во Франции сторонников дона Карлоса считали крайними реакционерами, духовенство же их поддерживало.

(обратно)

64

Аллюзия на образ колокольного звона из повести Шатобриана «Рене»(1802): «Все обретаем мы в звуках родного колокола: веру, семью, родину, колыбель и могилу, прошлое и будущее» (перевод Н. Рыковой). Но возможно, этот образ навеян и реальными впечатлениями. Руанский госпиталь, где располагалась квартира доктора Флобера, находился между церковью Святой Магдалины и собором Руанской Богоматери. Звон колоколов окружал дом, где прошли детство и юность писателя.

(обратно)

65

Парафраз фрагмента «Мыслей» (1662) Блеза Паскаля: «Мы познаем истину не только разумом, но и сердцем, этим — то последним путем мы постигаем первые начала, и напрасно старается оспаривать их разум» (перевод О. Хомы).

(обратно)

66

Реминисценция из повести Шатобриана «Рене, или Следствие страстей» (1802): «О Боже, хотя бы даровал Ты мне подругу под стать моим желаниям <…> Небесная красота! Я распростерся бы у ног твоих, а потом, заключив тебя в объятия, стал бы молить Предвечного отдать тебе весь остаток моей жизни!» (перевод Н. Рыковой.)

(обратно)

67

В девять лет, в 1831 году, Флобер преподнес в подарок матери в день ее именин новеллу «Людовик XIII».

(обратно)

68

Этот друг — Альфред Ле Пуатвен.

(обратно)

69

«Мученики» (1809) — прозаическая поэма Шатобриана, «Жиль Блаз» (1715–1735) — роман Лесажа.

(обратно)

70

Ученики коллежей обязаны были носить «фрак или куртку гражданского покроя из сукна темно-синего цвета с металлическими пуговицами». Шарль Бовари впервые появился в коллеже, одетый «не по правилам» в курточку зеленого сукна и желтые панталоны.

(обратно)

71

«Смар, старинная мистерия» — произведение, написанное Флобером в 1839 году.

(обратно)

72

Tutti (ит.) — все, целое.

(обратно)

73

Дом, где жил Корнель, расположен неподалеку от дома, где родился Флобер.

(обратно)

74

…sui gaudens (лат.) — удовлетворяющийся собой.

(обратно)

75

Пастиш (pasticcio — ит.) — произведение, составленное из отрывков других произведений, смесь, стилизация, пародия.

(обратно)

76

Здесь текст обрывается, и, вернувшись к дневнику через некоторое время, Флобер продолжает писать на той же странице, не заботясь о завершении начатого «пастиша».

(обратно)

77

Это «давно» относится не ко всем предыдущим заметкам дневника, но именно к «пастишу».

(обратно)

78

Девиль — пригород Руана, где находилась усадьба доктора Флобера. Она была продана в связи со строительством железной дороги, а взамен был куплен дом в Круассе.

(обратно)

79

Эмиль-Огюст Амар — соученик Флобера по Руанскому коллежу, четыре года спустя он станет мужем его сестры Каролины.

(обратно)

80

Балле — руанский врач, его фамилия и адрес упомянуты в «Руанском альманахе». О том, почему Флобер был «циничен и взбешен» при встрече с ним, остается только предполагать.

(обратно)

81

С 22 августа по 1 ноября 1840 года Флобер совершил путешествие на юг Франции, Пиренеи и Корсику.

(обратно)

82

Сагонь — залив на западном берегу Корсики. Флобер побывал там 7 октября 1840 года.

(обратно)

83

Здесь Флобер вспоминает о встрече с Элали Фуко де Ланглад в гостинице в Марселе в 1840 году. Он долго хранил воспоминание об этой короткой, но пылкой любовной связи.

(обратно)

84

Флобер вспоминает четвертую главу первой книги «Опытов» Монтеня, где речь идет «о том, что страсти души изливаются на воображаемые предметы, когда ей недостает настоящих» (перевод Ф. Коган-Бернштейн).

(обратно)

85

Это было 10 августа 1840 года.

(обратно)

86

Ведье — ученик и коллега доктора Флобера.

(обратно)

87

Клоке, Жюль (1790–1882) — один из учеников доктора Флобера. В 1831 году он стал профессором клинической хирургии в Париже.

(обратно)

88

Марио, Юе — знакомые Флобера. Эрнест — вероятно, друг писателя — Эрнест Шевалье.

(обратно)

89

Улица Аиста — на этой улице в Руане находился публичный дом.

(обратно)

90

Гурго-Дюгазон (1801-?) — преподаватель литературы в Руанском коллеже. Он руководил чтением Флобера и предлагал ему темы для литературных упражнений. В 1840 году Гурго — Дюгазон жил в Версале, там Флобер и навестил его.

(обратно)

91

Возможно, речь идет об Эммануэле Вассе де Сент-Уэне. Его мать была подругой мадам Флобер, а сам он был учеником Руанского коллежа. Флобер часто встречался с ним в Париже.

(обратно)

92

Мадемуазель Лиза — сестра доктора Клоке.

(обратно)

93

Пьер — Пьерфит-Нестала, селение в Пиренеях.

(обратно)

94

Флобер гостил в замке маркиза де Помро осенью 1836 года.

(обратно)

95

Александрийский экстаз — состояние, в котором душа становится независимой и от тела и от мыслей, форма мистического познания Бога и открытие единства мироздания. Об этом писал философ александрийской школы Плотин (204/205-270).

(обратно)

96

Семьи Дарсе и Флоберов связывали дружеские отношения. Здесь речь идет о Шарле Дарсе, враче и химике, некоторое время жившем на Востоке.

(обратно)

97

Ботта — Поль-Эмиль Ботта (1802–1870) служил французским консулом в различных городах Ближнего Востока. В Руане он изучал медицину и был учеником доктора Флобера. На Востоке Поль-Эмиль Ботта занимался археологическими раскопками в районе древней Ниневии. Его находки положили начало ассирийской коллекции Лувра.

(обратно)

98

Аббат Стефани — итальянский священник, друг Жюля Клоке. В 1840 году он участвовал в путешествии доктора Клоке и Флобера по Пиренеям.

(обратно)

99

Жан-Батист Антуан Оже барон де Монтион (1733–1820) был учредителем двух ежегодных премий. Одна — «за возвышенное содержание и особую нравственную ценность» литературного произведения (1782), а другая присуждалась актрисам «за добродетель». Премия Монтиона — постоянный объект иронии Флобера. Он упоминает о ней не только в 1841 году, но и раньше, в 1839 году в эпиграфе к мистерии «Смар», и в 1845-м в романе «Воспитание чувств» (глава VII).

(обратно)

100

Это письмо, вероятно, было адресовано Элали Фуко де Ланглад.

(обратно)

101

Шерюэль, Пьер Адольф (1809–1891) — один из учителей Флобера, в Руанском коллеже он преподавал историю.

(обратно)

102

Флобер по памяти цитирует фразу из книги Мишеля Монтеня «Опыты» (1580): «Если философствовать, как утверждают философы, значит сомневаться, то с тем большим основанием заниматься пустяками и фантазировать, как поступаю я, тоже должно означать сомнение» (Книга II, глава 3. Перевод Ф. А. Коган-Бернштейн).

(обратно)

103

В 1840 году, по пути на Корсику, Флобер посетил в Бордо склеп Базилики святого Михаила, где видел мумифицированные тела, найденные в начале XIX века на соседнем кладбище.

(обратно)

104

Позже этот мотив возникнет в стихах Бодлера: «Душа, тобою жизнь столетий прожита!» (Сплин, LXXV. Перевод Эллиса.)

(обратно)

105

Реминисценция из повести Шатобриана «Рене, или Следствие страстей» (1802): «Звучания, которыми страсти отдаются в пустоте одинокого сердца, подобны неясному ропоту ветров и вод среди безмолвия пустыни…» (Перевод Н. Рыковой.)

(обратно)

106

Знахари — бродячие торговцы лекарственными снадобьями и зубные лекари.

(обратно)

107

Возможно, это воспоминание о представлениях, которые давала в Руане в 1836 году знаменитая акробатка мадам Саги.

(обратно)

108

Дон Жуан — для Флобера это и герой пьесы Мольера «Дон Жуан, или Каменный гость» (1665), и оперы Моцарта «Наказанный распутник, или Дон Жуан» (1785).

(обратно)

109

Метафора, навеянная повестью Шатобриана: «Рене»: «По временам <…> я чувствовал, как из сердца моего по всему телу растекаются потоки пылающей лавы» (перевод Н. Рыковой).

(обратно)

110

Аллюзия на монолог Эдгара из трагедии Шекспира «Король Лир»: «Не допускай, чтобы постукиванье каблуков или шелест шелка отдавали бедное твое сердце во власть женщины» (Акт III, сцена 4. Перевод Т. Л. Щепкиной — Куперник).

(обратно)

111

Флобер описывает чувства героя почти в тех же словах, что и Шатобриан в «Рене»: «Я спускался в долину, я поднимался на гору, призывая к себе всей силой желания идеальный предмет будущей страстной любви. Я лобзал его, открывая уста свои ветру; голос его слышался мне в голосе потока. Этим воображаемым призраком становилось все — даже звезды небесные, даже жизненное начало Вселенной» (перевод Н. Рыковой).

(обратно)

112

Роман Бернардена де Сен-Пьера «Поль и Виргиния» (1788) читала в детстве и другая героиня Флобера — Эмма Бовари.

(обратно)

113

«Преступления королев» — книга Луи-Мари Прюдома «Преступления французских королев со времен основания монархии и до Марии — Антуанетты» (1791).

(обратно)

114

косые треугольные паруса.

(обратно)

115

Флобер иронически обыгрывает здесь композицию «Страданий юного Вертера» Гете.

(обратно)

116

Реминисценция из романа Альфреда де Мюссе «Исповедь сына века»: «…девушку <…> бросают в постель незнакомца, который ее насилует. Вот вам брак, то есть цивилизованная семья» (I, 5. Перевод Д. Лившиц и К. Ксаниной).

(обратно)

117

Шенье, Андре Мари (1762–1794) — поэт, французские романтики считали его своим предшественником, погиб на гильотине во время якобинского террора.

(обратно)

118

Тальма, Франсуа-Жозеф (1763–1826) — знаменитый трагический актер.

(обратно)

119

In altum (лат.) — вглубь, вдаль, в открытое море.

(обратно)

120

Подобное искушение испытывает ночью на парижском мосту герой романа «Воспитание чувств» (1869) Фредерик Моро: «…и вот полусонный, промокший от тумана и весь в слезах, он спросил себя, почему бы не положить этому конец. Стоит лишь сделать одно движение» (I, V. Перевод А. Федорова).

(обратно)

Оглавление

Г. МОДИНА. ЭТЮДЫ К ПОРТРЕТУ ХУДОЖНИКА

ВЕЧЕРНИЕ ЭТЮДЫ

АГОНИИ

МЕМУАРЫ БЕЗУМЦА

ДНЕВНИК

НОЯБРЬ

*** Примечания ***