19-я жена [Дэвид Эберсхоф] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Моим родителям — БЕККИ и ДЕЙВУ ЭБЕРСХОФ,

а также

ДЭВИДУ БРАУНСТАЙНУ

посвящается

Веровать означает верить в то, чего ты не зришь; наградой твоей вере служит то, что ты зришь, во что веришь.

Августин Блаженный

Овладеть наукой Дедукции и Анализа, как и всеми другими искусствами, можно лишь в результате долгого и упорного их изучения; однако жизнь слишком коротка, чтобы позволить кому-либо из смертных достичь в них высочайшего совершенства.

Артур Конан Дойл

Итак, если и существуют недостатки, они суть людские ошибки и заблуждения.

Книга Мормона,[1] перевод Джозефа Смита-младшего

I ДВЕ ЖЕНЫ

ДЕВЯТНАДЦАТАЯ ЖЕНА
ПРЕДСТАВЛЯЕТ
Историю Некоей Дамы
ПОВЕСТВУЮЩУЮ
О Многоженстве и Приносимых Им Горестях
в Летописи Личного Опыта
ЭНН ЭЛИЗЫ ЯНГ
Девятнадцатой и Возмутившейся Жены
Главы Святых Юты,
Пророка Церкви Мормонов
БРИГАМА ЯНГА
НАПИСАННОЙ ЕЕ СОБСТВЕННОЙ РУКОЙ

С введением
МИССИС ГАРРИЕТ БИЧЕР-СТОУ
И ИЛЛЮСТРИРОВАННОЙ ГРАВЮРАМИ

ИСТОН и Ко
Нью-Йорк

Предисловие к первому изданию

В тот первый год, что прошел со времени, когда я отреклась от веры Мормонов и решилась поведать людям правду об американском многоженстве, очень многие задавались вопросом, почему я вообще согласилась стать одной из полигамных жен. С кем бы я ни встретилась, будь то фермер, шахтер, железнодорожник, профессор, священнослужитель или унылый сенатор, но особенно и более всего — жены этих людей, — все и каждый хотели узнать, почему я подчинилась брачному обычаю, требующему такой покорности и приносящему столько горя. Когда я говорю им, что у моего отца пятеро жен и что меня воспитывали в уверенности, что многоженство есть Божья воля, все эти честные люди спрашивают меня: «Но, миссис Янг, как же вы могли поверить подобному утверждению?»

Вера, говорю я им, — это тайна, не всем доступная, она нелегко поддается объяснению.

Теперь же, с опубликованием этой автобиографии, мои противники, несомненно, с подозрением отнесутся к моим побудительным мотивам. Пережив покушения на мою жизнь и репутацию, я оставлю их нападки без внимания. Я предпочла предать мои воспоминания этим страницам не ради славы (из этой поилки для скота я испила достаточно и была бы счастлива никогда к ней не возвращаться) и не ради прибытка, хотя, по правде говоря, у меня нет крыши над головой, но есть два маленьких сына, о которых я должна позаботиться. Я просто хочу показать миру трагическое положение женщин в полигамных семьях — женщин, вынужденных жить в кабале, не виданной в нашей стране с тех пор, как десять лет назад было повержено в прах рабство; и я хочу здесь поведать о плачевном состоянии детей в этих семьях — детей заброшенных и одиноких.

Обещаю моему Глубокоуважаемому Читателю рассказывать о своей жизни правдиво, даже в тех случаях, когда делать это станет мне огорчительно. На этих страницах вы познакомитесь с моей матушкой, которая считала своим религиозным долгом приветствовать появление каждой из четырех других жен в постели своего мужа. Вы познакомитесь с пожилой женщиной, вынужденной делить мужа с юной девушкой, в пять раз ее моложе. А еще вы познакомитесь с джентльменом, у которого столько жен, что, когда одна из них обращается к нему на улице, он спрашивает ее: «Мадам, разве мы с вами знакомы?»

Я могу — и намерена — продолжать.

Каковы же условия, в которых процветает подобное безобразие? Это — Территория Юта, великолепнее которой трудно себе что-либо представить, вся в черном граните горных пиков и красной яшме скал, изрезанная глубокими гулкими каньонами и лощинами, раскинувшаяся в свободном пространстве озерного бассейна, на широком ковре трав с вьющимися среди них реками; это страна снежных и песчаных бурь, страна железа и меди и большого соленого озера, огромного, словно море, — Юта, чья золотисто-алая краса являет собой наилучший пример Господнего рукоделия… Территория Юта[2] стоит особняком — как Теократия — внутри нашей обожаемой Демократии, открыто бросая ей вызов: imperium in imperio.[3]

Я пишу не ради сенсации, а ради Правды. Оставляю суждение сердцам моих Добрых Читателей, где бы мои Читатели ни находились. Я — всего лишь один пример, но и поныне бесчисленные другие женщины ведут существование еще более горестное и рабское, чем когда-либо было мое. Возможно, моя история — исключение, ибо мне все же удалось избежать, ценой величайшего риска, брачных цепей полигамии; и потому еще, что мой муж — Пророк Церкви Мормонов, лидер Мормонов Бригам Янг, а я — его девятнадцатая и последняя жена.

Искренне Ваша,
ЭНН ЭЛИЗА ЯНГ
Лето 1874 года

19-я ЖЕНА Тайна пустыни Джордан Скотт

ПРОЛОГ Мамина пушка

Как сообщалось в газете «Сент-Джордж реджистер», погожим вечером, в июне прошлого года, между одиннадцатью и половиной двенадцатого часа, моя мама — что на нее нисколько не похоже — на цыпочках спустилась в подвальный этаж дома, где я вырос, с огромной пушкой — винчестером «Биг-бой» под патрон магнум сорок четвертого калибра в руках. Спустившись по лестнице, она постучала в дверь отцовского кабинета. Отец откликнулся изнутри: «Кто там?» Мама ответила: «Это я — БеккиЛин». Тогда он сказал — или, скорее всего, должен был сказать: «Входи». Что за этим последовало? Почти каждый житель юго-запада Юты расскажет вам это. Мама с первой попытки точно всадила в него пулю, буквально выбив ему сердце из грудной клетки. В газете говорится — отец сидел в своем компьютерном кресле, и, судя по тому, как кровь забрызгала сухую штукатурку стены, можно почти наверняка утверждать, что от выстрела кресло с отцом трижды повернулось вокруг своей оси.

Перед смертью отец был онлайн: играл в техасский покер[4] и сидел в чате с тремя партнерами, в том числе с некой Мисс-из-Пустыни, такой вот ник. Последние секунды своей жизни он провел, обмениваясь вот такими репликами:


Главасемьи2004: подожди

Мисс-из-Пустыни: телефон?

Главасемьи2004: нет жена

Мисс-из-Пустыни: которая из?

Главасемьи2004: девятнадцатая


Чуть позже — через несколько секунд? минут? — Мисс-из-Пустыни написала: ты тут??

Потом попыталась еще раз: ты тут????

Чуть погодя — сдалась. Так с ними и бывает, всегда.

Когда моя мать спустила курок, отец имел на руках фулл-хаус: три пятерки и пару двоек. Так что он был весь в шоколаде. В газете говорится, что, хоть и мертвый, он все равно выиграл семь кусков.

Как-то по телику я слышал, что умираем мы так же, как жили. Это вроде бы верно звучит. После выстрела кровь отца просочилась сквозь его футболку из интернет-магазина «Ганз-энд-аммо»[5] огромным густым пятном. Ему уже исполнилось шестьдесят семь, лицо у него было какое-то предзлокачественно-красное. И все в нем было крупным, толстым, истрепанным жизнью, кипевшей под жарким солнцем. Мальчишкой я часто воображал, что отец у меня — ковбой. Представлял, как он в конюшне седлает своего скакуна — чалого, в белых носочках, — готовясь выехать в поход за справедливостью. Только мой отец никогда ни в какой поход за справедливостью не выезжал. Он был мошенник от религии, один из главных заправил в храме лжи, что вроде заговорщиков ходят среди людей, говоря им, что Бог предназначил мужчине иметь много жен и детей и судить последним судом их всех будут по тому, насколько они покорны. Я знаю, на самом деле люди так не говорят, но мой отец так говорил, и многие другие тоже — там, откуда я родом, а это… ну, я просто-напросто скажу, что это в той гребаной дали, в пустыне находится. Вы, может, про нас даже слыхали. Первые Святые Последних дней, только все нас просто Перваками называют. Но я должен вам сразу сказать — мы не мормоны. Мы были какие-то другие — приверженцы культа, ковбойской теократии, крохотный ломтик Саудовской Америки. Нас называли по-всякому, я знаю про это, потому что свалил оттуда шесть лет тому назад. Вот тогда я своего отца и видел в последний раз. И маму тоже. И я знаю — вам про это известно, но на всякий случай скажу: она была жена № 19.

А его первая жена из кожи вон лезла, чтобы мою мать за решетку упечь. Наши женщины вообще не должны с неверующими разговаривать, но у сестры Риты затруднений с этим не было: она все до точки «Реджистеру» выложила. «Я была наверху, в нашей общей гостиной, разбиралась с девчоночьими чулками, — выкладывала она газетчикам. — Тут-то я и увидела, как она поднимается по лестнице. У нее было такое лицо… Оно выглядело как-то странно, все скукоженное и красное, будто она что-то такое увидела. Я собралась было ее спросить, но не спросила — сама не знаю почему. Его я нашла минут двадцать спустя, когда сама пошла вниз. Надо было пойти сразу, как я такое лицо у нее увидела, только откуда мне было знать? А когда я его увидела — вот так вот, в кресле, и голова, знаете, вот так на грудь свисла, и кровь, кровь — она была повсюду, я хочу сказать — он весь в крови, все кругом такое, такое мокрое и красное… Ну, я стала звать, просто звать — хоть кого-нибудь — на помощь. Вот тогда они все бросились вниз, все они — женщины, я хочу сказать, — все бросились бежать вниз по лестнице друг за другом, и дети тоже, они все бежали и бежали. Весь дом содрогался, столько их бежало по лестнице. Первой добежала, кажется, сестра Шерри. Когда я сказала ей, что произошло, а потом она сама увидела, она расплакалась, просто завопила по-настоящему, и следующая за ней тоже зарыдала, и следующая за ней тоже, и так далее. Я никогда не слышала ничего подобного. Вопли быстро распространялись вверх по длинной очереди женщин, словно языки пламени, охватывая одну за другой, и очень скоро весь дом словно пылал от воплей, если вы понимаете, что я имею в виду. Понимаете, все мы его все-таки любили».

На следующее утро шериф графства Линкольн надел на мою мать наручники и сказал: «Вам придется пойти со мной, сестра». Не знаю, кто его вызвал, он обычно в Месадейл не заезжает. Есть фотография — мою мать сажают в полицейскую машину на заднее сиденье; ее коса тяжелой веревкой лежит на спине, когда она наклоняется, чтобы туда влезть. В газете сказано — она не оказала сопротивления. И вы мне про это толкуете? Она не оказала сопротивления, когда ее муж женился на ее пятнадцатилетней племяннице. Она не оказала сопротивления, когда Пророк велел ей вышвырнуть меня из дому. «Нет смысла шум поднимать». Она эти слова всегда повторяла. Она многие годы оставалась покорной, веря, что отчасти в этом ее спасение. А потом, в один прекрасный день, думаю, что-то вдруг у нее — бум! Так оно и случается, мы то и дело слышим о таких вещах. Только из-за глушителя это было, скорее, щелк, а не бум!

Так сдала ее сестра Рита или нет? На самом деле это чат мою мать сделал. «Реджистер» восхитился иронией происшедшего: «ЖЕРТВА НАЗЫВАЕТ УБИЙЦУ ПРЕЖДЕ, ЧЕМ ОНА СПУСТИТ КУРОК». Если точно, так он ее не называет, только номер указывает. Только, по правде, показания Риты тоже были не в помощь. Их шерифу с лихвой хватило. На следующий день мою мать загребли как подозреваемую, и на первой странице «Реджистера» появилась эта фотография — моя мама влезает в патрульную машину, и коса на ее спине — как тяжелая цепь.

А я вот как это обнаружил. Я в библиотеке был со своим приятелем Роландом. Мы в Сети шуровали, ничего конкретного не искали, и вдруг вот она — статья про маму:

ДЕВЯТНАДЦАТАЯ ЖЕНА УБИВАЕТ МУЖА


ЗНАК РАЗДОРА В СЕКТЕ ОТСТУПНИКОВ?

На фотографии у мамы наручники на запястьях. Лоб очень белый и блестит, отражая фотовспышку в рассветной полумгле, а в глазах ее такое выражение… Как его описать? Сказать, что глаза у нее темные и влажные, словно глаза перепуганного, с вытянувшейся мордочкой зверька? Понятно ли будет, если я скажу, что у нее взгляд до смерти перепуганной женщины, арестованной за убийство, которой теперь предстоит провести всю оставшуюся жизнь за решеткой?

II 19-я ЖЕНА Красное в пустыне

Добро пожаловать в долбаную Юту

Прежде чем я продолжу, нужно сказать кое о чем, что вам следует знать. Мне двадцать лет, но многие говорят, что я выгляжу моложе. В последние шесть лет мне довелось жить почти повсюду, от Южной Юты до Лос-Анджелеса, пять из них — вместе с Электрой. Два года мы прожили в Лас-Вегасе — то в самом городе, то в его окрестностях — в потрепанном фургоне цветочника. Этот фургон все еще у нас, но теперь мы с Электрой обитаем в Пасадине, в однокомнатной квартирке-студии над гаражом.

Вероятно, мне надо немножко рассказать про Электру, потому что она единственная причина, благодаря которой я при сложившихся обстоятельствах смог сделать то, что сделал. Ее густые каштановые пряди на солнце становятся красно-рыжими, у нее золотисто-желтые, почти как электрический свет, глаза — можно было бы поклясться, что за ними горят электрические лампочки, — и такие длинные ноги, что люди оборачиваются и присвистывают вслед. Роланд любит повторять, что у нее ноги супермодели, но это же Роланд, он всегда такой. Я подобрал Электру на парковке за промтоварным магазином спустя примерно год после того, как меня вышвырнули из дому. Она уткнулась носом в полиэтиленовый пакет из харчевни «Тако Белл», я и сам довольно часто этим увлекался. Не знаю точно, кто она, — я бы сказал, похожа на помесь породистой гончей с ищейкой, да еще с добавлением нескольких капель питбуля. Некоторые это ей в заслугу ставят, только мне такие вещи без интереса. Все, что мне важно, — это что она моя любимая девочка. А еще, для протокола, она явилась ко мне со своим именем, вытатуированным на обратной стороне уха. Выглядело это так:

Электра

Укуси меня!

А если хотите знать, как я сам выгляжу, то могу вам сказать то, что один тип как-то мне сказал: «У тебя лицо как у той гребаной куклы». Тот старый хрыч, когда заплатил мне полсотни баксов, еще сказал: «Малыш, у тебя просто розы гребаные на щеках цветут, и мне это нравится». Вдобавок к этим розам у меня еще и голос очень высокий, вроде как у девчонки, раньше мне хотелось, чтоб он пониже был, только надоело над этим голову ломать, и я решил больше не беспокоиться. Пошел как-то к священнику (ошибка!), так он сказал, что мои глаза напомнили ему синее стеклышко, обточенное морем, которое он мальчишкой нашел на берегу в Джерси. Я сбежал, прежде чем он успел заглянуть в них поглубже. Еще какой-то лох, с женой и двумя близнецами, сказал, что у меня глаза как сапфиры, как два драгоценных камня, и попросил, чтобы я руку положил туда, где ей вовсе быть не положено. Но я больше ничего такого не делаю. Это ведь было в мои тощие и юные годы. Теперь я зарабатываю на жизнь строительством, а это у меня, по правде говоря, здорово получается. Это единственное, за что я могу благодарить Пророка. Особенно хорошо у меня выходят каркасы домов и кровли, а это означает, что я много работаю на открытом воздухе. Роланд любит повторять: «Еще годик на этом солнышке, Джо-Джо, и ты будешь такой же старый, как мы все». Только он один зовет меня Джо-Джо. Не пойму почему. Мое имя Джордан. Джордан Скотт.

Я все это вам рассказываю, потому что все меня вечно не за того принимают. Я знаю, кого они видят перед собой, — проныра, смазливенький мальчик-проститутка и прочее в этом роде. Да только я вовсе не драгоценный камешек и не какая-то там гребаная кукла. Я просто парень, которого так затрахали, когда ему всего четырнадцать было, что только удивляться приходится, как это он в тюрягу не угодил или не подох или и то и другое, вместе взятое, с ним не приключилось. А он вместо этого прекрасно справляется с жизнью. Вот и все. Вот и все, что вам знать надо.

Да нет, еще вот что: как-то я был в библиотеке, в очереди стоял — взять на дом книгу по божественной истории, и кто-то пальцем мне по плечу побарабанил: «Зачем парнишке вроде тебя понадобилась такая книга?» Так я познакомился с Роландом. У нас с ним не так уж много общего, только мы очень часто сидим с ним в библиотеке. Это хорошая библиотека — Пасадинская публичная. Я никогда не видел, чтобы там гоняли тех, кому некуда пойти. Как-то раз библиотекарша — Сью, — так вот, как-то раз она даже позволила Электре зайти в детский зал, с ребятишками познакомиться. Ей понравилось — Электре то есть. Но мой рассказ не про Сью, он не про Роланда и не про Электру, он на самом деле даже не про меня. Он про мою маму, и, думаю, про отца, и про того долбаного Пророка, о котором я верил, что он может говорить с Богом. Я знаю — можете вы этому поверить? — к сожалению, все это — правда.


Я был в библиотеке, когда увидел ту фотографию на первой странице «Реджистера».

— Ох, боже мой, Роланд, — сказал я, — это моя мама! — (Роланд был слишком занят изучением журнала «Вог» за прошлый месяц, чтобы меня услышать.) — Роланд, взгляни! — Мне пришлось лягнуть его, чтобы привлечь его внимание. — Моя мама.

— Кто? Что такое? — Тут он поднял голову. — Ох ты господи. Твоя мама? Правда? Как она попала на первую страницу?

— Тут пишут, она моего отца убила.

— Она — что?! — Он наклонился к экрану, чтобы рассмотреть все поближе, и брови у него взлетели на лоб. — Ох, мой милый, ты говорил мне, что там плохо, но никогда не упоминал об этой ужасающей косе.

Он говорил еще что-то о мамином платье в стиле «Домик в прериях»,[6] но я перестал слушать. Эта фотография… Не могу объяснить, только я не в силах был глаз от нее оторвать.

— Джо-Джо… Джордан! С тобой все в порядке?

— Как ты думаешь, куда они ее везут?

— Ну, давай попробуем выяснить. — Роланд быстро переключился и начал гуглить. — Как называется ваш округ там, в Юте?

— Линкольн. А что?

— Округ Линкольн… Юта… исправительные… — Он касался клавиш осторожно, будто оберегая маникюр. — Угу, кажется, все выглядит правильно. О'кей, Джо-Джо, думаю, нам удастся ее найти. Потерпи секундочку. — Он щелкнул мышью. — Ага, вот оно: информация о заключенных. Как ее зовут?

— БеккиЛин, большое «Б», большое «Л», пишется вместе.

Он поджал губы, будто услышал что-то совсем допотопное.

— Ладненько, посмотрим, что можно найти. Большое «Б» — клик-клик-клик, большое «Л». Скотт, как название папиросной бумаги. О'кей. Потерпи секундочку. Вот она!

И вот она на экране: не фотография, а ее имя в списке заключенных.

РЕГИСТРАЦИОННЫЙ №: 066001825

ЛИЧНАЯ КАРТА ЗАКЛЮЧЕННОГО: 207334

ФАМИЛИЯ: Скотт

ИМЯ: БеккиЛин

Роланд кликнул мамин регистрационный номер, и на экране возникли песочные часы. А затем появилась «информация о заключенном»: БеккиЛин Скотт.

— Запомни, Джордан, никто никогда не выглядит сносно на полицейской фотографии. Я говорю это из чистого опыта.

Он оказался прав. Мама была в комбинезоне горчичного цвета и стояла перед доской, отмеряющей ее рост в дюймах (62) и в сантиметрах (157). Лицо у нее казалось серым и сумрачным. Глаза умоляюще смотрели из глубоких глазниц.

— Это она, — проговорил я.

— Давай на профиль взглянем, — сказал Роланд.

Он кликнул по экрану. Появился мамин правый профиль с напрягшимися жилами на шее, левый показал нам ее ухо, маленькое, словно ракушка. Но достал меня как раз первый снимок. Вот так она и выглядела, когда я виделся с ней в последний раз. Будто она в трансе.

— Ты только не обижайся, — сказал Роланд, — но я вижу в вас большое сходство.

Надеюсь, вы понимаете, о чем я говорю, когда повторяю — впрочем, не так уж часто, — что я точно знаю, что мне полагается сделать со своей жизнью, хоть не могу объяснить почему. Загвоздка в том, чтобы настроить ее на это, вроде как радио настраиваешь, чтобы любимую песню послушать.

— Еду в Юту, — сказал я.

Вам надо бы видеть лицо Роланда в тот момент.

— Ты поедешь в Юту? Сейчас?

— Это же моя мама!

— Кажется, ты говорил, что никогда в жизни туда не вернешься.

— Мне надо ее увидеть.

— После того, как она с тобой поступила?

Как раз перед тем, как посмотреть первую страницу «Реджистера», Роланд подтвердил диет-веб-сайт с баннером, который то и дело вспыхивал на экране: «ПОЗЖЕ — ЗНАЧИТ, СЕЙЧАС!» Пошлятина ужасная, только я никак не мог выбросить это из головы. Был воскресный день, я только что получил деньги за работу, и в понедельник мне предстояла довольно хилая работенка — встроить в ванной туалетный столик, — от которой я легко мог отвертеться, а Электра всегда была готова прокатиться куда подальше.

— Позже — значит, сейчас! — произнес я.

— Ох, да ладно тебе! Позже — это позже. Кроме всего прочего, я думал, мы собирались отпраздновать твой день рождения.

— В будущем году.

— Ну, Джо-Джо, какой демон в тебя вселился?

— Да ты только взгляни на нее — я хочу сказать, на ее глаза взгляни! Я должен ее увидеть. Меня не будет всего одни сутки, на крайняк двое.

— Мой милый, прежде чем ты усядешься в этот твой фургон и отправишься за тридевять земель в Юту, можно, я напомню тебе о двух мелких, но весьма значимых для этого дела фактах? Первый — и мне очень жаль, что приходится так говорить об этом, — твоя мамочка вышвырнула тебя на дорогу посреди ночи, когда тебе было — сколько? — всего четырнадцать. Не очень похвальный поступок. Факт второй: она только что укокошила твоего папочку. Ты и правда уверен, что воссоединение семьи такая отличная идея?

— Не знаю. Только я все равно поеду. — И добавил: — Хочешь со мной?

— Ох нет, родненький, спасибо. В ад я отправлюсь уже в другой жизни. Не вижу смысла заглядывать туда раньше времени.

Не доезжая до Барстоу, я позвонил в тюрьму. Оказывается, там правило — подавать просьбу о свидании за двадцать четыре часа, так что я не мог увидеться с мамой до середины следующего дня. Я попытался уговорить женщину-полицейского дать мне свидание утром, но она отрезала: «Этого не будет, понятно?» И стала перечислять правила свиданий: не общаться с другими заключенными и все в таком роде, не вносить с собой в тюрьму ничего, кроме той одежды, что на мне надета. «Это значит — никаких драгоценностей, сережек, колец на пальцах или на других частях тела, какими бы они ни были. Если только вы с ними не родились, не приносите их с собой».

— А как насчет собаки?

Не знаю, почему вдруг я задал ей этот вопрос, только получилось просто здорово, потому что она случайно оказалась собачницей. Она спросила, кто у меня, и я рассказал ей про Электру.

— Похоже, она просто красавица, — сказала женщина-полицейский и принялась описывать свою пару корги.[7]

— Если у вас возникнут вопросы, позвоните мне — я дам вам свой прямой номер. Но должна предупредить вас: у вашей матери есть право отказаться от свидания с вами без объяснения причин. Если такое случится, я вам позвоню.

Я ехал дальше на восток по шоссе 15, поглядывая на телефон, чтобы знать, если офицер Каннингем вдруг позвонила, когда я был где-то вне зоны действия сигнала. Где-то за Вегасом Электра вдруг заволновалась, задрожала, начала поскуливать мне в ухо. Я выпустил ее помочиться, но дело было не в этом. Она здорово понимает, как я себя чувствую, даже раньше, чем я сам успею осознать, как именно я себя чувствую.

Когда я прибыл в Юту, в Центр приветствия, на моем телефоне обнаружилось сообщение. Я испугался, что оно может быть от офицера Каннингем, предупреждающей, что мама не желает меня видеть, но это объявился Роланд: «Дорогой, если там у вас дела пойдут плохо, обещай сразу вернуться домой, ладно?»


На следующий день в окружной тюрьме я вручил офицеру Каннингем свое удостоверение личности.

— А где же Электра?

Краткая версия длинной истории: встретил одну девушку-готку[8] в интернет-кафе, она согласилась присмотреть за Электрой, и примерно в этот момент Электра, скорее всего, лопает печенье у нее на кушетке. Я сразу увидел, что много потерял в глазах офицера Каннингем, раз смог оставить свою собаку с незнакомкой, но температура на улице была 115 градусов,[9] и тут уж тебе ничего не остается, как поскорее отыскать хоть капельку спасительной тени.

Офицер Каннингем провела меня через металлоискатель, пробила что-то такое на своем терминале, нахмурилась, пробила что-то еще.

— О'кей, — произнесла она, — вот что вам надо теперь делать. Ваша мама все еще на строгом режиме, а это не делает свидания такими уж приятными. Пройдите в дверь налево, в конце коридора найдете кабинку. Офицер Кейн приведет ее к вам чуть погодя.

Кабинки выглядели как ряд таксофонных кабин, таких, где можно разговаривать сидя. Небольшой круглый табурет с красным пластиковым сиденьем. На левой перегородке — желтая телефонная трубка. Народу в комнате было полно, несколько женщин размахивали сосками-пустышками и игрушками-пищалками, тщетно пытаясь удержать своих младенцев от рева. На свидание разрешалось приходить только двум посетителям, но младенцы до года в счет не шли. Казалось, каждая из матерей взяла с собой столько грудничков, сколько смогла притащить. Объявление на стене гласило: «МАТЕРИ! ДЕРЖИТЕ ДЕТЕЙ ПОД КОНТРОЛЕМ!»

Куда там!

Я ждал, усевшись на табурет, пристально глядя сквозь толстую стеклянную перегородку. У своего отражения я заметил красные пятна на щеках. Глаза казались мне маленькими и темными: у меня глаза моей мамы, это всякий заметит.

После того как меня вышвырнули (они называют это отлучением, но в чем тут разница?), я искренне думал, что больше никогда не увижу мать, и должен признаться, что мне это было безразлично. Я был до смерти зол на всех, начиная с Бога, за ним следовал Пророк, а мама в этом списке была с ними по соседству. Я все еще зол на него — то есть на Бога, ведь моя мать во имя Его в два часа ночи вышвырнула меня на большую дорогу. И уж поверьте моему слову: от такого вся твоя жизнь может пойти кувырком. Вместо того чтобы нюни распускать из-за этого, я поклялся больше никогда о них не думать. Не забывайте — мне ведь тогда было всего четырнадцать лет. Я никогда до этого не уезжал из Месадейла. Ни фига не знал о жизни, о мире. В рюкзаке у меня лежала футболка, немного священного тайного белья[10] (лучше не спрашивайте) и семнадцать долларов. В карманах — пустота. По справедливости надо сказать, мама сильно рисковала, тайком суя мне в рюкзак деньги, но тогда мне этого показалось маловато. Мне здорово повезло, что водитель грузовичка, доставлявшего постельные принадлежности, подобрал меня, когда я уже примерно час топал пешком. Он мог бы потребовать, чтобы я взял у него в рот или еще что, но на самом деле все, что ему надо было, так это просто поговорить про его жену. Она недавно погибла во время пожара, и он не мог хранить все эти воспоминания в себе. Я доехал с ним до Сент-Джорджа. Мы вместе наблюдали восход солнца в боковые зеркала. Вам когда-нибудь приходилось видеть, как в Юте солнце восходит над пустыней? Представьте себе угли ада, пылающие в облаках. «Друг, глянь, — сказал мне водитель в какой-то момент. — Правда, ведь похоже, что сам Бог поджег все это гребаное небо?»


По ту сторону стекла появилась охранница, проводившая мою мать к табурету. Наши глаза встретились, и было похоже, будто ты сам следишь за собственным взглядом в зеркале. Куда бы я ни посмотрел, туда же смотрела и мама. На табурет, на стенные часы, на телефон. Она выглядела более-менее так же — твердый подбородок, маленький нос, но волосы ей остригли, короткая уродливая стрижка напоминала густой кустарник. Я никогда не видел маму стриженой. Она вроде бы поняла, что я не могу отвести взгляд от ее волос, потому что коснулась их рукой, словно на ней — парик, который вот-вот съедет набок. Что же я еще могу сказать вам о ней? Ей было всего четырнадцать, когда она вышла замуж за моего отца, а это значит, что сейчас ей тридцать пять. Голос у нее высокий, девичий, вроде как у меня. И у нее те же самые розы на щеках цветут. Что еще? Для протокола: она — племянница моего отца и к тому же его двоюродная сестра. А значит, я… Ох, вы лучше сами прикиньте.

— Джордан, ты меня слышишь?

— Да.

— Господи, глянь только, ты уже совсем взрослый!

— Я слышал про папу.

— Это трагедия.

— Скорее — беда.

— Я знала, ты приедешь меня повидать. Я молила Бога об этом.

Я помолчал, сдерживая короткий всплеск ярости.

— Мам, не сочти за обиду, только я здесь вовсе не поэтому.

— Нет, Джордан, нет! Именно поэтому. — Она наклонилась очень близко к стеклу, ее лицо — в розовых и голубоватых тенях из-за иррационального восторга.

— Слушай, мам, ты можешь рассказать мне, что произошло?

Она выпрямилась, все краски словно смыло с ее лица.

— Понятия не имею.

В соседней кабинке захлебывался в слезах и рыданиях ребенок. Мать ребенка или тетка — или кто там еще это мог быть — безостановочно повторяла, что все хорошо, все будет хорошо — что в данном случае было абсолютным враньем.

— Все произошло так, как сестра Рита это описывала?

— А что? Что она говорила?

Пока — вкратце — я излагал маме показания Риты, глаза у нее были полны слез.

— Это не так было, — сказала она. — Это вовсе не так было.

— Тогда что же случилось?

Она колебалась, словно вспоминая, как бы собираясь с мыслями:

— Невозможно представить себе столько крови. Я видела, как его вынесли на носилках. Вот тогда я поняла… — Но сдерживаемое рыдание все же вырвалось у нее из груди, и она не смогла закончить эту фразу. — Джордан, я знаю, тебе пришлось очень трудно. То, как мы тогда попрощались… И теперь вот так с тобой увиделись. Я никогда не думала, что так будет. Я всегда думала, ну, я просто думала… — Голос у нее прервался, и она крепко прижала к глазам ладони.

Успокоившись, она сказала:

— Расскажи мне, что ты делал все это время, где побывал, где живешь? Ты женат? Может, ты уже отцом стал? Мне хочется знать, похожа ли твоя жизнь хоть немного на то, как я себе ее воображала.

Можете считать, что я псих, только мне представляется, что, если ты вышвыриваешь из дому единственного сына из-за того, что тебе какой-то мошенник-Пророк это приказал, ну, мне просто представляется, что тогда ты не имеешь права знать, что с ним потом происходило.

— Это долгая история, — ответил я. — Живу в Калифорнии, и все прекрасно.

— Ты один?

Я рассказал ей про Электру, и она вроде как повеселела.

— Только, мам, я ведь не для того здесь. Ты можешь объяснить мне, что происходит?

— Все, что я знаю, так это что сегодня утром было что-то вроде слушания дела. Оно заняло всего несколько минут. Я сказала мистеру Хеберу…

— Кто это — мистер Хебер?

— Это адвокат, которого мне дали. Я сказала ему, что мне надо поговорить с Судьей, а он сказал, что еще не время, надо просто назвать ему мое имя. Они говорили о залоге, Судья не хотел назначать никакого залога, а мистер Хебер сказал, это несправедливо, и он выиграл спор, только это ничего не значит. Когда это я смогу собрать миллион долларов? Потом меня отвезли обратно сюда.

— Ну, по крайней мере, ты больше не в Месадейле.

Мама перенесла трубку от левого уха к правому:

— Вчера был твой день рождения. Я весь день о тебе думала. Правда, ведь поразительны Божьи деяния? Я думала о тебе, а ты думал обо мне.

А знаете что? Может, Роланд прав: не надо было мне сюда ехать. Может, позже — это позже? А может, позже — это никогда? Если я сейчас уеду, я буду в Пасадене еще до полуночи. Мы с ним могли бы встретиться за поздним вечерним кофе с пончиками в кафе Уинчелла.

— А помнишь, как ты любил праздновать день рождения? — продолжала мама. — Я прямо вижу, как ты, совсем маленьким мальчиком, ждешь в очереди, с бумажной тарелкой в руках, чтобы получить порцию торта. Ты всегда был таким хорошим ребенком, Джордан, всегда таким спокойным и добрым.

— Если совсем честно, то это одно из самых дурных воспоминаний о моей жизни.

— Что? Почему же?

— Ведь праздновался день рождения Пророка.

— Я знаю. Но это и делало праздник таким веселым.

— Веселым?! Мам, нас заставляли праздновать наши дни рождения в его день рождения! Ты что, не понимаешь, какой это изврат?

— Ну, не знаю. Мне кажется, это хорошо, когда все празднуют вот так, вместе.

Я заставил себя сдержаться:

— О'кей, мам. Давай не будем.

— Не будем — что?

— Ворошить прошлое.

Она помолчала.

— Прости. Я не хотела тебя огорчить.

— Слушай, мам, прежде чем я уеду, хочешь, я принесу тебе что-нибудь?

— Ты уже уезжаешь?

— Мне далеко ехать.

— Но ты не можешь так уехать! Мне нужна твоя помощь!

— Чем я могу тебе помочь?

— Мне надо, чтобы ты поговорил с мистером Хебером.

— О чем?

— О том, когда я смогу отсюда выйти.

— Тебе, наверное, лучше самой поговорить с ним об этом.

— Я говорила с ним. А он ответил, что ничего не может сказать по этому поводу. Что для меня совершенно неприемлемо.

Знаете, как это бывает: пока вы далеко от матери, вы по ней скучаете, а стоит вам ее увидеть, она в ту же минуту может довести вас до бешенства. Умножьте это чувство в миллион раз.

— Мам, я хочу тебя вот о чем спросить. Почему сейчас?

— Почему сейчас — что?

— Я хочу сказать, после всех этих лет. Что-то должно было произойти. Ты всегда казалась такой уверенной во всем. Когда в ту ночь ты со мной прощалась, ты сказала, что должна поступать по воле Господа, что бы Он ни повелел.

— Это верно. Конечно, мне не хотелось вот так покинуть тебя. Но я знала — это Господь меня испытывает — Пророк так мне и сказал: «БеккиЛин, это тебе испытание — испытание от Господа». Я сделала это не потому, что не любила тебя, — так захотел Бог — ради тебя и ради меня. Я думала, ты поймешь.

— Ты знаешь, как я это понимаю: все это — дерьмо собачье. Все, что касается того места, начиная с самого Бога, за ним — Пророка и моего отца. Так что, когда я прочел о том, что случилось с отцом, о том, что ты сделала, я готов был вроде как возблагодарить Бога — она наконец проснулась.

— Про то, что я сделала? Погоди минутку… Ты что, искренне думаешь… Ты в самом деле веришь, что я убила твоего отца?! Ох, Джордан, нет! Нет-нет-нет! Как мог ты такому про меня поверить?

— Как я мог такому поверить? Но ведь ты в тюрьме, мама!

— Я могу понять, что полиция ошиблась, но ты?..

— Сестра Рита очертила это вполне доходчиво.

— Сестра Рита? — Мама сжала кулачок. — Так вот, чтобы ты знал: я не убивала твоего отца. Он был моим мужем. Я была его женой. Зачем, ради всего святого, было мне его убивать?

Мне в голову могло прийти не менее миллиона причин. По правде говоря, я и не подумал, что мама могла быть невиновна.

— Клянусь жизнью Пророка, я не убивала твоего отца.

Довольно странно признаваться в этом, но ее отрицание вины меня разочаровало.

Да я и не поверил ей — ни на секунду не поверил.

— Тогда кто убил?

— Откуда мне знать? Кто-то из жен. Но это была не я.

— А что сказал твой адвокат?

— Не думаю, что он мне поверил. Сказал, ему придется перепроверить множество свидетельств, прежде чем он сможет выстроить свою стратегию. Я сказала ему — я не убивала, вот и вся ваша стратегия. И я все время повторяю себе, что на самом деле ничего этого со мной не происходит. — Она снова повторила: — Этого не происходит. — Тут она спрятала лицо в ладонях, чтобы поддержать силы. Потом снова подняла голову. — О Джордан, разве это не чудесно, что ты здесь? Что вот так взял и приехал ко мне?

— Думаю, да.

— Это чудо.

— Мама!

— Я молила Отца Небесного привести тебя ко мне, и Он это сделал.

Ну вот, все по новой!

— У меня серьезные сомнения по этому поводу.

— Джордан, ну как же ты не видишь? Была серьезная причина, чтобы он велел мне отослать тебя прочь. Чтобы ты мог вернуться и помочь мне, когда я больше всего в этом нуждаюсь. В то время мы ничего об этом не могли знать, но теперь я понимаю. Посмотри сам: вот ты жил себе в Калифорнии, вел — я в этом уверена — очень деятельную жизнь, и вдруг тебе случилось прочесть про меня в… прочесть в… это как называется — Паутина или Сеть? — я слышала, это вроде и так и так называют.

— Паутина. Сеть. Не существенно.

— О'кей. В Паутине. И что-то подсказало тебе поехать и помочь мне. Разве ты не видишь? Если бы ты был по-прежнему в Месадейле, ты не смог бы мне помочь. Таков был Божий промысел с самого начала. Если уж это не доказательство, не знаю, что еще может им стать.

— На это я даже отвечать не собираюсь.

— Тогда скажи мне: почему ты просматривал нашу местную газету именно в тот день?

— Не знаю. Я время от времени читаю ее онлайн, просто чтобы посмотреть, что тут у вас происходит. Но каждый раз, как я это делаю, я впадаю в депрессию.

— Вот видишь! — Она прижала пальцы к стеклу, их кончики стали плоскими и белыми. — Бог повелел тебе прочитать Паутину именно вчера. Если бы не Бог…

— Господи, мам, брось нести эту хреновину про Бога. Я не поэтому сидел в Сети. Я чуть ли не полжизни провожу онлайн. Когда же ты наконец освободишься от всего этого дерьма?

— Джордан, не смей так со мной разговаривать!

— Мам, прости. Просто я во все это больше не верю. — У меня перехватило горло. — Совсем не верю больше. — Я повесил трубку и вытер глаза.

Это ж надо! Я вовсе не собирался расклеиться. В ту ночь, много лет назад, когда водитель грузовичка меня высадил, я дал себе клятву, что никогда больше не стану плакать из-за этого. А сейчас у меня глаза стали мокрые, и не было тут никаких бумажных платков или салфеток, только красный пластиковый табурет, и желтый пластмассовый телефон, и стеклянная стена, и целая дюжина ревущих младенцев. Вот дерьмо!

— Мне надо ехать.

— Нет, Джордан! Мне нужна твоя помощь!

Я секунду помолчал, чтобы понять, что это означает.

— Я посмотрю, можно ли договориться о встрече с твоим адвокатом.

После этого я повесил трубку. Сквозь стекло увидел, как шевелятся ее губы: «Еще одно». Я снова взял трубку.

— Да?

— Мне так жаль, что пришлось это сделать, прости меня. У меня не было выбора. Я только надеюсь, что теперь ты поймешь.

— Можешь больше ничего не говорить.

— Ты должен понять — то было единственной причиной, почему я так с тобой поступила.

— Мам, слушай, ну ладно. Это так давно было.

— Я люблю думать, что ты мог слышать мои молитвы. Я понимаю, тебе теперь не нравится говорить о таких вещах, но это правда. Я могла засыпать по ночам только потому, что знала: ты слышишь, как я молюсь о тебе.

Губы у мамы потемнели и вспухли, она положила трубку и расплакалась. Охранница подошла сзади и протянула ей пакетик носовых платков. Я видел, как мама сказала ей спасибо, а офицер Кейн ответила: «Не за что, не торопитесь». Она была полновата, форма обтягивала ее бедра, и выглядела она так же грозно, как пожилая женщина, сказавшая вам «здрасте» в супермаркете.

Мама снова подняла трубку:

— Ты поможешь мне? Я знаю, ты мне поможешь.

Я сказал, посмотрю, мол, что можно будет сделать. Она кивнула. Тогда мы оба повесили трубки. Некоторое время я не мог двинуться с места. Она тоже сидела неподвижно, только ее руки дрожали на стойке. Потом дрожь стихла, и ее руки лежали там, за стеклом, маленькие и белые, словно пара крохотных, забытых кем-то перчаток.

ДЕВЯТНАДЦАТАЯ ЖЕНА Вступительная статья миссис Гарриет Бичер-Стоу

Когда впервые я услышала о рабском положении женщин Юты, я, как многие американцы, усомнилась в достоверности этих рассказов. Все эти истории о богохульствах, воспоминания об оскорблениях и злоупотреблениях и гнев отступников, критикующих свою церковь и тех, кто ее возглавляет, несомненно, были преувеличены или, во всяком случае, являлись отклонениями от нормы. Ведь в мое время я встречалась и находилась в переписке с некоторыми членами Церкви Иисуса Христа Святых Последних дней, иначе говоря — с Мормонами, и многие из них стояли неуклонно и твердо против рабства. Мои друзья-Мормоны производили на меня впечатление людей прямодушных и искренних, рациональных и хорошо информированных, людей, для которых образование и предпринимательство столь же важны, как и религиозный долг. Казалось, их величайшей страстью было стремление исповедовать свою веру в условиях свободы. По моему тогдашнему мнению, рассказы о нестерпимых унижениях в семьях никак не могли согласовываться с теми Святыми мормонской церкви, которых я знала как в лицо, так и по их письмам. Враждебность, которую Мормоны породили в столь многих людях — так мне тогда представлялось, — была вызвана всеобщим неведением об их обычаях и широко распространенным страхом перед их тайными ритуалами. Что касается меня, то я сама давно уже считаю, что нам, американцам, следовало бы дать Мормонам возможность исповедовать свою веру открыто и спокойно.

Однако вот уже довольно долгое время подобные истории все продолжают доноситься, словно злобный сирокко, из этого царства пустыни то от одной жены многоженца, то от другой, да и от многих джентльменов тоже. И каждая история подтверждает широко распространившееся впечатление о тяжком бремени брака для столь многих женщин Государства медоносных пчел. Неужели действительно возможно, что эти истории — правда?

Впервые я встретила миссис Бригам Янг в Бостоне в феврале нынешнего, 1874 года, когда она говорила о своей Судьбе с кафедры баптистского храма Тремонт-Темпл. Ее простой, без претензий, рассказ и свойственная ей от природы привлекательность заставили меня поверить, что она слишком мало выиграла и слишком много выстрадала, столь откровенно говоря о полигамии. Мне стало ясно, что она скорее предпочла бы жить в уединении со своими двумя сыновьями, чем вести жизнь крестоносицы, истицы, а теперь, с выходом этой книги, еще и писательницы. Ее жизнь — жизнь дочери, родившейся в полигамной семье, и жены в полигамном браке — заставила эту женщину испытать разнообразные варианты жестокого института многоженства, и она почувствовала себяобязанной открыть обществу, каков этот институт на самом деле. Мне также стало ясно, что у нее просто не оставалось выбора. Ее противостояние многоженству стало ее новой верой, его упразднение — спасением ее души.

Когда завершилась наша первая встреча и теперь, после того как я прочла ее мемуар, я пришла к убеждению, что многоженство должно потерпеть столь же сокрушительное поражение, какое десять лет тому назад потерпело рабство. И то и другое суть пережитки варварства. Мы были правы, победив в первую очередь рабство, теперь же нам следует нацелиться на его близнеца. Многие считают, что это проблема Мормонов, точно так же, как в течение многих лет рабство считалось проблемой южных штатов. На самом же деле это проблема, касающаяся всех нас — как граждан государства, как народа. Наша реакция на моральное и духовное порабощение женщин и детей Юты определит нашу собственную Судьбу на грядущие годы. Если в вас еще живы сомнения по поводу истинных унижений жены многоженца или ее детей, рекомендую вам прочесть следующую за сим повесть.

Хартфорд, сентябрь, 1874 г.

Церковь, отец, дом, его жены

Я отыскал фамилию мистера Хебера между табличками дерматолога и ортопеда. Внутри, в приемной, мелькало нечто расплывчато-синее, поливавшее папоротники.

— Вы, видимо, Джордан. А я — Морин. Мистер Хебер сегодня немного запаздывает с делами — вы себе не представляете, что у нас тут в середине дня творится, после того как он в суде побывает, но я знаю: он по-настоящему рад, что вы позвонили. — Тут она замолчала. — Минуточку… Кто. Это. С вами?!

— Электра. Надеюсь, вы не против? Слишком жарко, чтобы ее в машине оставлять.

— Еще бы не жарко! — Она с легкостью гимнастки присела на корточки и поцеловала Электру в нос.

Мое первое впечатление от Морин — мормонская бабушка. Мысль эта была не такой уж приятной. Не то чтобы я испытывал активную неприязнь к мормонам, дело в том, что они испытывают активную неприязнь ко мне. Морин была высокая и крепкая, в ее ширококостности явственно виделась первопроходческая стать. Волосы она убирала наверх воздушной массой кудряшек — очевидный результат еженедельного посещения салона красоты. Вся ее одежда была ярко-синего цвета: широкие брюки, блузка в тон и вязаная накидка, застегивающаяся у горла.

— Мистер Хебер вряд ли надолго задержится, он уже заканчивает разговор по телефону. Как закончит, я в ту же минуту дам вам знать.

Она поспешила к своему столу, а я принялся листать журнал «Энсайн».[11] Понадобилось не более секунды, чтобы обнаружить в нем статью — я цитирую — «О преодолении однополого влечения». Прошу повращать глазами! Я сменил журнал на еженедельник «Ю. С. Уикли». Пока читал про голливудских каскадеров, Морин успела напечатать пять писем, принять семь сообщений и добраться до дна корзинки «Входящие».

— Обожемой, — произнесла она довольно усталым тоном. Тут огонек на телефонном пульте погас, и она снова взбодрилась. — Опля! Он положил трубку! Быстрей, пойдем к нему, пока он снова за нее не взялся.

Когда Морин вела меня по коридору, я сказал, что ее прическа хорошо смотрится.

— Спасибо, — ответила она, — я ее как раз сегодня утром сделала.

По ее улыбке можно было понять, что ей уже давно никто таких комплиментов не говорил. Роланд утверждает, что каждой женщине в жизни нужен хоть один гей: «Милый, ведь только мы даем себе труд заметить завивку!»

В конце коридора Морин бедром толкнула дверь в кабинет:

— А вот и мы!

Я знаю — это несправедливо, но мое первое впечатление о мистере Хебере — «Мормонский придурок!». А его первое впечатление обо мне, скорее всего, «Пропащий сын!», так что мы квиты. Ему, вероятно, лет семьдесят пять, на голове — сугроб белоснежных волос, а глаза водянистые — таким трудно довериться. На стене несколько фотографий: мистер Хебер в разных уголках мира кладет мяч для первого удара на гольфовом поле.

— Джордан Скотт, приятно познакомиться. Не могу выразить, как меня обрадовал ваш звонок. Удивил, да, но притом и обрадовал. — (Я извинился, что привел с собой Электру.) — Слишком жарко, чтобы оставлять ее в машине? Поверьте, я это понимаю. Моя жена нашего Йорки и на пять минут в вэне не оставит. А теперь, Джордан, прежде всего я хочу сказать вам, что мне очень жаль вашу маму. И папу. Я сожалею о случившемся. Если я хоть что-то могу сделать — я имею в виду, для вас, — надеюсь, вы дадите мне знать.

Я намерен избавить вас от моих мысленных комментариев, шедших боковой врезкой вдоль его текста, но вы, вероятно, уже догадались, что этот тип нравился мне все меньше и меньше.

— Вы не могли бы сказать мне, что все-таки будет с моей матерью? — спросил я.

— Бог ты мой, он сразу к делу — такие люди мне по душе. Ладненько, присаживайтесь. Как я понимаю, вы к нам прямо из тюрьмы. Скажите-ка мне, как вы ее находите?

— Очень расстроена. И растеряна. Кажется, она не понимает, что происходит.

— Я делаю все возможное, чтобы самому суметь в этом разобраться.

— В газете все правильно написали?

— Насколько я могу судить. Вот, взгляните на это. Только что доставили. — Он помахал папкой с бумагами. — Протокол баллистической экспертизы. На винчестере обнаружены ее не очень ясные отпечатки. Имеются и другие, но ее отпечатков очень много.

— Другими словами, она глубоко в дерьме?

— Это ваши слова, не мои. Тем не менее — да.

Он вышел из-за стола и присел на его краешек, поближе ко мне. — У вас, видно, все наглухо закрыто, там, в вашем Месадейле, верно?

— Послушайте, мистер Хебер, мне не больно хочется влезать во все это. Просто скажите мне, что ожидает мою мать. И вам не нужно подслащивать мне пилюлю. Мы с ней… Мы не так уж близки.

— У меня создалось именно такое впечатление. Я так понимаю, что вы покинули дом довольно давно. «Пропащий сын» — так, кажется, ребят вроде вас называют?

Ненавижу это прозвище, но в Месадейле так и называют нас, мальчишек, которых Пророк вышвыривает из общины.

— Да, что-то вроде того.

— Наверняка эти несколько лет были для вас не такими уж легкими.

— Да уж, невезенья хватало. Но знаете, дела наладились, теперь все хорошо.

— Вы не хотели бы рассказать мне, что произошло с вами? Из-за чего вас отлучили?

— По правде, я не понимаю, какое отношение это имеет к тому, что моя мама в тюрьме.

— Я пойму, если вам тяжело об этом говорить.

— Мне не тяжело. Только дело-то вот в чем — я думаю, это не имеет отношения к тому, почему я здесь.

Мистер Хебер сжал мое колено:

— Джордан, мы в этом деле играем в одной команде, о'кей? Нам придется доверять друг другу. Этот вопрос так или иначе вскоре возникнет. Прокурор обязательно задастся таким вопросом, ведь если ваша мать оказалась способна вот так бросить вас, когда вы были совсем мальчишкой, она, по всей видимости, способна также и убить вашего отца.

— Это все гораздо сложнее.

— Нисколько не сомневаюсь.

Вот так мистер Хебер и добился, что я выложил ему все про то, как моя мамочка вытащила меня посреди ночи из постели и отвезла на шоссе, а там сказала, чтобы я убирался с глаз долой.

— Это Пророк велел ей так сделать.

— А ваш отец? Он не попытался ее остановить?

— Мой папочка? Он, скорее всего, сидел у себя в подвале и бухал до обалдения.

— Что же привело к этому?

— Да ерундовая причина была. — Я прямо поверить не мог, что рассказываю Хеберу про все это… я ведь почти никогда про это не говорю… и вот — на тебе, пожалуйста! — Я одну из моих сводных сестер за руку держал, девочку по имени Куини.[12] Куини было не настоящее ее имя, но я звал ее только так. Мы ничего такого не делали, только там, в Месадейле, девочкам и мальчикам не полагается так себя вести. А мы с ней однажды просто разговаривали, и я, сам не знаю почему, просто взял ее за руку. Отец нас заметил и донес Пророку. Ну и все. То есть я хочу сказать, это правда, да-да, мама оставила меня там, на дороге, и всякое такое, только ведь в Месадейле им впаривают всю эту чушь, вроде что ты пойдешь в ад, если не будешь поступать, как захочет Пророк. И они же верят в это, моя мама верит в это. Е… Ох, извините… Блин, я и сам раньше верил. Поэтому она в одну прекрасную ночь — хлоп! — и выкидывает меня на дорогу; ускоренная перемотка вперед на шесть лет — и вот я здесь.

Мистер Хебер и Морин молчали. Трудно решиться что-то сказать, после того как услышишь такую историю. Потом они оба решились. Оба сказали, как они сожалеют. Все всегда это говорят: «Ох, мне правда так жаль!» Терпеть этого не могу! Только посмотрите на Хебера и Морин — в глазах у обоих полно такого, чего мне вовсе не хотелось видеть. И как все это вдруг превратилось в день сострадания?

— Да это просто стандартная полигамистская трагедия, чего тут было плакать да рыдать, — сказал я.

Большинство тех, кто про это знает, считают, что меня выставили из-за того, что я гей. Но мне только-только исполнилось четырнадцать, и я был из тех цветочков, что поздно расцветают. Я вообще не знал, что такое гей. Роланд обожает читать обзоры в женских журналах. Он говорит, я взял Куини за руку из психологически противоположных побуждений. Я так не думаю. Я взял ее за руку, потому что мы с ней дружили, а мне было одиноко.

— Послушайте, я приехал только затем, чтобы выяснить, что грозит моей матери. Она одна, и ей необходим кто-то, кто мог бы растолковать ей всю правду. Так что валяйте выкладывайте, что ее ждет. Пожизненное, да? Или чуть меньше, если выйдет досрочно?

Мистер Хебер не ответил.

— О'кей, досрочного не будет.

Молчит.

— Если на то пошло, скажите мне. Я выдержу. На самом деле я не удивляюсь. Не знаю, может, она и в самом деле этого заслуживает.

— Вы мне нравитесь, Джордан. Вы искренни и понимаете, что факт — это факт. Я вижу: вы действительно хотите знать правду… Понимаете, не все этого хотят. Заявляют, что хотят, но, когда дело доходит до дела, оказывается, что нет. Поэтому я намерен сказать вам все, что мне известно. Боюсь, для вашей мамы все складывается не так уж хорошо. Меня очень тревожит то, что ее сочтут виновной. — Он заколебался, но лишь на мгновение. — И приговорят к смерти.

— К смерти?

— Мне очень хотелось бы быть более оптимистичным. Но моя работа требует, чтобы я был реалистом.

— Вы уверены?

— Я редко бываю уверен. — Мистер Хебер обошел стол и вернулся на свое место. — Я надеюсь немного оттянуть ее процесс. Дайте нам немного времени, чтобы разобраться, что там у вас в Месадейле на самом деле происходит. Ведь она не в вакууме его убила — это единственное, что мне достоверно известно. Это не было простой бытовой ссорой. Мне нужно поместить это преступление в определенный контекст. А тем временем, возможно, федералы приподнимут свои задницы и займутся вашим так называемым Пророком. На мой взгляд, так судить следует этот культ, а не вашу маму. Вот почему я так рад, что вы мне позвонили. Я надеюсь на вашу помощь.

— На мою помощь?

— Мне хотелось бы, чтобы вы рассказали мне все, что знаете о Месадейле, провели меня по всем его закоулкам, показали, какой для вас была жизнь в этих закоулках, что это за Пророк, каков он, что у вас за церковь, каким был ваш отец, его дом, его жены, все-все про Перваков, что можете мне рассказать.

— Да я там целых шесть лет не был!

— Вы знаете гораздо больше, чем знаю я.

Думаю, мне стоило это сделать. Это помогло бы вытащить занозу вины, тревожившую меня с той минуты, как я оставил мою мать одну за тем толстым пластом стекла.

— О'кей, что вы хотите знать?

— То, что вы сами считаете наиболее важным. Только, боюсь, не прямо сейчас.

— Не прямо сейчас?

— Я хочу, чтобы это было сделано тщательно: мы посидим, обсудим все подробно, убедимся, что мы обговорили все основные моменты. А сейчас Морин отведет вас обратно к своей конторке и отыщет несколько часиков, чтобы мы могли по-настоящему побеседовать. — Он извлек позолоченный мячик для гольфа из корзинки для бумаг и принялся катать его на ладони.

— Вы что, смеетесь?

Электра встала и насторожила уши. Ей надо было помочиться.

— Жаль, что сегодня у меня нет больше времени, но я же узнал, что вы в городе, всего полчаса назад. Морин, отведите его в приемную и организуйте что-нибудь, ладно? Воткните его куда-нибудь поближе.

В мгновение ока она была уже на ногах.

— Пошли, — сказала она. — Взглянем на этот клятый календарь.

— Минуточку, — возразил я. — Мне не с руки вечно торчать в Сент-Джордже. У меня в Калифорнии работа. Хорошая работа (вранье) и квартира. Мы проживаем не в кузове моего фургона.

Электра зевнула: вроде она уже слышала все это раньше. Морин остановилась в открытых дверях. Мистер Хебер перелистал несколько страниц в рабочем блокноте. Сегодняшняя встреча закончилась — это было так ясно!

— Джордан, мы оба хотим одного и того же. Вам придется мне поверить.

Но тут есть одна проблема: в департаменте веры у меня всегда было туговато с успехами.

~~~

«Сан-Франциско экзаминер»
21 июля 1873
АД НЕ ЗНАЕТ ЯРОСТИ СТРАШНЕЙ[13]
Новость из солт-лейковского сераля захватила даже наше внимание. Наконец-то миссис Янг — или, скажем, одна из многочисленных миссис Янг — заявила своему мужу, что с нее довольно. Данная миссис Янг — Номер 19 (если только возможно в такой номер поверить), подала иск на Пророка, Верховного лидера и т. д. и т. п. Святых Последних дней. И вот все, что мы можем сейчас сказать: давно пора! Пока муж и жена барахтаются в сетях взаимных обвинений и контробвинений, нам хотелось бы высказать два дополнительных соображения по поводу этой свары. Первое: Бригам Янг — Мошенник с большой буквы в великолепной традиции обманщиков Запада. Глас Небесный повелел ему иметь девятнадцать жен? Глас Небесный повелел нам иметь дом получше, доход повыше и по меньшей мере один день в году иметь свободным от выхода нашего достопочтенного издания, но эти — далеко не столь значительные — чудеса должны еще со временем проявиться. Что же касается миссис Янг № 19, мы, со всем к ней уважением, вопрошаем: а чего же она ожидала? У ворот бойни даже визжащий боров понимает, что ему грозит. Неужели она не почувствовала в воздухе запаха крови? По какому-то Божественному предначертанию, как представляется, сама Судьба назначила этим двум благородным существам сойтись либо в браке, либо в битве — если тут есть какое-то различие. Поскольку битва начинается, мы с трезвым сердцем взбираемся на вершину холма — следить за этой кровавой бойней.

Большой дом

Заснуть в ту ночь я не мог. И Электра тоже. Она вертелась на своем футоне[14] и отвечала рычанием на каждый звук, раздававшийся у Центра приветствия, — двери машин, мотоциклы, восемнадцатиколесные грузовики, вздыхающие во сне. В какой-то момент тибольная[15] команда выскочила из мини-вэна и бросилась в мужской туалет — настоящая банда вопящих восьмилеток, окликающих друг друга не по именам, а непотребными прозвищами. Это была одна из тех ночей, когда я ни на миг не сомкнул глаз.

Около четырех я взялся за руль. Электра сидела позади, на пассажирском месте, насторожившись, шерсть у нее на лбу встопорщилась, будто она поняла, куда мы едем, и не считает, что это такая уж здравая идея.

За Сент-Джорджем, когда минуешь Хэррикен[16] с его наркоманскими сквотами, выезжаешь на окружное шоссе, ведущее в никуда. Оно поднимается вверх, пересекает пустынное плато с плоскими холмами, скалистыми вершинами и — в отдалении — группками кедров. На этой дороге на протяжении пятидесяти миль нет ничего, кроме бензозаправки, закусочной и проволочного креста, отмечающего место аварии со смертельным исходом. Если ехать дальше, то раньше или позже вы наткнетесь на поворот к Месадейлу. Теоретически это шоссе ведет к Канабу, затем — к Большому каньону, но и туда и туда ведут гораздо более удобные дороги, и в реальности нет никакого резона катить по этому шоссе, если только вы не направляетесь в Месадейл или если не заблудились. Наверное, это самое заброшенное шоссе в Америке. В каком-то месте именно этой дороги моя мамочка и выкинула меня из машины в ту ночь. Помню, там, рядом с тем местом, стоял у дороги засохший тополь. Помню, мне хотелось, чтобы он вдруг ожил и обнял меня своими ветвями.

Не доезжая десяти миль до Месадейла, я остановился у обочины. Мотор замолк, и вокруг воцарилась тишина, слышно было только, как птицы шуршат в полыни. Минут через пятнадцать проехал огромный грузовик с прицепом — я услышал его задолго до того, как увидел, — его рев нарастал, до краев заполняя пустыню. Когда он проезжал мимо, наш фургон тряхнуло, и Электра тявкнула один раз. Рев постепенно затих, и после довольно долгого времени снова воцарилась тишина, а хвостовые огни прицепа растворились во тьме.

Наконец восточный край неба порозовел, и я выпустил Электру помочиться. Она отбежала футов на двадцать в пустыню и принялась лаять на заросли биттербраша — наверное, почуяла длинноухого зайца или большую ящерицу. Я позвал ее обратно в машину, но она меня проигнорировала. Так что пришлось затащить ее силком.

Я припарковался у знака, говорившего, сколько миль до Месадейла, но выстрелы так его изжевали, что ничего невозможно было разобрать. Каждый раз, когда этот знак устанавливали, наш Пророк отправлял какого-нибудь своего апостола его расстрелять. Отцу как-то тоже пришлось это сделать. Помню, как он хвастался за обедом. «Уничтожил сатанинский знак сегодня», — говорил он, набивая рот поджаренной ветчиной.

Мне, видимо, надо разъяснить, почему Первые — это не мормоны. Не такие, как мормоны, поющие на ТВ в Табернакле[17] или громкоголосо болеющие на спортивных играх за команду Университета Бригама Янга, не такие, как их разгоряченные миссионеры, заговаривающие прохожих на улице. Ребята, которые заправляют в Церкви Мормонов, там, в Солт-Лейк-Сити, ненавидят нашего Пророка почти так же, как ненавижу его я сам. Они зовут его еретиком, святотатцем, и у них имеется для него целый букет прозвищ, таких как «насильник», «педофил» и «налоговый жулик». Точка раздора между Первыми и мормонами — вы, наверное, уже догадались — полигамия. Пророк утверждает, что, когда Церковь Мормонов отказалась от многоженства в 1890 году, они распродали веру. Именно тогда Первые и отошли от этой Церкви. Вот почему Пророк — то есть наш Пророк — всегда говорил нам по воскресеньям: «Братья и Сестры, это ВЫ — первые и истинные Святые Последних дней. ВЫ — потомки Иосифа и Бригама. ВЫ будете первыми в очереди на Возрождение, которое сулит человеку спасение».

Как вы можете себе легко представить, мормоны придерживаются иного мнения на этот счет. А знаете, что означает «раскол»? В той книге, которую я читал, в той самой, про Божественную историю, так вот, там говорится, что расколы вроде этого все время происходят. Иудеи и христиане. Католики и протестанты. Мормоны и Первые. Это тянется веками, и все, что я знаю наверняка, так это что такие вещи портят на хрен всё для всех остальных — в том числе и для нас.

Далеко в предгорье я увидел, как с зарей просыпается Месадейл. Отсюда он выглядел просто горсточкой белых и желтых огоньков, рассыпанных под горой. Я точно знал, что происходит за каждым из этих огоньков. Я знал это, как знаешь сто раз виденный DVD. Сестра-жена зажигает лампу — расчесать волосы. Другая чиркает спичкой — зажечь плиту. Третья жена дергает за шнур лампочки в кладовой, чтобы вытащить большую коробку маисовой каши быстрого приготовления. Десять, пятнадцать, двадцать огоньков в доме, и каждый — это сестра-жена, поднявшаяся, чтобы приняться за свою каждодневную работу.

И дети. Примерно в это время ребятишки выбираются из постелей, протирая заспанные глаза. Они выстраиваются в очередь к раковине, чтобы умыться. Мальчишки начнут рыться в ящике, отыскивая себе рубашку. Девочки примутся помогать друг другу подкалывать волосы. В этот час не станешь много болтать. Надо побыстрее одеться, чтобы вовремя явиться на кухню и получить в миску шлепок каши. Иногда еще и подсушенный хлебец и консервированный персик. Но далеко не всегда. Что бы там ни было, этого всегда не хватает. Только дурак решится потратить время на то, чтобы пописать, прежде чем получит что-нибудь поесть.

Подъезжая ближе, я увидел, что Месадейл разросся. Теперь он насчитывал уже несколько сотен домов-бараков — «складов для лишних людей», для семей по меньшей мере из семидесяти пяти человек. Никому не известно, сколько точно человек проживает в Месадейле, но я попытаюсь угадать. По моим прикидкам — двенадцать тысяч, может — пятнадцать. Подсчеты затруднены. Цифры — часть тайны. Чем меньше знаешь — тем меньше знаешь.

Съезд на боковую дорогу прячется за группкой тополей, а сама дорога похожа на высохшее русло реки, и даже если ее ищешь, не сразу разглядишь. Никто не натыкается на Месадейл случайно: весь смысл в этом. Роланд любит говорить, что Первые — это Грета Гарбо всех культов. «Ох, милый мой, этот ваш Пророк, он просто хочет, чтобы его оставили в покое».

Как только я съехал с асфальта, фургон задребезжал. Электра села и зарычала. Как бы медленно кто ни ехал, дорога швыряет вверх такое облако красной пыли, что его можно заметить практически с любого места в городе. Журналисты, пытающиеся порой что-нибудь тут да разнюхать, не сознают, что это немедленно поднимает по тревоге всю добровольную дружину нашего Пророка. Я говорю на полном серьезе. Вот увидите.

Примерно на полпути вверх по дороге мне навстречу попался пикап, направлявшийся прочь из города. Пять жен набились в кабину — четыре на сиденье, одна неловко взгромоздилась кому-то из них на колени. Они были немолоды, вероятно бесплодны, потому-то Пророк и мог разрешить им вот так выехать за пределы города. Девушек он никогда не выпускает, а женщин, подобных этим… На этих ему наплевать. Женщины пристально глядели прямо перед собой, глаза — без всякого выражения. Они показались мне знакомыми. Вполне возможно, что это были мои тетушки, двоюродные или единокровные сестры, а может, и то, и другое, и третье — все вместе. Электра высунула в окно голову — полаять на них. Отсутствующее выражение на их лицах так и осталось отсутствующим. Словно они меня не видят и мы проезжаем мимо друг друга в двух параллельных мирах.

Пара миль вверх по дороге, и вот уже первые дома. Восемь, десять, двенадцать тысяч квадратных футов. Часто — два или три дома рядом, на огороженной территории. Это вам не красивые особняки, они больше похожи на бараки или амбары, построенные задешево: клееная фанера, пластиковая опалубка, толь, алюминий и шпаклевка. Некоторые не закончены: не обшита боковая стена, у флигеля вместо кровли — пластик, входная дверь из прессованной древесины. Когда я был мальчишкой, отец сказал мне, что у него не хватило денег на приличную обшивку для нашего дома. Я тогда огорчился за него — расслышал стыд в его голосе. Только причина была не в этом. А в том, чтобы избежать налога на недвижимость. Какая-то лазейка, суть которой мне не понять.

Одна из перемен, с тех пор как я ушел отсюда, — многие дома теперь окружены заборами. Или — вместо забора — кольцом жилых прицепов, поставленных кругом, словно фургоны первых поселенцев. Думаю, Пророк скатывается в паранойю. С чего бы вдруг? Разве у нашего правительства не было целой сотни лет, чтобы навсегда закрыть этот городок?

Я свернул на Филд-авеню, полдороги проехал, и вот вам, пожалуйста, наше хозяйство: три дома и пара надворных построек на пяти акрах бесполезной, заросшей кустарником земли. С улицы все выглядело так, будто здесь с тех пор ничего не изменилось. Десяток столов для пикника, за которыми обычно едят дети — всегда, за исключением самых холодных дней. Бельевые веревки, на которых полощутся по ветру пятьдесят мальчишьих рубашонок. Огород, гумно, кукурузное поле — все жалкое, все страдающее от засухи. Позади нашего хозяйства тянется заросшая кустарником пустошь; маленьким мальчишкой я убегал туда — прятаться от отца, когда пугался его или того, что он мог со мной сделать. Главный дом — большое прямоугольное строение из клееной фанеры, крашенной в темно-зеленый цвет. Двадцать спален, огромная кухня с кастрюлями размером с нефтяную цистерну и подвал моего отца. Детям вниз заходить не разрешалось, только женам, одной за другой, по очереди, чтобы каждая получила свое. И знаете, что поразительно? Неделей бы раньше — и он сидел бы там, у себя, в это самое время, занимаясь бог знает какой дерьмовой мерзостью онлайн.

Тут еще вот что: я понятия не имею, сколько у меня братьев и сестер. И не существует толкового способа их посчитать. Ведь есть родные, единокровные, сводные и приемные. Кого включать в список, а кого — нет? Мне бы очень хотелось сказать, что я любил всех и каждого из моих братьев и сестер, только это ведь фактически невозможно. Как насчет тех, кого ты никогда не встречал: например, детей, которых какая-нибудь сестра-жена оставила где-то, чтобы выйти замуж за твоего отца? Их-то считать или нет? Ох, а ту сестру, которая вышла замуж и ей теперь не позволено с тобой разговаривать, потому что ты уже большой парень, а она — взрослая девушка, тогда как тут, у нас, братья и сестры делают это постоянно и без помех? Ее считать? А как насчет меня? Я шесть лет отсутствовал, Пророк сообщил всем, что я обречен на вечные муки в мрачных подземельях ада. Они меня посчитают? Я бы не стал. Попробую догадаться. У меня, наверное, с сотню братьев и сестер. Может, сто десять. Это настолько точно, насколько вообще возможно. Отец всегда говорил, что не ложится спать, не возблагодарив Господа за своих детей. И — с ума сойти! — ведь я ему верил. Каждому его слову.

Вы не против, если я еще кое-что расскажу? Спали мы на трехпалубных нарах, или по пять ребят в кровати, валетом: ноги одного у головы другого; или на диване — по четверо мальчишек, — толкаясь локтями на трех подушках, или на полу в гостиной, на одеялах с подушками, двадцать мальчишек, уложенных как черепицы. Рубашки и свитеры — кучей в пластмассовых контейнерах для мусора, размер обозначался на контейнере сбоку. Обувь передавалась от старших младшим. Теннисные и футбольные мячи воровали друг у друга. Единственной вещью, целиком и полностью принадлежавшей мне лично, был ящик комода шириной двенадцать и длиной пятнадцать дюймов. Я его измерял миллион раз. Если у вас плохо с арифметикой, то скажу — это один квадратный фут с четвертью, что на самом деле гораздо больше, чем требовалось, так как мне нечего было в этом ящике хранить.

Суббота — помывочный день: две сестры-жены наполняли цинковую ванну холодной водой, забрасывали в нее по двое мальчишек зараз, терли им задницы щеткой на палке, потом выкидывали их из ванны. Воду меняли после каждого десятого мальчишки. Процедура занимала все утро. Но я хотя бы не был девчонкой. Девочки пользовались ванной комнатой по расписанию, что позволяло удерживать сантехнику по сю сторону хаоса. По субботам они мыли волосы в специальных раковинах. Пророк не разрешал им стричься, утверждая, что волосы понадобятся им на небесах, чтобы мыть ноги мужьям. У некоторых девочек из-за тяжести кос шла носом кровь. Другие жаловались, что косы вызывают у них головную боль или что они давят на спину, однако большинство девчонок ничего не говорили, во всяком случае мне. Когда они мыли волосы, звуки были такие, будто в ведре полощут мочалку. Можете представить себе, какие комки волос оставались в водостоках тех раковин! Волосы надо было сушить часами. Девочки ложились на столы для пикника и укладывали свои волосы вокруг себя. Я любил смотреть на них из окна маминой комнаты. Девочки выглядели очень красиво, их чистые волосы веером рассыпались вокруг них, словно ангельские крылья.

Роланд как-то спросил, было ли хоть что-то хорошее в моем детстве в Месадейле, осталось ли у меня хоть одно доброе воспоминание посреди плохих. «Одно — наверняка, — ответил я. — Там ты никогда не бываешь в одиночестве».


Я стоял перед домом, глядя вверх, на мамино окно. Соломенная штора была поднята лишь наполовину, но я смог разглядеть ее алоэ — мама выращивала его на подоконнике. Она часто надламывала листья алоэ и втирала его прозрачный сок в кожу рук и шеи. Иногда я усаживался к ней на кровать и наблюдал, как она это делает, пока рассказывал ей про школу. А она иногда выдавливала капельку сока из надломленного листка мне на ладонь, и я оставался с мамой, пока эта капелька не высыхала.

Я увидел кого-то в мамином окне — темный силуэт, опускающий штору. Все они находились в доме, все мои братья и сестры, все жены, но я понял: никто из них не выйдет поздороваться со мной. Однако тут из конюшни выскочила Вирджиния: она мчалась прямо ко мне и перевернулась на спину у моих ног. Она была тощая и горячая, это чувствовалось даже сквозь ее густой мех. Я потрепал ее по животу: этого оказалось достаточно, чтобы она меня полюбила.

Как раз в этот момент кто-то произнес:

— Что тебе тут понадобилось?

Я поднял голову. Это была сестра Рита.

— Не знаю, помните ли вы меня…

— Я тебя помню. Тебе нельзя здесь находиться.

Если совсем честно, Рита была не из тех, кто мне когда-нибудь в жизни нравился. Она пользовалась своим положением первой жены, чтобы всеми в доме командовать. Мужчина не может взять себе новую жену без разрешения первой. Так что каждый раз, когда отцу хотелось завести себе новенькую, ему приходилось идти пресмыкаться перед Ритой. Мне даже думать неохота о том, что он вынужден был делать, чтобы уговорить ее сказать «да».

— Мне хотелось бы взглянуть на мамину комнату.

— Нет.

— Прошу вас. Всего на несколько минут.

— Нет! Господь отослал тебя прочь. Пророк открыл нам это. Я не смею пойти против его воли.

Я понимаю — трудно поверить, что люди на самом деле способны так говорить, но надо вот что принять во внимание: если вы никогда не знали ничего другого, если вашим единственным источником информации был Пророк, если по воскресеньям вы проводили по семь часов в церкви, слушая человека, утверждавшего, что у него прямая линия связи с Богом, человека, про которого твои мать и отец клянутся, что он Пророк, а твои братья и сестры, и учителя, и друзья, и все остальные вокруг тебя уверяют и убеждают тебя, что его слово — это слово Господа и что те, кого проклянет Пророк, будут навечно прокляты, то вы, скорее всего, тоже поверили бы в это. Вы просто не знали бы, как формируется сомнение. Какого только дерьма не наговаривал нам Пророк — а мы верили, верили всему, просто лопали все без остатка.

Например, он как-то сказал нам, что Европа разрушена в битве добра со злом. Европы больше не существует. Франции больше нет на карте. Он описывал пожары в Париже, трупы, плывущие по Сене, соборы, обратившиеся в каменную труху, волков, возвратившихся на Елисейские Поля. У меня не было причин этому не верить, я был не способен сомневаться в его словах. Все вокруг утверждали, что это правда. У нас не было ТВ, а когда я был мальчишкой, интернета еще не существовало, все, что мы знали, исходило от Пророка. Когда в Вегасе я впервые встретил француза, я был потрясен. Я на полном серьезе задал ему вопрос: «Как это вам удалось выжить?» Таков уровень промывания мозгов, о котором я говорю. Когда я впервые рассказал обо всем этом Роланду, тот поразился: «Ох, миленький, ты, должно быть, шутишь? Тебе бы в ток-шоу Опры[18] попасть или еще куда-нибудь в этом роде». Только я не шучу.

— Мне жаль, что такое с отцом случилось, — сказал я. — Уверен, вам и правда очень тяжело.

— Убирайся вон! Пророк не хочет, чтобы ты тут находился. Ты пугаешь детей. Разворачивайся и уезжай.

Окна стали заполняться лицами — их было восемь или десять, явившихся посмотреть вниз, на незнакомца, стоящего во дворе. Хоть кто-нибудь меня узнал? Хоть кто-нибудь задумался, насколько я соответствую тому, что наврано обо мне? Мне представился какой-то ребятенок — хотя бы один, — шепчущий: «Возьми меня с собой!» Представился крохотный пальчик, стучащий в стекло.

Теперь Рита встала прямо передо мной. Я чувствовал запах летних персиков, идущий у нее изо рта. Я постараюсь быть по возможности доброжелательным, просто скажу, что она, в своем платье в стиле «домик в прериях» и с дряблым узлом волос на затылке, полная противоположность тем, кого называют сексуально привлекательными. Солнце сморщило ее кожу так, что она стала подобна серой шкурке, а мрачная складка губ говорила, что эта женщина по-настоящему не смеялась и не трахалась уже лет пятьдесят.

— Джордан, мой долг — защищать их. Тебе это известно. Теперь, прошу тебя, уезжай.

— Защищать — от чего?

— Пожалуйста. Пока я не вызвала полицию. — А потом добавила: — Прости.

Полиция Месадейла. Кто захочет с ней встречаться? Я попрощался с Ритой и с Вирджинией и направился обратно к машине. Прежде чем сесть за руль, я обернулся и взглянул на дом. Теперь в каждом окне виднелось по двое ребятишек, от их носов туманились стекла. Уезжая назад по Филд-авеню, я думал о них. Как их зовут? Знает ли сама Рита их имена? Я задумался о судьбах моих братьев и сестер. Джейми теперь должно быть восемнадцать, так что его, видимо, уже вышвырнули отсюда. Шарлотте — семнадцать, скорее всего, ее уже выдали замуж. А Куини — двадцать. Вряд ли она еще живет в нашем доме. Вопрос лишь в том, сколько у нее теперь сестер-жен. Ну а что с младшими детьми? Я с ними так никогда и не сблизился. Они в большинстве своем оставались для меня безымянными — десятки девочек и мальчиков, которые попадались мне в коридоре, все светловолосые, веснушчатые, худые. Когда ты один из сотни, ты смотришь вверх, на старших ребят, ведь это они способны предложить тебе хоть чуточку любви, а малышей ты терпеть не можешь, потому что они занимают слишком много места.

Я так погрузился в мысли о бесчисленных и безымянных детях, что не сразу заметил за собой полицейскую патрульную машину. Коп неожиданно четко обозначился в зеркале заднего вида: темные очки над плотоядной ухмылкой. Левая ладонь плоско лежит на рулевом колесе, правая рука обнимает спинку сиденья. Я свернул в переулок, он последовал за мной. Я снова свернул, он тоже. Проехали мимо трех женщин, работавших на небольшом гумне. Они подняли головы, не выпуская из рук тяпок, лица их омывало сияние солнца.

Я хотел заглянуть на почтамт, но эта идея больше не казалась мне такой уж разумной. В нашем захолустье полицейские и есть настоящие бандиты. Каждый сотрудник Управления полиции Месадейла — многоженец. Как-то одна из моих сводных сестер пришла в полицию и заявила, что мой отец пристает к ней с объятьями. (В нашем захолустье, если твой отец говорит, что ему хочется тебя обнять, жди, что тебя изнасилуют.) Дежурный коп что-то записал, потом позвонил моему отцу. «Я бы присмотрел за этой штучкой, — сказал он. — Она заявилась сюда горяченькая, в течке, как нимфоманка». Он отвез ее к нам домой, и отец забрал ее вниз, к себе в подвал, на целый час. Помню, как я ждал, пока она вернется наверх. Когда она вернулась, взгляд у нее был пустой, будто вместо глаз ей вставили стекляшки.

Люди говорят: «Да брось, не может быть, чтобы все было настолько плохо».

На самом деле все гораздо хуже.

Люди говорят: «Почему же тогда власти не вмешаются и не примут какие-то меры?»

Я не знаю. Вы у них спросите. Но в воздухе плавают разные теории. Некоторые утверждают, что мормонам, которые более или менее владеют Ютой, затруднительно принимать решения по поводу Первых из-за нашего общего прошлого. Мы их смущаем. Они предпочитают, чтобы мы смирно сидели в своем захолустье, заткнутые подальше в пустыню, где нас никто не видит. Думаю, они по-прежнему остро реагируют, когда речь заходит о полигамии. Другие считают, что мормоны втайне стремятся когда-нибудь вернуться к многоженству, поэтому закрывают на все глаза. Насчет этого я ничего не знаю. Еще одна теория: некоторые говорят, это пример религиозной свободы, понимаете, каждый имеет право верить во что хочет, и власти должны вести себя осторожно, чтобы это право не подавлять. Может, и так. А еще я слышал на самом деле хорошее объяснение: в реальности очень трудно доказать в суде многоженство. Подумайте сами: закон не запрещает мужчине и целой ораве женщин проживать совместно. И если эти браки официально не признаются штатом, как же эти люди могут нарушать закон?

Только у меня имеется своя собственная теория, почему все это происходит в Месадейле так долго: просто всем наплевать. Никого ни хрена не заботит эта кучка кровосмесителей, обитающих в пятидесяти милях от ближайшей тюремной башни. Смешно — нас называют «пропащими сыновьями», когда нас вышвыривают прочь, но на самом-то деле мы становились пропащими, как только рождались. Когда я жил там, в Месадейле, я часто задумывался: а знает ли кто-нибудь, кроме моей мамы, что я живой?

Я вывернул назад на шоссе. Патрульная машина следовала за мной так близко, как ей позволяло кильватерное облако пыли от моего фургона. Этот эскорт не покидал меня всю дорогу, спускаясь за мной по пологому холму, взбивая свое собственное облако красной пыли. В какой-то момент он взялся за радио — вызывал кого-то. Если бы это был полицейский фильм, камера показала бы салон его машины. Но это был не полицейский фильм, и я не могу сказать, что он передавал по радио: «Порядок?» или «Он наконец уехал?» — а может: «Это он?»

Я выехал на асфальт, и мой фургон перестал дребезжать. Позади меня патрульная машина остановилась у края асфальта, будто это река, слишком глубокая, чтобы рискнуть в нее войти.

Коп следил, как я отъезжаю, желая убедиться, что я на самом деле уехал. В зеркале заднего вида его машина становилась все меньше и меньше, затем он развернулся в три приема и направился назад, по длинной дороге в город. В конце дня он составит рапорт, запрет в сейф свой огнестрел и отправится домой поужинать макаронами вместе с дюжиной его одиноких жен.

III ПРЕДЫСТОРИЯ

ДЕВЯТНАДЦАТАЯ ЖЕНА Глава первая Обращенная

Среди множества вопросов, с которыми мне пришлось столкнуться со времени моего отступничества от Церкви Мормонов, ни один не грешит большей путаницей и мистификацией, чем вопрос о том, почему я вообще вступила в сонм Святых Последних дней. Американская публика узнает в лицо мормонского миссионера, истово совершающего свой путь молодого человека, стучащегося в плотно запертые двери, не перестающего трудиться ни в зной, ни в хлад, чтобы широко нести свое слово. Многие люди, как я теперь понимаю, принимают меня за не так уж давно обращенную в веру Мормонов именно таким миссионером и поражаются, как могла здравомыслящая женщина поддаться на его уговоры. Однажды, во время моей лекции в Денвере, жена священника выговорила мне: «Вот где вы совершили ошибку, миссис Янг, вам ни в коем случае не следовало впускать этих миссионеров в двери вашего дома!»

На самом же деле я родилась Мормонкой, я — дочь ранних обращенных, двух глубоко верующих Святых, взрастивших меня на Книге Мормона и на эпическом повествовании о рождении этой веры — точно так, как какая-нибудь другая пара могла бы взрастить свою дочь на великих повествованиях Ветхого Завета. Я узнала об ангеле Моронии[19] раньше, чем об архангеле Гаврииле; о первой и второй Книгах Нефия[20] раньше, чем о Евангелии от Иоанна. Совсем малышкой я участвовала в исходе Мормонов из Нову в Зайон[21] и всегда считала это событие столь же чудесным, сколь чудесен был Исход евреев из Египта.

И даже при этом любопытствующая публика, привыкшая опасаться странствующего миссионера, часто подвергает сомнению происхождение веры моих родителей, а потому и моей собственной. Такая путаница и всеобщий скептицизм по поводу внезапного обращения в иную религию убеждают меня в необходимости описать, как моя мать, да и мой отец тоже, пришли в Церковь Мормонов и как они оба впервые познакомились с доктриной небесного брака — полигамии.

Моя мать при рождении звалась Элизабет Черчилль. Родилась она в округе Кайуга, что в штате Нью-Йорк, в 1817 году. Для ясности повествования я буду здесь называть ее этим именем, данным ей при крещении. Когда ей было четыре года, мать ее, принадлежавшая к методистской церкви, но женщина не весьма твердых убеждений, скончалась от холеры. В то время семья обитала в ничем не выдающемся домике с одной комнатой, где единственным украшением служила скрипка из Сент-Луиса, висевшая на крючке, вбитом в стену. Судороги начались около полуночи. Мать Элизабет только раз вскрикнула: «Господи Боже мой!» Через двадцать часов она скончалась. Элизабет, хотя ей было всего четыре года, все же поняла, что, когда ее мама попросила у Господа милосердия, милосердие к ней не снизошло.

Ее отец — оставшееся без гроша дитя Просвещения — был музыкантом по профессии и Фомой неверующим по темпераменту. Он обнаружил, что не способен взять на себя заботу о собственной дочери. Через два дня после смерти жены он оставил Элизабет у чугунных ворот дома, принадлежавшего мистеру и миссис Браун, бездетным и бездушным супругам, которые взяли девочку в дом в качестве дворовой прислуги. Отец пообещал Элизабет вернуться за нею, как только сможет. Она верила этому обещанию до тех самых пор, пока ей не исполнилось шестнадцать.

Минуло двенадцать лет, и Элизабет покинула дом Браунов с твердым намерением поехать в Сент-Луис. Она не могла бы объяснить словами свое интуитивное стремление туда. По правде говоря, это был единственный город, о котором, как она помнила, рассказывал ее отец. Однако она не была столь наивна, чтобы верить, что сможет отыскать его там. Осмелюсь предположить, что ее стремление было подобно стремлению пилигрима: он не надеется узреть Иисуса в Садах Гефсиманских и тем не менее жаждет посетить Иерусалим.

Сумев добраться до Питтсбурга благодаря любезности некоего семейства, отправлявшегося на Запад, Элизабет воспользовалась той единственной собственностью, которой обладает молодая девушка с пустым кошельком. Билетный кассир выписал ей билет на поездку по реке Огайо в обмен на интерлюдию при опущенных шторках в его кассовой будке. Кассир оказался человеком добрым, с круглой ямочкой на подбородке — прямо как на кончике груши. После всего он, как и обещал, выписал ей билет до Сент-Луиса. Они расстались, как продавец и покупатель расстаются после завершения сделки.

Следующей зимой, в Сент-Луисе, в католическом женском приюте, Элизабет родила мальчика, чей подбородок был отмеченямочкой, словно кончик недозрелого плода. «Мы с сестрами приведем его в объятия Господни», — заявила медсестра. Таково же было и намерение самой Элизабет, однако, стоило ей взять на руки крохотного красненького Гилберта, она поняла, что не сможет его покинуть. На следующий день она потуже затянула перламутрового цвета ленточки своего капора под подбородком и ступила на улицы Сент-Луиса с похныкивающим младенцем на руках. Ей недавно исполнилось семнадцать лет.

Я окажусь далеко не первой из тех, кто сообщит вам, что для девушки в подобной ситуации почти нет возможности найти работу. Элизабет очень скоро признала, что у нее есть лишь один выбор, и согласилась работать у миссис Хармони, в ее особняке с мансардой и с роялем черного дерева посреди гостиной. Лучше всего ее роль в этом заведении можно обозначить как «девица № 8». Вот так она и встретилась с капитаном Закаром, опрятным и подтянутым славянином, который нафабривал свои рыжие усы до абсолютного совершенства. Он очень скоро признал Элизабет своей любимицей среди обитательниц гарема миссис Хармони, посещая ее салон каждый раз, как его пароход с гребным колесом, носивший имя «Люси», заходил в порт Сент-Луиса. Через некоторое время он предложил: «Элизабет, красавица моя, почему бы тебе не бросить эту работку, где ты обязана мужиков дюжинами печь, что твои блины, и не переехать жить ко мне?» Элизабет покинула дом миссис Хармони в тот же день. Капитан Закар поселил Элизабет с Гилбертом на борту «Люси», в каюте, где стены были обтянуты бархатом, а в китайской напольной вазе высилась пальма. Элизабет никогда в жизни не знала такой роскоши.

А еще на корабле она неожиданно встретила почтительное отношение к себе. Когда она проходила мимо, матросы снимали перед ней шапки, словно она хозяйка корабля, а музыканты охотно показывали Гилберту свои сверкающие трубы. Со своей стороны, капитан Закар каждый день дарил Гилберту новую игрушку: тряпичный мячик или бирюльки, а то и набор метательных колец с ярко-красным колышком в придачу. Капитан Закар баловал Элизабет дорогими подарками, среди которых были полусапожки из турецкого атласа и зонтик от солнца, украшенный пионами, который она впоследствии завещала мне.

Досадным исключением среди всего этого доброжелательства было недовольство, источаемое Достопочтенным Райсом — корабельным священником. Он был баптистом той разновидности, о которой я не очень хорошо осведомлена, поэтому не могу сказать, существует ли она до сих пор. Единственным приветствием, на которое он оказался способен, было холодное «мадам». Он отказался признать Гилберта и отклонил просьбу капитана Закара крестить мальчика. «Этот чертов Достопочтенный сам не способен отличить Господа от блохи», — ворчал капитан Закар. Он часто говорил о том, чтобы списать священника с судна, однако так и не смог собраться с духом. Все это разочаровывало Элизабет в отношении многих вещей, но особенно в отношении к Богу: огорчительное чувство для женщины, стремящейся к вере.

Спустя некоторое время капитан Закар уплатил Достопочтенному Райсу такую большую десятину, что тот согласился окрестить Гилберта. В воскресенье, предшествовавшее обряду, — был июль 1834 года — они стояли в верховьях Миссисипи, в порту Ганнибала, и капитан Закар послал Элизабет в город — купить расшитого полотна для крестильной рубашечки Гилберта и четыре пуговицы. Вход в магазин сторожила овчарка. С покупками и ребенком на руках, Элизабет переступила через собаку и вышла из магазина в солнечный свет с чувством доселе неведомого, нескрываемого счастья.

«Люси» не собиралась отплывать дотемна. Элизабет любопытно было взглянуть на этот отрезок Миссисипи, и она пошла по дорожке к равнине, протянувшейся меж рекой и утесами. Летняя трава была влажной и теплой, жаркие лучи падали ребенку на лоб. Элизабет прошла примерно с четверть мили, когда набрела на небольшую толпу из двадцати — двадцати пяти человек, собравшихся в тени платана. К ним обращался мужчина лет тридцати, взгромоздившийся на упаковочный ящик, и говорил он так, будто перед ним было не два десятка, а две сотни, а то и две тысячи слушателей. До этого случая Элизабет не раз приходилось внимать людям, взывавшим к слушателям с упаковочных ящиков, ибо в тот период истории нашей страны пророки-проповедники бродили по малонаселенным районам, как медведи-шатуны в лесу. Но этот мужчина, тысячу раз повторяла она мне потом, не был похож ни на одного из них. «Подходите поближе, вы все, — говорил он. — Я должен рассказать вам одну историю».

То, что поразило Элизабет прежде всего, — это голос того человека. Звучавший чисто и ясно, словно колокольчик, он обладал необычайной силой, не требовавшей театрально выпучивать глаза или напрягать трепещущее горло. «Вы не поверите тому, что я вам расскажу, не оттого, что вам недостает мозгов или знаний, но оттого, что в это нелегко поверить. Однако, если вы сможете поверить моим словам, вы познаете истинную суть всех вещей и жизнь после этой жизни будет вам обеспечена».

В те дни мало кто слышал о Джозефе Смите или о созданной им Церкви Святых Последних дней, которой тогда было всего четыре года от роду. Для Элизабет, как и для других собравшихся под платаном, он был чужаком без сколько-нибудь известного имени или положения. Единственными средствами убеждения служили ему только его личность и его фантастический рассказ о плане, предначертанном Богом для человека. Однако я должна особенно отметить, как выглядел Джозеф, когда в тот день появился на упаковочном ящике. Насколько я поняла, ростом он был более чем на голову выше многих собравшихся, крепкого телосложения и держал себя словно генерал или какой-нибудь другой командир большого войска. Я порой задаюсь вопросом, не походил ли он внешне на генерала Джорджа Вашингтона — оба они были выше шести футов ростом,[22] как мне представляется, и оба крепко сбиты. Мне часто думается, что у Джозефа было такое лицо, с какого любой скульптор захотел бы лепить Великого Человека.

«Я — сын фермера, — начал Джозеф. — Родом мы из Вермонта, но осели в Пальмире, в той Пальмире, что в штате Нью-Йорк. Если кто-то из вас там побывал, то знает — это оживленный городок, там проживает четыре тысячи человек, а окружен он мирной сельской местностью, где все дышит покоем, где много ферм и много речек да ручьев, а в отдалении поднимается гряда невысоких гор и холмов. И все же в мои юные годы и даже сегодня в моем городке не было мира. Там, у перекрестья дорог, где я ходил каждый божий день, стояли четыре церкви, соперничающие меж собой: каждая из них утверждала, что лишь она дает истинное толкование Божьей воли. Я во многом был совершенно обыкновенным мальчишкой, нисколько не умнее большинства своих сверстников, а что касается моей внешности… ну, оставляю вам судить о том, какова она. Не было никакого резона полагать, что я, Джозеф Смит-младший, наследник ста акров и рощи сахарных кленов, а также пряничной лавки, где моя матушка продавала имбирные пряники и пиво, — что вот такой обыкновенный паренек в один прекрасный день станет Пророком Господним.

Но я был любознательным мальчишкой, не принимавшим на веру ответы на многие вопросы, особенно на вопрос, голос какой из церквей — среди множества соперничающих голосов — подходит мне лучше всего? Кем следует мне стать — католиком, баптистом, методистом, трясуном? Может, существуют еще какие-то секты, о которых я ничего не знаю? Или надо выбрать Епископальную церковь? Хотя мне было всего четырнадцать лет, моим рассуждениям хватало логики, и я пришел к выводу, что если каждый из десяти проповедников утверждает, что только он правильно толкует волю Бога, то по меньшей мере девять из них могут оказаться не правы.

Эти вопросы рвали мне душу, и я жаждал найти ответ, как только очень юный человек может этого жаждать. Так что в один прекрасный день — стояла ранняя весна — я вышел в лес и пал на колени. Я стал молить Отца Небесного привести меня к вратам предпочитаемой Им Церкви, ибо мне хотелось, чтобы мое поклонение Ему было правильным. Погода стояла ясная, лес был насквозь просвечен солнцем, и молодые, легкие словно перышки листочки на верхушках деревьев сверкали в его лучах, как золотая чешуя. Какое-то время я молился, взыскуя ответа, когда, к моему величайшему удивлению — и страху! — ибо более всего я был устрашен, — дивное сияние, какого я никогда в своей жизни еще не видел, возникло предо мною. Поначалу я решил, что это дневной свет сияет сквозь деревья. Только это не был луч света, это была как бы раковина, и внутри этой светящейся раковины находились двое: я увидел двух мужей — Отца и Сына.

А сейчас, друзья мои, я знаю, что все вы думаете, — я вижу это по выражению ваших глаз. Вы говорите себе: „Тьфу, ну и чушь несет этот парень! С этого места все — одни выдумки“. Я вижу, как эти мысли мелькают — вон они! — омрачая ваши лбы. Вы не верите мне, и это прекрасно! Вы испытываете те же сомнения, что в тот день одолевали и меня. Потому что, конечно же, то, что предстало предо мною, мне не представало. Конечно же, мне это только представилось, или же солнце сыграло со мною шутку! Я готов был поверить любому объяснению, кроме самого простого, а самое простое, как всегда, было — Правда! Отец и Сын, Господь Бог и Христос, снизошли с Небес, чтобы принести Весть. Они сказали мне: „Не вступай ни в какую из существующих Церквей, ибо ни одна из них не есть Церковь Господня. Со времен Христа люди, провозглашающие себя толкователями Его Истины, — Апостолы, священнослужители, Папы, проповедники, епископы, Святые Отцы — все и каждый из этих людей вели мир прочь от истинных слов и деяний Иисуса Христа. Джозеф, — сказали они, — ты живешь в эпоху Великого Вероотступничества. Род людской на земле отступился от Истины. Но пришло время Восстановления Истины, и ты станешь ее вестником“.

Провозгласив эту весть, Отец Небесный и Его Сын исчезли, оставив меня простертым ниц на земле. Подумайте сами, что делать мальчишке с такою вестью? Как мог я воспринять знание о том, что должен стать Пророком? Друзья мои, могу вас заверить, я изо всех сил старался не принимать во внимание то, что услышал и увидел. Понимаете, я точно так же, как вы здесь и сейчас, пытался отойти подальше от того, что было мне непонятно, пытался не верить этому. Поразмышляйте вот над чем, пожалуйста, прошу вас. Если вы чего-то не можете понять, разве это означает, что непонятное — обязательно неправда? Кто здесь знает французский? Или русский? Никто. Однако, если бы какой-то человек сказал сейчас по-русски или по-французски, что небо голубое, а солнце печет, разве его слова были бы неправдой?

Прошло три года, мне исполнилось семнадцать. Я все еще размышлял над вопросом, который завел меня в тот лес, но действовал я вовсе не исходя из того знания, которым наделил меня сам Господь. И вот однажды ночью — в сентябре будет одиннадцать лет, как это случилось, — произошло второе чудо. В мою спальню, прямо к моей постели, вдруг явился ангел по имени Мороний. Он сказал мне, так же ясно, как говорю теперь я вам, что в одном из холмов близ Пальмиры упрятан клад из золотых пластин. Да, пластин. И на этих пластинах-скрижалях записана книга на древнем языке. Ангел поведал мне, что в какой-то день я пойду к этому холму и найду те скрижали в каменной шкатулке. Мой долг, сказал мне ангел, открыть эту книгу роду человеческому.

Что я тогда сделал? А что бы вы сделали на моем месте? Да, думаю, я знаю. Опять-таки я не поверил. Или не захотел поверить. Хотя я понимал, что видел этого ангела и разговаривал с ним, и знал, что этот ангел — реальность, я не хотел поверить в истинность того, что я Пророк и должен передать нечто всему человечеству. Я ждал. И через год ангел возвратился с той же вестью. Так оно и шло целых четыре года, повторяясь каждый год, пока не настал час вырыть из земли золотые скрижали. Вместе с моей возлюбленной женой Эммой я отправился к холму Кьюмора и принялся копать в том месте, что описал мне ангел. Там, в каменной шкатулке, лежали золотые пластины, а при них — инструмент для перевода, похожий на пару очень больших очков. Если в моей душе и оставалась хоть капля сомнения, ее рассеял самый факт наличия этих предметов. Я держал их в руках. Я убедился, что они существуют, точно так, как я сейчас знаю, что вы существуете — и как, во всяком случае, я на это надеюсь, вы знаете, что существую я. С большой осторожностью я перевез эти скрижали домой и принялся за их перевод, переписывая эту необыкновенную, чудесную книгу. Чтобы все люди смогли ее прочитать. Вот она — Книга Мормона, названная так потому, что принесена вам и мне сыном Мормона — ангелом по имени Мороний. Вот она. Вот она».

Джозеф высоко поднял и прижал к сердцу свой личный экземпляр Книги и закрыл глаза.

Сейчас, по-видимому, самый подходящий момент подчеркнуть некую поистине исключительную черту, характерную для всех пророков, от Иисуса до Мухаммеда, а затем и до Джозефа Смита. Пророку обычно свойственна красота — души прежде всего, что само собой разумеется, но также и красота физическая. Утонченные черты лица и мощное телосложение — таковы самые сильнодействующие из его природных качеств. Отрицать это означало бы отрицать истину обо всем Человеческом и о том, как поступаем Мы все — как мужчины, так и женщины. В мои намерения не входит преуменьшать достижения Пророка или важность приносимой им Вести. Однако спроси себя, мой Дорогой Читатель, согласился бы ты часами стоять на пропеченном солнцем поле, с жужжащими вокруг твоей головы мухами, и внимать речам человека отталкивающей наружности? Пусть этот факт напоминает нам о животной природе Человека, что ж, это правда и, следовательно, заслуживает упоминания. Ну вот, я уже достаточно сказала здесь по этому конкретному поводу.

Обращаясь к людям, собравшимся под платаном, Джозеф Смит продолжал: «Когда я начинаю говорить и распространять среди людей весть об этом новом Евангелии, мне часто задают вопрос: „Брат Джозеф, так в чем же заключается твоя весть?“ И действительно, что это за весть? Что означает моя весть о нашей новой Церкви? Что такое забыли другие люди и что мне предстоит восстановить? Друзья мои, моя весть ясна, ибо она пришла ко мне из уст самого Господа. Мы здесь — все мы, — здесь, на земле, мы существуем лишь для одной цели, и цель эта — любовь. Какую весть принес нам Христос? Возлюбите друг друга. Истина проста, друзья мои, Истина всегда проста. Я пришел восстановить Истину, возвестить об этом каждому человеку на земле, покуда мы проживаем оставшиеся нам дни.

А теперь, если вы не поверили моему рассказу и вам неинтересно прочитать эту книгу, идите с миром, друзья, ибо я не желаю вам зла. Но унесите с собой что-то с нашей сегодняшней встречи. Возьмите с собой мою любовь и делитесь ею всегда и со всеми, кого повстречаете на оставшемся вам пути».

Джозеф спрыгнул с ящика и приветствовал собравшихся лично; вокруг него началась сутолока, толкотня, люди тянули руки, чтобы коснуться его пиджака. В полном восторге Элизабет попросила у одного из сопровождавших его людей экземпляр Книги и истратила на нее деньги капитана Закара. Когда наконец Джозеф пробрался к ней сквозь толпу, он спросил: «Скажите, Сестра, куда вы направляетесь?» — «Вверх и вниз по реке», — ответила она. «У вас нет конечного места назначения?» — «Я живу на речном судне». — «Тогда почему бы вам не присоединиться к нам? Мы идем из Индепенденса,[23] где защищали наших братьев, а теперь пришла пора — и мы направляемся домой, в Кертланд.[24] Путь до Огайо далек, и идти тяжело, но обещаю вам — вы найдете там добрых людей». — «А как же мой сын?» — «Если вы будете с нами, обещаю — вас обоих будут любить».

Разумеется, тогда Элизабет не могла знать, что встретила Джозефа Смита и его Лагерь Сиона во время отступления после провала их попытки создать новый Сион в штате Миссури. Джозеф, Бригам, Хебер Кимболл и другие Апостолы недавно подверглись испытанию в схватке с растущими вражескими силами. По дороге они потеряли четырнадцать соратников в битве с холерой, но вера их только укреплялась во время долгого пути домой. В тот июльский день Элизабет прошла по тропе меж влажных летних трав и вышла к Историческому событию в Исторический момент. Только задумайся над этим, Дорогой Читатель! Незнакомец под платаном обещает ЛЮБОВЬ! Представь, какую силу это обещание возымело над одиноким сердцем!

Элизабет так и не вернулась на «Люси». Джозеф познакомил ее с Бригамом Янгом, моим будущим мужем, который в то время был скромным плотником из Вермонта, всего лишь тридцати трех лет от роду. «Эта женщина идет с нами, — сказал ему Джозеф. — Позаботься о ней и ее ребенке». Брат Бригам выполнял это приказание, не спуская глаз с Элизабет и Гилберта на протяжении всех шестисот миль, которые их группа прошла до Кертланда. Теперь мы знаем, что Бригам стал преемником Джозефа, человеком, наделенным и богатством, и властью, но тогда он плотничал, вставлял стекла, делал мебель. По его загрубелым рукам можно было определить его профессию.

Почти всю дорогу Бригам нес Гилберта на руках и проявил себя как настоящий друг по отношению к моей матери. На следующий день они остановились у небольшой речки. Бригам уложил Гилберта на постель из собранных листьев, затем повел Элизабет в воду по камням, покрытым мхом, и вел так, пока вода не достигла ее груди. Тогда он осторожно погрузил ее голову в поток и благословил ее. Когда она поднялась из воды, она была уже Святой Последних дней — и такой оставалась всю свою жизнь.

Они шли много недель и наконец, пройдя через темный лес, вышли на холмистую поляну у реки. Здесь они увидели огоньки нового города Святых Последних дней — Кертланда, что в штате Огайо. Бригам выделил Элизабет комнату в небольшом домике, где он жил с молодой женой Мэри Энн Анджелл, недавно обратившейся в веру Мормонов девушкой из Нью-Йорка. «Приходи в себя и отдыхай, — сказал ей Бригам. — Ты устала, и твоему мальчику нужно как следует выспаться. Жена выделит тебе землю, где ты сможешь выращивать капусту. Она пригласит тебя к себе на кухню, чтобы ты могла там печь хлеб. Ее сарай — это твой сарай, и ты можешь кормить нашу свинью, а придет время ее заколоть, часть мяса достанется тебе. Сейчас в этом заключаются все твои обязанности. Только когда ты окончательно устроишься, ты сможешь обратиться мыслями к духовному служению. А сейчас ты должна просто жить».

В самое первое утро в Кертланде Элизабет вышла посмотреть на оживленные, кишащие людьми улицы города. С Гилбертом на руках она спустилась к берегу Шагрина. Глядя на быстрые воды реки и думая о поворотах своей Судьбы, она словно видела отражение перемен в своей жизни в ряби и солнечных бликах на поверхности бегущего перед ней потока. Вдруг до ее слуха донесся далекий-далекий разговор. «Должно быть, это та шлюха», — каркнула одна из собеседниц. «Я слышала, они ее в борделе подобрали, где-то в Миссури», — злобно прошипела вторая. «Ну, тут задумаешься, чего они сами-то там делали?» — «Подумать только, она своего пащенка с собой принесла».

Элизабет взглянула вверх по течению. Далеко от нее, на рыболовных мостках, стояли две молодые женщины. Их голоса донесло с течением, сами они и думать не думали, что их могут услышать так далеко внизу. Элизабет поправила капор на головке Гилберта и вернулась в дом Бригама. Она никому ничего не сказала.

На следующий день, во время воскресной службы, после проповеди Джозефа, поднялся Бригам, чтобы сделать торжественное заявление. Он помолчал, шея его наливалась кровью.

«Прежде чем слово о Восстановлении было услышано Братом Джозефом, — начал он, — и мы узнали о сиянии Вести, мы были нищими и растленными. Теперь, благодаря Его любви и мудрости, мы знаем, что живем в последние дни перед Пришествием, в дни, ведущие к Страшному суду и Искуплению. Мы ожидаем этого с сердцами, исполненными любви. — Бригам посмотрел на собравшиеся в соседской гостиной души, жмущиеся к стенам, теснящиеся на стульях, на полу и даже на улице, у открытых окон. — Но если кто-то здесь, среди нас, или где-то еще полагает, что он или она был не менее нищим или растленным, чем были все остальные до нашего нового знания, если кто-нибудь здесь или где-то еще полагает, что он или она уже достиг Спасения, я прошу его и я прошу ее сейчас выйти и показаться. Если кто-то из вас считает себя чище, справедливее или ближе к стопам Господним, чем все остальные, покажитесь сейчас, ибо мне хотелось бы узнать, кто вы. Если кто-то из вас полагает, что из-за того, что вы происходите из благородной семьи, или ваш муж приносит хороший заработок, или у вас цвет лица нежнее, чем у других, и у вас есть множество шляпок, то вы на самом деле лучше, чем все мы, остальные, тогда выйдите вперед и покажитесь, ибо все мы хотели бы узнать, кто вы. Но берегитесь, потому что, хоть вы, может, и полагаете себя таковыми, Он будет Судьею всех вещей и не воздержится от Своего суждения. Кто из вас полагает себя лучше всех остальных? Есть такие?.. Совсем никого?.. Мне так не кажется. А теперь идите и докажите Ему, что вы и вправду Его Святые Последних дней».

После этой воскресной службы женщины Кертланда засыпали мою мать подарками, одеждой, кастрюлями и сковородками, банками с вареньями и соленьями. Вдова по имени Грейв предложила ей комнату у себя в доме, чтобы жить там постоянно. Объявили кампанию по сбору хлопчатой ткани, игрушек, семян и выделили земельный участок под огород. Одни новые друзья приглашали Элизабет на ужин, иные — на спевки. Сестры приносили своих младенцев в гости к Гилберту, и каждая целовала его в головку, встречая Элизабет с ребенком на улице. Никто никогда больше не говорил грубо о ее прошлом. Святые знали о нем и все понимали. Ее никогда не жалели, не стыдили, не подвергали сомнению то, что здесь она — на своем месте.

IV ИСТОКИ ЛЮБВИ

АРХИВ ЦЕРКВИ СПД

СПЕЦИАЛЬНОЕ СОБРАНИЕ

Биографии и автобиографии первых поселенцев

Солт-Лейк-Сити


Допуск к Специальному собранию документов ограничен. Он разрешен исключительно тем Святым Последних дней, которые имеют рекомендацию от настоящей Церкви. Те, кто не может самостоятельно посетить Собрание, имеют право послать от своего имени родственника или друга, при условии что это лицо также представит рекомендацию на собственное имя от настоящей Церкви. Вы можете также нанять специалиста по генеалогиям или ученого-исследователя, при наличии у него или у нее рекомендации от настоящей Церкви.

Исправлено и дополнено: Деб Сэвидхоффер, архивариус
03.09.2004

АВТОБИОГРАФИЯ ЧОНСИ ДЖ. УЭББА Часть I

С того времени, как в прошлом году была опубликована книга «Девятнадцатая жена», меня одолевают бесчисленные вопросы о характере моей жизни. Моя дочь в написанной ею книге излагает такую версию нашей семейной истории, в которой я не узнаю — фактически просто не могу узнать — самого себя. Энн Элиза утверждает, что я превратился в бесплотный дух, поскольку моя телесная оболочка была вся израсходована на моих многочисленных жен. На тех страницах, что теперь читают сотни тысяч глаз по всей нашей стране, моя дочь называет меня «человеком, блуждающим в бездушной пустыне»; читать такое обвинение мне больно до сих пор. Ее слова страшным холодом легли мне на сердце, и я пришел к заключению, что мне самому, а возможно, даже Истории — не могу сейчас утверждать с полной определенностью, кому более всего, — пошло бы на пользу, если бы я записал своими собственными словами рассказ о том, как случилось, что я стал Святым и взял в жены пять женщин. В своем «Предисловии» Энн Элиза пишет: «Оставляю суждение сердцам моих Добрых Читателей, где бы мои Читатели ни находились». Однако, по правде говоря, лишь двое могут судить Человека — он сам и Господь Бог.

Моя матушка впервые услышала проповедь Бригама в 1833 году, когда он призывал жителей нашего городка присоединиться к их Церкви. Это было в Ханувере, в штате Нью-Йорк. В тот сентябрьский день она побывала на собрании и вернулась домой, исполненная религиозного рвения. «Утром я ухожу с Братом Бригамом, — объявила она. — Мне осталось совсем немного лет жизни на этой земле. Хочу провести их с тем, кто меня любит». Недооценив поначалу могущество нового Евангелия, я попытался было высмеять неожиданное обращение матушки в новую веру, однако на следующий день она ушла с Бригамом в Кертланд, в Огайо, чтобы присоединиться к Джозефу Смиту. Мне был двадцать один год, и я впервые в жизни оказался совершенно один.

Я работал в кузнице подмастерьем, с великолепной перспективой стать затем колесным мастером, и проводил все свои одинокие дни, а зачастую и ночи, трудясь у кузнечного горна. Я частенько вспоминаю то время — более сорока лет назад, часто размышляю и об Элизабет — о той, что в будущем стала моей женой, — об испытаниях, выпавших ей на долю. Примерно в то же время, когда моя матушка покинула меня, Элизабет бродила по улицам Сент-Луиса, ожидая рождения ребенка. Разумеется, я не мог знать об этом тогда, не мог даже вообразить себе такую женщину. И все же в своих размышлениях о прошлом я люблю думать, что каждый из нас ступил на этот путь, чтобы найти друг друга. А теперь я опишу ту дорогу, что выбрал я.

Хотя я был всего лишь подмастерьем у мистера Флетчера, люди приходили и обращались именно ко мне с просьбой починить колеса их экипажей, ибо похвальные отзывы о моей работе докатились до самого Буффало. И хотя денег у меня было совсем мало, мне стало ясно, что особенно теперь, когда моя матушка уехала от меня, если я буду усердно трудиться и удача мне улыбнется, да еще с благословения этого загадочного существа, которое зовется Бог, я смогу в один прекрасный день стать богатым человеком.

Я должен здесь признаться, ибо надеюсь, что это повествование о моем долгом пути к многоженству на самом деле откроет правду, пусть даже лишь мне самому, что я был не так уж опечален отъездом моей матушки в Кертланд. С того дня, как трагически рано умер мой отец, матушка всю свою жизнь полагала на то, чтобы с величием и достоинством нести свое вдовство. В тот день, когда она впервые встретила Бригама, на ней было пышное траурное платье, а в Кертланд она взяла сундучок с черной одеждой и скромными кружевами. Забота о матушке была для меня не очень тяжким, но все же бременем, ведь я был молодым человеком, стремившимся к таким вещам, к каким, по общему мнению, и стремятся молодые люди. Много было вечеров, когда я скорее предпочел бы остаться у кузнечного горна, с тяжелым фартуком на шее, перед пламенем, горячими бликами согревающим мне лицо, чем возвращаться домой к ужину и в строгом молчании есть тушеную баранину, а затем проводить долгие часы с матушкой в гостиной, составляя ей безмолвную компанию, пока она трудится над пяльцами.

Вот почему никто не мог бы более меня быть поражен глубиною моего одиночества после отъезда матушки или высотою моего душевного подъема, когда, два месяца спустя, пришло от нее письмо. «Мой добрый сын, — писала она, — я прочно обосновалась в Кертланде. Пророк Джозеф Смит окрестил меня в здешней реке — Шагрине. Не отнесись с презрением к своей матери. Я уже стара. Я страшилась смерти, пока не познакомилась со Святыми Последних дней. Они пообещали мне Блаженство в Жизни после Смерти. И я все еще питаю надежду встретиться там с тобою».

Я ответил на письмо, рассказав, какими пустыми стали мои вечера и как сильно мне хочется снова увидеться с ней. Она ответила, что, если бы я признал Джозефа Смита Пророком, я мог бы приехать в Кертланд и жить с ней рядом.

Однако я еще не был готов так поступить. Мне пока еще очень немногое было известно об этой новой Церкви, если не считать того, о чем поведала мне матушка, да еще всяких слухов и сплетен, уже ходивших вокруг. Ведь и тогда уже поговаривали о странных брачных обычаях приверженцев новой веры. Я написал матушке, попросив объяснить, почему это вдруг я должен отдать свою преданность человеку, который есть не что иное, как просто другой такой же человек? Она ответила: «Ты его не знаешь. Хоть он и человек, он — человек Земли, избранный Богом». С каждым письмом фанатизм матушки все возрастал, пока она не стала писать свободно и подробно, повествуя об ангелах, Божественных откровениях и о чудесных золотых скрижалях. Письма укрепляли мою убежденность в том, что мне не следует отказываться от собственного будущего в Ханувере ради какого-то городишки в Огайо, расположенного посреди болотистой равнины и управляемого человеком, который обещает людям то, что может даровать лишь Господь Бог.

А потом от матушки пришла новость иного рода. «Кертланд растет, день ото дня становясь все больше и больше, — писала она. — Новообращенные Святые прибывают из штата Нью-Йорк, из Пенсильвании и даже из Вермонта, Нью-Хэмпшира и Мэна. Все они еженедельно пополняют население нашего города. Не проходит и месяца, чтобы город не углублялся все дальше в лес. Любой мужчина с топором в руках может прекрасно заработать себе на жизнь. Здесь, в этой расширяющейся Метрополии, невозможно не вспомнить о Риме в период его зарождения — тогда-то и можно получить правильное представление о нашем городе. Здесь есть большая потребность в еще одном кузнеце и в колесном мастере. Я говорила с Пророком, сказала ему, что мой сын — самый лучший мастер в округе Чатакуа. Он приглашает тебя, дорогой мой сын Чонси. Пророк тебя приглашает».

Вскоре после этого к моему месту в кузнице подошел мистер Флетчер. Он объяснил мне, что его бизнес терпит урон (я знал — это неправда), и сказал, что ему придется уменьшить долю заработка, получаемую за каждое починенное мною колесо. Я стал возражать, зная, что моя работа приносит ему более всего дохода, но он отмахнулся от моих возражений, заявив: «Твои колеса нисколько не лучше других».

Услышав такое, я повесил свой фартук на крюк и навсегда покинул кузницу мистера Флетчера. Уверен, он ждал, что утром я снова буду на своем месте, но к тому времени я уже был на пути в Кертланд, окончательно связав свою Судьбу со Святыми Последних дней. Совпадение между получением того письма от матушки и двоедушием мистера Флетчера заставило меня в последующие годы потратить долгие часы на размышления. Была ли во всем происшедшем только рука моей матушки? Или — рука Господа? И возможно ли, чтобы одно событие неминуемо захватывало, тянуло за собою другое, равно как силок захватывает ногу, без причины, плана или смысла? Не могу ответить.

Путешествие из штата Нью-Йорк в штат Огайо даже в те давние времена было не таким уж тяжелым делом. Дорогу заполняли фургоны и кареты, полные людей — путешественников, коммивояжеров, наемных работников, переселенцев, охотников и бродячих проповедников, но никто из них не произвел на меня столь глубокого впечатления, как девушка, которую я встретил в двадцати милях за озером Эри, когда остановился отдохнуть в придорожной гостинице. Я ужинал в небольшой комнате, освещенной пламенем очага, и, когда завершил свою трапезу, хозяйка гостиницы, здоровенная тетка с полными серо-сизыми щеками, спросила, не желаю ли я чего-нибудь еще. «Чего-нибудь сладенького? Нет? Крепенького-горяченького на сон грядущий? Тоже нет? Тогда как насчет хорошенькой девочки?»

Тут-то я и понял смысл ее предложения. Не стану утверждать, что я воспротивился и громко выразил свое негодование: я честно опишу свою реакцию. Мне был двадцать один год. Я жаждал познать женщину. До тех пор всю свою жизнь я полагал, что это произойдет, когда я обзаведусь женой, однако незадолго до этого случая я пришел к заключению, что, возможно, мне и не следует ждать до вступления в брак. В Ханувере опасение опорочить свое доброе имя удерживало меня от посещения публичного дома, который, как мне было известно, находился над типографией. Но на дороге, в этом темном, лесистом, никому не известном промежутке между моим старым и новым домом, где, казалось, каждый, кто встречался мне на пути, стремился проверить устойчивость своей христианской морали, я вдруг почувствовал себя свободным от всех прошлых и будущих сдерживающих начал.

— Миссис Мак, — спросил я, — а кого вы знаете?

— Я знаю тут нескольких миленьких дамочек. Каких ты любишь? Толстушек или худышек? Брюнеточек или светленьких? Какие постарше, они самые лучшие штуки знают, зато те, что помоложе, еще мхом не обросли. Какую выберем, мистер Уэбб?

Я спросил миссис Мак, не знает ли она такую, что не слишком молода и достаточно опытна в своей профессии, но и не слишком стара.

— Да уж, вы ведь не мамашу свою здесь найти хотите, не так ли, мистер Уэбб? Ждите нас тут. И выпейте еще виски. Если клиент девушку берет, стаканчик виски за мой счет идет.

Миссис Мак поспешно выскочила в переднюю дверь; она низко склонялась к земле и движения ее были довольно медленны, однако она обладала достаточной подвижностью и, когда дверь закрывалась за ее обширным, рыхло колеблющимся задом, почему-то показалась мне похожей на большого суслика, скрывающегося в своей темной норе.

Через четверть часа миссис Мак вернулась с молодой женщиной.

— Вот это — Дженетта, — сказала она. — Хорошенькая, правда ведь? Родом из Нью-Йорка, верно, милая? Сюда приехала, чтоб поближе к своему деду быть.

Я поклонился, а молодая женщина сказала с удивившей меня смелостью:

— Ваша комната с какой стороны? Я первая поднимусь, приведу себя в порядок.

Это замечание прозвучало для меня так необыкновенно — я не мог представить себе женщину, старающуюся ради меня привести себя в порядок, что бы это ни означало, — что я не мог произнести ни слова и только указал на лестницу. Миссис Мак сказала:

— Вторая комната на самом верху. Поторопись, милая. Господь и без того создал тебя красивой.

Я немного посидел, ошеломленный, видимо, не только красотой Дженетты, но и откровенностью миссис Мак: мне никогда еще не приходилось видеть женщин, ведущих себя столь раскованно и самоуверенно. Я вдруг осознал, что, кроме моей матушки, я фактически не был знаком с женщинами, разве что шапочно — здороваясь с ними на улицах Ханувера. Вплоть до этого момента я полагал, что женщины бывают совсем не многих разновидностей: нежные девственницы, трудолюбивые жены, угасающие вдовы и, конечно же, шлюхи с черными душами. Разумеется, встречались мне и другие, никак не подпадавшие под эти категории, но мир представлял их мне или, точнее, я сам их себе представлял весьма упрощенно. Короче говоря, меня моментально ошеломила мысль о том, как невероятно сложна женщина.

Когда я вошел в свою комнату, Дженетта стояла перед зеркалом, разглядывая себя. На ней было что-то вроде ночной рубашки, которая показалась мне и неудобной для сна, и вообще ни на что не пригодной.

— Вы не замерзли? — спросил я.

Она обвила мою шею своими прелестными длинными руками и ответила:

— Я не замерзну.

То, что затем последовало, было обычным для встреч такого сорта, но я должен отметить, что в этих усилиях ведущей была Дженетта, вводя меня в круг наслаждений, каких я никогда не ожидал испытать на земле и даже не подозревал, что такое возможно. Она оставалась со мною всю ночь, чему ценой была весьма значительная часть денег, отложенных на мою поездку, что не могло меня не встревожить. Однако я решил, что на то, чтобы мое счастье продлилось до зари, стоит потратить все, чем я владею в этой жизни. Когда взошло солнце, я не нашел в себе сил сказать Дженетте «прощай» и предложил ей поехать вместе со мной.

— В Огайо? — рассмеялась она. — Ох ты, вот ведь что удумал. Ну нет! У меня же тут муж со мной живет.

— Но миссис Мак говорила, что ты к деду жить приехала?

— Так это я мужа моего так зову — он у меня старый очень. Он сейчас небось уже завтрак свой ждет.

Она выпрыгнула из постели, оделась и ушла так же деловито, как появилась, а я уткнулся лицом в подушки — вдыхал ее сладкий запах и, боюсь признаться, дал волю слезам.

— Миссис Мак, — рыдал я, — со мной случилось что-то ужасное и прекрасное! Я полюбил Дженетту! Я должен опять ее увидеть.

— Ну вот и хорошо, вот и ладненько. Только я уже тыщу раз это слыхала. Боитесь, такое с вами больше никогда не случится? Так я вам обещаю — случится, и не раз, и не два. И разве вам не пора в дорогу отправляться, а, мистер Уэбб? Разве вы мне не говорили, что вас ваша матушка в Огайо ждет не дождется? Спасибо вам большое, милый вы мой, только давайте-ка отправляйтесь подобру-поздорову прямо сейчас. Прощайте!

Тут миссис Мак быстренько вывела — как вымела — меня за порог, в сад, и захлопнула дверь. Я остался стоять на солнцепеке, в отчаянии и замешательстве.

Поскольку я механик и способен мыслить логически, а также потому, что льщу себя надеждой, что решаю проблемы большею частью путем тщательного анализа, я вскоре уговорил себя пройти через сад миссис Мак и выйти за ворота, ни разу не взглянув назад. Только ведь голове вовсе не надо оборачиваться, а глазам глядеть назад, чтобы сердце оставалось там, откуда ты ушел.


Вот так, с томлением в душе, я приехал в Кертланд. В первый вечер матушка устроила праздничный обед с запеченным окороком и светлым бисквитом.

— Утром я поведу тебя в город, познакомлю с Пророком, и он даст тебе работу в одной из мастерских. Что же ты бисквит не доел? Ну-ка, доедай, я для тебя его пекла!

Есть некое утешение в том, что люди остаются такими, какими ты их знаешь.

Оказывается, матушка несколько преувеличила, описывая ситуацию. В Кертланде действительно была нужда в колесных мастерах, но Джозеф пригласил десятки людей, чтобы заполнить рабочие места. Я получил место младшего подмастерья в одной из его каретных мастерских и теперь зарабатывал гораздо меньше, чем в Ханувере. «Ну, во всяком случае, ты теперь рядом со мной», — вздохнула матушка, всячески демонстрируя материнскую обо мне заботу.

По воскресеньям, практически не имея других занятий, я сопровождал матушку на воскресную службу, которую отправлял Пророк, хотя я еще не стал членом сообщества Святых Последних дней. Я все еще сохранял скептицизм в отношении к ним, но Джозеф Смит поражал меня необычайностью своей личности. У него были большие, широко раскрытые синие глаза и вид человека, хорошо сознающего свое место в Истории. Мне хватило одного посещения воскресной службы, чтобы понять, какую власть он имеет над своими последователями. Если бы он не был христианином, он вполне мог бы оказаться чародеем, колдуном — так велико было его умение влиять на людей, подчиняя их своей воле.

«Взгляните вокруг себя! — говорил он в одно воскресное утро. — Взгляните вокруг и скажите мне — что вы видите? Разве не видите вы азартные игры, пьянство, мошенничество, распутство, творящиеся повсеместно в нашей стране? Не видите, что Грех разгуливает по улицам в одежде благородного джентльмена и в цилиндре, да еще с милой красавицей в платье, тонком как паутинка? Видите? А вот я — не вижу. Нет, я вижу на наших грязных улицах то, чего там нет: сочувствие, заботу, любовь. Когда я оглядываюсь вокруг, я вижу, как сосед пренебрегает соседом, как муж оскорбляет жену, как чадо покидает родителя. Таково Великое Отступничество. Ибо Христос учил нас любить, и так случилось, что Он возвратился в Его Откровении, чтобы воссоздать любовь на нашей земле. Такова Истина, как она ведома мне, как Он открыл ее мне».


Я прожил в Кертланде целых четыре месяца, прежде чем пришел к решению, что мое будущее связано с Джозефом и его Церковью. Несмотря на высокое положение, какое моя матушка занимала среди дам, составлявших кертландское общество и его кружки, сам я был всего лишь рабочим-Немормоном. Меня держали на работе, пока в городе было дело, которое иначе осталось бы несделанным, но я вполне мог предвидеть такие времена, когда здесь будет достаточно Святых, чтобы обеспечить работниками все каретные мастерские. Джозеф управлял Кертландом как теократией, и город был разделен на четко разграниченные общественные слои: деление это основывалось на вере. Самым лучшим из Немормонов полагалось гораздо меньше, чем самым худшим из Святых. В связи с этим и начало разрушаться мое противостояние учению Джозефа Смита. Я уважал его призыв к любви. И еще более горячо я откликнулся на его призыв к способным и знающим людям.

Примерно в это время — шел 1834 год — в один прекрасный день, уже перед вечером, на пикнике на берегу Шагрина я встретил Элизабет. Она бежала в шуточных женских гонках, и одна ее нога была привязана к ноге другой молодой женщины. В качестве приза предлагался металлический значок с выгравированным на нем именем победительницы. Работу по металлу должен был выполнить я. Я стоял в конце беговой дорожки, ожидая, чтобы победительница торжествующе прислонилась грудью к финишной ленточке, когда впервые в жизни увидел Элизабет. Более всего меня поразило различие между нею и женщинами, находившимися поблизости от нее. Она не выделялась ни красотой, ни хрупкостью, не казалась ни слишком скромной, ни полной коварства. Солнце окрасило ее лицо в восхитительные смуглые тона августовского персика. Ее медлительный и осторожный взгляд был задумчив. Я разглядел, что эта женщина молода, но она держала себя с достоинством, в ее внешности виделись прямодушие, надежность, честность, и казалось, что ей вовсе незнакомы многие уловки, притворство и жеманство, к которым, как известно, прибегают женщины, рисуясь в присутствии неженатых мужчин. Голубое платье Элизабет приоткрылось у шеи, дав мне незабываемую возможность увидеть на миг розовое тело. Мое самое первое впечатление о ней было таково, что я распознал в ней женщину, которая понимает собственную душу. И в то время, и сейчас ничто в друге не могло бы сильнее привлечь меня, чем это понимание.

Я смотрел на Элизабет через все поле, пока она прилаживала веревку, привязывавшую ее ногу к ноге партнерши — пухленькой, густо напудренной девушки, сильно вспотевшей на жаре.

По хлопку пистолета Элизабет и Марта бросились бежать, словно чудное колченогое животное, глаза их сверкали сквозь летнюю дымку. Когда Элизабет взглянула вперед, на финишную ленточку, наши глаза встретились — и именно в тот момент я все понял. Все кругом прыгали от возбуждения, но только не я. Я стоял неподвижно, пристально наблюдая за ней. И вот две молодые женщины, обогнав остальных, прорвались через финишную ленточку с такой силой, что упали в мои объятия. После того как, сняв с них путы, я отсоединил их друг от друга, я оказался один на один с Элизабет, но не был способен вымолвить ни слова. Это она предложила, чтобы мы с нею пошли пройтись.

Мы прошли в поле, подальше от пикника. Пока мы шли, я набрался храбрости и крепко взял Элизабет под руку. Подвел ее купавшему дереву, чей ствол был весь изрезан инициалами, и смахнул с него пыль. Как мне хотелось, чтобы у меня был большой дом, где я мог бы ее принять от всей души, где была бы гостиная с глубоким мягким креслом и лишние спальни, ожидающие гостей!.. Я знал: со временем все это будет, и, может быть, с ее помощью. Так я ей и сказал. Когда день уступил место сумеркам и с травы поднялись комары, я заключил Элизабет в объятия. Когда же на поле спустилась вечерняя синева, я ее поцеловал. Я не собирался целовать ее еще раз, но потерял контроль над собой. Мне очень хотелось бы сказать, что нас свела воля Христа и Джозефа Смита или еще какая-то мистическая сила, но я последую установленному мною здесь правилу быть честным: никакая более благородная сила, кроме силы желания и первых, рвущихся наружу ростков любви, не заставляла нас упасть на траву. Ощущая под собой ее тело, с сердцем, бьющимся в унисон с ее сердцем, я понимал: мы поженимся. Я знал: эта женщина не покинет меня утром.

Некоторое время мы с ней лежали рядом на траве. На краткий миг выражение ее лица показалось мне совершенно отсутствующим, будто она ушла от меня, ее мысли уплыли далеко прочь.

— Скажи мне, о чем ты думаешь, — попросил я.

— Ты ведь ничего обо мне не знаешь.

А я ответил ей:

— Ты ничего не знаешь обо мне.

Тогда мы заговорили о нашем будущем, словно то, что предшествовало, было вовсе не важно, словно благодаря соединяющей силе нашего слияния мы с ней могли предопределить все, что ждало нас впереди. У нас оказались общие мечты: брак по любви, дети — много детей, большой каркасный дом и семейное имя, поднимающееся все выше — но только в сообществе Святых.

Элизабет говорила о вечном спасении, признавалась в своей любви к Джозефу Смиту. Когда она говорила, лицо ее светилось, точно зажегся фонарик.

— Я никого никогда не любила так, как Джозефа. Но есть кое-что такое, что тебе нужно знать.

И она стала рассказывать мне о своей жизни до обращения, и в голосе ее не звучало ни нотки стыда. Когда Элизабет окончила свою повесть, она спросила, не беспокоит ли меня ее прошлое.

— На самом деле, — ответил я, — твое прошлое нисколько не отличается от моего.

— Это неправда. Для тебя прошлое — в прошлом. Для меня же мое прошлое — со мной, в моем сыне Гилберте.

— Я хочу с ним познакомиться. — Она прижалась щекой к моей груди, и я пообещал ей любить ее сына. — Когда мы сможем пожениться? — спросил я.

— Боюсь, что не сможем.

Я почувствовал себя раздавленным, точно так, как это было с Дженеттой. В отчаянии я спросил: почему же нет?

— Ты ведь не Святой.

Для Элизабет все было очень просто. Я же был готов на все, чтобы обладать ею. Я хотел, чтобы она была моею, была для меня, была со мной каждую ночь, до конца моих дней. Простите мне словесные излияния, но если читающий — человек искренний, он меня поймет.

На следующий день Джозеф окрестил меня в излучине Шагрина. Не могу сказать, что, когда он держал меня под бегучими водами потока, я почувствовал, как что-то передается от него ко мне, как это описывали мне другие. Они сравнивали это с ударом молнии, пронизавшей все тело, настолько это ощущение было неожиданным и мощным, полным ярости, какая может исходить лишь от Бога. Что касается меня, то я ничего не почувствовал, кроме холодной воды и липких пальцев водорослей у себя на шее. Только и всего. Совершенно земные чувства. По названию я теперь стал Святым. Мои побудительные мотивы тоже были совершенно земными: я хотел жениться, и мне хотелось добиться успеха. Я верил в Бога и в христианские добродетели, во всем остальном я был далеко не уверен. А сейчас, когда я возвращаюсь мыслями ко всему, что произошло, и к тем ошибкам, что я совершил, я уверен в чем бы то ни было еще менее. Когда я читаю и перечитываю итоги своей жизни, как описала их моя дочь в книге «Девятнадцатая жена», я теряю уверенность почти во всем, особенно и более всего в себе самом и в своей вере.

Мы с Джозефом выбрались на берег реки мокрые и дрожащие. Меня ожидала матушка, чья жизнь, хотя я не мог тогда знать об этом, уже подходила к концу, и Элизабет, вся золотившаяся на солнце. Мы с ней поженились на следующий же день, и она оставалась моей единственной женой целых одиннадцать лет. Если бы мне в тот день сказали, что в будущем я возьму себе еще одну жену, а потом и других, я поклялся бы, что это неправда. Я уверял бы, что такая Судьба для меня невозможна. Как и большинство мужчин, я верил, что мое сердце никогда не подвергнется ни коррозии, ни порче.

NOTA BENE[25]

Биография Чонси Дж. Уэбба, часть II, архивирована со строгими ограничениями в Специальном собрании документов. Для более полной информации просим обращаться к архивариусу Церкви.

Архив Церкви, 16 января 1940

V 19-Я ЖЕНА Глаз во тьме

Теперь все это кажется такой вонючей мурой

— Офицер Каннингем? Это я, Джордан Скотт. Послушайте, я знаю правила… — Я вел машину из Месадейла с Электрой на коленях. — Но это очень срочно. Есть у меня хоть какой-то шанс с мамой увидеться? Прямо сегодня?

В трубке ни звука. Потом:

— Вы же знаете правила.

Я снова попытался, и она снова мне отказала. Тогда я испробовал другой способ, сказав, что завтра мне негде оставить Электру. Офицер Каннингем вздохнула:

— Ох, пожалуйста, не надо со мной так!

Я извинился. Потом взмолился. Вскоре мы оба поняли, что она готова сдаться.

— Но это одноразовая уступка, вы понимаете?

Оставив Электру с девушкой-готкой в интернет-кафе, я прошел через тюремный металлоискатель. Офицер Каннингем вовсе не выглядела довольной.

— Не будем говорить об этом, ладно?

Через десять минут офицер Кейн усаживала мою мать на табурет с противоположной стороны стекла. Мы некоторое время сидели, пристально глядя друг на друга, и похоже было, что мы играем в гляделки — кто первый отведет взгляд. Мама взяла трубку и сказала:

— У меня осталось чувство, что в прошлый раз мы закончили на плохой ноте. Я не знала, вернешься ли ты.

— Я тоже.

— Я надеялась, мы сможем хоть как-то понять друг друга.

— Я пошел и поговорил с мистером Хебером.

Она, застыв, молча смотрела на меня. В раме стекла мама выглядела словно старый, выцветший портрет.

Я принялся рассказывать ей о встрече с мистером Хебером, однако замешкался, когда дело дошло до сути.

— Он сказал кое-что довольно тяжелое. О том, что может случиться. Ты уверена, что хочешь это услышать? — Она кивнула. На всякий случай я спросил ее еще раз. — Коротко говоря, все это довольно плохо выглядит. Как бы это сказать? Он думает… Тебя могут… Ну, есть возможность…

Тут я скис, как мокрая курица. Как сказать собственной матери, что ее казнят?

— Джордан, ты можешь все мне сказать.

— Знаешь что, на самом деле это он должен тебе все сказать.

Мама настаивала. Я сопротивлялся, но она все спрашивала и спрашивала, и, что бы там ни было, матери очень здорово умеют доставать своих потомков.

— Дело в том, — сказал я, — что там слишком много улик. Ну то есть я хочу сказать, много фактов, которые вроде бы… указывают, что ты… как бы… ты это сделала.

Она смотрела мне прямо в глаза, как только мама может смотреть.

— Понимаю. Ты мне не веришь.

— Мам, очень трудно понять, что — правда. Я хочу сказать, там, в Месадейле, все так перемешано.

— Ты должен мне поверить.

Это была вовсе не мольба, это было утверждение.

Я рассказал ей о своей поездке в Месадейл.

— Я подходил к дому. Видел сестру Риту.

— Значит, ты веришь ей больше, чем мне.

— По-настоящему-то она и разговаривать со мной не стала. Я хотел подняться в твою комнату, но она не впустила меня в дом.

Мама положила трубку на стойку, чтобы сказать что-то офицеру Кейн. Она казалась взволнованной, что-то объясняла, водя в воздухе пальцем, чтобы смысл был яснее. Потом подняла трубку.

— Джордан, мне положены только три посещения в неделю. Ты не сможешь прийти опять до пятницы. У нас не так много времени.

— Я знаю, — сказал я. — Потому и пришел сегодня, попрощаться. Я собираюсь снова встретиться с мистером Хебером, помочь ему — выдать кое-какую существенную инфу по Месадейлу, а потом отправлюсь обратно в Калифорнию.

Мама смотрела на меня пристально и спокойно:

— Прошу тебя, не уезжай, пока я не выйду отсюда.

— Это может потребовать много времени. — Я собрал в один ком всю свою храбрость. — Это вообще может не случиться. Никогда.

Мама долго не произносила ни слова. Наконец:

— Он думает, меня приговорят к смерти, верно?

Потрясающая штука — она выглядела успокоившейся и уверенной, взгляд был ясный и острый.

— Да.

— И ты решил все бросить?

— Это не так.

— Думаю, ты прав. Ты ведь ничем мне не обязан.

— Мам, просто я не думаю, что смогу хоть чем-то помочь тебе.

— Вероятно, тебе следует уехать.

— Мам, если есть что-то, что я могу сделать, скажи.

— Прошу тебя, уезжай.

— Может, есть что-то еще, что я могу?..

Она повесила трубку. Офицер Кейн помогла ей подняться с табурета. Она разок взглянула на меня… Офицер Кейн то есть. Лицо ее говорило: «Она же твоя мать». Они ушли, и я остался наедине с собой.


— Смотрите-ка, кто вернулся! — Морин сидела за своим столом, печатала. — Мы вас не ожидали раньше завтрашнего дня.

— Мне необходимо увидеться с мистером Хебером.

— Боюсь, он сегодня загружен до предела.

А я ждать не собирался. Мы с Электрой прошагали по коридору прямо в кабинет мистера Хебера. Он говорил по телефону, обсуждая какой-то юридический документ.

— Уф, Джим, мне придется тебе перезвонить.

— Простите, мистер Хебер, — произнесла Морин. — Я пыталась его остановить.

— Мне нужно с вами увидеться.

— Это очевидно. Только сначала успокойтесь.

— Я спокоен, но это не может ждать.

— Ну ладно, ладно. Морин, ведите записи.

Я снял с Электры поводок, и после долгих уговоров она все же улеглась на пол.

— Я знаю, вам покажется, что я псих и несу околесицу, — сказал я, — только она этого не делала.

Произнесенное вслух, это утверждение показалось мне еще более верным.

— Скажите мне, почему вы так думаете?

— Концы с концами не сходятся.

— Что вы имеете в виду?

— Да она же по-прежнему верит во всю эту ерунду. В Пророка, в Церковь, в спасение через многоженство, во всю ихнюю муру. Она же хочет туда вернуться!

Мистер Хебер снял очки и потер глаза:

— Разве не может быть, что она говорит, что верит во все это, хотя на самом деле это не так?

— Нет, абсолютно невозможно. Это дало бы ей повод оправдаться. Она не убивала отца.

— Я все еще не могу вас понять.

— У нее не было причин его убивать. Это и есть самое запсихованное во всей ее истории. Ей на самом деле нравилось так жить.

— Ну ладно. Давайте вернемся к основным показаниям, приведшим к ее аресту. На экране компьютера имеется чат, где ваш отец сообщает, что ваша мать только что вошла в комнату, а это случилось как раз перед тем, как он был застрелен. У нас имеется свидетель-очевидец, утверждающий, что ваша мама поднялась из подвала примерно в момент смерти вашего отца. И мы получили отпечатки вашей матери на орудии убийства. В данный момент у меня нет объяснений ничему из всего сказанного.

— Так давайте найдем их!

— Я стараюсь.

— Так старайтесь посильней!

— Мне нужно, чтобы вы посмотрели на все с моей точки зрения. То, как сейчас обстоят дела, не потребует от прокурора слишком богатого воображения, чтобы привести десяток гипотетических причин, по которым ваша мама могла захотеть убить вашего отца.

— Гипотетическое тут не имеет никакого значения. Она его не убивала.

— Мы очень далеки от того, чтобы доказать это.

Помните всю эту бодягу насчет того, что мы с ним в одной команде? Вдруг мне подумалось, что это вовсе не так. Мне пришлось задать себе вопрос: а с чего вдруг этот мормонский адвокат взялся мою мать защищать? Его религия и моя экс-религия вот уже сто с лишним лет как не идет в счет.

— Почему вы помогаете моей матери? — спросил я. — Зачем взяли это дело?

— Я беру много бесплатных дел.

— Но зачем — мамино?

— Джордан, вы не хотите рассказать мне, что происходит? Вы были у меня вчера, и мы находились практически в одной лодке. Сегодня вы во всем сомневаетесь. В чем дело? Что-то случилось?

— Я ездил в Месадейл — вот что случилось. Когда туда попадаешь и видишь, как там все, на хрен, перекручено, понимаешь, что на самом деле все совсем не так, как кажется.

— Джордан, возьмите себя в руки, я все понимаю.

— Нет, вы не понимаете.

Мистер Хебер резким движением открыл бутылку воды.

— Послушайте, я не виню вас за то, что вы вышли из себя. Я понимаю — вам хочется, чтобы что-то делалось немедленно, сейчас же, но для вашей мамы это будет не самый лучший метод действий.

— А что будет лучше?

— Мне не больше, чем вам, нравится то, что происходит там, в пустыне. Этот тип, этот лже-Пророк погубил множество жизней, к тому же он походя извратил мою религию. И это продолжается уже слишком долгое время. Джордан, ситуация меняется. Почти каждую неделю поступает очередной звонок в ФБР, или в министерство юстиции, или в прессу о том, что там происходит. Нужно доиграть эту игру до конца. Я не хочу, чтобы судили вашу маму, Джордан. Я хочу, чтобы судили Пророка и его Церковь. Поэтому нам нужно немного подождать, хорошо?

— Сколько — немного?

— Я бы хотел задержать процесс на несколько месяцев, может быть, на год.

— На год?

— Я понимаю, это кажется очень долгим сроком, но на самом деле это не так. Происходит очень много такого, о чем ни вы, ни я просто не знаем. Соперничающие фракции, люди бегут, другие бросают вызов авторитету Пророка… В данный момент Пророка прессуют как снаружи, так и изнутри. Дело вашей матери пройдет гораздо глаже, если оно окажется частью этой более значительной истории.

— Не знаю, с кем вы обо всем этом разговариваете, но, простите, я только что побывал в Месадейле: там ничего не изменилось. Никогда не менялось и никогда не изменится. До этого Пророка был его отец, а до него — его дядя. Один мошенник сменяет другого вот уже более ста лет, начиная с тысяча восемьсот девяностого года и гребаного Аарона Уэбба.

Я поднялся на ноги, дернул Электру за поводок, и мы ушли. Морин пошла за нами по коридору, быстро ступая в босоножках на высоком каблуке.

— Как найти другого адвоката? — спросил я.

— Ваша мама должна подать просьбу об этом.

— Прекрасно. Я ей скажу.

— Кончится тем, что он будет гораздо хуже.

— Почему он не хочет ее спасти?

— Он хочет ее спасти.

— Почему он не возмущается?

— Он не многого бы стоил, если бы все время возмущался.

Я был в таком обломе, что просто готов был заорать. Но тут Морин коснулась меня — ее прохладные пальцы мягко легли на мое предплечье, и я потерял выдержку — расплакался как дитя. Вот блин! Слезы лились, лились не переставая.

— Я не знаю, что мне делать.

Морин усадила меня на стул в обнимку с коробкой бумажных носовых платков.

— Не спеши, приходи в себя.

А я все повторял «простите меня», а она — что, мол, это ничего, все нормально. Она написала номер своего сотового на записке-наклейке и, свернув, сунула мне ее в ладонь, просто на всякий случай. Почуяв надвигающееся групповое объятие, Электра протиснулась между нами и уткнулась носом в промежность Морин.

— Хочется поговорить об этом? — спросила Морин.

Мне хотелось. И не хотелось.

— Странно было возвращаться туда?

— И да и нет. Нет, потому что все осталось таким, как было. И — да, потому что я снова почувствовал себя как бы ребенком и все время ожидал, что вот-вот маму увижу.

— А можно мне спросить тебя о чем-то? О чем-то, чего я никак не могу понять? — Морин придвинулась поближе. — Отчего же все эти люди вот так верят в него?

— Они не знают ничего другого.

— Я понимаю, но в наши дни, в нашем веке?!

— Я знаю, это прозвучит как бред сумасшедшего, но весь наш мир начинался и заканчивался в Месадейле. В том-то все и дело. И знаете что? Для большинства из них… для большинства из нас этого было вполне достаточно.

Она покачала головой, вроде ей рассказали самую нелепую на свете историю.

— Ты не против, если я спрошу тебя, какой он, — продолжала она, — Пророк этот?

— Он… Не знаю. То есть я хочу сказать, я его толком и не знал никогда. Просто он всегда был там, но я никогда по-настоящему с ним не разговаривал или как-то еще… Я только видел его в церкви по воскресеньям. Он обычно неподвижно стоял, когда службу вел, он не из тех, кто взад-вперед ходит, его ноги всегда прочно установлены на одном месте, и похоже, что он сам — часть алтаря. Чем больше я думаю об этом, тем трудней мне его описывать. Вроде как пытаешься ветер описать.

— Он старый или молодой? Толстый или худой?

— Он старый, только я, по правде, не знаю, сколько ему лет. Это знаете как? Вы представляете, что Бог стар, но не знаете насколько. Что-то вроде того. Мне думается, лучше всего я помню его голос. Он не из крикливых, голос у него вроде как тихий и довольно высокий, и он чуть-чуть пришепетывает. Помнится, голос этот очень мягкий, такой баюкающий, он прямо втягивает вас в себя. Помню, когда я маленький был, я в церкви сидел у мамы на коленях, а она целовала меня в макушку и шептала: «Слушай, сынок, это голос Бога».

— Ну это же просто нехорошо — говорить детям такие вещи.

— Это-то еще ничего. В школе учительница, бывало, ставит кассету и мы часами слушаем Пророка. Мальчикам он часто говорил об истории священничества. Куини мне рассказывала, что девочкам он говорил о ведении домашнего хозяйства, о роли хорошей, доброй жены, о покорности — о всяких таких вещах. Но большую часть времени он говорил о конце света, который всегда должен был вот-вот наступить. Он говорил нам, что когда-то нам придется перерезать горло нашим врагам, как это когда-то сделал Нефий. — Я поднял взгляд на Морин. — Вы уверены, что хотите слушать про все это?

— Если ты хочешь мне это рассказать.

— Они в школе учили нас делать это. То есть как надо горло резать. Мы должны были практиковаться в школьном дворе на кроликах и курах. «Когда вы делаете это, вы должны молить о силе духа» — так говорил Пророк на пленке, а потом начинал описывать, как выглядит горло человека, если откинуть его голову назад, и как надо рассечь это горло от уха до уха, и как будет выглядеть кровь, хлынувшая из раны, густая и горячая, и как мы не должны этого пугаться. Когда мы становились старше, мы должны были забивать собак и овец. Но я отказывался это делать, никогда не мог убить собаку… Думаю, то были первые, слабые ростки сомнения, потому что я понимал — не знаю как и почему, просто понимал, и все: эти животные не должны погибать. Все это было подготовкой к тому дню, когда наши враги явятся убивать нас, — вот что он нам говорил. А мы сидели там часами и слушали его голос из магнитофона, а потом у нас проводили экзамен. Казалось, это самая естественная вещь на свете — ходить в школу и учиться таким делам с голоса на кассете. — Я помедлил и рассмеялся. — Я хочу сказать — теперь это кажется такой вонючей мурой, но, когда я был мальчишкой, нам в самом деле представлялось, что в классе с нами — Бог.

~~~

ХОНЗ-МИЛЛСКАЯ БОЙНЯ
Источник: ВИКИПЕДИЯ, свободная энциклопедия.
МОРМОНЫ В ШТАТЕ МИССУРИ
В середине 1830-х гг. Святые Последних дней[26] (также известные как мормоны), подвергнувшись преследованиям в своей метрополии — Кертланде, что в штате Огайо, предприняли переселение на запад штата Миссури. Большинство их осело в населенном пункте под названием Фар-Уэст,[27] но около 75 семей остановились у Шоул-Крика в округе Колдуэлл, создав там оживленный городок, ставший известным как Хонз-Милл.[28] К 1838 г. Джозеф Смит, Бригам Янг и другие лидеры СПД, как и большинство мормонов, переселились в Миссури.


Их надежда найти здесь мирное обиталище скоро растаяла. Уже летом 1838 г. напряженность между мормонами и окружающими их немормонскими сообществами возросла до предела. Немормоны опасались мормонов по трем причинам:

1. Мормоны голосовали блоком и быстро стали влиятельной политической силой в своем новом округе.

2. Мормоны очень быстро — а кое-кто утверждает, что при помощи тайных сделок, — скупали крупные земельные участки.

3. Более всего разногласий возникало из-за слухов о многоженстве, следовавших за мормонами от самого Огайо. Джозеф Смит и Бригам Янг неоднократно опровергали эти обвинения, однако многие жители Миссури с подозрением относились к брачным обычаям своих новых соседей.


БОЙНЯ
27 октября 1838 г. губернатор штата Миссури Лилберн У. Боггз издал «Указ об Устранении», по которому мормонам предписывалось покинуть штат либо подвергнуться истреблению. Мормоны восприняли указ вполне серьезно, но, вместо того чтобы бежать, предпочли бороться, планируя военное сопротивление. Три дня спустя, 30 октября, в четыре часа пополудни, примерно 200 или 250 участников милиции[29] Миссури ворвались на конях в Хонз-Милл. Женщины и дети бежали в лес, вброд через мелкую речку, с нагими младенцами на руках, успев захватить только сковородки. Мужчины и некоторые подростки, отказавшиеся покинуть отцов, заняли оборонительную позицию в здании кузницы. Милиция окружила здание и расстреливала загнанных туда мормонов почти в упор сквозь трещины в опалубке. Не успело стемнеть, как семнадцать мормонов были убиты вместе с одним сочувствовавшим им немормоном, приехавшим в город по делам. Среди тех, кто находился в кузнице, выжил только один — каретник Чонси Дж. Уэбб. Жена Чонси, Элизабет, и его пасынок Гилберт, прячась за мельничным колесом, где им пришлось стоять по плечи в воде, слышали чуть ли не сотню ружейных выстрелов. Все время, пока шел этот бой, Элизабет молилась, чтобы ее муж остался в живых. Когда его нашли живым, она и многие другие сочли это чудом и долго потом говорили об этом как о чуде.


Убийства в упор были особенно ужасны. Саймон Кокс получил пулю в бок, его разорванная в клочки почка забрызгала его сотоварищей-мормонов. Один участник милиции воспользовался ножом для резки кукурузы, чтобы изрубить на куски Томаса Макбрайда, которому было уже под восемьдесят. Еще кто-то снес выстрелом макушку десятилетнего Сардиуса Смита, которого обнаружил под кузнечными мехами. Но самым страшным для мормонов и для многих немормонов, когда весть о бойне в Хонз-Милле дошла до ушей жителей Миссури, оказалось то, что губернатор санкционировал эти убийства и, следовательно, они были одобрены законом штата.


ПОСЛЕДСТВИЯ
После хонз-миллской бойни мормоны стали уходить из Миссури, со временем расселяясь на противоположном берегу Миссисипи, в болотистой местности близ удаленного отовсюду поселка, тогда носившего имя Каммерс. Здесь они построили гордый город Нову, который через пять лет превратится во второй крупнейший город штата Иллинойс. Чонси Уэбб, единственный человек, выживший в кровавой бойне, перевез в Нову свою семью примерно в 1840 или 1841 году, став ведущим каретным мастером города. Именно в Нову, который был известен еще и под названием Красивый Город, Джозефу Смиту и Святым предстояло пережить свой золотой век.


Убийства в Хонз-Милле так и не были официально расследованы, и никто не был привлечен к ответственности. Эта бойня остается существенным поворотным пунктом в истории СПД, и ее дата ежегодно отмечается мемориальными собраниями, постановками-реконструкциями и особыми молитвами. Красный мельничный жернов с мельницы Хона был установлен как памятник жертвам бойни. То, что Чонси Дж. Уэбб остался жив, для многих мормонов символизирует их силу и решимость. Записи свидетельствуют, однако, что Чонси Уэбб вовсе не считал себя героем и не хотел, чтобы его считали таковым. Он не соглашался с утверждением жены, что остался в живых благодаря Господнему вмешательству.


ССЫЛКИ
1. История Церкви. Т. III.

2. Чарльз Грин. Многоженство у мормонов: историческая перспектива.

3. Мэри П. Спрэг. Женщины Хонз-Милла.

4. Энн Элиза Янг. Девятнадцатая жена.[30]

Я же вам не эксперт какой-нибудь

На следующее утро я снова отправился в Месадейл, на почтамт. Почтовые наклейки, ярлыки, плакат-реклама марок с изображениями полевых цветов, фотографии «ФБР СРОЧНО РАЗЫСКИВАЕТ»: можно было бы забыть, что ты в городе, где не действует закон, пока не увидишь заведующую почтамтом сестру Карен: бурка в стиле Юта (вспомним Лору Инглз) и сорок лет волос.

— Я знаю, что я тебя знаю. Дай мне секундочку, и я тебя вычислю. Никогда еще ни одного лица не забыла. — Сестра Карен постучала по виску кончиком карандаша. — Джордан Скотт! Господь милосердный! С чего это тебя к нам обратно занесло?

— Ищу кое-кого…

— Ты пришел как раз куда надо.

— Одну из моих сестер. Правда, она сводная. Ее зовут Елизавета Вторая. Светлые волосы, серо-голубые глаза. Вы ее знаете?

— Тебе придется поточнее ее описать, мне детали нужны.

Сестра Карен вовсе не пыталась отмахнуться. В Месадейле ограниченность генофонда приводит внешность к некоему общему знаменателю: светло-золотистые волосы, серо-голубые глаза и бледная, почти прозрачная кожа, которой на солнце приходится худо.

— Она довольно высокая, — сказал я. — Родом из Айдахо.

— Родом из Айдахо, — повторила Сестра Карен, раскладывая по адресам карточки велфера — государственного пособия неимущим.

Пророк в своих проповедях рассказывал нам о велфере, утверждая, что наш религиозный долг — обманывать правительство. «Люди Диавола для того и предназначены, — говорил он, — чтобы оказывать пособие людям Бога». Сестры-жены передавали друг другу кассету с его речью, где он учил их, как надо лгать, заполняя анкеты, что они матери-одиночки. Карточки прибывали в Месадейл так часто, что оставалось только задаваться вопросом, кому в Солт-Лейк-Сити и Вашингтоне так хорошо дали на лапу.

— Не знаю, поможет это или нет, но я называл ее Куини.

— Куини! Что же ты сразу не сказал? Жена брата Хайрама.

— Так она вышла замуж?

— Ну конечно! За сына брата Калеба. Вот уж хороший парень! Офицер полиции. Они живут у Красной речки, как раз напротив каньона.

Я в мгновение ока представил себе жизнь моей подруги детства: огромный дом-сарай, исцарапанный курами двор, жен — целая софтбольная команда… Представил Куини, переделывающую темно-синий мундир мужа — надо выпустить в поясе. Услышал топот бесчисленных детских ножонок, бегущих по лестнице.

— А жен сколько? — спросил я.

— На самом деле только Куини. Брат Хайрам по-настоящему любит эту девочку. Пророк все время давит на него, чтобы еще жену себе взял, а он все время отвечает, что ему никто больше не нужен.

Я поблагодарил Сестру Карен за помощь.

— Я знаю: вам нельзя было со мной разговаривать, — сказал я.

— Я люблю Пророка, но — вот как Бог свят — нельзя же ходить по жизни, не разговаривая с людьми! Ты сейчас к Куини поедешь? Сделай мне одолжение, скажи ей — тут для нее пакет пришел.

Я поехал по дороге вдоль Красной речки. Утро было в разгаре, а улицы — тихи. Вы могли бы подумать: что ж, мол, это нормально — дети в школе, мужчины на работе, женщины либо дома, либо тоже какой-то работой заняты. Только это не совсем так, как есть на самом деле. Каждый ребенок старше восьми действительно в школе. Младшие дети — я говорю о тех, кому от пяти до семи, — присматривают за малышами или делают какие-то домашние дела. Большинство жен работают на фермах или в немногих имеющихся магазинах. Многие работают на церковной швейной фабрике — делают шнуры для очков. Некоторые обивают кресла и диваны в мебельной мастерской. Очень многие трудятся секретаршами в церковном управлении. Чем они там заняты — кто их знает, только я могу предположить, что там тонны бумаг надо обработать, если планируется конец времен. Некоторые женщины в Месадейле — медсестры или акушерки, работают они в Сент-Джордже или в Седар-Сити; обычно это те, кто сам не может иметь детей. Моя мама какое-то время работала кассиршей в нашем коопе — кооперативном магазине — неполный день. Когда я был маленький, я иногда ходил туда вместе с ней, стоял рядышком, когда она пробивала чеки за продукты. Единственными покупателями были другие Перваки, обычно три или четыре сестры-жены, вышедшие за покупками. Они, бывало, наполняли пять-шесть корзин картонками крупы, кусками свиной грудинки, коробками с банками фруктового коктейля. Иногда затевали ссору из-за яблочного или виноградного сока, а иногда вообще не произносили ни слова. Помню, как-то раз в магазин зашел парень, который явно не был Перваком. На нем были джинсы и футболка, в рукав которой он закатал пачку сигарет. Он расхаживал по проходам между стеллажами так, будто сам не знал, что ищет. Когда он проходил мимо стайки сестер-жен, они посторонились и отвернулись, чтобы не смотреть на него. Парень выбрал проход, где находилась касса моей матери, и купил плитку шоколада. Он пристально нас разглядывал, и мама притянула меня поближе к себе. «Нет ли здесь поблизости ресторана или кафе?» — спросил парень. Мама помотала головой. Пробила чек за шоколадку и вручила ему сдачу. Я смотрел, как парень идет назад к своей машине. Смотрел, как машина задом выезжает с парковки. Смотрел, как мама постепенно уверяется, что не совершила ничего дурного, взяв его деньги и коснувшись его руки, когда отдавала ему два пятака сдачи.

А что же мужчины? Что они делают в Месадейле? Некоторые работают на стройках в Канабе или Сент-Джордже, где прилично платят. Подростки работают на строительстве в Месадейле, ставя все больше и больше домов для жен и детей и все больше — офисных зданий для церковного начальства. В мой последний год в Месадейле я перекрывал крышу церкви, чуть ли не полгода провел, приколачивая кровельную дранку. Знаете, что Роланд произнес, когда я ему про это рассказал? «Ох, миленький, как тут не говорить об ангеле на крыше!»[31]

Но очень многие мужчины нашей церкви вообще не работают. Особенно Апостолы, эта банда преданных последователей Пророка, которые приглядывают для него за всеми и вся. Мой папаша был Апостол и за это получил дозволение брать себе столько жен, сколько душеньке угодно. В этот утренний час большинство таких типов еще спят мертвым сном, отходя от похмелья или от наркотического кайфа. По моим догадкам, у половины наших мужиков — проблемы с виски и/или с денатуратом, а другая половина балуется викодином и другими наркотиками, которые легко добыть в Хэррикене или Сент-Джордже. Нет смысла лишний раз говорить вам, что Пророк официально запрещает алкоголь и наркотики или что я почти полностью уверен: в Месадейле он-то и есть главный наркодилер.


Дом Куини заметить было легко — небольшой, оштукатуренный под мрамор дом-ранчо, вероятнее всего, две спальни, гостиная и ванная комната. Еще одна деталь выдавала его принадлежность — патрульная машина ее мужа, припаркованная под углом на въездной аллее.

На другой стороне улицы я свернул в сухой водосток и съехал в каньон. Фургон пробирался вверх по старому руслу реки, шины скрипели по песку, пока мы не добрались до излучины, где никто не мог нас заметить. Стены каньона отбрасывали длинную тень — Электре будет здесь вполне прохладно. Я налил ей в миску воды и открыл окна. Стал объяснять ей, какая она хорошая девочка, но она понимала, что сейчас произойдет: хвост ее безвольно свалился с задницы вниз. Когда же я вылез из машины, она принялась лаять, да с какими-то подвываниями, словно я слопал ее малышей. Эхо разнеслось по всему каньону. Когда я сказал ей «ш-ш-ш!», эхо разнесло по каньону и мое шипенье тоже. Все это никуда не годилось.

— Ох, да ладно тебе, — сказал я, беря Электру на поводок. — Ты — младенец великовозрастный!

Ее хвост, взметнувшись, тут же вернулся к жизни.

Стены каньона были холодными, шершавыми и почти синими от укрывавшей их тени. Возле устья каньона мы ступили в мир ярко-белого солнечного света. Разница температур составляла, должно быть, градусов тридцать. Мы перебежали через дорогу к двери Куини, и та открылась прежде, чем я успел постучать.

— Джордан, что ты здесь делаешь?

— Я тоже рад тебя видеть!

— Ш-ш-ш, Хайрам спит. Пойдем поговорим в гараже.

Она провела нас с Электрой через темную гостиную по тропинке, протоптанной в ковре. В гараже она включила малярный фонарь: густой желтоватый свет залил верстак и оружейную стойку с пистолетами и дробовиками.

— Что ты затеваешь? — спросила Куини.

— Думаю, ты про мою маму слыхала?

— Еще бы.

— Ну, я хочу в кое-каких вещах разобраться.

— Вроде чего, например?

— Вроде того, что тут на самом деле случилось.

В желтоватом свете лицо Куини казалось желтым и холодным. Она не очень изменилась, по-прежнему красива, в глазах по-прежнему бунтарский огонек. Ее мать вышла за моего отца незадолго до того, как меня вышвырнули из дому. Она была, как мне кажется, его двадцать третьей или двадцать четвертой женой, эта женщина с выступающими вперед зубами; к тому же она еще и ногти грызла. Они познакомились через полигамный веб-сайт с персональными объявлениями (www.2wives.com, проверьте). Она явилась в наш дом с тринадцатилетней дочкой Елизаветой. Мой отец стал называть ее Елизаветой Второй, чтобы не путать с другой девочкой. Помню, какой потрясенной она выглядела в первые недели пребывания в нашем доме: бледный лоб, в глазах — чувство, что ее предали, и это выражение возникало в ее взгляде каждый раз, когда ее мать называла ее Елизаветой Второй. Она поняла, что очутилась в очень странном месте. Что до меня, мне она сразу понравилась: она была ну вроде как… поразительная, сказочная какая-то, хотя это, конечно, было задолго до того, как я стал употреблять такие слова. Как-то вечером она сказала мне, что терпеть не может всех, кто называет ее Елизаветой Второй. «Я от этого начинаю чувствовать, вроде как я — та самая гребаная королева», — объяснила она. «Ты — кто?!» — спросил я. Тут она устроила мне краткую консультацию о британском королевском семействе. Сначала-то я ей не поверил. На одной из пленок Пророк сообщал нам, что, хотя Англии удалось избежать тотального уничтожения во время последней войны, там теперь не осталось ничего, кроме разоренного народа, живущего в хижинах и лачугах. «Он лжет», — заявила Куини. «Это ты лжешь», — возразил я. Но наш разговор случился вскоре после того, как я отказался забивать собак и овец. Два этих события каким-то образом сплелись друг с другом, породив крохотную жемчужину сомнения. Шесть недель спустя мой папочка застал нас держащимися за руки. Остальное вы знаете.

В гараже я спросил у Куини, что происходило после того, как я ушел.

— Большого скандала не было, — ответила она. — Тебя наказали отлучением. А меня — замужеством. Пророк выбрал для меня Хайрама. Или, думаю, я должна говорить «выбрал меня для Хайрама». Хайраму тогда было двадцать, так что на самом деле он не такой уж старый. Нас запечатали на следующий же день. Ты знаешь, как это делается, ты же слышал такие истории миллион раз. Только знаешь что? Вот это — самая потрясающая часть всего, что случилось. Мы полюбили друг друга. Он хороший человек. И он меня любит. И любит нашу маленькую дочку. Джордан… Прекрати строить такие гримасы!

— Какие еще гримасы?

— Ты думаешь, я с ума сошла?

— Нет-нет, я думаю, это просто здорово, — солгал я. — Похоже, он замечательный. — (Она что — шутит? Любовь? В Месадейле?) — Я просто поражаюсь, — сказал я. — Моногамия тут у вас вроде как штука запретная.

— Я знаю. Последнее время Пророк все нажимает и нажимает на Хайрама, чтоб еще жену себе взял. Но мы сопротивляемся и пока что устояли.

Я спросил, как поживает ее мама. Она опустила глаза, посмотрела на Электру, потом снова на меня. В глазах — серый шторм.

— Мама умерла.

— Что?! Как?

— Несколько лет тому назад она заболела. Почки.

— Мне очень жаль.

— Только дело не в этом, — продолжала Куини. — Месяцев шесть назад она вдруг стала все подвергать сомнению. Хотела уйти от твоего отца. Хотела уехать отсюда. Так они ее убили.

— Прости, не понял?

— Они соли насыпали в ее аппарат для диализа. Из-за этого ее сердце кристаллизовалось. И она умерла. Она поехала в клинику на лечение и так и не вернулась.

О'кей, остановлюсь на секунду. Я знаю, что вы подумали. Я бы подумал то же самое. Только в Месадейле это не так невероятно, как оно звучит.

— Кто же, по-твоему, это мог быть?

— Пророк. Ну, не он сам, конечно, а парочка его людей. Он хотел всем показать, что бывает с теми, кто хочет уехать.

— Ты знаешь это наверняка?

— Нет, но я знаю — это правда.

Я думаю, что на Месадейл так долго не обращают внимания именно из-за таких вот историй. Когда они просачиваются наружу, то, когда люди их слышат, они начинают думать: «Ох, ну вот вам, пожалуйста, соль в аппарате для диализа! Кристаллизовавшееся сердце? Похоже на плохое кино». И никто этим историям не верит, от них отмахиваются. Пророка и его Апостолов оставляют в покое. Мистер Хебер совершенно не прав, полагая, что здесь, в этом захолустье, хоть что-то изменилось.

— Ну, как бы то ни было, — сказала Куини, — значит, ты вроде как шпионить сюда приехал?

— Ага, что-то вроде того.

— Думаешь, не твоя мама это сделала?

— Не знаю.

— Это меня не удивляет. Тут никого нет более верующего, чем твоя мама.

— Знаю. Потому и хочу выяснить тут побольше.

— А ты с его самыми последними женами говорил? Я на твоем месте с них начала бы.

— Почему?

— Не знаю. Просто у меня такое чувство. Все стало меняться сразу, как появилась последняя пара жен.

— А как их зовут?

— Сейчас, погоди. Сестра Кимберли — эта самая новая. Живет за большим домом, в бревенчатом домике, твой отец ей построил. Может, стоит с нее начать. — (Тут с другой стороны дома послышался плач маленькой девочки.) — Это Энджела, мне надо идти. А тебе и так надо отсюда поскорее уходить, пока тебя никто не увидел.

— Куини, можно мне еще раз прийти?

— Не думаю, что это такая уж хорошая идея. — Но тут она немного смягчилась. — Если нужно будет — да, конечно, приходи. Джордан, я не хочу с тобой очень уж сентиментальничать, но, когда ты уехал, я все время о тебе думала и молилась, чтобы все у тебя было хорошо.

— Я тоже. Но мне кажется, у нас обоих все вполне прилично складывается, учитывая все обстоятельства.

— Думаю, да, — согласилась она. — Тебе надо уходить. И будь осторожен. — Она нажала кнопку, и дверь гаража открылась в стену слепящего света.

— Чуть не забыл, — сказал я. — У Сестры Карен для тебя пакет лежит.

— О, в самом деле? Интересно, что там.

Но солнечный свет не позволил мне прочесть выражение ее глаз.


Оттуда я поехал в Канаб — город в пустыне, на высоком плато. Одну треть его населения составляют хайкеры-экотуристы, питающиеся гранолой,[32] две другие трети — Святые Последних дней. Находится он милях в сорока за Месадейлом, и поездка туда — все равно что путешествие во времени: вж-ж-ж-жик — и ты из девятнадцатого века приземляешься прямо в двадцать первом. Я остановился у бутербродной под названием «Мега-Байт»[33] и заказал продавщице, на именной планке которой значилась цифра 5, сэндвич с тунцом.

— Прям чудно, — сказала она, когда принесла мне мой заказ, — ведь я тебя знаю.

— Ну да?

— Ты вроде как бы мой брат.

Меня ее слова поразили меньше, чем вы могли бы подумать. Поразительным здесь было лишь то, что произнесла их хорошенькая девочка-подросток, которой удалось сбежать из Месадейла. Хорошеньким никогда не удавалось сбежать.

— Моя мать вышла за твоего отца, после того как ты ушел. Он про тебя часто говорил. Говорил, ты свою сестру трахнул. Ту девчонку, как ее зовут-то?

— Я ее не трахал.

— Да я это и сама просекла, только он так нам всем сказал. Просто напугать нас хотел, чтоб мы с мальчишками зря не болтались. Между прочим, меня Пятая зовут.

— Пятая?

— Ага. Вообще-то, я Сара Пятая, только послала Сару на фиг.

— Понял. А для протокола — я просто Куини за руку держал. Всего-навсего.

— Ох ты, вон оно что. Я все думала — что там на самом-то деле? — Она пожала плечами. — Ну, все равно. А я тебя по фотке узнала.

— По какой фотке?

— А твоя мама ее около своей кровати держала, у себя в комнате. Тебе там одиннадцать или двенадцать, не знаю точно. Это на одном из тех праздников дня рождения вас снимали, ты стоишь с бумажной тарелкой, ждешь, чтоб кусок торта получить. Твоя мама мне один раз ее показала.

— Да я даже не помню, чтобы нас тогда снимали.

— А знаешь, что она сказала, когда этот снимок мне показывала? Сказала — она снова с тобой на небесах увидится. Я не хочу к твоей маме цепляться, да только… вот уж гребаный шанс!

— Так как твою маму зовут?

— Кимберли.

— Она — его последняя жена?

— Ага. Думаю, у нее что-то на твоего папашу было: он ведь делал все, что она захочет. Вроде как она сказала, что со всеми его женами в доме жить не будет, так он ей домик бревенчатый построил, начал строить на другой же день. Всех мальчишек заставил на нем работать, а их это так нагрело — их-то мамочки похуже устроены, — так они чуть не паром писали от злости. Ну, все равно, там мы и стали жить. Но мальчишки в этом домике всякие гадости устроили, ловушки. В нем все время что-то валилось, и все время на нас с мамой. То половица провалится, то еще что вроде того. Один раз окно вывалилось прямо на маму. Чуть ее заживо в клочки не изрезало.

— Ладно, Пятая. Когда же ты выбралась?

— Почти восемь месяцев назад. Мама понятия про меня не имеет, что я тут, как бы рядом с ней живу. Я ей сказала, что уезжаю из Юты и никогда больше не вернусь. Догадываешься? Этого как раз и не случилось. Ну, все равно. А что с твоей мамой, как дела идут?

— Не знаю. Потому и приехал.

— Так она же вроде в тюрьме сидит? Это ж все в газетах было. Господи, когда я услышала, что она его кокнула, я типа — во дает дама, никогда бы не подумала!

— Я тоже так думал, пока сюда не приехал.

— А она которая была, номер пятнадцать или еще какая?

— Девятнадцатая.

— Да номера эти все, на хрен, перепутаны. Думаю, он сам не знал, кто — которая. Сомневаюсь, что он вообще знал, сколько их у него. Да для него они все вроде только пипки были. Он просто пизденкамсчет вел.

— А разве это не опасно — тебе здесь торчать?

— Я это понимаю, — ответила она. — Наверно, мне надо бы в Вегас, или в Финикс, или еще куда.

— Они ведь часто в город приезжают, да?

— Некоторые — да. Только знаешь что? Эти старперы понятия не имеют, кто есть кто. Никто, кроме моей мамы, меня не помнит. А вся вещь в том, что я хочу маму оттуда вытащить.

— Да как ты это сделать собираешься?

— Так же, как я сама выбралась. Есть такое агентство в Солт-Лейке, которое женщинам вроде нее помогает.

— Неужели?

— Я ведь вот как выбралась. Никто про это не знает, а только есть такая как бы система — передаются сообщения к нам и от нас. Понимаешь, для тех, кто выбраться хочет. Какое-то время они пользовались холодильником для молочных продуктов в коопе, чтобы записки передавать. Спорим, ты про это и не слыхал никогда. Ну, все равно, я про это услыхала и стала с ними переписываться, а потом они прислали мне сообщение с предложением встретиться с ними на шоссе. Так что ночью, примерно в три часа, я потихоньку выкралась из дому и как психованная рванула к шоссе. Не знала, по правде они там будут или нет, не знала даже, кто они такие. Все это могло оказаться подставой. Там сам Пророк мог оказаться, чтоб меня в бараний рог свернуть. Или затрахать до смерти. В буквальном смысле. Но я добежала до шоссе, а там этот фургон подъезжает, и в нем — мужчина и женщина. Я туда влезаю, молю Бога, чтобы они на моей стороне были. Я знаю — можешь ты поверить в такое? — я молилась!

Ну, все равно, они меня сюда, в Канаб, в первую ночь привезли, а наутро собирались в Солт-Лейк доставить, в дом для таких подростков вроде меня. Только я им типа — спасибочки, я прямо тут остаюсь. Они пытались меня отговорить, но уж если я решение приму, то — оставь надежду. Ну вот я тут и околачиваюсь, пытаюсь сообразить, как маму мою вытащить. Когда я услыхала, что твой отец умер, я вернулась ее повидать. Ну я ей типа — мам, давай к такой-то матери рванем отсюда. А она знаешь, что говорит? Говорит, она не хочет уходить. Хочет остаться, во вдовушку поиграть. Говорит, она любила этого старого подонка. Хреново, нет?

— Еще как хреново.

Электра стала терять терпение на солнцепеке. Пятая налила в ладонь воды, и Электра эту воду слизала.

— А знаешь, что потом случилось? Пророк собрался найти какого-нибудь типа и женить его на всех разом одним коварным ударом. Понимаешь, чтобы семья не распадалась. И все они кончат тем, что под другим мужиком окажутся. Может, найдет какого-нибудь лоха, молодого, который еще шестьдесят лет проживет. Никто никогда и не поверит, что это все сегодня происходит. Там где-то все еще талибов разыскивают, так ведь? Эй вы там, привет! Они все уже здесь!

— А хочешь услышать кое-что потрясное? — спросил я. — Мама говорит, она его не убивала.

— Ни хрена себе!

— Потому я и пытаюсь тут что-то найти.

— Что найти?

— В том-то и проблема. Я на самом деле не знаю что.

— Ну, дай мне знать, если что выяснишь.

Зашел посетитель с большим заказом на завернутые в лепешки овощи. Пятая натянула пластиковые перчатки и стала рядком выкладывать на стойку тонкие маисовые лепешки. Когда она закончила завертывать в них овощи, пришел новый большой заказ, потом еще и еще. Но она не выпускала меня из виду. Когда я поднялся, чтобы уйти, она помахала мне из-за прилавка рукой в прозрачной, широкой, как пластиковый пакет, перчатке.


Я позвонил Роланду. «Ты в Канабе? Звучит как „в Канаве“. Ох, милый ты мой, куда же тебя занесло?!» Потом я позвонил подрядчику, у которого получаю больше всего работ. Он вовсе не разозлился на меня из-за того туалетного столика в ванной, который я так и не встроил. Я все еще числился в списке на следующий понедельник — работа в Сан-Марино, переделка детской. «Эта дамочка вот-вот тройней разродится, — сообщил он. — Как бы у нее крыша не поехала». Потом я позвонил маме. Если не считать звонков от мистера Хебера, ей разрешено только два телефонных разговора в неделю. Пришлось довольно долго ждать, пока ее подзовут. Как только я услышал ее голос, я сказал, что собираюсь повидать Кимберли.

— Есть что-нибудь такое, что мне следует знать? — спросил я.

На линии потрескивало, как в старом фильме-ужастике.

— Не думаю, что она знала, кто я, до того как это все случилось, — сказала мама. — Новые жены обычно стремятся игнорировать старых.

— Мам, мне хотелось бы подняться и осмотреть твою бывшую комнату. Как ты думаешь, я могу там что-нибудь обнаружить?

— Сомневаюсь. Я бы не удивилась, если какая-то из жен уже выкинула мои вещи и поселилась там.

После этого я заехал в какой-то парк и улегся на футон в кузове фургона. Электра свернулась рядышком. Я стал читать ту книжку — про Бога. Я уже дочитал до той части, где говорится о религии и войне. Много раз пытался продраться через нее, но вот и сейчас, как всегда, после нескольких страниц заснул.

Когда я проснулся, солнце уже скатилось очень низко и собиралось садиться. Пора было ехать в Месадейл. Чем дальше я ехал, тем краснее пылала пустыня. Не красно-оранжевым, не розово-желтым. Только красное. Все. Красное, и красное, и красное. К тому времени как я доехал до поворота, стало темно. Я повел машину вверх по дороге, не включив фары.

Домик Кимберли казался таким же, как те домики, что выглядят как поздравительная открытка среди обычных писем. Окна сияли мягким розоватым светом. Слышно было, как в раковину льется вода. Передняя дверь была открыта, и я смог заглянуть через сетчатую дверь в гостиную. На двух скобах над каминной полкой висел винчестер. Я в таких вещах разбираюсь. Это был «Биг-бой» под патрон магнум сорок четвертого калибра. Однако в здешних местах они не так уж редки.

Я крикнул:

— Привет!

Вода перестала литься.

— Кто это?

— Сестра Кимберли?

По ту сторону сетки появилась довольно молодая женщина, ее волосы были забраны наверх пышным валиком. Она была похожа на актера (если я правильно употребляю здесь это слово), работающего в тематическом парке-музее, посвященном городам фронтира.[34]

— Можно мне войти? — спросил я.

Она поняла, кто я.

— Не думаю, что это такая уж хорошая идея.

— Я ненадолго. — Я взялся рукой за дверь.

— Пожалуйста, оставайся снаружи. — Она закинула в петлю внутренний крючок.

Простой толчок выбил бы дверь из рамы, но это показалось мне слишком далеко ведущим. Взламывать (сетчатую!) дверь?

— Вы могли бы сказать мне, что произошло?

— Мне известно не больше, чем тебе. Кроме того, мне нельзя с тобой разговаривать, ты это знаешь.

— Можно, если вы захотите.

— Джордан, прошу тебя.

— Пять минут. Дайте мне всего пять минут.

Я спросил, где она находилась, когда моего отца убили.

— Конечно здесь, где же еще? — ответила она.

Я спросил, что она слышала. Она ответила:

— Ничего. Ничего, пока сестры-жены не начали вопить.

— А кто был здесь в тот вечер?

— Не знаю. Думаю, все были на месте, только я ведь в большой дом не хожу.

— А никто не уходил отсюда прямо перед тем, как отца убили? Ничего подозрительного, никаких таких вещей?

Сквозь сетчатую дверь, при сияющем позади нее розоватом свете, она была похожа на святую со старой картины — все сияло вокруг прелестного овала ее лица.

— Нет, никаких таких вещей, ничего подозрительного. Джордан, что ты затеял? Тебе не следует здесь находиться.

— А вы что, совсем одна?

— Да.

— Разве у вас нет дочери?

— Была.

— Была?

— Ее забрали.

— Кто ее забрал?

Ее глаза сузились.

— Не знаю даже, почему это я с тобой тут разговариваю.

— Потому что ваш муж — это мой отец. Где же теперь ваша дочь, по-вашему?

— В последнее время они часто приходят за нашими девочками. Рассказывают им всякие небылицы.

— Кто?

— Казиношники.

— Казиношники?

Если бы это не было так грустно, я бы рассмеялся.

— Из Мескита, а некоторые — из Лас-Вегаса.

— Вы хотите сказать, что какое-то казино похитило вашу дочь?

— Да, это случилось как раз после того, как твоего отца убили. И я знаю, что они делают. Они промывают девочкам мозги, во всяком случае хорошеньким. Пророк нас предупреждал, чтобы мы опасались людей, которые предлагают помочь нашим девочкам. Они и есть казиношники. — На глазах у нее появились слезы.

— Вот, возьмите, — сказал я.

Она заколебалась, потом откинула крючок и приоткрыла дверь — чуть-чуть, только чтобы взять мой пестрый платок. Быстро забросила крючок снова в петлю. Промокнула глаза.

— Пророк говорит, чтобы я совсем про нее забыла. Она ушла в мир греха, и мне нельзя больше ее любить, вот что он говорит. — Она всхлипнула. — А это так трудно.

Ее слезы были настоящими — это-то я мог понять. Мы стояли очень близко друг к другу, разделенные одной лишь сеткой. Кимберли сказала:

— Тебе, наверно, пора уходить.

— А можно я еще приду?

— Зачем?

— Поговорить. Рассказать вам, если что найду.

— Не знаю.

Ее била дрожь, и я оставил ее — силуэтом на сетке двери.

Я быстро обошел большой дом сбоку. Мне было слышно, как щебечут, готовясь ко сну, девочки. Сколько же их еще остается там, внутри? Никто не знает: в том-то и дело. Я жалел их всех — всех, кто оставался в доме моего отца, даже ту, что подвела мою мать под приговор.

~~~

ПРОРОК НА МИССИСИПИ
Интервью с Джозефом Смитом
Специально для «Нью-Йорк Геральд»

28 июля, 1843


Нову, Иллинойс. Вчера, в этом прекрасном городе на Миссисипи, расположившемся в подковообразной излучине реки, Хауард Гринли («Геральд») взял интервью у Джозефа Смита-мл., Пророка Святых Последних дней. Наш корреспондент встретился со Смитом в его кабинете, на втором этаже над его магазином «Ред-Брик Стор».[35] Смит сидел за деревянным столом, где он регулярно совещается с Кворумом из Двенадцати Апостолов, т. е. его советом по религиозным и политическим вопросам. В этом интервью Джозеф Смит говорит с представителем так называемой Немормонской прессы более открыто, чем когда-либо раньше.

Смиту тридцать девять лет, он высок и обладает мощной и гибкой конституцией, что видно во всех его движениях и во всем, что он делает. От верховьев до устья Миссисипи он славится блеском своих синих, как драгоценные камни, глаз. Его голос — тенор — слышен далеко и обладает естественной чистотой, привлекательной для слуха. С 1830 года, после создания его Церкви, этот сын вермонтских фермеров провел своих последователей через целый ряд тяжких переселений, в поисках прибежища — дома, где они могли бы исповедовать свою веру спокойно. Им пришлось уйти из Кертланда, что в Огайо, из Фар-Уэста в Миссури, прежде чем они осели в Нову. Все эти годы Смита осуждали, объявляя шарлатаном, плагиатором, спекулирующим фальшивками и обманом. Его обмазывали смолой и вываливали в перьях, арестовывали за государственную измену, гонялись за ним по дорогам разных штатов, бросали в тюремную камеру штата Миссури, приказывали казнить. Он пережил гибель своих самых стойких приверженцев, беспощадно растерзанных в бойнях, подобных бойне в Хонз-Милле. Но каждый удар, каждая превратность Судьбы лишь укрепляли его позицию в глазах преданных ему и его Церкви людей. Мормоны, или Святые, как они сами себя называют, почитают его с такой страстью, какая уже несвойственна новым временам. Почти каждый из 12 тысяч жителей этого оживленного, трудолюбивого города говорит о нем с тем же глубоким почтением, какое в других местах люди отдают Иисусу Христу, Сыну Божьему.

Друг и советник Смита, Бригам Янг, присутствовал при интервью. Янг — спокойный, задумчивый человек, плотник и стекольщик, флегматичный на вид, но с быстрым и жестким взглядом. Этот молчаливый великан высказался, как увидит читатель, только один раз.


X. Г. Вы можете сказать нам — вы христианин?

Дж. С. Да. Мы верим в Господа нашего Иисуса Христа абсолютно. Он наш Спаситель. Мы молимся Ему. Мы знаем, что Он страдал ради нас. Он в центре всего, во что мы верим.

X. Г. Тогда — кто же вы?

Дж. С. Я — Джозеф Смит-младший, сын Джозефа Смита-старшего и Люси Мэк Смит, муж Эммы Хейл Смит.

X. Г. Теологически говоря, кем вы являетесь для данной области?

Дж. С. Я — Пророк. Через меня Господь открыл человеку многие истины.

X. Г. Какие истины?

Дж. С. Он восстановил Евангелие.

X. Г. Книгу Мормона?

Дж. С. Верно.

X. Г. Многие утверждают, что это хилая имитация Библии.

Дж. С. Вы ее читали?

X. Г. Должен признаться — несколько раз пытался, но не смог разобраться, что к чему.

Дж. С. Так вы ее не дочитали до конца?

X. Г. Не дочитал.

Дж. С. Вы производите впечатление человека справедливого. Могу я попросить вас не отмахиваться от книги, пока вы не прочли ее с начала и до конца?

X. Г. Это справедливо. А что вы отвечаете людям, которые не верят, что мы живем во времена пророков и откровений, которые говорят, что дни мистических событий принадлежат древности?

Дж. С. Я отвечаю им: «Оглянитесь вокруг! Ответьте мне: почему Господь должен теперь прекратить общение с человеком? Разве сейчас не нуждаемся мы в Его Слове больше, чем когда-либо? Зачем Ему ограничивать Его право говорить с человеком единственно лишь древними временами?»

X. Г. Некоторым трудно, даже невозможно, поверить в рассказы про ангелов в лесу, про золотые пластины, захороненные в холмах, и в другие мифы о зарождении ваших верований.

Дж. С. Если они могут верить, что Христос восстал из гроба, мне непонятно, почему они не могут поверить в факт существования золотых пластин.

X. Г. Прекрасно. Вы, кроме того, политический лидер Нову. Не является ли это примером единства Государства и Церкви?

Дж. С. Да.

X. Г. Тем не менее у нас сложилась традиция разделять то и другое. Сам Христос призвал отделять то, что принадлежит Кесарю, от предметов духовных. Почему американцы должны соглашаться с этим вашим принципом политического устройства?

Дж. С. Если жители Нову его принимают, жители Америки должны с этим примириться. Покажите мне, каким образом наше политическое устройство причиняет им вред?

X. Г. Какую позицию вы занимаете в отношении рабства?

Дж. С. Мы убеждены, что морально рабство оказывает даже более разлагающее влияние на владельца, чем на самих рабов.

X. Г. Существует некая группа, называемая «Даниты» или «Ангелы Разрушения», известная как милиция, жестокая при исполнении своей миссии и находящаяся под вашим командованием, — нечто вроде Преторианской Гвардии Рима. Можете ли вы рассказать американцам, кто они такие и чем занимаются?

Дж. С. Вы поражаете меня яркостью ваших рассказов. Я никогда не слышал о такой группе, тем более не командую никакими секретными отрядами. Скажите, откуда вам известны эти рассказы?

X. Г. Ваши противники описывают Данитов как тайную полицию, имеющую цель и право уничтожать тех, кто выступает против вас.

Дж. С. Задумайтесь об источнике ваших сведений: вполне можно ожидать, что мои противники станут писать подобные вещи.

X. Г. Не только ваши противники, независимые обозреватели тоже.

Дж. С. Покажите мне независимого обозревателя. Очень хотел бы познакомиться с таким редкостным существом.

X. Г. Так вы отрицаете, что такая группа существует?

Дж. С. Я вот что спрошу у вас: почти пять лет тому назад группа Святых была зверски истреблена в Хонз-Милле — с санкции правительства. Люди из милиции губернатора снесли десятилетнему мальчику полголовы! Каков же был наш ответ? Ярость? Разрушение? Отмщение? Нет, нашим ответом были скорбь и милосердие, как учил нас Иисус Христос. Если бы я держал тайную милицию, неужели я не призвал бы ее отомстить за смерть этого мальчика?

(В этот момент интервью было прервано Чонси Уэббом, ведущим каретником города Нову. Дело, с которым он пришел, увело Смита из кабинета минут на десять. Когда Смит вернулся, он извинился и объяснил причину своего отсутствия.)

Дж. С. Брат Чонси, мой добрый друг, только что заходивший сюда, принес новости о прибытии каравана Святых. Их фургоны шли сюда от побережья штата Мэн.

X. Г. Новообращенные?

Дж. С. Да. И новые друзья.

X. Г. Ваша Церковь растет и расширяется довольно быстро.

Дж. С. Если это так, то лишь благодаря воле Бога и Истинности Его слова.

X. Г. А нет ли здесь еще и другой причины? Ведь практически все то время, что существует ваша церковь, ее сопровождают слухи о принятом у вас многоженстве. Можете ли вы сказать нам раз и навсегда — практикуете ли вы полигамию?

Дж. С. Нет. Не практикуем.

X. Г. Бывают ли исключения?

Дж. С. Наши противники создают такие исключения в умах американской публики. Это не делает воображаемые исключения реальностью.

X. Г. Имеете ли вы хоть какое-то представление, почему эти слухи столь упорны?

Дж. С. Мы стремимся свободно исповедовать свою религию. В истории человечества те, кто стремился к религиозной свободе, подвергались преследованиям, поруганию и, если не были осторожны, уничтожались. Мы не отличаемся от первых христиан в императорском Риме. Но тем не менее наша страна была создана на основе религиозной терпимости. И так оно и должно быть.

X. Г. А мне говорили, что у вас по меньшей мере двадцать жен.

Дж. С. Сэр, мой дом чуть дальше, на этой же улице. Вы вполне свободны его обыскать. Если отыщете там этих двадцать жен, прошу вас — сообщите мне.

X. Г. Сэр, можете ли вы заверить широкую публику, что Святые Последних дней не практикуют многоженство, никогда его не практиковали и не предполагают практиковать впредь?

Дж. С. Я могу вас в этом заверить.

Б. Я. Позволено ли мне будет вмешаться?

X. Г. Разумеется.

Б. Я. Сэр, почему бы не спросить у наших жен? У миссис Смит или у моей миссис Янг? Каждая с радостью расскажет вам о своем хозяйстве, о домочадцах.

X. Г. Благодарю, мне не хотелось бы их беспокоить.

Дж. С. Могу себе представить, что у моей Эммы нашлось бы что сказать, если бы я явился домой с двадцатью женщинами.

X. Г. Да уж! Так что оставим эту тему. Один последний вопрос. Что у вас в будущем?

Дж. С. Мир и покой, хотел бы я надеяться, возможность спокойно следовать нашей вере. В сердце моем я убежден, что наши сограждане полагают это нашим правом, ибо все мы — американцы — должны быть свободны.

Глаз во тьме

Возвратившись в Сент-Джордж, я купил билет в многозальный «Кинотеатр-8» на первый попавшийся фильм. Спустился по проходу в переднюю часть зала, свертывая кусочек бумаги в небольшой клинышек. Отпер дверь запасного выхода и подпер клинышком язычок замка. Забрал Электру из фургона, и мы с ней пробрались обратно в зал. Казалось, она понимает, что я что-то затеваю: шла рядом совершенно беззвучно, держась очень близко ко мне. Я уселся во втором ряду у самой стены, Электра свернулась у моих ног. Шел фильм о двух детективах-напарниках, белом и черном. Предполагается, что отношения у них не сложатся, однако на самом деле они нравятся друг другу. Дальше они собираются ловить грабителя драгоценностей, который как-то связан с международным терроризмом, а потом вдруг выясняется, что черный парень — мусульманин, а белый — еврей. Я-то знаю… что? Тут я заснул.

Я проснулся, медленно припоминая, где нахожусь. Электра спала, прижавшись к моим ногам. Фильм подходил к концу, титры бежали вверх по экрану. Но зал выглядел гораздо более пустым, чем раньше.

— Вау! — произнес голос за моей спиной. — Ты, видно, здорово напился.

Обернувшись, я не разглядел ничего, кроме глаза, поблескивающего во тьме.

— Ты проспал целых два сеанса.

— А сколько времени? — Потом: — А ты кто?

— Джонни Друри. — Он произнес это так, будто мы знакомы.

— Ты тут давно?

— Много дольше, чем ты.

В зале зажигали свет, теперь я мог разглядеть этого парнишку. Он выглядел как любой мальчишка в Юте — блондинистый, голубоглазый, веснушчатый.

— Киношка закрывается, — сказал он.

— Закрывается?

— Чудной ты, уже почти час ночи.

Я включил телефон. Мальчишка был прав.

— А что, с тобой собака?

— Слушай, мне надо идти.

— Мне тоже.

Он пошел за мной вверх по проходу. Теперь, когда мы оба поднялись на ноги, видно было, что он совсем еще ребенок — двенадцать или тринадцать, из тех цветочков, что поздно расцветают, — только-только шагнувший в пубертат. Его бирюзовая открытая майка выставляла напоказ жилистые и сильные, но еще по-детски тонкие руки. В вестибюле никого не было, кроме тяжеловатой девушки в черной с желтым униформе кинотеатра, пылесосившей усыпанный попкорном ковер. «Собак нельзя сюда водить», — произнесла она, но видно было, что это ее не очень заботит.

Снаружи, на парковке, было все еще жарко — асфальт отдавал зной.

— Слушай, — сказал я, — я уезжаю.

— Ага, я тоже. — У него был такой мальчишеский голос, то высокий, то низкий, туда-сюда в одной и той же фразе. — Может, подбросишь?

— А где ты живешь?

— Ну, видишь ли, как раз сейчас я вроде как бы в промежутке нахожусь. — Парнишка произнес эту фразу так гладко, что я решил: он ее подхватил у кого-то другого. Он прошел за мной к фургону, практически не отставая ни на шаг. Невысокий — мне примерно до груди и, пари держу, весом не более ста фунтов. — Славный фургончик, — оценил он, тронув помпон на боку.

По правде говоря, машина эта — просто кусок дерьма, никто никогда ничего о ней и сказать не может, только спрашивают: «А что, эта штука еще бегает?»

— Могу высадить тебя на Сент-Джордж-стрит, — предложил я. — И с концами.

— Впечатляет. — Он не стал меня дожидаться, переполз через место водителя на пассажирскую сторону и принялся подпрыгивать на сиденье. — Пфу-у! Самый обалденный фургон из всех, что я видел.

— Пристегни ремень.

— А куда, ты сказал, ты едешь?

— Просто скажи мне, где на Сент-Джордж-стрит тебя высадить.

— Тут вот какая вещь. — Его голос понизился на целую октаву. — Я не возражал бы остаться с тобой на ночь. Только на одну ночь. И все. — Он говорил тоном, который явно позаимствовал из какого-то фильма. — Но никаких таких штучек, понимаешь, о чем я говорю? — Он подумал, что это ужасно смешно, хлопнул себя по тощим бедрам и захохотал, откинув назад голову, как малыш, смотрящий смешной мультик.

Но мы сидели в моем фургоне, и я не желал терпеть оскорбления от какого-то мальчишки.

— Нет, я не понимаю, о чем ты говоришь.

— Понимаешь, я не пидор. — И снова этот смех как от мультика.

— А я — пидор.

Мальчишка смолк. Он глядел на меня расширившимися глазами: не гоношись, мол. Потом улыбнулся:

— Понял. Очень смешно. Ну ты меня и развел на секундочку. Ха-ха. — Он опять замолк. — Погоди-ка, ты что, хочешь сказать, что ты всамделе гомик?

— Только потому, что ты сам об этом заговорил.

Он выхватил из штанов трехдюймовый кухонный нож и приставил к моей груди.

— Только тронь меня — я тебя прикончу.

Я понимал: он это не всерьез. Одним неспешным движением я забрал нож из мальчишьей руки.

— Что ты намерен с ним делать?

— Защищаться от извращуков вроде тебя.

— Выкатывайся из моего фургона.

— Пидор стебаный!

Он отщелкнул пояс, толчком открыл дверь и высунул наружу одну ногу. Мальчишка был так мал, что его ступня болталась в нескольких футах от асфальта. Но он не спрыгнул.

— Убирайся вон!

— Да пошел ты!.. — Но тут вот какая штука: это он произнес почти ласково. И остался сидеть, лицо его все как-то сморщилось, будто сломалось. — Я думал, ты крутой.

— Это ты ведешь себя не как крутой.

Он подвинулся чуть ближе к краю сиденья, но все не прыгал наружу.

— Слушай, я останусь с тобой на эту ночь, только ты должен обещать мне, что ко мне не притронешься.

— Малыш, а ну-ка, вон из моего фургона!

— Но почему?

— Потому что ты попросил тебя подвезти, а теперь обзываешь меня всякими нехорошими словами. А я больше не терплю ничего подобного. Потому и покончил с этими местами сто лет тому назад.

Малыш втянул ногу обратно в машину:

— Погоди минутку, ты чего, разве не тут живешь?

— Не-а.

— А тогда что ты тут делаешь?

— Долго рассказывать.

— Ты что, типа удрал отсюда или еще что? — Он захлопнул дверь, и лампочка в потолке погасла.

Тут я сообразил, в чем дело.

— А сам ты оттуда, откуда я подумал, да? — спросил я.

— Угу. — Мальчишка подтянул коленки к груди. — А трудно было справляться в одиночку? Я хочу сказать — посмотреть на тебя, так ты теперь просто богач. У тебя вон и телефон, и фургон имеются.

— Я не богач.

— А для меня — богач.

— Ты сказал, тебя Джонни зовут?

Он энергично закивал.

— Хочешь поесть чего-нибудь?

— Целиком и полностью. Только можно мне мой ножик обратно?

Через двадцать минут мы стояли перед Шевроном с пакетом разогретых в микроволновке буррито[36] в руках, поглощая их одну за другой.

— Теперь я знаю, кто ты, — сказал Джонни. — Только напомни мне, за что тебя вышвырнули.

— Застали наедине с одной из моих сводных сестер. А тебя за что?

— А я рок-группу слушал, «Киллеров», знаешь такую? И диск-то вовсе не мой был, а брата. Но поймали меня. А мне эти «Киллеры» и не нравятся даже.

Это не было истинной причиной. Они там отделываются от мальчишек, чтобы уменьшить конкуренцию. Когда молодых парней вокруг нет, старики могут всех девчонок к рукам прибрать.

Я вручил Джонни последнюю лепешку.

— А как ты здесь-то очутился?

— Меня сюда два Апостола привезли. Самая страшная ночь в моей жизни. Я все глаза выплакал, а они сидели впереди и делали вид, будто меня там вовсе нет. А я все спрашивал: за что вы со мной так поступаете? Я же еще маленький! Как мне жить одному? Только они со мной даже говорить не стали. Я всю дорогу на их шеи смотрел. Хотел им головы поотрезать. Был бы у меня нож получше, так бы и сделал. Потом они меня оставили на парковке у Пайонир-Лоджа.

— Когда это было?

— Полгода назад.

— И что ты с тех пор тут делаешь?

— Болтаюсь туда-сюда. Какое-то время жил в одном из бараков Батт-Хатс, потом отправился в Вегас. Только там мне не больно понравилось, так что я обратно сюда вернулся.

— А нож?

— Это мамин. Я его из кухни взял. У меня только одна ее вещь и есть. Смотри — она свое имя на бумажке написала и приклеила к ручке.

Джонни с гордостью показал мне надпись. Нескладными письменными буквами синего цвета на бумажке значилось «Тина». Его матери, скорее всего, и тридцати еще нет.

— Сделай мне одолжение — будь с ним поосторожнее.

Потом мы смотрели, как подъезжают к Шеврону машины, заправляются, водители забегают внутрь за сигаретами и визином.[37]

— А твоя мать вроде как в тюрьме, нет разве?

— А тебе откуда это известно?

— Так про это всем уже известно.

— Это не ее рук дело. Все считают, что это она, а она этого не делала.

Джонни приканчивал пакет картофельных чипсов, вытряхивая из него остатки прямо себе в рот.

— Когда я услышал о том, что случилось, я не так уж сильно удивился, — произнес он. — Там у них сейчас что-то странное творится. Что-то все время случается. Всякие слухи там ходили, перед тем как я уехал.

— Что за слухи?

— Типа мы все переезжаем в Техас, или в Мехико, или еще куда. А еще всякая муть про твоего отца.

— Какая муть?

— Ну, не знаю. Слухи про то, что он вроде хотел вместо Пророка стать. Всамделе-то я всего не знаю, просто слышал, что такое говорят. И еще всякое. Потому и не удивился, что его убили.

Я ничего не сказал. То ли малыш наслушался всякого дерьма, то ли и вправду знал что-то. Мы болтались по Шеврону примерно полчаса, пока менеджер не сказал нам, что хватит. Но он вежливо с нами обошелся, просто объяснил, что полиция следит за порядком на парковке и мы должны отъехать.

Я повернулся к Джонни:

— Куда?

— Это тебе решать.

— Давай поедем в Снежный каньон. Я знаю местечко, где можно припарковаться на ночь. Там должно быть прохладно.

— О'кей. Только никаких таких штучек.

— Вали отсюда.

— Шутка! Я думал, вы, геи, люди веселые, должны чувство юмора иметь![38]

Мы выехали на шоссе 18. Дорога была темна, светила лишь луна да звезды. Джонни заснул, прислонившись головой к окну и открыв рот. Когда я припарковался, он покрутил головой из стороны в сторону, пробормотал что-то и снова заснул. Вот так, спящий, он и правда казался совсем маленьким. Трудно было представить себе, что хоть кто-то с бьющимся в груди сердцем может бросить Джонни. Я поднял его и переложил на футон. Укрыл простыней и свернул фуфайку — положить ему под голову вместо подушки. Лег позади него, закинув руки за голову. Электра свернулась между нами. Я не чувствовал себя усталым и долго смотрел на потолок фургона. Джонни похрапывал. Вовсе не громко, издавая лишь что-то вроде тихонького пыхтенья. Детишки не шумят во сне. Я размышлял о том, чем займусь с утра. Что Джонни известно на самом деле? Я долго думал об этом, потом погрузился в неглубокий сон.

VI НЕБЕСНЫЙ БРАК

ДЕВЯТНАДЦАТАЯ ЖЕНА Глава третья Доктрина Небесного Брака и Смерть Джозефа Смита

Теперь, после того, как я описала религиозное обращение моей матери — Элизабет и отца — Чонси, а также их несгибаемую преданность Джозефу Смиту, рассказала об ужасах бойни в Хонз-Милле и долгом переходе из штата Миссури в Иллинойс; изложила, возможно слишком откровенно, историю подъема Нову и описала мир и покой, какой Святые обрели в этом городе; представив все это тебе, мой Терпеливый Читатель, я перейду теперь к сюжету, который, несомненно, с самого начала и привлек тебя к этим страницам. Это доктрина небесного брака, иными словами — многоженство.

Вечером 6 июня 1844 года Джозеф Смит посетил дом моих родителей в Нову. Он явился с новостями. Пророк стоял перед ними в гостиной, прочищая горло повторенным несколько раз, знакомым всем звуком «кх-гм». (Мой Скептический Читатель обязательно спросит: «Откуда миссис Янг известно все это?» Я отвечу ему: «Моя матушка говорила об этом всем домашним по меньшей мере раз в месяц на протяжении тридцати лет».)

«Я получил новое откровение», — начал Джозеф.

Элизабет не могла сдержать волнение сердца: для нее услышать об Откровении было все равно что услышать слова самого Бога.

«Господь повелел нам расширять Царство», — объяснил Джозеф.

«Ты хочешь сказать, что нам надо уйти из Нову?» — спросил его Чонси. Как всегда практичный, он не хотел снова бросать свое каретное дело. Ему уже пришлось сделать так дважды — в Огайо и в Миссури, и он часто говорил, что не хочет в третий раз пережить этот опыт.

«Мы пришли сюда, чтобы остаться, — сказал Джозеф. — Нову — это наш Сион. Царство должно разрастаться здесь».

Элизабет вдруг пришло в голову, что Джозеф еще не слышал ее новость. Поэтому она сообщила ему, что в сентябре ждет ребенка. «Если будет девочка, я назову ее Энн Элиза», — объявила она.

«Это благословение Господне, — сказал Джозеф. — А теперь я должен передать вам слова нашего Отца Небесного. Он повелел нам наполнить Землю Святыми, пополнить страны верующими».

Когда Джозеф говорил, его слова сопровождал тоненький свист. Источником служил отсутствующий зуб, потерянный много лет назад, когда на Джозефа напала разъяренная толпа в Огайо. Свист звучал словно звон маленького-маленького колокольчика.

«Но что же еще можем мы сделать?» — спросил его Чонси. Он напомнил Джозефу о двух новорожденных, потерянных во младенчестве, и о слабом здоровье Элизабет. Чонси знал, что ожидаемый ребенок должен быть у Элизабет последним.

«Я задал Отцу Небесному тот же вопрос, — ответил Джозеф. — „Что же еще могу я сделать? Скажи мне, Господь Милосердный, что должен я сделать, чтобы расширить Царство?“ Через некоторое время смысл Откровения сделался ясным. Теперь я должен поделиться им с самыми верными из Святых, с такими как ты».

«У меня будет ребенок, — сказала Элизабет. — И если Господь пожелает, я буду рожать еще. И еще, пока Он не решит, что я не могу понести снова».

«Ты хорошая женщина, одна из лучших среди Святых. Потому я и пришел сюда, чтобы рассказать вам о том, что узнал».

С минуту Джозеф глядел в потолок, как бы давая понять, что его взгляд устремлен к Божьим стопам.

«Помните ли вы мои слова об Аврааме и Саре? — начал он снова. — Господь повелел Аврааму взять еще одну жену. Это не было по желанию Авраама, это не было по желанию Сары, но таково было веление Господа. И Сара сказала Аврааму, чтобы он взял себе в жены Агарь, хотя Сара сама была женою Авраама. Поступил ли Авраам дурно, когда сделал это? Совершил ли он прелюбодеяние? Нет, ибо так повелел ему Господь. — Джозеф замолчал, затем обратился к Элизабет: — Ты поняла меня, Сестра?»

До этого случая Элизабет множество раз приходилось слышать о брачных отношениях в семье Джозефа. Неверующие люди распускали языки, болтая неведомо что о невероятном количестве жен — о дюжине, двух дюжинах, некоторые говорили — даже более того. Элизабет никогда не прислушивалась к таким разговорам. Правда, она сама однажды видела, как Пророк в экипаже ехал — довольно интимно — с женщиной, которая вовсе не была миссис Смит. В другой раз она заметила, как он заходил в дом вдовы, миссис Мартин. И тем не менее Элизабет никогда не допускала, чтобы подобные свидетельства наносили ущерб ее вере. А теперь Джозеф пришел открыть, что эти слухи — правда. Случаи, свидетельницей которых она стала, на самом деле были результатом опрометчивости, а она защищала Пророка, когда его нельзя было защищать. Более того, Джозеф уверял ее, что эти деяния страсти были произволением Господним! Вообрази же, Читатель, потрясенность и смятение этой доброй женщины!

На долгое время в гостиной воцарилось молчание, пылающее вечернее солнце за окнами клонилось к закату. Элизабет, подняв глаза, обнаружила у окна двух своих малышей — Гилберта и Аарона, вглядывавшихся сквозь стекло, чтобы хоть одним глазком взглянуть на своего обожаемого Пророка. Прижатые к стеклу, их розовые носы походили на два еще не распустившихся бутона. Элизабет жестом отогнала их прочь.

«Как вы понимаете, — сказал Джозеф, — мы должны принять произволение Господне».

Мысль о том, что ей придется с кем-то делить своего мужа, как это происходит у похотливых животных, делящих свое логово, отвращала Элизабет. Она не могла принять сказанное как истину. Сидя в своем кресле, она отвернулась, так как не могла более смотреть на Джозефа Смита.

«Сестра Элизабет, так скажите же мне, что вы думаете?»

«У моего мужа есть жена, — ответила она. — Я».

Наступил час сумерек. Гостиную заполнил серебристый сумрак. Лица Джозефа почти не было видно, лишь сияли сапфиры его глаз.

«Должен сказать вам, что поначалу я тоже воспротивился этому Откровению. Моя дорогая, нежная Эмма обратилась против него. Она не желала ничего подобного. Мы долгое время отвергали это. Много ночей мы молились, чтобы понять смысл нового Откровения. Теперь настало время принять Откровение, ибо оно — Истина. Поразмыслите, почему Господь хочет, чтобы мы приняли его. Подумайте о том, что Он предопределил для Святых Последних дней. Он избрал нас для того, чтобы мы населили землю в преддверии Судного дня. Наполнили страны верующими. Подготовили людей к…»

«Стой! — воскликнул Чонси. — Прекрати, ради бога! Мы не желаем никоим образом в этом участвовать».

После этого все трое долго молчали, взирая на угасающий в камине огонь. Прошло много минут, прежде чем Джозеф сказал, что ему пора уходить. Однако, перед тем как уйти, он сделал последнюю попытку.

«Я говорил то же самое. Я молил Господа изменить Его Установление. Это было единственное Откровение, о котором я молил, чтобы это было не так. Неужели вы полагаете, что я хотел этого? Это была Его воля, как и во всем остальном. Ваше огорчение меня не удивляет. Другого ответа я и не ждал. Но прежде чем я уйду, я должен попросить вас об одном…»

«Моя жена сказала „нет“, — откликнулся Чонси. — Но даже если бы она сказала „да“, я все равно никогда не согласился бы».

Решительность ответа Чонси сделала его еще дороже сердцу Элизабет. В этот момент она почувствовала к мужу любовь, превосходившую все, что она испытывала к нему раньше.

«Я понимаю, — сказал Джозеф. — И я прошу вас молиться о том, чтобы понять смысл Господней любви».

Когда Джозеф ушел, Элизабет и Чонси пали на колени. Они молились о понимании, но оно не приходило, ибо их возмущение этим Откровением не ослабевало. Чонси взял Элизабет за руку. В его пальцах она ощутила бушующий в нем гнев. Он чуть не сломал ей косточки.

«Завтра я пойду повидать его, — сказал Чонси. — Даже если придется целый день прождать, я все равно скажу ему: мы не можем выполнить этот приказ».

«Он говорит, это Божья воля».

«Нет. На этот раз Джозеф не прав. Он использует свою власть, чтобы прикрыть собственные грехи».

«Если Джозеф не прав в этом…» — начала Элизабет. Но не смогла закончить фразу: смысл ее был так тяжек, что его трудно было вынести.

«Пойду завтра и скажу ему, что ты отказываешься», — повторил Чонси.

«А если он скажет, что я неверующая?»

«А ты в это поверишь?»


Однако на следующий день исторические события предупредили попытку неповиновения Чонси. 7 июня 1844 года газета «Нову экспозитор» в самом первом выпуске каждый свой дюйм посвятила опубликованию правды о Джозефе Смите. Газета обвиняла его в «мерзостях и блуде». Самым изобличающим было то, что писали об этом бывшие Святые, мужчины, которые когда-то поверили в Джозефа и тем не менее вынуждены были признать его лжецом и негодяем. У каждого из двух главных издателей газеты — Уильяма Лоу и Роберта Д. Фостера — нашлось по особенно отвратительной истории о Джозефе. Лоу, главный экономический советник Смита, узнал, что Смит просил его жену — я имею здесь в виду жену Уильяма Лоу! — стать ему — то есть Джозефу Смиту — «духовной женой». Иными словами, в теологически завуалированной форме предложил женщине совершить прелюбодеяние! Роберт Фостер, подрядчик, однажды вечером вернулся домой и застал свою жену обедающей наедине с Пророком. Она призналась, что Пророк пытался убедить ее стать ему женой. Пророк, как они заявляли, соблазняет женщин по всему городу.

Нет ярости страшнее, чем ярость загнанного в угол зверя. Джозефа ранили разоблачения «Экспозитора». Многие годы преданные ему Святые пропускали мимо ушей слухи о прелюбодеяниях, о многоженстве, о том, что их Пророк слишком часто уступает вожделению. Теперь же это сделалось невозможным, ибо обвинения прозвучали из уст друзей. Лоу и Фостер были в Нову людьми хорошо известными, славившимися своей честностью и преданностью. В тот июньский день 1844 года, в красивейшем городе Нову, под высоким летним небом, не нашлось ни одного Святого, чью душу не окутал бы сумрак сомнения по поводу Джозефа Смита.

Джозеф ответил резким осуждением «Экспозитора» и людей, за ним стоявших. Однако на этот раз его опровержений оказалось недостаточно. Как представляется, он никогда и не предполагал говорить правду. Вместо этого он собрал городской совет, объявил «Экспозитор» нарушителем общественного порядка и послал своих людей уничтожить издание. Отряд «Легиона Нову» — личной милиции Джозефа, родственной печально известным Данитам, отправился к дому, где помещалась газета, разломал печатный станок и сжег все оставшиеся экземпляры «Экспозитора».

Следует заметить, что в это время противники Джозефа за пределами Нову уже выбрали его своей целью. Его теократическое правление в Нову давно раздражало политическую элиту по всей стране, возбуждая глубочайшую враждебность и подозрительность. По всему Иллинойсу главы церквей осуждали Мормонов и их лидера как осквернителей. После антиконституционного уничтожения «Экспозитора» у внешнего врага Джозефа появилась весомая причина для атаки. Под угрозой все большего укрепления власти Джозефа Смита губернатор Иллинойса не мог дольше терпеть соперника в лице Пророка Господня. Губернатор обвинил Джозефа в бунте и государственной измене и приказал его арестовать.

Новости об этих событиях привели Элизабет в полнейшее смятение. Она молилась о понимании: блуд ли это и мерзость ли, если это произволение Господне? Отец Небесный, подскажи мне!

Прежде чем отправиться в тюрьму, Джозеф с паперти нового храма обратился к своим последователям. Элизабет и Чонси стояли в толпе, слушая, как Пророк пытается защищаться.

«Газета лжет! — восклицал он. — Законодатели лгут! Губернатор лжет! А за ними, я предупреждаю вас, станет лгать вам и президент Соединенных Штатов! Покажите мне, где совершились все эти предполагаемые мерзости и блуд? Где, спрашиваю я вас? Где они? Если они здесь, я хотел бы сам их увидеть и сам их осудить, как могли бы и вы!»

Таковы были последние слова, которые Элизабет суждено было услышать из уст ее Пророка. Она силилась понять их смысл. Эти усилия привели ее к печальному выводу — она больше не исполнена веры в него, ибо теперь, когда Джозеф оказался в беде, она отрекается от него в пользу сомнения.

Пришел приказ Джозефу прибыть в тюрьму Картиджа. В полдень 24 июня Джозеф, вместе со своим братом и верным другом Хайрумом и с несколькими другими приверженцами покинули Нову, проехав низинами. Они понимали, какие опасности им грозят. Ненависть к Святым, и особенно к Джозефу, в последние дни необычайно возросла. По ночам стаи невидимых в темноте человеческих существ перерезали горло быкам Мормонов, поджигали их посевы. Стаскивали Мормонов с лошадей, угрожали их женам. Травили собак. В тот солнечный июнь атмосфера в Нову была губительно-мрачной.

Джозеф поехал в Картидж не сопротивляясь. Позже Эмма рассказывала, что он сказал ей: «Я иду, словно агнец на заклание». В Картидже он провел двое суток. Тюремщик, мистер Стиголл, перевел его вместе со всеми остальными из душного подземелья в помещение для должников на первом этаже, что открыло доступ убийцам, а затем в свою собственную спальню наверху.

Всем было совершенно очевидно, что жизнь заключенных в опасности. Я не уверена, что мы когда-нибудь достоверно узнаем, сыграл ли мистер Стиголл, живший в тюремном доме с женой и дочерьми, какую-то роль в убийстве; впрочем, это вряд ли возможно, ведь его дочери находились там во время нападения. Самого его не было на посту, когда явилась разъяренная толпа. Это случилось днем 27 июня. Толпа насчитывала от ста пятидесяти до двухсот мужчин, лица у многих были зачернены сажей. Они ворвались в тюремный дом, взобрались по лестнице и стали стрелять сквозь дверь спальни. Пуля попала Хайруму в лицо, около носа, Джозеф бросился на помощь брату, но тот был уже мертв. Скоро атакующие снеслидверь и вломились в комнату. Джозеф подбежал к окну — ему оставался единственный выход. До земли было двадцать футов. Он заколебался на подоконнике. Прогремели выстрелы: две пули ударили ему в спину. Стрелок, стоявший внизу, у колодца, выстрелил Джозефу прямо в сердце. Джозеф выпал из окна на землю. Уиллард Ричардс, свидетель и друг, утверждает, что последние слова Пророка были: «О Господи Боже мой!»

Страдания мучеников почти невозможно вынести. В первые часы, когда утрата еще свежа, сознание, что их Слава будет жива, не утешает. Мы говорим о мучениках Истории, но мы не можем достоверно знать, какие муки они испытывали в последние часы своей жизни. Они вступают в царство мифа, но нам не следует забывать, что это были такие же люди, как мы сами. Когда рвется их плоть, они кричат. Они страдают, как страдали бы и вы, и я, только более мужественно. Вспомните о Христе. И хотя теперь я стала противницей наследия Джозефа, я содрогаюсь, вспоминая о его муках.

После убийства Джозефа его враги в штате и по всей стране были уверены, что Святые поднимутся на отмщение. Они бежали, прятали детей и скот, страшась гнева Мормонов. Однако Святые никогда не платили насилием за насилие. Вместо этого они с достоинством мирно несли свою скорбь. Гроб с телом Джозефа установили в столовой большого дома. Элизабет и два ее сына часами стояли в очереди, чтобы пройти у открытого гроба и в последний раз увидеть историческое лицо их Пророка. Когда Элизабет увидела его, осознала глубину его сна и то, что она не увидит его снова до Последнего Дня, она разрыдалась.

Три года спустя, после переезда из Нову на Территорию Юта, моя мать написала «Свидетельство Веры». Она запечатала рукопись в гранитной шкатулке, которая была захоронена в фундаменте строящегося нового храма, с тем чтобы ее нашли будущие поколения Святых. Однако еще до того, как сделать это, она запечатлела первоначальный набросок своего свидетельства в Книге Мормона, которую потом отдала мне. Я приведу здесь цитаты оттуда, чтобы ее словами описать ее реакцию на смерть Пророка.

«Я не могла бы — ни тогда, ни теперь — найти должные слова, чтобы выразить всю сложность своей скорби. Моего Пророка больше нет, но его смерть освободила меня от выполнения его отвратительной просьбы. Говорил ли он правду в течение всей своей жизни, совершая ошибки лишь в последние ее дни? Не потому ли он пошел под вражеские пули? Или же его последние слова тоже были истинны и полны веры? Увидев в гробу его мертвое тело, я взмолилась к Господу, страшась, что это я явилась причиной падения Джозефа. Не была ли его гибель карой за мое сомнение? — спрашивала я. Не моя ли это вина? Я боялась узнать правду».

После того, что произошло, все лето Апостолы боролись друг с другом за то, кому же возглавить Церковь Святых Последних дней. В самый момент смерти Джозефа многие из них, включая Бригама, отсутствовали по каким-то делам, и проблема не разрешалась до 8 августа этого же года. В тот день, в десять часов утра, Брат Сидни Ригдон собрал все сообщество Святых в лощине к востоку от Храма. День был теплый и влажный, среди ветвей кружились, жужжа, мухи. Роща была недостаточно тенистой, многим пришлось укрываться в тени своих лошадей. Брат Ригдон надеялся стать главой Святых и просил их его поддержать. Он долго проповедовал им, в голосе его звучало искреннее страдание. Однако его выступление не убедило Святых в том, что именно он их лидер. За Ригдоном последовал Бригам, и, чтобы описать, как он выглядел, мне придется снова процитировать Свидетельство моей матери, ибо именно в этом пассаже она наиболее красноречиво говорит о загадочности веры.

«Когда Бригам взял слово, чтобы выразить, как он страдает, и высказать свою надежду на то, что он сможет возглавить нашу Церковь, он вселил надежду в наши сердца. Он начал говорить, как когда-то говорил Джозеф, как бы восприняв его голос и манеру речи, часто прочищая горло знакомым „кх-гм“ и воспроизводя его особый присвист. Шло время, и Бригам становился все более похож на Джозефа, пока не стало казаться, что он не воспринял голос и выражения нашего возлюбленного Пророка, знакомые жесты его правой руки, движения его тела, но что на самом деле пламя души Джозефа перешло к Бригаму и Бригам стал теперь Джозефом! Во влажной летней дымке здесь, предо мной, происходило чудо. Я видела, как Бригам превращается в Джозефа. На возвышении, где раньше стоял Бригам, перед нами стоял наш возлюбленный Джозеф! Так же ясно, как эта страница сейчас передо мной, как появляются эти чернильные строки, появился перед нами наш Пророк.

Некоторые утверждают, что это была игра солнечного света или повлиял голос Бригама, разносившийся по лощине, словно голос призрака. Другие говорят, зной помутил нам рассудок или неугасшее горе исказило наши умозаключения. Я понимаю, почему они могли так говорить, и тем не менее пишу это сейчас, чтобы подтвердить: я знаю, что я видела. На моих глазах и на глазах всего сообщества Святых, в рассеянном свете дня, на краткий миг во Времени, Джозеф возвратился в мощное тело Бригама: эти двое были соединены Силой Господней! Чонси этого не увидел. Мой муж огорчается, когда я об этом говорю. И все же я знаю — это было на самом деле, знаю так, как знаю все остальное, ибо понимаю, почему это произошло. Джозеф возвратился, чтобы согнать мрак черного сомнения с моей души. Вот почему все так случилось».[39]

К концу дня преемственность была установлена. Бригам Янг был объявлен лидером Святых Последних дней. Ему исполнилось сорок три года, и очень скоро он стал одним из самых влиятельных людей в Соединенных Штатах. Элизабет радовалась: ее опыт подсказывал ей, что это было предопределено. Через месяц, 13 сентября 1844 года, она родила крошечную девочку, явившуюся на свет с голосом вопящего ангела, — так мне рассказывали. Этим ангелом, разумеется, была я.

VII ГЕНДЕРНЫЕ ИССЛЕДОВАНИЯ • История женщин

Институт гендерных исследований

Университет Бригама Янга

WS 492 — История женщин: Семинар для старших курсов

Профессор Мэри П. Спрэг

23 апреля 2005 г.

ПЕРВАЯ ЖЕНА Келли Ди

1
Главный персонаж данной работы, Элизабет Черчилль Уэбб (1817–1884), известна немногим. Она была одной из первых обращенных Церкви и первой женой каретника Чонси Уэбба (1812–1903), чья каретная мастерская в Нову сыграла столь значительную роль в Исходе (1846–1847). Бригам Янг лично выбрал Чонси, чтобы тот возглавил производство фургонов для перехода Первопоселенцев в Зайон.

Однако мой интерес к Элизабет Уэбб в гораздо меньшей степени вызван той ролью в поддержке мужа, которая выпала ей на долю во время названного исторического периода. Напротив, меня более всего занимают ее взаимоотношения с дочерью, Энн Элизой, которая впоследствии станет скандально известной девятнадцатой женой Бригама Янга. В 1870–1880-е годы (род. в 1844 г., точная дата неизвестна) Энн Элиза возглавила борьбу за то, чтобы положить конец полигамии в Соединенных Штатах. В ее битве против многоженства она открыто подняла голос и против Церкви, и против самого Бригама Янга, написав ставшие бестселлером воспоминания о своей жизни — «Девятнадцатая жена» (1875). Ее книга и особенно ее нападки на Бригама продолжают вызывать разногласия среди людей и поныне. Если принять во внимание, что она была рождена в лоне Церкви и что ее родители были верными членами сообщества Святых, ее глубочайшая ненависть к мормонству не может не удивлять, не может не приводить в замешательство очень многих. Именно поэтому стоит исследовать ранние годы ее жизни в семье родителей и, особенно, отношение ее матери к многоженству. Вот почему я выбрала Элизабет Черчилль Уэбб главным персонажем моей работы для этого семинара.

Конкретно для того, чтобы описать этот исторический период ее жизни, я использую два ключевых текста: 1) недавно обнаруженное «Свидетельство Веры»[40] Элизабет, чтобы обрисовать тот период ее жизни, когда она впервые приняла доктрину небесного брака, и 2) ее Дневник Исхода, который она вела по пути в Зайон в 1848 году, документ, свидетельствующий о проницательности этой женщины и пролежавший в небрежении в архивах Церкви на протяжении более чем ста лет.

2
В один из осенних дней 1845 года Бригам Янг пришел к небольшому, но бросающемуся в глаза дому Элизабет и Чонси Уэбб на углу Парли- и Грейнджер-стрит в центральном районе Нову, известном под названием «Флэтс».[41] Духовный и политический лидер Святых Последних дней, унаследовавший от Джозефа Смита титул Пророка, явился к ним в дом один. Такой личный визит Бригама Янга, без предварительного упреждения и без личной охраны, был событием необычайным. Чонси и Элизабет, вне всякого сомнения, были поражены, увидев его у своих дверей.

Настроение в Нову в те дни было тревожным. Со времени мученической смерти Джозефа Смита в июне 1844 года Святые опасались резни, подобной той, что произошла в Хонз-Милле. Были признаки, что готовится массовый набег на город. По ночам в открытом поле поджигали стога. Травили скот, рубили головы собакам. На дороге в Куинси повозкам и экипажам устраивали засады. Губернатор Иллинойса Томас Форд предупреждал Бригама, чтобы он увел своих последователей из штата: если он этого не сделает, губернатор не сможет обещать Мормонам обеспечить их безопасность. Будущее Святых оставалось неясным для всех, кроме Бригама: тот втайне уже был занят составлением плана Исхода, который должен будет привести его последователей в место назначения, пока еще не известное ему самому.

Бригам и Чонси беседовали в гостиной, в передней части дома. Элизабет оставалась на кухне, в задней части дома, тогда как ее сыновья, Гилберт, одиннадцати лет, и Аарон — семи, играли в саду. Энн Элиза, которой тогда исполнился год, была неспокойна в своей колыбельке у огня. Домашняя прислуга Уэббов, Лидия Тафт,[42] то выходила в сад через черный ход, не желая оставлять мальчиков в саду без присмотра, то снова возвращалась на кухню. Ребята придумали игру — отыскивать в россыпи подгнивших яблок, в это время года валявшихся на земле сада, лица Иисуса, Марии и Джозефа Смита. Лидия вместе с мальчиками кормила яблоками козла — пятнистое животное, прозывавшееся (можно с уверенностью утверждать — весьма иронически) Мистер Папа.[43]

Спустя полчаса Бригам попросил Элизабет к ним присоединиться. С малышкой Энн Элизой на руках Элизабет пришла увидеться со своим мужем и со своим Пророком. Она полагала, что знает тему предстоящей беседы: «Я была уверена: он пришел, чтобы напомнить мне об Откровении, которого я более всего страшилась, — пишет Элизабет в одном из фрагментов, имея в виду небесный брак,[44] или полигамию. — Теперь я знаю: я страшилась этого, потому что это было правдой».

Однако поначалу Бригам хотел обсудить другое дело. Он поведал ей о заказе на фургоны, который только что передал Чонси. Вскоре он предполагает объявить об Исходе из Нову, который начнется следующей весной, объяснил он. «Место нашего назначения — земля обетованная, — сказал Бригам. — Господь вскоре откроет мне, где именно она расположена».

Чонси должен будет возглавить решающие усилия по постройке необходимых для перехода фургонов. Элизабет, по вполне понятным причинам, испытывала гордость из-за того, что именно ее муж избран главным каретником. «Он — человек необходимый», — пишет она.

Они подробно обсудили все детали.[45] Каждый фургон должен был везти две тысячи фунтов припасов. Каждый пятый фургон должен был везти запасное переднее колесо. Каждый десятый — запасное заднее колесо. Требовалось, чтобы в каждом двадцатом фургоне имелось особое место для пчелиного улья. Педантичные указания Бригама выявляли его недюжинные способности к планированию и организации. Прежде чем повести почти двадцать тысяч человек через Великие Равнины и Скалистые горы, он должен был подумать о каждой необходимости, о каждом непредвиденном обстоятельстве. Начиная с 1847 года и до 1869-го около семидесяти тысяч Первопоселенцев будут жизнью своей обязаны тщательному планированию, организации и осуществлению задуманного Бригамом Янгом. Именно поэтому Джордж Бернард Шоу назвал его Американским Моисеем. Именно поэтому его статуя стоит сегодня в Капитолии, в Вашингтоне, рядом с другими национальными героями, такими как Джордж Вашингтон и Дуайт Д. Эйзенхауэр.[46]

Очень важно помнить, что в то время Бригам Янг был все еще относительно молодым человеком. Сегодня наше представление о нем базируется на его более поздних портретах, сделанных много позднее образования Территории Юта, когда он вступил уже в свой поздний зрелый возраст. В 1845 году он был энергичным человеком сорока четырех лет от роду. Один из переселенцев описывает его лицо, говоря, что оно подобно лицу морского капитана — твердое, чуть квадратное, с глазами цвета стали. У него широкие щеки, небольшой рот и весьма решительный вид.[47]

«Я не почувствовала облегчения, узнав, что Бригам пришел с просьбой о фургонах, а не о чем-либо ином, — пишет Элизабет в своем „Свидетельстве“. — Ибо я знала, что когда-нибудь он попросит и о том, чего я более всего страшилась». Вполне понятно, что она этого боялась. В разделе 132 «Доктрины и Догматов» — об Откровении, о котором Джозеф Смит лично поведал Элизабет и Чонси Уэбб за день до своего ареста, — говорится, что те, кто не сможет соответствовать требованиям многоженства, не смогут обрести Спасение. Этот пункт следует подчеркнуть особо: Церковь — то есть люди, которым Элизабет верила более всего, на которых более всего полагалась, — предостерегала ее, что ей грозит вечное проклятие, если она полностью не подчинится этому ненавистному ей установлению.

«И все же, — сказал Бригам, — у меня к вам есть еще одно дело». С этими его словами настроение в гостиной изменилось. Забеспокоилась малышка. Успокаивая дочь, Элизабет сознавала, что ее страхи оправдываются: на самом деле Бригам пришел говорить о многоженстве.

— Я знаю: брат Джозеф говорил с вами про завет о небесном браке незадолго до своей мученической смерти, — сказал он. — Я знаю, он поделился с вами об Откровении про многоженство.

— Неужели действительно такова воля Господня? — спросила Элизабет.

— Да.

Как ни ненавистна была ей эта идея, Элизабет поняла, что на этот раз она не сможет открыто не повиноваться своему Господу и своему Пророку. Она вспоминала их беседу с Джозефом. Нам неизвестно, сколько раз она винила себя в постигшей его Судьбе, считая, что именно ее отказ подчиниться привел его к такому концу, но это чувство вины весьма сильно выражено в ее «Свидетельстве Веры».

— Скажи мне, Сестра, — спросил Бригам. — Что ты ответишь?

— Я поступлю так, как Он просит.

Дело было сделано. Бригам благословил Элизабет. Элизабет тихо плакала в объятиях мужа.

Через десять лет, в письме к одному из своих сыновей, Бригам описывал, как ему пришлось «успокаивать удивленных этой новостью слушателей. Я сказал им, что я тоже почувствовал отвращение, как только услышал об этом. Но если мы должны слушать Господа нашего и следовать Его произволению, нам не следует выбирать те Его указания, что более всего нам приятны, и отвергать те, что причиняют нам более всего боли. Ибо истинно говорю вам — это было открыто нам, таков наш путь к Небесам, и отвергнуть этот путь значит навсегда отвергнуть Спасение. Я помню, как говорил Брату и Сестре об этом Откровении в Нову. Вместе мы пали на колени и молились. Это было все, что я мог им предложить, ибо Истина приходит сама по себе как таковая».[48]

Далее Бригам объяснил Элизабет и Чонси, что право одобрить выбор новой жены принадлежит первой жене.

— Брат Чонси должен обратиться к тебе за согласием. Выбор жены, кто она будет, ляжет на твои плечи.

Пока Бригам объяснял ей эту процедуру, в душе Элизабет разгоралась «малая ярость». Если она вынуждена принять многоженство, она не желает иметь ничего общего с выбором новой жены. Хотя она вряд ли могла размышлять об этом в таких терминах, Элизабет не желала соучастия в функционировании института многоженства, которое ей навязывалось.

Когда Бригам ушел, Элизабет и Чонси обсудили происшедшее. Чонси, вероятно, почувствовал еще большее отвращение к идее многоженства, чем его жена. В отличие от Элизабет, его вера, как мне кажется, не была столь бездонной. Он решил, что скажет Бригаму, что они не смогут выполнить его указания. «Он не может нас принудить».

Однако для Элизабет не было пути назад. Она искала ответа у себя в душе и, как ей казалось, достигла истины.

— Мы должны покориться, — сказала она.

Вероотступничество для нее не было выбором. Она не могла забыть, что произошло, когда она впервые не подчинилась своему Пророку. Так, в конечном счете именно Элизабет решила, что Чонси возьмет себе вторую жену.

3
Лидии Тафт было семнадцать лет, когда она летом 1844 года покинула дом своих родителей в округе Сент-Клер, что в Мичигане. За несколько месяцев до ее ухода некий миссионер читал проповедь по Книге Мормона в гостиной у их соседа, наэлектризовав своих слушателей, и особенно Лидию, известиями о Восстановлении Истины и описаниями Нову — сияющего города на холме. Лидия ушла с этого собрания, унося с собой экземпляр Книги Мормона, с твердым решением ее прочитать. К тому времени, когда она перевернула последнюю страницу книги, вера ее была упрочена. «Я знала. Мама, я знала!» — писала она позднее в одном из своих трех уцелевших писем.

Когда до нее дошла весть о мученической смерти Джозефа Смита, она решила отправиться в Нову и жить среди Святых. «Время пришло! Вот чему научила меня смерть Джозефа Смита. Пора! О моя дорогая матушка, прошу тебя — прочитай эту Книгу! А потом приезжай и будь со мной в Нову! Этот город сверкает на берегу реки, и отовсюду здесь людям виден белый Храм, и каждый день сюда приезжают верующие со всего мира!»

Поселившись в Нову, Лидия нашла работу в доме Уэббов. В то время Элизабет была беременна Энн Элизой. Беременность проходила тяжело, Элизабет нуждалась в помощи. Нанимая Лидию, Элизабет и не помышляла, что чуть более чем через год та станет ее соперницей — второй женой ее мужа.

Сохранился лишь один известный портрет Лидии, сделанный многими годами позже, уже в Солт-Лейк-Сити. На нем мы видим худую, усталую женщину с ушедшими глубоко глазами. Но в 1845 году, семнадцатилетняя, она была, по словам Элизабет, «белокожей и прелестной, с нежными медлительными губами и золотыми блестками в глазах».

Свидетельства о том, кто первым предложил, чтобы именно Лидия стала второй женой Чонси, противоречивы. В сохранившихся фрагментах «Свидетельства» Элизабет она пишет: «Лидия, несомненно, любила моих детей. Я привыкла к ее постоянному присутствию, к звуку ее шагов». В книге «Девятнадцатая жена» Энн Элиза говорит, что помнит, как ее отец смотрел на Лидию взглядом, «какой муж хранит для своей жены». Возможно, он именно так и смотрел на нее, но воспоминания Энн Элизы того времени весьма сомнительны (ведь ей тогда был всего один год). Мы можем не знать, чья это была идея, но к концу 1845 года Элизабет и Чонси решились на участие в многоженстве, взяв в семью Лидию. Теперь им нужно было лишь получить ее согласие.

Элизабет пишет, что в какой-то момент Лидия стала есть с ними за одним обеденным столом. «Она во многом перестала быть всего лишь нашей служанкой». Нам неизвестно, случилось это до того, как идея была высказана вслух, или позже. У нас имеется рассказ Лидии об их реальной беседе в ее сохранившемся письме к матери. Беседа состоялась в снежный и ветреный зимний вечер, очень поздно, дети были уже отправлены спать. Снег валил безостановочно, сугробы за окнами поднимались выше подоконников. Лидии казалось, что такая снежная буря продержит их взаперти по меньшей мере неделю. Чонси предложил Элизабет и Лидии пройти в гостиную и помолиться всем вместе.

После того как они простояли пятнадцать минут на коленях, Чонси поднялся и стал подбрасывать поленья в камин. Не оборачиваясь, он описал им Откровение, как оно было впервые описано ему и Элизабет Джозефом Смитом, а затем Бригамом.

— Я это знаю, — пожала плечами Лидия. — Я тоже об этом слыхала. Девушки ведь говорят между собой.

Чонси спросил, что она думает об этом Откровении.

— Я только одно тут понимаю. Я буду делать так, как Господь просит, чтобы возрастало Его Царство.

Лидия утверждает, что она сказала именно так. У нас нет способа подтвердить, действительно ли она проявила такую решительность в столь юном возрасте. Прочитав большое количество писем и дневников первоначальных Святых, я замечаю некий шаблон, определенный образ речи, звучащей скорее как религиозный текст, чем как живой диалог. Нам трудно определить, действительно ли ранние Святые пользовались таким языком и такой манерой выражения мыслей или записывали свои беседы таким образом, чтобы их слова звучали более возвышенно. Однако, если и так, у нас мало причин сомневаться, что Лидия с готовностью приняла высказанную идею.

В книге «Девятнадцатая жена» Энн Элиза говорит, что ее мать поблагодарила Лидию, но внутренне кипела от гнева. Я пыталась уточнить эту особую деталь, но, как представляется, записи о том, как себя чувствовала Элизабет в тот конкретный вечер, отсутствуют. Если учитывать то, что нам известно, Элизабет должна была испытывать чувство освобождения, выполненного долга и покорности, смешанного с сожалением, ощущением предательства, смущения и ревности. Она пишет, что сравнивала свои руки («изможденные, загрубевшие, со ссадинами на костяшках») с руками Лидии («белыми, словно лепестки, и такими же мягкими»). Есть намек, что она была удивлена — и, возможно, даже ужаснулась — тем, как быстро Лидия дала свое согласие. Больнее всего было то, что — как утверждает Лидия, — когда Чонси наконец обернулся к ним от камина, он, казалось, прямо-таки пожирал юную девушку взглядом. «Я видела, что его вдруг охватила такая страсть ко мне, — пишет Лидия матери. — Он даже говорить не мог. Истинные мысли мужчин в большинстве случаев выявляются на их пустых лицах. Умение скрывать свои мысли навсегда останется искусством женщин. Думаю, если бы он мог, он обвенчался бы со мной в ту же ночь».

В сохранившихся отрывках «Свидетельства» Элизабет имеется одна строка, выделяющаяся из всех. Я не могу с точностью определить событие, ее породившее, но это вполне могло бы быть описанием ее чувств после их беседы. «Я проплакала всю ночь, — пишет она, — до зари и после рассвета». Нет причин полагать, что это были слезы радости.

4
В ясное, морозное утро 21 января 1846 года семейство Уэбб вместе с их служанкой явилось в новуский Храм. Несмотря на то что его строительство еще не было завершено, Бригам уже несколько месяцев использовал его для «облачений»,[49] и церемоний «запечатления браков»,[50] и «заместительных крещений».[51] В те времена Храм был одним из самых крупных зданий на западе Соединенных Штатов. Построенный из белых известковых кубов, он был подобен маяку для судов, двигавшихся по реке на север и на юг.[52]

Многое из того, что мы знаем о церемонии «запечатления брака», стало нам известно из книги «Девятнадцатая жена». Чонси надел сорочку с высоким воротником, мешавшим его бороде. Элизабет была в простом темном платье с длинными рукавами и узкими шелковыми манжетами. Лидия обернула плечи новой кружевной шалью. Ее металлические заколки сверкали в лучах зимнего солнца. По словам Энн Элизы, Чонси и Элизабет выглядели торжественно, Лидия казалась беспечной.[53]

Бригам начал церемонию с запечатления Чонси и Элизабет. Церемония запечатления мало чем отличается от большинства христианских церемоний обручения. Разница, разумеется, заключается в том, что, вместо того что брак будет длиться «пока смерть не разлучит нас», мормонская пара остается соединенной в вечности. Хотя этот момент типично почитается как самый счастливый момент в жизни каждого члена Церкви Святых Последних дней, мы не можем сказать, что это было действительно так для Элизабет. «Она верила, что останется со своим мужем во веки веков, — эта мысль была ей утешительна, — но какой ценой? — задается вопросом Энн Элиза. — Моя мать стояла там, в Храме, и солнечные лучи освещали ее. Я полагаю, что, если когда-нибудь моя мать хоть на миг испытала сомнение, это было именно теперь». Рассказ Элизабет об этом событии практически весь уничтожен. Однако в обрывках бросается в глаза фрагмент одной строки: «…о моя вера!»

Обручив («запечатав», как говорят Мормоны) Чонси с Элизабет, Бригам повелел Элизабет отступить в сторону. Он поставил ее слева от себя, а на ее место встала Лидия, «которая буквально прыгала от радости».[54] Очень быстро Бригам соединил Чонси и Лидию в браке. Их клятвы также были подобны тем, что дают при венчании все христиане. Здесь, как и почти у всех христиан, брак должен был прекратиться со смертью. В жизни после смерти у Чонси будет только одна жена — первая, та женщина, которую только что отвели в сторону. Что чувствовала Элизабет, когда стояла там и слушала, как ее муж клянется посвятить себя девушке, почти наполовину ее моложе? Что она испытывала, понимая, что вот сейчас они вернутся домой, все вместе отпразднуют свадьбу, а затем ее муж проследует в спальню Лидии, чтобы консумировать брак, осуществив брачные отношения?

Нам придется полагаться на ее детей и на наше воображение, чтобы ответить на этот вопрос. Энн Элиза пишет: «После ужина новобрачные удалились в комнату Лидии, рядом с кухней. Отец еще раньше купил новую кровать с пологом на медных столбиках. Свет лампы отражался от меди, создавая в комнате экзотическое золотистое мерцание. Мама видела, как Лидия первой вошла в спальню, села на кровать и вынула из волос заколки. Волосы пушистой волной упали ей на плечи. Она расчесала их щеткой, и они засияли вокруг ее головы, словно нимб. Когда мой отец подошел к двери, Лидия протянула к нему руку и сказала: „Входи!“ Он закрыл за собой дверь, оставив мою мать у таза с грязной посудой».

Гилберт, незаконнорожденный сын Элизабет, наблюдал ту же сцену и описал ее в своем дневнике:[55]«Казалось, Лидия не может дождаться, чтобы вечер закончился. Пока мы ели, она все время постукивала ногой по полу, а потом заявила, что слишком устала, чтобы петь. Сразу после ужина она исчезла в своей комнате. Вскоре за ней последовал мой отец. Я помогал маме мыть тарелки и кастрюли. Потом вышел принести воды из колодца. Надо было пройти мимо окна Лидии. Я стал бы лжецом, если бы сказал, что не заглянул в окно. И увидел то, что ожидал, — гору плоти. Мне не по душе пришлась мысль, что они занимаются этим ради Господа Бога. Это ужасно — вот так увидеть собственного отца».

Надо сказать, что у нас имеются дневники и письма очень многих женщин, которые восхваляют тот день, когда в их дом вошла вторая (или третья, четвертая и даже пятая) жена. Появление сестры-жены означало, что женщина выполняет свои религиозные обязательства. Это означало, что она ровно настолько приближается к Небесам. С более практической точки зрения это означало помощь в домашних делах и, довольно часто, некоторое освобождение от осуществления супружеских отношений. Многих женщин радовало установление института многоженства. Но многих оно вовсе не радовало. Имеющиеся у нас свидетельства показывают, что Элизабет оплакивала ту ночь, когда она передала своего мужа другой женщине. Десятилетием позже одна из Первопоселенок описывала это так: «Часть моей души откололась в ту ночь и навсегда пропала».[56]

Вот любопытный постскриптум к первому шагу Чонси в многоженство: Бригам в том же месяце вступил, возможно, чуть ли не в одиннадцать браков. Их число остается предметом дебатов вот уже более чем полторы сотни лет. У меня мало надежды разрешить этот вопрос в данной работе. Судя по некоторым отчетам, 21 января 1846 года, в тот же день, когда он «запечатал» Лидию с Чонси, Бригам взял себе две жены — Марту Баукер (1822–1890) и Эллен Роквуд (1829–1866). Свидетельства об этих свадьбах далеки от идеала: в большинстве своем это свидетельства из вторых рук или заявления, сделанные много позже самого события. Однако, если учитывать секретный и противозаконный характер полигамии вообще, и особенно многоженства, касающегося лидера Святых Последних дней, вполне понятно, почему на бумаге оставлен столь малозаметный след этих событий.

5
По словам Энн Элизы, брачная ночь сильно затянулась. Как многие дома в Нову, дом Уэббов, хотя и удобный, был небольшим. Легко представить себе, как из одной комнаты в другую распространялись в нем шумы — по половицам, сквозь дверные щели — там, где дверь примыкает к косяку. «Мой отец пытался утихомирить Лидию, — пишет Энн Элиза в книге „Девятнадцатая жена“, — но той было все равно. Она визжала, как свинья, которой хвост подрезают. Кто-нибудь менее готовый прощать сказал бы, что ей хотелось, чтобы моя мать это слышала». Таково свидетельство из вторых рук, и таков пассивно-агрессивный тон, характерный для мемуара Энн Элизы; именно поэтому многие не придают этому свидетельству значения, считая его ненадежным. Нет сомнений, что Энн Элиза принимает здесь сторону матери, — ее пристрастность почти не завуалирована. Но если сравнить это с версией событий, изложенной Гилбертом, можно увидеть, что она более или менее близка к истине даже там, где ее тон слишком обострен. «В ту первую ночь, — пишет Гилберт в своем дневнике, — Лидия показала себя моему отцу, да и нам остальным тоже. Я ушел спать в конюшню, зная, что лошади гораздо более спокойны, и всегда предпочитая их общество».

«Люди меняются» — такова оценка, данная Лидии Энн Элизой после того, как та стала женой Чонси. Бывшая домашняя прислуга теперь желала, чтобы ее считали хозяйкой дома. Почти сразу же она отказалась принимать участие в домашней работе, требуя, чтобы Чонси нанял девушку для выполнения ее прежних обязанностей. Она требовала, чтобы у нее были точно такие же наряды и украшения, как у Элизабет, — шляпы, броши, перчатки. Произошла отвратительная ссора из-за броши, подаренной Элизабет мужем по случаю рождения Энн Элизы, — жемчужины на золотой веточке. Энн Элиза рассказывает о драке между двумя женщинами. «Лидия исцарапала мою мать до крови», — пишет она в своей книге. Элизабет ответила тем, что схватила Лидию за волосы и дала ей пощечину. Энн Элиза проницательно анализирует этот эпизод: «Так многоженство часто превращает мыслящую, великодушную, зрелую женщину в слезливую, хнычущую, эгоистичную девчонку. Вероятнее всего, это и есть самый жестокий его результат: отъем и уничтожение достоинства женщины. Я наблюдала это такое множество раз, что трудно перечесть. Я прощаю мужчин, сотворивших такое над женщинами, но я никогда этого не забуду».

«В супружеских отношениях, — откровенно пишет далее Энн Элиза, — требования[57] оказались еще больше». В многоженстве было вполне обычным делом, что самая новая жена с неприязнью относилась к тому, чтобы муж делил свои чувства между нею и предыдущей супругой или супругами. Как говорит Энн Элиза, «в первые две недели после свадьбы мой отец каждую ночь проводил с новой женой. Он мало внимания уделял первой жене. Когда наступало время отхода ко сну, он целовал мою маму в кончик носа и проскальзывал в спальню Лидии. Я знаю, что мама задавалась вопросом, увидит она своего мужа когда-нибудь снова или нет».

Даже при этом Лидия упрекала Чонси, что он слишком много времени проводит с первой миссис Уэбб. Гилберт вспоминает, как вздыхала молодая жена, говоря: «А мне-то, по-твоему, что остается делать, пока ты с нею?»

Какой бы ужасной ни выступала Лидия в этих воспоминаниях, нам следует помнить, что ей тогда еще не было двадцати лет и она была наивной и глубоко верующей молодой женщиной. Она оказалась ввергнута в ситуацию, в какой даже самая опытная куртизанка могла не сообразить, как себя вести. Она боялась, что секретный характер ее брака может привести к тому, что она скоро будет покинута, брак будет аннулирован или объявлен недействительным. В первый месяц замужества Лидия писала матери: «Ты была права, матушка. Смысл брака может оставаться непознаваемым. Я стараюсь, чтобы муж был счастлив, но не знаю, что доставит ему удовольствие, а что вызовет нахмуренный и недовольный вид. Я не плачу при нем и при детях и, уж конечно, при миссис Уэбб. Когда чувствую, что мне надо поплакать, ухожу к животным. Моя вера дает мне теперь больше утешения, чем когда-либо, ибо я знаю, что Господь и Его Сын станут меня приветствовать, когда придет мое время, ведь я выполнила свой долг: я теперь Жена». Нам следует вот о чем помнить, прежде чем мы осудим Лидию: ее духовные лидеры убедили ее, что таков ее путь к Спасению.

Элизабет мирилась с эгоистическим поведением Лидии не слишком долго. Однажды вечером она поговорила с мужем. «Я составила расписание, — сказала она. — По понедельникам, средам и пятницам ты будешь проводить вечера с ней».

Чонси немедленно согласился: «Хорошо. Вторники, четверги и субботы будут твоими. А воскресную ночь я стану проводить один в гостиной. Это все уравняет». «По воскресеньям, — твердо заявила Элизабет, — ты будешь со мной».

6
Такая дисгармония царила в доме Уэббов в то самое время, когда Святые готовились к своему величайшему, до сих пор небывалому испытанию. Было намечено, что Исход начнется, как только установится весенняя погода, однако новые угрозы массового убийства заставили Бригама во всеуслышание объявить, что Нову не является более безопасным местом. 4 февраля 1846 года, в густой тьме зимней ночи, первые Святые перешли Миссисипи по направлению к Шугар-Крику, что в штате Айова. Бригам не решался на такой рискованный переход еще целых одиннадцать дней, оставаясь в Нову и совершая целый ряд церемоний обручения, облачения, выделения долей имущества, а также благословляя членов Церкви СПД, покидающих столь любимый ими Храм. К первому марта около двух тысяч Святых сбились в кучу в тесных фургонах и палатках в Шугар-Крике. Их переход начался, но место назначения никому еще не было известно. Оттуда Бригам вел Святых на протяжении примерно 350 миль, со скоростью около шести миль в день, к тому месту на реке Миссури со стороны Небраски, которое станет на их пути пристанищем длиной в год и получит название Зимние Квартиры: там они встали открытым лагерем, разбитым приблизительно в шести милях от того места, где располагается сегодняшняя Омаха.[58]

Чонси с семьей оставался в Нову до начала апреля 1846 года. Он был слишком занят производством фургонов, чтобы присоединиться к первым переселенцам. Вскоре они тоже упаковали свой скарб, оставив в Нову почти все свое имущество и все нажитое. Семейство Уэббов — Чонси, две его соперничающие жены и трое детей — стали участниками Исхода, перебравшись через Миссисипи в двух крытых фургонах, влекомых тремя парами волов. Они везли с собой годовой запас провизии, свою одежду и свою веру. К середине лета семья добралась до Зимних Квартир. К сентябрю там собралось уже около двадцати тысяч Святых, каждый из которых, будь то мужчина или женщина, вручил свою жизнь попечению Бригама Янга. Нову, в былые дни соперничавший с Чикаго, превратился теперь в город-призрак. Чудесный Храм — гордость и творение рук тысяч Святых — был покинут. Через несколько лет он обратится в руины, подобные нагромождениям древних камней Рима или Греции, и меж его плит будут спать животные.[59] Храм в Нову не поднимется из руин до 2002 года.

Для Элизабет Черчилль Уэбб это событие будет иметь величайшее значение. Именно в покидаемом Святыми Храме, во временной капсуле, она захоронила свое «Свидетельство», оставив нам красноречивое, хотя и не полностью сохранившееся повествование о своей вере.

7
Как известно каждому члену Церкви СПД, Святым пришлось пробыть в Зимних Квартирах почти целый год. Под руководством Бригама они поставили в лагере кварталы хлипких палаток, открытых землянок и простых бревенчатых хижин, создав временный город, чтобы пережить зиму 1846–1847 годов. Бригам назвал этот город Лагерь Израиля. Поселение имело в своем составе мукомольню, школу и несколько мастерских, производивших основные товары. Тут же была и каретная мастерская Чонси. В ней, с помощью своего пасынка Гилберта, он строил и ремонтировал фургоны, которые должны были повезти Святых в дальнейший путь.

В январе 1847 года, в новом Откровении, Господь повелел Бригаму вести Святых к Скалистым горам. Отец Небесный заверил Своего Пророка, что тот узнает точное место, где ему предстоит создать новый Сион, как только он это место увидит. По Зимним Квартирам разнесся слух, что скоро начнется долгий переход: все и каждый принялись за приготовления к нему. Однако для Уэббов этот слух означал, что им придется задержаться с отъездом. Каретная мастерская Чонси снова понадобилась для того, чтобы помогать отправлявшимся в путь Святым, большинство которых покинули Зимние Квартиры весной и летом 1847 года. К тому времени как Чонси закончил свою работу, Уэббам было уже слишком поздно отправляться на поиски Сиона: их могли застигнуть в пути осенние снегопады. Им пришлось пережидать зиму 1847–1848 годов, прежде чем они смогли присоединиться к своим единоверцам в новом поселении в Юте.

Как пишет Энн Элиза, все это время Чонси находился в ложном убеждении, что о его многоженстве никому не известно. «Иногда муж о многом имеет неверное представление», — замечает она. В любом обществе — от древнеримских форумов до общежитий Университета Бригама Янга — романтические истории других людей всегда были предметом сплетен и пересудов. Первые Святые не были исключением. Буквально все знали, что Лидия теперь стала второй миссис Уэбб. Энн Элиза говорит: «Лидия очень постаралась, чтобы об этом узнали».

Страдания Элизабет из-за необходимости делить мужа с другой женщиной возобновились, когда, в ноябре 1847 года, Лидия объявила, что у нее будет ребенок. Запись Гилберта о том, как Лидия сообщила Элизабет о своей беременности, стоит того, чтобы процитировать ее целиком.

Мама поставила на стол жаркое и говорила мало, занимаясь своим делом, как всегда с тех пор, как Лидия стала ее соперницей. Дул яростный ветер, проникая сквозь щели между бревнами. Мама не садилась с нами за стол: она бегала от стола к очагу и обратно, подавая пресные хлебцы, подливку и все остальное. Всякий теперь увидел бы разницу: моя мать в фартуке, с пятном от подливки на груди, у сердца, и сидящая во главе стола Лидия в нарядном летнем платье, слишком тонком для ноября. Цвет лица у нее был такой белый, как иней на поверхности воды в колодце. «Дети, ваш отец и я должны сказать вам что-то очень важное, — начала Лидия. — Скоро у вас будет маленький братик или сестричка». Она взяла руку моего отца, сжавшуюся в кулак, и подняла этот кулак вверх, словно она одержала победу в эстафетной гонке.

Моя мама — самая великодушная из всех женщин, кого я знаю. Она никогда не думает о себе, если есть кто-то другой, о ком надо подумать. Вот почему она не произнесла ни слова. Когда она услышала эту новость, она сделала шаг назад. За одним шагом последовал второй, за вторым — еще один. И наступил миг, словно в сказке, потому что показалось, что мама исчезла. Я понимаю — это какая-то бессмыслица, и я знаю — этого не могло быть и всякое такое, но это произошло у меня на глазах: моя мать была буквально проглочена сообщением Лидии. Если Господь может послать ангела к Джозефу Смиту, то и женщина, услышавшая новость о ребенке собственного мужа от его второй жены, может исчезнуть. Именно так и случилось. Мамы не было. С минуту мы не могли понять, куда она пропала. Мне пришлось выйти в холодную вечернюю тьму, чтобы привести ее в дом. Ее била дрожь. Несколько раз она произнесла — не громко, а очень тихим шепотом: «Нет, пожалуйста, нет!» Я отвел ее в ее спальню, к очагу, снял с нее туфли, и к этому времени мама вообще перестала говорить. Я уложил ее под одеяла и сказал: «Полежи тихонько». Это очень тяжелое чувство, когда мальчишке приходится укладывать в постель свою мать, словно она ребенок.

8
К счастью, потребность Элизабет в том, чтобы документировать события своей жизни, не иссякла с написанием «Свидетельства Веры». В книге «Девятнадцатая жена» Энн Элиза рассказывает, как ее мать писала дневник их путешествия во время Исхода. Многие Святые, особенно женщины, вели подробные записи о том, как проходило их путешествие. Эти документы были впоследствии архивированы Церковью. Именно они явились главным источником для нашего понимания всей тяжести пути из Нову к Зимним Квартирам, а затем, уже окончательно, из Зимних Квартир в Зайон. Чтобы изложить рассказ Элизабет об этом трансформационном периоде ее жизни, я основывалась на записях в ее первопоселенческом дневнике за май — сентябрь 1848 года.

Уэббы отправились в Зайон 4 мая 1848 года; с ними вместе в путь вышли 1229 Святых. Колонна из 397 фургонов, направлявшихся на запад, везла с собой разнообразнейший скарб, какой только можно себе представить: печки, секретеры, качалки, фермерские орудия, фортепиано. Среди домашней скотины, привязанной к задкам фургонов, были коровы и козы, лошади, мулы и пятнистые свиньи. Элизабет отмечает в своем дневнике и звуки, издаваемые другими животными: «…лаяли собаки, мяукали кошки, из ульев доносилось жужжание тысяч пчел, а в клетке металась коричневая белка».

Уэббы вместе со своими спутниками шли по следам Святых, совершивших этот переход годом раньше, по Орегонской Тропе. Бригам создал оригинальную систему придорожных почтовых ящиков у каждой десятимильной вехи — в большинстве своем это были выбеленные солнцем черепа американской ветвисторогой антилопы или бизона — и оставлял там сведения о дальнейшем пути, о переправах, об условиях и тому подобном. Предпринятое в 1847 году путешествие для Бригама и его Святых было полным опасностей и неожиданностей. В 1848-м этот переход, хотя и весьма трудный, больше не хранил в себе неразгаданных тайн. Энн Элизе в это время было уже почти четыре года. Некоторые из ее ранних воспоминаний, как она говорит нам в своей книге, относятся именно к этому путешествию. Для неепереход оказался периодом величайшего приключения и радости. Когда фургоны катились по травам прерии, она вприпрыжку бежала рядом, собирая цветы — возможно, одуванчики, флоксы и маки — и распевая церковные гимны. Звук более тысячи голосов Святых, поющих «Дух Божий как огонь в сердцах пылает!»,[60] должно быть, укреплял их дух в долгие и трудные дни перехода.

Путевая рутина была почти всегда одинакова. Каждый день в течение четырех с половиной месяцев Святые поднимались в пять, съедали горячий завтрак при свете зари и, не останавливаясь, шли вперед до сумерек. Отдыхали они только по субботам — в Шаббат. В своем Дневнике Исхода Элизабет описывает, как они заканчивали день, «устанавливали в круг фургоны, разжигали костер для приготовления ужина, поили животных. К тому времени как со всеми делами было покончено, дети накормлены и уложены, синее вечернее небо становилось черным и освещалось звездами. Часто я не засыпала, чтобы подольше смотреть, как играет свет луны на шкурах спящих волов, на их влажных носах, на белом лобике Энн Элизы, которая всегда спала, как ангелочек, и в солнечную погоду, и в грозу».

Атмосфера их полного радостных надежд путешествия резко изменилась, когда — в начале июня — Лидия родила ребенка. Девочка — ее назовут Дайанта — родилась с осложнениями. Во время путешествия Элизабет уже пришлось видеть в их группе смерть троих новорожденных, за двумя из них в могилы среди прерий последовали и их матери. Что случилось у Лидии и ее ребенка, нам никогда не узнать. Но то, что положение было весьма серьезным, совершенно ясно.[61]

Элизабет сразу же осознала, что жизнь обоих — и матери, и младенца — под угрозой. «Лидия лежала на матрасах в спальной части фургона, не в силах открыть глаза, — пишет она в дневнике. — Когда я окликнула ее по имени, она не отозвалась. Новорожденная Дайанта выглядела еще более безжизненной, чем роженица. Крохотная и недвижимая, лежала она подле своей матери. Я не знала, что делать».

В те времена у Святых принято было перед лицом болезни прибегать к молитве и целительной силе священнослужителей.

Элизабет описывает Старейшину (я не смогла определить, кто это был), сидевшего с Лидией в спальной части фургона. «Он пришел ночью, когда мы остановились у речушки. Это был старик, столь изможденный трудной дорогой, что я не была уверена, увидит ли он Сион, о котором мы пели. Меня беспокоили мысли о том, на что этот старый человек способен».

Старейшина собрал в фургоне вокруг Лидии всю семью. Он возложил руки ей на голову и стал молиться о ее выздоровлении. То же самое он проделал с ребенком. «Если будет на то Господня воля, Он их убережет. А теперь вы должны молиться», — сказал он Уэббам. «А что, если им не станет лучше?» — «Значит, у Господа есть причина оставить ваши мольбы без ответа».

Эти слова поразили Элизабет в самое сердце. Со времени свадьбы прошло уже более двух лет: за это время она не один раз желала, чтобы Лидия исчезла из ее дома. Она признается, что молила Господа убрать ее прочь. «Множество раз, оставаясь по ночам в одиночестве, я не могла не слышать, что мой муж посещает мою соперницу, как больше уже не посещает меня. Сколько же раз просила я Господа положить конец такому унижению! — признается она в своем дневнике. — Однако вновь и вновь я оказывалась в одиночестве».

Прежде чем уйти, Старейшина сказал Элизабет: «Заботься об этой девочке и ее ребенке. Не позволяй им страдать. Сделай все, что можешь».

Заколебалась ли Элизабет? Пришла ли ей в голову мысль: «Вот мой шанс освободиться от соперничества и вернуть себе мужа»? Этого мы не знаем. Если и так, эгоистический порыв сразу же прошел. На целых две недели Элизабет посвятила себя Лидии и Дайанте, добиваясь их выздоровления, не отходя от их постели. Во время каждодневного перехода через летние равнины Элизабет накладывала компрессы, поила Лидию с ложечки и кормила с ложечки овсянкой. «Более всего, — пишет она, — я молилась». Следующий отрывок из ее дневника представляет собой выдающееся высказывание о ее вере. Он дает нам существенную возможность понять изнутри, как многие из первых женщин-членов СПД смогли принять многоженство, примириться с ним — как практически, так и духовно.

Я наконец поняла, какое испытание ставит передо мною Господь. Прежде я позволяла себе ненавидеть свою сестру-жену.

Я жалела ей малейший вдох воздуха, потребный для дыхания. Жалела каждый кусочек, взятый ею с тарелки. Меня отвращала вмятина на подушке, оставленная ею, когда она поднималась с кресла. Отвращал волосок, оставшийся на расческе. Отвращал звук ее голоса, когда она здоровалась со мной. Мне были противны ее губы на лобиках моих детей. По сути, мне были противны все те качества, которые делали ее таким же, как я, Божьим созданием. Моя черная ненависть перетекла и на ее не рожденного еще ребенка. Воистину я поняла наконец, какое испытание поставил передо мною Господь наш Иисус Христос. «Люблю ли я? — вопросил Он. — Или я ненавижу?» Он услышал вопли моего жестокого сердца, и Он возымел ко мне жалость. Если бы Он ответил на мои молитвы, и убрал Лидию из нашей семьи, и уничтожил ее ребенка, Он не возлюбил бы меня по-настоящему. Нет! Он возлюбил меня через испытание. Когда, все эти долгие годы тому назад, я впервые встретила Брата Джозефа, он сказал мне и другим: «Давайте изливать любовь на все человечество… проявлять нашу доброту, ибо любовь порождает любовь». Я ожидаю наступление моего Судного дня с сердцем, разрывающимся от любви. Однако потом я забыла обо всем, во что верила. Стоя на коленях у постели Лидии в спальной части фургона, я почувствовала, как возвращается ко мне моя вера. Любовь, явленная мне Святыми, вернулась. Когда это произошло, Лидия поднялась, малышка заплакала и их здоровье стало восстанавливаться. Их выздоровление совпало с восстановлением моей веры. Я никогда не смогу этого забыть! Смысл этого совершенно ясен и навсегда таким и останется.

К сентябрю 1848 года Уэббы со спутниками добрались до прохладного каньона меж красных аргиллитовых скал, на дне которого струилась река Уэбер-Ривер, всего в нескольких днях пути от долины Большого Соленого озера. В каком-то пункте Бригам выехал из Солт-Лейка им навстречу. Поздним вечером, у лагерного костра, он описал им Мормонский Ханаан, который они вскоре обнаружат за горами. Проведя всего лишь год в долине, Святые возвели там небольшой город из однокомнатных бревенчатых домов, с аккуратными дорогами, проложенными по гати, с внушительным фортом для защиты от атак индейцев, с несколькими мукомольнями и зернохранилищами, с десятками магазинов, продающих инструментарий, провизию и другие товары и окруженный примерно пятью тысячами акров плодородных земель, орошаемых с помощью хитроумной системы мелких каналов, шлюзов и дамб. «Бригам поведал нам, — пишет Элизабет в своей последней записи в Дневнике Исхода, — о нашей земле обетованной. Господь открыл о ней Бригаму, и теперь Бригам открывал о ней нам. Я держала руку моей сестры-жены в своей, когда мы слушали, как Бригам рассказывает нам о мире, ожидающем нас за перевалом».

13 сентября 1848 года Энн Элиза отпраздновала свой четвертый день рождения. «Бригам обнял меня и приласкал, — пишет она в книге „Девятнадцатая жена“, — и улыбнулся так, что я поняла: он любит меня больше всех других детей. В мой день рождения он поцеловал меня и объявил: „Это прелестное дитя — будущее Святых Дезерета!“» Нам никогда не удастся узнать, способна ли была Энн Элиза в четыре года с такой ясностью запомнить описанную ею сцену. Но даже если так, когда она пишет об этом много лет спустя в своем мемуаре, она замечает: «Я была счастлива, потому что видела, что моя мать и мой отец счастливы и так же счастлив мой Пророк. Я помню его пальцы на моей руке повыше локтя и шерстинки его бороды на моей щеке. Но я никоим образом не могла знать, что много лет спустя этот человек женится на мне, а потом попытается меня уничтожить. В том сентябре на горизонте Юты не видно было туч. Все впереди было светло и солнечно».

Когда, 20 сентября 1848 года, Чонси Уэбб с двумя женами и теперь уже четырьмя детьми прибыл в Солт-Лейк, они представляли собою во всех отношениях счастливое семейство. Многоженство, когда-то столь ненавистное Элизабет по самой своей концепции, стало частью ее каждодневного существования. Элизабет записала эту мысль у себя в дневнике: «Бригам любил повторять: „Мы даем место всему, что дает нам Господь“. Как это верно, как верно!» Она приняла Лидию в число своих домочадцев, а вторая миссис Уэбб научилась ценить дружеское отношение Элизабет. Каждая из них испытывала к детям другой чувства, какие испытывает тетушка к племянникам или племянницам. В течение нескольких следующих лет, когда Уэббы делали все возможное, чтобы обосноваться в Солт-Лейке, Элизабет полностью приняла вторую жену. «Лидия — член нашей семьи, не более и не менее. Так говорит Господь», — часто повторяла она Энн Элизе.

В то время как Элизабет создавала новое хозяйство и участвовала в образовании Территории Юта, понемногу приближаясь к среднему возрасту, у нее вряд ли была возможность задерживаться мыслями на оскорбительном характере полигамии. Так продолжалось вплоть до 1855 года, когда, в течение одного лихорадочного месяца вседозволенности, Чонси, должно быть переживавший то, что теперь мы назвали бы кризисом среднего возраста, взял в жены сразу трех женщин, двум из которых не исполнилось еще и семнадцати лет. Однако это, как говорится, совсем другая история.

9
Я взялась писать эту работу по трем причинам. Во-первых, чтобы показать влияние многоженства на жизнь одной конкретной женщины. Ее история не представительна, но и не является необычной. Она просто то, что она есть: история одной женщины. Существует множество других повествований, написанных или ждущих быть изложенными, проливающих дальнейший свет на практику полигамии в ранней истории Церкви СПД. Всякий, кто знаком хотя бы с несколькими из них, знает, что многие женщины с презрением относились к этому институту; впрочем, были и другие, кто радовался ему из практических соображений и/или по соображениям духовного порядка. Среди причин практических были распределение домашних обязанностей, заботы о детях и облегчение осуществления супружеских отношений с мужем. Соображения духовные были высшего порядка: самые счастливые из полигамных жен верили, что вход в Царствие Небесное им обеспечен.

Второй задачей написания этой работы было поднять вопрос о полигамии как о закономерной, но незавершенной теме исследований ученых и писателей СПД. Разумеется, Церковь СПД запретила практику многоженства в 1890 году. С этого времени наши лидеры постоянно и последовательно выступают против полигамии. Любой честный обозреватель согласится, что уже более ста лет не существует официальной связи между полигамией и Церковью Иисуса Христа Святых Последних дней.

Однако при всем при том невозможно отрицать, что многоженство являлось весьма важной частью ранних этапов нашей церковной культуры. Наш долг как ученых обязывает нас рассмотреть это явление строго и тщательно, честно разобраться в нем и найти ему должное место в нашем наследии. Некоторые сегодняшние лидеры Церкви СПД отмахиваются от вопроса о полигамии, заявляя, что он не является «главным», поскольку представляет собою лишь несущественную, «периферийную проблему», некую «интермедию» среди более крупных явлений, таких как Восстановление Евангелия, восприятие Откровений, познание Господа нашего Иисуса Христа и подготовка к Спасению. Тем не менее для некоторых Святых девятнадцатого века, таких как Элизабет Черчилль Уэбб, многоженство было столь существенной частью их каждодневной жизни, их земного существования, что наклеивать на него ярлык «несущественного», «неглавного» означает, по сути, отбрасывать весь их земной опыт как «неглавный» и «несущественный». Суть дела в том, что многие из мужчин, заложивших основы нашей Церкви, в их числе наши возлюбленные Пророки Джозеф Смит и Бригам Янг, сами были участниками полигамии, воспринимая этот институт с поразительной энергией. Они его санкционировали, продвигали, распространяли и возвышали. Они же и лгали о нем. Это не критика с моей стороны, это факт. Его язвительное жало может быть ослаблено, если мы взглянем на вещи, как они есть в реальности.

Так же как длительные и непрерывные критические исследования рабства способствовали укреплению национальной психики и повышению нравственного статуса населения страны, изучение роли наших основателей в установлении столь прискорбной практики могло бы наконец способствовать устранению ложного представления о том, что мормонство и многоженство до сих пор тесно сплетены друг с другом.

Не заблуждайтесь: наши хулители не прекращают использовать этот аргумент против нас и сегодня. Литературные бестселлеры, влиятельные газеты и журналы, как и популярные телепрограммы, занимаются проблемой полигамии и неминуемо связывают ее с Церковью СПД. Мы справедливо протестуем против такой неправильной интерпретации, мы обоснованно опровергаем несправедливость таких публикаций, снова и снова пытаясь исправлять их ошибки. Однако я полагаю, что наше упорное отрицание какой бы то ни было связи с этим институтом скорее вредит нашему имиджу в глазах широкой публики, чем приносит пользу. Церковь СПД так упорно стремится отстраниться от полигамии, так пытается убедить общество, что мы твердо и неуклонно выступаем против этого института, что мы фактически игнорируем его реальную роль в нашей собственной истории. Постоянно повторяя утверждение «Это не имеет к нам отношения!», мы волей-неволей минимизируем влияние полигамии на первых членов СПД, особенно на женщин. Стратегия дистанцирования сегодняшней Церкви СПД от полигамной практики наших предков, хотя и вполне понятная, неверно воспринимается некоторыми как попытка обелить или даже отрицать всем известное. Отсюда — подозрения и постоянное повторение старых россказней и слухов. Отсюда же и непрестанное и вредоносно-ложное представление о том, что полигамные секты типа Первых в Месадейле и Церковь СПД суть одно и то же.

Мы — как ученые — можем это изменить.

Последняя моя причина более личного характера. Я — праправнучка Энн Элизы Янг. Хотя моя семья всегда гордилась тем, что наши корни уходят вглубь до самых основателей Церкви СПД, мы также испытывали стыд из-за того, что являемся потомками столь вредоносной отступницы, как Энн Элиза Янг. Когда я была девочкой, многие из моих родных, говоря об Энн Элизе, называли ее «эта женщина» или просто «она». Они презирали ее так, будто были с ней лично знакомы. Мало кто на самом деле прочел книгу «Девятнадцатая жена». «Ничего в ней нет — только куча вранья», — говорила моя бабушка.[62]

Вопреки всему этому, Энн Элиза и ее противоречивость давно меня заинтересовали. Я решила начать исследование ее жизни с истории ее матери — моей прапрапрабабушки Элизабет Черчилль Уэбб. Это показалось мне наилучшим началом моих стараний раскрыть истинную историю Энн Элизы и значение ее наследия. Я планирую продолжить изучение жизни Энн Элизы Янг в будущем (моем дипломном) году. Исследование, которое я проделала для данной семинарской работы, является важным фундаментом для будущего исследования. Я надеюсь, что этим летом, когда я буду в Солт-Лейке,[63] мне удастся ознакомиться с широким кругом документов из архива Церкви, к части которых ученые до сих пор не имели доступа. Надеюсь, эти тексты дадут более полный портрет столь непростой женщины и ее непростого места в истории Церкви Иисуса Христа Святых Последних дней.

Наконец, с помощью моего исследования я надеюсь выяснить судьбу Энн Элизы Янг. После второго издания книги «Девятнадцатая жена» в 1908 году о ее авторе не было никаких сведений. Никому не известно, как она умерла, или где, или при каких обстоятельствах. Не существует некрологов, нет посмертной описи имущества, даже свидетельства о смерти нет. В какой-то момент после 1908 года она просто-напросто исчезла. А ведь она когда-то была одной из самых знаменитых женщин в Америке. Она изменила жизнь тысяч женщин своей борьбой за отмену полигамии, чуть не разрушив при этом Церковь Мормонов. И тем не менее она как бы выпала из Истории, не оставив следа. Мы не имеем ни малейшего представления о том, что с нею случилось. Смерть Энн Элизы остается загадкой. Однако загадки по самой своей природе предназначены быть разгаданными.

VIII 19-я ЖЕНА Пушка на экране

Я вроде как «Вау!»

— Джонни, проснись!

— Какого!..

— Мне надо вставать.

— А где мы?

Мы находились на парковке мистера Хебера. Цифры на вывеске банка на противоположной стороне улицы сообщали, что сейчас восемь часов утра и что уже 90 градусов.[64] Малыш сел, на лице у него остались морщинки от футона.

— У тебя есть чего-нибудь позавтракать?

Я кинул ему пачку пончиков в сахарной пудре, и он молча и осторожно принялся их есть, а я стал слушать утренний выпуск новостей. Через десять минут появилась Морин на желтой «хонде» с целым семейством плюшевых пингвинов у заднего окна. С минуту она сидела в машине, быстро проводя пластмассовой расческой по волосам. Я вылез из фургона и постучал ей в окно.

— Джордан! — охнула она. — Шут тебя возьми! Ты меня напугал.

— Извините, просто я только что обнаружил, что вы так и не дали мне копию полицейского протокола.

— Ладно, только дай мне секундочку — приземлиться. — (Что-то за моим плечом привлекло ее внимание.) — А это что такое?

Джонни с Электрой шли прямо на меня, оба тяжело дышали, прямо как… ну, как дышит собака.

— Это Джонни. Я за ним присматриваю… По-дружески.

Я отправил Джонни с Электрой обратно в фургон, но они не желали уходить. Мне пришлось дать каждому по тычку.

— Придурок, — сказал Джонни.

В конторе было темно и жарко. Морин ходила по помещению, включая свет, кондиционер и компьютер, одновременно объясняя, как перегружен в последнее время мистер Хебер. Наконец она подошла к стене из ящиков с документами и принялась перебирать папки в ящике с буквой «С».

— Нашла! Вот он. Сейчас скопирую. Только сначала — по-честному — что за история с Джонни?

— Просто сейчас ему некуда деваться.

— Если он сбежал, ты должен сообщить в полицию.

— Он не сбежал.

— Понятно, — вздохнула она. — Еще один пропащий сын. У меня просто сердце на куски рвется. А ты у Джима Хука не спрашивал? Он приют держит. Этот человек просто святой. Давай-ка я дам тебе его номер. — Морин постучала по клавишам и выдала мне инфу про этого мужика. Потом вложила полицейский протокол в папку для документов. — Он довольно элементарный, но — какой уж есть, — сказала она.

Протокол описывал место убийства почти так же, как это было сделано в «Реджистере». Тот, кто его заполнял, делал это педантично, измерив расстояние от двери до кресла, высоту брызг крови на стене и всякое такое. Имелась схема человеческого тела, на которой расследователь отметил, где пуля вошла в моего отца, и еще другая схема — со спины, показывающая рану, где пуля вышла. В самом низу последней страницы стояла подпись расследователя: Хайрам Элтон. Муж Куини. Ну вот, приехали!

Гораздо более интересными оказались два вопросика рядом с его подписью: «Были ли сделаны фотографии?» В маленьком окошечке «Да» красовалась галочка. «Завершено ли расследование?» — «Нет».

— Морин, а фотографии у вас?

— Какие фотографии? — (Я показал ей протокол.) — Сейчас проверю в папке.

Но в папке не оказалось никаких фотографий.

— А вы у мистера Хебера спросите?

— Что это она у меня спросит? — В дверях стоял мистер Хебер. Его изогнутые солнечные очки не позволяли увидеть, обозлился он или что. — Морин, что тут у вас происходит?

— Джордану понадобился полицейский протокол.

— Понятно. — Он двинулся было к своему кабинету, потом обернулся. — А о чем вы хотели у меня спросить?

— О фотографиях. В протоколе сказано, что были сделаны снимки.

— Я это знаю. Я их запрашивал, но они еще не пришли.

— Когда они придут?

— Должны скоро быть. Мы тебе позвоним, как только их получим. У Морин есть номер твоего сотового?

Мистер Хебер вполне мог бы носить предупредительный знак со словами: «У меня нет времени!»

— Перед тем как я уйду, я должен вам что-то сказать!

И я выпалил все, что узнал про Сестру Кимберли и про Пятую, про то, что одна из них солгала о том, где была Пятая в тот вечер, когда мой отец был убит.

Мистер Хебер снял солнечные очки и произнес «Хм». Всего-навсего — «Хм». И больше ничего.

— Разве это не подозрительно?

— Да, согласен. Эти их рассказы не вяжутся друг с другом.

— Как вы думаете, что это может значить?

— Не знаю.

— Вы не знаете?

Не могу с уверенностью сказать, почему я вдруг решил, что он окажется способен воспринять это, запустить в какую-то свою мыслительную машину и выдать ответ, который — оп! — и выдернет мою маму из тюряги на свободу; только, кажется, где-то глубоко внутри я и правда ожидал именно чего-то такого.

— К сожалению, тут могут быть сотни самых разных причин, почему одна из них или они обе лгут. Однако, прежде чем ты двинешься хоть немного дальше, позволь мне дать тебе три небольших совета. Первый: люди в большинстве своем лгут. Второй: причина, по которой они лгут, чаще всего не имеет отношения к твоему делу. Третий: если ты не будешь осторожен, их более или менее невинная ложь может на самом деле сбить тебя с толку.

С этим Хебером была вот какая штука. Я никак не мог понять, чего он хочет: чтобы моя мать поскорее вышла из тюрьмы или чтобы я поскорее вышел из его конторы.

— Да ладно, — сказал я. — Не все же и каждый ходят повсюду и лгут без остановки.

— Нет, вовсе не все и каждый. Но тебя поразило бы, сколько лгунов всегда жужжит вокруг преступления.

Тут Морин пожала плечами.

— Боюсь, он прав, — сказала она.


Миль через пятнадцать от Сент-Джорджа Джонни прикончил всю еду, что была в фургоне. Он отер сахарную пудру с пальцев о колени, рыгнул, потом подумал и спросил:

— Куда едем?

— В полицейский участок Месадейла. Хочу попробовать сам получить те фотографии.

— У тебя что, совсем эта твоя гребаная крыша поехала?

— Остынь.

— Они же меня убьют!

— Не убьют.

— Ну ты и чудак! Я же этот город знаю вон насколько лучше тебя. Там же все как один вроде как шизанутые. — Он стукнул кулаком по щитку. — Останови свой гребаный фургон.

— Джонни, расслабься. Когда мы туда приедем, ты сможешь мне помочь.

— Если ты сейчас же не остановишь, я выпрыгну.

— Джонни, я знаю, что делаю.

— Я тоже. — Он подтянул свой мешок к себе на колени и, открыв дверь, сказал: — В тебе дерьма напихано под завязку, — и выпрыгнул наружу.

Это произошло так быстро, что я проехал еще полсотни ярдов, прежде чем смог остановиться. В окне заднего вида Джонни кувырком скатился с мостовой, крепко прижимая к груди мешок. Остановившись, он поднялся на ноги и вытряхнул песок из волос. Крутой малыш. И глупый. Я поехал задом по дороге, пока не поравнялся с ним.

— Залезай.

— Пошел ты!

— Гарантирую: я сделаю все, чтобы с тобой ничего не случилось.

— А ты знаешь, что они мне сказали, когда меня вышвырнули? Сказали, если я когда здесь опять покажусь, кончится тем, что моя мама умрет. Так катись подальше за то, что повез меня обратно, и пусть твой гребаный фургон подальше катится, и твоя мать тоже, мне начихать на то, что с ней будет.

Он зашагал в направлении Сент-Джорджа, прижимая к себе свой маленький мешок, но ведь ему никак было не дойти пешком до города. Я снова поехал задом, пока не поравнялся с Джонни. Однако он все шагал по шоссе, а я все ехал задом наперед.

— Я не хотел тебя напугать. Ладно уж, давай залезай.

— Я никуда с тобой не поеду.

— Прекрасно. Что ты собираешься делать?

— Не твое гребаное дело!

— Слушай, ладно, не езди. Только дай мне тебя подвезти обратно в Сент-Джордж. Я высажу тебя, где захочешь.

Он все шагал по дороге, но вскоре произнес:

— Я с тобой не разговариваю.

— Джонни, ты ведешь себя как ребенок.

— А ты чего ждал? — Он вытер нос о плечо. — Я думал, ты крутой.

Мы продвинулись назад еще на двадцать ярдов.

— Эй, Морин рассказала мне про одно местечко, может, нам туда поехать?

Джонни остановился:

— Какое местечко?

— Есть один мужик — Джим Хук его зовут, он дом такой содержит…

Джонни снова двинулся вперед, а я снова сдал фургон задом.

— Ты его знаешь?

— Ты меня тоже уже вышвырнуть готов?

— Да нет, с чего ты взял? — Хебер был прав: люди все время лгут. — Слушай, вот что. Я тебя у кино высажу, а сам поеду в Месадейл. Когда вернусь, я тебя подхвачу.

— Только если ты пообещаешь вернуться.

— Обещаю.

Он поразмышлял над моим обещанием, поворачивая его и так и сяк, будто маленькое сокровище, найденное в песке.

— Идет. Только мне понадобится немного мелочи на сласти.

— Не проблема, — сказал я.

— И на попкорн.

— Я дам тебе пять долларов. — Я остановил фургон, и Джонни влез в машину. Электра приветствовала его, лизнув в нос. — Пристегни ремень.

— Как скажешь.

Следующие десять миль никто из нас не произнес ни слова. Когда мы подъезжали к Сент-Джорджу, мой сотовый снова ожил и показал, что есть сообщение. «Привет, Джордан, это Морин. Знаешь что? Те фотографии прибыли сразу, как ты ушел. Можешь забрать их в любое время».

МНОГОЖЕНСТВО:[65] ПРОПОВЕДЬ

Произнесена Бригамом Янгом в Молитвенном доме в Солт-лейке — Городе у Большого Соленого озера
29 августа 1852
Сейчас, после речи Старейшины Прэтта, я расскажу вам простым и понятным языком о том, почему мы верим, что многоженство есть установление священное и так будем верить всегда. Действуя в соответствии с нашей верой, вы неминуемо встретите тех, кто подвергнет сомнению ваше право на эту веру, тех, кто скажет вам, что такие действия вне закона. Я же скажу вам, что это они не понимают закона, и само собою разумеется, что они не понимают воли Господней.

Мы верим в многоженство, потому что так повелел Господь. Он возгласил об этом сначала Джозефу, а теперь и мне. Я не могу изменить Божье слово в угоду собственным нуждам, не могу я изменить Его слово и в угоду политике нынешнего дня. Божье слово есть слово Вечности, и таковым пребудет всегда. Человек, не согласный с нашей практикой многоженства, не соглашается с Богом. Его несогласие не есть несогласие с нами: это несогласие с его Творцом.

Мы обращаемся к авторитету Писания, ибо там, в Ветхом Завете, мы видим множество примеров, когда мужчина имеет много жен. Если мы принимаем Писание как выражение Истины Господней, тогда мы должны воспринять это как нечто неизменное и длящееся во Времени. Святые Последних дней явились, чтобы восстановить Божью Истину, как Он предназначил ее для человека. Весь христианский мир, начиная от папства и кончая многими восставшими чадами христианской церкви, сломя голову бросается в атаку на Истину Господню. Вместе с Джозефом — Его Пророком и со мной — последователем Джозефа Господь вышел восстановить Свои Истины, и мы совершаем это.

Кроме того, беря много жен, мы расширяем Его Царство. Мы осуществляем работу Авраама. Мужчина, женившийся на многих женщинах, и женщина, вошедшая в полигамную семью, совершают Божье дело: за свои дела они будут вознесены. Они ближе к Небесному Блаженству, чем мужчина, отвергающий это учение, или отвергающая его женщина. И так оно будет всегда.

Пусть все знают: я — сын Зеленых Гор Вермонта. Я возрос на глубоком понимании прав, данных всем нам конституцией нашей страны. Право на свободу совести, на свободу вероисповедания есть право, гарантированное всем гражданам. Оно включает и Святых Дезерета. Если вам встретится противник того, что я только что сказал, противник, не верующий ни в Истину Господню, ни в Авторитет Писания, ни в мое место как Его Пророка, тогда напомните вашему противнику о конституции нашей страны. Не может быть сомнения в том, что она открыто защищает наше право исповедовать свою веру, поскольку мы веруем именно так.

Братья и Сестры, действуйте безбоязненно и отстаивайте эти права, ибо они — наши и мы можем их потребовать!

Облепешенная женщина[66]

— От тебя несет! — сказал Джонни.

— От меня несет?!

Но он был прав: несло от нас обоих. Я свернул и поехал к бассейну. Конверт со снимками лежал у меня на коленях, но мне не хотелось открывать его вот так сразу. Думаю, я их боялся. Не крови, нет, с этим я мог справиться. Я просто не был готов к тому, что они могли мне сказать.

Городской бассейн привлекает публику самого разного рода. Старух с больными коленями, наширявшихся подростков, бездомных бродяг, прячущихся от жары. Думаю, мы с Джонни вполне подпадали под этот последний разряд.

— Это будет доллар семьдесят пять с вас, — сказала девушка за кассой, — и доллар двадцать пять с вашего брата.

Я не стал ее поправлять, боясь, что это может задеть чувства Джонни, но он пропищал:

— Он так просто, он не брат мне! — (Мой взгляд сказал ему: «Не будь балдой!») — А что? Ты ведь не брат.

Мы бросили свои полотенца на самую тихую полоску бетона. Джонни бросился в воду первым, прыгнув в бассейн пятками вперед. Он подплыл к четырем мальчишкам, державшимся за разделители дорожек. Понадобилось всего десять секунд, чтобы его приняли в компанию. Они затеяли под водой игру в пятнашки, и Джонни носился вплавь по всему бассейну, совершенно счастливый. И чистый. Он смеялся со своими новыми друзьями, рубя ладонью воду, как каратист, и пуская фонтаны брызг им в лица. И совершенно забыв обо мне.

В конверте было двадцать снимков — ксероксы, но довольно четкие. Они почти до деталей документально подтверждали мое собственное представление об этой сцене. На снимках была дверь в отцовский подвальный кабинет с переводной картинкой-предупреждением «ВХОДА НЕТ». Внутри — крашеный бетонный пол, драная вельветовая софа, в углу — сумка-холодильник. Кровать не застлана. Даже на не очень четком ксероксе можно было разглядеть, что простыни грязные. Потом — его письменный стол. Дверь двойного шкафчика для документов, компьютер и круглый пластиковый контейнер от маргарина, полный боеприпасов. Следующие за этими фотографии были более наглядны: компьютерное кресло отца с жеваной дырой в сетчатой спинке и мокрое от крови. Кровь на сухой штукатурке густыми пятнами, как грязь на брызговике. Фотография компьютерного экрана показывала его покерную партию и чат, так грубо прерванный пулей. Фактически там было целых три чата, так что нашлось кое-что, о чем в «Реджистере» не сообщалось. Тот, что пригвоздил маму, между Главойсемьи2004 и Мисс-из-Пустыни, и два других, которые показались мне вполне нормальными, то есть, я хочу сказать, в данных обстоятельствах.


Главасемьи2004: где в сент-джордже?

АЛБЛИЛ: ты зна Малибу-Инн?

Главасемьи2004: ага

АЛБЛИЛ: недалеко оттуда

Главасемьи2004: живешь одна?


На этом чат и закончился. А вам приходилось когда-нибудь задуматься: что, если бы все обернулось иначе? Что, если бы отец сидел вот так, ожидая в перегретом возбуждении ответа «совсем одна», или «муж уехал до утра», или «вдвоем с подругой», и его сердце так перевозбудилось бы от глупой мужской надежды, что вдруг разорвалось бы? Только представьте себе такое! Его голова упала на грудь. Тело остывает в подвале. Сестра Рита нашла бы его таким — умершим из-за глупого старого сердца. Все было бы теперь совсем-совсем иначе.

Второй чат был такой:


Конфетка НВАЗУТ: возраст?

Главасемьи2004: 47 на вид 39–42


(Вот вам, пожалуйста!)


Конфетка НВАЗУТ: женат?

Главасемьи2004: да

Конфетка НВАЗУТ: иди трахай свою жену

Главасемьи2004: лучше погляжу как ты ее трахнешь

Конфетка НВАЗУТ: а писка у нее горячая?

Главасемьи2004: зависит

Конфетка НВАЗУТ: ты мерзкий членонос


Вот это они могли бы выгравировать на его надгробном камне.

Джонни плюхнулся на мое полотенце:

— Дай поглядеть.

Однако я перевернул фотографии вниз лицом.

— Слушай, если я твой кореш, как же я смогу помочь тебе вытащить твою маму из тюряги, если ты не будешь мне все говорить?

— Ты мне не кореш.

— Я тебя тоже люблю, братишка. — Он резко перевернулся на спину и отвернулся от меня. Потом: — А я упоминал, что знал твоего отца?

— Ну и что?

— Я только хочу сказать, он у нас в воскресной школе уроки вел.

— Подумаешь, большое дело.

— Ага, ты, наверно, прав. Тут и говорить не о чем.

— Как это — не о чем?

— Да так. Не стоит в эти дела вдаваться.

— О чем ты вообще речь завел?

— Ты пойдешь в бассейн или что?

— Сначала скажи мне, о чем речь.

— Сначала иди поплавай — ты провонял насквозь.

Я несколько раз проплыл взад-вперед по дорожке, минуя трио девчонок-подростков, каждая из них в бикини поменьше, чем у другой. Одна из них крикнула подружке: «Ну ты и сука!» Здорово, ничего не скажешь.

Когда я вернулся к своему полотенцу, Джонни просматривал фотографии.

— Ты что делаешь?

— А эту видишь? — Он протягивал мне последнюю фотографию из пачки.

— Я ее видел. А теперь верни-ка их мне.

— Господи, ты только посмотри на него!

Это была единственная фотография моего отца. Главысемьи2004, обмякшего в компьютерном кресле, с закатившимися глазами и открытым ртом; одна рука вывернута под странным углом, словно клешня. Он выглядел древним старцем — плоть обвисла на костяке. Всего-навсего диабетический, страдающий от артрита старик с отекшими щиколотками, поглощающий виагру. Отчего же мы все так его боялись?

— Балда, это нехорошо. Я понимаю: он был козел и все такое, но он все ж таки твой отец.

— Что ты собирался мне сказать?

— Только что он вел у нас уроки про конец времен. Постоянно повторял, что конец скоро наступит. Приносил свою пушку в церковь и показывал нам, как будет сражаться с врагом до конца. Это было вроде как… противно.

— И все?

— Ага. Я ведь сказал — тут и говорить не о чем.

Я лег на спину и перекинул руку так, что она загородила мне глаза. А вам когда-нибудь приходилось задумываться, как вы оказались там, где оказались?

Потом я резко поднялся и сел:

— А что у него за пушка была?

— Кажется, «Биг-бой». А что? Это важно?

— Не знаю.


Мы прошли к интернет-кафе, где я всегда оставлял Электру. Там было довольно сонно, на продавленной кушетке пара ребятишек неторопливо потягивала кофе с молоком. Кафе называлось «Облепешенная женщина», и девушка-готка, которая там работала, была влюблена в Электру. «Кто тут моя любимая девочка?» — воскликнула она, как только мы вошли, и говорила она уж точно не обо мне.

Я принялся набрасывать мгновенное сообщение. Переписав текст несколько раз, сочинил сообщение, которое звучало дружески, но серьезно:

Привет, я знаю, вы как-то были в чате с неким Главойсемьи2004. Могу я задать вам несколько вопросов? Я его сын и пытаюсь кое-что выяснить. Он умер в тот вечер, когда вы чатились, фактически он был убит. Нам многое неизвестно, и я пытаюсь связать концы с концами. Понимаю, это странно, но это правда.

Джонни сел к компьютеру, прочел мою записку до половины, шевеля губами, и его лоб пошел какими-то закорючками.

— Что? — спросил я.

— Ничего. Я же ничего не говорю.

— Тебе кажется, это ее спугнет? Я хотел, чтобы поискреннее звучало.

— Это твое шоу, братишка.

Скорее всего, он был прав. Я составил мгновенное сообщение, которое мало о чем говорило, просто «Привет, хочешь початиться?», и отправил его АЛБЛИЛ и Мисс-из-Пустыни.

Девушка-готка спросила, можно ли дать Электре чайный кексик.

— За счет заведения, — добавила она.

Она напомнила мне Пятую, а это, в свою очередь, напомнило мне, что я должен снова с ней поговорить.

— Ох ты, блин! — произнес Джонни. — Тебе почта!

Сообщение пришло от АЛБЛИЛ, и она сразу взяла быка за рога:

«Ты симпатично звучишь. Фотка есть?»

— Гол!

— Джонни, а ну сядь!

— Постой, погоди минутку. Дай взглянуть, какую фотку ты ей отправляешь. — Он глянул на снимок, который я извлек из своего майспейсовского профиля. — Неплохо. Но ты здесь выглядишь как гей.

— А я и есть гей.

— Думаю, все равно — пошли. Посмотрим, что выйдет.

Секунд тридцать спустя она ответила: «Мило, хо встре?»

— Ну ты и тип! Для гея ты здорово петришь, как дамочек обрабатывать. Скажи ей, пусть тут с нами встретится.

— С нами?

— Ну да. Между прочим, я ведь всего-навсего ребенок. Она только глянет на меня разок и усекет, что ты приличный парень.

Джонни был прав. Примерно через час в дверь вошла женщина. У нее была такая — бледновато-пухловатая — внешность, при которой женщина выглядит одновременно молодой и уже в летах.

— Получай свою добычу, — прошептал Джонни.

— Веди себя прилично.

Я окликнул женщину:

— АЛБЛИЛ?

Казалось, она малость испугалась, когда увидела, что со мной Джонни.

— Должно быть, ты — Джордан? Вау! Ты выглядишь точно как на фотографии. Знаешь, большинство парней выглядят совсем по-другому.

— Я знаю. Садись. Хочешь чего-нибудь выпить?

Она пожевывала дужку солнечных очков и посматривала на Джонни.

— Не ожидала, что ты сына с собой приведешь.

— Он просто друг. Я некоторое время за ним приглядываю.

— Раз этот тупарь не собирается меня знакомить, я — Джонни.

Он протянул ей руку. И вот ведь какая штука: в такие моменты, как этот, когда его рука повисла в воздухе, маленькая и явно мальчишечья, — только тогда я вспоминал, как мало ему лет.

— Джонни, а ты не хочешь…

— Ага, дай мне несколько квотеров, я в видеоигры поиграю.

Я отдал ему всю мелочь из карманов, и он вприпрыжку помчался к стойке.

— Думаю, это означает, что ты любишь детей.

— Никогда не задумывался над этим, пока он рядом не объявился.

— И давно ты за ним приглядываешь?

— Всего пару дней. Слушай, АЛБЛИЛ…

— Александра.

— Александра?

— АЛБЛИЛ — мое экранное имя. Александра Любит Быть Любимой И Любить. Я романтик. Вероятно, мне не следовало бы выставляться напоказ вот так сразу, но тут уж ничего не поделаешь.

— Да все нормально. — Вот тут я и правда почувствовал себя паршиво. — Я должен тебе кое-что сказать. Я пригласил тебя сюда, потому что хотел задать тебе несколько вопросов.

— Стоп! Должна сразу сказать: можешь задавать мне любые вопросы. Я такой человек. Мне нечего скрывать. Так что давай уберем этот барьер с нашего пути. Я начинаю: мне тридцать шесть, в разводе, двое детей, но они живут у экс-мужа в Кингмене, и ты сам можешь видеть на мне все эти лишние фунты — они никуда уже не денутся. Я так рада, что ты детей любишь. То есть я хочу сказать, это все облегчает, иначе могла бы возникнуть проблема.

— Уф, это не совсем то, что я имел в виду.

— А знаешь что? Ты мне нравишься.

— Я тебе мейл отправил вот по какой причине…

По мере того как я объяснял ей, в чем дело, ее глаза все расширялись, пока не увеличились до размера покерных фишек.

— Обожемой! Убит? — Она вытянула бумажную салфетку из диспенсера и прижала к губам. — Постой-ка. Ты мне соврал.

— Я не хотел. Ты пойми: она же мать мне. — (У Александры был такой вид, будто она не знает, остаться ей или уйти.) — Ты хотя бы помнишь, что сидела с ним в чате?

— Не знаю. Я все еще в шоке. — Она обмахивалась салфеткой; Джонни был поглощен видеоигрой, его маленькие руки словно прилипли к джойстику. — Не знаю, что хуже: что твой отец убит или что ты мне соврал.

— Дело в том, что он был настоящий подонок. Уверен, он даже не сказал тебе, что у него более двадцати жен.

— Обожемой, еще того хуже!

— Ну да. Он ведь жил в Месадейле. Так как тебе кажется, ты его помнишь?

— Тут должна быть какая-то ошибка. Я всегда отказываюсь чатиться с женатыми мужиками. Я по этой дорожке уже походила. Дважды.

— Да он, вероятно, солгал тебе об этом. Вспоминаешь что-нибудь?

— Не знаю. Я хочу сказать, я и правда люблю иногда в покер сыграть, чтобы попрактиковаться. Два-три раза в год мы с подругами в Вегас отправляемся на уик-энд, и мне хочется в форме быть. Когда, ты сказал, это было? В субботу? В какое время?

— Около одиннадцати.

— Да, это вроде совпадает. Думаю, я была онлайн. Только не думаю, что запомнила твоего отца персонально. Бывает, что я беру чат с тем, кто на покер-тейбле появится. Знаешь, просто чтобы человека не обижать.

— Он мог сказать, что он очень религиозен.

— Тут они все так говорят.

— Может, он про грузовики говорил? Он обожал грузовики.

— Не оригинально.

— Он большой охотник.

— А кто — нет? Ой, подожди! Это не он ветеран Войны в Заливе, с такой странной болезнью?

— Нет.

Так мы и сидели, без всякой пользы обмениваясь вопросами мимо цели и ответами без промедления, еще несколько минут, но вскоре оба осознали, что их чат был слишком незначителен, чтобы остаться в памяти.

— Мне не хочется, чтобы ты думал, что я много времени трачу на чат, сидя онлайн, — сказала Александра. — Только, по правде, так оно и есть.

— Если ты что-нибудь вспомнишь, у тебя есть мой адрес.

— Дай мне твой номер тоже на всякий случай. — Александра записала его в пустой записной книжке.

Оказывается, Джонни все это время не спускал с нас глаз, потому что бросился к нам со всех ног от своей видеоигры.

— Вы ему помогли?

— В общем — нет.

Ее ответ прозвучал так, будто она приняла все это близко к сердцу. Колокольчик на двери позвякивал еще долгие секунды после того, как она попрощалась с нами.

~~~

1 декабря 1852 г.

Дом-Улей Большое Соленое озеро


БРАТУ ГИЛБЕРТУ УЭББУ

Большое Соленое озеро


Мой дорогой Брат Гилберт!

Ты задал мне справедливый вопрос, и я постараюсь ответить тебе столь же справедливо. Факты твои соответствуют действительности. Действительно, бывали случаи, когда я публично обсуждал наш уникальный институт в такой манере, которая, я сознаю, не была вполне прямолинейной. Если обо мне следует судить только по этому единичному неблаговидному поступку, не принимая во внимание другие мои усилия и достижения, что же, так тому и быть.

Весьма нежелательно, чтобы тебе показалось, что ястремлюсь уйти от твоих обвинений, однако мне хотелось бы воссоздать контекст, требовавший моей сдержанности. Уверен, мне нет необходимости напоминать тебе о тех преследованиях, которым когда-то подвергались Святые. Беззаконные толпы, враждебные губернаторы и шерифы, по сотне врагов на одного друга — мы были и остаемся до сих пор народом, которого опасаются. Надо ли нам напоминать о погибших из Бригады Сиона, из Хонз-Милла, из Фар-Уэста? Есть ли такой Святой — где бы он ни был, — кто не льет слезы, заслышав название Картидж? Мы вечно будем слышать выстрел, унесший жизнь нашего возлюбленного Джозефа.

Сверх всего, я вижу, что здесь, на земле, я облечен двумя обязанностями. Во-первых, я должен делать все возможное, чтобы вести верующих к Небесному Блаженству. Такова моя смиренная задача. Во-вторых, я должен защитить и оберечь десятки тысяч Святых, рискующих своим благополучием из-за того, что верят в Восстановление.[67] Если бы я открыто признал существование нашего уникального института до того, как мы достигли безопасного укрытия в Зайоне, я подверг бы риску жизнь всех Святых, в том числе и твою. Я высоко ценю твое письмо и приглашаю тебя, Юный Друг, посетить меня в моем Доме-Улье. Больше всего среди нашей молодежи меня восхищает тот, кто может действовать с открытым сердцем и пытливым умом. А теперь иди вперед и раздели со мной Истину, ибо это она и есть.

Будь добр, передай мои приветствия твоим родителям, твоему брату Аарону и твоей сестре Энн Элизе, этому ангелу.

Засим остаюсь,
Весьма искренне,
Твой Пророк
БРИГАМ ЯНГ

Упорные мальчики

— Куда теперь, Нэнси Дрю?[68]

Мы с Джонни направлялись в Канаб. Это происходило в то время дня — далеко за полдень, — когда стоит такая жара, что кажется, машина вот-вот полыхнет сама собой. Проезжая близ Месадейла, мы разминулись с грузовиком, в кабине которого сидели трое пожилых Перваков — мужики с желтовато-седыми волосами, набриолиненными и зачесанными назад; один глаз у каждого был прищурен. На троих у них, видимо, приходилось сорок или пятьдесят жен и полторы сотни ребятишек. Грузовичок этот обошелся кому-то из них не меньше чем в пятьдесят тысяч баксов, да еще он по-сутенерски тонировал окна и поставил на крышу кабины металлический багажник. Если у вас дома два десятка жен, но власти признают только одну в качестве вашей законной супруги, то остальные девятнадцать получают пособие. Чем больше жен и детей, тем больше велферовских чеков. Вот каким образом человек, нигде не работающий и вынужденный кормить семьдесят ртов, может позволить себе купить такой грузовичок. Да еще откаты от Церкви за клятву положить жизнь на защиту Пророка, когда вся эта хреновина лопнет по швам.

Мы проехали плакат, вопрошавший: «В ОДИНОЧЕСТВЕ? НУЖНА ПОМОЩЬ?» На нем была изображена девушка, одиноко идущая по пустой дороге, не похожей ни на одну из близлежащих дорог. Телефонный номер, начинающийся на 800, и адрес в Солт-Лейке. У меня была сестра, которую этот плакат здорово подвел. Номер телефона работает только в дневные часы. Но никто ведь не может позвонить в дневное время. Моя сестра — она была дочерью двенадцатой жены моего отца (мне так кажется). Как-то ночью она проснулась около трех или, может, четырех, прокралась вниз и набрала этот номер, веря, что они явятся ее спасать. Она даже чемоданчик небольшой упаковала. Готова была. Только знаете, куда они передали ее звонок? Прямо в полицейское управление Месадейла. А оттуда позвонили отцу. А он отвез ее к своему брату, и тот на ней женился. Я помню, отец сказал ей: «Тебе шестнадцать. Пора».

Мы проехали поворот на Месадейл и посмотрели на большие дома, там, далеко от шоссе. Я подумал обо всех наших детях — о диспепсических младенцах, о малышах в чесоточных расчесах, о вечно голодных девчонках и мальчишках, об одиноких подростках, обо всех них, тосковавших без любви. Я подумал о маме.

— Слава богу, мы выбрались оттуда, — произнес Джонни.

— Мне так хотелось бы помочь и всем другим ребятишкам, — откликнулся я.

— Сейчас намного чаще девчонки убегают. По ночам. Они просто исчезают.

— Пророк, наверное, из-за этого просто паром писает.

— Тут была одна девчонка, просто потрясная, может, лет пятнадцать ей было, Пророк сам хотел на ней жениться, а она взяла да и дала деру.

— Куда же они бегут?

— Куда угодно, только бы подальше отсюда.

В Канабе я припарковался примерно в квартале от «Мега-Байта». Джонни намеревался попробовать разговорить Пятую.

— Ты веди себя так, вроде ты узнал ее по Месадейлу. Скажи, ты, мол, тоже сбежал. Потом спроси ее, когда она ушла. Мне надо выяснить, лжет она или нет. Вот, возьми два доллара.

— Два доллара?

Я выдал ему еще три бакса, и он закатил глаза под лоб:

— Дай мне полчаса на это дело.

Джонни выпрыгнул из фургона. Он выглядел таким уверенным в себе, был так доволен, что способен мне помочь, что я впервые с беспокойством подумал о том, как я сумею от него избавиться. В ожидании его возвращения я развернул карту Калифорнии. В складках карты я держу свои наличные. У меня оставалось сто девяносто два доллара и еще на кредитной карточке что-то вроде двухсот восьмидесяти. Меня просто доканывал бензин. После четырех дней в Юте единственное, что я знал точно, — это что мне необходимо вернуться в Пасадину вовремя, чтобы успеть на работу по ремонту той детской.

Я позвонил Роланду, но попал на автоответчик. «Я теперь не очень надолго тут задержусь», — сказал я.


— Ну вот и все дела, — заявил Джонни, забираясь в фургон. — Она тебе наврала.

— Как ты узнал?

— Я вошел, заказал сэндвич с ветчиной и сыром — между прочим, спасибо за деньги — и сказал: «Ты мне вроде как знакомой кажешься». Ну, она посмотрела на меня типа: «А я тебя знаю?» Ну, тут я говорю: «Ты из Месадейла». Понимаешь, что хорошо в том, что я еще маленький: я не мог ее перепугать до смерти. Она отвечает: «Ну да». А я: «Так я же тоже». Ну и я иду дальше типа: «Погоди минутку, ты вроде одна из дочек брата Скотта, верно? Я тебя в церкви видел». Она только кивнула и как-то немного смущенно глядеть стала: вроде, может, меня кто подослал. Ну, меня кто-то и подослал, только ведь ей про то неизвестно, так что я валю дальше: не беспокойся, мол, я тоже сбежал. А потом я прямо: «Так что, ты была еще там, когда его кокнули?» Знаешь, чего она сказала? Она говорит: «Ага, я хотела маму вытащить оттуда, я знала: что-то плохое вот-вот случится, только она уходить со мной не захотела. Так что теперь я не представляю, что с ней случиться может». — Джонни замолк, очень довольный собой. — Ну, как тебе это в качестве ключа или наводки на версию?

— Ты плохих полицейских фильмов насмотрелся.

— Просто сделал то, чего ты не смог.

— Поехали.

— А куда теперь направляемся?

— Ремень пристегни!

— Чего? Ты что, теперь моя мамочка?

Мы остановились у ларька с кукурузными лепешками тако, в которые ломтики куриного мяса или ветчины завертывают, затем выехали к началу совершенно пустой прогулочной тропы. Пока мы ели, солнце село и пустыня из розовой стала красной, потом синей, потом черной. Луна еще не взошла, и в фургоне стало очень темно, единственное, что я мог разглядеть, были белые пакеты от лепешек. Электра заснула на футоне, и кругом было бы очень тихо, если бы не ветер. Я думал, Джонни тоже заснул, но он вдруг сказал:

— Я это делал.

— Что делал?

— Ну, ты понимаешь. С парнем.

— Что?!

— В Вегасе. Всего пару раз. Я дошел до последнего бакса. — Было слишком темно, чтобы увидеть его лицо. — Мне не понравилось.

— Это нормально.

— Не думаю, что я гомик.

— Я тоже так не думаю.

— Но если бы я был, ты бы мне понравился.

— Что ж, спасибо.

— Джордан?

— Да.

— Я больше не хочу это делать.

— Тебе и не придется.

— Обещаешь?

— Обещаю.

— Потому что на самом деле я с большим удовольствием трахал бы какую-нибудь цыпочку.

— Ты — самый страшный грубиян из всех, кого я знаю.

— Спасибо.

Потом мы с ним заговорили о том, что каждому из нас пришлось пережить.

— А помнишь, наш Пророк говорил нам, что можно обрюхатить девчонку, если посмотреть на нее, когда у тебя встал? — Джонни закинул голову назад и расхохотался, будто это была самая смешная вещь на свете. — Но лучше всего во всем этом было то, что мы-то ему верили! Ох, господи, я думал, что всех девчонок в городе завалил.

Мы все смеялись и смеялись над идиотским дерьмом, которому когда-то верили. А что еще нам оставалось делать? Перестав смеяться, мы некоторое время молчали.

— Джонни?

— Да?

— Мы сегодня ночью туда поедем.

Джонни молчал.

— Ты согласен?

Он по-прежнему ничего не говорил. Потом произнес:

— Если ты едешь.

В НАШЕМ ДОМЕ

Стихотворение Лидии Тафт Уэбб[69]
Ты в нашем доме наблюдаешь
И дружных, и покорных жен.
Все Сестры-Жены соблюдают
Тобой завещанный Закон.
Мы в единении радеем,
Когда нас две, и три, и пять —
Ведь чем нас больше, тем сильнее
Хвалу Тебе хотим воздать.
Поем свою и мужа долю,
Любовь свою несем Тебе,
И, так Твою исполнив волю,
Войдем мы в Царствие Твое.
1853

Пушка на экране

Когда мы въезжали в Месадейл, Джонни не сводил внимательных глаз с дороги.

— Пока что все в норме, — произнес он. — Не думаю, чтобы нас заметили.

На одной из боковых улочек мы проехали мимо дома, крытого водостойкой фанерой и брезентом. Перед ним к столбу были привязаны две лошади.

— Вот мой дом, — сказал Джонни. — Такой нужник!

— Ты по нему скучаешь?

— А ты как думаешь? — Потом: — Странно, правда?

— Что?

— Что я так близко от дома.

— Если исключить, что это больше тебе не дом, — напомнил я. — Вовсе не дом больше.

Дом Куини, когда мы к нему подъехали, был тих, и патрульной машины, как я и надеялся, видно не было.

Мы шли по въездной аллее к дому, когда дверь гаража вдруг начала закатываться наверх, открыв пару ног.

— Влезайте сюда!

Мы подлезли под дверь, и она стала опускаться.

Ночная сорочка Куини была обрезана у колен, и под ней явно не было священного тайного белья. Куини могли подвергнуть публичной порке за то, что она вышла в таком виде. Или изнасиловать. Или отлучить. Или подвергнуть всем трем наказаниям сразу.

— Мне нужна твоя помощь, — сказал я.

— А это кто?

— Друг.

— Друг? — Тут она поняла. — Ох, ну и дерьмо, Джордан! Ты же все испортишь!

— Успокойся. Хайрама ведь нет дома, верно?

— Верно, только его новая жена здесь, в доме.

— Новая жена?

— Их запечатали вчера. Пророка достала наша моногамия. Он заявил, что это посылает дурной сигнал. У Хайрама не оставалось выбора.

— Романтично. Сколько же лет новой жене? Она молодая?

— Старая. Примерно девятнадцать.

— Только-только в легальный возраст вошла.

— Балда, а ты те дивидишки видел?

— Не сейчас, Джонни, помолчи.

— Вам придется сейчас уйти, — сказала Куини.

— Мне надо, чтобы ты кое-что выяснила у мужа.

— Ш-ш-ш, ты потише. Она сплетница каких мало, и глаз как у ястреба. Она меня уже возненавидела.

Как мне хотелось, чтобы Куини сказала: «Да пошли они все!..» — и влезла в мой фургон и уехала бы отсюда… Только в реальной жизни люди делают это совсем не так часто, как вам кажется.

— Не смотри на меня так, — сказала она.

— Как?

— Как будто ты думаешь, что я чокнутая. Я же не такая, как ты. Я не могу так просто уехать.

— Я не так просто уехал.

— Ты же понимаешь, что я хочу сказать. Кроме того, сейчас не очень подходящее время.

— Почему нет?

Тут до меня вдруг дошло, что она беременна. Как я мог сразу не догадаться?

— Сколько уже?

— Три месяца. Я уверена, что скоро окажусь на постельном режиме. Прошлый раз мне пришлось пролежать на спине чуть ли не шесть месяцев.

— Слушай, все это очень мило и всякое такое, — ввязался в разговор Джонни, — только, может, у тебя найдется что-нибудь поесть?

— Ребята, вам надо уходить.

— Я понял, только я с голоду помираю.

— Подождите здесь, и — тихо! Не шумите.

Пока мы ждали, Джонни проверил оружие Элтона. Сувенирные кремниевые пистолеты, пара снайперок, пневматический дробовик, детское ружье и старинный револьвер с золоченым барабаном.

— Если дела пойдут плохо, у меня, по крайней мере, нож есть.

— Тоже туда же — ты и твой нож!

Куини вернулась с булочкой и стаканом молока, и Джонни расправился с ними так, будто не ел целую неделю.

— Куини, — начал я, — я должен спросить у тебя: ты знаешь что-нибудь о полицейском протоколе?

— Хайрам не говорит со мной о таких вещах.

— Ты могла бы спросить у него, почему расследование не завершено?

— Он удивится, с чего это я спрашиваю. А с этой в доме все будет еще сложнее.

— Попытайся.

— А что я отвечу, если он спросит, почему мне захотелось узнать это?

— Скажи, многие тут у вас толкуют об этом, ну вроде как сестры-жены в коопе. Они интересуются и спрашивают у тебя.

Она обдумывала мои слова.

— Но даже если он мне скажет, как я тебе-то передам?

— Ты мне на сотовый сможешь позвонить?

— Он узнает.

— А мейл у тебя есть?

И она, и Джонни посмотрели на меня типа: «Ну что за идиотский вопрос!»

— Тогда оставь мне записку на почтамте, у сестры Карен.

Куини молчала. Я понял: она это сделает.

— Сколько времени тебе может понадобиться? — спросил я.

— До завтра. А теперь лучше вам уйти. Она может заинтересоваться, чего это я тут, в гараже, делаю. И поосторожнее. Сделай мне одолжение, Джордан, не приходи больше. Я тебя люблю, но ты вот-вот навлечешь на нас массу неприятностей.

Обратный путь до шоссе мы проделали по совершенно пустой дороге. В домах горели огни, но кругом не было видно ни души.

— Не думаю, что нас кто-нибудь заметил, — сказал я.

Джонни обернулся — посмотреть на город, все дальше уходивший от нас в окне заднего вида.

— Интересно, отчего это нам так ужасно не повезло родиться в этом городе?

— Откуда мне знать.

— А знаешь, что мне мама сказала, когда мы прощались?

— Что?

— «Увидимся на Небесах». — Он фыркнул. — Небеса… Да пошли они в задницу, эти Небеса!

— А знаешь, что моя мама сказала? «Когда-нибудь ты поймешь».

Как раз в этот момент пикап с незажженной мигалкой выбрался из кустов на дорогу и поехал за нами. Он быстро нагонял нас, и на раме над крышей его кабины вспыхнул целый ряд огней, заполнив наш фургон серебристо-голубым светом.

— Блин, — произнес Джонни.

Электра принялась лаять у окна задней дверцы.

— Ты не видишь, кто там?

— Эти огни рассмотреть мешают.

Пикап прибавил газу и почти поравнялся с нами, потом немного отстал и опять надвинулся на меня сзади. Вокруг нас все было черно, кроме жесткого света огней над крышей полицейской машины.

— Видно, нас все-таки кто-то заметил, — сказал я.

— Господи, ну, блин, и затрахали нас тут!

— Держись крепче, — предупредил я.

Я развернулся на дороге, подняв целую тучу красной пыли. Пикап притормозил, давая мне место.

— Он с нами просто играет, — сказал я.

— Ты уверен?

— Нет.

— Как думаешь, кто это?

— Может быть кто угодно.

— Думаешь, сам Пророк?

— Нет. Не знаю.

Я саданул по тормозам. Электра слетела с футона, а пикап резко свернул с дороги в придорожную полынь. Теперь его огни освещали пустыню: похоже было, будто ярчайшая луна взошла над песками и кустарниками.

— А теперь видишь, кто там?

— Только один мужик.

— Как выглядит?

— Как ослиная задница.

В зеркало заднего вида я наблюдал, как пикап выбирается на дорогу из полыни. Его чудовищные колеса вращались в песке, отплевывая назад песчаные фонтаны. Наконец пикап перебрался через песчаный вал, лежавший обочь дороги, и встал нормально. Его огни снова освещали дорогу впереди, но мы были за пределами освещенного пространства. Когда мы добрались до шоссе, я вздохнул:

— Мы в порядке.

— А вдруг он станет нас преследовать?

— Не станет. Такое дерьмо сойдет ему с рук только в Месадейле.

— Надеюсь, он на моей маме не отыграется.

— Он не тебя искал.

По дороге в Сент-Джордж я пытался обдумать разные вещи, но Джонни не замолкал, все болтал и болтал о том, как его мать и отчим поломали ему всю жизнь.

— А хочешь знать, как моя мама связалась с отчимом?

— Не очень.

— Мы жили недалеко от Бригам-Сити — моя мама и я с ней, одни, я хочу сказать. Вдруг однажды, когда мне пять лет было, она швыряет мои вещички в машину и везет нас сюда, в Месадейл. А я типа: «У нас что, каникулы?» А она мне такое: «Ты скоро привыкнешь». И мы стали жить с отчимом. Не скажу точно, как они познакомились, только думаю, по мейлу, или через интернет, или через что там еще. Я помню, первый раз, как я его увидел, подумал: это что, чей-то дедушка? Он даже тогда уже был старый. Тощий и с таким, знаешь, стариковским запахом. Он сказал: «Я думаю, тебе здесь понравится». А я ответил: «Сомневаюсь». Тогда он знаешь что сделал? Он влепил мне пощечину. Это было в первый раз, что меня кто-то ударил, так что я просто на маму посмотрел, так типа: «И ты позволишь ему так со мной обращаться?» Ну, я хочу что сказать: я так был уверен, что она сразу нас обратно домой отвезет, в ту же минуту, но она только сказала: «Джонни, ты должен слушаться папу». Вот тогда я понял, что мама моя — человек конченый, исключая, что, когда тебе пять, ты не знаешь, что такие слова означают. Все, что я понял, — это что моя мама больше не моя мама, что-то с ней случилось, и они мне объяснили, что, если я сделаю что-то не так и разозлю старикашку, Бог на моей маме отыграется.

— Это все та же самая история, — заметил я. — Повторяется снова и снова.

— Господи, как мне хочется, чтобы моя мать тоже взяла бы и одним выстрелом выбила ему из груди его гребаное сердце!

— Моя мама не убивала моего отца.

— Ну да ладно, ты же понимаешь, что я хочу сказать.

К тому времени как мы добрались до Сент-Джорджа, почти все везде уже позакрывали, но в кафе «Облепешенная женщина» еще горел свет. Девушка-готка лежала грудью на стойке с бубликами и смотрела телевизор. Выглядела она так, будто это был самый скучный вечер в ее жизни.

— Наконец-то хоть один посетитель, который мне всамделе нравится! — сказала она.

Пока Электра с Джонни выпрашивали у нее печенье, я бросился к компьютеру — проверить почту.

— Есть что-нибудь от цыпочек? — спросил Джонни.

Я пощелкал мышью:

— Вроде бы пришло что-то от Александры.

— Придурок, она же тебя хочет! Открывай!

Было очень приятно с тобой познакомиться. Мне жаль, что такое случилось с твоим отцом. Но знаешь что? Я нашла его фотку в моем компьютере. Мы с ним початились совсем недолго, так что если бы я и помнила больше, уверена, это не принесло бы много пользы. Но вот фотка, которую он мне послал. Я подумала, она может быть тебе нужна.

Я открыл приложенную фотографию, и она медленно, сверху вниз, развернулась на экране. На ней был мой отец с таким сообщением: «Как видишь, я люблю мои пушечки!»

— Ну блин! — высказался Джонни. — Он этим пользуется, чтобы цыпочек ловить!

Отец стоял в своем подвале в дешевом галстуке винного цвета, обнимая одной рукой женщину, лицо которой было зафотошоплено так халтурно, что в ней легко узнавалась моя мама. Они держали между собой пушку, как рыбаки позируют со своей добычей. Если ты вырос не за решеткой, у тебя есть хотя бы то преимущество, что ты разбираешься в оружии. Пушка на экране была — винчестер «Биг-бой», и у него на дуле сидел глушитель размером с банку из-под «Маунтин дью».[70]

IX СИОН-ЗАЙОН

ДЕВЯТНАДЦАТАЯ ЖЕНА Глава пятая Моя юность в Дезерете

Теперь, с вашего позволения, я поведаю вам истории о моей юности на Территории Юта и о том, как те годы, 1850-е, привели меня к моей Судьбе — Судьбе жены Бригама Янга. Осенью 1848 года, когда мне исполнилось четыре года, мы обосновались в Городе у Большого Соленого озера — в новом поселке, глядящем на огромное соленое море. Когда моя семья прибыла на эту заброшенную землю, мы являли собою жалкую кучку людей, обладавших едва ли чем еще, кроме двух фургонов, нескольких волов, дойной коровы и одежды, словно жесткой коркой покрывавшей наши спины. Вам, несомненно, приходилось видеть множество дагеротипов семей, направлявшихся на Запад: бородатый отец семейства в подтяжках, мать в фартуке (она всегда выглядит худее, чем ее дети), ребятишки с темными полукружьями усталости под глазами. Такими мы и были — американское семейство, возложившее все свои надежды на Запад. За исключением того, что к этому историческому образу следует добавить Сестру Лидию и ее малышку Дайанту. Неопытному глазу она показалась бы просто вдовой тетушкой, но к данному моменту мой Дорогой Читатель уже знает тайны клана Мормонов.

В наш первый год в Дезерете мы были так заняты, копая, расчищая, строя, паша землю и сея, что времени чувствовать себя несчастными почти не оставалось. Чтобы моя откровенность предстала перед вами в наиполнейшей форме, я должна признаться, что те первые годы в Зайоне были самыми счастливыми в жизни моей семьи. Мы — все и каждый новоприбывший Святой — поставили перед собою цель: построить свой дом, одновременно создавая колонию, где все мы могли бы жить, свободно исповедуя свою веру. Это была благородная цель, дело, способное вдохновить даже самое маленькое сердце, такое, каким было тогда мое, дело, способное вернуть колеблющиеся умы на верный путь. Мой отец, всегда трудолюбивый и предприимчивый, создал новую каретную мастерскую, и вскоре его горны запылали. Моя мать, никогда в жизни не проведшая ни единого дня в школе, по просьбе самого Пророка стала один раз в неделю преподавать в Школьном доме Зайона. (Я не стану затрачивать чернила, отвлекаясь на описание курьезной попытки Бригама создать Алфавит Дезерета, составленный из тридцати восьми знаков, в большинстве своем совсем новых. Этот алфавит давал Святым возможность писать по-английски, используя тайнопись. Некоторое — недолгое — время ему обучали всех детей в Зайоне, включая и меня. Некоторое время моя мама, повинуясь указаниям своих духовных руководителей, была вынуждена стоять у классной доски, обучая этому алфавиту детей, хотя и сознавала, что это всего лишь бесполезный жаргон вроде детского тайного языка, где слова произносятся задом наперед.)

Всякий, кто когда-либо решался на великое предприятие, вступал в новую фазу своей жизни или заново начинал жизнь на незнакомой ему земле, поймет всеобщий подъем, предощущение безграничных возможностей, характерные для тех первых лет в Юте. Мы меньше думали о том, чего нам недостает, чем о том, чем сможем обладать в будущем. Это — здоровое представление о жизни, и этим мы все обязаны Бригаму Янгу. Со своей кафедры в Молитвенном доме он определял настрой каждого дня на Территории. Он требовал, чтобы в определенном порядке были проложены ровные улицы, и наметил строительство Храмовой площади такого масштаба, что ему пришлось объяснить нам, что Храм строится не для нас, ныне живущих, а для Святых грядущего века и того века, что последует за ним. Он повелел отрыть артезианские колодцы, так что свежая пресная вода, текущая по галечному ложу небольшого искусственного канала, подходила прямо к нашей двери. Он разделил город на приходы и поставил во главе каждого из них епископа — руководить населением прихода во времена насилия и слабости духа. Он побудил самых предприимчивых людей открыть дубильню, кожевенную и горшечную мастерские, склады для хранения красок и кож, магазины для торговли обувью, тканями, мылом, свечами и практически всем остальным, что требовалось для жизни. Почти мгновенно на месте песчаного лунного ландшафта, поросшего полынью, алоэ и пыльными тополями, вырос город, словно возникнув из ничего. Словно головокружительные дикорастущие цветы, рождающиеся в пустыне после апрельских дождей: каждый цветок — крохотное яркое чудо, вознесенное на своем стебле, а все вместе они — свидетельство могущества Господня. Несмотря на то что Бригам Янг в один злосчастный день станет моим врагом, я должна признать его заслуги в том, что он создал для его Святых. Предприимчивость, способность идти напролом, которую считают характерной для Мормонов, пришла к ним от руководительства Бригама Янга в те трудные времена. Менее чем за десять лет он превратил бассейн, столь засушливый и негостеприимный, что даже самые неустрашимые и находчивые индейские племена тысячелетиями избегали здесь селиться, в Город Святых, метрополию с населением, превышающим двадцать тысяч душ, в процветающую теократию, которой он правил, как он уверял нас, по Божественному законоустановлению.

Итак, вот что я называла своим домом.


Поздней осенью 1854 года, вскоре после моего десятого дня рождения, наша идиллия была прервана из-за того, что Бригам избрал моего отца Чонси и моего единоутробного брата Гилберта для поездки в Англию, чтобы они послужили там, исполняя Миссию.

Кто-то может предположить, что мы восприняли эту новость как честь, как замечательную возможность принести новое Евангелие нашим далеким братьям англичанам. Однако в те ранние дни на Территории все было не совсем так, как выглядело.

Бригам Янг, как президент Церкви Иисуса Христа Святых Последних Дней, Пророк Господа Бога, Губернатор Территории Юта и генеральный собственник всех крупных бизнесов и промышленных предприятий на Территории, стал здесь правителем, обладающим абсолютной властью. Он управлял Церковью, гражданскими властями, полицией, прессой, главными экономическими учреждениями, включая самые крупные магазины, мельницы и товарные склады, а также являлся владельцем большой части земель на Территории Юта и еще многого, что трудно перечесть. Владения его были столь обширны и многочисленны, что, по утверждениям некоторых, он и сам не знал всего, чем обладает.

К 1854 году мой отец снова стал человеком богатым — исключительно благодаря своим личным качествам. Его каретная мастерская была самой высокопроизводительной на Территории. Поскольку железная дорога появилась здесь лишь через пятнадцать лет, а также из-за изолированности Юты и больших расстояний между колами,[71] производство экипажей и телег стало одной из самых важных отраслей промышленности. Отослав моего отца за границу, Бригам Янг брал управление каретной мастерской в свои руки. Отец сразу же разобрался в сути этой операции. «Вам придется сократить расходы, — сказал он двум своим женам. — Следующие два года долго протянутся. Берегите друг друга». Прощаясь со своей семьей, отец поцеловал каждую из жен, потом перецеловал всех детей. Он сказал Аарону, что теперь тот становится главой семьи. Мальчик (весь — прыщи и намечающиеся усики) заявил, что готов к выполнению этой задачи. Отец поднял Дайанту в воздух и быстро с ней покружился. В этом возрасте (ей было шесть лет) она отличалась такой манерой поведения, что, будучи во всем остальном скромной девочкой, любила при каждом удобном случае приподнимать подол платья. (Мне представляется, что эстрадные дивы скроены из того же материала.) Когда папа подошел ко мне, я изо всех сил прикусила дрожащую губу. Потом спросила: «Как мне узнать, вернешься ли ты домой?» Он пообещал, что непременно вернется, но у меня тогда уже возникли сомнения.

Десятилетнему человеку не так-то легко разобраться в понятии «Миссия». Отец всегда был молчаливо-религиозен. Я с большим трудом могла представить его — и даже в еще меньшей степени малоразговорчивого Гилберта! — выступающим перед чужими людьми, неся им слово Господа. Путешествие будет долгим, океан — бурным, а погоды в Англии, как говорила мама, сырые и неприятные. По школьным дворам Зайона метались слухи о миссионерах, так и не вернувшихся из-за границы. «Проклятые католики пустили пулю ему прямо в голову!» Говорить от имени Христа — вещь опасная, особенно если ты несешь людям веру, обремененную слухами об ангелах, чудесах и гаремах.

«А что, если я тебя не узнаю после этих двух лет?» — забеспокоилась я, когда папа садился в фургон. «После этих двух лет, — рассмеялся папа, — может случиться, что это я тебя не узнаю».

Так и уехали мой отец и Гилберт, с сердцами, полными веры и страха. Само собою разумеется, что я не сопровождала их во время исполнения ими Миссии, поэтому оставлю их годы за границей воображению моего Дорогого Читателя, которое, несомненно, весьма плодотворно и способно заполнить этот пробел.

В отсутствие отца наш домашний уклад, полный гармонии и счастья, рассыпался. Очень скоро денежные поступления от производства, на которые моя мама и Лидия вели хозяйство, прекратились. В отчаянии от сложившихся обстоятельств, мама явилась в каретную мастерскую, чтобы расспросить о том, как идут там дела. Брат Бригам назначил главным управляющим и мастером мистера Морли. Тот продержал нас с мамой в ожидании почти три четверти часа, несмотря на то что эта мастерская принадлежала нам. Когда наконец он согласился принять мою маму (меня он вообще как бы не заметил), он предупредил ее: «Времени у меня всего лишь одна минута, мадам».

«Мой муж уехал три недели тому назад, — начала мама, — и за три недели наши доходы успели иссякнуть. Разве, будь вы на моем месте, вы не явились бы сюда, чтобы осведомиться? У меня на руках дом и хозяйство, мистер Морли, и к тому же малые дети. Я должна знать, чего мне ожидать в эти два года».

Мистер Морли был бледный мужчина плотного сложения, с бородой такой черной на фоне мертвенно-бледной кожи лица, что она казалась не черной, а темно-синей. «Моя первейшая обязанность — это обязанность перед Пророком», — сказал он. «И моя тоже», — ответила мама. «Ваш муж, как и многие другие, находится за морем, в Европе, обращая новых Святых. Так вот, когда эти иностранные Святые прибудут сюда, на наши берега, им понадобятся фургоны, чтобы совершить переход через равнины. Брат Бригам сделал заказ на две сотни фургонов. Мне надо покрыть расходы на материалы, на оплату рабочих, на то, чтобы в горнах горел огонь. После всего этого в конце дня остается совсем немного. Я же не могу потребовать с Церкви более высокую цену, верно?» — «Разумеется, нет, но как насчет того немногого, что остается? Когда я могу рассчитывать это увидеть?» — «Миссис Уэбб, я весьма сожалею, что ваш муж толком не объяснил вам, как обстоят дела. Его мастерская почти не давала дохода. Ваш муж едва сводил концы с концами. То немногое, что остается, идет мне самому. Я тоже вынужден чем-то жертвовать».

Ничто из сказанного этим человеком не показалось моей матери соответствующим действительности, однако ей не к кому было обратиться за помощью, и она не решалась высказывать какие-либо сомнения в отношении Бригама и Церкви.

«Могу ли я высказать предположение? — спросил мистер Морли. — Вы и вторая миссис Уэбб могли бы превратить какую-то часть вашей домашней работы в предметы для продажи. Вы умеете сбивать масло? Делать кусковое мыло? Не сомневаюсь, вы умеете мастерить хорошенькие шляпки. Но, по правде говоря, миссис Уэбб, это вовсе не моя епархия. Я уверен: существуют женские организации, которые помогают таким женщинам, как вы».

В тот же день поздно вечером, когда мы, дети, уже отправились спать, я услышала, как мама с Лидией обсуждают положение вещей. Лидия, сообразительная и находчивая, как всегда, сказала:

— Я могла бы печь кучу медовых пряников и продавать их в гостиничной столовой.

— Этого не хватит.

— Я буду вязать носки, а ты — выращивать кур-несушек.

— Носков и яиц недостаточно.

— Мы всегда можем сдать одну комнату.

Мама напомнила Лидии, что у нас нет лишней комнаты.

— Я могу переехать к тебе, или ты ко мне, — предложила Лидия, — и мы сможем обустроить пустую комнату для какой-нибудь вдовы, которой нужна крыша над головой, а если у нее есть малыши, мы и их сможем взять.

Я представляю себе, что мысль о еще одной женщине под крышей ее дома убедила мою мать в необходимости искать иной путь к финансовой стабильности. Утром она подала прошение в контору Пророка о назначении ее учительницей в один из отдаленных колов. В то время Бригам активно занимался колонизацией обширной Территории Юта, создавая систему ее административного деления на колы и приходы. (Кол — это то же, что округ, каждый кол состоит из нескольких приходов: эти термины взяты из Библии.[72]) Некоторые приходы были столь далеки и заброшены, что мало кто из Святых хотел туда ехать. Особенно там требовались учителя, ибо как же иначе мог Пророк поощрять многоженство и множественное потомство, порождаемое многими женами, если бы не обеспечил школами и учителями все эти прелестные маленькие головы? Через неделю после ее прошения Брат Бригам отправил мою маму, брата Аарона и меня в Пейсон, находившийся в шестидесяти милях от Большого Соленого озера.

К январю 1855 года мы обосновались, настолько удобно, насколько это было возможно, в домишке из необожженного кирпича, состоявшем из одной комнаты с земляным полом и с двумя кроватями по бокам очага. Известный своим жарким солнцем и свойственными пустыне погодами, Дезерет столь же известен его суровыми зимами. Ветер хлещет, снег валит, температура резко падает, лед наслаивается. Так оно все и обстояло в том январе в Пейсоне, где дрова были редкостью, что заставляло нас топить очаг буйволовыми лепешками. Аарон, который в свои семнадцать лет был рослым и широкоплечим парнем, стягивал на себя гораздо большую часть одеяла и подстилки, чем ему полагалось. Каждая ночь превращалась в тяжкую, но в результате победную битву за возвращение шерстяной территории, отобранной им у моего дрожащего тела, так что к рассвету, после изнуряющих, но неостановимых усилий я наконец обретала достаточно тепла и засыпала на какой-то час. Не знаю, что было хуже — противные ночные запахи, издаваемые мальчиком, корчащимся в муках назревающей мужественности, или вонь от горящего в очаге буйволового навоза. Нет необходимости говорить, что мне надо было еще привыкнуть к нашей новой доле.

Довольно скоро после того, как мы там поселились, наша новая соседка, миссис Майтон, постучалась к нам в дверь в неописуемом волнении.

— Вы слышали? — спросила она, едва переводя дух. — Кто-то из Старейшин к нам приезжает и будет говорить с нами в Доме Собраний! — Она волновалась и, взмахивая руками, словно крыльями, была похожа на встопорщенную птицу. Выступление мормонского Старейшины перед его народом — самая обычная вещь в любом приходе. Поэтому мама осведомилась о подробностях. Миссис Майтон протянула ей плакат, который, казалось, был сорван со столба. — Он едет в Пейсон обсуждать наши грехи!

Значит, было так договорено, что Старейшина по имени Джозеф Хоуви прочтет вечером проповедь грешникам Пейсона. Как или почему Старейшина Хоуви выбрал для своей проповеди Пейсон, мне никогда не понять, ибо я сомневаюсь, что Пейсон был более (или менее) греховен, чем любое другое сообщество в Зайоне.

Поселок бурлил в ожидании его приезда. Сестры-жены надевали свои лучшие шали и пилили мужей до тех пор, пока те не отмывались дочиста. Дети счищали грязь со своих ботинок. Все и каждый хотели явиться чистыми на это собрание. Мы с мамой не менее других поддались всеобщему настроению. Мама металась по нашему тесному домику в поисках, чего бы надеть. Я выстирала свои чулки. Но Аарон с недавнего времени приобрел хмурый и недовольный вид, свойственный его возрасту. Он начал устраивать споры по воскресным утрам, выходя в церковь в нарочито затрапезном виде, намеренно провоцируя крайнее раздражение мамы.

— Тебе нельзя идти в этом, — сказала мама, увидев, что Аарон натягивает грязную рубашку.

Пожав плечами, Аарон ответил, что она не может указывать ему, что ему следует делать. Мои Дорогие Читательницы, несомненно, знакомы с такими вспышками несогласия между матерью и сыном. После того как эта сцена повторилась несколько раз, маме пришлось уступить — как всякая мать, она в конце концов научилась уступать и вздохнула:

— Иди в чем хочешь.

Обернувшись, она увидела, что я заплетаю косы. Со времени моего отступничества от Церкви Мормонов меня обвиняли во многих вещах, большинство из которых совершенно не соответствуют действительности. Однако должна признаться: обвинение в том, что мне всегда нравились красивые платья и другие женские убранства и что я, как было замечено, на минуту дольше задерживаюсь у зеркала, чем подобает, мною вполне заслужено и есть абсолютная правда. Быть по сему: я виновна!

В Доме Собраний было жарко и неприятно из-за набившейся туда массы людей. Многих мне никогда раньше не приходилось встречать. Судя по простой одежде и засаленным швам, это были поселенцы из дальних мест, проехавшие целый день или даже дольше, чтобы послушать проповедника. Описывать подобные сцены, замечу я, очень важно для понимания демографических особенностей многоженства. Позвольте мне для примера описать лишь одну скамью. Поблизости от того места у стены, где стояли мы с мамой (а Аарон тем временем поигрывал своим карманным ножом!), была длинная скамья, на которой в христианских собраниях обычно умещались две-три семьи. Однако я обрисую вам, кто сидел здесь в этот грозно-торжественный вечер: во-первых, отец (отец — всегда в первую очередь!) — фермер в заплатанной рубахе, затем его миловидная молодая жена, стройная в тугом корсаже, затем еще одна жена, старше по возрасту, с рыжеватыми волосами, тревожно пробитыми седыми прядями: у нее на коленях — семи- или восьмилетний мальчуган, очень нуждающийся в том, чтобы ему вытерли нос, и еще трое его маленьких братьев и сестер, втиснувшихся на скамью рядом с ней; за ними женщина еще старше второй, у нее сухие, тусклые, цвета буйволовой кожи волосы и вид такой изможденный, что наводит на мысли о трудных днях ее жизни; рядом с нею — два паренька того же возраста, что Аарон, кадыки на тонких шеях что булыжники. И так как таков порядок, за ними еще одна женщина, еще старше, ее волосы слишком жестки и курчавы, чтобы удержаться в аккуратном пучке, голова ее сидит прямо, с достоинством и грацией, на полной немолодой шее. У нее одна дочь, совсем взрослая, осанистая и незамужняя. Могу только предположить, что они снимают койки в доме этого фермера. Я совершу самонадеянный скачок и предположу еще, что сидящий в начале скамьи отец не посещал свою первую жену уже лет десять. Вот я и представила вам, как могла рельефнее, обычную пейсонскую семью.

Наконец, в четверть девятого, Старейшина Хоуви встал перед собравшимися.

«Братья и Сестры, я здесь, чтобы сказать вам, что каждый из вас, будь то мужчина или женщина, дитя или родитель, греховен. Однако каждый из вас уже сделал первый шаг к искуплению, ибо сегодня вечером явился сюда. — Проповедник продолжал в том же духе почти двадцать минут, обвиняя в грехе каждого из присутствующих. Он убеждал нас, что все мы прокляты и такими останемся, если не очистим наши души исповедью. — Ну а теперь, кто станет первым исповедующимся в воровстве, обмане, в похотливых вожделениях сердца, в предательстве и подлоге, в вероломстве и, упаси его Господь, в недостатке религиозного рвения?»

У Старейшины Хоуви был прекрасный, просто ангельский цвет лица, еще более подчеркнутый темными вьющимися волосами. Его трогательная юношеская внешность резко контрастировала с пугающими словами его проповеди, и это каким-то образом заставляло его аудиторию слушать еще более внимательно.

«Неужели вы можете полагать, что я приехал сюда ради пустой риторики? Неужели вы можете полагать, что я, задавая этот вопрос, лишь использую ораторский прием? Мои вопросы не суть вопросы проповедника, отвечать на которые следует в тайниках собственных сердец. Это вопросы преобразователя и спасителя души. Я спрашиваю вас здесь и сейчас: кто готов раскаяться? Есть лишь один путь к Спасению: раскайтесь, откройте ваши грехи и позвольте себе быть окрещенными заново! Так случилось, что именно теперь для вас настало время открыть свои сердца и покаяться!»

Он вглядывался в своих слушателей, и каждый из нас ощущал, что он смотрит прямо к нам в души и видит там ложь и обман. Мое сердце стучало часто-часто — так я была напугана его способностью разгадать самую тайную правду обо мне. Во мне стало нарастать стремление заговорить. Я чувствовала, что проповедник хочет, чтобы среди сотен присутствующих исповедалась именно я — в качестве примера другим. Но в чем мне покаяться? Правда, я позавидовала, что у Мисси Хорман есть подбитая бархатом накидка. Я молилась о том, чтобы мой папа вернулся поскорее, пусть даже не закончив Миссию, оставив там, в Англии, неспасенные души. Один раз я обозвала Брата Бригама «толстой свиньей» (конечно, не в лицо!). Это ли хотел услышать Старейшина Хоуви?

Он ходил взад и вперед по сцене, продолжая свои призывы, пока наконец наша соседка, миссис Майтон, не вскочила со своего места.

— Сестра, что ты сотворила?

— Я согрешила.

Ахи и пощелкивания языками наполнили зал.

— Скажи нам, каковы твои прегрешения?

— Тяжело говорить.

— Однако ты уже встала. Мы точно знаем, что ты виновна. Теперь ты должна рассказать нам о своих ошибках, и мы поможем тебе искупить их.

— Не могу. Они меня за это возненавидят.

— Кто?

Миссис Майтон крутила в руках, словно выжимая, платочек. Она была вдова и пришла в Дом Собраний со своей незамужней дочерью Конни, которая плохо видела в темноте. Старейшина Хоуви подбадривал миссис Майтон:

— Вы солгали?

— Ну…

— Вы украли?

— Ну…

— Говорите же, Сестра. Сотни людей ожидают вас.

— Ну ладно. Я скажу. Я взяла ее курицу.

— Чью курицу?

— Моей соседки. Миссис Уэбб. Когда она приехала, ее курица забрела на мой двор, а это был день рождения Конни, и я ее подхватила. И прежде чем поняла, что я сделала, она уже варилась у меня в горшке. Я возмещу ей эту птицу, клянусь.

Шокированная толпа возбужденно переговаривалась. Многие поворачивали головы — взглянуть на мою маму: одни — выразить сожаление и сочувствие, другие (правда, таких было немного) — казалось, предполагали, что мама каким-то образом сама была в этом виновата. А мама тогда долго удивлялась, что случилось с этой курицей, которая, по правде говоря,не была такой уж хорошей несушкой. Сейчас, невольно осознав свой статус как жертвы воровства, мама плотнее прижала меня к себе, не уверенная, как ей следует реагировать. Может быть, это и ей тоже испытание?

— Это была только одна курица? — спросил Старейшина.

— Только одна, — ответила миссис Майтон. — И с тех пор я потеряла покой и сон. — (Это я определила бы как полуправду, ибо как раз за день до собрания, проходя мимо окна миссис Майтон, я слышала храп, сильно напоминающий перестук кирок в каменоломне.)

— Миссис Уэбб, скажите, можете ли вы простить эту заблудшую душу?

— Если Господь может, — ответила мама, — то и я могу.

— Очень хорошо, — похвалил Старейшина. Он стоял перед нами довольный, глядя на собравшихся с выражением сочувствия и достоинства на юношеском лице. — Ну, кто следующий?

Исповедь миссис Майтон словно прорвала плотину. За ней последовал целый поток исповедей. Братья и Сестры стремились обогнать друг друга, вставая перед сообществом и признаваясь в своих прегрешениях: украденный забор, одолженная и невозвращенная стремянка, ручная пила, стянутая на мельнице. Одна милая женщина, чей муж находился в Городе у Большого Соленого озера вместе со второй и третьей женами, изо всех сил выкручивала свою совесть, чтобы выжать из нее хоть какое-то прегрешение в прошлом, но все, что смогла предъявить, было: «Я как-то украла розу с куста. Куст был не мой, — призналась она со скромным торжеством. — Хуже того, я заложила цветок в Библию и храню его до сих пор».

Признания в кражах и обманах продолжались более трех часов, достигнув такого накала, что это почти превратилось в соревнование — кто сможет признаться в наихудшем прегрешении. Когда один из Братьев поднялся, чтобы заявить всего лишь о сомнении в своей душе, его зашикали и чуть было не заставили покинуть Дом Собраний.

— А что еще ты совершил? — крикнул кто-то. — Говори правду!

Затем произошло что-то совсем неожиданное. Поднялся Аарон:

— Я должен кое-что сказать.

Старейшина Хоуви приостановился:

— Скажи мне, Брат, что ты совершил?

— Я дурно обошелся с девушкой.

— Продолжай.

Это признание явно было из тех, что Старейшина Хоуви и старался выманить у собравшихся весь этот вечер. Теперь, когда сюжет изменился и разговор с воровства перешел на поистине неподобающие проступки, сборище Святых снова воодушевилось.

— Я обещал, что женюсь на ней, и не женился.

— И что же ты предполагаешь делать?

— Я женюсь на ней, если она меня примет.

Всю его жизнь Аарон был настолько ничем не выдающимся мальчиком, что многие из тех, кто был знаком с моей семьей, даже не знали о его существовании. Он был во всем совершенно обычным пареньком: обыкновенная внешность, обыкновенный ум, обыкновенное и простодушное представление о цели в жизни. Я пишу это вовсе не в осуждение, я всего лишь сообщаю о реальных жизненных фактах в попытке дать Читателю понять, каким исключительным явлением было его признание.

— Она сегодня здесь? — спросил Старейшина Хоуви.

— Да.

— Постараешься ли ты загладить перед ней свою вину прямо сейчас? Перед собравшимися здесь Братьями и Сестрами и перед Господом Богом?

Все глаза были устремлены на Аарона. Он шагнул вперед, обходя переполненные скамьи. Ожидание было напряженным: пока он шел, все нетерпеливо гадали, у чьих ног он остановится. Когда ему пришлось переступать через сидевшее на полу семейство, люди взволнованно стали приподниматься: не одна ли из этих девушек (а все они были, словно леопард, усыпаны веснушками) — уступила его воле? Однако нет, он просто шел мимо. Вот он остановился перед вдовой в черных кружевах, чей муж пропал в волнах Миссури. Неужели эта женщина смогла подчинить себе моего брата? Нет, он просто заколебался на мгновение, прежде чем подойти — подумать только! — к Конни, нашей милой, глупой соседке, которая недавно отпраздновала свой двадцатый день рождения, пообедав, сама того не зная, курицей моей мамы.

Представьте себе волнение собравшихся, когда мой брат взял пухлую руку Конни в свои и попросил ее стать миссис Аарон Уэбб! Голос его при этом был так тих и мягок, что две пожилые Святые прокудахтали: «Что? Что он сказал?» Собравшиеся принялись топать ногами, а в одном углу даже запели гимн про искупление и путь к Небесам.

— Итак, эта прекрасная пара будет запечатана, — объявил Старейшина Хоуви. — Их исповедь позволяет нам возгласить прощение.

Если миссис Майтон открыла путь потоку признаний в кражах, исповедь моего брата подняла приливную волну откровений о случаях извращенного поведения Святых, слишком красочных, чтобы предавать их печати. Достаточно сказать, что у половины Святых Братьев нашлось в чем исповедать душу (а я бы сказала — чресла). Откровения продолжались не менее часа, мужчины поднимались, чтобы признаться в отношениях с женщинами, которые вовсе не были их женами. Единственным решением была женитьба, даже если эти мужчины были уже женаты. Старейшина Хоуви прямо здесь, на месте, задал нескольким женщинам вопрос:

— Вы согласны простить вашего мужа и разрешить ему жениться на женщине, с которой он поступил дурно?

Скажите мне, может ли женщина, которая поставлена перед таким вопросом, выбирать, что ей следует ответить?

Нужно отметить, что в этой литании о незаконных связях не было ни одной исповеди, в которой признавалась бы связь мужчины с замужней женщиной. Ни один не оказался настолько глуп, чтобы признаться в этом. Не мне судить, совершались ли такие грехи в реальности, оставаясь сокрытыми от исповедника, или Пейсону и правда удавалось избегать столь непростительного грехопадения. В любом случае, после пяти часов исповедей, мы и так услышали вполне достаточно. Мы уходили изможденные, мама и миссис Майтон были вынуждены по-дружески идти вместе, наново объединенные преступлениями.

ДЕВЯТНАДЦАТАЯ ЖЕНА Глава шестая Реформация в Юте

Последовавшие за тем недели принесли большие перемены в наше пейсонское «малое» семейство. Исповедальное собрание повлекло за собой еще одно, за ним — еще и еще, иные из них затягивались на целый день, и там люди признавались в самых невероятных грехах, даже в таких, о которых раньше и помыслить было невозможно. Среди Святых трудно было бы отыскать человека более верующего, чем моя мать, но ее беспокоил переворот, вызываемый этими собраниями. «Не понимаю. Люди лгут о том, что они лгут, — замечала она. — Нельзя произвести впечатление на Бога, добавляя себе грехи».

Моя мама сейчас переживала новые трудности, ибо Аарон сдержал свое обещание и его запечатали с Конни Майтон в Доме Облачений. Церемония была безрадостной, пришли немногие, не было и меня — я оказалась слишком мала для участия в ней. Потом мама угостила свою новую дочь и миссис Майтон кремовым тортом, которого миссис Майтон съела настолько больше, чем ей полагалось, что маме досталась всего одна ложка. (Почему это застряло у меня в памяти, понять не могу, но вот вам опять-таки — это же правда!) После ужина Аарон принялся навешивать одеяло на протянутую через всю комнату проволоку. Конни должна была занять мое место на его кровати, а я — спать с мамой. И в эту первую ночь, когда я ворочалась с боку на бок, пытаясь найти положение поудобнее и затыкая уши, чтобы не слышать странных звуков, доносившихся из-за одеяла, я узнала, что матрас моей мамы был не более удобен и мягок, чем дно пересохшей реки: она отдала своим детям матрас получше, ни разу ни словом не обмолвившись об этой жертве. Такой вот женщиной и была моя мать — всегда и во всем, хочу я здесь заметить со всей прямотой и ясностью.

Только что женившись и осознав всемогущество греха в нашем сообществе, Аарон присоединился к компании людей, взявших на себя задачу обеспечивать искупление грехов. То были страшные дни в Пейсоне. Хотя меня теперь занимали превратности раннего девичества, я ясно видела, как меняется климат в поселке, и я вовсе не имею в виду окончание зимы и приход весны. В первые месяцы 1855 года исповеди все еще продолжались. Тех, кто отказывался исповедаться или, исповедуясь, заявляли, что исповедаться им не в чем, вытаскивали на собрания молодые люди — мой брат в их числе — и перед полным залом равных им поселенцев во весь голос требовали, чтобы они раскаялись. «Вы не лучше, чем все мы — здесь присутствующие!» — орали им. Этим бесчинствующим толпам даже в голову не приходило, что какой-нибудь мужчина или женщина способны были вести вполне добродетельную жизнь, и поэтому не могли предложить на исповеди грехи для всеобщего обсуждения. Наша Церковь многие годы — задолго до появления Старейшины Хоуви — направляла нас к безгрешной жизни. Я не возьму на себя труд указывать на отсутствие во всем этом простейшей логики.

Вечерами Аарон снимал со стены папино ружье и выходил обкладывать грешников, точно крупного зверя. Конни, должна с сожалением заметить, была слабая, мягкая девушка, с подергивавшимся, как у кролика, носом. Она попискивала из своего угла комнаты: «Когда ты вернешься?» Казалось, это ее любимая фраза. Когда Аарон отсутствовал, я приглашала ее посидеть вместе со мной и мамой у очага, однако она предпочитала пребывать на своей стороне одеяла, проводя время не знаю каким образом, хотя порой до нас с мамой доносился всхлип, и мы поднимали глаза от шитья и обменивались взглядами.

Однажды я спросила Аарона, когда он вошел в дверь, раскрасневшийся и возбужденный, куда он уходил? Он повесил ружье, словно охотник, вернувшийся домой после того, как успешно завалил зверя, и ответил: «Заботился о том, чтоб мы все спаслись». Благородное стремление — однако, исходя из уст мальчишки, который всего несколько месяцев назад притворялся больным по воскресным утрам, чтобы не идти в церковь, такие слова звучали, на мой неискушенный подростковый слух, по меньшей мере неискренне.

Мне нет необходимости говорить вам, что не потребовалось слишком много времени, чтобы такая обстановка принуждения к исповеди обернулась своей обратной стороной. Очень скоро уже не просто собственные души подвергались очищению, но соседи стали обнаруживать, что живут рядом с грешниками — прелюбодеями и ворами. Чуть ли не каждый житель Пейсона услышал, что он в какой-то момент оказался жертвой того, кого ранее полагал своим другом. Этого оказалось достаточно, чтобы над Пейсоном надолго сгустилось облако подозрительности. В то самое время, как грешников заново крестили в речушке, их мысли были заняты опасениями, как бы чего не случилось с их вещами, оставленными на берегу.

«Это неправильно», — пришла к выводу мама, со свойственной ей восхитительной лаконичностью.

Она написала Пророку, призывая Бригама обратить внимание на столь тревожный рост лицемерия, выпущенного в Пейсоне на волю Старейшиной Хоуви. Она была убеждена, что ее старый друг и советник не одобрит подобного поведения, ибо где же в Книге Мормона можем мы найти повествования о массовых исповедях и публичном раскаянии? (Что ж, возможно, они и есть там где-то, так как я могу заодно признаться, что ребенком я читала эту книгу не менее дюжины раз, но ее смысл как-то ускользал от моего понимания. Если в этом признании кто-то усмотрит лицемерие, что ж, быть по сему, однако я прошу тебя, Дорогой Читатель: возьми в руки экземпляр этой книги и скажи мне, надолго ли тебя хватит.)

Брат Бригам ответил моей матери коротким письмом. «Если они грешны, — писал он, — тогда им следует признаться в их грехах. Если же они ни в чем не повинны, таковы они суть, и я молюсь, чтобы таковыми они и оставались». Неправильно было бы сказать, что этот ответ не смутил маму. Она могла бы не обратить внимания на его двусмысленность, будь оно написано любым другим Святым. Но ведь оно пришло от Бригама — человека, который спас ее, окрестив в холодной речушке столько лет тому назад. Получив письмо, мама, конечно, не сразу и не прямо открыла мне суть ответа нашего Пророка, но, воссоздавая события тех дней для этого издания, я говорила со многими людьми, и далеко не единственный мой собеседник подтвердил, что Пророк никогда открыто не критиковал Старейшину Хоуви.

Если бы пейсонские события ограничились Пейсоном, эта история осталась бы экзотической историей о провинциальном религиозном рвении. Однако, как теперь известно Истории, инквизиционные настроения, поразившие наш поселок, были всего лишь предтечей явления, получившего название Реформация Мормонов. К следующей зиме — зиме 1856 года — Брат Бригам и другие лидеры Церкви провели подобную же реформу по всей Территории Юта. «Все виновны! Никто не чист, пока не очистился!» Это обвинение налагалось на Святых повсюду, на всех и каждого, даже на тех, кто никогда не отклонялся и не преступал Закон. Реформация Мормонов являла гораздо более высокую организацию, чем ее крохотная версия, зачинавшаяся в Пейсоне. Бригам руководил ею, словно Генерал, ведущий Войну, командуя своими епископами, старейшинами и всеми другими, словно они пешие солдаты в яростной битве за бессмертную душу. Одним из многих стратегических решений Церкви в этой кампании было создание тайной полиции под маской миссионеров, объединенных в организацию, называемую «Домашние Миссионеры». В их функции входила слежка за последователями Бригама и осуществление его воли.

В один прекрасный день мой брат вернулся в нашу лачугу в таком мрачном настроении, что я испугалась, не принес ли он фатальные вести о нашем отце.

— Мне дали звание Домашнего Миссионера, — сообщил он.

— А это что такое? — задала я вопрос ничтоже сумняшеся, как только одиннадцатилетний ребенок может задавать вопросы.

— Мы посещаем людей в их домах и обеспечиваем, чтобы каждый жил добродетельно. — Затем он рассказал нам с мамой — и своей жене в ее уголке, — что должен провести нас всех через допрос и выспросить все досконально. — Тогда я смогу быть уверен, что ваши души чисты.

— Дитя мое, сядь, — сказала мама. — Ты говоришь как глупец.

— О каждом, кто отказывается от допроса, следует докладывать епископу.

Мама сказала Аарону, чтобы он перестал нести ерунду.

— А я не отказываюсь! — пискнула Конни.

— Вот видите, — заметил Аарон. — Моей жене нечего скрывать.

Он выставил нас с мамой за дверь, в сад. Стоял чудесный весенний день с легким ветерком, чуть волновавшим траву. Мы ждали, сидя на поваленном стволе под тополем. Миссис Майтон заметила нас из своего окошка.

— Он обещал зайти и допросить меня, после того как покончит с вами! — крикнула она нам.

— Раньше такого не было, — проговорила мама.

— Зачем Бригам это делает? — спросила я.

— Это те, кто его окружает. Они лгут ему. На земле нет более прекрасного человека, чем Бригам Янг.

Представьте себе, если пожелаете, какое воздействие оказывают такие заявления на душу юной девочки. Я подошла уже к порогу созревания и была весьма чувствительна к тому, как женщины воспринимают мужчин. Никого на этом свете не любила я больше, чем свою мать. Если она способна была любить Бригама, несмотря на то что его слова и дела порождали вражду в ее собственном доме, то и мое сердце шло тем же курсом.

Почти час миновал, когда в огород вышли Аарон и Конни. У Конни был растерянный, какой-то отсутствующий вид, будто она оправляется от острой, хотя и кратковременной боли.

— С ней все в порядке?

— Она подождет у своей матери, пока мы продолжим. Итак, Энн Элиза, ты следующая.

Но мама сказала Аарону, что он не может опрашивать меня вне ее присутствия. Аарон как-то хныкнул — этот импульсивный звук напомнил мне, что он не так уж давно был мальчишкой.

— Старейшины настаивают, чтобы каждый допрос велся наедине. Таковы правила.

— А я не разрешу тебе говорить с нею без меня.

Мама скрестила руки на груди — повсеместный материнский жест, сообщающий детям, что разговор окончен и вопрос решен.

Аарон сдался, фыркнув и топнув ногой. Мы прошли за ним в дом. Он поставил два стула друг против друга и указал нам, чтобы мы сели, а сам примостился на краешке кровати.

— Теперь я должен задать тебе несколько очень важных вопросов. Ты должна поклясться Богом, что будешь отвечать честно и правдиво.

Я сказала, что буду.

— Хорошо. Тогда начнем. — Он полистал брошюру, предоставленную ему нашим епископом. — Первый вопрос такой: убила ли ты когда-нибудь мужчину, женщину или ребенка?

— Это просто безумие какое-то! — вскричала мама. — Я никогда и не помышляла о том, чтобы убить кого-то, до этого самого момента!

— Ма, я должен задавать вопросы в том порядке, в каком они напечатаны. Энн Элиза — да или нет?

Я не могла удержаться от смеха:

— Кого я могла бы убить?

— Отвечай на вопрос прямо и правдиво — да или нет?

— Нет.

И так допрос продолжался. Мой брат голосом, полным серьезности, задавал самые смехотворные вопросы, какие я когда-либо слышала за всю свою жизнь, во всяком случае до подачи моего иска против Бригама Янга. Он спрашивал, не совершала ли я прелюбодеяния? (Это — у одиннадцатилетней девочки!) Спрашивал, пила ли я эль, виски, вино?

— Ты закончил? — осведомилась мама.

— Еще один вопрос. Веришь ли ты в многоженство как в истину?

— Ты задаешь вопрос мне или Элизе?

— Обеим.

— У моего мужа есть вторая жена. Думаю, это проясняет вопрос о моей вере.

— А ты?

— Я думаю то же самое.

Ах, если бы я могла взять назад этот свой ответ!

Допрос закончился, как научили Аарона, инструкцией подчиняться желаниям моей матери и отца (хотя бы и отсутствующего) и добродетельно вступить в полигамный брак, когда я войду в соответствующий возраст.

— Ну вот, — произнес Аарон, возвращаясь к своей более привычной манере сына и брата. — Как у меня получилось?

— Думаю, у тебя прекрасно пойдет эта жалкая работенка, — сказала мама.

Аарон, никогда не блиставший быстротой восприятия, принял это как комплимент, пока не почувствовал крывшегося в мамином ответе жала.

С этой поры Аарон и многие, ему подобные, посещали дома друзей и соседей, подвергая добропорядочных мужчин и женщин граду унизительных вопросов. Многие страшились прогонять Домашних Миссионеров от своих ворот, ибо это давало пищу подозрениям, что тут был совершен некий великий и пока еще никому не известный грех. В течение этого времени все и каждый Святой на Территории были подвергнуты повторному крещению, дрожа в купелях, пока их грехи, какими бы тривиальными они ни были, предположительно вымывались прочь из их душ. Через несколько месяцев население Юты почитало себя самыми чистыми представителями рода человеческого, когда-либо украшавшими землю. Несмотря на упорные отрицания моей матери, теперь мы знаем, что на самом деле все это было совершено по повелению Бригама Янга.

ДЕВЯТНАДЦАТАЯ ЖЕНА Глава седьмая Искупление Кровью

Время от времени мы с мамой отправлялись в Город у Большого Соленого озера — Грейт-Солт-Лейк, чтобы сделать покупки в хорошо снабженных товарами лавках на Мейн-стрит. Эти поездки не были таким уж легким и пустячным делом, как вы, юные леди Восточного побережья, могли бы себе представить поездку за покупками, — скорее, это было вынужденное путешествие ради выживания. Магазины в Пейсоне, если их можно было так назвать, продавали товары такого грубого качества, что в некоторых случаях было бы лучше, чтобы они вообще не занимались торговлей.

В одну из таких поездок мы с мамой, сопровождаемые Аароном и Конни, задержались в городе на ночь, чтобы послушать утром проповедь Пророка в Молитвенном доме. Для тех, кто никогда не посещал Город Святых, поясню, что Молитвенный дом — Табернакль — это огромный зал с низкой округлой крышей, которая более всего напомнит вам гигантскую черепаху. Это одно из великих сооружений Мира, и, если будет на то Божья воля, оно переживет века человеческих глупостей и ошибок, чтобы его могли увидеть будущие эпохи. К сожалению, всемирно знаменитый Табернакль с крышей-черепахой тогда еще не был построен — это случится десятью годами позже. Нет, в ту нашу поездку, в 1856 году, когда Реформация Мормонов в Юте кипела ключом, перекипая в насилие, Табернакль был гораздо более скромным сооружением (хотя и значительно лучшим по сравнению с первоначальным Молитвенным домом на Территории, который был всего лишь тенистым клочком земли под навесом). Однако, каким бы ни было здание, Святые всегда собирались тысячными толпами, чтобы послушать своего Пророка — Бригама Янга.

К этому времени я уже была в таком возрасте, что могла составить нескороспелое и достаточно разумное мнение об этом великом человеке. Он доброй тенью неукоснимо присутствовал в моем детстве, словно любимый дедушка: вездесущий и, как казалось, наделенный безграничным влиянием на жизнь каждого из нас, любящий и в то же время немного пугающий и столь же постоянный, как солнце и луна, вместе взятые. До нашего отъезда в Пейсон я видела его по воскресеньям или во время событий на Храмовой площади, и он кивком приветствовал меня, ибо всегда по-доброму относился к детям. Каждый ребенок на Территории знал, где живет Пророк: в Доме-Улье, за высокой каменной стеной. Многие люди описывали его совершенно точно, по крайней мере в том, что касается его внешности, так что мне нет большого смысла дополнять существующие описания. Кроме, пожалуй, того, что стоит подчеркнуть характерно стальной цвет его глаз и прочную, квадратную фигуру: и то и другое вполне соответствовало всей его личности. В моем юном воображении я не могла бы представить себе образ, подходящий Богу более, чем этот.

В то конкретное воскресенье Старый Табернакль был полон ожиданий. Реформация вычищала Территорию уже несколько недель, все жарче раздувая пыл к исследованию собственной души, к признаниям и повторному крещению. Две с половиной тысячи Святых пришли послушать, что скажет их Пророк о том, как им дальше искупать свою вину. Несомненно, среди них были и такие (хотя нам никогда не узнать, сколько их на самом деле было), что хотели также получить совет, как помочь соседям более эффективно искупать свою вину. Брат Бригам не замедлил с советами, ибо, когда встал у кафедры, темой его проповеди оказалось именно искупление. Могу вас заверить: ничто так не возжигает сердца слушателей, как обсуждение раскаяния какого-то другого человека! Доведя себя до состояния величественного возмущения, Бригам Янг объявил:

«Существуют грехи, которые можно искупить приношением на алтарь, как в древние времена, и существуют грехи, которые не могут быть искуплены кровью агнца, или тельца, или горлицы. Такие грехи искупаются лишь кровью человека. — И, будто бы смысл его слов не был ясен, Пророк продолжал: — Наступает время, когда придется взвешивать на чашах весов добродетель и мерной лентой измерять справедливость; когда нам надо будет взять в руки свой старый палаш и задать вопрос: „Ты за Бога или нет?“, и, если ты окажешься не всею душою за Бога, ты будешь порублен».

Он продолжал, хотя я не уверена, в тот ли именно день или в другой:

«Станете ли вы так же любить ваших братьев и сестер, если они совершили такой грех, что не может быть искуплен иначе, как пролитием их крови? Полюбите ли вы этого мужчину и эту женщину настолько, чтобы пролить их кровь? Вот что хотел сказать нам Иисус. Вот что значит полюбить ближнего своего, как самого себя. Если он нуждается в помощи, помоги ему; если он нуждается в спасении, а для этого необходимо пролить на землю его кровь, чтобы он мог получить спасение, пролей ее».

(Моему сомневающемуся Читателю: заверяю вас, это точные цитаты, а не просто пересказ. Речи Бригама с кафедры всегда тщательно записывались и затем распространялись. Вы можете посмотреть их в любом архиве Дезерета, чтобы убедиться, что здесь я привожу его слова буквально, ничего не усиливая и не приукрашивая.)

Таково было учение об Искуплении Кровью: каждый человек, будь то мужчина, женщина или ребенок, не верящий в учения Церкви или в слова ее лидеров, мог быть по праву уничтожен посредством меча. Святые, уже горевшие религиозным рвением, восприняли слова Пророка не иначе как Мудрость и Истину. Бригам утвердил созданную им доктрину и благословил Святых на путь убийства во имя веры. Я расплакалась. Хотя я была еще мала, смысл речи Бригама оказался мне ясен.

После службы мы прошли на Мейн-стрит, где в одном из ресторанов продавали мороженое по двадцать пять центов за стаканчик — истинное роскошество,[73] выходящее далеко за пределы скудного маминого бюджета. Однако мама поняла, что меня надо как-то развлечь. Пробуя холодный сладкий шарик, я спросила:

— Зачем Брату Бригаму надо убивать?

— Он не то хотел сказать, — покачала головой мама. — Совсем не то.

— Он сказал то, что хотел сказать, — возразил Аарон. Он уже покончил со своей порцией мороженого и теперь тыкал ложечкой в стаканчик Конни. — Он всегда говорит именно то, что имеет в виду.

— Вообще — да, — согласилась мама. — Но в этот раз он говорил метафорами.

Аарон казался сконфуженным, а Конни принялась поправлять свои локоны. Я же подумала: «Господь очень тщательно подобрал их друг другу».

Вероятно, мама была права в своей оценке. Но даже если так, тирада Бригама произвела глубочайшее впечатление на меня, да и на многих других. Перед нами стоял Глава нашей Церкви, Губернатор нашей Территории, человек, управляющий практически всеми учреждениями, составляющими костяк цивилизации Святых, и во всеуслышание объявлял с кафедры, что убийство оправданно, если совершается ради спасения душ. Здесь, в Молитвенном доме, я собственными глазами увидела и собственными ушами услышала, как он просил людей совершать убийства! Если он и правда не имел этого в виду, надо было прямо об этом сказать.

С тех пор мне приходилось слышать достаточно аргументов против моей интерпретации тех событий. «Слова Бригама вырваны из их первоначального контекста». (Правда, он часто проповедовал милосердие и сочувствие.) «Он говорил метафорически». (Вероятно, ибо это правда, что в тот день ни один из слушателей, бросившись прочь из Табернакля, не подъял свой меч, подобно Лавану.[74]) «Искупление Кровью было продуктом своего времени, ибо яростно независимые Святые находились на пороге войны с Соединенными Штатами Америки». (Могло быть и так, но разве это может служить оправданием?) Все эти доводы суть одни лишь отговорки.

Тем, кто дезавуируют мое свидетельство, считая его всего-навсего (всего-навсего!) тирадой с презрением отвергнутой жены, им я могу сказать: «Вас там не было! Вы не слышали ненависти в голосе Пророка! Вы не видели его ярости!»

Я не теолог, не философ, не историк. Я способна лишь повторить то, что слышала сама, или то, что, как я знаю с высокой долей уверенности, слышали другие люди. Вышеприведенные цитаты, насколько я могу судить, не оспариваются. Оспаривается их интерпретация. Отдавая свое доверие полностью на волю моего Дорогого Читателя, я отныне прекращаю собственные интерпретации, оставляя эту важнейшую задачу целиком на его усмотрение.

И все же спрошу: если даже Бригам Янг призывал к Искуплению Кровью исключительно ради риторического эффекта, как утверждают некоторые, не трудно ли поверить, что столь яростная речь могла остаться без последствий? Не следует заблуждаться: он обронил свои призывы в этот мир, на эту землю. Когда яд попадает в колодец, вода в нем неминуемо превращается в отраву.


Слово что скакун — летит как ветер. Вернувшись в нашу лачугу в Пейсоне, мы узнали, что миссис Майтон уже слышала о проповеди Пророка.

— Если Бригам объявляет, что это правда, значит, так оно и должно быть, — таков был анализ, предложенный Аароном теще.

Кони, моя дорогая невестка, ухитрилась пискнуть:

— Мы что, в опасности?

Аарон не обратил на ее вопрос внимания:

— Чтобы содержать души в чистоте, потребуется много работы.

— Если Бригама и в самом деле так интересует чистота, он не заслал бы нас в этот пропыленный старый поселок, — сделала я свой посильный вклад в общую беседу.

Можете представить себе, как это было воспринято.

Последовала дискуссия в более общих чертах о том, что мог иметь в виду наш Пророк. Мама совершенно искренне верила, что Пророк, хотя и склонный к крайностям, никак не мог иметь в виду побуждение к убийству. Брат же мой, напротив, утверждал, что не может быть никаких сомнений в том, что следует делать, если мы сталкиваемся с нераскаянным грешником. Именно этот аргумент в последующие дни повторялся в домах Святых по всей Территории Юта. Даже на мой пока еще незрелый взгляд, было нехорошо со стороны Пророка — независимо от того, что он на самом деле имел в виду, — оставить своим приверженцам столь свирепую и столь нечеткую инструкцию по поводу того, как им следует поступать.

Надо сказать, что некоторая часть мужчин сочла эту инструкцию достаточно четкой, чтобы принять ее как приказ действовать. Всего неделю спустя стали распространяться слухи, что некая миссис Джонс вместе с ее сыном Джейкобом стали вдруг шатки в вере. Я не была лично знакома с миссис Джонс, хотя узнавала ее, встречая на улице: она была выше обычного роста, типичного для особ женского пола, и носила вычурные шляпы. (Во времена Реформации некоторые Сестры были известны осуждением тех, кто позволял себе носить особенно претенциозные шляпки, заявляя, что они тем самым совершают смертный грех.) Миссис Джонс была вдовою, муж ее погиб в Зимних Квартирах, однако она уже долгое время сопротивлялась вступлению в полигамный брак. Довольно много мужчин чувствовали себя оскорбленными, как бы получившими пощечину, так как она отвергала их предложения. Теперь, в самом начале Реформации, многие считали ее женщиной, которую можно было заподозрить в нелояльном отношении к Учению о множестве духовных жен. Ее сын Джейкоб был того же возраста, что Аарон, но во многих отношениях казался гораздо более взрослым мужчиной, чем мой брат, и даже оказался способен отрастить настоящую, похожую на щетку бороду. Джейкоб проявлял необычайный интерес к индейцам, собирал их головные уборы и бусы. «Изгои» было бы слишком сильным определением для миссис Джонс и ее сына, однако эта пара никогда не составляла единого целого с провинциальным Пейсоном.

Они сопротивлялись яростным атакам Реформации как только могли. Несмотря на то что они посещали все церковные собрания и уплачивали положенную десятину, они воспротивились публичной исповеди и прогнали от двери Домашних Миссионеров (Аарон радостно сообщил эту информацию своим домашним). При том, что официально одобренная доктрина Кровавого Искупления носилась в воздухе, а слова Пророка постоянно звенели в ушах людей, склонных к насилию, потребовалось всего лишь семь дней, чтобы буйствующая толпа набросилась на свою добычу.

Однажды ночью, уже успев заснуть в своем домишке, мы были разбужены каким-то спором дальше по улице. Затем послышался вопль, потом мольба, звук чего-то тяжелого, упавшего на что-то мягкое и толстое, будто молот на мешок с мукой.

Конни откинула занавес-одеяло с криком:

— Аарона дома нет! — В лунном свете перед нами стояло самое жалостное создание, какое я когда-либо видела: она вся дрожала и огромные слезы, словно капли воска, катились у нее по щекам. — Он велел мне оставаться в постели, что бы ни случилось.

Лицо у мамы словно опало.

— Он там, с ними, — произнесла она.

Мне больно об этом вспоминать, но моя мать разрыдалась. И хотя мои противники множество раз подвергали сомнению мои воспоминания об определенных событиях, я никогда и никому не позволю упрекнуть меня во лжи по поводу слез моей матери в ту ночь.

Затем в ночи грянули два пистолетных выстрела, и каждая из нас застыла в неподдельном ужасе. Затем наступила мертвая тишина и долгие часы неопределенности.

Утром разнеслась весть, что миссис Джонс с сыном мертвы, а их тела и лица обезображены. Официально признанной версией была гибель от рук индейцев. Аарон, явившийся домой на заре, заявил:

— Джейкоб вечно якшался с индейцами — выменивал у них что-то. Считаю, они собирались его прикончить рано или поздно. Слышал, он у них перья крал или еще что.

— Ты не должен мне лгать, Аарон, — сказала мама.

— Ма, я не лгу. Пойди спроси у епископа. Или пойди спроси у начальника полиции.

Аарон стоял на своем. Он всего лишь повторял официальный отчет. Справедливости не добиться, во всяком случае здесь. Ближе к вечеру могильщик отвез тела погибших на кладбище. Фургон проезжал мимо нашей лачуги, однако мама отказала мне в разрешении выглянуть в окно, прижав меня к груди. Конни тоже плакала и заставила Аарона обнять ее содрогающиеся от рыданий плечи.

Фургон медленно совершал свой путь по улице. Кое-где открывались двери, и Святые плевали вслед своим падшим Сестре и Брату. «Отступники! — кричали они. — Убирайтесь к своим индейцам!» Другие швыряли в фургон с телами гнилые фрукты; к тому времени, когда фургон добрался до кладбища, он погромыхивал от массы подгнивших яблок и червивых тыкв. Тем не менее большинство жителей Пейсона, подобно моей матери и мне самой, молча сидели за закрытыми дверьми, слишком напуганные, чтобы выглянуть наружу и высказать вслух порицание насилия или сомнение в правоте нашей Церкви. Говорится, что миссис Джонс пекла в тот момент, когда толпа ворвалась к ней в дом, что ее сын бросился к очагу, чтобы защитить мать. Мы знаем об этом потому, что обсыпанное мукой тесто осталось у них на пальцах и даже немного в волосах, когда могильщик вез их через Пейсон в последний путь перед вечным упокоением.

X МИССИЯ

АРХИВ ЦЕРКВИ СПД
СПЕЦИАЛЬНОЕ СОБРАНИЕ
Биографии и автобиографии первых поселенцев
Солт-Лейк-Сити
ОГРАНИЧЕННЫЙ ДОСТУП

Запись ходатайства о доступе


ИМЯ: Профессор Чарльз Грин

ДАТА: Январь, 17, 1940

НАЗВАНИЕ ДОКУМЕНТА: Автобиография Ч. Дж. Уэбба

ЦЕЛЬ ИССЛЕДОВАНИЯ: Опубликование научного труда о конце многоженства.

РЕЗОЛЮЦИЯ ПО ХОДАТАЙСТВУ: Отказано.


ИМЯ: Келли Ди

ДАТА: Июль, 10, 2005

НАЗВАНИЕ ДОКУМЕНТА: Автобиография Чонси Дж. Уэбба

ЦЕЛЬ ИССЛЕДОВАНИЯ: Магистерский диплом на тему: «Энн Элиза Уэбб Янг и наследие полигамного брака».

РЕЗОЛЮЦИЯ ПО ХОДАТАЙСТВУ: Одобрено, Сэвидхоффер, архивариус.

АВТОБИОГРАФИЯ ЧОНСИ ДЖ. УЭББА Часть II

Как отмечает Энн Элиза в книге «Девятнадцатая жена», первые годы, проведенные нашей семьей в Юте, были исполнены гармонии и единых стремлений. Две мои жены, когда-то соперничавшие между собой, стали теперь сотрудницами — или, по крайней мере, так мне представлялось. Если одна из моих жен и хранила в душе глубокую рану, мне об этом ничего не было известно, ибо ни одна из женщин в то время ничего мне о такой обиде не говорила. Энн Элиза в своей книге винит меня в «счастливом неведении», из-за того что я не заметил страданий ее матери. Тем не менее, когда я оглядываюсь на те первые годы в Дезерете, я верю, что наша семья, даже в столь уникальной ее конфигурации, достигла счастья, о каком большинство людей могли только молить Бога. Во всяком случае, я надеюсь, что так оно и было.

Эта интерлюдия домашнего ублаготворения резко оборвалась, когда Брат Бригам приказал нам с Гилбертом отправиться в Англию, чтобы совершать Миссию. Мы отбыли зимой 1855 года через Сент-Луис и прибыли на влажные берега Ливерпуля в первые дни весны, такой же влажной и пасмурной. Там мы сняли комнату у молодой говорливой вдовушки по имени миссис Кокс, которая обитала в небольшом узком доме вместе с дочерью Вирджини. Эта девочка была так похожа на Энн Элизу, что заставила меня скучать по моей семье еще больше.

В тот первый день в Ливерпуле, да и в последовавшие за ним начальные дни нашего пребывания в Англии, мы очень быстро научились распознавать, какого типа люди откажутся доброжелательно отнестись к простому незнакомцу, рассуждающему о Боге на изысканных Сент-Джеймс-стрит и Грейт-Джордж-стрит. Джентльмен, прогуливающийся с женой и детьми, сопровождаемыми няней; аристократ, жующий конфеты в открытом экипаже; дама в шелках и драгоценностях; сестры, интересующиеся лишь высшим обществом и модами, — эти занятые люди не имели ни времени, ни склонности отвечать на наши приветствия вроде обычного «Добрый день!». Перед ними я ощущал себя призраком, ибо они не осознавали моего присутствия. В Ливерпуле самые несчастные божьи создания собирались на улицах близ Принцева дока, ибо здесь они могли рыться в кучах мусора, выбрасываемого из-за кирпичных стен верфи. Однорукий матрос, беззубая старуха, сирота — кожа да кости, покрытый слоями грязи, скопившейся за всю его короткую жизнь, — здесь самая жалкая часть человеческого рода просеивала мусор в надежде отыскать корку хлеба, фруктовую кожуру, а также грязные лоскуты ткани, выполоскав которые и продав можно было бы получить хотя бы пенни. Каждый день к полудню матросы со множества судов, пришедших из множества стран всего света, сходили на берег, чтобы пообедать в тавернах, таких как «Балтиморский клипер» или «Единорог». Шумная толпа просоленных моряков, несущих с собою запах морского тумана, с их непристойными, на иностранном языке разговорами, потоком лилась мимо этих изнуренных, бедствующих существ. Порой кто-то из матросов швырял нищему завалявшийся медяк, и возникала драка за обладание им. Какую жалость порождала эта картина в наших душах — моей и Гилберта! Целая дюжина утративших надежду мужчин и женщин дрались друг с другом из-за одной жалкой монетки!

В самое первое наше посещение этого нищего квартала мы прошли мимо безногой девицы, сидевшей на деревянной платформе с четырьмя железными колесиками. На ней была юбка из дешевого зеленого ситца, заплатанная и грязная, но она распушила ее и уложила вокруг себя с трогательным старанием и надеждой, так что почти казалось, несмотря на отсутствие ног, что эта юная девушка пришла на пикник и уселась на одеяло. Рядом с этой стойкой девицей был прислонен щит, на котором сильная, уверенная рука кратко описала ее Судьбу: «Втянуло в уборочную машину». Рядом с ней на корточках сидел молодой человек классической красоты: шелковистые черные локоны, римский нос. Его беда была видна в его глазах, затянутых молочной пленкой из-за какой-то болезни. Рядом с ним — скелетоподобная женщина с изголодавшимся малышом, вцепившимся в ее иссохшую синеватую грудь, а рядом с женщиной — доведенная до отчаяния юная пара, брат и сестра, как я мог предположить. Они окликнули нас: «Пожалста, мы уже четыре дня не евши!»

— Можем мы поговорить с вами, — спросил я, — о Господе?

— Пожалста, а у вас нет немножко хлеба?

Гилберт отломил половину сэндвича с маслом, который миссис Кокс завернула нам с собой. Он протянул хлеб девушке, но старуха с ребенком выхватила его из руки Гилберта и тут же, прямо у нас на глазах, сожрала.

— Он предназначался девушке и ее брату, — упрекнул ее я.

— Он так же мог предназначаться мне и моему ребенку, — отвечала женщина с блаженным видом, будто не испытывала стыда из-за совершенной ею кражи.

Гилберт протянул девушке вторую половину сэндвича, внимательно следя за тем, чтобы он оказался в ее руках. Она разделила хлеб с братом, а все остальные вокруг нее в это время кричали, выпрашивая хоть кусочек для себя.

— Ну а теперь, — обратился я к брату и сестре, — можем мы поговорить об Иисусе Христе?

— Мне очень жаль, — ответила девушка, — только я ни во что такое уже не верю. Теперь больше не верю.

Я не мог ее винить. Если бы мне была вручена ее Судьба, не могу с уверенностью сказать, осталась бы моя вера такой же твердой или нет. Такое несчастье слишком глубоко, чтобы мы могли предположить, что понимаем все его значение.

Однако мы с сыном все пытали девушку на платформе:

— Можно с вами поговорить?

— Мне не нужна ваша жалость. Мне нужна работа.

— Можно поговорить с вами об Иисусе Христе?

— Мне не нужно спасение, мне нужна работа.

Тогда мы подошли к юноше с затуманенными глазами:

— Сэр, можете вы уделить нам минутку, если у вас есть лишнее время?

— Если у вас найдется лишний медяк.

— У меня нет.

— Тогда и у меня нет.

Тем и заканчивались наши усилия, остававшиеся безуспешными почти целый год.

Каждый вечер мы возвращались к камину, в котором жарко горел уголь, разожженный миссис Кокс. В нашей комнате и Гилберт, и я опускались на колени и молились о том, чтобы нам были дарованы успех и стойкость. При свете свечи я писал два письма: по одному каждой из миссис Уэбб. Часто я сталкивался с затруднениями в попытке предложить каждой из них неодинаковый рассказ о проведенном нами дне, ибо боялся, что они могут поделиться друг с другом содержанием писем и обнаружить, что я копирую свои чувства из одного письма в другое. Если я подписывал свои письма к Элизабет словами «Твой верный муж», то письма к Лидии я аккуратно заканчивал словами «Твой весьма искренний муж». Проходило время, и моя тоска по обеим женщинам все возрастала, и я часто, когда Гилберт мирно спал рядом, засиживался допоздна — писал о своем желании видеть каждую из них и представлял себе день, когда желание это сбудется. Любой мужчина, переживший долгую разлуку с женой, может понять это томление.

Как-то вечером, когда мы оба стояли на коленях, Гилберт сказал мне:

— Отец, я не знаю, как долго я еще смогу этим заниматься.

Этот день, в самом конце одинокой недели, прошел очень тяжело. Погода стояла сырая, настроение в городе было мрачное, и какая-то легкомысленная женщина в лисьих мехах, проходя мимо нас на улице, хихикая, бросила своей компаньонке: «Вот жалость — такой хороший молодой человек, а попусту пропадает!»

— Отец, — продолжал Гилберт, — я не уверен, что мы можем чего-нибудь добиться.

Пораженный его поколебавшейся верой, я тут же, перед пылающим камином миссис Кокс, пообещал моему сыну, что следующий день принесет нам успех.

— Не могу сказать тебе, как или кто это будет, но ты увидишь, что твои усилия вознаграждены.

Есть лишь одно объяснение того, почему я пообещал такое, чего не мог сам исполнить: отчаянное стремление подавить разгорающееся в душе моего сына сомнение. Гилберт был труднопознаваемым молодым человеком, всегда и во всем несколько отстраненным. Порой у меня возникало ощущение, что он втайне подозревает меня в тщеславии, лицемерии и других грехах, свойственных людям богатым и занимающим высокое положение в обществе. Нет сомнений, что его недоумения по поводу нашей веры и нашей Церкви углубились во время пребывания за границей, и я опасался, что он может поспешно и необдуманно воспротивиться, а то и вообще отойти отвероучения, которое когда-то спасло его мать и привело их обоих ко мне. Я беспокоился о его будущем, как это свойственно всякому отцу. Из-за этого беспокойства я не заметил своих собственных сомнений, уже тлевших в моей душе. В книге «Девятнадцатая жена» моя дочь обвиняет меня в слепой вере. «…С повязкой на глазах, сотканной из мамоны и власти», — говорит она. Ее нападки жестоки, я это понимаю, но я часто задаюсь вопросом: не скован ли ее убийственный клинок из беспримесно-чистой правды?

На следующий день солнце сияло ярко и погода была столь же ясной, сколь накануне серой и пасмурной. Мы провели почти двенадцать часов в четырехугольном дворе Торговой биржи, подле статуи лорда Нельсона. Окна повсюду были раскрыты, впуская легкий ветерок. Благоприятная погода может оказаться неблагоприятной для миссионера, затрудняя его работу, так как в целом обнадеживающий характер климата помогает человеку забывать о горестях. Так что этот день оказался таким же, как и предыдущий, за исключением того, что одна женщина, вся в шелках цвета студня, облыжно обвинила нас в краже свертка с кружевами, который несколько погодя обнаружился на скамейке.

Мы возвратились в маленький дом миссис Кокс разочарованные и уставшие. Меня угнетало чувство стыда за попытку пророчества. Я едва мог выдавить из себя приветствие миссис Кокс и ее дочурке.

— Здрасте-здрасте, денек хорошо провели, правда? — отвечала мне миссис Кокс. — Вирджини, милочка, оставь джентльменов в покое, они цельный день на улице провели, трудясь ради Господа Бога. Ну а я уже разожгла у вас камин, как вы любите, и чайник на огонь только-только поставила. Поднимайтесь, располагайтесь, а я сейчас печенья принесу, а если хотите — так и пива могу принесть.

Всегда словоохотливая, имевшая мало что сказать, но располагавшая невероятным обилием слов, миссис Кокс на этот раз, как нам показалось, особенно старалась подольше задержать нас внизу, у подножия лестницы.

— Можно мне словечком с вами перекинуться? Если вы не очень устали? — И добавила, увидев, что мы не поняли ее намерения: — Про вашу Церковь и про вашу Книгу? Я-то, конечно, родилась в англиканской вере. Но с тех пор как мистер Кокс отошел, должна прямо признать: мне чтой-то по временам сомнительно бывает.

И только тут я понял. Я сделал движение, собираясь начать разговор, но Гилберт остановил меня:

— Отец, можно я попробую?

Его неожиданное рвение, желание самостоятельно обратить кого-то, меня удивило и вызвало чувство гордости за сына. Мы провели весь вечер в гостиной миссис Кокс, причем беседу по большей части вел Гилберт. Вирджини лежала на ковре, то одевая, то вновь раздевая свою куклу. Гилберт рассказывал историю Откровений, полученных Джозефом Смитом, говорил о Святых Последних дней, порой забывая тот или иной важный момент, о котором деликатно упоминал я, изо всех сил стараясь не умалить достоинств Гилберта. Миссис Кокс слушала терпеливо и внимательно, высказывая восхитительные комментарии к событиям ранней истории нашей Церкви:

— И ведь он по правде нашел те золотые пластины в земле, а то нет! Вот повезло-то, что рядом никто не оказался. Большинство людей их бы взяли да расплавили, и все тут.

— А вы хотели бы почитать нашу Книгу? — спросил Гилберт.

Было уже позже полуночи, и улица за окном миссис Кокс давно затихла. На коленях у меня спала Вирджини.

Миссис Кокс взяла Книгу и держала ее, прижав к груди.

— Ну, теперь у меня много вопросов, да уж поздно становится, так что, может, я только один спрошу — он меня уже давно грызет.

Я подбодрил миссис Кокс, сказав, что она может задавать какие угодно вопросы.

— Тут некоторые ходят и болтают, что, мол, мормонские мужья по дюжине жен себе берут, а то и больше. Когда я такое слышу, я говорю, никакая это не правда, быть такого не может. У меня вон два Мормона живут, прям в моем доме, и не мне ли знать, есть у них там, за океаном, гарем или нету.

Перед нашим отъездом в Англию Брат Бригам инструктировал нас так, чтобы мы избегали говорить правду о многоженстве. «Далеко-далеко, за морями и океанами, — говорил он, — вы увидите, что иностранец не способен представить себе ни красный цвет пустыни в Зайоне, ни высоту наших заснеженных горных пиков, ни просторов нашего великого озерного бассейна. Точно так же как эти невежественные мужчины и женщины не способны увидеть красоту нашей земли, не способны они и понять уникальность наших семей. Не нужно говорить им о многих женах, пока наши иностранные братья и сестры не прибудут в Дезерет и не увидят собственными глазами, каким красным цветом цветет здесь песок».

Большинству мужчин, и сам я тоже в их числе, весьма свойственно то, что ложь слетает у нас с языка быстрее и естественнее, чем нам хотелось бы признать. Поэтому я отрицал правду о полигамии, отвечая миссис Кокс, и всегда потом сожалел, что так сделал. Но не могу никого, кроме себя, винить за это прегрешение.

— Вот чего я и хотела услыхать, — сказала миссис Кокс. — Ладненько, я и так вас допоздна задержала, спать вам не дала, верно ведь?

Она подняла дочь с моих колен, выражая при этом такую искреннюю благодарность и любовь, что я сразу же со всей уверенностью осознал: мы сумели обратить нашу первую душу.


Джозеф Янг, сын Бригама, жил в то время в Лондоне, совершая свою личную Миссию. Я написал ему о нашей первой обращенной, и он потратил целых восемь часов, чтобы приехать в Ливерпуль и окрестить миссис Кокс. Мы встретились на лугу, где там и сям виднелись пасущиеся овцы, близ быстро струящейся речки. Джозеф завел миссис Кокс в воду и погрузил ее в реку целиком. Так мы произвели на свет нашу первую новообращенную.

Когда миссис Кокс вышла из реки, ее мокрое платье позволяло разглядеть сквозь ткань розовость ее тела. Не обратить внимания на ее красоту значило бы не обратить внимания на искусство Господа Бога. Глядеть же на нее означало бы совершить грех. Однако, должен признаться, я ничего не мог с собой поделать: я смотрел. Миссис Кокс стояла в солнечных лучах, придававших ей вид статуи, высеченной рукой греческого художника классической поры, — тонкое мраморное платье облекало ее классические формы так, что каждый изгиб был виден свету дня.

Позже, в тот же вечер, после празднества в гостиной, мы с Гилбертом лежали на кровати, изучая Книгу. Я ощущал волнение моего сына — его ступня нетерпеливо постукивала о столбик кровати. Когда я попросил его перестать, потому что это мешало мне сосредоточиться, он уступил мне с недовольным видом. Я спросил, нет ли у него ко мне вопросов, которые он хотел бы обсудить, но он ответил, что ему нечего мне сказать.

Мне часто приходилось видеть, как на Гилберта находит мрачное настроение. Понимая, как мучительна скованная в неженатом юноше энергия, я никогда не приставал к нему с расспросами на эту тему. И решил, что назавтра поговорю с ним о женитьбе. В Ливерпуле было вполне достаточно возможностей встретить молодую женщину, милую душу, охотно готовую и к тому, чтобы обратиться, и к тому, чтобы ее перевезли в Зайон. Мой мальчик нуждается в том, чтобы у него было чего ждать впереди, заключил я, и, таким образом разрешив (или так я тогда подумал) беспокоившую сына проблему, я в последний раз перемешал угли в камине, загасил лампу и устроился под одеялом с замечательным чувством достигнутого успеха. Было еще довольно рано, и улицы швыряли в окна рождающие прискорбие звуки городского греха: пел какой-то пьяница, веселая женщина изгибалась от хохота, повиснув на руке матроса, орава сирот мчалась по булыжной мостовой в разбитых башмаках. Понадобилось довольно много времени, чтобы ум мой освободился от мыслей о несчастьях за окном нашей теплой, укрытой от горестей жизни комнаты и позволил мне погрузиться в спокойный сон.

Поздно ночью, после того как замер уличный шум, меня разбудил какой-то непривычный звук. Я повернулся на бок и обнаружил, что Гилберта в кровати рядом со мной нет. Луна посылала в комнату серебряное сияние, освещая стены и высвечивая розовые букетики цветов на обоях. Я открыл дверь с таким тщанием, что ее петли не обратили внимания на мои движения: такая осторожность дала мне возможность увидеть в противоположном конце коридора моего сына, стоящего с миссис Кокс у двери ее комнаты. Они стояли так близко друг к другу, что Библия не прошла бы между их телами. В окне рядом с ними было разбито стекло, и легкий ветерок, пробравшийся в коридор, раздувал их ночные одеяния и каким-то образом объединял их, словно двойное кучевое облако.

Я кашлянул:

— Гилберт!

Оба сразу же повернули головы и стали вглядываться в мой конец коридора.

— Отец…

— Мистер Уэбб, добрый вечер. Вам молока принесть, да? Сейчас бадейку принесу.

— Отец, мне понадобилось выйти, и я встретил миссис Кокс. Она задала мне вопрос про Жизнь после Смерти.

— Эт' правда. Я у себя в кровати лежала, сна — ни в одном глазу, как у петуха на заре, все думала: а что случится, когда мне время отходить настанет? Я чего хочу узнать — встречусь я с мистером Коксом на Небесах или нет? Вот про это я как раз и думала, когда вдруг его шаги в колидоре услыхала. Так я дверь-то и открыла и спрашиваю. А он и давай мне объяснять, как это все работает. А тут как раз вы тоже идете.

— Миссис Кокс хотела бы, чтобы мы посмертно окрестили ее мужа — через заместителя, — объяснил Гилберт. — Я готов встать вместо него.

Я почувствовал ужасный стыд и вернулся в нашу комнату. И все же я по-прежнему навострял уши: слышал, как защелкнулась дверь комнаты миссис Кокс, как застучали шаги сына вниз по скрипучей лестнице и прочь из дому. Дверь отхожего места взвизгнула с хорошо знакомой веселостью. Я еще не заснул, когда Гилберт вернулся в комнату. Он перелез через меня и повернулся лицом к стене. В лунном свете я наблюдал, как он пощипывает шов на обоях, пока наконец сон не перенес меня хотя бы на несколько часов домой, к двум моим любимым и любящим женам.


В марте 1856 года, практически за год до того, как я полагал отбыть из Ливерпуля, Бригам прислал весть, что я нужен ему дома. Он предпочел избрать меня прежде всех других людей, чтобы помочь в осуществлении нового плана повышения уровня иммиграции. Вплоть до этого момента стоимость переезда одного Святого из Европы к Большому Соленому озеру через Нью-Йорк и Айова-Сити или через Сент-Луис составляла в среднем пятьдесят пять долларов золотом — вполне разумная сумма за путешествие, покрывающее тысячи миль на корабле, на поезде и в фургоне. Однако Бригам пришел к убеждению (по какой причине, я судить не могу), что нашей Церкви необходимо найти более экономичный метод доставки Святых из-за океана. Его советники, с доводами которых он порою слишком охотно считался, убедили его принять план, названный ими Божественным. В книге «Девятнадцатая жена» Энн Элиза, к моему прискорбию, совершенно правильно называет этот план махинацией.

Самые крупные расходы требовались на упряжки волов, тащивших фургоны из Айова-Сити в Юту, а это более тысячи миль пути. Поэтому советчики Бригама решили исключить волов из плана переезда. Иммигранты-Святые должны были сами тащить свои пожитки через равнины и горы на ручных повозках.

Я пожаловался сыну Бригама, Джозефу, на невероятность осуществления такого плана, но он отмахнулся от моих тревог: «Пророк избрал тебя. Это Господня воля. Готовься теперь покинуть Англию».

За несколько дней до отъезда я принял решение о своем будущем. Я хотел взять миссис Кокс себе в жены. Будь я другим человеком, с иным кругом ценностей, подозреваю, я мог бы тогда найти возможность обнять ее в сдаваемом ею доме, и, подозреваю, она не отвергла бы мой поцелуй. Но я не такой человек. Я дал моим женам клятву не сбиваться с пути истинного: я никогда не сбивался и никогда не собьюсь.

— Не хотите ли вы с Вирджини возвратиться в Зайон вместе с нами? — предложил я как-то вечером, незадолго до того, как с ними распрощаться. И сказал, что она сможет жить в моем доме, в Городе у Большого Соленого озера, и стать одной из наших домочадцев.

Довольно долго миссис Кокс ничего не отвечала. В мои намерения не входило обманывать эту женщину, перевезя ее в Юту, а затем, когда она окажется далеко от дома, отделенная от него океаном и континентом, потребовать, чтобы она стала моей женой. Я знавал Святых, которые так и поступали с иностранками — взрослыми женщинами и даже юными девушками лет четырнадцати-пятнадцати. Это отвратительно, и я всегда сожалел, что Бригам никогда не выступал против таких вещей. В мои намерения такое не входило, однако я не мог прямо обсуждать брак с миссис Кокс, пока сначала не обсужу это с моей любимой Элизабет.

— А я вот чего сделаю. Обмыслю это сегодня ночью, а утречком вам скажу.

Даже мне самому огорчительно оглядываться на себя и на эти события и рассказывать здесь о тех пылких чувствах, какие начало любви порождает в зрелом мужчине. Но так как я обещал, что это будет полный и правдивый рассказ, я предам бумаге и то, как бурно колотилось сердце в моей груди. Мне хотелось распахнуть дверь, выбежать на улицу и кричать от радости! Я тогда понял: она приедет в Юту, и я знал: она выйдет за меня, когда миссис Уэбб даст на это свое согласие, и я признаюсь: мои мысли мчались галопом на много месяцев вперед, к нашей брачной ночи, когда я наконец смогу коснуться этого прелестного создания и она станет моей.

Момент прощания был каким-то неловким. Подъехал экипаж за нашими сундуками. Лошади праздно перетаптывались в грязи, пока мы прощались и никак не могли распроститься с миссис Кокс. Гилберт, миссис Кокс и я стояли у ворот дома, каждый с кривоватой улыбкой на губах, которую можно было истолковать как угодно. Когда мы с Гилбертом уже сидели в экипаже, миссис Кокс просунула в дверь голову:

— Я не говорю вам — прощайте. Мы прям вслед за вами приедем, через месяц всего.

— Когда вы приедете, Святые с радостью будут вас приветствовать, — пообещал я.

— Я об этом позабочусь, — сказал Гилберт.

Экипаж двинулся прочь. Мы оба — отец и сын — обернулись, чтобы полюбоваться миссис Кокс, стоявшей у плюща, увивавшего ворота ее дома. Юные красно-зеленые его листья трепетали от ветерка, лаская ее шею и щеку. Когда мы потеряли миссис Кокс из виду, Гилберт объявил:

— Отец, я собираюсь на ней жениться.

Я был так потрясен заявлением моего сына, что мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы подавить приступ ревности.

— Жениться на миссис Кокс?! Мальчик мой, о чем ты толкуешь?

— Когда она приедет в Юту, я на ней женюсь.

— Ты обсудил это с миссис Кокс?

— Нет, но я знаю: она примет мое предложение.

— Ты уверен?

— Я никогда еще ни в чем не был так уверен.

Его слова расшевелили львиную гордость, запертую в клетке моего сердца. Мне хотелось броситься на мальчишку и защитить женщину, которая всего лишь через некоторое время станет моей. Однако я не хотел бросать вызов сыну таким образом. Я слишком его любил. Я не сомневался: миссис Кокс станет миссис Уэбб, то есть моей миссис Уэбб, но констатировать этот факт вот так, прямо и резко, означало бы, как я опасался, нанести ему неисправимый вред и в будущем унизить его в глазах других женщин. Мальчику необходимо поскорее жениться, и я ему помогу, но он не женится на женщине, которую я уже выбрал для себя самого. В каком-то месте своей книги Энн Элиза задает вопрос: «Неужели мой отец не счел себя эгоистом, требуя себе еще эту женщину, когда уже имел двух?»

Ее вопрос глубоко меня расстраивает даже сегодня.


По приезде в Айова-Сити мы обнаружили полное отсутствие материалов для постройки ручных повозок. Не был организован процесс их сборки, не было и руководителя, хоть сколько-то обладавшего темпераментом и умением ввести в действие план Пророка. Хуже того, через несколько дней после нашего приезда ожидалось прибытие первой группы новообращенных Святых — встревоженных душ из Лондона, Глазго, Копенгагена и Стокгольма, которые должны будут сойти с поезда, каждый — со своими пожитками, привязанными за спиной. Более всего они будут нуждаться в пристанище и пище, однако представители Бригама ни о чем таком не позаботились, ничего не подготовили. Они не удосужились ни лагерь разбить, ни создать какие-либо запасы пищи и воды. Эти бедняги из Европы — к началу лета их собралось несколько тысяч — вынуждены были расстилать свои матрасы в открытом поле. Когда шел дождь, они натягивали на шесты пальто или куски брезента, чтобы хоть как-то укрыться. Добрые жители Айова-Сити открывали свои кладовые и передавали им хлеб, картофель, покрытые восковой коркой круги сыра. Мяса не было, если только кто-то не жертвовал свинью или если кому-то вдруг удавалось свинью украсть. Вода поступала из единственного и весьма сомнительного колодца.

Такие условия немедленно привели к грязи и зловонию — ни один человек никогда в жизни не забудет зловония, исходящего от лагеря беженцев. Я часто ходил меж этими несчастными, ища миссис Кокс, благодарный, что никак не могу отыскать ее среди столь великого страдания.

И всегда я видел в глазах обездоленных иммигрантов один и тот же вопрос: почему? Почему Церковь, обещавшая им Спасение и взявшая с них деньги за переезд, покинула их среди прерий, за тысячу миль от Зайона? Апостолы Пророка, посланные из Солт-Лейка, — люди, чьи имена я воздержусь здесь приводить, — говорили голодным и разочарованным иммигрантам, что всякое нетерпение будет истолковано как недоверие Господу. «Вам послано испытание от Бога. Только глубоко верующие смогут его пройти». Мне не дано знать, верили ли иммигранты этим людям или были настолько сломлены, что не могли им противостоять.

К июню, после напряженных трудов, первые ручные повозки были готовы. Это были грубые, небрежно сработанные повозки из такого материала, которым я никак не мог бы гордиться. В одну повозку умещались личные вещи одной семьи — не более семнадцати фунтов одежды и постельных принадлежностей на человека. По Божественному плану один мужчина должен был тащить повозку, в то время как его жена и дети должны были идти пешком рядом с ней. В реальности же среди иммигрантов было очень много молодых одиноких девушек, вдов с грудными детьми и пожилых женщин. Эти прелестные существа вовсе не были предназначены для того, чтобы тащить ручные повозки через равнины и Скалистые горы, а мы требовали от них именно этого.

Учитывая неорганизованность исполнения самой миссии, а также медлительность в поступлении строительных материалов, я посоветовал представителям Бригама, чтобы последняя партия переселенцев была отправлена из Айова-Сити не позднее конца июня. Остальным придется остаться в городе до следующей весны. Однако эти люди — религиозные фанатики, а вовсе не руководители, способные организовать какое бы то ни было предприятие, — отказались последовать моему совету. Вопреки моим указаниям, последняя партия переселенцев с ручными повозками покинула Айова-Сити в середине августа и (я был в этом совершенно уверен) двинулась навстречу собственной гибели. Эти иностранные мигранты ничего не знали ни о нашем климате, ни о горах, ожидавших их впереди. Предприятие это получилось еще более рискованным, ибо люди, обещавшие новообращенным заботиться о них, подобно ангелам-хранителям, отправили их в далекий путь с преступно малыми запасами пищи: десять унций тонкой гречневой муки и немного риса в день на каждого взрослого Святого, равно мужчину или женщину, что обеспечивает, как я понимаю, примерно лишь треть необходимых калорий, и пять унций гречневой муки (и никакого риса!) на каждого ребенка. Многие иммигранты прибыли из Северной Европы, из холодных гаваней Швеции и Норвегии и поэтому едва говорили по-английски, вне всякого сомнения недостаточно зная его, чтобы пожаловаться на недостаточность таких запасов. По пути, на редко попадающихся у дороги постах, истомленные Святые могли найти какие-то дополнительные продукты — коричневый сахар, копченую свинину и слабый кофе, распределявшиеся толстыми равнодушными Старейшинами, назначенными выполнять эту задачу. Не нужно долго думать, чтобы понять, что такая пища далеко не достаточна для людей, вынужденных пешком преодолевать тысячу миль, таща за собой повозки с пожитками. Я предупреждал присутствовавших в Айова-Сити представителей Пророка, что Святые будут не только замерзать — они будут умирать от голода. Один из Апостолов ответил мне: «Такова воля самого Бригама. Обращайся со своими жалобами к нему лично». Если бы он был здесь, а не в тысяче миль отсюда, я прямо обратился бы к Пророку. Вместо этого мне приходилось аргументировать, утруждая слух поставленных им людей, которые оказались совершенно ординарными. В последовавшей в результате трагедии можно винить многих. Я числю и себя среди этих злосчастных многих.

После отправки последней партии переселенцев мы стали и сами готовиться к путешествию. Собрали группу из двух дюжин человек, в большинстве своем это были Миссионеры, возвращавшиеся домой по завершении Миссии в странах Европы. В эту группу входил и Джозеф Янг, который, я должен признать, за годы, проведенные за границей, из мальчика превратился во взрослого мужчину. Он тоже понимал всю рискованность предстоящего иммигрантам перехода и тоже высказывал свои жалобы. Однако даже сын Пророка не смог повлиять на людей, действовавших от имени Бригама Янга. Мы выехали из Айова-Сити хорошо подготовленными, с упряжками волов и мулов, в наших фургонах лежали запасы муки и риса, кофе и сахара, вяленой говядины и свинины; мы взяли с собой кур, по свинье на каждых пятерых человек и дойную корову. Именно так это и следовало делать, и меня охватила великая боль (и Гилберта тоже!), когда мы нагнали на тропе ту последнюю партию переселенцев. Они увидели нас, удобно расположившихся на сиденьях фургонов или погонявших хворостиной корову, услышали квохтанье кур в клетке и, несомненно, не могли не задаваться вопросом, почему они сами не были столь же удобно экипированы.

У Северной развилки реки Плат-Ривер мы на одну ночь пристали к лагерю иммигрантов. Они лежали вокруг нескольких костров, разожженных в отрытых в земле углублениях, — мужчины, женщины и дети — на мешках с мукой и узлах с одеждой, не в силах устроить настоящий ночлег. Обувь на ногах у многих держалась лишь потому, что была привязана ремнями из сыромятной кожи.

— Что же станется с ними зимой? — спросил меня Гилберт.

Но я не мог ответить — было слишком тяжело произнести слово правды.

Мы с Гилбертом, как и другие члены нашей группы, предложили Святым столько еды, сколько могли выделить, и отдали им двух ослов — везти больных, ослабевших настолько, что идти они не могли. Обещали, что, как только доберемся до Долины Большого Соленого озера, вышлем им навстречу помощь. Утром, когда на востоке лишь забрезжила узкая полоска солнечного света, мы тронулись в путь. Каждый из нас решил добраться до Зайона как можно скорее. То был единственный шанс спасти этих людей.


Когда мы добрались до Большого Соленого озера, наши сердца распахнулись от чувства облегчения. За время нашего отсутствия город вырос, и, не явись мы сюда с неотложными новостями, мы остановились бы подивиться на достигнутый Зайоном прогресс. Но времени раздумывать и радоваться у нас не было. Мы с Гилбертом тотчас отправились домой, а Джозеф Янг поехал сразу же поговорить с отцом.

Что касается экспедиции с ручными повозками, здесь мой рассказ отличается от повествования моей дочери в опубликованном ею мемуаре. Когда Бригам услышал об опасностях, подстерегавших ни в чем не повинных иммигрантов, он затрясся от гнева. Он ругал тех людей — назначенных им представителей, неправильно истолковавших его слова. Разумеется, Пророк желал сделать эти экспедиции более экономичными, но он никогда не имел в виду рисковать хотя бы одной человеческой жизнью. Энн Элиза сомневается в искренности Пророка, утверждая, что Бригам с самого начала знал об опасностях и бедах, ожидавших иммигрантов. Это неправда, ибо я сам был свидетелем того, как в следующее же воскресенье в Табернакле Бригам говорил в своей проповеди, что каждый Святой Зайона должен сделать личный вклад в усилия по спасению новообращенных. Он резко критиковал людей, принявших от его имени столь безответственные решения. Он отрицал, что трудности и опасности, которым подвергаются иммигранты, суть испытания Господни. Он заявил, что все это, скорее, знак человеческой некомпетентности и равнодушия. Когда он произносил свою проповедь, шея его налилась кровью. Голос его раздавался — или так нам казалось — по всей Долине Большого Соленого озера. Невозможно отрицать искренность его гнева.

Мне следует прервать рассказ об иммигрантах с ручными повозками и описать свое возвращение домой. Разумеется, теперь мне надо было возвращаться в два дома: Лидия жила в Грейт-Солт-Лейке с Дайантой, а Элизабет — в Пейсоне, с Энн Элизой и Аароном, который за это время успел жениться на соседней девушке. Поскольку я приехал сначала в Грейт-Солт-Лейк, я в первую ночь после возвращения в Зайон остался со своей второй женой. Лидия приветствовала меня ласками, кормила вареным мясом, в доме было чисто, и постель была теплой. Всякий мужчина, долгое время живший в воздержании вдалеке от жены, знает, как желанно ее первое прикосновение при возвращении к ней.

Мне хотелось остаться с ней на весь день, на всю осень и на всю зиму, но я понимал, что должен ехать в Пейсон. У нас на Территории слово летит быстро. Не могло быть сомнений, что первая миссис Уэбб уже услышала новость о моем возвращении. Разлука для мужчины, конечно, столь же нелегкое дело, как и для женщины, и я понимал, что Лидия чувствовала себя вправе задержать мужа на несколько часов.

«Позволь мне немножко дольше притворяться, что ты весь принадлежишь мне одной», — вздыхала она. Эта просьба не была выражением эгоизма — всего лишь вздохом одинокого сердца. Мне было больно отказать ей. Я поцеловал свою жену на прощание и поехал прочь, чтобы увидеться со своей женой.

Возвращение домой в Пейсон было менее радостным. Разлука тяжело сказалась на миссис Уэбб. Я попытался утешить ее объятием, но, когда я поцеловал ее, ощутил едва различимое страдание в ее жестких, сухих губах.

— Как я скучал по тебе! — воскликнул я.

Мы с Гилбертом рассказали о бедственном положении иммигрантов и что нам необходимо сразу же вернуться, чтобы участвовать в их спасении. Тут моя былая нежность к миссис Уэбб возродилась и возросла, так как ее охватило глубокое сочувствие к ближнему.

— Бедные, бедные люди, — говорила она. — Возьмите им еды, и одеял, и всего, что им может понадобиться.

Она сразу же взялась за работу, готовя корзины с необходимыми для помощи новообращенным вещами. В ее обществе я обрел спокойствие и уверенность. Я хорошо спал в эту ночь рядом с ней.

Утром я стал готовиться к отъезду в Грейт-Солт-Лейк, чтобы помочь в спасении иммигрантов. Моя добрая первая жена сказала:

— Я буду печь хлеб до тех пор, пока не приедет последний из этих бедолаг.

Ее самоотверженный взгляд на вещи, возможно, объяснит, почему я был так огорчен неожиданным выкриком Энн Элизы:

— Ты обещал остаться!

Я попытался обнять девочку, но она вывернулась из моих рук. Теперь Энн Элизе уже исполнилось двенадцать лет. Загадочная завеса, окутывающая девочку на пороге созревания, уже опустилась. Слезы ее были слезами ребенка, гнев — гневом женщины. Должен признаться, я не знал, чем ее утешить.

— Я должен помочь этим людям, — объяснил я. — Они умрут, если мы им не поможем. Когда я вернусь, я вернусь навсегда. Обещаю.

Тут я совершил ошибку, в которой раскаиваюсь до сих пор. Я имел в виду совсем не такое возвращение, на какое надеялась Энн Элиза.

Когда пришло время отъезда, я попросил Элизабет пройти со мной к фургону. В дверях домика, по ту сторону огорода, стояла Энн Элиза, пристально следя за родителями. Не думаю, что она могла нас слышать, однако в своей книге она дословно передает наш разговор.

— Есть одна вещь, которую я хотел бы обсудить с тобой, прежде чем уеду, — сказал я.

— Так скажи мне.

— По поводу женитьбы.

Элизабет поморщилась, почти незаметно:

— Что такое?

— Есть одна женщина, из Ливерпуля, которая может оказаться среди иммигрантов.

— И что такое я должна узнать об этой женщине?

— Если я отыщу ее, я хотел бы…

Существуют ли на свете слова, труднее для мужа, чем эти?

— Если она сможет добраться до Зайона, мы, вероятно, захотим…

— Да?

Тут она поняла:

— Ох, Чонси, ты же только что вернулся домой!

— Ну да, я понимаю. Но этой женщине нужен будет дом. Если я отыщу ее, я привезу ее сюда и вы вдвоем сможете…

Элизабет подняла руку, чтобы остановить меня:

— Можешь ее взять.

— Элизабет, прошу тебя!

— Ты ее хочешь, и ты ее получишь. Тут не о чем больше говорить.

— Я хочу, чтобы ты ее узнала, чтобы ты ее одобрила.

— Я не хочу ее знать.

— Тогда я не могу на ней жениться.

— Ты можешь, и ты на ней женишься.

— Она может вообще не приехать. Я могу никогда ее больше не увидеть. Я только хотел обсудить такую возможность. Элизабет, как ты? С тобой все в порядке?

— У меня все прекрасно, — ответила она. — У меня все будет прекрасно.

Я попытался ее обнять, но она от меня отмахнулась.


Я вернулся в Грейт-Солт-Лейк с горечью в душе и успел пробыть там всего лишь полдня, как пришла первая группа мигрантов с ручными повозками. Это были первые переселенцы, отбывшие из Айова-Сити в июне, и теперь, в конце сентября, они на разбитых ногах, хромая, притащились в Зайон. Даже в районе ливерпульских доков не видел я столь трагического зрелища. Мужчины, у которых кожа волдырями сходила с ладоней. Женщины с волосами, вылезшими от недоедания. Младенцы, с трудом всасывающие в себя воздух пересохшими, посиневшими губами. Дети с глазами гоблинов, еле бредущие рядом. Эти люди прошли пешком более тысячи миль, перебрались через все реки и речушки между Миссисипи и хребтом Уосач. Им пришлось питаться травой и грязью, когда их запасы муки закончились.

Они еле брели по городу, пока не остановились у входа на Храмовую площадь. Собралась целая толпа — посмотреть на их прибытие. Полагая, что новообращенные прибыли, ожидая торжественного приема, многие нарядились в праздничную, яркую одежду. Они несли корзины с розовыми лепестками, чтобы осыпать ими путешественников. Их потрясенные лица говорили, что они не способны понять, как Господь — или Бригам — мог допустить, чтобы такое случилось с Его избранным народом.

Из служебных помещений своего Дома-Улья появился Бригам.

— Разберите их по домам! — приказал он. — Вымойте! Оденьте! Накормите! Приветствуйте их в Сионе!

И тотчас же Святые бросились к иммигрантам. Великодушие к незнакомцу — это одна из наших давних традиций. Когда я вижу проявление такого великодушия, это по-прежнему рождает у меня ком в горле. Я присоединился к общим усилиям и вошел в толпу новоприбывших, присматривая одного или двух человек, которых мог бы привести в дом к Лидии.

— Простите, сэр, — окликнул меня чей-то голос, — моя сестра нездорова!

Чья-то ладонь погладила мой рукав. Я обернулся и увидел девочку лет пятнадцати, стоявшую у ручной повозки. Она указала на другую девочку, может быть годом старше, лежавшую в повозке в такой позе, что казалась едва ли не мертвой.

— Сестра была здорова еще неделю назад. Она хотела все бросить, но я сказала, я ее потащу. И вытащу. Мы всю нашу муку съели. А потом остались только туфли. И мы их съели.

Ноги у обеих были черны как уголь.

— Пойдемте со мной.

Я сам потащил повозку через город к дому Лидии.

— Меня зовут Маргарет. А сестру — Элинор. Маргарет и Элинор Оукс.

— Откуда вы?

— Из Лондона. Мы были горничными у леди Уэллингем, когда услышали, как говорил сын Пророка. Я сестре и говорю: «Давай уедем в Америку». А она не хотела. Во всяком случае, сначала. А потом у нас положение изменилось и мы уже не работали у леди Уэллингем. Нам негде было жить, когда мы второй раз встретили мистера Джозефа Янга. И я сказала Элинор: «Молния дважды в одно место не ударяет!»

Когда моя жена увидела измученных девочек, она взялась за работу, выкладывая для них одежду и готовя еду — тушеную свинину с лимской фасолью. Она заверила Маргарет и Элинор, что они смогут пожить у нас сколько понадобится. «Я помогу вам встать на ноги», — пообещала Лидия. Я поблагодарил мою добрую жену за радушный прием, оказанный девочкам. Дом Лидии был мал, ее годовое содержание и того меньше, однако она предложила Маргарет и Элинор все, что только могла, и даже более того. Позже, наедине, я сказал Лидии: «Наверное, ты слишком хороша для меня!» «Возможно», — ответила она.

Я покинул дом и домочадцев, чтобы вернуться к осуществлению плана спасения. Возвратившись домой, я обнаружил там двух сияющих молодых женщин, чьи лица были отмыты и отчищены до нежного, желтовато-розового оттенка, которым так славятся англичанки. Они сидели на плетеном тряпичном коврике, играя с Дайантой, показывая девочке, как надо наряжать куклу. Я понял, что Дайанта уже полюбила этих девушек, как сестер. Она поцеловала каждую из них в персиковую щечку.

Еда и вода не просто поставили Элинор на ноги, но и вселили в нее столько сил, что, увидев меня, она вскочила с коврика и обвила меня руками: «Благодарю вас, мистер Уэбб! Вы спасли мне жизнь!» В моих объятиях ее тело было одновременно и мягким, и упругим.

За ней последовала Маргарет, поцеловавшая меня в лоб. Я еще некоторое время ощущал влажный отпечаток ее губ у себя на лбу.

Столько женского внимания было излито на одного мужчину, что я, как и всякий другой на моем месте, с трудом мог сохранить хладнокровие. Если бы я не носил бороду, девушки, несомненно, заметили бы густой румянец, заливший мои щеки. «Это нам следует благодарить вас за то, что вы оказали нам доверие», — смог выговорить я.

Маргарет и Элинор вернулись на коврик и стали помогать Дайанте собирать головоломку. Лидия, в качалке, взялась за шитье, а я присоединился к их компании, усевшись в кресло с Библией моей матушки. Однако я обнаружил, что при таком женским роскошестве здесь, передо мною, мне трудно сосредоточиться на священных словах. Впечатление было такое, будто я пытаюсь читать без очков. Мысли мои блуждали далеко: я задумался о миссис Кокс, где бы она теперь ни была. Потом они вернулись к моей нежной Лидии, сидящей рядом в качалке: как из девушки, какой она пришла в наш дом в Нову, она превратилась в настоящую женщину. Потом — к миссис Уэбб в Пейсоне: я любил ее так, как никого больше не любил, но за многие годы моя любовь из романтической превратилась в любовь-уважение; такая эволюция — вещь вполне ожидаемая при долголетних отношениях между мужчиной и женщиной.

Я думал обо всем этом, но прежде всего мысли мои занимали две девушки на ковре, их стройные ножки, подобранные под юбки. Я заметил, что у Элинор более высокая шея. Маргарет, хотя и моложе сестры, но полнее в груди. Я выяснил, путем осторожных расспросов, что в Лондоне она попала в беду. Потому-то леди Уэллингем и уволила их из своего дома. Размышляя о ее Судьбе, я почувствовал, как меня охватывает вожделение. Мне очень хотелось бы написать здесь, что я смотрел на этих девочек по-отечески, как смотрит отец на своих взрослеющих дочерей. Таково и было мое намерение, когда я вел их в дом моей жены. Однако благое намерение взорвалось такой жгучей страстью, что я немедленно осознал, что это было на самом деле.

— Думаю, я пойду спать, — объявил я.

— Но Уэбби! — воскликнула Элинор. — Так рано?!

Сестры выпростали ножки, словно телята, поднимающиеся с соломенной подстилки, и встали, чтобы меня поцеловать: по паре влажных губ на каждой заросшей волосами щеке. Ощущение было таким сильным, что меня просто швырнуло назад в кресло. Прошло много минут, прежде чем я смог высвободиться. Я не сразу заметил гнев в сузившихся глазах Лидии.

— Мне показалось, ты собирался пойти спать, — наконец произнесла она.

Однако спать я не мог. Мои уши напряженно прислушивались к голосам сестер — к их радостным кликам, когда сошлась головоломка; к звуку их шагов по половицам; к плеску воды, когда они совершали свои омовения; к их шепоту, когда, улегшись в постель, они разговаривали, полагая, что их никто не слышит. Что они обсуждали? Возможно ли, чтобы они говорили обо мне?


Утром я поскакал в Пейсон. Ворвавшись в дом миссис Уэбб, я почувствовал, что мое старое сердце колотится вроде бы уже не в груди, а прямо в горле. Я готовился начать свою речь, когда Элизабет меня остановила. Моя Элизабет! У нее всегда такое искреннее и доброе лицо! Она никогда не маскирует своих намерений! Никогда не скрывает того, что у нее на душе! И тем не менее я налетел на нее с просьбой, которая должна была заставить Элизабет предать самое себя.

— Что, эта женщина из Англии уже приехала?

— Да! То есть мне следовало сказать «нет!». Ни следа миссис Кокс. Я очень боюсь за нее. Ах, Элизабет, тебе надо бы видеть этих бедолаг, которые вчера прибыли! Едва живые. А за ними, на тропе, остались трупы — Бог знает, сколько там погибших. Это был ужасный день!

Глаза Элизабет были полны жалости.

— Тебе не следует быть здесь, у меня, — сказала она. — Ты должен вернуться и помочь всем, кому только сможешь. И пусть их будет побольше.

— Конечно, я так и сделаю — через некоторое время. Но сначала у меня есть что-то, о чем я должен тебе сказать. То есть о чем тебя попросить.

Элизабет вгляделась в мои глаза ищущим взглядом и отыскала там похоть и алчность. Когда она осознала это, ее лицо словно рассыпалось осколками горя.

— Еще одна жена?

— Нет, не еще одна. Или… Можно сказать — вместо… Вместо миссис Кокс.

— Чонси, ты только послушай себя!

— Я знаю. Я и сам с трудом верю, что это я говорю тебе такое. Но что-то произошло. И я знаю, что должен это сделать.

— И кто же она?

— Жаль, что ты ее не видела. Она была беспризорной девочкой! У нее никого нет.

— Чонси, сколько же их всего будет? — Жена моя отвернулась от меня и разрыдалась, уткнувшись в свое собственное плечо. — Я никогда в жизни не думала, что ты тоже из таких мужчин.

— Ей нужен я. Ей нужен дом.

— Чем все это закончится?

— Элизабет, мы оба с тобой знаем, что таков наш долг перед Богом.

Я затронул самую уязвимую струну в душе миссис Уэбб. Она не могла отрицать, что Пророк говорил об этом четко и ясно. Ее вера всегда была чиста, тогда как на мою веру наслаивались практические соображения. Я стыжусь многого, но ничто так сильно не заставляет меня краснеть, как мои попытки оправдывать свои страсти волей Господней.

— Как ее зовут?

— Как зовут?

— Ты что, не знаешь?

— Мисс Оукс.

— Мисс Оукс? Тебе, видимо, придется поинтересоваться, какое имя ей дали при крещении, прежде чем ты на ней женишься.

Элизабет вернулась к своим занятиям на кухне. Сдержанность ее языка сделала еще более глубоким мое и без того глубокое уважение к ней. Если бы я не был так ослеплен вожделением, ее благородное поведение заставило бы меня отказаться от следующего шага.

Должен заметить, что я тогда не подозревал, что во время нашей беседы Энн Элиза стояла за занавеской. Впоследствии она говорила мне, что слышала наш разговор, но я тогда ей не поверил, потому что она нередко прибегала к выдумкам, чтобы манипулировать моими чувствами. Однако в книге «Девятнадцатая жена» она описывает эту встречу с такой точностью воспоминания, что оно почти полностью совпадает с моим собственным. Она сравнивает боль Элизабет с огромным ножом горя, столь острым, что он мог начисто выпотрошить душу.


Оставался вопрос: которую же из двух мисс Оукс возьму я в жены? Будет ли это Элинор, с ее привычкой ласково называть меня Уэбби? Или Маргарет, с ее успокаивающим голосом, который заставлял предположить в ней разумность молодой женщины, уже многое познавшей о жизни? Каждая обладала собственными уникальными достоинствами и привлекательностью.

Я пригласил старшую, Элинор, прогуляться со мной по Храмовой площади. Она явилась на условленную встречу в самом лучшем костюме Лидии для прогулок, отделанный фестонами вырез оставлял открытой полоску плоти, которую я был не в силах оставить без внимания. Подумать только, что Господь чуть было не позволил столь прелестному созданию погибнуть!

— Скажи мне, ты слышала когда-нибудь про небесный брак?

— Вы имеете в виду многоженство?

Я кивнул.

— Все равно как в Библии?

— Правильно. Точно как у наших праотцев.

— А дома, в Англии, у Брата Янга спрашивали про это на одном из его собраний. Он это отвергал, отрицал напрочь. Сотне людей говорил, что ничего подобного не существует, во всяком случае в Церкви его отца. Большинство из них ему поверили. Только не я. Я сказала Маргарет: «А я знаю, что они там женятся то на одной девчонке, то на другой, потому как вера у них такая». А Маргарет спрашивает: «Это правда?» А я ей говорю: «Да. Я слышала, как несколько женщин про это разговаривали. Они говорят, это не так уж плохо. На кухне четыре руки лучше, чем две. Вот что они говорят». Тут Маргарет рассердилась: «Элли, не говори глупостей!» А я ей: «Это не глупости, если это правда».

— Так что, ты это понимаешь?

— Думаю, да. Мужчина берет себе одну жену, потом другую. Вот и все дела, верно?

— Ну да. И мы называем это небесным браком.

— Неужели?! Какое роскошное название придумали для того, чтобы блудом заниматься!

Я испытывал затруднение, пытаясь разобраться, как же она на самом деле относится к этому, и возможно деликатнее сообщил:

— Господь открыл эту истину Джозефу Смиту.

— Неужели? Сам Господь? Ну, тогда это, конечно, правда. А как насчет вас? У вас сколько жен?

— У меня две жены.

— Сестра Лидия здесь. Она которая? Первая или вторая?

— Она моя вторая жена.

— А где же первая?

— К югу отсюда.

— А она не возражает, что приходится вас вот так делить?

— Она знает, что в этом — часть ее Спасения. Моя первая жена, Сестра Элизабет, самая глубоко верующая из всех женщин, кого я знаю.

— А она не ревнует?

— Нет, насколько я могу судить.

— Есть еще и другие?

— В данный момент — нет.

Элинор усмехнулась и ткнула пальцем мне в грудь:

— Как, Уэбби?! Вы собираетесь взять еще одну? Так вы это теперь затеяли? Вы хотите, чтобы я стала вашей третьей женой? Поэтому вы пригласили меня прогуляться с вами? Ох, мистер Уэбб, ну вы и пройдоха, ничего не скажешь!

Не могу припомнить, чтобы хоть когда-нибудь какая-то женщина вот так, в одно мгновение, превратила меня в трепещущий комок нервов. Будь я молодым человеком, я завел бы восторженные речи о стоявшей предо мною красавице — о ее глазах, губах, о маленьком, чуть вздернутом носике!Однако я не Ромео и играть словами оставляю поэтам.

— Так в этом все дело? — настаивала она. — Не стесняйтесь, Уэбби. Скажите мне, что у вас на душе. — Она меня поддразнивала, а я не мог ни слова вымолвить. — Ну же, Уэбби! Вы сделались весь красный, точно роза!

Вдруг у Элинор возникла другая мысль, и лицо ее помрачнело.

— Или это все про Маргарет? Вы заставили меня весь этот путь пройти, чтобы расспросить про мою сестру?

— Я просто не знаю, с чего начать, — ответил я.

Вплоть до этой минуты мне удавалось прятать свои чувства от самого себя. Теперь я понял, что вожделею к обеим.

К обеим! Не могу объяснить, что владело мною. Вероятно, долгие месяцы миссионерской работы возбудили во мне необоримое томление. Вероятно, что-то внутри меня так изголодалось в Ливерпуле, что теперь я жадно вдыхал в себя нечто питательное, подобно тому как изголодавшиеся иммигранты поглощали булку за булкой.

Я приложил все усилия, чтобы унять свои неуемные желания.

— Я хочу взять тебя в жены, — сказал я.

Элинор взяла меня под руку, почти прижавшись к ней грудью.

— Я хочу стать вашей женой, — ответила она. — Я хочу стать членом вашей Церкви.

Оставив Элинор у ворот Лидии, я поспешил к Епископу — поговорить с ним о новом браке. Как это бывает со всеми правительственными учреждениями, вокруг нашей церковной администрации наросла корка некоей бюрократической летаргии, однако не в тех случаях, когда дело касалось небесного брака. Потребовалось всего несколько часов, чтобы все устроить. В тот же день Бригам сам осуществил брачную церемонию. Мне он посоветовал: «Относись к ней как к равной».

Нашу брачную ночь мы с Элинор провели в отеле Бригама. Не успела она и двенадцати часов пробыть моей женой, как вызвала к себе портного и шляпника. Она не тратила времени зря — тут же составила список вещей, которые понадобятся ей в ее будущем доме: витражное окно, канапе для визитеров, хрустальная люстра. От часа к часу список все удлинялся. Только один день в качестве миссис Уэбб — и она почти уже сделала меня банкротом.

Однако меня беспокоили вовсе не расходы на содержание трех домов, не зависть, какую требования Элинор могли вызвать в душах Элизабет и Лидии.

Мои волнения были праздными волнениями тщеславного юноши: находит ли меня привлекательным Элинор? Не неприятен ли ей мой запах? Как я выгляжу в ее глазах, когда на мне нет одежды? Мое возвращение в юношескую праздность вовсе не вызывает у меня гордости. Но вот он — я, какой есть.


Итак, мои безрассудства продолжались. Ах, если бы они закончились в тот день!

На следующий день после женитьбы Маргарет пришла в отель навестить нас. Элинор показала сестре вышитую ленту, которая, если за нее потянуть, приводила к дверям номера дворецкого. Она выложила на диван рулоны материи, оставленные ей портным. Сестры взялись за список вещей для будущего дома. С помощью Маргарет он стал вдвое длиннее.

— Ты ведь будешь жить с нами, правда? — спросила сестру Элинор.

— Я не хочу мешать мистеру Уэббу.

Элинор вскочила, пробежала через комнату и повисла у меня на руке:

— Ты не против? Не глупи, Маргарет! Уэбби никогда не против!

Мне теперь стало ясно, что я женился на легкомысленной девчонке, которая истощит мои счета и не станет слушать моих указаний. Мне стала очевидна моя ошибка: я выбрал не ту сестру! Очень скоро Элизабет и Лидия узнают об обещанной хрустальной люстре и каждая с полным правом потребует себе такую же. Мне придется провести всю оставшуюся жизнь прикованным к каретной мастерской, чтобы в этой ситуации обеспечивать положение своей семьи. Что же я натворил?! Ради чего? Я оставил сестер разворачивать бесчисленные пакеты, доставленные из магазинов. Оберточная бумага шуршала так громко, что сестры не слышали, как я ушел.


В Пейсоне Элизабет словно застыла в шоке.

— Еще одна жена?

— Не в этом дело. Они — сестры. Они будут жить вместе.

Я застал ее во дворе, за делом — она выбивала коврики, развешанные на веревке, а Энн Элиза крутилась на качелях, висевших на дереве неподалеку.

— Я не стану этого делать без твоего согласия.

— Тебя вовсе не заботит, что я об этом думаю.

— Ты ошибаешься.

Элизабет продолжала выбивать коврики.

— Это совсем не то, чего хотел от нас Господь. Он не хотел, чтобы это делалось так.

— Что ты хочешь, чтобы я сделал? Скажи мне, и я сделаю, как ты скажешь. Ведь ты — первая миссис Уэбб, и всегда будешь первой.

— Я хочу, чтобы ты ушел из моего дома.

— Так могу я жениться на этой девушке?

— Меня твои дела не интересуют.

Ее выбивалка ударила по коврику с необычайной силой, швырнув мне в лицо облако пыли. Энн Элиза хохотала над посмешищем-отцом.

— Так ты отказываешь мне в согласии на брак? Потому что, если ты отказываешь, я сразу же брошу все это дело.

— Прекрати, — сказала Элизабет. Она устало прислонилась к стене дома. На лицо ее и волосы осела пыль, и она казалась серой, седой и старой. — Это твой выбор, и мы оба понимаем это.

— Пророк говорит — это тебе решать.

— Пророк…

Впервые я слышал, чтобы Элизабет говорила о нем с такой горечью.

— Элизабет, что же мне делать?

— Женись на этой девушке. Мне все равно.

— Элизабет!

— Уезжай. Пожалуйста, уезжай!

Я попытался снова, но она вытолкала меня прочь.

Когда я вышел, Энн Элиза последовала за мной до фургона.

— Ты что, хочешь, чтобы кто-то был вместо мамы?

— Нет, нет, нет, нет, все совсем-совсем не так.

— А что тогда ты делаешь?

Я попытался объяснить, но не сумел.

— Когда-нибудь ты поймешь.

— Не думаю.

Отчуждение моей дочери до сих пор уязвляет меня. Вероятно, именно эта черта причиняла мне больше всего боли, когда я читал книгу Энн Элизы: я узнал о ненависти, которую вселил в ее юное сердце.

Маргарет приняла мое предложение. Только после того, как получил ее согласие, я сообщил об этом Элинор. Она проглотила новость с кислой миной, заявив, что я ее обманул. «Если ты думаешь, это освобождает тебя от покупки мне хрустальной люстры, то тебе надо будет еще разок хорошенько подумать! — визгливо крикнула мне она. — И я имею в виду большую, с тремя рядами». Я заверил ее, что она получит свою люстру.

В тот же вечер Пророк запечатал нас с Маргарет. Наша брачная ночь прошла в номере, находившемся в другом конце коридора от апартаментов Элинор. Теперь Маргарет стала моей, но какой ценой? Утром Маргарет переехала к Элинор. Теперь они стали сестрами-женами во всех смыслах этого термина, а я стал их шутом.


Что произошло потом и то, как это брачное безумие закончилось, могло бы служить доказательством, что Господь карает тех, кто ложно истолковывает его слова. Менее чем за неделю у меня вместо двух жен оказалось четыре. Практически каждый Святой скажет вам, что Господь в Его Откровении имел в виду вовсе не это. Мое поведение удивляло даже меня самого. Как сообщает Энн Элиза в книге «Девятнадцатая жена», соседи и знакомые судачили обо мне. Несмотря на то что четыре жены — сравнительно малое число, если подумать о десятке и более жен у Апостолов и наиболее могущественных Старейшин и о бесчисленных супругах, собранных Бригамом в его Львином Доме, поспешность моего третьего, а затем и четвертого брака дала пищу множеству болтливых языков.

В ту неделю, что я был погружен в свои матримониальные утехи, другие, не столь эгоистичные, мужчины продолжали усилия по спасению переселенцев, застрявших на тропе. День за днем группы людей, нагруженных припасами, покидали Грейт-Солт-Лейк. Бригам лично возглавил организационное планирование. Я так понимаю, что в его кабинете была повешена огромная карта, на которой красными точками отмечались места между Ютой и Айовой, где группы переселенцев ожидали помощи. Он вел кампанию по спасению, словно командующий битвой, и от быстроты его решений зависело спасение многих жизней. В лагере в долине Свитуотер, близ Скалистых Хребтов, десятки эмигрантов были охвачены глубочайшим отчаянием. Еда закончилась, смерть уносила одного переселенца за другим. Выжившие, сами ослабевшие до предела, тратили последние силы на то, чтобы вырыть для них общую могилу. Однако с прибытием спасателей и пищи мучения тех, кто выжил, закончились. Усилия Бригама привели наконец к спасению людей.

Подобные сцены повторялись по всей тропе. Спасатели провели экспедиции переселенцев через горы в долину Большого Соленого озера. Некоторые из них прибыли с благодарностью за спасение. Другие — в гневе за то, что они сочли предательством. Одни присоединились к сообществу Святых. Другие, восстановив здоровье и силы, уехали в Калифорнию, покинув лидера, приведшего их в такую даль. Всю осень прибывали в город группы эмигрантов. Раз или два в неделю они появлялись в устье каньона, который стали называть Эмигрантским каньоном. Они спускались с гор изможденной колонной, добредая до Храмовой площади точно так же, как та группа, которая месяц назад привела ко мне Элинор и Маргарет.

К ноябрю до Зайона добралась последняя группа. Эта группа выглядела еще более горестно, чем все предыдущие. Носы, уши и пальцы у людей почернели — они были обморожены. Матери погибших детей бесцельно бродили вокруг, руками прижимая к груди призраки своих младенцев. Сломленные страданиями мужчины плакали. Зрелище было ужасное, но этот эпизод, по крайней мере, был последним в затянувшемся фиаско с ручными повозками.

Стоя на Темпл-стрит, я смотрел, как эти последние иммигранты, ковыляя, входят в наш любимый город. Со мной была моя самая новая жена — Маргарет, которая, к счастью, никогда не проявляла столь великого интереса к своему портному, как ее сестра. Маргарет плакала над собратьями по ужасному переходу, тем более что ее собственные испытания были так свежи в ее памяти. Страшно было видеть то, как голод и лишения стерли в этих людях их индивидуальные черты. Каждый из них был похож на всех остальных: глубоко ввалившиеся глаза, втянутые щеки под выступающими скулами, губы цвета пепла. Я крепко прижал к себе жену, когда последние из прибывших проходили мимо нас. Царила полная тишина, если не считать скрипа колес ручных повозок: рыдающее железо будет звучать у меня в ушах до моих последних дней. Как и крик, прозвучавший из толпы изголодавшихся людей:

— Вирджини, смотри: мистер Уэбб!

И тотчас же из процессии этих несчастных миссис Кокс и Вирджини оказались прямо в моих объятиях. Она выглядела точно так, как все остальные, но, по правде говоря, даже хуже того: ведь я знал, какой красавицей она была прежде.

— Миссис Кокс! Я не знал, — пробормотал я. — Я не знал!

Потрясенный, безмолвный, я отвел миссис Кокс с девочкой в дом Лидии. И снова моя вторая жена гостеприимно встретила чужестранок у себя в доме. Трудясь весь вечер ради того, чтобы обеспечить гостей всем необходимым, Лидия, как я заметил, время от времени бросала на меня взгляд, говоривший (пожалуй, слишком ясно!): «Еще одна будущая жена?» Я вывел Лидию из дома и сказал:

— Это вовсе не то, что ты думаешь.

— А что я думаю?

— Ты думаешь, что я привел ее сюда как свою будущую жену. Так вот, это не так.

— Надеюсь, четырех тебе хватит.

Я заверил Лидию, что четыре женщины могут вполне удовлетворить мои потребности.

— Для миссис Кокс у меня совсем другие планы, — сказал я. — Вот увидишь.

Вопреки моей прежней привязанности к миссис Кокс, я успел осознать, что чувства, возникшие к ней в Ливерпуле, оказались вытеснены моими теперешними супружескими обязанностями. План мой был таков: я воссоединю миссис Кокс с Гилбертом в Пейсоне. Я буду просто счастлив, если мой сын заменит меня в роли ее суженого. В конце концов, он ведь сам этого хотел! Даже Элизабет отнесется к такому решению с уважением.

— Вам очень понравится в Пейсоне, — сказал я миссис Кокс, когда мы ехали на юг. — И я знаю, что Гилберт будет рад вас видеть.

Я привез миссис Кокс с Вирджини в дом Элизабет. Если Лидия сдержала свое неудовольствие, Элизабет не колеблясь высказала свое. Она отвела меня в конюшню, где Энн Элиза поила лошадь.

— Не вздумай сообщить мне, что это еще одна из твоих невест.

— Нет, нет, нет — ты не понимаешь. Это Гилберт хочет на ней жениться. Она давно живет в его сердце. Конечно, она вдова, но ведь ей всего на год или два больше тридцати. И хотя у нее есть ребенок, я полагаю, у нее есть и кое-какой доход, который поможет нашему мальчику встать на ноги, помимо нашего собственного кошелька.

Элизабет смягчилась:

— А Гилберт знает, что она здесь?

— Я как раз собирался пойти его искать.

Я оставил Элизабет дома с чувством человека, едва избегнувшего страшной опасности, и обнаружил сына в мастерской, за работой.

— Она приехала, — сообщил я.

— Кто?

— Миссис Кокс.

Гилберт уронил деревянный молоток.

— Миссис Кокс?! И она здорова? А Вирджини тоже?

— Утомлена, но здорова. И девочка тоже. Почти совсем не изменились. Она ждет тебя в доме у твоей матери.

Я не был посвящен в содержание первого разговора Гилберта с миссис Кокс, но результат его мне известен. В тот же день, только поздно вечером, я нашел своего сына мертвецки пьяным от виски. Я потянул его за шиворот, чтобы хоть волоком доставить домой, и тут он произнес:

— Это ты.

— Конечно это я. Я пришел забрать тебя домой.

Мальчик оттолкнул меня и, шатаясь, поднялся на ноги, удержавшись за стойку.

— Я не то хотел сказать, — выговорил он. — Это ты ей нужен.

— Ты пьян.

— Не настолько, чтобы не понять: она проделала весь этот путь, чтобы за тебя замуж выйти.

Несмотря на то что сын опьянел, осушив целую кварту виски, он говорил правду. Миссис Кокс решилась на это путешествие, чтобы стать моей женой. Я сделал ей достаточно ясный намек, чтобы, как она про себя полагала, убедить ее в серьезности моих намерений. Я должен был сдержать обещание.

— Она будет последней! — умолял я Элизабет. — Но я должен пройти этот путь до конца.

— Трое — за один месяц, — укорила она. — Трое!

— Больше ни одной не будет. Даю тебе слово.

— Твое слово!

— Обещаю.

— Если ты на ней женишься, я больше никогда не буду жить с тобой.

Так это и было. Я женился на миссис Кокс в Солт-Лейке и поселил ее в небольшом доме между домом Лидии и тем, в котором жили вместе Элинор и Маргарет. С тех пор я провел много лет, перемещаясь между их постелями. Не думаю, что когда-либо в жизни я вел себя как животное более, чем в этот период, ибо так ведут себя собаки, а не люди. Три брачные ночи за три недели — увы, за всякое избыточное наслаждение наступает расплата.

Однако, если я скажу, что жалею об этих браках, это можно будет понять так, что я жалею о том, что узнал этих женщин. Так случилось только с Элинор. Каждая из двух других была добросердечной женщиной, которой на долю досталось больше, чем ей следовало бы пережить. А я отхватил себе больше, чем мог переварить. Я пытался просить прощения у Элизабет. Она от меня отмахнулась.

— Что сделано, то сделано, — сказала она.

Я попытался снова. Она захлопнула передо мною дверь. На третью мою попытку она ответила со спокойным смирением:

— Я давно тебя простила.

Сильнейшее горе достигло своего апогея и теперь отступило в глубину. Мое семейство в его новой форме продолжало жить и трудиться еще много успешных лет. Я лишь хотел бы то же самое сказать об Энн Элизе. Очень часто я задумываюсь над тем, не моя ли вина, что она вышла на путь антипатии к нашей вере. Как еще могу я объяснить, откуда растут корни ее гнева?

Здесь, рядом с моим письменным столом, лежит ее книга: она открыта. Сколько людей по всей стране держат в руках мемуар «Девятнадцатая жена»? Сколько людей встречаются со мной на его страницах? И все же теперь, когда я поведал бумаге свои собственные воспоминания, и вгляделся, точно в колодец, в самую глубь своей души, я смог увидеть, что моя дочь описала меня правильно. Ее слова убивают меня, потому что в них — правда. Она заключает свою пространную оценку словами: «В конечном счете я полагаю, что мое самое большое разочарование вызвано осознанием: мой отец, так же как Джозеф и Бригам до него, пытался укутать свои страсти в мантию религии. Он использовал Бога, чтобы прикрыть свой блуд. Мне еще предстоит услышать, как он сознается в том, что лгал».

Но некоторые истины приходят к нам слишком поздно.

Я же, как я понимаю, всего лишь человек.

XI

XI 19-Я ЖЕНА Плутишка с запада

Снова в баре мотеля

— Вот оно! — сказал я мистеру Хеберу. — Доказательство, как мамины отпечатки попали на «Биг-бой».

Он наклонился над столом, чтобы еще раз взглянуть на фотографию.

— Расскажи мне, где ты ее раздобыл.

Я провел его по закоулкам своей встречи с Александрой и ее чата с моим папочкой.

— Ох, ради всего святого! — Он нажал кнопку на телефоне. — Морин, можете зайти ко мне? Послушай, Джордан, эти даты на фотографиях всегда отбрасываются в суде. Все знают, что они обычно неверные. — Дверь с треском распахнулась. — Морин, сможете сделать копию?

Она взглянула на фотографию:

— Это твой отец?

— Ну и что, если даты неверные? — возразил я. — У нас же есть кто-то, кто говорит, что она получила эту фотографию как раз перед тем, как его убили. А это ведь большое дело! — (Он молчал.) — Разве нет? — (Он по-прежнему не произнес ни слова.) — Мистер Хебер, я что, совсем бестолковый или как?

— Я просто думаю о тех способах, какими прокурор может все это в клочки разорвать. Нам нужно действовать получше.

— Но это все, что у меня пока есть.

Все это, каждая мелочь, о которой я вам рассказываю, происходило слишком быстро. Я уставился в лицо мистеру Хеберу — прекрасный цвет, умащенная лосьоном «Аква Велва»[75] кожа, глаза голубые, словно рассветное небо, — но смотреть на него было все равно что на бессмысленный набор красок и форм. Я ничего не мог выяснить у этого типа. Знаете, как бывает, когда ваш ум отвлечен, мысли бродят повсюду, только не там, где им положено быть, а вы открываете книгу и видите буквы, но они не несут для вас никакого смысла? Будто это все по-китайски. Вот так и тут. Я подумал про маму в ее камере. Неужели она способна понять хоть что-то из всего этого лучше меня?

— Джордан, позволь мне дать тебе небольшой совет. Когда находишь некий ключ, ты должен поворачивать его и так и этак снова и снова, рассматривать его под разными углами, прежде чем решить, что он может значить. Только так эти вещи здесь работают. Подумай о каждой возможной причине, по какой эта фотография не поможет твоей матери. Если она все же будет иметь какую-то ценность после того, как ты это проделаешь, тогда, значит, ты на что-то вышел. Спроси у Морин. Она лучше всех.

— Не лучше всех, — откликнулась она.

— Послушайте, я пробыл тут, в Юте, уже — сколько? — пять дней и, во всяком случае, выяснил для себя хотя бы одно: не существует таких вещей, как надежные улики, мистер Хебер. Или такого понятия, как полная правда, или как там еще вы это захотите назвать.

Хебер и Морин смотрели на меня, страшно напрягаясь, чтобы не выпучить глаза от удивления или чего там еще. Ну и хватит про мою маленькую речь.

— Вчера я ходил туда повидать твою маму, — сказал мистер Хебер.

— И?..

— И она кое-чего мне не говорит, а на самом деле должна бы.

— Чего — кое-чего?

— Ее рассказ про то, что она делала в тот вечер, по-прежнему не очень ясный. Так дело не пойдет. У меня все время остается ощущение, что она чего-то не договаривает, не хочет, чтобы я знал.

— Может, она Морин скажет?

— Нет. Думаю, она скажет тебе. Вернись и поговори с ней, Джордан. Узнай все, что сможешь.


— Я думала, ты уедешь из Юты, — сказала мама.

Она держала трубку, зажав ее между подбородком и плечом.

— Я решил остаться. — И потом: — Я тебе верю.

Она подняла голову, стекло перегородки увеличивало ее глаза.

— Я знаю, есть все эти улики против тебя, — продолжал я, — но я тебе верю.

Сегодня в тюрьме все было так же, как всегда: офицер Кейн, запах аммиака, перекрывающий запах мочи, рядок женщин, рыдающих в желтые телефонные трубки, говорящих на детском языке с малышами, которые растут без них. Я раньше говорил Роланду, что жизнь в Месадейле подобна тюрьме. Но это не так. Жизнь в тюрьме подобна тюрьме.

Я поднес фотографию к стеклу:

— Ты помнишь, как вы снимались?

— Конечно. Это же было на прошлой неделе. Это была наша годовщина.

— Ваша годовщина?

— Ну да. Я хотела сняться с твоим отцом. Принарядилась и попросила его галстук надеть, и мы пошли к нему вниз и сделали этот снимок.

— А кто вас снимал?

— А никто. Мы воспользовались этой автоматической штукой.

Я рассказал ей, как получил эту фотографию. Мама расстроилась, услышав, что ее муж рассылал снимок незнакомым женщинам, однако поняла, как это может ей помочь.

— Только нам надо знать больше, — сказал я. — Мне надо узнать, почему Рита сказала, что видела тебя, когда ты поднималась из подвала.

— Потому что она меня видела. Твой отец пригласил меня повидаться с ним, мы с ним некоторое время поразговаривали, и я как раз шла наверх, когда прошла мимо Сестры Риты.

— О чем вы с отцом разговаривали?

— Это был просто разговор мужа с женой.

— Мам, чем больше я буду знать, тем лучше я смогу тебе помочь.

— Давай просто скажем: это был разговор о тех временах, когда он проводил время со мной. А потом не проводил.

Некоторые факты не так хороши, как другие. Этот как раз был из таких. Потенциальный мотив — ревнивая жена.

— Между вами произошла ссора?

— Я не сказала бы, что ссора. Мы с твоим отцом никогда не ссорились. Но мы обсудили этот вопрос, и я сказала ему, что я чувствую.

— А именно?

— Он ведь мой муж, и я надеялась видеться с ним время от времени. Вот и все. Вот тогда я и поднималась по лестнице. А потом… — Она наклонила голову и смотрела вниз — ни на что, в общем-то, просто вниз. — А потом я больше его не видела, так и не увидела больше. Это — самое тяжелое. Я всегда думала, что остаток жизни проведу как его жена. — Она помолчала, стараясь взять себя в руки. — А знаешь, что офицер Кейн мне сказала, когда ты ушел в прошлый раз? Она сказала — ты вернешься. Сказала — она увидела это в твоих глазах.

В нескольких шагах от мамы офицер Кейн стояла, глядя в никуда. Она явно не предполагала оказаться замешанной в наши дела.

А правда, интересно, чего можно ожидать от незнакомого человека? Немножко мудрости, немножко милосердия, немножко любви. Об этом я думал, когда ехал из тюрьмы. И еще вот о чем: если я не достану доказательств получше, двенадцать незнакомых мужчин на скамье присяжных будут решать судьбу моей матери. Безумие — думать, что могло дойти до такого, только я предполагаю, что такое случается сплошь да рядом.



Женщины и дети идут первыми

Я позвонил Морин:

— Хочу попросить о большом одолжении.

— Валяй.

— Нет, правда, очень большом. Мне надо, чтобы вы отвезли нас с Джонни в Месадейл. Прямо сейчас. Я бы вас не просил, если бы вы не…

Это все, что я успел сказать ей. Она согласилась встретиться со мной у «Облепешенной женщины» через полчаса.

Когда я явился в кафе, девушка-готка и Джонни были погружены в видеоигру «Миз Пэк-Мэн», а Электра спала на кушетке.

— Ну как прошло? — спросил Джонни.

— Мне надо добыть кое-какую инфу из дому.

— Вроде чего?

— Я не уверен, какую именно.

— Как ты собираешься туда попасть?

— Я над этим работаю.

— Звучит здорово — ох и впечатляющий план там у тебя варится! — Джонни зашел за прилавок достать мне кексик. Можно было подумать — он тут хозяин. — Вот, возьми. Может, он поможет тебе думать.

Тут как раз меня и осенило.

Когда подъехала Морин, Джонни произнес:

— А ей что тут понадобилось?

— Ладно тебе. Она — часть моего плана.

Пока мы ехали в Месадейл, я все время обдумывал разные штуки. Джонни все время спрашивал: мол, ты уверен, что знаешь, что делаешь? А я все время отвечал «ага». Он сидел впереди, а мы с Электрой сзади. Какие-то вещи из чистки там висели, и каждый раз, как Джонни открывал окно, полиэтиленовый чехол попадал мне прямо в лицо. Электра думала, что плюшевые пингвины Морин — игрушки для собаки, и все время опрокидывала их носом. Я все время говорил ей, что не надо этого делать, а она начинала все сначала, как у нас с ней чаще всего и бывает.

Когда мы подъезжали к расстрелянному знаку поворота, Джонни предупредил:

— Готовьтесь к переходу в другую вселенную.

— Что ты хочешь, чтобы я сделала, когда мы туда попадем? — спросила Морин.

— Я пока еще думаю.

— Тебе бы лучше поторопиться, — посоветовал Джонни.

— Это одежки твоего мужа?

— Нет, мистера Хебера. Он любит, чтобы я получала его вещи из чистки. Я знаю: это не входит в мои обязанности, но некоторые проблемы не стоят того, чтобы из-за них копья ломать.

В полиэтиленовом чехле были серые брюки и две строгие белые сорочки.

— Как вы думаете, он рассердится, если я одолжу их ненадолго?

— Зачем?

— Мне надо быть одетым не так, как… Не знаю. Не совсем так, как…

— Не так, как геи одеваются? — подсказал Джонни.

— Не так, как одеваются в Лос-Анджелесе, хотел я сказать.

— Давай. Я их опять отдам в чистку, он ни за что никакой разницы не заметит.

— Вы меня извините, пока я переоденусь, ладно?

Еле поворачиваясь в тесноте заднего сиденья, я снял свои одежки и надел сорочку и брюки мистера Хебера. И почувствовал себя очень странно. Сорочка сидела как влитая, а вот брюки оказались широки в поясе.

— Вот, возьми, — сказала Морин. — У меня в запасе оказались английские булавки.

Она протянула мне коробочку, и я быстро подогнал штаны.

— Ну как я выгляжу?

— Как последний зануда, — ответил Джонни.

— Прекрасно. Именно этого мне и надо было. О'кей, мы подъезжаем. Джонни, скажешь Морин, где свернуть?

— А как же. А в чем дело?

Я улегся на бок на заднем сиденье. Электра решила, что настало время прикорнуть, и свернулась у меня под рукой.

— Потому что я хочу въехать в город так, чтобы никто меня не заметил. И тебя тоже. Как только увидишь поворот, Джонни, сползи с сиденья.

— Он уже близко.

— Морин, вы его видите?

— Ага.

— О'кей, там и сворачивайте. Джонни, давай вниз. И, Морин, все, что вам надо делать, — это ехать по дороге, никуда не сворачивая, пока не подъедете к почтамту, — он слева. Скажите мне, когда его увидите, и я объясню, что вам делать дальше.

Я услышал, как Морин включила сигнал поворота, а Джонни скорчился в углублении перед пассажирским креслом. Он то и дело показывал мне оба больших пальца и шептал: «Во! Это круто!» Когда машина съехала с асфальта, все здорово затряслось и задребезжало.

— Вам просто не надо съезжать с этой дороги, — сказал я Морин.

Мне был виден ее профиль. Она выглядела уверенной, губы ее были решительно сжаты, и я понимал, что она делает это не потому, что она хороший человек или хорошая секретарша, а потому, что это правильно.

— Вижу почтамт.

— Сворачивайте на парковку. Поставьте машину на последнее место справа.

— Оно занято.

— Тогда рядом с ним.

Машина замедлила ход, повернула и остановилась.

— Теперь никто не двигается с места, пока я не скажу, что произойдет дальше. Морин, вы войдете в здание почты. Заведующую зовут сестра Карен. Я думаю, что мы вполне можем ей доверять. Скажите ей, что вы хотите подождать меня на почте. Она разрешит вам там поболтаться. Может быть, проведет вас в заднее помещение, чтобы вас не видели, — это было бы замечательно. Но даже если кто и увидит — ничего страшного, они ведь не будут знать, зачем вы в городе.

— А с нами что?

— Когда она уйдет и пробудет на почте пять минут, мы крадучись вылезем и пройдем к дому.

— А Электра?

Вот проклятье! Я забыл включить ее в свой план!

— Надо было оставить ее с девушкой-готкой, — сказал Джонни.

— Ничего. Морин, вам придется взять ее с собой.

— Если мы и в самом деле можем доверять сестре Карен… Подождите меня минутку, я быстро вернусь.

Через несколько минут открылась дверца со стороны водителя и сестра Карен сказала:

— Я собираюсь впустить Электру через грузовую дверь. Никто ее не увидит.

Они ушли, и мы с Джонни остались одни.

— Что теперь?

— Мы прогуляемся. Вылезай тихонько из машины. Пригнись. Беги к дальней стороне почты. Я за тобой.

Он сделал все точно, как я сказал, и минуту спустя мы уже стояли у раскаленных бетонных блоков западной стены почтамта, невидимые с улицы.

— Теперь мы просто пойдем по одной из боковых дорог. Если разыграем все это без лишних эмоций, никто нас не заметит.

Мы пошли. Было, вероятно, градусов сто десять,[76] я чувствовал жар солнца у себя на щеке. Может, в этом еще одна причина, почему Первых так долго практически никто не трогает: тут солнце жарит, как на Марсе. Никому эта земля не нужна.

— Пока что все хорошо, — проговорил я.

Эта боковая дорога была тихой, тут стояли несколько больших домов, виднелись пустые участки. И движения было мало. Любой, кто мог нас увидеть, решил бы, что вот, мол, двое мальчишек возвращаются из коопа.

— Ну так что за план-то? — спросил Джонни.

— Ты сейчас решишь, что у меня крыша поехала.

— Поздно спохватился.

— У тебя нож с собой?

— Ага, а что?

— Дай-ка сюда.

В конце участка я принялся срезать ветки с кустарника.

— Наломай веток, и пусть они будут поменьше и потоньше, прямо как зубочистки. Мы собираемся устроить пожар.

— Мы собираемся?

— На самом деле это ты собираешься.

Джонни сощурил глаза:

— Ну и придурок! Ты совсем шизанулся.

— Просто наломай веток. Нам понадобится растопка. Я никогда не думал, что придется такое сказать, но — слава Господу — мы посреди пустыни. А эти дрова сухие, словно кости.

Когда у нас собралась приличная куча, я сказал:

— А теперь нам нужен трут. У тебя в карманах волокнистой пыли от ткани не набралось?

Джонни вытащил несколько комочков и осторожно положил их сверху на кучу растопки.

Я порылся в карманах мистера Хебера. В одном обнаружились два комочка белой волокнистой пыли, в другом — два перенесших сухую чистку доллара.

— Вот, разорви их на полоски.

— Ты что, деньги сжечь собираешься?

— Давай делай.

Я нашел ветку примерно с фут длиной и сделал на обоих концах по зарубке. Наклонился вытащить шнурок из ботинка.

— Ты что делаешь?

— Я делаю лук.

Я выдал Джонни блиц-урок о возжигании огня методом трения и трута.

— Где это ты выучился такому дерьму?

— Ты забыл. Я же долгое время был предоставлен исключительно самому себе.

Я собрал все необходимые детали и предупредил Джонни, что ему придется довольно долго трудиться.

— Вся штука в том, что надо получить угольки и положить их на трут. Это потребует некоторого времени, но если работать не останавливаясь, то должно получиться.

— А почему я должен это делать?

— Потому что я собираюсь пробраться через кукурузное поле, оттуда — за дом сестры Кимберли. Там и стану ждать. Когда у тебя огонь разгорится, брось на него столько дров, сколько сможешь, потом иди обратно на почту. Не беги. Просто иди спокойно, вроде ты здешний. Вот уж что хорошо, то хорошо в Месадейле: здесь столько ребят, что одного лишнего вряд ли кто заметит.

— А ты как же?

— Когда пожар начнется, надеюсь, все выбегут из домов и я смогу пробраться внутрь.

— Слушай, ты и правда сошел с ума.

— Я знаю. Но это может сработать.

Я прождал за домом сестры Кимберли почти целый час, прежде чем увидел белый дым. Он постепенно темнел, становясь сначала серым, потом черным, а потом я увидел пламя. Услышал испуганный вопль из большого дома, затем еще один и еще, крики росли и ширились, пока все женщины не принялись звать на помощь. Поднялась суета, люди высыпали из домов, плакали младенцы, женщины и дети бежали к концу участка с кастрюлями воды. Очень скоро в конце участка собралось не менее семидесяти пяти человек, женщины в платьях в стиле «домик в прериях» и ребятишки в одежках с плеча выросших братьев и сестер.

Я не бросился бегом. Я прошел прямо к боковой двери и вошел в дом. В прихожей никого не было, но мне был слышен разговор двух перепуганных женщин на верхней площадке лестницы. Если бы они взглянули вниз, они меня увидели бы, но их отвлекал вид пожара за окном. Я подошел к двери, ведущей в подвальное помещение, но обнаружил на ней висячий замок, небольшой, такой, какой вешают на багаж, на крючке с петлей.

Жены наверху обсуждали, следует ли им тоже пойти на участок. Одна говорила, что следует, другая возражала, что кто-то же должен остаться с малышами. Как раз в этот момент заплакал младенец, и одна из жен сказала: «Ты пойди проверь, что с ним, а я посмотрю, что с другими».

Замок казался таким хрупким, словно кукольным. Я засунул в него нож Джонни. Пара толчков — и он разломился. Одна из жен наверху сказала:

— Ты слышала?

Но другая успокоила ее:

— Это Тимми. Он по всей комнате свои соски разбросал.

Я на цыпочках спустился по лестнице. В самом низу — дверь с переводной картинкой-предупреждением «ВХОДА НЕТ». Я медленно открыл дверь. Это было мое первое появление здесь. Отец называл эту комнату своим святилищем. С тех самых пор, как я покинул Месадейл, я думал о ней как о его могиле.

Однако она не выглядела ни как место убийства, ни как что-то еще вроде того. Кровь смыли, и казалось, мой отец просто ушел куда-то и может вернуться в любую минуту. Даже дыра в спинке кресла выглядела совсем безвредной. Только, по правде говоря, это всегда чувствуется, если вы находитесь там, где кто-то умер. Я чувствовал это, точно какие-то вредные флюиды, вроде ты вовсе и знать не желаешь, какое дерьмовое дело тут сотворилось, а все равно… Так я и стоял там некоторое время, впитывая это чувство. И вот тут-то я и понял, где мне надо искать. Наверху, на полке, над стендом с оружием, где раньше висел его «Биг-бой». Я подкатил туда компьютерное кресло и влез на него, чтобы достать это. Это была Книга Мормона, свалившаяся набок. Только внутри переплета Книги Мормона вовсе не было. Текст выглядел как журнал мастера, записывающего время и выход продукции с конвейера машиностроительного предприятия. Там была длинная колонка инициалов: Р, К, С, Ср, ПЗ и так далее — и ряд, где отмечаются дни недели. Я слез и откатил кресло обратно к столу. Снаружи послышался шум подъехавшей пожарной команды: кричали люди, урчали моторы машин на холостом ходу, работала дизельная помпа. Я подкатил кресло к окну. Открыв окно, я влез в оконную нишу. Она была сделана из стальной полутрубы, какие ставят на подвальные окна, чтобы туда не осыпалась земля. Как раз в этот момент и случилось то, про что я даже не думал, что такое может случиться. Я услышал, как две машины проскрежетали по гравию, захлопали дверцы, а затем голос, который мне никогда не забыть:

— Сестры, да не убоитесь!

Оконная ниша была достаточно большой, чтобы, скорчившись, уместиться в ней. Ее внешний край был дюймах в четырех над землей, и, если соблюдать осторожность, можно было незаметно глянуть наружу. Я находился сбоку дома, а все — за домом, но мне был виден внедорожник Пророка с тонированными стеклами и бронированной обшивкой. Один из его телохранителей обходил машину, проверяя, все ли в порядке. Он выглядел как противоестественный гибрид миссионера и наемника — широкие брюки, строгая белая рубашка с короткими рукавами, солдатский короткий ежик и девятимиллиметровый полуавтоматический пистолет, заткнутый за пояс.

Пока пожарные тушили огонь, Пророк собрал вокруг себя детей и женщин.

— Здесь не о чем беспокоиться, — сказал он. — Братья справятся с этим пожаром в считаные минуты. Приблизьтесь, Сестры, и я объясню вам, что произошло, ибо я хочу, чтобы вы узнали то, что знаю я, и я вижу по ужасу в ваших глазах, что вы хотите узнать то, что знаю я. Есть два объяснения неожиданному пожару, вспыхнувшему здесь сегодня. Некоторые скажут: это возгорание от зноя, и ничего больше. Мы сейчас находимся посреди лета посреди засухи посреди пустыни. Так что — что есть, то есть — это возгорание от зноя, и никакой тайны в этом нет. Однако другие скажут вам: это послание от Господа, точно так же, как неопалимая купина была посланием Моисею от Бога. Я позволю вам самим решить, что это было. Я даже не скажу вам, чему верю я сам. Но рассудите мудро, Сестры, ибо вы будете судимы по тому, как вы веруете, сейчас, в настоящем, и потом, в будущем, когда встретитесь с нашим Отцом Небесным у Его врат. — Многие Сестры и даже дети плакали, а Пророк продолжал: — Почему вы убоялись? Господь защитит вас, если вы были покорны. Ибо именно по вашей покорности вы и будете судимы. Если вы любили вашего мужа, если вы были ему покорны, и вы, дети, если вы любили вашего отца и покорялись ему, и если все вы возлюбили Господа нашего и покоряетесь Ему, тогда о вас позаботятся и в этом мире, и за его гранью. Да не убоитесь! — Он был близок к тому, чтобы закричать, чего он никогда раньше не делал. — ДА НЕ УБОИТЕСЬ!

Вокруг него собралось еще много других людей — соседи, Апостолы, кого там только не было, пришедшие посмотреть на пожар и на Пророка; все они оставались позади дома. Момент был вполне подходящий, чтобы дать деру. Я стал было выбираться из ниши, но тут услышал, что Пророк опять заговорил:

— Я знаю: многие из вас задаются вопросом, что будет с вами и с этим домом, кто его возглавит? Вы спрашиваете, как же теперь вам быть женами, если у вас нет мужа? Я знаю: вы страшитесь, что проживете свою жизнь без мужа, и вы беспокоитесь о том, как же вас допустят на Небеса, если вы покинете эту землю безмужними? Но я не хочу, чтобы вы беспокоились, ибо завтра я сам приду к вам и возьму вас — каждую из вас — в жены и дом этот станет моим домом, а все вы — моими женами, так что, когда вы вознесетесь на Небо и сам Господь спросит вас — жена ли каждая из вас? — вы сможете ответить Ему, что каждая из вас — жена Его Пророка, и я обещаю вам: услышав это сообщение, Он допустит вас в Царствие Небесное.

Женщины радостно закричали, некоторые снова заплакали, собаки залаяли, завопили младенцы. Телохранитель снова обошел вокруг внедорожника. Когда он ушел, я выкарабкался из ниши, медленно прошел по въездной аллее и вышел на улицу. Вокруг толпилось столько народу, что в этой сутолоке я был просто еще один парнишка с Книгой Мормона под мышкой. Я обернулся лишь один раз. Огонь уже только тлел, дым рассеивался. Пожарные тащили свое снаряжение обратно в машину, женщины и дети возвращались в дом, а Пророка нигде не было видно.

~~~

ЦЕРКОВЬ ИИСУСА ХРИСТА СВЯТЫХ ПОСЛЕДНИХ ДНЕЙ
Архив Церкви
12 сентября, 2005


Пророку и Президенту Гордону Хинкли

Церковь Иисуса Христа Святых Последних Дней

Ист-Норт-Темпл, д. 50

Солт-Лейк-Сити, Юта 84111


Глубокоуважаемый Президент Хинкли!

Я хотела бы представить вам молодого ученого из Университета Бригама Янга, мисс Келли Ди.

Келли пишет дипломную работу для получения степени магистра, и, насколько я могу судить, ее проект будет способствовать лучшему пониманию истории нашей Церкви. Келли честна, трудолюбива, она — человек глубоко верующий. Однако, несмотря на эти качества, ей пришлось столкнуться с различными препятствиями, когда она пыталась получить доступ к определенным документам из нашего Архива. Из-за чего? Из-за того, что ее тема — история Энн Элизы Янг, скандально известной девятнадцатой жены Бригама. В конце 1930-х годов исследователь СПД, ученый по имени Чарльз Грин, пытался написать авторитетную работу об Энн Элизе Янг, но практически на каждом шагу встречал сопротивление со стороны Церкви. Я искренне надеюсь, что Келли не постигнет та же участь.

Я обращаюсь к Вам лично, так как убеждена в важности ее научной работы. Хотя Энн Элиза Янг не является героиней в моих глазах и у меня нет сомнений в том, что ее полный недостатков мемуар причинил значительный вред Святым Последних дней вообще и репутации Бригама Янга в частности, тем не менее честное расследование и критический научный подход к исследованию следует всегда поощрять и ценить. Это главное во всем, что мы совершаем как члены нашей Церкви и дети Господа.

Я надеюсь, что Вы поощрите Ваших коллег по Церкви в их дальнейших усилиях, с тем чтобы они продолжили помогать Келли Ди в осуществлении ее научных запросов. Ее поиски истины могут лишь пойти нам на пользу — ныне и присно.

Искренне Ваша,
Деб Сэвидхоффер,
церковный архивариус

Побольше уверенности, плут

Я постучал в дверь отдела доставки. Постучал еще раз.

— Сестра Карен, это я.

Морин и Джонни играли в техасский покер. Электра свернулась на пустом мешке для почтовых отправлений. Казалось, они так удивились моему появлению, будто вовсе и не ждали, что я вообще когда-нибудь вернусь.

— Что такое? — спросил я.

— Пожар? — спросила Морин. — Только честно.

— Его уже погасили.

— А большой был? — спросил Джонни.

— Это не важно, — сказала Морин. — Нам надо ехать.

Она поднялась, отряхивая пыль с задницы. Задняя комната была заполнена ящиками с велферовскими чеками — в окошечки на конвертах мне была видна мраморно-розовая бумага. В Месадейле день, когда приходили велферовские чеки, был великим днем.

Сестра Карен спросила, все ли в порядке в большом доме. Я рассказал, что приезжал Пророк и про то, что он обещал сестрам-женам. Сестра Карен нахмурилась:

— Он не собирается на всех них жениться.

— Но он сам так сказал.

— Я понимаю. Только он их, как косточки из вишен, повычистит, как говорится. Он возьмет хорошеньких, молоденьких, а остальных на фермы загонит. Ох, меня от всего этого просто тошнит!

— Мальчики, — сказала Морин, — мне надо бы уже в дороге быть.

— Пророк, кажется, вот чего понять не может, — проговорила Сестра Карен, — что жены переговариваются между собой. А в последнее время они особенно много говорят.

— Мальчики!

— Минуточку, Морин. — И сестре Карен: — Говорят — о чем?

— С тех самых пор, как твоего отца убили, они раскололись на соперничающие стайки. Во главе некоторых — сестра Рита, а многие другие пошли за сестрой Кимберли. Могу тебе гарантировать, что Пророк не собирается брать в жены сестру Риту. Так что ей необходимо, чтобы все эти женщины были на ее стороне. Если ей удастся образовать группу из десяти или двенадцатисестер, это — десять или двенадцать велферовских чеков, а такое игнорировать будет очень трудно. Но нет сомнений, что Пророк захочет жениться на сестре Кимберли, так что многие жены присоединяются к ней.

— Вы шутите, что ли? Это же безумие какое-то! — поразилась Морин.

— Это ничуть не безумнее, чем некоторые штуки, в которые верите вы.

Морин вздрогнула, будто ей сделали больно.

— Ох, простите меня! — извинился я. — Это нехорошо вышло.

— Вышло грубо, как сапогом в зубы, придурок, — высказался Джонни.

Морин набросила на плечо ремень сумки:

— Я иду в машину. Не задерживайтесь. Мне надо домой.

— Джонни, ты не пойдешь за ней? Скажи, я буду с вами через секунду. И пригнись там, в машине.

Он вышел, а я вдруг почувствовал себя ужасно одиноким в этой своей миссии. Но я еще не закончил. Я спросил сестру Карен, как она думает, что произойдет в большом доме завтра?

— Ну, он определенно женится на некоторых из них, но вопрос в том, что случится с остальными. Одна уже исчезла.

— Кто?

— Сестра Шерри. Ты ее, скорее всего, не знаешь. Ее недавно переназначили твоему отцу. Она была замужем за братом Эриком, но его отлучили, потому что он поспорил с Пророком по каким-то вопросам. У Эрика было пять жен: Пророк взял самую молодую и распределил остальных. Так Шерри и оказалась у твоего отца. Но ее уже несколько дней как нету.

— Что же, по-вашему, с ней случилось?

— Не знаю. Возможно, она сбежала, но я не знаю. — Она посмотрела на меня, как бы решаясь на что-то. — Мне не следовало бы это делать. — Она открыла ящик, вынула поддон с ячейками и подняла его над головой. Ко дну поддона липкой лентой был прикреплен конверт. — После отлучения брата Эрика сестра Шерри пришла сюда и дала мне вот это. И сказала, если с ней когда-нибудь что-нибудь случится, чтобы я связалась с этим адресом.

Сестра Карен отлепила конверт от поддона и открыла клапан. На клочке бумаги значился адрес в Денвере. Ни имени, ни номера телефона, только «Этвуд-стрит, 43, Денвер».

— Вы думаете, Шерри туда уехала?

— Возможно. Я не знаю, Джордан. Только у меня такое чувство, что ей кое-что известно о том, какие тут дела делаются. Почему бы мне не записать для тебя этот адрес?

— Не надо, я его уже запомнил. Мне пора идти.

Сестра Карен высунула голову в дверь отдела доставки посмотреть, нет ли какой угрозы.

— Все чисто.

Мы с Электрой пробежали до машины и улеглись на заднее сиденье. Я сказал Морин, что выезжать надо так же, как мы сюда въехали. «Только без лишних эмоций». Джонни очень хотелось поболтать, но я велел ему заткнуться, до тех пор пока не выедем на шоссе. Морин вела машину по немощеной красной дороге, и мне было видно поднимающееся нам вслед облако красной пыли. Машину трясло, а снизу в нее стучали взлетающие из-под колес камешки.

Когда мы выехали на шоссе, в машине стало тихо. Слышался только убаюкивающий звук колес, бегущих по асфальту.

— Кого-нибудь видите? — спросил я.

— Никого.

— Ни впереди, ни сзади?

— Никого.

— Джонни, порядок!

И мы оба сели нормально.

— Ну, блин, это было потрясно!

Я снял с себя одежки мистера Хебера:

— Отдам их в чистку.

— Я сама об этом позабочусь. — Мы немного поспорили, но Морин сказала: — Джордан, с этим все нормально.

Я рассказал им о том, что сказала мне сестра Карен, — про исчезновение сестры Шерри и про адрес в Денвере.

— Денвер, — заметил Джонни. — Я там был несколько месяцев назад. Неплохое местечко.

— Она думает, эта жена может что-то знать.

— С чего это она так думает? — спросил Джонни.

— Вот в том-то и дело. Она вовсе так не думает. Она хочет, чтобы я проехал весь этот путь до Денвера, чтобы поговорить с кем-то, кого там, вообще-то, нет.

— Вот придурок! О чем это ты?

— Ей нельзя верить.

— Сестре Карен? Да она нам только что так помогла, как не знаю кто!

— Я понимаю. Только теперь она хочет, чтобы нас в городе не было. Что-то там должно случиться, и она хочет, чтобы меня даже рядом с Месадейлом не было, когда это произойдет.

— Слушай, ты говоришь как параноик.

— Ну и что из того?

— Ну, псих, ты что, «Двадцать четыре часа»[77] насмотрелся?

Пора была предвечерняя, солнце стояло низко и наклонно освещало машину. Все перед нами было золотым и желтым. Иногда, если ведешь машину в Юте по какой-нибудь захолустной дороге, то начинаешь думать, что если Бог есть, то он, вероятно, и впрямь приложил ко всему этому руку. Просто тут такая гребаная красота…

— Морин, — спросил я, — а это кто?

— Кто?

Я показал на сувенир, свисающий с зеркала заднего вида. На одной стороне его красовалась надпись: «Зайон-2006», на другой же была фотография двух молодых женщин на фоне знаменитого одинокого дерева — сосны, согнувшейся наверху столовой горы из слоистого песчаника. Уверен, вы это дерево видели. Одно из самых знаменитых в мире деревьев.

— Это моя внучка, Джесс, и ее лучшая подруга.

— Симпатично смотрятся, — заметил Джонни. — А лет им сколько?

— Двадцать три.

— Они замужем?

— О нет, они учебу продолжают. Очень серьезно к своему образованию относятся.

Я спросил, что они изучают.

— Джесс готовит магистерскую работу по диетологии, — ответила она. — А Келли… Келли историю изучает, так мне кажется.

— Историю?

— Тягомотина! — отозвался Джонни.

— Так что ты нашел там, в доме? — спросила Морин.

— Фак-карту моего отца.

— Ох, господи, — произнес Джонни. — Ты нашел его фак-карту?! Дай посмотреть! — Он схватил книгу и принялся ее листать. — Ага, это она и есть.

— Джордан, — сказала Морин, — что это такое?

— Думаю, более приличное название у нее будет «Журнал организации супружеских обязанностей». Он записывал сюда, сколько времени провел с каждой из жен, когда вместе с кем ел, сколько времени беседовал с каждой, всякие такие вещи.

— Ага, и кого когда трахал.

— Джонни!

— Придурок, я же правду говорю или что?

Он говорил правду. Потому-то мы, мальчишки, и называли эту книгу «фак-картой». Практически каждый мужчина в Месадейле вел такой журнал, и не было большего развлечения у мальчишек города, чем найти такую карту и прочесть. На карте моего отца было множество не поддающихся расшифровке пометок, букв и цифр и странных закорючек.

— Это код, дурень. Код тех штук, какие женщинам под простыней нравятся. Нельзя же ждать, чтоб мужик все это так запомнил.

— Ох, брось, пожалуйста, — возразил я. — Будто ему было не все равно!

— А я тебе говорю. У моего отца тоже был код вроде этого, и мы его расшифровали.

— Джордан, — сказала Морин, — ты ведь сознаешь, что журнал украден. Мы не можем использовать краденые улики.

— Знаю, — сказал я. Но на самом деле я этого не знал. — Даже если там имеется важная информация?

— Такие улики отбрасываются автоматически.

— Без исключений? Потому что здесь есть кое-что действительно полезное.

— Без исключений.

Ну вот, с этим не выгорело, а ведь там на последней странице отец сделал запись, что в тот вечер, когда его убили, он провел час наедине с сестрой Ритой в ее комнате.


Морин высадила нас на парковке у «Облепешенной женщины». Когда я сказал ей «до свидания!», она только подняла вверх ладонь. Думаю, она все еще переживала обиду из-за той глупости, что я сморозил там, на почте, про ее веру. С религией всегда так: люди верят в то, во что они верят. Несущественно, если для вас это не имеет смысла. Говорят, лучше всего это вообще не обсуждать. Но в здешних местах такое очень трудно дается. Очень трудно, когда все и каждый вечно об этом говорят, особенно когда тебя к таким разговорам не допускают.

Был вечер пятницы, а к утру понедельника я должен был вернуться в Пасадину. Мне не было известно, когда я снова увижу Морин. Я попытался поблагодарить ее за помощь, но она меня остановила:

— Я скажу мистеру Хеберу, что ты свяжешься с ним по поводу этой записной книжки.

И она выехала с парковки. Плюшевые пингвины покачнулись, когда машина выворачивала на улицу.

— Да уж, ты тут здорово напуделял, — высказался Джонни.

— А ты можешь хоть на секунду заткнуться?

Он забрался в фургон:

— Ну, хоть в этом-то меня не вини.

Я присел на задний бампер и позвонил Роланду. Телефон звонил и звонил. Голосовое сообщение: «Да, это я. Дела в последние дни шли чуть слишком интенсивно. В любом случае скоро буду дома, может, даже завтра. В любом случае, если получишь…» Но связь прервалась, и остаток сообщения я оставил на глухонемой линии.

Покинув Электру с девушкой-готкой, мы с Джонни поехали к бассейну. Обоим необходимо было помыться, а мне — подумать, где же я в конце концов очутился. Попрыгав в воде, Джонни бочком-бочком подкатился к двум девчонкам-подросткам, ловившим последние лучи солнца на травяном пятачке.

— Дайте мне знать, дамы, если вам понадобится помощь, когда станете накладывать этот лосьон для загара, ладно?

— Пошел ты!

— Ослиная задница!

— Ах, я тоже рад с вами познакомиться, дамы.

— Лох!

Девочка, сказавшая это, лежала на спине в бикини клубничного цвета. Ее нежные бедра поблескивали от масла. Было совершенно ясно, почему Джонни не собирается сдаваться.

— Позвольте начать все сначала. Я — Джонни, и, несмотря на мое первое впечатление, я очень симпатичный парень.

Этого оказалось достаточно, чтобы вторая девочка улыбнулась. Она отложила детектив в бумажной обложке и сказала:

— Я — Джен. А это — Лора.

Джонни ухватился за предоставленную возможность и сел на самую крохотную полоску полотенца Джен. Через пятнадцать минут он занимал уже половину ее полотенца. Они смеялись, а один раз Джонни ткнул пальцем в мою сторону, и девочки посмотрели на меня с величайшим любопытством. Ветер изменил направление, и я уже плохо мог их расслышать, но иногда до меня долетали обрывки их беседы, включая: «Он, в общем-то, в порядке», а потом: «Но мне нравится его собака».

Итак, вот, значит, где я очутился: сижу на краю городского плавательного бассейна, болтаю ногами в воде. Мама по-прежнему в тюрьме. Морин обозлилась. Джонни меня игнорирует. Электра далеко и наслаждается, пьянея от сладостей. Роланд неизвестно чем занят. Отец мой так и остается убитым. Сейчас — вечер пятницы. Если я собираюсь в понедельник взяться за ту работу в детской, мне тут все надо сворачивать по-быстрому.

— Эй, Джордан! Давай сюда!

Джонни представил меня девочкам:

— Это тот придурок, о котором я вам рассказывал. — Потом, понизив голос, сказал мне: — Слышь, придурок, мы направляемся к Джен домой. Найду тебя попозже.

— То есть как это — попозже?

— Попозже — это попозже. То есть не сейчас. Остынь, придурок.

— А когда я найду тебя?

— Друг, что это с тобой сегодня?

Низкое солнце искрами сверкало на воде. Вокруг нас бегали ребятишки и со всего размаху прыгали в воду. Группка подростков делила меж собой пачку сигарет «Мальборо». Две пожилые дамы бродили по воде в мелком конце бассейна.

— Ничего со мной сегодня.

— Так я тебе позвоню.

Джонни перевернулся на полотенце, выставив на обозрение узкую спину. Острые лопатки стали еще острее, когда он протянул руку — выпить глоток кока-колы из бутылки Джен. В другой жизни Джонни в старших классах средней школы был бы борцом и закончил бы ее с БУСом[78] — средним баллом успеваемости. А в этой он просто милый маленький плутишка.

XII АКТРИСА

ДЕВЯТНАДЦАТАЯ ЖЕНА Глава девятая Тайны Веры

Мне едва минуло шестнадцать лет, когда я слегла от болезни, которая до сегодняшнего дня так и не нашла объяснения. Я лежала в постели в насквозь промокшей рубашке и горела в жару. Через три дня мама послала к отцу сообщить о моем состоянии. Со времени увлечения моего отца новыми брачными союзами, что случилось четыре года назад, они жили врозь: он — в Грейт-Солт-Лейке, переходя из постели одной жены в постель другой, третьей и четвертой, а мы с мамой — вдвоем на небольшой плодообильной ферме в Южном Коттонвуде, примерно в десяти милях от города.

Когда отец увидел мое подлинное положение, он обвинил маму в небрежении за то, что она не позвала доктора. Они некоторое время спорили у изножья моей кровати, как лучше поправить мое состояние. В конце концов мама согласилась, что ее молитв оказалось недостаточно, и послала за единственным человеком, который, как она верила, мог восстановить мое здоровье, — за Бригамом Янгом. Бригам решил, что я должна пройти посвящение — Церемонию Облачения; этой святой чести удостаивались лишь немногие из молодежи, не принадлежавшие к его собственному семейству. Впервые с тех пор, как я заболела, лицо моей мамы засияло от радости. Для женщины, наделенной столь глубокой и искренней верой, как моя мать, это была такая высокая честь, о какой человек в своей земной жизни может только мечтать.

Церемония Облачения — ритуал настолько тайный, что Святой может подвергнуться изгнанию из Церкви или даже смерти, если раскроет кому-либо его содержание; он столь высоко ценим, что Святые говорят о нем как о втором по значению блаженстве, сравнимом лишь с обетованным вознесением на Небеса. Вплоть до этого момента я мало времени тратила на размышления о теологических истинах. Я принимала все, что мне говорили о Боге, о Христе, о Джозефе и его Откровениях и о Божественной власти Бригама, ибо все, кого я любила, говорили мне, что все это — правда. Если бы в том возрасте вы спросили меня, верую ли я, я бы с энтузиазмом воскликнула «да!». Я молилась, посещала службы, пела псалмы во всю силу своих легких и пыталась жить по «Догматам Веры»[79] Джозефа Смита и тем мудрым заветам, какие Бригам возвещал в своих воскресных проповедях. Ни разу за свою тогдашнюю короткую жизнь не пыталась я самостоятельно сразиться с метафизическими вопросами, поскольку церковная система Бригама, включающая в себя абсолютно все, совершенно не оставляла в этом теологическом пейзаже открытого пространства, где можно было бы о чем-то раздумывать. Так что я беспрекословно верила, что Церемония Облачения станет главным моментом моей юной духовной жизни. Однако теперь, после стольких прошедших лет, я понимаю, что верила так потому, что мне так сказали.

На следующее утро, в семь часов, все еще под властью лихорадки, я вошла в Дом Облачений. В те времена это было самое священное место во всем Грейт-Солт-Лейке и самое таинственное. Тем, кому пришлось побывать там, запрещалось о нем говорить. Такая таинственность порождала всяческие слухи о том, что там внутри: некоторые описывали внутреннее помещение Дома как некое подобие самих Небес, другие предполагали, что там темно и затхло, как в склепе. Говорят, что Дом Облачений архитектурно позаимствовал некоторые черты у Храма франкмасонов. Еще юношей Джозеф познакомился с франкмасонами и, возможно, вступил в одну из их лож, поэтому некоторые из его клеветников заявляют, что Церемония Облачения заимствована у франкмасонов и представляет собою подражание их ритуализованным собраниям. И те и другие используют особые тайные рукопожатия, пароли, особый порядок личного продвижения в сообществе, основывающийся на степенях, и множество символических жестов и знаков. Однако, обладая весьма малым багажом личных познаний об организации франкмасонов, я не могу ни подтвердить, ни опровергнуть эти заявления. Тем не менее я могу открыть Дорогому Читателю, что единственной экзотической чертой внутри Дома Облачений Мормонов является необычайное количество ванн для мытья.

Как только я вошла в двери, меня встретила Сестра Элиза Р. Сноу, одна из многочисленных вдов Джозефа, на которых Бригам женился вскоре после мученической смерти их мужа. Сестра Сноу отвела меня в огромную ванную с целым рядом оцинкованных ванн, отделенных от другой части комнаты длинной зеленой занавеской. Оказалось, что я присутствую здесь не одна: пять других женщин, ни одна из которых не была мне знакома, тоже явились пройти Церемонию Облачения. Вдобавок к этому вокруг стояли еще примерно с дюжину женщин годами в большинстве своем за шестьдесят; с какой целью они там находились, мне было непонятно. Старые женщины, все в черном, наглухо застегнутые до горла, пристально взирали на меня, и, когда пришло время мне снять с себя одежду, они и не подумали отвести взгляд.

— Сначала мы должны тебя очистить, — объяснила Сестра Сноу, помогая мне снять платье.

В считаные секунды под ее руководством я уже сидела на корточках в источающей пар ванне. У Сестры Сноу была странная, тяжелая, какая-то устремленная вниз внешность. Кожа на ее щеках выглядела так, будто вот-вот сползет с лицевых костей. Старая женщина мыла меня с величайшей энергией, словно чистила лошадиный бок. В подобном подчинении есть нечто лишающее человека достоинства, особенно когда на это смотрят другие. И все же при сложившихся обстоятельствах трудно было не возыметь надежду — правильнее будет сказать, трудно было не поверить, — что эта древняя старуха, с такими огрубевшими красными руками, сможет отчистить меня от моей загадочной болезни.

Затем Сестра Сноу подняла надо мною рог, объявив, что он представляет собой рог изобилия. Рог был заполнен оливковым маслом, и быстрым движением, подобным тому, какое делает мясник, готовясь закласть свинью, она оттянула мою голову назад, открыв шею, и полила немного масла мне на лоб. «Сестра, я готовлю твое чело к блаженству». Масло попало мне в глаза и уши, и все же я не дрогнула, не нарушила торжественности момента, хотя чувствовала себя куском мяса, подготавливаемого для жаровни. «Сестра, я помазываю твои уста». Сестра Сноу полила масла мне на губы. «Сестра, я помазываю твои перси». Масло ощущалось скользкой пленкой у меня на груди и стекало по коже желобка вниз.

А Сестра Сноу продолжала: мой живот, мои бедра, мои чресла. Скоро я вся блестела от масла. Я чувствовала себя несчастной, а ведь предполагалось, что это самый счастливый день в моей жизни! Мне хотелось спросить: «Неужели Иисус задумал все это?» Но я не смела. Сестра Сноу так уверенно все делала, что я понимала: мои сомнения просто должны быть несправедливы. И так я стояла — нагая, золотистая и скользкая, пока шеренга пожилых женщин пожирала меня глазами и читала молитвы. Я взглянула на моих намасленных товарок по ритуалу, но каждая из этих женщин, такая же нагая, как я, стояла зажмурившись.

Я сделала собственный вывод о том, что происходило за длинной зеленой занавеской: там несколько Братьев тоже получали помазание. Мне было слышно, как они плещутся в ваннах, как шлепаются капли масла, стекая на невообразимые части их тел. Читатель, вспомни: мне было шестнадцать лет! Отыщите мне девочку этого возраста, которая не захихикает, представив себе старых, растолстевших мужчин, вымазанных жиром, словно свиньи!

Очищенная и помазанная, я была готова надеть одежды для Церемонии Облачения. Сестра Сноу вручила мне два комплекта нижнего белья, оба из простого белого муслина. Первое походило на ночное одеяние: блуза и панталоны, скроенные вместе. Сестра Сноу объяснила мне, что я должна всегда это носить, вплоть до гробовой доски. «Оно охранит тебя, — сказала она, — и защитит от убийц и их пуль и от вражеского меча. Ах, если бы оно было на Джозефе в Картидже!»

Второе одеяние было точно таким же и должно было служить ему сменой. Когда мне надо будет постирать одно, я сниму с себя половину первого и прикроюсь половиной второго, прежде чем снимать остальную часть белья. Таким образом, я уже никогда не останусь нагой. Если молодые люди в Мире Мормонов восстают против церковного ограничения алкоголя, молодые женщины восстают против священного нижнего белья. Я знала многих молодых женщин, которые украшали тайное белье кружевами, шелковыми лентами и другими финтифлюшками. Ох, вот если бы Бригам обнаружил подобные скрытые истины, разгневался бы он или испытал удовольствие?

Поверх этого неприятного предмета на меня надели белое платье и вторую юбку, бесцветные чулки, которые складками повисли у меня на щиколотках, и мягкие полотняные тапочки. Поверх этого я надела свое храмовое одеяние — широкую, бесформенную хламиду, которую удерживала на месте полотняная лента-пояс. Вместо шляпы Сестра Элиза повязала мне на голову маленькую косыночку из швейцарского муслина. Более всего я стала похожа на школьницу из тех, кого учительница нарядила для выступления в живых картинах про ангелов. Я чувствовала себя глупой и к тому же очень маленькой девочкой; а между тем казалось, что ни одна из остальных женщин не испытывает таких же чувств. Они послушно протягивали руки, позволяя Сестрам натягивать на них одежду так, словно они были трупами, подготавливаемыми к погребению. (На самом деле наши новые одежды и являлись теми самыми одеяниями, в которых нас должны будут похоронить, когда бы ни настал тот печальный день.) Другие женщины все были старше меня, разумеется, они обладали большими знаниями, чем я, и в сравнении с ними мне стало стыдно из-за собственного легкодушия. Я приказывала себе перестать воспринимать все в этом духе. Молила Бога, чтобы Он открыл мне величие этого момента.

Затем занавеска, разделяющая ванную комнату, была отдернута в театральной манере, подобно тому как театральный занавес быстро открывает новое убранство сцены. Напротив нас стояли шестеро мужчин в выданных им белых одеяниях и шапочках. Мужчины обычно менее способны переносить неудобство и неловкость, и почти все они беспокойно переминались и смотрели вниз, на носки собственных ног. Каждому было ясно, что их смущает необходимость стоять перед друзьями и соседями в одеждах, годных лишь для кукол.

Нас провели в большой внутренний зал, совершенно пустой. Откуда-то сверху, нарушив тишину, раздались два мужских голоса. Сначала я не могла разобрать, что они говорили, но потом, будто они подошли ближе, их слова зазвучали яснее. Элохим[80] говорил с Иеговой, который становился все более и более изощренным и взволнованным в хронологическом изложении событий Сотворения мира. Мне показалось, что в голосе Иеговы я узнаю голос Брата Эллана. Апостол Эллан — парикмахер, к которому ходил Гилберт, обладатель великолепного баритона. Я знала: мне следует отдаться фантазии, воображению, как это делают другие. Я приказывала себе сосредоточиться и верить. Однако, как вы, вне всякого сомнения, знаете сами, нельзя поверить насильно. Но все равно следующие два часа я все пыталась и пыталась, расточая на эти усилия последние остатки сил.

Брат Эллан, то есть я должна сказать — Иегова, рассказывал, как Бог создал землю и моря, зверей и деревья. Позади нас раздвинулся занавес, открыв сцену. Эпизоды Сотворения мира возникали перед нами в фанерных декорациях и в костюмах, как в каком-нибудь настоящем, но очень дешевом театре. Адам, то есть молодой человек, которого я не смогла узнать, игравший Адама, занимал центр сцены, за ним следовала Ева — Мэри Джейн Кобб. Некоторые в городе говорили, что она недавно стала женою Бригама. Однако Пророк никогда открыто не причислял ее к своим женам. Впрочем, когда, через много лет, мы с ней познакомились, она поделилась со мной такой подробностью о личности Бригама, какую могла знать только жена.

Перед нашими глазами Адам и Ева разыгрывали свою личную, всем знакомую драму. Почему-то никак не удивительный и давно всем известный ее исход привел аудиторию в ужас. Зрители были восхищены, а две женщины и в самом деле охнули от страха, когда змей — человек в черной маске и с длинным хвостом, в обтяжных брюках до колен и зачерненными угольной пылью руками — выскользнул на сцену. И снова я почувствовала, как одинока я в своих сомнениях, и снова винила себя. Только слабая душа могла не ужаснуться грехопадению Человека! Но все целиком это событие поразило меня до онемения. Мне пришлось однажды слышать, как весьма уважаемый доктор медицины сказал, что болезнь — это самое одинокое состояние человека. Я бы привела в ответ свои доводы: ведь и сомнение заслуживает того же определения.

Затем второй занавес — в глубине сцены — раздвинулся, обнаружив Сатану. Не знаю, кто его играл, но это был стройный, мускулистый мужчина в обтягивающем черном костюме с полосами цвета фуксии, в маске, которая должна была бы устрашать, с маленькими мягкими рожками на голове вроде двух пушистых выступов на голове ягненка. Я была разочарована тем, что наша Церковь с ее небесными провидениями не смогла более оригинально представить дьявола. Сатана приплясывал вокруг Адама и Евы, подвергая их всяческим мучениям, но ни тот ни другая не обладали достаточным талантом, чтобы играть трагедию. Потом Сатана, приплясывая, обежал присутствовавших в зале мужчин и женщин. Все любят дьявола, и наша аудитория не была исключением. Люди вскрикивали, подобно тем, что наблюдают фейерверк. Между тем я почувствовала, что сейчас упаду в обморок от усталости, и стала было искать скамью, чтобы присесть.

— Встань, встань, встань! — прошипела Сестра Сноу, поднимая меня на ноги.

Эта маленькая, жесткая женщина поддерживала меня, крепко обняв. Откуда у нее могла быть такая мощь?

После всего этого мы взошли на сцену, а Сатана не переставая скакал вокруг нас. Тот, кто скрывался за этой маской, горел неизбывным, долго сдерживаемым желанием плясать и перелетать с места на место, словно самый веселый из шмелей. Затем последовала целая цепь гостей, каждый из которых представлял ту или иную ветвь или секту христианской религии: квакер, методист, баптист, католик… Каждый представитель утверждал, что именно его путь есть единственно верный путь Христа. Они окружили нас, выкрикивая каждый свою позицию, и кричали до тех пор, пока какофония их голосов не оглушила нас, пока несколько человек не стали затыкать руками уши. С точки зрения драматического эффекта эта сцена, должна признаться, явилась главным моментом всего представления, ибо до меня дошло — почти в ту же секунду, — что в течение двух тысяч лет человечество утверждало: есть единственный путь к Богу — МОЙ!

А Сатана смеялся над этой войной мнений: «Видите, Человек попался в мою ловушку!» Хотя я не писатель, и этот мемуар — моя единственная попытка охватить жизнь словами, несмотря на недостаток умения и опыта, даже я предложила бы пересмотреть сценарий Сатаны.

После этого Апостолы обучали нас целому ряду паролей, необходимых для прохождения различных степеней в Священничестве по чину Мельхиседека,[81] а также довольно большому числу особых (порой щекотных) рукопожатий, которые должны были в Жизни после смерти показать, что мы действительно истинные Святые. Затем Сестра Сноу приблизилась к моему уху, прижав руку ковшиком ко рту, и прошептала: «Когда ты войдешь в Царствие Небесное, называй себя Сара, ибо это твое тайное имя и оно гарантирует тебе вход. Ты никому не должна открывать твое тайное имя, кроме твоего мужа в день вашего запечатления. В ином случае унеси его с собой в могилу. Ты поняла?» Я поворачивала это новое имя в уме и так и сяк: Сара! Поворачивала множество раз, гордясь библейским символизмом этого имени. Я поклялась себе изо всех сил беречь это имя всю свою жизнь, словно оно мое дитя и вся его жизнь зависит от моей о нем заботы.

Женщина рядом со мной была иссохшее, согбенное создание: всем было ясно, что ее тайное имя может потребоваться ей очень скоро. Сестра Сноу склонилась к ее уху.

— Не слышу тебя, дитя мое! — громко, словно каркнув, произнесла старуха.

Сестра Сноу попыталась снова донести свое сообщение до ее слуха, на этот раз погромче.

Мне послышалось — она опять произнесла имя «Сара», но ведь такое было просто невозможно! Я уверяла себя, что неправильно расслышала слова Сестры Сноу и что мне незачем беспокоиться. И тем не менее я всегда задавалась вопросом: не назвала ли Сестра Сноу эту старушку Сарой, да и всех остальных женщин тоже? И не окажется ли это тайное имя подпорченным, утратив свои небесные качества, если в Доме Облачений его дают каждой женщине без разбору? Как-то, после того как я вышла замуж за Бригама, я задала ему этот вопрос. Он густо покраснел и рассмеялся: «Господи боже мой, Энн Элиза, почему ты всегда склонна во всем видеть тайный сговор?»

За всем этим последовало почти двухчасовое изображение жизни Джозефа Смита, включая посещение его спальни ангелом Моронием, обнаружение золотых скрижалей и т. д. и т. п. Последним эпизодом было убийство Джозефа в тюремном доме Картиджа и блуждания Мормонов без пророка и вождя. Но как раз в тот момент, когда казалось, что все потеряно, на сцене появились Апостолы, загнали Сатану на подобающее ему место — в его огненную дыру и провозгласили Бригама Янга новым Пророком. Бригам Янг поведет Святых к Сиону и к Искуплению. В красных пустынях Америки они обретут Спасение.

Конец.

Или, во всяком случае, я так думала. Апостолы, игравшие самих себя, велели нам всем, встав в кружок, опуститься на колени и стали направлять нас в наших торжественных клятвах и заявлениях. Мы воздевали руки горе. Женщины клялись в абсолютной покорности своим мужьям. Мужчины клялись никогда не жениться без дозволения Церкви. Все вместе мы поклялись полностью подчиняться авторитету Церкви. Мы поклялись осуществить возмездие за гибель Джозефа Смита и защищать жизнь Бригама Янга, даже если потребуется пролить кровь. И под самый конец мы поклялись никогда не раскрывать тайн Церемонии Облачения. Наказанием за подобное деяние служит лишение человека внутренностей, а затем вырезание языка и сердца из тела провинившегося и их сожжение. Апостолы сообщали нам об этом наказании с такой угрозой и уверенностью в голосах, что каждая из нас затряслась от страха.

Наконец в три часа пополудни церемония закончилась. Пока другие рыдали, я просто сидела на скамье, обессилевшая и опустошенная, но совсем не так, как ожидала. За время моей болезни — я была совершенно убеждена в этом — я никогда еще не чувствовала, что так близка к могиле.

Ту ночь мы с мамой провели в доме Лидии. Я лежала в постели, не в силах заснуть, а рядом со мной спала мама. С каждым вдохом она издавала чуть слышный храп, и веки ее подергивались от сновидений. Я завидовала спокойствию ее души и крепости ее веры. Мне страстно хотелось знать то, что знает она, черпать в этом знании утешение и поддержку. Я все думала о своем долгом дне в Доме Облачений. Почему же я не такая, как другие Святые — все эти добрые люди с открытыми сердцами? Откуда у меня такой скептицизм? Я пыталась заснуть, но мои мысли метались в голове вместе с образами, увиденными во время Церемонии. Каждый раз, как я припоминала какую-нибудь подробность — Еву, с ее прекрасными волосами, или Сатану, прыгающего на одной ножке, — что-то во мне сопровождало эту деталь комментариями, которые не были ни чистосердечными, ни серьезными. «Почему у Евы парик из конского волоса? Вот уж не думала, что Сатана умеет плясать шотландскую джигу!» Я пришла к убеждению, что у меня злое сердце и что я одинока в своем злосчастье. Я скоро умру, заключила я, и во всем виновата я сама.

Через некоторое время я услышала, как отец и Лидия вошли в ее спальню наверху. Они говорили о выступлении Дайанты в школе. «Она может наизусть прочесть „Догматы Веры“ от начала и до конца». Их голоса стали глуше, потом и вовсе затихли, и я услышала знакомый скрип кровати, вздох перьевого матраса, принявшего двух людей, слившихся в объятии в одно целое. А затем — ничего, полная усилий тишина, столь привычная в доме, где много жен.

Я встала и вышла из дому. Ночь стояла ясная, и дым-дерево[82] четким силуэтом выделялось на фоне забора. Из трубы дома густой дым столбом поднимался в прохладный воздух. Над Долиной черно высились горы, а достигшая трех четвертей луна набросила на все вокруг серебристую сеть. Я присела на пень у водяного насоса и посмотрела назад, на маленький дом Лидии. В ее комнате горела свеча; через некоторое время мой отец показался в окне. Он глядел на свою землю, на дома за пределами участка. Уверена: меня он не заметил, хотя от лунных лучей светилась моя ночная рубашка. Отец долго стоял у окна, будто на душе у него лежала какая-то тяжесть. Потом он смочил языком большой и указательный пальцы руки и невидимым мне жестом загасил свечу. Окно погасло. Теперь весь дом погрузился во тьму, и через некоторое время дым из трубы поредел, а затем и совсем растаял. Поэт мог бы вообразить, что мир окончил свое существование, если бы не ветерок, колебавший юные листочки дым-дерева.

Проснувшись утром, я обнаружила, что болезнь моя отступила. Никто так и не смог никоим образом этого объяснить, хотя многие пытались это сделать.

ДЕВЯТНАДЦАТАЯ ЖЕНА Глава десятая Пророк Входит в Мою Жизнь

Вскоре после моего выздоровления я обрела своего первого поклонника. Финли Фри был впечатлительный молодой человек с художественными наклонностями, которому нравилось рисовать с меня наброски и делать эскизы в мамином саду. Между прочим, он оказался младшим братом одной из любимых жен Бригама, Эммелины, которая по большинству подсчетов шла под номером десять, хотя, по правде говоря, я полагаю, что тут придется сделать скидку на существование еще нескольких жен, на которых Бригам женился, но очень быстро оставил по причинам, о каких мы никогда не узнаем.

Наша дружба с Финли была еще совсем молода, когда Бригам вызвал мою маму к себе в контору в Дом-Улей. Как Президент и Пророк Церкви и как глава Территории Юта, Бригам действительно был очень занятым человеком. Мама могла лишь предположить, что вопрос, который он пожелал обсудить с ней, вызывает у него серьезную тревогу. Однако, когда она села перед его столом, он серьезным тоном, более подобающим хранителю закона, чем человеку, вмешивающемуся в чужие дела, посоветовал моей маме положить конец моим отношениям с Финли.

Мама вступилась за меня:

— Все, что он делает, — это рисует, как она сидит у меня в саду на ограде.

— Сестра, поверь мне. Этот мальчик слаб душою.

Вмешательство Бригама было столь необычным и говорил он таким настойчивым тоном, что мама поверила: мнение Пророка основано на чем-то ему хорошо известном. Когда она передала мне их разговор, я была так же озадачена, но я знала: Бригам может быть всяким, но никак не лжецом.

На следующий день в кондитерской Годдарда на Мейн-стрит я встретилась со своими подружками. Хотя мы с Кэтрин и Люсиндой встречались за пирожными и беседой всего три дня назад, за этот промежуток произошло довольно много такого, о чем стоило поговорить, — важные подробности нашей жизни могли бы заполнить несколько часов. Мои новости, разумеется, касались Пророка.

— А мне всегда нравился Финли, — сказала Кэтрин, моя талантливая подружка, отличавшаяся большим мастерством в парикмахерском искусстве. Ее интерес к волосам начинался с ее собственных золотисто-рыжих локонов, которые она вечно разглаживала, заплетала, расплетала и всячески играла с ними. — С чего это Бригам вдруг захотел тебя от него защитить?

— Это совершенно ясно, — ответила Люсинда, — он завидует.

— Завидует? — удивилась Кэтрин. — Энн Луизе?

— Не будь такой тупой. Он завидует Финли.

Люсинда была девушка сообразительная, с прекрасной памятью. Она помнила все воскресные наряды, которые я надевала с двенадцати лет.

— Зачем бы Пророку завидовать Финли Фри? Он что, тоже рисовать хочет?

— Кэтрин, ты знаешь — я тебя обожаю, но иногда меня мучит вопрос: что происходит в этой твоей головке? Энн Элиза, объясни ты ей! — Люсинда повернулась ко мне и выбросила в мою сторону ладонь жестом, говорившим: «Скажи же ей!»

— Единственное, что мне приходит в голову, — это то, что он каким-то образом узнал, что Церемония Облачения оставила у меня довольно много вопросов.

— Ну, дамы, когда же вы раскроете глаза? — Люсинда глядела то на меня, то на Кэтрин, то снова на меня. Ее сероватые глаза серебристо отблескивали, словно зеркало, и я даже видела в них что-то вроде своего отражения. — Он просто не хочет, чтобы какой-то мальчишка болтался вокруг твоего двора.

— Почему не хочет?

— Ну, по-честному, я что — обязана тут одна за всех за вас думать? Он сам хочет на тебе жениться.

— На мне жениться?

— Боюсь, что да.

Последовала продолжительная трескотня девичьих рассуждений — о том, как Бригам сделает мне предложение, какой по номеру женой я стану и поселит ли он меня в отдельном, моем личном доме, как он поступает со своими любимыми женами, или вместе с другими, в Львином Доме.

— Но это же глупо! Если бы он захотел спросить меня… чего он, конечно, не сделает… но если бы захотел, я бы сказала ему большое спасибо, но нет. Я намерена выйти замуж за человека, у которого будет только одна жена.

— Желаю удачи, — ответствовала Люсинда.

Кэтрин оказалась столь же доброжелательной:

— Никто не говорит «нет» Бригаму Янгу.


Всего через несколько дней после этого разговора, когда я шла домой во второй половине дня, вдруг, откуда ни возьмись, на дороге появился экипаж Президента и остановился рядом со мной. Я была так поражена появлением Президентского экипажа, что не сразу узнала Бригама, сидевшего на кучерском месте.

— Вот так прогулочка для тебя, Сестра! — сказал он. — Не могу ли я подвезти тебя домой?

Это было совершенно необычайное явление, чтобы Президент сам правил своим экипажем, так как обычно его возил по городу всеми почитаемый кучер Айзек, бывший слуга Джозефа Смита. Мне очень хотелось бы сообщить вам, что я отклонила это предложение и пошла своей дорогой, но я приняла протянутую мне руку и уселась рядом с ним на кожаном сиденье.

Тронувшись в путь, Бригам заговорил:

— Как я понимаю, ты ходишь по городу, рассказывая людям, что никогда не выйдешь за меня замуж. Я уверен, ты просто не понимаешь, какую боль ты мне этим наносишь.

Если моего Читателя удивит, что столь занятой человек, как Бригам, мог иметь время или склонность собирать сведения о женских сплетнях, значит, я недостаточно умело отобразила тот абсолютный контроль, с каким он управлял Территорией Юта. Он использовал целую сеть соглядатаев, бродивших всюду, где собирались люди, подслушивая их разговоры и вылавливая еретические или отступнические мнения. Несомненно, кто-то присутствовал и в кондитерской Годдарда, а потом доставил срочное донесение в Дом-Улей.

— Скажи мне — это правда?

В большинстве сказок в этом случае герою представилась бы возможность действовать героически. Однако я не была готова храбро противостоять Бригаму Янгу.

— Это неправда, — солгала я.

— Энн Элиза? Ты краснеешь?

— Да.

— Этот румянец — он из-за меня?

Бригам улыбнулся, решив, что краска, заливавшая мои щеки, выдает мои нежные чувства к нему. Как это получается, что самые умные из мужчин могут оказаться самыми невосприимчивыми? Весь остаток пути Бригам был любезен и шутлив, как самый скромный и искренний из благовоспитанных мужчин, привлекая мое внимание к тому, какое удовольствие доставляет прекрасная погода. Говорил о цветах в садах, мимо которых мы проезжали, и о том, как он любит розы. Он не был навязчив, он проявлял такое уважение ко мне и выказывал такое удовольствие от моего общества, что казалось, я еду совсем с другим человеком, не с тем, кто только что сердито приступал ко мне с моими же собственными словами. Когда мы подъехали к моей калитке, он соскочил на землю и помог мне сойти.

— Увижусь с тобой в воскресенье, — пообещал он, приподнял шляпу и поклонился.

— В воскресенье… — едва выговорила я. — Да, в воскресенье.

Экипаж поднимал за собой облако пыли, проезжая по улице, а из окон высовывались люди, чтобы хоть мельком взглянуть на Пророка. Когда он скрылся из виду, мама и Конни набросились на меня, спрашивая, неужели и вправду я приехала домой с Бригамом Янгом?


После эпизода в экипаже Бригам исчез из моей жизни. Он не делал попыток заехать к нам, прислать весточку, а по воскресеньям не приветствовал меня в Табернакле. Я снова превратилась просто в одну из примерно пятидесяти тысяч Святых, существующих под его началом. Мама винила меня в том, что я, видимо, чем-то обидела Пророка.

— Должно быть, ты что-то такое ему сказала. Бригам не появляется вот так вдруг, чтобы потом исчезнуть.

В этот промежуток времени мой интерес к Финли Фри стал ослабевать. Мне надоели предвечерние встречи с моим вечным сидением на перекладине садовой ограды.

— Тебе хочется только рисовать меня, — упрекала я его. — Разве тебе не нравится разговаривать?

Финли положил угольную палочку, взял меня за руку, и тут мы оба обнаружили, что нам не о чем говорить. Мы очень старались создать какое-то подобие близости, но его внимание было поглощено художественными задачами, а мое — ну, в этом-то возрасте — абсолютно всем вокруг.

— А я скажу тебе, отчего ты потеряла к нему интерес, — заявила Люсинда. — Все потому, что у тебя Бригам Янг на уме.

— Не будь злюкой, — ответила я.

И все-таки мне было ужасно любопытно, почему Бригам не появился после нашей с ним поездки в экипаже.

— Может, ему стало известно, что ты больше не дружишь с Финли, — предположила Кэтрин.

— Бедняжка Кэтрин, — сказала Люсинда, — давно ли ты живешь в Юте?

— Сколько себя помню.

— И до сих пор ничего не видишь. Мне жаль тебя, по-настоящему жаль. Ну хоть Энн Элиза все понимает.

Я сделала вид, что понимаю, хотя не понимала ничего. Не имела ни малейшего представления, что меня ожидает.

Затем, в один прекрасный день, нам пришло приглашение посетить Бригама в его конторе. Мы с мамой прибыли к обширному участку, окружающему Дом-Улей, за полчаса до назначенного времени и стали ждать перед забором. Я обратила внимание на Львиный Дом, стоящий напротив жилища Бригама и отделенный от него небольшим двором. Там обитали многие из жен Пророка и многие его дети. Жили они в небольших комнатах и квартирах, подобных номерам в придорожной гостинице. Я видела, как одни женщины входили, а другие выходили из передней двери, над которой восседал знаменитый каменный лев. Некоторые из них были девушки моего возраста, нарядно одетые в шелковые платья цвета сливы или голубики — в соответствии с модой того сезона. Они переговаривались приглушенными голосами и пересмеивались, как я пересмеивалась с Люсиндой и Кэтрин. Кто они были — жены Бригама или его дочери? Или и то и другое вместе? (Было известно, что он женат далеко не на одной из своих падчериц.) На улице появилась сурового вида женщина. Она прошагала мимо нас — женщин, ожидавших в очереди приема у Бригама. Казалось, высокий воротник ее душит. Ее рот мучительно подергивался,словно она пыталась быстро прожевать что-то у себя за щекой. Она прошла через калитку и скрылась в Львином Доме. Не могло быть сомнений, что она одна из первоначальных жен Бригама. Полная, раскрасневшаяся от жары женщина, стоявшая перед нами, сказала своей спутнице:

— Бьюсь об заклад, он не посещал ее со времен Нову.

— Нову? — удивилась ее спутница. — А я бы сказала — со времен Кертланда. Если вообще когда-нибудь посещал.

Моя мама неколебимо держалась под ветром столь непристойной болтовни.

Ровно в четыре часа Бригам приветствовал нас у входа в свой кабинет. Была осень, однако погода стояла необычно жаркая, и на Бригаме был летний костюм, знакомый в Дезерете буквально всем и каждому: прюнелевые[83] пиджак и брюки, белоснежная сорочка, чистоту которой тщательно поддерживала его дочь-прачка Клер, и шейный платок. Его панама висела у двери на вешалке для шляп. Теперь ему было около шестидесяти, и выглядел он именно так, как подобает выглядеть человеку, достигшему многого за свою жизнь. Лоб у него был широкий, изрезанный морщинами, тяжелые щеки обрамлены седой бородой. Весьма обширный в обхвате, он, сидя за письменным столом, заполнял все кресло и даже несколько выдавался за его пределы. И все же нельзя сказать, что он был вовсе непривлекателен. Его свинцового цвета глаза сверкали, как, должно быть, сверкали они в его молодые годы.

— У меня есть для вас предложение, — сказал он.

Моя мама выпрямилась на стуле и заговорила. Я не знала, что она приготовила целую речь.

— Бригам, ты знаешь, я люблю тебя не меньше, чем другие Святые. Но будь добр к моей дочери. Она еще не вполне вступила в женскую пору и иногда сама не знает, к чему стремится. Пожалуйста, подумай о ее счастье, не только о своем.

— Сестра Элизабет, именно ее счастье я и имею в виду. А теперь позволь мне изложить мое предложение, тогда ты сможешь судить о нем сама. Как тебе известно, в прошедшем марте с большим успехом открылся наш театр. Второй сезон начнется в день Рождества. Я хотел бы, чтобы твоя дочь вступила в нашу театральную труппу. В качестве актрисы.

Его взгляд остановился на мне и был таким загадочным, что я никак не могла понять, что он означает.

— Я же не актриса, — сказала я.

— Я не хочу, чтобы моя дочь пошла на сцену.

— Конечно не хочешь. И не должна хотеть. Но это ведь не какая-нибудь сцена. Это моя сцена. Мы никогда не поставим на ней ничего греховного. Я не могу придумать более подходящего обрамления для талантов Энн Элизы.

Со времени моего отступничества Бригам публично обвиняет меня в том, что я всегда любила многолюдную аудиторию. Множество газет пишут, ссылаясь на его слова, что я чуть ли не умоляла его допустить меня на сцену. Ничто не может быть более далеким от истины! Я обдумывала его предложение несколько дней и была уже готова от него отказаться. Однако я чувствовала: мама хочет, чтобы я подчинилась повелению Бригама; и я признаю, что находилась в том возрасте, когда каждой молодой женщине любопытно оказаться на подмостках в ярком свете театральных ламп. Итак, я не очень охотно, но все же согласилась принять предложение Бригама и вступила в его театральную труппу.

Дебютировала я в день Рождества 1862 года, в ирландской сатирической пьесе «Сын Пэдди Майлза» в незначительной роли Джейн Фиджет. Поскольку мои таланты были в зачаточном состоянии и вовсе не отшлифованы, я не могла жаловаться на то, что мне выделили слишком мало времени на сцене. Потом я выступила в роли комической героини в пьесе «Два удара». Затем сыграла инженю в «Дне рождения старого Фила» — эта роль гораздо больше подходила моим физическим данным и природному чутью. Через неделю я из новичка превратилась в ветерана сцены. Через месяц я стала актрисой, игру которой отмечали критики в своих обзорах — даже в далекой Калифорнии. Если мне следует им верить, мой драматический дар отличала естественность и доброе расположение духа. Один из критиков писал: «Мисс Уэбб обладает такой совершенно естественной красотой, какую в Юте не видели с незапамятных времен». Не могу объяснить, почему мне запомнилась именно эта строка из всех обзоров.

К январю я настолько включилась в жизнь труппы и была так погружена в еженедельный репертуар, что долгие поездки из дома и домой, к маме, в Южный Коттонвуд, стали нецелесообразны. Было решено, что самым практичным выходом для меня будет переселиться в Львиный Дом.

В те времена из всех частных домов Америки Львиный Дом пользовался самой дурной славой. Многие люди рассуждали о том, что делалось внутри его стен; и каждый путешественник-Немормон, проезжавший Солт-Лейк по пути в Калифорнию, обязательно старался увидеть этот дом, останавливался у его стены, разглядывал кремового цвета штукатурку и зеленые ставни на окнах, надеясь стать свидетелем непристойных сцен внутри. Газеты, чьи редакторы неприязненно относились к Бригаму, помещали карикатуры, где его изображали плюхнувшимся в постель в Львином Доме, в окружении двадцати жен — по десять с каждого бока. Дому давали множество различных названий: гарем Бригама, его сераль, его курятник. Те же, кто оставался на стороне Бригама, часто называли Львиный Дом «Маунт-Верноном[84] Запада». Даже на Территории Юта, случись вам спросить самого преданного Святого, сколько жен обитают внутри Львиного Дома, он не смог бы ответить. Тайны его коридоров и то, что проглядывалось за окнами его спален, — все давало пищу многим досужим языкам, порождая множество предположений. Я знаю это, ибо со времени моего отступничества, как представляется, все и каждый жаждали узнать, что же творится за стенами Львиного Дома.

Я приехала туда в один прекрасный день, как раз перед обедом. В застекленном вестибюле меня встретила Сестра Сноу, моя старая знакомая по Церемонии Облачения. Она повела меня вверх по лестнице в коридор, разделяющий надвое верхний этаж во всю его длину; по обе стороны коридора я насчитала по десять дверей. По пути нам встретилось около десятка ребятишек и несколько женщин, которые были мне незнакомы. Дети пробежали мимо меня, не заметив, будто меня здесь не было, — возбужденные, мчащиеся куда-то существа, привыкшие к присутствию многих женщин и почти полному отсутствию мужчин. Женщины эти были жены Бригама, хотя называли друг друга не «Сестра», а «Тетушка». Каждая встретила меня молчаливым, недружелюбным взглядом.

В конце коридора Сестра Сноу открыла дверь в маленькую комнату с обоями в подсолнухах, запачканными там, где раньше висели картины. Там стояли кровать, туалетный столик и маленькая печка.

— Надеюсь, я не лишила кого-нибудь комнаты? — спросила я.

— Не лишила, так что пусть это тебя не беспокоит. Обед в четыре тридцать. Увидимся внизу.

Сестра Сноу всегда производила на меня впечатление человека, готового вот-вот умереть, но способного пережить всех, кого она знает.

Обед подавался на пятьдесят человек, за этим присматривала бездетная Тетушка Туисс. Она была молодой вдовой в Нову, когда Бригам обнаружил, что она обладает исключительными способностями в ведении домашнего хозяйства. Она отличалась таким усердием, что другие домохозяйки сплетничали о ней столь неприязненно, будто она совершила преступление против каждой из них лично. Раз в неделю Тетушка Туисс сутки не ложилась спать: она хотела вычистить свой очаг так, чтобы он засверкал в утреннем свете; эти ее усилия заставляли некоторых женщин ключом закипать от зависти. Другие приходили в страшное возбуждение от ее способа мести комнату на коленях, ручной щеткой, от одного угла до противоположного и обратно. Если некоторых женщин ее дотошность в ведении дома раздражала, то Бригаму она нравилась, и он использовал ее многочисленные хозяйственные таланты с самой их женитьбы, за несколько дней до ухода из Нову, в 1840 году.

Большая столовая располагалась в западной части подвального помещения. Когда я вошла туда впервые, Тетушка Туисс посадила меня в торце стола вместе с группой девушек, прозванных Большой Десяткой. Это были старшие дочери Бригама, десять молодых женщин, славившихся по всей Долине своим интересом к нарядам и привязанностью к щипцам для завивки волос. Тетушка Туисс указала мне мое место и спросила:

— Надеюсь, ты любишь яйца?

Она не была ни враждебна, ни дружелюбна, всего лишь озабочена непреодолимым желанием сделать все как можно лучше. Лоб у нее был тяжко нахмурен, лицо горело от напряженной работы. Вскоре мне предстояло узнать — из четырех разных источников, — что Бригам как супруг никогда ее не посещал и не собирается посещать. «И все же каждую ночь она сидит в постели, подложив под спину подушки, в нарядном ночном чепце — не более и не менее! — будто он еще может к ней прийти!» — смеялась мне на ухо одна девица из Большой Десятки.

Комнату заполняли женские и детские голоса, но точно в четыре тридцать в дверь вошел Бригам. Все моментально замолкли, кроме нескольких беспокойных ребятишек, каждого из которых тотчас же дернули за ухо. Бригам благословил нашу пищу, после чего мы приступили к легкому ужину из яичницы со шпинатом, за которой последовал травяной чай. Бригам сидел во главе стола с Сестрой Сноу по правую руку и Тетушкой Туисс по левую. Я сразу же отметила про себя, что им на обед подали запеченного голубя с подливкой, хлеб с маслом, персиковый джем и чашу с клубникой и черной малиной.

Во время всего обеда женщины подходили к Бригаму, чтобы обсудить с ним свои домашние проблемы, и для некоторых, как я позднее узнала, это было единственной возможностью посоветоваться с мужем по вопросам, какие обычно обсуждаются мужем и женой за столом. У Бригама практически не было возможности поесть, пока он давал советы своим женам. Впрочем, здесь вряд ли понадобился бы сыщик, чтобы заключить, что он уже успел второй (или даже третий?) раз поесть в этот день где-то еще. Жены образовали позади него очередь. Когда подходил ее черед — а время беседы ограничивалось минутой-двумя, — каждая из жен должна была сразу объявлять свой вопрос, в то время как остальные, включая ее соперниц, прислушивались к разговору.

— Мне нужен новый чайник.

— Я обнаружила свое ручное зеркало в комнате Сестры Клары.

— Сюзанна плохо читает.

— В следующем июне будет еще один.

Какой бы серьезной или незначительной ни была излагаемая ситуация, сейчас большинству жен представлялся единственный шанс обсудить свои дела с мужем.

Часто, пока он беседовал с женами, кто-нибудь из детей — один из пятидесяти семи! — взбирался к нему на колено или повисал у него на руке. Он всегда играл с ними, напевая «ту-ту-ту-ру-ру-ру-ла-ла-ла…» или доставал из кармана изюм. Надо сказать, что Бригам любил своих детей, интересовался, благополучны ли они, и наставлял жен в том, как поддерживать дисциплину, а также в других вопросах правильного воспитания. Но даже искренность его чувств не могла компенсировать того, что его отцовское сердце вынуждены были делить между собой пятьдесят семь отпрысков.

Пока все это длилось, Большая Десятка сгрудилась в дальнем углу, чтобы обсудить темы, какие девушкам их возраста представляются наиболее существенными. Я чувствовала себя одинокой в этом чуждом мне мире и заключила, что не буду в него принята.

Мои грустные размышления были прерваны прикосновением к моей руке.

— Это ты актриса?

Я обернулась и увидела молодую, стройную женщину, несколькими годами старше меня, протягивающую мне в знак приветствия руку. На груди у нее была приколота брошь из стеклянных виноградин, таких же зеленых, как ее глаза.

— Я — Мейв Купер.

— Ты одна из его дочерей?

— Падчерица. Моя мама — Амилия Купер. — Она указала в противоположную сторону комнаты. — Номер тридцать четыре.

— Что — тридцать четыре?

Мейв звонко рассмеялась, закинув назад голову:

— Ты здесь совсем новичок, верно?

— Ты хочешь сказать — его тридцать четвертая жена?

— Не волнуйся. В последнее время он сбавил ход. — Она выпятила подбородок и на миг о чем-то задумалась. — Я бы сказала, примерно пятьдесят.

— Чего — пятьдесят?

— А разве ты не собиралась спросить, сколько их у него в общем и целом?

Мне сразу же понравилась Мейв, и я приняла ее как свою союзницу в Львином Доме. Она рассказала мне, что была совсем маленькой, когда ее мать вышла замуж за Пророка.

— Но я для него все равно что чужая, — сказала Мейв. — Я убеждена, что он и имени-то моего не знает. — И добавила: — Да это меня вовсе и не волнует.

Она была хитра и опасна, но наша дружба завязалась и окрепла в тот самый вечер.

— Слушай, вот что тебе надо тут знать. Никогда не опаздывай на ужин, никогда не будь последней вечерами; глажка производится от вечерней зари до утренней, и не бери на себя труд пытаться поговорить с Бригамом непосредственно. Все, что тебе может понадобиться, ты сумеешь получить, подружившись с Тетушкой Туисс или Кухаркой Харриет. Туисс пребывает где-то между номерами двадцать пятым и сороковым, я, по правде говоря, не знаю. А Харриет — я почти уверена — из самых ранних, она примерно пятая или шестая, так что мне незачем говорить тебе, сколько времени она тут провела. В любом случае они могли показаться тебе мрачноватыми, только на самом деле они ужасно милые старушки.

После ужина мы поднялись по лестнице в переднюю гостиную, которую также называли молитвенной комнатой, где женщины собирались по вечерам в кружки и вязали, пели, разговаривали меж собой. Вечер был воскресный, театр стоял темный, без огней. В гостиной собрались восемь или десять жен плюс дочери и их подруги. Мною овладело такое чувство, будто каждая из жен пристально меня разглядывает.

— Не допущу, чтобы это меня слишком беспокоило, — сказала я своей новой подруге. — В конце сезона и ты, и все эти женщины увидят, что я упаковала свои вещички и уехала отсюда. У них нет причин для ревности.

— Вот так же и Эльза говорила.

— Эльза?

— Не важно. Расскажи мне про театр. Что там будет завтра вечером?

— Нет, Мейв, скажи мне. Кто это — Эльза?

Мейв не пришлось долго упрашивать: она рассказала мне историю той, кого она назвала «женой номер сорок пять или сорок шесть, точно не помню». Колоратурное сопрано из Вадовице,[85] где молодые красавицы темноволосы и холодны. По словам Мейв, Эльза отличалась прекрасной фигурой и гривой рыжевато-черных волос: она пела, возложив одну руку на алебастровый пьедестал. Бригам нанял ее выступать на его частных приемах и велел ей петь его любимые арии бельканто итальянского репертуара.

— Она жила в комнате как раз напротив твоей, — сказала Мейв. — Потом он на ней женился. Она не хотела. Но какой у нее мог быть выбор? Она была совершенно одна. Деньги, которые она получала, шли от него. Она плохо знала английский, едва умела на нем говорить. Как могла бы она уехать из Юты? А жены превратили ее жизнь здесь просто в кошмар.

— Что же случилось?

— Она исчезла. Может, сбежала. Но в Калифорнию перебраться не так уж легко. Я-то знаю. Кое-кто говорит, что бригамовские Даниты за ней поехали и в пустыне ее убили. Примерно в сорока милях отсюда, у дороги, лежит кучка костей, и девушки говорят, это Эльза. Когда ветер посвистывает сквозь глазницы, это похоже на пение Эльзы, точно как она, упражняясь, пела свои гаммы.

— Это неправда. Я не верю.

— И я не поверила. Во всяком случае, хотя бы сначала. Но правда заключается в том, что накануне вечером она была, а на следующий вечер исчезла. И если упомянуть о ней Бригаму — а я предостерегаю тебя от этого, — он покраснеет, словно перец, и, пыхтя, выйдет вон из комнаты. А несколько жен, когда убедились, что ее действительно нет, обшарили ее комнату и передрались из-за ее шелков.

— Это не может быть правдой.

— Ты, вероятнее всего, права. Но при всем том никто не может объяснить, что с ней приключилось.

На следующий вечер, в театре, мои мысли были целиком заняты этой историей. Боюсь, моя игра была хуже моих самых неудачных выступлений, но благодушная аудитория меня простила. Глядя в зал, откуда тысячи горящих глаз глядели на меня, я не могла удержаться от мысли: что же со мною станет?

ДЕВЯТНАДЦАТАЯ ЖЕНА Глава одиннадцатая Брак и Его Последствия

В следующие три месяца мое внимание было целиком поглощено театром. Чем больше времени я проводила на сцене, тем спокойнее я себя чувствовала и, вероятно, тем глубже укоренялся мой талант. Я получала роли младшей сестры или инженю в целом ряде незначительных пьес, которые теперь уже никто не помнит, включая такие, как «Это благословенное дитя» и «Ничтожество». Исполнители, в том числе и я сама, начали движение за более серьезные постановки, но Бригам лишь усилил свой запрет на трагедии. «Я не желаю, чтобы наши женщины и дети, приходя сюда, испытывали страх и потом не могли бы спать по ночам». (Позднее он пересмотрел свою политику в этом отношении, после того как одна красивая актриса-Немормонка отказалась играть в переделанном «Макбете» со счастливым концом.) Некоторое время существовал также запрет на сентиментальные романтические пьесы, прославляющие моногамную семью. Мне помнится, как на одном из спектаклей некий семидесятилетний Святой вскочил на ноги и закричал: «Я не собираюсь сидеть тут на вашей паршивой пьесе, где мужик поднимает такую клятую суету из-за одной-единственной бабы! — Он повернулся к своим двадцати четырем женам. — Вставайте!» И они двинулись к выходу из театра, все двадцать пять человек, шумной колонной. Для любого актера, всерьез принимающего свое искусство, театр Бригама не всегда становился путем к воплощению идеалов.

Несмотря на такие ограничения, театр стал моим укрытием от Львиного Дома. Большую часть времени я проводила в нем, приходя туда рано утром и надолго задерживаясь после закрытия занавеса. Львиный Дом всего-навсего служил как бы придорожной гостиницей, и у меня не хватало времени на то, чтобы размышлять над безвыходным положением покинутых в нем женщин. В течение нескольких недель я видела Бригама лишь тогда, когда со сцены театра вглядывалась в Президентскую ложу. Часто он сидел там с шестью или семью женами и несколькими детьми, увлеченно следя за спектаклем из обитой бархатом качалки.

После каждого спектакля я обычно сидела у своего туалетного столика, а сердце мое начинало учащенно биться всякий раз, когда раздавался стук в дверь. Однако всякий раз оказывалось, что это кто-то из моих новых друзей по труппе, пришедший разделить со мной триумф этого представления, или наш режиссер с замечаниями, долженствующими улучшить технику моей игры. Однажды вечером — это было, когда я долго играла роль Эмили Уилтон в пьесе «Ловкий плут»,[86] — я почувствовала на себе взгляд Бригама, сидевшего наклонясь вперед и опираясь на трость: взгляд, устремленный на меня с каким-то особым намерением. Режиссер определил мне место на сцене так близко к ложе Бригама, что я прямо-таки чувствовала его глаза на моей коже. В последнем акте я запнулась в реплике. Долгую минуту — одну из самых долгих в моей жизни — я не могла вспомнить, что надо сказать. Я бросала взгляды вокруг, но игравший со мною актер не предложил мне никакой помощи, потому что моя запинка лишила и его самообладания. Я отвернулась и обнаружила, что гляжу в Президентскую ложу. Бригам одними губами выговорил слова: «Я буду…» — и это было так, словно невидимая рука протянулась и повернула какую-то ручку, чтобы оживить мою память, и я доиграла акт до конца с особенной силой, что подняло всю аудиторию — и Пророка в том числе — на ноги.

Потом, сидя у своего столика, я ждала неизбежного стука в дверь. Я знала: Бригам придет в этот вечер, и мне надо будет благодарить его за оказанную помощь. Вплоть до этого момента я пыталась отрицать его власть надо мной, но этот эпизод сделал все предельно ясным. Я работаю в его театре. Я живу в его доме. Он — мой духовный вождь. А теперь он даже подсказывает мне, что мне надо говорить!

Тут он и раздался — стук в дверь.

— Брат Бригам…

Однако, открыв дверь, я обнаружила за ней незнакомца, приветствовавшего меня коробкой сахарных палочек.

— Не разрешите ли вы вашему обожателю выразить его восхищение вашей игрой?

Незнакомец говорил с английским акцентом, лицо у него было загорелое и обветренное, а сапоги заляпаны штукатуркой. Звали его, как я вскоре узнала, Джеймс Ди. Мы разговаривали, как оказалось, почти час: о театре, о страстном преклонении этого человека перед Шекспиром, о том, какая это глупость, что Бригам наложил запрет на постановку трагедий.

— Какую прелестную Офелию могли бы вы сыграть! — сказал он.

Чтобы заработать на жизнь, Ди штукатурил бревенчатые дома, и занятие это было более доходным, чем я могла себе представить, потому что ему принадлежал прекрасный шестикомнатный дом недалеко от Храмовой площади.

— Я, вероятно, покажусь вам слишком откровенным, если признаюсь, что следил за вашей карьерой.

— Вряд ли это можно назвать карьерой, мистер Ди. Я всего несколько месяцев играю на сцене.

— Да, но ваш талант уже затмевает тех, кто играет рядом с вами.

Я отругала его за лесть и решила, что самое время открыть коробку с конфетами. Мы попробовали сладости, а затем, увы, нам пришлось расстаться.

— Прощай! — воскликнул он, уходя. — Ты слишком дорога, чтоб мне владеть тобою![87]

Вполне вероятно, что не может быть более существенного резона для осмотрительности, чем поклонник, цитирующий Барда на твоем пороге. Однако, Дорогой Читатель, припомни, пожалуйста, что мне в то время было восемнадцать лет. Я так долго стояла на страже, страшась непостижимых чувств Бригама, что мистеру Ди удалось незаметно проскользнуть под вратами. Он обещал вернуться на следующий вечер и сдержал обещание. Он сказал, что принесет мне желтую розу, и она появилась на моем туалетном столике — тугой бутон на длинном красно-зеленом стебле. Он сказал, что будет читать мне вслух «Двенадцатую ночь» Шекспира, и так и сделал. В первую неделю нашего знакомства он выполнял каждое свое обещание. Он предложил моей маме помочь с трещиной в потолке и явился в назначенное время. Он покачивался на верхушке своей стремянки, пока мама и ее сестры-жены, пришедшие в гости, с интересом за ним наблюдали.

— Так кто он такой все-таки? — спросила Элинор. — Как жаль, что мне никто не приносит коробки сахарных палочек!

Мистер Ди так быстро и с такой уверенностью добился того, чтобы его присутствие было замечено, что я ничего не могла с собой поделать — мои чувства к нему росли столь же быстро. На седьмой день нашей дружбы мы уже были влюблены и помолвлены.


— Помолвлены! — воскликнула мама. — Да ты едва знаешь этого человека!

Я напомнила ей, что она едва знала моего отца, когда они поженились.

— Даже если так, я все равно должна сказать тебе вот что: я ему не доверяю.

— Как ты можешь говорить такое? После того, как он заштукатурил тебе потолок!

— Мне приходилось встречать людей, подобных мистеру Ди.

Как всякая молодая женщина, не согласная со своей матерью, я стремительно вылетела из комнаты.

В Львином Доме я попыталась найти союзницу в Мейв.

— Скажи, что ты за меня рада, — попросила я ее.

— Очень хотела бы, но не могу.

— И ты тоже? Почему?

— Потому что я мистера Ди знаю. По его репутации. — Мы с Мейв разговаривали в гостиной, уединившись в тот вечер в уголке, где нас не могли слышать другие женщины и девушки. Мейв прошептала: — Известно, что у него много знакомых женщин.

— Вот опять я не могу тебе поверить.

Мы спорили до тех пор, пока наши голоса не потревожили жен, отвлекая их от вязания. Они стали поглядывать в нашу сторону с крайним интересом. Я знала, что хотя бы одна из них не перестанет прислушиваться, пока не узнает предмета нашего спора. Полигамия порождает такое любопытство даже у серьезных, думающих женщин — этакую неизбывную потребность знать, что происходит у другой. И однако же — что мне было скрывать? Скоро мистер Ди увезет меня из Львиного Дома, и мне не придется больше ни одного вечера выдерживать взгляды десятка одиноких женщин, раздевающих меня безжалостными взглядами.

Я увидела, что моя новая подруга Мейв на самом деле не так уж близка моей душе, как я верила поначалу. Корни ее неудовольствия, решила я, кроются в зависти. За это я винила не столько Мейв, сколько коверкающее влияние многоженства. Даже его дети не могут избежать приносимого им извращения души.

За утешением я вернулась к своим давним подругам — Люсинде и Кэтрин.

— Ну-ка, расскажи мне еще раз, как он выглядит, — потребовала Люсинда.

— А он добрый? — спросила Кэтрин.

Какое утешение — знать, что твои давние друзья, даже по истечении времени, остаются все такими же! Ни та ни другая ничего не знали о мистере Ди. Ни у той ни у другой не нашлось причин не верить моему о нем суждению, хотя Люсинда сказала, когда мы выходили из кондитерской Годдарда:

— Интересно, почему же он не понравился твоей маме?

Я могла бы оглянуться назад и исследовать, почему же я не приняла во внимание советы тех, кого больше всего любила. Мог бы найтись целый ряд причин, объясняющих это, но ни одной более весомой, чем мое стремление избежать когтей Бригама Янга.

— Скажи мне, — спросила я как-то вечером у своего суженого, — что ты думаешь о многоженстве?

— Ужасающее установление.

— Даже если это самый надежный путь в Небеса?

— Если ты спрашиваешь меня, то, по мне, это огромное пятно на нашей Церкви. Я иногда боюсь, что это приведет нас к гибели.

Я чуть в обморок не упала от облегчения. С этим его заявлением, надежно упрятанным в моем сердце, Джеймс Ди и я поженились 4 апреля 1863 года в Доме Облачений. Бригам запечатал нас в присутствии небольшой группы свидетелей, включая мою маму, чье встревоженное лицо говорило, что ее не радует этот день. В качестве свадебного наряда на мне было громоздкое платье и уродливый зеленый фартук. Подо всем этим — священное нижнее белье, расшитое каббалистическими знаками на груди, у пупка и у колен. Бригам пригласил Мейв присутствовать на церемонии, и, хотя она уже не являлась моей ближайшей подругой, моя былая нежная привязанность к ней в этот знаменательный день возродилась.

Вечером после свадьбы я должна была играть в «Ловком плуте». Бригам спросил, не хочу ли я передать свою роль в этот вечер дублерше. «Ни за что! Я профессиональная актриса и должна выполнять свои обязательства». И так я, молодая жена, вышла на сцену. Слух о том, что в этот самый день я вышла замуж, уже достиг многих ушей. Когда я появилась на сцене, аудитория разразилась поздравительными криками. Аплодисменты потрясали зал каждый раз, как я выходила из-за кулис, а затем в конце спектакля. К тому времени когда мы с мужем вернулись в снятый нами номер в отеле Бригама, я словно плыла по волнам этого триумфа. Это был величайший момент моего замужества. Мало радостей последовало за тем вечером.


Первая неприятность произошла, когда мой муж предложил, чтобы мы стали жить вместе с моей матерью.

— А что с твоим домом?

— Он сдан внаем. Я полагал, они к этому времени выедут, но у них изменились планы. Прелестная семья Святых. Он — парикмахер, делает парики. Видела бы ты, что он может сотворить из конского хвоста! Только одна жена — девушка из Швеции. Они попросили о продлении аренды. И у них ребенок не совсем здоров. Что я мог им сказать?

Читатель, а что могла сказать я?! Временные финансовые затруднения заставили моего отца отказаться от содержания четырех отдельных хозяйств. За несколько месяцев до моей свадьбы сестра Лидия с Дайантой переехала в дом моей мамы, так же как и миссис Кокс с Вирджини. Я сказала мужу, что мамин дом переполнен и ему не будет там удобно.

— Это всего лишь на месяц-два.

— Я не хочу жить в доме, переполненном женами.

— Дорогая, я просто не знаю, что тебе сказать. Или там, или жить в палатке.

Мама приняла это без единого возражения, без «я же тебе говорила!». Кроме того, она была благодарна Ди за его умение делать штукатурные работы, потому что облупившаяся кое-где штукатурка и волосяные трещины в стенах давно уже ее беспокоили. Ди, искусно добивавшийся расположения тещи, чинил все, что она просила, не только то, что требовалось штукатурить. Он даже заделал мышиную норку за печью затычкой, которую вырезал ножом точно по размеру.

— Хорошо, что ты так ей помогаешь, — сказала я ему, когда мы прожили у мамы около месяца.

— А что, разве у меня есть выбор?

— Если ты так это воспринимаешь, в следующий раз скажи «нет!».

— Ох, Энн Элиза, ты просто прелесть. Жизнь не такая простая штука. Я не могу сказать «нет» твоей матери.

— Конечно можешь, если будет тому причина.

— Ты просто ребенок, вот и все.

— Не надо со мной так разговаривать.

— Ты и правда не понимаешь. Твоя мать… да она просто помирала от желания иметь в доме мужчину, которым можно было бы помыкать. При том, что твой отец живет где угодно, только не здесь, в ней скопилось слишком много супружеской энергии, не имевшей выхода.

— Ты совсем ничего не знаешь о моей матери.

— Когда я согласился сюда переехать, я думал, ты всегда будешь на стороне мужа, но тут я сделал ошибку.

— Ты согласился сюда переехать!

О, вы можете себе представить, какие последовали речи! Когда наша ссора истощилась, я отправилась спать, но поняла, что слишком возбуждена и не могу заснуть. Я пролежала без сна всю ночь, ожидая рассвета, когда смогу спросить Ди о его истинных чувствах по поводу нашего брака. Но мне не пришлось его спрашивать. На следующий день я столкнулась с еще более ясным образом собственного мужа, и скоро он стал мне совершенно безразличен. Мы прогуливались по Мейн-стрит, когда случайно встретились с Мейв. Нежная вуаль обрамляла ее прелестное, хоть и чуть длинноватое лицо. Я познакомила подругу с мужем. Беседа была совсем короткой и не стоящей особого внимания, пока, после того как мы распрощались, Ди не спросил:

— А кто она?

У моих Милых Читательниц я спрошу: есть ли на свете вопрос, более опустошающий душу? Три простых слова, соединенные вместе на устах твоего мужа, содержат в себе не что иное, как предательство и обман. Или, во всяком случае, так оно бывает в обществе Мормонов, когда муж может по любому капризу привести в дом новую жену.

— Ты видел ее на нашей свадьбе, — ответила я.

— Верно. Теперь я вспомнил. Она была в голубом, с какой-то крупной брошью — гроздь винограда, да? Да, теперь все припоминается. Голубое, виноград, как приколото на груди… Действительно!

— Это одна из моих подруг, которая предостерегала меня против тебя.

— Не жеманничай, дорогая. Скажи мне прямо, что ты имеешь в виду.

Пересказывать мужу слухи о нем не доставило бы мне радости. Это лишь сделало бы меня совсем глупой в его глазах. Поэтому я решилась приврать немного, чтобы обойти правду.

— Ну, несколько слов было сказано о том, что твоя вера не такая уж абсолютная.

Ах, какая это ошибка — говорить неправду!

— Моя вера? В этом дело? Да она меня вообще не знает, не так ли? Она ничего не знает о моей прекрасной семье, которую я оставил там, в Англии, из-за моей веры! Она ничего не знает о трудностях моего пути сюда, это же огромный океан — Атлантический, и он такой бурный бывает в декабре! Я приехал сюда без друзей, без связей, с одним только штукатурным мастерком и с моей верой. С моей честной верой. Так почему же эта девушка заговорила об искренности моей веры? Потому что у меня нет пятнадцати жен? В этом все дело? Неужели все и каждый здесь считают, что мужчина должен иметь свой личный гарем, чтобы доказать, что он — истинный Мормон? Если в этом дело, если такова причина, из-за которой опорочена моя репутация, тогда, я уверен, что-то можно предпринять, чтобы это исправить.

Если бы только на этом он закончил свою речь… Но я избавлю моего Читателя от второй фазы этой тирады. Монолог моего мужа завершился словами:

— Я люблю свою Церковь, и, если потребуется, я это докажу.

Как вам, вне всяких сомнений, известно, критика фальшивой набожности есть наилучший способ вызвать возмущение. Неискренний человек, если его таким образом провоцируют, должен доказать свою искренность. Тогда в нем говорит зверь — царапающийся, рычащий, помечающий свою территорию. Так я и объясняю последовавшие за тем действия Ди. Через несколько дней он объявил:

— Я повидал Сестру Мейв. Случилось так, что мы с ней одновременно оказались у жестянщика. Она расспрашивала о тебе.

— Прошу тебя, не надо так со мной поступать.

— Как поступать? Между прочим, ты говорила, она живет в Львином Доме?

— Да, наверху, седьмая дверь по левой стороне, и скажи ей, я передаю ей привет. И пока ты будешь там, почему бы тебе не заглянуть к дочерям Бригама? Я уверена: вся Большая Десятка покажется тебе привлекательной.

— Нет причин язвить, любовь моя. Мейв — привлекательная девушка, с этими ее колдовскими зелеными глазами, но вовсе не красавица в классическом смысле, а что ты сама-то скажешь?… Любовь моя, что не так? Куда же ты?

Я бросила мужа на обочине.

Всего лишь после нескольких месяцев нашего брака мы с мужем вступили в полосу постоянных битв. Он знал, чем меня помучить, и не упускал ни единой возможности повернуть нож в ране. «Я подумываю о том, чтобы взять вторую жену», — говорил он, этими словами разжигая во мне гнев. Ему, несомненно, доставляло удовольствие видеть, как я унижаю себя, впадая в ярость. Одна только угроза многоженства лишала меня спокойствия и довольства жизнью: уродливые отношения, которые оно несло с собой, вызывали во мне какой-то детский страх и смятение. В те дни я бывала много занята на репетициях готовившихся спектаклей нового сезона в театре Бригама, начало которого намечалось на октябрь. По мере того как приходил в упадок мой брак, я все сокращала и сокращала свое в них участие, снедаемая потрясениями в моей домашней жизни. К тому времени как театр перешел к генеральным репетициям премьеры нового сезона, я ушла из труппы, чтобы никогда больше туда не возвращаться.

Читатель, неужели тебе не ясно?! Вот это и есть многоженство! Не семейные портреты сорока человек, с едва поместившимися на снимке чистенькими, улыбающимися детьми и простыми, гордыми женами. До того как я вышла замуж за Ди, я была здравомыслящей, уверенной в себе молодой женщиной. Никакие слова мужчины не могли разрушить мое самоуважение. Мне было всего восемнадцать лет, но я уже противостояла самому Бригаму Янгу! Сейчас, всего за несколько месяцев, я превратилась в одно из тех жалких созданий, в женщину, которая вымаливает внимание собственного мужа и рыдает в одиночестве. Те, кто знает меня сегодня, не узнали бы меня в те дни. Мне — той, какой я стала тогда, — нечем было гордиться, но цель, с которой я пишу эту книгу, не была бы достигнута, если бы я рисовала себя как человека всегда сильного, всегда сопротивляющегося, всегда уверенного в правильности своего пути. Полигамия подрывает силы даже самых решительных.

Таково было жалостное состояние, в которое вверг меня мой муж, когда я обнаружила, что жду своего первого ребенка.

ДЕВЯТНАДЦАТАЯ ЖЕНА Глава двенадцатая Бригам Меня Спасает

Я воздержусь от подробного изложения наших супружеских обид, продолжавшихся целых два года. Наши ссоры редко отличались по своему поводу одна от другой: Ди замечал какую-нибудь девушку, говорил о ее красоте и сообщал о том, как они вдвоем гуляли по центру города. Если бы только его неверное сердце было способно на более оригинальные поступки! Часто он упоминал о том, что провел время с Мейв, и меня более всего страшила вероятность, что она может стать моей Сестрой-женой. Я терпела все это два года, в течение которых моим единственным утешением, кроме мамы, были мои два сына: первый — Джеймс Эдуард, которого впоследствии я стала называть Эдди, чтобы избавиться от каких бы то ни было напоминаний о его отце и, в 1865 году, Лоренцо Леонард.

Во время моих недавних поездок по стране, когда с кафедры я рассказывала о своей жизни, часто какая-нибудь из слушательниц задавала мне вопрос: «Миссис Янг, как же вы вообще могли мириться с этим ужасным мистером Ди?»

Как, действительно? Я могла бы предложить множество резонов, хотя ни одного вдохновляющего или такого, какого мы обычно ждем от наших героинь. Я была молода. У меня было двое детей. Я не знала ни одной женщины, которая разошлась бы со своим мужем, и этот выбор был мне совершенно чужд. И последнее: мне никак не хотелось признать, что я оказалась не права. Эти «извинения» не оригинальны, но они отражают правду обо мне, возможно знакомую и другим. Мой Честный Читатель, если ты вглядишься в собственную душу, я верю, ты меня поймешь.

Теперь я сразу перейду к тому осеннему вечеру 1865 года, когда Ди прервал наш спокойный час в гостиной моей матери словами:

— Энн Элиза, милая, я говорил тебе, что встретил твою давнюю подругу Мейв?

Мальчики играли деревянными кубиками на ковре у моих ног. Я смотрела на их поблескивающие в свете лампы волосы, на головки, склоненные над домиком, который они строили. Джеймс, старший, показывал брату кубики разных размеров. Оба они были так чисты, так свободны от матримониальных мук! И мне стало грустно, что они не смогут всегда оставаться такими. Они вырастут в Дезерете… И вдруг передо мной встало видение: мои мальчики, уже юные мужчины, женятся на женщинах, беря одну за другой, поглощая их с ненасытной поспешностью, навязывая свою версию брачной тирании недостойным сердцам. Мои мальчики станут воплощением своего отца!

— Энн Элиза? Ты меня слышала? Я виделся с Мейв.

— Я тебя слышала.

— Ну, мне не хотелось бы тебя огорчать, но я решился и попросил ее выйти за меня замуж.

— И что она ответила?

— По правде говоря, я просил ее об этом уже не в первый раз. Я добивался ее много месяцев. Но я говорю тебе об этом сейчас, потому что на этот раз, ах, на этот раз — да, она сказала: «Я должна поговорить с Бригамом».

— Понятно. А если он даст ей разрешение?

— Мы поженимся как можно скорее.

— И где же она будет жить? Потому что сюда она не переедет.

— Да, видишь ли, время как раз очень удачное — лучше и быть не может. Мои жильцы съехали. Отправились в Сент-Джордж, Бог их благослови. Мой домик освободился. Он не так уж велик, и печка старая, и надо голову наклонять, когда по лестнице поднимаешься, но Мейв кажется мне девушкой, которая не придает значения таким вещам.

— Вовсе нет.

— Прошу тебя, не будь такой. Мейв никогда ни слова дурного о тебе не сказала. Она любит тебя, как сестру.

— А зачем ты мне все это говоришь?

— Ты, как всегда, торопишься, верно? Ну ладно. Мы оба знаем, что я не могу снова жениться без твоего одобрения. Так что я прошу тебя об этом. Вот, пожалуйста. После этого я больше никогда ни о чем просить не стану.

На следующий день я зашла в Львиный Дом. Прошло более двух лет с тех пор, как я жила здесь, но на первый взгляд в нем мало что изменилось. Правда, теперь в двери входили и выходили новые жены, новые посетительницы с детьми и вдовыми матерями и т. п. Однако атмосфера оставалась такой же, какой была, когда я покидала этот дом: тускло освещенные коридоры и холлы, непрекращающийся топот ног по лестницам, девушки, перешептывающиеся за раскрытыми книгами. По пути к комнате Мейв мне встретилась Тетушка Туисс. «А мы скучали по тебе», — сказала она, клонясь под тяжестью корзины с чистым бельем.

Увидев Мейв, я сразу же приступила к ней с вопросом:

— Ты виделась с Ди?

— Да, он целый месяц штукатурил у нас внизу. Он тебе сказал, что я передавала тебе добрые пожелания?

Но ей не удалось провести меня своим невинным видом.

— Что сказал Бригам?

— О чем?

— О предложении Ди?

— О каком предложении? — Тут она поняла, и ее глаза расширились так, что стали похожи на два маленьких озера. — Ох, Энн Элиза, ты же не думаешь… — Она встала, чтобы закрыть дверь. — Это вовсе не то, о чем ты подумала.

— Мой муж сделал тебе предложение или не сделал?

— Я же говорю тебе — ты не понимаешь. Он делал мне предложение шесть или семь раз, и каждый раз я отвечаю ему, что не могу выйти за него замуж. Но он упорствует.

— Может быть, он упорствует потому, что ты его поощряешь?

— Он упорствует, потому что такой уж он человек. У него мозги такие же густые и неподвижные, как его штукатурка.

— Тогда почему ты ему сказала, что обсудишь это с Бригамом?

— Потому что мне надоели его ухаживания и я знаю, что Бригам его от меня отгонит. Энн Элиза, ты можешь сохранить секрет? — Утро стояло ясное, и утренние лучи, вливавшиеся в окно, обрамляли Мейв трепещущим белым сиянием. — Ты никому не должна говорить об этом, но я — жена Бригама.

— Что?!

— Номер пятьдесят с чем-то или какой-то другой. Уже шесть лет.

— Почему же ты мне раньше не сказала?

— Потому что Бригам хочет держать это в секрете. Он не желает сообщений о еще одной свадьбе во всех газетах.

— Почему же ты вышла за него?

— Это же Бригам! Как я могла бы сказать ему «нет»?

— Но почему бы не уйти от него теперь?

— Ох, вот почему я так по тебе скучала! — Мейв замолкла на миг, чтобы меня поцеловать. — Да, почему бы не уйти от него? Есть тысячи причин. У меня нет денег. Я никого не знаю в мире, за пределами сообщества Мормонов. Бросить его означало бы бросить и мою мать тоже. Куда бы я могла уехать? Как бы я туда добралась? Что лежит между нами и Калифорнией? Пустыня, усыпанная белыми костями.

— Должен же быть какой-то выход!

— Возможно, он есть. Но что потом? И еще потом, после жизни, когда я умру?

Мы обе понимали, что такое неподчинение будет означать исключение из Царствия Небесного. Я была бы безрассудным другом, если бы посоветовала Мейв поставить под угрозу ее Спасение.

— Я не могу так рисковать, — сказала Мейв.

— А что твоя мама сказала, когда он сообщил ей, что женился на ее дочери?

— Это разбило ей сердце — втройне! Ее муж, ее Церковь и ее дочь — все вместе предали ее.

Я обняла Мейв, и с этой близостью восстановилась наша дружба.

Я оставалась у нее целый час, потом поцеловала ее на прощанье. Тот вечер мы с Ди проводили в гостиной маминого дома. Ди был погружен в чтение газеты, я усердно работала иглой. Мальчики на полу играли с желтым мячом.

— Джеймс, — сказал Ди, складывая газету, — будь большим мальчиком, полезай и достань папе словарь.

— Давай я сама его тебе достану, — предложила я мужу.

— Нет, пусть мальчик сам это сделает.

— Словарь слишком высоко.

— Пусть встанет на стул.

— Он может упасть.

— Не упадет, если будет осторожен.

Джеймстак хотел доставить удовольствие отцу, что подтащил стул к книжным полкам и попробовал встать на сиденье.

— Джеймс, — сказала я, — слезай. — (Однако мальчик был полон решимости.) — Ди, он же сейчас упадет!

— Пусть попробует достать. Ты их неженками воспитываешь.

Мы все спорили, пока малыш, которому не было еще полных двух лет, покачивался на стуле, пытаясь дотянуться до словаря, стоявшего выше его головы. Это был какой-то абсурд! Я бросилась к сыну и схватила его со стула. Ди подлетел ко мне, чтобы отнять мальчика:

— Оставь его в покое!

Наш прелестный малыш оказался предметом семейного раздора: началось что-то вроде игры в перетягивание каната. Ди так грубо дернул сына за ноги, что тот заплакал от боли.

В тот вечер мой отец оказался у нас дома — он заехал обсудить с мамой финансовые дела, они беседовали в соседней комнате.

— Что происходит? — спросил отец, поспешно входя в гостиную, мама — на полшага позади него. Он толкнул Ди в плечо, отчего тот пошатнулся и полетел на ковер; упал он так тяжело, что спустил весь воздух из желтого мяча, и это заставило маленького Лоренцо залиться смехом. — Вы не смеете находиться тут и жестоко обращаться с детьми! В моем доме я этого не допущу!

После двух с половиной лет я не могла больше скрывать от родителей истинный характер моей семейной жизни. Я рассказала им все полностью, во всех печальных подробностях, и через час они попросили Ди покинуть наш дом. Он протестовал, но мой отец затащил его в фургон и отвез в Солт-Лейк, где и высадил на улице.

Наутро мы с отцом поехали повидаться с Бригамом. Мне удалось сохранять хладнокровие, когда я рассказывала Пророку о сокровенных подробностях моего брака. Бригам выслушал мою историю до самого конца, не спуская с меня сочувственного взгляда. В самых мучительных местах лоб его тяжело хмурился и губы морщились от искреннего сопереживания.

— С тобой обращались хуже, чем со скотиной, — сказал он. — Ты должна с ним развестись.

— Но как?

— Я тебе объясню.

И Бригам продолжал, излагая нам с отцом дозволяемую законом стратегию моего избавления от Ди. Во власти Бригама, как Главы нашей Церкви, было расторгнуть мой брак с Ди, что он немедленно и сделал. Однако, для того чтобы получить попечительство над детьми, он посоветовал мне подать прошение о разводе в суд по гражданским делам округа Грейт-Солт-Лейк.

— Я сделаю все, что смогу, чтобы споспешествовать этому. Напишу судье лично. Выступлю как свидетель… Обещаю тебе, — тут он коснулся меня (или так мне показалось) своими стальными глазами, — что ты будешь свободна от этого человека еще до Рождества.

23 декабря я давала показания в суде. Ди так и не появился, и весьма скорым порядком я была разведена с мужем, получив права единственного попечителя своих сыновей. Бригам с честью и с такой решительностью выполнил свое обещание, что в день Рождества Христова я воздала хвалу Богу за рождение Его Сына и за мудрое водительство нашего Пророка. В этот знаменательный день во всем мормонском сообществе не нашлось бы ни одного Святого, обязанного Бригаму большим, чем я.

XIII КОНТРАКТ ДОВЕРИЯ

ПИСЬМЕННОЕ ПОКАЗАНИЕ ПОД ПРИСЯГОЙ ПО ДЕЛУ
Энн Элизы Уэбб Ди Янг
против
Бригама Янга
№ 71189
Сего Октября 3-го дня, 1873 года, в городе Солт-Лейк, что на Территории Юта, Гилберт Уэбб собственной персоной явился передо мной, судьей Элбертом Хейганом, защитником истицы Энн Элизы Уэбб Ди Янг, с тем чтобы приобщить к протоколу данного Специального Расследования письменное показание, содержащее его Свидетельство касательно предмета судебного разбирательства между истицей и Бригамом Янгом.


Я — Гилберт Уэбб, тридцати девяти лет от роду, сын Элизабет и Чонси Уэббов. Получил Облачение в январе 1846 года в Храме Нову, что в штате Иллинойс. В настоящее время проживаю в Южном Коттонвуде, на земле моего отца. Работаю пастухом, скотоводом, каретником. У меня имеются две жены, Кейт и Эльмира, и восемнадцать детей. Мои показания, как они записаны здесь, ограничены моим знакомством и опытом личного общения с Президентом Бригамом Янгом в несколько периодов между маем 1866 и мартом 1868 года, результатом чего явились моя задолженность перед Бригамом Янгом и помолвка с ним моей сестры, Энн Элизы, ставшей его девятнадцатой женой. Под всевидящим оком нашего Отца Небесного клянусь, что все, что я пишу здесь, есть правда, насколько я ее знаю, и что мне не известна никакая иная версия излагаемых событий.

Все началось в одно воскресенье в мае 1866 года. Я со своими женами остановился на дороге Солт-Лейк-роуд под утренним девятичасовым солнцем. До приезда Пророка оставался еще целый час. По моим расчетам, приветствовать его пришло более тысячи человек и до десятого часа должны были подойти еще не менее тысячи. Долина зеленела травой, и вдали, на востоке, в утренней тени, под белой шапкой старого снега, синели горы.

Мои жены сшили приветственный плакат с вышитой надписью: «Дочери Сиона — Добродетель!» — и держали его над головами на двух палках. Под акацией весенний ветерок холодил нам шеи, однако на солнце было жарко, словно в июне, и мои жены обмахивались листовками, объявлявшими о приезде Пророка.

Выше по дороге мне были видны мама с отцом и рядом с ним — его другие жены. Сестры Лидия и Элинор держали плакат с надписью: «Матери Израиля». С ними же была и Энн Элиза со своими мальчиками, Джеймсом и Лоренцо. Казалось, что у Энн Элизы в руках флаг с надписью: «Да здравствует Пророк!» — но его держала женщина, стоявшая с ней рядом. Народу собралось так много, что трудно было разобраться.

Через час в поселок въехал Бригам, предшествуемый духовым оркестром. За ним следовал отряд ребятишек, размахивавших лентами, прикрепленными к концам палок, за ними сотня карет с сопровождающими Пророка лицами, и при них эскорт из пятидесяти всадников. По обеим сторонам дороги приветствовавшие Пророка люди стояли в три ряда, и все они кричали и махали ему руками.

— Ты его видишь? — спросила Кейт, прыгая на цыпочках.

— Я вижу только шляпу в окошке.

Эльмира положила руку мне на плечо и подпрыгнула повыше — почти на фут над землей.

— Это он, точно, — сказала она. — Я узнаю поля его шляпы.

Я поднимал одного из своих детей за другим, сажал его на плечи, давая взглянуть на Пророка, затем опускал на землю и поднимал другого. Тогда их было двенадцать. Старшему уже исполнилось одиннадцать. К тому времени как я поднял на руках самого младшего, Бригам уже успел проехать дальше по дороге.

Мы последовали за Бригамом к навесу. Это было открытое всем ветрам сооружение с крышей из ветвей, которую поддерживали колонны из белой сосны. Мои жены с детьми заняли две скамьи, не оставив мне места. Я остался стоять в проходе рядом с ними, прислонясь к одной из колонн. Двое моих мальчишек ерзали, щипали друг друга за коленки. Один был сыном Кейт, второй — Эльмиры, но оба — мои, у обоих я видел свой подбородок, с ямочкой внизу.

Когда Бригам взошел на кафедру, все затихли, даже дети.

«Доброе утро, мои добрые братья и сестры, — начал он. — Я приехал в вашу замечательную деревню, чтобы приветствовать вас и потому еще, что хочу поговорить о наших семьях — ваших и моей. Как вы знаете, у меня большая семья — целый клан, состоящий из множества разных членов — из моих сыновей и дочерей, каждый со своим собственным умом и каждая со своими собственными мыслями; из моих жен, каждая из которых по-своему смотрит на мир. Ничто на свете не может быть мне дороже, чем слушать, как какая-нибудь из жен говорит мне, что она думает о новостях дня, или о том, как идет строительство ее шляпки, или вообще о том, что занимает ее мысли, ибо каждая уникальна в своем взгляде на мир, и именно это делает ее чадом Господним. Ничто не может быть мне дороже, когда мои жены или мои дети внимают моим словам как словам их мужа, или отца, или Пророка. На самом деле бывает так, что у них имеется много мнений о моих словах — словах вашего Пророка и Главы Церкви: иногда они говорят мне, что я хорошо сказал, в другой раз — что неясно выразил свои мысли. Довольно часто то одна, то другая из моих дочерей или та или другая из моих жен — да, всегда именно женщины — спрашивает меня, почему гнев или ярость (ибо они так это видят, так считают) окрашивает мои проповеди и иные публичные выступления. Когда я разговариваю со своей семьей наедине, не так публично, как с вами или другими Святыми Дезерета, я говорю с ними точно так же, как говорю с вами, ибо моя роль в руководительстве ими, роль отца и мужа, ничем не отличается от моей роли в руководительстве вашими душами на пути к нашему Отцу Небесному. Итак, если вы полагаете, что я корю вас несправедливо за ваши привычки и обычаи, знайте, что точно так же я корю моих сыновей, моих дочерей и моих жен. Я знаю: они порой думают, что я стар и не разбираюсь в сегодняшних модах и вкусах, но мудрость моя приходит не из газет, не из пересудов, что жужжат у магазинных прилавков, но из нашей Книги, а также из других слов, какими Господь поделился с нами, и из молитвы, а потому я возвещаю истину, которая преступает пределы и обычаи этого года, и этого десятилетия, и даже этого века, — истину, которая поведет вас сквозь вечность. А потому уделите мне ваше доброе терпение, ибо я должен кое-что сказать вам о ваших привычках и обычаях. Если вы полагаете, что я слишком горячо и страстно говорю с вами, вы правы, ибо я говорю с вами от всего сердца, а сердце мое исполнено любви к вам…»

Вскоре после того, как Бригам начал свою речь, я, должен признаться, задумался о ягнятах, и о том, как уже высока в этом году трава, и сколько я получу за этих ягнят, когда отведу их на бойню. Должно быть, я грезил так довольно долго, потому что Бригам успел глубоко погрузиться в свою проповедь, прежде чем я услышал многое из того, что он хотел сказать. В то утро его интересовали две темы: дамские моды и мужское пьянство. Порой, когда он начинает распространяться о нашей греховности, бывает трудно понять, остановится ли он когда-нибудь или нет.

«Господь милосердный, Сестры, если какая-то из вас придет ко мне обсудить моды Немормонов, я скажу ей: „Иди одевайся как немормонские женщины, выгляди как потаскуха, если ты этого хочешь!“ Вы рассказываете мне о турнюрах и фижмах, и о глубоких вырезах в форме сердца, и о шелках, что облегают вас, выявляя все ваши формы; вы спрашиваете меня, почему вам нельзя носить то, что носят женщины Парижа, то, что носят женщины Нью-Йорка. Да пожалуйста, вы можете носить нью-йоркские фасоны, парижские кутюры. Если вы этого хотите. И если вы этого хотите, тогда вам придется понять, почему я должен буду заключить, что вы также хотите, чтобы все видели в вас потаскух. Да будет так. Сестры-потаскухи, заказывайте все, что пожелаете, из восточных каталогов! Одевайтесь так, будто вы гуляете по Бродвею! Но, поступая так, знайте: вы мне не сестры — вы вовсе не Святые Последних дней! Так что подумайте над выбором своих нарядов, Сестры мои. Ибо ткань на ваших плечах выявляет гораздо больше, чем ваши прелестные формы».

Слушая, как Пророк рассуждает о дамских турнюрах, один из моих сыновей фыркнул, не сумев сдержать смех. Жены попытались его утихомирить, но он разошелся и смеялся до тех пор, пока Бригам не окликнул его: «Молодой человек, почему это смешно?» Бригаму было шестьдесят шесть лет, он был толст и энергичен, с крупной головой и большим лицом, которое становилось красным и мрачным, когда он в чем-либо обвинял своих людей. Его подбородки и усы тряслись, когда он выкрикнул имя моего сына. Мальчик после этого не пикнул ни разу в течение всего дня.

«Братья мои, вы смеетесь, когда я говорю об интересе наших Сестер к мишуре? Вы согласно киваете на то, что наши женщины предпочитают шелк Святости? А сами-то вы что? Вы, Братья, вы сами грешите страшнее, много страшнее. Ибо хотя наши женщины унижают свое тело, надевая платья, которые выделяют их нижние части, вы, Братья, вы унижаете свои души, когда топите ваши дни в чистом или смешанном виски. Если Сестры совершают служение у алтаря каталога, вы, Братья, преклоняете колена пред бутылкой и бочкой. Каждый стакан ваш будет запомнен. Каждая отпитая капля посчитана. Каждый глоток поглотит вас!»

Я повернул голову посмотреть на свое семейство. У Кейт глаза словно остекленели. Я догадался, что она думает о рулонах бостонских обоев, которые выставлены в магазине Делби на распродажу. Эльмира сидела выпрямившись, в состоянии боевой готовности — она завидовала миссис Болл, чья шляпка, украшенная перепелиными перьями, покачивалась напротив, через проход от нас. Я с нетерпением ждал возможности услышать их рассказы обо всем этом за обеденным столом. Двенадцать моих малышей заснули, прислонясь один к другому или упав на материнские колени. Маленький Гилберт свернулся на земле, точно щенок. Порой я сам не мог себе поверить, что все они — мои. Конечно, двенадцать — это еще не рекорд. В Дезерете двенадцать детей не вызывают никаких комментариев. Через недолгий срок Кейт или Эльмира объявит о приближении тринадцатого. Да и четырнадцатый, скорее всего, тоже не за горами.

К этому моменту я уже некоторое время чувствовал, что взгляд Бригама устремлен в мою сторону. По правде говоря, я с большим удовольствием пил виски, как и все прочие мужчины, но не более того, не так много и не так часто, чтобы Бригам выделил именно меня. За весь прошедший год Джемисону лишь один раз пришлось свалить меня у моей двери — я был слишком пьян, чтобы идти самостоятельно. Я никогда не поднимал руку ни на одну из моих жен и — Богом клянусь — никогда на детей. Так почему же Бригам все время глядел в мою сторону? Его глаза сверкали, словно лезвие плужного лемеха, когда в него ударяет солнце. Может, какой ложный слух распространился и дошел до ушей Бригама? Мне приходилось видеть такое: ходят всякие россказни, их принимают за реальные факты, а человек из-за этого осужден. Я стараюсь не слишком многого требовать от своих жен, но, если слышу, как они обмениваются сплетнями с другими, обычно велю им перестать, отправляться домой и разобраться с беспорядком в их комнатах. Как-то я слышал, как папа сказал: «Коль живешь слухами, от слухов и помрешь». Так оно и бывает. И теперь, когда Бригам не сводил с меня глаз, я подумал, что кто-то, кого я не считал своим врагом, ходил повсюду, поминая мое имя худым словом.

Однако со временем я разобрал, что он смотрит вовсе не на меня, а восхищается моей сестрой, которая стоит рядом. Энн Элизе исполнился тогда двадцать один год, и она стала еще более красивой, чем когда-либо. Я не поэт и не умею описывать красоту, так что и пытаться не стану. С тех пор как она развелась с Ди, она отвергла с полдюжины предложений взять ее замуж. Многие мужчины приходили ко мне, чтобы сказать о своем желании получить руку моей сестры.

После службы мы все отправились домой — в дом моей матери — ужинать. По дороге нас нагнал экипаж Президента. Бригам вышел из кареты и попросил у Энн Элизы позволения пройтись с ней.

Я с моим семейством находился шагах в двадцати позади этой сцены. Мы могли видеть их совершенно ясно, но ветер дул не в нашу сторону, и мы не могли ничего слышать. Мои жены чуть ли не галопом бросились вперед, таща за собой детей и меня, и сбавили ход, когда оказались всего шагах в десяти от цели. Теперь мы оказались достаточно близко, чтобы расслышать их слова.

— Ты никогда не выглядела прекраснее, чем сейчас, — заметил Бригам.

— А ты никогда не проповедовал более гневно, чем сегодня, — отвечала моя сестра. — Когда вернешься в Солт-Лейк, пожалуйста, передай мои наилучшие пожелания миссис Янг.

Если Бригам и нахмурился или поморщился на ее слова, мне этого видно не было.

— Они о тебе спрашивают. Они вспоминают о тебе с любовью, после того как ты жила в Львином Доме.

— Я тоже некоторых из них вспоминаю с любовью.

Каждый раз, как моя сестра подкалывала Пророка своими репликами, мои жены обменивались друг с другом быстрыми взглядами: глаза их говорили на своем собственном языке.

— Ты не собираешься когда-нибудь снова выйти замуж? — спросил Бригам.

— Надеюсь — никогда.

— Даже если бы этого требовал твой долг?

— К счастью, не требует.

Бригам поднял на руки Лоренцо. Он по-прежнему шагал рядом с моей сестрой, и все больше и больше людей рассуждали меж собой о характере его интереса. Кейт шепотом предложила свою теорию:

— Думаю, настала пора взять новую жену. Почти год прошел.

— Ну, на этот раз он охотится не за тем турнюром, — возразила Эльмира. — Бригам последний из мужчин в Юте, за кого она когда-нибудь захочет выйти замуж.

— Так она говорит. А ты только посмотри на нее!

Без моих жен я не знал бы, как все это следует толковать. До дома нашей матери оставалось идти недолго, и я мог бы с уверенностью сказать, что было на уме у моих двух женушек: пригласит ли Энн Элиза Пророка поужинать с нами или нет?

Однако, прежде чем решение могло быть принято, рядом с ними неожиданно возникла мама.

Когда ужин закончился, Бригам попросил моего отца и меня уединиться с ним в мамином доме, чтобы кое-что обсудить. После недолгого разговора о майских травах и уровне воды в каналах Бригам перешел к обсуждению своей цели.

— Чонси, друг мой, я знаю твою дочь с младенчества. Я наблюдал, как она из ребенка становилась взрослой женщиной. Когда она встретила Ди, я пытался предостеречь ее, но она не хотела слушать. Я сам женился бы на ней, но я как раз недавно взял в жены Амелию. И как раз тогда Вашингтон пристально следил за мной, распространяясь о большом количестве моих жен. Время для еще одного брака было совсем неподходящее. Не могу выразить, как тяжко было мне знать, что тот человек так дурно с ней обходится. А ее мальчики — я хочу, чтобы они стали моими сыновьями. Я хочу, чтобы Энн Элиза стала моей женой.

Бригам упрашивал моего отца целых полчаса. Он и не подумал обратиться ко мне. Это не имело значения — я вовсе не хотел в этом участвовать. Свою просьбу Бригам завершил обещанием:

— Я буду хорошо к ней относиться.

— А как будут относиться к ней твои жены? — спросил его мой отец.

— Они ее полюбят. Когда она жила с ними, они ее приняли.

— Она говорит совсем другое, — вступил в разговор я. — Ей было там одиноко.

— Одиноко? — удивился Бригам. — В Львином Доме?

— Так она говорила.

— Неужели? — спросил отец.

— Она была очень молода. Это был ее первый опыт жизни вдали от дома, от матери. Еще бы ей не чувствовать себя одинокой! Но на этот раз — нет. С ней ведь буду я, с ней будут ее мальчики, и миссис Уэбб, если она пожелает, может приехать жить вместе с ней. Ты ведь знаешь, как глубоко я привязан к сестре Элизабет.

Мой отец раздумывал надо всем этим. Потом сказал:

— Наверное, тебе стоит теперь ее спросить.

— Сначала мне нужно, чтобы ты дал свое согласие. Если ей не нравится в Львином Доме, я помещу ее в хорошем доме, который будет принадлежать ей одной. Обставлю его по ее вкусу и назначу ей содержание в пятьсот долларов в год. У каждого мальчика там будет его личная отдельная комната. Я знаю, о каком доме говорю: он расположен недалеко от моего. Там позади дома — дерево с большой развилкой, где мальчишкам можно устроить детский домик. Я им сам помогу. Подумай об этом, Чонси. У твоей дочери будет муж, у твоих внуков — отец.

— Тебе нужно с ней поговорить, — повторил папа.

— Да, но как это все звучит для тебя самого?

— Я не могу больше рассуждать об этом, пока мы не спросили у нее.

— Давай, скажем, семьсот пятьдесят долларов. Этого будет достаточно?

— Я не знаю.

— Тысячу! Как тебе это?

— Брат Бригам, я не могу говорить за мою дочь.

— Конечно. Но ты можешь это порекомендовать?

— Я могу это только представить ей.

Наша беседа длилась целый час.

— Проводи меня до экипажа, — сказал мне Бригам после того, как она завершилась. У дороги Пророк стал расспрашивать меня о моей семье. — Сколько у тебя теперь детей? Десять? Одиннадцать?

— Двенадцать.

— Так много ртов! Мужчине это может быть тяжеловато. Я так понимаю, что ты все еще живешь на земле твоего отца и смотришь за его овцами?

— Верно.

— Надо бы, чтобы ты повстречался с удачей.

— Разве это не всякому человеку нужно?

— Сколько я плачу тебе за овец? — (Я рассказал ему о своем контракте с церковной скотобойней.) — Давай-ка улучшим условия, идет? Скажем, прибавлю доллар?

— Я был бы весьма благодарен.

Пророк положил руку мне на плечо:

— А теперь мне нужна твоя помощь. Ты скажешь сестре, чтобы она приняла мое предложение?

— Это хорошее предложение, — ответил я. — Только это не значит, что оно хорошо для нее.

Когда я возвратился в дом, папа уже рассказывал Энн Элизе о предложении Бригама.

— Боюсь, он и правда тебя полюбил, — сказал он.

— Он это сказал?

— По-своему.

— По-своему для него значит — полюбил одну женщину, потом другую, потом еще одну…

Тут в размолвку вмешалась мама:

— Энн Элиза, остынь. Ты ведешь себя так, будто он предложил запереть тебя на замок.

— А разве он не это предлагает? Разве не этого он хочет — чтобы я стала одной из сотни его жен?

— У него нет сотни жен, — возразила ей мама.

— Нет? А сколько тогда?

— Ну, довольно, — сказала мама. — Все, что Бригам позволил себе, — это сделать тебе предложение.

Энн Элиза приостудила свой пыл:

— Мама, я знаю: ты его любишь. И я его люблю — но только как моего Пророка, а не как мужа.

— Ты полагаешь себя умнее всех. Только это не так. Я ведь не слепая. У Бригама есть свои слабости. Но разве они затмевают то хорошее, что он успел сделать?

Я вышел в огород. У меня было не больше желания вернуться домой, к женам, чем снова участвовать в споре. Единственное место для меня, как представлялось, было здесь, на воздухе, в ночи. Луна стояла высоко, освещая дорожку к моему коттеджу. Мычали коровы, блеяли овцы, и ночь казалась пустой и шумной в одно и то же время. От гумна пахло рожью, из конюшни доносился запах прошлогоднего сена. Было холодно, и холод скопился в камнях дорожки.

Когда мои жены приветствовали меня у двери, я остановил их еще до того, как они начали расспросы.

— Не сегодня, — сказал я. — Только не сегодня.

Они предложили мне молока с печеньем, но я не был голоден и попросил женщин оставить меня одного. Они удалились в свои спальни — сначала на одной двери щелкнула щеколда, потом на другой. Наверху спали дети: четверо мальчишек поперек мормонского дивана, двое спеленатых малышек в колыбели, остальные разделились на две кровати. Я представил себя в будущем — лет через пять-шесть, с уже посеребрившейся бородой, с еще шестью или восемью детьми и, может быть, еще одной женой. Что могло бы остановить это — это ужасное видение моих будущих дней? Когда я думал о счастье, я представлял себе, как мой конь наклоняется к воде — напиться из ручья. Я думал о лугах, где шум — это всего лишь крики соек и беличий писк. Я думал о постельной скатке, разложенной под звездами. О том, чтобы свободно раскинуться под ночью и заснуть в одиночестве.

Я задремал в кресле, но меня разбудил лунный свет. Воскресная ночь — мой выходной от обеих жен, и я обычно спал в своей постели позади кухни, но сегодня мне не хотелось ложиться в той комнате. Я вышел из дому. Ветер разыгрался, нагоняя все больше холода. Легла роса, к рассвету она наверняка превратится в иней. В конюшне меня фырканьем приветствовал мой гнедой. В конюшне пахло сеном, навозом и водой от металлической поилки. Я взобрался на сеновал, обеспокоив курицу. Улегся на сено, подтянул под голову седло и набросил на грудь полосатый чепрак. Конюшенный котенок с поломанным хвостом на цыпочках прокрался по сену и вскарабкался на меня. Его лапки деликатно мяли мне живот, а погнутый хвост похлопывал меня по щекам. Какой-нибудь чужак мог бы подумать, что я рассорился со своими женами, раз отправился вот так спать на сеновал. Но я ни с кем не ссорился. Я просто очень устал, а котенок свернулся и подтянул свой хвост поближе к себе. Он был совсем маленький, ему недоставало молока, он совсем ничего не весил, уснув у меня на груди, и бочок его ходил вверх-вниз, вверх-вниз.


В следующий год обе мои жены подарили мне еще по одному ребенку. Сначала Эльмира, за нею Кейт. Мальчика и девочку. Я полюбил их — насколько может человек делить свое сердце между четырнадцатью детьми. Странное чувство возникает, когда приходится делить на доли нежность, — словно разрезаешь круг сыра. Я слышал, люди говорят, что сердце бездонно, но я с этим не согласен. Я люблю своих сыновей и дочерей, но в минуты просветления я признаю, что хотел бы давать им больше любви. И тут возникает еще одно странное чувство. Человек не предназначен для того, чтобы радостно встречать новое дитя чаще чем один раз в год. Однако в Дезерете мужчинам приходится приноравливаться. Ведь порой у тебя появляются двое в год. А если у тебя три жены, это может означать, что и трое. И оттуда все идет дальше и дальше. Я ощущал, что продвигаюсь в возрасте быстрее, чем мне следовало бы. У меня отвердел костяк, и я чувствовал себя усталым, как человек, уже едущий с ярмарки.

Чем больше детей дарили мне жены, тем чаще приходилось моему отцу вытаскивать меня из трясины. Я практически целиком зависел от него в том, что касалось земли, дома, моих фургонов и волов, овец и работников, которых я нанимал, и даже моих счетов в магазине и зернохранилище. Даже конь мой, небольшой красивый гнедой, с белыми носочками на передних ногах и тяжелыми копытами, принадлежал отцу. Когда с деньгами становилось туго, я брал в долг у соседа или кредит в скобяной лавке. Всегда с намерением самостоятельно расплатиться с долгами, только это никогда не срабатывало. Папа всегда узнавал о таких моих дырах и всегда их заделывал.

Так оно шло долгое время, так оно и рисовалось мне в будущем. Я понял, что фактически так и будет, когда Кейт родила еще одного ребенка. Девочка была крепенькая малышка, с рыжим завитком волос на головке. Впервые взяв на руки свое четырнадцатое чадо, я вдруг с болью осознал, что я неудачник. Когда, еще юношей, я был вместе с отцом послан на Миссию, я, бывало, лежал в постели без сна, представляя себя мужем. Мне рисовался небольшой дощатый дом на лугу, с железной трубой. Он так ясно виделся мне в мечтах, что я даже рисовал себе белый дым, поднимающийся из этой трубы в холодный весенний воздух. Мне виделись огромные сверкающие горы над домом и жена, работающая на огороде, пока я сам вспахиваю поле. Я видел младенца, дремлющего на солнышке в плетеной колыбели. Я представлял себе стол, накрытый к ужину на двоих, с перевернутыми вверх дном тарелками. Таковы были мои мечты.

Вскоре после рождения ребенка я навестил Эльмиру в ее комнате. Это была ее ночь. Я обнаружил ее готовой ко встрече со мной: она сидела в постели в ночном одеянии и в чепце с заплетенными лентами.

— Закрой дверь, — сказала она. — Нам надо поговорить.

Однако мне хватило и того, что она успела сказать. У нас будет еще один ребенок. Это было ясно.

Я взглянул в окно. Стояла ранняя весна. Надвигалась последняя зимняя буря. Об этом можно было судить по тому, как горела за облаками луна. Жена поднялась с постели и встала рядом со мной. Ее пальцы гладили мой рукав.

— Предполагается, что ты должен быть счастлив.

Не знаю, как долго я простоял у окна. Возможно, целый час. Не знаю. Горы были черны и прятались от глаз. Но даже когда ты их не видишь, ты все равно знаешь, что они тут. Очень долго я не мог взглянуть на свою жену: мне было стыдно. Когда я наконец повернулся к ней, я не смог увидеть ничего, кроме скомканного белого чепца у нее в руках.

В ту ночь снега выпало почти на целый фут, но к началу дня проглянуло солнце, и подмерзший снег на южной стороне крыши стал таять. Когда я вышел на воздух, дорожка к дому отца была скрыта под снегом, однако, судя по тому, как задувал ветер, она скоро должна была очиститься. Я помахал рукой Энн Элизе, стоявшей на крыльце дома. На ней было зеленое платье, и зеленый цвет ярко выделялся на фоне белой дощатой стены и белого снега. Она добилась своего. Я напомнил себе об этом. Она смогла избежать жизни, жить которой не хотела.

Я поехал в Ларкс-Медоу, мой гнедой колол подковами наст. Ларкс-Медоу — узкая длинная луговина, с лесом белой сосны по одну сторону и холмами предгорья по другую. Над нею высоко вздымаются горы, и пол-луговины весной часто превращается в болото. Это прекрасное место для овец — трава, вода и тень.

Доехав до луговины, я остановился поглядеть вокруг. Солнце только выходило из-за гор, и снег еще не начал таять. Все вокруг выглядело затвердевшим и холодным, словно в январе, ветви белых сосен гнулись под тяжестью снега, а по ручью плыл лед. Бревенчатую хижину в дальнем конце луговины занесло снегом, и похоже было, что она пустует уже довольно долгое время, а это было неправильно.

Я подъехал к хижине, привязал коня и крикнул:

— Харкнесс!

— Самое время! — отозвался Харкнесс изнутри хижины.

Я отпер дверь и обнаружил его привязанным веревками к стулу.

— Что тут произошло? — спросил я.

— Сначала освободи меня от этих треклятых веревок.

Веревки были обмотаны вокруг Харкнесса не меньше дюжины раз, узел был затянут туго, а от мороза веревки затвердели, так что распутать узел было невозможно. Я ножом разрезал веревки. Когда Харкнесс освободился, он принялся скакать по комнате, чтобы восстановить ток крови в ногах.

— Я уж думал, что замерзну насмерть на этом треклятом стуле.

— А сколько их было? — спросил я.

— Двое.

— Всего-то?

— Ветер задувал сильнее, и я не слышал, как они подъехали. И на каждом по винчестеру да по пистолету.

— А в какое время это случилось?

— Примерно за час до снега.

— Местные, — сказал я.

— Откуда тебе знать?

— Ждали вьюги, чтобы снег их следы замел. Они тебе знакомыми не показались?

— Да вроде нет. Только они свое дело знали. Они за пару минут их всех гуртом согнали и за ворота вывели. И собак несколько с ними было, дорогу показывали.

— Пока ты тут, на этом стуле, сидел.

— Тебя поджидал, сестрица.

— Не смешно. Я только что потерял сотню своих овец.

— А я чуть две свои ноги не потерял, привязанный, в такую холодину.

— Вот, возьми мой платок. Иди поплачь и не возвращайся, пока не сможешь сказать мне, кто они были.

— Это были два угонщика, точно как мы их себе представляем, ловкие в своем деле, на коне как влитые сидят, и оружие им в руках держать ох как удобно.

Я разжег в печке огонь, вскипятил кофе, поджарил пару сосисок, и мы поели молча, без разговоров. Небо прояснилось, и солнце сияло ярко. Когда я уезжал, луговина снова зеленела и пружинила под копытами коня. Чувствовался запах смолы, плавящейся под солнечными лучами на влажной коре сосен.

Вскоре Харкнесс отыскал моих овец на земле Ван Эттена, наверху, на горном пастбище, в миле от дороги. Их клейма были переставлены, но, если внимательно посмотреть, можно было разглядеть то, что стояло раньше. Ван Эттена пару раз уже подозревали в угоне скота. Никто ему особо не доверял, было известно, что он облыжно доносил в контору Бригама на ни в чем не повинных людей. Когда я пришел к Ван Эттену, он стал утверждать, что ничего про моих овец не знает. Он пыжился, но я сказал ему, что узнал своих овец.

— Если ты не прекратишь обвинять меня, я пойду к Пророку, — пригрозил он.

У него было при себе ружье, но я до того разъярился, что такого за собой и не упомню.

— Я сам к нему пойду, — пообещал я. И пошел.

Поехал верхом в Солт-Лейк и занял очередь у Дома-Улья. Когда подошел мой черед, я изложил Бригаму свое дело.

— Если ты уверен, — сказал он, — я поговорю с этим человеком.

Несколько раз Бригама прерывал клерк в нарукавниках, прося его подписать какие-то бумаги. Подписывая свое имя, Бригам одновременно расспрашивал меня о моей семье:

— Я так понимаю, что у тебя еще дети родились. Никто не мог бы упрекнуть тебя в том, что ты не исполняешь свой долг. Надеюсь, ты справляешься. — Я ответил, что справляюсь. — Рад слышать. Передашь от меня привет твоей сестре? — Я сказал, что передам, и поднялся, чтобы уйти. — Торопишься? — Бригам рассмеялся, живот его натянул пуговицы в петлях его пиджака. — Сядь-ка и расскажи мне о твоих планах. Ты ведь потерял сотню овец. Это должно быть очень тяжело для человека в твоем положении.

— Это было бы тяжело для любого человека.

Он помолчал. Всякий бы по его глазам заметил, что он у себя в мозгу что-то прокручивает.

— Что ты знаешь о телеграфных столбах?

— Их вкапывают в землю.

— Это примерно все, что тебе и требуется о них знать. Сколько у тебя упряжек?

— Десять фургонов и шестьдесят мулов.

— Этого может оказаться недостаточно.

— Для чего?

— Мне нужен кто-то, кто смог бы поставлять столбы для линии, которую мои сыновья тянут из Денвера.

— Я могу это сделать.

— Они продвигаются быстро, делают двадцать пять миль в неделю.

— Я могу это сделать.

— Два доллара пятьдесят центов за столб — как тебе это звучит? Нарезать, придать форму и доставить?

Это была такая сделка, какой человек ожидает всю жизнь. В Ларкс-Медоу есть замечательный строевой лес. Если я найму достаточно людей и куплю еще несколько упряжек, все может сработать просто прекрасно. Мы с Бригамом обговорили кое-какие детали, но все и так было вполне ясно. Я поставлю на луговине лесопилку — ошкуривать сосны, остругивать и сушить столбы на солнце, а затем обрабатывать их креозотом. После этого упряжки мулов станут доставлять их на линию. Я знал, что способен сделать эту работу далеко не хуже любого другого в Юте. Мы скрепили сделку, пожав друг другу руки.

Нарезать и обрабатывать телеграфные столбы — несложный процесс. Практически любой человек с хорошей упряжкой, крепким лесом и быстрыми пилами может это делать. Единственное, что тут особенно требуется, — это капитал. Деньги на работников, на добавочные фургоны и на провизию. Мне понадобилось одиннадцать тысяч долларов. Половину суммы я занял у банкира-Немормона по имени Уолтер Карр, а вторую половину — у мормонского банкира по имени Алфред Иглтон, под пять процентов в месяц. Работа должна быть завершена к середине лета. После уплаты долга у меня останется еще достаточно, чтобы увеличить дом и на несколько лет вперед создать моим женам счастливую жизнь. Я опередил события и как-то ночью даже подумал о том, чтобы взять еще одну жену. По правде говоря, я так же слаб, как другие мужчины, может быть, даже слабее.

Жены мои встретили новость с ликованием.

— Мы тебе поможем, — сказала Кейт. — Станем готовить еду для твоих работников.

У Эльмиры под фартуком все уже было заметно, и теперь, впервые, вид ее живота принес мне радость.

— Я буду готовить с утра и каждому рабочему давать по персику из тех, что по-особому консервирую, — предложила она. — А Кейт станет отвозить еду в Ларкс. Тогда не придется работу прерывать.

Нам не потребовалось слишком много времени, чтобы покрывать двадцать пять миль в неделю. Рабочие, устанавливавшие столбы, не были моими работниками, но нам нравилось работать вместе. При каждой поставке они говорили мне, что мои столбы хороши, они отлично выглажены и комель широкий, как надо. Они знали, с чем им придется работать, а это означало, что они могут отрывать ямы лучше и быстрее и устанавливать столбы должным образом. Работа у каждого спорилась, шла легко и гладко, и я думаю, каждый, трудившийся на этой линии, чувствовал себя так, как чувствует себя человек, знающий, что скоро получит хорошо заработанные деньги.

К июлю мы уже приближались к Денверу. Вот тогда-то Бригам и вызвал меня к себе в контору. Я подумал, что он хочет заплатить за работу вперед, потому что моя работа была качественная, все так и говорили.

— Ты очень хорошо поработал, — сказал мне Бригам. — Я хочу, чтобы ты взял на себя еще и линию, идущую в Монтану. У них там большие неприятности, боюсь, они в этом году не смогут закончить. Я дам тебе по три доллара за каждый доставленный столб и доллар за его установку.

Человеку, который недавно заработал настоящие деньги, свойственна одна склонность — заработать еще. В тот же день я сам повез партию столбов на север. Я провел примерно две недели, налаживая дела, выкапывая негодные столбы, зарывая старые ямы и отрывая новые. На денверской линии контора Пророка платила мне дважды в месяц. Однако, как только я стал доставлять столбы на север, выплаты прекратились. А мне они были необходимы, чтобы платить моим работникам. Через три недели я почти иссяк, мне едва хватило денег, чтобы с ними расплатиться. Через четыре недели мне пришлось потратить все, что у меня было, чтобы рабочие не разбежались и северная линия продвигалась вперед.

Когда я явился к Бригаму осведомиться о пересохшем ручейке выплат, его секретари заставили меня долго ждать, а потом сказали, чтобы я приехал на следующий день. На следующий день повторилось то же самое. Я не мог ждать еще день в Солт-Лейке, мне надо было ехать назад работать. Хоть мне и не платили, я понимал, что не могу прекратить тянуть линию дальше. Летом зима кажется далекой, но только не тогда, когда тебе надо до морозов вкопать в землю столбы телеграфной линии. Об этом я думал, уезжая из Солт-Лейка, только об этом. Мне даже в голову не пришло, что я так и не увижу своих денег. Мне приходилось видеть мошенничество совсем рядом. Мне приходилось слышать много историй об этом, и я всегда качал головой, поражаясь, как же человек мог быть таким глупцом, чтобы отдать свои деньги мошеннику: ведь мошенник всегда выглядит как мошенник и говорит как мошенник. Вот как я думал о мошенничестве. Я не обладаю таким складом ума, чтобы представить себе Пророка в качестве обманщика. И мне жаль, что не обладаю, но в то же время я этому рад.

Только через месяц я добился встречи с Пророком. К тому времени я уже не мог сдерживать гнев. Мои работники ели меня поедом, некоторые ушли, и мы отстали с работой. Они обвиняли меня в мошенничестве, а кое-кто поговаривал о том, чтобы свести моих мулов. Когда наконец я смог увидеться с Бригамом, я просто взорвался:

— У меня тридцать рабочих ставят ваши столбы, а я от вас ни пенни в глаза не видел, с тех пор как перешел на северную линию.

— А я слышал, что твои столбы гниют. Более того, ты отстаешь с планом работ. Так чего же ты ждешь платы? За что, по-твоему, я должен тебе платить?

Вот тут я потерял голову. Я перескочил через его письменный стол, схватил Пророка за лацканы и принялся изо всех сил его трясти:

— Отдавай мои деньги!

— Отцепись от меня!

Он меня толкнул, но я крепко держался.

— Ты меня обманываешь, — сказал я, — и сам знаешь, что обманываешь, и нет на свете ничего хуже, чем обманщик, который это о себе понимает.

Бригам собрался с силами и сошвырнул меня на пол. Я очутился на ковре, с подмятой под себя собственной шляпой. А он выглядел таким же свежим, каким бывает в воскресные утра.

— Как же насчет нашей сделки? — пробормотал я.

— Представь мне контракт, и я его честно выполню.

— Ты же мне его никогда не предлагал.

— Потому что он не нужен между старыми друзьями. Брат Гилберт, я заплачу тебе сразу, как только ты заработаешь эту плату.

Появились два клерка выпроводить меня из Дома-Улья. Они вышвырнули меня на обочину у самого начала очереди. Вся улица смотрела на меня. Ведь не каждый день человека вышвыривают из Дома-Улья.

— Он лжец! — завопил я, предостерегая каждого, кто мог меня слышать. — Он мошенник и лжец!

Мужчины в очереди делали вид, что не слышат, а я знал, что каждому из них не терпится вернуться домой и повторить рассказ об этом всем за ужином. Я уверен: моя история разошлась по всему Дезерету быстрее, чем если бы ее передавали по телеграфу.

На следующий день я вернулся на работу, чтобы объяснить моим людям все как есть. Когда я туда приехал, мой мастер отвел меня в сторонку и сказал:

— Слава богу, ты тут. — (Я спросил, что за беда?) — Столбы. Они гниют на концах.

Мы пошли по линии столбов. И у каждого он указывал мне наверх, и это было действительно так: верхушка каждого столба была черной и мягкой. Я спросил мастера, что же с ними не так?

— Одно из двух, — ответил он, — либо пропитка не взялась, либо…

— Либо?

— Либо саботаж.

Я не знал, что и думать — ни тогда, ни сейчас, но правда заключалась в том, что Бригам оказался прав: столбы мои никуда не годились. Я собрал своих рабочих и объявил им, что с работой покончено. Я объяснил им обстоятельства дела, насколько мог, однако сам я больше не был способен понимать их так же четко, как, полагаю, понимал раньше. Рабочим было наплевать на мои неприятности, на то, что столбы не пропитались, на то, что Бригам не платит, и вообще на все. «Я установщик столбов, — сказал один из них, — и я устанавливал эти чертовы столбы». Они говорили злобно, проклиная мое имя и эту чертову работу. Это были грубые парни с Запада, привыкшие улаживать дела о долгах любыми средствами. Они окружили меня — сразу, может, человек тридцать — и потребовали, чтобы я им сообщил, что собираюсь делать. «Дайте мне два дня», — ответил я им. Один из них, жуликоватый парень из Невады, сказал, что на третий день его терпения не хватит.

Чтобы заплатить рабочим, я продал свои упряжки и снаряжение и небольшой участок земли, который когда-то отдал мне отец. Я продал все, что мог, желая так расплатиться со своими людьми, чтобы они никогда не могли назвать меня мошенником и лжецом. Я попросил моих банкиров перезаключить договор, чтобы я смог уплатить долг. Карр согласился простить мне остаток долга, если я уплачу половину. Но Иглтон хотел, чтобы я уплатил все целиком плюс проценты и пени. Я не могу винить его за это, но столько у меня просто не было. Когда Бригам услышал про мои дела, он обозлился, что я отдал предпочтение банкиру-Немормону, а не Иглтону. И говорил об этом в воскресной проповеди: «Среди нас есть брат, который считает, что он обязан Немормону больше, чем Святому. Я спрашиваю вас: можете ли вы доверять такому брату?»

Я никому не отдавал предпочтения, но Бригам увидел это именно так, как, впрочем, и многие другие.

К весне 1868 года я стал банкротом и ожидал предъявления судебных исков. Иглтон, с благословения Пророка, стал меня преследовать. Долг — жестокая дыра. Чем упорнее ты стараешься из нее выбраться, тем глубже она становится. Это я узнал на собственном опыте. И еще: никогда не заключай сделок с Церковью. У тебя никогда не будет возможности оказаться правым.

Итак, со всеми этими событиями у меня за спиной, как мог бы я удивиться в тот мартовский день, увидев Президентский экипаж на мамином дворе? Некоторое время я этого и ожидал. Я услыхал, как он подъехал, когда был в амбаре: колеса взвизгнули, кожаные вожжи обмотались вокруг стойки для кнута, конские копытацокнули, останавливаясь. Дверь кареты отворилась, и Пророк появился из нее, придерживаясь одной рукой за крышу. Экипаж покачнулся, когда Бригам сошел на землю, застонали рессоры, лошади взмахнули хвостами и запрядали ушами. Из дома вышла мама, я тоже покинул амбар, и мы встретили Пророка на дорожке.

— Сестра Элизабет, я приехал предупредить тебя насчет твоего сына, — сказал он. — Он должен деньги добропорядочному Святому. Он неправедно обвинил близкого друга в угоне овец. Он обманул меня дурным выполнением работ. Что-то в него вселилось. Сестра, мне придется принять меры.

— Я выплачиваю как могу, — возразил я. — И те овцы были мои.

— Брат, ты поступаешь не как Святой.

— Бригам, — вступила в разговор мама, — и ты тоже.

Мама говорит, что она никогда в жизни не была так сердита, как в тот раз. Вас может удивить, почему она тогда не покончила с нашей Церковью, но она не такой человек. Мама всегда говорит, что живет посредине, где все имеет два смысла, где тени серы. Есть люди, которые утверждают, что мама толкнула Энн Элизу на брак с Пророком, потому что стремилась возвысить свое собственное положение в Церкви. Однако те, кто утверждает такое, просто не знают мою маму. Мою маму никогда в жизни не заботило то, что думают о ней другие. Заботит ее только одно на свете — это ее Господь.

— Брат Гилберт, считай себя предупрежденным.

Бригам взобрался в экипаж, который резко наклонился под его тяжестью. Он крикнул кучеру, и кони взбрыкнули и ринулись вперед, а карета развернулась и помчалась по грунтовой дороге в Солт-Лейк.

— Он стал не таким, как раньше, — сказала мама. Она побелела от гнева. — Раньше он был совсем другим человеком.

Я попросил ее ни о чем не беспокоиться, хотя оба мы понимали, что беспокоиться нужно было о многом.

Спустя два дня пришло письмо:

Сэр!

Да будет тебе известно, что в связи с твоими недавними поступками и твоим отказом признать свои невероятные долги и оскорбительные клеветнические заявления, каковые являются вызовом собратьям Святым и честным людям, они отныне и в будущем станут считаться вызовом самой Церкви, а посему отступничеством. Комиссия, возглавляемая мною, соберется, дабы определить твое участие в нашей возлюбленной Церкви как ныне, так и в Жизни после жизни. Любая апелляция должна быть направлена непосредственно мне, в ином случае ты получишь извещение о дате и времени слушания твоего дела.

По-прежнему серьезно и торжественно заверяю и т. д. и т. п.,

твой Пророк —

БРИГАМ ЯНГ
Я поскакал в Солт-Лейк. К этому времени дожди в основном уже прошли и трава по обеим сторонам дороги была высока. Большую часть жизни я просто иду по жизни, делая то, что приходится делать в каждый следующий момент, но на этот раз я знал, что должен выбрать какой-то определенный путь. В Доме-Улье я назвал секретарю свое имя. Секретарь был старый, худой человек, с синим носом и стариковскими пожелтевшими волосами. Если бы его бросили на весы, уверен, он не потянул бы и на сто фунтов. Список людей, ожидавших приема у Пророка, был очень длинный, но старик сказал, что Пророк примет меня сразу же.

Зал был украшен красно-синим полотнищем и стеклянной лампой, свисающей с потолка на трех коротких цепочках. Сколько же раз побывал я здесь за последний год? Шесть или восемь, а то и больше. Большинству людей никогда не приходится иметь дело с Пророком, кроме как слушать его проповеди по воскресеньям, читать его прокламации да время от времени подавать ему прошение о новой жене. Я подумал о мечте, которая у меня когда-то была: дом на лугу, дым из трубы, жена, ребенок… Все это было как бы в далеком прошлом.

Когда я поздоровался с Бригамом, он сказал:

— Я еще не назначил дату слушания твоего дела.

— Что я должен сделать?

Бригам присел на угол письменного стола. Он не собирался больше ничего говорить, ждал, пока я окончательно сломаюсь. Он жаждал увидеть меня в луже на его ковре, туда я и отправился:

— Я не хочу уезжать. У меня здесь семья, жены, дети. Куда мне ехать?

Стыдно сказать, но я заплакал в его кабинете. А он стоял рядом, давая мне возможность разрыдаться, словно женщина. Когда мое лицо сморщилось и стало мокрым от слез, он протянул мне платок с его вышитой золотом монограммой.

— Чего же ты хочешь? — спросил он.

— Хочу быть добропорядочным человеком.

— Я могу тебе помочь.

Прошло несколько минут. Бригам ходил взад и вперед по кабинету, подходил к окну, выглядывал в сад перед домом, возвращался к столу и просматривал верхний документ из кипы лежавших там бумаг. Все это время я сидел, обмякнув, в кресле для посетителей, отирая лицо его платком.

— С тех пор как твоя сестра была совсем ребенком, — начал он, — я всегда считал ее своей. Я ее оберегал, наблюдал за ней, следил, чтобы вашей семье помогали. Я пригласил ее жить по соседству, чтобы она была рядом со мной. Я попросил ее войти в мою театральную труппу, чтобы иметь возможность видеть ее каждый вечер. Со всеми твоими бедами будет покончено, если ты уговоришь свою сестру выйти за меня замуж. Я уверен: брату невозможно увидеть ее красоту так, как вижу ее я, но она самая великолепная женщина из всех когда-либо ходивших по земле Дезерета. Ее глаза, ее шея, ее кожа…

В этом что-то есть такое — видеть, как взрослый мужчина изливает свои чувства, словно мальчишка. Если бы я не был по уши в своих собственных бедах, это вызвало бы у меня отвращение и я прямо сказал бы ему об этом.

— Отправляйся к твоей сестре, расскажи ей о моих качествах, убеди ее, что она никогда ни в чем не будет нуждаться. Я дам ей дом, я стану заботиться о ее детях, она получит хорошее содержание и свободу. Все, что она пожелает, будет ее, но она должна быть моей.

— Она никого не слушает.

— Так заставь ее! — Он выпятил губы, как нервничающая лошадь. — Ты же знаешь женщин. Их можно довести до ума и приручить.

— Я не уверен, что это правда.

— Нет, не всегда. Но что касается Энн Элизы, я чувствую, что ей именно это и нужно.

— А как с моими долгами?

— Прощены. Твое положение в Церкви: восстановлено. Твое имя: возвышено. Твое финансовое положение: значительно улучшено. Я стану выплачивать тебе субсидию, чтобы помочь справиться с семейными нуждами. Сколько тебе требуется? Тысячи в год хватит? А двух? Я дам их тебе. Скажи мне, в чем ты нуждаешься, только приведи ко мне свою сестру!

— Я не могу ее заставить.

— Это вовсе не то, чего я хочу. Я хочу, чтобы она сама увидела, что я могу дать. Я думаю, она страшится замужества, потому что оно может как-то ее ограничить. На самом деле это будет совсем наоборот. Добейся, чтобы она поняла это. Вот все, о чем я прошу. — Бригам стоял в нише окна. Борода его в солнечном свете казалась розовой, щеки были полные, красные. — Гилберт, ты не задумывался о том, чтобы взять еще одну жену?

— Не очень.

— При нашем сценарии ты можешь, если захочешь. Если найдется такая женщина, которая сможет войти в твое домохозяйство, ты можешь пригласить ее к себе. — Бригам был так вдохновлен предвкушением победы, что мне казалось, он готов меня расцеловать. — Так ты поговоришь с ней?

— Я попытаюсь.

— А теперь иди. — Он проводил меня до двери, но не открыл ее, пока не высказал последней просьбы: — Теперь иди, а когда добьешься успеха, возвращайся ко мне.

— А если не добьюсь?

— Добьешься. Я знаю тебя, и я знаю ее.

Бригам прошел со мной в зал ожидания и поблагодарил меня. Выйдя из его дома, я некоторое время стоял на ступенях крыльца. Мне было хорошо видно его окно. Бригам снова сидел за письменным столом, ведя какое-то дело и обсуждая условия со следующим посетителем. Возможно, это была какая-то сделка о железной дороге, или контракт на строительство, или — вполне возможно — сделка, касающаяся чьей-то души. Это всегда было так — Бригам Янг легко переходил от одного к другому.

Я отправился домой к Энн Элизе. Обнаружил ее на кухне — она кормила сыновей. Мальчишки не слушались, капризничали из-за еды, швырялись горошком, сестра моя выглядела измученной.

— Что случилось? — спросила она.

Я сказал, что зайду к ней попозже. Пошел в конюшню и улегся на сеновале и некоторое время лежал там, размышляя. Явился конюшенный котенок, свернулся у меня на груди и заснул.

Вечером я снова пошел к Энн Элизе.

— Ты выглядишь расстроенным, — сказала она.

Я рассказал ей, что приехал из Дома-Улья. Описал свою беседу с Бригамом, и, когда она все поняла, она стала очень тихой и очень печальной.

— Сегодня ночью я уезжаю, — сказал я.

— Уезжаешь?

— Прежде чем он сможет меня отсюда вышвырнуть.

— А как же Кейт и Эльмира? Как же дети?

— Они проживут и без меня. Папа о них позаботится. Я не могу остаться. Бригам дал это ясно понять.

— А что с тобой станет потом?

— Я не знаю.

Моя сестра спрашивала не о том, что станет со мною после того, как я покину Территорию Юта и нашу Церковь. Она имела в виду — потом, после смерти, в потустороннем мире. Мы понимали все это так, что вечность радушно принимает только Святых. Это все, что мы об этом знали, во что верили как в истину.

— Ты не можешь этого сделать.

— У меня нет выбора.

— А у меня есть.

— Я тебе не позволю.

— Я так решила.

— Энн Элиза, прошу тебя…

Я умолял мою сестру целый час или более того, но она уже приняла решение. Я не хотел этого, я этого никогда не хотел. Но я человек честный и признаюсь, что в самой глубокой глубине моей души в тот момент шевельнулось чувство облегчения. Я ненавижу себя за это чувство, однако такова правда.

На следующий день Энн Элиза приняла предложение Бригама, и вскоре они поженились, и вот так моя сестра стала девятнадцатой женой. Если бы не я, этого никогда бы не случилось, и такова правда, насколько она мне известна, я клянусь в этом, и никогда в моей жизни ни из-за чего иного мне не было так стыдно, как из-за этого.

XIV 19-Я ЖЕНА В стороне от большой дороги

И я должен помогать тебе, потому что?

Итак, Джонни исчез, и мы с Электрой снова были предоставлены самим себе. Подумаешь, какое дело — мы к этому привыкли. Утром мы с ней отправились в Канаб. Было довольно приятно — горячий ветер, и утреннее радио, поющее «Красношеюю женщину»,[88] и тишина, какая наступает, когда ты один. «Мега-Байт» еще не открылся, но Пятая была уже за прилавком — выкладывала холодные закуски. Лампа на потолке бросала на все вокруг тошнотворный зеленоватый свет: Пятая выглядела бледно-зеленой, а ломтики ветчины и индейки тоже казались позеленевшими. Довольно скоро она увидела меня в окно и подошла открыть дверь. Я сказал, что хочу сэндвич с индейкой, а она ответила:

— Ты в такую даль прикатил вовсе не за этим гребаным сэндвичем.

— Может, и нет.

— Ну как твой розыск идет? Нашел убийцу?

Я ответил, мол, пока нет, но что, в общем-то, раскрыть удалось не так уж много.

— Понятно, — сказала она. — Ты не хочешь делиться своими находками с девчонкой, которая тебе выдала не внушающую доверия историю.

— Возможно.

— Сэкономь время: я к этому отношения не имею. — Она замолчала. — Ты же знаешь, что говорят: ищи пизденку.

— Разве говорят не «Ищи деньги»?

— Это одно и то же. — Она закончила готовить сэндвич и вытащила длинный нож разрезать его пополам. — Ты с мамой моей говорил уже?

— Да, — ответил я. — А ты с ней говорила?

— Давно не говорила. Как она?

— Потрясена.

— Я знаю. Прям сумасшествие какое-то. Думаю, она этого типа и правда любила.

Минуту спустя Пятая облокотилась на прилавок, уперлась подбородком в раскрытую ладонь и сказала:

— Пока ты там все разнюхиваешь, мне хотелось бы, чтобы ты разгадал настоящую загадку.

— Какую это?

— Почему?

— Почему — что?

— Почему они все по-прежнему верят во всю эту брехню? Куда девался скептицизм? Почему они не спросят себя — только один раз, этого будет достаточно, — отчего все это не имеет никакого смысла?

— Ну, если это единственное, что ты знаешь…

— Нет, дело не в этом. То есть я хочу сказать, конечно, да, если это все, что ты знаешь, трудно себе представить что-то другое. Только я говорю не об этом. Я говорю о том, почему у них никогда не возникает ни одного подозрения, что во всем этом может быть что-то не так? Тебе нет необходимости что-то знать, чтобы возникло сомнение. Надо только прислушаться. К самому себе. Почему так много людей так хреново прислушиваются к самим себе?

— Может, боятся?

— Чего?

— Смерти. Того, что наступает после.

— А я — нет? — (Чем дольше мы разговаривали, тем больше я терял уверенность в том, каким образом Пятая вписывается во все это.) — Кстати, знаешь, есть веб-сайт, который тебе может пригодиться, — проверь: 19thwife.com. Это такая антиполигамная группа. Я так понимаю, что они помогают женщинам бежать, занимаются юридическими делами и всякое такое. Может, они твоей маме смогут помочь. Только, насколько я знаю, это и ловушкой может оказаться. В любом случае стоит проверить. Упс! Время открываться! Утренний пик.

Она открыла дверь, впустив мужчину с сыном колледжного возраста. Парнишка весь состоял из рук и ног, и кадык у него был похож на булыжник. Он вдохнул в себя булочку, как мы с вами съели бы орешек. Когда они ушли, Пятая сказала:

— Он тебе понравился.

— Он был клевый. Ну И что из того?

— Тебе перетрах хороший нужен.

— Ты мне будешь рассказывать! Только сначала я должен маму из тюряги вытащить.

— Я очень хотела бы тебе помочь.

— Тогда расскажи мне, что ты знаешь про тот вечер.

— Я тебе уже говорила: ничего. Меня там не было.

Я знаю: я ужасно краснею, но Пятая стала такой же красной, как красные перцы на ее подносе для готовки.

— Я не могу помочь тебе, — повторила она. — Я ничего не знаю про то, что случилось с твоим отцом.

— Он ведь и твой отец тоже.

— Отчим. Слушай, мне надо работать. Увидимся.

Она плечом толкнула вращающуюся дверь в кухню и ушла туда с консервированными томатами и только что доставленной, еще не распакованной нарезанной ветчиной.


По пути назад в Сент-Джордж какой-то коп сделал мне знак прижаться к обочине. Я превышал скорость всего на восемь или десять миль, так что дело было не в том. И мы оба — каждый сидя за рулем своей машины обочь дороги — это понимали. Коп долго сидел в патрульной машине, что-то записывая. Его мигалки вращались, сверкая синими и красными огнями, что заставляло Электру метаться у заднего окна и лаять, а шерсть у нее на загривке поднялась торчком, будто щетка.

Поля шляпы скрывали лицо копа, а предполуденное солнце не позволяло ничего толком разглядеть. Когда он вышел из машины, солнце светило ему в спину, и все, что я мог видеть, был направлявшийся ко мне черный силуэт. Электра проиграла битву и теперь лишь скалила зубы и поскуливала, готовая пожертвовать собой, защищая меня. Я попытался ее успокоить, но она чувствовала, что я напуган.

— Все в порядке, — сказал я ей.

Но ведь собаке не солжешь!

— Я уверен, ты знаешь, почему я тебя задержал.

— Почему бы тебе не сказать мне об этом прямо?

Электра высунула морду в окно и лизнула копу руку.

— Привет, щеник!

Я протянул ему свои водительские права. Он осторожно взял их и подержал в сложенных ковшиком ладонях, будто это что-то очень легкое и может случайно улететь, потом вернул их мне:

— Держи, Джордан.

— Моя регистрация тоже где-то тут, — произнес я.

— Да ладно. Почему бы тебе не выйти из машины?

— Зачем?

— Просто выйди из машины, и все.

— Ладно.

— А теперь поедем в участок.

— Зачем?

— Давай! Возьми собаку на поводок и поедем.

— Я никуда не поеду.

— Джордан, — парень тронул меня за руку повыше локтя. Он показался мне знакомым, но в Месадейле почти все кажутся знакомыми. Ему было около тридцати — нормальный парень, в хорошей физической форме, словно манекенщик, демонстрирующий нижнее белье интернет-магазина «ДжейСиПенни». — Я думаю, пора нам с тобой поговорить.

Выйдя из фургона, я разглядел, с кем имею дело. Значок номер 714, Управление полиции Месадейла, Элтон. Ну вот вам, пожалуйста.

— Что-нибудь не так с Куини?

— С Куини все хорошо. И вообще все хорошо. Просто нам с тобой надо кое о чем поболтать.

— А мы не можем поговорить прямо здесь?

— Давай. Поехали.

Я взял Электру на поводок, и мы пошли за Элтоном к полицейской машине. Мигалки по-прежнему вращались, и Электра натягивала поводок. Ей все это не нравилось, и не хотелось ей лезть в полицейскую машину. Шоссе пустовало, было одиннадцать часов утра, и я мог бы поспорить на десятку, что на асфальте уже не меньше ста десяти по Фаренгейту. Бедная девочка, ей, видно, страшно жгло лапы.

Мы с Электрой ехали в заднем отсеке машины, следя за дорогой сквозь решетку. Я впервые путешествовал в полицейской машине сзади, и — знаете что? — это таки хреново. Есть в этом что-то такое, когда смотришь на мир сквозь стальную решетку. Даже если ты ничего не сделал, все равно чувствуешь себя виноватым. Зазвучал какой-то голос в полицейском радио, и Элтон сказал в микрофон что-то вроде «домой».

— Я что, под арестом? — спросил я.

Офицер Элтон рассмеялся:

— Ты не под арестом.

— Я понял — дурацкая ошибка. Я псих. Просто дело в том, что я сижу сзади в патрульной машине и говорю с тобой из этой гребаной клетки.

Он больше ничего не сказал, пока мы не въехали на парковку у полицейского участка.

— Следуй за мной.

— А Электра?

— Бери ее тоже.

Я повел ее почти бок о бок с собой, а Элтон вел меня бок о бок с собой. Его рука держала меня за локоть, но это было очень странное соприкосновение. Оно не выглядело так, будто меня задерживают, но не выглядело и так, будто я свободен.

— А ты не хочешь рассказать мне, что все-таки происходит? — спросил я.

— Через минуту.

В участке мы прошли мимо конторки, за которой сидел коп, ужасно похожий на Элтона, только покраснее лицом.

— Я иду в третью, — сказал ему Элтон.

— А что у тебя?

— ПОИ.[89]

— Доложу капитану.

Офицер Элтон отрицательно покачал головой:

— Пока не надо. Дай мне сначала выяснить, что он такое.

— Хочешь, чтоб я забрал собаку?

Офицер Элтон покачал головой:

— Пусть побудет с нами. — Он провел меня по коридору в небольшую комнату со столом и двумя пластмассовыми стульями. — Садись.

— Я понял, — проговорил я. — Камера для допросов номер три.

— Это не допрос.

— А это что? Двустороннее зеркало?

— Да.

— А кто на той стороне? Весь полицейский корпус?

— Нет.

— А может, сам Пророк?

Элтон подтянул второй стул так, чтобы он оказался рядом с первым, и сел. Положил шляпу на стол. У него на лбу от нее осталась глубокая красная полоса.

— Прекрасно. Не хочешь — не садись. Только я думал, так тебе будет поудобней. Джордан, да не смотри ты на зеркало. На той стороне никого нет.

— Я не так уж готов тебе поверить.

— А может, стоит все-таки?

— Почему ты прежде всего не скажешь мне, из-за чего этот сыр-бор?

— Я знаю: ты приходил повидаться с моей женой.

Я как-то видел фильм, где одного парня обвинили в том, что он убил свою девушку. Когда его забрали, он все время повторял себе: «Ничего не говори». Он так упорно думал об этом, что эти слова возникли на стекле двустороннего зеркала, и в течение всего допроса он на них смотрел. В результате копы ничего не добились и вынуждены были его отпустить. А дело-то было в том, что парень и правда убил свою девушку — задушил ее же свитером, так это все и кончилось: парня выпустили в открытый мир.

— Джордан?

— Да?

— Куини сказала мне, ты хотел узнать, почему расследование еще не закрыто.

— Ты галочку поставил в клетке «Нет».

— Могу я поговорить с тобой не как страж порядка, а просто как… — он подыскивал слово, — как друг? Пророк, он ведь сам просил меня поговорить с тобой.

— Со мной?

— Он считает — ты прав.

— Прав? В чем?

— Он думает, твоего отца убил кто-то другой.

Тут либо дела пошли и правда хорошо, либо я вообще ни фига понять не мог.

— С чего это он вдруг так думает?

— А с того, что ему это тоже кажется бессмысленным. Твоя мама… Она никогда не любила никакой шумихи, никаких скандалов. Зачем ей было теперь устраивать такое? Пророку известно, что ты тут что-то вынюхивал. Оказывается, у него возникли те же вопросы, что и у тебя.

— Так зачем ты меня сюда-то привез?

— Похоже, тебе неплохо бы чего-нибудь попить. Сейчас вернусь.

Он вышел, а я взглянул на себя в зеркало. И увидел свои глаза — не волосы, или нос, или собственные тощие плечи. Только глаза: они словно плыли по дымчатому стеклу.

Элтон вернулся с двумя бумажными стаканчиками яблочного сока. Поставил стаканчики на стол. Я взял свой. Стаканчик был маленький, какие используют в автоматах, охлаждающих воду для питья, а сок — золотисто-розовый, прозрачный. Элтон жадно проглотил свой и отер губы тыльной стороной ладони.

— Господи, ох и люблю же я яблочный сок! — Потом: — А ты свой не пьешь?

Тут, может быть, самое время рассказать вам про витамины. В школе у нас иногда раздавали витамины. Каждый ученик получал бумажный стаканчик с розовым витамином, катающимся на донышке. Однажды, помню, роздали нам стаканчики с розовым порошком. Староста класса налил в наши стаканчики яблочного сока и велел это выпить. Он сказал, что это фторид для зубов, но вкус у него был как у чайной соды. От этих витаминов мы начинали как-то нетвердо держаться на ногах и на пару часов вроде даже отключались. Я до сих пор не могу понять, зачем это с нами делали. Может, пока мы были одурманены, нам проигрывали еще какие-то пленки с речами Пророка, где он говорил про убийство и всякое такое. А может, насиловали девочек. Я действительно не знаю. Однажды я увидел, как один парнишка отказался выпить витамин. Так его вытащили на школьный двор и выпороли кнутом. А он все равно отказывался. И ночью его вышвырнули из города. Шансов, что этот парнишка еще жив, маловато, а то и вовсе ноль.

Я отодвинул стаканчик:

— Спасибо, не надо.

— Точно?

— Так Пророк думает, что я могу быть прав насчет мамы?

— Так и есть, и он из-за этого очень даже тревожится.

— Как-то мне трудновато поверить, что он тревожится из-за того, что моя мать гниет в тюрьме.

— Ну, из-за этого тоже, но я-то имел в виду, что, если не она это сделала, убийца ходит тут на свободе.

— И он боится, что может оказаться следующим по списку.

— Коротко говоря — суть в этом. — Элтон наклонился ко мне, лицо его теперь было совсем близко, я чувствовал идущий от него запах пота и простого мыла, которым он помыл руки. — Он подумал, может, вы с ним сумеете помочь друг другу.

— Дай — ка мне получше во всем разобраться: этот тип меня отлучил, а теперь ему понадобилась моя помощь?!

— Но тебе ведь тоже может понадобиться его помощь.

— Сомневаюсь.

— Ему о нашем городе известно абсолютно все: где находится каждый из нас, кто чем занят — все без исключения.

— За исключением того, кто убил моего отца.

— Послушай, вам обоим нужно одно и то же. Тебе надо вытащить свою маму из тюрьмы, а Пророку нужен убийца. Выигрывают оба.

— Ничего подобного. Приведи мне хоть одну реальную причину, почему я должен помогать типу, который сломал мне жизнь.

— Потому что он мог бы спасти твою мать.

Он вручил мне листок бумаги с написанным на нем номером телефона. Почерк был так плох, что можно было подумать, это нацарапал шестилетний малыш. Я оттолкнул листок.

— Оставь себе, — сказал Элтон, но я уже запомнил номер.

— Ты отвезешь меня обратно к фургону? — спросил я.

Мы с Электрой последовали за ним по коридору и вышли из двери участка. Солнце пылало над головой, отражаясь от беленого бетона стен, на секунду все вокруг сверкнуло белым, и я ослеп. Потеряв направление, я потянулся ухватиться за Элтона.

— Я тут, — сказал он. — Держи.

И коп протянул мне свою большую и твердую как камень руку.

~~~

http://19thwife.com


Добро пожаловать на 19thwife.com! Мы — единственное онлайновое сообщество (насколько нам известно!) экс-полигамных жен (и их детей), говорящее ПРАВДУ о многоженстве в сегодняшней Америке! Мы позаимствовали свое название у Энн Элизы Янг, которая боролась за то, чтобы положить конец многоженству в США в XIX веке. Ох и крутая же баба она была! Зайти: кликни здесь. Читать: прокрути вниз.


От: ДевушкаНомер5 (2 июля)

Кто-нибудь может очень прошу объяснить мне как это типы из СПД не перестают утверждать что все их Доктрины и Догматы это слово Господне и что Джозеф Смит их услышал через откровение только они звездочкой откровение отмечают потому что оказывается Джозеф был совсем не прав насчет откровения про многоженство. Как это? Потому как если это одно было ошибкой, что же скажет нам что все остальные истинные? Я что хочу сказать, разве поэтому Первые, хоть я их здорово ненавижу, не представляют в каком-то отношении гораздо больше смысла, чем Мормоны? Они же верят во все эти Д&Д, они не привередливы и не выбирают. Как могут Мормоны взять и отредактировать Господа? Если вы у меня спросите, так это доказывает, что вся эта бодяга, что у СПД, что у Первых, или у кого там еще, одна сплошная лажа. Но я готова поддаться убеждению (полна сомнений).

(11 ответов)


От: КАДиУБЯ[90] (6 июля)

Есть большие противоречия в том, что ты говоришь. Прежде всего, ты говоришь обо всем этом вне контекста. Во-вторых, в Д&Д, о которых ты упоминаешь, раздел 132 был пересмотрен и отвергнут Президентом Вудраффом,[91] когда он издал свой Манифест 6 октября 1890 г. То, чего ты не понимаешь, есть тот факт, что наша теология не является статичной. Это развивающаяся, изменяющаяся сущность, находящаяся в полном соответствии с тем, как все совершается в жизни. Почему религиозное учение должно оставаться статичным, когда ничто в мире природы, не исключая и Человека, не является статичным? Во все времена в каждой культуре все религии и теологии, исповедуемые любыми сектами и вероучениями, всегда развивались. Им необходимо развиваться. Те, что не развиваются, неизбежно умирают. Пожалуйста, не впадай в ошибку и не приравнивай Первых к сегодняшним Святым Последних дней. Хотя вера и тех и других уходит корнями в одну и ту же доктрину, мы давным-давно избрали разные пути, поэтому и находимся теперь так далеко друг от друга.


От: ДевушкаНомер5 (7 июля)

Как это? Либо Д&Д — это слово Господне, либо нет. Нельзя же считать, что это так и в то же время не так, Деточка.

Друг в ночи

Как только мой сотовый взял сигнал, я позвонил Морин:

— С чего это вдруг Пророку понадобилась моя помощь?

Ответа не последовало.

— Морин, что вы-то думаете?

— Прости, пожалуйста, ко мне приехала внучка с подругой. Мы сейчас в патио, и я тебя плохо слышу.

— Я понимаю, мне, видимо, не надо было беспокоить вас в субботу. Просто я почувствовал, что мне необходимо кому-то об этом сообщить.

— Я рада, что ты так и сделал. Уверена, мистер Хебер захочет сам об этом услышать в понедельник. Или ты к тому времени уже вернешься в Калифорнию?

— Не знаю.

— В любом случае дай ему знать. — (Я услышал всплеск, вроде как кто-то бросился в бассейн.) — Мне надо уже идти.

— Морин, все в порядке?

Она сказала, что все прекрасно, однако мне было ясно, что это не так, вовсе не так.

Когда мы с Электрой вошли в кафе «Облепешенная женщина», девушка-готка едва подняла на нас глаза от своей манги.[92]

— Компьютер сдох, — сказала она. — Можешь попытаться в холле мотеля «Малибу-Инн». У них там есть компьютер для постояльцев. Просто войди с таким видом, что ты у них остановился. Тебе никто ничего не скажет, если ты все нормально провернешь. Дневной администратор — парень спокойный. Слушай, а брат твой где?

— Он мне не брат.

— Я знаю, что ты чувствуешь, — сказала она и перевернула страницу.

В это время дня в таких местах, как «Малибу-Инн», народу бывает мало. Те, кто остановился здесь прошлой ночью, уже уехали, а новые пока еще в дороге. Парень за конторкой спросил:

— Чем могу быть полезен?

— Я просто хочу на секунду воспользоваться вашим компьютером.

— Вы у нас остановились?

— В общем-то, нет.

— Этот компьютер только для постояльцев.

— Поскольку пока тут никого нет, вы не против, чтобы я посидел за ним несколько минут? Мне надо почту проверить.

Администратор — опрятный парень, спортивная рубашка с короткими рукавами аккуратно заправлена в отглаженные военные брюки. Лет, видимо, двадцати пяти, рыжеватый, волосы смазаны гелем и зачесаны так, что торчат острыми пиками вверх, но не слишком, не как у панков, просто самую малость крутовато.

— Да ладно, — согласился он. — Только, если он кому-то из гостей понадобится, вам придется его освободить.

— Что ж, это справедливо.

Компьютер был установлен так, что я сидел спиной к конторке. Машина оказалась старой, мне пришлось потратить какое-то время, чтобы войти в Сеть. Я чувствовал на своей спине взгляд этого парня, и, как раз тогда, когда ощутил необходимость обернуться, он произнес:

— Между прочим, меня Том зовут. На случай, если тебе что понадобится.

— Спасибо. А я — Джордан.

Наконец я открыл свой почтовый ящик. Сообщение от Александры с кучей болтовни про ее кошек и детишек и обещание: «Макароны у меня не так уж плохо получаются». Тонны спама, но моя программа сама его отфильтровывает. Из-за всего этого я удалил мейл от Мисс-из-Пустыни. Я только теперь это понял. Если бы я его тогда открыл, я избежал бы массы хлопот и сэкономил бы почти пятьсот баксов с кредитной карточки, потраченных на бензин. Но с этим пока подождем.

— Я подумал, может, тебе кока-колы хочется? — (Я был так поражен его предложением, что не ответил.) — Или диет-коки?

— Да, если она у тебя есть.

— Конечно, я сам диет-коку пью. — Парень бросил в автомат два жетона. — Так где, как ты считаешь, теперь твой дом?

— В Калифорнии.

— Здорово. А я… родом-то я из Прово, но уже довольно давно здесь живу. — Казалось, ему очень хочется про свою жизнь поговорить, а мне про свою говорить вовсе не было охоты, так что я ему не стал мешать. — Я начал с обслуживания номеров в гостинице в Седар-Сити. Это было пять лет тому назад. Потом стал ночным администратором, а вскоре — помощником менеджера. А потом владелец гостиниц перевел меня сюда. На очень приличных условиях. А знаешь, что тут самое обалденное? — (Я не мог себе этого представить.) — Я планировал уехать из Юты. Вероятнее всего — в Калифорнию. Как ты.

— Ну, может, придет такой день.

— Я хочу сказать, Сент-Джордж вовсе не то место, о котором может мечтать гей-одиночка.

Вот те раз: ко мне что, подкатываются в холле мотеля «Малибу-Инн»?

— СПД? — спросил он.

— Вроде того, — ответил я. — Только уже нет.

— Да, я ведь тоже. Меня вышвырнули в двадцать лет. А с тобой что? Тебя тоже вышвырнули или ты сам бросил это дело, прежде чем они успели тебя отлучить?

— Меня вышвырнули без оговорок.

— Я понимаю. Я был так потрясен, потому что я даже сам себе еще про это не признался.

Он замолчал, будто мысли о прошлом буквально распирали ему голову. Потом его взгляд вернулся к настоящему моменту.

— А что ты собираешься делать сегодня попозже? Может, посидим вместе или еще что? Я заканчиваю в шесть. — (Я попытался найти отговорку, но ничего не смог придумать.) — Зайди за мной сюда около семи. Номер сто двенадцать. Мы куда-нибудь сходим.

— Ты живешь здесь?

— Ага. Меня здесь поселили. Это не так здорово, как представляется.

Том казался таким чистосердечным и добрым, что я почувствовал, как что-то шевельнулось у меня в груди, и меня потрясло это чувство. Я совершенно определенно не считаю себя человеком романтичным. Последнее свидание у меня было никогда.

— Потрясно, — сказал он. — С нетерпением жду вечера. А теперь мне надо работать. Примерно в это время начинают съезжаться.

Словно по подсказке, к портику «Малибу-Инн» подкатил запыленный жилой фургон.


Я направлялся к городскому бассейну, когда заметил на парковке у конторы мистера Хебера его «лексус». Мне пришлось позвонить дважды, прежде чем он подошел открыть дверь. Он очень удивился, что я пришел. Удивился, что вообще кто-то пришел. Он был в шортах для гольфа и босиком, очки для чтения он водрузил на лоб.

— Простите, что побеспокоил вас в субботу, но я увидел вашу машину… — извинился я.

— Ничего страшного. Я иногда удираю сюда в конце недели, чтобы немного подогнать с работой.

Пока он вел меня по коридору к себе в кабинет, я рассказал ему про Элтона и Пророка.

— Так что вы про все это думаете?

— Я хочу, чтобы ты был поосторожнее, Джордан.

— Вы думаете, мне надо поговорить с ним?

— Это может быть очень трудно сделать.

— Почему вдруг?

— Я собирался рассказать тебе об этом в понедельник. Сейчас Пророк официально объявлен в розыск. Федералы наконец-то подняли свои задницы и выдали ордер на его арест. Он разыскивается по обвинению в сексуальном насилии над несовершеннолетней, в сговоре о совершении насилия над несовершеннолетней и в рэкете. Вчера вечером они отправились в Месадейл.

— Он что, в тюрьме?

— Они не смогли его отыскать.

— Не смогли отыскать? Да он же как раз там был вчера днем!

— Я уверен, что был, но никто ведь ничего не говорит. Постой-ка, я хочу тебе кое-что показать.

Мистер Хебер повернул монитор и вошел на сайт ФБР. На странице «Разыскивается ФБР» я увидел зернистую фотографию Пророка. Он не был в списке «Срочно разыскиваемых», но являлся «известным лицом, скрывающимся от правосудия», и его фотография помещалась прямо под фотографией Усамы бен Ладена.

— Это старый снимок, — заметил я.

— Это все, что у них есть.

Он кликнул по снимку и вывел на экран досье Пророка.

ОПИСАНИЕ
ДАТА РОЖДЕНИЯ: 19 августа 1936, или 25 декабря 1941, или 25 декабря 1946.

Место РОЖДЕНИЯ: Неизвестно.

РОСТ: 5 футов 7 дюймов или 5 футов 9 дюймов.

ВЕС: 145–155 фунтов.[93]

РОД ЗАНЯТИЙ: Неизвестен.

Шрамы и ДРУГИЕ ОТМЕТИНЫ: Неизвестны.

ВОЛОСЫ: Каштановые, светло-каштановые или седые.

ГЛАЗА: Голубые или серые.

ПОЛ: Мужской.

РАСА: Белый.

ПРИМЕЧАНИЯ: Подозреваемый может проживать в Месадейле или поблизости от него (Юта); также имеет связи в Аризоне, Неваде, Техасе, Айдахо и в Северной Мексике.

СЛЕДУЕТ СЧИТАТЬ, ЧТО ПОДОЗРЕВАЕМЫЙ ВООРУЖЕН И ОПАСЕН

— Почему вдруг теперь?

— Я говорил тебе — ситуация давно назревала. Убийство твоего отца, возможно, оказалось катализатором. Думаю, в ФБР наконец осознали, что тут кроется гораздо больше, чем просто сожительство одного мужчины с целой кучей женщин. В любом случае, Джордан, это может оказаться очень хорошей новостью для твоей мамы.

Я подумал, что теперь вполне удачное время, чтобы рассказать ему о моем посещении нашего дома. В детали вроде пожара я не стал вдаваться.

— Но мне удалось пробраться к нему в комнату, и я нашел там вот это.

Я вручил ему фак-карту, одетую в Книгу Мормона. Мистер Хебер быстро пролистал часть, остановился — что-то прочесть, потом пролистал дальше.

— Она у меня уже есть, — сказал он. — Ее нашли, когда просматривали его жесткий диск.

Он порылся в папке и, вытащив пачку листков, принялся сравнивать свой и мой экземпляры, перебрасывая страницы.

— Вы хотите сказать, что я прошел через все это только затем, чтобы добыть то, что у вас уже есть?

— На самом деле тебе надо было сначала со мной поговорить. — Он продолжал перебрасывать страницы, проглядывая ту и другую карты, сравнивая таблицы и пометы. Вдруг что-то привлекло его внимание. — Постой-ка. Возможно, у тебя более поздняя версия. Давай я сделаю копию.

Мы стояли у ксерокса, ожидая, чтобы он нагрелся. Мистер Хебер сказал:

— Во всем этом есть кое-что, что просто не дает мне покоя.

— Что же это?

— Сколько жен фактически было у твоего отца?

— Не знаю. Примерно двадцать пять, что-то вроде того. Только они ведь никогда никому про это не говорят. Я думаю, это один из способов все запутывать. Понимаете, чем больше ты запутываешься, тем меньше у тебя шансов понять, что тебя надувают.

— Что интересно в этом журнале управления семейной жизнью — если мы можем ему доверять, а я полагаю, что можем, — так это то, что из него выясняется, что у твоего отца жен было вроде бы двадцать семь.

Ксерокс был готов к работе, и мистер Хебер поднял крышку.

— Я знаю, это прозвучит странно, — произнес я, — только, если по закону эти браки признать нельзя, как же могут такие семьи быть признаны полигамными в глазах закона? Ситуация вроде как с курицей и яйцом.

— Это очень старая дилемма. Она корнями уходит в девятнадцатый век, к Бригаму Янгу. Возможно, поэтому федералы так долго не трогали Месадейл. Ты же понимаешь, почему они взялись за Пророка по обвинению в рэкете и во всяких таких делах с несовершеннолетними. На этом основании они смогут его задержать.

— Если сумеют поймать.

— Дело в том, что таким людям, как Пророк, необходима сцена. Им необходимо говорить другим людям, что тем надо делать. Такой человек не способен вечно прятаться. Если он оказывается где-то в подвале, или на чердаке, или где бы то ни было еще наедине с самим собой, он уже не может уйти от правды о самом себе. Он выйдет на свет, — сказал мистер Хебер. — Такие всегда выходят. А когда он выйдет, его схватят, и тогда — добро пожаловать за решетку.

— А что будет с мамой?

— Я над этим работаю.

— И удачно?

— По правде говоря, боюсь, что нет.


Том открыл дверь номера 112, и золотистый ретривер с белоснежной мордой неуклюже слез с кровати. Это был добродушный старикашка с белым носом и пушистым хвостом. Он приподнял лапу и поскреб меня по бедру.

— Это значит, ты ему понравился, — объяснил Том.

— А как его зовут?

— Глупыш Джозеф Манна Небесная.

— Как?

— Но все зовут его Джои.

— Похоже, он добрый малый.

— Так и есть. Когда меня вышвырнули, я взял Джои с собой. Он фактически единственное, что у меня осталось из дому. Мне повезло, что мистер Салуджа позволяет держать его здесь. Я что хочу сказать — ведь он у меня с тех пор, как мне одиннадцать исполнилось. Ох ты господи, до меня только что дошло, что я даже не знаю, любишь ли ты собак.

— Люблю ли я собак? Погоди секундочку.

Я вышел из мотеля привести из фургона Электру. Она почувствовала, что затевается что-то интересное, и включила дурака на полную катушку: натягивала поводок и лаяла, готовясь к эффектному выходу на сцену. Она протащила меня через парковку и ворвалась в номер 112 в безудержном вихре собачьего смятения. Знаете, как собаки могут вдруг прийти в такое возбуждение, что просто не знают, что делать? Электра вспрыгнула на кровать, спрыгнула с кровати, снова на кровать, вылакала воду из миски Джои, подбежала к Тому — вода стекала с ее морды, — подпрыгнула высоко в воздух, чтобы его поцеловать, бросилась назад к миске, потом обратно на кровать, и назад — к ногам Тома, и снова на кровать и так далее.

— Прошу прощения, она поначалу немножко не в себе.

— А я в жизни еще не встречал собаку, которая бы мне не понравилась.

Джои, напротив, не проявил большого интереса к Электре. Он отодвинулся на дальнюю сторону кровати и лег там, уложив морду на лапы.

— Какие планы на вечер? — спросил Том. — Хочешь, в киношку закатимся?

Он продолжал одеваться, тщательно заправляя рубашку в брюки и просовывая ремень. Странно было представлять себе, что он живет в номере мотеля, но, видимо, не более странно, чем жить в фургоне. Том принялся просматривать расписание киносеансов на своем ноутбуке. Он сидел, а я наклонился над ним сзади. Оказалось, он из тех парней, что пользуются одеколоном, чего я обычно терпеть не могу, но у него это получалось вроде как приятно. Корица и кедр. Может, еще лимон и дымок.

— Не злись на меня, если это фигня какая-нибудь, только мне как бы хочется посмотреть этот фильм про умственно отсталого ребенка и сбежавшего отца, — сказал Том.

Мы готовы были уйти: наполнили водой миски собакам, велели им вести себя хорошо, и тут случился такой краткий момент — мы взглянули друг на друга. И подумали об одном и том же: мы могли бы прямо сейчас поцеловаться и трахнуться и не ехать ни в какую киношку. Но — не знаю — это было бы как-то неправильно, так мне показалось, а это уж вовсе на меня не похоже. Ну да ладно. На парковке мы немного поспорили о том, кто повезет: Том посчитал, что мой фургон выглядит круто, но я не хотел, чтобы он в нем побывал, потому что — ну, я ведь в нем живу, а это, как ни крути, не самая лучшая информация обо мне, какую стоит предоставлять на первом свидании. В конце концов я одержал победу, и мы отправились в кинотеатр на опрятной «тойоте» Тома.

— Так что же произошло между тобой и Церковью? — спросил он.

— Это довольно сложно.

— Это всегда сложно. — Он возился с радиоприемником и остановился, когда напал на песню «Киллеров». — А со мной это случилось, когда я на втором курсе учился, в Университете Бригама Янга. А ты же знаешь, какое это место. Я был в Солт-Лейке с ребятами из моей футбольной команды и однажды вечером вроде как поддался и зашел в гей-бар. Это в первый раз я попал в такое заведение. Я хочу сказать, я даже никого там не поцеловал, ничего такого, но я уже знал и хотел туда пойти. И представляешь, кто-то меня там увидел. Я до сих пор не уверен, кто именно это был, но они послали моему епископу анонимное письмо, заложив меня как гея. А епископ послал устрашающее письмо моим родителям, и поднялся ужасный скандал.

— Хреново.

— А у тебя что? Тебя судили?

— В общем-то, нет.

— А меня судили. То есть, я хочу сказать, я прошел через судилище. Пришлось предстать перед комиссией, где заседали все эти типы, которых я всю жизнь знал, вроде моего футбольного тренера или водителя университетского автопарка, который меня, бывало, возил. И все они сидели за длинным столом, а я перед ними на металлическом складном стуле, и они прямо меня спросили, являюсь ли я гомосексуалистом. Пока я шел на это судилище, я думал, что солгу им. Мне и в голову не приходило сознаваться, я ведь знал, чем это может закончиться. Прощай, жизнь, которую ты хорошо знаешь. Но когда они задали мне этот вопрос и все это ощущалось как настоящий судебный процесс и всякое такое, меня вдруг как ударило: не могу я солгать, не могу, раз это правда. И я сказал «да». А мой тренер спросил: «Ты понимаешь, что это значит?» И я сноваответил «да». И больше ничего. А он продолжает: «Ты понимаешь, что, сознаваясь в этом, ты многое теряешь, но самое главное — ты теряешь возможность спасения своей души?» А знаешь, что я на это ответил? Я ответил: «А что вы хотите, чтобы я по этому поводу сделал?» И все тут. Меня отлучили. Мои родители от меня отказались. Вот так я и оказался в конце концов в «Малибу-Инн». Владелец мотеля из Индии, и его ничто не интересует, кроме того, как я делаю свою работу.

— Жизнь кувырком.

— Ты мне будешь рассказывать! Но это должно было случиться. Я очень многого не знаю, но одно знаю наверняка: те люди говорили не от имени Бога. Они утверждают, что все это от Него, но это не так. Бог вовсе не такой, во всяком случае мой Бог. — Том свернул на парковку у кинотеатра. — А теперь давай про тебя.

— Дело в том, — сказал я, — что я на самом деле не СПД. Я — из Первых. То есть я был Первым. Я из Месадейла.

— Первым? Без шуток? С ума сойти! Ты имеешь в виду вроде как уйму жен и всякое такое?

— Ага. Уйма жен и всякое такое.

Практически каждый скажет вам, что если ваша мать прикончила вашего отца и сидит в тюрьме, то не самая блестящая идея — рассказывать об этом на первом же свидании. Вероятно, именно поэтому я и рассказал обо всем Тому тут же, на парковке у кинотеатра. Когда я закончил, Том произнес:

— Господи, тебе во многом еще придется разбираться! — И добавил: — Вряд ли какой-нибудь фильм может быть интереснее, чем наша жизнь — твоя и моя.

Он оказался прав — фильм никуда не годился: умственно отсталое дитя, отсутствующий отец, горькое воссоединение, примирение… И все — неправда. Где-то посредине я взял Тома за руку. Ощущение было такое, что это рука доброго, умного человека. Я был здорово удивлен, что такая рука, принадлежащая такому человеку, отзывается теплом на пожатие моей клешни, но так оно и было, и мы сидели рядом, а некоторые вещи горчат, если слишком о них задумываться. Когда пошли титры, перед тем как зажегся свет, Том наклонился ко мне и поцеловал.

— Кажется, ты мне нравишься, — сказал он.

И как раз в этот момент я услышал голос Джонни:

— Это тебе не КПК,[94] придурок!

Я обернулся. Через два ряда позади нас в темноте сверкали глаза Джонни. Он сидел один. Его тенниска была вся облеплена попкорном. В зале медленно загорались лампы, высвечивая его дурацкую ухмылку, а он спросил:

— Ты не познакомишь меня с твоим дружком?

~~~

АРХИВ СПД
СОБРАНИЕ ДОКУМЕНТОВ «ЛЬВИНОГО ДОМА»

Допуск ограничен: допуск по одобрению Первого Руководящего Совета[95]


Некоторые из жен Бригама разработали систему тайного общения внутри Львиного Дома. Две сестры-жены, а иногда и более передавали друг другу Книгу Мормона, в которой они вели тайную переписку, беседуя на разные темы: о детях, о других сестрах-женах, о домашних делах вроде готовки еды, ведения хозяйства или о сплетнях, услышанных в магазине Бригама. Чаще всего, однако, темой таких бесед был их общий муж — Бригам. В данном файле представлена приблизительная расшифровка тайного диалога двух жен Бригама, записанного знаками вроде стенографических на страницах Книги Алмы.[96] По обсуждаемым здесь событиям мы понимаем, что диалог происходит весной 1868 года, незадолго до женитьбы Бригама на Энн Элизе Уэбб. Из-за искаженного, неестественного почерка, которым записан этот диалог, мы не можем с уверенностью судить, кто именно из жен Бригама написал эти слова.


— Он хочет новую.

— Это был только вопрос времени. А Амелия знает?

— Сомневаюсь. Он ей скажет, когда будет уже слишком поздно.

— Хотелось бы мне взглянуть на ее личико, когда она обнаружит, что у нее новая соперница появилась. Вот и конец неувядаемой красоте.

— А догадываешься, кто эта новая?

— Я плохо знаю девушек Солт-Лейка.

— А актрису помнишь?

— Ну не скажи. Она же себя чуть ли не королевой считает.

— Надеюсь, ей понравится позиция под номером девятнадцать.

— Мне казалось, он уже пробовал эту рыбку выловить, да только она сорвалась с крючка.

— А я слышала, он ей ловушку устроил.

— Она будет полной противоположностью Амелии.

— Это единственное утешение. А он же всегда ее хотел, правда? Даже когда она тут жила, его глаза следовали за ней повсюду.

— Да, он ведь никогда не замечает, что у него глаза чуть ли не на лоб вскакивают.

— Если б у него только глаза так вскакивали.

— Я бы тебя отругала, но не могу — ведь это правда.

— Впрочем, есть и кое-что хорошее в появлении девятнадцатой.

— Что же это?

— Меньше шансов, что он постучится ко мне в дверь.

— В мою он не стучал уже восемь лет.

— Видишь, Бригам правильно говорит: Бог и вправду отвечает на наши молитвы.

В стороне от большой дороги

— Каждое воскресенье? — удивился я.

— Каждое воскресенье, — подтвердил Том. — В десять утра.

— Но в Вегас? В церковь?

— Да что значат каких-то два часа на машине, если это ради того, во что ты веришь? Да и вообще, чем еще мне заняться утром в воскресенье?

— Ну, не знаю. Полежать в постели. Любовью заняться.

— Ты ж понимаешь! — Он потряс меня за плечо, как делают, услышав от тебя хорошую шутку. — Кроме всего, я люблю эту дорогу. Люблю глядеть на эти горы. Начинаешь понимать, что Богу пришлось здорово потрудиться, когда их видишь.

О'кей, значит, мы не так уж подходим друг другу. Я все равно подозревал, что это долго не продлится. Это никогда долго не длится. Но вчерашний вечер и ночь мы провели очень хорошо. Я остался в «Малибу», Том поселил Джонни в соседнем номере, и — ну, мы встали рано, чтобы поехать в церковь.

— Так что, эта церковь, она для мормонов-геев? — спросил я.

— Ну, на самом деле она для всех, но в основном именно они туда приходят.

— Тебе не кажется, что гей-мормон похож на оксюморон?[97]

— А тебе кажется, что я выгляжу как оксюморон?

— Как оксюмормон.

— Я думаю, ты увидишь, что это по-настоящему хорошее место.

— Не понимаю. Если мормоны не желают, чтобы ты принадлежал к их церкви, зачем тебе их церковь нужна?

— Мне не нужна их церковь. Мне нужна моя вера. Вот и все. Мне нет нужды ходить в их храмы, чтобы сохранить мою веру.

Выехав на Ист-Сахара-бульвар, что в двух милях от автострады, мы свернули на парковку у вытянувшегося вдоль дороги торгового центра. Церковь делила парковку с конторой страхового агента, массажным салоном и торчковой лавочкой. Том выключил двигатель и поцеловал меня:

— Поздравляю с пятнадцатичасовым юбилеем.

— Это самая долгая связь в моей практике.

— А ты всегда так романтичен?

— Как правило.

— Ладно, давай войдем. Попробуй получить удовольствие.

— Я попробую. Только у меня с церковью давние нелады.

— То была не церковь, а культ. Нельзя же допустить, чтобы один какой-то мошенник, запавший на девочек-подростков, уничтожил всю ту любовь, которой Христос наполнил твою жизнь!

Ну что мне — сразу домой отправиться, что ли? Я этого не произнес, это оказалось бы слишком жестоко. Том был слишком добр, чтобы подвергнуться такому осмеянию. Да и вообще, он же не все время говорил об Иисусе. Просто достаточно часто, чтобы я задался вопросом, протянем ли мы вместе еще пятнадцать часов.

— Послушай, я понимаю: ты внутренне все время возводишь глаза к небесам, как только я заговариваю о Боге, — я это вижу, Джордан, — но, прости, пожалуйста, я такой и есть. — Он опять меня поцеловал. — Кроме того, я знаю, что именно это тебе во мне и нравится, где-то в самой глубине, мне видно это за твоей ухмылкой.

Так что же он такое, этот парень? Я мог легко составить инвентарный список его внешних черт — зеленые глаза, и как ночью они становятся серыми, улыбка Мэтта Деймона,[98] рот буквально полон зубов, стройная талия и задница, за которую так и хочется схватить. Не потому ли я провел с ним ночь в номере 112? Или, может, это из-за более насущной необходимости: ведь у него имеются кровать, и душ, и ТВ, и он любит детей и собак, и особенно ему понравилась Электра, которая как раз в этот момент свернулась в клубок на широком мотельном матрасе перед кондиционером, а ТВ включен, и миска полна собачьего корма? Или причина в чем-то ином?

Том наклонился к заднему сиденью и потряс за плечо Джонни:

— Пора вставать, парнище! Мы приехали.

Джонни зевнул:

— Куда?

— В церковь. Давай-давай.

— Ты что, серьезно? — Джонни приподнялся до полусидячего положения и потер кулаком глаз. — Я думал, ты шутишь.

— А зачем еще мы бы отправились в Вегас в воскресное утро?

— Не знаю. К проституткам?

— Не сегодня. Подъем!

Джонни плюхнулся назад на сиденье и натянул лыжную шапочку с эмблемой «Рейдерс»[99] на глаза.

— Разбуди меня, когда все кончится, придурок.

— Том, — сказал я, — оставь. Здесь он будет в порядке.

— Нет, нет и нет. Я не для того вез тебя сюда всю дорогу, чтобы ты спал в машине.

— Да какая разница?

— Почему бы тебе не зайти туда и самому не увидеть?

— Ты, придурок, — спросил меня Джонни, — ты уверен, что хочешь быть с этим типом?

— Скажи ему, чтобы встал, — сказал Том.

Они оба смотрели на меня, будто я мог как-то совладать с ситуацией.

— Он меня не слушается. Пусть спит.

— Да он просто спектакль устраивает. На самом деле ему хочется пойти, только он не желает в этом признаться.

Том вышел из машины и открыл заднюю дверцу. Сорвал лыжную шапку с головы Джонни. Волосы мальчишки встали дыбом от статического электричества.

— Какого хрена?!

— Том, — сказал я, — это сумасшествие какое-то. Мы же ему не родители. Он может делать что хочет.

Том выглядел немного обескураженным.

— Джордан, с ним же ничего плохого не случится, если он часок там посидит.

— Я не хочу оказаться там единственным мальчишкой.

— Ты и не будешь.

— Я думал, это церковь для геев.

— У геев могут быть дети.

— Том, дружище, мне неприятно сообщать тебе эту новость, но у вас с Джорданом детей не будет, как бы вы ни старались.

— Том, давай уже войдем в церковь. Ему и здесь хорошо.

Я вылез из машины и зашагал к церкви.

— А тогда с чего это вдруг он захотел с нами поехать?

— Ему просто не хотелось одному оставаться.

Мы вошли в дверь, и на нас налетел человек в кожаном жилете и с пышными усами.

— Том! Кто это?

— Это Джордан. Мой…

Его кто?

— Мой новый лучший друг.

— Джордан, добро пожаловать в нашу церковь!

Усатый меня крепко обнял, в чем не было ничего необычного, потому что другие тоже обнимались, здороваясь, но этот тип прошептал мне в ухо: «Надеюсь, ты обретешь здесь покой и любовь, какие желал тебе Господь», в то же время сжимая рукой мою задницу.

Когда он отошел, я сказал Тому:

— Слушай, он меня облапал.

— Да нет, что ты!

— А я говорю тебе — облапал.

Церковь внутри походила на зал для игры в бинго[100] или на центр собраний представителей старшего поколения. Невыразительное место с провисшим потолком, плохим освещением и кофейными пятнами на ковре. Цветная гамма напомнила мне вестибюль «Малибу-Инн»: багровые тона на бежевом фоне с добавлением темно-зеленого с желтоватым отливом. Кто-то из геев украсил стены трафаретом из виноградных гроздьев. Все это произвело на меня гнетущее впечатление. Я понимаю: с чего бы это парню, живущему в фургоне, называть что бы то ни было обшарпанным? Но так оно и было.

Том махал рукой многим из присутствующих, и они подходили поздороваться — обнять его и пожать руку мне.

— У тебя много друзей, — заметил я.

— А что в этом может быть дурного?

Бессмысленно спорить с тем, кто так логичен. И все же казалось, что он знаком абсолютно со всеми — с болтливой лесбиянкой в подтяжках «Хелло, Китти», с парнем-диабетиком в инвалидной коляске, с мальчишкой, немногим старше Джонни, у которого в брови красовалась английская булавка. Звали его Лоренс; всего две недели назад эта маленькая церковь помогла ему выбраться с улицы.

— Отчасти благодаря Тому, — пробормотал он застенчиво.

Том утверждал, что он ничего особенного не сделал:

— Все, что я сделал, — это взял и позвонил по телефону. А работу ты сам получил.

Взволнованное лицо Лоренса пошло пятнами, и на нем можно было видеть все — прыщи, реденькую растительность и застарелую обиду. Он собрал все свое мужество, чтобы сказать мне:

— Тебе здорово повезло, друг.

Когда началась служба, пастор спросил, есть ли в церкви кто-нибудь, кого следует особо представить.

— Том! Пожалуйста, не надо.

Но было слишком поздно. Том уже поднялся на ноги и сообщил, что он здесь со мной.

Все собравшиеся — а их было человек семьдесят пять — стали говорить: «Привет, Джордан!», или «Добро пожаловать, Джордан!», или «Аминь!».

— Джордан, — произнес Том сквозь зубы, — встань!

Я поднялся на ноги и слегка помахал всем рукой. Каждый помахал мне в ответ, а некоторые даже зааплодировали, вроде я и вправду сделал что-то существенное. А я же всегда не терпел подобострастия, разве нет?

Были тут и другие гости — чья-то мать, приехавшая из Фресно, чей-то друг из Альбукерка. Все приветствовали их взмахами рук, возгласами «Привет!», и ничего такого в этом не было. И правда, какой смысл приходить в смущение? Как любит говорить Том, это просто жизнь.

— Прежде чем мы начнем, — произнес пастор Уолтер, — не хочет ли кто-нибудь воздать хвалу, поделившись ею со всеми нами?

Маленькая худая женщина в плотном джинсовом костюме вскочила на ноги и сказала:

— Да, спасибо.

К поясу у нее был прикреплен большой, давно устаревший мобильник, на пряжке виднелись слова «Крутая баба», а в обоих ушах по слуховому аппарату.

— Как известно многим из вас, Расти на этой неделе перенес операцию и, слава богу, все прошло просто прекрасно. Он вернулся домой уже на следующий день, и я смогла вынуть дренаж уже через четыре дня, хотя ветеринар сказал мне, что это потребует неделю.

Она еще некоторое время рассказывала о состоянии Расти, и многие из присутствующих произносили «аминь!», а некоторые поднимали руки, словно откуда-то сверху за них тянули невидимые нити.

Еще двое-трое присутствовавших поделились своей хвалой: благополучные результаты медицинского обследования, возвращение ушедшего из дому ребенка, новая работа: обычные дела, настолько привычные, что порой забываешь, что эти события определяют нашу жизнь. Это привело мне на память слова, что я как-то прочел на рекламном щите: «То, как мы проводим свои дни, и есть, разумеется, то, как мы проводим свою жизнь». Так что же это — религия или просто мудрость?

— А теперь пусть каждый из нас подумает несколько минут об обретенных им или ею счастливых дарах.

Вот тут рука Тома и обняла меня. Пастор завершил минуты молчания, заявив:

— Сам я хочу возблагодарить Господа за то, что у нас есть теперь новый, второй туалет! Братья и Сестры! Он наконец закончен! — Новый взрыв аплодисментов и возгласов «аминь!» — Больше нам не придется делить единственный туалет на сотню желающих!

Если вам давно не приходилось посещать церковь, вы, скорее всего, забыли, как много там говорят о повседневных делах — о церковном бюллетене, о выборах церковного совета, о ежедневных занятиях с детьми, пока родители на работе… Думаю, в этом есть большой смысл. Вероятно, именно поэтому множество людей туда и ходят — это организует, создает общность, чувство принадлежности, дает возможность чем-то заняться. Многие из присутствовавших в церкви выглядели людьми, которым трудно было вписаться: слепая лесбиянка; транссексуал двухметрового роста; волосатый страхолюдина, изможденный СПИДом; да и этот парнишка, Лоренс. И, словно прочитав мои мысли, пастор сказал:

— А более всего я хочу возблагодарить Господа за это наше святилище — убежище, где каждого встречают добром и где каждый любим.

Пастор говорил со странным акцентом, я никак не мог определить, с каким именно — может, с центральноюжным, что-то в этом роде. Волосы у него были довольно длинные, он их смазывал и гладко зачесывал назад, а пониже затылка они собирались в кисть мелких локонов. Лет, видимо, сорока или сорока пяти, он был элегантно красив, и его прихожане явно им восхищались.

Мне нет смысла пересказывать всю службу. Если не считать пары лесбиянок, ходивших с подносами для пожертвований, и привратников — парней в кожаных жилетах, и застенчивого транссексуала, раздающего причастие, все тут было более или менее привычно. Если в этой службе и присутствовал теологический постулат, то он сводился к следующему: Христос любит всех, и Джозеф Смит был прав — церкви всего мира отошли от истинной заповеди Христа о всеобщей любви. Взгляните на собравшихся здесь людей — они и есть доказательство этому.

— Вот почему я все еще верю, — шепнул мне Том. — Вот почему мне не нужны их храмы.

Он указал на цитату в церковном бюллетене: «…и приходящего ко Мне не изгоню вон (Иоанн, 6: 37)». (Ниже этой цитаты в бюллетене помещалось сообщение: «Просьба иметь в виду: повсеместно во время причастия используется виноградный сок».)

Затем женщина-дьякон встала, чтобы прочесть проповедь.

— Сегодня я хочу говорить о любви, — сказала она.

Звали ее Айрин, и была она женщиной искренней, с мягким, неглупым лицом. Очень скоро ее голос в моих ушах превратился просто в шум, потому что она говорила вполне ожидаемые вещи: любовь — величайший дар, и величайшим даром Бога человечеству был Иисус, и это говорит о том, как Он любит нас — бла-бла-бла…

— Однако, вместо того чтобы рассказывать вам, что я сама думаю о том, что такое любовь, я решила спросить своих учеников. Итак, вот как некоторые из моих перво-, второ- и третьеклашек определяют любовь. — Она нервно перелистала свои заметки. — Первое определение — от Кристи, ей всего семь лет: «В прошлом году, когда моя бабушка упала и сломала бедро, она больше не могла красить ногти на ногах. И дедушка стал это для нее делать сам, даже после того, как он тоже упал и сломал бедро. Для меня это — любовь». — (Все рассмеялись, и это было так смешно и печально, что даже я усмехнулся.) — А вот Бенджамин, которому только шесть, описывает любовь так: «Я узнаю, что меня кто-то любит, по тому, как произносят мое имя. Как мои мама и папа, когда они говорят „Бенджамин“, то вроде как моему имени у них во рту спокойно и безопасно». — (Снова смех и парочка растроганных ахов.) — И Кэтрин, ей тоже шесть, привела такое определение: «Людям, которых я люблю, я всегда могу отдать последний кусочек моего мороженого, а у них не прошу, чтобы они мне дали последний кусочек своего». А Нэнси, которой только семь, но душа у нее уже мудрая, говорит: «Я думаю, самый лучший способ узнать, как полюбить кого-то, — это начать с того, кого ты терпеть не можешь».

И тут Айрин произнесла то, от чего — прошу прощения — все у меня внутри расплылось в какую-то кашу:

— Мелани, которой только четыре года, говорит: «Когда моя собачка лижет мне лицо даже после того, как я на весь день оставила ее во дворе, я знаю, что это любовь».

Я больше не мог этого выдержать. Не потому, что это было так сентиментально (а это было), а потому, что все это было верно. Дети. Они всегда называют все так, как оно есть. Я терпеть не могу чувствовать то, что теперь чувствовал. Сочетание слов «любовь» и «Бог» должно было вызывать у меня тошноту — так отчего же у меня в глазах туманится?

В то утро в Вегасе, в дружелюбной ЛГБТ[101] — экс-мормонской церкви, в двух милях от большой дороги (попробуйте произнести все это быстро и без запинки!), случились две вещи. Первая — я просидел в церкви всю службу, держа Тома за руку. Ни хрена себе важность, я понимаю, но где же еще на свете вы можете это сделать? Не так уж много таких мест среди тех, что называют себя Домом Господним.

А вторая вот какая: примерно посредине проповеди задняя дверь отворилась. Айрин замолчала и приветственно взмахнула рукой: «Заходи, не стесняйся». Это был Джонни в «рейдерской» шапочке, низко натянутой на лоб. Он перебрался через соседнюю с нами женщину и уселся между мной и Томом.

— Ну ты и артист, — прошептал я.

— А то ты не знал, придурок.

Потом он стал слушать, как Айрин читает продолжение определений любви.

— Ах, вот еще это мне очень нравится, от Джастины, которой только что исполнилось восемь: «Надо быть очень осторожными со словами „Я тебя люблю“. Если на самом деле ты этого не думаешь, слова теряют свою ценность. Но если ты и правда так думаешь, тогда можно произносить их хоть все время».


— Ну вот, — сказал Том, когда мы вернулись в машину. — Это было не так уж плохо.

— А там всегда дают пончики? — Джонни выкладывал на заднее сиденье четыре оладьи с яблоками, производя учет тому, что припрятал, как собака припрятывает кости.

— Там любят, чтобы люди подольше задерживались после службы. Им хочется создать какое-то сообщество, и они к этому идут. Так что ты думаешь?

— Я не знаю, — ответил я.

— Это хорошее «Я не знаю» или плохое «Я не знаю»?

— Я не знаю, какое это «Я не знаю». Я хочу сказать, что не знаю, мое ли это.

— О'кей, все нормально, если ты понимаешь, что это — мое.

Том выезжал на фривей, пробираясь к скоростной полосе. Для такого опрятного человека он был совершенно маниакальным водителем.

— Юта, мы возвращаемся! — Он принялся возиться с радиоприемником, ловя НПР.[102] — Господи, как же я люблю воскресенья! Так что ты хочешь делать, когда мы вернемся? Пойдем поплавать? Или можем в пеший поход отправиться, когда жара спадет.

— Ну, если честно, походник из меня никакой. И пустыню я не люблю.

— В здешних местах, — вмешался Джонни, — это просто гребаная проблема.

— В киношку смотаемся?

— Возможно, мне придется кое-чем заняться, — сказал я.

— Джордан, что-нибудь не так?

Не знаю, как вы, а я просто терпеть не могу выражение «самый лучший парень на свете». Как, например, в предложении: «Я только что встретил самого лучшего парня на свете». Ну будто бы. Только теперь это вроде соответствовало действительности. Так почему я веду себя как последний осел?

— Просто я о маме своей подумал, — ответил я.

— А когда ты можешь снова ее увидеть?

— Во вторник. То есть если я все еще буду здесь. У меня работа в понедельник начинается, в Пасадине.

Том ничего не сказал, но человеку и не надо ничего говорить — и так видно, что ему больно. Через некоторое время он съехал на площадку для парковки. Вылез из машины и отошел на несколько ярдов в пустыню. Джонни выбежал вслед за ним и расстегнул молнию в нескольких ярдах от Тома. Он что-то говорил, глядя на Тома через плечо, не переставая болтал о чем-то, и тут налетел порыв ветра, вздув аркой струю его мочи. Джонни рассмеялся и продолжал говорить, потом стряхнул брызги и запрыгал к Тому, чтобы вместе с ним вернуться к машине. Рядом с Томом Джонни казался совсем маленьким, просто малыш, задравший мордочку вверх, чтобы взглянуть в глаза взрослому мужчине. Том пригладил ему волосы. Когда он убрал руку, хохолок на голове Джонни снова пружинкой подскочил вверх.

Джонни заснул и проспал всю оставшуюся дорогу. Том молчал. За десять минут до Сент-Джорджа мы на лету проскочили узкое ущелье реки Верджин-Ривер, и Том сказал:

— Я хочу, чтобы ты остался.

Я ничего не ответил. Ни слова. Когда мы въехали на парковку у «Малибу», Том произнес:

— Понятно.

Они с Джонни пошли плавать. Я остался в номере 112 с собаками и вошел онлайн, чтобы проверить тот сайт, о котором говорила мне Пятая. Оказалось, что эта страница — ресурс сообщества тех, кто так или иначе связан с полигамией. Я кликнул по ярлыку со словами «Если Нужна Помощь». Том оставил включенным канал «История», и, пока я читал веб-сайт, команда матросов готовилась запустить ракету с палубы линкора. Когда ракета была запущена, из ее хвоста вырвался шлейф бело-желтого дыма. Тут в комнату вошел Том, в плавках, с него стекала вода. Огонь от запуска ракеты сверкнул прямо ему в лицо. Он наблюдал ее полет, пока она не поразила цель, взорвав склад в пустыне.

— Я собирался пойти во флот. После колледжа, — сказал он. — Хотел стать адмиралом.

— Серьезно? Зачем?

— Хотел служить моей стране. Только оказалось, что я моей стране не нужен.

Он переоделся в сухое и лег на кровать.

— Что ты планируешь делать?

— Вернуться туда, — сказал я.

— В Калифорнию?

— Нет. В Месадейл.

— Хорошо.

— Я хотел сказать — прямо сейчас.

— Я еду с тобой.

— Нет. Ты остаешься с Джонни.

— Мы все поедем.

— Нет, вы останетесь здесь.

— Джордан?

— Что?

— Что ты ищешь?

Я попытался ответить, но слова не шли у меня с языка. Лежа на боку, опустив голову на согнутую руку, Том выглядел слишком чистым, чтобы оказаться частью моего непотребно запутанного мира.

— Я знаю, что ты сейчас думаешь, — проговорил он. — Ты думаешь, что мы почти не знаем друг друга. И это правда. Но ведь каждый с чего-то должен начать.

Я встал и раздвинул шторы. Они были золотистые и с подкладкой из плотного пластика. Джонни лежал на бетонной кромке бассейна и одной ногой постукивал по айподу Тома.

— Джордан, не нужно слишком много над всем этим раздумывать. Ты отговоришь себя от жизни.

— Том, это не про тебя.

— А я хочу, чтобы для тебя это стало про меня.

Потом, выезжая из Сент-Джорджа, я набрал номер, который дал мне Элтон:

— Это Джордан Скотт.

Молчание. Через некоторое время:

— Приезжай ко мне домой.

Ну вот. Мы с Пророком назначили свидание.

Я еще не доехал до Месадейла, а солнце уже садилось. Багровый шар, скатывающийся с неба. Пустыня пылала, все было пронизано разными оттенками красного. Последние двадцать миль я не видел на шоссе ни одной машины. Вот в этом и есть весь смысл пустыни: в одиночестве. Это — испытание. Испытание, чтобы понять, можешь ли ты выносить самого себя.

Я доехал до поворота. Последние отблески заката к этому времени уже угасли, и пустыня горевала под желтой луной. Свет моих фар скользил по затвердевшему грунту дороги, а пыль позади фургона высоко взметалась в черноту. Выше по дороге светились дома — зажглись белые и золотые огни в окнах и над дверями. Во многие ли двери стучались федералы, прежде чем отказались от поисков? Может, еще одна — и они нашли бы нужного им человека? И забрали бы Пророка? Предъявили обвинение? Посадили со строгим ограничением посещений, как мою мать? Почему же ФБР не может найти этого типа, если он приглашает меня к себе домой?

Вопросы ведут к новым вопросам. Ответы не становятся настоящими ответами. Загадки не разгадываются. Не в этом ли все дело? Не знаешь почти ничего. Принимаешь непознаваемое как конец повествования? Как конец существования?

Может быть.

Но если так, почему же я в глубине души верил, что уже близок к тому, чтобы выяснить, кто на самом деле застрелил моего отца и подвел мою мать под арест?

XV ЖЕНА ПРОРОКА

ДЕВЯТНАДЦАТАЯ ЖЕНА Глава шестнадцатая День Моей Свадьбы

6 апреля 1868 года я сочеталась браком с Бригамом Янгом на тайной церемонии в Доме Облачений. Единственным свидетелем был старый Епископ, совершивший обряд. Всего несколько минут — и я стала миссис Янг.

Первой моей задачей в роли жены Пророка было сопровождать его в небольшую общину по ту сторону Долины, которую взбудоражила страшная трагедия. Несколькими днями ранее два мальчика — ни много ни мало два брата — утонули во вздувшейся от половодья реке. Мать мальчиков умоляла местного Епископа разъяснить ей происшедшее. Но ему не удалось утешить женщину в момент тяжкого горя. Его неспособность это сделать вызвала возмущение жителей, устроивших собрание, где они жаловались на Церковь, на Бригама и даже на то, что и на Бога нельзя положиться.

— Что ты скажешь этим людям? — спросила я Бригама, когда мы ехали на собрание общины.

— Я скажу им то, что знаю, — ответил он. — И о том, чего не знаю, — а не знаю я очень многого. Вот и все, что я могу сделать.

Нашему браку исполнился всего один час, а я почувствовала, что тронута его готовностью признаться мне в ограниченности своих возможностей. Бригам высунул голову в окно кареты, подставив лицо под ветерок. День был ясный и прохладный, послеполуденное солнце окрашивало снег на западных склонах гор в голубой, а на восточных — в золотисто-розовый цвет. Глядя на мужа, должна признаться, я испытывала к нему некоторую нежность, какую человек может питать к давнему, не очень близкому знакомому, сумевшему занять место в сердце просто в силу своего долгого присутствия.

Когда мы приблизились к месту назначения, тени от гор затемнили огромные участки долины и Бригам помрачнел.

— Я читал докладную, — сказал он, уставясь взором в пустое пространство перед собою. — Оба мальчика какое-то время боролись с потоком. Их мать видела, как они ухватились за ветку. Она хотела сама броситься в воду, но ее удержала сестра. Правильно ли она сделала? Был ли хоть один шанс спасти мальчиков? Я не виню этих людей за то, что они ищут ответа.

В деревне нас ожидали человек пятьдесят перевозбужденных Святых. Там не было настоящего Дома Собраний, так что Бригам обратился к общине в доме одного из местных фермеров.

— Если бы я мог излечить ваше горе, — сказал он, — и умерить вашу скорбь… Если бы я мог объяснить, какую роль жизнь и смерть ваших мальчиков играют в ходе всех вещей, то я был бы тогда не человек, стоящий здесь, перед вами, я был бы сам Отец Небесный. Но я — не Он, и ни один человек — не Он, и потому не могу сказать вам о том, что вы так страстно стремитесь узнать. Но пройдет время, с молитвой и верой, и ваше сердце поймет, даже если ваш ум не осознает этого, что ваши мальчики жили и умерли ради некоей цели и теперь ожидают вас в Царствии Небесном.

Когда пришло время нам уезжать, опечаленная мать поцеловала Бригаму руку. А когда наша карета покидала крохотную деревушку, женщина бежала следом сколько могла, крича: «Да благословит тебя Бог, Бригам! Бог тебя благослови!» Ее голос эхом отдавался над краснеющей землей.

Некоторое время карета, кряхтя, преодолевала изрезанную колеями дорогу; колеса скрипели, хлопала кожа, кучер щелкал языком и покрикивал на лошадей. Мы ехали через дальнюю, глухую часть озерного бассейна, посреди юных деревцов и молодой травы, где там и сям без пригляда пасся скот, выискивая ранние листочки. Я прервала молчание, спросив:

— Можно я задам тебе вопрос?

— Конечно, любой.

— Какой у меня номер?

Бригам взял мою руку — согреть ее в своих.

— Номер?

— Которая я жена?

— Мне представляется безвкусицей обозначать номером тебя или любую другую женщину.

— Это очень ценно. Но мне хотелось бы знать.

— В таком случае ты — номер девятнадцать.

— Девятнадцать? А как же остальные?

— Остальные?

— В Львином Доме?

— Они друзья, а не жены.

— Но я слышала…

— Энн Элиза, теперь, когда ты стала моей женой, ты услышишь множество разных вещей.

— Девятнадцать, правда? Всего?

— Девятнадцать. Правда. Всего.

Мы ехали дальше, сумерки заливали Долину, и я заснула. Когда я проснулась, было совсем темно.

— Ты прелестное существо, когда спишь, — сказал Бригам, поглаживая мою руку.

Занавески в карете были задернуты, и я отодвинулась от мужа, чтобы их раскрыть. Ночь стояла безлунная, Долина была черна и пустынна. Если не считать кучера, мы были совершенно одни.

— Я тебе не нравлюсь? — спросил Бригам.

— Не в этом дело.

— Тогда в чем?

Он придвинулся ко мне, тяжесть его огромного тела наклонила кузов кареты, заставив рессоры застонать. Кучер замедлил бег лошадей, приспосабливаясь к перемещающемуся грузу. Подозреваю, что он привык к ситуациям подобного рода. Придвинувшись еще ближе, Бригам попытался меня поцеловать. Вскоре он был уже на мне, моля: «Скажи, что ты всегда хотела меня, как я хотел тебя!» Он вжал меня в угол кареты.

— Бригам, прошу тебя…

Но зверь, сидевший в нем, уже вырвался из клетки. Я отвернулась, прижалась щекой к занавеске и стала молиться.

Дорогой Читатель!

Я говорю правду, когда утверждаю, что именно в этот момент лопнул мой корсаж, обнажив священное тайное белье. В соответствии с установлениями самого Бригама женщина никогда не должна открывать это белье мужчине, даже собственному мужу. Элиза Сноу написала по этому поводу письмо женщинам Зайона: «Во время вступления в брачные отношения жена должна открыть щелку в ее священном тайном белье не более широкую, чем необходимо для того, чтобы позволить мужу войти. Ни в какое время не следует жене являться пред мужем менее одетой, чем тогда, когда она появляется на улице, и никогда не следует ей открывать ни глазам его, ни рукам то, что кроется за ее одеждой».

Пробыв в браке всего полдня, я уже успела нарушить установления собственного мужа.

— Отвернись, — потребовала я. — Пожалуйста, не смотри на меня!

Бригам был потрясен. Он извинился:

— Не понимаю, что произошло.

Он попытался, словно фиговым листком, прикрыть мне грудь порванной тканью.

— Отвернись же!

— Да-да, конечно.

Зверь убрался в свою берлогу, и Бригам сидел рядом со мной пристыженный и потухший.

— Надо мне отвезти тебя домой, — произнес он.

Он позвонил в звонок. Как я позже узнала, это был сигнал кучеру перестать кружить и направиться к месту назначения.

Когда мы подъехали к дому моей матери, Бригам сказал:

— Я пошлю туда моего человека, твоя мать выйдет к нам, и ты сможешь попросить ее принести тебе другое платье.

Он быстро вылез из кареты. Мне было слышно, как он разговаривает с кучером, который сразу же бросился бегом к передней двери дома. Я увидела маму на пороге, пытавшуюся разглядеть карету из-за плеча этого человека. Они недолго поговорили, и мама довольно нерешительно направилась к карете.

— Энн Элиза? — спросила она. — В чем дело?

Я объяснила ей, в чем мое затруднение.

— Понятно, — сказала мама. Она ушла в дом и вернулась со старым платьем. Войдя в карету, она увидела бархат, и лампы, и перламутровую отделку, и ее ужаснула эта роскошь. Помогая мне переодеться, она проговорила: — Ну вот, в этом ты сможешь с улицы дойти до двери дома.

Бригам постучал тростью в окно кареты:

— Ты уже готова?

Сквозь стекло я ответила:

— Сначала я хочу с тобой поговорить. — (Он взобрался в карету.) — Закрой дверь. — (Он повиновался и уселся на сиденье, явно пристыженный.) — Что такое в тебя вселилось? — резко спросила я.

— Прости. Я не мог справиться с собой. Я не хотел тебя встревожить, но ты сама не знаешь, как ты хороша.

— Благодарю, но ведь тебе не пятнадцать лет.

Я видела, как нарастает его гнев, как темнеет лицо, как назревает взрыв. Однако он сумел справиться со своей яростью, и краску словно смыло с его щек.

— Я не собираюсь тебя обижать.

— Поздно об этом говорить.

— В таком случае тебе придется меня простить. Это все, о чем я прошу.

Бригам Янг, Великий Человек Запада, выглядел как мальчишка, которого отругали. Он вышел из кареты и перешел улицу, остановившись под тополем. Пожилая пара, прогуливавшаяся перед сном, приветствовала его. Они были поражены, встретив Пророка на своей улице. Бригам тепло поговорил с ними, а они польстили ему, распространяясь о том, как прекрасна была его недавняя проповедь.

Мама помогла мне выйти из кареты, но я отказалась зайти в дом. Я стояла у калитки и ждала, пока вернется муж.

— Пойдем, — уговаривала она. — Идем домой.

Я не сразу поняла, что мой муж не станет прощаться со мной на улице. Он стоял с этой пожилой парой до тех пор, пока я не оказалась за закрытой дверью дома. Из дома я видела, как он заспешил к карете, припрыгивая на своих толстых, сужающихся книзу ногах. Кучер щелкнул вожжами. Лошади затопали, дернулись и рванули вперед. Карета сорвалась с места, прежде чем Бригам успел затянуть ногу внутрь. Из проема высунулась его рука и захлопнула дверцу. Вот так, в одиночестве, я провела свою свадебную ночь.

ДЕВЯТНАДЦАТАЯ ЖЕНА Глава семнадцатая Одинокая Жена

Мужа я не видела уже три недели, когда он вдруг приехал за мной, чтобы взять в новую поездку. Я попыталась занять его беседой, однако он, казалось, был погружен в свои мысли. Постепенно я начала осознавать, что он приехал вовсе не для того, чтобы занимать свою молодую жену разговорами. Как только карета выехала за пределы города, Бригам ожил и всем телом наклонился ко мне через сиденье. «О любовь моя», — простонал он, сбрасывая с себя зеленый плащ и издавая запах лимонных леденцов, чаша с которыми всегда стояла на столе у его секретаря.

Так состоялся наш брак.

Три месяца наш союз держался в тайне. Даже мои сыновья ничего не знали о новом статусе их матери. Я хотела рассказать им об этом, но, не умея объяснить необычные обстоятельства, просто не могла себя заставить сделать это. Очень часто думала я о моей маме, прошедшей через свою молодость без позора. Тогда как в моем случае каждый раз, как я расставалась с мужем после очередного тайного свидания в карете, я испытывала чувство унижения, словно была шлюхой второго разбора. Годы спустя, во время развода, Бригам обвинит меня в том, что я требовала от него денег по окончании наших интерлюдий, но в этих обвинениях нет ни грана правды. Я ничего не получала, кроме измятого платья, продавленной шляпки и стремления поскорее вымыться.

Все это время, которое у большинства других пар называется медовым месяцем, я каждое воскресенье посещала службу, притворяясь, что мои отношения с Бригамом остаются такими же, что и прежде. Воскресные службы в Дезерете — это время, когда общество самоутверждается и огромное беспокойство вызывает то, где кто сидит и с кем. Как у женщины, разведенной с мужем, мой статус был ниже статуса вдовы или незамужней девицы. Тайная свадьба ничего не могла в этом смысле изменить в глазах сообщества Святых. Я вместе с мамой и сыновьями сидела обычно на задней скамье, в то время как Бригам проповедовал тысячам своих приверженцев.

Впереди, заполняя с десяток рядов, сидел целый отряд его родственников — жены, дочери, сыновья, жены сыновей и т. д. Я же была всего лишь еще одной из примерно пятидесяти тысяч его преданных последователей, живущих в этой стране. Они не обращали на меня никакого внимания.

Каждое воскресенье проповедь Бригама непременно касалась темы «Правда». Ничто иное не может взвинтить Бригама сильнее, чем эта тема, и он способен целый час распространяться об этом понятии, ни разу не переведя дыхания. И поскольку он говорил об этом каждую неделю, я словно варилась в адском котле от стыда и беспокойства. Если Правда — это ключ к Вечному Блаженству, как утверждает Бригам, то что это означает для меня? В этот период я невзлюбила самое себя и мысленно называла себя просто «номер девятнадцать». Часто бывало так, что я не могла взглянуть в глаза моим мальчикам.

Наконец, после многих месяцев бесчестья, Бригам заявил, что готов представить меня как свою девятнадцатую жену. «Прежде всего надо поселить тебя в доме, соответствующем твоему положению», — сказал он. Он привез меня в унылый, дощатый и некрашеный небольшой дом, где, как он надеялся, я буду жить вполне счастливо, непрестанно ожидая его визита. Дом был обставлен всяческими остатками: я узнала потертый ковер из гостиной Львиного Дома, ободранную, в черных пятнах, лампу из театрального гардероба и надбитую утварь из пекарни Бригама. (Один из моих знакомых — я встретила его в Вашингтоне после развода — посоветовал мне не останавливаться на домашних проблемах, рассказывая о моей жизни. «Это мелочи, — сказал он. — И вы выглядите мелочной, говоря о них». На это я ответила достопочтенному джентльмену: «Я уверена, что вы никогда не пробовали сварить компот в дырявой кастрюле».)

Почувствовав мое разочарование, муж спросил:

— Тебе здесь не нравится?

По правде говоря, я расстроилась не из-за дома, если можно было так назвать эту жалкую лачугу с односкатной крышей. Обходя маленькую полуобставленную гостиную, слушая эхо собственных шагов, я поняла, что здесь я буду вести одинокое существование. Правда, со мной будут мои мальчики; однако, как жена Пророка, я буду обречена на непрестанное его руководство и ограничение моих действий. Я больше не могу надеяться, что стану посещать подруг, как делала когда-то, или прогуливаться в одиночестве по улицам города, или вообще браться за какое-либо из повседневных дел, наполняющих день радостью. Я стала теперь замужней женщиной и обязана вести себя подобающим образом, однако, в отличие от большинства жен, у меня не будет мужа в истинном смысле этого слова. Теперь я не была ни вдовой, ни незамужней девицей, ни даже разведенной. Я стала одной из многих жен в семье многоженца, и этот домишко с дешевой дорожкой на лестнице предстал перед моими глазами брачным чистилищем — или просто адом земным — так четко, что мое сердце вдруг пронзила острая боль.

Чтобы улучшить мое настроение, Бригам вместе с сыновьями переселил в этот дом и мою маму. Мы постарались устроиться в нем насколько возможно лучше, однако он достался нам с такими скудными средствами обитания, что существование, которое мы вели в нем, точнее всего можно было бы описать словом «бедняцкое».

Как одна из жен Пророка, я имела право получать ежемесячный набор продуктов, выдаваемых в Семейном Магазине Бригама. Магазин располагался за Домом-Ульем, и, когда мы с мамой впервые пришли туда, мы увидели длинную очередь женщин и детей, выходившую из дверей магазина и тянувшуюся далеко вниз по улице. Многие женщины явились с ручными тележками или с шахтерскими ранцами, а ребятишки, гордые сознанием важности своей задачи, с заботливой осторожностью несли небольшие корзинки. Сюда же пришли несколько индианок — обменять на мыло и свечи большие корзины с крышками и разное другое плетенье.

У прилавка я назвала свое имя прекрасно справлявшейся со своей работой плотной, широкогрудой женщине; она повела пальцем по длинному списку. «А, вот она — ты», — произнесла она и исчезла в кладовой. Она, вероятнее всего, была одной из моих Сестер-жен, но наши отношения ограничились выдачей и получением продуктов. Женщина возвратилась, принеся пятифунтовый мешок свекловичного сахара, десять фунтов копченой свинины, фунт сальных свечей, кусок щелочного мыла, шпулю штопальных ниток и маленькую коробочку белых фосфорных спичек.

— На самом деле мне бы очень хотелось немного батиста, — сказала я.

— Мне тоже, Сестра. Что-нибудь еще?

Вероятно, сейчас самое время признаться моему Дорогому Читателю в том, в чем тогда я не способна была признаться даже самой себе. На ранних стадиях моего брака — теперь я это ясно вижу — я подавляла свой скептицизм. Вопреки все нарастающим доказательствам, я хотела верить, что мой брак с Бригамом Янгом, каким бы необычным он ни казался, был все же, хотя бы до некоторой степени, истинным браком. Я понимала, что он не любит меня так, как юная девушка представляет себе любовь мужа к жене. Я понимала, что и я не люблю его глубокой, всеобъемлющей любовью. Однако брак имеет много целей и причин, помимо романтических, в том числе причины практические и духовные. Я надеялась, что Бригам заменит моим сыновьям отца. Надеялась, что переезд мамы в мой дом освободит ее от соперниц. И — а это может быть самое важное — надеялась, что моя близость к Церкви наполнит свежим ветром поникшие паруса моей веры. Я все еще была дочерью Мира Мормонов, и по ночам, в одиночестве, когда ветер постукивал ветвями миндального дерева в мое окно, я продолжала молиться.


Много месяцев прошло после нашей свадьбы, когда Бригам пригласил меня, как свою жену, поужинать в Львином Доме.

— А как встретят меня другие? — спросила я.

— Если откровенно, то я давным-давно перестал пытаться предсказывать поведение моих жен.

В день моего дебюта Бригам попросил меня встретиться с ним в саду, за его домом. Надо сказать, что сады Бригама похожи на королевские владения. За девятифутовой стеной тянутся бесконечные акры цветочных клумб и прогулочных дорожек, фруктовых и ореховых деревьев, огородов, пасек со множеством ульев; есть там и большая голубятня. Когда в назначенное для встречи с мужем время я подходила к саду, то увидела в десяти шагах передо мною сестру Амелию, которую знала не только по виду — ее всегда юную красоту отрицать невозможно, — но еще и по репутации, которая была настолько неприятной, что я запретила себе об этом думать.

Когда поначалу я планировала этот мемуар, у меня не было намерения углубляться в истории моих Сестер-жен. Во-первых, такое отступление слишком надолго — на много страниц — отвлекло бы моего Читателя. Во-вторых, каждая из жен появлялась в постели Бригама столь уникальным образом, в результате таких различных и порой загадочных обстоятельств, что мне не удалось бы вполне достоверно представить путь каждой из них. Однако в случае с Амелией Фолсом такое отступление кажется оправданным. Надеюсь, мой Читатель согласится.

Она стала семнадцатой женой Пророка в 1863 году, заняв и весьма прочно удержав статус его фаворитки. Он снабдил ее личной каретой, на дверце которой был золотом изображен вензель из ее инициалов, хотя другие жены должны были пешком ходить по пыльным городским улицам. Амелия заказывала себе шелка из Франции, тогда как для всех нас — остальных — неустанно пряли шелковичные черви Бригама. Но более всего ее соперниц-жен (себя я исключаю из этой ревнивой компании) расстраивало то, что она могла посещать своего мужа, когда бы ей ни заблагорассудилось. Было известно, что она способна приехать к нему в контору и разогнать собравшихся там посетителей, чтобы остаться наедине со своим супругом. А самым скандальным, как мне говорили, было то, что Амелия однажды потребовала себе бриллиантовое ожерелье, прежде чем разрешила Бригаму снова явиться в ее будуар. Хотя эту конкретную деталь я узнала не из первых уст, я тем не менее доверяю своему источнику, так как, если бы вам пришлось сегодня приветствовать Амелию, вы, вполне возможно, сами увидели бы, как сверкают бриллианты у нее на шее.

Мне известно также, что она намеревалась стать последней женой Бригама. Это было условием их брака. Но надо все-таки отдать Бригаму должное. Он держал слово целых два года.

В 1865 году, незадолго до того, как он начал кампанию за завоевание меня, Бригам нарушил клятву, данную Амелии, женившись на Мэри Ван Котт — красивой, умной Святой из весьма набожной семьи. Мэри, которая впоследствии станет моей подругой, всегда была добросердечна и самоотверженна. Она понимала, что ее присутствие причинит боль Амелии, и спросила Бригама, что ей следует сделать, дабы ее смягчить. «Отнестись к ней с уважением», — посоветовал Бригам. Приехав в Львиный Дом, Мэри послала в комнату Амелии котенка по имени Хани[103] в знак мира. Амелия выпустила бедное создание на волю — в городскую реку, а пустую коробку поставила у двери своей соперницы. Больше никто Хани не видел.

Мэри печалилась из-за потери котенка, но не могла заставить себя винить в этом Амелию. «Я еще больше стала понимать ее отчаяние», — сказала она Бригаму, а он позже рассказал об этом мне. (Мои клеветники часто обвиняли меня в том, что я знаю такие вещи, которых никак не могла знать в действительности. «Ее ведь там не было!» — кричат они. Ах, как ясно это показывает наивность их представлений о многоженстве. В этом беспокойном сообществе Святых признание жены мужу перепрыгивает с одной подушки на другую с быстротой и решительностью постельной блохи.)

Противостояние между Амелией и Мэри длилось вплоть до моего появления. Говорят, ничто не залечивает рану лучше, чем время. В полигамном браке ничто не притупляет боль от появления новой жены лучше, чем появление еще одной, после. В полигамных семействах существует жестокая логика. Жена обычно игнорирует женщин, появившихся до нее, но испытывает ненависть к первой же появившейся следом за нею. Когда же эту новую женщину сменяет другая, предыдущая получает совсем не христианское удовольствие, видя ее страдания, так похожие на те, что испытывала когда-то она сама. Но это не всегда так. Многие женщины слишком благородны душой, чтобы питать подобные чувства. Однако они — исключение. Тогда как ярость Амелии — правило.

Итак, мой Читатель, таково было семейство, в которое я вступила в тот день.

Когда я попыталась войти в сад Бригама, я обнаружила, что Амелия нарочно заперла калитку. Садовник Бригама, Леггетт, увидел, как я пыталась ее отпереть.

— Постойте там, — сказал он, заковыляв по направлению ко мне. — Вот и вы, мэм. Сестра Амелия-то совсем разбушевалась, правда?

Как ни соблазнительно было мне ответить, я не могла себе позволить сплетничать о другой жене.

— Здесь у нас всегда прекрасная погода, пока она не разбушуется, — продолжал садовник. — Мне бы надо милицейских добровольцев нанять, чтобы цветы мои оберегать. Вы только взгляните на нее!

И действительно, Амелия вступила в яростное единоборство с космосом, размахивая зонтиком и круша цветы на клумбах. Но я не поддержала линию Леггетта и заговорила о том, как прекрасна его лавандовая роза.

— Мне повезло, что она у меня осталась целой. Амелия на днях взяла ножницы и срезала мою дамасскую розу.

— Мистер Леггетт, — сказала я, — прошу вас помнить: ее дела меня не касаются.

— Конечно, — согласился он. — Пока она не сделает их вашими.

— Мне очень жаль, что она так дурно с вами обращается.

— Это пустяки. Вы бы видели, как она Бригама обрезает. Только я вот чего вам скажу: я от этого еще больше его люблю. Он стоит по воскресеньям перед нами, мудрость всякую нам дает и много чего еще, и это хорошо и прекрасно, да только я никогда не доверюсь человеку, пока в слабости его не увижу. Вот так и узнаю, что он честный. У каждого своя слабинка есть!

Позже, за обедом, я специально села напротив Амелии, чтобы установить какое-то взаимопонимание. Она меня игнорировала, ни с кем не разговаривала и не прикасалась к еде. Каждый раз, когда какая-нибудь из других женщин заговаривала с Бригамом, Амелия, сердясь, надувала губы и начинала, по своей неприятной привычке, щипать себя за щеки. Я спросила, что ее беспокоит, но она предпочла промолчать. В конце обеда, когда принесли блюдо с тортом, она сунула его мне под нос.

— Ты, кажется, обожаешь сладости, — сказала она, а знаменитые бриллианты сверкали у нее на шее.

Должна признать, что драгоценные камни улучшали цвет ее лица еще более, заставляя других жен Бригама, в том числе и меня, выглядеть заурядными и некрасивыми. Я взяла с блюда два куска лимонного торта, завернула их в салфетку для моих сыновей и поблагодарила Амелию за доброту. Ее губы изогнулись в злобной улыбке. Это будет мой единственный разговор с Амелией за все пять лет, что мы с нею делили мужа. Однажды я слышала, как Бригам сказал, что самые красивые женщины также самые злые, что, должно быть, объясняет его необыкновенную преданность Амелии.

В качестве жены Бригама я так и не стала постоянной посетительницей Львиного Дома, а спустя несколько месяцев вообще перестала там появляться. Помню, как-то днем Бригам навестил меня у меня дома. И почему-то решил спросить:

— Ты давно перестала с нами ужинать?

— Много месяцев тому назад.

— Неужели так давно? Я скучаю, не видя там свою жену.

— Я тебе не жена, — ответила я.

Он поднялся с кровати и стал одеваться, застегивая пуговицы, продевая запонки в манжеты. Он ничего больше не говорил, неразборчиво бурча что-то, когда наклонялся, чтобы натянуть башмаки. Бригам вышел из моей комнаты, не произнеся ни слова, будто раненый зверь, уходящий в свою берлогу. Однако то место, где он стоял, не опустело. Казалось, он оставил вместо себя свой дух, темный призрак, большой, тех же размеров и той же формы, что он сам. Призрак следил за мной, пока я одевалась. Он проник в мои мысли, когда я забеспокоилась, не совершила ли чего-то, что могло повредить моему Спасению и Спасению моих мальчиков. Я не верю в фантасмагории, но это присутствие было столь грозным, столь реальным, что я просто не могу не описать его таким, каким оно представлялось мне тогда.

Я услышала, как на лестнице Бригам поздоровался с мамой. Я услышала, как открылась дверь, как тяжелые башмаки Пророка застучали по ступеням крыльца. Подойдя к окну, я смотрела, как он идет по дорожке. Во дворе мои мальчики швыряли камешками в ящерицу.

— Лоренцо! Джеймс! — окликнул их Пророк. — Как бы вам понравилось, если бы какое-то большое, огромное существо стало швырять в вас камни?

Бригам тяжело опустился на одно колено, разжал мальчикам ладони. Он отобрал у них их вооружение и осторожно положил камешки на землю. Потом стал что-то шептать мальчикам, а они внимательно слушали. Скоро они заулыбались, рассмеялись и обвили руками его шею. В этот самый момент привидение в моей комнате заговорило: «Все ради них. — Это был голос Бригама. — Все, что ты теперь делаешь, — это ради твоих сыновей».

ДЕВЯТНАДЦАТАЯ ЖЕНА Глава восемнадцатая Вера в Браке

В первую годовщину нашей свадьбы Бригам переселил меня вместе с мамой и сыновьями на лесную ферму Форест-Фарм — в его сельскохозяйственные угодья, расположенные к югу от города.

«Я знаю: тебе не очень-то нравится твой маленький коттедж, — сказал он. — Многие говорят, что Форест-Фарм — это одно из самых красивых мест во всей Юте. Думаю, ты убедишься, что мальчикам будет хорошо там, на земле. Что касается тебя… Я потратил на этот дом двадцать пять тысяч долларов. Там два этажа, не считая подвала. Если это тебя не устроит, тогда, Господи прости, я не знаю, чем еще тебе угодить». Он говорил правду: дом был построен в готическом стиле, с остроконечной крышей, в форме двойного креста. Он стоял на прекрасном плоском участке плодородной земли, окруженный целым садом ореховых деревьев, и из его окон открывался широкий вид на горы. Казалось, это одно из лучших мест в Дезерете, где я могу вырастить своих сыновей.

Чего я не знала и о чем Бригам до переезда мне не сообщил, было то, что большинство дел на ферме теперь не просто подпадало под мою ответственность, но и падало на мои плечи. Форест-Фарм служила для Бригама продовольственной кладовой. Каждый день она поставляла свежее молоко, яйца, масло, овощи и разные виды мяса десяткам его жен и детей. Каждый день, еще до рассвета, я поднималась, чтобы взяться за работу в коровнике, и заканчивала, когда солнце уже давно село. Мама вставала и ложилась тогда же, когда и я, занимаясь домом, готовя еду для тридцати работников Бригама, обрабатывавших поля свеклы и люцерны, трудившихся в шелкопрядной червоводне и пасших тысячу голов его племенного скота. Когда завершалось одно дело, меня ожидали еще пять других. Конец одного дня просто приносил начало другого.

— Мне никогда в жизни еще не приходилось работать так тяжело, — сказала я как-то маме.

— Ты не знаешь значения этого слова.

У мамы на такие вещи был взгляд, свойственный всем Пионерам-Первопоселенцам: испытания, выпавшие на долю первоначальных Святых, никогда не могут быть превзойдены. Если говорить о труде и тяготах, я не сомневаюсь в том, что она была права. Но даже если так, работа на ферме угнетала мой дух.

— А ты хоть когда-нибудь задумывалась, почему мы все это делаем? — спросила я у мамы.

Лицо у мамы как бы застегнулось на все пуговицы. Его выражение подразумевало лишь одно: «Нет смысла задавать вопросы о воле Божьей». Моя мать — умная женщина с большим жизненным опытом. Она знала множество самых разных людей. Когда теперь меня спрашивают, как же случилось, что я такое долгое время продолжала верить в учение Церкви Мормонов, я говорю о маме. Дорогой Читатель, позволь мне сказать тебе вот что: Любовь и Доверие — сиамские близнецы, неразделимые, как Чанг и Энг.[104] Я любила свою мать и доверяла ее суждениям гораздо более, чем доверяла своим собственным. Каждый раз, когда тяжкий камень сомнения ложился мне на сердце, мама вдребезги разбивала этот камень своей любовью.

Время от времени Бригам заезжал на ферму проинспектировать ее работу и посетить меня. Проводя время с мужем в моей комнате наверху, я слышала, как играют во дворе сыновья, раскачиваясь на канате, укрепленном на большой акации. Когда приезжал Бригам, они шумели громче обычного, крича так, как никогда не кричали в его отсутствие. Лежа в объятиях мужа, я представляла себе, что каждый из них кричит мне: «Мама! Я о тебе не забыл!» За эту мысль я держалась во время посещений Бригама. Так мне удавалось выбросить его из головы, даже когда он был так близко.


Каждую неделю мы ездили в Солт-Лейк на воскресную службу, чтобы подкрепить свою веру. Служба в церкви длилась несколько часов, а с послеполуденными собраниями все вместе занимало большую часть дня. Кое для кого из Святых это представлялось также возможностью показать себя в обществе: некоторые женщины так гордо щеголяли в нарядных платьях, будто они были сшиты из покровов самого Христа. Некоторые мужчины — разумеется, далеко не все — хвастали своими успешными сделками, и богатыми урожаями, и новыми женами. Я понимаю — такой род тщеславия свойствен по воскресеньям не только Святым. Повсюду, где верующие собираются на богослужение, кто-то всегда стремится щегольнуть перед другими.

В это время я стала задаваться новыми вопросами. Я думала о людях по всей стране, да, в общем, по всему земному шару, от самого римского папы в высокой тиаре до тюрбаноносного халифа у турок. Они обращались к своим приверженцам и несли им — каждый на своем языке — свод непреложных истин, многие из которых были теми же, что проповедовал нам Бригам. Как могут столь многие люди претендовать на то, что владеют ключом к Истине Господней? Тогда я не была способна внятно сформулировать этот вопрос или другие, подобные ему, во всяком случае так, как сформулировала сейчас, на этой странице. Но вопросы возникали, формируясь, как, по моим представлениям, формируется жемчужина, медленно и с трудом становясь правдой. Это было почти неощутимое чувство, однако по воскресеньям я замечала, как оно шевелится во мне где-то внутри, в самой глубине души. Пройдут годы, прежде чем я сумею вполне распознать эту жемчужину.

Более всего в уме моем запечатлелась одна из проповедей. Прошло много недель с тех пор, как я получала какие-либо известия от мужа. Моя повседневная жизнь была заполнена таким количеством разнообразных дел, что многие дни проходили без того, чтобы имя или образ мужа хоть раз пришли мне в голову. Со временем Бригам превратился в фигуру весьма отдаленную, подобно тому как далеки от нас известные люди в Вашингтоне. Разумеется, мы знаем об их существовании, ибо мы читаем их заявления и произнесенные ими речи. Однако многим из нас они представляются не более живыми, чем древнеримский государственный деятель, описанный в учебнике истории, представляется сегодня студенту. Таково было мое доброе мнение о собственном муже, когда в одно прекрасное воскресенье он принялся проповедовать о своих женах:

«Сказать ли вам теперь слово о том вопросе, который беспокоит большинство наших мужчин и женщин? Об истине, какую взыскуют большинство наших Братьев и Сестер? Открыть ли вам, какие расследования занимают более всего ваши мысли? Мне все это известно, ибо я много путешествую по Территории, заезжая в самые отдаленные колы, чтобы приветствовать верующих, где бы они ни были. И где бы это ни было, до меня всегда доносится тот же самый вопрос. А теперь я поделюсь им с вами. „Брат Бригам, — спрашивает меня искренний мужчина или искренняя Сестра, а иногда даже искреннее дитя, — Брат Бригам, скажи мне, сколькими миссис Янг ты обладаешь? Сколько женщин спят ночью в Львином Доме? Сколько раз был ты запечатлен?“ Господи, да неужели это самый глубокий вопрос, какой вы можете обратить ко мне? Вы свободны задавать мне любые вопросы, спрашивать меня обо всем, что занимает ваш ум, и тем не менее именно это — первое, что срывается с ваших уст. Как хотел бы я, чтобы вы спросили меня о чем-то ином. Брат Бригам, как мне узнать, праведно ли я живу? Служу ли я Царствию Небесному? Люблю ли я жену свою? Люблю ли я мужа? Люблю ли я свою дочь или своего сына? Брат Бригам, чего хочет от меня наш Отец Небесный? Как мне узнать, Божье ли я дитя? Братья, Сестры, Святые, где бы вы ни были, — почему же не эти вопросы и не многие другие, подобные им? Почему же не просвещенные вопросы о служении, о смирении, о религиозном рвении? О том, как зло всюду побеждается миром? Почему не об изучении Евангелия? Не об Откровениях? Почему никогда я не слышу вопроса: Брат Бригам, скажи, как мне стать настоящим Святым? Вместо этого непрестанно: расскажи мне про свою постель! Прислушивайтесь к своим словам, ибо в них — вся правда о вашем духе, и такими они и пребудут».

Эта проповедь, надолго оставшаяся в памяти у многих и еще до этого распечатанная, дала положительный эффект, утихомирив критиков Бригама. Она вооружила его защитников необходимой риторикой для ответов на многие вопросы по поводу полигамии. Она вызвала у многих людей, чье любопытство было вполне естественным, чувство, что они чуть ли не богохульствуют, задаваясь вопросами о таких вещах. Она перенесла злодеяние с Бригама на его оппонентов. К концу проповеди его столь впечатляющие слова окончательно стерли вопрос: «Брат Бригам, а действительно, сколько у тебя жен?» — из памяти тысяч Святых Юты.

Что же касается меня, эти прекрасные слова весьма послужили бы укреплению моей угасающей веры, будь они хотя бы наполовину правдивы.

ДЕВЯТНАДЦАТАЯ ЖЕНА Глава девятнадцатая Мое Пробуждение

Мы прожили на ферме Форест-Фарм уже более трех лет, когда однажды от Церкви явился представитель и объявил нам с мамой, что в наших услугах более нет надобности и что утром за нашими пожитками прибудет фургон. Я не знала этого человека. Это был один из многих вышколенных, энергичных молодых людей, работавших при Церковной администрации. Он сообщил мне, что меня переселяют в новый дом в городе, а маму отправляют домой.

— Домой? — спросила мама. — Куда домой?

Молодой человек просмотрел письмо, но не смог найти ответа на этот вопрос.

— К вам домой, как я предполагаю.

— Тут нечего предполагать, мой мальчик.

Лицо молодого человека сияло юношеской свежестью, которая никого не заботит, пока не исчезнет. Не знаю, о чем он думал, к чему стремился, как глубока была его вера, но я могла себе представить, что он мечтал о богатстве и о доме, достаточно большом, чтобы вместить много жен. А почему бы и нет? Конечно, многие мужчины в Дезерете оставались верны и преданы своей первой и единственной жене. Семейная жизнь рядового человека здесь не отличалась от семейной жизни рядового человека в Вавилоне.[105] Однако среди церковных лидеров, как и среди правителей Территории Юта — а это были одни и те же люди; среди тех, кто управлял промышленностью и земельными ресурсами, а также распределением воды; кто занимал высокие посты в милиции и полиции; кто распоряжался поставками продовольствия и охранял дороги между поселениями; среди людей, заведовавших почтой и среди судей, что правили с судейской скамьи, — среди всех этих людей многоженство было распространенным и любимым обычаем. Разумеется, этот юноша, служивший представителем Бригама в таком сугубо личном деле, желал бы того же самого и для себя. Я сказала ему, что завтра утром буду готова.

На следующий день я с мальчиками поселилась в большом, красивом доме готического стиля, построенном из светлого необожженного кирпича, рядом с Храмом. Самой замечательной чертой этого дома было великолепное витражное окно с изображением золотого улья, окруженного лилиями и роскошными плодами. (Со времени моего отступничества это окно стало известным и привлекает любопытствующих посетителей Дезерета, ибо многим людям хотелось бы хоть одним глазком взглянуть на мое прежнее обиталище, а это уникальное окно подтверждает, что я и правда когда-то обитала там, внутри.) Должна — из справедливости к Бригаму — признать, что мой новый дом был просторен, чист и в очень многих отношениях приятен, и, что важнее всего, он был мой. Мне было бы невозможно жаловаться на такое прекрасное жилье, если бы две несообразности не омрачали мои дни в этом доме. Во-первых, маме не разрешалось жить там со мной. Бригам заявил, что не может больше позволить себе ее содержать, а ведь ее содержание вряд ли требовало хоть сколько-нибудь значительной суммы.

Второй несообразностью было отсутствие при доме колодца, что заставляло меня брать воду из колодцев соседей. Я старалась распределить эти заимствования поровну между ними. Брала с собой Джеймса и Лоренцо, чтобы можно было за один раз набрать побольше воды. Я всегда мучилась от стыда, когда приходилось стучать в соседские двери с ведром в руке, униженная силой обстоятельств, приведших меня к этому моменту, заставивших попрошайничать на глазах у моих сыновей.

Когда Бригам навестил мой коттедж в первый раз, он сообщил, что привез дурные вести.

— Боюсь, мои доходы уже не те, что прежде, — сказал он. — У всех нас они сейчас снижаются… Придется мне сократить твое содержание.

— Сократить? Насколько?

— Боюсь, что мы сократим твое содержание совсем.

— Ты совсем ничего мне не будешь давать?

— Почему же ничего? Ты останешься жить в этом доме без арендной платы и будешь по-прежнему получать продовольствие в Семейном магазине.

Здесь я должна выполнить обещание, данное мною в самом начале этой книги. Я поклялась, что не умолчу о подробностях, какие вызывают наиболее острый интерес Читателя. Мой опыт чтения лекций, где бы они ни проходили, кто бы ни сидел в зале передо мной, свидетельствует о том, что задаются одни и те же вопросы. Эти вопросы трудно задавать в присутствии равных тебе участников собрания, но раньше или позже какая-нибудь отважная душа — чаще всего это бывает женщина — решается спросить. И тогда наступает великое облегчение в рядах присутствующих, ведь удовлетворено любопытство, мучившее каждого из них. Никогда не приходилось мне рассказывать свою историю без того, чтобы кто-то не задал вопроса о супружеских отношениях между Бригамом И мной. И теперь я удовлетворю ваше любопытство, сообщив, что эти отношения между Бригамом и мной прекратились за какое-то время до окончания третьего года моей жизни на ферме Форест-Фарм.

Теперь я поняла, что наши изменившиеся отношения обойдутся мне дорогой ценой. После того как Бригам выселил меня с фермы, я превратилась, как и множество других полигамных жен, более не посещаемых им по расписанию, всего лишь в финансовую обузу.

— Как же я смогу прокормить своих сыновей?

— Разведи огород. Работай иглой на заказ. Или бери белье в стирку.

— Брать белье в стирку! Мне приходится ходить по всей улице с ведром в руке, выпрашивая воду у соседей. Ты не знаешь… Нет, ты представить себе не можешь, каково мне просить эту воду! У этих людей… у этих добрых людей не хватает решимости выгнать меня с порога. Но ведь они тоже тяжело работают. А колодец не так уж глубок. С какой стати они должны делиться со мной своей водой?

— Да с такой стати, что они — Святые и им хорошо бы помнить, кто привел их сюда.

Его отвратительная злобность выплеснулась наружу. Она сочилась из него каплями пота, яростью и всепоглощающей ненавистью ко всему, что он видел перед собой. Пророк утратил свое величие, превратившись в раздражительного тучного старика. Его словно вынесло из моего дома. В тот момент я никак не могла подумать, что он больше никогда в нем не появится.


Чтобы облегчить свое финансовое положение, я решила брать жильцов. С той поры, как несколько лет назад завершилась прокладка железной дороги, Немормоны стали приезжать в Дезерет в таких количествах, каких мы никогда не видели ранее. Отелей, для того чтобы разместить приезжих, не хватало, и очень быстро среди Святых распространился обычай сдавать комнаты этим новым постояльцам на короткое и на более долгое время. Такая эволюция была очень странной для нашей столь изолированной Территории: Святые, никогда не знавшие ничего о внешнем мире, вдруг стали делить свои дома с вавилонскими чужаками. Конечно, каждый Святой Дезерета воспитывался на россказнях о порочности Немормонов: их богослужения фальшивы, они постоянно совершают прелюбодеяния, они пожирают своих младенцев! Хотя я верила не всем этим басням, у меня осталось общее впечатление, что я никогда не смогу доверять Немормону. В конце концов мой пустой кошелек одержал победу над моими предубеждениями, и я поместила объявление в газете «Дейли трибюн».

Первым человеком, откликнувшимся на объявление, оказался майор Джеймс Бертон Понд, ранее служивший в Висконсинском Третьем кавалерийском полку, сторонник Джона Брауна,[106] а теперь работавший репортером в самой «Дейли трибюн». Он явился ко мне в дом в полной форме, при сабле с серебряной рукоятью.

— Комната еще свободна?

— Плата — три доллара в неделю, — ответила я. — Включая питание. Стирка оплачивается дополнительно. Вам придется полюбить детей. У меня два сына — Джеймс, которому девять, и Лоренцо, ему восемь. Они хорошие мальчики, но они — мальчики и порой шумят. Вы можете собираться здесь или на террасе, но не на кухне и не в столовой. Гости должны покидать этот дом к десяти часам, а если вы… — Я замолкла, потому что майор Понд очень странно на меня смотрел. — Что-нибудь не так?

— А вы действительно миссис Янг?

Я ответила, что его информировали совершенно правильно.

— С чего это вдруг вы сдаете комнаты?

— У меня есть свободные комнаты и нет доходов. Я лучше буду брать жильцов, чем подвергать лишениям моих сыновей.

— А что же ваш муж?

— Вы хотите посмотреть комнату, майор Понд, или нет?

Судья Элберт Хейган, бывший полковник армии конфедератов,[107] человек умудренный в юридических вопросах и юрисконсульт по горному праву, с женой, миссис Хейган, стали моими следующими постояльцами. Судья Хейган жил большею частью в Калифорнии, но его экспертные познания в области горного права заставляли его приезжать в Солт-Лейк на длительное время. Он показался мне, во всяком случае поначалу, добрым человеком с легкими как пух волосами и осторожным ртом, прячущимся в пушистой белой бороде. Миссис Хейган была, на мой взгляд, самым подходящим существом для такого мужа. Она была широка во всех смыслах этого слова, включая изобильную грудь над щедрым сердцем. Характер их отношений стал для меня открытием. Судья Хейган не упускал малейшей возможности поблагодарить жену, похвалить ее ум, порадоваться ее присутствию. По десять раз в день он произносил: «Я самый счастливый человек на земле» — и опускал ладонь на мягкий зад жены.

Так, менее чем за неделю, мой дом совершенно преобразился. То, что все трое моих жильцов оказались Немормонами, было результатом совпадений и обстоятельств того времени, а вовсе не сознательным намерением с моей стороны.

Вечерами Судья Хейган с женой, а с ними и майор Понд любили собираться и беседовать у меня на террасе. Они приглашали друзей и знакомых, умных, живых мужчин — адвокатов, журналистов, историков и других знающих людей — Немормонов, — которые чаще всего приводили с собою своих ярких и живых жен. Эти женщины, многие из которых носили свободные (и запретные!) прически, так что волосы каскадом падали им на плечи, знали о каждом сюжете не меньше своих мужей. Почти каждый вечер за окном моей гостиной проводился семинар о разных идеях и о философии. «Есть у вас какие-либо соображения насчет модоков?»[108] — мог, бывало, спросить Судья Хейган, тем самым положив начало долгому обмену мнениями, согласиям и несогласиям. Участвовал каждый, включая и женщин, чьи высказывания по всем вопросам выслушивались с равным уважением.

Каждый вечер, работая на кухне, я прислушивалась к этим разговорам. Мытье посуды я всегда терпеть не могла, но особенно в эти вечера, когда плеск воды и звяканье столовых приборов заглушали какое-нибудь важное слово в беседе. Я стала часто подпирать оконную раму деревянным бруском, чтобы высказываемые идеи доносились в кухню более четко. Как мне хотелось присоединиться к моим постояльцам! Но я понимала, что мне этого делать нельзя. Однажды вечером Судья Хейган сказал:

— Чем более я узнаю о полигамии, тем больше презрения она у меня вызывает. Меня во многом восхищает Бригам, но в этом отношении ему надо бы вести себя поосторожнее. Всякий знает — бесконтрольный фитилек может весь дом спалить.

— Больше всего, — откликнулась миссис Хейган, — я думаю о детях.

— Интересно, — продолжал Судья Хейган, — кто-нибудь хоть раз встречал кого-нибудь из полигамной семьи — будь то мужчина или женщина, — кто чувствовал бы себя счастливым? Я хочу сказать — по-настоящему счастливым?

— А что, по вашему мнению, значит быть счастливым? — спросил майор Понд.

— Что, по его мнению, значит быть счастливым? — вмешалась миссис Хейган. — Это значит — быть счастливым. Счастливым: веселым, радостным, везучим, полным надежд. Счастливым!

— Я всего лишь спрашиваю, миссис Хейган. Я не выступаю в поддержку. Они, разумеется, верят в то, что таков их пропуск на Небеса. А если бы вы верили в это — я хочу сказать, если бы вы по-настоящему верили в это, то есть, я имею в виду, верили бы в это, как верите в то, что завтра взойдет солнце и небо будет голубое, — разве тогда вы не были бы счастливы, пусть даже несколько лишних жен причиняли бы вам некоторое неудобство или унижение в этой, теперешней жизни?

— У меня идея, — сказала миссис Хейган. — Давайте не будем заниматься праздными спекуляциями, когда у нас есть такой эксперт-свидетель, как миссис Янг.

Не прошло и нескольких секунд, как она уже появилась на кухне и упрашивала меня присоединиться к их беседе. Я объясняла ей про посуду и задержавшуюся в печи буханку хлеба, но миссис Хейган осталась непреклонна.

Помимо Судьи, его супруги и майора Понда, в тот вечер на террасе был еще преподобный мистер Страттон, методистский священник. Он был первым представителем чуждой религии, какого я когда-либо знала. На протяжении всей моей жизни Бригам, Апостолы, Епископы, Старейшины — каждый, кто по должности своей был обязан обладать знанием, — убеждали меня, что необходимо оберегать свой кошелек и самое себя, если я вдруг окажусь в окружении Немормонов. «Но преподобный, священник, проповедник, человек из духовенства (как и они сами) — это дьявол на нашей земле» — так меня предостерегали с самого детства.

И вот теперь преподобный Страттон поднимается с качалки, на которой сидел, чтобы пожать мне руку.

— Не примете ли вы участие в нашей беседе, миссис Янг?

Собравшиеся глядели на меня с доброжелательным любопытством. Мне очень хотелось раскрыться перед ними, рассказать им о том, что я видела. В то же самое время я испытывала давнее чувство долга, требовавшего защитить мою веру.

— Все это довольно сложно, — ответила я. — У этого спора много разных сторон.

— Не чувствуйте себя обязанной отвечать нам, — сказала миссис Хейган.

— Это так бестактно с нашей стороны, — извинился преподобный Страттон. — Ну как же, ведь это вовсе не наше дело.

— Простите, пожалуйста, — сказала миссис Хейган. — Мы не имели в виду сделать из вас опытный образец.

Я приняла эти извинения и покинула их компанию, хотя мне страстно хотелось рассказать им все, что я знала.


На следующий день преподобный Страттон прислал мне свою визитную карточку с приглашением посетить его и миссис Страттон в любое удобное мне время. Две недели я хранила эту карточку у себя в кармане, то и дело дотрагиваясь до нее пальцами, когда занималась своими делами, и поглаживала выпуклые буквы так часто, что они стали стираться к тому времени, когда я решилась нанести им визит.

Страттоны жили в нескольких кварталах от меня, в новом районе, где группами селились Немормоны. Это была чуждая страна, куда еще не ступала моя нога. Я оставила сынишек с миссис Хейган и отправилась пешком к Страттонам, выбрав кружной путь из осторожности, чтобы не попасться на глаза какому-нибудь соглядатаю. Наши отношения с Бригамом разрушились настолько, что он вполне мог, по моим представлениям, установить за мною слежку, чтобы шантажировать меня свидетельствами об измене. Путь, на который никак нельзя было затратить более двадцати минут, занял у меня почти час, пока я совершала зигзаги по соседним кварталам. Наконец я подошла к калитке Страттонов.

Миссис Страттон, как и ее муж, производила двойственное впечатление: она казалась одновременно и моложавой, и очень мудрой. Она держалась так прямо, что мне ни разу не пришлось увидеть, чтобы она прислонилась к спинке стула. Это было примечательно, так как мой визит, который я поначалу намеревалась завершить минут через двадцать, длился почти четыре часа. Я не собиралась облегчить душу перед этими чужаками, поведав им все мои горести, но Преподобный мистер Страттон сломал броню моей сдержанности, сказав:

— Миссис Янг, заверяю вас, что моя жена и я — мы оба уже считаем себя вашими друзьями.

У Страттонов не было причин делать подобное заявление… Только разве не так предназначено Человеку относиться к ближнему своему? Я слишком устала, чтобы сохранять скептицизм, была слишком изранена, чтобы долее защищаться, и слишком много потеряла — во всех смыслах этого слова, — чтобы оставалось что терять.

— Не знаю, с чего начать, — проговорила я. — (Преподобный и миссис Страттон не произнесли ни слова. Они не собирались допытываться, лезть в душу, они даже не притворялись, как это делают некоторые, что удовлетворятся моим молчанием, когда на самом деле их интересовала каждая мелочь.) — Я не очень даже знаю, что произошло.

— Все в свое время, — заметила миссис Страттон.

Вот так я начала рассказывать свою историю. Впервые, даже для самой себя, я собрала все вместе по кусочкам. День проскользнул в вечер. Вазочка с печеньем сменилась блюдом с мясом и ветчиной. Стемнело, а я все продолжала говорить. Миссис Страттон внесла из прихожей астральную лампу.[109] Ее желтоватое сияние создавало небольшой кружок света, вмещавший только нас троих. Я продолжала говорить, пока не закончила свой рассказ.

ДЕВЯТНАДЦАТАЯ ЖЕНА Глава двадцатая Битва за Плиту

Приободренная моими новыми друзьями, в какой-то июньский день 1873 года я отправилась повидаться с Бригамом. Мне пришлось ждать в очереди перед Домом-Ульем вместе с другими любопытствующими посетителями, мужчинами, ведущими дела с Церковью, и сотнями паломников. Я подумала, что могла бы пробежать вдоль всей очереди взад и вперед, открывая верующим правду о моем муже. Что подумали бы эти паломники, если бы узнали, как живут жены Бригама за этими вот стенами, к которым они сейчас прислоняются? Станут ли они по-прежнему стремиться прикоснуться к краю его пиджака или унести с собой как реликвию листок бумаги из его мусорной корзины, если воспримут правду о нем?

Однако мне нужно было обсудить с Бригамом гораздо более практический вопрос. Мне была нужна новая плита.

— Новая — что?

— Плита.

— А что не так со старой?

— Она прекрасно подходит для одного-двух человек, но я сейчас устроила у себя пансион. Мне приходится готовить для вдвое большего числа людей, чем то, на которое рассчитана эта кухня, и мне нужна новая плита. Эти люди платят мне три доллара в неделю за комнату и питание, и что я могу им сказать, если ужин не готов вовремя?

— Меня не интересует, что ты можешь им сказать, но тебе я могу сказать, что у меня нет денег на новую плиту. Ты хоть имеешь представление, сколько они стоят?!

— Имею. Я уже выбрала одну. Ее могут доставить через четыре недели.

Наше препирательство продолжалось еще некоторое время, когда Бригам наконец сказал:

— Ну хорошо. Я об этом подумаю.

— Нет, ты об этом не подумаешь. Ты дашь мне чек сейчас, чтобы я могла сделать заказ.

— Мадам, вы не являетесь казначеем нашего семейства.

— Сэр, я являюсь вашей женой, и вы должны обеспечивать мои самые необходимые нужды.

Бригам открыл бухгалтерскую книгу и нацарапал чек, всячески демонстрируя свое раздражение.

— А я-то всегда полагал, что ты лучше всех сможешь понять, что значит быть моей женой.

Я покидала Дом-Улей в последний раз. На крыльце один из помощников Бригама объявил ожидавшим в очереди паломникам:

— Президент сегодня не будет больше принимать посетителей.

По меньшей мере около сотни паломников ждали приема на веранде и на ступенях и дальше — на улице. Поднялись крики о том, что они прождали уже много часов и что им необходим совет Пророка.

— Отправляйтесь по домам, — сказал помощник. — Приходите завтра, а сейчас отправляйтесь домой.

Он ушел в Улей и захлопнул за собой дверь.

Даже после того, как разошлись паломники, я все еще оставалась у дома моего мужа. Парочка дочерей Бригама — две из Большой Десятки, в модных, похожих на грибы шляпах, прошли мимо меня, возвращаясь в Львиный Дом. Я несколько раз обедала вместе с этими девицами, сидела рядом с ними в гостиной воскресными вечерами. Но теперь они меня не узнавали.

Спустились сумерки, а я все еще стояла у калитки Бригама. Не знаю, зачем я так задержалась там, только я испытывала непреодолимое желание в последний раз взглянуть на его семейство. Когда сумерки сгустились, одна из жен Бригама — не знаю, кто именно, — прошла по всему Дому-Улью, зажигая лампы: золотистый свет заполнял одно окно за другим. Я увидела, как Бригам прошел из кабинета в гостиную, выше этажом, где его ждала Амелия с двумя из его сыновей. Широкое окно гостиной позволило мне увидеть часть их семейного вечера. Амелия стояла, прислонясь к роялю, в серебристом платье; на шее у нее сверкали бриллианты. Бригам поцеловал ее в шею и двинулся к окну, словно хотел изучить вечернее небо. Некоторое время он неподвижно стоял за стеклом. Глаза его, с мешками и в припухших веках, казались усталыми. Борода была седая и какая-то потертая. Мне подумалось, что он похож на старого человека, обеспокоенного своей судьбой. Он пристально вглядывался в вечернюю мглу, звездное сияние лампы озаряло его сзади, но он смотрел не на меня — он вглядывался в свое будущее, так мне тогда верилось. В какой-то момент он поморщился, словно на мгновение боль или что-то еще пронизало его тучное тело, он вздрогнул — почти незаметно. Это была крохотная судорога, никто в гостиной ее не заметил. Она прошла, и Бригам вернулся к своей семье. Несмотря на то что у меня нет иных свидетельств, кроме этого, я уверена, что в тот вечер наблюдала, как мой муж заглянул в свое сердце и был потрясен сожалением о том, что он там обнаружил.


Вскоре после моей победы в битве за плиту меня уложила в постель болезнь, подобная той, какая приключилась со мной многие годы тому назад. Мои постояльцы уговаривали меня посоветоваться с доктором. Я отказалась. Я понимала, что они объясняют этот отказ моей верой. Правда же заключалась в том, что я не могла заплатить доктору за визит. Две недели я была не в состоянии обслуживать их и боялась, что они потребуют возместить им часть арендной платы. Вместо этого они стали моими сиделками и близкими друзьями. Они ухаживали за мной, не только миссис Хейган, но и ее муж, и майор тоже. Они приняли на себя заботы о доме, готовили еду, убирали, мыли и чистили прелестное витражное окно, присматривали за Джеймсом и Лоренцо.

Однажды, когда я уже выздоравливала, мои постояльцы и преподобный мистер Страттон с женой пришли ко мне в комнату.

— Миссис Янг, можно нам поговорить с вами откровенно?

Я была уверена, что они явились выразить недовольство тем, что вынуждены платить по три доллара в неделю за обслуживание меня.

— Я знаю, что вы хотите мне сказать.

— Это не наше дело, — начала миссис Хейган, — но ведь невозможно не заметить, что ваш муж вас бросил.

— Если бы вы сочли это возможным, — продолжил Судья Хейган, — вы могли бы подумать о том, чтобы подать на него в суд.

— В суд? Зачем?

— Вы могли бы подать иск о разводе, — посоветовал Судья.

Я помолчала в замешательстве. Потом сказала:

— Вы не представляете себе, что это значит.

— Думаю, что представляю, — ответил Судья. — Позвольте мне быть в этом вашим руководителем. Вы имеете законные права. Любой суд увидит, что ваш муж вас покинул и что вы по праву должны обрести свободу.

— Ваше дело станет прецедентом для всех жен из полигамных семей по всей стране, — сказала миссис Хейган.

Я не знала, как воспринять то, что они говорили. Мои новые друзья подчеркивали важность моих законных прав, а меня по-прежнему волновала моя духовная судьба.

— Всю свою жизнь, — ответила им я, — каждый из тех, кого я когда-либо знала, — буквально каждый утверждал, что таков путь к Спасению. Как могу я забыть обо всем этом? — Я повернулась к преподобному Страттону, ожидая от него совета.

— Боюсь, — ответил он, —что никто — ни я, ни Бригам, никто на свете — не сможет подсказать вам то, что скажет вам ваше сердце. Вам нужно научиться прислушиваться к самой себе.

— Если мне будет позволено, — вступила в разговор миссис Хейган, — при всем моем уважении к мудрым словам преподобного, я хотела бы задать вам один простой вопрос: это действительно то, во что вы верите? Даже сейчас?

Тебе, мой Разумный Читатель, ответ может показаться вполне очевидным, однако сомнение — вовсе не то, что знание. Во время своих путешествий я встречала людей, которые отвергли какую бы то ни было веру в Бога и Христа, и все же венчались в церкви, и надеялись, что будут погребены под каменным крестом. В великий миг смерти, если вопрос о вечном будущем остается нерешенным, не многие из нас оказываются готовы отречься от всего, что, как им всегда говорили, есть истина.

— А что будет с моими мальчиками?

— Мы пришли к вам именно из-за них, — призналась миссис Хейган. — Неужели вам хочется, чтобы они видели, как дурно обращаются с их матерью? Чтобы они решили, что так и следует мужу обращаться со своей женой?

Ужасное видение предстало перед моими глазами: в близком будущем, через десять — пятнадцать лет, мои мальчики, ставшие юными мужчинами, жадно приобретают женщин — одну за другой. Не было причин полагать, что они вырастут иными, чем мой отец, брат или муж. Если ничего не изменится, их Судьба решена, так же как была решена моя.


После того как здоровье мое поправилось и я снова могла взяться за выполнение своих обязанностей по дому, мне нанесли визит два Приходских Учителя. Оба были молоды — лет двадцати — двадцати двух, один — толстый, с заплывшим жиром лицом, а у второго все лицо заросло черной бородой. Они уселись у меня в гостиной, каждый на самом краешке стула, и на лицах их изобразилось что-то вроде сочувствия, смешанного с отвращением.

— Сестра, нас послали к тебе оценить качество твоей веры, — начал бородатый.

— У нас есть к тебе несколько вопросов, — сказал толстый.

— Сначала, — отозвалась я, — у меня есть вопрос к вам. Как вы сумеете оценить качество моей веры?

— Сестра, неужели ты не понимаешь? Мы — Учителя нашего прихода. Мы прошли посвящение. И мы оба получили предписание.

— Да, я понимаю. Но как вы сумеете узнать мою душу лучше, чем знаю ее я сама?

На их лицах появилась слабая улыбка. Я с легкостью читала мысли толстяка: ему не терпелось поскорее уйти из моего дома и обсудить с первым попавшимся мое неверие.

Бородатый откашлялся:

— Позвольте мне начать оценку. Итак, прежде всего, сохраняешь ли ты веру в Откровения Джозефа Смита и в Пророчества Бригама Янга?

— Нет.

Молодые люди посмотрели друг на друга. Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь когда-нибудь так отвечал. Толстяк казался потрясенным; его компаньону, видимо, понравилось, что им придется принять мой вызов.

— Я уверен; ты сама не понимаешь, что говоришь, — произнес толстяк. — Брат Броудхед спросил, хранишь ли ты Пророков в сердце своем?

— Я поняла. Нет, не храню.

Молодые люди снова переглянулись. Удивление на их лицах сменилось раздражением.

— Послушай, Сестра, — начал толстяк, — то, что ты говоришь, может принести тебе массу неприятностей не только с Господом Богом и Небесами, но с Бригамом и всеми остальными. Тебе следует быть более осторожной. Мне придется доложить Епископу обо всем, что ты сказала.

— Благодарю вас, джентльмены, я сама это сделаю. — Я объяснила молодым людям, что их религия меня предала, их Пророк меня бросил, их брачная система разрушила мою семью. — А теперь скажите мне, да, прошу вас, скажите мне, как же мне любить эту религию? Возможно, вам лично она не принесла ничего, кроме радости, вам обоим, и вашим семьям, и всем, кого вы знаете. Возможно, эта система приносит вам выгоды, питает и обогащает вас как физически, так и духовно. В таком случае я могу понять ваше рвение и ваше желание в ней участвовать. Но, Братья, прошу вас, попытайтесь, хотя бы на миг попытайтесь увидеть, что она сотворила со мной. Если вам это удастся, вы сможете понять, почему моя вера рассыпается в прах, даже сейчас, пока мы с вами беседуем.

Лицо толстяка просветлело, будто в голову ему только что пришла замечательная идея.

— Я знаю, что тебе нужно, Сестра. Тебе нужно восстановить твою веру. Вот что мы сделаем. Мы добьемся, чтобы тебя окрестили снова. Ты пройдешь через эту церемонию, и сердце твое очистится, и все неверие будет смыто прочь.

Некоторое время я еще спорила с ними, уверяя их, что мне больше не нужны никакие церемонии, но молодые люди оставались неумолимы. Они предостерегали меня о грозящей мне одинокой судьбе и о холоде вечности, не согретой любовью Господа.

— На твоем смертном одре, Сестра, ты пожалеешь об этом дне. На твоем смертном одре — я гарантирую тебе это — ты услышишь мой голос!

— Я понятия не имею о том, что случится со мной после смерти, — ответила я. — Однако одно я знаю наверняка: вы тоже никакого понятия об этом не имеете!

После этого я больше никогда не пыталась поверить в учение Святых Последних дней. Мою веру словно вытряхнуло, как из мусорного бачка. Когда я сказала об этом маме, она ответила:

— Ты сама не знаешь, что говоришь.

— Я знаю, мама.

— Ты все потеряешь.

— Уже потеряла.

ДЕВЯТНАДЦАТАЯ ЖЕНА Глава двадцать первая Жена-Отступница

Мой побег из мира Мормонов начался при помощи шести рабочих и фургона для перевозки мебели. Они вынесли из дома всю мебель и отвезли ее на аукцион. Один из рабочих спросил, не вынуть ли витражное стекло из рамы, но я сказала, чтобы он оставил его для следующей жены и той, что придет после нее.

Когда мой дом опустел, я села на террасе с моими мальчиками, чтобы рассказать им о великом приключении, которое нам предстоит.

— Как предстояло Пионерам? — спросил Джеймс.

— Да, что-то вроде того. И как бывает во всяком приключении, на нашем пути нас будут ждать трудные времена. Вот и сейчас наступает такое время. Мне нужно, чтобы вы оба были мужественными и не плакали, даже если вам очень захочется плакать. — Я собиралась отослать Джеймса, моего старшего сына, пожить у моего отца и его жен, пока смогу где-то устроиться. Когда я сказала ему об этом, сын от горя быстро-быстро заморгал глазами. Он боролся со слезами как мог, но потом выдержка покинула храброго мальчика. — Я обещаю: мы очень скоро опять будем вместе.

— А почему Лоренцо можно с тобой остаться, а мне нет?

По правде говоря, я была не в силах в одиночестве встретить предстоящее мне испытание. Мне нужно было, чтобы хоть один из моих сыновей был вместе со мной, несмотря на то что заботы даже об одном ребенке могли вызвать слишком большие трудности в эти наступающие для меня новые дни. Джеймс упрашивал меня не покидать его. Он рыдал у меня на груди, пока Судья и миссис Хейган его не увезли.

Я была так расстроена его отъездом, что стала думать о том, чтобы отказаться от своего плана. Тут маленький Лоренцо сжал мою руку.

— Куда мы пойдем? — спросил он.

Его теплые пальцы напомнили мне, почему я выбрала этот путь к свободе и почему я не могу повернуть назад.

Когда стемнело, мы с Лоренцо отправились пешком по соседним улицам: мы делали вид, что просто гуляем, и приветственно кивали соседям. Я ничего необычного не несла с собой, не давая никому повода полагать, что бегу прочь. Так прогуливаясь, мы встретили преподобного и миссис Страттон. При виде их Лоренцо запрыгал от радости: он был привязан к ним, как к любящим дядюшке и тетушке. Они присоединились к нам самым естественным образом, и мы пошли дальше вместе, как бы случайно обращая внимание друг друга на летние лозы на решетках, на желтые помпоны бархатцев на клумбах. Без особых усилий и без видимого намерения мы, как бы без всякой цели, добрели до центра города и продолжали прогуливаться, пока не оказались перед «Домом Пешехода» — Немормонским отелем. Я сказала Лоренцо, что там мы и проведем ночь.

— А почему мы не можем спать в нашем доме?

— Ты же видел — рабочие унесли нашу мебель.

— А почему они не могут принести ее обратно?

Иногда в разговоре с детьми невозможно угнаться за их логикой. Их вопросы всегда остры и исполнены понимания, они изобличают извращенность мышления, характерную для мира взрослого человека.

— Они не могут принести ее обратно, потому что я ее продала. Мы навсегда покинули тот дом. Когда-нибудь у нас будет новый дом, но покамест мы поживем здесь.

Вот так мы поселились в Немормонском отеле.

В нашу первую ночь в «Доме Пешехода» я предупредила Лоренцо, чтобы он вел себя очень тихо и ни с кем не разговаривал.

— Никто не должен знать, что мы здесь.

— Но ведь коридорный знает, что мы здесь.

— Да, но он не знает наших настоящих имен. Мы прячемся, ты понимаешь, что это значит?

— Это значит, что ты не хочешь, чтобы Бригам узнал, где ты.

Начав готовиться к побегу, я была слишком погружена в заботы, чтобы размышлять о своей Судьбе. Теперь вся полнота происшедшего, казалось, ломилась в дверь номера 412. Покинув мужа, я отвергла, оставила позади почти все, что когда-то знала. В ту ночь я лежала без сна, с тревогой вслушиваясь в каждый звук в коридоре. Несколько раз, когда в коридоре за моей дверью раздавались шаги, мое сердце начинало колотиться о ребра и не затихало, пока шаги не стихали в конце коридора. Один раз, около трех часов ночи, я услышала, как какой-то человек крадучись идет по коридору. Кто бы он ни был, он явно старался идти так, будто не хотел, чтобы его заметили. У него были большие ступни — мне это было ясно — в неуклюжих деревенских ботинках. Вскоре они уже стояли у моей двери.

Я лежала неподвижно, прижав к себе Лоренцо так крепко, что мне до сих пор не верится, что он не пробудился от моих объятий. Я слышала, как дышит по ту сторону двери этот человек. Он простоял там довольно долго. Он дышал так, как дышит человек, колеблющийся или молящийся перед тем, как совершить какое-то опасное дело. Во мне родилась уверенность, что это один из бригамовских Данитов явился, чтобы меня убить. Я уже представляла себе холодную, звериную черноту в его взгляде. Я не способна была двинуться — меня парализовал ужас. Ждала дребезжания ручки и поворота украденного ключа в скважине.

Затем, в какой-то момент, человек исчез.

Не могу сказать вам, был ли убийца у моей двери результатом моего воображения, или действительно преступник оказался не способен выполнить свой религиозный долг. Я вспомнила черный призрак Бригама — привидение, оставленное им когда-то в моей комнате. Может, ночью я ощутила именно его присутствие? Неужели это он приходил за мной? Ах, мой Трезвомыслящий Читатель! Не надо глумиться над такими фантазиями. В тиши твоих дум, в самой густой черноте ночи, всегда ли ты так уж уверен в том, что реально?


— Миссис Янг?… Миссис Янг? Вы здесь?

Я села в постели. Часы на каминной полке свидетельствовали, что уже чуть более десяти утра. Рядом со мной Лоренцо, не поднимаясь с подушки, пристально глядел на дверь. Два небольших темных полукружья усталости появились у него под глазами.

— Это я, миссис Хейган.

Когда я впустила ее в комнату, вид у нее был такой, будто она торопится и волнуется; однако, прежде чем объявить о цели своего прихода, она протянула Лоренцо исходящую паром сладкую булочку. Мальчик взял лакомство, отошел в угол комнаты и уселся там с ним, скрестив ноги. Он делал вид, что не прислушивается к разговору, но я прекрасно понимала, что ушки у него на макушке.

— Все стало известно, — проговорила миссис Хейган. — О вашем отступничестве. Все знают.

Миссис Хейган вручила мне номер «Дейли трибюн» — ведущую немормонскую газету на Территории Юта, ту, где работал майор Понд. Я тут же увидела, что ее издатели, люди совершенно мне чужие, все стали моими друзьями. Редакционная статья восхваляла мою стойкость и резко критиковала Бригама за его равнодушие и лицемерие. В газете было несколько материалов о моем отступничестве, включая сатирическую карикатуру с подписью: «Брат Бригам в отчаянии: его последнее ребро покинуло его постель и стол».

— А газеты Бригама знают об этом? — спросила я.

Миссис Хейган колебалась с ответом, и я силой выхватила у нее из рук мормонские газеты. Меня не удивило то, что мое имя поносила его пресса, но я не ожидала такой лжи и столь фальшивых обвинений. Если бы тебе, мой Читатель, пришлось получать все новости исключительно из газет Бригама, как это происходило с большинством Святых, ты поверил бы, что я соткана из таких бесчестных нитей, что могла бы попытаться убедить тебя выкопать из могилы гроб твоей матушки, чтобы отдать мне ее обручальное кольцо.

До сего дня я не знаю, как весть о моем отступничестве вышла наружу, но ее опубликование изобиловало такими подробностями и было таким всеохватывающим, что люди по всей Америке, едва проснувшись, узнавали мою историю. Несколько позже мне стало известно, что я оказалась на первой странице газет и в Сан-Франциско, и в Сент-Луисе, и в Нью-Йорке. И чем дальше от мира Мормонов, тем сенсационнее и сплетнелюбивее становились репортажи.

— Мамочка, посмотри!

— Лоренцо, прошу тебя, отойди от окна!

Но сын меня не слушал. Он отгибал штору, чтобы посмотреть наружу. Я пошла оттащить его от окна и тогда увидела внизу толпу людей. Перед отелем собралось сотен пять человек, они теснились, толкая друг друга, пытаясь протиснуться внутрь. Управляющий, подняв вверх руки, старался навести на улице какой-то порядок.

— Они тут из-за вас, — сказала миссис Хейган.

— Да кто они?

— Репортеры, сочувствующие, противники. Все тут.

Истина доходит и сразу, и постепенно, медленными, твердыми шагами. Я ощущала, как она проникает в меня — глубоким пониманием того, с чем мне придется столкнуться и существовать какое-то время. Я едва могла сдвинуться с места, и миссис Хейган пришлось помочь мне одеться.

Не прошло и минуты после того, как я была одета и мои волосы были убраны в унизанную бусами сетку, как раздался стук в дверь.

— Миссис Янг, это я, судья Хейган. — (Появление судьи помогло мне тотчас же успокоиться.) — Теперь, — сообщил он, — когда кот выпущен из мешка, я хочу, чтобы вы знали, что я очень скоро представлю в суд необходимые бумаги о разводе.

— Когда мы сможем уехать из Юты?

— Настроение там, на улице, не очень подходящее, — ответил Судья. — Я не уверен, что это будет безопасно. Пока, я думаю, вам лучше на некоторое время остаться здесь. Вот, возьмите. Я кое-что принес вам.

Судья протянул мне конверт. Я сразу же узнала почерк. Ни от кого другого на свете я так не жаждала получить весточку.

Мое дорогое дитя!


Я пришла бы сама, чтобы передать тебе это письмо лично, но не решаюсь войти в Немормонский отель, который ты теперь называешь своим домом. Я знаю, как ты страдала в своем браке, знаю, что твой муж во многом не оправдал твоих надежд. Мне больно было наблюдать все это. Я также знаю и тяготы нашего необычного установления: часто и сама я молилась об облегчении этих тягот, часто и сама я помышляла о том, чтобы покончить с брачными обязанностями. И все же я уверена, уверена как ни в чем другом, что многоженство открывает нам дверь на Небеса и что мои страдания здесь, на земле, — это мой путь к Вечному Блаженству. Дитя мое, обдумывай свои слова и дела, ибо они длятся дольше, чем твое физическое естество. И заверяю тебя, дитя мое, что я не могу знаться с тобой в твоем теперешнем состоянии.

Твоя мать,
ЭЛИЗАБЕТ Ч. УЭББ
— Мама? — Лоренцо положил ладошку мне на колено, возвращая меня от письма к жизни. — Мама, что случилось?

Он забрался ко мне на колени, прижался, его дыхание было теплым от сладкой булочки. Обняв его, я сидела так какое-то время, может быть час, полная жалости к себе. Мне очень хотелось бы сказать, что я встретила первый день своего отступничества с мужеством и уверенностью. Однако, по правде говоря, я никогда не испытывала большего страха, чем тогда.

XVI БЕГСТВО МОЕЙ МАТЕРИ

С секретера

Лоренцо Ди, Инж.

Баден-Баден-у-Моря,

Калифорния

2 августа, 1939 г.


Профессору Чарльзу Грину

Университет Бригама Янга

Корпус Джозефа Смита

г. Прово


Глубокоуважаемый профессор Грин!

Как это Вам удалось меня отыскать? Столько лет прошло с тех пор, как я в последний раз контактировал с Ютой, что я просто вынужден снять перед Вами шляпу, профессор. Однако, боюсь, я не смогу ответить на Ваши вопросы о моей матери. Не стану упоминать здесь о праве на неприкосновенность частной жизни, хотя отношусь к этому праву с большим уважением. Нет, просто мои сведения слишком скудны для того, чтобы я мог рассказать Вам то, о чем вы хотели бы узнать. Например, когда Вы спрашиваете, обсуждала ли когда-либо Энн Элиза свой развод с другими женами Бригама? Мой ответ: я понятия не имею. Я понимаю, почему вы спрашиваете: для задуманного Вами повествования такая беседа была бы поистине золотым самородком! Однако, прошу Вас, вспомните — в 1873 году мне было всего восемь лет. События, о которых Вы спрашиваете, происходили, когда я был так мал, что не могу доверять своим воспоминаниям о них: в самом лучшем случае они подобны таким воспоминаниям, какие Время, искусный украшатель, расшило прекрасными, хотя и не вполне соответствующими истине цветами. Для Ваших целей это явно не подходит.

Мне следует извиниться за то, что я задержался с ответом, но в последние несколько недель целый ряд дел не позволял мне подойти к письменному столу, в частности, это было связано с белобокими дельфинами, которые стали появляться в бухте в послеполуденные часы. Такое впечатление, что, как только я сажусь отвечать на письма и взглядываю в окно, я вижу их морды с похожими на кружки носами в волнах прибоя. Это зрелище такой чистой радости, как Вы можете себе представить, что я тороплюсь выйти и спуститься по дорожке к берегу. Несколько лет назад я соорудил на утесе «скамью обозрения». Я задумывал ее как место для чтения, но мне никогда не удается приняться за книгу — из-за океана, и солнца, и дельфинов в волнах. Я спускаюсь туда на двадцать минут и обнаруживаю, что потерял всю вторую половину дня.

Некоторое время я раздумывал над тем, чтобы оставить Ваше письмо без внимания. Вы задаете вопросы о многих событиях, которые раньше уже были описаны. Существуют газетные отчеты, документы процесса, опровержения Церкви и, разумеется, книга моей матери. Истории о ее браке с Бригамом рассказывались и пересказывались бессчетное количество раз и оспаривались и отбрасывались столь многими заинтересованными сторонами, что невозможно представить, чтобы осталось еще хоть что-то, о чем следовало бы сказать. Мне жаль, что приходится Вас так разочаровывать.

Должен признаться, что меня потрясло Ваше упоминание о том, что в грядущем сентябре исполняется 50 лет со дня издания манифеста Президента Вудраффа, отвергающего полигамию. Кажется, что все это было намного раньше, почти в древности, — такое расстояние отделяет нас от него сегодня, и в то же время это представляется недавним, как сон, виденный прошлой ночью. Моя мать — это я знаю — очень гордилась тем, что Церковь изменила свой взгляд на многоженство, — возможно, слишком гордилась. Оставляю Вам и другим историкам определить роль моей матери в изменении этого взгляда Церкви. Несомненно, какую-то роль она сыграла. Несомненно также, что это не только ее заслуга. Истина лежит где-то посредине, но разве это не всегда так?

Я вот что скажу Вам: в годы, предшествовавшие этому повороту Церкви на сто восемьдесят градусов, когда в 1882 году был принят акт Эдмунда, а через пять лет — Эдмунда-Таккера[110] и раздавался весь этот барабанный бой из Вашингтона, я был убежден, что федеральное правительство и Святые столкнутся меж собой в битве библейского масштаба, которая повлечет за собой крах мормонства. Посмотрите на Бригама: он был готов даже пойти в тюрьму из-за этой проблемы! (Кстати, это напомнило мне, что я как-то не слышал никаких разговоров ни о письме Бригама, ни о его дневнике или чего там еще, что касалось бы времени его заключения. Впрочем, как я мог бы об этом услышать?) В годы, предшествовавшие 1890-му, я представлял себе великую битву воль — смертный бой Святых с вооруженными силами США. Но в конце концов мормоны уступили. Они отказались от многоженства простым изменением политики. Совершив это, они выбрали будущее. И взгляните на них сейчас! (Полагаю, мне надо бы сказать: «Взгляните на себя!») Сколько вас теперь? Сколько миллионов еще прибавится? Останься Церковь при прежнем взгляде на многоженство, можно спокойно утверждать, что она иссохла бы и скатилась на обочину.

Позвольте мне сказать Вам, что я высоко ценю Ваше понимание ироничности всего этого. Если бы Ваше письмо не свидетельствовало об этом, я быстренько убрал бы его подальше. Но, как Вы говорите, время меняет нашу точку зрения. Эта мысль с недавних пор занимает мой ум. Откровенно говоря, последнее лето оказалось довольно тягостным. В июле прошлого года я потерял жену. Месяцев девять после ее ухода мне удавалось загонять горе назад в его клетку, но годовщина отперла дверь и снова выпустила зверя на волю. Утешения нет. Ее звали Розмари. Глаза у нее были голубые, как зимний океан. Мы прожили вместе сорок три года.

Это было тяжко, тяжелее, чем я мог себе представить.

Бог мой, я только что просмотрел первые абзацы своего письма к Вам. Как же далеко я отошел от Ваших вопросов — самому не верится! Прежде всего, разрешите мне сказать Вам, что Ваши вопросы справедливы и свидетельствуют о том, что Вы — честный историк. Возможно, Вам известно (а возможно, и нет), что я был инженером. Я изобрел небольшое, но полезное устройство, для того чтобы аккуратно укладывать асфальт на дорогах. То есть я хочу сказать, что я люблю, чтобы все было правильно и так, как оно есть. Поэтому, в ответ на Ваши вопросы, я скажу Вам прямо, что я не могу на них ответить, ибо меня там не было. Я не могу интерпретировать события, не могу их анализировать, не могу пересказать слухи, поделиться семейными легендами. Раз я не был ничему свидетелем, я не могу служить Вам источником.

Конечно, как Вы совершенно верно утверждаете, я был вместе с моей матерью в период с июля по ноябрь 1873 года, когда мы с ней жили в «Доме Пешехода». Как Вам, разумеется, известно, она обрисовывает этот период в книге «Девятнадцатая жена». Конечно, кое-что из того, что она пишет, можно опустить как попытку играть на публику. То же самое следует сказать и о россказнях, какие Бригам публиковал о ней в своей прессе. Ведь они сражались друг с другом! Манипулирование правдой всегда входило в арсенал воюющих сторон. Ни один из них — ни Бригам, ни моя мать — не более другого заслуживает порицания за это, но и не менее.

Когда я писал последнее предложение, вернулись дельфины. Я поспешил вниз по дорожке к своей «скамье обозрения». Можно ли описать радость при виде фонтана, поднимающегося из дельфиньего дыхала? Белое сверкание морской пены есть, по крайней мере для меня, одно из чистейших выражений самой жизни. Простите ли Вы мне недостаток критического мышления, если я скажу, что вижу Господа в этом пенистом столбе воды? Я ничего не знаю о Вас, профессор, но уверен: Вы видели океан. Если видели, то, значит, Вы узрели богоподобное. Как бедна земля по сравнению с океаном! Если бы я мог подсчитать часы, какие провел, созерцая его! И тем не менее эти часы никогда не ощущаются как потерянные. Не представляю себе, чем еще мог бы я их заполнить, будь мне дана такая возможность.

Как Вы знаете, 15 июля 1873 года моя мать вместе со мной переехала в «Дом Пешехода». По мнению Бригама, как и по мнению его приверженцев, это и было актом ее отступничества, а вовсе не судебный иск, который она подала против мужа через десять дней после этого, и не обвинения, высказываемые ею в газетах в последовавшие за этим долгие месяцы. «Дом Пешехода» был известен по всей Территории как логово немормонов. Среди ходивших о нем слухов были оргиастические сборища в гостиной, сатанистский алтарь в бельевом чулане, смертоубийственные ритуалы, проводимые в овощном погребе. Теперь это звучит смехотворно, но тогда подобные истории повторялись и повторялись по всей Территории Юта. Никто не подвергал их сомнению. Мы верили каждому слову.

Не знаю, была ли наша с мамой жизнь действительно в опасности в ту первую ночь в немормонском отеле. Утверждение моей матери в книге «Девятнадцатая жена» и правда кажется результатом нервного перенапряжения. Тем не менее я могу сказать Вам следующее: она была по-настоящему напугана. Представьте себе, если соблаговолите, что вы покидаете единственный известный вам с детства мир, вашу семью, знакомый пейзаж, ваши обычаи и привычки, ваших соседей, вашу веру — пусть даже ваша вера уже поколеблена! Только вдумайтесь: вы прощаетесь со всем этим, не зная, куда направляетесь. Это было бы похоже на побег на Луну.

Могу Вам вот еще что сказать про наши первые часы в «Доме Пешехода»: я тоже был перепуган. В таком возрасте трудно определить, откуда произрастает твой страх, но я так понимаю, что я испугался, потому что мама была встревожена. Для мальчика не существует ничего более тревожащего, чем видеть, как мать или отец нервничает. Это подсказывает ему, что все не может быть хорошо. Мальчик этого не осознает, но он чувствует это, как собака чувствует истинное настроение своего хозяина.

Я помню, что кровать в том отеле была высокая и застлана красиво — валики и подушки были отделаны голубым дамастом. Хотя стояло лето, я помню, что замерз и забился под одеяла, пытаясь согреться в маминых объятиях. Мы лежали очень тихо, но так и не заснули. Заслышав шум внизу или в коридоре, мы оба застывали от ужаса. В какой-то момент, я это явственно помню, послышался такой звук, будто у нашей двери остановился человек. Я уверен: это был, скорее всего, коридорный, обнаруживший, что подошел не к тому люксу. Однако он стоял там, как показалось, целую вечность, дышал, ждал чего-то, мешкал. Мы крепко прижались друг к другу — мама и я. Да, я действительно в тот момент боялся за свою жизнь. И знаю, что мама тоже боялась. Она ничего не говорила мне о том, что нас могут убить Даниты, но в этом вовсе не было необходимости. Вы же знаете, как разговаривают мальчишки: на школьном дворе я узнал все, что можно, о бригамовской тайной полиции. Был слух, что они вырезают сердце у всякого, кто отступился от их веры. Ходили рассказы о том, что отступников затаскивают в пустыню и снимают с них скальпы, чтобы все выглядело так, будто их убили индейцы. Я припоминаю рассказ о человеке, который как-то утром объявил своей жене, что больше не доверяет слову Бригама. Еще до вечера он просто исчез. Бесследно, даже отпечатка ноги на песке не оставил или перчатки, оброненной на дорожке. Не знаю отчего, но вот это пугало меня более всего — как человек просто исчезает, ф-фу — и нету! Разумеется, все это были школьные байки, они обычно из самых невероятных. Способа проверить их не существует, во всяком случае теперь. Но, даже учитывая это, подумайте, какое впечатление они могли произвести на восьмилетнего мальчишку, чья мать поселилась в пользующемся дурной славой немормонском прибежище. Поэтому не важно, действительно ли наша жизнь подвергалась тогда риску; казалось, что это так, и страх наш был столь же реален, как белая луна, горевшая на небе.

На следующее утро к нам в номер явились несколько посетителей. Одна из них принесла мне теплую булочку, смазанную медом и посыпанную орехами, — чтобы меня отвлечь, как я понимаю. Было ясно, что произошло что-то очень значительное. Разумеется, я не понимал, что именно, но весь день люди продолжали приходить в наш номер — не просто Страттоны и Хейганы и майор Понд, но совсем другие: мужчины, которых я не знал. Во время этих визитов мама сидела в кресле красного дерева с вырезанной на раме вишневой гроздью. Посетитель сидел напротив, задавал ей вопросы и что-то записывал. Эти интервьюеры напоминали мне Приходских Учителей. Я понимал, что эти люди не Приходские Учителя, но заключил, что у них есть какая-то общая цель. Я не связывал эти интервью с газетными статьями о моей матери, которые появились на следующий день.

Я не собираюсь вкратце повторять здесь для Вас, как распря между моей матерью и Бригамом была обыграна прессой. Достаточно сказать, что газеты Бригама, особенно «Геральд», вели долгую и яростную кампанию против нее. Я уверен: Вы прочли отчеты об этом в архиве. Бригам возвел на маму все возможные обвинения, разве что не в убийстве.

Все это было вполне ожидаемо. Я вспоминаю майора Понда, чья военная форма всегда производила на меня огромное впечатление: он приходил к нам в номер и говорил маме и всем другим (кто они были? Судья Хейган? Он мне никогда не нравился, добавлю я), что Бригам сумел обработать корреспондента «Вестерн телеграф оффис» и «Ассошиэйтед пресс» в Юте. Лживые статьи о маме стали появляться за пределами Юты. Лицо майора Понда покраснело, на бакенбардах поблескивали капли пота. «Я разделаюсь с этой трижды проклятой „Кроникл“»! — кричал он. Я ясно помню, как тряслись блестящие медные пуговицы мундира на его груди.

Разумеется, я по большей части ничего не знал про ежедневные статьи об отступничестве моей матери. Как мог маленький мальчик, запертый в номере на четвертом этаже отеля в Солт-Лейке, узнать, что авторы редакционных статей в Сан-Франциско и Нью-Йорке воспылали скандальным интересом к его матери? Я знал только, что очень многие захотели с ней познакомиться. Часто перед «Домом Пешехода» собиралась толпа, люди указывали на наше окно. Отель стал еще одной остановкой в полигамном путешествии: Дом-Улей, пресловутый Львиный Дом, а теперь — «Дом Пешехода». Кто из проезжавших в Калифорнию мог устоять перед соблазном взглянуть на эти достопримечательности? Помню, мне нравилось отгибать штору, чтобы на них посмотреть. Было ясно, что эти люди не из Юты. Не знаю, как я мог понять это, но, вероятно, дело было в их нетерпении, в яркой расцветке их одежд или в том, как они небрежно говорили о Джо Смите и Бриге Янге — как мы с Вами могли бы говорить о персонаже фильма или романа. В их голосах не было ни почтения, ни благоговения, ни страха. Да, в этом-то и дело — в этом было их отличие. В равнодушии к глубине верований. Вера для них просто еще один вид неразберихи в длинном списке путаных вещей. Я помню, как один человек в холле отеля говорил своему компаньону: «Эти люди просто выжили из ума. Слабоумные все до одного. И миссис Девятнадцатая в их числе».

Жаль, но я должен сказать Вам, что у меня нет бабушкиного письма. Придется принять за соответствующее истине то, как переписала его мама в книге «Девятнадцатая жена». Я полагаю, это был единственный раз, когда мама задумалась над тем, чтобы отказаться от принятого ею решения. Но разумеется, тогда было уже слишком поздно повернуть все вспять. И что не менее важно, она попала в окружение тех, в чьих интересах было, чтобы она, невзирая на обстоятельства, шла вперед по пути сопротивления Церкви СПД.

На второй день нашего безвылазного пребывания в «Доме Пешехода» нас навестил мой дядя Гилберт. До этого момента мне приходилось мало общаться с этим человеком. Большую часть времени он проводил в Южном Коттонвуде со своими двумя женами и восемнадцатью детьми — моими двоюродными братьями и сестрами, но я мог бы потратить все свои оставшиеся дни, пытаясь вспомнить их имена. Я помню первые слова Гилберта, как только он вошел к нам в номер: «Все это — моя вина». Помню скорбь и нежность в его голосе. Гилберт всегда стоял в какой-то неловкой, мрачной позе, чуть согнув спину, видимо, как я заключил позднее, это служило выражением глубочайшего сожаления, которое он постоянно носил в своем сердце.

Разумеется, я тогда не знал, что мой дядя тоже был на пути к тому, чтобы покинуть Церковь. Он обещал маме полную поддержку. Я так понимаю, что в тот период он помогал ей деньгами. Вполне возможно, что это он оплачивал наше пребывание в отеле, хотя я не могу утверждать это с уверенностью. Если это действительно было так, то, весьма вероятно, эти суммы шли из тех выплат, какие Бригам назначил ему за то, что Гилберт помог устроить его брак с моей матерью. Как это называют на Востоке? Карма? Предполагаю, что обращаюсь с этим вопросом не по адресу.

В тот день, прежде чем покинуть наш номер, Гилберт опустился рядом со мной на колени. Он подвел большой палец мне под подбородок и приподнял мое лицо так, что я смотрел ему прямо в глаза. «Ты позаботишься о своей маме?» Он выудил из кармана две золотые монеты и большим пальцем вдавил их, одну за другой, мне в ладонь. Должен сказать Вам, профессор Грин, что эти монеты и сегодня все еще у меня. Они укреплены на фетровом стендике и стоят на самом верху секретера, за которым я Вам пишу.

Прежде чем я продолжу, я чувствую, что должен сказать несколько слов о памяти. Она полна дыр. Если бы разложили ее на столе, она походила бы на кусок кружев. Я влюблен в историю, профессор Грин. Я способен прогрызать свой путь сквозь саги, и биографии великих людей, и перипетии самых бурных дней. Наполеон, Джефферсон, Елизавета, Александр! Геродот, Фукидид, Гиббон, Карлейль! Видели бы Вы мои книжные полки! Они прогибаются от этих томов. Я испытываю глубочайшее уважение к Вашей профессии. Мастера историописания всегда были моими друзьями, а со времени ухода Розмари — тем более. При всем при том у истории есть один недостаток. Она — искусство субъективное, не менее, чем поэзия или музыка. У настоящего историка имеются два источника: письменные документы и показания свидетелей. Это так, как тому и следует быть. И все же один из них — это воспоминания, другой — запись, чаще всего по памяти. С этим недостатком ничего нельзя поделать, кроме как признать его существование. Однако именно он — ахиллесова пята вашей области исследований. В письме Вы утверждаете, что историк пишет правду. Простите, но здесь я не могу с Вами согласиться. Историк пишет одну из правд. Мемуарист тоже пишет одну из правд. И писатель пишет одну из правд. И так далее. Моя мать, как мы оба знаем, написала одну из правд в книге «Девятнадцатая жена» — написала ту правду, какая соответствовала ее воспоминаниям и ее желаниям. Это не Правда, несомненно нет. Но — одна из правд, это тоже несомненно. Ваша Церковь предприняла изумительные усилия, чтобы подорвать доверие к ней и ее книге. Никто не станет отрицать, что многие детали описаны ею недостоверно. Однако старейшины и все те, кто отвечает за попытки стереть ее из памяти, не возымели успеха. Ее книга — непреложный факт. Таким и остается, хотя и усыпана пробелами, как снежными хлопьями.

…Извините. После этого мне пришлось выйти прогуляться. Я предполагал вернуться к пишущей машинке через несколько минут, но спустился к своей скамье. Дельфины сегодня не появились. Быстрота, с какой они исчезают, столь же чудесна, как их появление. Это такая загадка! Если бы я не записывал свои впечатления о них в своих письмах и постыдно обрывочном дневнике, даже я сам стал бы задаваться вопросом, существуют ли они в реальности? Они — существа из грез. Случаются периоды, когда я ужасно тоскую о ней. Я хочу сказать — о матери. Она была храбра до глупости. Я люблю ее за это и за очень многое еще.

Не вижу смысла в том, чтобы пересказывать вам судебные пререкания, происходившие с июля по ноябрь того года. Все это довольно скучно: туда-сюда, петиции, претензии и так далее и тому подобное; пустословие законников, вязкое, словно тина. Когда мы говорили об этом с Розмари, я сказал, что этот процесс походил на любое бракоразводное дело, только грязь в нем умножилась в тысячу раз. Еще одним различием было то, что, хотя речь здесь вели о деньгах (а когда не о них?), все было облачено в божественную риторику. (Могу я поделиться с Вами кощунственной мыслью? Когда я задумываюсь о таких вещах — о муже, заявляющем в своих показаниях, что его жена будет лишена Царствия Небесного, — я желаю, чтобы не священнослужителям, а дельфинам было дано отвечать за обращение наших помыслов к Богу. Разрази меня гром, но они значили и значат для меня больше, чем любой человек в одеянии священника.)

Две вещи вспоминаются мне благодаря преимуществам моего детского возраста. Бригам, через посыльного, прислал маме некое предложение. Он, должно быть, понимал, что мама решилась сделать бракоразводный процесс как можно более публичным. Он предложил ей — мне так кажется — двадцать тысяч долларов, чтобы, как принято выражаться, она исчезла. В своей книге моя мать пишет, что была возмущена и сразу же отвергла его предложение. Я запомнил сцену иначе. Соблазнившись большой суммой, она размышляла над ней, консультировалась со своими советчиками. И судья Хейган, и майор Понд сказали, что этого недостаточно. «Двадцати тысяч мне хватит, чтобы заботиться о моих сыновьях», — сказала мама. Говоря это, она взглянула на меня. Я помню это так ясно, будто все произошло сегодня утром. Или только что.

Через некоторое время после того (возможно, даже в тот же день) между мамой и судьей Хейганом возникли разногласия. Мы находились в номере одни, и они разговаривали так, будто меня там вовсе не было или я их совсем не понимал. В качестве платы за адвокатские услуги судья Хейган потребовал 50 процентов от суммы достигнутого соглашения. Мама справедливо возразила. «Вы меня грабите, — сказала она. — Мне нужен будет каждый пенни для Джеймса и Лоренцо».

Они договорились о 20 процентов, но я знаю, что с тех пор мама никогда уже не доверяла судье Хейгану полностью. С течением времени стало ясно, что его гораздо более интересовала собственная выгода и громкая известность, чем спасение моей матери от гнева Бригама.

К концу июля моя мать подала в суд официальный иск против Пророка Святых Последних дней. Для них — я имею в виду Святых — это было публичным оскорблением, не менее страшным, чем иск против Иисуса Христа. (Я как-то прочел в газете про человека из Западного Техаса, который, расстроившись, что его участок грязной земли оказался не нефтеносным, подал в суд иск против Бога. Бюрократы размышляли над делом целых одиннадцать дней.)

Что касается иронической стороны сюжета, Бригам ответил на иск весьма интересной юридической уловкой. Через его адвокатов он заявил, что моя мама не является его законной женой по той простой причине, что он уже женат. В те времена в Юте существовала двойная система правоприменения: бригамовский и американский правовой кодекс. Они накладывались друг на друга не всегда естественным образом. Некоторые вопросы решались Церковью, другие — судами. Бригам предпочел использовать для своей контратаки федеральные законы. Суды, само собой разумеется, не признавали (и не признают) многоженства. Поэтому моя мать не выходила замуж за Бригама, никогда не была его женой и в силу этого не могла иметь законных претензий на его имущество. (Вы когда-нибудь задумываетесь, профессор Грин, над тем, как закон может быть одновременно и могущественным, и идиотским?) По сути, Бригам опротестовал в суде иск моей матери, утверждая, что он никогда на ней не женился.

Не знаю, что подумала мама, когда узнала о тактическом ходе Бригама. Понимаю, что это добавило бы в вашу книгу свежую подробность, но, боюсь, мама никогда прямо об этом со мной не говорила. Была ли она «словно фурия зла»? Профессор Грин, а Вы женаты? Если да, то Вы познали тщетность попыток разгадать мысли женщины. И не является ли это не самым малым из тысячи и одного женских очарований? Женщина непредсказуема. В тот самый момент, как вы подумали, что можете ее предугадать, она доказывает вам, что вы не правы. Такой была Розмари. Она часто повторяла: «Не говори мне, что знаешь, о чем я думаю». Если и есть в мире что-либо неизменное, то это глупость мужчин.

Тут я вчера и остановился. Полдень уже миновал. Дельфинов — ни следа. Неужели они уже двинулись на юг? Они мигрируют не с такой регулярностью, как киты. По ним не станешь переворачивать листки календаря. Хотя дельфины ушли, я не удивлюсь, если они вдруг появятся завтра или на следующей неделе. И опять-таки, если бы мне не пришлось видеть их много месяцев подряд, это меня тоже не удивило бы. А знаете, чего мне более всего недостает, когда я думаю о Розмари? Просто знать, что она здесь.

Боюсь, что даже на Ваш вопрос обо мне самом — о том, был ли я в какое-то время отлучен от Церкви, — у меня нет ответа. Вероятно, у Вас найдутся возможности расследовать эту проблему. В любом случае, даже если в результате ли церковной ошибки или грандиозного заговора, я формально все еще являюсь членом сообщества Святых Последних дней, Святые не имеют для меня никакого значения. Я говорю об этом не затем, чтобы Вас обидеть. Я могу предположить, что обидел бы Вас гораздо сильнее, если бы не писал со всей откровенностью, особенно в том, что касается веры. Повзрослев, я некоторое время флиртовал с Епископальной церковью. А Розмари была католичка, хотя и не соглашалась практически ни с чем из того, что они прокламировали. Кем же я считаю себя теперь? Человеком, который старается быть порядочным. В этих моих попытках мне не нужны церкви и колокольни. Если кому-то другому они необходимы, мне остается лишь пожелать ему, чтобы он нашел то, что ему нужно.

Я только что перечитал Ваше письмо. «Что, Бригам действительно относился к вашей матери так, как она описывает это в „Девятнадцатой жене“? Она и правда хотела покончить с многоженством или была более заинтересована в том, чтобы уничтожить Бригама? Как сложилась ее окончательная судьба?» Мне очень хотелось бы сказать Вам, куда можно обратиться, чтобы получить ответы на эти вопросы, но я сам пребываю в такой же тьме, как и Вы. На последний — что с нею случилось? — я полагаю, что, взявшись писать Вам это письмо, я подсознательно побуждаю Вас к тому, чтобы Вы как можно тщательнее раскопали ее историю и когда-нибудь приехали ко мне и раскрыли тайну ее исчезновения. Как мне хотелось бы дать Вам хотя бы один намек, способный помочь Вам в Ваших разысканиях.

Думаю, в настоящий момент мне лучше всего перейти к ноябрю 1873 года. (Сейчас я слышу голос Розмари, напоминающей мне, что пора перейти к сути дела!) Мои воспоминания о мамином бегстве вполне уверенные и ясные. Сомневаюсь, что в моем предыдущем изложении я смог помочь Вам проникнуть в самую суть, но что касается той долгой ночи, я, возможно, смогу извлечь из своей памяти несколько свежих мелочей. Однако сначала позвольте мне рассказать Вам, как сформировалась лекторская карьера моей матери. Во время нашего безвылазного сидения в «Доме Пешехода», пока судья Хейган и другие разрабатывали для моей матери ее судебную стратегию, майор Понд принялся прокладывать длянее другую дорогу. В те дни она оказалась в очень ненадежном финансовом положении. Хотя можно было надеяться на какой-то доход в будущем, в тот конкретный момент ее кошелек был пуст. Гилберт помогал ей, но мама совершенно закономерно беспокоилась о том, как она сможет оплачивать кров и стол для меня и моего брата Джеймса. Она никогда не выражала этого беспокойства в моем присутствии, но любой ребенок из обедневшей семьи всегда поймет, когда дома не хватает денег. Я предлагал маме взять две мои золотые монеты, но она, зажав их в моем кулачке, велела мне их беречь.

Распространившаяся по всей стране мамина известность была такова, что целый ряд антрепренеров телеграфировали ей свои предложения о выступлениях. Эти люди полагали, что интерес к рассказам моей матери настолько велик, что она станет вполне жизнеспособным и выгодным участником лекционных турне. По большей части мама оставляла без внимания эти обращения. Ее прежде всего интересовал ее легальный статус и воссоединение с детьми, а не деньги. Когда же ей написал Барнум,[111] предложив существенную сумму, ее внимание впервые возбудилось. «Это что, реально? — спросила она майора Понда. — Все эти деньги — мне?» (Я так никогда и не узнал, что это была за сумма, но, как я понимаю, за несколько лет до этого Барнум предлагал выпустить на дорогу Бригама, пообещав ему гонорар в 100 000 долларов. Можно предположить, что предложение Барнума Девятнадцатой жене Бригама было примерно того же разряда.)

Быстро сориентировавшись, майор Понд, бывший воин-федерал, раздражительный газетный репортер, взялся за новую для себя профессию — лекционного агента. «Я добьюсь для вас большего», — пообещал он. Он понял, что история моей матери — золотая жила. Он посоветовал ей подготовить несколько лекций о том, что ей пришлось пережить. В том, что она написала, и в ее комментариях она резко отрицает, что принялась читать лекции ради заработка. Она утверждает, что поднялась на кафедру, искренне считая, что это станет частью ее крестового похода против многоженства, за изгнание полигамии из Соединенных Штатов. Что касается мамоны, она постоянно повторяла, что стремится обеспечить кров и стол своим мальчикам. Как говорится: все правда, но… Я любил маму, но — благослови ее Боже — она любила носить драгоценности.

Помню первые дни ноября, когда она работала за письменным столом у печки. Обычно мама была очень подвижна, энергия била в ней ключом, ей было трудно долго усидеть на одном месте. Она все время ходила по комнате, оправляла на себе юбки, приглаживала волосы. Говорила она быстро, боюсь порой не очень обдумывая свои слова. Она не была прирожденной писательницей. Почти неделю она мучилась у письменного стола, набрасывая одно-два предложения, поднимаясь, подходя к окну, отодвигая штору, раздраженно вздыхая и вновь усаживаясь на стул. Это было мелодраматически наглядное свидетельство творческих мук писателя, которым он подвергается, чтобы написать хотя бы одну страницу. (Мне ли не знать: прошло уже два дня с тех пор, как я начал писать Вам письмо, профессор Грин!)

Вскоре мама написала три лекции: о том, что ей пришлось пережить в браке с Пророком; о ее взгляде как очевидицы на гарем Бригама; а также об общей ситуации в многоженстве и о политике мормонской Церкви. Надо ли мне говорить Вам, какая из этих лекций стала наиболее популярной?

Во время пробного прогона майор Понд организовал лекцию в гостиной «Дома Пешехода», пригласив на нее почти всех немормонов, проживавших на Территории Юта. Явились сотни, даже, возможно, целая тысяча слушателей. Мне не разрешили присутствовать на этом событии, но из окна нашего номера я видел настоящий поток людей, вливавшийся в двери отеля. Я ждал в нашем люксе в полном одиночестве, пока мама выступала внизу, на первом этаже. Более часа снизу не раздавалось ни звука, кроме чистого сопрано моей матери. Должен признаться, я в тот вечер чувствовал себя покинутым. Я говорю здесь об этом не для того, чтобы бередить старую обиду, а лишь для того, чтобы рассказать о чувствах ребенка. Вскоре весь отель заполнил оглушительный шум. Моей матери аплодировали, выкрикивали ее имя, просили продолжать. После этого майор Понд стал планировать мамины триумфы на всеамериканской сцене.

Он устроил ей дебютную лекцию в Денвере. Однако выезжать из Юты все еще было рискованно. Судья Хейган опасался, что Бригам может не разрешить ей покинуть Территорию или, что еще страшнее, пошлет Данитов вслед ее экипажу. Не знаю, на каком основании возникли эти опасения, но все им верили, и настроение в нашем люксе вдруг изменилось. (Я уверен, что Вы припомните, что в это самое время возобновилось расследование резни в Маунтин-Медоуз,[112] и было очень много рассуждений о роли Бригама в тех ужасных убийствах. Я не сообщу Вам ничего такого, чего бы Вы уже не знали, когда скажу, что многие люди были убеждены, что он либо сам приказал совершить эти убийства, либо посмотрел на них сквозь пальцы. Такие рассуждения, несомненно, окрашивали мамино представление об опасностях, с которыми она могла столкнуться.)

В нашем номере воцарилась атмосфера делового планирования. Союзники приходили и уходили, тайные способы бегства предлагались и тут же отбрасывались. Прошло несколько дней, и план был в конце концов принят. Моя мать, майор Понд, судья Хейган и Страттоны поклялись держать все в строгом секрете. В то время я понятия не имел о том, что такое секрет, но он вскоре стал осуществляться. Когда бы какой-либо гость ни заходил к нам с визитом, мама отпускала его с одной-двумя вещами, спрятанными в карманах его пальто: парой обуви, шляпкой, записной книжкой, флаконом масла для волос. Вещица за вещицей моя мама свертывала лагерь.

Как только я понял, что мама собирается уехать, я разрыдался. «Я не хочу, чтобы ты от меня уезжала», — сказал я ей. Я ожидал, что она скажет: «Я возьму тебя с собой». Однако она этого не сказала. Она стала гладить меня по спине и произнесла: «Мне надо уехать».

И опять я ждал, что она пообещает: «Я вернусь за тобой». Но она не произнесла никаких заверений по поводу нашего будущего. Не могу объяснить Вам, почему она так повела себя в тот момент. Мне хочется думать, что она вовсе не была так уж равнодушна к моим чувствам. И все же я сомневаюсь, что в какой-либо другой момент своей жизни я чувствовал себя настолько потерянным, не обретшим своего места в мире, как тогда. Я пролежал без сна всю ночь, с обидой в сердце.

Утром мама сказала: «Если я скажу тебе один секрет, ты должен пообещать мне, что сохранишь его. Сегодня вечером я уйду на обед к Страттонам. Попозже твой дядя Гилберт зайдет за тобой. Ты должен делать все так, как он тебе скажет. Если он велит тебе вести себя тихо, ты не должен проронить ни звука. Если велит спрятаться в ящике, тебе надо будет свернуться, как сворачивается в клубок кошка».

Вечером мама оделась для выхода, как могла бы одеться в любой другой вечер. Пришел Гилберт, но вел он себя так, будто случилось что-то дурное. Он дал мне мятный леденец, однако раздражался, когда я задавал ему какие-нибудь вопросы. «Лоренцо, — спросила меня мама, — ты помнишь, о чем мы говорили?»

Когда зашли Страттоны, я заплакал. Мама была слишком поглощена своим побегом, у нее больше не было сил меня утешать. Когда она покидала наш люкс, меня обнял и прижал к себе Гилберт. В книге «Девятнадцатая жена» мама пишет что на прощания и поцелуи не было времени. «Я была уже беглянкой, не могла потратить ни минуты!» Не могла потратить время на любовь? Господи боже мой, надеюсь, на моих часах никогда не случится такой нехватки времени!

Примерно с час мы с дядей Гилбертом глядели друг на друга. Он всегда чувствовал себя неловко с детьми. Он стал расспрашивать меня про мою игрушечную лошадку, но когда я назвал ему ее имя, я почувствовал, что на самом деле ему это неинтересно. Дети ведь разбираются в таких вещах. Я не виню Гилберта за это. Его жизнь в многоженстве — с двумя женами и восемнадцатью детьми — напрочь выела любовь из его души. Гилберт был хорошим человеком, он старался любить свое семейство. Тот, кто сказал, что любовь — это пирог, оказался прав, по крайней мере в отношении полигамных семей: число кусков, которые ты можешь раздать, имеет предел. Вскоре я прилег сверху на одеяло и уснул. Не знаю, сколько было времени, когда Гилберт меня разбудил, может быть, десять часов. В комнате стояла тьма, я чувствовал себя очень усталым. Гилберт помог мне надеть пальто и башмаки и свел меня вниз по лестнице для слуг на кухню отеля. Большущая женщина в широком фартуке стояла там, погрузив руки в раковину, полную горячей мыльной воды. Она едва подняла на нас взгляд, когда мы шли мимо нее. У дверей стояла высокая круглая корзина вроде той, в какой — мне как-то пришлось видеть — индианка носит с поля маис. Гилберт велел мне влезть в корзину. «Я собираюсь отнести тебя в карету. Это займет всего минуту. Как только мы окажемся внутри, ты сможешь вылезти, но никто не должен видеть, как ты уходишь».

Я влез в корзину, скорчившись и прижав колени к груди. Гилберт закрыл верх корзины крышкой. Свет проходил через плетенье, и я мог видеть, как мог бы видеть средневековый рыцарь, глядя сквозь кольчугу. Мне была видна женщина у раковины. Она ни разу не остановилась — все мыла и мыла посуду. Гилберт поднял меня, и я в самом низу живота ощутил качание корзины. Мне хотелось заплакать, закричать, умолять, чтобы меня выпустили, но я велел себе замереть — ради мамы. Кучер помог Гилберту поставить корзину со мной на пол кареты. Когда дверь закрылась, дядя снял крышку.

Мы проехали несколько кварталов и остановились у высоких зарослей кустарника, совершенно оголенного осенью. «Ты должен вести себя очень тихо», — предупредил меня Гилберт. Мы просидели в карете более часа, единственным звуком был стук моего сердца у меня в ушах. Потом я услышал шаги. Гилберт отодвинул занавеску. «Это они», — сказал он. Он открыл дверь, и в карету влезла мама, а Страттоны закрыли за нею дверцу. Мама обняла меня. «Я знаю, мой мальчик, я знаю, — проговорила она. — Но мы еще не приехали на место».

Кучер двинулся дальше. Однако при задернутых занавесках было непонятно, куда мы едем. Я не смел задавать вопросы, потому что и мама, и дядя выглядели очень встревоженными. Когда дорога стала не такой гладкой, я смог понять, что мы выехали за пределы города. Карета подскакивала, качалась, наполняя ночь стоном рессор и скрипом конской сбруи. Вскоре мама выпустила мою руку, которую сжимала в своей ладони, и я заключил, что теперь мы в безопасности.

Я перебрался к окну и отодвинул занавеску. По виду гор я мог судить, что мы едем по долине, направляясь на север. Мы проезжали через обнаженные сады, посеребренные луной. В ночи поблескивали заплатки солончаков. В заболоченных местах перекликались между собой гуси. На другой стороне луговины во тьме стояло стадо коров.

Мы свернули с дороги в каньон. Я увидел, как стены каньона сужаются вокруг нас. Поскольку я не знал, куда мы едем, я не подумал о том, что надо предупредить об этом маму. Через некоторое время мы поехали по берегу замерзшей речки. Повсюду на льду можно было видеть опрятные холмики раннего снега. Лунный свет отражался ото льда реки, освещая каньон. Я подальше отодвинул занавеску, чтобы показать маме этот призрачный вид.

А мама вдруг запаниковала: «Где это мы? Что происходит?»

Гилберт заколотил в крышу кареты и выскочил наружу поговорить с кучером. Я слышал, как тот объяснил, что, по-видимому, не туда свернул. «Я был уверен, что это дорога на Юинту», — объяснял он.

«Что, если он работает на Бригама? — спросила мама, когда Гилберт вернулся в карету. — Вдруг нас подвел наш собственный план?»

Мы выезжали из каньона, и его стены отступали. Вскоре перед нами открылась долина, и стадо коров по-прежнему стояло там, где мы его оставили, — на ее противоположной стороне.

До Юинты оставалось сорок километров. Мы приехали туда перед самым рассветом, подкатив прямо к маленькому железнодорожному вокзалу, и стали ждать поезда «Юнион Пасифик»,[113] идущего на восток. Как Вы, вероятнее всего, знаете, Бригам владел железнодорожной линией между Солт-Лейком и Огденом. Именно там обычно и садились на Ю. П. — может, и теперь так делают, я не знаю. Во всяком случае, я уверен, Вы понимаете план моей матери: любой человек, выследивший мою мать, ожидал бы ее в Огдене. Переехав ночью через пустыню, она обошла ловушку.

Холодный день вступал в свои права, и солнце открыло нашим глазам крохотный городок, окованный льдом. Тут-то мы и услышали, еще издали, звук пневматических тормозов. Я увидел дым, поднимавшийся из трубы паровоза. А скоро и поезд подошел к станции, разбрасывая нападавший снег.

Гилберт обнял маму. А мне сказал: «Заботься о ней».

Мама взяла меня за руку, и мы побежали на платформу. Проводник, в белом кителе и перчатках, отвел нас в наше купе в пульмановском вагоне, где нас ожидали наши вещи. Когда поезд двинулся вперед, оставив позади маленькую станцию, мама упала на скамью.

«Можно мне говорить?» — спросил я.

Она смотрела в окно и не ответила мне. Ее лицо в профиль было застывшим и очень красивым. Утренний свет стал желтоватым и лился на нее из окна, делая ее всю золотистой. Она была похожа на женщину с картины в каком-нибудь иностранном музее. Мама вглядывалась в проплывавший за окном пейзаж: высокогорные пастбища, бело-желтые в позднюю осень, поблескивание инея на шерсти пасущихся овец, верхушки гор, покрытых вечным льдом, которому никогда не растаять… Я взобрался к маме на колени, и мы вместе смотрели на проходивший перед нами мир.

Через три часа завизжали тормоза и кондуктор объявил: «Вайоминг! Эванстон, Вайоминг».

Мы пересекли границу Юты. Мама сказала: «Теперь ты можешь говорить».

И там, профессор, в том маленьком пограничном городке, мама обрела свободу. Разумеется, я не мог тогда осознать значительности этого момента. Но я вспоминаю, как, пока мы медлили на вокзале, на солнце наползла туча и тень омрачила мамино лицо, но буквально секунды спустя туча ушла и мамино лицо будто бы вдруг раскрылось и засияло чистейшим светом.

Ах, смотрите! Дельфины вернулись! Объясните-ка это! Я имею в виду это совпадение. Нет, мы не можем. Мы должны лишь отметить их появление и полюбить за загадочность. В ходе Ваших изысканий о моей матери, профессор, я прошу Вас прощать ей ее ошибки и тщеславие. Разве она более заслуживает порицания, чем Вы или я? Когда же Вы опубликуете Ваше исследование, не пришлете ли мне экземпляр? Мне очень хотелось бы знать, что узнали Вы, особенно о том, как она провела свои последние дни. Иногда мне самому с трудом верится, что я ничего не знаю о судьбе собственной матери. Это кажется слишком мрачным завершением эпического повествования. Но так оно и есть, и ох как не дает мне покоя невозможность ничего узнать! Теперь, когда нет Розмари, ночи стали так одиноки. Я лежу без сна, меня гнетет исчезновение моей мамы. Я надеюсь, что Вы поделитесь со мной всем, что бы Вы ни разыскали, пусть даже эти сведения окажутся весьма неприятными. Мне невыносима неопределенность. Невозможность узнать. Бесконечные раздумья о том, где она могла быть в свой последний день. Мороз продирает меня по спине, когда я думаю об этом… Ну вот, как раз сейчас мне кажется, что мамина любящая рука поглаживает мне сзади шею. Она — со мной. Она всегда будет со мной. Помните об этом, когда анализируете ее жизнь и ее поступки.

Остаюсь Очень Искренне Ваш,
ЛОРЕНЦО ДИ

XVII 19-Я ЖЕНА Девушка в СЛС[114]

Немножко кое-чего особенного

Я въехал в Месадейл и припарковался на другой стороне улицы, напротив дома Пророка. У ворот, в патрульной машине, сидел офицер Элтон, закинув одну руку на спинку соседнего сиденья и оглядывая дорогу впереди.

— Рад, что ты здесь, — сказал он.

— Хочу с этим покончить.

— Иди поговори с Братом Люком. — Элтон указал на охранника в будке у ворот. — Он тебя впустит.

— Я слышал про ФБР. Что тут у вас делается?

— Мы ничего не знаем.

— Как Куини?

— Нервничает, как все они. Но в порядке.

Я взглянул через дорогу на охранника. Он не спускал с меня глаз. Мне было ясно видно — он-то вовсе не рад, что я здесь.

— Со мной все будет в порядке?

— Джордан, тебе придется мне поверить. А теперь давай иди в дом.

Я назвал охраннику свое имя.

— Знаю, — сказал он и поднес к губам рацию. — Он здесь.

Охранник провел меня через калитку в воротах и запер ее за нами.

Мало кому удается увидеть огромный жилой комплекс Пророка изнутри. Мой отец бывал здесь на собраниях, но никогда о нем не говорил. Сам жилой дом был намного больше любого дома в городе, что имело смысл, так как у Пророка и жен было больше. Сколько точно, можно только догадываться, но определенно более сотни. Может, сто пятьдесят. Не знаю. Думаю, он и сам не знает.

— Мы пройдем через кухню, — сказал охранник.

На нем были темные брюки и белая строгая рубашка с коротким красным галстуком. Если не обращать внимания на пистолет «Глок-17» в кобуре у него на поясе, можно было бы подумать, он собирается идти на свою работу на распродаже у автодилера.

На кухне три жены что-то пекли. Одна из них искала рецепт. Увидев меня, она застыла, уткнув палец в страницу. Две другие прижались к кухонной стойке, чтобы устраниться с моего пути.

— Добрый вечер, сестры, — сказал охранник.

Женщины кивнули и уставились на носки собственных туфель. Мы пошли по коридору мимо огромной приемной с полом, выстланным белой мраморной плиткой, мимо столовой со столом в виде буквы «U», рассчитанным на пятьдесят персон. Я заметил дверь, обшитую сталью, ведущую — куда? — в подвал? в сейфовое помещение? в арсенал?

— Он там? — спросил я.

Охранник повел меня наверх по лестнице, мы поднялись на три пролета. По пути мы встретили еще четырех жен. Все они были молодые, моложе меня. Это они — причина, почему отсюда вышвыривают мальчишек. Пророк хочет самых хорошеньких, самых молоденьких девушек для себя самого. И вот что показалось мне извращенным: все они были на одно лицо.

На верхнем этаже, в конце коридора, охранник постучал в дверь:

— Сестра? — Он постучал еще раз. — Сестра? Он здесь.

Дверь скрипнула и чуть приоткрылась, потом открылась пошире, а затем еще шире. Там стояла первая жена Пророка, сестра Друзилла. Она пригласила нас войти, молча поведя старушечьей, бледной до синевы, рукой. Комната ее была такой пустой — просто душераздирающе-голой. Узкая кровать, укрытая выцветшим летним покрывалом. Письменный стол с лампой на гибкой ножке. Два деревянных стула. Сестра Друзилла налила в стакан воды из кувшина в мелких трещинках и предложила мне сесть на кровать.

— Пророк здесь? — спросил я.

— Как! Ты не слышал? — удивилась она. — Они за ним приезжали.

Обмякшие над беззубым ртом губы Друзиллы сжались и стали совсем не видны.

— Я слышал, федералы не смогли его отыскать.

— Это потому, что его нет, — объяснила она.

— Так где же он?

— Я не знаю. — Ее водянистые глаза уставились на меня. — Возможно, он умер.

— Он не умер. Я совсем недавно с ним разговаривал.

— Хотела бы я быть так уверена.

Чтобы дать вам представление о Друзилле, правильнее всего сказать, что она своего рода гибрид Первой Леди и Девы Марии. Весной устраивались пышные шествия в ее честь. Городские девушки одевались в желтое и танцевали под первопоселенческие гимны вроде «В Нашем Доме», а сестра Друзилла взирала на праздничное веселье со специального помоста. Кроме как на этих празднествах и на воскресных служениях, мы ее больше никогда не видели. Все ее любили, но никто абсолютно ничего о ней не знал.

— Я думаю, вы знаете — я пытаюсь выяснить, что на самом деле произошло с моим отцом.

— Пророк говорил мне.

— Моя мама просто не из тех, кто может стать убийцей.

— Любой не из тех, пока не станет.

— Вы хорошо знаете сестру Риту?

— Я знаю ее всю жизнь.

— Мне кажется, она имеет к этому какое-то отношение.

— Джордан, ты разве не знаешь? — Ее правая, в старческой гречке рука, лежавшая на коленях, сильно задрожала. Друзилла чего-то испугалась? Начало паркинсонизма? Или она устраивает спектакль, чтобы вытянуть из меня побольше? — Риты нет. Исчезла. Не знаю точно когда. Вроде бы в последние двадцать четыре часа. Думаю, ее похитили.

— Как! — И потом: — А может, она сбежала?

Друзилла покачала головой:

— Я знаю, что нас дальше ждет. Мы такое уже пережили раньше.

— Что пережили?

— Осаду.

Осада. Каждый ребенок в Месадейле вырастает, узнавая все больше про Осаду. Мы должны были читать про нее, слушать, как проповедует о ней Пророк, в воскресной школе мы ставили о ней спектакли, чирикали о ней торжественные песни, а девочки вышивали гарусом по канве осадные сцены. Отколовшись от мормонов в 1890 году, Первые ухитрились прожить в пустыне шестьдесят лет, практически никем не тревожимые. Начинали они как горстка отступников, руководимых Аароном Уэббом. Со временем их незначительное поселение выросло в полноценный город, в полигамистскую теократию, упрятанную в песках американского Юго-Запада. Однако к началу 1950-х федералы уже не могли больше отводить глаза в сторону. Перейдем сразу к июлю 1953-го. Федералы подъехали к городу на машинах без опознавательных знаков. Их поддерживала сотня полицейских штата. Очень быстро они окружили Месадейл. Вы вполне можете представить себе эту сцену: полицейские занимают позиции за дверцами машин, те, кто первыми войдут в город, стоят наготове — со щитами и дубинками; федерал в модных башмаках кричит в мегафон, призывая сдаться.

Осада была устроена из-за одного человека. Из-за Пророка. Не того Пророка, о котором я вам рассказываю, а из-за его отца. Если бы он мирно сдался, федералы обещали уйти. Вот что кричал агент федералов в мегафон: «Если ты пойдешь с нами, все сразу же закончится!»

Осаду они начали на закате. Обстрел продолжался семь часов. К рассвету семнадцать Первых были убиты, в том числе девять детей. Надеясь продемонстрировать стране правду об американской полигамии, федералы привезли с собой репортера-фотографа. Но одна из фотографий рассказала не ту историю, что надо, и этого оказалось достаточно, чтобы весь план федералов лопнул, брызнув прямо в их чистые, набарбасоленные[115] лица. Можно погуглить на Осаду и найти этот снимок: маленькая девочка лежит на бобовом поле, над левым глазом — аккуратное пулевое отверстие. Если не знать, на что смотришь, можно было бы подумать, это капелька джема. Эту фотографию опубликовали все вечерние газеты. На следующее утро федералы оказались по уши в дерьме. Осада захлебнулась. Федералы покидали город, поджав плащи.

Однако они добились того, чего хотели. В последний час осады какому-то снайперу удалось пригвоздить Пророка. Попасть ему в шею. Вот так теперешний Пророк и пришел к власти. Ему в то время было семнадцать лет. На следующий после Осады день новый Пророк сделал две вещи: он похоронил своего отца и женился на самой младшей из его жен, хорошенькой добросердечной девушке по имени Друзилла. Годом позже, в первую годовщину, новый Пророк переименовал город, дав ему имя Месадейл. Раньше его называли Ред-Крик.[116] Пророк пожелал, чтобы Америка напрочь забыла о Первых. А Америка не стала возражать. Вплоть до настоящего момента.

Сестра Друзилла подобрала юбки, чтобы сесть рядом со мной на кровать.

— На этот раз они хотят погубить нас всех.

— Я так не думаю.

— Твой отец погиб. Как мы можем быть уверены, что Рита не погибла? И твоя мама — мы все знаем, что должно с ней случиться. Может, скажут, что смерть будет ей наказанием, но ведь это не важно: смерть есть смерть. И вот теперь — Пророк. Они хотят, чтобы все мы пропали. Но я никуда не поеду.

— Вам и не придется.

— Это ведь не какая-нибудь статья в газете. Это моя жизнь. Это моя семья. Это то, во что я верю.

— Я понимаю. Но все, что я действительно пытаюсь сделать, — это вытащить маму из тюрьмы.

— Они нас боятся, Джордан.

— Боятся?

— Боятся Пророка, потому что понимают: он прав. — Ее дрожащая рука сжалась в бело-голубой кулачок. — После Осады Пророк всегда говорил: они вернутся. Он всегда говорил: вы только подождите. И вот они тут как тут.

Глядя на сидящую рядом со мной Друзиллу, в платье с высоким воротником, закрывающим шею, я додумался вот до чего: некоторые люди не хотят никакой помощи. Нет смысла бросать им веревку, они все равно проплывут мимо.

— Пророк думает, ты ищешь не там, где надо.

— Не там, где надо? Что это должно означать?

— У нас так много врагов. В Вашингтоне, в Солт-Лейк-Сити. Все хотят, чтобы нас не было. Твой отец и Пророк были очень близки. Они вполне могли начать с него — это имеет смысл. Они хотят, чтобы все думали, что мы рассыпаемся изнутри, когда на самом деле кто-то стоит снаружи и выхватывает нас поодиночке — одного за другим.

Вам знакомо такое чувство, когда вам кажется, что вы уже добрались почти до конца дороги, а свернув за угол, обнаруживаете, что дорога тянется еще далеко вперед?

— Как вы думаете, что мне следует делать?

— Отыщи эту девушку, дочку сестры Кимберли. Ты знаешь, о ком я говорю, — Сара Пятая? Она работала с организациями, которые пытаются нас остановить.

— Она его не убивала.

— Откуда ты знаешь?

— Так она сказала.

— И ты ей веришь?

— Верю.

Изможденное лицо сестры Друзиллы застыло словно маска.

— Интересно.

Я спросил ее, что она имеет в виду. Когда она мне ответила, я не мог поверить своим ушам.

— Вы уверены?

— На все сто процентов.

— Почему же она мне не сказала?

— Она что-то скрывает.

— Не могу в это поверить.

— Поверь, это правда.

Оказывается, Пятая немножко скрывала кое-чего особенного: примерно за двенадцать часов до того, как его убили, мой отец сделал ее своей самой новой женой.

~~~

«Сан-Франциско экзаминер»
1 ДЕКАБРЯ, 1873

ЕЩЕ ОДНО ОТКРОВЕНИЕ С БОЛЬШОГО СОЛЕНОГО ОЗЕРА
Вчера в Третьем Районном Суде Территории Юта война меж нашими друзьями — Бригамом и миссис XIX — приняла такой оборот, какого даже мы не могли предвидеть. В шесть часов вечера Бригам, при посредстве своих обладающих богатым воображением адвокатов, мистера Хемпстеда и мистера Киркпатрика, представил официальный ответ на иск его жены против Великого Всемогущего Пророка Запада.

Быстро проанализировав юридические документы Бригама, мы смогли определить его новую стратегию, имеющую целью победу в этой войне. В его непреклонном ответе утверждается, что он и Энн Элиза вовсе не сочетались браком 6 апреля 1868 года, как это заявлено в ее собственном иске. По словам Бригама (чья правдивость и объективность делают его вполне достойным нашей выдающейся публикации), Энн Элиза не является и никогда не являлась его законной женой. Он делает свое заявление из самых искренних и честных побуждений. Бригам трогательно объявляет о неизбывной преданности своей первой жене, носящей вполне соответствующее имя — Мэри Анджелл,[117] которая и есть его ребро с десятого дня января 1834 года, когда они были счастливо обручены в старом Кертланде. Итак, будучи уже женат, Бригам никак не мог вступить во второй брак, не говоря уже о девятнадцатом сердечном союзе. Это ведь стало бы многоженством! Так что, видите ли, Ваша Честь, иск этой женщины не может быть принят по существу. Энн Элиза — и здесь мы должны привести уникальные выражения Пророка без изменений — «есть не что иное, как шлюха для общения». А как насчет давно пропагандируемого Бригамом обычая небесного брака? Это просто гедонистический религиозный ритуал, имеющий не более легальный статус, чем адюльтер, признается Пророк. Так кто же те женщины, что спят за скандально известными мансардными окнами Львиного Дома? Наложницы, все и каждая, да благословит их Господь, — так вещает Пророк.

Далее Бригам признает, что находился в незаконной связи с Мадам 19. Поэтому он почтительно просит Суд, по присущей ему мудрости, прекратить дело, чтобы он мог вернуться с миром к своей единственной жене, к этому, уже упомянутому нами ранее, Ангелу, и осуществить некое восстановление утраченного, так сказать, возмещение убытков. Мы с вами уже хорошо знакомы с тем, как это происходит.

Тем временем Энн Элиза, только что совершившая побег из мест заключения, иначе именуемых Территорией Юта, продолжает блистать по всей горной глубинке Америки, рассказывая о горестях своей супружеской жизни всякому, кто пожелает слушать (и заплатить пятьдесят центов). Эта сестра — хотя теперь она существо, отошедшее от их правил, — утонченная, словно лилия, и робкая, как утро в пустыне, мужественно собирает свою волю в кулак и выкладывает всю правду — это ее слово, не наше — о многоженстве. Как американцы, мы — каждый из нас — должны приветствовать ее смелость и ее призыв к освобождению, пока сама она, ничтоже сумняшеся, набивает свои карманы. Всем, кто усомнится в ее искренности или в ее мотивах, мы заявляем: «Устыдитесь! Разве женщина не имеет права перевести свое закабаление в жемчуга и изумруды? Бог помочь, сестра! Вперед, № 19! Доставь свои обращения в Вашингтон, к самому Президенту! И тогда мы сможем предсказать последнюю остановку на историческом пути Энн Элизы к свободе: БАНК!»

Так продолжаться не может

Том позвонил мне в полнейшей панике:

— Слушай, я насчет Джонни. Он исчез. Мне надо было поработать за конторкой в холле мотеля, так что я сказал, чтобы он побыл пока с собаками. Я вернулся, а его нет.

— Когда это случилось?

— Почти два часа тому назад. Я поездил вокруг, поискал, но ведь я даже не знал, с чего начать. Просто поездил взад-вперед по Сент-Джорджу. Аве Джордан! А ты где? Я звонил.

— В Месадейл звонки не проходят. А сейчас я в Канабе.

— Мне надо, чтобы ты домой приехал, прямо сейчас. Просто дело в том… — Он помолчал. — Джонни мог куда угодно попасть.

— Не волнуйся. Просто он такой, какой есть.

— Я тут просто с ума схожу. А вдруг с ним что-то случилось?

— Только не начинай так настраиваться.

— Я копам позвонил. Они решили, что я псих. Они сказали: «Давай-ка разберемся. Ты заявляешь о бегстве беглеца?» Они сказали, что ничего не смогут сделать в ближайшие двадцать четыре часа. Джордан, я ведь даже его фамилии не знаю.

Какая-то часть моего существа хотела сказать: «Том, возьми себя в руки. Мальчишка — перекати-поле. Он ушел, и тут ничего не поделаешь». А другая часть хотела ответить: «Я понимаю, понимаю» — и превратить это в разговор двух подружек, у которых глаза на мокром месте. Но ни то ни другое не казалось мне подходящим, и единственное, что я смог придумать, было: «Приеду, как только смогу».


Когда я зашел в бутербродную, Пятая уже закрывала, но у нее на голове все еще был полиэтиленовый берет.

— Что же ты мне не сказала, что мой отец взял тебя в жены?

Она зашла за прилавок за чашкой кофе. Медлила с ответом, наливая сливки, кладя в чашку сахар, размешивая его, ополаскивая ложечку. Взгляд у нее стал холодный, будто в глазах застыли кусочки льда из автомата для газировки.

— С какой стати я стала бы говорить тебе о самом ужасном дне моей жизни?

— Потому что моя мать сидит в тюрьме за то, чего она не делала.

— Ко мне это никакого отношения не имеет.

— Ты же была его женой!

Она прихлебывала кофе, обдуманно ставя слова одно за другим:

— Если ты считаешь, что, когда падчерицу насилуют, приставив ей к горлу нож, это можно назвать брачной церемонией, то, думаю, я и правда его жена. Но если ты так не считаешь — а я почему-то полагала, что уж ты-то никак не можешь так считать, — то ты сообразишь, что я нисколько не больше его жена, чем ты сам, осел несчастный. — Пятая принялась очищать стойку для сэндвичей и швырять в мойку подносы для их приготовления: грохот стоял ужасный, нержавейка гремела о нержавейку. — Ты думаешь, твоя жизнь пошла так уж сильно наперекосяк? Так знаешь что? Мою совсем набекрень перекосило.

— Ох ты господи, я же не знал!

— Ага, ну да, ты и понятия не имеешь о куче всякого дерьма. А теперь иди-ка сядь.

— Хорошо, ладно, только сначала…

— Нет, помолчи. Когда я закончу, тогда скажешь, идет? Сначала должна предупредить — все это просто воняет. Еще как! О'кей, давай приступим. Как я тебе говорила, я дала деру несколько месяцев назад. Просто удрала, поймала попутку сюда и устроилась на эту работу. Я знала, это безумие — останавливаться здесь. Надо было уехать из Юты. Только знаешь что? Я люблю свою мать. Или любила, или все еще люблю, или уж сама не знаю что. Во всяком случае, как я тебе говорила, я не могла ее там бросить, так что я думала, поеду туда и спасу ее. Да только каким гребаным способом я могла это сделать? У меня ведь ни машины, ни денег, ни вообще ничего. Но я все-таки думала, что это возможно. Ты сестру Карен знаешь?

— Завпочтой?

— Она здорово помогала мне в этом. Передавала мои письма маме так, что он их не видел. Я ей часто писала, говорила, что у меня все о'кей, что я недалеко и чтоб она держалась, что я за ней скоро приеду.

— Ну?

— Джордан, дай мне закончить. Так оно и шло несколько месяцев подряд, и я вроде как бы застряла на месте. А тут вдруг мама присылает мне это письмо, что она больна, по правде больна, может, даже помирает. Пишет, у нее сердечный приступ был или что-то вроде того, она неясно очень про это написала, только что Пророк сказал ей, вроде как ей недолго осталось. Когда я это письмо получила, я совсем с катушек слетела, пошла на окраину города и взяла машину до Месадейла. Когда пришла к маме в дом, она по правде обрадовалась и плакать начала, а я ей как бы: «Мам, я думала, ты болеешь?» А она вроде: «Ах это? Да мне уже лучше. Важно, что ты вернулась. Твой отчим будет ужасно рад тебя увидеть». И тут она пошла в большой дом — за ним. Когда они вернулись вдвоем, я просто помирала от страха, а он только сказал: «Я рад, что ты вернулась. Пожалуйста, оставайся столько времени, сколько захочешь». И так оно было до следующего дня. Я проснулась, и кругом все так спокойно, тихо, знаешь, какой покой и тишина в пустыне бывает, пока все не проснутся, а я лежала в постели и думала про это, и вдруг приходит мама и давай: «Сара, солнышко, мне надо с тобой кое о чем поговорить». Тут она и вывалила на меня эту новость. Она хотела, чтоб я вышла за него — за ее собственного мужа, — знать бы, а? Но она все это спланировала, или он спланировал, или кто-то еще. Мне точно пора было уходить, но, когда я открыла дверь, он уже стоял на крыльце. На нем был галстук-шнурок, и волосы он набриолинил и зачесал назад, и одеколоном надушился — пахло вроде как старой кожей, и был он не один.

— С Пророком?

— Ты догадливый. И у него была эта его улыбочка, от которой мурашки по коже: губы кривятся, зубы до десен видны, и так ясно было, что сейчас произойдет, что я просто завопила изо всех сил, орала: «Не хочу, ни хрена у вас не выйдет!» А мама, она отвела меня в свою комнату, велела мне успокоиться, а когда я не успокоилась, она меня ударила по щеке — не очень больно, но достаточно сильно, чтобы Пророк увидел, на чьей она стороне. А потом — ты не поверишь, что она сделала, я что хочу сказать: никто никогда не поверит, но это правда — она достала свое свадебное платье и сказала так это спокойненько и всякое такое: «А теперь, солнышко, надень вот это». Я с ней дралась, лягалась, кричала, чтоб она шла трахаться с ним сама. Тут раздался стук в дверь и появился сам Пророк. Сестра Кимберли, позволь мне на одно слово. Когда мы остались одни, он подошел очень близко и схватил меня сзади за шею, как хватают собаку. «Если не заткнешь свою долбаную пасть, я убью вас обеих — сначала твою мать, потом тебя». Богом клянусь, это его точные слова, не то чтобы я верила в Бога, но ты понимаешь, что я хочу сказать. А он дальше: «Я тебя укокошу, потаскуха маленькая. Не сейчас. И не завтра. Но я буду приходить за тобой, и ты проживешь в страхе всю жизнь, потому что будешь знать, что однажды ночью я появлюсь у твоей двери, и, когда ты ее откроешь, ты найдешь на пороге голову твоей матери в долбаном мешке».

Пятая замолкла. Глаза у нее были такие, будто она уже видела все самое дурное, что мог показать ей наш мир.

Потом она засмеялась:

— Вот так я вышла за него замуж. В тот вечер — в тот вечер, как его убили, — я сбежала из Месадейла. Я слышала все те крики в доме, только я не знала, что происходит, но это давало мне шанс убраться оттуда, так что я помчалась со всех ног по дороге прямо в ночь.

— И вот ты здесь.

— И вот я здесь. А знаешь, что в этом самое гребаное-перегребаное? Я все равно маму люблю. Джордан, мне ведь только пятнадцать. Я хочу ее вернуть. Я что, совсем шизанутая или как?

— Ты не шизанутая.

После этого мы с Пятой говорили о Пророке и Месадейле и еще о куче всякого дерьма. Если бы вам пришлось в ту ночь проехать мимо бутербродной, вы бы увидели сквозь зеркальные стекла горящие зеленовато-серебристые лампы и двоих ребят в кабинке у окна, едящих кукурузные чипсы, запивая их газировкой, рвущих на полоски бумажные стаканчики на столе и разговаривающих уже не первый час, как повсюду разговаривают двое ребят, когда им больше хочется побыть вне дома, чем отправляться спать.

— Еще только один вопрос, — сказал я. — С какой стати сестра Карен стала тебе так помогать?

— Ты что, так до сих пор и не понял?

— Чего не понял?

— Ты и правда не знаешь, да? Сестра Карен — проводник.

— Проводник?

— На нашей подземной железной дороге.[118] Это она помогает девчонкам бежать.

~~~

АГЕНТСТВО «ЛИЦЕУМ» РЕДПАТА
Под Руководством Директора
ДЖЕЙМСА РЕДПАТА
ПРЕДСТАВЛЯЕТ
Миссис Энн Элизу Янг
Пресловутую 19-ю Жену!
Отступницу и Крестоносицу!
ЧИТАЮЩУЮ ЛЕКЦИИ НА ТЕМЫ:

МНОГОЖЕНСТВО У МОРМОНОВ!

ГАРЕМ БРИГАМА ИЗНУТРИ!

ЖИЗНЬ ПОЛИГАМНОЙ ЖЕНЫ!

И ДРУГИЕ ИСТИНЫ

О МНОГОЖЕНСТВЕ!


ТРЕМОНТСКИЙ ХРАМ

БОСТОН

• ТОЛЬКО ОДИН ВЕЧЕР •

19 ФЕВРАЛЯ, 1874

Вход Всего Пятьдесят Центов!

Девушка в СЛС

В номере 112 Том прикладывал пузырь со льдом к глазу Джонни.

— Что тут у вас происходит?

— Ничего особенного, придурок. А у тебя?

— Он напился, — объяснил Том. — И у него синяк под глазом. А еще я обнаружил у него вот это. — Он указал на дешевые золотые часы, лежащие на низком шкафчике.

— Откуда они у тебя?

— От одного парня. Оч' стран'. Он просто дал их мне. Стран', да?

— Да он еще собак перепугал.

Собаки наблюдали эту сцену, забившись на кровать. Электра волновалась, ее била дрожь; Джои тяжело и часто дышал.

— Джонни, где ты был?

— Нет смысла с ним разговаривать, — остановил меня Том. — Он абсолютно пьян. Слава богу, ты дома.

Строго говоря, я был не дома, но время было не очень подходящим для того, чтобы это подчеркивать.

— Что я могу сделать?

— Уложи его спать. Сегодня ему надо переночевать здесь.

— У кого-нибудь есть что-нибудь пожрать? — произнес Джонни. — Может, хрустящее кремовое?

— Пора спать, парнище. — Я вытащил Джонни из джинсов, свалил его на кровать и набросил на мальчишку одеяло. — Давай спи.

— Убить готов за Биг-мак, — сказал он. — Или за несколько маленьких м-маков. — Он ковылял в сон, слова выходили изо рта все медленнее. Джонни почмокал губами и с трудом выдавил последнюю идею за этот вечер: — Как думаешь, тут в автомате «сникерсы» есть? — И отрубился. Теперь проспит до зари.

Том сидел на краешке другой кровати, поглаживая ухо Джои. Ему бы следовало обозлиться на меня за то, что я принес столько волнений в его жизнь.

— Я по-настоящему беспокоился, — сказал он. — О вас обоих. Как ты думаешь, какой шут в него вселился? Может, он запаниковал потому, что тебя тут не было?

— Боюсь, это явление не одноразового порядка. У Джонни полно проблем.

Том пожал плечами:

— Это не важно. Он может жить здесь, сколько захочет. — Он помолчал и добавил: — Ты тоже.

Том ушел в ванную готовиться ко сну. Я открыл его ноутбук и вошел онлайн на тот веб-сайт — 19thwife.com. Под ярлыком «Если Нужна Помощь» была информация о каком-то месте в Солт-Лейк-Сити под названием «Дом Энн Элизы Янг». И фотография старого дома под остроконечной крышей, с большим витражным окном. Наверху страницы стояло: «Мы всегда здесь».

Том вышел из ванной в священном тайном белье. Вот еще одна штука, которая восхищает меня в мормонах: это идиотское священное нижнее белье вроде по-настоящему сексуальное на самом-то деле. Роланд называет его «Божье неглиже». А это мне напомнило: я уже столько дней не говорил с Роландом! Он небось по-прежнему думает, что я завтра вернусь на ту работу в детской. Не так ли это и срабатывает иногда, я имею в виду — не так ли важные решения принимаются? Ты на самом деле их не принимаешь, ты просто вкатываешься в них, когда они становятся неизбежными. В какое-то время, между моей встречей с Томом в холле мотеля «Малибу-Инн» и сегодняшним вечером, я решил остаться в Юте, чтобы довести дело до конца.

— Вопрос, — сказал я.

— Валяй.

— Чего это ты все еще его носишь?

— А что? Тебе не нравится?

— Не в том дело. Разве ты не должен быть мормоном, чтобы носить такое нижнее белье?

— Формально — да. Только тут дело не в Церкви. Дело во мне. Помимо всего прочего, оно и правда очень удобное. Знаешь, что мне мама говорила, когда я мальчишкой был? Она говорила, когда носишь это белье, ты будто носишь обнимающие тебя руки. Я понимаю — это сентиментально, но это верно. Единственная проблема — надо рекомендацию от храма, чтобы его купить. Но я отыскал такой сайт онлайн, через который могу получать новое. — Том сел на кровать. — А ты как? Ты что, всегда одетый спишь?

А я и не заметил, что заполз в кровать в джинсах.

— Не знаю. Не думал об этом. Это тебя беспокоит?

— Такое ощущение, будто ты собрался свалить.

— Не надо так это воспринимать.

— Завтра куплю тебе пижаму.

— Лучше не надо.

Мы укрылись одеялом, а Электра пробралась под него и улеглась менаду нами. Джои отыскал себе местечко в ногах кровати. В комнате воцарилась тишина, слышались только вздохи собак.

— Джордан?

— Да?

— Могу я задать тебе вопрос про твою маму?

— О'кей.

— Какой она была?

— Что ты имеешь в виду?

— Какой матерью она была?

— Не знаю, довольносредней, учитывая все обстоятельства.

— Тебе удавалось много времени с ней проводить?

— Конечно.

— И что вы делали?

— Не знаю. Самые обычные вещи.

— Например?

— Ну, думаю, мы гулять выходили.

— Она тебе пекла что-нибудь? Печенье там, всякие такие штуки?

— Да нет.

— Нет?

— Это было как бы трудно — вообще что-то печь. Из-за всех этих кухонных правил.

— А что еще вы делали?

— Я иногда уходил к ней в комнату.

— Вы разговаривали?

— Ага.

— О чем?

— Про самые разные вещи.

— Например?

— Про Бога и Церковь и всякое такое. Но и про другое тоже говорили.

— Про что?

— Не знаю. Например, про солнце и какое оно разное бывает зимой и летом. И про горы — какие они красивые, когда под снегом. И про Вирджинию.

— А кто это?

— Наша старая собака.

— И что с ней случилось?

— Она еще жива.

— Ты, наверное, по ней скучаешь?

— По Вирджинии? Да, иногда.

— Нет, я маму имел в виду.

— Конечно, думаю, да.

Том примял свою подушку и повернулся на бок:

— Джордан?

— Да?

— Как ты думаешь, что с ней будет?

— Она либо выйдет оттуда, либо нет.

— А когда ты планируешь ее снова увидеть?

— Скоро. Очень скоро.


Утром я рассказал Тому про то место в СЛС.

— Отвезу туда Джонни.

— А может, есть местечко поближе?

Он собирался идти к своей стойке в холле, прикалывал именную планку к рубашке. Вид у него был бодрый, начищенный, щеки сияли утренней свежестью.

— Нет другого места, — возразил я. — Я не хочу, чтобы он устраивал тебе вечерочки вроде вчерашнего. Вернусь завтра.

— Дождись субботы. Я поеду с тобой.

— С этим нельзя ждать. За неделю многое может случиться.

— Я буду скучать по тебе.

— Да ладно тебе. Всего-то и было, что два дня.

— Двух дней достаточно. — Он помолчал. — Но видно, не для тебя.

Я решил оставить Электру с Джои у Тома в комнате. Ей эта идея оказалась не по вкусу, она выбежала к фургону и попыталась туда залезть. Пришлось оттащить ее назад в номер. Когда я выезжал с парковки, ее коричневая морда торчала в окне, оставляя слюнявые следы на стекле. Том стоял в вестибюле за стойкой администратора, глядя на мой фургон, глядя, как я выезжаю. Он помахал мне рукой на прощанье, но мне кажется, он не видел, как я помахал в ответ.

Джонни почти всю дорогу проспал на футоне, все еще не отделавшись от вчерашнего похмелья. Он время от времени просыпался, заявляя, что ему надо пописать, но, кроме этих случаев, он практически все время находился более или менее в отключке. До СЛС почти пять часов пути, так что у меня оказалось слишком много времени для раздумий.

Сначала я увидел храм с фривея. Думаю, вы сказали бы, что он красив, с этим его белым гранитом и целым лесом шпилей и золотым ангелом, играющим на трубе на самом верху золотого шара. Я потряс Джонни за ногу и велел ему просыпаться.

— Вон он, — сказал я, — корабль-носитель.

Джонни воззрился на храм:

— А ты тут бывал раньше?

— Не-а.

— И я нет. Он не такой, как я ожидал.

— А чего ты ожидал?

— Не знаю. Почему-то я думал, он будет похож на рай небесный.

— А может, он и похож.

— А где же то знаменитое озеро?

— Где-нибудь тут, чуть подальше.

— Я его не вижу.

— А я уверен, оно где-то недалеко.

— Так скажи мне, мистер Международный Парень с Плаката за Однополые Браки, что привело нас в Солт-Лейк?

— А о чем ты сейчас говоришь?

— У вас с Томом это здорово всерьез, верно? Верно? — Он принялся насвистывать «Вот идет невеста…».[119] — Нет, серьезно, с чего это мы пропилили всю дорогу досюда?

— У меня тут встреча.

— Что, с одной из наших чат-партнерш? Мне до смерти хотелось повидать и других тоже.

— Да я от них больше ни слова не слышал. Это совсем другой человек.

Мы уже съехали с фривея и направлялись к Храмовой площади по восьмиполосному шоссе: по нему в город должен вливаться поток машин. Только сейчас машин было не так уж много, да и пешеходов вокруг не было видно. Я остановился на красный свет — дал пройти поезду. Мой фургон ждал в полном одиночестве, и поезд тоже был совершенно пуст.

— Я собираюсь тебя где-нибудь высадить, а сам поеду на эту встречу. Потом вернусь за тобой.

— Ой-ой-ой, постой-ка минутку, ты чего хочешь, чтобы я сделал?

— Да чтобы просто поболтался немного где-нибудь.

— А с чего это ты мне вдруг под зад коленкой?

— А с того, что вид у тебя дерьмовый и несет от тебя как из горшка.

— Не пойдет, придурок, нечего было тащить мою задницу всю дорогу до СЛС, чтоб потом оставлять меня в фургоне.

— Я не оставляю тебя в фургоне. Мы найдем какой-нибудь парк.

— А я не собираюсь сидеть в гребаном парке-парилке, где целая свора отлученных мормонских пидоров начнет ко мне приставать.

— Джонни, ты знаешь, как я отношусь к этому слову.

Он передразнил:

— Ты знаешь, как я отношусь к этому слову.

— Вот. Оставайся тут.

Я свернул на обочину, подрезав парня, ехавшего прямо за мной.

— Здесь торговый центр. Зайди туда и поброди там. Вот тебе десятка. Купи себе хот-дог и катись на фиг.

— Кого-то сегодня ночью не трахнули, и он теперь на мне оттаптывается.

— И почему ты всегда такой мерзкий?

— Потому что я из Месадейла, мамочка.

— Это оправдание несколько устарело.

— А ты в зеркало посмотри, братишка.

— И чтобы никаких этих дерьмовых шуточек с исчезновениями. Если тебя ровно через два часа тут не будет, я еду назад в Сент-Джордж, а тебя ожидает поистине прекрасная жизнь.

— Ну ты и сучий сын, твою мать, ты хоть сам-то это понимаешь?

Джонни рванул дверь и бросился прочь, только черные подошвы его кроссовок сверкали, пока он не скрылся из виду.


Дом Энн Элизы Янг находился на Юго-Восточной Темпл-стрит, в квартале от Храма СПД, от Табернакля, от Библиотеки семейной истории и от всего остального. Он был похож на множество старых домов вокруг, но я узнал его по золотому улью на стекле витражного окна. Я позвонил в звонок, и девушка, несколькими годами старше меня, открыла мне дверь. Я сказал ей, что смотрел их веб-сайт и захотел выяснить, правда ли все это.

— Правда — что?

— Что вы здесь на самом деле для того, чтобы помогать.

Она рассмеялась, вроде это шутка у меня такая или что, но потом поняла, что я спрашиваю совершенно серьезно, и провела меня в кабинет в дальней половине дома. На ее письменном столе я увидел пару ее фотографий в обнимку с другими блондинками. Еще на одном снимке была она же в миссионерской форме, с черно-белой именной планкой и в длинной темной юбке; она стояла перед светофором на Таймс-Сквер, в Нью-Йорке.

— Садись. Наш директор будет примерно через час, но ты вполне спокойно можешь подождать ее прямо здесь.

— Мне нужно лишь немного информации.

— Я с удовольствием расскажу тебе о нашей программе, помогу сориентироваться и так далее, но только директор может официально оформить прием. Если хочешь, я покажу тебе комнату для мальчиков[120] — прими душ и надень… — Она замолчала. — В чем дело? Ты голоден? У нас еще осталось немного вегетарианской лазаньи.

Я сказал этой девушке, что не голоден. Сказал, что пришел не из-за себя.

— У меня есть парнишка, то есть, я хочу сказать, он мне не сын, он просто увязался за мной в Сент-Джордже, и теперь он всегда со мной.

Я рассказал девушке все. То есть, конечно, не все, а только всю историю о том, как Джонни ко мне прилепился.

— Ох, прости. А я решила…

— Я понимаю.

— Ты так молодо выглядишь.

— Мне захотелось проверить это место. Но я не хочу оставлять Джонни где попало.

— Разумеется, нет. Ты хочешь оставить его в таком месте, где у него появится шанс.

Она была привлекательная девушка — живая, лет, вероятно, двадцати четырех, ее волосы, подстриженные челкой, были хорошо уложены и блестели. Черты лица мелкие, четкие, возможно чуть жестковатые, чуть холодноватые, и от нее шел свежий запах антибактериального мыла.

— Дом Энн Элизы Янг по-настоящему совершенно особое место, — сказала она. Голос ее зазвучал чуть более официально и заученно. — В Юте больше нет ничего подобного, впрочем, и во всей стране тоже нет. За всеми этими дебатами о полигамии и о Первых мы порой теряем из виду тот факт, что там есть дети, которым нужно где-то спать. Сегодня ночью. Вот почему мы здесь — ради этих детей, которым некуда податься и которые не могут ждать, пока кто-то разберется в политических дебатах и судебных исках. Хочешь, я устрою тебе коротенькую экскурсию?

Она повела меня по коридору, говоря:

— Не знаю, насколько тебе известно то, что происходит с многоженством в наши дни.

— Кое-что известно.

— Тогда ты понимаешь, как нуждаются в помощи эти дети. То, чем мы занимаемся, — это обеспечиваем им место, где они могут жить, и начинаем процесс возвращения им детства, давая им возможность снова почувствовать себя детьми. До этого ведь происходило вот что: они приходили из дому, где было восемь или десять жен и тридцать — сорок детей…

— Иногда и того больше.

— Да, иногда больше. А потом их бросали в приемную семью, отсылали в школу-пансион и заявляли: «Ах, с этими детьми теперь все в порядке». Но с ними вовсе не было все в порядке. У этих детей совершенно уникальные проблемы, и мы стараемся помочь им вписаться в нормальную жизнь. Между прочим, как тебя зовут?

Я сказал.

— А тебя?

— Келли. Келли Ди.

Келли провела меня по верхнему этажу, показала мальчишечью спальню с узкими койками, общую умывалку и туалет, комнату отдыха с ящиком, полным дивидишек, и с полками потрепанных книжек в бумажных обложках. Она уже вела меня вниз по лестнице, когда вдруг остановилась на площадке и указала на витражное окно. Солнце било в стекло, освещая улей, кусочки стекла были толстые и гладкие и белые и золотые.

— Правда, замечательно красиво? — спросила Келли. — Это оригинальное стекло, со времен постройки дома, тысяча восемьсот семидесятые годы. В наших местах витражные стекла тогда были большой редкостью. Окно это теперь довольно знаменито. Ты знаешь, кто такая Энн Элиза Янг?

— Понятия не имею.

— Она была одной из жен Бригама. Она некоторое время жила в этом доме, до того как развелась с мужем. Энн Элиза всегда говорила, что он вставил это окно, чтобы его соглядатаям было легче найти ее дом. Доказательств, что это правда, нет, зато как раз это и делает дом сегодня таким известным. Во всяком случае, она не отступила и начала крестовый поход, чтобы положить конец многоженству.

— Думаю, у нее ничего не вышло.

— Нет, совсем наоборот. Она сыграла большую роль в том, чтобы вынудить Церковь отказаться от полигамии.

Экскурсия закончилась, и мы, вернувшись в кабинет Келли, сидели в ожидании, пока появится директор.

— Как давно ты здесь работаешь?

— Фактически я просто волонтер. Я здесь на полной ставке только летом и два дня в неделю во время учебного года. Я пишу магистерскую работу в Университете Бригама Янга. По истории. Гендерные исследования. — Она произнесла это с оттенком гордости или, может, протеста. — Вот так я и связалась с этим домом. Я пишу работу об Энн Элизе Янг. Поэтому и услышала — впервые — о том, что сейчас происходит с многоженством. Я и представления не имела… Я хочу сказать, я слышала всякие истории про места вроде Месадейла, но никогда и думать не думала, что на самом деле может быть так плохо, как все о том рассказывают. В то время я была совершенно погружена в свое исследование. Из-за того что я пишу о девятнадцатом веке, это все связано со старыми документами и текстами, ну, знаешь — сидишь, копаешься в архивах. Я очень много узнавала, но одно мне было невероятно трудно понять: ее гнев, то есть гнев Энн Элизы. Она испытывала настоящую ярость к Бригаму и к Церкви СПД из-за многоженства. Ярость не в смысле злобности, но она как бы вела яростную духовную битву. Все прошедшие годы очень многие Святые — они вроде просто отмахивались от нее как от этакой обозленной бывшей жены, но тут крылось гораздо больше, чем обида. Энн Элиза была вроде женщины с миссией, так сказать. Это стало ее верой, а для меня эта идея оказалась очень интересной, понимаешь, — отказаться от одной веры ради другой, да еще такой, совершенно противоположной тому, во что ты верила раньше… Потом я подумала — знаешь, — что самым лучшим способом понять, что чувствовала Энн Элиза, по-настоящему понять, почему она была так возмущена и оскорблена, станет настоящее понимание, чем для нее в реальности было многоженство. Поначалу мой ум просто не способен был все это охватить, то есть, я хочу сказать, я ведь самая обыкновенная девушка, СПД, как все, с мамой и папой, и старшим братом, и младшей сестренкой, и собакой по имени Лили. Конечно, я повидала мир, когда была на миссии, — вот, видишь, это я в Нью-Йорке, в который я абсолютно влюбилась. Может, это время, проведенное на миссии, помогло мне осознать, что единственный способ понять людей — это их выслушивать. Ну, во всяком случае, я решила, что мне надо познакомиться с кем-то, кто вышел из того мира, кто мог бы помочь мне понять, через что прошла Энн Элиза. Вскоре я нашла веб-сайт 19thwife.com и договорилась об интервью с женой многоженца.

— Надо было позвонить мне.

— Что?

— Ничего. Просто шутка. Не смешная. Так ты говорила…

— Я встретилась с этой женщиной в кофейне, недалеко отсюда. Взяла с собой магнитофон, блокнот и чувствовала себя ну, знаешь, прямо как детектив какой-нибудь. Это было такое волнующее событие: ведь обычно историки… ну, мы знакомимся с людьми только через посредство документов, никогда лично не приходится встречаться. И вот эта женщина входит… Такая худенькая, такая испуганная и очень молодая, моложе меня года на два. И глаза у нее красные — никогда не забуду, какие красные у нее были глаза, — но она не плакала. Вот тогда меня прямо как ударило: это же не исследовательский проект, это человеческая жизнь — жизнь людей, искалеченная и сломанная этим учением, доктриной, которая есть побочный продукт моей Церкви! Разумеется, я знала об этом и раньше, но одно — знать о чем-то интеллектуально, и другое — столкнуться с ним лицом к лицу. Та женщина… Она сидела напротив меня в кабинке, и спина у нее была очень прямая, будто застывшая, и она просто стала мне рассказывать про своего мужа и двенадцать сестер-жен, очень спокойно, очень методично, будто до этого репетировала свою речь снова и снова. Через какое-то время она сбежала, через какое-то время решила, что если такая жизнь действительно то, что возжелал для нее сам Бог, то такой Бог ей не нужен. Но вот что ее убивало, из-за чего она захотела со мной поговорить прежде всего: ей пришлось оставить там своих детей — сына и дочку. Ты бы ее видел! Она вроде как рассыпалась прямо у меня на глазах, когда рассказала, как решила, что единственная возможность спасти ее детей — это сначала уйти самой, оставив их, а потом вернуться за ними, но было очевидно, что это одно из тех ужасных решений, с какими ни одна мать никогда не должна сталкиваться, да только ей пришлось, и она его приняла, вот и все. Теперь ей нужно было их как-то вызволить, но в реальности никаких возможностей это сделать у нее не было. Я хочу сказать, теперь много говорят о женщинах, лишенных материнских прав, но у этой женщины не было вообще ничего, даже ее веры. Потом она взяла меня за руку и спросила: «Вы мне поможете?» Мне не забыть, какой холодной была ее рука, будто ледяные тиски сжали мою ладонь… Тогда я поняла, что должна что-то делать. Не должна просто сидеть в своей библиотечной кабине, и читать свои тексты, и посещать свои семинары, и писать свою магистерскую работу, полную идей, но с полным отсутствием людей. Конечно, факультету именно этого от меня и нужно, но я не могла, и, к счастью, мой руководитель, профессор Спрэг, она полностью поняла, о чем я толкую, и вроде как меня спонсировала. Так что я получила здесь стажировку, а это было уже два года тому назад. И теперь я просто пытаюсь помогать другим женщинам вроде той и детям. Этот опыт изменил всю мою жизнь. — Келли взглянула на часы на стене. — Директор должна уже скоро вернуться.

— А что эта дама, о которой мы говорили?

— Дама, у которой я брала интервью?

— Нет, дама, в память которой назван этот дом. Что, ты говоришь, она сделала?

— Она реально помогла положить конец полигамии. Она ездила по стране с лекциями, рассказывая всем о том, каково многоженство на самом деле. Повсюду в стране люди стремились ее увидеть, и на некоторое время она стала столь же знаменита, как какая-нибудь наша рок-звезда или кто-то с ТВ, только ведь это были тысяча восемьсот семидесятые годы. Через некоторое время она появилась в конгрессе и описала им многоженство, и встретилась с президентом Грантом, и ему тоже все об этом рассказала. После ее визита в Вашингтон правительство наконец-то решилось сделать антиполигамное законодательство не таким беззубым. Энн Элиза запустила мяч в нужном направлении, и в конце концов нашей Церкви пришлось от этой доктрины отказаться. Энн Элиза призывала нас к этому, и она победила.

— Как это ты смогла столько о ней узнать?

— Последние два года своей жизни я читала все, что смогла достать об Энн Элизе Янг. О ней есть довольно много, она ведь написала эту свою по-настоящему знаменитую книгу «Девятнадцатая жена», и существуют дневники, и письма, и записи всяких людей, которые ее знали, и чем больше я читаю, тем больше мне хочется узнать. А знаешь, что странно? Даже сегодня очень многие из членов нашей Церкви эту женщину не любят. Она очень жестко боролась с Бригамом во время развода и написала много гадкого про Церковь в своей книге; кое-что из этого могло вводить в заблуждение и было вовсе необъективно, но она также заставила нас понять правду о чем-то очень важном. Она спасла нашу Церковь — по-своему, понимаешь, заставив нас отказаться от многоженства. Я никоим образом не могла бы верить в церковь, которая выступает за полигамию, особенно теперь, когда я все это увидела своими глазами. Я чувствую, что обязана Энн Элизе столь многим… Моей верой, а это самое важное, что у меня есть, конечно наряду с моей семьей, но я люблю мою Церковь так сильно, как вообще способна что бы то ни было любить. Я просто по-настоящему рада, что Энн Элиза провела нас через это испытание и, словно мощной струей, вымыла эту гадость из нашего организма… Для некоторых она стала поистине героиней. Но множество Святых на нее злятся, даже в наши дни. Кое-кто, например потомки Бригама, даже имени ее не произносят. Несколько лет тому назад они выпустили книгу воспоминаний о Бригаме, знаешь, собрали старые письма и другие документы детей и внуков Бригама, описывающие Бригама в домашней жизни, какой он был отец, а в конце привели список его жен. Они ее вообще не включили. Отредактировали: вычеркнули из истории! К счастью, не все оказались такими. Этот дом — его начала создавать группа членов СПД, почувствовавших, что необходимо что-то делать по поводу полигамии сегодня. Было не очень трудно собрать деньги, чтобы купить и отремонтировать этот дом. Очень многие вызвались помочь. Они смотрят на это так же, как я, считают это нашим долгом, понимаешь, потому что в некоторых отношениях это как бы часть нашего наследия.

— Я понимаю, что мне надо поговорить с директором, — сказал я. — Но ты сама можешь рассказать мне, как вся эта штука сработает для Джонни?

— Конечно. Сначала директор должна с ним познакомиться и убедиться, что он впишется в среду. Ведь это сообщество, и мы не можем допустить в него кого-то деструктивного, или слишком невыдержанного, или какого-то еще в этом роде.

— Ну, он не такой. — (Это было не совсем точно.)

— Разумеется, существуют правила, и мы требуем их строгого соблюдения. Помимо всего прочего, этим детям нужна дисциплина. Никакой выпивки, никаких наркотиков, никаких видов оружия; малейший признак чего-то подобного — и ты немедленно вылетишь отсюда. Здесь у нас зона НЕ-терпимости. Прежде чем он будет принят, Джонни придется подписать заявление о том, что он не станет нарушать правила. Это очень важный шаг: человек берет на себя обязательство и должен его выполнять. И последнее по порядку, но совершенно определенно не последнее по значимости: его ждет масса бумажных формальностей, заполнение анкет для разных учреждений, но это можно сделать уже потом, когда он у нас поселится. Мы пытаемся оберегать детей от бюрократов. Ну, как ты думаешь, как он ко всему этому отнесется?

— Он немного, как бы это сказать, непредсказуем.

— Обычно чем дольше они оказываются лишены дома, тем меньше им хочется здесь оставаться. Они боятся, что их могут опять вышвырнуть на улицу. Это совершенно естественно. Как только я задумываюсь над тем, что этим детям приходится переживать… — Келли подняла голову, и ее лицо потемнело, словно она получила пощечину. — Я просто прихожу в самую настоящую ярость. Видишь ли, я наконец понимаю, что так возмущало Энн Элизу. Это было из-за детей. Наши мужчины в своей погоне за бесконечным количеством женщин в итоге губят множество детей.

— А то я не знаю.

— Знаешь, что меня больше всего злит? То, что кто-то заставляет детей переживать все это во имя Господа Бога. Вот что самое печальное: дети уходят оттуда совершенно ограбленными. У них крадут детство, семью, и, самое страшное, у них крадут Бога. И большинство из них уже никогда не обретают Его снова.

— Самое страшное не это, — возразил я. — Самое страшное, что ты уходишь оттуда и чаще всего оказываешься уже не способен кого-нибудь когда-нибудь полюбить снова.

— Ты прав, — ответила Келли. — Однако мне кажется, что мы говорим об одном и том же.

Я сказал Келли, что ей вовсе не нужно ждать со мной вместе, если ей надо чем-то заняться, пусть не обращает на меня внимания, но она ответила, что ей ничего другого делать не надо.

— А эта дама, — спросил я, — Энн Элиза Янг? Она была какой женой по номеру?

— Это зависит…

— От чего?

— От того, кто считает.

— Я же тебя спрашиваю.

— Тогда я скажу, что не знаю. Она была широко известна как девятнадцатая жена, но все считают, что она была по меньшей мере двадцать седьмая. Тем не менее существует масса свидетельств, что у Бригама было гораздо больше жен. Из-за всех его тайных бракосочетаний нумерация сбивается.

— Да она всегда сбивается.

— Это тоже один из предметов моего исследования. Не то, какой по номеру женой была Энн Элиза, так как, по правде говоря, я не думаю, что мы когда-нибудь сможем узнать это наверняка. Меня больше интересует, какое значение это имело для женщины — не знать даже своего положения, своего места, в собственной семье. Этот вопрос — один из тех, что обычно как-то смахиваются со счетов; многие ученые говорят: мол, какая разница? Но я думаю, это должно было оказывать колоссальное психологическое воздействие на полигамных жен, если они не могли даже узнать свой номер и сколько их всего.

— Моя мама. Она — девятнадцатая жена.

— Прости, не поняла?

Вот так я все ей и выложил. Все. Оно просто вылилось само собой и заняло много времени, но я рассказал ей все, как я только что рассказал вам.

Под конец Келли сказала:

— Мне жаль, что я ничего не могу для тебя сделать.

— Ты можешь помочь Джонни. Он не выберется, если останется со мной.

Мы замолчали. Столько всего надо было обдумать. Не могу сказать вам, о чем думала Келли, а я думал: вот, посмотрите на эту девушку. Вся насквозь — СПД. Университет Бригама Янга — туру-ру-ра-ра-ра. «Поднимайтесь, Кугуары, бросьте вызов всем врагам».[121] Ни кофе, ни чая, ни диет-колы, никогда ни выпивки, ни сигареты, ни дозы, храмовые одежды, белые, как снега Уосача, птичка из Общества помощи обездоленным, мисс на миссии — куда это она отправилась там, в Нью-Йорке? На Таймс-сквер? Блондинка с челочкой, остроносенькая Келли Ди несет слово о Восстановлении в Нью-Йорк-Сити, несет весть о Пророке на Сорок вторую-стрит? Два года на миссии, со своей товаркой, вероятно сестрой Кимми, или сестрой Конни, или сестрой Мег, или еще как-то, всегда вдвоем, всегда вместе, никогда не разделяясь, улыбаясь, беседуя, болтая, помогая, возможно порой даря книгу (или — не даря), сестра Келли никогда не устает, не сдается, не сердится и не унывает, не впадает в отчаяние, не испытывает разочарования, если кто-то на улице заявляет, что Джозеф Смит — чудак на букву «М»; она просто остается убежденной в своей вере, никогда не думает: «Я выше этого», ей даже в голову не приходит подумать: «Я лучше вас». Вот она, Келли Ди, из крепкого пионерского первопоселенческого рода, всегда любимая, всегда любящая, ей остается три года до замужества, четыре — до материнства; сестра Келли, которая, вероятно, на много недель вперед планирует, когда ей нужно будет подняться и свидетельствовать в церкви; сестра Келли, которая, скорее всего, прикрепляет на холодильник список дел, а воскресные вечера, видимо, проводит, моя шампунем прекрасные волны своих светлых волос, такая чистая, такая трудолюбивая пчелка в человеческом образе, одна из избранного Богом народа, из царства пустыни, из Святых. Да, вот она сидит на потрепанном офисном стуле, помогая ребятам вроде меня. И ведь не просто помогает, потому что есть люди, которые как бы «Ах, бедняжка!», и пощелкают языками, и, может, даже доллар тебе дадут, да только они не понимают и не хотят понимать. И есть еще другие люди, они тоже как бы «Ах, бедняжка, ну иди познакомься с моим Богом. Он — единственный путь!». Но только не Келли. Она не просто помогает, способствует, подает руку. Нет, она исследует, читает, изучает, беседует, понимает. Упорно работает, чтобы понять, желая понять, убеждая себя, что именно это — самое важное из всего, что она может сделать. А для меня это значило больше всего остального. Ей удалось. Я видел это по ее глазам, голубым, как утро в Дезерете. И она меня раскусила. Она поняла, что я был абсолютно, совершенно, по-королевски до предела затрахан. Она поняла, что моя религия трахнула меня так же, как тот мерзкий охламон, который мне полсотни баксов заплатил за то, чтобы руку мне в зад запихнуть. А еще она поняла, что иногда просто нет другого выбора, как встать и двигаться дальше. И тут — вот незадача! — я просто рассыпался: опять хлынули эти треклятые слезы, я сам не мог поверить, что разревелся в Доме Энн Элизы Янг.

— Простите, пожалуйста! — рыдал я. — Я не для того сюда пришел.

Келли вручила мне бумажный носовой платок.

— Все нормально, — проговорила она. — Я понимаю. Я тебя полностью понимаю.

XVIII ВОССТАНОВЛЕНИЕ ВСЕГО И ВСЯ

ДЕВЯТНАДЦАТАЯ ЖЕНА Глава двадцать шестая Камни Нову

После краткой остановки на границе Юты с Вайомингом мы с Лоренцо отправились в Ларами.[122] Это было мое первое знакомство с немормонским городом, и я ожидала увидеть здесь наивысшую форму цивилизованности. Не было сомнений, что любой крупный город, управляемый законом и здравым смыслом, а не суеверием и тиранией, должен организоваться в Великий Город. Однако с Ларами такого не произошло. Мы вышли из здания вокзала и обнаружили промерзший городок, полный грязи, коров и свиней. Ветер хлестал со всех сторон, и скот использовал значительную часть городского центра в качестве укрытия, где можно сбиться в кучу и согреться. Владельцы ранчо и их работники расхаживали вокруг, ставя ноги циркулем, как это свойственно мужчинам, сформировавшимся в седле. Женщины, как мне показалось, были столь же грубы, что и мужчины. Я обратилась к одной, попросив ее указать мне дорогу к моей гостинице. Дама была затянута в корсет, в черно-красном платье и с бархаткой на шее. Она подозрительно оглядела меня: «Как? Ты тоже там работаешь?»

Должна признаться в своем разочаровании. Большой город Бригама превосходил этот городок — почти деревню — во всех отношениях, кроме одного. Идя по улице, уклоняясь от коров и обходя свиней и овец, я насчитала шесть церковных башен, шпилей и колоколен. У одного из перекрестков, в очевидной гармонии, стояли друг против друга церкви — методистская и баптистская. Невзирая на по-деревенски нескладное окружение, я почувствовала благодарность за освобождение от ортодоксальности.

Мы с Лоренцо почти безвылазно уединились в гостиничном номере на целых два дня, пока из Солт-Лейка не прибыл майор Понд с газетами. «Трибюн» поместила статью о моем побеге под заголовком «Бог помочь, миссис Янг!». Майор был очень возбужден и утомлен путешествием, так что я уговаривала его отдохнуть, прежде чем заниматься делами. Однако он и слышать об этом не хотел.

— Все хотят услышать вас, — сказал он. — Вот, взгляните на эту телеграмму: они хотят, чтобы вы выступили здесь, в Ларами.

Я возразила, что хотела бы несколько дней отдохнуть и побыть с Лоренцо, который много страданий перенес во время нашего побега.

— Я понимаю, но вам следует быть в наилучшей форме, когда мы приедем в Денвер, — посоветовал майор. — Нам понадобятся деньги на поездку, на гостиницы, вам нужно новое платье. — Он хотел получить мое согласие на то, чтобы арендовать лекционный зал в Вайомингском институте. — Мы будем брать полтора доллара с человека, а зал рассчитан на четыреста зрителей.

Дорогой Читатель, я вовсе не притворялась, не разыгрывала из себя скромницу, когда возразила:

— Уж конечно, во всем Вайоминге вряд ли наберется четыреста человек, желающих меня послушать.

Но ведь такие отыскались! Мой первый лекционный вечер на свободной земле прошел с успехом. Все места были распроданы, и майору пришлось с сожалением отказать нескольким десяткам человек. Мой мудрый редактор, которому я некоторым образом обязана, предупредил меня, что история личной жизни — такой, как моя, — неминуемо утратит читательский интерес, если я стану слишком долго останавливаться на триумфах и успехах. («Читателю нужны вызовы Судьбы, препятствия и отчаяние!» — советовал он, пожалуй, чуть слишком часто.) Несмотря на то что я не полностью согласна с мнением этого прекрасного человека по данному и кое-каким другим поводам, я избавлю Читателя от дальнейшего описания моих лекционных триумфов в Ларами и продолжу свое повествование.[123]

После моего вечера в Вайомингском институте последовали новые приглашения. Майор Понд убедил меня, что en route[124] в Денвер нам следует остановиться в Шайенне и в Форт-Расселе. Я пыталась отговориться, обеспокоенная тем, что уже выступила перед всеми в предгорьях Тетонского хребта,[125] кого могла заинтересовать история моей жизни. Майор Понд заверил меня, что отыщется еще масса интересующихся. И опять-таки я избавлю вас от детального описания тех событий, но могу заверить (а газеты это подтвердят), что мои успехи на лекторской кафедре продолжились и в Шайенне, и в Форт-Расселе. Как представляется, интерес к гарему залегает весьма глубоко.

В Денвере одна из газет Центрального района приветствовала меня первым дуновением скептицизма: «Мы можем лишь надеяться, что миссис Янг не ожидает от жителей Денвера того удивления, к какому она успела привыкнуть. Наши леди и джентльмены слышали величайших современных ораторов, к чьей компании мы никоим образом не можем ее причислить».

— Игнорируйте их, — посоветовал мне майор Понд. — Вас встретят с обожанием.

Когда я поднималась на кафедру Новой Баптистской Церкви Денвера, меня охватило тяжкое волнение, вызвав ощущение, что я вязну в глубоком песке. Взглянув на массу лиц в зале и яркие, словно театральные лампы, я припомнила те дни, когда выступала на бригамовской сцене. Как несравнимо легко было тогда выступать — просто изливать из себя слова, написанные кем-то другим! В этот вечер я читала уже хорошо опробованную лекцию на тему «Моя жизнь в рабстве». Я начала, волнуясь; знаю, что в течение многих минут не получала никакого отклика у своей аудитории. Нет большей тишины, чем тишина зала, с нетерпением ожидающего, чтобы что-то наконец произошло. В переднем ряду сидели две маленькие девочки, каждой не более десяти лет, обе пристально смотрели на меня. Одна была темнобровая, с чудесными, широко расставленными глазами. А у ее сестры рыжие волосы локонами падали до плеч. Они разглядывали меня с искренним интересом. Если мне в душу и закрадывалось сомнение в моих целях, их прелестные глаза заставили забыть всяческие колебания. К тому времени как я подошла к рассказу об обращении моей матери, я с головой ушла в повествование. Ощущение было такое, что я уже не лекцию читаю, но снова живу в пережитом. Реформация, фиаско с ручными повозками, мистер Ди! Если бы вдруг кто-то похлопал меня по плечу и спросил, какое сегодня число, который час, я воззрилась бы на него пустым взглядом, не понимая, где нахожусь. История моей жизни овладела мною, как когда-то мной овладел черный призрак Бригама. Она управляла словами, сходившими с моего языка. Мне приходилось позднее встречаться со многими крупными писателями нашего времени. В частности, миссис Г. Б.-Стоу описывала акт творчества, подобный тому, что теперь ощущала я. «Я становлюсь, попросту говоря, всего лишь сосудом для музы», — сказала мне она. Тем из вас, кто поражается, как это Джозеф мог закрыть лицо шляпой и диктовать свою книгу, я решусь предложить такое подтверждающее объяснение: воображение полностью завладевает человеком. Спросите у художника, у актрисы, у поэта, лихорадочно записывающего строку за строкой своей эпической поэмы! Бог ли это глаголет или наш загадочный мозг?

Теперь уже впечатление было такое, что события моей жизни овладели и слушателями. Каждый, кому приходилось обращаться к какому-либо собранию, знает, когда он завладевает аудиторией и когда это ему не удается. Для каждого из этих сценариев существует в зале особый дух, и они столь же противоположны друг другу, как светлый ангел и темный демон. В этот вечер Денвер посетил ангел, пролив на меня свой свет. Когда я завершила свой рассказ, описав наш побег сквозь ночь, аудитория буквально взорвалась от аплодисментов. Когда же я сошла с кафедры, по меньшей мере сотня желающих познакомиться со мной бросилась на сцену.

Лекция имела такой успех, что даже скептики из Центрального района меня похвалили: «Нет сомнений в том, что ее история, если она соответствует действительности, для многих представляет определенный интерес». Майор Понд показал мне телеграмму от Джеймса Редпата, чье агентство «Лицеум» в Бостоне представляет публике таланты Сьюзен Б. Энтони[126] и Фредерика Дугласа[127] — персон, чьи имена были мне знакомы, но чем они знамениты, я в то время представляла себе с трудом. Редпат предлагал контракт на пятьдесят лекций за 10 000 долларов. Майор Понд отказался от этого предложения.

— Мы можем получить больше. — Майор Понд составил план нашей поездки в Бостон, где мистер Редпат сможет послушать меня лично. — Я убежден: стоит ему посидеть у ваших ног и услышать вашу историю, он подпишет контракт с вами, как с самым привлекательным из его аттракционов, на любую сумму, какую мы запросим.

— Лишь бы нам попасть в Вашингтон!

— Попадем, — пообещал майор Понд. — Вашингтон станет нашей последней остановкой. Но сегодня вы — любимица Скалистых гор, Королева Восточных Склонов!

Несмотря на мои здешние триумфы, я не испытывала большого удовольствия от того, что делаю. Моя задача была не развлекать, не добиваться высоких доходов, не выступать в роли заглавного аттракциона на афишах мистера Редпата, как бы ни восхищался майор Понд списком представляемых им персон. Меня не так уж радовало признание в виде двенадцати сотен аплодирующих ладоней или такого же числа топающих о доски пола ступней. Колонки газетного шрифта, восхваляющие мою смелость, мои ораторские способности или мое чувство времени и легкую иронию, — даже они не способны были меня ободрить. Все это могло иметь значение лишь как оружие в осуществлении моего большого Крестового Похода. Я покинула Юту с единственной целью и не остановлюсь, не успокоюсь, не обрету ни радости, ни меры гордости, пока наконец не представлю мою историю мужам конгресса, а также президенту Гранту, вынуждая их и всех граждан нашей страны узнать Правду о столь многих, подобных мне женщинах и о тяжком положении наших детей. Я питала одну лишь надежду: что мне удастся еще увидеть, как перепишут наши законы.


После Денвера мы объехали центральную часть страны: Топика, Лоренс, Ливенворт, Сент-Луис, Пеория, Квинси, Чикаго. В некоторых городах залы были переполнены, в других — полны лишь отчасти, но каждый вечер мне удавалось достичь своей цели — информировать собравшихся об этом пережитке Варварства. Куда бы я ни приехала, множество добропорядочных мужчин и женщин сочувственно приветствовали меня, газеты писали обо мне с пониманием, а редакционные статьи одобряли мои намерения. Даже статьи самых сплетнелюбивых обозревателей, при всей недостойности их тона, выступали в поддержку моего дела, ибо во всей обширной центральной части нашей великой страны вряд ли нашелся бы хоть один человек, кто не был потрясен этим странным законоустановлением Мормонства. «Как может такое существовать у нас в Америке?» — вопрошали многие. Никто не обвинял меня, не противоречил, не злословил. И следовало бы находить утешение в таком всеобщем теплом отношении ко мне. Вопреки этому, молчание моих врагов меня тревожило.

— Чепуха! — говорил майор Понд. — В Юте у вас и правда могли быть враги, но вся остальная Америка вас обожает!

Если на свете когда-либо и существовал человек, просто созданный для того, чтобы с успехом рекламировать и продавать свой товар, то это был не кто иной, как майор Понд. В тщетной попытке меня успокоить он показал мне бригамовские газеты из Солт-Лейка. Там лишь время от времени упоминался мой Крестовый Поход. Теперь они по большей части меня просто игнорировали.

В морозные дни после наступления Нового, 1874 года я приехала в Берлингтон, что в штате Айова, большой краснокирпичный город, примерно в тридцати милях выше по Миссисипи, чем Нову — город, где я родилась. Здесь, в Берлингтоне, я встретила свою первую соперницу по лекционному турне. В тот же вечер, что должна была выступить я, по странному совпадению чуть менее вместительный зал предоставили некоей миссис Виктории Вудхалл. Было известно, что эта дама — суфражистка, спиритка, борец за реформу труда, редактор газеты, брокер с Уолл-стрит и безуспешный кандидат в президенты. Разумеется, я не была лично знакома с миссис Вудхалл, но с ее образом познакомилась очень давно, так как Бригам часто приводил его как пример немормонской развращенности. Среди множества взглядов миссис Вудхалл, изложение которых ей прекрасно оплачивалось, была, в частности, глубокая убежденность в откровенной чувственности женщин и в «праве» женщин на любовное удовлетворение. В числе ее других достоинств было вынесение на всеобщее обозрение компрометирующей интерлюдии преподобного Бичера с женой его ближайшего друга, что не только подорвало репутацию преподобного, но и повлекло за собой, как мне было сказано, его временное пребывание в грязной тюрьме на Ладлоу-стрит. Назвать репутацию самой миссис Вудхалл скандальной было бы все равно что назвать льва робким, а буйвола — легконогим.

Поскольку я уже знала, как публику интересует все бульварное, сенсационное, я беспокоилась, что миссис Вудхалл отвлечет на себя моих обычных слушателей. Майор Понд уверял меня, что не стоит тревожиться, и покинул наш отель, из которого открывался прекрасный вид на замерзшую реку, с целью собрать сведения о программе моей конкурентки.

Я сидела в своем номере, читая Лоренцо книжку, когда явился портье и объявил, что миссис Вудхалл ждет внизу: она пришла засвидетельствовать мне свое почтение.

— Скажите ей, что меня нет дома.

— Но, миссис Янг, вы же дома!

Юноша был очень молод, с волнистыми, пшеничного цвета волосами; он оказался в затруднительном положении, так как не разбирался в тонкостях женского поведения. Я объяснила ему, что занята с сыном, что другого времени, чтобы побыть с ним, у меня нет и что поэтому ему следует сообщить миссис Вудхалл, что меня нет дома. Однако мальчик упорствовал:

— Но она знает, что вы здесь. Она говорит, что видела, как вы вернулись час тому назад.

— Тогда скажи ей, что я не могу принять ее, но приму ее карточку.

Я закрыла дверь и бросила карточку этой женщины в печку. В окно я видела, как миссис Вудхалл удаляется по улице, ее крепкая фигура решительно двигалась прочь, сливового цвета лента на шляпе трепетала под внезапным снегопадом. Вдруг она остановилась и обернулась. Ее глаза быстро обнаружили меня у окна, и я всегда буду помнить, как они признали и тут же зачеркнули меня одним коротким, яростным взглядом.

В тот вечер, на лекции, я ожидала чего-то вроде ответа любезностью на любезность со стороны миссис Вудхалл, но ничего подобного не последовало. В конце вечера слушатели обнимали меня за то, что я поделилась с ними историей моей жизни. Лекция прошла успешно, однако я улеглась в постель, мучимая тревогой.

На следующее утро мы пересекли Миссисипи и покатили в санях вниз по берегу, к Нову. Мы приближались к нему с севера, нанятая нами упряжка лошадей радостно топала по хрустящему снегу. День был ясный и холодный, высоко стоявшее солнце не прогревало воздух, голубое небо казалось тонким и хрупким. Лоренцо то и дело выглядывал из-под пледа, возбужденный тем, что увидит город, о котором столько слышал от бабушки. Настроение майора Понда было куда мрачнее. «До Квинси еще пятьдесят миль, — повторял он. — У нас мало времени».

Мои воспоминания о Нову были одновременно и четкими, и весьма ограниченными — миниатюрными портретами детского ума. Они возвращались ко мне, вызывая ощущение какого-то теплого омовения, как это часто бывает с воспоминаниями раннего детства. Мне виделись ровные, чистые улицы, где мы жили, наш опрятный кирпичный дом, стоящий лицом к такому же дому на противоположной стороне дороги. Мысли о каретной мастерской моего отца всколыхнули другие воспоминания, не приходившие мне на память уже многие годы. Я вспомнила горький вкус густого дыма из кузнечной трубы, мерцающую красноту раскаленного на огне железа и искры, сыплющиеся из-под молотка Гилберта, подковывающего лошадь. Это заставило меня припомнить и зловонный, почти звериный, запах, исходивший от реки летом, то, как это зловоние медленно поднималось вверх по берегу, и другой, сухой, безжизненный запах зимнего ветра, сбегающего с Храмового холма. Я вспомнила маму, тогда еще молодую женщину, ее чистую преданность, ее простую и искреннюю манерувести себя. И отца, подвижного, много и упорно работавшего, его лицо, которому еще только предстояло посмуглеть и огрубеть. Вспомнился Бригам, значительно моложе, чем теперешний, плотный, но еще не толстый, с мальчишеской широкой улыбкой. Как помнятся мне его поступки, трогавшие его последователей: вот он идет по улицам Нову, приглашая к себе жителей города, угощая их, помогая, участвуя в строительстве дома или амбара или в подготовке поля к посеву. В те дни он еще не утратил чувства юмора: я вспомнила тот день, когда он зашел к нам в конюшню и назвал нашего жеребенка, из-за необычно высокой, словно шапка надо лбом, белой гривы, Мистер Папа.

Но более всего запомнился мне Храм на холме. Когда я была маленькой, куда бы я ни шла, в каком бы месте города ни находилась, я всегда искала взглядом его башню, увенчанную золоченой статуей ангела Морония. Сияние солнца на этом золоте успокаивало, словно мамина рука, гладившая меня по головке. Я думала об известняковых блоках, похожих на гигантские кубы льда, и о том, как мой отец и братья, вместе со всеми мужчинами и мальчишками Нову, трудились, чтобы подтащить их на место, используя канаты, ворот и мулов. И как солнце сияло сквозь стекла овальных окон Храма, и как звонил бронзовый колокол. Вероятно, ярче всего мне запомнился Храм высоко над Миссисипи, непоколебимо стоявший на холме, когда мы уходили через реку в далекий путь к земле обетованной — Сиону. На протяжении многих миль я смотрела, как Храм становился все меньше и меньше, отражая солнечные лучи, затем чуть мерцая на горизонте, пока не пропал из виду.

— Ты уверен, что мы правильно едем? — спросила я у кучера.

— Нову. Прямо перед нами.

Я сказала, что тут что-то не так. Ведь я не вижу башню.

— Какую башню?

Когда мы въехали в город и поднялись на холм, кучер спросил:

— Вы что, это имеете в виду?

Он указывал на руины, на обломки камней, беспорядочно наваленных друг на друга. Все, что сохранилось от знаменитого Храма, была его задняя стена с двумя поддерживающими колоннами; ее верхний край был иззубрен, словно остальную часть здания от нее просто оторвали. Разрушения были подобны тому, что можно видеть, как я понимаю, в Риме или в Греции.

Напротив нас стояли двое паломников, видимо из первых поселенцев, пожилая пара, смотревшая на руины. Это были небольшого роста, согбенные годами люди, с бледными, теперь уже навсегда серыми лицами. Они оглядывали свою утраченную святыню угасающими глазами. Стояли они довольно далеко от нас, но зимний день был таким ясным, что даже на расстоянии я смогла разглядеть слезы, застывшие на их щеках.

Это огромное потрясение — увидеть здание, которое ты знаешь с детских лет, разрушенным. В нашей жизни существуют определенные строения, которые, как мы наивно полагаем, будут стоять вечно: наш первый дом, наша первая школа, наш первый храм. Увидеть, что они грубо повержены, — значит получить самый безжалостный из жизненных уроков. Время отнимает все.

Мы спустились с холма на равнину. Там, где в былые времена стояли дома, я не обнаружила ничего, кроме пустых участков или куч кирпичей. На углу улиц Парли- и Кимболл-стрит я заметила в снегу очертания фундамента. Кроме этого, там не было ничего, только одинокий покосившийся столбик ограды торчал из сугроба. Я сказала Лоренцо, что когда-то я здесь жила.

— Но ведь здесь ничего нет.

— А когда-то было.

Тут я велела кучеру ехать дальше. По пути прочь из Нову мы проезжали место, где, как мне было известно, находилась могила Джозефа Смита. На ней не было никакого памятного знака, только аккуратный холмик голубоватого снега.

В каком бы противостоянии Святым Последних дней я ни находилась, я не испытывала радости от зрелища столь полного разрушения. Я не верю мифам древних греков с их вечно ссорящимися богами и громоизвержениями, но тем не менее я все равно чувствую горечь утраты, когда гляжу на гравюры с изображениями их руин. Кто не испытает жалости при виде одинокой дорической колонны, стоящей посреди целой площади обломков? Или торса прекрасного юноши, отдельного от всего остального? Зрелище уничтоженного Нову было подобно сообщению о том, что твой давний знакомый скончался много лет тому назад. Такая весть рождает чувство вины: как же я могла не знать об этом? Пока мы ехали в Квинси, в моем мозгу формировался трудный вопрос: не станет ли моя миссия причиной такого же уничтожения Святых? Как буду я чувствовать себя, если в один непрекрасный день обнаружу Город у Большого Соленого озера обращенным в груду камней?

ДЕВЯТНАДЦАТАЯ ЖЕНА Глава двадцать седьмая Враги издалека

В Бостоне лев зарычал. После успешного турне по центральной части страны, включая отклонение от маршрута — заезд в Висконсин и наслаждение его теплыми объятиями, майор Понд и мы с Лоренцо направились на Восток. Само путешествие оказалось более всего неприятным для наших носов. От вагона просто несло упадком: хлюпающая грязью плевательница, несвежие сэндвичи, немытые пассажиры, отвратительная уборная. Насколько это было возможно, мы с Лоренцо большую часть времени проводили у окна, предпочитая вагонной вони холодные порывы сквозняка. Мы проводили часы, глядя на заснеженные равнины Индианы, Огайо и других штатов. Поля в снежных сугробах, из которых несгибаемо торчали коричневые кукурузные стебли; фермерские дома, съежившиеся под бушующим ветром… Поезд несся мимо, а они появлялись снова, уже на другой ферме, но все такие же. Вдали простиралась ровная земля, ничто не возвышалось над нею, кроме — кое-где — рощи каштанов, нагих и скелетоподобных в зимнем освещении, или силосной башни, одиноко стоящей, словно минарет. Ни гор, ни ущелий, ни широких долин — я уже тосковала по величественному Западу!

Наконец 18 февраля мы прибыли в культурную столицу нашего государства. Выйдя из здания вокзала и стараясь сориентироваться в этом большом, оживленном городе, я обнаружила свое имя, кричащее с афиши. Под эгидой «Лицеума» Редпата было размещено объявление о моей лекции в Тремонтском храме, имеющей состояться завтра вечером. Я была благодарна за такую рекламу, но почувствовала какое-то беспокойство, однако я приписала это чувство усталости и волнению перед первой встречей с мистером Редпатом. Моя лекция в Бостоне должна была определить, попаду ли я в его именной список, или он велит мне идти своей дорогой. При его финансовой поддержке я могла бы поехать в Нью-Йорк и Вашингтон. Без него было весьма сомнительно, чтобы нам удалось заключить еще какие-либо контракты здесь, на пресыщенном общественными событиями Востоке.

Мы встретились с мистером Редпатом в его агентстве «Лицеум» на Бромфилд-стрит.

— Так вот она какая — головная боль Бригама! — произнес он.

Этот маленький человечек, весом не более ста пятидесяти фунтов, бегал по своему кабинету, размахивая письмами и телеграммами, полными сообщений обо мне. Он следил за моими поездками по стране, посылая за обзорами местных газет и оценивая мою привлекательность для публики через целую цепь контактов.

— Возможно, вы самая популярная женщина в Америке, — сказал он. Он возбужденно рассказывал нам о предварительной продаже билетов и о всеобщем предвкушении моего появления. Он уже договорился о серии интервью с бостонскими газетами во второй половине дня, с обязательной публикацией их на следующее утро. — Если они попадут в точку, мы распродадим все билеты до единого. А теперь позвольте мне дать вам совет: говорите одну только правду.

Я ответила, что иного оружия в моем арсенале просто нет.

— И еще одно. Не уклоняйтесь — как бы это выразить? — от вопросов о наиболее трудных сторонах ваших испытаний. Это вызывает у людей острейший интерес. Совершенно их зачаровывает. Что бы вы ни сказали, это не может показаться слишком.

И я поняла, как этот крохотный человечек, с клочковатыми бакенбардами и довольно высоким, почти женским голосом, смог наводнить всю страну своими ораторами. Он сделал себе имя, рекламируя и продвигая Джона Брауна, с которым был тесно связан майор Понд, и завоевал репутацию специалиста по выведению на сцену таких талантливых женщин, как Анна Э. Дикинсон[128] и миссис Стэнтон.[129] Я решительно заявила ему, что у меня лишь одна цель — выступить перед наивысшими правительственными кругами.

— Если все пойдет в соответствии с моим планом, — сказал он, — это вполне может случиться.

Встреча закончилась тем, что маленький человечек назвал меня своей будущей звездой и подарил Лоренцо желтое с зеленым бильбоке.

Мы поспешили в свои номера в «Доме Паркера», чтобы сразу же приступить к интервью. Майор Понд организовывал репортеров в холле, пока я принимала каждого по отдельности в своей комнате, сидя у камина. Лоренцо играл в бильбоке до самого вечера, добиваясь того, чтобы без промаху поймать шарик в чашечку сто раз подряд. Отвечая на стандартные вопросы репортеров, на которые мне уже приходилось отвечать сотни раз, я с любовью наблюдала за сыном, подбрасывавшим на скамье у окна желтый шарик и ловившим его в зеленую чашечку бильбоке. Мальчик осторожно, тихим голосом считал вслух: «Девять, десять, одиннадцать…» Когда промахивался, он произносил: «Вот так так!»

Сумерки уже давно спустились, когда майор Понд ввел последнего репортера, некую мисс Кристин Ли, из нью-йоркской газеты «Сан».

— Я слышала, вы собираетесь в Нью-Йорк? — начала она.

— Если здесь все пройдет удачно.

— Я должна сказать вам, что Юта в Нью-Йорке воспринимается большинством жителей как нечто весьма отдаленное. Скажите мне, почему нас должны заботить бригамисты?

Я объяснила ей, что моя цель — говорить не столько о самих Святых, сколько о полигамии, но, разумеется, для того, чтобы это сделать, мне необходимо предоставить людям какие-то сведения о той религии и о той территории, которые принесли практику многоженства в Соединенные Штаты.

— Мне представляется, что полигамия — это пережиток Варварства, и я полагаю, что большинство американцев, а особенно жители Нью-Йорка, должны быть заинтересованы в том, чтобы избавить нашу землю от Варварства.

— Понятно, — ответила мисс Ли, записывая что-то в своем блокноте.

Ей не было еще и двадцати пяти, светлые волосы она носила свободно, они обрамляли ее холеное лицо, и улыбка у нее была какая-то кривоватая. У меня не было сомнений, что в ее красоте кроется нечто опасное.

Интервью началось самым обычным образом. Она задавала мне общие вопросы о событиях моей жизни, а я отвечала на них, как отвечала всегда. Тридцать минут мы говорили друг с другом совершенно прямо, и я чувствовала, что ее трогает моя биография. Когда я описала первые месяцы своего замужества и унизительность моего жилища, мисс Ли пощелкала языком и произнесла: «Наверное, это было ужасно». Когда я поведала ей о дурном обращении Бригама с моей матерью, она сказала: «Какая жестокость!» Когда я описала свой побег и страх моего сына, она выдохнула: «Невероятно!»

Закончила я рассказом о своих лекциях и о живом отклике аудитории.

— Позвольте мне спросить вас вот о чем, — сказала мисс Ли. — Почему вы вышли за него замуж?

— У меня не было выбора.

— Да, вы так и говорили. Но вот чего я не могу понять: почему же вы все-таки пошли за него? Он вам уже не нравился, или, во всяком случае, вы ему больше не доверяли. Вы своими глазами видели, как живут его жены. Если вы все это знали, как вы могли согласиться стать женой такого человека?

Мне уже приходилось сталкиваться с таким скептицизмом раньше, и я быстро ответила на вопрос, нисколько не тревожась:

— Следует помнить, что я была рождена в этой вере, в этой системе. Это было все, что я знала. Я не знала ни одного человека, кто не был бы Мормоном, пока не стала взрослой женщиной. Мне говорили, что мир за пределами Дезерета — это Вавилон в сочетании с Содомом. Меня воспитали в убеждении, что Бригам передает нам послания Господни. И помимо всего этого, мне говорили, что мой духовный долг — выйти за него, и если я хочу войти в Царствие Небесное — а кто из нас, мисс Ли, этого не хочет? — то мне следует подчиниться велению Бригама и стать полигамной женой.

— Да, вы так говорили, но я все же не понимаю.

— Чего же вы не понимаете?

— Вы презирали этого человека и все-таки вышли за него замуж. Возможно ли, миссис Янг, что вы не так сильно презирали его, как говорите? Возможно ли предположить — пусть на самую малую малость, — что вас заманила в его объятия надежда стать Королевой Юты?

— Вовсе нет!

— Должна признаться вам, миссис Янг, что я, прежде чем приехать сюда, потратила некоторое время на то, чтобы поинтересоваться кое-какими сторонами вашей истории. Вы не знали, что я побывала в Юте? Я была в Калифорнии. Возвращаясь домой, я заехала в Юту. Случилось так, что в ту ночь, когда вы уехали, я была в «Доме Пешехода» и прочла о вашем отбытии в газете «Трибюн». Статья просто бросилась мне в глаза. Так что я осталась еще на несколько дней. Потом — еще на неделю, чтобы как следует все посмотреть. На самом деле мне даже удалось побывать в Львином Доме.

— Прекрасно. Тогда вы сами все видели.

— Да, действительно. И он именно такой, как вы его описали.

— Я рада, что это не вызывает спора.

— Кроме одного утверждения.

— Какого же?

— Я не увидела там страдания.

Я не была бы вполне честной, если бы скрыла от моего Читателя чувство, какое возникло у меня при ее ответе: мне захотелось изо всех сил хлопнуть эту женщину сумочкой.

— Мисс Ли, — возразила я, — судя по моему опыту, страдание порой не так уж очевидно случайному посетителю.

— Совершенно верно. Но мне представилась возможность поговорить с несколькими из жен Бригама, и ни одна из них не сказала мне ничего сколько-нибудь похожего на то, о чем рассказываете вы.

— Я не могу рассказывать ни о чьем другом опыте, кроме своего собственного.

— Разумеется, но это заставляет меня задаться вопросом, нет ли в вашем рассказе преувеличений.

— Нисколько.

— Или, если там нет преувеличений, возможно, ваш опыт уникален: он только ваш? Возможно, вы и Президент Янг оказались просто несовместимы друг с другом и потому вы ссорились, как случается со всеми несовместимыми парами, а теперь, по этой причине, вы рассказываете истории о несчастливом браке?

— Мне очень хотелось бы, чтобы это было действительно так. Мне очень хотелось бы, чтобы мой опыт был чужд другим женщинам Юты. Если бы дело обстояло таким образом, я могла бы вернуться домой, к моему второму сыну, поселиться вместе с моими мальчиками где-нибудь в своем доме и прожить остальные годы своей жизни в уединении. Моя миссия была бы выполнена. Но дело не обстоит таким образом. И пока это так, я намерена говорить о том, что знаю.

— А вам известно, что говорят о вас люди?

— Я слышала много всякого.

— Вы знаете выражение «Эта женщина слишком щедра на уверения»?[130]

— Не могу сказать, что оно мне знакомо.

— Как же вы можете не знать? Это ведь Шекспир! «Гамлет!» Вы наверняка знакомы с «Гамлетом», вы же актриса в прошлом!

— На самом деле — нет. А знаете, почему я незнакома с «Гамлетом»? Потому что Бригам запретил ставить Шекспира на сценах Дезерета, если сценарии постановок не переделаны в соответствии с его теологией. Так что ни в мои дни на сцене, ни в школе, ни на книжных полках моих родителей, ни в домах моих друзей не было Шекспира, ибо, мисс Ли, всякая вещь и всякий человек, противоречащие доктрине Бригама, должны быть отредактированы, изгнаны или уничтожены.

— Разрешите мне прочесть вам одну цитату? В ней одна из жен Президента Янга отвечает на ваши обвинения: «Она — лгунья, и притом весьма искусная. Она использует свою театральную выучку, для того чтобы придать жизненность своим измышлениям. Если бы хоть половина из того, о чем она рассказывает, была правдой, наша Церковь, наша семья были бы пожраны их собственной порочной душой. Я пришла к вам затем, чтобы сказать, что наш дом — это счастливое семейство, где сестры-жены любят друг друга и наших детей, и ничто не приносит нам большей радости, чем уверенность, что все мы находимся на пути к Небесному Блаженству». У вас имеется ответ на это, миссис Янг?

— Мисс Ли, вы собираетесь замуж?

— Да, действительно. Я уже помолвлена. Откуда вам это известно?

— У меня возникло такое чувство. Это чудесно, рада за вас. Скажите-ка, а кто ваш жених?

— Мне бы не хотелось его называть.

— Хорошо. Просто скажите мне о нем что-нибудь одно, чтобы я смогла представить в уме его образ.

— Что-нибудь одно? Он печатник.

— Прекрасно. Человек, близкий к вашей профессии. Тогда представьте себе этого человека, этого печатника, с пальцами в краске и, осмелюсь предположить, обладающего прекрасной внешностью и властью над словом, ибо, немного узнав вас, мисс Ли, я понимаю, что любой мужчина, которого вы выберете, должен обладать властью над словом. Итак, подумайте о том дне, когда ваш печатник впервые сказал вам, что любит вас, что надеется жениться на вас, прожить вместе с вами всю жизнь, создать с вами семью. Вспомните этот день. Да, это доброе воспоминание, не правда ли, мисс Ли? Разумеется, это так, так и должно быть. Мужчина, привлекательный печатник, вероятно, очень сильный — ведь эти его печатные формы ужасно тяжелые, правда? Так вот, этот печатник желает всю жизнь прожить с вами вместе. Это и есть определение любви — христианской любви, добавлю я. Это замечательное воспоминание, даже самый заядлый циник и тот согласился бы. А где он сейчас, ваш печатник? Пока вы в служебной поездке?

— Он в Нью-Йорке. Он печатает семь дней в неделю.

— Разумеется. Он трудолюбив, как же иначе? Как и вы сами. Но он же не может работать день и ночь. Чем он занимается, когда отправляет свой печатный станок спать? Он ест, беседует с друзьями, они пьют виски? Возможно, он говорит с ними о вас? Почему бы и нет? А теперь представьте себе, что он проводит свободное время — как бы мало его у него ни оставалось — не с друзьями из типографии, а с восемнадцатью другими женщинами. Так что, когда он не стоит у печатного станка, не надрывается над ящиками с литерами и всякими мелкими — как их там? — он нарезает на доли свое время, свою нежность, свои деньги и все остальное: одну девятнадцатую долю для каждой. Вы получите свою долю. И ваши будущие дети — свою. Одну девятнадцатую. То, что вам причитается по праву, будет вашим, но не более и не менее. А теперь скажите, мисс Ли, что принесет вам такое положение — счастье или страдание? И если бы кто-то из таких жен сказал вам, что это приносит счастье, возможно ли поверить, что это правда? Нельзя ли предположить, что ей велели солгать? Или — нельзя ли предположить, что она сама обманывается, убеждая себя, что это и есть счастье, когда на деле это может быть всем, чем угодно, только не счастьем? Да и почему бы ей не солгать? В любом случае ей ведь сказано, что ее страдания в супружеской жизни будут вознаграждены в Жизни Загробной. Ей было сказано, что она должна защищать эту систему вплоть до самой смерти. Ей было сказано, что Немормоны останутся на земле в день Воскрешения Мертвых. Так вот, если вы никогда не знали ничего другого, ничего, кроме таких утверждений, которые звучат столь невероятно фальшиво на ваш острый нью-йоркский слух, не представится ли вам абсолютно возможным заявить репортеру с Востока, что вы счастливы? Даже если вы не счастливы? Мисс Ли, не нужно задавать мне холодные, скептические вопросы. Во всяком случае, не тогда, когда я описываю мир, основанный на страхе, запугивании и антиздравомыслии.

Молодая женщина откинулась на спинку стула, весь задор и кичливость из нее словно улетучились.

— У меня остался один, последний вопрос.

— Пожалуйста.

— Если полигамия является религиозной практикой Мормонства, если это часть извечных мормонских верований, почему вам или кому бы то ни было еще могло понадобиться заставить этих людей отказаться от следования их вере? Разве, в соответствии с нашей конституцией, Мормоны не имеют права исповедовать свою религию, как им заблагорассудится?

— А если бы кто-то заявил: «Я верю в рабство, потому что о нем упоминается в Библии», вы бы вышли к нему и сказали: «Иди и применяй свою веру, как тебе заблагорассудится?» Я полагаю, что наша страна уже ответила на этот вопрос, и вполне твердо. Что-нибудь еще, мисс Ли?

Вскоре после этого мисс Ли удалилась, оставив меня в беспокойстве о том, какая же статья будет ожидать нас в Нью-Йорк-Сити.

В тот же вечер, но позднее, я с неспокойной душой сидела у окна. В кровати легонько посапывал Лоренцо. За оконными стеклами сыпала снежная крупа, уличные фонари горели густыми уродливо-желтыми пятнами на фоне тумана. Несмотря на то что я одержала победу в схватке с мисс Ли, встреча с ней оставила во мне неуверенность в избранном мною пути. Ко мне вернулся образ лежащего в руинах Храма в Нову — груды камней, колонны, ничего не поддерживающие, отколовшийся кусок крестильной купели. Неужели какая-либо секта, или вера, или любая человеческая группа заслуживает такой участи? Я была уверена в каждом слове, произнесенном мною с кафедры, я знала — все это правда. Разумеется, и Бригам, когда обращается к своим приверженцам, говорит то же самое. Он уверен в каждом своем слове и знает, что это правда. Как же примирить эти наши противоположные правды? Стерев с лица земли одну из них? Неужели это единственный путь? Я поворачивала в уме этот вопрос и так и сяк, изо всех сил стараясь рассмотреть его с обоих концов, учесть все за и против, и в результате сильно встревожилась. Что, если руины Храма были символом вовсе не Судьбы Мормонства, а моей собственной Судьбы? Если одна сторона права, а другая — нет, как могу я быть так уверена во всем том, что знаю я? Совершенно неизбежно, что мы оба можем быть правы и оба — не правы, или это неверно? Этот вопрос был круглый, словно металлический обруч: можно водить по нему пальцем, круг за кругом, снова и снова, но так и не добраться до конца. Я возилась с этой мыслью очень долго, утрачивая ясное понимание собственных взглядов, пока ранние лучи солнца не пробились сквозь туман и улицы не озарились великодушием дневного света.

Настало время одеваться, и как раз, когда я направилась будить Лоренцо, в мою дверь постучал майор Понд:

— Миссис Янг?… Миссис Янг?

— Что такое?

— Простите, что беспокою вас так рано, но у меня есть кое-что, на что вам надо взглянуть.

Характер сложившейся ситуации ясно читался в глазах майора. Он вручил мне утреннюю газету. Статью опубликовала «Санди таймс». Автор был обозначен просто как «Специальный Корреспондент». Она начиналась с вполне доброжелательного описания моих лекций в Иллинойсе и Айове и с общей оценки моей внешности. Однако очень скоро сей скрытный автор приступил к атаке:

Теперь я обращусь к той части моей корреспонденции, которая, несомненно, более всего заинтересует читателя. Миссис 19, как и другие дамы-лекторы, нанимает агента, кто договаривается о расписании лекций и путешествует с нею бок о бок.

В большинстве случаев это пожилые, умудренные джентльмены с грубоватыми манерами, но в то же время весьма деловые, способные уладить любые проблемы, которые могут возникнуть на их пути. Однако Миссис 19 выбрала себе в качестве делового партнера жизнерадостного и учтивого военного по имени майор Понд. Репутация Понда начинается с его внешних черт: отличного твердого подбородка, прекрасного носа и зубов, белых, словно фарфор. Говорит он элегантно, с великой силой убеждения, и ходят слухи о его недюжинной физической силе — это можно провидеть даже через его ловко сидящую военную форму, что, как стало известно вашему корреспонденту, заставило не одну женщину лишиться сознания. Когда наша пара посетила Блумингтон, что в Айове, и остановилась в самом роскошном из отелей города, многие постояльцы и горничные отеля обратили внимание на необычайную близость между майором и Миссис 19, этакую интимность, чтобы понять которую вряд ли требуются дальнейшие объяснения.

Мне незачем было читать дальше. Я не хуже других сознавала, что люди, приходившие послушать мои лекции, люди, вознаграждавшие меня аплодисментами и одобрением, редакторы газет, тратившие чернила на поддержку моего дела, поступали так потому, что видели во мне скромную, достойную женщину. Если бы они решили, что я настолько же прелюбодейка, насколько был прелюбодеем мой муж, мое послание им затерялось бы в тумане грязных сплетен.

Как мне описать этот день? Даже теперь, уже написав так много страниц, я чувствую себя неспособной обрисовать первые одинокие часы после той атаки. Я заставила себя одеться и поехала в контору мистера Редпата. Видел ли мой новый патрон сегодняшние новости? Конечно, как и большая часть Бостона, насколько он может себе представить. Несколько наведенных им справок подтвердили мои еще большие опасения: телеграф разнес эту новость по всем, даже самым мелким, газетным редакциям страны. Любой человек, заинтересовавшийся моей историей или страданиями женщин Юты, к полудню уже услышал эту сплетню. Я представляла себе Бригама в его кабинете в Доме-Улье, в тесном окружении бухгалтерских книг и географических карт: он поудобнее устраивается в кресле и просматривает газетные статьи. Его секретари входят и выходят, принося ему обзоры с Востока и Запада, каждый из которых еще более уничтожителен для меня, чем предыдущий. Эффект подобен тому, как очередная лопата грязной земли сыплется в могилу: медленно-медленно заполняется яма, и тело захоронено навеки. Мне представилась усмешка на тонких губах Бригама, незаметная даже его служащим. Я была уверена: его мысли заполняет лишь одно слово: ПОБЕДА!

У мистера Редпата я спросила, не следует ли мне отменить лекцию.

— Я скажу вам об этом через час.

Он принялся выяснять влияние сплетни на мою репутацию, разослав чуть ли не полдюжины шустрых помощников и клерков по улицам города послушать утренние разговоры. Он и сам собрался пробежаться к Тремонтскому храму. Возвращают ли билеты? Собирается ли там толпа — меня поносить?

— Я все выясню, — пообещал он и засеменил прочь, как рыжий лис.

Через час он возвратился с добрыми вестями:

— Билеты проданы. Все до одного. Там, кажется, была настоящая свалка, когда касса открылась.

После полудня пришли новые враждебные вести. Вторая статья, от того же нашего безымянного приятеля, на сей раз опубликованная в «Чикаго таймс», пробежалась по телеграфным проводам. Теперь миссис Вудхалл утверждала, что она стала свидетельницей моих неблагоразумных поступков в Берлингтоне. Однако эта великая дама, друг всего женского рода, желала, чтобы вся Америка узнала: она-то меня не осуждает! На самом деле она меня всячески поддерживает, выступает за мое право на свободную любовь. «Теперь она поистине свободна», — радовалась за меня эта женщина.

— Когда следующий поезд? — спросила я. — Мне не важно, куда он идет. Мне надо немедленно уехать!

— Миссис Янг, — сказал мистер Редпат, — вам надо взять себя в руки.

Но я не могла. Я носилась по его конторе, собирая вещи — шляпку, сумку, перчатки и свое пальто пурпурного цвета, которое после Денвера приносило мне столько удачи. Я окликнула Лоренцо. Мальчик сидел за письменным столом Редпата, у самого уголка, совершенно поглощенный рисунком, над которым трудился. Когда я сказала ему, что пора уходить, он поднял свое произведение.

— Это — ты, — объявил он.

И это действительно была я — добрый, с любовью нарисованный портрет на той самой газете, которая так злобно меня оболгала. Черная тушь его рисунка почти совсем скрыла лживые газетные строки.

Больше всего меня встревожило предательство незнакомцев. Кто был тот Специальный Корреспондент, так упорно стремившийся меня уничтожить? А миссис Вудхалл? Неужели она так наказывает меня за то, что я отказалась принять ее визит? В тот день я некоторое время вообще не могла говорить. Я в волнении сидела в кабинете мистера Редпата, глядя на вделанные в рамки телеграммы от президента и генералов и на памятные подарки со сцены — мечи и шпаги с выгравированными надписями, программки с автографами и пыльный страусовый плюмаж. Я ощущала, как что-то ускользает от меня, будто я теряю почву под ногами. На ум снова пришли руины Храма — груды мусора, яркое зимнее солнце на истертых белых камнях.

С того момента, как я прочла утром газету, в моей груди росло какое-то чувство, определение которому я никак не могла найти, но теперь оно выявилось, став тяжелым и прочным как камень.

— Это Бригам, — произнесла я.

— Что такое, миссис Янг?

— Это дело рук Бригама. Он купил эту статью в газете.

Историки говорят о непредсказуемых последствиях запланированных событий. Последствием атаки на мою репутацию стала толпа на ступенях Тремонтского храма. Пришлось отказать почти тысяче желающих попасть на лекцию. Стоя за занавесом, перед тем как выйти к моей аудитории, я слышала шум, крик и возгласы, возмущенные голоса, утверждавшие, что им были обещаны места.

— Я мог бы заполнить это помещение вдвое большим количеством людей, — сказал мистер Редпат. — И девяносто пять процентов из них — на вашей стороне.

Моя лекция в Бостоне была вполне обычной, но прием оказался далек от обычного. Меня принимали на волне такого огромного энтузиазма, какого я до тех пор еще не встречала. Лекцию я закончила, опровергнув обвинения в свой адрес и заявив: «Сама я не могу сказать, как и какими средствами, но сердце мое знает столь же четко, как я знаю лица моих сыновей, что в этих нападках на мою репутацию замешана Церковь Бригама. Со временем я это докажу, и если здесь сегодня есть кто-нибудь, подвергающий сомнению мои испытания или правдивость моей истории, то, когда эта ложь будет разоблачена, он сможет сам увидеть, до какой степени способен изолгаться Бригам Янг».


За триумфом в Бостоне последовал провал в Нью-Йорке, так как колкая статья мисс Ли предшествовала моему появлению там. Редакторы ее газеты подкрепили ее мнение целой горстью репортажей, подвергавших сомнению достоверность истории моей жизни. Обзоры, приходившие из Бостона, не смогли произвести впечатление на ньюйоркцев, подобных Фоме неверующему. Более половины мест в «Зале Ассоциаций» зияли навстречу мне, словно пустые глазницы. Мое заявление о безвинности было встречено скучливой зевотой.

Я спросила мистера Редпата, не повредила ли сплетня моему главному призыву.

Он погладил свои бакенбарды:

— Нью-Йорк — странный город. Подозреваю, что сплетня не так сильно повредила вам, как ваша реакция на нее. Этому городу грешники нравятся гораздо больше, чем святые.

Пока мы оставались в Нью-Йорке, я смогла встретиться с редакторами нескольких издательств по поводу моего мемуара. Наибольшее впечатление произвел на меня мистер Э. из издательского дома «ИСТОН и Ко». Это был тощий, проницательный человек, похожий на прусского немца, с толстым, как небольшая репа, носом. Он умно и сочувственно, хотя и чуть нервно, говорил со мной о моих бедах, его хрупкие, алебастровой белизны пальцы так и порхали вокруг.

— Очень важно показать каждому из нас, каково это для всех женщин Юты, — говорил он. — Вам нужно сделать ясным для всех, как дурно многоженство, показать, что оно не просто неприятно, а поистине разрушительно для души. Вам нужно показать, что речь идет не только о супружестве, что это вопрос морали в целом. Таким образом вы привлечете читателей на свою сторону. Это издевательство, и мне представляется, что Бригам просто насмехается над всеми нами и над фундаментальными основами нашей страны.

Мистер Э. — человек, который никогда не был женат и в ком я заподозрила глубочайший религиозный скептицизм, проявил необычайное сочувствие к моему сюжету. Я согласилась набросать небольшое резюме моей истории для этого молодого, гибкого, как кошка, редактора.

(С тех пор многие мои критики облыжно винят меня в том, что я выходила из издательства «ИСТОН и Ко» с сумками, полными денег. Одна из газет даже поместила иллюстрацию, где я с трудом тащу огромный мешок золота, к боку которого прикреплена голова Бригама. Это еще одно искажение действительного положения дел. За свою работу я ничего не получила вплоть до той поры, когда продавцы компании «ИСТОН» стали собирать по всей стране подписку на тот самый том, который вы теперь читаете. Мистер Э. разослал телеграммы, объявляющие о возможности предварительных заказов, подобных тем, какие принимались на книгу миссис Стоу,[131] и только тогда последовало мое первое вознаграждение. Неужели это дурно, когда автор получает деньги за свой труд? Чтобы не было недоразумений, должна сказать, что мистер Э. убеждал меня не включать в книгу этот абзац. Скобки — уступка его беспокойству.)

Из Нью-Йорка мы последовали в Рочестер, Баффало и Балтимор. В те дни мы с майором Пондом тратили много времени и денег на то, чтобы расследовать клевету Бригама. С помощью мистера Редпата мы составили список всех газет страны, перепечатавших ложные обвинения. Я сама написала по письму редактору каждой из них. Майор Понд сделал то же самое. История моей жизни была известна всем, а его — нет. Когда он приехал в Солт-Лейк, он был вдовцом, недавно потерявшим жену. С тех пор как мы с ним познакомились, не проходило ни дня, чтобы он не говорил о ней и о том, как он тоскует по ее звонкому смеху.

Мы наняли детектива из Чикаго расследовать происхождение статьи. Гонорар этого человека потребовал почти половины того, что я заработала своими лекциями, но я была счастлива отдать ему каждый цент, когда он привез мне результаты своих разысканий. После двух недель розысков он раскопал чек на сумму 20 000 долларов, выписанный на имя редактора «Чикаго таймс». Подпись на чеке принадлежала человеку по имени Джордж Риф. Я ничего не знала о мистере Рифе. Потребовалась еще неделя, чтобы отыскать его в Прово. Разбогатевший на горном деле, преданный Бригаму, женатый на двух дюжинах, а то и больше женщин, он был готов, как он позже признался, воевать за свое право на бесконечное число жен. Когда его взяткодательство разоблачили, он, как мне было сказано, произнес: «Надо было дать больше».

Бригам отрицал какое бы то ни было знакомство с мистером Рифом. Громогласное заявление из Дома-Улья звучало так: «Этот человек, кто бы он ни был, действовал без моего указания или согласия, и за свои действия он должен быть наказан в соответствии с законом». Наш детектив так и не смог разыскать доказательства связи между Бригамом и мистером Рифом. Представляется только справедливым в таком случае оставить за ним последнее слово по этому поводу. Однако прежде всего я хотела бы высказать вот какое соображение: даже если Бригам не являлся координатором этой атаки, нет ли в его Церкви чего-то нравственно испорченного, что могло вдохновить верующего в ее доктрину на такие нападки? Тебе, Друг, я предоставляю возможность поразмыслить над этим вопросом.

Недели через две после дебюта сплетни стали появляться репортажи о моей безвинности. Редакционные статьи восстанавливали мое доброе имя и должным образом оценивали мои отношения с майором Пондом. Статьи следовали одна за другой, их становилось все больше, и скоро почти каждая из опубликовавших сплетню газет признала свою ошибку. И все же, когда пламя догорит, после него остаются зола и запах дыма. Когда нам говорят о женщине, что она прелюбодейка, а затем отказываются от этой характеристики, воспринятая неправда задерживается в нашей памяти. Это — воспоминание-призрак, представление, оказавшееся нереальным, но даже при этом никуда не исчезнувшее. Такова тонкость формирования репутаций и предубеждений, и таково было восприятие, с которым мне приходилось бороться. Где бы я ни появилась, я распознавала мужчин с вульгарными представлениями обо мне по их взглядам. Они оценивали меня, как могли бы оценивать потаскуху. В Рочестере, на улице, молодой человек у литейной окликнул меня: «Я живу здесь, за углом, миссис Янг!» В Балтиморе мужчина в возрасте моего отца заорал: «Давай веди еще одну из тех жен, и встретимся у меня наверху, в спальне!» Когда такое случалось, я притягивала поближе к себе Лоренцо, проходила мимо и зажмуривала глаза, чтобы побороть слезы. Сын понимал мою боль, потому что каждый раз, как меня осыпали оскорблениями, он сжимал мою руку в своей маленькой ладони.

Из этого промежуточного периода клеветы, оскорблений и восстановления моего доброго имени я вышла, обнаружив, что моя задача еще более четко определилась. Я узнала нечто такое, чего до того времени не могла разглядеть: я вовсе не была ангелом-разрушителем Мормонства, каким многие стремились меня изобразить, вознамерившимся превратить веру Мормонов в груду заброшенных, обдуваемых ветром камней. По правде говоря, само многоженство, с присущим ему по природе моральным разложением, способно разрушить эту религию, сровнять с землей ее храмы и табернакли и извратить самый образ жизни Мормонов. Эта жестокая практика покончит с законным правом Святых исповедовать их веру. Настанет день, когда эта религия обрушится внутрь самой себя, — такой будущий внутренний взрыв теперь столь ясно предстал моему взору, что я поразилась, как это я не вообразила его себе раньше. И я пришла к пониманию, что, если мне удастся добиться успеха моей миссии и искоренить небесный брак в Дезерете, я смогу таким образом спасти Святых Последних дней от самих себя.

С этим пониманием пришло и другое. Несколько дней спустя, после того как эпизод с клеветой, казалось, уже унесло ветрами с полей, наш детектив из Чикаго прислал письмо с вестью о последней находке в его расследовании:

Многоуважаемая миссис Янг!

Несмотря на то что мне не удалось обнаружить какие-либо связи между мистером Рифом и Бригамом Янгом и что я и теперь не надеюсь это сделать, все же имеется некоторая связь иного порядка, которая недавно вышла на свет. Мне неясно ее значение, однако она выделяется среди многих других свидетельств, и поэтому я довожу ее до Вашего сведения. Мистер Риф является компаньоном Вашего брата, Аарона Уэбба. Они вдвоем владеют титулом на не очень богатый медный рудник в Юго-Западной Юте, близ селения Ред-Крик. Первая жена Вашего брата, Конни (он взял себе ровно дюжину жен, судя по имеющимся у меня документам), является сестрой седьмой жены мистера Рифа. Мне еще предстоит разыскать свидетельства, связующие Вашего брата с действиями мистера Рифа по отношению к Вам, но совпадение связей достойно внимания. Прежде чем я начну дальнейшие разыскания, есть ли причины подозревать, что Ваш брат мог принять участие в сговоре о клевете?

Ожидая Ваших распоряжений,

Искренне Ваш,

Карл Каммингс, расслед., Чикаго.
Хотя никакое предательство не бывает столь болезненным, как предательство, совершаемое членом твоей семьи, открытие мистера Каммингса, вне всякого сомнения огорчительное, не стало для меня таким уж неожиданным сюрпризом. С тех самых пор, как Аарон участвовал в Реформации, он превратился в слепого поборника полигамии. Он наслаждался своим правом приобретать женщин, бездумно приводя новую жену к себе в постель, когда бы ему ни захотелось разнообразия на брачном ложе. Он так прекрасно воплощал в себе лицемерие мормонского многоженца, что еще до моего отступничества я старалась ограничить общение моих сыновей с их дядей. Что касается Аарона, то он, я совершенно в этом уверена, распознал мой скептицизм даже раньше, чем я сама; и хотя мы были родными братом и сестрой, стало очевидно, что мы с ним враги.

В данный же момент, после того как мне пришлось столько всего перенести, я предпочла не обращать внимания на грозное, но все же косвенное свидетельство, обнаруженное мистером Каммингсом. Могло ли оно принести что-то хорошее? Я обратилась за советом к собственной совести и так и не ответила на письмо мистера Каммингса. Придется истине храниться в душе Аарона и в моей, пока Бог нас не рассудит.

Еще печальнее было молчание других моих родных. Мой дорогой отец, который когда-то сожалел о необходимости иметь много жен, так и не отважился высказаться обо мне. Моя единокровная сестра Дайанта, которую я любила, во время споров обо мне канула в неизвестность. А больше всего боли причиняло мне прощальное письмо мамы, которое непрестанно жгло меня, — я всегда хранила его в кармане, надеясь, что за ним последует другое, отменяющее сказанное в нем, изменяющее ее мнение обо мне.

Накануне моего приезда в Вашингтон, где я должна была встретиться со своими самыми важными слушателями, мне к самой двери доставили письмо от моего любимого брата Гилберта.

Сестра!

Я знаю, что эта новость о тебе — неправда. Любой, кто знает тебя, скажет то же самое. Всякий, кто верит в твой Крестовый Поход, тоже знает это. Не волнуйся о своих друзьях. Мы стоим за тебя и будем верны. Однако у тебя есть враги. Они повторяют сплетни, добавляют новые и всячески их раздувают. Я слышу их в городе, на фабрике, в церкви. Когда это возможно, велю болтуну замолчать, но в Дезерете слишком много ртов, чтобы я мог покончить с этим делом.

Со времени твоего отъезда я планирую и свой. К тому моменту, как ты будешь читать мое письмо, я, возможно, буду уже на полпути к Альбукерку или Эль-Пасо. Мне придется покинуть моих жен, и детей тоже, и я знаю, что боль от этого поступка будет преследовать меня до конца моих дней. Но у меня нет выбора. Я больше не верю ни во что из того, что говорит наша Церковь. Когда я гляжу на Бригама, это все равно что видеть перед собою лицо преступника. Я понимаю, что и он так же относится ко мне. Если бы я остался, я очень скоро был бы убит, так что в любом случае моя семья останется без мужа и отца. Если мне удастся заработать какие-то деньги, я пошлю их своим женам. Но я не стану обещать ничего, о чем не могу быть уверен, что оно у меня будет. Когда я обоснуюсь на новом месте, напишу, что у меня нового. А до тех пор знай, что я верю тебе, и только тебе.

Прежде чем закончить, должен сказать тебе, что Мама болеет. Не телом, а душой. Ее ужасно покоробило то, как Бригам говорит о тебе. Я знаю, она просто не может этого перенести, потому что понимает, что он лжет. Если бы я любил пари, я поставил бы доллар, что она тоже отречется от веры. Какое грустное зрелище — видеть, как такой верующий человек утрачивает веру. Если можешь, напиши ей письмо. Как раз сейчас только твои слова могут утешить. Я не умею предсказывать будущее, однако подозреваю, что настанет день, когда вы с ней воссоединитесь. Я знаю, что она хочет привезти тебе Джеймса. Онасейчас в Южном Коттонвуде, но сколько она там пробудет, я не могу сказать.

Твой брат Гилберт Уэбб.
Я тотчас же написала маме, отправив письмо из Балтимора.

Моя Дорогая Мама!

Во время моего путешествия, о котором, как я знаю, тебе известно, каждый вечер, опустившись на колени перед жесткой гостиничной кроватью, я молюсь дважды. Один раз — о скорейшем возвращении к Джеймсу. Другой — о воссоединении с тобой. Если на эти молитвы не будет ответа, я проживу оставшиеся мне дни под гнетом сомнений в ценности моего Крестового Похода. Если моя миссия увенчается успехом и многоженство на нашей земле будет искоренено, а я все же останусь разлучена с тобой или с моим сыном, тогда я задам себе вопрос: какой ценой? И в самом деле, какой ценой все это досталось? Таковы мои самые тайные мысли, которыми я делюсь только с тобой и с моим Господом.

Твоя Дочь

ДЕВЯТНАДЦАТАЯ ЖЕНА Глава двадцать восьмая Победа над Многоженством

В Вашингтон мы въехали по грязной улице, мимо ряда одноэтажных частных домиков, узких, налезающих друг на друга строений, из чьих окон смотрели на нас грязь и нищета. Там и сям виднелись островки весенней травы, готовые к тому, что их вот-вот затопчут свиньи, которых на первый взгляд было гораздо больше, чем жителей Столицы. Улица вывела нас на широкий проспект, величественно проложенный, но обрамленный не более элегантными или благородными по своему виду зданиями, чем хижины, мимо которых мы проехали раньше. Если бы купол Капитолия не манил нас к себе, сверкая в лучах апрельского солнца, я была бы уверена, что мы едем по широкой дороге в никуда. В этой поездке невозможно было не сравнивать Вашингтон с Городом у Большого Соленого озера. У первого имелось пятидесятилетнее преимущество перед вторым, и тем не менее любой справедливый наблюдатель отдал бы первенство столице Зайона как более упорядоченному и лучше устроенному центру деловой и культурной жизни.

Наша группа из четырех человек — Лоренцо, майор Понд, мистер Редпат и я — вошла в здание Капитолия через тускло освещенный холл, известный под названием Крипта. Клерк в эполете сообщил нам, что мы стоим прямо под знаменитым куполом. Помещение поддерживали сорок коричневых колонн, жилы с силой пронизывали камень, словно желая выказать напряжение, которого требовал их труд: ведь колонны держали на себе все это здание.

Клерк, похожий на птицу человек, с короткими, взмахивающими, словно крылья, руками, провел нас в зал заседаний конгресса. Меня поместили в Зону Ожидания для Дам — отгороженную секцию кресел, а майора Понда и мистера Редпата пригласили сесть вместе с мужами конгресса. Клерк хотел посадить Лоренцо вместе с ними, но я настояла, чтобы мальчик остался со мной.

Мистер Джеймс Блейн, спикер палаты, — человек с живым умом, вышколенный и закаленный холодными ветрами штата Мэн. У него непроницаемый взгляд газетного редактора, каким он и был когда-то, в бытность свою в Портланде. Когда я явилась в зал, он ораторствовал со своей высокой кафедры — этого кормила власти, — крепко сжимая в руке знаменитый молоток: он читал палате — по случайному совпадению — лекцию об отделении церкви от государства. Клерк передал ему мою визитную карточку и рекомендательное письмо.

К моему удивлению, спикер положил молоток, покинул кафедру и пригласил меня в элегантный кабинет спикера. У пылающего камина, под мягким сиянием французской люстры, мистер Блейн попросил меня рассказать ему историю моей жизни. Я начала свой рассказ, но не успела зайти далеко, как он послал клерка снова в палату с указанием, чтобы другой член конгресса заменил его на кафедре спикера. Я продолжала говорить, и минут через двадцать человек, заместивший спикера, покинул кафедру и пришел меня послушать. Говорила я целых два часа; каждые несколько минут то один, то другой член высокой палаты покидал Зал заседаний и заходил в кабинет спикера. Прежде чем я успела закончить, кабинет был полон, а те, кто не поместился, теснились на цыпочках у двери.

Я рассказала им все, о чем поведала на этих страницах, Дорогой Читатель, — от ранней славы Джозефа Смита до обращения моих родителей. Описала мои первые встречи с Бригамом, свой несчастливый брак с Ди и дружбу Бригама во время моего развода. Я говорила им о горе моей матери, когда сначала одна жена, а затем и другие вошли в ее дом, и о своем ощущении, что многоженство лишило меня отца, — столь большие требования предъявляло оно к его моральному и душевному состоянию. Я обрисовала мужам конгресса устройство и быт Львиного Дома и власть Дома-Улья, расположенного по соседству с ним. Описала ухаживание за мною Бригама, неприятности, возникшие у моего брата с законом, и последовавшее за этим мое повиновение. Я изложила им по-честному каждую подробность того, что значило для меня быть девятнадцатой женой, получая жалкие крохи нежности и поддержки, которые это положение могло мне дать. Все это я описала мужам конгресса — людям, отвечающим за законы нашей чудесной страны. Я могла видеть, как воспринимался ими мой рассказ, по их щурившимся глазам, по их взволнованно вздрагивающим губам, прячущимся в усах и бородах.

Я убеждала их принять необходимые законы, запретить этот пережиток Варварства.

«Что же мы за страна, если допускаем, чтобы такое у нас существовало? Чтобы сегодня, когда мы сидим у этого жаркого камина, на этой прекрасной мебели, под крышей этого величественного здания, когда мы так спокойно сидим здесь, тысячи женщин и еще больше детей страдают от столь варварской системы? Мормоны будут взывать к вам во имя свободы вероисповедания. Они станут говорить вам — и в самом деле, уже говорили вам об этом, — что, заставляя их подчиняться законам страны, вы преследуете их за их религиозные убеждения. Если вы склонны поверить этому, если вы колеблетесь, не желая попирать права верующих, тогда я умоляю вас посмотреть на эту проблему вот с какой точки зрения: пусть мужчина будет с какой-то женщиной, и с еще одной, и еще с другой после этой, если он так предпочитает. Пусть он так поступает во имя свободы, которую мы все так высоко ценим. Но как только у него появляется ребенок — когда в его дом входит сын или дочь, вы уже не можете отводить глаза или защищать такое положение ради свободы вероисповедания. Разве каждый ребенок не заслуживает чего-то лучшего, чем небрежение? Разве вы и мы и каждый из всех нас не должны защищать и оберегать этого ребенка? И как насчет прав этого ребенка — его права быть защищенным, ее права вырасти и выбрать ту или другую веру по ее или его предпочтению?

Глубокоуважаемые джентльмены, члены великой палаты, я очень прошу вас, не дайте этой доктрине заманить вас в ловушку. Не размышляйте над вопросами о Боге и Иисусе Христе. Вы — законодатели, а ваши законы постоянно обходятся. Объявите преступлением пренебрежение к жене. Объявите преступлением пренебрежение к ребенку. Объявите преступлением заставлять одну женщину принимать другую под крышу своего дома. Объявите это преступлением, ибо это и есть преступление. Это не религиозная практика, это не выражение веры, это не свидетельство свободы — это преступление жестокости и оставления жены и ребенка в заброшенности. А сегодня все это допускается в пределах ваших границ, с вашего дозволения. Ваше молчание позволило Бригаму объявить это Истиной. Я сама, разумеется, дорожу своей свободой, однако я никогда не допущу, чтобы моя свобода ограничивала свободу другого. В этом смысле я не являюсь совершенно свободной и никто из нас не является совершенно свободным.

Джентльмены, вот, позвольте мне познакомить вас с моим сыном Лоренцо. Он проехал со мной весь этот путь. Я эгоистически взяла его с собой, так как не могла представить себе эту поездку без него. Мне следовало оставить его в школе, с его братом. Но я не смогла, ибо он в конечном счете и есть главная причина того, что я взялась вести эту битву. Стоит мне взглянуть на него, как я вспоминаю о своей задаче. Если моя история не произвела на вас впечатления, взгляните на нее глазами моего сына. Представьте себе, что этому мальчику пришлось увидеть и как это на него повлияло. Если у вас нет обязанности защищать меня, я прошу вас хотя бы дать защиту ему».

Когда я окончила свою речь, мужи конгресса бросились ко мне знакомиться, они протягивали мне свои визитные карточки, обещали поддержку. На некоторое время вокруг меня образовался плотный кружок мужчин, рядов в десять толпившихся друг за другом, и раздавались поздравления, словно на праздничной вечеринке: десятки голосов говорили одновременно, создавая страшный шум. В какой-то момент что-то стало происходить на дальней кромке этой толпы, что — я не могла разглядеть: многие вдруг смолкли и побуждали замолчать других, и люди стали расступаться. Воцарилась тишина — неожиданная и абсолютная, в ней чувствовалось что-то зловещее. Мужчины расступались, давая кому-то пройти. Я не могла бы сказать и поначалу даже вообразить — кому именно. Потом постепенно до меня дошло, что, видимо, Бригам каким-то образом последовал за мной в Капитолий. Он был здесь, но я не знала зачем. Джентльмены все расступались, а я ждала, чтобы он наконец появился из-за их плеч и голов. Я увидела фигуру, какой-то силуэт, двигавшийся по направлению ко мне. Я прижала к себе Лоренцо, мои пальцы впились ему в плечи, и я ненавидела себя за то, что не оттолкнула сына подальше от опасности, но я никак не могла отпустить от себя моего мальчика. Толпа продолжала расступаться, человек, шедший вперед, стал более ясно виден, и когда наконец последнее кольцо мужчин распалось и отодвинулось в стороны, давая гостю пройти, только в этот момент я увидела перед собой, очень близко, на расстоянии вытянутой руки, президента Гранта. Миссис Грант шла с ним рядом, ее глаза сузились от гнева.

— Народ нашей страны сгорит со стыда, — произнес президент, — если наш конгресс не обратит внимания на ваш призыв.

Я поблагодарила президента за поддержку. Потом представила ему моего сына, а великий генерал опустился на колено, чтобы обсудить какие-то дела с мальчиком, в частности качество рыбной ловли на Потомаке. В конце нашей встречи президент Грант дал мне публичное обещание своей полной поддержки.

Однако последнее слово осталось за миссис Грант.

— Я хочу заверить вас, — сказала она, — что я не дам ему спать, пока он не добьется, чтобы это было сделано.


Через несколько недель после моего появления там конгресс принял антиполигамный законопроект сенатора Люка Поланда, закон и был назван Актом Поланда 1874 года. Я могу претендовать лишь на малую часть заслуг в достигнутом успехе, ибо многие другие люди участвовали в этом Крестовом Походе. Время покажет, какими оказались результаты принятия этого закона и способен ли он разрушить то, за что с таким упорством сражался Бригам, но моя миссия, как я ее видела, теперь завершена. Я представила вниманию народа нашей страны страдания женщин и детей Юты и побудила страну откликнуться. Как Бригам и его Церковь прореагируют на эту новую атаку на них — это им решать. Примут ли они новый закон, откажутся ли от многоженства, войдут ли в двери нашего государства? Или отвергнут его, навлекая на себя новую битву, которая приведет к унижению Дезерета, к его поражению и сдаче его лидеров на милость победителя, как это случилось с Югом десять лет тому назад? Я не смогла бы предсказать ни какой будет следующая глава в истории Церкви СПД, ни будущее правления Бригама или перспективы существования его семейства, ни конечный итог этого повествования о вере. В данный момент я уверена только в одном: я сыграла свою роль и готова воссоединиться с моими сыновьями и найти себе домашний очаг, где бы это ни было возможно.

КОНЕЦ

XIX ТЮРЕМНЫЙ ДНЕВНИК БРИГАМА ЯНГА

ЗАКРЫТЫЙ АРХИВ

по указанию

УИЛФОРДА ВУДРАФФА

Пророка и Президента

5 октября, 1890 г.

ОПЕЧАТАНО

Допуск Разрешен Исключительно Пророку и Лидеру Церкви Святых Последних Дней, Кто бы Им Ни Стал

Четверг, 11 марта, 1875 г.

Пришла ночь. Снежные тучи за окном разошлись, и луна, мой старый друг, сияет сквозь стекла. Снег наверху тюремной стены отражает лунный свет сверкающим окружьем. За стеной долина лежит темной, таинственной чашей. Мне ничего не видно, хотя я знаю, что там, за стеною, есть кто-то, кто меня ждет.

Я мог бы смотреть в это окно всю ночь, если бы у меня не было иной задачи, которую я должен выполнить. Меня поместили в кабинет начальника тюрьмы. Это голая комната, с голым полом и простым прямоугольным письменным столом, за которым начальник заполняет бумаги на прибывающих и выбывающих заключенных. Чуть раньше начальник тюрьмы Пэддок заполнил за этим столом документы на меня. Он поместил меня здесь, как я полагаю, из почтения к моему возрасту, поставив за дверью охранника. Надо мной жена начальника присматривает за детьми, в том числе за новорожденной — громкоголосой малышкой по имени Эстер, с золотистым хохолком над лобиком. Некоторое время тому назад миссис Пэддок принесла мне тарелку хлеба, пряные персики и абрикосовую пастилу. Она спросила, не нужно ли мне чего-нибудь еще? Я попросил принести мне свечу подлиннее, чернильницу и вот эти листы бумаги. Сегодня ночью я не лягу спать.

Дом начальника стоит вне глинобитных тюремных стен, но примыкает к ним у ворот. В окно мне виден тюремный двор — акр смешанной со снегом грязи — и само здание тюрьмы — сруб, более подходящий для содержания овец, чем служить обиталищем человеческих существ. Мне видны окна с решетками, ворота, усаженные железными кнопками, и труба, кашляющая белыми клубами дыма. По крайней мере, у этих людей есть очаг. Сегодня ночью у начальника четырнадцать заключенных, считая и меня, и два охранника, не считая его самого. Я не встретился ни с кем из арестантов, хотя видел, как они бегали по кругу во дворе за час до сумерек. На арестантах — полосатые, белые с черным, штаны и куртки, похожие на пижамные, — полосы идут горизонтально, и простые, вроде китайских, шапки. Если среди нас найдется бунтовщик, тут очень легко может вспыхнуть бунт. В основном это молодые люди, сидящие, как говорит Пэддок, за преступления вполне земные, такие как кража муки, и за гнуснейшие, такие как изнасилование и убийство. Глядя на них из окна, я видел всех тринадцать, бегающих во дворе по кругу, высоко вскидывающих ноги, чтобы вытянуть их из сугробов. Ни я и никто другой не мог бы сказать, кто совершил самое страшное преступление. Который из арестантов стащил с мельничного фургона мешок муки? Кто изнасиловал девушку у реки? Который из тринадцати перерезал горло соседу охотничьим ножом от уха до уха, как рассказывает начальник тюрьмы? Каждый из них выглядит точно как все остальные: каждый голоден, замерз и жаждет освобождения.

На мне тоже арестантская форма, хотя полосы расположены вертикально. Я спросил у Пэддока почему, но он не нашел этому объяснения. Полагаю, он слишком деликатен, чтобы приписать это обхвату моего живота, который увеличился пропорционально возрасту. Мои младшие жены поддразнивают меня из-за этого. Мэри прозвала меня своим буйволом. А Амелия любит тыкать меня в самую середину туловища, пока я не начну смеяться как ребенок. В тот недолгий период, когда мы любили друг друга, Энн Элиза засыпала, положив голову мне на живот. Она была хорошей женой. Мне остается лишь сожалеть, что все так случилось.

События, которые привели меня к этому письменному столу, с его более короткой четвертой ножкой и быстро догорающей свечой, начались с отступничества Энн Элизы. Я понимал, что наши отношения испортились: я слишком опытен в брачных делах, чтобы надеяться, что все хорошие отношения могут длиться долго. Что меня тогда удивило и продолжает удивлять сейчас, так это ее упорство, ее целеустремленность. По правде говоря, я ожидал, что она просто покинет мою семью, возможно, примет небольшую сумму денег и уйдет. Во всей этой шумихе о моей Девятнадцатой Жене люди как-то забыли, что она далеко не первая из женщин, с которыми я расстался. Мэри Вудвард, Мэри Энн Кларк Пауэрс, Мэри Энн Терли, Мэри Джейн Бигелоу, Элиза Бэбкок, Элизабет Фэарчайлд — все это сестры, попросившие освободить их от их обязательств передо мною. Они были молоды, некоторым, насколько я помню, еще не исполнилось и двадцати, и время, проведенное нами вместе, было сладким, но лишенным глубины, я бы сравнил это со сладким пирогом. Пирог на столе — это всегда чудесное зрелище, но он очень скоро кончается, оставив лишь исцарапанную ножом и вилкой жестяную форму. В каждом случае эти женщины настаивали на разлуке, и я соглашался. В случае с Мэри Джейн я уплатил ей пятьсот долларов и пожелал радости и покоя. Покинув мое семейство, эти женщины зажили своей собственной жизнью. Некоторые, видимо, снова вышли замуж, не могу точно сказать. Однако точно знаю, что ни одна из них ничего не говорила о том, как мы с нею жили, когда были мужем и женой. Моей первой ошибкой было решить, что с Энн Элизой все обойдется так же.

Четыре недели тому назад я взял для своей проповеди тему «Как я дошел до этого?». Перед аудиторией тысячи в две человек я говорил о дорогах, которые мы выбираем, и об их значении. Я напомнил о пионерах-первопоселенцах, пересекавших равнины в сорок седьмом и сорок восьмом годах, и о тысячах эмигрантов, последовавших потом за ними на кораблях, на лошадях, пешком, чтобы прийти в наш Сион — Зайон. «Каждый из вас, — говорил я, — будь это мужчина, женщина или ребенок, пришел к Богу, однако путь каждого был отличен от пути другого, и так оно и должно быть». Я просил моих последователей без боязни обратить внимание на этот вопрос в своих молитвах. Как я дошел до того, до чего дошел? И действительно, с тех самых пор, когда бы я ни встретил Святых на улице, многие говорят мне, что уделяют значительное время размышлениям над этим вопросом.

Значит, и я должен поразмыслить над этим.

После отступничества Энн Элизы началась долгая судебная битва. Однако все то время, что она длилась, мне казалось, что Энн Элиза в своих публичных заявлениях смешивает две стороны одной медали. Она утверждает, что в моем изобильном семействе, с таким количеством жен и детей, она никогда не была мне настоящей женой. Если это так, пусть женщина жалуется. Однако в то же время она требует от меня крупную сумму в качестве алиментов. Если так, пусть женщина жалуется. Но в соответствии с ее собственной логикой вместе того и другого просто не может быть. Либо она была моей женой и я должен удовлетворить ее иск, либо она не была моей женой и я ничего ей не должен. Мои адвокаты, добропорядочные люди, возможно слишком готовые мне угодить, разъяснили мне, что по федеральному закону она никогда не являлась моей женой. Гражданские суды, с таким презрением относящиеся к нашим брачным обычаям, никогда не удовлетворят ее иск об алиментах. Так определилась наша стратегия поведения в суде: Энн Элиза Янг никогда не была мне женой. Моей любовницей, моей наперсницей — да, но не женой. Мои адвокаты — это они первыми назвали ее «шлюхой для общения»: постыдная вспышка враждебности, но довольно безвредная по сравнению с тем, какие обвинения она выплескивала в мой адрес.

Много месяцев мои адвокаты представляли свои аргументы. Человек, которого наняла Энн Элиза, некий судья Хейган, на самом деле никогда по-настоящему не имел в виду ее интересы. По правде говоря, я не очень много внимания уделял этому процессу: у меня было очень много других дел, требовавших моей заботы. Признаюсь, я поэтому был совершенно поражен, когда 25 февраля этого года судья Маккин постановил, что я должен выплачивать Энн Элизе Янг алименты в сумме пятисот долларов ежемесячно начиная с 10 марта, в ином случае мне придется отвечать за неуважение к суду. Когда я прочел постановление суда, я помню, что подумал — это блеф, пустая угроза. Правительство Соединенных Штатов приказывает мне платить алименты девятнадцатой жене?! Это означало бы, что они считают моих жен законными во всех смыслах этого слова. Это означало бы приятие многоженства. Я знал, что такого не могло произойти, так что я разорвал постановление суда на мелкие кусочки и бросил в камин.

Сегодня утром, чуть позже девяти, помощник судебного исполнителя Соединенных Штатов А. К. Смит, скромный, добросовестный человек, чьи медные пуговицы сияли, словно маленькие солнца, явился в Дом-Улей с ордером на мой арест. Мои верные люди: брат Адам на посту у ворот, брат Калеб у дверей, брат Орсон и брат Герман в моем кабинете — каждый из них попытался воспрепятствовать аресту. Но Смит явился при оружии — с заверенными документами, и я сказал моим людям, что мы должны всегда с уважением относиться к силе закона и к его величию.

«Листок бумаги с письменным изложением воли закона есть оружие более мощное, чем ружье, — разъяснил я им. — И да будет так».

Утро выдалось холодным и ветреным, ветер швырял твердые, мелкие снежинки в оконные стекла. В тот момент, как явился помощник судебного исполнителя, я планировал отправку спасателей к жителям Большого Коттонвуда. Вчерашний снегопад и тот снег, что выпал накануне, вызвали сход лавин в каньоне, от Равнины до Хижины Дикобраза, завалив каньон почти пятидесятифутовым слоем снега, перекрыв речку и дорогу на протяжении целой мили. Мы не знали, сколько несчастных оказалось под снегом — погибших, посиневших от холода и вмерзших в лед или еще живых и ожидающих спасения. Мои люди вместе со мной организовывали спасательные группы для отправки туда, когда помощник исполнителя вошел ко мне в кабинет.

Он сказал, что мы должны явиться в суд, но дал мне время, необходимое для того, чтобы подписать утренние письма и документы. Ему было приказано доставить меня незамедлительно, но он добрый человек и понимает, что каждый, будь он король или плут, должен покончить с делами, прежде чем покинет свой дом. Я облачился в плащ и шляпу, привесил к жилету часы и попрощался с моими людьми. Я велел им продолжать дело со спасателями, а обо мне не беспокоиться. В прихожей, уже покидая Улей, я увидел сестру Мэри Энн. Она почти равна мне годами, закалена постоянной рутинной работой и с подозрением относится ко всем Немормонам, называя их Вавилонянами. Она отказывается здороваться с теми, кто не исповедует нашу веру, будь перед нею хоть сам президент Грант, если вдруг, как она говорит, ему вздумается к нам пожаловать. Когда она увидела помощника исполнителя, вид у нее стал такой, будто она сейчас схватит свой пистолет в одну руку, ведро в другую и погонит его прочь из дома так же бесстрашно, как гоняет крыс из сада. Я сказал моей доброй жене, чтобы она успокоилась и помолилась.

В десять часов мы вошли в зал заседаний Третьего районного суда, и помощник исполнителя усадил меня в кресло на восточной стороне зала. На это зрелище собралось так много народу — моих сторонников и моих врагов, — что в зале осталось только одно свободное место — для меня, если не считать кресло самого судьи Маккина. Среди моих сторонников было много моих сыновей и зятьев, они сидели в ряду, возглавляемом Хайрамом Клоусоном; там были члены «Легиона Нову», некоторые из них теперь даже старше меня, плечи у них согнулись под тяжестью добрых воспоминаний о прежних днях; явились Епископы из разных мест, Старейшины и другие доброжелатели и капитан Купер из шляпного отдела коопа, который прямо перед началом процедуры выкрикнул: «Поднимайтесь все в Зайоне за нашего Пророка Бригама Янга!»

Судья Маккин утихомирил зал заседаний с помощью своего сердитого молотка.

При каждом ударе его колотушки судья бросал на меня взгляд, полный неприкрытого презрения. Откуда идет его враждебность к нашей вере, мне неизвестно. Правда, недавняя публикация мемуара Энн Элизы осквернила мою репутацию во многих частях нашей страны. Мне говорили, что книга разошлась более чем в ста тысячах экземпляров, отправляя издателя обратно к печатному станку три или четыре раза. Неужели существуют сто тысяч мужчин и женщин, которых интересуют Святые? Если бы только они прочли нашу Книгу, а не ее! А теперь ко многим людям знание о нашей Церкви приходит от ее пера. Я не читал книгу «Девятнадцатая жена», но она здесь, со мной, на случай если мне понадобится ее компания. Однако, надеюсь, до этого не дойдет.

Мои поверенные в делах, брат Хемпстед и брат Киркпатрик, подготовились, вооружившись целым арсеналом книг и выписок. Их противник, судья Хейган, стоял поблизости, непоколебимый в своей уверенности. Когда имеешь с ним дело, он из тех адвокатов, кто дарит тебе ощущение победы, тогда как на самом деле ты проигрываешь все.

Хейган начал с заявления, что я проявил неуважение к предписанию суда, отказавшись уплатить судебные издержки Энн Элизы в указанное время. Судья Маккин спросил у моих поверенных, правда ли это. Киркпатрик попытался ответить первым, отрицая, что это правда. Хемпстед поддержал позицию Киркпатрика, заявив: «Хотя и правда то, что брат Бригам не уплатил судебные издержки, он не проявил неуважения к суду или к предписанию суда». Оба поверенных продолжали в том же духе более часа, ссылаясь на правовую мысль и судебную практику Америки и Англии, все их примеры говорили в мою пользу. Весьма компетентные в истории права, эти двое тем не менее обладают вполне ординарным воображением и, в отличие от человека с воображением художника, не смогли создать ничего такого, что помогло бы меня вызволить. В 12:45 судья Маккин объявил перерыв на час. Когда суд вернулся с совещания, меня нашли виновным в неуважении и приговорили к тюремному заключению.

Радостные возгласы и крики «ура!» заглушили рыдания моих сторонников. Исполнитель надел на меня наручники, извиняясь за то, что вынужден так поступить. Когда он выводил меня из зала суда, кто-то крикнул: «Помните Картидж!» Второй голос откликнулся первому: «Мы всегда помним Картидж!»

Я и сам тоже вспоминал о Картидже, о каменном тюремном доме, где толпою были убиты мой дорогой Джозеф и его брат Хайрум, почти тридцать один год тому назад. Джозеф подчинился воле закона, отдавшись немормонским властям, однако в конце концов закон не смог защитить его от толпы. В тот страшный день меня не было — я был на миссии. Я не говорил с ним в его последние часы. Какие мысли занимали его ум? Те, кто его видел воочию, говорили, что он был задумчив и спокоен. Однако для меня нет более великой тайны, по крайней мере в том, что касается разных материй здесь, на земле, чем то, что занимало ум Джозефа в его последний день. У нас есть его письмо к Эмме, но как часто мне хотелось, чтобы он сделал более глубокую запись о своих последних часах! Я знаю, он не испытывал страха, но есть тут нечто гораздо большее, и мне так жаль, что я не могу этого узнать.

Если эта свеча догорит прежде, чем займется заря, придется писать при свете луны. Может быть, охранник за дверью попросит у миссис Пэддок еще одну? Только тогда он должен сделать это сейчас, пока она не легла спать. Чтобы выполнить это, ему придется покинуть свой пост, а сделать так он сможет, если доверится мне. Охранник — юноша-католик, зовут его Кристофер, он напоминает мне моего сына Уилларда. У них одинаковая мягкая улыбка и волнистые каштановые волосы. Похоже, они одного возраста — спрошу у него, когда поговорю с ним насчет второй свечи. Я часто думаю об Уилларде, о том, как храбро он противостоял клевете, когда прибыл в Уэст-Пойнт несколько лет назад. Многие требовали, чтобы его убрали из кампуса, писали сенаторам и конгрессменам, третировали его как сына развратниц. Когда я прочел об этом в газетах, я телеграфировал Уилларду, чтобы он возвратился домой. Он ответил быстро и кратко: «Отец, останусь». Теперь он готовится к окончанию военной академии, с назначением в национальный инженерный корпус. Он — превосходный мальчик, я всегда мечтал вырастить такого сына.

Ну вот, я поговорил с офицером-охранником. Его фамилия О'Коннор, ему двадцать три года — возраст Уилларда, почти до месяца. Он принесет мне свечу из шкафа миссис Пэддок. Ожидая его, я некоторое время постоял у окна. Широкая долина лежит в глубокой тьме, но лунные лучи отбрасывают от снега серебристо-голубоватые отблески. И пока я смотрел туда, у меня создалось ощущение, будто что-то там шевелится. Я не могу определить это сколько-нибудь точно. Это именно так и воспринято моим глазом: какое-то шевеление во тьме. Не знаю, игра ли это света, или стая волков, затаившаяся в снегу, или люди собираются вместе. Или, вероятнее всего, нет там никакого шевеления, все тихо и мне пора спать.

Когда офицер О'Коннор возвратился со свечой, я спросил его, не беспокоился ли он, что я мог попытаться бежать? «Нет, сэр, — ответил он, — вы же дали мне слово». Он вручил мне длинную коническую свечу, едва обгоревшую сверху.

Теперь, когда я снабжен достаточным количеством свечной энергии, у меня будет друг-свет, который проведет меня через эту ночь. Стоит мне подумать о том, что еще надо сделать, я начинаю нервничать и хожу кругами по этой маленькой комнате. Меня не волнует отсутствие свободы. Во время моего домашнего ареста зимою 1872 года я был способен сидеть за письменным столом день и ночь, разбираясь с задачами и решая дела в таком темпе, какого я прежде за собою не знал. Всегда есть много такого, что необходимо сделать, вопросов, которые нужно рассмотреть, работ, требующих завершения. В следующем месяце мне хотелось бы вернуться в Сент-Джордж — проверить, как идет строительство Храма. Крыша должна скоро уже подняться — мне хочется надеяться, что я буду этому свидетелем. Когда она встанет на место и здание выдержит купол, мы сможем проводить там множество важнейших обрядов, начиная с крещения умерших. Затем я должен позаботиться об общине «Юнайтед Ордер»,[132] которой еще предстоит укорениться. А попозже, уже летом, мне хотелось бы снова ввести в обиход Новый Алфавит. Насколько легче он будет для наших эмигрантов, когда они прибудут в Дезерет, не зная английского, как это и бывает в большинстве случаев. Последняя попытка была неудачной, я знаю; это потому, что я сам не привел к нему Святых. На этот раз они поймут, как этот Алфавит важен для меня. И всегда дел еще больше — например, письма, которые я обязан написать своим сыновьям, в том числе и Уилларду: я должен описать ему моего охранника. Надвигается конференция Советов Священства. Аудиторская проверка отчетов Кооперативных торговых учреждений Зайона. Встреча с Советами директоров банка Дезерета, и Городской Трамвайной Ко, и Телеграфной Ко Дезерета. Все эти встречи нужно провести очень скоро, да еще просмотреть планы будущих линий Южной железной дороги Юты, организовать ежегодное собрание с Газовой компанией и т. д. и т. п. — все это проблемы и дела, занимающие мои мысли в последнее время. Неверно полагают те, кто не знает меня или не желает меня знать, что наш неудачный брак с Энн Элизой целиком поглощает мои дни. Энн Элиза вовсе не занимает такую уж главенствующую позицию в моих мыслях. Она, вероятнее всего, идет 87-м пунктом в списке дел и проблем, требующих моего внимания. Нет сомнений, что это разжигает ее ярость. Мне надо было иметь это в виду. Однако мой гнев по отношению к ней никогда не мог бы сравниться с ее гневом по отношению ко мне. Я восхищаюсь ею и всегда буду восхищаться. Мне помнится тот вечер, когда она родилась, Невозможно словами описать радость, какую она принесла своей матери, этой истинной Святой. Малышкой Энн Элиза была смугла лицом, с глазками-щелочками. А как эти глазки раскрывались по мере того, как она взрослела, расцветая такой красотой, что она до сих пор, даже в эту ночь, трогает мое старое сердце!

После того как судья Маккин объявил меня виновным в неуважении к суду, исполнитель вывел меня из здания суда к тюремной карете. Сотни Святых ждали вдоль огороженной дороги, все торжественно-печальные, многие тихо плакали, некоторые сестры громко рыдали от горя. Я старался идти гордо, насколько это возможно со скованными за спиною руками. «Молитесь о мудрости Отца Небесного! — крикнул я им. — Молитесь о милосердии и справедливости Господа нашего!» Однако мои слова не могли донестись далеко, ибо над Святыми преобладали мои враги, более тысячи числом, они размахивали в воздухе кулаками и призывали к справедливости в своем собственном толковании. Какая тоска охватила меня по тем дням, когда мы все были в Дезерете одни! Я всегда знал, что мы еще пожалеем о железной дороге.

Помощник судебного исполнителя Смит помог мне подняться в карету. Ему было приказано доставить меня прямо к начальнику тюрьмы. И снова, по моей просьбе, он не исполнил приказа, сначала заехав в Улей. Я послал охранника за миссис Янг. Сестра Мэри Энн приблизилась к карете, исходя слезами. Я объяснил жене задание, которое ей надо было исполнить. Она поняла, прижала к мокрому носу маленький кусочек ткани и убежала в дом. Вернулась она с парой кожаных, цвета жженого сахара сапог. Это были те самые сапоги, в которых Джозеф поехал в Картидж, чтобы сесть в тюрьму. В карете я переобул башмаки, впервые надев сапоги Джозефа Смита. Хотя ноги у нас с ним не были одного размера, сапоги оказались как раз впору, словно были сшиты для меня. Они и сейчас на мне.

Поклонники и враги стояли вдоль дороги вплоть до самой тюрьмы. Несколько раз кто-то стрелял в воздух, вызывая страх и паранойю в толпе. Не смогу точно определить число собравшихся, но, полагаю, там было их тысяч десять. Большинство из них были мои приверженцы, но верх в споре брали те, сравнительно немногие, кто выступал против меня. Что меня поразило более всего, так это не шум и злобность, не злые клеветнические выкрики вроде «Американский султан!» или «Не надо нам больше гаремов!» и «Что, и девятнадцати недостаточно?», а неизменное благочестие моих сторонников, ибо они понимали, чему явились свидетелями. Их Пророка в оковах ведут наказывать. У перекрестка, перед выездом за пределы города, где толпа была пожиже, а крики потише, маленькая девчушка выбежала на дорогу и бросила в мою карету голубой крокус. «Как Иисус до него!» — крикнула она и побежала назад к матери, а та поцеловала ее в головку.

К тому времени, как мы достигли тюрьмы, в четырех милях от города, за нами следовали двадцать экипажей. Я понял, что это мои люди, все мои друзья, заполняли эти экипажи, что они приехали меня защитить. Начальник Пэддок встретил нас у ворот, в то время как офицер О'Коннор с напарником удерживали людей в экипажах. Когда исполнитель выводил меня из кареты, мои люди криками требовали моего освобождения. Многие поднимали в воздух ружья, другие размахивали топорами, серпами и разными ножами.

Начальник тюрьмы, поздоровавшись со мной, отвел меня наверх, в свой кабинет, где я теперь сижу. Он приказал исполнителю освободить меня от наручников. Были заполнены и подписаны бумаги, и исполнитель официально передал меня под ответственность начальника тюрьмы. Я поблагодарил этого доброго человека за помощь и внимание ко мне и попрощался с ним. В окно я наблюдал, как он шел к карете. Двое тюремных офицеров сопровождали его, пока он следовал к дороге через толпу моих сторонников.

Начальник тюрьмы смотрел в окно с тревогой, ибо, несомненно, эта группа людей грозила перерасти в неуправляемую толпу. Я заверил его, что, до тех пор пока они будут убеждены, что я в безопасности, они не станут нападать на тюрьму. И попросил разрешения поговорить с ними. Начальник задумался над такой необычной просьбой от своего нового заключенного. Я никогда раньше не встречал этого человека, но он, несомненно, знал обо мне. Я задавался вопросом — какую именно часть молвы обо мне он слышал? Я понимаю более ясно, чем кто-либо другой: при том, что все Святые воспринимают меня как своего Пророка и доверяют мне как своему духовному лидеру на земле, ведущему их в Жизнь после жизни, есть множество других людей, которые считают меня подлецом и мошенником. Я могу принять это неправильное отношение, если оно знаменует мою стойкость в вере.

«У вас есть пять минут, сэр», — сказал начальник и повел меня вниз, к воротам. С двумя охранниками по бокам, я обратился к моим последователям:

«Не беспокойтесь обо мне этой ночью, так как здесь меня окружают добропорядочные люди, понимающие волю закона. Я в безопасности, и вы можете разойтись».

Однако они не желали расходиться. Многие вскричали: «Помни Картидж!»

«Братья, прошу вас, вы должны отступить».

И все же они остались на месте. «Картидж! — кричали они. — Картидж!»

Я попытался в третий раз.

«Дорогие друзья, вам следует прислушаться к моим словам и разойтись сейчас же. Вы задаетесь вопросом, почему вам следует так поступить? Я вам отвечу. Ибо мы — люди закона и правил и христианской доброты. Мы не нападаем, ибо опасаемся, что нападут на нас. Даже если вы беспокоитесь о моей безопасности, вы должны теперь отступить, уйти отсюда и рассеяться. Сделайте так сейчас, ибо именно этого я хочу от вас. Я знаю, вы хотите оберечь меня, однако поймите — меня оберегает Господь, так же как Он оберегает вас. Его воля исполнится нынешней ночью, каковой бы она ни была, достанете вы свое ружье или не достанете. Не противьтесь мне, ибо, поступая так, вы противитесь нашему Отцу Небесному. Вы восклицаете: „Помни Картидж!“ Братья мои, не прошло ни одного дня с двадцать седьмого июня тысяча восемьсот сорок четвертого года, чтобы я не вспоминал о Картидже. Я думаю о Картидже в дни радости и покоя, в дни страха и тяжкого труда, всегда я помню о Картидже. Ночью, перед сном, я призываю имя Джозефа, зная, что он ожидает меня, как он ожидает вас — вас всех! Джозеф явился, чтобы возвестить нам, Святым Последних дней, что мы суть наследники Иисуса Христа и Иисус показал нам, что мы не станем брать око за око и зуб за зуб. Друзья, теперь идите с миром, оставьте начальника тюрьмы в покое, и в покое оставьте его охрану, и эту тюрьму оставьте в покое. Даже если она стала теперь моим домом и неизвестно мне, что меня ожидает в будущем, вам надо уйти с миром, ибо это есть то, во что мы верим».

Толпа молча рассеялась в разных направлениях: кто двинулся в сторону фабрики, кто — на мельницу, другие — вниз по дороге, к Солт-Лейку. Не явится ли на смену им неуправляемое сборище врагов? С того самого момента, стоя у окна, я ожидал их появления.

Уже поздно. Половины ночи как не бывало. Что эта тьма принесет к рассвету? Арестанты спят. Семья начальника отошла ко сну. Мне слышно, как офицер О'Коннор за моей дверью шагает взад и вперед, чтобы не заснуть на посту. Когда я вглядываюсь во тьму на земле за тюремными стенами, я снова замечаю то шевеление. Теперь это черные тени, движущиеся на фоне других черных теней. Не могу разобрать, что они такое. Фургоны? Буйволы? Всадники на конях? Занимающий позиции отряд? Я уже долго простоял у окна, вглядываясь в ночь, пытаясь разобрать, что же там движется, а моя новая свеча все горит и горит понапрасну. Тут мне приходит в голову задуть свечу, чтобы я смог стоять у темного окна, но тогда мне придется обходиться без света, пока не займется день. Чем дольше я вглядываюсь, тем больше у меня уверенности, что там — люди. Друзья или враги? Я гляжу в ожидании какого-либо сигнала. Но сигнала нет. Снег заглушает все звуки земли. Нападение может произойти неожиданно. Если оно случится и это убийцы, я молю Бога, чтобы они пощадили миссис Пэддок и ее детей. И офицера О'Коннора — надо отметить, он даже говорит, как Уиллард, язык его мягко касается нёба. Сходство просто поразительное. Если это знамение, я не в силах его истолковать. Так что я продолжаю стоять у окна, размышляя над многими вещами.

Вчера ко мне приходил репортер из газеты «Сан-Франциско экзаминер». Этот человек пишет ежедневную неподписную колонку, которая сделала его знаменитым и, я совершенно в этом уверен, богатым. Я мог бы испытывать к нему неприязнь, ибо он не жалел яда, разбирая по косточкам меня и мой развод. Однако у меня не получается испытывать к нему неприязнь, ведь он равно недолюбливает всех и каждого и верно поражает цель. Вопреки мнению моих советчиков, я пригласил его в Улей. Во время нашей встречи он задал мне вопрос, над которым я все еще раздумываю, даже в эту ночь: «Какие ошибки вы совершили?» Я заверил его, что ошибок было много, однако он потребовал подробного ответа.

Прежде всего, я был не прав в отношении Энн Элизы. Очень просто: я неверно судил о ней. У меня было такое чувство, что она понимает или со временем поймет, как устроено мое большое семейство, и будет знать, что, хотя я не могу уделять ей внимание во всех делах и вопросах, я всегда буду ее любить и заботиться о ней. Она — женщина эгоистичная, я говорю это вовсе не с целью ее осуждать, ибо большинство мужчин и женщин эгоистичны в том смысле, что прежде всего думают о себе. Это самый естественный человеческий инстинкт, импульс, связывающий нас с животным миром. Однако некоторые женщины совершенно необычны в этом отношении. Они способны подавить этот инстинкт ради своих убеждений, ради веры. Такие женщины наиболее подходят для многоженства. Энн Элиза, как мне пришлось узнать, не из таких женщин. Так тому и быть. Мне жаль лишь, что она не попыталась уладить наши дела с большей добротой. Ибо сейчас, когда наш развод вышел на публичную арену, представляется, что весь мир заинтересовался моими женами. Каждый день приносит по сотне-другой писем, вопрошающих, сколько у меня жен? Вчера этот человек из «Экзаминера» добивался ответа. «Конечно же, вам должно быть известно, сколько жен вы содержите?» — спрашивал он не один раз, а по меньшей мере раз восемь. И каждый раз я отвечал: «Да». «Тогда почему бы вам не сказать мне, сколько миссис Янг здесь имеется? Разве это секрет?» Этот репортер — человек сообразительный, но недостаточно сообразительный, чтобы понять: он, скорее всего, уже тысяча первый человек, задающий вопрос на эту тему. Зачем эти нескончаемые спекуляции о том, сколько у меня жен? Почему люди, приезжающие в Город у Большого Соленого озера, стоят перед Львиным Домом и перед Домом-Ульем, считая окна и двери, пытаясь таким образом вычислить, сколько у меня жен там, внутри? Они же наверняка понимают тщетность этих упражнений: никто не сможет узнать, сколько женщин спит в доме, пересчитав мансардные окна! А они все считают и считают, я каждый день вижу их у ограды. «Одно, два, три, четыре, пять», — шепчут их губы. А еще им интересно, укладываю ли я сразу двух жен к себе в постель. Или трех, как предположил один грубиян в разговоре с приятелем. И они оба хохочут непристойным смехом, мерзко гогоча, унижая само понятие женщины и ее достоинство. Еще им интересно, как я справляюсь со своими супружескими обязанностями при таком количестве жен, когда каждая должна ждать своей очереди. Их интерес к числу моих жен всегда похотлив. Если бы, напротив, они проявили кэтому интерес духовный и стали бы искренне вопрошать о произволении Господнем, я объяснил бы им устроение моего семейства, посчитал бы жен, чтобы показать изобильность нашей веры. Но не вижу в этом смысла, когда такое объяснение станет лишь пищей для воображения профанов.

Добропорядочные Святые понимают, почему я не объявляю число моих жен. «Жена» не вполне подходящий термин, поскольку каждая из них играет свою особую роль в моей жизни, так же как любой человек играет свою особую роль в жизни каждого из нас. За отсутствием более точного термина мы обозначаем их всех словом «жена», но ведь не все они — жены. На самом деле некоторые из них — мои супруги, матери моих детей. А другие скорее похожи на любящих тетушек. Иные — мои интеллектуальные друзья, с ними я могу спорить и обсуждать разные материи. Еще другие — хранительницы дома, кухни, детей. Некоторые напоминают мне своей отдаленностью соседей, которым порой помашешь приветственно через забор. А другие уже очень стары, они удалились в свои качалки. Они находят умиротворение, зная, что я обеспечу им кров и стол до конца их дней. Лишь несколько являются женами в принятом смысле этого слова, и более всех Амелия. В ней есть все это и более того, но вообразите себе возмущение среди моих женщин и у широкой публики, если бы я публично провел такое анатомическое вскрытие, выявление рангов, существующих внутри моего семейства. Я не подвергну этому испытанию моих добрых женщин и поэтому не стану отвечать на вопрос, сколько у меня жен. Должен признаться, что мне доставляет совсем крохотное, но все же удовольствие то, как эта числовая тайна раздражает все общество.

Кроме того, порою я позволяю себе весело поражаться лицемерию. Вечерами, когда я провожу время с Амелией, или с сыновьями, или с моими друзьями, когда покончено с дневными делами и мы можем посидеть у камина, распустив шнурки на ботинках, я позволяю себе смешок, подобно тому как я усмехаюсь, услышав остроумную насмешку. Эти возмущенные Немормоны, столь печалующиеся о характере моего семейства, хотя никогда не были знакомы с ним персонально, в своей среде терпимо относятся к гораздо более широкому кругу преступлений, к таким, например, как пьянство, детоубийство, пренебрежение к пожилым людям, проституция, — эти преступления практически неизвестны в Дезерете. Давайте поразмыслим о последнем из поименованных. Я наблюдал проститутку за работой: накрашенные губы, грудь выставлена напоказ, голос, хриплый от виски и табака. Вид совершенно ненатуральный, противный милости Господней и красе человеческой, дарованной нам от Адама. И все же посетите любой немормонский город в сумерки или попозже, прогуляйтесь по его улицам. Вы обнаружите то одну такую даму, то другую, оспаривающую у соперницы место на углу. Или зайдите в таверну, где обожествляется пьянство, и вы найдете там женщину, готовую выложить свои груди на прилавок за жалкий доллар или даже дешевле. В мои молодые годы, увидев немормонских проституток на улице, я обращался мыслями вспять. Я представлял их себе маленькими девочками в воскресных платьицах с белыми воротничками и в соломенных шляпках. Я воображал, как их матери расчесывают им льняные волосы, целуя их гладкие лобики и молясь о том, чтобы наш Отец Небесный спас их и сохранил. А потом я снова видел их, теперешних, передо мною, в затемненных углах немормонского города: проститутка, с целым гнездом фальшивых локонов на голове, разрешающая любому мужчине с монетой в кармане щупать ее тело, залезать под юбки, отыскивая оскверненную дыру, где до него уже порылись сотни других мужчин. Куда же подевались возмущенные Немормоны-Крестоносцы? Почему не требуют положить конец ее распутству? Это можно объяснить только лицемерием и иссохшей способностью рассуждать логически.

Каждый раз, когда мои враги нападают на меня как на главного прелюбодея Америки, они упускают из виду весьма важную для этих прений сторону. В их обществе изобилуют прелюбодеяния, тогда как среди Святых этот грех остается большинству людей неизвестен. По моему мнению, прелюбодеяние — худшее из грехов, за исключением убийства, ибо один этот акт сам по себе развращает множество душ. Практика многоженства изгнала прелюбодеяние из нашего общества, освободив нас от его зловредного влияния. Я обращаю свой взор к Царю Давиду с множеством его священных жен. Он был добрым и благочестивым человеком, но, когда он похитил жену Урии, оторвав ее от сердца ее мужа, он превратился в прелюбодея и в глазах Господа он совершил грех. Хуже того, его эгоистический поступок, подсказанный другими грехами — алчностью, тщеславием и похотью, — вынудил и ее стать прелюбодейкой. Так грешник создает другого грешника. Что неправедно.

Интересно, сумела ли Энн Элиза разъяснить эту истину своему читателю? Открыв ее книгу наугад, я нахожу такое заявление: «Бригам руководит Церковью и всей Ютой как тиран, правящий с трона. Он не потерпит инакомыслия или открытого высказывания, поскольку, претендуя на то, что он является Пророком Господа, он полагает, что не может быть иной Истины, кроме той, что возвещает он». Боже мой, да неужели я действительно таков? Я смеюсь над ее описанием, ибо слышал такое не раз и не раз еще услышу.

Должен сказать, Энн Элиза всегда обладала проницательностью. За ее критикой высвечивается одна из самых тревожащих сторон моего руководства. Здесь существует и, на мой взгляд, всегда будет существовать проблема уравновешивания Истины, как я ее понимаю, и прав человека, в которые я верю. Как примирить их, как решить эту проблему? Я знаю: моя вера — это истинная вера в Бога и в Джозефа, Его Первого Пророка со времени Христа, и в меня после него, однако я не могу насильно навязать это верование другим… Или — могу? Разве не в этом моя задача, моя миссия? Как разрешить эту дилемму религиозного долга? Если мы правы и наша вера есть истинное выражение произволения Божия, в какой мере следует мне насильно навязывать Его волю? Это не только практический вопрос обращения и миссионерской работы, но и теологический вопрос, касающийся священного долга. Я размышляю над этим уже много лет, так и не приходя к окончательному решению. В сердце моем я знаю, что мы правы, что Джозеф принес нам Истину, а теперь мне надлежит нести ее дальше. В сердце моем я знаю, что должен силою Господней принести эту Истину во все земли, но так же принести и гнев Божий, ибо Истина никогда не станет уважать ни лжи, ни фальши. Но ведь не всегда возможно так сделать. Недостаток ли это, если я говорю моим братьям, что следует уважать Методиста, Прихожанина Епископальной Церкви, Иудея? Нарушаю ли я волю Божию? Я не могу разобраться. Я должен принимать это как одну из многих тайн нашего Отца Небесного, разгадку которой нам не будет дано узнать до нашего последнего дня.

Только что отошел от окна. Я уверен, что там, во тьме, собрались люди, потому что теперь они подошли ближе, может быть, остановились всего в ста ярдах от дома начальника тюрьмы. Мне даже видны отблески в глазах их коней. Слышно, как копыта переступают по снегу. Я вижу оранжевые угольки горящего табака, что явственно говорит мне — это не мои люди. Когда толпа напала на тюремный дом в Картидже, двести человек закрасили лица черным, чтобы краской, словно маской, скрыть, кто они такие. А эти люди за окном используют вместо маски черноту ночи. Я испытываю к ним меньше уважения и меньше страха, ибо враг в маскировке — трусливый враг. Встань среди белого дня и бейся за то, во что веришь! Хочу отдать должное Энн Элизе: она стреляет в меня со сцены, где я могу ее видеть.

Часто я возвращаюсь мыслями вспять, к моему другу-врагу Э. Л. Т. Харрисону и его прекрасно аргументированным критическим словам в мой адрес в журнале «Юта мэгазин». Среди умственных способностей человека мне всегда была особенно по душе способность мыслить логически. Я запомнил выражение его несогласия со мною так, будто его слова сейчас тут, на странице перед моими глазами:

«Я верю в право на свободное обсуждение любой меры или любого принципа, на это обсуждение представленных, при условии что я делаю это сдержанно и с уважением. Я не верю, что имею право впадать в ярость настолько, чтобы использовать мстительные выражения, но при условии, что я остаюсь воздержанным, при условии, что я предоставляю другим те же привилегии, которых желаю для себя, я верю, что человек должен руководствоваться своей собственной просвещенностью и разумом. Я не верю в принцип само собою подразумеваемой покорности, безусловного подчинения без убежденного суждения. Если несогласие с Бригамом по нескольким пунктам есть отступничество — тогда я отступник, ибо я искренне не соглашаюсь с ним. Я честно заявляю, что не согласен, в духе любви и должного к нему уважения». Как примирить его взгляды и мои, когда я знаю, что мои есть мудрость нашего Отца Небесного, тогда как его — суть искренние, но ложно направленные намерения добропорядочного человека? Свобода, как я понимаю, заключается не в чем ином, как в Истине. Независимость — всегда в Истине! Должен ли я тогда, из уважения к Свободе, с уважением относиться к продуманным, но ошибочным суждениям Харрисона? Игнорировать их? Осудить? Как могу я вести других согласно принципам Истины, если я не стану осуждать подобные высказывания? Ах, если бы только Он со всей определенностью подсказал мне мой путь! И все же я со временем понял, что сражаться с этим вопросом — моя судьба до скончания моих дней на земле. Я молюсь лишь, чтобы, когда преклоню колена пред Ним в Царствии Небесном, Он сказал мне, что я поступал мудро.

Мне со времен гладденитов[133] уже приходилось встречать лицом к лицу такую оппозицию, ибо нет врага яростнее, чем тот, что является изнутри. Отступничество неизбежно там, где твердо держатся своих верований. То, что некоторые из верующих отпадают, есть побочный продукт несгибаемой веры. Если бы это было не так, если бы я никогда не потерял приверженца, я задавался бы вопросом, не склонился ли я, сам не зная того, перед людским мнением. Мой долг — вести, я это знаю. Я не могу предлагать множество возможных путей. Я обязан предложить долгую, но узкую тропу к Спасению и повести по ней Святых. Будь эта тропа широкой и разветвленной, она привела бы в никуда: тогда я не оправдал бы надежд ни Бога, ни человека. Я не могу идти дальше, в Жизнь после жизни, со знанием, что встречусь там с Джозефом, но не будучи уверен, что я предпринял все возможные усилия, чтобы развить и сохранить его мудрость во всех вопросах, включая и многоженство. Как я дошел туда, куда дошел? Именно таким образом.

Снаружи люди, собравшиеся позади тюремных стен, подходят все ближе. Я их вижу — последние лучи лунного света блестят на дулах их ружей, они высвечивают ненависть в глазах этих людей. Я наблюдаю, как они, пригнувшись, пробираются вперед, готовя осаду. Что же, теперь пришел мой час? Видел ли Джозеф своих врагов там, в зарослях в Иллинойсе, прежде чем они атаковали каменный тюремный дом? Видел ли он голубоватые белки их разъяренных глаз? Вот уж действительно, как я дошел до этого?! Если они должны захватить меня, пусть захватят, когда я занят богоугодным делом.

Такова, следовательно, была моя вторая ошибка, и ее результаты оказались более грозными, чем результат первой. Я был не прав, допустив, чтобы мои адвокаты убедили меня заявить, что у меня только одна жена. Они убедили меня, что, объявив Энн Элизу Янг и всех других моих жен «шлюхами для общения», я тем самым заставлю судей закрыть дело, поскольку обвинение отпадет само собой. Их тактика вполне законна юридически, но не учитывает ни теологической, ни моральной стороны дела. Это моя вина, что я последовал их совету. Это, как я понимаю, есть моя тяжелейшая ошибка, ибо, последовав их совету, я отказался от моей веры. Я знаю: моя сила, мое умение вести за собой людей порождены тем, что я всегда твердо стою перед лицом друга и врага. Что подумали Святые во всех уголках страны, когда услышали, благодаря краткому изложению дела о моем разводе, как я отмахиваюсь от самого священного установления нашей Церкви? Называю добропорядочных женщин из Львиного Дома шлюхами для общения? Мне стыдно даже подумать о том смятении, какое я вызвал в их душах. А Бог? Тот, кто даровал мне мудрость все эти годы? Я обратился за советом к законникам, а не к Нему! Только подумать! Утрата веры! Ах, Джозеф, Джозеф! Сколь велика твоя способность прощать?

Теперь мне надо поговорить с охранником. «Офицер О'Коннор! — окликаю я, постукивая в дверь. — Офицер О'Коннор!» Мой слух подсказывает мне, что молодой человек заснул. Люди за стенами рассчитывали на это. В нападении из засады всегда должен быть элемент неожиданности. Молодой охранник, незнакомый двойник Уилларда, проснется и увидит дуло ружья, уставленного ему в лицо. Станет отпирать мою дверь, когда пистолет убийцы будет приставлен к его виску. Бедный мальчик, он и не подозревал, что это значит — охранять меня. «Офицер О'Коннор!» Как он спит! Его голова наверняка свободна от забот. Для меня же нет иного спасения, кроме молитвы.

Не знаю сейчас, сколько времени я простоял на коленях. Эти слова я пишу с пола, кладя ручку, когда снова начинаю молиться. Свеча почти догорела, мягкий воск складками облепил подсвечник. Только что я опять посмотрел в окно. Вижу этих людей. Приступ вот-вот начнется. В Картидже у Джозефа был шестизарядник, тайно протащенный ему другом, чтобы он мог защитить себя. Он расстрелял все шесть пуль, прежде чем стал жертвой выстрела убийцы. У меня же нет ничего, кроме моего пера и молитвы. С их помощью я намерен продержаться как можно дольше.

Но смотри-ка, там, на горизонте! Щелочка света! Еще не розового. Серебристо-голубого. Минуту назад все было темно, а сейчас — трещинка света! И с каждым человеческим вздохом она все расширяется. За то время, что я писал эти слова, свет разросся. Теперь за черными горами я вижу голубые размывы. При этом свете я ясно вижу коней и людей. Их, должно быть, около двух — нет, трех — сотен на дорогах вокруг. Они целиком запрудили дорогу на мельницу и другую — на фабрику. Когда же они бросятся на приступ? Неужели они желают увидеть мое лицо в ясном свете зари? Если так, то они не трусы. Они бесстрашны — это самый опасный враг. Так идите же! — говорю я. Атакуйте! Я встану перед вами и ни за что не уступлю!

Теперь я снова опустился на колени — прошу прощения у нашего Дорогого Отца Небесного, ибо я отвернулся от Твоей мудрости. Я не страшусь за свою жизнь, страшусь погибнуть от пули убийцы, отвергнув Тебя. Даруй мне еще один день на земле, дабы мог я возвратиться на пути Твои. Дай мне мудрость, чтобы я понял, какую дорогу мне следует избрать. Я верую, как верил всегда, в Твое учение о многоженстве, кое ты открыл Джозефу, кое подтвердил и мне. Твое слово есть слово Господне, и так пребудет вовеки. Я пойду вперед и стану утверждать его Истину, если только Ты даруешь мне еще один день.

Так я молился. Я простоял на коленях так долго, что они заболели от половиц. За окном приход зари уже необратим. Краски заполняют небо. Озарены горы, долина озарена, река бежит в своем ущелье, унося осколки утреннего льда. Если атака начнется, она начнется сейчас. Что же эти люди медлят? Отчего колеблются? Проверю окно. Покажу им мое лицо. Представлю им их цель. Дам знать, что я здесь.

Господи Боже мой! Дорогой Отец Небесный! Эти люди на дорогах! Они собираются уходить! Они свертывают одеяла, седлают коней, зачехляют ружья. Мне видно, как они разворачивают экипажи. Кто же они такие? Почему не атаковали? Как часто жизнь оказывается непознаваемой? Сколько тайн может вынести сердце? Я понимаю только, что это — милость Господня! Я знаю это, я ее узнаю, я ощущаю ее тепло на своей коже! Эти люди уходят! Уходят! Мои враги отступились!

«Офицер О'Коннор! Офицер О'Коннор! Проснитесь! Скажите начальнику тюрьмы, я хочу вернуться в суд. Вызовите судебного исполнителя! Позовите судью Маккина! Я признаю свою ошибку!»

Я сообщу судье Маккину, что согласен с его указаниями. Я выплачу Энн Элизе назначенные алименты. Я дам ей справедливый развод. Ее требования справедливы. Она действительно моя жена. Как она правдива! Она была моей женой пять лет! Женщины Львиного Дома — Господь даровал мне каждую из них как настоящую жену.

Теперь я пойду дальше и объявлю всем Святым, где бы они ни были, и всему миру тоже, что все эти женщины — мои жены! И что, признавая их всех моими женами и заявляя о своих супружеских обязанностях по отношению к ним, как это предписано судом, я заявляю, а вы, уважаемые Немормоны, соглашаетесь, что мы обладаем правом на небесный брак. Мое признание супружеского долга по отношению к Энн Элизе, как и мой ежемесячный чек в уплату ей алиментов, станут первоначальным выражением моей ответственности перед нею и остальными моими женами, как вы этого требуете. Американцы, где бы вы ни были, не заблуждайтесь более: это наше право! Ваши законы, которые являются и нашими законами, признают, что это так.

Однако я не надеюсь, что вы примете полигамную жену сразу, пусть даже ваши законы вынудили меня публично ее признать. Я не надеюсь, что ваши вожди в Вашингтоне с готовностью признают мое право и права Святых на наши верования. Я не надеюсь прийти сегодня, или завтра, или в какое-либо ближайшее время к согласию по этому вопросу, который так вас раздражает. Но вопрос этот имеет непреходящее значение для нас. Нет! Это будет наша последняя битва, ибо вы дали ясно понять, что никогда не согласитесь, и я теперь даю вам ясно понять, что мы никогда не уступим. Мы воспротивимся властям, воспротивимся армии, даже великому генералу, президенту Гранту! Если мы будем вынуждены, мы возьмемся за оружие, чтобы сражаться во имя Господа. Я могу лишь надеяться, что моя теперешняя решимость вдохновит Святых бороться за этот принцип до скончания времен! Тот, кто отвергнет его, тот не Святой, как я теперь понимаю, ибо Бог изрек. Слова Его ясны.

Сейчас солнце пустыни льет в окно свои лучи, они теплы на письменном столе. Как я стремлюсь скорее попасть домой, оказаться среди моих женщин! Священная практика небесного брака — это не моя воля, не воля Джозефа, но воля Божия. Итак, Истина утвердилась. Это столь же ясно, как утро за окном. Своим Откровением Бог говорил со мной, и мы должны подчиниться. Святые Зайона — да не убоитесь! Мы знаем мудрость Господню! Идем вперед и защитим ее вплоть до нашего Последнего Дня!

XX 19-Я ЖЕНА Убежденность Джордана Скотта

Кончая со всем этим

Я поискал на площадке, где прилавки с едой и столики, в магазине электронных устройств, в мужском туалете. Провел больше часа, разыскивая Джонни в торговом центре. Последней территорией розысков стал книжный магазин ЛСД. Я спросил у продавца, распаковывавшего картонный ящик с книгами, не видел ли он мальчишку, болтавшегося здесь без дела? Парень не узнал Джонни по моему описанию, но обещал посматривать — может, увидит.

— Постой-ка, — сказал я. — Что это у тебя такое?

— Что? Вот это? — Продавец взглянул на книжку, которую держал в руке.

На суперобложке был изображен парень, похожий на все принятые изображения гея. Название: «Преодоление однополого влечения». Продавец уже выложил на стол из ящика дюжину экземпляров книги, и там оставалась еще дюжина.

— Ага, вот это. Что это такое?

— Это? Уф. Не знаю. — Парень пролистал книгу и попробовал ее читать. — Думаю, это для родителей, которые подозревают, что их сынишка — гей или что-то вроде того.

— Да я знаю, про что она.

Продавец посмотрел на меня, как бы произнося: «Так чего ж ты?»

— И много вы таких продаете?

— Простите?

Мы с ним были примерно одного возраста, может, даже рождены в один день, двое молодых людей с разных концов штата — с противоположных концов мирового сообщества, на самом-то деле.

— Много вы таких книг продаете?

— Да нет, реально… Я хочу сказать, не могу реально… — Но тут он собрался с мыслями, будто его специально обучили работать с психами. — Могу ли я вам чем-нибудь помочь, сэр?

Я стал сам просматривать книгу. Она была написана какой-то парой, чей сын вывязал петлей собственный миссионерский галстук и повесился, потому что он был гей. И прямо там, на первой странице, они написали: «Хотя и потрясенные горем, мы после смерти Джоша обрели некоторый покой, ибо его мучения закончились».

Только бы. Мне. Сейчас. Не заорать.

— Ты понимаешь, что вы тут продаете полное и абсолютное собачье дерьмо?

— Сэр?

— Да книга эта. Это же абсолютное вранье!

— Сэр, если здесь нет ничего такого, что вам нужно, может быть, вам лучше уйти?

— Как! Мне что, не разрешается тут проглядывать книги?

— Мне правда очень не хочется вызывать охрану.

— Да пожалуйста, я угощаю!

Я блефовал. Мы оба понимали это. Я швырнул книжку на стол, повернулся, и буквально наскочил на Джонни.

— Придурок, какая муха тебя сегодня в зад укусила?

Он схватил меня за футболку и вывел из магазина.

Когда мы очутились на улице, я сказал:

— Ты все-таки прекрати вот так исчезать.

— Ты же сам бросил меня на обочине.

— Я же сказал, что вернусь.

— Да все так говорят. — Он толкнул меня в плечо, словно говоря, что не может долго на меня злиться. — Пошли, я с голодухи помираю. Тут через улицу прикольное местечко имеется.

Он повел меня к старому, с остроконечной крышей дому, над дверьми которого сидел каменный лев.

— Погоди минутку. Ты что, хочешь здесь поесть? — спросил я.

Я не мог поверить своим глазам. Мы стояли перед Львиным Домом. Теперь здесь был музей и зал обслуживания посетителей.

— Тут такой главный буфет есть, в подвале, где ты можешь есть сколько влезет, и все за четыре девяносто девять.

А я сказал — ничего не выйдет. Я не желал есть в гареме Бригама.

— Да почему нет?

— Почему нет? А ты знаешь, что представляет собой это место?

— Ну пересиль себя. Это ведь просто ланч, блин.

Ничего особенного я в этом доме не увидел. Кафетерий в подвале, куча еды — сплошные углеводы — в эмалированных плоских кастрюлях. Мы наполнили свои тарелки переваренной индейкой, макаронами с синтетическим сыром и пересахаренными обеденными булочками.

— Так из-за чего все это было там, в книжном магазине? — спросил Джонни.

— Не знаю. Эта книжка как-то задела за живое.

Я описал книжку. И, сам того не желая, позволил собственной тираде овладеть мною. Я говорил, горюя обо всех мормонских мальчишках-геях, которым постоянно лгут, об «Энсайне» и его статьях, убеждающих ребят скрывать, кто они на самом деле, о восемнадцатилетнем Джоше, который повесился на галстуке в своем огденовском шкафчике,[134] из которого ему так и не дали выйти. И о его родителях, обретших покой — покой! — после его смерти. А потом написавших об этом книгу. Я говорил и говорил, размахивая руками, ударяя кулаком по столику в углу подвального помещения Львиного Дома, читая проповедь ковырявшему в носу мальчишке, на физиономии которого читалось: «Дай мне дух перевести!»

Когда я умолк, Джонни затолкал в рот кусок индейки и отправился к буфетной стойке, чтобы взять еще порцию. Он вернулся к столику со словами:

— Ну разве не потрясное место, в натуре? Ешь сколько влезет, и все — за пять баксов. Хочешь не хочешь, а полюбишь мормонов.

— Джонни, ты слышал хоть что-нибудь из того, о чем я только что говорил?

Мальчишка был занят пережевыванием индейки, синевато-серые кусочки так и мелькали у него во рту.

— Я слышал.

— Ну?

— Когда же ты наконец поймешь, что ты не единственный человек на свете, которого задолбали? Блин. Я хочу сказать, добро пожаловать в наш клуб, приятель.

Час спустя мы припарковались у Дома Энн Элизы Янг. Солнце било прямо в витражное окно, и дом казался каким-то особенным, как если бы здесь обитала сама Марта Стюарт.[135]

— Давай зайдем.

Джонни посмотрел на дом, потом на меня:

— А где это мы?

— Это дом для ребят.

— Что за дом для ребят?

— Тут есть кое-кто, с кем я хочу тебя познакомить.

Его губы сжались в жесткую линию.

— Ты какую-то херню со мной затеял, да?

— Давай пошли.

— Потому что, если так, имей хотя бы мужество сказать мне об этом прямо в лицо, ты, лживый кусок дерьма.

Я подумал — сейчас он сбежит, бросится прочь по тротуару и исчезнет. Я мог себе представить: черные подошвы его маленьких кроссовок уносят его за угол, вниз по улице, через какой-нибудь вестибюль, неизвестно куда. Я отправлюсь его искать, но на этот раз он уже не появится. Что показалось мне наиболее очевидным результатом всей этой истории. Потянутся дни поисков, отчаянные звонки Тому, огорченные объяснения с Келли, полицейские донесения, ложные надежды, тупики, опущенные руки. Было так, будто все это уже произошло, будто я уже видел этот фильм и знал конец кадр за кадром.

Но Джонни не сбежал. Он пошел со мной по дорожке до самой двери, молчаливый и разъяренный, сорвал по дороге ромашку и, оборвав лепестки, швырнул их в меня. Они попали мне в затылок, их прикосновение походило на касание мотылька.

— А кто хотя бы эта гребаная Энн Элиза Янг?

— Одна мормонская дама, не имеет значения.

— Ну, теперь понял, все проясняется. Место на земле — для Джонни: ты опять слишком поздно понял, что тебя обвели вокруг пальца.

Келли встретила нас у двери. Очень хорошенькая и очень спокойная. Когда она разговаривала с Джонни, она говорила с ним как с личностью, а не как с запутавшимся, вышвырнутым из дому ребенком.

— Может, принести тебе что-нибудь поесть? Яблоко или банан?

— После.

Его злые глаза говорили: «Я тебя прикончу за это».

— Директор уже здесь. Она с нетерпением ждет встречи с тобой.

— А я с нетерпением жду, когда смогу сказать ей, чтобы пососала мой…

— Джонни!

— Шучу!

По щекам у него побежали ямочки, как бывает, когда нажмешь кнопку))))))))))))). Он повернулся к Келли:

— Ладно, милочка, полагаю, каждый преступник должен со временем стать заключенным.

Он взял ее за руку, и они пошли прочь по коридору. Янтарный отсвет от старого бронзового канделябра очерчивал их силуэты — две фигуры, удаляющиеся в небесное сияние, словно двое любовников, уходящих в закат на праздничной рекламке сосиски в кукурузной лепешке. Вот и все. Джонни ушел из моей жизни.

Или — почти.

— Джонни! Постой!

Он обернулся.

— Твой нож.

— Что — мой нож?

— Я буду его хранить для тебя.

Я пошел к нему, протягивая руку. Он поколебался, потом вытянул его из штанов. Мы оба глядели на этот нож, с именем его матери, налепленным на рукоятку.

— Мне нужно будет, чтобы ты его мне вернул, — сказал Джонни.

— В один прекрасный день, — ответил я.

— Я хочу сказать, это все, что у меня есть от нее. — Мальчишка толкнул меня в плечо, рванулся ко мне, и мы неловко обнялись. — А теперь вали отсюда, пока мы оба тут не расхныкались, как пара девчонок.

~~~

Сан-Франциско экзаминер
16 марта, 1875 г.

ПРОМЕТЕЙ РАСКОВАННЫЙ[136]
Даже мы не знаем, что сказать. В прошлую пятницу Лев Господа Бога, освеженный крепким сном в стенах тюрьмы Соединенных Штатов, явил переворот в своих чувствах. Он решительно вошел в зал суда, к судье Маккину, чтобы объявить ему: «Сэр, вы правы!» Бригам оплатил судебные издержки, тем самым признав, что Энн Элиза действительно была его женой и ей положены соответствующие алименты.

Надо сказать, что в любой другой части света сие событие оказалось бы ничем не примечательным. Однако оно произошло в Дезерете, и — ах! — какое наслаждение дает нам изысканная ирония происходящего! Приняв золото Бригама и освободив его из темницы, судья Маккин признал Энн Элизу и всех остальных — под номерами от первого до девятнадцатого включительно и далее по счету, — признал всех до одной законными женами Бригама! Тем самым — это для тех читателей, кто еще не понял, — федеральный судья, назначенный лично президентом, признал законное право Мормонов на полигамию.

Ах, чего бы мы не отдали за то, чтобы присутствовать, когда эта новость достигла слуха старого Гранта, похрапывавшего в постели! Как, должно быть, трепетали генеральские усы от его криков! Генерал гневался, отдавались приказы, и в весьма краткое время судья Маккин был удален из суда и заменен юристом с более изощренным пониманием тонкостей этого дела. Вкратце: оригинальные заключения судьи Маккина отменены. Решено, что Бригам Янг ничего не должен Энн Элизе, ибо она никогда не была и не будет его женой. Дело прекращено производством, стороны изгнаны, и — «Клянусь Богом, — кричал генерал бедной миссис Грант, — эти Мормоны меня скоро в гроб вгонят!».

Таков, насколько мы можем судить, конец повести о 19-й жене. Всем — Бог помочь!

Мы встретились онлайн

Было уже позже полуночи, когда я подъехал к «Малибу». Будильник Тома омывал комнату цифровой зеленью. Том спал, собаки тоже — у него по бокам. Обе чуть похрапывали, их губы подрагивали, а дыхание наполняло комнату запахами, отвергнутыми сном. Глядя на Тома с собаками, я почувствовал что-то такое, чего не смог толком распознать, что-то такое нежное, что я испугался, вдруг оно — раз! — и исчезнет, если я задам себе вопрос, что оно значит. Я расшнуровал кроссовки, сбросил джинсы и отвернул одеяло.

Первой зашевелилась Электра и подняла голову. За ней — Джои. И наконец, Том. Все трое поначалу выглядели растерявшимися. Электра узнала меня первой, ее хвост застучал о кровать. Том произнес: «Ох, привет». А Джои подвинулся ко мне и лизнул.

— Думаю, теперь все будет о'кей, — сказал я.

— Ты хочешь сказать — ты его там оставил?

Я его поцеловал — Тома то есть.

— Что же ты собираешься теперь делать?

— Ш-ш-ш, — сказал я. — Спи давай. Это мы обдумаем завтра.

Я обнял Тома. Его тайное белье было таким тонким и прозрачным, что казалось, ты касаешься его торса сквозь воздушную вуаль. На животе рубашки такого белья есть короткая строчка, ее называют меткой пупка: она делается, чтобы напомнить о пище Господней или о чем-то вроде того. Это всего лишь маленькое нитяное тире, и, пока мы с Томом уплывали в сон, я все водил и водил пальцем по этой строчке, как, бывает, машинально водишь пальцем по шраму.


Утром я отправился в контору к Хеберу.

— А я как раз собиралась тебе звонить, — сказала Морин. — Мистер Хебер хочет с тобой увидеться.

— Вообще-то, я пришел увидеться с вами. Хочу извиниться за галиматью, что тогда произнес.

Брови Морин сомкнулись в одну линию. Она размышляла, верит она мне или нет. Затем она пришла к определенному выводу:

— Я знаю: на самом деле ты не имел этого в виду. А теперь давай-ка пойдем повидаем старика.

Морин повела меня по коридору. Прошло больше недели с нашей первой встречи, и она снова только что побывала в салоне красоты: волосы завивались в кольца у самой шеи.

— На улице сегодня будет настоящее пекло, — заметила она. — Надеюсь, Электра где-то в прохладном месте.

Когда мы вошли в кабинет мистера Хебера, он спросил:

— А где же собака? — (Я ему объяснил, но все же не мог решить, действительно ли это его интересует.) — «Малибу-Инн», гостиница? Кажется, неплохое местечко для такой погоды, как сегодня. Так слушай, у меня новости. Потому я и хотел, чтобы ты тут появился. Они пришли по нашей сети.

— Что пришло по вашей сети?

— Все. Месадейл. Пророк. И — самое важное — твоя мама. Летит ТВ-бригада из Нью-Йорка. Они сядут в Лас-Вегасе через час. В Месадейле будут в середине дня.

— Зачем?

— Чтобы сделать репортаж. И как я и думал, это непременно все изменит. Я беседовал с продюсером. Они по-настоящему сочувствуют таким женщинам, как твоя мама, они хотят рассказать эту историю с ее позиции, хотят все правильно изложить. И вот какая очень важная штука: они хотят поговорить с тобой.

— Зачем?

— Ты — человек, который может рассказать Америке, каково там на самом деле.

— Не думаю, что смогу это сделать.

— Наверняка сможешь. Они устанавливают оборудование в конференц-зале завтра в два.

Я знаю, как работает ТВ. Тебя заставляют объяснять вещи, которые не имеют объяснения. Некоторые вопросы не имеют ответов. И при всем этом здесь существует какая-то тайна — я имею в виду причину, почему мы делаем то, что делаем. Неделю спустя это была единственная «эврика!», какую я обрел.

Мистер Хебер сообщил мне некоторые подробности о прилетающей ТВ-бригаде. Репортер — тот самый парень с серебряной шевелюрой, которого вы постоянно видите на экране.

— Тебе, может быть, понадобится надеть что-нибудь другое вместо футболки, — посоветовал мистер Хебер. — Принарядись немножко, ладно? И нам надо поработать над тем, что ты будешь говорить. Я хочу набросать для тебя несколько тезисов.

Хебер до сих пор так ничего и не понял, или, думаю, точнее будет сказать, что он на самом деле не понял меня. Я не из тех, кто немножко принаряжается. У меня нет костюма для интервью. Я не пользуюсь чужими тезисами.

— Вечером в воскресенье я ездил в Месадейл, — сказал я.

Хебер поднял на меня взгляд:

— Тебе надо быть поосторожнее, Джордан.

— Я узнал кое-что очень интересное. Про сестру Риту.

— Что такое?

— Она исчезла.

Я сообщил Хеберу то, что рассказала мне сестра Друзилла. Хеберу это показалось интересным, ни одна складка на его лице не шевельнулась.

— По-вашему, это означает то, что это по-моему означает?

Он поколебался, будто ему понадобилось несколько секунд, чтобы связать концы с концами:

— Да, думаю, так оно и есть.

— Мы подбираемся все ближе.

— Да, но ведь есть это МС от твоего отца. Он сообщил, что это была твоя мама.

— Я знаю, — ответил я. — В этом вся проблема с интернетом. Ничто никогда не исчезает.


Я решил ничего не говорить Тому про эту тягомотину с ТВ. Никак не мог поверить, что они прилетят сюда из Нью-Йорка, потратят такую уйму денег, чтобы помочь моей матери. Скорее всего, они пустят в эфир ту фотографию, где она, пригнувшись, залезает в патрульную машину, и сопроводят ее рассказом о сектантке-фанатичке, которая бросила сына и застрелила мужа. Я был уверен: это будет не просто неправильно, это еще больше запутает все на свете. Хебер сказал, мы можем им доверять, но почему — ни одной толковой причины не привел.

Впрочем, Том все равно был занят. Возникла проблема с номером 208: гости испоганили комнату зажигалками, исчертив всю мебель коричневыми выжженными бороздами.

«Я почувствовал, что с ними что-то не так, сразу как они поселились там, — повторял расстроенный Том полицейскому, составлявшему протокол. — Ну, я хочу сказать, не в моих правилах осуждать людей, только просто у меня возникло такое чувство». «Какое такое чувство?» — «Вроде что они могут украсть мою собаку».

Я воспользовался передышкой в своем расписании и вошел онлайн. Письмо от kadee@byu.edu выглядело угрожающе. Должно быть, что-то дурное случилось с Джонни.

Привет, Джордан, просто хочу сообщить тебе, что дела у Джонни идут хорошо и я думаю, что с ним все будет в порядке. Позвони мне, если есть вопросы или что еще. Ему повезло, что он нашел тебя. Келли

Когда я закрыл ее мейл, я обнаружил еще одно письмо у себя в ящике. Тема «Может Быть Важно» очень походила на спам, но я все же решил открыть сообщение.

у меня нет уверенности что ты получил мой прошлый мейл или что так что попытаюсь еще раз. я помню про чат с твоим па, то был не первый раз мы вроде вели с ним покер-флирт, это ничего не значило никогда за миллион лет мы с ним не встречались, ничего такого, это просто была одна из этих интернет-игрушек и я не знаю, знаю ли что-нибудь что может быть полезно но вдруг, может нам стоит поговорить, между прочим меня зовут не мисс-из-пустыни (естеств) а элберт, но он об этом не знал.

Я написал Мисс-из-Пустыни, спросив, что ему известно, и он сразу же ответил.

во-первых, мне жаль твоего отца я прочел про него в интернете и слежу за делом и за тем что происходит в Месадейле и почему-то я понял что это он глава-семьи-2004, мы чатились несколько месяцев и говорили о многом не только покер и секс но про кучу вещей про жизнь и он говорил мне про своих жен и детей и говорил явно честно про это все как это трудно им когда их так много и как он чувствует себя плохо из-за этого, он говорил порой это просто рвет ему сердце когда он видит как многим детям хочется чтоб он был нормальным отцом а он не может быть таким отцом потому что их так много, но он всегда говорил что это стоит того, ибо так пожелал господь, я не больно-то сам уверен в этом я никогда не был очень уж божьим человеком но меня восхищает тот кто знает во что он верит и держится этого, все великие люди такие и кто я такой чтоб говорить что то во что он верит хоть сколько-то безумнее остального дерьма в которое верят все остальные в других местах, включая и меня, в тот момент я как раз уже подошел к тому чтобы он мне здорово понравился и я знал что я ему тоже нравлюсь только здесь была проблема понимаешь как же я скажу ему правду, я имею в виду про то кто я, и я был не уверен как эту тему поднять а тут наш чат в тот вечер прервался и он уже никогда мне не отвечал и я прочел как полигамная жена убила своего мужа там в месадейле и понял что это был он, я просто знал, знаешь, как иногда просто знаешь и все? поэтому я не удивился когда получил твой e-mail на прошлой неделе.

Я спросил Элберта, где он живет — не можем ли мы встретиться. Нам необходимо поговорить.

нет это невозможно это интернет я не встречаюсь с людьми знакомыми мне по интернету.

А если по телефону?

нет я поговорю с кем угодно онлайн но всегда хочу остаться анон однако я тебе вот что скажу я не такой как другие люди онлайн я всегда говорю людям правду для меня это место где я реально могу говорить людям то что думаю и чувствую, это так трудно делать в реальной жизни для меня здесь единственное место где я могу действительно быть самим собой, исключая конечно эту штуку с мисс-из-пустыни (естеств) но ведь это только имя.

Я попросил Элберта о помощи.

я скажу тебе все что смогу но не могу сказать кто я.

— Эй, ну как оно идет?

Я чуть не подпрыгнул.

— Ох, Том, блин, ну и напугал же ты меня!

— Кому пишешь?

— Просто несколько наводящих вопросов про отца. Не знаю. Как оно прошло у тебя с копами?

— Они выследят их по номерному знаку и всякое такое, только мне уже приходилось с этим дело иметь. Бумажек уйма — просто смертоубийство какое-то.

— Я могу что-нибудь сделать?

— Может, проверишь, как там собаки? У меня еще выезжающих целая куча.

В номере 112 собаки спали на кровати задом к заду. Я налил свежей воды в их миски и вернулся в холл. Элберт не выходил у меня из головы. Мог ли он вообще что-то знать? А даже если знает — будет ли принята во внимание инфа из анонимного онлайнового источника? Могут ли вызвать повесткой в суд человека по имени Мисс-из-Пустыни?

Я послал Элберту еще мейл с вопросом, говорил ли отец когда-нибудь о ком-то из своих жен?

все время, казалось он на самом деле их любит, я знаю он думал о некоторых больше как о тетушках или бабушках чем женах как к примеру сестра забыл как ее имя его первая жена она я думаю совсем старая а он всегда говорил она хорошая женщина, он любил более новых вроде сестры кимберли если уж совсем откровенно мы с ним иногда вдавались в очень красочные подробности когда про них говорили, он был определенно все еще влюблен в сестру кимберли она давала ему потрясающий минет или во всяком случае он так говорил, прости это может гораздо больше чем ты хочешь знать, он только что женился на новой девочке по имени Сара и прямо как мачо про нее говорил и что он с ней делал после того как их запечатали, я понимаю меня это должно было возмутить только знаешь что он ведь был мой друг а она нет так что я всегда смотрел на это с его точки зрения, но вообще он любил всех своих жен по-своему, уж это я точно знаю.

От этого незнакомца, от этого бинарного голоса, приходящего откуда-то, — находился он совсем рядом или на другой стороне земного шара? — я узнавал об отце больше, чем когда-либо знал сам.

проклятье, только что пришло в голову это ж могла быть твоя мать ты мне не говорил кто она. надеюсь я тебя не оскорбил.

Так что я сказал ему, кто моя мама.

ох ты господи с ума сойти, это была твоя мама? может мне не стоит больше ничего говорить я хочу сказать мне вовсе не хочется впутываться во все это дело.

Элберт, написал я, ты уже впутался. Если ты знаешь, кого из жен мой отец любил трахать, ты уже впутался.

думаю ты прав, кроме того, мне скрывать нечего.

Я спросил его, знает ли он еще что-нибудь про жен, про то, что там еще происходило? Рассказал ему про фак-карту, хотя она по-прежнему ничего мне не говорила.

я не знаю про это но знаешь я думаю там дерьмо какое-то заварилось в департаменте его жен он здорово волновался из-за этого, не знаю известно тебе или нет но в тот вечер он разговаривал с твоей мамой об их отношениях я не совсем уверен но мне кажется он сказал прошло много времени с тех пор как они ну ты знаешь были вместе и нет смысла притворяться что они реально муж и жена, я не знаю но это то что он сказал и из-за этого я когда прочел что она его убила я был потрясен но на самом деле не удивился.

— Эй, Джордан? — окликнул меня Том. — Разве тебе не пора идти?

Я взглянул на часы на компьютере. Вот дерьмо! Я опоздал на свидание с мамой.

~~~

Открытое Письмо Президенту Вудраффу и Всем Святым Последних Дней Где бы Они ни Были
23 Октября, 1890 г.
Я, нижеподписавшийся, выступаю против недавнего, 26 сентября, предложенного и 6 октября одобренного манифеста, касающегося доктрины небесного брака. Раздел 132, как было открыто Пророку Джозефу Смиту нашим Отцом Небесным, ясно утверждает, что всякий, кто не уверует в эту доктрину и не станет следовать ей в полную меру сил своих, никогда не достигнет Вечного Блаженства. Я принимаю истину «Доктрины и Догматов» целиком и полностью, включая Раздел 132, и отказываюсь редактировать Господа по этому или какому-либо иному вопросу. Как более тридцати лет проповедовал нам Бригам Янг, «пренебрегать этим означает пренебрегать произволением Господним». Так говорил он вплоть до последнего своего дня тринадцать лет тому назад.


Я, нижеподписавшийся, призываю вас отменить это решение. Написанный в духе политического компромисса и капитуляции, а не в духеИстины и Царствия Небесного, этот манифест породит раскол в самом сердце нашей дражайшей Церкви, заставляя Святых, где бы они ни находились, совершать выбор между политической необходимостью и Божественным произволением.


Я, нижеподписавшийся, требую отозвать манифест и опровергнуть весь его смысл или встретить лицом к лицу раскол веры, никогда еще не виданный среди христиан за две тысячи лет с тех времен, когда Господь наш Иисус Христос ходил по земле среди людей.


Я, нижеподписавшийся, заявляю открыто, что, пока этот манифест не будет отменен, а наши естественные права восстановлены, я сам и все Святые, где бы они ни находились, будем следовать устоям нашей веры в их полном виде, как знали их со времен Джозефа и Бригама, как будем знать их всегда, в эти последние дни.


Я, нижеподписавшийся, объявляю себя и тех Святых, что разделяют мои убеждения, здесь обозначенные, Первыми и Истинными Святыми Последних дней, ибо мы такие и есть.

СТАРЕЙШИНА ААРОН УЭББ и Жены

Ред-Крик Территория Юта

Убежденность Джордана Скотта

— Офицер Каннингем, — сказал я. — Я правда очень сожалею, что опоздал.

— Ты знаешь правила.

— Я знаю. На десять минут разрешается, если больше — с концами. Свидание отменяется. Но у меня на самом деле уважительная причина.

— Я слушаю.

— Дело в том…

Но с чего начать? И где закончить? Я стоял перед металлоискателем, не способный найти объяснение всему этому.

— Ох ты господи, не знаю, почему я к тебе так хорошо отношусь, да что уж с этим поделаешь.

Она мне подмигнула, и на секунду я представил себе ее без формы, пистолет и щит убраны в шкаф, и она входит в свое парадное, а там ее обнимают муж и дети. Я поблагодарил ее за все.

— Кончай сантименты, ладно? Ты знаешь рутину: последняя кабинка, офицер Кейн ее приведет.

Все было точно как раньше: женщины, младенцы, стеклянная стена. Я ждал, усевшись на табурет, и глядел в пространство, которое скоро заполнит мама, изредка бросая взгляд на желтую телефонную трубку, и думал о том, как она безжизненна сейчас и как, через несколько мгновений, оживет от звуков маминого голоса.

— Джордан, — сказала мама, — будто целая вечность прошла.

— И для меня тоже.

Я рассказал ей про все, что случилось, это заняло много времени, и, когда я закончил, стенные часы сообщили нам, что осталось всего несколько минут.

— Твоя новость про сестру Риту меня не удивила, — сказала мама.

— Почему же?

Она колебалась, однако поняла, что сейчас не время держать язык за зубами.

— Не уверена, знаешь ли ты, что я заняла ее место? После того как твой отец женился на мне, он перестал — как мне это выразить? — видеться с ней.

— Ты думаешь то, что я думаю, ты думаешь?

Ее щеки порозовели от стыда.

— У него был такой список, — сказала она. — Список жен. Жен, которых он все еще — ну, ты понимаешь — посещал. С того дня, как я вошла в его дом, Рита обращалась со мной так, будто я что-то у нее украла. Ей хотелось настроить его против меня, она вечно пыталась меня застукать — и чтобы я плохо исполняла свои обязанности, забыла помолиться или тайком таскала тебе больше еды, чем положено. Когда ты был грудничком, она была со мной просто жестока. Ты часто плакал в церкви, а ты ведь знаешь, как Пророк этого не любил. Рита говорила твоему отцу, что это из-за меня, что я слишком плотно тебя прижимаю к себе, или не меняю пеленки, или любую ерунду, какая ей в голову придет. Ты же знаешь отца, он практически ничего не знал о младенцах, так что он просто не понимал, чему верить. Через некоторое время я попыталась с ней подружиться. Правда пыталась. Но все, на что она была способна, — это лгать ему на меня.

— Ну и стерва!

У мамы дрогнули в улыбке губы.

— Боюсь, ты прав.

— Мам, я видел его карту, но я никак не пойму, для чего она. Что все это означает?

— Это у него был такой способ управляться с женами. Держаться в форме.

— Ну да. Это и виагра.

— Не груби, Джордан. Не со мной. Я понимаю: тут все думают, что мы выжили из ума. Девчонки, что здесь сидят, моего имени не произносят, зовут меня Девятнадцатая. Разные шуточки выдумывают про оргии и всякое такое. Они понятия не имеют, кто мы такие, — они не понимают и не хотят понять. Я знаю: весь мир считает нас сумасшедшими или заблуждающимися или какими там еще. Я уверена: многие думают, что меня надо изолировать. Да мне это не важно. Мне безразлично, что обо мне думают другие. Только не ты. Не знаю, как я продержусь, если ты тоже начнешь говорить, что я ненормальная.

Кончик носа у нее покраснел, и она повернулась к офицеру Кейн — попросить бумажный платок.

— Я и не думал над тобой смеяться, — сказал я.

Она кивнула:

— Я знаю. — Потом, улыбнувшись: — Джордан?

— Да?

— Как думаешь, я выйду отсюда?

Я с минуту помолчал, обдумывая ответ.

— Может быть.

— Если выйду, то это благодаря тебе.

— Может быть.

— Нет. Это потому, что ты мне поверил.

— Тут есть гораздо больше, чем это.

— Нет, — возразила мама. — В этом настоящая причина. Все сводится к этому.

— Давай не будем забегать вперед, себя ведь не обгонишь. Есть еще много такого, чего мы не понимаем.

— Я знаю. Но мы разберемся.

Права ли она? Так глубоко веря? В меня?

— Мам, позволь мне задать тебе вопрос: отец когда-нибудь говорил с тобой о своем списке?

Она не сразу ответила. Отерла лицо:

— Совсем немного. Я знаю, что для некоторых жен наступал момент, когда он решал, что больше не желает оставаться с ними в браке, ну, в таком смысле, я хочу сказать, и тогда он говорил им, просто чтоб было ясно, понимаешь, ожидания и всякое такое. С этого момента он всегда относился к этим женам немножко иначе, чем к остальным. Мы всегда знали, когда одну из жен вычеркивали из списка, — обычно такое случалось, когда он собирался взять себе новую, — и, когда он снова женился, мы поглядывали вокруг повнимательнее и понимали, кого он… ну, уже не посещает так часто.

— Я и представления не имел, что это было так методично.

— С детьми мы никогда об этом не говорили. Это могло разбить им сердце.

— Мам, а с тобой как? Тебя он оставил в списке?

Она глядела в потолок, слезы заливали глаза.

— Никогда не думала, что мне придется говорить об этом с собственным сыном.

— Тебе не придется. Я понимаю.

— Он больше не хотел меня видеть.

— Все в порядке, мам.

— Хорошо бы, если б так. Только теперь я беспокоюсь, что со мной будет.

— Я понимаю. Но ведь я как раз над этим работаю.

— Нет, не здесь и не в суде, а после, когда меня не станет. Ох, Джордан, я так боюсь уйти на небо без него. Боюсь, вдруг он не будет меня там ждать!

Моя мама за стеклянной стеной — нет у нее родственной души на всем белом свете!

— В тот вечер… — снова заговорила она, — в тот вечер он сказал мне. Потому я и была у него в подвале. Он просил меня с ним увидеться. Просил прийти попозже, чтобы не было пересудов между сестрами-женами. Но Рита увидела, как я выходила из подвала. Он собирался жениться. Сказал, что Пророк жалует ему новую невесту и он собирается жениться на ней на следующий день. Так что он сказал мне, что я всю свою оставшуюся жизнь могу жить в его доме, но я больше не жена ему — в таком смысле.

— Мне казалось, он в то утро уже женился.

— А это была еще какая-то другая. Кто-то, кого Пророк хотел отдать ему в жены.

— Кто?

— Не знаю.

— Так что он вышвырнул тебя из своей постели?

Она медленно кивнула, словно только теперь начинала это осознавать.

— Что же ты ничего об этом мистеру Хеберу не рассказала?

— Я не такая дура. Я понимаю, как это все выглядит. Все подумают, что это и есть причина, почему я его убила. Только я его не убивала. И никто мне не верит. Кроме тебя.

И тут я все понял. Все цифры расставились по местам, словно бочоночки лото.

— А сколько жен у него было?

— Всех вместе? Не то двадцать, не то двадцать пять, но я не уверена. Он никогда не говорил. Пророк велел им всегда молчать об этом, потому что, когда придет время битвы, наши враги используют это против нас. У каждой из нас был свой номер, так что мы имели приблизительное представление, на каком месте мы находимся в его списке, но если ты пыталась эти цифры сложить, получалась какая-то бессмыслица. Там были пропуски, иногда какая-нибудь жена появлялась, поселялась на год и исчезала, а иногда возникало такое чувство, что ты уже не такой-то номер, а какой-то другой. Так оно и шло все время, а Пророк говорил, когда мы попадем на небо, мы будем точно знать.

Мама замолчала. Лицо ее просветлело. Слезы высохли. И она сказала:

— Должно быть, в этом все дело.

Все стало ясно — ясно как полуторадюймовой толщины стекло между мною и мамой.

— Ты больше не была его девятнадцатой женой.


Я позвонил Тому.

— Он собирался жениться на какой-то девушке.

— Я тебя что-то не понимаю.

— По правилам идиотской полигамной арифметики моя мама больше не была его девятнадцатой женой. Кто-то еще должен был стать номером девятнадцатым.

— Что такое ты говоришь?

— Она больше не считалась!

Связь была очень плохая и становилась все хуже.

— Он больше не… чего?

— Девушка, на которой он собирался жениться, — вот кто его убил! — Я понимал, что у меня осталось всего несколько секунд, мы вот-вот совсем потеряем связь. — Я почти добрался!

— Куда?

— У меня такое чувство, будто я всего в пяти футах от ответа.

Связь вдруг снова восстановилась, и я мог даже слышать, как дышит Том.

— Может, тебе лучше сейчас отступить? Пускай копы все это доделают.

— Ну уж нет, когда я подошел так близко!

— Ну хотя бы пойди к мистеру Хеберу.

— Он только замедлит все дело.

— Джордан, мне все это уже не нравится. Ты вот-вот нарвешься на убийцу.

— Прошу тебя, не волнуйся так обо мне.

— Слишком поздно.

— Ты знаешь, кому известен ответ?

— Кому? — Его голос становился все слабее.

— Пророку.

— Джордан, я хочу, чтобы ты вернулся домой.

— Я позвоню тебе сразу, как только смогу.

— Если с тобой что-нибудь случится, я не уверен, что смогу тебя простить.

— Да будет тебе! Не надо вешать на меня такую хреновину. Мы ведь с тобой не…

Звонок прервался. Связь пропала или он сам прервал разговор? Я мчался в Месадейл, задаваясь вопросом, смогу ли когда-нибудь это узнать?


У поворота охранник в пикапе сделал мне отмашку, чтобы я остановился.

— Цель приезда?

— Мне надо на почтамт.

— Почему на здешний?

— Мне надо оплатить счет за электричество, — солгал я. — Надо, чтобы почтовый штамп был сегодняшний.

Охранник был из старших, седые волосы зачесаны на лоб, красные, блестящие губы. Он беспокойно ощупал свой бронежилет, сунул палец в пустой карман для патронов, вытащил его оттуда.

— Передай привет сестре Карен.

Я поехал по грунтовой дороге. По пути миновал пару грузовиков, припаркованных рядом с дорогой, прямо на грунте. В кабине каждого ждал человек, спустив левую ногу вниз из открытой двери. Оружейные стойки на грузовиках были пусты, значит, оружие было разобрано и баюкалось где-то на руках. Я ожидал, что один из грузовиков выберется на дорогу передо мной и преградит мне путь, а затем из кустов выскочит вооруженная команда. Что-то вроде паранойи, я понимаю, но что-то тут происходило, даже если я не могу толком сказать вам, что именно.

Было уже далеко за полдень, солнце обжигало лицо горы Джерусалем. Повсюду красные скалы исходили жаром, а столовые горы в той стороне, где Аризона, казалось, вот-вот взорвутся. Пророк часто и много говорил об Апокалипсисе. «Теперь — в любой день, — предупреждал он. — В любой день!» А я всегда представлял себе, что конец света случится именно в это время дня в это время года, когда солнце заливает пустыню и термометр поднимается все выше и выше и ты забываешь, что значит мерзнуть.

Когда я приехал в город, там повсюду были Первые. По улицам ходили мужчины, кое-где видны были женщины и несколько пар. Я имею в виду настоящие пары: один мужчина, одна женщина, иногда при них и ребенок. Если исключить платья в стиле «домик в прериях», то все это было похоже на многолюдный Всякий-Сити, США: нормальный день, женщины ходят по магазинам, детишки играют, мужчины у ограды ворчат на трудности.

Сестра Карен стояла у стойки, готовясь закрывать почтамт.

— Я слышала, тебе нужна марка. А мне через семь минут закрываться. — Она указала на стенные часы. — Так что у нас мало времени. Какую тебе достать?

— На самом деле мне не нужна…

Сестра Карен мотнула головой в сторону камеры слежения в углу зала:

— Я получила новые марки. Вот, тебе могут понравиться супергерои и персонажи экшенов. — Она протянула мне лист. Там были марки с Пластиковым Человеком, который сам собой управляет, Флэш в весьма скудном купальнике, Супермен, срывающий с себя одежду. — Если тебе надо пять марок, это будет… Сейчас я быстренько все тебе подсчитаю.

На клочке бумаги она написала: «Если шепотом, камера твой голос не услышит».

— Мне нужно увидеться с Пророком.

— Его здесь нет.

— Знаю, но мне надо его увидеть.

— Понятия не имею, где он. — Потом, обычным голосом: — А может, хочешь посмотреть американские флаги? — Сестра Карен рассортировала листы марок. — Не против рассказать мне, почему тебе так надо его увидеть? — проговорила она еле слышно.

Я начал было со всеми подробностями, однако она прервала меня:

— Тебе придется убраться отсюда через четыре минуты, так что покороче.

Я выложил ей мою теорию, а она сказала:

— Тебе надо действовать очень осторожно, Джордан. Ты не представляешь, с чем ты тут имеешь дело.

Дверь почты отворилась.

— Сестра Карен, ты закрываешься?

Это явился тот старый хрыч, что охранял дорогу.

— Да прямо сейчас, брат. — Она проштемпелевала мой счет, лицо ее оставалось совершенно невозмутимым.

Я вышел из здания почтамта. Сестра Карен задвинула холл складной металлической стенкой и заперла ее в двух местах. Брат стоял на белой бетонной плите рядом с почтамтом, обивая с каблука землю, разглядывая меня и дорогу. Кто-то въезжал в город: видно было облако пыли, катившее в нашу сторону.

— Ждете кого-нибудь? — спросил я.

— Сегодня неподходящий день тут болтаться.

— Ну, желаю, чтоб он прошел хорошо.

Я некоторое время посидел в фургоне сзади, обдумывая все это. Одна из футболок Джонни валялась, скомканная, на футоне. От нее пахло ногами. Я отбросил ее ногой в мешок с мусором, потом вытащил обратно. Выстираю ее в автоматической прачечной и отошлю ему. С запиской. Только сначала надо продумать, что написать.

Тут раздался стук в стенку фургона. Потом опять. А фургон — такая жестянка, что стук этот был вроде как деревянной ложкой стучат по форме для пирога. Я был уверен, что это старый брат стучит, уверен, что самое лучшее — не обращать внимания, не откликаться, пока не придумаю, что ему сказать.

— Джордан? — Но голос был вовсе не старого брата. — Ты там, внутри?

Залаяла собака.

— Электра?!

— Джордан?

— Том!

Он просунул голову в окошко водителя:

— Ты в порядке? — (Собаки протиснулись мимо него, перепрыгнув назад через сиденье, набросились на меня с поцелуями с обеих сторон.) — Мы приехали помочь, — заявил Том. — И не вздумай сказать, что ты в этом не нуждаешься.

— А кто занимается «Малибу»?

— Помощник менеджера. Не такое уж это важное дело.

Но у меня-то было важное дело. Я собирался вот-вот раскрыть тайну убийства, а тут со мной оказались Том и две собаки. В моей голове возникла безумная картина: все трое лежат в заброшенном складе неизвестно где, связанные, с кляпами, и мне приходится их спасать. Вряд ли такое возможно, но я не переставал думать об этом, и картина в моем мозгу была такой четкой, будто все это уже случилось.

— Нам надо быть поосторожнее, — предупредил я.

— Что нам действительно надо, так это чтобы вся эта история поскорее закончилась.

— Да ладно, — сказал я. — Поехали.


Патрульная машина Элтона стояла у дома Куини, солнце отсвечивало от сигнальных ламп.

— Это хорошо или плохо? — спросил Том.

— Думаю, хорошо.

Мы надели на собак поводки и направились к парадной двери Куини. Господи, кто бы посмотрел на нас: парочка геев со своими собаками направляется в гости! Если только исключить, что мы находились в полигамной столице Америки, с разгуливающим на свободе убийцей, сбежавшим Пророком и с целой кучей досмерти перепуганных жен. Если бы дело не было таким серьезным, это могло бы стать отличной шуткой или скетчем в ТВ-программе «Субботний вечер в прямом эфире». Я знаю: некоторые люди из гей-сообщества полагают, что полигамия и однополые браки принадлежат к одному и тому же разделу политической аргументации, гласящему: «только не в моей спальне», но все кардинально меняется, когда есть дети, и уж точно каждый должен иметь право спать с кем хочет и вступать в брак с кем хочет — это ведь Америка, в конце-то концов, только ты не можешь делать, что тебе хочется, если у тебя есть дети. Ты не можешь делать что хочешь с детьми. Я что, уже говорил это? Прошу прощения. Политические крикуны такие зануды.

Куини открыла дверь. Каким-то образом она сразу узнала, что мне нужен ее муж.

— Его нет дома, — сказала она.

— Его машина тут стоит.

— Он в церкви. Под телекамерами. Все туда пошли.

— Не возражаешь, если мы подождем?

Куини взглянула на Тома, на Джои, на Электру.

— Нисколько. Только не в доме. У нее аллергия на собак. — И она повела нас в гараж.

— У новой жены?

— У кого ж еще?

— Ну как оно идет тут при ней?

— Ах, просто великолепно. Ничего не может быть лучше, чем слышать, как твой муж трахает другую женщину в соседней спальне.

— Куини, что случилось? Что не так?

— Все!

— Я могу что-то сделать?

Она рассмеялась и от смеха помягчела:

— Извини, Джордан. Я не хотела быть такой б… Сейчас буду в порядке.

Я попросил разрешения позвонить по телефону. Она принесла переносной, потом решила спросить:

— А кому тебе звонить потребовалось?

— Да так, кое-кому.

Я набрал номер и на пятом гудке забеспокоился, может, я его забыл, но тут он взял трубку:

— Да, Элтон?

— Нет, это я, Джордан Скотт.

Молчание.

— Что такое?

— Мне надо с вами увидеться.

— Джордан, что ты там делаешь?

— Это не существенно. Мне необходимо вас увидеть. Где мы можем встретиться?

— Джордан, слишком поздно.

— Нет, еще не слишком поздно.

— Пожалуйста, больше мне не звони.

— Вы же были тем, кто…

Клик.

— Это что, Пророк был? — спросила Куини.

— Да.

— Вот дерьмо! Ребята, вам надо уйти. Вы меня втянете в целую кучу неприятностей.

Я попросил ее успокоиться, сказал, все будет о'кей.

— Я знаю, это прозвучит неправдоподобно, но мы с Пророком сейчас действуем ну вроде как вместе.

— Да он просто удрал со страху, из-за медиа и всякого такого.

Куини смотрела на меня знаете как? Так смотрят на кого-то, кто вдруг обратился против тебя. В гараже наступила какая-то жуткая тишина, и кому же, как не Тому, было ее нарушить!

— Так сколько уже месяцев? — спросил он.

— Еще самое начало, — ответила Куини. — Только два.

— А это — ваша малышка? — Том указал на фотографию Энджелы, прикрепленную над верстаком. Маленькая светловолосая девочка гладила ручонкой корову. — Какая прелесть! — произнес Том. — А кто следующий? Мальчик или девочка?

— Надеюсь, что мальчик.

— Братик для Энджелы! Как мило!

Лицо Тома сияло, словно звезда, словно грезы уносили его в мир, где все люди более или менее добрые и хорошие. Том был слишком честен для всего этого. Слишком добр. Он заслуживал опрятной, упорядоченной, надежной жизни. И вовсе не был приспособлен для моего, более беспорядочного и беспокойного, мира. Только посмотрите — вот он сюсюкает над детскими фотографиями Куини и обсуждает с ней мальчишечьи имена, не имея ни малейших подозрений, что она лжет. В прошлый раз, когда я был здесь, она говорила мне, что уже три месяца как забеременела. Что-то тут не так.

— А я всегда хотел детей, — вздохнул Том, потом взглянул на меня. Чего это он на меня взглянул? Давно пора было ехать.

В фургоне я сказал:

— Она лжет. Она, видимо, что-то скрывает. Не знаю что, но она определенно лгала.

— Слушай, ты параноик.

— Нет, Том. Я не параноик. Просто я вижу вещи такими, как они есть. — Я доехал до конца квартала, завернул за угол и остановился. — Элтон был дома.

— Откуда ты знаешь?

— Просто знаю, и все. Он не хотел меня видеть. Ты оставайся здесь, я иду назад.

— Ничего подобного. Я иду с тобой.

— Тебе надо побыть с собаками.

— Кстати говоря, им пора обедать.

— Прекрасно. Покорми их, а я пока схожу туда, к дому. Под сиденьем — корм для собак.

— Джои не может есть старый корм. Ему нужна еда с высоким содержанием протеина. Давай вернемся к моей машине, я приготовлю им обед, а потом разберемся, что нам делать дальше.

— Том, так дело не пойдет. Мне необходимо попасть к ним в дом, пока он не ушел.

— У золотистых ретриверов очень чувствительный желудок.

— У нас нет на это времени.

— Посмотри на Электру! Она практически молит тебя об обеде!

— Ты просто вешаешь мне лапшу на уши.

Но пришлось посмотреть правде в лицо: я явно проигрывал в этом споре. И мы поехали в центр, к почтамту; я думал, что Тому вовсе не следует тут находиться, и непрестанно повторял себе это. Когда подъедем к его машине, надо будет сказать ему, чтобы уезжал.

Однако, прежде чем я успел это сделать, он уже готовил собакам еду. Его багажник был похож на домашнюю кладовку: пластмассовые контейнеры с органическим сухим кормом, миски, пищащие игрушки, гигиенические салфетки для протирания лап, бумажные полотенца, дезодоратор и освежитель воздуха «Фебриз». Том выставил все это на капот и отмерил ровно столько корма, сколько положено, до последнего маленького кусочка. Я совершенно не курильщик, но если бы был, я в этот самый момент закурил бы сигарету и пошел прогуляться. Мне необходимо было уйти подальше от всего этого. Я медленно прошел к противоположной стороне здания почты. С западного края неба послышался рокот грозы, тучи копились — серо-сине-зеленые. Я прислонился к стене здания и закрыл глаза.

Вот тут я что-то услышал. Что-то — будто ящик упал. И очень тихо сквозь стену: «Ох, чтоб тебя!»

Я отошел на несколько шагов, чтобы посмотреть на почтамт. В верхней части стены шло окно, длиной равное линии крыши. Оно находилось слишком высоко, чтобы в него заглянуть, но в нем был виден свет ламп. Я вернулся к Тому:

— Сестра Карен на почте.

— На почте?

Том очищал собачьи миски и убирал все на место.

— Мы оставим с ней собак.

— Мне эта идея вовсе не по вкусу.

Слишком поздно. Я уже стучал в стеклянную дверь холла. Через некоторое время Карен отодвинула складную металлическую стенку.

— Вы сможете взять собак?

— Что? — спросила она сквозь стекло.

— Мне нужно, чтобы кто-то присмотрел за собаками минут двадцать, полчаса — максимум.

— Не сегодня. Сегодня не выйдет.

Но я упрашивал. Упрашивал и упрашивал. Почуяв приключение, собаки примчались и прижались мордами к стеклу. Потребовалось еще немного упрашиваний, но я знал — Карен уступит. Она отперла дверь и провела нас в заднюю комнату.

— Я тут занята организацией — привожу кое-что в порядок, — сказала она. — Они могут побыть со мной. Только, пожалуйста, не задерживайтесь.

Том явился с полными руками припасов — корм, миски, собачья постель.

— Господи, Том, они же пробудут здесь совсем недолго!

— Просто на всякий случай.

Он устроил им постель в углу и наполнил миски водой. Все его движения были такими точными и целенаправленными, словно в гигантской космической системе вещей он был поставлен на земле специально, чтобы заботиться о нуждах этих двух собак.

И вот тогда я их увидел. И не сводил с них глаз, но так, чтобы сестра Карен не заметила. Хозяйственную сумку с вещичками для маленькой девочки и вещевой мешок, набитый брюками и рубашками.

Том в этот момент читал сестре Карен настоящую литанию из инструкций:

— Им вряд ли потребуется покакать, но если Джои начнет ходить кругами и сделает три круга, это означает, что ему надо выйти. Вот, я оставляю вам большие пакеты на всякий случай.

У него оказался целый список собачьих правил, типа что можно, что нельзя!

Вещевой мешок был открыт, и я, подтолкнув ногой, открыл его чуть шире. Моя ступня тихонько сдвинула строгую белую сорочку, лежавшую сверху. Под ней оказалась темно-синяя рубашка. Блеск галунов на плече подтвердил, что это форменная рубашка полицейского. Я снова лягнул мешок и смог увидеть половину именной планки: «Элт…»

— А знаете что? — сказал я. — Мы причиняем слишком большое неудобство.

— Да все прекрасно. Только не исчезайте на всю ночь, — откликнулась сестра Карен.

— Нет, они такие суетливые, мне не хочется грузить вас собачьими проблемами.

— Джордан, — вмешался Том, — я же только что все ей разобъяснил. Им здесь будет отлично.

Электра выбрала именно этот момент, чтобы решить, что она устала. Она зевнула, прошла к собачьей постели и повалилась на нее с протяжным вздохом. Джои отправился за ней следом и тоже повалился на бок. Его влажное дыхание затуманило плитки линолеума.

— Том, пожалуйста, — уговаривал я. — Мы просим слишком многого.

Том повернулся к сестре Карен:

— Скажите нам сами. Это не слишком много?

— Да вы только взгляните на них. С ними все будет в порядке.

— Сестра Карен, вы правда вовсе не обязаны…

Но она вытолкала нас за дверь.

В фургоне я спросил:

— Что же ты меня не послушал? Что-то там было не так.

— Что? Сестра Карен на нашей стороне.

— Я не знаю, остались ли в этом деле какие-нибудь стороны.

Но Том вел машину дальше по темным улицам Месадейла. Остановился он примерно в квартале от дома Куини.

— Может, это не такая уж удачная идея, — сказал я.

— Нет, это удачная идея. Пока ты в этом не разберешься, ты так и не начнешь снова жить собственной жизнью.

Мы пошли по дороге. Очень трудно двигаться бесшумно по гравию, но мы пытались. Напротив дома Куини мы остановились. В спальне горел свет, золотым очерком по сторонам задернутых штор. Весь остальной дом был темен. Грозовые тучи стерли с неба луну, и двор скрывался в черноте, патрульная машина — всего лишь большая темная тень.

— Какой план? — спросил Том.

— Хочу посмотреть, дома ли он. Теперь — тихо. Иди за мной.

Я пригнулся, пробежал краем двора к дому и прижался к стене гаража. Том следовал за мной почти вплотную. Я проговорил одними губами: «Обойдем сзади». Мы крались вдоль стены, согнувшись пополам. Так и двигались вдоль стены, пока не оказались позади дома, близ окна. Опустились на колени. Мне было слышно, как стучит сердце Тома у него в груди. Он прошептал:

— Ты в порядке?

Я прижал к губам указательный палец. Мне надо было прислушиваться. Сначала я ничего не мог расслышать. Потом — звуки какого-то движения внутри, закрытая кем-то дверь, мебель, которую передвигают. Потом услышал шаги, за ними шаги другой пары ног. Кто-то произнес: «У тебя есть все, что надо?»

Я махнул Тому — пошли, мол. Мы, по-прежнему согнувшись, проследовали вдоль стены, пока не оказались у гаража.

— Он там, дома, — сказал я.

— Что ты собираешься делать?

— Позвонить в дверь. Вести себя обыкновенно. Нам нельзя их напугать.

Мы прошли вдоль фасада дома, подошли к парадной двери, поднялись на бетонное крыльцо. Я позвонил в звонок. Никто не отозвался. Позвонил снова. Через некоторое время:

— Да?

— Офицер Элтон?

Он отпер дверь:

— Джордан? Привет. Куини говорила, что ты заходил. Я не понял, что ты собирался снова прийти.

— Есть секундочка?

Элтон загораживал вход, рука его крепко сжимала дверной косяк, словно он был готов сопротивляться нападению.

— Время не очень удачное на самом-то деле.

— В том-то и штука. Это дело не может ждать. Я что хочу сказать: ты как-то сказал, обращайся, если что-то прояснится. И что-то прояснилось.

Губы Элтона сжались.

— Ладно. — Он провел нас в гостиную, включил торшер и указал на диван. — Так что случилось?

— Вы собираетесь уехать из города, и я хочу узнать почему.

Том смотрел на меня так, будто я помешался. Но Элтон остался невозмутим:

— Джордан, с чего это тебе в голову взбрело?

— Почему вы удираете тайком?

Элтон хохотнул. Один раз. Он сидел в кресле с откидывающейся спинкой, расставив ноги, расслабившись, но заинтересованный, вроде как когда следишь за игрой в бейсбол на ТВ.

— Я знаю то, что знаю, — ответил я.

— Слушай, я не знаю, что тебе сказать. — Он шумно сомкнул ладони. — Я никуда не уезжаю. А даже если бы и уезжал, к тебе это какое может иметь отношение?

— Не знаю какое, только знаю, что имеет.

— Ну, ты волен думать, что тебе угодно.

Он встал и двинулся к двери. Ничего угрожающего, просто хозяин дома, который уже устал от гостей.

— Ты говорил мне, чтобы я обратился к тебе, если ты мне понадобишься. Ну вот, ты мне понадобился. Фактически мне понадобился Пророк. Мне нужно с ним встретиться. И что-то заставляет меня считать, что ты вот-вот слиняешь из города вместе с ним.

Элтон застыл. Потом резко поднял голову:

— Так ты это подумал?

— Да.

Том шагнул вперед и объяснил:

— Он просто своей маме хочет помочь.

— Понял, — кивнул Элтон. — Так почему бы вам не сесть и не рассказать мне, что происходит? Вы правы, я собирался сегодня увидеться с Пророком. Расскажу ему все, что вам надо.

Так что я изложил ему свою теорию о самой последней жене моего отца и почему мне нужно выяснить, кто такая эта женщина, на которой он собирался жениться. Когда я закончил, я выпрямился на диване. Элтон, казалось, был поражен.

— Ну ты и сыщик! — произнес он. — Вот это дедукция! Я вот что скажу вам. Я выясню то, что вам надо узнать. Пойду позвоню ему прямо сейчас.

Элтон вышел в гараж. Том пожал плечами:

— Это здорово прошло.

Через минуту Элтон сказал:

— Ребята? Давайте-ка сюда, вместе со мной, о'кей?

Он стоял в дверях, держа палец на спусковом крючке полуавтомата. Это было такое потрясающее зрелище: полицейский «не при исполнении», с идиотской улыбкой на лице и сильным мускулистым торсом, который еще год или два не зарастет жиром, стоит в носках, направляя на нас дуло полуавтоматического пистолета. То есть на меня. Такое не могло происходить в реальности. Я так и сказал:

— Такое не может происходить.

А Том спросил:

— А что происходит?

— Ничего не говорите. Просто пройдите сюда. — Мы были настолько ошарашены, что не могли подняться с дивана. — Я не шучу. Поднимайтесь. А ну! Вот так, правильно. И без шуточек. Не приближайтесь друг к другу, просто пройдите сюда. Идите медленно, подняв руки вверх. Правильно, вот так и идите.

— Офицер Элтон… — начал было я.

— Нет. Ни слова!

Том тоже попробовал:

— Пожалуйста, мы ведь правда не хотели…

— Заткнись! Сейчас же! Никаких разговоров!

— А Куини знает, что вы делаете?

— Я сказал — заткнись!

Когда мы оказались в гараже, Элтон направил дуло на Тома:

— Ну-ка, ты, дружок! Видишь это? — Он качнул пистолетом в сторону мотка бельевой веревки. — Сними ее и свяжи его покрепче.

— Что?

— Ты меня слышал. Свяжи его.

— Я не знаю как.

— Сначала — кисти рук.

— Я не могу.

Элтон втолкнул ствол пистолета мне в рот и велел встать на колени.

— А я думаю — можешь.

Том снял веревку и стал отмерять кусок.

— Так, Джордан, — сказал Элтон, — протяни руки вперед, запястья смотрят друг на друга, ладони в стороны… Вот так, правильно. А ты давай связывай. Да потуже.

Том обмотал мне запястья веревкой.

— Джордан, прости, — проговорил он.

Я попытался сказать, что все в порядке, но ствол пистолета тяжело давил на язык.

— Ребята, никаких разговоров.

Когда веревка была затянута вокруг запястий, Элтон приказал:

— Теперь свяжи ему щиколотки.

— Зачем вы это делаете? — спросил Том.

— Просто делай, что я говорю.

Том встал:

— Сначала мне надо знать, что происходит.

Элтон направил пистолет на Тома.

— Том, делай, что он велит.

— Почему я должен это делать?

Элтон прижал пистолет мне к груди.

— Потому что ни ты, ни я не хотим увидеть, как его сердце заляпает брызгами твою прекрасную пару хаки.

— Вы просто блефуете.

— Ты по правде хочешь рискнуть и выяснить это?

— Том, прошу тебя, сделай, как он сказал.

Том не двинулся с места, глаза его горели. Потом подбородок у него обмяк, огонь в глазах погас.

— Ладно, — сказал он.

— Ты, Джордан. Ложись на бок, чтобы он связал тебе щиколотки.

Через пять минут я был весь опутан сорока футами бельевой веревки.

— Ты следующий, — произнес Элтон. И крикнул в дом: — Куини! Ты мне нужна!

Когда Куини меня увидела, она ахнула:

— Джордан, боже мой!

— Детка, свяжи-ка этого. — Он указал на желтую нейлоновую веревку, потом на Тома.

— А с Джорданом все в порядке?

— У него все прекрасно.

— Куини, — произнес я.

— Не разговаривай с ним, — сказал Элтон.

Она попыталась не обращать на меня внимания, поворачивала голову в другую сторону, но наши взгляды встречались. Она была испугана, я это ясно видел. Что касалось всего остального, я понятия не имел, в чем тут дело. Куини занялась руками Тома, затем его щиколотками. Вскоре каждый из нас лежал на спине.

— А теперь свяжи их вместе, — велел Элтон. — По щиколоткам и по запястьям.

Нас заставили повернуться лицом друг к другу, тогда она связала вместе наши руки. Но веревка у нее кончилась, так что ей пришлось воспользоваться эластичным тросом, чтобы оплести им наши щиколотки. К тому моменту, как она закончила свою работу, мы оказались так близки друг к другу, что я чувствовал на своем лице дыхание Тома.

— Романтично, — произнес я.

— А теперь — кляпы.

— Пожалуйста, не надо этого делать! — попытался было Том.

— Вставь им кляпы! — Элтон протянул жене две тряпки — длинные куски, оторванные от старой фланелевой рубашки.

Том сопротивлялся. Он вертел головой и плотно смыкал губы. Элтон обвил мне пальцами горло и сказал:

— На твоем месте я не стал бы так делать.

Следом за Томом Куини вставила кляп мне. Прежде чем тряпка попала в мой рот, я успел спросить:

— Почему?

— Детка, не говори с ним. Притворись, что это кто-то другой.

Когда она закончила, Элтон проверил узлы.

— Прекрасная работа, — сказал он. — Всем спасибо. — И ушел из гаража.

Веревка впивалась мне в кожу, а из-за кляпа было трудно дышать. Но хуже всего был страх. Я думаю, для каждого из нас наступает момент, когда ты понимаешь, что должен умереть. Для некоторых людей этот момент длится долго, в течение долгой болезни. Для других это всего несколько секунд до вспышки. Для моего отца он, видимо, наступил, как только отец увидел винчестер. Даже у тех, что умирают мгновенно, даже у них должен быть крохотный, не поддающийся измерению момент осознания. Мне нравится так думать. Это кажется только справедливым. А здесь и сейчас наступил мой. Я не знал, сколько времени мне осталось, но очень четко понимал, что не переживу эту ночь. До сих пор Том лежал совершенно неподвижно. Он заметил, что я плачу, и его глаза тоже наполнились слезами.

— Мне правда очень жаль, что все так вышло, — сказала Куини. — Прости меня.

Я смотрел на нее.

— Куини! — позвал офицер Элтон из гостиной. — Поехали!

— Иду, — отозвалась она. Погладила меня по щеке. — Никогда не думала, что так получится. — Она поцеловала меня в лоб. Губы были теплые. — И ты тоже, — сказала она Тому и погладила его ухо. — Ты заботься о нем, ладно? Дай ему то, чего он достоин.

Том завопил. Из-за кляпа слов было не разобрать.

— Не вопи, — попросила Куини. — Мы же не сможем уехать, если ты будешь вопить.

— Куини!

— Иду.

В дверях она задержалась еще на мгновение, глядя на нас, лицо ее стало от жалости каким-то плоским.

— Удачи вам! — Она выключила свет и захлопнула дверь.

Я услышал, как закрылась парадная дверь, потом захлопнулись дверцы машины, включился двигатель. Шины проскрипели по гравию. В своем воображении я видел, как патрульная машина Элтона задом выезжает с въездной аллеи, свет фар обегает двор. Я видел это, словно передо мной разворачивался фильм, настолько все в этой сцене было ясно. Когда машина Элтона уехала, единственными звуками были мои с Томом попытки дышать с кляпами во рту. Было слишком темно, чтобы видеть выражение лица Тома, но глаза его блестели в темноте. Один его палец нащупал мой. Они сплелись вместе, крепко сомкнувшись у костяшки. Прошу прощения за такую сентиментальщину, но так оно и шло: мы лежали там, на бетонном полу, связанные, с заткнутыми ртами, мы тянулись друг к другу, наши пальцы нашли друг друга и сплелись. Вот так мы и лежали там одни — очень долго.

Через какое-то время мы услышали машину у дома, звук захлопнутой двери. Ну вот оно, думал я. Вот оно. Началось.

Дверь из гостиной отворилась, из-за нее высунулась голова. Пара серебристо поблескивающих глаз. Рыбье лицо с открытым ртом, удивленный взгляд. Это оказался сам Пророк. Он был потрясен, увидев меня в этом положении. По-настоящему поражен, непритворно поражен. Это явно не являлось частью его плана. Мое лицо… ну, я представления не имею, только могу пари держать, что на нем было написано не меньше удивления. Вот вам, пожалуйста. Две физиономии, выражающие одни и те же чувства в один и тот же момент времени. Мы продолжали глядеть друг на друга некоторое время, ничего не говоря, потому что сказать-то было нечего. Так ведь оно и бывает, правда? Глаза так встречаются. Сквозь стеклянную стену. Во тьме кинозала. В гостинице «Малибу-Инн». Глаза говорят «прощай» в некоем гараже. Кто может сказать, что произойдет дальше? Кто может сказать, что знает, какой у всего этого смысл? Приходится с этим жить. С этим незнанием. Мучась вопросами. Вопросами без ответов. Во мраке жизни. Приходится принимать это — это «почему?».

— Джордан? — произнес Пророк.

— Они подставили мою маму, — сказал я.

Только из-за кляпа у меня во рту эти слова затерялись в моем собственном горле.

— Что тут, собственно, произошло? Из-за чего это все?

А я ответил:

— Мама. Это все из-за моей мамы. — Но мои слова прозвучали так, будто я кричал в полотенце.

Не знаю, сколько времени мы вот так пялились друг на друга. Том лежал спиной к двери. Он пытался как-то извернуться, чтобы самому увидеть, кто там. Он что-то сказал, но что?

Пророк выглядывал из-за двери, так что я мог видеть только его голову и руку. Иссохшая, в старческой гречке рука с желтовато-белыми костяшками. И такое осунувшееся лицо. Старый человек. Почти как любой старик.

Пророк ушел, закрыл за собой дверь. Призрак его лица остался, повиснув в том пространстве, где оно только что находилось, — как остаточное изображение или, может быть, даже греза. Потом и это исчезло, и мы с Томом снова оказались в одиночестве на холодном бетоне пола.

~~~

12 июня 2006 г.

Президенту и Пророку Гордону Хинкли

Церковь Иисуса Христа Святых Последних дней

50 Ист-Норт-Темпл

Солт-Лейк-Сити, Юта 84111


Дорогой президент Хинкли!

Хочу поблагодарить Вас за предоставленную мне возможность воспользоваться архивом Церкви. Мое исследование сложного наследия Энн Элизы Янг и конца полигамии СПД получило неоценимую помощь в результате изучения документов, необычайным богатством которых располагает архив и которые стали доступны мне благодаря Вашему вмешательству. Надеюсь, Вы согласитесь, что Ваше решение открыть ранее закрытые записи оказалось благотворным для нашего понимания собственной истории. Я знаю: некоторые люди полагают, что такие материи следует оставить в покое, но меня всегда вдохновляли слова, ставшие названием Вашей книги: «Вновь обретенная правда».

С Вашей помощью я завершила свои архивные изыскания и вскоре приступлю к написанию магистерской работы. С нетерпением жду возможности послать вам экземпляр, когда представлю ее к защите в апреле следующего года. Возможно, мои выводы не будут такими, как Вы ожидаете, но могу заверить Вас, что они были получены в результате тщательного изучения документов.

Мне также хочется Вам сообщить о том, какую неоценимую помощь в работе оказывала мне Деб Сэвидхоффер. Она — настоящий друг ученых и нашей возлюбленной Церкви. Я действительно очень многим ей обязана.

С неизмеримой благодарностью, Ваша КЕЛЛИ ДИ
Соискательница Степени Магистра Университет Бригама Янга

Я понятия не имел

Я понимаю: мне следует объяснить, что произошло. Все довольно просто. Да вы, вероятно, уже сами во всем разобрались, без меня. После двух часов в гараже нас там нашла сестра Карен. Она поняла, что что-то не так, когда мы не вернулись за собаками. Увидев нас в таком положении — связанными, на полу, — она вскрикнула от ужаса. И я понял, что она не имеет к этому никакого отношения. Трудно имитировать ужас.

Когда сестра Карен оправилась от потрясения, она принялась за работу — освобождать нас. Сначала — кляпы. Старую фланель вытянули у меня изо рта. Мы рассказывали ей, как все происходило, пока она пыталась распустить узлы. Узлы не поддавались.

— У меня в кармане, — сказал я. — Там ножик.

Она вытащила ножик Джонни и стала разрезать веревки Тома, освобождая его от пут, потом мои.

— Ты ведь не знаешь, что тут происходит, верно? Я помогла им бежать сегодня ночью, Хайраму и Куини. Пророк стал очень к ним придираться, потому что брат Хайрам не захотел взять еще одну жену.

— Он же только что на ком-то женился.

— Нет, Пророк страшно давил на него, чтобы он женился, только он никак не хотел — слишком любит Куини. Они поняли, что им придется уехать. Это их просто убивало, но им ничего другого не оставалось.

Ее слова не могли объяснить всего, что произошло.

— Думаю, все это кажется бессмыслицей, — сказала сестра Карен. — Если только…

— Что — если только?

— Не знаю.

Уходя из гаража, мы обнаружили на диване в гостиной записку. Я прошел бы мимо, ничего не заметив, но что-то подсказало мне обернуться — и вот она, пожалуйста!

Джордан!

Я никогда не хотела сделать с тобой такое, но к тому времени, как ты найдешь это, мы будем уже в пути, и так будет лучше для всех. Прости, чтосделала с тобой такое. И с Томом. Он кажется самым хорошим парнем на свете.

Я люблю тебя.

К.
Вторая записка пришла через три дня после первой в контору шерифа округа Линкольн. На марке стоял штамп Денвера. В письме было все необходимое, чтобы эта история могла закончиться.

Шериф!

Что касаемо смерти и убийства брата Скотта, мужа сестер Риты, БеккиЛинн и т. д., я тот, кого вы разыскиваете. Он собирался взять в жены мою жену. Пророку не нравилось, что я не желаю иметь больше жен. Как наказание он собрался отнять у меня Куини и отдать ее брату Скотту. В тот вечер она пошла повидаться с ним и отговорить его от этого. Я пошел за ней и зол был до крайности. Я ничего не планировал, только у него за дверью услышал, как он говорит всякие вещи, какие мужчина чужой жене не говорит, и я потерял голову. Схватил его «Биг-бой» и выстрелил. Не знаю, зачем ему понадобился тот глушитель на винчестере, но он там был. Убить его заняло столько же времени, как это предложение написать. Его не стало. У меня не было намерения ничего подобного делать. Мы вылезли через оконную нишу. Никто не видел, как мы пришли, никто — как уходили. Меня всегда удивляло, как это никто не заметил открытую защелку на окне. Куини к этому никакого отношения не имела. Мы вовсе не хотели, чтоб сестра БеккиЛинн отдувалась за все, что случилось. Мы считали, что убийцу никогда не найдут; у стольких было столько причин его убить, что никого никогда не арестуют за это. Я в самом деле огорчился, когда арестовали сестру БЛ. Все пошло не так, как мы думали. Единственная причина, почему мы связали Джордана и его друга, — это потому, что они нас задерживали. Мы в любом случае планировали уехать сегодня и отправить эту записку, чтобы правда стала известна и сестра БеккиЛинн вышла на свободу. Вот так все и случилось, клянусь моей любовью к Господу Богу. Как вы можете быть уверены в этом? Я постарался оставить пальчики повсюду на этой записке. Они совпадут с теми другими, что были обнаружены на «Биг-бое» и по всему подвалу. Я знаю: теперь вы попытаетесь отыскать нас с Куини, но скажу вам — вы нас никогда не найдете. Чувствуйте себя свободными начать с Денвера. Пожалуйте в гости — я угощаю!

Хайрам Элтон
В прошлом — из Первых

XXI Эпилоги

ДЕВЯТНАДЦАТАЯ ЖЕНА Предисловие к исправленному и дополненному изданию

Со времени публикации книги «Девятнадцатая жена» около тридцати лет тому назад Церковь Мормонов была вынуждена отречься от верования в многоженство. Незадолго до своей кончины в 1877 году Бригам Янг приказал всем приверженцам бороться вплоть до Судного дня за сохранение права Мормонов исповедовать свою веру в ее полном величии. Это включало и доктрину небесного брака. Он предвидел будущий день, когда множество различных обстоятельств, как внешних, так и внутренних, вынудят некоторых Святых отказаться от следования доктрине ради политической и культурной целесообразности. Он предостерегал их, чтобы они никогда не шли на уступки. «Ибо доктрина эта, насколько я ее знаю и насколько ее знал Джозеф, есть и навсегда пребудет Словом Господним. И пусть ни один из людей не скажет вам иначе».

Когда Бригам покидал сей мир в тот жаркий августовский день, сраженный холерой морбус, последним словом в его жизни стал тихий призыв к Пророку и другу. «Джозеф!» — воскликнул Бригам. И его не стало. Он оставил после себя семейный дом с непознаваемым числом жен и детей, многие из них — мои, теперь отстранившиеся от меня, подруги — и имение стоимостью в десятки миллионов долларов. Его совершенно необычное завещание — пирамида наследования — распределило жен по категориям, с Амелией, его любимицей, гордо поместившейся на самой верхушке. Под нею — несколько жен-фавориток. Под этими — жены, которых он время от времени посещал. И так далее. Те многие жены, которых он во всех смыслах — кроме оставшейся им его фамилии — покинул, получили не более чем пожизненную комнату в Львином Доме и возможность там бесплатно питаться. То же получила бы и я.

Наследие Бригама включает широчайшую колонизацию Американского Запада. За тридцать лет он воздвиг эффективно действующую, многообещающую цивилизацию, чьи институты стоят столь же прочно, как в тех странах, за спиной у которых как минимум пятисотлетняя история. Он организовал иммиграцию в свое королевство в пустыне более семидесяти пяти тысяч мужчин, женщин и детей, многие из которых были иностранцы и не имели ни гроша за душой, ни проблеска надежды у себя на родине. Бригам часто устанавливал мир с Американскими Индейцами, тогда как другие национальные лидеры предпочитали расправу, а не примирение с ними, и тем самым показал пример будущих отношений нашего государства и народа с нашими Туземными Друзьями. И — я уверена — самое для него главное: он обеспечивал духовное утешение и моральное руководство тысячам душ, нуждающихся в таком утешении и руководстве. Перечисленное мною — лишь немногое из множества его достижений. Они всем известны.

Тем не менее, покончив счеты с жизнью на земле, Бригам оставил еще одно наследие, более мрачного и зловещего свойства, — яростное поколение Святых, готовых с большей, чем когда-либо, решимостью защищать полигамию.

Неудивительно, что смерть Бригама вдохновила тех, кто боролся за отмену брачного рабства, независимо от того, жили они в Юте или за ее пределами. Следующее десятилетие принесло беспрецедентные изменения в федеральном праве, каждое из которых становилось еще одним гвоздем, забитым в гроб полигамии. К 1890 году, всего лишь через тринадцать лет после ухода Бригама в мир иной, Президент Уилфорд Вудрафф, четвертый лидер Святых Последних Дней, признал, что его Церковь находится на неподобающей стороне в моральной битве со всей нашей страной. Опытный политик, он также понимал, что Юта никогда не будет признана штатом, если Мормоны не откажутся от практики многоженства. В своем знаменитом Манифесте, изданном в сентябре 1890 года, он навсегда отрекся от полигамии, заявив, что это более не является произволением Господним. Когда я впервые прочла об этом изменении, я возликовала, ибо поверила, что институт многоженства наконец мертв. Как я заблуждалась!

Недаром говорят: кто хоть раз побывал многоженцем, многоженцем и останется. Некоторые обезумевшие от горя и потерявшие ориентацию Святые осудили Президента Вудраффа за отказ от доктрины, которую считали самым дорогим своим достоянием. Среди этих раскольников оказался и мой брат Аарон, чей гарем по-прежнему управляется милейшей Конни, а также моя единокровная сестра Дайанта, чей муж женат в общем и целом на шести веселых юных женщинах, Дайанта — исключение. После безуспешных петиций, посылавшихся в Церковь об отзыве ее новой позиции, Аарон и его приверженцы откололись от Святых Последних дней, образовав общину под названием «Первые Святые Последних дней», со столицей в отдаленном поселении Ред-Крик, что в южной части Юты, прямо на границе с Аризоной. Здесь они и остаются по сей день, исповедуя веру, которую объявляют истинной религией Джозефа Смита и Бригама Янга. Многоженство остается в центре всего, во что они верят. Вражда между Первыми и лидерами Церкви Мормонов в Солт-Лейке может многим напомнить о вражде между протестантами времен Реформации и епископами, проклинавшими их с дворцовых балконов Рима. Полная история этого нового религиозного раскола еще ждет своего изложения. Должно пройти много лет, прежде чем мы сможем понять, к чему приведет такое разделение.

В последние годы выяснилось, что многие Святые Последних дней, включая членов их руководства, тайно продолжали брать себе много жен. Публично отрицая такую практику, они приватно хищно хватали себе жен — с номерами «первая», и «вторая», и «третья»… Под давлением со стороны конгресса и с других сторон в 1904 году Президент Джозеф Ф. Смит, шестой лидер Церкви Мормонов и племянник Пророка Джозефа Смита, был вынужден издать второй Манифест, подтверждающий и усиливающий позицию Церкви против полигамии. В новом Манифесте Церковь предупреждала своих членов, что любой мужчина или женщина, замеченные в полигамии, будут непременно отлучены — а это судьба, какой только и страшатся все Святые. (Кому же и знать это, как не мне!) И все же рассказы о мужчине с двенадцатью женами на верхнем этаже продолжают часто доноситься из Дезерета. Хотя такие изобильные семейства более не санкционируются Церковью, они продолжают существовать. Как это возможно? Некоторые лидеры Церкви Мормонов сегодня сами являются тайными многоженцами и поэтому сознательно отводят глаза в сторону.

Сейчас, когда дебаты о полигамии в нашей стране возобновились и снова требуют значительного внимания американцев, я предлагаю читателям обновленное издание книги о моей жизни, где приводится полное описание моего пути от дочери из полигамной семьи до сторонницы эмансипации женщин. Я смиренно представляю эти воспоминания и политические идеи моему Дорогому Читателю, где бы он или она ни находились, в надежде, что они поддержат женщин Юты, в настоящее время скрытых от их глаз, но продолжающих существовать в цепях полигамного брака.

Энн Элиза Янг, 1908 г.

~~~

С секретера

Лоренцо Ди, инж.

Баден-Баден-у-Моря

Калифорния

15 октября 1940 г.


Профессору Чарльзу Грину

Университет Бригама Янга

Корпус Джозефа Смита

г. Прово


Дорогой Профессор Грин,

Благодарю Вас за присланный мне экземпляр Вашей книги о моей матери. Я тотчас же взял ее с собой на мою скамью обозрения, чтобы начать читать. День был тих и ясен, солнечное сияние над совершенно гладким океаном, но ни следа моих старых друзей. Несколько полных часов до заката, и к наступлению ночи, вернувшись к себе в кабинет, под немолчный шум океана в ушах, я закончил читать ваш том. Прежде всего разрешите мне выразить свое восхищение и хвалу. Вы — прекрасный ученый… нет, Вы отважный ученый — потому что, как мне представляется, Вы смело раскрыли роль полигамии в истории Вашей Церкви. Мне лишь очень прискорбно видеть, если я правильно понял из Ваших несколько загадочных примечаний, что руководство Церкви закрыло Вам доступ ко многим важным документам. Это было бы смешно, если бы вопрос не был таким серьезным. Я уверен, настанет время, когда они полностью откроются честному ученому. И мне остается лишь сожалеть, что этим честным ученым не оказались Вы. Вы правы: пятьдесят лет — долгий срок. Однако Вы также и не правы: пятьдесят лет вообще никакой не срок. Вероятно, нужно, чтобы прошло еще пятьдесят лет, чтобы лидеры Церкви, кто бы они ни были, смогли сказать миру: «Вот факты, такова наша история, нам нечего скрывать».

Сам я был бы менее чем открыт и откровенен, если бы не признался Вам в том разочаровании и горе, что овладели мною, когда я закрыл Вашу книгу. С получения Вашего первого письма я постоянно носил в душе неутолимую надежду, что Вы займетесь загадочной судьбой моей матери. Тяжко было обнаружить, что она не играет вообще никакой роли в Вашем повествовании после Манифеста 1890 года. Она действительно прекратила свой Крестовый Поход, поскольку верила, что многоженство было вырвано с корнем. Но правда и то, что она вернулась на лекционную трибуну в первые годы нашего века, как только увидела, что полигамия фактически продолжает тайно существовать среди мормонов или — как протест — среди Первых. Согласен, ее роль отныне не была уже столь значительной. Я вовсе не критикую Ваш научный подход. Вовсе нет, я лишь выражаю сыновнее сожаление о матери. Должен признать, что с начала нашей с Вами переписки самым большим моим опасением было, что после многих Ваших усилий и исследований вы будете знать о ее судьбе не более того, что уже известно мне самому, то есть, можно сказать, почти ничего. И вот, закрыв Вашу книгу, я осознал, что так оно и случилось. Я не возлагаю на Вас никакой вины за это, я просто признаюсь в своем горе. Я — сын, потерявший мать во всех смыслах этого слова.

Я ранее не говорил Вам об этом, так как не хотел, чтобы мой пессимизм или моя личная заинтересованность как-то окрашивали Ваше исследование. И все же мне следовало открыть Вам, профессор Грин, в моем первом письме кое-что об отношениях, сложившихся между мною и мамой. Если бы я это сделал, Вы были бы лучше вооружены для того, чтобы разглядеть мои предубеждения, которых я — как мне хочется думать — вовсе не культивирую, но, разумеется, все же культивирую, как всякий нормальный человек, и виноват в этом, как все мы, а может, и еще больше. Я утаил от Вас важную информацию, и в этом поступке я был эгоистичен, вероятно столь же эгоистичен, как те церковные архивисты, согбенные и поседевшие от постоянной осторожности, что отказали Вам в праве прочесть пропылившиеся документы, которые могли лишь высветить истину.

К тому времени, как я обосновался в Калифорнии, между мной и матерью возникло отчуждение. Причиной этому послужили разговоры о моей жене, Розмари. Точнее, о ее религии. Среди многих белых пятен в знаниях моей матери было и то, что она сбрасывала со счетов католицизм и всех католиков считала суеверами. Я способен понять корни ее подозрительности, но что меня более всего раздражало, так это ее нежелание сделать исключение для красавицы Розмари. Говоря это, я подразумеваю склонность моей матери осуждать всю веру целиком, всех верующих, принадлежащих к этой конфессии, вместо того чтобы стремиться получше узнать Розмари, увидеть, какова она на самом деле. Сама же Розмари, должен я добавить, ничуть не помогала делу. Хотя она была мятежной католичкой, она тотчас распознала ханжество свекрови и ухватилась за первую же возможность ее разоружить. Розмари, всегда остроумно озорная, встала на защиту своей веры подобно Жанне д'Арк. После одной особенно неприятной ссоры я сказал ей — Розмари то есть: «Ты ведь не веришь даже вполовину того, о чем говоришь». Она признала, что я прав, что у нее есть много о чем поспорить с Папой. Но даже если так, она не может допустить, чтобы нападки моей матери пролетали без ответа. Вы сумеете понять мое положение. Я не первый, оказавшийся на ничейной земле между матерью и женой. Здесь не бывает безопасной позиции. И таким образом, мы отправились в Калифорнию, как сделали многие другие. Это случилось в 1890 году. Или в 1891-м? Надо бы посмотреть, проверить, чтобы говорить об этом более уверенно. Ах, какие холодные туманы начинают застилать мой мозг!

Формального отчуждения между мамой и мною не было, не было последнего обмена аргументами. Так довольно часто бывает. Мы уехали, и переписка становилась все более редкой, пока не свелась к кратким сообщениям время от времени. В 1908 году, когда мама опубликовала новое, исправленное и дополненное издание своей книги «Девятнадцатая жена», не возымевшее успеха, я вдруг осознал, что прошло уже десять лет с тех пор, как мы с нею переписывались. Я написал ей в Денвер, по ее последнему адресу. Письмо было переправлено на новый адрес в Эль-Пасо, затем вернулось ко мне. Я намеревался написать ей через ее издателя, но был обманут временем: я ведь полагал, что у меня в запасе все время на свете! Когда я наконец попытался связаться с ней годом позже, все было напрасно: оказалось, что издатель ушел из деловой жизни. Кажется, ее редактор — не помню его имени, оно начиналось на «Э» — сбежал в Южную Америку с каким-то уличным парнем и всеми деньгами компании, во всяком случае с теми, что там еще оставались. Мне говорили, что обновленное издание было настолько провальным, что чуть ли совсем не обанкротило эту маленькую фирму. Воровство редактора подтолкнуло издательство в пропасть. Все очень просто: не осталось никаких папок с делами, где можно было бы хоть что-то найти.

И снова время сыграло со мной свою шутку. Я отложил попытки связаться с матерью на несколько лет. Затем как-то, перед самым началом войны, я взялся за расспросы: я совершил поездку на Восток. Нанял детектива по имени Скотти Риверс; это была добрая душа, я уверен, что его характер сформировало какое-то ужасное оскорбление или дурное обращение с ним в довольно раннем возрасте. Через два месяца детектив Риверс принес мне пустую папку и возвратил гонорар. «След обрывается в тысяча девятьсот восьмом году. Она снимала домик в Аризоне, платила за аренду в конце года. В начале тысяча девятьсот девятого года хозяин явился за арендной платой, но обнаружил, что из дома уже выехали. Никто не мог сказать, когда она уехала или куда. После этого я не сумел ничего обнаружить — ни страхового полиса, ни медицинской карты, ни полицейских протоколов. Одна старушка-соседка говорит, ваша матушка поговаривала о путешествии на Восток, чтобы способствовать продаже своего обновленного мемуара, однако я увидел, что память эту старушку подводит и ее слова не могут быть приняты как факт. Кроме этого, боюсь, мне нечего вам сообщить, — сказал этот человек. — Я не возьму с вас денег».

Я спросил у Розмари: «Как может человек исчезнуть без следа?»

Но мама исчезла. Мы больше никогда ни о ней, ни от нее ничего не слышали.

Такой исход, несомненно, окрашивает мое восприятие собственной матери. До какой степени, в какие тона — должен признаться, я сказать не могу. Если бы Розмари была сейчас со мной, я оставил бы ей оценку моего горя. Надо было рассказать Вам все это раньше. Мне не хотелось, чтобы Вы думали обо мне как о человеке, который мыслит под влиянием сантиментов. Но полагаю, так оно и есть, потому что не проходит и дня, чтобы мне не хотелось поговорить о маме еще один, последний раз. Когда я думаю о ней сейчас, я чувствую себя почти как тот маленький мальчик, запертый в «Доме Пешехода» в ожидании ее возвращения.

Ум мой подсказывает мне, что здесь я должен бы закончить свое письмо, но сердце требует, чтобы я продолжал. Мне хотелось бы поделиться с Вами своими соображениями о судьбе моей матери. Не следует придавать им больше веса, чем вы могли бы придать теориям какого-нибудь конспиратора.

Прежде всего я постараюсь предложить три возможных исхода.

Первый: она умерла где-то естественной смертью, когда-то прославившаяся, но забытая всеми женщина, без гроша за душой, и покоится теперь в земле горшечника.[137] После провала второго издания книги «Девятнадцатая жена» и завершения маминой лекционной карьеры я не представляю себе, на какие средства она существовала. Никто больше не желал слушать историю ее жизни. Ее голос — глас Кассандры — не мог во второй раз возбудить чувства американцев. Гнев — это свеча, он обречен догорать. И следует признать, что мы живем уже в двадцатом веке, не в девятнадцатом. Столько всего уже миновало. И вот на мою оказавшуюся в страшной нужде маму нападает болезнь, быстрая и злокачественная или долгая и медленная, или неожиданное падение с лестницы, или, возможно, сверкающим солнечным днем ее переехал неосторожный автомобилист — откуда мне знать детали? Но что-то ее подкосило, и невозмутимый сосед нашел ей могилу.

Второй: ее убил враг, бросив ее останки стервятникам или как-то еще, столь же тщательно, от них избавившись. Такой сценарий, разумеется, ставит перед нами громаднейший вопрос: КТО? Ваши враги, я хочу сказать — противники Церкви Мормонов, заявили бы, что это кто-то тесно связанный со Святыми. Не могу себе такого представить. Ради чего? За былые нападки на Бригама Янга? Вряд ли. Более вероятно, как мне казалось бы — если бы этот мрачный сценарий соответствовал действительности, о чем свидетельств я не имею, — это могли бы быть отколовшиеся Святые, Первые, — по-моему, они так себя именуют. Те самые мужчины и женщины, что отщепились от Церкви и ушли в Ред-Крик и еще куда-то: эти многоженцы и параноики, увидев, что моя мать вновь возникла на американской сцене со вторым изданием «Девятнадцатой жены», ошибочно полагали, что она снова навлечет на них гнев закона, с тем чтобы покончить с их полилюбовными обычаями, как она сделала в отношении полигамных обычаев мормонов Солт-Лейка. Любой читатель детективных романов скажет Вам, что ключ к разгадке преступления лежит в понимании мотива. Вот, пожалуйста, Вам ключ, найденный в результате работы воображения и отсутствия фактов.

Третий: она жива сегодня, на девяносто шестом году, покачивается в удобном кресле-качалке где-то далеко отсюда. В этом сценарии она глядит в окно на неподвижный пейзаж — это, вне всякого сомнения, красная пустыня — и размышляет о том, чего ей удалось добиться. Ее день скоро придет, она это знает и ожидает его прихода с готовностью, окрашенной радостью ожидания.

Поменяйте детали, и один из этих исходов окажется более или менее соответствующим действительности. Который из них? Этого я не могу сказать с какой бы то ни было долей эмпирической точности. И хотя я никогда не узнаю правды, это не означает, что я перестал размышлять над загадкой ее последних дней. Я словно увлеченный, но не такой уж блестящий математик, который понимает, что ему никогда не решить определенное уравнение, и тем не менее все пытается его рассматривать, прощупывать, исследовать вплоть до своего последнего часа.

Поскольку рассуждения и логика не помогли мне разгадать тайну исчезновения моей матери и я уже не надеюсь, что когда-либо помогут, я позволю себе сказать Вам то, что подсказывает мне сердце, хотя понимаю, что не должен бы этого делать. И тем не менее — говорю. Первый и последний сценарии представляются мне вряд ли реальными. Следовательно, соответствующим действительности должен быть второй. Ее заставили замолчать Первые из Ред-Крика. У них были все причины это сделать. Мой дядя Аарон стал их первым Пророком. Он всегда недолюбливал Энн Элизу, всякий Вам это подтвердит, их антагонизм уходит корнями глубоко, в дни юности их обоих. Так что он и убрал ее или послал своих приверженцев ее убрать. Я думаю о том, как ей было страшно, об ужасе ее последнего мгновения — лезвие, сверкнувшее во тьме, или падение дубинки, взметнувшейся в воздух, дуло нацеленного на нее пистолета или белая вспышка, когда спустили курок. Мне нравится думать, что она понимала, что с нею происходит. В момент смерти единственным утешением ей было понимать значение собственной судьбы, смысл сделанного ею. Она видела лицо своего врага. В свой последний миг на земле она могла надеяться, что и ее смерть будет иметь смысл. И вот тогда ее не стало. Ее убили, но не заставили замолчать, ибо Девятнадцатая Жена всегда будет жить. Несмотря на то что я не могу доказать достоверность этого сценария, я его знаю — и разве это не есть абсолютное определение веры? Знать то, чего мы не можем знать. Видеть то, чего пред нами нет.

Итак, Вы его получили, друг мой, — конец Энн Элизы Янг. Все лишь размышления и воображение, но все так достоверно, я знаю — все так верно!

С нежностью и доверием, Ваш
ЛОРЕНЦО ДИ, СЫН

19-я ЖЕНА Тайна пустыни Введение

Институт гендерных исследований

Университет Бригама Янга

Диссертация на соискание степени магистра

Руководитель: профессор Мэри П. Спрэг

13 апреля 2007 г.

Мое исследование жизни Энн Элизы Янг (1844 — дата смерти неизвестна) началось более двух лет тому назад. После изучения ее матери, Элизабет Черчилль Уэбб, и ее отца, Чонси Уэбба, я обратилась к самой Энн Элизе и ее сложному наследию в истории Церкви. К счастью для моих научных изысканий, многие люди, особенно те, что были весьма к ней близки, оставили письменные воспоминания об Энн Элизе в форме писем, дневников, письменных свидетельств, показаний и газетных статей и обзоров.[138] Читая эти документы, я смогла составить, как хочу надеяться, многосторонний взгляд на женщину, которую принято называть «скандально известная девятнадцатая жена». Исследование позволило мне сформулировать пять выводов касательно Энн Элизы и роли полигамии в истории нашей Церкви.

Первый: ее сообщения о моральном и духовном унижении жен в полигамных семьях девятнадцатого века гораздо более точны, чем это повсеместно признается. Для многих из нас это неприятная истина — ведь гораздо удобнее отмахнуться от ее, так сказать, exposé[139] как от преувеличенного изображения жизни полигамных жен. По правде же говоря, полигамия вообще подвергала риску моральное и духовное развитие женщин внутри семьи и, что не менее важно, также и моральное и духовное развитие детей. Мемуар Энн Элизы Янг в большей своей части рассказывает об этом именно так, как оно было на самом деле.

Конечно, ее описание Бригама Янга сводится в основном к его роли в качестве полигамного мужа и, таким образом, не затрагивает многих его достижений как духовного лидера тысяч последователей или его успехов в колонизации Запада. Этот неполный портрет по самой своей сути перекошен. Однако ее оценка Бригама по отношению к ней самой, к ее семье и ее сыновьям, как ни жаль мне подтверждать это, является фактически верной. Как муж и отец, он не смог соответствовать требованиям многих, в том числе и своей так называемой девятнадцатой жены.[140]

Второй: изучая отца Энн Элизы, Чонси, и ее единоутробного брата, Гилберта, я смогла осознать, что многоженство причиняло вред душе мужа в той же мере, если не более, что и душе полигамной жены. Фальшивое обещание сексуальной свободы, укутанное, как это было в реальности, в мантию религиозной праведности, ввергало некоторых мужчин в столь избыточное число браков, какое они оказывались не готовы вынести ни финансово, ни эмоционально, ни духовно. Это открытие также весьма неудобно, поскольку заставляет предположить, что наши возлюбленные лидеры, Джозеф и Бригам, каждый из которых имел по меньшей мере по полусотне жен, скомпрометировали себя морально своими супружескими излишествами. Мне причиняет ужасную боль необходимость писать данное заключение.

Я часто задавалась вопросом, как Бригам, который спас свой народ от массового уничтожения, который рисковал всем ради того, чтобы привести тысячи людей к славе Сиона, мог затем пойти на то, чтобы подвергнуть риску само существование своих последователей? Что это было? Слепая вера? Разбушевавшееся либидо? У меня возникла идея по этому поводу. Я полагаю, что большинство мужчин, даже самых великих, способны предложить людям спасение лишь однажды в течение своей жизни, ибо, если он возымел успех (а большинству это сделать не удается), он становится склонен переоценивать свою власть и свои возможности и начинает вести себя безрассудно. Бригам столь многого для нас добился, обеспечил нам уверенное существование и место на земле и тем не менее рискнул всем этим во имя полигамии. Нам, Святым Последних дней, следует поразмыслить над этой трудно воспринимаемой правдой. Ее отголоски слышатся и сегодня.

Третий: вынеся проблему полигамии на всеамериканское обсуждение, Энн Элиза Янг фактически спасла Церковь СПД от самой Церкви СПД. Она была не одинока в этом деянии, многие люди сыграли в нем значительную роль, однако она возглавила кампанию против многоженства, и влияние первого издания ее книги «Девятнадцатая жена» невозможно отрицать. Это тоже неудобный для восприятия факт, ибо это означает, что именно одна из наиболее яростных противниц Бригама определила будущий курс его Церкви, то есть то самое будущее, в котором мы с вами так процветаем сегодня. В этой иронии судьбы, как мне представляется, мы можем обнаружить множество христианских истин.

Четвертый: в Манифесте 1890 года и особенно в более убедительном Манифесте, изданном в 1904 году, Церковь СПД четко разъяснила свою позицию по отношению к полигамии: всякий Святой, практикующий многоженство, будет подвергнут отлучению. Однако, отказавшись от полигамии, Церковь СПД оказалась лицом к лицу перед не имеющей решения теологической проблемой. Доктрина, которую проповедовали Джозеф и Бригам как Слово Господне, теперь ревизовалась. Если полигамия не являлась более Божественным учением, вопрошали многие, находившиеся как внутри, так и извне Церкви, что же делать с «Доктриной и Догматами» в целом? И как быть с самой Книгой Мормона? Может ли и она быть отредактирована, ревизована, причесана, поправлена или как-то иначе изменена лидерами Церкви в Солт-Лейке?

Помимо того, пересмотренная доктрина оставила многих многоженцев, включая самого президента Вудраффа, у которого было пять или шесть жен, в правовом и теологическом тупике. Если многоженство более не являлось религиозным учением и не было более дорогой к спасению, что было делать человеку с целой дюжиной жен? Бросить последних одиннадцать, оставшись с первой? Продолжать жить, как раньше, в виде исторического курьеза? И что должна была чувствовать теперь полигамная жена, как к себе относиться? Использовать нехарактерные для Бригама, но его собственные жестокие слова по отношению к таким женам — считать себя «шлюхой для общения»? Церковь оказалась горестно-неумелой, неспособной должным образом провести Святых через эти тяжкие дни смятения. Эта духовная неразбериха толкнула многих Святых к тому, чтобы, под руководством Аарона Уэбба, отколоться от Церкви СПД, образовав общину так называемых Первых в Ред-Крике и его окрестностях в Юте; это место позднее стало известно как Месадейл.

Благодаря моей работе в Доме Энн Элизы Янг я смогла познакомиться со многими женщинами и детьми, жизнь которых определялась полигамией, существующей сегодня. Мне довелось официально проинтервьюировать двадцать два человека и записать их рассказы о том, что они пережили.[141] Эти беседы поначалу проводились скорее со вспомогательной целью — получить представление о реальной жизни ребенка в полигамной семье, о реальной жизни жены многоженца. Однако чем больше женщин и детей я опрашивала, тем более настоятельным становилось их воздействие на меня. В какой-то момент я увидела прямую связь между мормонской полигамией девятнадцатого века, описанной Энн Элизой Янг, и сегодняшними многоженцами Месадейла. Многоженцы, подобные Первым из Месадейла, — не мормоны: мы не принадлежим к одной и той же Церкви. Это не оспаривается. И тем не менее они — непреднамеренное последствие полигамной политики Джозефа и Бригама. Отрицать это означает отрицать холодные факты истории. Игнорировать рассказы этих людей означало бы отвергать христианские принципы. Поэтому я не могла пройти мимо.

Пятый: к моему глубочайшему разочарованию, я не смогла выяснить дальнейшую судьбу Энн Элизы Янг. Нам известно, что после опубликования ее книги «Девятнадцатая жена» в 1875 году она помирилась со своей матерью, которая тоже стала отступницей, когда Бригам попытался опорочить репутацию ее дочери. Элизабет Черчилль Уэбб скончалась в 1884 году, предположительно когда жила вместе с Энн Элизой. В 1890 году, увидев, что Церковь отвергла многоженство, Энн Элиза прекратила свои лекционные турне. Она вышла замуж за богатого промышленника из Мичигана, но через несколько лет брак распался, и супруги официально развелись. Нам известно, что в конце 1890-х годов она жила в Аризоне, вероятнее всего с весьма скудными средствами. Затем следует большой перерыв в сведениях о ней вплоть до 1908 года, когда она вновь возникает, теперь с обновленным изданием книги «Девятнадцатая жена», которое публикует за свой счет. Представляется, что на это предприятие она истратила почти все свои средства. Тираж в тысячу экземпляров так и не был распродан. После этого события о ее местонахождении нет сведений, подтвержденных достоверными источниками. Имеются два сообщения о том, что ее видели: один из сыновей Джеймса Ди, первого мужа Энн Элизы, утверждает, что видел ее в Финиксе в 1915 году. Один из сыновей Бригама, Джон Уиллард Янг, за год до своей смерти, в 1923 г., писал, что встретил ее недалеко от своего дома, на Бродвее в Нью-Йорке. Оба утверждения весьма интересны, но ни то ни другое ничем не подтверждаются. Оба представляются мне недостаточно правдоподобными.

Лоренцо Леонард Ди, второй сын Энн Элизы (и мой двоюродный прапрадед), полагал, что его мать была убита членом — или членами — общины Первых. Конечно, Аарон Уэбб или его приверженцы могли иметь достаточно причин для того, чтобы заставить замолчать самую эффективную противницу многоженства. Но как бы соблазнительна ни была такая теория, свидетельств ее достоверности не существует, если не считать таковым внятный голос охваченного горем сына.

Тогда что же случилось с Энн Элизой Янг? Мои поиски в архивах Юты, Калифорнии, Нью-Йорка и Вашингтона не дали результатов в том, что касается ее последних дней. Ни одна из местных или всеамериканских газет не поместила некролога. Насколько мне известно, нет никаких полицейских протоколов, страховых документов, бумаг о владении имуществом или каких-либо иных свидетельств, касающихся ее судьбы. Я пришла к заключению, что, увы, тайна завершения ее судьбы так и не может быть раскрыта. И действительно, должны же быть какие-то тайны, которые не имеют ответа. В конце концов, мы должны принимать их такими, какие они есть. А они — сложные, многосторонние, всячески орнаментированные свидетельствами и теориями, но абсолютно непознаваемые, как сама жизнь.

Итак, сформулировав эти пять выводов, я представляю свою работу, которая может быть определена единственно как не соответствующая принятым правилам. После более двух лет исследований я поняла, что исторической диссертации недостаточно. Придя к такому заключению, я в течение нескольких месяцев тесно сотрудничала с молодым человеком по имени Джордан Скотт. Я провела с ним около шестидесяти часовых интервью о его жизни среди Первых и особенно о его необычайных взаимоотношениях с матерью. Сначала я попыталась пересказать его историю аналитически отстраненно. И всегда результатом было холодное, лишенное одухотворенности повествование. Несмотря на то что история этого молодого человека проливает свет на рассказанное Энн Элизой и в целом на ее наследие, мой научный подход лишал жизни жизнь самого Джордана. После многих попыток я отказалась от собственного голоса в пользу голоса Джордана. Я отредактировала записи наших интервью, составив черновик, а затем снова вернулась к Джордану за новыми беседами. Вдвоем с ним мы отредактировали первоначальный набросок, превратив его в готовое повествование: «Жена № 19: Тайна пустыни».

Соответствует ли эта работа требованиям, предъявляемым к магистерскому диплому, предстоит решать факультету. Однако я прошу вас рассмотреть вопросы, которые «Жена № 19» задает читателю и самой себе. По моему мнению, эти вопросы серьезные и не терпят отлагательства, они достойны внимания ученых. Хотя слова здесь — это слова Джордана, сама работа сформирована годами учения и размышлений и целой жизнью искренней веры.

19-я ЖЕНА Эпилог Фокус на Семью

Неделей позже мы с Морин отправились за покупками. Пришли в дисконтный магазин женской одежды и покатили тележку по проходу. У Морин было совершенно определенное понимание того, что нам необходимо.

— По меньшей мере три пары обуви — одна понаряднее, одна каждодневная, одна — для улицы и всяких других занятий. Ты хоть имеешь представление, какой цвет ей нравится?

— Красный, — сказал я. — Главным образом красный.

— Боюсь, красный годится не на все случаи жизни. — Морин внимательно рассматривала брюки, не требующие глажки, плетеные пояса, тенниски с длинными, узкими рукавами, нейлоновые носки и другие предметы первой необходимости. — А теперь пойдем купим ей кое-что для мытья.

— Мыло у меня есть.

— Женщине нужно несколько больше, чем кусок мыла. — Морин рассматривала баночку с кремом для лица. — Я немного забежала вперед и записала ее в салон красоты к своему парикмахеру. Ей надо будет разобраться, что делать с волосами.

Час спустя мы распаковали покупки в номере 111. Морин, напевая, ходила по комнате, обрывая ярлыки, складывая рубашки и брюки в ящик, который она выстлала белой бумагой. Закончив, она хлопнула в ладоши:

— Сделано! Теперь, если тебе что-то понадобится…

— Да у меня все готово.

— Я знаю. Но если тебе когда-нибудь что-нибудь еще понадобится, дай мне знать.

Морин обняла меня, ее сумка хлопала меня по спине.

— Я не смог бы ничего сделать, если бы не вы, — сказал я.

— Еще как смог бы.

— Нет, правда, не смог бы.

— Я только зайду попрощаться с Томом и с собаками.

И она исчезла, словно голубой промельк.

На следующее утро, без четверти восемь, мы с Томом стояли у входа в тюрьму, рядом с охраной, — ждали. За конторкой дежурного распоряжалась офицер Каннингем.

— Большой день! — сказала она. — Еще только одну минуточку.

Мы поговорили с ней о наших собаках: она собиралась в следующие выходные везти своих корги на выставку в Колорадо, и ее мысли были заняты приведением их в надлежащий вид.

Без пяти восемь появилась фотокорреспондентка с тремя камерами, свисающими с ее шеи. Она вручила свою карточку офицеру Каннингем, и та сказала ей, что она может расположиться в углу помещения. Корреспондентка открыла футляр одной из камер и принялась менять объективы; она протирала их специальной тряпочкой, подготавливая все так, чтобы, когда луноликий циферблат на стене сообщит, что уже ровно восемь, она смогла запечатлеть ту самую картину, какую все так любят, — освобождение несправедливо обвиненного арестанта.

Сначала я увидел ее лицо через затянутое проволочной сеткой стекло в двери. На деле все, что мне было видно, — так это ее глаза.

— Вон она! — произнес Том.

Офицер Каннингем нажала кнопку, отпирая дверь. Жужжание, затем целая вечность, словно остановилось время, а кто-то, кто управляет вселенной, вышел покурить, — и наконец дверь растворилась.

— БеккиЛинн, я здесь!

Мама взглянула на корреспондентку. Вспышка, щелчок, еще вспышки, еще щелчки.

— «Сент-Джордж реджистер», — представилась корреспондентка. — Не сможете постоять там еще немного?

На маме было пыльное розовое платье в стиле «домик в прериях», в котором ее арестовали, толстые чулки, башмаки, сделанные кустарем-сапожником. Она ступала неуверенно, будто заново училась ходить.

— Мам, — сказал я, — это Том.

А Том не мог удержаться — он бросился к ней и обнял:

— Я так много о вас слышал!

— БеккиЛинн, — окликнула ее корреспондентка, — это и есть сын, который вас спас?

Она сделала снимок одной камерой, потом — такой же — другой камерой и снова такой же — третьей.

— Пошли, — сказал я.

— Как насчет фотографии семейной встречи?

— Пора ехать.

Я повел маму прочь оттуда, к фургону. Фотограф суетилась вокруг нас, приседала, отступала назад — щелк, щелк, щелк, произносила: «Как вы себя чувствуете?», и «Рады, что на свободе?», и «Это великолепно, просто великолепно!». Когда мы уселись в фургон, корреспондентка перестала фотографировать и сказала:

— Удачи вам, БеккиЛинн! Наши читатели вас обожают!

Вел машину Том. Он спросил, как она хочет — чтобы окна были подняты или опущены и не хочется ли ей воды.

— Или, если вы проголодались, мы можем сейчас остановиться, только мы с Джорданом думали сначала отвезти вас в «Малибу».

— Мне хорошо, — сказала мама. — Правда.

Она смотрела в окно, на красные холмы, ее лицо призрачным отражением глядело на меня с оконного стекла.

— Мам, ну как оно чувствуется — то, что ты на свободе?

— Я как раз пытаюсь в этом разобраться.


— А это, — произнес Том, вставляя электронную карточку в прорезь замка, — это ваша комната. Тут у вас есть ТВ, кабельное и киноканалы, туалет, автомат для изготовления льда — в конце коридора. А это, — он указал на внутреннюю дверь, — эта дверь ведет в нашу комнату.

За дверью залаяла Электра, за ней — Джои. Том открыл мамину дверь и вторую, ту, что за ней. Собаки ворвались в номер 111, нацелив носы прямо в мою маму. Электра прыгнула на нее, повалив на спину, на кровать. После бесконечных ласк и облизываний Электра наконец смилостивилась, и мама поднялась с кровати и оправила платье. Она смеялась, говоря: «Ах, как забавно!» Потом ее тон стал серьезным и она села на край кровати.

— Все это так замечательно с вашей стороны, только я не уверена, что мне понадобится хоть что-то из всего этого.

— Мам, Том и я — мы хотим, чтобы ты осталась с нами.

— Столько, сколько вам захочется, — добавил Том. — Я поговорил с хозяином гостиницы, и мы все как следует разработали.

— Я очень это ценю, — ответила мама. — Правда, очень. — Она помолчала. Потом: — Но пожалуй, мне уже пора ехать.

— Ехать? Куда ехать?

— Обратно в Месадейл.

— Я тебя туда не повезу.

Тут зазвонил мой сотовый. Роланд. Не знаю, зачем я ответил.

— Миленький, я только что прочел про тебя на домашней страничке «Реджистера». Ты там вроде маленькой Энджелы Лэнсбери.[142] Теперь тебе только надо постараться и раскрыть тайну моего растущего животика.

— Роланд, я сейчас не могу разговаривать.

— Ладно. Но я хочу все про это услышать, особенно про ту прелестную штучку — мисс Юту, — которую ты там подцепил. А еще — кто, как не ты, на такое способен — раскрыть преступление и одновременно завести себе мужичка-добрячка.

— Роланд, не сейчас.

— Ну все равно, когда ты домой-то собираешься?

— Потом.

— Ох нет, только не говори мне, что ты теперь пионер-первопроходец, таким не до нас!

Я отключился.

— Мам, извини. Старый приятель. Я вроде бы сказал, я не для того через это все прошел, чтоб тебя обратно в Месадейл отвезти.

Солнце, сиявшее сквозь зеркальное стекло, освещало мамино лицо — очень круглое и очень чистое. Это был прозрачный утренний свет, тот, что высвечивает нам все именно таким, как оно есть.

— Господь был прав, — произнесла она. — Он сказал — ты придешь, и ты пришел. Он был прав. — Она оглядела комнату. — Это место такое приятное. И вся эта одежда, вещи — просто не верится, что ты все это для меня купил, они такие красивые. Только я не могу их взять.

— Ну что ты, мам. Конечно можешь.

— Нет, Джордан, не могу.

В этот момент, прямо перед тем, как она собралась направиться к двери, я почувствовал, что у меня вроде остался последний шанс ее спасти. Я распахнул платяной шкаф, демонстрируя ей новые брюки и блузки, туфли, выстроившиеся рядком у двери, крем для лица и туалетное мыло, выложенные на туалетном столике. Я показал ей ТВ-пульт и обещал научить ее пользоваться интернетом в холле.

— Мам, ну прошу тебя. Я хочу,чтобы ты осталась. Здесь. Со мной.

Я пытался сказать ей, что мы можем заново начать нашу жизнь здесь, в номерах 111 и 112, что у нас есть второй шанс, какого почти никогда ни у кого не бывает. Я лихорадочно пытался доказать, что гостиница «Малибу-Инн» станет нам славным домом.

— И здесь есть бассейн! Мы же тебе бассейн не показали! Прямо тут, только из двери в патио выйти. — Я раздвинул стеклянную дверь.

Тут я остановился:

— Мама, прошу тебя. Я не хочу, чтобы ты уезжала. Ты можешь остаться здесь и делать все, что тебе захочется. Мы не станем тебе мешать.

— Джордан, прости меня.

— Мам, ну пожалуйста.

— Джордан, я знаю: ты понимаешь.

А дело все в чем: я в конце концов действительно понял.

— А если мне понадобится тебе позвонить?

— Не понадобится.

— А если какая-нибудь крайность?

— Ты будешь знать, что делать.

— Мы когда-нибудь еще увидимся?

— Верю, что увидимся.

Мы с мамой поехали в кафе «У Денни», где можно было очень быстро позавтракать. Мы ковыряли каждый свою яичницу и искали темы для разговора. По правде говоря, все ведь уже было сказано, и через двадцать минут мы с ней сидели в моем фургоне, катившем по дороге в Месадейл. Мама опустила окошко со своей стороны, и ветерок развевал ее густые стриженые волосы. Мы проехали расстрелянный дорожный знак и пустошь, заросшую кустарником. Я увидел группку тополей и приготовился сворачивать на проселочную.

— Я сойду здесь, — сказала мама.

— Я не хочу оставлять тебя на шоссе.

— Я хочу пешком пройти оставшуюся часть пути домой.

Я выключил двигатель и помог ей выйти из машины. Солнечные лучи согревали мне лицо и золотили ей кожу. Ветер взбивал песок и пыль, и я чувствовал, как пересыхает у меня в горле.

— Что ж, думаю — вот и все, — сказал я. — Мам, ты уверена?

Она кивнула:

— Я люблю тебя. И знаю — ты знаешь это. Поэтому могу сказать тебе — прощай.

Мы обнялись и постояли так, обнявшись, и наступил момент, когда надо было отпустить друг друга. Мама двинулась прочь по дороге, пыль собиралась вокруг ее ног, доходя до щиколоток, солнце жгло, и мы оба с ней знали: оно так и будет жечь пустыню, жаркое и высокое, до последних дней человечества.


Когда я вернулся в номер 112, я не поверил своим глазам — на кровати спал Джонни. По бокам у него свернулись собаки, а Том сидел на другой кровати и читал.

— Ш-ш-ш, — произнес он. — Они спят.

— Сам вижу. А что он здесь делает?

Ноги Джонни были в царапинах, в укусах насекомых, была на них и парочка синяков, но в остальном он казался в полном порядке.

— Он удрал, — прошептал Том. — Думаю, он по тебе соскучился.

— И что мы собираемся с ним делать?

— Ш-ш-ш, ты же его разбудишь! — сказал Том. — Мы что-нибудь придумаем. — И после паузы: — Джордан?

— Том?

— Он ведь может у нас остаться, если захочет.

— Давай сначала посмотрим, ладно? У нас столько еще всего не сделано.

— Я знаю, но ведь как было бы хорошо, если бы он остался, правда?

— Господи, ну и семейка у нас получилась бы!

— Звучит великолепно, — согласился Том. — А теперь замолкни.

— Он ведь может и не захотеть остаться.

— Он захочет.

— Не знаю.

— Джордан…

— Том…

— О чем ты думаешь?

— О разных вещах.

— Например?

— Знаешь, как говорят?

— Что говорят?

— Что конец — это начало.

— Так и говорят?

— Ох, ради бога, — сказал Джонни, открыв один глаз. — Не будете так любезны вы оба заткнуть ваши гребаные варежки? — И он выдал нам свою нахальную, полную чувства превосходства улыбочку.

Электра, простонав, заняла более уверенную позицию на кровати. Джои хлопнул пушистым хвостом. А Том обнял меня за плечи. Солнце склонялось к западной стороне неба, заполняя комнату светом. Я представил себе, как мама идет по дороге в город — в волосах пыль, в глазах — надежда. Дорога, почтамт, тень от горы. Волнение и радость, когда кто-то ее узнает, потом еще и еще кто-то. Куда она пойдет? Вернется ли в свою старую комнату? Я вдруг заволновался, и мороз прошел у меня по хребту. Неужели мне суждено задаваться вопросами о ее судьбе всю мою жизнь? Справлюсь ли я с постоянным незнанием? Приму ли окончание без конца? Потом я увидел, как ее приветствуют четыре жены, целуют, ведут в дом. Увидел троих малышей, вертящихся вокруг ее подола. Увидел ее старый фартук, висящий на крючке. Я увидел, как она распахивает дверь в свою комнату. Увидел, как она подходит к подоконнику и гладит лист своего алоэ. Увидел мою маму на коленях. И я увидел себя в ее молитвах.

От автора

Эта книга — литературный вымысел. Она не претендует на то, чтобы ее читали как биографию Энн Элизы Янг, Бригама Янга или любого из исторических лиц, фигурирующих в романе. Но при всем том человеку по самой его природе всегда интересно знать, действительно ли исторический роман вдохновлен реальными людьми и реальными событиями, и тут я чувствую себя обязанным ответить читателю на этот вопрос.

Всякий, кто пытается писать об истории Церкви Иисуса Христа Святых Последних дней, даже о малом ее отрезке, неминуемо сталкивается с трудностями, решая задачу точности. Это происходит потому, что практически по каждому вопросу о прошлом этой Церкви, как и в отношении каждого человека, игравшего роль в порой весьма замечательной жизни Церкви, существуют по меньшей мере два мнения (а часто и гораздо более), воюющие друг с другом по поводу того, что каждая из сторон совершенно искренне называет «истиной». В предисловии к биографии Бригама Янга, опубликованной М. Р. Вернером в 1925 году, автор недвусмысленно излагает суть дела: «Мормонская литература, как и антимормонская, ненадежна».

С того самого времени, как Энн Элиза Янг в 1873 году совершила свое отступничество от Церкви Иисуса Христа Святых Последних дней, она стала центральной фигурой полемики как среди мормонов, так и среди немормонов. Я не надеюсь примирить полемистов с помощью этой книги. Одна из главных причин, по которой полемика продолжается и поныне, — то, что Энн Элиза оставила весьма существенные письменные материалы о своем опыте в качестве полигамной жены в виде двух своих мемуаров и множества публичных лекций. И ее враги, и ее союзники используют ее собственные слова с целью раскритиковать или поддержать эту женщину, и, следовательно, для того, чтобы писать об Энн Элизе Янг, я неминуемо должен был начать с ее лекций и двух гневных мемуаров — «Девятнадцатая жена» («Wife № 19», 1875) и «Жизнь в Мормонском Рабстве» («Life in Mormon Bondage», 1908). У этих книг есть свои недостатки. В них Энн Элиза предстает перед нами одновременно и сверхкритичной, и сверхъуязвимой. Она избирательна в своем изложении собственной истории и истории мормонства, выполняя поставленную перед собою задачу без особой тонкости или нюансов. Слишком часто тон ее становится резким и мстительным. В нарисованном ею портрете Бригама Янга недостает той сложности, какой он был в свое время известен. И она, возможно, не всегда верно трактует имеющуюся у нее информацию. И все же, несмотря на эти оговорки, ее мемуары, так же как и ее лекции, на которых эти мемуары основаны, остаются наилучшими источниками для сюжета о ее жизни и, что столь же важно, для того, чтобы по достоинству оценить ее точку зрения. Если бы Энн Элиза не высказалась, многое о ее жизни, и особенно о ее браке с Бригамом Янгом, навсегда так и осталось бы неизвестным. Вот единственная причина, делающая ее повесть столь замечательной, — она осмелилась открыть читателю то, что тысячи других полигамных жен переносили в молчании. Поэтому я с благодарностью признаю ее «первородство» в автобиографии. Без ее подлинных текстов «Девятнадцатая жена» была бы не только гораздо меньшей, но и гораздо менее прозрачной книгой. Энн Элиза писала свои мемуары с целью повлиять на общественное мнение и изменить политику, но также и для того, чтобы сформировать свое наследие. Вдохновленный этим, я написал главы альтернативных мемуаров в виде части моего романа. Длительный процесс моих размышлений об Энн Элизе и ее семье, о самом контексте ее жизни, начался с ее книг, так что представлялось совершенно естественным начать этот роман с того же места, где начинает она, а затем уже отклоняться в разные стороны.

«Девятнадцатая жена» следует за основной траекторией биографии Энн Элизы Янг, как она сама ее описывает, хотя я часто заполняю пробелы там, где она их оставляет, и пропускаю ее отклонения от темы. Я продолжаю рассказ после того, как она завершает свой, и даю собственное толкование там, где ее точка зрения может ограничить наше понимание ее жизни и ее времени. Кроме того, я уделяю время членам ее семьи, о ком сама она ничего особенно значительного не говорит. Это по их поводу — я имею в виду Чонси, Элизабет, Гилберта и Лоренцо Леонардо — я позволяю себе более всего вольностей, поскольку их биографии менее всего известны, а также из-за непреложной необходимости для писателя сплетать разрозненное в нечто единое. Что же касается Бригама Янга, мой портрет этого человека в основном согласуется с тем, какой был создан знавшими его людьми, некоторыми историками, а также его проповедями, декларациями, письмами и дневниками, которые он оставил. Часто, когда в моем повествовании Бригам говорит, особенно с кафедры, его слова основываются на реальной проповеди, известной нам по историческим документам. Я уверен, что его поклонники станут утверждать, что я слишком много внимания уделяю его эгоманиакальным склонностям, как и его аппетитам, и что, прямо цитируя его слова об «искуплении кровью», я излишне подчеркиваю его призывы к насилию. Клеветники Бригама, с другой стороны, вполне возможно, скажут, что я фактически даю ему сорваться с крючка. К счастью, исторические материалы широки и доступны: любознательный читатель может зайти в библиотеку или онлайн, чтобы составить свое собственное мнение.

Это, в свою очередь, подводит меня к разговору о документах (или «документах»), которыми изобилует роман: о газетных статьях, письмах, «Введении» Гарриет Бичер-Стоу, о статье из «Википедии». Несмотря на то что автор этих документов я сам, они являются литературным плодом того, что значит проводить время в архивах и онлайн, исследуя жизнь Энн Элизы Янг, Бригама и раннюю историю Церкви СПД. Многие из них основываются на реальных текстах или на подобии текста. Например, в моем повествовании интервью Хауарда Гринли с Джозефом Смитом намеренно приводит на ум широко известное интервью Хораса Грили с Бригамом в 1859 году; верноподданническое стихотворение «В Нашем Доме» — это моя слабая попытка создать подобие искренних гимнов, сочинявшихся многими первопоселенцами, чтобы выразить свои переживания; а статья из «Википедии» (что очевидно) написана мною в стиле, весьма похожем на стиль статей из «Википедии».

Мощная линза Истории дает мне возможность увидеть жизнь Энн Элизы так, как сама она увидеть ее не могла, и я использовал эту перспективу, чтобы рассказать историю этой женщины, расширив и увязав ее с сегодняшним днем. Все это лишь слишком пространный ответ на первоначальный вопрос: основана ли «Девятнадцатая жена» на реальных людях и событиях? Да. Сочинил ли я многое из того, что написано в романе? Да, ибо именно так и делают романисты.

Естественно, что для написания этой книги мне пришлось опираться на разнообразнейшие источники, каждый из которых был важен для решения моей задачи и достоин особого упоминания. Множество раз я обращался к весьма тщательной биографии Ирвинга Уоллеса «Двадцать седьмая жена» (Irving Wallace. The Twenty-Seventh Wife. 1961), которая и сама многим обязана мемуару Энн Элизы Янг. Я рекомендую ее, наряду с «Девятнадцатой женой», всем, кто хочет побольше узнать о жизни этой женщины. Помимо этого, Архив Ирвинга Уоллеса в Хоннолдской Библиотеке Клермонтских колледжей[143] обладает прекрасной коллекцией работ об Энн Элизе Янг. Я благодарен Ирвингу Уоллесу за предоставленную публике возможность доступа к его оригинальному исследованию, а также Кэрри Марш и другим архивистам за то, что они поддерживают эту возможность до сих пор. Столь же важными для моей работы оказались архивы газеты «Солт-Лейк дейли трибюн», одного из самых громких и красноречивых союзников Энн Элизы. Газета практически ежедневно публиковала сообщения о ее битве с Бригамом, посвящая десятки новостных колонок истории ее жизни и множество редакционных статей поддержке ее дела, а также перепечатывала многие судебные документы процесса о разводе. В 1870-е и 80-е годы «Трибюн» помещала на своих страницах статьи об условиях жизни полигамных семейств в Юте и издавала сериями сенсационные личные повествования, такие как «Привязанная к колу:[144] или Мученицы Последних Дней» миссис А. Дж. Пэддок («Tied to the Stake; or Martyrs of the Latter Days» by Mrs. A. G. Paddock), подтверждавшие заявления Энн Элизы Янг. Этот изобильный кладезь сведений теперь в виде микрофильмов хранится в великолепнейшей городской библиотеке Солт-Лейк-Сити. Его материалы помогли мне узнать существенные детали о жизни Энн Элизы и лучше понять исторический контекст. С другой стороны, газета «Дезерет ньюз», неизбежный противник Энн Элизы, освещала ее историю с точки зрения Бригама. Хотя другие местные и всеамериканские газеты освещали происходящее с ней с мельчайшими (и часто желтыми) подробностями, упомянутые два издания документировали историю ее жизни и ее отступничества от Церкви Мормонов нисколько не хуже других периодических изданий ее времени. («Анти-полигами стэндард», выходивший за пределами Солт-Лейка через несколько лет после отступничества Энн Элизы, в 1880-е годы, — полезный источник рассказов о многоженстве.)

Есть люди, утверждающие, что в литературном произведении не должно быть места библиографии, однако некоторые книги и документы так помогли мне во многих вопросах — как крупных, так и мелких, — что я хочу здесь высказать им свою благодарность. Я включил сюда этот список не с целью продемонстрировать обширность прочитанных мною материалов (или, наоборот, их скудость), но чтобы поблагодарить авторов, из работ которых я почерпнул свои знания: «Anne Eliza Young» by American Literary Bureau; Brigham Young: American Moses by Leonard J. Arrington; Twenty Years of Congress by James G. Blaine; No Man Knows My History by Fawn M. Brodie; Emma Lee by Juanita Brooks; The City of the Saints by Sir Richard F. Burton; The Pioneer Cookbook by Kate Carter; In Sacred Loneliness by Todd Compton; «Forest Farm House and Forest Dale» by Edith Olsen Cowen; «Brigham Young, His Family and His Wives» compiled by the Daughters of the Utah Pioneers; «Unique Story — President Brigham Young» compiled by the Daughters of the Utah Pioneers; «Autobiography of Moses Deming» by Moses Deming; The Women of Mormonism edited by Jennie A. Froiseth; Nauvoo Factbook by George and Sylvia Givens; By the Hand of Mormon by Terry L. Givens; The Mormon Question by Sarah Barringer Gordon; «Letters» by Irene Haskell; Solemn Covenant by B. Carmon Hardy; «Eliza Jane Churchill Webb, Pioneer of 1848» by Olivette Webb Goe Henry; «Chauncey Griswold Webb, Pioneer of 1848» by Olivette Webb Goe Henry and Nina Beth E. Goe Cunningham; Old Mormon Kirtland by Richard Neitzel Holzapfel and T. Jeffrey Cottle; Old Mormon Nauvoo by Richard Neitzel Holzapfel and T. Jeffrey Cottle; Life of fames Redpath by Charles F. Horner; III Days to Zion by Hal Knight and Dr. Stanley B. Kimball; Under the Banner of Heaven by Jon Krakauer; The Story of the Mormons from the Date of Their Origin to the Year 1901 by William Alexander Linn, особенно гл. IV, «The Hand-Cart Tragedy»; «Utah's Forty Years of Historical Amnesia» by Theron Luke; Historic Dress in America by Elizabeth McClellan; Redburn by Herman Melville, особенно гл. 38, где ярко описываются ливерпульские трущобы; Sounding Brass by Hugh Nibley; The Fate of Madame La Tour by Mrs. A. G. Paddock; Eccentricities of Genius by Major J. В. Pond; «August Announcement of 1875» by the Redpath Lyceum; «Brigham Young Divorce Case» by Brigham Henry Roberts; «Ann Eliza — Mrs. Young's Lecture Last Night — The Story of Her Life» by the St. Louis Republican, December 30, 1873; The Book of Mormon, translated by Joseph Smith, Jr.; The Pearl of Great Price by Joseph Smith-jr.; God Has Made Us a Kingdom by Vickie Cleverley Speek; Brigham Young at Home by Clarissa Young Spencer and Mabel Harmer; Mormon Country by Wallace Stegner; Expose of Polygamy in Utah by Mrs. Т. В. H. Stenhouse; Tell It All by Mrs. Т. В. H. Stenhouse (следует отметить, что книги Стенхаус во многом повлияли на воспоминания Энн Элизы); Roughing It by Mark Twain; Mormon Polygamy by Richard S. Van Wagoner; «Interview with Joe Place, April 23, 1960» by Irving Wallace; Brigham Young by M. R. Werner; The Bold Women by Helen Beal Woodward; The Journal of Discourses, Volumes 3 and 4, by Brigham Young; Diary of Brigham Young, 1857, edited by Everett L. Cooley; My Dear Sons: Letters of Brigham Young to His Sons, edited by Dean C. Jessee; The Complete Sermons of Brigham Young; and Isn't One Wife Enough? by Kimball Young.

Я также очень многим обязан нескольким учреждениям и их сотрудникам за возможность пользоваться их собраниями материалов как в открытом доступе, так и благодаря их благожелательной помощи. Каждое из этих собраний содержит разнообразные полезные и совершенно особенные материалы, которые я с готовностью использовал для своей работы. Это — Публичная библиотека Солт-Лейк-Сити; Библиотека Гарольда Б. Ли при Университете Бригама Янга; Библиотека Дж. Уилларда Мариотта при Университете Юты; Публичная библиотека г. Прово; Библиотека округа Вашингтон в г. Сент-Джордж; Музей дочерей пионеров-первопоселенцев Юты и Центр семейной истории в Нову.

Церковь Иисуса Христа Святых Последних дней не жалела ни усилий, ни средств на создание и обеспечение квалифицированными сотрудниками десятков исторических музеев, многие из которых открывают бесплатный доступ для широкой публики. Я посещал эти музеи, задерживаясь там подолгу, делая записи и беседуя с миссионерами, служащими там в качестве штатных и добровольных гидов. Без тщательного и всеохватного сбережения прошлого Церковью Мормонов в Юте, так же как и в Нову, мне не удалось бы вызвать к жизни мир Энн Элизы Янг.

Я хочу поблагодарить Церковь городского сообщества в Лас-Вегасе, радушно приветствовавшую меня в своем святилище. Хотя проповедь, приведенная в книге на с. 373–377, родилась по следам той, что я слышал в этой церкви 18 декабря 2005 года, сама описанная сцена придумана мною и не имеет ничего общего с происходившим в этой конкретной церкви или в какой-либо другой из тамошних благожелательных религиозных конгрегаций.

Несколько человек щедро поделились со мной историями своей жизни. Без них я не смог бы написать эту книгу так, как она написана. Это были Флора Джессоп, Кармен Томсон, Стив Трипп, Микки Ангер, Беверли Уайт, Кевин, Джимми, Питер, и Сюзан. Спасибо вам всем.

Керри Мейн из Мемориального музея пионеров-первопоселенцев прочла мою книгу в рукописи, исправив целый ряд ошибок. Ее острый, знающий взгляд во многих смыслах помог привести книгу в порядок. Она — идеальный читатель, и эти несколько слов далеко недостаточны, чтобы выразить ей мою благодарность.

Иллюстрация перед главой «Женщины и дети идут первыми»[145] принадлежит талантливейшему перу Кэтрин Гамильтон; рисунок основан на оригинальной гравюре Стэнли Фокса, 1876 года.

Я хотел бы поблагодарить Датский совет по искусству за поддержку во время работы над редактированием книги; Петера и Гитте Раннер из Датского писательского и переводческого центра в Хальде — за их теплое гостеприимство, а Натаниэля Рича и Мартина Глаза Серупа за предоставленное мне творческое убежище.

Алексис Ричланд редакторски руководила мною на начальных стадиях работы над книгой. Ее вдумчивый отклик способствовал решению многих проблем, занимавших мои мысли долгие годы. Марк Нельсон несколько раз прочел черновики романа, каждый раз поднимая важные вопросы, требовавшие немедленного решения. Его яростный интеллект улучшил мой роман во всех смыслах этого слова. Я благодарен ему за бесчисленные часы, отданные им этой книге, за его неизменную дружбу и поддержку. Дэрил Мэттсон, никогда не устававший от моих разговоров на всяческие темы, служил мне камертоном — на нем я опробовал целый ряд идей из этой книги, хотя он даже не всегда знал об этом. Это он подарил мне название интернет-кафе «Облепешенная женщина» в Сент-Джордже.

Вот уже десять лет, как Илейн Костер является моим потрясающим литагентом, проницательным редактором и преданным другом. Ее неизменное поощрение помогло довести эту книгу от первоначального замысла до страниц, которые вы теперь держите в руках. Я многим ей обязан.

Множества благодарностей заслуживают Марианна Веллманз и ее коллеги в издательстве «Трансуорлд». О таком издательстве может мечтать каждый писатель.

Благодарность, какую я хочу выразить издательству «Рэндом Хаус», неизмерима. Столько людей в этом издательстве в течение стольких лет неизменно помогают мне, что в любом списке имен неизбежно окажутся досадные пропуски. Так что я выражу здесь общую, но от этого не менее глубокую и искреннюю благодарность всем и каждому в «Группе 1745». Мне известно, как издаются книги, и я знаю, что каждый из вас сыграл в этом свою роль. Надеюсь, вы простите меня за то, что я не привожу здесь весь список штатного состава компании. Но я должен отдельно поблагодарить моего редактора, Кейт Медину. Она — блестящий читатель, и ее мудрый карандаш сделал эту книгу во многих, многих смыслах лучше, чем она была поначалу. Фрэнки Джонс и Дженнифер Смит взвалили на себя обузу превратить рукопись в книгу: оба делали это с изяществом и великодушием. Джинн Мартин, богиня рекламы, это истинная честь — оказаться в вашем списке. И мой издатель Джина Сентрелло, спасибо вам за поддержку, в столь многом нашедшую свое выражение!

Примечания

1

Книга Мормона — священное писание церквей, входящих в движение Святых Последних дней (вар. — Святых Наших дней), т. е. мормонов. Джозеф Смит-младший (Joseph Smith Jr., 1805–1844) — основатель Церкви Мормонов и движения Святых Последних дней. (Здесь и далее, если не указано иначе, примечания и комментарии переводчика — Ирины Бессмертной.)

(обратно)

2

…Территория Юта… — В 1847 г. ушедшие из центра страны из-за преследований мормоны, возглавляемые Бригамом Янгом (1801–1877), поселились в бассейне Большого Соленого озера и в 1849 г. образовали государство Дезерет-Стейт (англ. Deseret State). «Дезерет» — термин, взятый из Книги Мормона, означает «медоносная пчела». Во главе Государства медоносных пчел, простиравшегося от Орегона до Мексики и на запад — до хребта Сьерра-Невада, и встал Бригам Янг, впоследствии назначенный губернатором (1850–1857) Территории Юта, образованной в 1850 г. конгрессом США в значительно меньших размерах. В статусе штата Территория Юта была принята в состав США в 1896 г., после окончательного отказа Церкви Мормонов от полигамии.

(обратно)

3

Imperium in imperio (лат.) — государство в государстве. (Прим. автора.)

(обратно)

4

Техасский покер (Texas Hold'em) — компьютерная игра, несколько измененная разновидность обычного покера.

(обратно)

5

«Ганз-энд-аммо» (gunsanclammo.com) — интернет-магазин для любителей стрелкового оружия и военного снаряжения.

(обратно)

6

«Домик в прериях» («The Little House on the Prairie») — знаменитый роман американской писательницы Лоры Инглз Уайлдер (Laura Ingalls Wilder, 1867–1957).

(обратно)

7

Корги — порода декоративных собак, выведена в Уэльсе. Шерсть гладкая, средней длины, окрас рыжевато-коричневый или черный, с белыми или желтыми отметинами; высота ок. 30 см.

(обратно)

8

Готка — последовательница «готической» моды, возникшей в конце 1970-х — 1980-е гг. на волне постпанка. Приверженцы «готики» предпочитают готик-рок в музыке, фильмы и литературу ужасов, одеваются в черное, волосы красят в черный цвет, губы (женщины) — очень темной помадой.

(обратно)

9

115 градусов по Фаренгейту — то есть ок. 45° по Цельсию.

(обратно)

10

…священного тайного белья… — Тайное нижнее белье особого покроя выдается при посвящении в «подлинные» мормоны, по этому же образцу вообще делалось мормонское нижнее белье.

(обратно)

11

«Энсайн» (англ. ensign) — «Знамя».

(обратно)

12

Куини (англ. queenie) — зд.: королевочка.

(обратно)

13

Ад не знает ярости страшней. — Газетный заголовок представляет усеченную цитату из пьесы английского поэта и драматурга Уильяма Конгрива (William Congreve, 1670–1729) «Невеста в трауре» («The Mourning Bride», 1697): «Не знает Небо гнева, что сильней / любви, в презренье обращенной, / Как Ад не знает ярости страшней, / чем ярость женщины пренебреженной». Перевод И. Бессмертной.

(обратно)

14

Футон — стеганый матрас, раскатываемый на полу в качестве постели (яп.).

(обратно)

15

Тибол (амер. T-ball или Tee-ball) — детская игра в мяч, похожая на бейсбол.

(обратно)

16

Хэррикен — городок на юго-западе Юты, почти уже слившийся с Сент-Джорджем.

(обратно)

17

Табернакль — знаменитый молитвенный дом мормонов в Солт-Лейк-Сити.

(обратно)

18

Уинфри, Опра (Winfrey, Oprah, 1954) — ведущая популярного ежедневного ток-шоу, где обсуждаются актуальные проблемы. Была первой афроамериканкой, ведущей программу новостей. В 1990-е гг. стала самой высокооплачиваемой ведущей в этом жанре.

(обратно)

19

Ангел Мороний — ангел, явившийся Джозефу Смиту и указавший ему место, где спрятана Книга Мормона.

(обратно)

20

…первой и второй Книгах Нефия… — По преданию, Нефий — сын Легия, предсказавшего разрушение Иерусалимского храма. По повелению свыше он приплыл с семьей и друзьями в Америку, где основал свое государство, став пророком и родоначальником нефийцев — народа, названного в его честь. Стал также автором двух Книг Нефия, составивших два первых раздела Книги Мормона.

(обратно)

21

Зайон (англ. Zion) — т. е. Сион, земля обетованная: имеется в виду район Территории Юта, куда пришли мормоны из Иллинойса. В настоящее время Зайон — национальный парк близ Солт-Лейк-Сити — столицы штата Юта.

(обратно)

22

Шесть футов ростом — примерно 1 м 83 см.

(обратно)

23

Индепенденс (штат Миссури). — В этом городе мормоны приобрели участок земли, чтобы построить храм, однако, как и прежде, вскоре подверглись гонениям.

(обратно)

24

…направляемая домой, в Кертланд. — Вскоре после основания общины в Пальмире Джозеф Смит увел мормонов в Кертланд, городок близ Кливленда (штат Огайо), откуда часть из них переселилась затем в Индепенденс.

(обратно)

25

Nota bene (лат., букв. «заметь хорошо») — обратите внимание.

(обратно)

26

В печатном издании выделенные таким образом слова подчеркнуты, как линки, ведущие на соответствующие статьи в Википедии. (Прим. верстальщика.)

(обратно)

27

Фар-Уэст (англ. Far West) — Дальний Запад.

(обратно)

28

Шоул-Крик (англ. Shoal Creek) — букв. «мелководная речка», Хонз-Милл (англ. Haun's Mill) — букв. «мельница Хона».

(обратно)

29

Милиция (militia) — в США: народное ополчение, нерегулярная милиционная армия, созываемая по мере надобности.

(обратно)

30

Ссылки — References: 1. History of the Church, Vol. III 2. Mormon Polygamy: A Historical Perspective by Charles Green. 3. «The Women of Haun's Mill» by Mary P. Sprague. 4. The 19th Wife by Ann Eliza Young.

(обратно)

31

«Ангел на крыше» — рассказ в одноименном сборнике известного американского писателя Рассела Бэнкса (Russel Banks, p. 1940, «The Angel on the Roof». 2000).

(обратно)

32

Хайкер — человек, путешествующий пешком или на попутных машинах; гранола — подслащенная овсяная каша быстрого приготовления с изюмом и орехами.

(обратно)

33

Мега-Байт (Mega Bite) — букв. «огромный кусок», созвучно с термином «мегабайт», но термин пишется иначе (megabyte).

(обратно)

34

Фронтир (англ. frontier, букв, «граница») — новые территории на западе США, занятые переселенцами-пионерами.

(обратно)

35

Ред-Брик-Стор (англ. Red Brick Store) — краснокирпичный магазин.

(обратно)

36

Буррито — маисовая лепешка с начинкой из мяса, сыра или бобов.

(обратно)

37

Визин — глазные капли для снятия усталости глаз и улучшения остроты зрения.

(обратно)

38

Гей (англ. gay) — как прилагательное означает «веселый, радостный, беспечный».

(обратно)

39

Автор хотела бы заверить, что многочисленные очевидцы оставили подобные же записи о необъяснимом видении и что Элизабет Уэбб была не единственной, увидевшей то, что невозможно было увидеть. Даже тридцатью — или около того — годами позже моя матушка все еще утверждает, что в тот летний день в Нову она пережила сверхъестественное явление.

(обратно)

40

В 1999 г., вскоре после того, как началась перестройка Храма в Нову, историки Церкви с волнением обнаружили захороненную в первоначальном фундаменте Храма временную капсулу. Капсула представляет собой гранитную шкатулку, ее размеры — три фута в длину, два — в ширину и полтора — в высоту. Надпись на ее каменной крышке говорит, что ее содержимое суть Свидетельства Веры, то есть личные свидетельства веры, написанные несколькими членами сообщества Святых, отправлявшимися из Нову к Большому Соленому озеру в 1846 г. Когда историки и лидеры Церкви вскрыли временную капсулу во время освящения восстановленного новуского Храма 27 июня 2002 г., они с огорчением обнаружили, что вода уничтожила или частично повредила несколько Свидетельств, включая и двенадцать страниц весьма ценного текста, написанного Элизабет Черчилль Уэбб. Даже в своем огорчительно усеченном виде сохранившиеся фрагменты Свидетельства Элизабет дают возможность проникнуть взглядом в ее мировоззрение, каким оно было в тот исторический период (1844–1846). В настоящее время этот документ хранится в Центре семейной истории Нову (Family History Center). (Прим. автора.)

(обратно)

41

Если не указано особо, моим источником является «Свидетельство Веры» Элизабет Черчилль Уэбб. Общая информация о ранней истории мормонов и города Нову построена на моих собственных исследованиях, проведенных во время недавней (этой весной) поездки в Нову. (Прим. автора.)

(обратно)

42

Ее настоящее имя было Элизабет, но они звали ее Лидия, чтобы избежать путаницы. (Прим. автора.)

(обратно)

43

См.: Тафт, Лидия. Письма. (Taft Lydia, Letters. Family History Library // Библиотека семейной истории). (Прим. автора.)

(обратно)

44

Небесный брак. — Его называют также «целестиальным браком» (от англ. Celestial marriage).

(обратно)

45

В конечном счете Чонси построит от тысячи до полутора тысяч фургонов, использовавшихся на разных стадиях Исхода. (Прим. автора.)

(обратно)

46

Многие сведения общего порядка, касающиеся Бригама, почерпнуты мной из книги Леонарда Дж. Аррингтона «Бригам Янг: Американский Моисей» (Leonard J. Arrington. Brigham Young: American Moses / Knopf, 1885). (Прим. автора.)

(обратно)

47

Мне этот более молодой Бригам напоминает Рассела Кроу. (Прим. автора.) // Рассел Кроу (р. 1964) — известный австралийский актер, лауреат премии «Оскар» 2000 г.

(обратно)

48

Бригам Бригаму-мл., 3 ноября 1855 г. (Прим. автора.)

(обратно)

49

«Облачение», или «Наделение» (англ. Endowment), — церемония посвящения в «подлинные» мормоны.

(обратно)

50

…«запечатления браков»… — Креститься и сочетаться браком мормон может и вне храма, однако в этом случае он никогда не попадет в высшие круги Небесного Царства. Поэтому Элизабет и Чонси были снова «запечатаны».

(обратно)

51

Заместительное крещение — крещение умершего человека через добровольного заместителя.

(обратно)

52

Несмотря на то что Святые намеревались покинуть Нову, сотни рабочих продолжали возводить Храм до самых последних дней в штате Иллинойс. Это их усердие всегда поражает меня как символ их глубочайшей веры в их Церковь и в Бригама. (Прим. автора.)

(обратно)

53

В книге «Девятнадцатая жена» Энн Элиза пишет о многих событиях в жизни ее родителей, которые имели место либо до ее рождения, либо когда она была слишком мала, чтобы о них помнить. Судя по ее лекциям, она могла узнавать о них, расспрашивая мать и единоутробного брата Гилберта, когда готовилась писать свою рукопись. (Прим. автора.)

(обратно)

54

«Девятнадцатая жена». (Прим. автора.)

(обратно)

55

См.: Уэбб, Гилберт. Дневник. (Центр семейной истории/ Webb, Gilbert. Diary/ Family History Center). Гилберт Уэбб, единоутробный брат Энн Элизы, был в своем дневнике вполне красноречив, но не слишком часто вел в нем записи. Более всего он известен своими письменными показаниями против Бригама, данными во время бракоразводного процесса Энн Элизы. (Прим. автора.)

(обратно)

56

«Другая Жена в Домах Первопоселенцев: Воспоминания о Радости и Горе», под ред. дочерей Первопоселенцев Юты (1947) («The Other Wife in Pioneer Hornes: Recollections of Joy & Sorrow» ed. by the Daughters of the Utah Pioneers. 1947). (Прим. автора.)

(обратно)

57

Лидии

(обратно)

58

Омаха (Omaha) — крупнейший город штата Небраска, индустриальный центр Великих Равнин (the Great Plains).

(обратно)

59

В конце книги «Девятнадцатая жена» Энн Элиза с горечью описывает свое возвращение в Нову с целью взглянуть на руины Храма. (Прим. автора.)

(обратно)

60

«Дух Божий как огонь в сердцах пылает!» («The Spirit of God Like a Fire is Burning!») — церковный гимн, сочинение Уильяма У. Фелпса (William W. Phelps, 1792–1872), одного из первых лидеров движения Святых Последних дней. У. Фелпс был соратником и писцом Джозефа Смита, церковным печатником и сочинителем церковных гимнов, весьма популярных среди мормонов и по сей день. Гимн «Дух Божий…» звучит на всех торжественных мероприятиях Церкви СПД.

(обратно)

61

Как пишет в своем исследовании профессор Чикагского университета Гуаи Сунь Ли: «Показатель детской смертности в девятнадцатом веке достигал 130–230 смертей на 1000 рождений. Основными причинами являлись диарея, респираторные заболевания и инфекционные болезни, такие как скарлатина, корь, коклюш, оспа, дифтерия и круп». Для роженицы середины девятнадцатого века родоразрешение могло быть связано с риском в любых условиях, но в условиях фургонного перехода оно грозило особо опасными осложнениями. (Прим. автора.)

(обратно)

62

В течение многих лет ученые СПД отмечали пристрастный характер и политическую ангажированность Энн Элизы, явно присутствующие в книге «Девятнадцатая жена». Однако при подготовке этой работы, во всех случаях, когда я могла сравнить авторскую версию событий с другими источниками, я находила полное совпадение. К моему собственному удивлению, я пришла к выводу, что мемуар Энн Элизы — во всяком случае, в том, что касается описания жизни ее матери и семьи в годы, проведенные в Нову, а также во время перехода в Зайон, — в большей своей части фактологически надежен, хотя ее подчеркивание одних определенных моментов наряду с беглым описанием или пропуском других может оставить у читателя несколько искаженное представление о начальной истории СПД. Является ли ее мемуар столь же фактологически корректным, особенно в том, что касается ее жизни с Бригамом Янгом, станет частью моего будущего исследования. (Прим. автора.)

(обратно)

63

Я хотела бы поблагодарить факультет и особенно профессора Спрэг за щедрый грант, предоставленный мне для научной работы в течение моей будущей одногодичной стажировки в доме Энн Элизы Янг, которой я жду с радостным нетерпением. (Прим. автора.)

(обратно)

64

90 градусов — по Фаренгейту, то есть 32° по Цельсию.

(обратно)

65

Это было первое публичное признание Бригама Янга о многоженстве. Высказывая свои аргументы, он снабдил Святых Последних дней духовным/политическим оружием для защиты практики многоженства в течение последовавших сорока лет. (Прим. автора.)

(обратно)

66

«Облепешенная (вместо „облапошенная“) женщина» — аллюзия на стихотворную пьесу Уильяма Конгрива «Невеста в трауре» (см. комментарий № 12). Игра слов построена на созвучии англ. прилагательных «scorned» — «пренебреженный, презираемый» и «sconed» — «презренный, презираемый за неряшество» (букв, «вымазанный в тесте» (scone — лепешка).

(обратно)

67

Восстановление. — Имеется в виду проповедуемое доктриной мормонов Воскресение, т. е. Восстановление предшествующего существования.

(обратно)

68

Нэнси Дрю (Nancy Drew) — девушка-детектив, герой книг, публикующихся под коллективным псевдонимом Кэролин Кин с 1930 г., а также фильмов, игр и т. п. В оригинале название этой главы, «Упорные мальчики» (The Hardly Boys), созвучно книгам о мальчиках-детективах братьях Харди (Hardy Boys), публикуемым с 1927 г. тем же издательским синдикатом Стратемейера, что и книги о Нэнси Дрю.

(обратно)

69

Лидия Тафт Уэбб, преданная вторая жена Чонси Уэбба, написала это стихотворение, чтобы выразить свою веру в небесный брак. Два десятилетия спустя, когда Святые стали испытывать давление со стороны властей, настаивавших на отказе от полигамии, это стихотворение было положено на музыку, и жены из полигамных семей пели этот гимн сопротивления по всему Дезерету. Сегодня, в XXI в., этот гимн сохраняет популярность среди Первых и других современных сторонников полигамии. (Прим. автора.)

(обратно)

70

«Маунтин Дью» (англ. Mountain Dew — «Горная роса») — безалкогольный, сильно газированный напиток. Торговая марка компании «Пепси-Кола».

(обратно)

71

Кол (англ. stake) — округ, объединяющий несколько приходов на Территории Юта. Во главе кола стоит президент и два его помощника.

(обратно)

72

Кол — это то же, что округ… эти термины взяты из Библии. — См., напр., Исаия, 54: 2: «Распространи место шатра твоего, расширь покровы жилищь твоих; не стесняйся, пусти длиннее верви твои и утверди колья твои».

(обратно)

73

…мороженое… истинное роскошество… — Поскольку мормоны не употребляют ни вина, ни кофе, ни чая, мороженое представляет для них совершенно особый вид праздничного лакомства.

(обратно)

74

Лаван — отец Лии и Рахили, жен Иакова (Быт. 29).

(обратно)

75

«Аква Велва» (Aqua Velva) — дорогой лосьон после бритья для здоровой кожи.

(обратно)

76

…градусов сто десять… — 110° по Фаренгейту — это 42° по Цельсию.

(обратно)

77

«Двадцать четыре часа» — телесериал о контртеррористическом подразделении, выходивший на телеканале «Фокс» в 2001–2010 гг.; главную роль исполнял Кифер Сазерленд.

(обратно)

78

БУС — «Балл успеваемости средний» (англ. GPA — Graduate Point Average) — результат оценок по всем предметам по окончании школы.

(обратно)

79

«Догматы (тж. Символы) Веры» (англ. «Articles of Faith») — тринадцать «статей», составленных Джозефом Смитом в 1842 г., излагающих основные принципы вероучения мормонов.

(обратно)

80

Элохим (евр. Бог богов) — одно из ветхозаветных имен Иеговы.

(обратно)

81

…Священничестве по чину Мельхиседека… — Летом 1829 г. Дж. Смиту и его соратнику О. Ковдери явился Иоанн Креститель и благословил их на совершение священнического служения по чину Аарона; через месяц им явились апостолы Петр, Иаков и Иоанн и в свою очередь благословили их на совершение священнического служения по чину Мельхиседека. В мормонстве Священничество Мельхиседека ведаетделами духовными, Священничество Аарона — делами мирскими. // Мельхиседек — «Царь праведный», царь Салима, «священник Бога Всевышнего», благословивший Авраама хлебом и вином (Быт. 14: 18–20). Царь Давид видит будущего мессию как «священника вовек по чину Мельхиседека» (Пс. 110[109]: 4). Мельхиседек считается прообразом христианского священника. // Аарон — старший брат Моисея и его ближайший сподвижник при освобождении евреев из египетского рабства. Первый еврейский первосвященник (прекратил кровопролитие во время распри между евреями в пустыне, после чего по велению Божьему был поставлен первосвященником).

(обратно)

82

Дым-дерево, тж. дымное дерево (лат. Cotinus americanus) — дерево семейства анакард (кешью), произрастает на юго-западе США.

(обратно)

83

Прюнель — тонкий шерстяной материал диагональной выработки, обычно цвета терновой ягоды.

(обратно)

84

Маунт-Вернон — поместье и плантация Джорджа Вашингтона на реке Потомак в округе Ферфакс, штат Виргиния, в 25 км от столицы США. В настоящее время там находится Музей Дж. Вашингтона.

(обратно)

85

Вадовице — город на юге Польши, к юго-западу от Кракова. В этом городе полувеком позже родился и провел свое детство Кароль Йозеф Войтыла, будущий папа Иоанн Павел II (1920–2005).

(обратно)

86

…роль Эмили Уилтон в пьесе «Ловкий плут»… — «Farewell! Thou art too dear for my possessing». — У. Шекспир. Сонет 87.

(обратно)

87

Прощай!.. Ты слишком дорога, чтоб мне владеть тобою! — Видимо, здесь имеется в виду инсценировка по роману Чарльза Диккенса «Приключения Оливера Твиста» (Charles Dickens. Oliver Twist, 1837–1838). Один из ярких персонажей романа — Джек Даукинс (Jack Dawkins), ловкий плут и вор-карманник, стал позднее героем различных постановок, как любительских, так и профессиональных…

(обратно)

88

«Красношеяя женщина» («Redneck Woman») — песня известной кантри-певицы Гретхен Уилсон (р. 1973).

(обратно)

89

ПОИ (от англ. POI — «point(s) of interest» — «точка/точки интереса», термин, пришедший из картографии) — зд. «интересный случай».

(обратно)

90

УБЯ — сокр.: Университет Бригама Янга.

(обратно)

91

Уилфорд Вудрафф (Wilford Woodruff, 1807–1898) — седьмой Президент Церкви Иисуса Христа Святых Последних дней.

(обратно)

92

Манга (тж. комикку) — комиксы японского происхождения. Термин и жанр появились в Японии во второй половине XX В., и жанр получил успешное развитие, завоевав интерес читателей во многих странах мира. Комиксы стали основой для множества мультипликационных фильмов и заполонили интернет. Однако следует сказать, что «веселые картинки», или «гротески» (так переводится слово «манга»), — давняя традиция, они существовали в Японии с конца XVIII — начала XIX в., но современную форму обрели именно в пятидесятые годы прошлого века.

(обратно)

93

Рост: 5 футов 7 дюймов или 5 футов 9 дюймов. Вес: 144–155 фунтов. — Рост ок. 170–175 см, вес ок. 70–75 кг.

(обратно)

94

КПК — карманный персональный компьютер.

(обратно)

95

Руководящий Совет (англ. Presidency) — у мормонов: местный руководящий орган из трех человек. Первый руководящий совет (First Presidency) — высший руководящий орган, также состоящий из трех человек.

(обратно)

96

Книга Алмы — одна из частей Книги Мормона. Алма — верховный судья, один из древних правителей нефийского народа.

(обратно)

97

Оксюморон (греч. «умная глупость») — стилистический оборот или ошибка, сочетание слов с противоположным значением, т. е. сочетание несочетаемого.

(обратно)

98

Мэтт Деймон (Matt Damon, 1970) — американский актер, продюсер, сценарист.

(обратно)

99

«Рейдерс» (англ. Oakland Raiders) — футбольный клуб, выступающий в Национальной футбольной лиге США, образован в 1960 г.

(обратно)

100

Бинго — игра типа лото.

(обратно)

101

ЛГБТ (англ. LGBT) — обозначение Сообщества лесбиянок, геев, бисексуалов и транссексуалов.

(обратно)

102

НПР (NPR — National Public Radio) — Национальное общественное радио США, передающее новости, аналитические программы, музыку и т. д. с 797 некоммерческих радиостанций.

(обратно)

103

Хани (англ. Honey) — букв. «мед»; перен. «милый», «солнышко».

(обратно)

104

Чанг и Энг Банкер (1811–1874) — знаменитые сиамские близнецы, сросшиеся в области грудины, прожившие неразделенными более 60 лет и имевшие — каждый — жену и детей.

(обратно)

105

Вавилон — Вавилоном мормоны Дезерета называли общество за пределами влияния своей церкви.

(обратно)

106

Джон Браун (John Brown, 1800–1859) — один из первых белых борцов за освобождение негров-рабов, один из руководителей левого крыла аболиционистов, защитник и участник партизанской борьбы за отмену рабства.

(обратно)

107

Конфедераты — Конфедерация 11 южных штатов, отошедших от США в 1860–1861 гг.; тж. сторонники Конфедерации и солдаты армии Конфедерации в 1861–1865 гг.

(обратно)

108

Модоки (англ. Modocs) — индейское племя, обитающее в США на границе штатов Калифорния и Орегон, а также в Оклахоме. Название племени на языке модоков означает «южные». В 1872–1873 гг. между ними и войсковыми частями США шла т. н. Модокская война за право племени жить не в резервации, а на своих исконных землях.

(обратно)

109

Астральная лампа — подвесная масляная или керосиновая лампа с полой светильней и круглым резервуаром. Свет падает сверху — отсюда название: астральный, то есть звездный.

(обратно)

110

…в 1882 году был принят акт Эдмунда, через пять лет — Эдмунд-Таккера… — По изданному конгрессом США «Акту Эдмунда» запрещались полигамные браки, многоженцы лишались прав и даже заключались в тюрьмы. Однако практика полигамных браков продолжалась, поскольку многоженство было труднодоказуемо. В 1887 г. акт Эдмунда-Таккера прекратил существование Церкви СПД и виртуально лишил ее всего имущества. Этот акт требовал от местных руководителей принесения клятвы верности, что фактически лишило их права занимать государственные должности и позволило правительству США назначать руководителей штата.

(обратно)

111

Финеас Тейлор Барнум (Ph. T. Barnum, 1810–1891) — известный американский антрепренер и шоумен.

(обратно)

112

Маунтин-Медоуз — луговина в горной местности Южной Юты, где в 1857 г. Территориальная милиция Юты разграбила и уничтожила лагерь переселенцев из Арканзаса, направлявшихся караваном фургонов в Калифорнию. Все взрослые — мужчины и женщины — и дети старше шести лет были перебиты (всего от 120 до 140 человек). 17 детей моложе семи лет были разобраны мормонскими семьями. Убийцы были переодеты индейцами, чтобы свалить вину на индейские племена. Первый процесс закончился безрезультатно. Расследование возобновилось в 1874 г. В результате был осужден и казнен только командир отряда, отдавший приказ расправиться со всеми переселенцами (из боязни, что кто-то из них разглядел белые лица нападавших).

(обратно)

113

«Юнион Пасифик» (Union Pacific Railroad) — крупнейшая железнодорожная компания в США, основанная в 1862 г.

(обратно)

114

СЛС (сокр.) — Солт-Лейк-Сити.

(обратно)

115

Барбасол (тж. барбазол) — пена для бритья, впервые появилась в США в 1919 г.

(обратно)

116

Ред-Крик (англ. Red Creek) — Красная речка.

(обратно)

117

…жене, носящей вполне соответствующее имя — Мэри Анджелл… — Имя Анджелл по-английски произносится так же, как «ангел».

(обратно)

118

Подземная железная дорога — тайная организация середины XIX в., устраивавшая побеги чернокожим рабам с Юга США на Север и дальше, в Канаду.

(обратно)

119

«Вот идет невеста». — Имеется в виду мелодия «Свадебного хора» из оперы Р. Вагнера «Лоэнгрин», часто исполняемая торжественных свадьбах. В англоязычных странах известна под назв. «Вот идет невеста» или «Свадебный марш» (подобно «Свадебному маршу» Ф. Мендельсона).

(обратно)

120

Комната для мальчиков — (зд. эвф.) мужской туалет.

(обратно)

121

«Поднимайтесь, Кугуары…» — студенческая «боевая песня», сочиненная Клайдом Д. Сандгреном (Clyde D. Sandgren, 1910–1989), одним из выпускников Университета Бригама Янга, и популярная у студентов и выпускников УБЯ по сей день.

(обратно)

122

Ларами (Laramie) — город и административный центр округа Олбани, штат Вайоминг, северо-восточнее Шайенна, столицы штата.

(обратно)

123

Более серьезному читателю автор хотела бы указать на архив «Ларами Юнион» в том случае, если его заинтересует обширный обзор моих выступлений. То же относится к местным газетам всех городов, где я выступала по пути в Вашингтон (разумеется, за исключением Нью-Йорка). (Прим. автора.)

(обратно)

124

En route (фр.) — по пути. (Прим. автора.)

(обратно)

125

Тетонский хребет (Teton Range) — самая молодая цепь Скалистых гор.

(обратно)

126

Сьюзен Б. Энтони (Susan В. Anthony, 1820–1906) — одна из лидеров движения за гражданские права женщин в Америке XIX в.; сыграла существенную роль в получении женщинами избирательных прав.

(обратно)

127

Фредерик Дуглас (Frederick Douglass, 1818–1895) — бывший раб, один из лидеров аболиционистского движения, а также движения за равноправие всех людей, независимо от пола и расы. Активно поддерживал движение суфражисток. Реформатор, писатель, дипломат, блистательный оратор, член конгресса США. Наиболее известная книга — «Повесть о жизни Фредерика Дугласа, американского раба» (Narrative of the Life of Frederick Douglass, an American Slave, 1845).

(обратно)

128

Анна Э. Дикинсон (Anna Elizabeth Dickinson, 1842–1932) — американская писательница, актриса и оратор, выступавшая за отмену рабства и за права женщин.

(обратно)

129

Миссис Стэнтон (Elizabeth Cady Stanton, 1815–1902) — американская писательница, аболиционистка, одна из ведущих активисток движения за права женщин.

(обратно)

130

«Эта женщина слишком щедра на уверения» — цитата из трагедии У. Шекспира «Гамлет», акт III, сц. 2 (реплика королевы). Пер. М. Лозинского.

(обратно)

131

…книгу миссис Стоу… — Имеется в виду книга американской писательницы-аболиционистки Гарриет Бичер-Стоу (Н. В. Stowe, 1811–1896) «Хижина дяди Тома» (Uncle Tom's Cabin, 1852).

(обратно)

132

Общины «Юнайтед Ордер» (англ. United Order) — «Единый Порядок» — возникли еще при Джозефе Смите, в 1831 г., как попытка воплощения идеального христианского сообщества. Они представляли собой кооперативное объединение семей, совместно владеющих землей, скотом, орудиями труда и деливших результаты совместного труда поровну. При Джозефе Смите существование таких общин было кратковременным. Движение за их образование возобновилось при Бригаме Янге в 1855 г. и прекратилось в связи с т. н. Мормонской Реформацией в Юте в 1858 г. В 1874 г. Бригам Янг снова создал кооперативное сообщество «Юнайтед Ордер» в Сент-Джордже, затем в Канабе и др., всего около пятидесяти общин. Однако с его смертью в 1877 г. это движение стало затухать и в 1880-м прекратилось совсем.

(обратно)

133

Гладдениты (англ. Gladdenites) — последователи Френсиса Гладдена Бишопа (F. G. Bishop, 1809–1864), одного из первых членов Церкви СПД, отошедшего от Церкви в 1842 г. из-за тайно практикуемого Джозефом Смитом многоженства. Он объявил себя новым пророком, неудачно пытался после гибели Джозефа Смита встать на его место и в 1851 г. возглавил движение «отступников» — гладденитов, бывшее довольно массовым, но распавшееся после его смерти в Юте от скарлатины в 1864 г. Бригам Янг в 1853 г., осудив Бишопа и его последователей, призывал не обращать внимания на гладденитов, не вступать с ними в споры и относиться к ним как ко всяким другим людям.

(обратно)

134

Огденовский шкафчик. — Имеется в виду интервью американского актера, режиссера и музыканта Дэвида Огдена Стайерза (D. О. Stiers, р. 1942), где в мае 2009 г. он заявил, что «выходит из шкафчика», не желая больше скрывать свою нетрадиционную сексуальную ориентацию. Активное движение за подобный «выход из шкафчика» началось в США в конце 1970-х — начале 1980-х гг. и сыграло значительную роль в утверждении прав сексуальных меньшинств в стране.

(обратно)

135

Марта Хелен Стюарт (М. H. Stewart, р. 1941) — американская бизнес-леди, писательница и телеведущая, ставшая знаменитой и богатой благодаря своим советам по домоводству.

(обратно)

136

Прометей Раскованный — аллюзия на лирическую драму под тем же названием знаменитого английского поэта-романтика Перси Биши Шелли (Percy Bisshe Shelley, 1792–1822), написанную им в 1819 г.

(обратно)

137

Земля горшечника (библ.) — земля, купленная за 30 сребреников Иуды для погребения странников; кладбище для бедняков и бродяг (совр.).

(обратно)

138

Копии этих документов я изучала в Архиве ИГИ. (Прим. автора.)

(обратно)

139

Exposé (фp.) — выставление напоказ, разоблачение. (Прим. автора.)

(обратно)

140

Последнее примечание по поводу нумерации жен. Мое исследование показывает, что Энн Элиза была, скорее всего, не девятнадцатой, а пятьдесят второй или пятьдесят пятой женой Бригама. Насколько я могу сказать, ее называли девятнадцатой потому, что из общего списка исключались те жены, что умерли, были бесплодны, или те, с кем у Бригама более не было сексуальных сношений. Такое несоответствие в брачной бухгалтерии красноречивее всяких слов говорит не только о сложности отношений Бригама с его супругами, но и о моральном разложении внутри полигамии. Если кого-либо все еще удивляет, почему Энн Элиза была так выведена из себя, пусть они задумаются над этим примечанием. (Прим. автора.)

(обратно)

141

Записи этих бесед находятся в Архиве ИГИ. (Прим. автора.)

(обратно)

142

Энджела Лэнсбери (Angela Lansbury, p. 1925) — знаменитая англо-американская актриса и певица. Лучшие кинофильмы — «Красавица и чудовище», «Анастасия», наиболее известный сериал — «Она написала убийство».

(обратно)

143

Клермонтские колледжи — пять частных независимых ассоциированных колледжей на одной территории, в г. Клермонт в Калифорнии. Одно из престижных высших учебных заведений США.

(обратно)

144

«Привязанная к колу…» — Следует помнить, что слово «кол» у мормонов означало также «округ».

(обратно)

145

В печатном издании эта иллюстрация расположена на стр. 261. (Прим. верстальщика.)

(обратно)

Оглавление

  • I ДВЕ ЖЕНЫ
  •   Предисловие к первому изданию
  •   19-я ЖЕНА Тайна пустыни Джордан Скотт
  •     ПРОЛОГ Мамина пушка
  • II 19-я ЖЕНА Красное в пустыне
  •   Добро пожаловать в долбаную Юту
  •   ДЕВЯТНАДЦАТАЯ ЖЕНА Вступительная статья миссис Гарриет Бичер-Стоу
  •   Церковь, отец, дом, его жены
  •   ~~~
  •   Большой дом
  • III ПРЕДЫСТОРИЯ
  •   ДЕВЯТНАДЦАТАЯ ЖЕНА Глава первая Обращенная
  • IV ИСТОКИ ЛЮБВИ
  •   АВТОБИОГРАФИЯ ЧОНСИ ДЖ. УЭББА Часть I
  • V 19-Я ЖЕНА Глаз во тьме
  •   Теперь все это кажется такой вонючей мурой
  •   ~~~
  •   Я же вам не эксперт какой-нибудь
  •   ~~~
  •   Глаз во тьме
  • VI НЕБЕСНЫЙ БРАК
  •   ДЕВЯТНАДЦАТАЯ ЖЕНА Глава третья Доктрина Небесного Брака и Смерть Джозефа Смита
  • VII ГЕНДЕРНЫЕ ИССЛЕДОВАНИЯ • История женщин
  •   ПЕРВАЯ ЖЕНА Келли Ди
  • VIII 19-я ЖЕНА Пушка на экране
  •   Я вроде как «Вау!»
  •   МНОГОЖЕНСТВО:[65] ПРОПОВЕДЬ
  •   Облепешенная женщина[66]
  •   ~~~
  •   Упорные мальчики
  •   В НАШЕМ ДОМЕ
  •   Пушка на экране
  • IX СИОН-ЗАЙОН
  •   ДЕВЯТНАДЦАТАЯ ЖЕНА Глава пятая Моя юность в Дезерете
  •   ДЕВЯТНАДЦАТАЯ ЖЕНА Глава шестая Реформация в Юте
  •   ДЕВЯТНАДЦАТАЯ ЖЕНА Глава седьмая Искупление Кровью
  • X МИССИЯ
  •   АВТОБИОГРАФИЯ ЧОНСИ ДЖ. УЭББА Часть II
  • XI 19-Я ЖЕНА Плутишка с запада
  •   Снова в баре мотеля
  •   Женщины и дети идут первыми
  •   ~~~
  •   Побольше уверенности, плут
  • XII АКТРИСА
  •   ДЕВЯТНАДЦАТАЯ ЖЕНА Глава девятая Тайны Веры
  •   ДЕВЯТНАДЦАТАЯ ЖЕНА Глава десятая Пророк Входит в Мою Жизнь
  •   ДЕВЯТНАДЦАТАЯ ЖЕНА Глава одиннадцатая Брак и Его Последствия
  •   ДЕВЯТНАДЦАТАЯ ЖЕНА Глава двенадцатая Бригам Меня Спасает
  • XIII КОНТРАКТ ДОВЕРИЯ
  • XIV 19-Я ЖЕНА В стороне от большой дороги
  •   И я должен помогать тебе, потому что?
  •   ~~~
  •   Друг в ночи
  •   ~~~
  •   В стороне от большой дороги
  • XV ЖЕНА ПРОРОКА
  •   ДЕВЯТНАДЦАТАЯ ЖЕНА Глава шестнадцатая День Моей Свадьбы
  •   ДЕВЯТНАДЦАТАЯ ЖЕНА Глава семнадцатая Одинокая Жена
  •   ДЕВЯТНАДЦАТАЯ ЖЕНА Глава восемнадцатая Вера в Браке
  •   ДЕВЯТНАДЦАТАЯ ЖЕНА Глава девятнадцатая Мое Пробуждение
  •   ДЕВЯТНАДЦАТАЯ ЖЕНА Глава двадцатая Битва за Плиту
  •   ДЕВЯТНАДЦАТАЯ ЖЕНА Глава двадцать первая Жена-Отступница
  • XVI БЕГСТВО МОЕЙ МАТЕРИ
  • XVII 19-Я ЖЕНА Девушка в СЛС[114]
  •   Немножко кое-чего особенного
  •   ~~~
  •   Так продолжаться не может
  •   ~~~
  •   Девушка в СЛС
  • XVIII ВОССТАНОВЛЕНИЕ ВСЕГО И ВСЯ
  •   ДЕВЯТНАДЦАТАЯ ЖЕНА Глава двадцать шестая Камни Нову
  •   ДЕВЯТНАДЦАТАЯ ЖЕНА Глава двадцать седьмая Враги издалека
  •   ДЕВЯТНАДЦАТАЯ ЖЕНА Глава двадцать восьмая Победа над Многоженством
  • XIX ТЮРЕМНЫЙ ДНЕВНИК БРИГАМА ЯНГА
  • XX 19-Я ЖЕНА Убежденность Джордана Скотта
  •   Кончая со всем этим
  •   ~~~
  •   Мы встретились онлайн
  •   ~~~
  •   Убежденность Джордана Скотта
  •   ~~~
  •   Я понятия не имел
  • XXI Эпилоги
  •   ДЕВЯТНАДЦАТАЯ ЖЕНА Предисловие к исправленному и дополненному изданию
  •   ~~~
  •   19-я ЖЕНА Тайна пустыни Введение
  •   19-я ЖЕНА Эпилог Фокус на Семью
  • От автора
  • *** Примечания ***