Жозеф Бальзамо. Том 2 [Александр Дюма] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Александр Дюма Жозеф Бальзамо. Том 2

73. БРАТ И СЕСТРА

Итак, повторяем, Жильбер все слышал и видел.

Он видел полулежавшую на кушетке Андреа, лицо ее было обращено к стеклянной двери, то есть прямо к нему. Дверь эта оказалась чуть-чуть приоткрытой.

Небольшая лампа с широким абажуром, стоявшая рядом на столе, на котором лежали книги, единственное развлечение, какое могла себе позволить прекрасная больная, освещала только нижнюю часть лица м-ль де Таверне.

Правда, порой, когда она откидывалась на подушки кушетки, свет падал ей на лоб, такой белый и чистый под кружевами чепца.

Филипп сидел на кушетке в ногах сестры спиной к Жильберу; рука его все также покоилась на перевязи, и ему было запрещено двигать ею.

В этот вечер Андреа впервые встала, а Филипп впервые вышел из своей комнаты.

Брат и сестра еще не виделись после той ужасной ночи, но каждый из них знал, что другому становится лучше и он идет на поправку.

Встретились они всего несколько минут назад и беседовали совершенно свободно, поскольку знали, что сейчас они совершенно одни, а ежели кто-нибудь придет, они будут об этом предупреждены звонком, что висит на двери, которую Николь оставила открытой.

Само собой, им не было известно, что входная дверь отперта, и они вполне полагались на звонок.

Жильбер смотрел и, как мы уже упоминали, слушал, потому что благодаря приоткрытой стеклянной двери ему было внятно каждое слово.

— Итак, сестренка, — говорил Филипп как раз тогда, когда Жильбер устремился за занавесь на двери туалетной комнаты, — ты уже можешь свободно дышать?

— Да, куда свободней, хотя все равно ощущаю легкую боль.

— А силы к тебе вернулись?

— Не вполне, но все-таки сегодня я смогла раза три дойти до окна. Ах, как чудесен свежий воздух, как прекрасны цветы! Мне кажется, что, когда веет весенний ветерок и цветут цветы, невозможно умереть.

— И все же, Андреа, ты еще чувствуешь себя очень слабой?

— Да, ведь это было такое страшное потрясение! Поверишь ли, — продолжала девушка, улыбаясь и покачивая головой, — я еле шла и все время хваталась за мебель или за стены. У меня подгибались ноги, и я бы упала, если бы не держалась.

— Ничего, ничего, Андреа. Свежий воздух и цветы, о которых ты только что говорила, помогут тебе выздороветь, и через недельку ты сможешь сделать визит ее высочеству дофине, которая, как мне сообщили, милостиво осведомлялась о тебе.

— Да, Филипп, я тоже надеюсь на это. Ее высочество, по-моему, крайне добра ко мне.

И Андреа, откинувшись назад, схватилась за грудь и прикрыла глаза.

Жильбер невольно сделал шаг и протянул к ней руки.

— Тебе плохо, Андреа? — спросил Филипп, взяв сестру за руку.

— Да, я чувствую стеснение в груди, да и кровь ударила в виски. А иногда у меня все плывет перед глазами и словно куда-то падает сердце.

— Ничего удивительного, — задумчиво произнес Филипп, — ты испытала такое ужасное потрясение и спаслась, можно сказать, чудом.

— Нет, брат, чудо — это не то слово.

— А кстати, Андреа, — сказал Филипп, придвигаясь к сестре и тем самым как бы подчеркивая значимость своих слов, — мы ведь с тобой еще ни разу не говорили ни о той ужасной катастрофе, ни о твоем чудесном спасении.

Андреа залилась краской, и, похоже, ей стало немножко не по себе.

Филипп не заметил или во всяком случае сделал вид, что не замечает, как покраснела сестра.

— Но мне казалось, — заметила девушка, — что при моем возвращении были даны все объяснения, каких только можно было потребовать. Отец сказал, что вполне удовлетворен ими.

— Разумеется, дорогая Андреа, этот человек проявил во всем этом деле исключительную щепетильность, и тем не менее кое-какие места из его рассказа показались мне не то чтобы подозрительными, но загадочными — да, это будет точное слово.

— Что ты хочешь этим сказать, брат? — с поистине девичьей наивностью поинтересовалась Андреа.

— Просто у меня осталось такое впечатление.

— Но почему?

— Ну вот, скажем, — продолжал Филипп, — в его рассказе есть одно место, на которое я сперва не обратил внимания, но потом, когда стал размышлять, нашел его достаточно туманным.

— Какое? — спросила Андреа.

— О том, как ты была спасена. Расскажи, Андреа, как это было.

Девушка сделала усилие, припоминая.

— Ах, Филипп, — сказала она, — я ведь почти ничего не помню. Я так испугалась…

— Ну расскажи, что помнишь.

— Как ты знаешь, мы с тобой потерялись шагах в двадцати от Хранилища мебели. Тебя понесло к саду Тюильри, а меня к Королевской улице. Еще несколько секунд я видела, как ты тщетно пытаешься пробиться ко мне. Я тянула к тебе руки, звала: «Филипп! Филипп!» — и вдруг меня закружило, как в водовороте, подняло, потащило к решетке. Я чувствовала, как поток влечет меня к ограде, там он разбивался, и до меня доносились крики людей, прижатых к решетке. Я поняла — вот-вот наступит мой черед, меня раздавят. Я могла даже сказать, сколько секунд жизни мне еще осталось, как вдруг, когда, полуживая, полуобезумевшая, я в предсмертной молитве возвела глаза и вознесла руки к небу, мне блеснул взгляд человека, который возвышался над всей этой толпой и словно повелевал ею.

— То был барон Жозеф Бальзамо, да?

— Да, тот, кого я однажды уже видела в Таверне и перед кем испытала непонятный ужас, человек в котором, казалось, кроется нечто сверхъестественное, который гипнотизировал меня взглядом и голосом и от одного прикосновения которого к моему плечу всю меня пронизывала дрожь.

— Продолжай, Андреа, продолжай, — произнес Филипп, и лицо его и голос помрачнели.

— Мне почудилось, будто он вознесся над катастрофой, словно людские страдания не способны затронуть его. В глазах его я прочла, что он хочет и может спасти меня. И тут со мной произошло нечто невероятное: я, сломленная, обессилевшая и уже почти что бездыханная, вдруг ощутила, что поднимаюсь навстречу этому человеку, словно некая неведомая, таинственная и неодолимая сила выталкивала меня к нему. У меня было чувство, будто напрягшиеся руки выносят меня из этой бездны, наполненной человеческой плотью, где раздавались предсмертные хрипы несчастных, и поднимают на воздух, к жизни. Поверь мне, Филипп, — промолвила Андреа с некоторой экзальтацией, — этот человек взглядом, я уверена в этом, вырвал меня оттуда. Он взял меня на руки, и я была спасена.

— Увы! — прошептал Жильбер. — Она видела только его и не заметила, что я умирал у ее ног!

И он вытер пот со лба.

— Значит, так это все и происходило? — спросил Филипп.

— Да, до того момента, когда я почувствовала, что нахожусь вне опасности. И тогда то ли оттого, что все силы я истратила на это последнее усилие, то ли оттого, что ужас, который испытала, был непомерен для меня, но я лишилась чувств.

— И как ты полагаешь, в котором часу ты лишилась чувств?

— Минут через десять после того, как мы с тобой потерялись.

— Это получается, — прикинул Филипп, — примерно в полночь. Как же вышло, что вы вернулись сюда только через три часа? Прости, Андреа, за этот допрос, который может показаться тебе нелепым, но все это очень важно для меня.

— Спасибо, Филипп, — сказала Андреа и пожала брату руку, — спасибо. Три дня назад я, наверное, не сумела бы тебе ничего рассказать, но сейчас, хоть это может показаться тебе странным, память моя окрепла. И потом, у меня такое ощущение, будто некая воля овладела моей и велит мне вспоминать, и я вспоминаю.

— Продолжай, дорогая Андреа, продолжай, я с нетерпением слушаю твой рассказ. Значит, этот человек принял тебя в свои объятия?

— В объятия? — покраснев, переспросила Андреа. — Нет, такого я не помню. Я знаю только, что он вытащил меня из толпы, но прикосновение его руки произвело на меня то же действие, что и в Таверне. Едва он коснулся меня, я вновь лишилась чувств или, верней сказать, уснула, потому что обмороку предшествуют болезненные ощущения, а я испытывала лишь благодетельное влияние сна.

— Поистине, Андреа, то, что ты рассказываешь, кажется мне настолько необычным, что, услышь я подобные вещи от кого-нибудь другого, я никогда бы не поверил. Но это неважно, продолжай, — попросил Филипп настолько изменившимся голосом, что даже при всем желании не смог этого скрыть.

Что касается Жильбера, то он жадно внимал каждому слову Андреа, тем паче что все сказанное ею, по крайней мере до сих пор, была чистая правда.

— Я пришла в себя, — продолжала м-ль де Таверне, — в богато обставленном салоне. Около меня сидели горничная и какая-то дама, но они ничуть не выглядели обеспокоенными, и когда я открыла глаза, то обратила внимание на их благожелательно улыбающиеся лица.

— Андреа, а ты не знаешь, в котором это было часу?

— Как раз пробило половину первого.

— Прекрасно, — облегченно выдохнул молодой человек. — Продолжай, Андреа.

— Я поблагодарила их за проявленную заботу, но, понимая, что вы будете волноваться, попросила их распорядиться тотчас же отвезти меня домой. Они же мне ответили, что барон отправился на место катастрофы, чтобы оказать помощь другим раненым, но вскорости вернется вместе с экипажем и сам доставит меня к нам в особняк. Действительно, около двух часов я услышала подъезжающую карету, а потом почувствовала тот трепет, какой охватывал меня всякий раз при приближении этого человека. Дрожа, чувствуя головокружение, я упала на софу. Отворилась дверь, я еще успела в полуобмороке увидеть своего спасителя и тут же лишилась чувств.

Меня вынесли из дома, положили в фиакр и привезли сюда. Вот, брат, все, что я помню.

Филипп прикинул время: получалось, что его сестру везли с улицы Луврских конюшен до улицы Цапли прямиком без всяких остановок, кстати так же, как и с площади Людовика XV на улицу Луврских конюшен. Он сердечно пожал руку сестре и произнес чистым и звучным голосом:

— Спасибо, дорогая сестра, спасибо, расчет времени вполне совпадает с моим. Я представлюсь маркизе де Савиньи и поблагодарю ее. А теперь еще один вопрос, но о второстепенном предмете.

— Да, я слушаю.

— Не помнишь, не видела ли ты на месте катастрофы какое-нибудь знакомое лицо?

— Знакомое? Нет.

— Скажем, нашего Жильбера?

— И впрямь, — напрягая память, вспомнила Андреа, — в то мгновение, когда нас разделили, он был шагах в десяти от меня.

— Она видела меня, — прошептал Жильбер.

— Дело в том, что, разыскивая тебя, я нашел беднягу Жильбера.

— Среди погибших? — поинтересовалась Андреа с некоторым даже оттенком любопытства, какое великие мира сего проявляют иногда к тем, кто стоит ниже их.

— Нет, он был всего-навсего ранен. Его спасли, и я надеюсь, что он выкарабкается.

— Слава Богу, — бросила Андреа. — А что за рана?

— Помята грудь.

— Из-за тебя, Андреа, — пробормотал Жильбер.

— Но вот что странно, — продолжал Филипп, — и вот почему я заговорил об этом: в сжатой его руке я обнаружил клочок, оторванный от твоего платья.

— Действительно, странно.

— В последний момент ты не видела его?

— В последний момент я видела столько лиц, искаженных ужасом, страданием, себялюбием, любовью, жалостью, жадным желанием жить, цинизмом, что мне кажется, будто я целый год пробыла в аду. Возможно, среди этих лиц, от которых у меня осталось ощущение, будто передо мной прошла череда проклятых Богом грешников, и промелькнуло лицо Жильбера, но я этого не помню.

— Тем не менее, дорогая Андреа, у него в руке был клочок от твоего платья. Я проверил это вместе с Николь.

— И объяснил ей, по какой причине спрашиваешь? — осведомилась Андреа, которой припомнилось странное объяснение, происшедшее между ней и горничной как раз из-за Жильбера.

— Нет, что ты. Но тем не менее клочок был у него в руке. Как ты это объяснишь?

— Боже мой, да ничего нет проще, — отвечала Андреа со спокойствием, разительно контрастирующим с бешеным сердцебиением, которое чувствовал Жильбер. — Если он был рядом со мной в тот миг, когда я почувствовала, как меня поднимает, если можно так сказать, в воздух взгляд того человека, то схватился за меня, как утопающий хватается за пловца, надеясь воспользоваться подоспевшей ко мне помощью и тоже спастись.

— Какое гнусное истолкование моей преданности! — прошептал Жильбер, исполнясь угрюмого презрения к предположению, высказанному девушкой. — Вот как эти дворяне судят о нас, людях из народа! О, господин Руссо стократ прав: у нас сердца чище и руки сильнее.

Жильбер приготовился было слушать дальше беседу брата с сестрой, от которой он отвлекся, произнося эту инвективу, как вдруг за спиной у него раздался шум.

— Бог мой, в передней кто-то есть! — пробормотал он.

Слыша в коридоре приближающиеся шаги, Жильбер отступил в туалетную и опустил занавеску.

— Здесь эта дура Николь? — прозвучал голос барона де Таверне, который, почти задев Жильбера фалдой, проследовал в комнату дочери.

— Она, наверно, в саду, — отвечала Андреа с полнейшим спокойствием, свидетельствовавшим о том, что ей и в голову не приходило, что Николь там может быть не одна. — Добрый вечер, батюшка.

Филипп почтительно встал, но барон, сделав ему знак сесть, придвинул кресло и уселся рядом с детьми.

— Да, дети мои, — заявил барон, — от улицы Цапли до Версаля очень далеко, ежели едешь не в прекрасной придворной карете, а в таратайке, запряженной одной лошаденкой. Короче, я видел дофину.

— Так вы, значит, из Версаля, батюшка? — поинтересовалась Андреа.

— Да. Принцесса, узнав про несчастье, случившееся с моей дочерью, соизволила призвать меня.

— Андреа чувствует себя гораздо лучше, — сообщил Филипп.

— Я знаю и сказал об этом ее королевскому высочеству, которая милостиво заверила меня, что как только твоя сестра совершенно выздоровеет, она призовет ее к себе в Малый Трианон, который она выбрала своей резиденцией; сейчас она занимается тем, что устраивает там все по своему вкусу.

— Как! Я буду жить при дворе? — несмело спросила Андреа.

— Ну, дочка, это не будет настоящий двор. Дофина по характеру домоседка, дофин тоже терпеть не может пышности и шума. Они намерены жить по-семейному в Трианоне, но, насколько я знаю нрав ее высочества, эти небольшие семейные собрания в конце концов могут стать чем-то большим, нежели даже «Королевское чтение» или Генеральные штаты[1]. Принцесса обладает характером, да и дофин, как поговаривают, весьма основателен.

— Не стройте иллюзий, сестра, это будет настоящий двор, — печально заметил Филипп.

— Двор! — с бешенством и безмерным отчаянием прошептал Жильбер. — Вершина, на которую мне никогда не взобраться, бездна, в которую я не смогу углубиться. Я больше не увижу Андреа! Все пропало! Все пропало!

— Но у нас же нет, — обратилась Андреа к отцу, — ни состояния, чтобы жить при дворе, ни воспитания, необходимого тем, кто там живет. Что буду делать я, бедная девушка, среди этих блистательных дам, чью ослепительную роскошь мне довелось увидеть всего однажды и чей ум мне кажется хоть и неглубоким, но зато искрометным. Увы, брат, мы слишком невежественны, чтобы войти в это блистательное общество!

Барон нахмурился.

— Что за чушь! — бросил он. — Я просто-таки не понимаю, почему мои дети всегда стараются принизить все, что я делаю для них и что затрагивает меня. Невежественны! Поистине, вы сошли с ума, мадемуазель! Невежественна! Таверне Мезон-Руж — невежественна! А позвольте вас спросить, кому же блистать при дворе, как не вам? Состояние… Черт побери, да любому известно, что такое состояние придворного: под августейшим солнцем оно иссякает, под августейшим же солнцем оно и расцветает. Я разорился — превосходно; я разбогатею снова — вот и все. Неужто у короля недостанет денег отблагодарить тех, кто служит ему? Вы полагаете, что я устыжусь, если моему сыну будет дан полк или вам, Андреа, приданое? Или если мне будет пожалована пенсия либо рента, грамоту на которую я обнаружу под своей салфеткой во время обеда в узком кругу? Нет, нет, оставим предрассудки глупцам. Я их лишен… Короче, повторяю еще раз свой принцип: не будьте чрезмерно щепетильными. А теперь о вашем воспитании, о котором вы только что изволили упомянуть. Так вот, запомните, мадемуазель, ни одна девица при дворе не имеет вашего воспитания; более того, по части воспитания вы дадите сто очков вперед любой дворянской девице, и притом получили солидное образование, подобное тому, какое дают своим дочерям судейские и финансисты; вы музицируете, пишете пейзажи с овечками и коровами, от которых не отказался бы и Берхем[2], а дофина без ума от овечек, коровок и Берхема. Вы красивы, и король обратит на вас внимание. Умеете вести беседу, а это уже по части графа д'Артуа или графа Прованского. Так что вас не только будут благожелательно принимать, но и… обожать. Да, да, обожать! Вот оно, верное слово! — завершил барон и рассмеялся, потирая руки и как бы подчеркивая тем самым смех, звучащий настолько странно, что Филипп с недоумением глянул на отца, словно не веря, что подобные звуки способен издавать человек.

Андреа опустила глаза, и Филипп, взяв ее руку, сказал:

— Андреа, барон прав. Никто более тебя не достоин войти в Версаль.

— Но в таком случае мне придется расстаться с тобой, — заметила Андреа.

— Вовсе нет, — возразил барон. — Версаль, моя дорогая, достаточно обширен.

— Но Трианон тесен, — отвечала Андреа, становившаяся упрямой и несговорчивой, когда ей противоречили.

— Трианон достаточно обширен, чтобы в нем нашлась комната для господина де Таверне. Такому человеку, как я, всегда отыщется место, — добавил он скромно, что следовало понимать: «Такой человек всегда сумеет найти себе место».

Андреа, не слишком убежденная заверениями отца, что он будет рядом с нею, повернулась к Филиппу.

— Не беспокойся, сестричка, — сказал Филипп, — ты не будешь принадлежать к тем, кого именуют придворными. Вместо того, чтобы заплатить за тебя взнос в монастырь, дофина, пожелавшая тебя отличить, возьмет тебя к себе и даст какую-нибудь должность. Сейчас этикет не столь суров, как во времена Людовика Четырнадцатого, теперь иные должности объединяют, иные разделяют; ты сможешь служить дофине чтицей либо компаньонкой, она будет вместе с тобой рисовать и всегда держать рядом с собой; возможно, ты не будешь на виду, но тем не менее будешь пользоваться ее непосредственным покровительством, и потому тебе станут завидовать. Ты ведь этого боишься, да?

— Да.

— В добрый час, — вступил барон. — И не будем обращать внимания на ничтожную кучку завистников… Скорей выздоравливай, Андреа, и тогда я буду иметь удовольствие самолично проводить тебя в Трианон. Это приказ ее высочества дофины.

— Да, да, батюшка.

— Кстати, Филипп, — вдруг вспомнил барон, — вы при деньгах?

— У меня их не так много, чтобы предложить вам, если у вас в них нужда, — отвечал молодой человек, — но если, напротив, вы хотите предложить их мне, то могу ответить, что мне хватает тех денег, что у меня есть.

— Да вы поистине философ, — усмехнулся барон. — А ты, Андреа, тоже философ и тоже ничего не попросишь? Может быть, тебе что-нибудь нужно?

— Я боюсь поставить вас в затруднительное положение, отец.

— Не бойся, мы ведь сейчас не в Таверне. Король велел вручить мне пятьсот луидоров… в счет будущего, как изволил выразиться его величество. Подумай о своих туалетах, Андреа.

— О, благодарю вас, батюшка! — радостно воскликнула девушка.

— Вечные крайности, — улыбнулся барон. — Только что ей ничего не было нужно, а сейчас она готова разорить китайского императора. Ну да неважно. Тебе пойдут красивые платья.

На сем, нежно поцеловав дочь, барон отворил дверь комнаты, разделявшей спальни его и Андреа, и удалился, ворча:

— Хоть бы эта чертова Николь была здесь, чтобы посветить!

— Позвонить ей, батюшка?

— Не надо, у меня есть Ла Бри, который небось дрыхнет, сидя в кресле. Спокойной ночи, дети.

Филипп тоже поднялся.

— И тебе, дорогой Филипп, спокойной ночи, — сказала Андреа. — Я изнемогаю от усталости. Сегодня впервые после несчастья я так много разговаривала. Спокойной ночи.

Она протянула молодому человеку руку, и он запечатлел на ней братский поцелуй, не без некоторой доли почтительности, какую неизменно питал к сестре, после чего вышел в коридор, задев портьеру, за которой укрывался Жильбер.

Пройдя несколько шагов, он обернулся и спросил:

— Прислать тебе Николь?

— Не надо! — крикнула Андреа. — Я разденусь сама. Спокойной ночи, Филипп.

74. ТО, ЧТО ПРЕДВИДЕЛ ЖИЛЬБЕР

Оставшись одна, Андреа поднялась с кушетки, и по телу Жильбера пробежала дрожь.

Девушка стояла и, подняв белые, словно изваянные из мрамора руки, вытаскивала одну за другой шпильки из волос; легкий пеньюар соскользнул у нее с плеч, приоткрыв изящную, безукоризненной формы шею, трепещущую грудь, а руки ее, поднятые кольцом к голове, подчеркивали совершенную округлость персей, чуть прикрытых легким батистом.

Жильбер, исполненный восторга, опустился на колени, чувствуя, как кровь бросилась ему в голову и прилила к сердцу. Ее жаркий ток бился у него в жилах, перед глазами возникла огненная пелена, в ушах раздавался неведомый лихорадочный шум; он был близок к тому отчаянному помутнению рассудка, что толкает мужчин в бездну безумия, и уже готов был ворваться в комнату Андреа с криком: «О да, ты прекрасна! Прекрасна! Но не кичись так своей красотой, потому что это я спас тебя и ею ты обязана мне!»

Андреа в это время никак не могла развязать пояс; она раздраженно топнула ногой, села на постель, словно это ничтожное препятствие исчерпало ее силы, и, полунагая, чуть наклонилась и стала нетерпеливо дергать шнур звонка.

Звон его привел Жильбера в чувство: «Николь оставила дверь открытой, чтобы слышать звонок, и сейчас прибежит сюда».

Прости, мечта, прости, блаженство! Теперь ему остается только видение, только воспоминание, вечно обжигающее воображение, вечно живущее в сердечной глубине.

Жильбер хотел выйти из флигеля, но барон, входя, захлопнул дверь в коридоре. Жильбер, не знавший об этом, потратил несколько секунд на то, чтобы ее открыть.

И только он вошел в комнату Николь, как она сама подбежала к дому. Молодой человек услыхал, как под ее ногами скрипит песок садовой дорожки. Ему хватило времени лишь на то, чтобы в темноте прижаться к стене, пропуская Николь, которая, закрыв входную дверь, промчалась через переднюю и, легкая, словно птичка, порхнула в коридор.

Жильбер прокрался в переднюю и попытался выйти.

Но дело в том, что Николь, вбежавшая с криком: «Сейчас, мадемуазель, только дверь закрою!» — не только закрыла ее, но и заперла, а вдобавок в спешке сунула ключ в карман.

Тщетно подергав дверь, Жильбер перешел к окнам. Однако все они были с решетками, и после пятиминутного обследования передней он понял, что выйти ему не удастся.

Молодой человек забился в угол, твердо решив заставить Николь отпереть дверь.

Ну а она, объяснив свое отсутствие тем, что якобы ходила закрывать рамы оранжереи из боязни, как бы ночная прохлада не повредила цветам мадемуазель, завершила раздевание Андреа и уложила ее в постель.

Дрожащий голос Николь, некоторая суетливость и не слишком свойственное ей рвение свидетельствовали, что девушка еще не оправилась от волнения, но Андреа, витавшая мыслями в безмятежных небесах, редко глядела на землю, а уж если глядела, то существа, копошащиеся внизу, представлялись ее взору чем-то вроде пылинок.

Словом, она ничего не заметила.

Жильбер, обнаруживший, что выход закрыт, сгорал от нетерпения. Он мечтал лишь о том, чтобы выбраться на волю.

Андреа отпустила Николь после недолгой беседы, во время которой Николь обволакивала ее нежностью, как и положено горничной, чувствующей за собой вину.

Она подоткнула хозяйке одеяло, пригасила лампу, подсахарила питье в серебряном кубке, поставленное, чтобы не остыло, над алебастровым ночником, самым сладким голосом пожелала спокойной ночи и на цыпочках вышла.

Выходя, Николь прикрыла стеклянную дверь.

После чего, мурлыкая какую-то песенку, чтобы создать впечатление, будто она совершенно спокойна, Николь прошла через свою комнату и направилась к двери, выходящей в сад.

Жильбер угадал намерения Николь и на миг подумал: а не лучше ли будет, если он не даст узнать себя и, воспользовавшись тем, что Николь откроет дверь, внезапно выскочит из дома; однако в таком случае, не узнав его, Николь примет незнакомца за вора, закричит, и тогда он не успеет добежать до веревки, а если и добежит, все увидят, как он поднимается по ней наверх; это же означает, что будет открыто его убежище, произойдет скандал, причем громкий: уж Таверне-то, так мало расположенные к бедняге Жильберу, поднимут страшный шум.

Разумеется, он разоблачит Николь, ее прогонят, но и что из того? Получится, что Жильбер навредит ей без всякой для себя пользы, просто из мстительности. Но Жильбер был не настолько глуп, чтобы получить удовольствие только оттого, что он отомстил; для него месть без всякой пользы была не просто дурным, но, более того, дурацким поступком.

И когда Николь подошла к выходу, где ее поджидал Жильбер, он внезапно вышел из темноты, в которой укрывался, и предстал перед девушкой в свете заглядывающей в стекло луны.

Николь вскрикнула, но она приняла Жильбера за другого и, оправившись от испуга, укоризненно произнесла:

— Это вы? Как вы неосторожны!

— Да, это я, — тихо ответил ей Жильбер. — Но только не кричите, когда поймете, что я — не тот, за кого вы меня принимаете.

На сей раз Николь узнала его.

— Жильбер! — воскликнула она. — Боже мой!

— Я же просил вас не кричать, — холодно заметил ей молодой человек.

— Что вы здесь делаете, сударь? — возмущенно спросила Николь.

— Вы только что назвали меня неосторожным, — все так же невозмутимо продолжал Жильбер, — а меж тем сами ведете себя крайне неосторожно.

— Вот это верно. Ну зачем я сдуру спросила вас, что вы здесь делаете!

— Что я делаю?

— Вы пришли подглядывать за мадемуазель Андреа.

— За мадемуазель Андреа? — спокойно переспросил Жильбер.

— Да, вы ведь влюблены в нее, но, к счастью, она вас не любит.

— Действительно?

— Поберегитесь, господин Жильбер! — с угрозой произнесла Николь.

— Поберечься?

— Да.

— И чего же?

— Как бы я вас не выдала.

— Ты?

— Да, я. И тогда вас выгонят отсюда.

— Попробуй, — улыбнулся Жильбер.

— Хочешь, чтобы я это сделала?

— Вот именно.

— А ты знаешь, что будет, если я скажу мадемуазель, господину Филиппу и барону, что встретила тебя здесь?

— Будет все, как ты сказала. Только меня не выгонят, потому что я, слава Богу, давно уже выгнан, — просто изобьют до полусмерти. А вот кого выгонят, так это Николь.

— То есть как Николь?

— Ее, ее, Николь, которой через ограду бросают камни.

— Ох, поберегитесь, господин Жильбер! — тем же угрожающим тоном предупредила Николь. — На площади Людовика XV у вас в руке был зажат лоскут от платья мадемуазель.

— Вы уверены?

— Про это господин Филипп рассказал отцу. Он еще ни о чем не догадывается, но ежели ему подскажут, может догадаться.

— И кто же ему подскажет?

— Да хотя бы я.

— Ох, поберегитесь, Николь, а то ведь может стать известно, что вы, делая вид, будто снимаете кружева, подбираете камни, которые вам бросают из-за ограды.

— Неправда! — крикнула Николь, но тут же перестала отпираться. — Разве это преступление — получить записку? Преступление — это прокрасться в дом, когда мадемуазель раздевается. Ну, что скажете на это, господин Жильбер?

— Скажу, мадемуазель Николь, что для благоразумной девушки вроде вас преступление — подсунуть ключ под садовую калитку.

Николь вздрогнула.

— И еще скажу, — продолжал Жильбер, — что если я, знающий господина де Таверне, господина Филиппа и мадемуазель Андреа, и совершил преступление, вторгшись к ней, то лишь потому, что очень тревожился о здоровье своих бывших хозяев, и особенно мадемуазель Андреа, которую пытался спасти на площади Людовика XV, причем настолько успешно, что в руке у меня, как вы только что сказали, остался клочок от ее платья. Еще я скажу, что если, вторгшись сюда, я совершил вполне простительное преступление, то вы совершили преступление непростительное, впустив в дом своих хозяев чужого человека и позволив этому чужаку укрыться в оранжерее, где провели с ним почти целый час.

— Жильбер! Жильбер!

— Вот она добродетель — я имею в виду добродетель мадемуазель Николь! Вы считаете непозволительным мое пребывание в вашей комнате, между тем как…

— Господин Жильбер!

— Так что можете сказать мадемуазель, что я в нее влюблен. А я скажу, что влюблен в вас, и она мне поверит, потому что вы имели глупость объявить ей об этом в Таверне.

— Жильбер, друг мой!

— Вас выгонят, Николь, и вместо того, чтобы отправиться вместе с мадемуазель в Трианон к дофине, вместо того, чтобы заигрывать там с красавчиками-вельможами и богатыми дворянами, чем вы не замедлите заняться, если останетесь на службе, так вот, вместо всего этого вам придется уйти к вашему возлюбленному господину де Босиру, всего-навсего капралу и солдафону. Ах, какое падение! А ведь честолюбивые устремления мадемуазель Николь заходили куда дальше. Николь, любовница французского гвардейца!

И, расхохотавшись, Жильбер пропел:

В гвардии французской
Есть у меня дружок.
— Сжальтесь, господин Жильбер, — воскликнула Николь, — не смотрите на меня так! У вас такие злые глаза, они просто горят в темноте. Ради Бога, не смейтесь так, ваш смех пугает меня.

— В таком случае, Николь, — повелительным тоном произнес Жильбер, — откройте мне дверь и никому ни слова обо всем, что тут было.

Николь открыла дверь, но никак не могла унять нервную дрожь: руки у нее ходили ходуном, а голова тряслась, как у древней старухи.

Жильбер преспокойно вышел первым, но, видя, что Николь собирается проводить его до калитки, решительно объявил:

— Нет, нет. У вас свои способы впускать сюда чужих, у меня свои — выходить отсюда. Ступайте в оранжерею к дражайшему господину де Босиру, который, надо думать, с нетерпением поджидает вас, и оставайтесь с ним на десять минут дольше, чем вам потребовалось бы. Пусть это вам будет наградой за вашу скромность.

— А почему десять минут? — испуганно спросила Николь.

— Потому что столько времени мне нужно, чтобы исчезнуть. Ступайте, мадемуазель Николь, ступайте. Но в отличие от жены Лота, историю которой я вам рассказывал в Таверне во время одного из наших свиданий в стогу сена, не вздумайте обернуться: это грозит вам гораздо худшими последствиями, нежели превращением в соляной столп. А теперь ступайте, прекрасная распутница, мне нечего вам больше сказать.

Николь, напуганная и буквально сраженная самоуверенностью Жильбера, который держал в руках ее судьбу, понурив голову, покорно поспешила в оранжерею, где ее ждал крайне обеспокоенный г-н Босир.

А Жильбер тем же самым путем прокрался к стене, где висела веревка, взобрался по ней, пользуясь для поддержки виноградными лозами и решеткой трельяжа, до водосточного желоба под лестничным окном второго этажа, а затем не спеша поднялся на чердак.

По счастью, на лестнице никто ему не встретился: соседки уже улеглись спать, а Тереза еще не вышла из-за стола.

Жильбер был слишком возбужден победой, одержанной над Николь, чтобы испытывать страх, когда пробирался по желобу. Более того, он чувствовал в себе силы пройти, подобно Фортуне, по лезвию бритвы, даже если бритва эта окажется длиною в лье: в конце такого пути его ждала Андреа.

Итак, он забрался в окно, закрыл его и порвал никем не читанную записку.

После этого с наслаждением повалился в постель.

Спустя полчаса пришла, держа слово, Тереза и поинтересовалась, как он себя чувствует.

Жильбер поблагодарил, но слова благодарности перемежал зевотой, как человек, умирающий от желания уснуть. Ему и вправду не терпелось остаться одному, совершенно одному, в темноте и тишине, чтобы разобраться в своих мыслях и насладиться — сердцем, разумом, всем своим существом — неизгладимыми впечатлениями этого поразительного дня.

И действительно, вскорости барон, Филипп, Николь, Босир исчезли; в памяти его осталась одна только Андреа — полунагая, подняв к голове руки, она вынимала из волос шпильки.

75. БОТАНИКИ

События, только что описанные нами, происходили вечером в пятницу, а через день после них состоялась та самая прогулка в Люсьеннский лес, предложение которой доставило столько радости Руссо.

Жильбер, ко всему безразличный после того, как он узнал о скором переезде Андреа в Трианон, провел всю субботу около чердачного окошка. Весь этот день окно Андреа оставалось открытым, и девушка, бледная и слабая, раза два подходила к нему, чтобы подышать свежим воздухом, а Жильбер, когда смотрел на нее, просил у неба только одного: знать, что Андреа вечно будет жить в этом флигеле, а он — в мансарде и дважды в день иметь возможность видеть ее, как видит сейчас.

Наконец настало долгожданное воскресенье. Руссо все подготовил уже с вечера: старательно начистил башмаки, достал из шкафа серый кафтан, легкий и в то же время теплый, чем привел в совершенное отчаяние Терезу, утверждавшую, что для подобных занятий вполне достаточно блузы или холщового балахона, но Руссо, ничего не отвечая, поступал по-своему; крайне заботливо он осмотрел наряд, не только свой, но и Жильбера, в результате чего туалет последнего обогатился безукоризненными чулками и новенькими башмаками — это был сюрприз Руссо.

Был приготовлен новый холст для собранных растений; не забыл Руссо и свою коллекцию мхов, которой предназначалось сыграть некую роль.

Нетерпеливый, как младенец, Руссо раз двадцать бросался к окну посмотреть, не карета ли г-на де Жюсьё катит по улице. Наконец он увидел великолепно отлакированный экипаж, лошадей в богатой сбруе, огромного кучера в пудреном парике, стоявшего перед дверью, и бросился к Терезе, крича:

— Приехал! Приехал! — а потом стал торопить Жильбера: — Живей! Живей! Карета ждет!

— Ну уж коль вы так любите разъезжать в каретах, — язвительно заметила Тереза, — то почему бы вам не потрудиться, чтобы иметь хотя бы одну, как господин Вольтер?

— Что такое? — буркнул Руссо.

— Вы же сами всегда говорите, что таланта у вас не меньше, чем у него.

— Я этого не говорю, слышите вы? — завопил Руссо. — Повторяю вам, не говорю!

И вся его радость испарилась, как случалось всякий раз, когда при нем произносили имя ненавистного врага.

К счастью, вошел г-н де Жюсьё.

Он был напомажен, напудрен и свеж, как весна; кафтан из плотного индийского атласа красно-сине-серого цвета, камзол из бледно-лиловой тафты, тончайшие белые шелковые чулки и золотые пряжки составляли его несколько странный наряд.

Комната сразу же наполнилась целым букетом ароматов, вдыхая который Тереза даже не пыталась скрыть свое восхищение.

— Ого, как вы вырядились! — заметил Руссо, искоса поглядывая на Терезу и мысленно сравнивая свой скромный наряд и объемистое снаряжение собирателя гербария с элегантным туалетом г-на де Жюсьё.

— Я просто боюсь, что будет жарко, — объяснил элегантный ботаник.

— А лесная сырость! Да ваши шелковые чулки, если мы будем собирать растения на болоте…

— Ну что ж, поищем другие места.

— А водные мхи — мы что же, не будем ими сегодня заниматься?

— Не тревожьтесь об этом, дорогой собрат.

— Можно подумать, что вы собрались на бал, к дамам.

— А почему бы не почтить, надев шелковые чулки, самую прекрасную из дам — Природу? — ответствовал несколько смущенный г-н де Жюсьё. — Разве такая возлюбленная не стоит того, чтобы пойти ради нее на расходы?

Руссо не стал спорить; как только г-н де Жюсьё заговорил о природе, он тут же согласился с ним, поскольку полагал, что для нее малы любые почести.

Что же касается Жильбера, то, несмотря на весь свой стоицизм, он не без зависти поглядывал на г-на де Жюсьё. Он уже обратил внимание на то, что многие молодые франты еще более подчеркивают свои природные преимущества нарядом, понял игривую полезность элегантности и мысленно сказал себе, что атлас, батист, кружева придали бы очарования его юности и что, будь он одет не так, как сейчас, а как, скажем, г-н де Жюсьё, Андреа при встрече, несомненно, остановила бы на нем взгляд.

Крепкие лошади датской породы шли крупной рысью. Через час после выезда ботаники вылезли в Буживале из кареты и повернули налево по Каштановой аллее.

Эта прогулка, восхитительная и сегодня, в ту эпоху была не менее прекрасной, поскольку часть холма, по которой предстояло пройти нашим исследователям, была засажена деревьями уже при Людовике XIV и являлась предметом его неизменных забот, так как этот монарх весьма любил Марли.

Каштаны с шероховатой корой и огромными узловатыми ветвями самой причудливой формы, которые наводили на мысль то о змее, обвившей ствол, то о быке, сваленном на бойне мясником и извергающем потоки черной крови; яблоня с моховой бородой; гигантские ореховые деревья, листва которых в этот июньский день являла всю гамму оттенков от желто-зеленого до зелено-синего; безлюдье, живописная пересеченность местности, идущей в сени старых деревьев на подъем и вдруг обрывающейся острым гребнем на фоне тусклой синевы неба, — короче, величественная, ласковая и меланхолическая природа преисполнила Руссо невыразимым восторгом.

Если же говорить о Жильбере, то вся его жизнь была сосредоточена в одной-единственной мысли:

«Андреа покидает флигель в саду и уезжает в Трианон».

С вершины холма, куда поднялись трое ботаников, был виден квадратный замок Люсьенна.

У Жильбера при виде этого замка, откуда ему пришлось бежать, переменилось направление мыслей, воскресли малоприятные воспоминания, правда, без малейшей примеси страха. И то сказать, он шел последним, впереди него шествовали два его покровителя, и потому Жильбер чувствовал себя вполне уверенно, так что на Люсьенну он смотрел, как потерпевший кораблекрушение смотрит из гавани на песчаную мель, где разбился его корабль.

Руссо, державший в руке маленькую лопатку, начал поглядывать на землю, г-н де Жюсьё тоже; только первый искал растения, а второй смотрел, куда бы ступить, чтобы не замочить чулки.

— Великолепный Lepopodium! — воскликнул Руссо.

— Прелестный! — согласился г-н де Жюсьё. — Но, может быть, пойдем дальше?

— О, Lysimachia Fenella! Ее стоит взять. Взгляните-ка.

— Возьмите, если она вам нравится.

— Так что же, мы не будем собирать гербарий?

— Будем, будем… Мне просто кажется, что внизу на равнине мы найдем что-нибудь получше.

— Как вам угодно. Пойдемте.

— Который час? — спросил г-н де Жюсьё. — Я одевался в такой спешке, что забыл часы.

Руссо извлек из жилетного кармана большую серебряную луковицу.

— Девять, — сообщил.

— Может, отдохнем немножко? Вы как? — поинтересовался г-н де Жюсьё.

— А из вас никудышный ходок, — заметил Руссо. — Вот что значит собирать растения в тонких туфлях и шелковых чулках.

— Знаете, я, пожалуй, проголодался.

— Ну что ж, давайте позавтракаем. До деревни с четверть лье.

— Только не там, если вы не против.

— Не там? У вас что же, завтрак в карете?

— Взгляните-ка вон туда, в ту рощицу, — показал рукой г-н де Жюсьё.

Руссо поднялся на цыпочках и приставил к глазам ладонь козырьком.

— Ничего не вижу, — сообщил он.

— Видите, там крыша деревенского дома.

— Не вижу.

— Ну как же, на ней еще флюгер. И стены соломенно-желтые и красные. Этакая пастушеская хижина.

— А, да. Кажется, вижу небольшой новый домик.

— Скорее уж беседку.

— И что же?

— Там нас ждет скромный завтрак, который я вам обещал.

— Ладно, — согласился Руссо. — Жильбер, вы хотите есть?

Жильбер, который равнодушно слушал их переговоры и машинально срывал цветы дрока, ответил:

— Как вам будет угодно, сударь.

— В таком случае пойдемте, — предложил г-н де Жюсьё. — Впрочем, нам ничто не помешает по дороге собирать растения.

— Ваш племянник, — заметил Руссо, — куда более страстный натуралист, чем вы. Мы с ним собирали растения для гербария в лесу Монморанси. Народу было немного. Он прекрасно отыскивает, прекрасно выкапывает, прекрасно определяет.

— Он еще молод, ему нужно составить имя.

— А вы уже себе составили? Ах, собрат, собрат, вы собираете растения как любитель.

— Пойдемте дальше, дорогой философ, не будем ссориться. Кстати, обратите внимание — прекрасный Plantago Monanthos. В нашем лесу Монморанси вам попадался такой?

— Нет, — отвечал восхищенный Руссо. — Я тщетно разыскивал его, руководствуясь описанием Турнефора[3]. Действительно, великолепный образец.

— Какой прелестный домик! — воскликнул Жильбер, перешедший из арьергарда в авангард.

— Жильбер проголодался, — заметил г-н де Жюсьё.

— О, простите, сударь! Я совершенно спокойно подожду, когда вы будете готовы.

— Тем паче что после еды собирать растения не слишком полезно для пищеварения; к тому же на сытый желудок и зрение теряет остроту, и спина ленится сгибаться. Давайте пособираем еще немножко, — предложил Руссо. — Кстати, как называется этот домик?

— Мышеловка, — ответил г-н де Жюсьё, припомнив название, придуманное г-ном де Сартином.

— Странное название.

— Знаете, в деревне приходят в голову такие фантазии…

— А кому принадлежит эта земля, прелестная тенистая роща?

— Право, не могу сказать.

— Но вы знаете, кто хозяин, потому что идете туда завтракать, — настаивал Руссо, в голосе которого прозвучало недоверие.

— Да нет же… Верней сказать, я знаю тут всех, и лесным сторожам, которые сотни раз встречали меня в здешних лесах, известно, что выказать мне почтение, угостить рагу из зайца или жареным бекасом — это значит угодить своим хозяевам. Слуги всех окрестных имений позволяют мне всюду вести себя как дома. Может быть, этот домик принадлежит госпоже де Мирпуа, может быть, госпоже д'Эгмонт, может… Нет, право, затрудняюсь сказать. Но главное, мой дорогой философ, — и тут, я убежден, вы согласитесь со мной, — там мы найдем хлеб, плоды и жаркое.

Благодушный тон, каким произносил эту речь г-н де Жюсьё, разгладил нахмурившийся было лоб Руссо. Философ постучал башмаком о башмак, обтер руки, и г-н де Жюсьё первым ступил на мшистую тропку, которая, извиваясь между каштанами, вела к уединенному домику.

Следом за ним шел Руссо, не прекращавший по пути собирать растения.

Процессию опять замыкал Жильбер. Он шагал и думал об Андреа и о том, как быповидать ее, когда она будет жить в Трианоне.

76. ЛОВУШКА ДЛЯ ФИЛОСОФОВ

На вершине холма, куда медленно поднимались трое ботаников, стояло одно из тех небольших деревянных строеньиц в деревенском стиле с остроконечной крышей, опирающейся на столбы из узловатых стволов, и окнами, увитыми плющом и ломоносом, которые целиком переняты из английской архитектуры или, скорей, у английских садовников, которые подделывают природу или, верней будет сказать, изобретают природу по своему вкусу, что придает определенную оригинальность их созданиям по части устройства домов и их изобретениям по части растительности.

Англичане вывели голубые розы, и вообще их всегдашнее стремление — создать антитезу любым установившимся идеям. Когда-нибудь они выведут черные лилии.

Пол в этом доме, достаточно просторном, чтобы вместить стол и полдюжины стульев, был выложен из кирпича и покрыт циновкой. Что же касается стен, их украшала мозаика из гальки, собранной на речном берегу, и раковин, но не из Сены; песчаные берега в Буживале и Пор-Марли не радуют взор гуляющего изобилием моллюсков, и потому на стенах присутствовали перламутровые и розоватые раковины, за которыми надо отправляться в Сен-Жак, Арфлёр, Дьеп или на рифы Сент-Адреса.

Потолок был рельефный. Сосновые шишки и коряги самой причудливой формы, напоминающие уродливые головы фавнов или диких зверей, казалось, нависали над вошедшим в дом. В довершение окна представляли собой цветные витражи, и стоило поглядеть в фиолетовое, красное или голубое стекло на равнину и лес Везине, как сразу же возникало впечатление, будто небо покрыто грозовыми тучами либо залито яростным блеском жаркого августовского солнца, либо бездонно, холодно и бледно, как во время декабрьских морозов. Словом, нужно было только выбрать стекло по своему вкусу и любоваться пейзажем.

Это несколько развлекло Жильбера, и он через каждое стекло витража оглядел живописную котловину, на которую открывался вид с Люсьеннского холма и по которой, змеясь, протекала Сена.

Однако глазам вошедших представилось еще одно весьма интересное зрелище (по крайней мере г-н де Жюсьё почитал его таковым): прелестный завтрак, сервированный на столе из неполированного дерева.

Вкуснейшие сливки из Марли, чудесные абрикосы и сливы из Люсьенны, нантерские сосиски и колбаски на фарфоровом блюде, над которым поднимался пар, и при всем при этом нигде не было видно слуг, принесших их сюда; отборная, ягодка к ягодке, земляника в очаровательной корзинке, устланной виноградными листьями, свежайшее сливочное масло, огромная коврига черного деревенского хлеба и рядом золотистого цвета хлеб из крупчатки, столь любезный пресыщенным желудкам горожан. Эта картина заставила восхищенно ахнуть Руссо, который, хоть и был философом, оставался бесхитростным гурманом и при умеренных вкусах обладал изрядным аппетитом.

— Экое безумие! — попенял он г-ну де Жюсьё. — Нам вполне хватило бы хлеба и слив. И вообще, ежели мы подлинные ботаники и трудолюбивые исследователи, есть этот хлеб и сливы мы должны были бы, не прекращая рыскать по зарослям и обшаривать овраги. Помните, Жильбер, наш с вами завтрак в Плеси-Пике?

— Да, сударь. Никогда хлеб и черешня не казались мне такими вкусными.

— То-то же. Вот так и завтракают подлинные любители природы.

— Дорогой философ, — прервал его г-н де Жюсьё, — вы не правы, упрекая меня в расточительности, потому что никогда столь скромное угощение…

— Так вы хулите свой стол, господин Лукулл? — воскликнул Руссо.

— Мой? Вовсе нет, — отвечал г-н де Жюсьё.

— В таком случае у кого же мы? — осведомился Руссо с улыбкой, несколько принужденной и в то же время добродушной. — У гномов?

— Или у фей, — произнес г-н де Жюсьё, поднимаясь и устремляя взгляд на дверь.

— У фей? — воскликнул весело Руссо. — В таком случае да будут благословлены они за свое гостеприимство. Я голоден. Давайте поедим, Жильбер.

Он отрезал толстый ломоть черного хлеба и передал ковригу и нож Жильберу.

После этого, откусив изрядный кусок, положил себе на тарелку две сливы.

Жильбер не решался последовать его примеру.

— Ешьте! Ешьте! — подбодрил его Руссо. — Не то феи обидятся на нашу сдержанность и решат, что вы сочли их угощение слишком скудным.

— Или недостойным вас, господа, — раздался серебристый голосок.

В дверях стояли, держась под руку, две оживленные прелестные женщины и, приветливо улыбаясь, делали г-ну де Жюсьё знаки умерить поклоны.

Руссо, держа в правой руке надкушенный ломоть хлеба, а в левой надкушенную же сливу, обернулся, увидел этих двух богинь (во всяком случае, он принял их за таковых по причине их молодости и красоты) и, ошеломленный, неловко поклонился.

— Графиня! — воскликнул г-н де Жюсьё — Вы! Какая приятная неожиданность!

— Здравствуйте, дорогой ботаник! — обратилась к нему с истинно королевской непринужденностью и благосклонностью одна из дам.

— Позвольте вам представить господина Руссо, — произнес г-н де Жюсьё, беря философа за руку, в которой тот держал хлеб.

Жильбер узнал обеих дам, с широко открытыми глазами, бледный как смерть, он стоял и смотрел в окно, думая, как бы удрать.

— Здравствуйте, мой юный философ, — приветствовала растерявшегося Жильбера вторая дама и потрепала его розовой ручкой по щеке.

Все это видел и слышал Руссо; он задыхался от гнева: его ученик, оказывается, знает этих богинь, он знаком с ними.

Жильбер не знал куда деться.

— Вы не узнаете ее сиятельство? — спросил де Жюсьё у Руссо.

— Нет, — недоуменно ответил тот. — Мне кажется, я ни разу…

— Это госпожа Дюбарри.

Руссо отшатнулся, словно увидел ядовитую змею.

— Госпожа Дюбарри? — воскликнул он.

— Она самая, сударь, — крайне любезным тоном подтвердила молодая женщина, — бесконечно счастливая, что имеет счастье принимать у себя и видеть воочию одного из самых прославленных мыслителей нашего времени.

— Госпожа Дюбарри! — повторил Руссо, видимо не догадываясь, что его изумление становится уже оскорбительным. — Значит, этот домик принадлежит ей и это она угощает меня завтраком?

— Вы угадали, дорогой мой философ. Это она и ее сестра, — подтвердил г-н де Жюсьё, который чувствовал себя явно скверно, видя признаки надвигающейся бури.

— Ее сестра, которая знает Жильбера?

— И весьма близко, сударь, — отвечала Шон с обычной дерзостью, не принимавшей в расчет ни королевские настроения, ни причуды философов.

Жильбер, видевший, как грозно сверкают глаза Руссо, мечтал только о том, чтобы тут же на месте провалиться.

— Близко… — повторил Руссо. — Жильбер близко знаком с вами, а я ничего об этом не знаю. Выходит, меня предали, мною играли?

Шон и сестра ее с усмешкой переглянулись.

Г-н де Жюсьё рвал мехельнские кружева, стоившие добрых сорок луидоров.

Жильбер сложил руки, то ли умоляя Шон молчать, то ли убеждая Руссо говорить любезнее.

Однако все вышло наоборот: Руссо замолчал, а заговорила Шон.

— Да, — заявила она, — мы с Жильбером давние знакомые, он был моим гостем. Верно, малыш? Неужто теперь тебе не нравятся сладости Люсьенны и Версаля?

То была стрела, нанесшая смертельный удар: руки Руссо взметнулись, как на пружинах, и тут же упали.

— Так вот оно что, — промолвил он, враждебно глядя на молодого человека. — Вот, значит, как, несчастный.

— Господин Руссо… — пролепетал Жильбер.

— Перестань, — сказала Шон. — Могут подумать, что ты плачешь, а ведь я тебя так холила. Вот уж не думала, что ты такой неблагодарный.

— Мадемуазель… — взмолился Жильбер.

— Возвращайся, малыш, в Люсьенну, — вступила г-жа Дюбарри, — варенья и Самор ждут тебя. И хоть ты ушел от нас довольно необычным способом, встретят тебя там ласково.

— Благодарю, сударыня, — сухо отвечал Жильбер. — Но если я откуда-то ушел, значит, мне там не нравится.

— Стоит ли отказываться от благ, если вам их предлагают? — язвительно поинтересовался Руссо. — Вы, дорогой Жильбер, уже вкусили богатой жизни и вам следует вернуться к ней.

— Но я клянусь вам, сударь…

— Довольно! Довольно! Я не люблю тех, кто служит и вашим и нашим.

— Но, господин Руссо, вы даже не выслушали меня!

— И не желаю.

— Я ведь бежал из Люсьенны, где меня держали взаперти.

— Все подстроено! Уж я-то знаю людское коварство.

— Но ведь я же предпочел вас! Я вас выбрал себе в хозяева, в покровители, в учителя!

— Лицемерие.

— Господин Руссо, но ведь, если бы я стремился к богатству, я принял бы предложение этих дам.

— Господин Жильбер, меня можно обмануть, и это нередко случалось, но только один раз, не дважды. Вы свободны. Ступайте, куда угодно.

— Боже мой, но куда? — воскликнул Жильбер в полном отчаянии, так как понял, что чердачное окно, соседство с Андреа, его любовь потеряны для него, так как гордость его была уязвлена подозрением в предательстве, так как неверно было воспринято его самоотречение, его долгая борьба с собственной ленью, с аппетитом, свойственным возрасту, с которыми он столь мужественно сражался.

— Куда? — переспросил Руссо. — Да к этой даме, к очаровательной и милейшей особе.

— Господи! Господи! — восклицал Жильбер, схватившись за голову.

— Не бойтесь, — утешил его г-н де Жюсьё, глубоко уязвленный как светский человек неприличным выпадом Руссо против дам. — Не бойтесь, о вас позаботятся. Ежели вы что-то утратите, вам постараются это возместить.

— Видите, — язвительно промолвил Руссо, — господин де Жюсьё, ученый, друг природы, ваш сообщник, — не преминул добавить он, пытаясь изобразить улыбку, — обещает вам содействие и успехи. Учтите, господин де Жюсьё — человек крайне влиятельный.

Произнеся это и не в силах больше сдерживаться, Руссо с видом, заставляющим вспомнить Оросмана[4], отвесил поклон дамам, затем впавшему в совершеннейшее уныние г-ну де Жюсьё и, даже не взглянув на Жильбера, вышел, словно трагический герой, из домика.

— Экая дурацкая уродина этот философ, — невозмутимо заметила Шон, наблюдая, как женевец спускается или, верней сказать, несется вниз по тропинке.

— Просите же что вам угодно, — предложил г-н де Жюсьё Жильберу, который стоял все так же, закрыв лицо руками.

— Да, да, господин Жильбер, просите, — подтвердила графиня, улыбаясь отвергнутому ученику.

Жильбер поднял бледное лицо, убрал со лба волосы, влажные от слез и пота, и решительно сказал:

— Раз уж мне решено предложить место, я хочу быть помощником садовника в Трианоне.

Г-жа Дюбарри переглянулась с сестрой; при этом Шон, в чьих глазах светилось торжество, подтолкнула графиню ногой, и та кивнула, давая понять, что все поняла.

— Это возможно, господин де Жюсьё? — спросила г-жа Дюбарри. — Я желаю, чтобы он получил это место.

— Раз вы желаете, считайте, что он уже получил его, — заверил г-н де Жюсьё.

Жильбер поклонился и прижал руки к груди: его сердце, только что переполненное унынием, теперь готово было выскочить из груди от радости.

77. ПРИТЧА

В маленьком кабинете замка Люсьенна, в том самом, где виконт Жан Дюбарри на наших глазах поглощал, к большому неудовольствию графини, несусветное количество шоколада, сидели за легким завтраком маршал де Ришелье и г-жа Дюбарри; теребя уши Самора, графиня все более томно и безмятежно раскидывалась на атласной, затканной цветами софе, и с каждой новой позой обольстительного создания старый придворный испускал восхищенные ахи и охи.

— О, графиня, — по-старушечьи жеманясь, говорил он, — вы попортите себе прическу; графиня, у вас сейчас разовьется локон на лбу. Ах! У вас падает туфля, графиня.

— Не обращайте внимания, любезный герцог, — в рассеянности вырывая несколько волосков из головы Самора и совсем уж ложась на софу, отвечала графиня, красотой и сладострастностью позы сравнимая разве что с Венерой на морской раковине.

Самор, не слишком чувствительный к грации своей хозяйки, взвыл от ярости. Графиня попыталась его умиротворить: она взяла со стола пригоршню конфет и сунула ему в карман.

Но Самор надул губы, вывернул карман, и конфеты просыпались на паркет.

— Ах ты маленький негодник! — рассердилась графиня и, вытянув изящную ножку, поддела ее носком фантастические штаны негритенка.

— О, смилуйтесь! — воскликнул старый маршал. — Честью клянусь, вы его убьете.

— Почему я не могу нынче же убить всех, кто мне не по нутру! — отозвалась графиня. — Во мне нет ни капли жалости.

— Вот как! — заметил герцог. — Значит, и я вам не по нутру?

— Ну, нет, к вам это не относится, напротив: вы мой старый друг, и я вас обожаю; но я, право же, не в своем уме.

— Уж не заразились ли вы этой хворью у тех, кого свели с ума?

— Берегитесь! Вы меня страшно раздражаете вашими любезностями, в которые сами ничуть не верите.

— Графиня! Графиня! Поневоле поверишь если не в безумие ваше, то в неблагодарность.

— Нет, я в своем уме и не разучилась быть благодарной, просто я…

— Ну-ка, что же с вами такое?

— Я в ярости, господин герцог.

— В самом деле?

— А вы удивлены?

— Ничуть, графиня, слово дворянина, у вас есть на то причины.

— Вот это меня в вас и возмущает, маршал.

— Неужели что-либо во мне вас возмущает, графиня?

— Да.

— Но что, скажите на милость? Я уже стар, но готов угождать вам всеми силами!

— Меня возмущает, что вы понятия не имеете, о чем идет речь, маршал.

— Как знать.

— Вам известно, почему я сержусь?

— Разумеется: Самор разбил китайскую вазу.

По губам молодой женщины скользнула неуловимая улыбка; но Самор, чувствовавший за собой вину, смиренно понурил голову, словно готов был к тому, что сейчас на него обрушится град оплеух и щелчков.

— Да, — со вздохом сказала графиня, — да, герцог, вы правы, все дело в этом, и вы в самом деле тонкий политик.

— Я не раз об этом слышал, сударыня, — с преувеличенно скромным видом согласился герцог де Ришелье.

— Ах, что мне до чужих мнений, когда я и сама это вижу! Поразительно, герцог, вы тут же, на месте, не глядя ни направо, ни налево, нашли причину моего расстройства!

— Превосходно, но это не все.

— В самом деле?

— Не все. Я еще кое о чем догадываюсь.

— В самом деле?

— Да.

— И о чем же вы догадываетесь?

— Я догадываюсь, что вчера вечером вы ждали его величество.

— Где?

— Здесь.

— Так! Что дальше?

— А его величество не пожаловал.

Графиня покраснела и немного приподнялась на локте.

— Так, так, — проронила она.

— А я ведь приехал из Парижа, — заметил герцог.

— О чем это говорит?

— О том, что я не мог знать, что произошло в Версале, черт побери! И тем не менее…

— Герцог, милый мой герцог, вы нынче говорите одними недомолвками. Что за черт! Если уж начали — кончайте, а не то и начинать не стоило.

— Вы не стесняетесь в выражениях, графиня. Дайте по крайней мере дух перевести. На чем я остановился?

— Вы остановились на «тем не менее».

— Ах да, верно, и тем не менее я не только знаю, что его величество не пожаловал, но и догадываюсь — по какой причине.

— Герцог, в глубине души я всегда предполагала, что вы колдун, мне недоставало только доказательств.

— Ну что ж, я дам вам доказательство.

Графиня, заинтересованная этим разговором более, чем хотела показать, оторвалась от шевелюры Самора, которую ворошили ее тонкие белые пальцы.

— Прошу вас, герцог, прошу, — сказала она.

— При господине губернаторе? — спросил герцог.

— Самор, исчезни, — бросила графиня негритенку, и тот, вне себя от радости, одним прыжком выскочил из будуара в переднюю.

— В добрый час, — прошептал Ришелье, — теперь я расскажу вам все, да, графиня?

— Но неужели вас стеснял мой Самор, эта обезьянка?

— По правде сказать, графиня, присутствие третьего человека всегда меня стесняет.

— Что касается человека, тут я вас понимаю, но какой же Самор человек?

— Самор не слепой, Самор не глухой, Самор не немой, значит, он человек. Под этим словом я разумею каждого, кто, подобно мне, наделен глазами, ушами и языком, то есть каждого, кто может увидеть, что я делаю, услышать или повторить, что я сказал, словом, всех, кто может меня предать. Изложив вам этот принцип, я продолжаю.

— Продолжайте, герцог, вы весьма меня этим порадуете.

— Не думаю, графиня, тем не менее придется продолжать. Итак, вчера король посетил Трианон.

— Большой или Малый?

— Малый. Ее высочество дофина не отходила от него ни на шаг.

— Неужто?

— При этом ее высочество, а она прелестна, вы знаете…

— Увы!

— Так юлила, так лебезила — ах батюшка! ах, тестюшка! — что его величество при своем золотом сердце не мог перед ней устоять, и после прогулки последовал ужин, и за ужином на него были устремлены наивные глазки дофины. И в конце концов…

— И в конце концов, — бледнея от нетерпения, сказала г-жа Дюбарри, — в конце концов король взял да и не приехал в Люсьенну. Вы ведь это хотели сказать, не так ли?

— Видит Бог, так.

— Это объясняется очень просто: его величество нашел там все, что он любит.

— Ну, нет, вы сами нисколько не верите в то, что говорите: правильнее будет сказать, он нашел там все, что ему нравится.

— Осторожнее, герцог, это еще хуже; ведь все, что ему нужно, — это ужин, беседа, игра. А с кем он играл?

— С господином де Шуазелем.

Графиня сделала нетерпеливое движение.

— Хотите, графиня, оставим этот разговор? — спросил Ришелье.

— Напротив, сударь, продолжим его.

— Сударыня, отвага ваша не уступает вашему уму, так давайте, как говорится у испанцев, возьмем быка за рога.

— Госпожа де Шуазель не простила бы вам этой пословицы[5], герцог.

— Между тем эта пословица вовсе к ней не приложима. Итак, сударыня, я остановился на том, что партнером короля был господин де Шуазель, причем играл он так искусно и ему сопутствовала такая удача…

— Что, он выиграл?

— Нет, проиграл, а его величество выиграл тысячу луидоров в пикет, в ту самую игру, которая особенно задевает самолюбие его величества, поскольку его величество играет в пикет весьма скверно.

— Ох, этот Шуазель, этот Шуазель! — прошептала г-жа Дюбарри. — А госпожа де Граммон тоже там была, не правда ли?

— Была, перед отъездом.

— Герцогиня?

— Да, и я полагаю, она делает глупость.

— Какую?

— Видя, что на нее не воздвигают гонений, она дуется; видя, что ее не ссылают, она отправляется в добровольную ссылку.

— Куда же?

— В провинцию.

— Там она будет плести интриги.

— Черт побери, а что ей еще остается? Итак, перед отъездом она, само собой разумеется, пожелала проститься с дофиной, которая, само собой разумеется, очень ее любит. Потому-то она и оказалась в Трианоне.

— В Большом?

— Разумеется. Малый еще не отделан.

— Вот как! Окружая себя всеми этими Шуазелями, ее высочество дофина ясно дает понять, к какой партии она решила примкнуть.

— Нет, графиня, не будем преувеличивать; в конце-то концов завтра герцогиня уедет.

— А король развлекался там, где не было меня! — воскликнула графиня с негодованием, в котором сквозил страх.

— Видит Бог, так оно и есть; трудно поверить, но это правда, графиня. Итак, какой же вывод вы из этого делаете?

— Что вы прекрасно осведомлены, герцог.

— И все?

— Нет, не только.

— Так договаривайте.

— Я делаю еще тот вывод, что добром ли, силою ли необходимо вырвать короля из когтей Шуазеля, иначе мы погибли.

— Увы!

— Простите, — добавила графиня, — я сказала «мы», но успокойтесь, герцог, это относится только к моей семье.

— И к друзьям, графиня, позвольте и мне считать себя в их числе.

— Итак…

— Итак, вы принадлежите к числу моих друзей?

— Мне казалось, я вам уже об этом говорил, сударыня.

— Слов мало.

— Мне казалось, я уже доказал свою дружбу.

— Так-то лучше; надеюсь, вы мне будете помогать?

— Изо всех сил, графиня, но…

— Но что?

— Не скрою, дело трудное.

— Так что же, эти Шуазели неискоренимы?

— Во всяком случае, они укоренились весьма прочно.

— Вы полагаете?

— Да, таково мое мнение.

— Значит, что бы там ни утверждал милейший Лафонтен, против этого дуба бессильны ветер и буря?[6]

— Шуазель — гениальный государственный муж.

— Ба, да вы заговорили, как энциклопедисты!

— Разве я не принадлежу к Академии?

— Полно, герцог, какой из вас академик!

— Пожалуй, не стану спорить: академик не столько я, сколько мой секретарь. Но все же я настаиваю на своем мнении.

— На гениальности господина Шуазеля?

— Вот именно.

— Но в чем вы усмотрели его гениальность?

— А вот в чем, сударыня: он повел дело о парламентах и отношениях с Англией таким образом, что король теперь не может без него обойтись.

— Но ведь он подстрекает парламенты против его величества!

— Разумеется, в этом-то вся ловкость и состоит.

— А англичан подталкивает к войне!

— Конечно, мир его погубит.

— Что же тут гениального, герцог?

— А как вы это назовете, графиня?

— Самым настоящим предательством.

— Столь искусное и успешное предательство, графиня, на мой взгляд, как раз и свидетельствует о гениальности.

— Но в таком случае, герцог, я знаю особу, в ловкости не уступающую господину де Шуазелю.

— Вот как?

— По крайней мере в вопросе о парламентах.

— Это дело — самое важное.

— А между тем парламенты ропщут именно из-за этой особы.

— Вы меня интригуете, графиня.

— А вы не знаете, что это за особа?

— Видит Бог, не знаю.

— Между тем вы с ней в родстве.

— Среди моей родни есть гениальный человек? Не имеете ли вы в виду моего дядю, герцога-кардинала, графиня?

— Нет, я имею в виду герцога д'Эгийона, вашего племянника.

— Ах, вот как, господина д'Эгийона, того самого, кто дал ход делу Ла Шалоте[7]? Воистину, это милый молодой человек, да, да в самом деле. То дельце было не из легких. Послушайте, графиня, право слово, для умной женщины имело бы смысл подружиться с этим человеком, ей-богу.

— Известно ли вам, герцог, — возразила графиня, — что я незнакома с вашим племянником?

— В самом деле, сударыня, вы с ним незнакомы?

— Нет. И никогда его не видела.

— Бедный юноша! И впрямь, со времен вашего возвышения он постоянно жил в глубине Бретани. Что-то с ним станется, когда он вас увидит? Он отвык от солнца.

— Каково ему там приходится среди всех этих черных мантий[8]? Ведь он человек умный и высокородный!

— Он сеет среди них возмущение — больше ему ничего не остается. Видите ли, графиня, всякий развлекается как может, а в Бретани с развлечениями не густо. Да, вот уж энергичный человек — о, проклятье, какого слугу обрел бы в нем государь, если бы только пожелал! Уж при нем-то парламенты позабыли бы свою дерзость. О, это настоящий Ришелье, графиня, а посему позвольте мне…

— Что же?

— Позвольте представить его вам тотчас по приезде.

— Он в скором времени должен приехать в Париж?

— Ах, сударыня, кто его знает? Может быть, он еще пять лет проторчит у себя в Бретани, как выражается плут Вольтер; может быть, он уже в пути; может быть, он в двухстах лье, а то и у заставы.

И маршал всмотрелся в лицо молодой женщины, желая понять, какое впечатление произвели на нее последние слова.

Но она, призадумавшись на мгновение, сказала:

— Вернемся к нашему разговору.

— Как вам угодно, графиня.

— На чем мы остановились?

— На том, что его величеству очень нравится в Трианоне, в обществе господина де Шуазеля.

— И мы говорили о том, как бы удалить Шуазеля, герцог.

— Это вы говорили о том, что его надобно удалить, графиня.

— Что это значит? — удивилась фаворитка. — Я до того желаю, чтобы он уехал, что, кажется, умру, если он останется здесь, а вы ничем не хотите мне помочь, любезный герцог?

— Ого! — приосанившись, заметил Ришелье. — В политике это называется внести предложение.

— Понимайте, как хотите, называйте, как вам удобно, только дайте определенный ответ.

— Какие ужасные, грубые слова произносят ваши прелестные нежные губки!

— По-вашему, герцог, это ответ?

— Нет, не совсем, скорее, подготовка к нему.

— А она закончена?

— Еще минутку.

— Вы колеблетесь, герцог?

— Ничуть не бывало.

— В таком случае я вас слушаю.

— Как вы относитесь к притчам, графиня?

— Это старо.

— Помилуйте, солнце тоже старо, однако до сих пор не придумано ничего лучшего, чтобы разгонять мрак.

— Ладно, согласна на притчу, лишь бы она была прозрачной.

— Как хрусталь.

— Идет.

— Вы слушаете, прекрасная дама?

— Слушаю.

— Итак, предположим, графиня… Знаете, притчи всегда начинаются с предположений.

— Боже! Как вы скучны, герцог!

— Вы, графиня, не верите ни слову из того, что говорите: никогда еще вы не слушали внимательнее.

— Ладно, признаю, что я не права.

— Итак, предположим, что вы прогуливаетесь по вашему прекрасному саду в Люсьенне и вдруг замечаете великолепную сливу, одну из тех слив сорта ренклод, которые вы так любите за их алый, яркий цвет, схожий с цветом ваших щечек.

— Продолжайте же, льстец.

— Итак, на самом конце ветки, на самой верхушке дерева вы замечаете одну из этих слив; что вы предпримете, графиня?

— Потрясу дерево, черт побери!

— Да, но безуспешно: дерево толстое, неискоренимое, как вы давеча изволили выразиться; вскоре вы заметите, что оно и не шелохнулось, а вы только исцарапали свои прелестные белые ручки об его кору. И тут вы, встряхнув головкой тем пленительным движением, какое присуще только вам и цветам, начинаете причитать: «Боже мой! Боже мой! Как бы я хотела, чтобы эта слива упала на землю!» И даете волю досаде.

— Это вполне естественно, герцог!

— Ни в коем случае не стану уверять вас в противном.

— Продолжайте, любезный герцог; ваша притча бесконечно меня интересует.

— Внезапно, обернувшись, вот как сейчас, вы замечаете вашего друга герцога де Ришелье, который гуляет, предаваясь размышлениям.

— О чем?

— Что за вопрос, Господи? Разумеется, о вас. И вы говорите ему вашим дивным мелодичным голоском: «Ах, герцог, герцог!»

— Изумительно!

— «Вот вы мужчина, вы такой сильный, вы покоритель Маона; потрясите это проклятое дерево, чтобы с него свалилась мне в руки вон та чертова слива». Ну, каково, графиня?

— Превосходно, герцог: вы вслух произнесли то, что я сказала шепотом; но что же вы в таком случае ответите?

— Что я отвечу…

— Да, что?

— Что я отвечу… Как вы настойчивы, графиня! «С огромным удовольствием достал бы, но поглядите, какой толстый ствол у этого дерева, какие шершавые у него ветви; а я ведь тоже дорожу своими руками, черт возьми, хоть они у меня и постарше лет на пятьдесят, чем ваши».

— А! — внезапно вырвалось у графини. — Так-так, я начинаю понимать.

— Тогда продолжите притчу: что вы мне говорите?

— Я говорю вам…

— Мелодичным голоском?

— Разумеется.

— Ну, ну?

— Я говорю: «Голубчик маршал, не глядите на эту сливу столь безучастно; ведь вы на нее смотрели безучастно лишь потому, что она не для вас; давайте будем вместе алкать ее, стремиться к ней, и, если вы хорошенько встряхнете это дерево и она упадет, тогда…»

— Тогда?

— «Тогда мы съедим ее вместе!»

— Браво! — воскликнул герцог, хлопая в ладоши.

— Правильно?

— Небом клянусь, графиня, вы великая мастерица завершать притчи. Клянусь своими рогами, как говаривал мой покойный батюшка, славно придумано!

— Итак, вы потрясете дерево?

— Обеими руками и изо всех сил!

— А слива на дереве в самом деле сорта ренклод?

— Вот в этом я не вполне уверен, графиня.

— А что же там на ветке?

— По-моему, там, на верхушке, скорее портфель.

— Тогда разделим с вами этот портфель.

— Нет уж, он мне самому нужен. Не завидуйте, графиня, на что вам министерский портфель? Вместе с ним с дерева свалится столько прекрасных вещей — выбирайте любую.

— Что ж, маршал, значит, мы уговорились?

— Я займу место господина де Шуазеля.

— Если королю будет угодно.

— Разве королю не бывает угодно все, что угодно вам?

— Сами видите, нет, ведь он не желает удалить Шуазеля.

— Ну, надеюсь, король с радостью призовет к себе своего старинного товарища.

— По оружию?

— Да, по оружию, хотя подчас самые грозные опасности подстерегают нас не на войне, графиня.

— А для герцога д'Эгийона вы ничего у меня не просите?

— Право слово, не прошу; пускай он, негодник, сам об этом побеспокоится.

— Впрочем, вы же будете здесь.

— Теперь мой черед.

— Ваш черед на что?

— Мой черед просить.

— Верно.

— Что вы мне дадите?

— Все, что пожелаете.

— Я желаю все.

— Разумно.

— И я получу?

— А как же иначе? Но вы хоть будете довольны и не станете ничего у меня просить, кроме этого?

— Кроме этого и кое-чего еще.

— Говорите.

— Вы знаете господина де Таверне?

— Да, мы с ним друзья уже сорок лет.

— У него есть сын?

— И дочь.

— Вот именно.

— Так что же?

— Пока все.

— Как это — пока все?

— Да так, о той малости, какую я у вас еще хотела попросить, я скажу вам в свое время и в своем месте.

— Превосходно.

— Итак, мы условились, герцог?

— Да, графиня.

— Договор скреплен подписью.

— И даже клятвой.

— Так повалите же мне это дерево.

— На то у меня есть возможности.

— Какие?

— Племянник.

— А еще?

— Иезуиты.

— Вот как!

— Я на всякий случай уже составил небольшой и весьма славный план действий.

— Могу ли я его узнать?

— Увы, графиня…

— Да, да, вы правы.

— Знаете ли, секрет…

— Есть половина успеха — закончу вашу мысль.

— Вы прелестны.

— Но я и сама хочу потрясти это дерево с другой стороны.

— И прекрасно! Трясите, трясите, графиня, хуже не будет.

— Я тоже располагаю возможностями.

— Надежными?

— Меня за то и держат.

— Какие же это возможности?

— Увидите, герцог, а впрочем…

— Что?

— Нет, не увидите.

И с этими словами, произнесенными с хитрецой, на какую был способен лишь ее прелестный ротик, шаловливая графиня, словно очнувшись, быстро одернула волнистую атласную юбку, которая перед тем под влиянием дипломатического расчета уподобилась было морским волнам в часы отлива.

Герцог, который отчасти был моряком, а потому привык к капризам океана, расхохотался, приложился к ручкам графини и, благо он был такой мастер угадывать, угадал, что аудиенция окончена.

— Когда вы начнете валить дерево, герцог? — спросила графиня.

— Завтра. А когда вы начнете его трясти?

Во дворе раздалось громыхание карет, и почти сразу же послышались голоса: «Да здравствует король!»

— А я, — отвечала графиня, выглянув в окно, — я начну немедля.

— Браво!

— Выйдите по малой лестнице, герцог, и ждите меня во дворе. Через час вы получите мой ответ.

78. КРАЙНЕЕ СРЕДСТВО ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА ЛЮДОВИКА XV

Король Людовик XV был не настолько добродушен, чтобы с ним можно было толковать о политике в любой день.

Политика изрядно ему докучала, и в те дни, когда король бывал не в духе, он отделывался от нее с помощью аргумента, на который возразить было нечего:

— Оставьте! Пока я жив, машина будет работать.

Окружающие старались не упускать удобных случаев; но король почти всякий раз пускал-таки в ход свое преимущество, изменявшее ему в минуты хорошего настроения.

Г-жа Дюбарри так хорошо изучила своего короля, что, подобно рыбакам, хорошо изучившим море, никогда не пускалась в плавание в дурную погоду.

Итак, приезд короля в Люсьенну был для нее удобнейшим из всех возможных случаев. Накануне король провинился перед ней, он прекрасно понимал, что сейчас его будут бранить. Сейчас его можно было взять голыми руками.

И все-таки, как бы ни была доверчива дичь, которую поджидает в засаде охотник, при ней всегда остается ее чутье, и этого чутья следует опасаться. Впрочем, чутье можно обмануть, лишь бы охотник знал толк в своем деле.

Итак, графиня притаилась на пути королевской дичи, которую желала загнать в свою западню.

Мы как будто уже сказали, что она была в очаровательном дезабилье, напоминавшем те наряды, в которые Буше одевает своих пастушек.

Она только не нарумянилась: король Людовик XV терпеть не мог красного цвета.

Едва объявили о прибытии его величества, графиня бросилась к баночке с румянами и принялась яростно тереть себе щеки.

Король из прихожей заметил, какому занятию предается графиня.

— Фи! — воскликнул он входя. — Негодница, вы румянитесь.

— Ах, добрый день, государь, — отвечала графиня, не отворачиваясь от зеркала и не прерывая своего занятия даже в тот миг, когда король целовал ее в шею.

— Значит, вы не ждали меня, графиня? — спросил король.

— Почему же, государь?

— Иначе с какой стати вы так перепачкали себе лицо?

— Напротив, государь, я была убеждена, что нынче не буду лишена чести лицезреть ваше величество.

— Однако вы говорите это таким тоном, графиня!

— Неужели?

— Уверяю вас. Вы серьезны, словно господин Руссо, когда он слушает музыку.

— В самом деле, государь, мне надо сказать вашему величеству важную вещь.

— Вот оно что! Вы опять, графиня!

— В чем дело, государь?

— Опять упреки!

— Полноте, государь!.. Да и с какой стати мне вас упрекать, ваше величество?

— Да за то, что я вчера к вам не приехал.

— Ну, государь, будьте же ко мне справедливы: я никогда не притязала на то, чтобы запереть ваше величество у себя.

— Жаннета, ты сердишься.

— О нет, государь, я уже давно рассердилась.

— Послушайте, графиня, клянусь, что все это время я думал только о вас.

— В самом деле?

— И вчерашний вечер показался мне бесконечным.

— Вы опять за свое, государь! Я, по-моему, ни слова вам об этом не сказала. Ваше величество проводит вечера, где ему угодно, это никого не касается, кроме вас.

— В кругу семьи, сударыня, в кругу семьи.

— Государь, я даже не справлялась о том, где вы были.

— Почему же?

— Помилуйте, государь, это было бы с моей стороны не слишком-то прилично, согласитесь сами.

— Но если вы сердитесь не за это, — возопил король, — на что же вы сердитесь в таком случае? Ведь должна же быть на свете хоть какая-то справедливость!

— Я не сержусь на вас, государь.

— А все-таки вы не в духе.

— Верно, государь, я не в духе, тут вы правы.

— Но почему?

— Мне обидно быть средством на крайний случай.

— О Господи, это вы-то!..

— Да, я! Я, графиня Дюбарри! Прекрасная Жанна, очаровательная Жаннета, обольстительная Жаннетон, по выражению вашего величества; да, я — крайнее средство.

— С какой стати вы так решили?

— А как же, король, мой возлюбленный, приезжает ко мне, когда госпожа де Шуазель и госпожа де Граммон не желают больше его видеть.

— Но графиня…

— Что делать, если это правда! Я прямо говорю все, что у меня на сердце. Знаете что, государь, поговаривают, будто госпожа де Граммон много раз караулила вас у дверей вашей спальни, когда вы туда входили. Я на месте высокородной герцогини поступила бы наоборот: я караулила бы у выхода, и первый же Шуазель или первая Граммон, которые попадутся мне в руки… Что ж, тем хуже, право слово!

— Графиня, графиня!

— Чего вы хотите! Я, как вам известно, образец дурного воспитания. Я любовница Блеза, я прекрасная уроженка Бурбоннэ.

— Графиня, Шуазели будут мстить.

— Какое мне дело! Сперва отомщу я, а там пускай они мстят как угодно.

— Вас поднимут на смех.

— Вы правы.

— Вот видите!

— У меня есть в запасе прекрасное средство, к нему-то я и прибегну.

— Что за средство? — с тревогой в голосе спросил король.

— Да попросту удалюсь восвояси.

Король пожал плечами.

— А, вы не верите, государь?

— Ей-богу, не верю.

— Просто вы не даете себе труда подумать. Вы путаете меня с другими.

— Разве?

— Несомненно. Госпожа де Шатору желала быть богиней; госпожа де Помпадур желала быть королевой; остальные желали богатства, могущества, желали унижать придворных дам, выставляя напоказ обращенные на них милости. У меня нет ни одного из этих пороков.

— Это правда.

— Между тем у меня много достоинств.

— Опять-таки правда.

— Вы говорите одно, а думаете совсем другое.

— Ах, графиня, никто больше меня не отдает вам должное.

— Возможно, и все-таки послушайте — то, что я скажу, не поколеблет вашего мнения обо мне.

— Говорите.

— Прежде всего, я богата и ни в ком не нуждаюсь.

— Вам угодно, чтобы я об этом пожалел, графиня?

— Затем, я нисколько не стремлюсь к тому, к чему гордыня влекла всех этих дам, у меня нет ни малейшего желания обладать тем, на что они притязали в своем честолюбии; я всегда хотела только одного: любить моего возлюбленного, кем бы он ни был — мушкетером или королем. В тот день, когда я его разлюблю, все прочее потеряет для меня цену.

— Надеюсь, вы еще сохраняете ко мне некоторую привязанность, графиня.

— Я не кончила, государь.

— Продолжайте же, графиня.

— Я должна еще сказать вашему величеству, что я хороша собой, что я молода, что красота моя будет со мной еще лет десять, и в тот миг, когда я перестану быть возлюбленной вашего величества, я окажусь не только самой счастливой, но и самой уважаемой женщиной на свете. Вы улыбаетесь, государь? В таком случае мне очень жаль, но я вынуждена сказать, что вы просто не желаете подумать. До сих пор, мой дорогой король, когда ваши фаворитки вам наскучивали, а народ не желал их больше терпеть, вы попросту их прогоняли, и народ прославлял вас за это, а их продолжал преследовать своей злобой; но я не стану ждать, пока меня удалят.

Я удалюсь сама и позабочусь о том, чтобы все об этом знали. Я пожертвую сто тысяч ливров бедным, уеду на покаяние в монастырь и проведу там неделю — и месяца не пройдет, как мой портрет будет красоваться во всех церквах рядышком с образом кающейся Магдалины.

— Ах, графиня, вы это говорите не всерьез, — изрек король.

— Посмотрите на меня, государь. Похожа я на человека, который шутит? Напротив, клянусь вам, никогда в жизни я не говорила серьезнее.

— И вы способны на такую низость, Жанна? Вы как будто угрожаете мне разрывом, госпожа графиня, и ставите мне условия?

— Нет, государь, если бы я вам угрожала, я сказала бы просто: выбирайте — либо одно, либо другое.

— А что вы говорите на самом деле?

— На самом деле я говорю вам: прощайте, государь! — вот и все.

Король побледнел, на сей раз от гнева.

— Берегитесь, графиня, вы забываетесь.

— Беречься? Чего?

— Я отправлю вас в Бастилию.

— Меня?

— Да, вас, а в Бастилии еще скучнее, чем в монастыре.

— Ах, государь, — сказала графиня, умоляюще сложив руки на груди, — если бы вы оказали мне эту милость…

— Какую милость?

— Отправили бы меня в Бастилию.

— Однако!

— Вы бы крайне меня обязали.

— Но почему?

— А как же! Моя тайная мечта состоит в том, чтобы снискать себе известность такого рода, как господин Ла Шалоте или господин Вольтер. Для этого мне недостает Бастилии: немножко Бастилии — и я буду счастливейшей женщиной на земле. Наконец-то мне представится случай приступить к мемуарам и описать себя самое, ваших министров, ваших дочерей, вас, наконец, и запечатлеть для самого отдаленного потомства все добродетели Людовика Возлюбленного. Пишите приказ о заключении, государь. Вот вам перо и чернила.

И она подтолкнула к королю перо и чернильницу, приготовленные на круглом столике.

Под этим натиском король на мгновение задумался, затем встал и изрек:

— Ладно же. Прощайте, сударыня.

— Лошадей! — вскричала графиня. — Прощайте, государь.

Король шагнул к двери.

— Шон! — позвала графиня.

Появилась Шон.

— Складывайте сундуки, приготовьте выезд и почтовых лошадей. Скорее, скорее, — сказала графиня.

— Почтовых лошадей? — в ужасе переспросила Шон. — Боже мой, что случилось?

— Случилось то, моя дорогая, что если мы не уедем как можно скорее, его величество засадит нас в Бастилию. А посему не будем терять времени. Живее, Шон, живее.

Такой упрек поразил Людовика XV в самое сердце; он вернулся к графине и взял ее за руку.

— Простите, графиня, я погорячился, — сказал он.

— В самом деле, государь, я удивляюсь, как это вы не пригрозили еще и виселицей.

— Ах, графиня!

— Разумеется. Воров ведь вешают?

— И что же?

— Разве я не похитила места госпожи де Граммон?

— Графиня!

— Еще бы! В этом и состоит мое преступление, государь.

— Ну, графиня, будьте же справедливы: вы меня вывели из себя.

— И что же дальше?

Король протянул ей руки.

— Мы оба были не правы. Давайте простим друг друга.

— Вы всерьез хотите примирения, государь?

— Слово чести.

— Ступай, Шон.

— Распоряжаться об отъезде не нужно? — спросила у сестры молодая женщина.

— Напротив, распорядись обо всем, как я велела.

— А!

И Шон вышла.

— Итак, вы мною дорожите? — обратилась графиня к королю.

— Больше всего в жизни.

— Подумайте над тем, что вы говорите, государь.

Король и в самом деле подумал, но отступить он не мог; во всяком случае, он хотел узнать, каковы будут требования победителя.

— Говорите, — сказал он.

— Сейчас. Но обратите внимание, государь! Я готова была уехать без единой просьбы.

— Я это видел.

— Но если я останусь, я кое о чем попрошу.

— О чем? Мне нужно знать о чем, только и всего.

— Ах, вы прекрасно это знаете.

— Нет.

— Судя по вашей гримасе, вы догадываетесь.

— Об отставке господина де Шуазеля?

— Вот именно.

— Это невозможно, графиня.

— Тогда — лошадей!

— Послушайте, строптивица…

— Подпишите либо приказ о заточении в Бастилию, либо об отставке министра.

— Можно придумать нечто среднее, — возразил король.

— Благодарю вас за такое великодушие, государь: если я правильно поняла, мне позволят уехать без помех.

— Графиня, вы женщина.

— К счастью, это так.

— И о политике рассуждаете воистину как своенравная, разгневанная женщина. У меня нет причины дать отставку господину де Шуазелю.

— Как же, он идол ваших парламентов, он поддерживает их бунт.

— В конце концов нельзя же без предлога…

— В предлоге нуждается только слабый.

— Графиня, господин де Шуазель — порядочный человек, а порядочные люди редки.

— Этот порядочный человек продает вас черным мантиям, которые поглощают все золото у вас в королевстве.

— Не будем преувеличивать, графиня.

— Не все, так половину.

— О Господи! —вскричал раздосадованный Людовик XV.

— В самом деле, — также возвысила голос графиня, — до чего я глупа! Какое мне дело до парламентов, до Шуазеля, до его правления? Какое мне дело до самого короля — ведь я у него не более чем крайнее средство?

— Вы опять за свое.

— Да, государь.

— Ну, графиня, дайте мне два часа на размышление.

— Даю вам десять минут, государь. Я пойду к себе в спальню, подсуньте мне под дверь ваш ответ: вот бумага, вот перо, вот чернила. Если через десять минут ответа не будет или он будет не таков, как мне надо, — прощайте, государь! Забудьте обо мне, я уеду. В противном случае…

— В противном случае?

— Дерните за веревочку, дверь откроется.

Дабы соблюсти приличия, Людовик XV поцеловал руку графине, а та, удаляясь, метнула ему, словно парфянскую стрелу, самую соблазнительную из своих улыбок.

Король не пытался ее удержать, и графиня заперлась в соседней комнате.

Через пять минут между шелковым шнуром, обрамлявшим дверь, и ворсом ковра протиснулся сложенный вчетверо листок бумаги.

Графиня жадно пробежала глазами содержание записки, поспешно нацарапала несколько слов, обращенных к г-ну де Ришелье, который прогуливался во дворике под навесом и томился ожиданием, опасаясь, как бы его не заметили.

Маршал развернул записку, прочел и, разбежавшись несмотря на свои семьдесят пять лет, помчался в большой двор, где ждала его карета.

— Кучер, — крикнул он, — в Версаль, во весь опор!

Вот что содержалось в бумажке, которая была брошена г-ну де Ришелье из окна:

«Я потрясла дерево, портфель упал».

79. КАК КОРОЛЬ ЛЮДОВИК XV РАБОТАЛ СО СВОИМ МИНИСТРОМ

На другой день в Версале был изрядный переполох. Люди при встречах обменивались таинственными знаками и многозначительными рукопожатиями или, скрестив руки на груди и возведя очи горе, выражали тем свою скорбь и изумление.

К десяти часам г-н де Ришелье с изрядным числом приверженцев занял место в прихожей короля в Трианоне.

Разряженный в пух и прах, сияющий виконт Жан беседовал со старым маршалом, и, если верить его радостной физиономии, беседовал о чем-то веселом.

Часов в одиннадцать король проследовал в свой рабочий кабинет, никого не удостоив разговором. Его величество шагал очень быстро.

В пять минут двенадцатого из кареты вышел г-н де Шуазель; с портфелем под мышкой он пересек галерею.

Там, где он проходил, заметно было сильное волнение: все отворачивались и делали вид, что поглощены разговорами, лишь бы не приветствовать министра.

Герцог не придал значения этим уловкам; он вошел в кабинет, где ждал король, перелистывая папку с бумагами и попивая шоколад.

— Добрый день, герцог, — дружелюбно произнес король, — как мы себя нынче чувствуем?

— Государь, господин де Шуазель в отменном здравии, но министр тяжело захворал и просит ваше величество прежде всех разговоров согласиться на его отставку. Я благодарю своего короля за то, что он позволил мне самому сделать первый шаг; за эту последнюю милость я ему глубоко признателен.

— Как, герцог, вы просите об отставке? Что это значит?

— Ваше величество, вчера в присутствии госпожи Дюбарри вы подписали приказ о моем увольнении; эта новость обежала уже весь Париж и весь Версаль. Зло содеяно. Однако мне не хотелось бы удаляться со службы, которую я нес у вашего величества, до того, как мне будет вручен приказ об отстранении. Я был назначен законным порядком и не могу считать себя смещенным иначе как в силу законного приказа.

— Неужели, герцог, — воскликнул король, смеясь, поскольку суровая и исполненная достоинства манера г-на де Шуазеля внушала ему чувства, близкие к ужасу, — неужели вы, такой умный человек, такой поборник правил, поверили этим слухам?

— А как же, государь, — отвечал изумленный министр, — вы ведь подписали…

— Что именно?

— Письмо, которое находится в руках у госпожи Дюбарри.

— Ах, герцог, неужели вам никогда не приходилось мириться? Счастливый вы человек! Все дело в том, что госпожа де Шуазель — само совершенство.

Оскорбленный сравнением герцог нахмурил брови.

— Ваше величество, — возразил он, — вы обладаете достаточно твердым характером и достаточно добрым нравом, чтобы не примешивать к государственным вопросам то, что вы изволите называть семейными делами.

— Шуазель, я должен вам все рассказать: это ужасно забавно. Вы же знаете, что кое-кто вас страшно боится.

— Скажите лучше, ненавидит, государь.

— Как вам будет угодно. Ну вот! Эта безумица графиня поставила меня перед выбором: или отправить ее в Бастилию, или с благодарностью отказаться от ваших услуг.

— Вот видите, государь!

— Ах, герцог, признайте, что было бы жаль лишиться того зрелища, которое являл собою Версаль нынче утром. Со вчерашнего дня я забавляюсь, глядя, как из уст в уста перелетают новости, как одни лица вытягиваются, а другие сжимаются в кулачок… Со вчерашнего дня Юбка III — королева Франции. Умора да и только.

— Но что дальше, государь?

— Дальше, мой дорогой герцог, — отвечал Людовик XV, вновь обретая серьезность, — дальше будет все то же самое. Вы меня знаете: с виду я уступчив, но я никогда не уступаю. Пускай себе женщины поедают медовые лепешки, которые я время от времени швыряю им, как швыряли Церберу[9], а мы с вами останемся спокойны, непоколебимы и навсегда неразлучны. И раз уж мы с вами пустились в объяснения, запомните хорошенько: какие бы слухи ни распускались, какие бы мои письма вам ни показывали, не упрямьтесь и поезжайте в Версаль… Пока вы слышите от меня такие слова, как нынче, мы останемся добрыми друзьями.

Король протянул министру руку, тот поклонился, не выказывая ни признательности, ни укоризны.

— Теперь, любезный герцог, если вам угодно, приступим к работе.

— Я в распоряжении вашего величества, — отозвался Шуазель, раскрывая портфель.

— Что ж, для начала скажите мне что-нибудь по поводу фейерверка.

— Это было огромное несчастье, государь.

— Кто виноват?

— Господин Биньон, купеческий старшина.

— Народ очень вопил?

— Да, изрядно.

— В таком случае следует, быть может, сместить этого господина Биньона?

— Одного из членов парламента едва не задушили в свалке, поэтому парламент принял дело весьма близко к сердцу; но генеральный адвокат господин Сегье выступил весьма красноречиво и доказал, что несчастье было следствием роковой случайности. Он удостоился рукоплесканий, и вопрос исчерпан.

— Тем лучше! Перейдем к парламентам, герцог… Вот в этом-то нас и обвиняют.

— Меня обвиняют, государь, в том, что я не принимаю сторону господина д'Эгийона против господина Ла Шалоте, но кто мои обвинители? Те самые, что плясали от радости, передавая друг другу слухи о письме вашего величества. Только подумайте, государь: господин д’Эгийон превысил свои полномочия в Бретани, иезуиты были в самом деле изгнаны, господин де Ла Шалоте был прав; вы, ваше величество, сами законным порядком признали невиновность генерального прокурора. Не может же король сам себя опровергать. Министру-то все равно, но каково это будет по отношению к народу!

— Между тем парламенты набирают силу.

— Верно, набирают. Что вы хотите: их членов бранят, заточают в тюрьму, притесняют, объявляют невиновными — как же им не набирать силу! Я не осуждаю господина д'Эгийона за то, что он возбудил дело против Ла Шалоте, но я не прощу ему, если он это дело проиграет.

— Герцог, герцог! Ладно, зло свершилось, надо искать средство его поправить… Как обуздать этих наглецов?

— Пускай господин канцлер прекратит интриги, господин д'Эгийон останется без поддержки, и ярость парламента утихнет.

— Но это будет значить, что я пошел на уступки, герцог!

— Разве вас, ваше величество, представляет герцог д'Эгийон… а не я?

Довод был веский, и король это почувствовал.

— Вы знаете, — сказал он, — я не люблю причинять неприятности тем, кто мне служит, даже если они натворили глупостей… Но оставим это дело, столь для меня огорчительное: время покажет, кто прав, кто виноват. Давайте побеседуем об иностранных делах. Мне сказали, у нас назревает война?

— Государь, если вам и придется вести войну, то войну законную и необходимую.

— С англичанами, черт побери!

— А разве ваше величество боится англичан?

— Знаете, на море…

— Пускай ваше величество не изволит беспокоиться: герцог де Прален, мой кузен, ваш морской министр, скажет вам, что в его распоряжении имеются шестьдесят четыре линейных корабля, не считая тех, что в доках; далее, имеется довольно леса, чтобы за год выстроить еще двенадцать кораблей… Наконец, у нас есть пятьдесят превосходных фрегатов — это надежная позиция для войны на море, к континентальной войне мы готовы еще лучше: за нами Фонтенуа.

— Прекрасно, и все же с какой стати мне затевать войну с англичанами, любезный герцог? Аббат Дюбуа, куда менее искусный министр, чем вы, всегда избегал воевать с Англией.

— Я полагаю, государь, аббат Дюбуа получал от англичан в месяц шестьсот тысяч ливров.

— Что вы говорите, герцог!

— У меня есть доказательства.

— Ладно, но в чем вы усматриваете причины войны?

— Англия желает владеть всеми Индиями[10]. На этот счет мне пришлось дать вашим губернаторам самые строгие, самые непримиримые приказы. Первое же столкновение в Индиях — и Англия выставит свои требования. И нам не следует их удовлетворять, таково мое решительное мнение. Уважение к представителям вашего величества следует поддерживать не только подкупом, но также и силой.

— Наберемся терпения: кому какое дело до того, что творится в Индии — это так далеко!

Герцог принялся кусать себе губы.

— У нас есть casus belli[11] и поближе, государь, — сказал он.

— Еще один! Что же это такое?

— Испанцы притязают на Мальвинские и Фолклендские острова[12]… Англичане незаконно основали и заняли порт Эгмонт, испанцы выгнали их оттуда силой; поэтому Англия в ярости: она угрожает Испании, что пустит в ход крайние меры, если ей не будет дано удовлетворение.

— Что ж? Если испанцы все-таки не правы, пускай выпутываются своими силами.

— А Фамильный пакт[13], государь? Вы же сами настаивали на подписании договора, по которому все европейские Бурбоны оказываются теснейшим образом связаны и составляют оплот против любых замыслов Англии!

Король опустил голову.

— Не беспокойтесь, государь, — продолжал Шуазель. — У вас превосходная армия, мощный флот, достаточное количество денег. Я умею найти средства, не взывая ни к чьей помощи. Если будет война, она послужит к вящей славе вашего правления, а под этим столь простительным предлогом я рассчитываю ввести дополнительные поборы.

— В таком случае, герцог, пускай внутри страны царит мир, нельзя же воевать повсюду.

— Но внутри страны все спокойно, государь, — возразил герцог, прикидываясь, что не понимает.

— Нет, нет, вы сами знаете, что это не так. Вы любите меня и прекрасно мне служите. Другие люди тоже говорят, что любят меня, хотя на свой лад, совсем не так, как вы; установим же согласие между всеми, столь различными сферами. Не упрямьтесь, герцог, дайте мне пожить счастливо.

— Для полного вашего счастья, государь, я готов сделать все, что от меня зависит.

— Вот это другой разговор. Так поедем нынче со мной обедать.

— В Версаль, государь?

— Нет, в Люсьенну.

— О, я весьма сожалею, государь, но моя семья в большой тревоге из-за вести, которая распространилась вчера. Родные полагают, что я впал в немилость у вашего величества. Я не могу обречь на страдания столько сердец.

— А разве те сердца, о которых я вам говорю, не страдают, герцог? Подумайте, как мирно мы жили все трое во времена бедной маркизы?

Герцог понурил голову, глаза у него затуманились, а из груди вырвался сдерживаемый вздох.

— Госпожа де Помпадур много радела о славе вашего величества, — произнес он, — у нее были великие политические замыслы. Признаться, ее вдохновенные устремления совпадали с моими взглядами. И нередко, государь, я впрягался с нею в одну упряжку во имя ее великих начинаний… Да, с нею мы друг друга понимали.

— Но она вмешивалась в политику, герцог, и все ставили ей это в упрек.

— Это верно.

— А нынешняя, напротив, кротка, как ягненок: она еще не приказала бросить в тюрьму ни единого человека, даже памфлетиста или автора обидных песенок. И что же? Ее упрекают за то, что другим ставили в заслугу. Ах, герцог, так можно отбить охоту ко всякому прогрессу… Ну, поедете вы в Люсьенну заключать мир?

— Государь, соблаговолите заверить графиню Дюбарри, что она, по моему суждению, очаровательна и достойна королевской любви, но…

— А-а, без «но» все же не обходится, герцог!

— Но, — продолжал господин де Шуазель, — я убежден, что вы, ваше величество, необходимы Франции, а вам, государь, хороший министр нынче нужнее, чем очаровательная любовница.

— Не будем больше об этом говорить, герцог, и останемся добрыми друзьями. Но попросите уж госпожу де Граммон, пускай не строит больше козней против графини: женщины нас поссорят.

— Государь, госпожа де Граммон слишком хочет угодить вашему величеству — вот и вся ее вина.

— Но тем, что она вредит графине, она только раздражает меня, герцог.

— Государь, госпожа де Граммон уезжает, и больше вы ее не увидите: одним врагом меньше.

— Я вовсе не это имел в виду, вы преувеличиваете. Но у меня уже голова раскалывается, герцог, мы работали нынче утром, словно Людовик Четырнадцатый с Кольбером, мы вели себя, словно люди великого столетия, как выражаются философы. Кстати, герцог, а вы не философ?

— Я слуга вашего величества, — отвечал г-н де Шуазель.

— Я в восторге от вас, вы бесценный человек; дайте мне руку, работа совсем меня доконала.

Герцог поспешно предложил его величеству руку.

Он догадывался, что сейчас распахнутся обе створки двери, что весь двор собрался в галерее, что сейчас все увидят его под руку с самим королем; после стольких мучений он был совсем не прочь помучить своих врагов.

В самом деле, придверник отворил двери и возвестил на всю галерею о появлении короля.

Людовик XV, продолжая беседовать с г-ном Шуазелем, улыбаясь ему и тяжело опираясь на его руку, пересек толпу; он не заметил или не желал замечать, как бледен Жан Дюбарри и как красен г-н де Ришелье.

Но от г-на де Шуазеля не укрылись эти перемены цветов. Твердой поступью, с откинутой головой, со сверкающими глазами прошествовал он мимо придворных, которые теперь старались держаться к нему поближе, точно так же как утром — отойти подальше.

— Так! — сказал король в конце галереи. — Герцог, подождите меня, я отвезу вас в Трианон. Запомните все, что я вам сказал.

И король вошел в свои покои.

Г-н де Ришелье растолкал всех, подошел к министру, обеими своими тощими руками сжал его руку и сказал:

— Я давно знал, что Шуазели живучи как кошки.

— Благодарю, — отвечал герцог, прекрасно понимавший, в чем тут дело.

— А что же этот нелепый слух… — продолжал маршал.

— Его величество только посмеялся над ним, — сказал Шуазель.

— Толковали о каком-то письме…

— Это розыгрыш со стороны короля, — возразил Шуазель, метя этой фразой прямо в Жана, который почти уже не владел собой.

— Превосходно! Превосходно! — повторил маршал, вернувшись к виконту, как только Шуазель исчез и не мог больше его видеть.

Король спустился по лестнице, подозвал герцога и велел следовать за ним.

— Э, да нас провели! — сказал маршал Жану.

— Куда они едут?

— В Малый Трианон потешаться над нами.

— О, дьявол! — пробормотал Жан. — Ах, простите, господин маршал.

— Теперь моя очередь, — объявил тот, — и поглядим, чьи возможности надежней — мои или графини.

80. МАЛЫЙ ТРИАНОН

Когда Людовик XIV построил Версаль и, видя огромные гостиные, полные стражи, прихожие, полные придворных, коридоры и антресоли, полные лакеев, понял, какие неудобства сопряжены с величием, он сказал себе, что Версаль воплотил собой именно то, что он, Людовик XIV, замыслил, а Мансар. Лебрен и Ленотр исполнили: это обиталище Бога, но отнюдь не жилище человека.

Тогда великий король, который в часы досуга был человеком, велел построить Трианон, где мог перевести дух и пожить без посторонних глаз. Но меч Ахилла, утомлявший временами самого Пелида, оказался для его наследника-мирмидонянина[14] воистину неподъемной ношей.

Трианон, этот уменьшенный Версаль, показался все-таки чересчур помпезным Людовику XV, и он велел архитектору Габриелю выстроить Малый Трианон, павильон в шестьдесят квадратных футов.

Слева от Большого Трианона возвели невыразительное, лишенное украшений строение квадратной формы: там жили слуги и домочадцы. В здании было приблизительно десять господских апартаментов, а также место для пятидесяти слуг. Это здание цело и поныне. В нем два этажа да чердак. Первый этаж отделен от леса замощенным рвом; все окна обоих этажей забраны решетками. На Трианон выходит ряд окон длинного коридора, похожего на монастырский.

Восемь или девять дверей ведут из этого коридора в апартаменты, из коих каждый представляет собой переднюю, два кабинета направо и налево от передней, а далее одна или две спальни с низкими потолками, выходящие во внутренний двор.

Выше этажом расположены поварни.

Под крышей — комнаты для челяди.

Это и есть Малый Трианон.

Добавьте сюда часовню на расстоянии двадцати туазов от замка — ее мы здесь описывать не будем, поскольку в этом нет никакой нужды; следует еще заметить, что разместиться в этом замке может, как сказали бы мы сегодня, только одна семья.

Топография, следовательно, такова: замок, окнами фасада глядящий на парк и в лес, а левой стороной обращенный к службам, которые глядят на него окнами коридоров и кухонь, забранными частой решеткой.

Из Большого Трианона, которым Людовик XV пользовался в торжественных случаях, можно попасть в Малый через огород, расположенный между двумя резиденциями — надо только перейти деревянный мостик.

В этот огород, он же и фруктовый сад, который был разбит по проекту и трудами самого Лакентини[15], повел Людовик XV г-на Шуазеля, едва они прибыли в Малый Трианон после тяжких утренних трудов, о коих мы уже рассказали. Король жаждал показать министру усовершенствования, введенные им в новом обиталище дофина и дофины.

Г-н де Шуазель всем восхищался, все сопровождал замечаниями, исполненными истинно придворной прозорливости; он выслушал короля, рассказавшего ему, что Малый Трианон день ото дня становится все красивее и жить в нем все уютнее, и сам заметил в ответ, что это воистину семейное пристанище его величества.

— Дофина еще немного дичится, — сказал король, — как все молоденькие немки; она хорошо говорит по-французски, но стесняется легкого акцента, по которому французское ухо распознает австрийское происхождение. В Трианоне она услышит только друзей, а сама подаст голос только в том случае, если ей будет угодно.

— И вскоре она прекрасно заговорит. Я уже заметил, — изрек г-н де Шуазель, — что ее королевское высочество — само совершенство, и нет таких достоинств, коих ей недоставало бы.

По дороге путешественники обнаружили дофина; он стоял на лужайке и измерял высоту солнца.

Господин де Шуазель отвесил ему очень низкий поклон, но поскольку принц промолчал, то и он промолчал тоже.

Король довольно громко, так, чтобы внук мог его слышать, произнес:

— Людовик у нас ученый, но напрасно он ломает себе голову над науками: это огорчит его жену.

— Нисколько, — отозвался нежный женский голос из-за кустов.

И навстречу королю выбежала дофина, беседовавшая с каким-то мужчиной, у которого обе руки были полным-полны бумаг, циркулей и карандашей.

— Государь, — сказала принцесса, — это господин Мик, мой архитектор.

— А, вы тоже страдаете этой болезнью, сударыня? — воскликнул король.

— Государь, эта болезнь у нас семейная.

— Хотите что-нибудь построить?

— Хочу переделать этот старый парк, который на всех нагоняет скуку.

— Дочь моя, не слишком ли громко вы это говорите? Дофин вас услышит.

— Мы с ним уже уговорились, — возразила принцесса.

— Скучать вместе?

— Нет, искать развлечений.

— И что же вы намерены строить, ваше королевское высочество? — осведомился г-н де Шуазель.

— Я хочу переделать этот сад в парк, господин герцог.

— Бедный Ленотр[16]! — заметил король.

— Ленотр был великий человек, государь, но он делал то, что любили в его время, а я люблю…

— Что же любите вы, сударыня?

— Природу.

— А, как философы.

— Или англичане.

— Ну-ка повторите это при Шуазеле: он объявит вам войну. Он бросит против вас шестьдесят четыре линейных корабля и сорок фрегатов своего кузена господина де Пралена.

— Государь, — сказала дофина, — я закажу эскиз природного парка господину Роберу[17], искуснейшему на свете мастеру по части таких проектов.

— Что вы называете природными парками? — спросил король. — Я полагал, что деревья и цветы, а также и фрукты, в том числе те, что я сорвал по дороге, имеют отношение к природе.

— Государь, вы можете гулять здесь хоть сто лет, перед собой вы всегда будете видеть только прямые аллеи или рощи, вычерченные под углом в сорок пять градусов, как выражается господин дофин, или пруды, сочетающиеся с газонами, кои находятся в сочетании с перспективами, или с деревьями, высаженными в шахматном порядке, или с террасами.

— Что за беда? Разве это некрасиво?

— Это противоречит природе.

— Вот ведь какая любительница природы на нашу голову! — не столько весело, сколько добродушно заметил король. — Поглядим, во что вы превратите мой Трианон.

— Здесь будут ручьи, каскады, мостики, гроты, скалы, леса, лощины, домики, горы, луга.

— Для кукол? — спросил король.

— Увы, государь, для нас — когда мы станем королем и королевой, — отвечала принцесса, не замечая румянца, покрывшего щеки ее августейшего деда, и не отдавая себе отчета в том, что предрекает себе ужасную правду.

— Значит, вы все тут разрушите. Но что же вы воздвигнете?

— Я сохраню то, что создано природой.

— Вот как! Недурно было бы еще в этих лесах и на этих реках расселить ваших слуг, как каких-нибудь гуронов, эскимосов или гренландцев. Они жили бы здесь естественной жизнью, а господин Руссо звал бы их детьми природы… Сделайте это, дочь моя, и энциклопедисты благословят вас.

— Государь, но слугам будет холодно?

— А где же вы их поселите, если все снесете? Не во дворце же: там и для вас двоих насилу места хватит.

— Государь, службы я оставлю в неприкосновенности.

И дофина кивнула на окна коридора, который мы описали.

— Кого я там вижу? — спросил король, приставляя ладони козырьком к глазам.

— Там какая-то женщина, государь, — сказал г-н де Шуазель.

— Это девушка, которую я приняла к себе на службу, — объяснила дофина.

— Мадемуазель де Таверне, — заметил зоркий Шуазель.

— Вот как! — произнес король. — Значит, Таверне живут у вас здесь?

— Только мадемуазель де Таверне, государь.

— Прелестная девушка. Она служит у вас…

— Чтицей.

— Превосходно, — отвечал король, не отводя взгляда от забранного решеткой окна, в которое выглядывала без всякой задней мысли и не подозревая, что за ней наблюдают, м-ль де Таверне, еще бледная после болезни.

— Как она бледна! — воскликнул г-н де Шуазель.

— Она едва не задохнулась тридцать первого мая, герцог.

— В самом деле? Бедняжка! — сказал король. — Этот Биньон заслуживает наказания.

— Она поправилась? — поспешно спросил г-н де Шуазель.

— Слава Богу, да, герцог.

— А! — произнес король. — Вот она и убежала.

— Должно быть, узнала ваше величество, она очень застенчива.

— Давно она у вас?

— Со вчерашнего дня, государь; как только я здесь устроилась, я пригласила ее приехать.

— Унылое здесь жилье для красивой девицы, — заметил Людовик XV. — Этот чертов Габриель сделал досадный промах: он не подумал о том, что деревья разрастутся и заслонят все окна служб, так что внутри станет темно.

— Да нет же, государь, уверяю вас, там вполне уютно.

— Быть не может, — возразил Людовик XV.

— Не угодно ли вашему величеству убедиться самолично? — предложила дофина, весьма чувствительная к такой чести, как посещение короля.

— Пожалуй. Шуазель, вы с нами?

— Уже два часа, государь. В половине третьего у меня заседание парламента. Пора возвращаться в Версаль.

— Что поделаешь! Поезжайте, герцог, поезжайте и нагоните страху на черные мантии. Дофина, будьте любезны, покажите мне малые апартаменты. Я без ума от интерьеров.

— Идите с нами, господин Мик, — обратилась дофина к архитектору, — у вас будет случай услышать суждения его величества, а он так прекрасно во всем разбирается.

Король пошел первым, дофина следом.

Минуя вход во дворы, они взошли на небольшое крыльцо, которое вело в часовню.

Налево была дверь ее, направо — простая прямая лестница, ведущая в коридор, в который выходят квартиры.

— Кто здесь живет? — спросил Людовик XV.

— Пока еще никто, государь.

— Однако же в дверях первого апартамента торчит ключ?

— Ах, да, правда: сегодня мадемуазель де Таверне переезжает и устраивается на новом месте.

— То есть здесь? — уточнил король, кивая на дверь.

— Да, государь.

— Она сейчас у себя? Тогда не будем входить.

— Государь, она только что вышла: я видела ее под навесом в малом дворе, на который выходят поварни.

— Тогда покажите мне ее покои в качестве образца.

— Если вам угодно, — отвечала дофина.

И она через переднюю и два кабинета ввела короля в единственную спальню.

Там уже была расставлена кое-какая мебель; внимание короля привлекли книги, клавесин, а более всего — огромный букет великолепных цветов, которые м-ль де Таверне поставила в японскую вазу.

— Ах! — сказал король. — Какие прекрасные цветы! А вы хотите переделать сад… Кто же снабжает ваших людей такими цветами? Надеюсь, их приберегли и на вашу долю.

— В самом деле, букет красив.

— Садовник балует мадемуазель де Таверне… Кто здешний садовник?

— Не знаю, государь. Цветы мне поставляет господин де Жюсьё.

Король с любопытством оглядел все помещение, еще раз выглянул из окна во двор и удалился.

Его величество прошествовал по парку и вернулся в Большой Трианон; там ждали его экипажи: после обеда, с трех до шести вечера, назначена была охота в каретах.

Дофин по-прежнему измерял солнце.

81. ЗАТЕВАЕТСЯ ЗАГОВОР

Пока король, желая до конца успокоить г-на де Шуазеля и с пользой провести время, прогуливался по Трианону в ожидании охоты, замок Люсьенна превратился в пункт сбора испуганных заговорщиков, которые во всю прыть слетались к г-же Дюбарри, словно птицы, почуявшие запах пороха.

Жан и маршал де Ришелье долго мерили друг друга яростными взглядами; тем не менее они первые сорвались с места.

Прочие же — обычные фавориты, сперва прельщенные мнимой опалой Шуазелей, а затем безмерно напуганные вернувшейся к нему милостью, — машинально, поскольку министр уехал и угодничать перед ним было нельзя, потянулись назад, в Люсьенну, чтобы посмотреть, достаточно ли крепко дерево и нельзя ли на него карабкаться, как прежде.

Г-жа Дюбарри, утомленная своей дипломатией и ее обманчивым успехом, вкушала послеобеденный сон, и тут во двор с шумом и грохотом, словно ураган, въехала карета Ришелье.

— Хозяйка Дюбарри спит, — не двигаясь с места, объявил Самор.

Жан, не щадя роскошных вышивок, покрывавших платье губернатора, дал негритенку такого пинка, что тот покатился на ковер.

Самор истошно завизжал.

Прибежала Шон.

— Злобное чудовище, зачем вы бьете малыша! — возмутилась она.

— А вас я в порошок сотру, — отвечал на это Жан, сверкая глазами, — если вы сейчас же не разбудите графиню.

Но будить графиню не пришлось: по тому, как вопил Самор и как гремел голос виконта, она почувствовала, что стряслось несчастье, и прибежала, завернувшись в пеньюар.

— Что случилось? — тревожно спросила она, видя, что Жан во весь рост растянулся на софе, чтобы успокоить разлившуюся желчь, а маршал даже не поцеловал ей руку.

— Что? Что? — откликнулся Жан. — Опять этот Шуазель, черт бы его разорвал!

— Как — опять!

— Да, и более чем когда бы то ни было, чтоб мне провалиться!

— Что вы хотите сказать?

— Господин виконт Дюбарри прав, — подхватил Ришелье, — герцог де Шуазель в самом деле торжествует более чем когда бы то ни было.

Графиня извлекла из-за корсажа королевскую записку.

— А как же вот это? — с улыбкой произнесла она.

— Хорошо ли вы прочли, графиня? — спросил маршал.

— Ну, герцог, я умею читать, — ответила г-жа Дюбарри.

— Не сомневаюсь в этом, сударыня, но позвольте мне тоже глянуть в письмо!

— Разумеется, читайте.

Герцог взял листок, развернул его и прочел:


«Завтра отблагодарю г-на де Шуазеля за его услуги. Обещаю исполнить сие безотлагательно.

Людовик».


— Здесь все ясно? — спросила графиня.

— Куда уж яснее, — с гримасой отвечал маршал.

— Так в чем же дело? — полюбопытствовал Жан.

— Дело в том, что победа ожидает нас завтра, ничто еще не потеряно.

— Как это завтра? — вскричала графиня. — Да ведь король написал это вчера. Завтра означает сегодня.

— Простите, сударыня, — возразил герцог, — дата не указана, следовательно, завтра — это и есть завтра, день, который наступит вслед за тем днем, когда вам угодно будет видеть господина Шуазеля поверженным. На улице Гранж-Бательер, в сотне шагов от моего дома, есть кабачок, и на вывеске этого кабачка написано красной краской: «В кредит торгуют завтра». Завтра — значит никогда.

— Король посмеялся над нами, — яростно произнес Жан.

— Не может быть, — вымолвила ошеломленная графиня, — не может быть, такие уловки недостойны…

— Ах, сударыня, его величество весьма любит пошутить, — заметил Ришелье.

— Он мне за это заплатит, — с еле сдерживаемым гневом продолжала графиня.

— В сущности, графиня, не следует сердиться на короля, не следует обвинять его величество в подлоге или жульничестве; нет, король выполнил то, что обещал.

— Бросьте! — воскликнул Жан, с неизбывной вульгарностью передернув плечами.

— Что он обещал? — возопила графиня. — Отблагодарить Шуазеля?

— Вот именно, сударыня; я сам слышал, как его величество на другой же день благодарил герцога за его услуги. Это слово можно понимать двояко: по правилам дипломатии каждый выбирает тот смысл, какой ему больше по душе; вы выбрали свой, а король свой. А посему не стоит даже спорить о том, когда наступит завтра; по вашему мнению, король должен был исполнить обещание именно сегодня — что ж, он сдержал слово. Я сам слышал, как он произносил слова благодарности.

— Герцог, сейчас, по-моему, не время шутить.

— Вы, быть может, полагаете, что я шучу, графиня? Спросите виконта Жана.

— Нет, черт побери! Мы не смеемся. Нынче утром король обнимал, ласкал и ублажал Шуазеля, а теперь они вместе под ручку прогуливаются по Трианону.

— Под ручку! — откликнулась Шон, которая тем временем проскользнула в кабинет и теперь воздела к небу свои белоснежные руки, словно новое воплощение печальницы Ниобеи.

— Да, меня провели, — сказала графиня, — но мы еще посмотрим… Шон, первым делом отмени приказ заложить карету для охоты: я не поеду.

— Правильно, — одобрил Жан.

— Постойте! — воскликнул Ришелье. — Главное, никакой спешки, никаких обид… Ах, простите, графиня, я позволил себе давать вам советы, простите!

— Советуйте, герцог, не стесняйтесь; я, право, теряю голову. Видите, как оно вышло: не хотела я соваться в политику, а стоило разок вмешаться — и сразу удар по самолюбию… Так вы считаете…

— Что обижаться сегодня неразумно. Помилуйте, графиня, положение у вас тяжелое. Если король решительно держит сторону Шуазелей, если он поддается влиянию дофины, если он так открыто вам перечит, это означает…

— Что же?

— Что вам следует держаться еще любезнее, чем обычно, графиня. Я знаю, это невозможно, но, в конце концов, от вас сейчас и требуется невозможное; значит, совершите его!

Графиня призадумалась.

— Вообразите, — продолжал герцог, — что, если король усвоит себе немецкие нравы?

— И вступит на стезю добродетели! — в ужасе воскликнул Жан.

— Кто знает, графиня, — изрек Ришелье, — в новизне есть своя прелесть.

— Ну, в это мне не верится, — с сомнением в голосе откликнулась графиня.

— Чего в жизни не бывает, сударыня; говорят, знаете, сам дьявол на старости лет пошел в отшельники… Итак, выказывать обиду не следует.

— Не следует, — подтвердил Жан.

— Но я задыхаюсь от ярости!

— Охотно верю, черт возьми! Задыхайтесь, графиня, но пускай король, то есть господин де Шуазель, этого не замечает; при нас можете задыхаться, а при них дышите как ни в чем не бывало.

— И мне лучше поехать на охоту?

— Это будет прекрасный ход.

— А вы, герцог, поедете?

— А как же! Даже если мне придется бежать за всеми на четвереньках!

— В таком случае поезжайте в моей карете! — воскликнула графиня, любопытствуя взглянуть, какую мину скорчит ее союзник.

— Графиня, — отвечал герцог, пряча досаду под маской жеманства, — для меня это такая честь…

— Что, вы от нее отказываетесь?

— Я? Боже меня сохрани!

— А вы не боитесь себя скомпрометировать?

— Я не хотел бы этого.

— И вы еще смеете сами в этом сознаваться!

— Графиня, графиня! Господин Шуазель вовек мне не простит.

— Значит, вы уже в такой тесной дружбе с господином де Шуазелем?

— Графиня, графиня! Это рассорит меня с ее высочеством дофиной.

— Значит, вы предпочитаете, чтобы каждый из нас вел войну поодиночке, но уже и плодами победы пользовался один? Еще не поздно. Вы еще ничем себя не запятнали, и союз наш легко расторгнуть.

— Плохо же вы меня знаете, графиня, — отвечал герцог, целуя ей руку. — Вы видели, колебался ли я в тот день, когда вы представлялись ко двору и надо было найти для вас платье, парикмахера, карету. Знайте же, что нынче я буду раздумывать не больше, чем в тот раз. Да я храбрее, чем вы полагаете, графиня.

— Значит, мы условились. Поедем на охоту вдвоем, для меня это будет удобный предлог ни на кого не смотреть, никого не слушать и ни с кем не говорить.

— Даже с королем?

— Напротив, я наговорю ему любезностей, от которых он придет в отчаяние.

— Превосходно! Это будет отменный удар!

— А вы, Жан, что там делаете? Ну-ка, высуньтесь из подушек, друг мой, а то вы совсем себя под ними похоронили.

— Что я делаю? Вы хотели бы это узнать?

— Да, быть может, это нам зачем-нибудь пригодится.

— Ну что ж, я полагаю…

— Вы полагаете?..

— Что сейчас все куплетисты в столице и провинции воспевают нас на все мыслимые мотивчики; что «Кухмистерские ведомости» крошат нас, как начинку для пирога; что «Газетчик в кирасе» целится прямо в нас, благо на нас нет кирасы; что «Наблюдатель» наблюдает за нами во все глаза; одним словом, завтра участь наша будет столь плачевна, что вызовет жалость у самого Шуазеля.

— Ваш вывод?.. — осведомился герцог.

— Вывод такой, что поеду-ка я в Париж и накуплю там корпии да бальзаму, чтобы было чем залечивать наши раны. Дайте мне денег, сестричка.

— Сколько? — спросила графиня.

— Сущий пустяк, две-три сотни луидоров.

— Видите, герцог, — обратилась графиня к Ришелье, — вот я уже несу военные издержки.

— В начале похода всегда так, графиня: сейте нынче, пожнете завтра.

Графиня неописуемым движением пожала плечами, встала, подошла к комоду, открыла его, извлекла пачку ассигнаций и, не считая, протянула их Жану; тот, также не пересчитывая, с тяжелым вздохом сунул их в карман.

Потом он поднялся, потянулся, похрустел руками с видом смертельной усталости и прошелся по комнате.

— Вот, — изрек он, указывая на герцога и графиню, — эти люди будут развлекаться на охоте, а я галопом помчусь в Париж; они увидят прелестных кавалеров и прелестных дам, а я буду смотреть на гадкие физиономии бумагомарателей. Право, со мной обращаются как с приживалкой.

— Заметьте, герцог, — добавила графиня, — что он и не подумает заниматься нашими делами; половину моих денег он отдаст какой-нибудь потаскушке, а остальные спустит в первом попавшемся притоне; и он, презренный, еще смеет жаловаться! Ступайте прочь, Жан, мне тошно на вас смотреть.

Жан опустошил три бонбоньерки и ссыпал их содержимое к себе в карманы, стянул с этажерки китайскую безделушку с бриллиантовыми глазами и с достоинством удалился, провожаемый криками выведенной из себя графини.

— Прелестный юноша! — лицемерно вздохнул Ришелье; так нахлебник хвалит юного баловня, мысленно желая ему провалиться сквозь землю. — Он вам очень дорог, не правда ли, графиня?

— Как вам известно, герцог, он весьма добр ко мне, и это приносит ему триста-четыреста тысяч ливров в год.

Прозвонили часы.

— Половина первого, графиня, — сказал герцог. — К счастью, вы уже почти одеты; покажитесь ненадолго своим обожателям, кои полагают, что настало затмение, и поскорее сядем в карету. Вы знаете, где предполагается охота?

— Вчера мы с его величеством обо всем условились: он поедет в лес Марли, а по дороге заедет за мной.

— Убежден, что король не отступит от этой программы.

— Теперь изложите мне ваш план, герцог, благо наступил ваш черед действовать.

— Сударыня, я написал племяннику, хотя, если предчувствие меня не обманывает, он должен уже находиться в пути.

— Господину д'Эгийону?

— И я буду весьма удивлен, если завтра же письмо мое его не настигнет; полагаю, что завтра, от силы послезавтра он будет здесь.

— И вы на него надеетесь?

— Ах, сударыня, у него бывают удачные мысли.

— Все равно положение наше весьма нехорошо; король и уступил бы нам, не испытывай он такого ужаса перед делами…

— И вы полагаете…

— И я трепещу при мысли, что он никогда не согласится пожертвовать господином де Шуазелем.

— Позволите ли вы мне говорить начистоту, графиня?

— Разумеется.

— Что ж, я верю в это не больше, чем вы. Король прибегнет к сотне уверток, не уступающих вчерашней, ведь его величество так остроумен! Что до вас, графиня, вы не дерзнете в угоду своему непостижимому упрямству поставить на карту любовь короля.

— Еще бы! Тут есть над чем подумать.

— Сами видите, графиня: господин де Шуазель останется при дворе навсегда; чтобы его удалить, нужно по меньшей мере чудо.

— Да, чудо, — повторила Жанна.

— А люди, к сожалению, разучились творить чудеса, — подхватил герцог.

— Погодите! — возразила г-жа Дюбарри. — Я знаю одного человека, он умеет творить чудеса и поныне.

— Вы знаете человека, который умеет творить чудеса, графиня?

— Видит Бог, знаю.

— И вы молчали!

— Я только сейчас об этом подумала, герцог.

— Вы полагаете, что этот малый способен выручить нас из беды?

— Я полагаю, что он способен на все.

— О! А какое чудо он сотворил? Расскажите-ка мне о нем просто ради примера.

— Герцог, — промолвила г-жа Дюбарри, приблизившись к Ришелье и невольно понизив голос, — этот человек десять лет тому назад встретился мне на площади Людовика Пятнадцатого и предсказал, что я стану королевой Франции.

— Воистину, это чудо: такой человек мог бы и мне предсказать, что я умру первым министром.

— Не правда ли?

— О, я ни минуты в этом не сомневаюсь. Как, вы говорите, его зовут?

— Его имя ничего вам не скажет.

— Где он?

— Ах, вот этого-то я и не знаю.

— Он не оставил вам своего адреса?

— Нет. Он должен сам явиться за вознаграждением.

— Что вы ему обещали?

— Все, чего он попросит.

— И он не пришел?

— Нет.

— Графиня! Это еще большее чудо, чем его предсказание. Решительно, этот человек нам нужен.

— Но как нам его раздобыть?

— Имя, графиня, его имя!

— У него два разных.

— Начнем по порядку. Первое?

— Граф Феникс.

— Как! Тот человек, которого вы мне показывали в день вашего представления ко двору?

— Тот самый.

— Этот пруссак?

— Этот пруссак.

— Нет, я уже разочаровался в нем. У всех колдунов, которых я знал, имя оканчивалось на «и» или на «о».

— Все складывается превосходно, герцог, второе из его имен оканчивается так, как вам нравится.

— Как же оно звучит?

— Жозеф Бальзамо.

— И вы понятия не имеете, как его найти?

— Подумаю, герцог. Сдается, я знаю, кто может быть с ним знаком.

— Хорошо. Но поспешите, графиня. Уже час без четверти.

— Я готова. Карету!

Десять минут спустя г-жа Дюбарри и герцог де Ришелье бок о бок мчались навстречу охоте.

82. ОХОТА НА КОЛДУНА

Длинная вереница карет заполнила аллеи леса Марли, где охотился король.

Это называлось послеобеденной охотой.

В самом деле, в последние годы жизни Людовик XV уже не охотился ни с ружьем, ни с собаками. Он довольствовался тем, что смотрел, как охотятся другие.

Те из наших читателей, коим знаком Плутарх, помнят, быть может, что у Марка Антония был такой повар, который по очереди водружал на вертела одного кабана за другим, так что на огне румянились одновременно пять или шесть, и, когда бы Марк Антоний ни садился за стол, какой-нибудь из них непременно успевал поджариться до полной готовности.

Объяснялось это тем, что у Марка Антония в бытность его правителем Малой Азии было неисчислимое множество дел: он отправлял правосудие, а поскольку киликийцы — отъявленные воры, о чем свидетельствует Ювенал[18], Марк Антоний был весьма занят. Поэтому на вертеле, громоздясь одно над другим, его постоянно поджидали пять или шесть жарких на тот случай, если обязанности судьи вдруг позволят ему немного передохнуть и подкрепиться.

То же самое было заведено и у Людовика XV. Для послеобеденных охот загоняли поочередно двух или трех ланей, а он по настроению выбирал погоню поближе или подальше.

В этот день его величество объявил, что будет охотиться до четырех часов. Поэтому выбор остановился на той лани, которую гнали с полудня и теперь она должна была находиться где-то поблизости.

Г-жа Дюбарри со своей стороны твердо решила преследовать короля с таким же прилежанием, с каким король решил преследовать лань.

Но ловчие предполагают, а случай располагает. Цепь совпадений нарушилапревосходный план г-жи Дюбарри.

В лице случая графиня нашла противника почти столь же капризного, как она сама.

Рассуждая о политике с г-ном де Ришелье, графиня спешила вслед его величеству, который в свою очередь спешил за ланью; при этом герцог и графиня то и дело раскланивалась с теми, кто приветствовал их на пути; вдруг они заметили шагах в пятидесяти от дороги под великолепным пологом зелени вконец изломанную коляску, которая мирно валялась вверх колесами; поодаль один вороной конь глодал кору бука, а второй пощипывал мох у себя под ногами — все это вместо того, чтобы везти оную коляску.

Лошади г-жи Дюбарри — великолепная упряжка, подаренная королем, — немного обошли, как говорят нынче, все прочие экипажи и примчались к разбитой коляске первыми.

— Смотрите, несчастный случай! — невозмутимо заметила графиня.

— Видит Бог, так оно и есть, — подтвердил герцог де Ришелье с тем же безразличием, ибо при дворе чувствительность не в чести. — Черт возьми, коляска вдребезги.

— А там, на траве, не покойник ли? — осведомилась графиня. — Взгляните, герцог.

— По-моему, нет: он шевелится.

— Мужчина это или женщина?

— Понятия не имею. Мне плохо видно.

— Гляньте, он нам машет.

— Значит, жив.

И Ришелье на всякий случай приподнял свою треуголку.

— Позвольте, графиня… — сказал он, — сдается мне…

— И мне.

— Что это его высокопреосвященство принц Луи.

— Кардинал де Роган собственной персоной.

— Какого черта он там делает? — удивился герцог.

— Давайте поглядим, — предложила графиня. — Шампань, к разбитой коляске.

Кучер графини немедля съехал с дороги и углубился в чащу.

— Ей-богу, это в самом деле монсеньор кардинал, — изрек Ришелье.

И впрямь, его высокопреосвященство распростерся на траве в ожидании, пока проедет кто-нибудь знакомый.

Завидя приближающуюся г-жу Дюбарри, он приподнялся.

— Мое почтение госпоже графине, — сказал он.

— Как, кардинал, это вы?

— Да, я.

— Пешком.

— Нет, сидя.

— Вы ранены?

— Ничуть.

— Но что с вами стряслось?

— Не спрашивайте, сударыня. Всему виной мой кучер, это чудовище, этот прохвост, которого я выписал из Англии; я велел ему ехать прямиком через лес, чтобы догнать охоту, а он повернул так круто, что вывалил меня на землю и вдобавок разбил мой лучший экипаж.

— Не сетуйте, кардинал, — утешила его графиня, — кучер-француз опрокинул бы вас так, что вы бы сломали себе шею или по меньшей мере отбили все бока.

— Вероятно, вы правы.

— Следовательно, утешьтесь.

— О, я не чужд философии, графиня; беда в том, что я вынужден ждать, а это для меня нож острый.

— Как, принц! Почему ждать? Разве Роганы ждут?

— У меня нет другого выхода.

— Нет, ей-богу, я этого не допущу; скорее я выйду из кареты сама, чем оставлю вас здесь.

— Право, сударыня, вы заставляете меня краснеть.

— Садитесь в карету, принц, прошу вас.

— Нет, благодарю, сударыня, я жду Субиаза, он принимает участие в охоте; не пройдет и нескольких минут, как он проедет по этой дороге.

— А если он выбрал другой путь?

— Право, не беспокойтесь.

— Монсеньор, прошу вас.

— Нет, благодарю.

— Да почему же?

— Мне вовсе не хочется вас стеснять.

— Кардинал, если вы откажетесь сесть в карету, я велю лакею подхватить мой шлейф и убегу в лес, подобно дриаде.

Кардинал улыбнулся; понимая, что дальнейшее упорство будет дурно истолковано графиней, он наконец решился сесть в карету.

Герцог успел освободить для него место на заднем сиденье, а сам устроился спереди.

Кардинал умолял его вернуться на прежнее место, но герцог был непреклонен.

Вскоре лошади графини выбрались на прежний путь.

— Простите, ваше высокопреосвященство, — обратилась к кардиналу графиня, — но вы, надо полагать, примирились с охотой?

— Что вы хотите сказать, графиня?

— Я впервые вижу, чтобы вы принимали участие в этом увеселении.

— Ну почему же, графиня. Но сейчас я приехал в Версаль, чтобы засвидетельствовать свое почтение его величеству, и узнал, что он на охоте. У меня к нему срочное дело, поэтому я пустился следом за ним, но благодаря кучеру не только лишусь возможности быть выслушанным королем, но и не поспею в город на свидание с особой, до которой у меня крайняя нужда.

— Видите, сударыня, — со смехом заметил герцог, — какие признания делает вам монсеньор; оказывается, у него свидание в городе.

— И повторяю, я на него не поспею, — вставил его высокопреосвященство.

— Разве принц, кардинал, носитель имени Роганов, может испытывать в ком-нибудь нужду?

— Еще бы! — воскликнул принц. — Например, в чуде.

Герцог и графиня переглянулись: это слово напоминало им о недавнем разговоре.

— Право слово, принц, — заговорила графиня, — раз уж вы упомянули о чуде, признаюсь вам откровенно, я очень рада встрече с князем церкви, поскольку хочу спросить, верите ли вы в это.

— Во что, сударыня?

— В чудеса, черт возьми! — воскликнул герцог.

— Писание велит нам верить в чудеса, сударыня, — отвечал кардинал, пытаясь напустить на себя благочестивый вид.

— Ах, я имею в виду не те чудеса, что были в старину, — парировала графиня.

— Тогда о каких же чудесах вы толкуете, сударыня?

— О тех, что случаются в наше время.

— В наше время они случаются куда реже, — отвечал кардинал. — Хотя…

— Хотя что?

— Право же, я видывал такое, что если это и не чудо, то поверить в это невозможно.

— И вы видели это своими глазами, принц?

— Клянусь честью.

— Но вам же известно, сударыня, — со смехом заметил Ришелье, — о его высокопреосвященстве идет молва, что он знается с нечистой силой, хоть это с его стороны и не слишком благочестиво.

— Зато весьма полезно, — возразила графиня.

— А что вы видели, принц?

— Я поклялся хранить тайну.

— О! Вот это уже более серьезно.

— Но это так, сударыня.

— Вы обещали молчать о колдовстве, но, быть может, не о самом колдуне?

— Вы правы.

— В таком случае, принц, признаемся вам, что мы с герцогом как раз ищем какого-нибудь волшебника.

— В самом деле?

— Ей-богу.

— Обратитесь к моему.

— С большим удовольствием.

— Он к вашим услугам, графиня.

— И к моим также, принц?

— И к вашим, герцог.

— Как его зовут?

— Граф Феникс.

Г-жа Дюбарри и герцог переглянулись и побледнели.

— Как странно! — в один голос сказали они.

— Вы его знаете? — осведомился принц.

— Нет. И вы считаете, что он колдун?

— Тут и спорить нечего.

— Вы с ним беседовали?

— Разумеется.

— И как он вам показался?..

— Он великолепен.

— А по какому случаю вы имели с ним дело?

— Я… — кардинал замялся. — Я обратился к нему с просьбой, чтобы он предсказал мне мою судьбу.

— И он все верно угадал?

— Он поведал мне такое, что можно узнать только на том свете.

— А не называет ли он себя еще каким-нибудь именем, кроме как графом Фениксом?

— А как же, его еще зовут…

— Скажите, монсеньор! — в нетерпении воскликнула графиня.

— Жозеф Бальзамо, сударыня.

Молитвенно сложив руки, графиня глянула на Ришелье. Ришелье устремил взгляд на графиню, почесывая кончик носа.

— А дьявол в самом деле черен? — внезапно спросила г-жа Дюбарри.

— Дьявол, графиня? Откуда мне знать, я его не видел.

— Что вы такое говорите его высокопреосвященству, графиня?! — воскликнул Ришелье. — Хорошенькое было бы знакомство для кардинала!

— Значит, вам не показали дьявола, когда предсказывали судьбу? — спросила графиня.

— Разумеется, нет, — отвечал кардинал, — дьявола показывают только простонародью; для таких, как мы, это излишне.

— А все-таки говорите что хотите, принц, — возразила г-жа Дюбарри, — а без чертовщины в этаких делах не обходится.

— Еще бы, я сам того же мнения.

— Зеленые огоньки — не правда ли? Привидения, адские котлы, от которых несет зловонным горелым мясом…

— Да нет же, нет, у моего колдуна превосходные манеры: это весьма галантный человек, он принял меня как нельзя более любезно.

— А не хотите ли вы, графиня, заказать этому колдуну ваш гороскоп? — поинтересовался Ришелье.

— Признаться, до смерти хочу.

— Вот и закажите, сударыня!

— Но где он все это проделывает? — спросила г-жа Дюбарри надеясь, что кардинал назовет ей вожделенный адрес.

— В красивой комнате, очаровательно обставленной.

Графине стоило большого труда скрыть свое нетерпение.

— Понимаю, — отвечала она, — а что за дом?

— Весьма пристойный, хотя и странной архитектуры.

Графиня топнула ногой с досады, что ее так дурно поняли.

Ришелье поспешил ей на помощь.

— Неужели вы не видите, монсеньор, — вмешался он, — г-жа Дюбарри изнывает от ярости, что не знает до сих пор, где живет ваш колдун.

— Вы сказали, где он живет?

— Да.

— С радостью вам это сообщу, — отвечал кардинал. — Э… вот ведь право! Погодите-ка… нет… Где-то в квартале, что на Болоте, почти на углу бульвара и улицы Сан-Франсуа, Сент-Анастази… нет. Словом, какого-то святого.

— Но какого? Вы-то должны знать их всех!

— Нет, напротив, я знаю весьма немногих, — признался кардинал. — Но погодите, мой негодник лакей, наверно, знает.

— В самом деле, — заметил герцог. — Мы его взяли на запятки. Стойте, Шампань, стойте.

И герцог дернул за шнурок, привязанный к мизинцу кучера.

Кучер на всем скаку остановил лошадей; тонконогие лошади так и задрожали.

— Олив, — воззвал кардинал, — где ты, мерзавец?

— Здесь, монсеньор.

— Куда это я ездил на днях вечером довольно далеко в квартал на Болоте?

Кучер, прекрасно слышавший разговор, поостерегся проявлять свою осведомленность.

— На Болоте… — протянул он, притворяясь, что вспоминает.

— Да, неподалеку от бульвара.

— В какой день это было, монсеньор?

— В тот день, когда я вернулся из Сен-Дени.

— Из Сен-Дени? — переспросил Олив, стремясь набить себе цену и придать своим усилиям больше достоверности.

— Ну да, из Сен-Дени. Карета ждала меня на бульваре, если не ошибаюсь.

— Верно, монсеньор, верно, еще какой-то человек проводил вас до кареты и бросил в нее тяжеленный сверток, теперь я помню.

— Возможно, так оно и было, — возразил кардинал, — но разве тебя об этом спрашивают, осел?

— А чего желает монсеньор?

— Знать, как называлась та улица.

— Улица Сен-Клод, монсеньор.

— Верно, Сен-Клод! — воскликнул кардинал. — Я готов был побиться об заклад, что там фигурировал какой-то святой.

— Улица Сен-Клод! — повторила графиня, бросив на Ришелье столь выразительный взгляд, что маршал, по-прежнему опасаясь пролить свет на свои тайны, особенно в том, что касалось заговора, перебил г-жу Дюбарри восклицанием:

— Графиня, а вот и король!

— Где?

— Вон там.

— Король, король! — вскричала графиня. — Левей, Шампань, левей, чтобы его величество нас не заметил!

— Но почему, графиня? — удивился кардинал. — Я полагал, напротив, что вы отвезете меня к его величеству.

— Ах да, вы ведь желали видеть короля?

— Я только затем и приехал, сударыня.

— Прекрасно! Вас доставят к королю.

— А вы?

— Мы остаемся здесь.

— Однако, графиня…

— Не стесняйтесь, принц, умоляю вас, займемся каждый своим делом. Король вон там, в боскете под сенью каштанов, у вас до него дело, вот и прекрасно! Шампань!

Шампань осадил лошадей.

— Шампань, выпустите нас и отвезите его высокопреосвященство к королю.

— Как! Меня одного, графиня?

— Вам же надо было шепнуть королю нечто важное.

— Так и есть.

— Вы получите эту возможность.

— Ах, вы чрезмерно добры, сударыня!

И прелат галантно поцеловал ручку г-жи Дюбарри.

— Но как же вы? Где вы найдете себе приют, сударыня? — спросил он.

— Здесь, под этими дубами.

— Король будет вас искать.

— Тем лучше.

— Он будет сильно обеспокоен, если не найдет вас.

— Пускай помучится, этого я и желаю.

— Вы прелестны, графиня.

— Именно это говорит король, когда мне удается его помучить. Шампань, доставите его высокопреосвященство и галопом вернетесь сюда.

— Слушаю, госпожа графиня.

— Прощайте, герцог, — промолвил кардинал.

— Прощайте, монсеньор, — отвечал герцог.

И едва лакей опустил подножку, герцог ступил на землю; вслед за ним легче девицы, сбежавшей из монастыря, из кареты выпрыгнула графиня; карета во весь опор помчала его высокопреосвященство к холмику, с которого его христианнейшее величество пытался своими подслеповатыми глазами разглядеть эту плутовку графиню, которую видели нынче решительно все, кроме него.

Г-жа Дюбарри не теряла времени. Она взяла герцога под руку и увлекла его в заросли.

— Вы знаете, — сказала она, — милейшего кардинала послал нам сам Бог.

— Чтобы ненадолго от него избавиться, могу понять даже это, — отвечал герцог.

— Нет, он послал его, чтобы навести нас на след того человека.

— В таком случае едем к нему?

— Пожалуй. Но…

— Что такое, графиня?

— Признаться, я боюсь.

— Чего же?

— Я боюсь колдуна. Ах, я ужасно легковерна.

— Черт побери!

— А вы верите в колдунов?

— Еще бы! Не буду отпираться, верю.

— После моей истории с пророчеством?..

— Да, это послужило мне подтверждением. Но я и сам… — произнес старый маршал и потер ухо.

— Ну, что же вы?

— Да, я и сам… Знавал я одного колдуна…

— Неужто?

— Который оказал мне в свое время огромную услугу.

— Какую услугу, герцог?

— Он меня воскресил.

— Воскресил? Вас?

— Вот именно. Я был мертв, поистине мертв.

— Расскажите мне об этом, герцог!

— Тогда давайте спрячемся.

— Герцог, вы ужасный трус.

— Ничуть не бывало. Я просто осторожен.

— Здесь нам ничто не мешает?

— Мне кажется, ничто.

— В таком случае, рассказывайте! Рассказывайте!

— Ну что ж! Было это в Вене. Я тогда был посланником. Однажды вечером, под фонарем, я получил удар шпагой, пронзившей меня насквозь. Удар, нанесенный ревнивым мужем, был дьявольски пагубен для моего здоровья. Я падаю. Меня поднимают, видят, что я умер.

— Как это, умер?

— Да так, умер или дышу на ладан. Мимо идет колдун, он спрашивает, кого хоронят. Ему говорят, кто я такой. Он останавливает носилки, вливает в мою рану три капли какой-то жидкости, другие три капли вливает мне в губы. Кровь останавливается, дыхание возвращается, глаза мои открываются, и я исцелен.

— Это чудо Господне, герцог!

— Вот то-то меня и страшит, что я, напротив, полагаю: чудо это сотворено дьяволом.

— Верно, герцог, Бог не стал бы спасать такого повесу, как вы, по заслугам почет. Он жив еще, ваш колдун?

— Сомневаюсь; разве что он изобрел эликсир бессмертия.

— Как вы, маршал?

— Неужели вы верите этим сказкам?

— Я всему верю. Он был стар?

— Сущий Мафусаил.

— Как его звали?

— Ах, у него было роскошное греческое имя — Альтотас.

— До чего страшное имя, маршал!

— Не правда ли, сударыня?

— Герцог, а вот и карета возвращается.

— Превосходно.

— Итак, мы решились?

— Ей-богу, решились.

— Едем в Париж?

— Едем.

— На улицу Сен-Клод!

— Если вам угодно… Но вас ждет король!..

— Этот довод убедил бы меня окончательно, герцог, если бы я еще колебалась. Король заставил меня терзаться — теперь твой черед злиться, Француз!

— Но он вообразит, что вас похитили, что вы погибли.

— Тем более что меня видели в вашем обществе, маршал.

— Ну, графиня, признаюсь вам в свой черед: мне страшно.

— Чего вы боитесь?

— Боюсь, что вы кому-нибудь расскажете об этом, и я стану мишенью для насмешек.

— В таком случае смеяться будут над нами обоими: ведь я еду туда вместе с вами.

— Ладно, сударыня, вы меня уговорили. Впрочем, если вы меня выдадите, я скажу…

— Что вы скажете?

— Скажу, что вы приехали со мной и что мы были одни в карете.

— Вам никто не поверит, герцог.

— Почему же? Если бы не пример его величества…

— Шампань! Шампань! Сюда, за кусты, чтобы нас никто не видел. Жермен, дверцу! Готово. Теперь — в Париж на улицу Сен-Клод, что на Болоте, и гоните во весь опор.

83. ГОНЕЦ

Было шесть часов вечера.

В той самой комнате на улице Сен-Клод, в которую уже заглядывали наши читатели, рядом с проснувшейся Лоренцой сидел Бальзамо и пытался уговорами смягчить ее гневную непреклонность.

Но молодая женщина смотрела на него враждебно, как смотрела Дидона на Энея, готового ее покинуть, речи ее сплошь состояли из упреков, а руку она простирала лишь затем, чтобы оттолкнуть Бальзамо.

Она жаловалась, что стала пленницей, рабыней, что ей нечем дышать, что она не видит солнца. Она завидовала участи самых обездоленных созданий, птиц, цветов. Она называла Бальзамо тираном.

Потом, от жалоб перейдя к ярости, она принялась рвать в клочья драгоценные ткани, которые подарил ей муж, желавший разбудить в ней кокетство и тем скрасить одиночество, на которое он ее обрек.

А Бальзамо говорил с ней ласково и глядел на нее с любовью. Видно было, что это слабое и мятущееся создание успело занять в его жизни, и уж во всяком случае в его сердце, огромное место.

— Лоренца, — увещевал он, — мое любимое дитя, к чему такая враждебность, такая непримиримость? Ведь я люблю вас более, чем возможно выразить, так почему бы вам не стать мне преданной и нежной подругой? Тогда вам не о чем станет жалеть; тогда ничто не помешает вам свободно расцветать на солнце, подобно цветам, о которых вы сейчас толковали, расправлять ваши крылышки, подобно птичкам, которым вы завидовали; мы с вами всюду бывали бы вместе; вы увидели бы не только солнце, которое вас так манит, но и искусственные солнца, которые манят людей, празднества, которые посещают женщины этой страны; вы были бы счастливы, следуя своим склонностям, и дарили счастье мне, как я его понимаю. Почему вы не хотите этого счастья, Лоренца, ведь вам при вашей красоте, при вашем богатстве позавидовало бы столько женщин?

— Потому что вы внушаете мне ужас, — отвечала гордая молодая женщина.

Бальзамо впился в Лоренцу взглядом, в котором жалость примешивалась к гневу.

— В таком случае живите той жизнью, на которую сами себя обрекли, — сказал он, — а если вы столь горды, то не жалуйтесь.

— Я и не жаловалась бы, если бы вы оставили меня в покое и не заставляли говорить с вами. Не показывайтесь мне на глаза, а если входите в мою тюрьму, не говорите со мной ни слова, и я уподоблюсь тем бедным птицам из жарких стран, которых держат в клетках: они умирают, но не поют.

Бальзамо с трудом сдержался.

— Полно, Лоренца, — сказал он, — проявите хоть каплю кротости, каплю смирения; попытайтесь заглянуть в мое сердце, в сердце человека, который любит вас больше всего на свете. Хотите, я принесу вам книги?

— Нет.

— Но почему? Книги вас развлекут.

— Я хочу умереть от тоски.

Бальзамо улыбнулся или, вернее, выдавил из себя улыбку.

— Вы с ума сошли, — возразил он, — вам прекрасно известно, что вы не умрете, пока я рядом с вами, готовый ухаживать за вами и исцелить вас, если вы заболеете.

— О, вам не удастся меня исцелить, если в один прекрасный день вы обнаружите, что я повесилась, привязав вот этот шарф к прутьям решетки…

Бальзамо содрогнулся.

— Или, — в отчаянии продолжала она, — когда я открою вот этот нож, чтобы пронзить себе сердце.

Бальзамо побледнел, на лбу у него выступил холодный пот; глядя на Лоренцу, он угрожающим голосом произнес:

— Нет, Лоренца, вы правы, в этот день я не исцелю вас — я вас воскрешу.

У Лоренцы вырвался крик ужаса: она не знала границ могущества Бальзамо, она поверила его угрозе.

Бальзамо был спасен.

Покуда она предавалась отчаянию перед лицом этой новой непредвиденной опасности, покуда ее лихорадочная мысль металась в непреодолимом кругу терзаний, не видя выхода, до ушей Бальзамо донесся звонок колокольчика, в который позвонил Фриц.

Колокольчик издал три одинаковых звонка.

— Гонец, — сказал Бальзамо.

Потом, после короткого перерыва, прозвучал еще один звонок.

— И спешный, — добавил Бальзамо.

— А, — откликнулась Лоренца, — значит, вы от меня уйдете!

Он взял холодную руку молодой женщины.

— Еще раз, последний раз, — обратился он к ней, — давайте жить в добром согласии, в дружбе, Лоренца! Судьба предназначила нас друг другу, давайте видеть в ней союзника, а не палача.

Лоренца не отвечала. Казалось, ее пристальный, угрюмый взор вперен в бесконечность в поисках какой-то мысли, вечно от нее ускользающей и недоступной, быть может, именно потому, что молодая женщина слишком пыталась ее уловить: так пленник, живший в потемках и пламенно мечтавший о свете, подчас бывает ослеплен солнцем.

Бальзамо взял Лоренцу за руку и коснулся ее губами: пленница не подавала признаков жизни.

Затем он сделал шаг к камину.

В ту же секунду Лоренца вышла из оцепенения и устремила на него нетерпеливый взгляд.

— Да, — прошептал он, — тебе хочется знать, каким путем я выхожу, чтобы когда-нибудь выйти вслед за мной и убежать от меня, как ты угрожала; поэтому ты и просыпаешься, поэтому следишь за мной взглядом.

Он провел рукою по лбу, словно заставляя себя принять решение, мучительное для него самого, и простер ее в сторону молодой женщины; взгляд и жест его были словно стрелы, метившие в глаза и в грудь пленнице, при этом он властно произнес:

— Спите.

Едва он вымолвил это слово, Лоренца поникла, как цветок на стебле; голова ее качнулась и склонилась на подушки софы. Руки матовой белизны упали на шелк платья и вытянулись вдоль тела.

Бальзамо подошел, любуясь ее красотой, и приложился губами к ее чистому лбу.

И тут лицо Лоренцы прояснилось, словно дыхание самой любви прогнало облака, омрачавшие ее чело. Губы ее раскрылись и задрожали, глаза подернулись томной влагой, и она вздохнула так, как вздыхали, должно быть, ангелы в первые дни творения, проникаясь любовью к детям рода человеческого.

Бальзамо смотрел на нее, словно не в силах оторваться, но тут вновь зазвенел звонок; он бросился к камину, нажал какой-то выступ и скрылся за цветами.

В гостиной его ждал Фриц вместе с человеком, одетым в куртку скорохода и обутым в тяжелые ботфорты с длинными шпорами.

У приезжего было грубоватое лицо, выдававшее принадлежность к простонародью, но в глазах мерцала частичка священного огня, наверняка зажженного разумом, превосходившим его собственный.

В левой руке он держал рукоять короткого узловатого хлыста; правою же он осенил себя знаками, которые Бальзамо. присмотревшись, сразу понял и на которые, также молча, ответил, дотронувшись до своего лба указательным пальцем.

В ответ посланец коснулся рукой груди и начертал на ней еще один знак, который остался бы невнятен для постороннего, потому что напоминал движение, каким застегивают пуговицу.

В ответ на этот знак хозяин показал кольцо, которое было у него на пальце.

При виде этого грозного символа посланец преклонил колено.

— Откуда ты явился? — спросил Бальзамо.

— Из Руана, повелитель.

— Кто ты?

— Скороход на службе госпожи де Граммон.

— Кто тебя к ней определил?

— Такова была воля великого копта.

— Какой приказ ты получил, поступая к ней на службу?

— Не иметь секретов от повелителя.

— Куда ты направляешься?

— В Версаль.

— Что ты везешь?

— Письмо.

— Кому?

— Министру.

— Дай.

Гонец протянул Бальзамо письмо, которое извлек из кожаного мешка, висевшего у него за спиной.

— Мне подождать? — спросил он.

— Да.

— Жду.

— Фриц!

Появился немец.

— Спрячь Себастена в буфетной.

— Да, хозяин.

— Он знает, как меня зовут! — с суеверным ужасом прошептал адепт.

— Он все знает, — возразил Фриц, увлекая его за собой.

Бальзамо остался один; он осмотрел массивную печать на письме; она была в полной сохранности; умоляющий взгляд гонца, казалось, взывал к нему с просьбой не повредить, если можно, этой печати.

Затем он медленно и задумчиво поднялся наверх и отворил потайную дверь, которая вела в комнату Лоренцы.

Лоренца все еще спала, но и во сне томилась от бездействия, отчего спалось ей беспокойно. Он взял ее за руку, которая конвульсивно сжалась, и приложил к ее груди запечатанное письмо, доставленное гонцом.

— Вы видите? — обратился он к ней.

— Да, вижу, — отвечала Лоренца.

— Что у меня в руке?

— Письмо.

— Вы можете его прочесть?

— Могу.

— Тогда читайте.

Глаза Лоренцы были по-прежнему закрыты, грудь трепетала; слово за словом она прочла следующие строки, которые Бальзамо записывал под ее диктовку:


«Дорогой брат!

Как я и предвидела, мое изгнание принесет нам некоторую пользу. Сегодня утром я уехала от президента Руанского парламента: он наш, но робеет. Я поторопила его от Вашего имени. Наконец он решился и через неделю пришлет в Версаль свой план военных действий.

Теперь я срочно отправляюсь в Ренн, дабы несколько расшевелить дремлющих Карадека и Ла Шалоте[19].

В Руане был наш агент из Кодбека. Я с ним встретилась. Англия не остановится на полпути; она готовит резкую ноту Версальскому кабинету.

X. советовался со мною, стоит ли к этому прибегать. Я ответила утвердительно. Скоро Вы получите последние памфлеты Тевено де Моранда[20] и Делиля[21], обращенные против Дюбарри. От этих петард запылает весь город.

До меня дошли дурные вести, в воздухе носится слух об опале. Но Вы мне еще не написали, и я смеюсь над пересудами. Все же избавьте меня от сомнений и ответ немедля пошлите мне, как только до Вас доберется мой гонец. Ваше послание найдет меня в Кане, где мне нужно повлиять на некоторых людей.


Прощайте, обнимаю Вас.

Герцогиня де Граммон».


Лоренца смолкла.

— Вы ничего больше не видите? — спросил Бальзамо.

— Ничего не вижу.

— Никакого постскриптума?

— Нет.

Бальзамо, у которого во время чтения лицо все прояснялось, взял у Лоренцы письмо герцогини.

— Любопытно, — произнес он. — Они мне дорого за это заплатят. Вот, значит, как пишутся подобные письма! — воскликнул он. — Да, великих мужчин всегда губят женщины. Никакие полчища врагов, никакие хитросплетения интриг не могли бы свалить Шуазеля — и вот ласкающий женский шепот повергает его во прах. Да, все мы погибнем из-за женского предательства или женской слабости… У кого есть сердце, а в нем хоть капля чувствительности, тот обречен.

Произнося эти слова, Бальзам с невыразимой нежностью глядел на трепещущую Лоренцу.

— Я правду говорю? — спросил он у нее.

— Нет, нет, это неправда, — пылко возразила она. — Ты же сам видишь, я слишком тебя люблю, чтобы помешать тебе, подобно всем этим неразумным и бессердечным женщинам.

Бальзамо позволил обольстительнице привлечь себя в объятия.

Внезапно раздался двукратный звон колокольчика в руках Фрица — один раз, потом второй.

— Два посетителя, — сказал Бальзамо.

Телеграфное сообщение Фрица завершилось сильным, резким звонком.

Бальзамо высвободился из рук Лоренцы и вышел, оставив молодую женщину по-прежнему спящей.

По дороге ему встретился гонец, ждавший приказа.

— Вот письмо, — сказал Бальзамо гонцу.

— Что мне с ним делать?

— Доставить по адресу.

— Это все?

— Это все.

Адепт осмотрел письмо и печать, не скрыл своей радости при виде их сохранности и растаял в темноте.

— Какая жалость, что нельзя оставить у себя подобный автограф! — вздохнул Бальзамо. — А пуще того обидно, что нельзя через верных людей передать его королю!

Тут перед ним вырос Фриц.

— Кто они? — спросил Бальзамо.

— Женщина и мужчина.

— Они уже сюда приходили?

— Нет.

— Ты их знаешь?

— Нет.

— Женщина молода?

— Молода и хороша собой.

— А мужчина?

— Лет шестидесяти или шестидесяти пяти.

— Где они?

— В гостиной.

Бальзамо вошел в гостиную.

84. ЗАКЛИНАНИЕ ДУХОВ

Лицо графини было полностью скрыто длинной накидкой; она успела заехать к себе в особняк и одеться, как одевались горожанки среднего достатка.

Приехала она в фиакре в сопровождении маршала, который, испытывая большие опасения, чем она, оделся в серое, чтобы походить на дворецкого из богатого дома.

— Вы узнаете меня, господин граф? — произнесла г-жа Дюбарри.

— Прекрасно узнаю, графиня.

Ришелье держался поодаль.

— Извольте сесть, сударыня, и вы, сударь.

— Этот господин мой эконом, — сказала графиня.

— Вы заблуждаетесь, сударыня, — возразил Бальзамо с поклоном, — этот господин — герцог де Ришелье, которого я прекрасно узнал, и с его стороны было бы воистину проявлением неблагодарности, если бы он не узнал меня.

— Это почему же? — спросил герцог, совершенно сбитый с толку, как сказал бы Тальман де Рео[22].

— Господин герцог, тот, кто спасает нам жизнь, заслуживает, сдается мне, некоторой благодарности.

— Вот вам, герцог! — со смехом воскликнула графиня. — Вы слышите?

— Как! Вы, граф, спасли мне жизнь? — удивился Ришелье.

— Да, монсеньор, в Вене в тысяча семьсот двадцать пятом году, когда вы были там посланником.

— В тысяча семьсот двадцать пятом году? Да вы тогда еще и на свет не родились, сударь мой!

Бальзамо улыбнулся.

— Тем не менее я стою на своем, герцог, — сказал он, — поскольку встретил вас тогда умирающим, а вернее, мертвым; вас несли на носилках, незадолго до того вы получили добрый удар шпагой, пронзивший вам грудь; доказательством нашей встречи может послужить то, что я влил в вашу рану три капли моего эликсира… Вот здесь, в том самом месте, где красуется ваше алансонское кружево, несколько пышное для эконома — недаром же вы его комкаете в руке.

— Погодите, — перебил маршал, — но вам никак не дашь больше тридцати — тридцати пяти лет, граф.

— Полноте, герцог, — заливаясь смехом, воскликнула графиня. — Перед вами стоит чародей — теперь-то вы верите?

— Я вне себя от изумления, графиня. Но в таком случае, — продолжал герцог, снова обратившись к Бальзамо, — в таком случае ваше имя…

— Ах, вы же знаете, герцог, мы, чародеи, меняем имена с каждой новой сменой поколений… В тысяча семьсот двадцать пятом году в моде были имена на «ус», «ос» и «ас», и ничего удивительного, если в ту пору мне пришла фантазия назвать себя на латинский или греческий манер. Теперь, когда все разъяснилось, я в вашем распоряжении, сударыня, и в вашем, сударь.

— Граф, мы с маршалом хотим попросить у вас совета.

— Много чести для меня, сударыня, особенно если вы сами пришли к такой мысли.

— Конечно, сама, граф; ваше предсказание нейдет у меня из головы, но я сомневаюсь в том, что оно осуществляется.

— Никогда не сомневайтесь в выводах науки, сударыня.

— Ах, граф, граф! — вступил в разговор Ришелье. — Беда в том, что наша корона висит на волоске… Ведь речь не о ране, которую можно заживить тремя каплями эликсира.

— Нет, речь идет о министре, которого можно повергнуть тремя словами… — возразил Бальзамо. — Что ж, угадал я? Скажите!

— Как нельзя лучше, — вся дрожа, ответила графиня. — В самом деле, герцог, что вы об этом скажете?

— О, не удивляйтесь таким пустякам, сударыня, — произнес Бальзамо, который сразу заметил, как встревожены г-жа Дюбарри и Ришелье, и безо всякого волшебства легко догадался, в чем дело.

— В таком случае я стану вашим поклонником, — добавил маршал, — если вы укажете нам лекарство.

— Чтобы излечить хворь, которая вас терзает?

— Да, мы больны Шуазелем.

— И очень хотели бы излечиться от этой хвори?

— Да, великий чародей, именно так.

— Граф, вы не оставите нас в этой беде, — подхватила графиня, — на карту поставлена наша честь.

— Готов служить вам всеми силами, сударыня; однако мне хотелось бы знать, нет ли у герцога какого-либо плана, составленного заранее.

— Признаться, такой план есть, господин граф. Право слово, до чего приятно иметь дело с колдуном, которого можно величать «господин граф»: совершенно не приходиться менять привычки!

— Говорите же, — произнес Бальзамо, — будьте откровенны.

— Честью клянусь, я только того и хочу, — отвечал герцог.

— Вы собирались попросить у меня совета об этом плане.

— Собирался.

— Ах, притворщик, а мне ничего не сказал! — заметила графиня.

— Я могу сказать об этом только графу, да и то шепотом, на ухо, — возразил маршал.

— Почему, герцог?

— Потому что иначе вы покраснеете до корней волос, графиня.

— Ах, я сгораю от любопытства, маршал! Скажите, я нарумянена, по мне ничего будет не видать.

— Ладно же! — сдался Ришелье, — подумал я вот о чем. Берегитесь, графиня, я пускаюсь во все тяжкие.

— Пускайтесь, герцог, пускайтесь, а я от вас не отстану.

— Боюсь, быть мне битым, если вы услышите то, что я скажу.

— Никому еще не удавалось вас побить, герцог, — сказал Бальзамо старому маршалу, которому этот комплимент пришелся по душе.

— Ну что ж, итак… — начал он, — хоть и боюсь не угодить этим графине и его величеству… Нет, язык не поворачивается!

— До чего же несносны медлительные люди! — возопила графиня.

— Итак, вы желаете, чтобы я говорил?

— Да.

— Вы настаиваете?

— Да, да, в сотый раз — да.

— Хорошо, я решился. Грустно говорить об этом, господин граф, но его величество уже не испытывает нужды в утехах. Это не мое выражение, графиня, оно принадлежит госпоже де Ментенон[23].

— В этом нет ничего для меня обидного, — отозвалась г-жа Дюбарри.

— Тем лучше. Видит Бог, это придает мне решимости. Итак, хорошо бы, чтобы граф, который располагает столь бесценным эликсиром…

— Нашел среди них такой, — подхватил Бальзамо, — который вернул бы королю способность радоваться утехам?

— Вот именно.

— Э, господин герцог, это детские забавы, азбука ремесла. Приворотное зелье найдется у любого шарлатана.

— А действие этого зелья будет отнесено за счет достоинств графини, — продолжал герцог.

— Герцог! — возопила графиня.

— Я так и знал, что вы разгневаетесь, но вы сами велели мне говорить.

— Герцог, — произнес Бальзамо, — вы были правы, графиня краснеет. Но как мы только что говорили, речь сейчас идет не о ране и не о любви. Приворотное зелье не поможет вам избавить Францию от господина де Шуазеля. В самом деле, люби король графиню вдесятеро сильней, чем теперь, что само по себе невозможно, за господином де Шуазелем все равно сохранятся власть и влияние, коими он воздействует на ум короля точно так же, как графиня воздействует на его сердце.

— Верно, — согласился маршал. — Но это наше единственное средство.

— Вы полагаете?

— Еще бы! Попробуйте укажите другое.

— По-моему, нет ничего проще.

— Нет ничего проще? Вы слышите, графиня! Эти колдуны не ведают сомнений!

— Какие могут быть сомнения, когда вся задача состоит в том, чтобы просто-напросто доказать королю, что господин де Шуазель его предает — разумеется, с точки зрения короля, поскольку сам Шуазель не усматривает в своих действиях предательства.

— А каковы эти действия?

— Вы знаете о них не хуже меня, графиня: он поддерживает бунт парламентов против королевской власти.

— Разумеется, но надобно знать, каким образом он это делает.

— Через своих агентов, которые ободряют бунтовщиков, суля им безнаказанность.

— Кто эти агенты? Вот что следует выяснить.

— А вы полагаете, что госпожа де Граммон уехала не для того, чтобы подбадривать пылких и подогревать робких?

— Разумеется, только для того она и уехала, — воскликнула графиня.

— Да, но король видит в этом отъезде простое изгнание.

— Верно.

— Как ему доказать, что своим отъездом она преследует иную цель, чем та, которую ни от кого не таят?

— Предъявите госпоже де Граммон обвинение.

— Ах, если бы все дело было в обвинении, граф! — вздохнул маршал.

— К прискорбию, остановка за тем, чтобы доказать это обвинение, — подхватила графиня.

— А если обвинение будет доказано, убедительно доказано, как вы полагаете — останется господин де Шуазель министром?

— Конечно, не останется! — воскликнула графиня.

— Итак, все дело в том, чтобы обнаружить предательство господина де Шуазеля, — убежденно продолжал Бальзамо, — и представить его величеству зримые, ощутимые бесспорные улики.

Маршал откинулся на спинку кресла и разразился хохотом.

— Он неподражаем! — воскликнул он. — Нет, он действительно не ведает сомнений! Взять господина де Шуазеля с поличным — вот и все, не более того!

Бальзамо бесстрастно ждал, когда иссякнет вспышка веселья, обуявшего маршала. Затем он сказал:

— Теперь давайте поговорим серьезно и подведем итоги.

— Пожалуй.

— Разве господина де Шуазеля не подозревают в том, что он поддерживает мятежные парламенты?

— Подозревают, но где доказательства?

— Разве нельзя предположить, что господин де Шуазель плетет интриги, чтобы развязать с англичанами войну, которая поможет ему остаться незаменимым?

— Такие толки идут, но где доказательства?

— Наконец, разве господин де Шуазель не показал себя отъявленным врагом присутствующей здесь графини? Разве не пытается он всеми силами свергнуть ее с трона, который я ей предрек?

— Ах, что верно, то верно, — вздохнула графиня, — но и это надобно еще доказать… Ах, если бы я могла!

— Что для этого нужно? Сущий пустяк.

Маршал принялся дуть себе на ногти.

— О да, сущий пустяк, — иронически бросил он.

— Например, конфиденциальное письмо, — сказал Бальзамо.

— Только и всего… Какая, право, мелочь!

— Скажем, письмо от госпожи де Граммон, не так ли, господин маршал? — продолжал граф.

— Колдун, милый мой колдун, найдите такое письмо! — вскричала г-жа Дюбарри. — Пять лет я пытаюсь его добыть, издержала на это сто тысяч ливров за один год, и все напрасно.

— А все потому, что не обратились ко мне, сударыня, — отвечал Бальзамо.

— Как так? — изумилась графиня.

— Разумеется, ведь если бы вы обратились ко мне…

— Что было бы?

— Я разрешил бы ваши затруднения.

— Вы?

— Да, я.

— Граф, а теперь уже поздно?

Граф улыбнулся.

— Ни в коей мере.

— О, любезный граф… — взмолилась графиня, сложив на груди руки.

— Итак, вам нужно письмо?

— Да.

— От госпожи де Граммон?

— Если это возможно.

— Которое бросало бы тень на господина де Шуазеля в отношении тех трех дел, о коих я упомянул…

— Да я… я собственный глаз отдам за такое письмо.

— Ну, графиня, это вышло бы слишком дорого, тем более что это письмо…

— Это письмо?

— Я отдам вам даром.

И Бальзамо извлек из кармана сложенный вчетверо листок.

— Что это? — спросила графиня, пожирая листок глазами.

— Письмо, о котором вы мечтали.

И в наступившей глубокой тишине граф прочел обоим восхищенным слушателям послание, уж знакомое нашим читателям.

Покуда он читал, графиня все шире открывала глаза и едва справилась со своими чувствами.

— Это клевета, черт возьми, с этим надо быть осторожнее! — пробормотал Ришелье, едва Бальзамо кончил чтение.

— Это, господин герцог, самое простое, точное и буквальное воспроизведение письма герцогини де Граммон, которое гонец, посланный сегодня утром из Руана, везет сейчас герцогу де Шуазелю в Версаль.

— Боже правый! — вскричал маршал. — Неужто это правда, господин Бальзамо?

— Я всегда говорю правду, господин маршал.

— Герцогиня написала такое письмо?

— Да, господин маршал.

— Она поступила столь неосторожно?

— Не спорю, в это трудно поверить: тем не менее это так.

Старый герцог взглянул на графиню, которая утратила дар речи.

— Вот что, — произнесла она наконец, — мне, как и герцогу, трудно поверить — уж простите, господин граф! — чтобы госпожа де Граммон, умнейшая женщина, поставила под удар репутацию свою и брата, написав письмо, представляющее такую опасность… К тому же… Чтобы знать содержание такого письма, надобно его прочесть.

— И потом, — поспешил добавить маршал, — если бы граф прочел это письмо, он оставил бы его у себя: это бесценное сокровище.

Бальзамо тихонько покачал головой.

— Ах, сударь, — возразил он, — такое средство годится для тех, кто распечатывает письма, чтобы узнать их содержание, а не для тех, кто, подобно мне, читает сквозь конверты… Нет, это не по мне!.. К тому же чего ради мне губить господина де Шуазеля и госпожу де Граммон? Вы пришли ко мне за советом, по-дружески, как я полагаю, и я отвечаю вам тем же. Вы просите, чтобы я оказал вам услугу, — я оказываю вам ее. Не собираетесь же вы, надеюсь, предлагать мне плату за совет, как прорицателю с набережной Ферай?

— О, граф! — простонала г-жа Дюбарри.

— Что ж! Я даю вам совет, но вы, по-моему, не понимаете меня. Вы сказали, что хотите свалить господина де Шуазеля и ищете к тому средство; я предлагаю вам такое средство, вы подтверждаете, что оно вполне вам подходит, я даю его вам в руки, а вы не верите!

— Да, но… Да, но… Граф, помилуйте…

— Я же говорю вам: письмо существует, поскольку я располагаю его копией.

— Но скажите хотя бы, кто вас уведомил, господин граф? — вскричал Ришелье.

— А, вот оно что. Кто меня уведомил? Вы в одну минуту желаете узнать столько же, сколько я, труженик, ученый, прикосновенный к тайнам, проживший на свете три тысячи семьсот лет.

— О-о! — разочарованно протянул Ришелье, — вы портите, граф, то доброе мнение, которое я себе о вас составил.

— Я не прошу вас мне верить, герцог; в конце концов это не я разыскивал вас во время королевской охоты.

— Герцог, он прав, — промолвила графиня. — Господин Бальзамо, умоляю вас, не теряйте терпения.

— Тот, у кого есть время, никогда не теряет терпения, сударыня.

— Будьте так добры, добавьте эту милость ко всем прочим, которые вы нам уже оказали, и ответьте нам, каким образом вы проникаете в подобные тайны?

— Я сделаю это без колебаний, — медленно, словно подбирая каждое слово, отвечал Бальзамо. — В эти тайны меня посвящает голос.

— Голос! — одновременно воскликнули герцог и графиня. — Есть такой голос, который все вам сообщает?

— Да, все, что я хочу знать.

— И этот голос сказал вам, что именно написала брату госпожа де Граммон?

— Уверяю вас, графиня, что так оно и было.

— Но это чудо!

— А вы не верите в чудеса?

— Ну, знаете, граф, — заметил герцог, — да разве в подобные вещи можно поверить?

— А поверите вы, если я скажу вам, что делает сию минуту гонец, который везет письмо господину де Шуазелю?

— Еще бы! — воскликнула графиня.

— А я, — возразил герцог, — я поверю,если услышу голос… Но видеть и слышать сверхъестественные силы — эту привилегию присвоили себе господа некроманты и чародеи.

Бальзамо поднял глаза на г-на де Ришелье, и на лице у него появилось столь странное выражение, что по телу графини пробежала дрожь, а равнодушный скептик, именовавшийся герцогом де Ришелье, почувствовал в затылке и в сердце какой-то холодок.

— Да, — сказал Бальзамо после долгого молчания, — сверхъестественное вижу и слышу я один; но когда ко мне приходят особы вашего ранга и ума, герцог, вашей красоты, графиня, я открываю свою сокровищницу и делюсь… Вы в самом деле были бы рады услышать таинственный голос, извещающий меня обо всем?

— Да, — отвечал герцог, сжимая кулаки, чтобы справиться с дрожью.

— Да, — трепеща, прошептала графиня.

— Ну что ж, господин герцог, что ж, графиня, вы услышите этот голос. Какой язык вы предпочитаете? Он владеет любым.

— По-французски, прошу вас, — сказала графиня. — Я других языков не знаю, мне будет слишком страшно, если он заговорит на другом языке.

— А вы, герцог?

— Я, как графиня, предпочту французский. Мне очень хотелось бы усвоить все, что скажет дьявол, и узнать, хорошо ли он воспитан и правильно ли говорит на языке моего друга господина де Вольтера.

Низко опустив голову, Бальзамо подошел к двери в малую гостиную, за которой, как мы помним, располагалась лестница.

— С вашего разрешения я замкну вас, — сказал он, — дабы вы не подвергались излишней опасности.

Графиня побледнела; приблизившись к герцогу, она взяла его за руку.

Бальзамо, почти касаясь двери, ведущей на лестницу, повернулся в направлении той комнаты, где находилась Лоренца, и звонко произнес по-арабски несколько слов, которые мы приведем здесь на общеизвестном языке.

— Друг мой! Вы меня слышите?.. Если вы меня услышали, потяните шнурок колокольчика и позвоните два раза.

Бальзамо ждал, какое действие возымеют его слова, а сам пристально следил за герцогом и графиней, которые навострили глаза и уши, тем более что речь графа была им непонятна.

Колокольчик явственно прозвонил два раза.

Графиня подскочила на софе, герцог утер лоб платком.

— Если вы меня слышите, — на том же наречии продолжал Бальзамо, — нажмите мраморную кнопку, которая вделана в правый глаз льва на изваянии, украшающем камин, и доска отодвинется, пройдите в образовавшееся отверстие, пересеките комнату, спуститесь по лестнице и войдите в комнату, примыкающую к той, где я сейчас нахожусь.

Секунду спустя шорох, который был, казалось, тише легчайшего дуновения, воздушнее полета призрака, подтвердил хозяину дома, что приказы его поняты и исполнены.

— На каком языке вы говорите? — с наигранным спокойствием спросил Ришелье. — На кабалистическом?

— Да, господин герцог, заклинание духов всегда производится на этом наречии.

— Но вы говорили, что мы все поймем?

— Все, что скажет голос, но не я.

— А дьявол уже явился?

— Кто вам сказал, что это дьявол, господин герцог?

— Но мне казалось, что подобным образом призывают именно дьявола.

— Призвать можно всякое проявление высшего разума и сверхъестественных сил.

— Значит, и высший разум… и сверхъестественные силы…

Бальзамо простер руку по направлению к шторе, которою была занавешена дверь в соседнюю комнату.

— Находятся в непосредственных сношениях со мной, сударь, — докончил он.

— Мне страшно, — сказал графиня, — а вам, герцог?

— Право слово, графиня, признаться, я, пожалуй, предпочел бы сейчас перенестись под Маон или под Филиппсбург.

— Графиня, и вы, герцог, извольте слушать, если желаете что-либо услышать, — сурово произнес Бальзамо.

С этими словами он повернулся к двери.

85. ГОЛОС

На мгновение воцарилась торжественная тишина. Затем Бальзамо спросил по-французски.

— Вы здесь?

— Я здесь, — откликнулся чистый и мелодичный голос, который, пройдя сквозь драпировки и портьеры, зазвенел в ушах у присутствующих, напоминая скорее металлический колокольчик, нежели человеческий голос.

— Гром и молния! Вот это уже любопытно! — изрек герцог. — И никаких тебе факелов, никакой ворожбы, никаких бенгальских огней.

— Это наводит страх, — шепнула графиня.

— Внимательно слушайте мои вопросы, — продолжал Бальзамо.

— Слушаю изо всех сил.

— Сперва скажите мне, сколько человек в комнате кроме меня.

— Двое.

— Мужчины или женщины?

— Мужчина и женщина.

— Прочтите в моих мыслях имя мужчины.

— Герцог де Ришелье.

— Теперь женщины.

— Графиня Дюбарри.

— О! — прошептал герцог. — В самом деле недурно.

— Да я в жизни не видывала ничего подобного, — прошептала графиня, которую била дрожь.

— Хорошо, — продолжал Бальзамо, — а теперь прочтите первую фразу письма, которое у меня в руках.

Голос повиновался.

Графиня и герцог переглянулись с удивлением, переходящим в восторг.

— Где теперь то письмо, которое я записал под вашу диктовку?

— Оно мчится.

— В какую сторону?

— На запад.

— Оно далеко?

— О да, очень далеко, очень далеко.

— Кто его везет?

— Мужчина в зеленой куртке, в кожаном колпаке и ботфортах.

— Он идет пешком или скачет на лошади?

— Скачет на лошади.

— Какая у него лошадь?

— Пегая.

— Где вы его видите?

Голос медлил с ответом.

— Посмотрите! — повелительно произнес Бальзамо.

— На большой дороге, по обе стороны ее растут деревья.

— Но какая это дорога?

— Не знаю, все дороги похожи одна на другую.

— Как! Ничто не указывает вам, что это за дорога — никакой столб, никакая надпись, ничего?

— Погодите, погодите, мимо этого человека на коне едет повозка; она минует его и катит прямо на меня.

— Что за повозка?

— Тяжелый экипаж, полный аббатов и военных.

— Дилижанс, — прошептал Ришелье.

— На этом экипаже ничего не написано? — спросил Бальзамо.

— Нет, написано, — отвечал голос.

— Прочтите.

— На повозке я вижу желтые, полустертые буквы: Версаль.

— Оставьте повозку и следуйте далее за гонцом.

— Я его не вижу.

— Почему вы потеряли его из виду?

— Потому что дорога поворачивает.

— Поверните и вы догоните его.

— О! Он скачет во весь опор, он глядит на часы.

— Что вы видите впереди, там, куда он скачет?

— Длинный проспект, роскошные здания, большой город.

— Следуйте за ним дальше.

— Следую.

— И что же?

— Гонец все нахлестывает лошадь с удвоенной силой; животное все в мыле, его копыта так громыхают по мостовой, что все прохожие огладываются. А! Вот гонец въезжает на длинную улицу, которая идет под гору. Сворачивает направо. Придерживает лошадь. Останавливается у дверей большого особняка.

— Здесь следите за ним особенно внимательно, слышите?

В ответ послышался вздох.

— Вы устали, понимаю.

— Да, я в изнеможении.

— Пусть ваша усталость исчезнет, я так хочу.

— Ах!

— Ну, что?

— Благодарю.

— Вы по-прежнему чувствуете усталость?

— Нет.

— Вы видите гонца?

— Погодите… Да, да, он поднимается по большой каменной лестнице. Перед ним идет лакей, на нем синяя с золотом ливрея. Идут через просторную гостиную, полную позолоты. Гонец входит в освещенный кабинет. Лакей отворяет ему дверь и удаляется.

— Что вы видите?

— Гонец кланяется.

— Кому он кланяется?

— Погодите. Он кланяется мужчине, сидящему за столом спиной к двери.

— Как одет этот мужчина?

— Разряжен, словно для бала.

— Есть ли на нем знаки отличия?

— Широкая голубая лента через плечо.

— Его лицо?

— Не вижу… А!

— Что?

— Он оборачивается.

— Какое у него лицо?

— Живой взгляд, неправильные черты, превосходные зубы.

— Какого он возраста?

— От пятидесяти до пятидесяти восьми лет.

— Герцог! — шепнула графиня на ухо маршалу — Это герцог.

Маршал кивнул головой, что должно было означать: да, это он, но давайте слушать.

— Далее? — повелительно произнес Бальзамо.

— Гонец передает человеку с голубой лентой…

— Называйте его герцогом, это герцог.

— Гонец, — откликнулся послушный голос, — передает герцогу письмо, которое он достал из кожаного мешка, что висит у него за спиной. Герцог распечатывает письмо и внимательно его читает.

— Затем?

— Берет перо, лист бумаги и пишет.

— Пишет! — пробормотал Ришелье. — Ах, черт возьми! Знать бы, что он пишет — вот это было бы прекрасно!

— Скажите мне, что он пишет, — приказал Бальзамо.

— Не могу.

— Вы слишком далеко. Войдите в кабинет. Вошли?

— Да.

— Гляньте через его плечо.

— Да.

— Теперь разбираете?

— У него плохой почерк: мелкий, неровный.

— Читайте, я так хочу.

Графиня и Ришелье затаили дыхание.

— Читайте, — повторил Бальзамо, еще более повелительно.

— «Сестра моя», — произнес дрожащий неуверенный голос.

— Это ответ, — вместе выдохнули герцог де Ришелье и графиня.

— «Сестра моя, — повторил голос, — успокойтесь: в самом деле, мы пережили кризис; в самом деле, он был весьма опасен, но все уже позади. С нетерпением жду завтрашнего дня, потому что завтра в свой черед намереваюсь перейти в наступление, и все предвещает мне решительный успех. Руанский парламент — это прекрасно, милорд X. — прекрасно, петарды — прекрасно.

Завтра буду работать с королем, затем добавлю к этому письму постскриптум и пошлю его Вам с тем же гонцом».

Бальзамо простер левую руку к дверям и, казалось, с мучительным трудом вырывал у голоса каждое новое слово, правою же тем временем поспешно записывал строчки, которые выходили из-под пера г-на де Шуазеля.

— Это все? — спросил Бальзамо.

— Это все.

— Что теперь делает герцог?

— Складывает вдвое лист, на котором писал, потом еще раз вдвое, и прячет его в маленький красный бумажник, который достал из левого кармана.

— Вы слышали? — обратился Бальзамо к графине, остолбеневшей от изумления. — А теперь?

— Теперь он что-то говорит гонцу и отпускает его.

— Что он ему говорит?

— Мне был слышен только конец фразы.

— Что именно?

— «В час у решетки Трианона». Гонец кланяется и уходит.

— Так и есть, — заметил Ришелье, — он назначил гонцу встречу после конца работы, как было сказано в письме.

Движением руки Бальзамо призвал его к молчанию.

— А что теперь делает герцог? — спросил он.

— Встает. В руке у него письмо, которое ему привезли. Идет прямо к постели, заходит в альков, нажимает пружину, открывает железный ларец. Бросает письмо в ларец и запирает его.

— О! — хором вскричали герцог и графиня, у которых в лице не осталось ни кровинки. — О! Воистину, это чародейство!

— Вы узнали все, что хотели, сударыня? — осведомился Бальзамо.

— Господин граф, — с ужасом приблизившись к нему, произнесла графиня, — вы оказали мне услугу, за которую я с радостью расплатилась бы десятью годами жизни, а вернее, за которую я никогда не смогу расплатиться. Просите у меня, чего хотите.

— Ах, сударыня, вы же знаете, это входит в наш с вами счет.

— Скажите же, скажите, чего вы желаете.

— Еще не время.

— Что ж! Когда время придет, просите хоть миллион…

Бальзамо улыбнулся.

— Эх, графиня, — вскричал маршал, — с большим успехом вы сами могли бы попросить миллион у графа. Не кажется ли вам, что человек, знающий то, что знает граф, а главное, видящий то, что он видит, прозревает золото и алмазы в чреве земли с тою же легкостью, с какой читает в людских сердцах?

— В таком случае, граф, — промолвила графиня, — я простираюсь перед вами в бессилии.

— Нет, графиня, придет день, когда вы сможете мне воздать. Я предоставлю вам такую возможность.

— Граф, — обратился к Бальзамо герцог, — я покорен, побежден, раздавлен! Я уверовал.

— Как уверовал святой Фома, не правда ли, герцог? Это не называется уверовать, это называется увидеть.

— Называйте, как вам будет угодно; что до меня, я приношу повинную, и отныне, если со мной заговорят о колдунах, я знаю, что скажу в ответ.

Бальзамо улыбнулся.

— Теперь, сударыня, — обратился он к графине, — я хотел бы кое-что сделать, если на то будет ваше соизволение.

— Говорите!

— Мой дух устал. Позвольте мне отпустить его на свободу с помощью магического заклинания.

— Извольте, сударь.

— Лоренца, — по-арабски произнес Бальзамо, — благодарю тебя; я тебя люблю; вернись к себе в комнату тем же путем, каким пришла сюда, и жди меня. Иди, любимая моя.

— Я очень устала, — отвечал голос по-итальянски, еще нежнее, чем прежде, — приходи скорее, Ашарат.

— Я скоро приду.

Послышался шелест удалявшихся шагов.

Выждав несколько минут, чтобы убедиться, что Лоренца ушла, Бальзамо отвесил обоим посетителям глубокий, но величественный и полный достоинства поклон; затем герцог и графиня, оба во власти смятения, поглощенные смутным потоком одолевавших их мыслей, вернулись в фиакр; со стороны их можно было принять скорее за пьяных, нем за разумных людей.

86. ОПАЛА

На другой день, едва большие версальские часы пробили одиннадцать, король Людовик XV вышел из своих покоев, пересек галерею, примыкавшую к его опочивальне, и голосом громким и резким позвал:

— Господин де Ла Врийер!

Король был бледен и казался возбужденным; чем более усилий прилагал он к тому, чтобы скрыть свою озабоченность, тем заметнее сказывалась она в его смущенном взгляде и в напряженной гримасе, искажавшей его лицо, обычно столь бесстрастное.

Гробовая тишина немедля воцарилась в рядах придворных, среди которых можно было заметить и герцога де Ришелье, и виконта Жана Дюбарри; эти двое были спокойны, изображая показное равнодушие и неосведомленность.

Герцог де Ла Врийер приблизился и принял из рук его величества королевский указ.

— Господин герцог де Шуазель в Версале? — осведомился король.

— Со вчерашнего дня, сударь; он вернулся из Парижа в два часа пополудни.

— Он у себя в особняке или во дворце?

— Во дворце, государь.

— Хорошо, — произнес король, — отнесите ему этот приказ, герцог.

Долгий трепет пробежал по рядам зрителей; перешептываясь, они клонили головы, подобно колосьям под дыханием урагана.

Король, насупив брови, словно желая ко всеобщему изумлению добавить еще и ужас, горделиво прошествовал к себе в кабинет, сопровождаемый капитаном гвардии и командиром легкой конницы.

Все взгляды устремились на г-на де Ла Врийера, который, будучи сам встревожен шагом, который ему предстоял, медленно пересек замковый двор и направился в покои г-на де Шуазеля.

Все это время вокруг старого маршала раздавались то грозные, то робкие речи; сам он притворялся, будто удивлен больше всех, но на губах у него играла тонкая улыбка, не позволявшая окружающим ошибиться.

Едва г-н де Ла Врийер вернулся, его тотчас окружили.

— Итак? — сказали ему.

— Итак, это был указ об изгнании.

— Об изгнании?

— Да, по всей форме.

— Вы прочли его, герцог?

— Прочел.

— И это уже бесповоротно?

— Судите сами.

И герцог де Ла Врийер, обладатель безукоризненной памяти, без какой невозможен истинный придворный, огласил слово в слово следующий указ:


«Кузен, недовольство Вашей службой вынуждает меня сослать Вас в Шантелу[24], куда Вам надлежит отправиться через двадцать четыре часа. Я отправил бы Вас подальше, когда бы не особое уважение, питаемое мною к госпоже де Шуазель, чье доброе здравие весьма меня заботит. Берегитесь, дабы Ваше поведение не заставило меня распорядиться по-иному».


В толпе, обступившей герцога де Ла Врийера, поднялся сильный ропот.

— Что же он вам ответил, господин де Сен-Флорантен? — полюбопытствовал Ришелье, подчеркнуто не назвав ни нового имени герцога, ни его нового титула.

— Он ответил: «Господин герцог, я не сомневаюсь, что вы с большим удовольствием доставили мне это письмо».

— Резкий ответ, милейший герцог, — заметил Жан.

— Что вы хотите, господин виконт, когда на голову вам падает подобная черепица, тут уж поневоле вскрикнешь.

— А вы знаете, что он теперь намерен делать? — спросил Ришелье.

— По всей видимости, последовать приказу.

— Гм! — обронил маршал.

— Герцог! — вскрикнул Жан, карауливший у окна.

— Он идет сюда? — изумился герцог де Ла Врийер.

— Я же вам говорил, господин де Сен-Флорантен, — заметил Ришелье.

— Он пересекает двор, — продолжал виконт Жан.

— Один?

— Совершенно один, с портфелем под мышкой.

— Боже мой! — прошептал Ришелье. — Неужели повторится вчерашнее?

— Ох, не говорите, у меня у самого мороз по коже, — отвечал Жан.

Не успел он договорить, как в галерею с гордо поднятой головой уверенно вступил герцог де Шуазель, ясным и спокойным взглядом испепеляя всех своих недругов, а также тех, кто проникся к нему враждой, узнав о его опале.

После всего, что случилось, никто не ждал его появления, а потому никто и не воспрепятствовал ему.

— Вы уверены, что прочли все правильно, герцог? — осведомился Жан.

— Черт побери!

— И он вернулся после такого письма?

— Честью клянусь, я уже ничего не понимаю!

— Да ведь король бросит его в Бастилию.

— Разразится чудовищный скандал!

— Я почти готов его пожалеть.

— Ах! Он входит к королю. Неслыханно!

В самом деле, герцог, не обратив внимания на изумленного придверника, который робко попытался заступить ему дорогу, прошел прямо в кабинет короля, который, видя его, ахнул от неожиданности.

В руке у герцога был королевский указ; он как ни в чем не бывало показал его королю.

— Государь, — произнес он, — как ваше величество изволили меня вчера предуведомить, я только что получил новое письмо.

— Да, сударь, — ответствовал король.

— Вчера, ваше величество, вы в доброте своей велели мне не принимать всерьез писем, которые не были бы подтверждены словами, исходящими из уст самого короля, и поэтому я пришел просить объяснения.

— Оно будет кратким, герцог, — сказал король. — Сегодняшнее письмо подлинное.

— Подлинное? — воскликнул герцог. — Но это письмо весьма обидно для такого преданного слуги!

— Преданный слуга, сударь, не заставляет своего господина играть столь жалкую роль.

— Государь, — надменно возразил министр, — полагаю, я рожден достаточно близко к трону, чтобы понимать все его величие.

— Герцог, — отрывисто произнес в ответ король, — не стану вас томить. Вчера вечером в кабинете своего версальского особняка вы приняли гонца от госпожи де Граммон.

— Это правда, государь.

— Он передал вам письмо.

— Государь, разве брату с сестрой запрещено состоять в переписке?

— Будьте любезны не спешить, мне известно содержание этого письма.

— О, государь!

— Вот оно… Я не поленился переписать его собственноручно.

И король протянул герцогу точную копию полученного письма.

— Государь!

— Не отпирайтесь, герцог, это письмо спрятано в железном ларце, а ларец находится у вас в алькове.

Герцог стал бледен как привидение.

— Это еще не все, — безжалостно продолжал король, — вы написали госпоже де Граммон ответ. Содержание вашего письма мне также известно. Это письмо у вас в бумажнике, и, чтобы быть отправленным, ему недостает только постскриптума, который вы собирались добавить, когда уйдете от меня… Вы убедились в моей осведомленности, не правда ли?

Герцог утер себе лоб, покрытый ледяным потом, поклонился и вышел из кабинета, не проронив ни слова и пошатываясь, словно его настиг внезапный апоплексический удар.

Он упал бы как подкошенный, если бы в лицо ему не повеял свежий воздух.

Однако у этого человека была могучая воля. Едва он оказался в галерее, силы вернулись к нему; высоко вскинув голову, он прошествовал мимо стоявших шпалерами придворных и вернулся к себе в покои, где ему нужно было спрятать и сжечь различные бумаги.

Четверть часа спустя его карета выехала из замка.

Опала господина де Шуазеля была ударом молнии, от которого вспыхнула вся Франция.

Парламенты, коим в самом деле служила поддержкой снисходительность министра, объявили, что государство утратило самую надежную свою опору. Знать им дорожила: он был свой. Духовенство чувствовало, как бережет его этот исполненный достоинства, доходившего подчас до гордыни, человек, который сообщал вид священнодействия отправлению обязанностей министра.

Партия энциклопедистов, она же философская партия, к тому времени весьма многочисленная, а главное, весьма сильная, поскольку ее ряды пополняли просвещенные, образованные и искусные в спорах люди, возопила, видя, как бразды правления ускользнули из рук министра, который кадил Вольтеру, оделял пенсиями энциклопедистов и сохранял, развивая все, что в них было полезного, традиции г-жи де Помпадур, покровительницы авторов, сотрудничавших в «Меркурии»[25], и философов.

Народ имел больше оснований для недовольства, чем все прочие. Да, он тоже жаловался, хоть и не вдавался в подробности, но, как всегда, жалобы его содержали голую правду и попадали в самое яблочко.

Вообще говоря, г-н де Шуазель был дурной министр и дурной гражданин. Но в сравнении с многими и многими это был образец доблести, нравственности и патриотизма. Когда народ, умиравший с голоду в деревнях, слышал о расточительности его величества, о разорительных прихотях г-жи Дюбарри, когда к нему прямо обращались с такими предупреждениями, как «Человек с сорока экю»[26], или с такими советами, как «Общественный договор», а тайно — с разоблачениями вроде «Кухмистерских ведомостей» или «Странных мыслей доброго гражданина», — народ приходил в ужас, видя, что попал в бесчестные руки фаворитки, «менее почтенной, чем жена угольщика», как выразился Бово[27], и в руки фаворитов фаворитки; устав от множества страданий, он удивлялся, узнавая, что будущее сулит ему еще худшие беды.

Это не значит, что у народа, помимо тех, кого он ненавидел, были и те, кого он отличал. Он не любил парламентов, потому что парламенты, его естественные защитники, всегда пренебрегали им ради суетных вопросов местничества и эгоистической корысти; потому что парламенты эти, на которые едва ложился обманчивый отблеск королевского всемогущества, воображали себя чем-то вроде аристократии, поставленной между знатью и простонародьем.

Знать народ не любил инстинктивно и потому, что помнил прошлое. Он опасался шпаги, но с не меньшей силой ненавидел и церковь. Отставка г-на де Шуазеля ничем не могла его задеть, но он слышал жалобы знати, духовенства, парламента, и стоны их сливались с его собственным ропотом в грозный шум, который его опьянял.

Как ни странно, все эти сложные чувства привели к тому, что в народе жалели об отставке Шуазеля; имя его приобрело известную популярность.

Весь без преувеличения Париж провожал до городской заставы изгнанника, отбывавшего в Шантелу.

По обе стороны от проезжавших карет шпалерами стояли простолюдины; члены парламента и придворные, которых герцог не смог принять, расположились в своих экипажах по обочинам дороги и ждали, когда он проедет, чтобы поклониться ему и попрощаться с ним.

Гуще всего была толчея у заставы Анфер, что на Турской дороге. Там был такой наплыв пеших, конных и карет, что на несколько часов все движение приостановилось.

Когда герцог наконец миновал заставу, за ним устремилось более ста карет — это было похоже на почетный эскорт.

Вслед ему летели приветственные крики и вздохи. Он был достаточно умен и достаточно хорошо разбирался в событиях, чтобы понимать, что весь этот шум означает не столько сожаление о его отставке, сколько страх перед теми, кто явится ему на смену.

По запруженной дороге во весь опор мчалась в Париж почтовая карета, и, если бы не яростные усилия форейтора, белесые от пены и пыли лошади врезались бы в упряжку г-на де Шуазеля.

Седок почтовой кареты выглянул наружу; одновременно выглянул и г-н де Шуазель.

Г-н д'Эгийон отвесил глубокий поклон павшему министру, чье наследство ему предстояло оспаривать с помощью интриг. Г-н де Шуазель отпрянул в глубь кареты; мгновенная встреча отравила ему торжество поражения.

Но тут же он был вознагражден за все: его экипаж поравнялся с каретой, украшенной гербом Франции, запряженной восемью лошадьми; эта карета, следовавшая из Севра в Сен-Клу, не то случайно, не то из-за скопления экипажей остановилась у развилки, не пересекая большую дорогу.

На заднем сиденье королевской кареты сидела дофина вместе со своей статс-дамой г-жой де Ноайль.

Впереди сидела Андреа де Таверне.

Г-н де Шуазель, краснея от удовольствия и от выпавшей ему чести, высунулся и склонился в глубоком поклоне.

— Прощайте, ваше высочество, — прерывающимся голосом произнес он.

— До свидания, господин де Шуазель, — с царственной улыбкой отвечала дофина, с высоты своего величия пренебрегая всяким этикетом.

И тут же чей-то восторженный голос вскричал:

— Да здравствует господин де Шуазель!

М-ль Андреа поспешно обернулась на звук этого голоса.

— Дорогу! Дорогу! — закричали кучера принцессы, отгоняя на обочину Жильбера, который, побледнев, во все глаза глядел на королевскую карету.

Да, в самом деле, это был наш герой; это он, одушевленный философским восторгом, выкрикнул: «Да здравствует господин де Шуазель!»

87. ГЕРЦОГ Д'ЭГИЙОН

В то время как Париж и дорога в Шантелу были наводнены горестными лицами и красными глазами, в Люсьенне, напротив, всюду виделось оживление и сияли ослепительные улыбки.

Дело в том, что в Люсьенне теперь царила уже не простая смертная, пусть даже прекраснейшая, очаровательнейшая из смертных, как утверждали придворные и поэты, — нет, хозяйка замка Люсьенна была теперь божеством, которое управляло Францией.

Поэтому вечером того дня, когда г-н де Шуазель угодил в опалу, дорогу заполнили те же экипажи, которые сопровождали утром карету опального министра; сюда же явились все его сторонники, все, кто был им подкуплен или взыскан его милостями, и все это вместе являло собой внушительную процессию.

Но у г-жи Дюбарри имелась своя полиция: Жан знал с точностью до последнего барона имена всех, кто посмел бросить последние цветы вслед поверженным Шуазелям; их имена он перечислил графине, и они безжалостно были вычеркнуты, а те, кто не посчитался с общественным мнением, были вознаграждены покровительственной улыбкой и возможностью созерцать новое божество.

После бесконечной вереницы карет и всеобщего столпотворения начался прием более узкого круга лиц. Ришелье, истинный, хоть и тайный, а главное, скромный герой дня, пропустил вперед толпу посетителей и просителей, а сам устроился в самом дальнем кресле будуара.

Силы небесные, какое тут было ликование, какие бурные поздравления! Казалось, обитателям Люсьенны привычно объясняться при помощи рукопожатий, полузадушенных смешков и радостного топанья.

— Нужно признать, что барон Бальзамо или, как вы изволите его называть, граф Феникс — один из выдающихся людей нашего времени, — сказала графиня. — Как было бы жаль, если бы колдунов по-прежнему сжигали!

— Да, графиня, он воистину великий человек, — отвечал Ришелье.

— И очень красивый. Герцог, я неравнодушна к нему.

— Вы возбуждаете во мне ревность, — со смехом возразил Ришелье и поспешно перевел разговор на более серьезную тему. — А какой страх наводил бы граф Феникс, будь он министром полиции!

— Я думала об этом, — отозвалась графиня. — К сожалению, сие невозможно.

— Почему, графиня?

— Потому что такого соседства не вынес бы ни один из остальных министров.

— Что вы имеете в виду?

— Он бы знал все, видел насквозь их игру…

Несмотря на румяна, видно было, как покраснел Ришелье.

— Графиня, — возразил он, — будь мы с ним оба министрами, то пускай бы он постоянно следил за моей игрой и подсказывал вам все карты: всякий раз вы находили бы в них валета у колен дамы и у ног короля.

— Никто не сравнится с вами в тонкости ума, любезный герцог, — отвечала графиня. — Но давайте поговорим о нашем министерстве… Я полагала, вы уведомили вашего племянника.

— Д'Эгийона? Он прибыл, сударыня, причем при таких обстоятельствах, которые в Древнем Риме были бы сочтены весьма благоприятными: его карета повстречалась с экипажем Шуазеля, когда тот уезжал из Парижа.

— В самом деле, это доброе предзнаменование, — сказала графиня. — Итак, он придет сюда?

— Сударыня, я сообразил, что сейчас, когда здесь столько народу, появление д'Эгийона возбудит множество толков; поэтому я попросил его подождать в деревне, пока я не дам ему знака явиться в ваше распоряжение.

— Позовите его, маршал, да поскорее, ведь мы уже остались одни или почти одни.

— Охотно, сударыня, тем более что мы уже как будто обо всем условились?

— Решительно обо всем, герцог. Вы ведь предпочитаете военное ведомство финансам, не так ли? Или, быть может, вас больше привлекает морское?

— Нет, я предпочитаю военное: здесь я окажусь полезнее.

— Разумно. В этом духе я и буду говорить с королем. Вы не питаете никаких предубеждений?

— Против кого?

— Против претендентов на другие министерские посты, которых предложит его величество.

— Я человек светский и в высшей степени уживчивый, графиня; но раз уж вы милостиво изъявили согласие принять моего племянника, позвольте я его позову.

Ришелье подошел к окну; двор еще был освещен последними отблесками заката. Герцог подал знак одному из своих лакеев, который ждал, не сводя взгляда с окна; завидев знак, он бросился бежать.

У графини уже зажигали свечи.

Через десять минут в первый двор въехала карета.

Глаза графини нетерпеливо обратились к окну.

От Ришелье не укрылось ее движение, которое он истолковал в смысле, благоприятном для планов племянника, а значит, и для своих собственных.

«Она ценит дядю, — подумал он, — племянник ей тоже понравится; мы станем здесь хозяевами».

Покуда он тешил себя этими туманными грезами, за дверью раздался шорох, и доверенный камердинер доложил о появлении герцога д'Эгийона.

Это был красивый и весьма изящный знатный дворянин, одетый богато, элегантно и с большим вкусом. Герцог д'Эгийон уже распростился с цветущей юностью, но он был из тех мужчин, которые благодаря сильной воле и живому взгляду кажутся молодыми до самой дряхлой старости.

Государственные заботы не избороздили морщинами его лоб; они лишь углубили ту прирожденную складку, которая у поэтов и государственных мужей кажется прибежищем великих дум. Он держался прямо, высоко нес голову, и красивое лицо его было исполнено ума и меланхолии: он словно сознавал, что над ним тяготеет ненависть десяти миллионов человек, и желал показать, что это бремя не превышает его сил.

У г-на д'Эгийона были изумительные руки, казавшиеся белыми и нежными даже в обрамлении кружев. В ту эпоху весьма ценилась изящная линия ноги; у герцога форма ног была самая утонченная и аристократическая. Пленительность поэта сочеталась в нем с породистостью вельможи, с изворотливостью и гибкостью мушкетера. В нем воплощался тройной идеал графини — три человеческих типа, к которым инстинктивно тянулась эта чувственная красавица.

По странному совпадению, а вернее, благодаря стечению обстоятельств, которые были плодом хитроумной тактики г-на д'Эгийона, оба они, мишени народной ненависти, куртизанка и куртизан, никогда еще не встречались при дворе лицом к лицу, во всей своей красе.

В самом деле, вот уже три года г-н д'Эгийон был всецело занят трудами, удерживающими его то в Бретани, то в его кабинете; при дворе он появлялся редко, понимая, что рано или поздно там произойдут разительные перемены в ту или иную сторону. В случае, если перемены эти будут для него благоприятны, ему было выгодней предстать в роли неизвестного перед теми, кто окажется ему подчинен; в противном случае — бесследно исчезнуть, чтобы когда-нибудь потом опять вынырнуть как бы уже новым человеком.

Однако у него была и другая причина, более важная, чем все эти расчеты; причина эта была романтического свойства.

Когда г-жа Дюбарри еще не была графиней и губы ее не прикладывались еженощно к французской короне, она была веселым, очаровательным созданием, и все ее обожали; у ней было счастливое свойство внушать людям любовь, свойство, которое она утратила с тех пор, как начала внушать страх.

Когда-то среди множества молодых, богатых, могущественных красавцев, увивавшихся за Жанной Вобернье, среди рифмачей, венчавших свои двустишия словами Жанна и желанна, не последнее место занимал г-н герцог д'Эгийон; однако то ли мадемуазель была не столь доступна, как утверждали ее хулители, то ли внезапная любовь короля разлучила два сердца, уже готовые слиться во взаимном согласии, что, впрочем, не порочит ни ее, ни его, но только г-н д'Эгийон перестал возить ей стихи, акростихи, букеты и благовония; мадемуазель замкнула на запор дверь, выходившую на улицу Пти-Шан; герцог подавил свои вздохи и полетел в Бретань, а м-ль Ланж все свои вздохи устремила в сторону Версаля, к г-ну барону де Гонес[28], то есть королю Франции.

Поэтому первое время внезапное исчезновение д'Эгийона ничуть не занимало г-жу Дюбарри, испытывавшую страх перед прошлым; позже, видя, что бывший поклонник хранит молчание, она удивилась, очень обрадовалась и, поскольку с высоты ее положения поневоле приучаешься судить людей, рассудила, что герцог воистину человек большого ума.

Заслужить у графини такое мнение было уже непросто; но это было еще не все, и в один прекрасный день ей, возможно, предстояло признать за ним великодушие и отвагу.

Надо сказать, что у бедной мадемуазель Ланж были свои причины на то, чтобы бояться прошлого. Один мушкетер, утверждавший, что некогда пользовался ее благосклонностью, проник как-то раз в самый Версаль и явился к ней за новыми доказательствами былой любви; его речи, пресеченные с воистину королевской надменностью, тем не менее откликнулись стыдливым ропотом в бывшем дворце г-жи де Ментенон.

На протяжении всего разговора с г-жой Дюбарри маршал, как мы видели, ни разу не намекнул на то, что его племянник и м-ль Ланж некогда были знакомы. То, что такой человек, как герцог, привычный говорить вслух о самых щекотливых делах, в этом вопросе хранил молчание, весьма удивило и даже насторожило графиню.

Итак, она с нетерпением ждала г-на д'Эгийона, желая наконец понять, как ко всему этому относиться и чему приписать молчание маршала — скромности или неосведомленности. Вошел герцог.

Почтительно и вместе с тем непринужденно он с отменным самообладанием отвесил поклон, который мог бы в равной степени относиться к королеве и к обычной придворной даме, и эта утонченная деликатность сразу обеспечила ему покровительство и готовность хорошее находить отменным, а отменное — превосходным.

Затем г-н д'Эгийон взял под руку дядю, и тот, приблизившись к графине, обратился к ней сладчайшим голосом:

— Сударыня, вот герцог д'Эгийон; смотрите на него не как на моего племянника, а как на усерднейшего вашего слугу, коего я имею честь вам представить.

При этих словах графиня посмотрела на герцога, причем посмотрела так, как умеют женщины, — взглядом, от которого ничто не укроется, однако она увидела лишь две почтительно склоненные головы, а после поклона — два безмятежных и спокойных лица.

— Я знаю, — промолвила г-жа Дюбарри, — что вы, маршал, любите господина герцога; вы мой друг. Я буду просить господина д'Эгийона из почтения к своему дяде следовать его примеру во всем, что я столь в нем ценю.

— Я так и собирался повести себя, сударыня, — с новым поклоном отвечал герцог д'Эгийон.

— В Бретани вам пришлось перенести многие испытания? — продолжала графиня.

— Да, сударыня, и они еще не миновали, — отозвался д'Эгийон.

— Боюсь, что вы правы, сударь; впрочем, господин де Ришелье окажет вам существенную поддержку.

Д'Эгийон бросил на Ришелье взгляд, в котором, казалось, сквозило удивление.

— Вот как! — заметила графиня. — Вижу, маршал еще не успел с вами потолковать; разумеется, вы же прямо с дороги. Ну, вам, наверно, нужно многое сказать друг другу! Маршал, я вас оставлю. Герцог, будьте здесь как дома.

С этими словами графиня вышла.

У нее был свой план. Графиня ушла недалеко. К будуару примыкал просторный кабинет; во время наездов в Люсьенну там охотно сиживал король, любуясь всевозможными китайскими безделушками. Он предпочитал этот кабинет будуару, потому что из него было слышно все, что говорилось в соседней комнате.

Поэтому г-жа Дюбарри была уверена, что услышит оттуда весь разговор маршала с племянником; основываясь на нем, она собиралась составить окончательное мнение о герцоге д'Эгийоне.

Но маршал не попался на эту приманку; ему были ведомы многие тайны резиденций короля и министров. Подслушивание входило в арсенал его средств, и говорить в расчете на тех, кто подслушивает, было ему не впервой.

В восторге от приема, который г-жа Дюбарри оказала герцогу д'Эгийону, он решился ковать железо, пока горячо, и, пользуясь мнимым отсутствием фаворитки, подсказать ей целый план, как втайне от всех добыть себе немного счастья, а в то же время с помощью интриг получить в свои руки огромную власть; перед такой вдвойне лакомой приманкой не устоит ни одна хорошенькая женщина, тем более при дворе.

Усадив д'Эгийона, он обратился к нему так:

— Как видите, герцог, я нашел себе прибежище здесь.

— Да, сударь, сижу.

— Я имел счастье завоевать благосклонность этой очаровательной женщины, на которую здесь смотрят как на королеву, да, в сущности, она и есть королева.

Д'Эгийон поклонился.

— Сообщу вам новость, герцог, о которой не мог заговорить прямо на улице, — продолжал Ришелье, — госпожа Дюбарри обещала мне портфель министра.

— Вот как! — отозвался д'Эгийон. — Вы по праву заслуживаете этого, сударь.

— Не знаю, по праву ли, но это было мне обещано — поздновато, быть может, но зато, получив такое назначение, я займусь вами, д'Эгийон.

— Благодарю, господин герцог, вы уже не раз доказывали, что вы добрый родственник.

— Нет ли у вас каких-нибудь видов на будущее, д'Эгийон?

— Совершенно никаких, разве что лишение титулов герцога и пэра, о чем просят господа члены парламента.

— Кто-нибудь вас поддерживает?

— Меня? Ни одна душа.

— Значит, не будь недавних событий, вас бы ждало падение?

— Неминуемое падение, герцог.

— Вот как! Однако вы рассуждаете об этом как философ… Бедный мой д'Эгийон, какого черта я на тебя наседаю и говорю с тобой как министр, а не просто как дядя!

— Ваша доброта, дядя, преисполняет меня благодарности.

— Я просил тебя приехать, да еще и поскорей, как раз для того, чтобы ты мог занять тут достойное место… Скажи-ка, не приходилось ли тебе задумываться над ролью, которую играл здесь десять лет господин де Шуазель?

— Разумеется, превосходная роль.

— Согласен, роль его была превосходна, потому что вместе с госпожой де Помпадур он правил королем и добился изгнания иезуитов; но эта роль была и весьма жалкой: стоило ему поссориться с госпожой Дюбарри, которая во сто раз лучше Помпадур, — и вот его вышвырнули за дверь в двадцать четыре часа… Ты не отвечаешь?

— Я слушаю, сударь, и пытаюсь понять, куда вы клоните.

— Та, первая роль Шуазеля тебе по душе, не правда ли?

— Несомненно.

— Так вот, любезный друг, я решил, что эту роль буду играть я.

Д'Эгийон порывисто обернулся к дяде.

— Вы шутите? — спросил он.

— И не думаю шутить. Что в этом невозможного?

— Вы хотите стать возлюбленным госпожи Дюбарри?

— Черт побери, ты забегаешь вперед! Но я вижу, что ты меня понял. Да, Шуазелю посчастливилось: он управлял и королем, и королевской возлюбленной; говорят, он любил г-жу де Помпадур. Почему бы и нет, собственно говоря?.. Нет, конечно, я не в силах внушить к себе любовь, и твоя холодная усмешка подтверждает мою правоту: от твоих молодых глаз не укрылись ни морщины у меня на лбу, ни мои узловатые колени, ни иссохшие, некогда такие красивые руки… Вместо того, чтобы сказать: «Я буду играть роль Шуазеля», мне следовало выразиться иначе: «Мы сыграем эту роль».

— Дядя!

— Нет, она, конечно, никогда меня не полюбит, хотя… могу тебе сознаться, и без всяких опасений, поскольку она никогда об этом не узнает, я любил бы эту женщину больше самой жизни, но…

— Но? — подхватил племянник.

— У меня великолепный план: раз эта роль мне уже не по годам, мы разделим ее на двоих.

— Вот оно что… — протянул д'Эгийон.

— Госпожу Дюбарри полюбит другой человек, — продолжал Ришелье, — тот, на кого я полностью могу положиться. Черт побери! Такая красавица… Она само совершенство.

Тут Ришелье возвысил голос.

— Сам понимаешь, о Фронсаке не может быть и речи: жалкий выродок, болван, подлец, ничтожество… Ну-ка, герцог, а ты?

— Я? — вскричал д'Эгийон. — Вы в своем уме, дядя?

— В своем ли я уме? Ах, племянник! И это вместо того, чтобы упасть мне в ноги за то, что я даю тебе такой совет! Как! Вместо того, чтобы плакать от счастья, пылать благодарностью! Как! Да тебе был оказан такой прием, что другой на твоем месте уже вспыхнул бы, уже потерял голову от любви! Ну и ну! — воскликнул старик маршал. — Со времен Алкивиада на свете был только один мужчина, достойный имени Ришелье[29]. Другого не будет, теперь я это знаю.

— Дядя, — возразил герцог с волнением, быть может, притворным хотя, надо признать, безупречно разыгранным, а быть может, и вполне искренним, принимая в расчет всю недвусмысленность предложения, — дядя, я хорошо понимаю, какие преимущества вы могли бы из этого извлечь: вы получили бы в руки всю власть, какою обладал господин де Шуазель, а я был бы возлюбленным госпожи Дюбарри и обеспечивал вам эту власть. Да, этот план достоин самого умудренного человека в Европе, но, обдумывая его, вы упустили из виду одну вещь.

— Что же?.. — воскликнул Ришелье с тревогой. — Тебе не по вкусу госпожа Дюбарри? В этом все дело? Безумец! Трижды безумец! В этом все дело?

— Да нет же, дело вовсе не в этом, дядя, — отвечал д'Эгийон, возвысив голос, словно стараясь, чтобы каждое его слово было услышано, — госпожу Дюбарри я едва знаю, и она показалась мне самой красивой и очаровательной женщиной на свете. Напротив, она слишком мне по вкусу, я готов влюбиться в нее без памяти, за этим дело не станет.

— Тогда что же?

— А вот что, господин герцог: госпожа Дюбарри никогда меня не полюбит, а первое условие подобного союза — это любовь. Неужто вы полагаете, чтопосреди блестящего двора, в самом расцвете благословенной молодости, щедрой на все дары жизни, неужто вы полагаете, что прекрасная графиня отличит человека, не наделенного никакими достоинствами, человека, чья молодость уже миновала, которого гнетут несчастья, который прячется от всех, чувствуя, что недолго ему осталось жить на свете?

Дядя, если бы я узнал госпожу Дюбарри в те времена, когда был молод и хорош собой, когда женщинам нравилось во мне все то, что пленяет их в молодых людях, она хотя бы запомнила меня прежнего. Это послужило бы мне некоторой надеждой, но нет ничего — ни в минувшем, ни теперь, ни в грядущем. Нет, дядя, нужно отказаться от этой химеры; вы только пронзили мне сердце, поделившись со мной столь сладостной, столь радужной мечтой.

Во время этой тирады, высказанной с таким пылом, которому позавидовал бы и Моле[30] и который счел бы достойным подражания сам Лекен[31], Ришелье кусал себе губы, приговаривая про себя:

«Неужто повеса догадался, что графиня подслушивает? Гром и преисподняя! До чего ловко! Да, он мастер. Что ж, будем осторожнее».

Ришелье не ошибся: графиня слышала весь разговор, и каждое слово д'Эгийона проникало ей прямо в сердце; она жадно впитывала это сладостное признание, смаковала изумительную душевную тонкость человека, который даже другу и наперснику не выдал секрета их минувшей связи из опасения бросить тень на ее образ, быть может, все еще ему дорогой.

— Итак, ты отказываешься?

— Да, дядя, от этого я отказываюсь, потому что, к несчастью, уверен, что это невозможно.

— Попробуй хотя бы, несчастный!

— Но как?

— Горе мне с тобой! Ты же будешь видеться с графиней каждый день. Понравься ей, черт возьми!

— Ради карьеры? Нет, нет!.. Если бы, питая этот умысел, я имел несчастье ей понравиться, я тут же умчался бы на край света, потому что мне было бы стыдно за самого себя.

Ришелье почесал себе подбородок.

«Дело сделано, — подумал он, — или д'Эгийон дурак».

Внезапно внизу, во дворах, поднялся шум, и несколько голосов вскричали: «Король!»

— Черт побери! — воскликнул Ришелье. — Король не должен видеть меня здесь, я исчезаю.

— А я? — спросил герцог.

— Ты — другое дело, ты должен ему показаться. Останься здесь… Останься… И ради Бога, не отвергай все заранее.

С этими словами Ришелье устремился к выходу на лестницу для слуг, бросив герцогу:

— До завтра.

88, КОРОЛЕВСКАЯ ДОЛЯ

Оставшись один, герцог д'Эгийон испытывал поначалу некоторое замешательство: он прекрасно понял все, что сказал ему дядя, прекрасно понял, что г-жа Дюбарри подслушивала и, наконец, что в нынешних обстоятельствах человеку большого ума необходимо обладать также и пылким сердцем, чтобы самому справиться с ролью, которую старый герцог предлагал разделить на двоих.

Прибытие короля весьма удачно прервало объяснение, в коем г-н д'Эгийон поневоле проявил себя таким пуританином.

Маршал был не из тех, кого можно долго водить за нос, а главное, не из тех, кто позволяет другим красоваться достоинствами, которых недостает ему самому. Но теперь, когда д'Эгийон остался один, у него было время подумать.

Король в самом деле приехал. Его пажи уже отворили дверь передней, и Самор бросился навстречу монарху, клянча конфет с той трогательной бесцеремонностью, за которую король, если он был не в духе, частенько и весьма больно трепал юного африканца за уши или хлопал по носу.

Король расположился в кабинете с китайскими безделушками, и д'Эгийон окончательно убедился в том, что г-жа Дюбарри не пропустила ни слова из его беседы с дядей, поскольку сам он теперь прекрасно слышал разговор короля с графиней.

Его величество казался усталым, словно от неподъемной ноши; сам Атлас, двенадцать часов кряду продержав небесный свод на плечах, не испытывал вечером такого изнеможения.

Людовик XV принял слова благодарности, похвалы и ласки, которыми осыпала его любовница; он выслушал, какие отклики вызвало отстранение г-на де Шуазеля, и это его весьма позабавило.

Затем г-жа Дюбарри решила рискнуть. Было самое время приступить к политике: а графиня к тому же чувствовала в себе такие силы, что сдвинула бы с места одну из четырех частей света.

— Государь, — начала она, — вы разгромили и разрушили то, что было, — и это прекрасно, это превосходно; однако теперь пора приступить к строительству.

— О, все уже сделано, — небрежно обронил король.

— У вас уже есть кабинет министров?

— Да.

— Вот так, сразу, с пылу, с жару?

— Но до чего же безмозглые вокруг меня люди!.. Вы женщина, вот вы мне и скажите: прежде чем прогнать повара, о чем у нас с вами на днях шел разговор, неужели вы не присмотрите себе другого?

— Скажите мне еще раз: вы в самом деле уже назначили министров?

Король приподнялся на софе, на которой он скорей возлежал, чем сидел, опираясь главным образом на плечи прекрасной графини, служившие ему подушкой.

— Вы что-то слишком беспокоитесь об этом, Жаннета, — заметил он, — можно подумать, что вы знаете мой выбор, не одобряете его, и у вас есть кого предложить взамен.

— Ну… — отвечала графиня, — в сущности, в этом нет ничего невозможного.

— В самом деле? У вас есть на примете кабинет министров?

— Главное, что он уже есть у вас! — возразила она.

— Но помилуйте, графиня, ведь к этому меня обязывает мое положение. Ну-ка, поглядим, кого вы мне прочите?

— Нет уж! Скажите, кого прочите вы.

— Охотно, и пускай это послужит вам примером.

— Начнем с морского министра; прежде этот пост занимал милейший господин де Прален?

— О, я его сменил, графиня; мой новый министр — очаровательный человек, но моря в глаза не видел.

— Полноте!

— Уверяю вас! Это бесценное приобретение. Благодаря ему я буду любим и чтим повсюду, и даже в самых далеких морях мне будут поклоняться — не мне, конечно, а моему изображению на монетах.

— Так кто же он, государь? Назовите его наконец.

— Бьюсь об заклад на тысячу франков, что вы не угадаете.

— Человек, который стяжает вам всеобщую любовь и почитание!.. Ей-богу, не знаю.

— Дорогая моя, он причастен к парламенту… Это первый президент парламента в Безансоне.

— Господин де Буан?

— Он самый… Дьявольщина, как вы, однако, осведомлены! Знаете всех этих людей!

— Еще бы! Вы же целыми днями толкуете мне о парламенте. Но позвольте, этот человек не знает, что такое весло.

— Тем лучше. Господин де Прален изучил свое дело слишком хорошо и обходился мне чересчур дорого: он только и знал, что строить суда.

— А кто у вас займется финансами, государь?

— О, финансы — дело другое: тут я выбрал человека искушенного.

— Финансиста?

— Нет… Военного. Финансисты и так давным-давно меня обирают.

— Но кого же вы приставите к военному делу, Боже правый?

— Успокойтесь, военным министром я назначил финансиста Терре: он мастер разбирать по косточкам любые счета и обнаружит ошибки в отчетах господина де Шуазеля. Признаться, сперва я лелеял мысль назначить на этот пост одного превосходного человека; все твердят о том, что он безупречен; философы были бы в восторге.

— Ну кто же это? Вольтер?

— Почти… Это кавалер дю Мюи… Сущий Катон!

— О Боже! Вы меня пугаете.

— Дело уже было слажено… Я вызвал его к себе, его полномочия были подписаны, он меня поблагодарил, и тут по наущению моего доброго или злого гения, вам виднее, графиня, я пригласил его прибыть нынче вечером в Люсьенну для ужина и беседы.

— Фи! Какой ужас!

— Вот-вот, графиня, приблизительно так дю Мюи мне и ответил.

— Он вам так сказал?

— В других выражениях, графиня; во всяком случае, он сказал, что служить королю — таково его самое горячее желание, но служить госпоже Дюбарри он почитает для себя невозможным.

— Да, хорош философ!

— Как вы сами понимаете, графиня, я тут же протянул ему руку… дабы отобрать у него указ, который и разорвал при нем с самой кроткой улыбкой, и кавалер исчез. Впрочем, Людовик Четырнадцатый сгноил бы этого прохвоста в Бастилии; но я — Людовик Пятнадцатый, и мой же парламент задает мне жару, хотя скорее подобало бы мне задавать жару парламенту. Вот так-то.

— Все равно, государь, — отвечала графиня, осыпая своего царственного любовника поцелуями, — вы совершенство.

— Не все с вами согласятся. Терре вызывает всеобщую ненависть.

— Да ведь не он один!.. А кто у вас будет по части иностранных дел?

— Милейший Бертен, вы его знаете.

— Нет.

— Ну, значит, не знаете.

— Но среди всех, кого вы мне тут назвали, нет ни одного толкового министра.

— Ладно, предлагайте своих.

— Я предложу лишь одного.

— Вы его не называете, у вас язык не поворачивается.

— Я имею в виду маршала.

— Какого маршала? — переспросил король, скорчив гримасу.

— Герцога де Ришелье.

— Этого старика? Эту мокрую курицу?

— Вот так так! Победитель при Маоне — мокрая курица!

— Старый распутник…

— Государь, это ваш сотоварищ.

— Безнравственный человек, обращающий в бегство всех женщин.

— Что поделать! С тех пор, как он перестал за ними гоняться, они от него убегают.

— Никогда не напоминайте мне о Ришелье, я испытываю к нему отвращение; ваш покоритель Маона таскал меня по всем парижским притонам… на потеху куплетистам. Нет уж, ни за что! Ришелье! Да я прихожу в ярость от одного его имени!

— Итак, они вам ненавистны?

— Кто это «они»?

— Все Ришелье.

— Терпеть их не могу.

— Всех?

— Всех. Да взять хотя бы доблестного герцога и пэра господина де Фронсака: он десять раз заслуживает колесования!

— Не стану его выгораживать, но в свете есть и другие Ришелье.

— Ах, да, д'Эгийон.

— Что вы о нем скажете?

Нетрудно догадаться, что при этих словах племянник навострил уши.

— Этого мне следовало бы ненавидеть еще больше, чем остальных, потому что он натравил на меня всех крикунов, какие только есть во Франции, но у меня к нему непобедимая слабость: он храбр, и, пожалуй, он мне по душе.

— Это человек большого ума, — воскликнула графиня.

— Отважный человек, стойкий защитник королевских прерогатив. Вот настоящий пэр!

— Да, да, вы тысячу раз правы. Предложите ему какой-нибудь пост.

Тут король окинул графиню взглядом и скрестил руки на груди.

— Слыханное ли дело, графиня: вы делаете мне такое предложение, в то время как вся Франция просит изгнать герцога и лишить его всех званий и титулов!

Г-жа Дюбарри в свой черед скрестила на груди руки.

— Только что, — промолвила она, — вы обозвали Ришелье мокрой курицей, а на самом деле это прозвище можно по праву отнести к вам.

— О, графиня…

— Я вижу, вы весьма гордитесь тем, что отстранили господина де Шуазеля.

— И впрямь, это было не так просто.

— Но вы на это решились, и что же? Теперь вы пасуете перед обстоятельствами.

— Я?

— Разумеется. Что значило для вас изгнание герцога?

— Это значило дать парламенту пинка под зад.

— Так почему же не дать ему второго пинка? Черт возьми, да шевельните же обеими ногами — разумеется, сперва одной, а потом уж другой. Парламент желал, чтобы Шуазель остался, — изгоните Шуазеля. Парламент желает, чтобы д'Эгийона изгнали, — пускай д'Эгийон останется.

— Я не собираюсь его изгонять.

— Оставьте его здесь: он исправился и достоин немалого возвышения.

— Вы желаете, чтобы я назначил этого смутьяна министром?

— Я желаю, чтобы вы вознаградили человека, который защищал вас, рискуя своим рангом и положением.

— Скажите лучше: рискуя жизнью; вашего герцога не сегодня-завтра побьют камнями, а заодно с ним и вашего приятеля Мопу.

— Если бы ваши защитники могли вас слышать, эти слова весьма бы их поощрили.

— Они платят мне той же монетой, графиня.

— Не говорите так, их поступки вас опровергают.

— Вот как! Но с чего вы вдруг с такой страстью просите за д'Эгийона?

— При чем тут страсть? Я его совсем не знаю: сегодня я виделась и говорила с ним впервые.

— А, это другое дело; значит, вы прониклись внутренним убеждением, а убеждения я уважаю, хоть сам никогда их не имел.

— Если не желаете ничего давать д'Эгийону, тогда ради него дайте что-нибудь Ришелье.

— Ришелье? Нет, нет, ни за что на свете этого не будет!

— Не хотите Ришелье — тогда дайте д'Эгийону.

— Но что? Портфель министра? В настоящее время это невозможно.

— Понимаю… Может быть, позже… Подумайте, человек он находчивый, деятельный; Терре, д'Эгийон и Мопу будут при вас подобны трем головам Цербера; примите в расчет и то, что ваш кабинет министров — сущая комедия, продержится он недолго.

— Вы заблуждаетесь, графиня, он продержится не менее трех месяцев.

— Через три месяца я напомню вам ваши слова.

— Ах, графиня!

— С этим покончено, а теперь обратимся к нынешнему дню.

— Но у меня ничего нет.

— У вас есть легкая конница; господин д'Эгийон — офицер, воин, вот и назначьте его командиром ее.

— Пожалуй, назначу.

— Благодарю вас, государь! — радостно вскричала графиня. — Благодарю!

И ушей г-на д'Эгийона достиг отменно плебейский звук поцелуя, запечатленного на щеках его величества Людовика XV.

— А теперь, — изрек король, — накормите меня ужином, графиня.

— Нет, — возразила она, — здесь ничего не приготовлено, вы уморили меня политикой… Мои люди стряпали речи, фейерверки, все, что угодно, только не угощение.

— В таком случае едемте в Марли, я отвезу вас.

— Я не в силах, моя бедная голова раскалывается на части.

— У вас мигрень?

— Невыносимая.

— Тогда вам следует лечь, графиня.

— Я так и сделаю, государь.

— Тогда прощайте.

— Вернее, до свидания.

— Я прямо как господин де Шуазель: меня изгоняют.

— И при этом провожают со всеми почестями и ласками, — подхватила лукавая женщина, потихоньку подталкивая короля к двери, пока он не очутился за порогом и не начал спускаться по лестнице, хохоча во все горло и оборачиваясь на каждой ступеньке.

Графиня с высоты перистиля светила ему свечой.

— Послушайте, графиня, — обратился к ней король, вернувшись на одну ступеньку вверх.

— Да, государь?

— Надеюсь, бедняга маршал не умрет от этой беды?

— Какой беды?

— От того, что ему не достался портфель министра.

— Какой вы злой! — воскликнула графиня, провожая его последним взрывом смеха.

И его величество удалился в восторге от последней шутки, которую сыграл с герцогом, в самом деле внушавшим ему отвращение.

Когда г-жа Дюбарри вернулась к себе в будуар, она увидела, что д'Эгийон стоит на коленях перед дверью, молитвенно сложив руки и устремив на нее пламенный взгляд.

Она покраснела.

— Я потерпела неудачу, — сказала она. — Бедный маршал…

— О, я все знаю, — отвечал он. — Я слышал… Благодарю вас, сударыня, благодарю!

— Я почитала себя обязанной сделать это для вас, — возразила она с нежной улыбкой. — Но встаньте же, герцог, а не то я, пожалуй, подумаю, что ваша память не уступает вашему уму.

— Это вполне возможно, сударыня: ведь дядя сказал вам, что я лишь усерднейший ваш слуга.

— А также слуга короля: завтра вам надлежит явиться к его величеству, да встаньте же!

И она протянула ему руку, которую он почтительно поцеловал.

Графиня, казалось, была в сильном смятении, она не добавила ни слова.

Г-н д'Эгийон тоже молчал, взволнованный не меньше ее; наконец графиня подняла голову.

— Бедный маршал! — повторила она еще раз. — Надобно известить его об этом поражении.

Г-н д'Эгийон истолковал эти слова как окончательное прощание и поклонился.

— Сударыня, — произнес он, — я немедля еду к нему.

— Ах, герцог, никогда не следует спешить с дурными вестями; вместо того, чтобы ехать к маршалу, отужинайте у меня.

Герцог почувствовал, как кровь у него в жилах вспыхнула и заиграла под дуновением юности и любви.

— Вы не женщина, — сказал он, — вы…

— Ангел, не правда ли? — шепнули ему на ухо горячие губы графини, которая подошла к нему совсем близко, чтобы быть услышанной, и увлекла его к столу.

В тот вечер г-н д'Эгийон мог почитать себя счастливчиком: он похитил назначение у дяди и съел на ужин долю самого короля.

89. ПЕРЕДНИЕ ЕГО СВЕТЛОСТИ ГЕРЦОГА ДЕ РИШЕЛЬЕ

У г-на де Ришелье, как и у всех придворных, был свой особняк в Версале, другой — в Париже, дом в Марли, дом в Люсьенне — словом, он располагал собственными жилищами повсюду, где жил или бывал король.

В свое время Людовик XIV умножил число своих резиденций и тем самым навязал всем высокопоставленным особам, в чьи привилегии входило присутствие на больших и малых выходах короля, необходимость быть очень богатыми, чтобы в более скромном виде перенимать заведенный им образ жизни и подражать полету его причуд.

Итак, в ту пору, когда г-н де Шуазель и г-н де Прален были отрешены от должностей, герцог де Ришелье обитал в собственном особняке в Версале; туда он велел отвезти себя накануне из Люсьенны, после того, как представил племянника г-же Дюбарри.

Маршала видели с графиней в лесу Марли, его видели в Версале, когда министру было объявлено об опале, известно было о тайной и продолжительной аудиенции, которую он получил в Люсьенне; с прибавлением длинного языка Жана Дюбарри всего этого было достаточно, чтобы весь двор счел необходимым посетить г-на де Ришелье и засвидетельствовать ему свое почтение.

Итак, теперь и старому маршалу предстояло в свой черед вдохнуть аромат похвал, лести и комплиментов, который безрассудно воскуряет перед новым идолом всякий корыстолюбец.

Г-н де Ришелье однако нисколько не был готов к тому, что его ожидало; тем не менее утром описываемого нами дня он проснулся с твердым намерением законопатить себе ноздри во избежание этого аромата, подобно тому, как Улисс заткнул себе уши воском, чтобы не слышать пения сирен.

Только на другой день мог он ожидать плодов своего успеха; в самом деле, состав нового кабинета министров должен был быть оглашен самим королем лишь назавтра.

Итак, маршал изрядно удивился, когда наутро, пробудившись от грохота карет, он услыхал от камердинера, что дворы особняка, а также передние и гостиные запружены народом.

— О! О! Ну наделал я шуму, — произнес он.

— И так с самого утра, господин маршал, — сказал камердинер, видя, с какой поспешностью герцог сдернул с себя ночной колпак.

— Отныне не будет мне покоя, — заметил герцог, — попомните мои слова.

— Да, ваша светлость.

— Что сказали посетителям?

— Что ваша светлость еще почивает.

— Так и сказали?

— Так и сказали.

— Глупо, следовало отвечать, что я бодрствовал допоздна или, еще лучше, что я… Ну а где Рафте?

— Господин Рафте спит, — ответствовал камердинер.

— Как это так спит! Разбудить его негодника!

— Ну, ну, — произнес улыбающийся старичок с землистым лицом, который в это время появился на пороге, — вот он, Рафте, что вам от него надо?

От этих слов возмущение герцога тут же улеглось.

— Ну, что я говорил? Я так и знал, что ты не спишь.

— А что странного было бы, если б и спал? Едва светает.

— Но я-то не сплю, дорогой мой Рафте!

— Вы другое дело, вы министр, вы… Куда уж вам спать!

— Ну, вот ты уже меня бранишь, — промолвил маршал, строя гримасы перед зеркалом, — ты как будто недоволен?

— Недоволен? Мне-то какой в этом прок? Вы начнете изнурять себя службой, захвораете, и в конце концов управлять государством придется мне, а это не шутки, монсеньор.

— Эх, постарел ты, Рафте!

— Я ровно на четыре года моложе вас, монсеньор. Еще бы! Конечно, я постарел.

Маршал нетерпеливо топнул ногой.

— Ты прошел через переднюю? — спросил он.

— Да.

— Кто там?

— Все.

— Что говорят?

— Каждый твердит, о чем он вас попросит.

— Это в порядке вещей. А слышал ли ты что-нибудь касательно моего назначения?

— Я предпочел бы не пересказывать вам, что об этом говорят.

— Вот те на! Уже злословят?

— Да, причем те самые люди, которые в вас нуждаются. Что же скажут те, в ком нуждаетесь вы, монсеньор!

— Ну, знаешь ли, Рафте, — с притворным смешком возразил старый маршал, — вряд ли они скажут, что ты мне льстишь…

— Послушайте, монсеньор, — отвечал Рафте, — и какого дьявола вы впряглись в этот воз, который зовется министерством? Неужто вам надоело жить да радоваться?

— Но ведь все остальное я уже испробовал, друг мой.

— Силы небесные! Мышьяку вы тоже не пробовали, так почему бы вам любопытства ради не подсыпать его себе в шоколад?

— Ты просто лентяй, Рафте; ты догадываешься, что тебе, моему секретарю, изрядно прибавится работы, вот ты и бьешь отбой… Впрочем, ты сам это сказал.

Маршал велел одеть себя с особым тщанием.

— Подай мне военный мундир, — приказал он камердинеру, — подай военные ордена.

— Мы как будто беремся за военное дело?

— Да, сдается, что за него мы и беремся.

— Вот как? Однако, — продолжал Рафте, — я еще не видел назначения, подписанного королем, это нарушение правил.

— Назначение придет, можно не сомневаться.

— А «можно не сомневаться» — это теперь равносильно королевскому приказу.

— Каким ворчуном ты становишься с годами, Рафте! Откуда такая приверженность к правилам и форме? Знай я об этом заранее, ни за что не поручил бы тебе готовить мою речь при вступлении в Академию; она превратила тебя в педанта.

— Помилуйте, монсеньор, раз уж нам вручены бразды правления, будем следовать законным формам. Но странно все же…

— Что именно странно?

— Только что на улице ко мне подошел господин де Ла Водре; он сказал, что о министерских постах ничего еще не известно.

Ришелье улыбнулся.

— Господин де Ла Водре прав, — сказал он. — Так ты, значит, уже выходил из дому?

— Пришлось, черт побери: меня разбудил этот проклятый грохот карет, я и велел, чтобы меня одели; тоже нацепил военные ордена и прошелся по городу.

— Вот оно что! Господин Рафте веселится на мой счет!

— Боже меня упаси, монсеньор, но только, видите ли…

— Ну, ну?

— Гуляя, я повстречал одного человека.

— Кого это?

— Секретаря аббата Терре.

— Ну и что?

— Да то, что, по его словам, военным министром будет назначен его хозяин.

— Скажите пожалуйста! — с неизменной своей улыбкой обронил Ришелье.

— Какой вывод из этого делает ваша светлость?

— Вывод такой, что, если военным министром будет Терре, значит, я им не буду, а если не Терре — тогда, возможно, портфель достанется мне.

Рафте счел, что сделал достаточно и совесть его может быть спокойна: он был человек отважный, неутомимый, самолюбивый, столь же хитроумный, как его хозяин, и вооруженный лучше него, поскольку он был разночинец, существо подчиненное, и эти два изъяна в броне чрезвычайно обострили в нем хитрость, силу, сообразительность. Видя, что хозяин твердо уверен в успехе, Рафте решил, что опасаться нечего.

— Ну, монсеньор, — сказал он, — поспешите, не заставляйте слишком долго ждать, это послужило бы дурным предзнаменованием.

— Я готов. Еще раз, кто там?

— Вот список.

Рафте представил хозяину длинный список, в котором тот с удовлетворением прочел самые громкие имена, принадлежавшие знати, судейскому сословию и финансовому миру.

— Что скажешь, Рафте, я начинаю пользоваться успехом?

— Чудеса творятся на белом свете, — отвечал секретарь.

— Смотри-ка, Таверне! — произнес маршал, пробегая глазами список… — Что ему здесь нужно?

— Понятия не имею, господин маршал; ну подите же к посетителям.

И секретарь почти силком вытолкнул хозяина в большую гостиную.

Ришелье мог быть доволен: прием, который был ему оказан, удовлетворил бы и притязания принца крови.

Но вся эта хитрая, искусная, лукавая любезность, присущая эпохе и обществу, которое мы описываем, пришлась в этом случае весьма некстати, потому что утверждала Ришелье в жестоком самообольщении.

Согласно приличиям и требованиям этикета все избегали при Ришелье слова «министр»; лишь немногие храбрецы отважились на слово «поздравления», да и те понимали, что не следует слишком упирать на это и что Ришелье едва ли на него ответит.

Этот ранний визит был для всех простым жестом, чем-то вроде приветственного поклона.

В ту эпоху нередко бывало так, что самые широкие круги легко и единодушно улавливали тончайшие оттенки смысла.

Несколько придворных дерзнули выразить в разговоре какое-нибудь желание, просьбу, надежду.

Один сказал, что ему хотелось бы получить губернаторство где-нибудь поближе к Версалю. Он, дескать, рад поговорить об этом с таким влиятельным человеком, как герцог де Ришелье.

Другой уверял, что Шуазель трижды забывал о нем при представлениях к ордену; он выражал упование на память г-на де Ришелье, которая могла бы способствовать освежению памяти короля, потому что теперь все препятствия к королевской милости исчезли.

Словом, маршал с упоением выслушал добрую сотню просьб, более или менее корыстных, но облеченных в крайне искусную форму.

Мало-помалу толпа рассеялась; все удалились, дабы не мешать г-ну маршалу в его важных трудах.

В гостиной остался один-единственный человек.

Он не приблизился к Ришелье прежде, вместе с другими, он ничего не просил, он даже не представился.

Но когда ряды посетителей поредели, этот человек подошел к герцогу с улыбкой на устах.

— А, господин де Таверне! — процедил маршал. — Очень рад, очень рад!

— Я ждал своей очереди, герцог, чтобы принести тебе самые искренние, самые сердечные поздравления.

— Вот как, в самом деле? С чем бы это? — возразил Ришелье, которого сдержанность его посетителей обязывала к скромности и некоторой таинственности.

— А как же, с твоим новым постом, герцог.

— Тише! Тише! — отвечал маршал. — Не стоит об этом говорить, ничего еще не решено, все только слухи.

— Однако же, любезный маршал, множество народу придерживается того же мнения, что я: твои гостиные были полны.

— Право, не знаю почему.

— Зато я знаю.

— Что ты знаешь? От кого?

— Могу сказать очень немногое.

— Что же?

— Вчера я имел честь свидетельствовать свое усердие королю в Трианоне. Его величество заговорил со мной о моих детях, а под конец сказал: «Вы, кажется, знакомы с господином де Ришелье? Передайте ему мои поздравления».

— А! Его величество так вам сказал? — воскликнул Ришелье, раздуваясь от гордости, словно эти слова были тем самым официальным назначением, которое, по мнению Рафте, могло задержаться или вообще не последовать.

— А потому, — продолжал Таверне, — я догадался, в чем тут дело; впрочем, это было нетрудно: весь Версаль так и кипит, и я поспешил сюда, дабы, повинуясь королю, принести тебе поздравления и, повинуясь велению сердца, напомнить тебе о нашей старинной дружбе.

Гордыня опьянила герцога: такова природа человеческая, и самые светлые умы не всегда могут противостоять этому пороку. Таверне показался ему одним из тех просителей последнего разбора, бедняков, замешкавшихся на пути к преуспеянию, которым бессмысленно даже покровительствовать, а главное, которые представляют собой бесполезное знакомство: на них только досадуешь, когда они через двадцать лет выныривают из безвестности, чтобы погреться в лучах чужого успеха.

— Понимаю, — весьма нелюбезно буркнул маршал, — сейчас последуют просьбы.

— Ну вот, ты сам догадался, герцог.

— А! — протянул Ришелье, усаживаясь, а вернее, разваливаясь на софе.

— Как я тебе говорил, у меня двое детей, — продолжал Таверне, который, будучи хитер и изворотлив, заметил холодок в обращении своего старого друга, но тем решительнее пытался найти к нему подход. — Моя дочь совершенство красоты и добродетели, и я горячо ее люблю. Она у меня пристроена на службу к дофине, которая весьма к ней расположена. Поэтому о ней, о моей красавице Андреа, я с тобой говорить не стану: она уже вступила на поприще и находится на пути к преуспеянию. Кстати, ты видел мою дочь? Я еще не представлял ее тебе? Ты ничего о ней не слышал?

— Что-то не помню, — небрежно отвечал Ришелье. — Возможно, что-нибудь и слышал.

— Как бы там ни было, — продолжая Таверне, — моя дочь пристроена. Мне самому, видишь ли, ничего не нужно, король назначил мне пенсион, которого достаточно на жизнь. Я, конечно, рад был бы раздобыть откуда-нибудь лишние деньги, чтобы обновить Мезон-Руж, замок, где мне хотелось бы найти убежище своей старости; и благодаря твоему влиянию, а также влиянию моей дочери…

— Э! — тихонько промолвил Ришелье, который с головой ушел в созерцание собственного величия и не слушал, покуда слова «влияние моей дочери» не заставили его встряхнуться. — Э! Твоя дочь… Да ведь это же та юная красотка, что затмевает нашу милейшую графиню; это тот маленький скорпион, который пригрелся под крылышком дофины, готовясь ужалить владычицу Люсьенны… Тем лучше, тем лучше, покажем пример преданной дружбы, и любезная графиня, которая сделала меня министром, убедится, что признательность мне отнюдь не чужда.

Затем он высокомерно бросил барону де Таверне:

— Продолжайте.

— Право, я уже кончаю, — отвечал тот, про себя посмеиваясь над тщеславием маршала и твердо намереваясь добиться того, чего ему было нужно, — итак, теперь меня заботит только мой Филипп: он носит прекрасное имя, но если ему не помогут, никогда не будет иметь случая вернуть этому имени подобающий блеск. Филипп — храбрый и рассудительный юноша, быть может, немножко чересчур рассудительный, но это последствие его стесненного положения: сам знаешь, лошадь, которую держат на слишком короткой узде, опускает голову.

«Какое мне дело до всего этого», — думал маршал, не давая себе труда скрыть томившие его скуку и нетерпение.

— Я хотел бы, — безжалостно продолжал Таверне, — заручиться поддержкой какой-нибудь высокопоставленной особы, такой, как ты, чтобы Филиппу дали роту… Ее высочество дофина, проезжая через Страсбург, пожаловала ему чин капитана; теперь ему недостает лишь ста тысяч ливров, чтобы получить под начало роту в одном из привилегированных кавалерийских полков… Помоги мне их раздобыть, любезный мой друг.

— Ваш сын, — осведомился Ришелье, — не тот ли это молодой человек, что оказал услугу ее высочеству дофине?

— Большую услугу! — вскричал Таверне. — Это он вернул ее королевскому высочеству последнюю перемену лошадей, которую пытался насильно перехватить этот Дюбарри.

«Вот именно! — подумал Ришелье. — Этого еще недоставало: все самые лютые враги графини… Попал этот Таверне пальцем в небо: то, что кажется ему залогом возвышения, на самом деле — окончательный приговор…»

— Вы не отвечаете, герцог, — заметил Таверне с некоторым раздражением, поскольку маршал упрямо хранил молчание.

— Я совершенно ничего не могу для вас сделать, дорогой господин Таверне, — изрек маршал, вставая и давая тем самым понять, что аудиенция окончена.

— Не можете? Не можете такого пустяка? И это говорит мне старинный друг!

— Что вас удивляет? Разве из того, что я, как вы говорите, ваш друг, следует, что один из нас должен творить… творить беззаконие, а другой — злоупотреблять понятием дружбы? Я был ничем, и мы с вами не виделись двадцать лет, но вот я стал министром — и вы тут как тут.

— Господин де Ришелье, то, что вы сейчас говорите, — несправедливо.

— Нет, дорогой мой, нет, просто я не хочу, чтобы вы толклись в передних; я настоящий друг вам, а следовательно…

— Может быть, у вас есть причины для отказа?

— У меня? — вскричал Ришелье, весьма обеспокоенный, как бы Таверне чего-либо не заподозрил. — Помилуйте, какие там причины!

— Ведь у меня есть враги…

Герцог мог бы ответить начистоту, но тогда пришлось бы признаться, что он угождает г-же Дюбарри из благодарности, что министром он сделался при посредстве фаворитки, а в этом он не признался бы ни за какие блага в мире; поэтому он поспешил с ответом барону:

— Никаких врагов у вас нет, друг мой, зато они есть у меня; если я сразу же, не разузнав об истинных заслугах просителя, начну творить подобные благодеяния, меня обвинят в том, что я подражаю Шуазелю. Я, дорогой мой, хочу, чтобы от моей деятельности остался след. Вот уже двадцать лет я замышляю реформы, улучшения, и вот пришла пора им появиться на свет; Францию губит протекционизм — я буду обращать внимание только на заслуги; труды наших философов — вот те светочи, которые не напрасно сияли моим глазам; тьма, сгустившаяся в минувшие дни, рассеялась — и как раз вовремя, если думать о благе государства… Поэтому я отнесусь к притязаниям вашего сына не более и не менее благосклонно, чем к притязаниям любого другого гражданина: я принесу своим убеждениям эту жертву, тягостную, быть может, но ведь один человек должен жертвовать своими склонностями в пользу, быть может, трехсот тысяч людей… Если ваш сын, господин Филипп де Таверне, произведет на меня впечатление человека достойного моего покровительства, я его поддержу, но не потому, что отец его — мой друг, не потому, что он носит отцовское имя, а в силу его собственных заслуг — таковы мои правила.

— Вернее сказать, такова ваша философская проповедь, — возразил старый барон, который в бешенстве грыз ногти, не в силах сдержать досады, какую вызвал в нем столь тяжкий разговор, стоивший ему такого самообладания и стольких мелких низостей.

— Да, сударь, здесь можно усмотреть и философию; прекрасное слово!

— Дающее избавление от очень и очень многого, господин маршал, не правда ли?

— Вы никудышный придворный, — отпарировал Ришелье с холодной улыбкой.

— Особы моего ранга могут быть придворными только при короле.

— Э, особ вашего ранга мой секретарь господин Рафте каждый день принимает в моих передних тысячами, — возразил Ришелье, — они выползают из невесть каких провинциальных нор, где научились лишь говорить дерзости людям, которых называют своими друзьями и заверяют в преданности.

— О, разумеется, отпрыск дома Мезон-Руж, чей род ведет свою историю с крестовых походов, меньше знает о том, что такое преданность, чем салонный шаркун Виньеро[32]!

Но маршал был умнее, чем Таверне.

Он мог бы приказать, чтобы барона вышвырнули в окно. Однако ограничился тем, что пожал плечами и сказал:

— У вас, господин крестоносец, слишком отсталые взгляды: вы помните только ту злопыхательскую записку, которую в тысяча семьсот двадцатом году составил парламент, а не читали ответа, который был написан герцогами и пэрами. Пожалуйте ко мне в библиотеку, и Рафте вам его покажет, любезный.

И только он собрался спровадить своего недруга после этой отповеди, как дверь отворилась и в комнату ворвался новый посетитель, восклицая:

— Где же он, где мой дорогой герцог?

Этот разрумянившийся человек с вытаращенными от восторга глазами, с руками, готовыми распахнуться для объятий, был не кто иной, как Жан Дюбарри.

При виде его Таверне попятился от изумления, не скрывая досады.

Жан заметил его движение, узнал в лицо и отвернулся.

— Теперь я, кажется, понял, — спокойно сказал барон, — и ухожу. Оставляю господина министра в превосходном обществе.

И удалился, преисполненный достоинства.

90. РАЗОЧАРОВАНИЕ

Жан, разъяренный вызовом, с каким барон их покинул, сделал два шага вслед, затем передернул плечами и вернулся к маршалу.

— Вы принимаете у себя эту мразь? — изрек он.

— Э, мой дорогой, вы заблуждаетесь: я выставил эту мразь за дверь.

— Вы знаете, кто этот господин?

— Увы, знаю.

— Хорошо знаете?

— Некий Таверне.

— Господин, который желает подложить свою дочь в постель к королю…

— Да будет вам!

— Который хочет выжить нас и занять наше место, притом добивается этого всеми способами… Да, но Жан начеку, и глаза у Жана острые.

— Вы полагаете, он затеял…

— Помилуйте, да это же яснее ясного! Партия дофина, мой дорогой! У них есть и свой юный наемный убийца…

— Даже так?

— Молодой человек, который натаскан на то, чтобы хватать людей за икры, тот самый, который проткнул шпагой плечо все тому же бедняге Жану…

— Неужели? Так это ваш личный враг, дорогой виконт? — с притворным удивлением проронил Ришелье.

— Да, мы схватились с ним на почтовой станции, помните?

— Подумать только, какое совпадение: я ведь этого не знал, но отказал ему во всех просьбах; правда, будь я осведомлен, я выгнал бы его, а не просто спровадил… Не беспокойтесь, виконт, теперь этот достойный забияка у меня в руках, и скоро он это почувствует.

— Да, вы можете отбить у него охоту к нападению на большой дороге… А ведь я еще не принес вам своих поздравлений!

— Ах, да, виконт, дело как будто окончательно решено.

— Да, все улажено… Вы позволите мне заключить вас в объятия?

— От всего сердца.

— Что и говорить, нелегко нам пришлось; но стоит ли вспоминать об этом теперь, когда победа за нами! Вы довольны, надеюсь?

— Вы хотите, чтобы я был откровенен? Да, доволен; я полагаю, что смогу принести пользу.

— Не сомневайтесь; однако удар вышел недурной, то-то все взвоют!

— Да разве меня не любят?

— У вас-то нет ни горячих сторонников, ни противников, а вот его все ненавидят.

— Его? — с удивлением переспросил Ришелье. — Кого это?..

— А как же, — перебил Жан. — Парламенты восстанут: это же повторение самоуправства Людовика Четырнадцатого — их высекли, герцог, их высекли!

— Объясните мне…

— Но ведь объяснение очевидно: оно заключается в той ненависти, которую питают парламенты к своему гонителю.

— А, так вы полагаете, что…

— Я в этом не сомневаюсь, так же как вся Франция. Но все равно, герцог, вы замечательно придумали вызвать его сюда в разгар событий.

— Кого? Да о ком вы говорите, виконт? Я как на иголках: никак в толк не возьму, о ком идет речь.

— Я имею в виду господина д'Эгийона, вашего племянника.

— Ну и что же?

— Как это — что же? Я говорю, вы хорошо сделали, что его вызвали.

— Ах, ну да, ну да, вы имеете в виду, что он мне поможет?

— Он всем нам поможет… Вам известно, что он очень дружен с Жаннетой?

— Вот как! В самом деле?

— Как нельзя более дружен. Они уже беседовали, и бьюсь об заклад, что между ними царит согласие.

— Вам это известно?

— Нетрудно было догадаться. Жанна большая любительница поспать.

— А!

— Она встает с постели не раньше девяти, а то и в десять, и в одиннадцать.

— И что с того?

— Да то, что нынче утром, в Люсьенне, часов в шесть утра, не позднее, я видел, как уносили портшез д'Эгийона.

— В шесть утра! — с улыбкой воскликнул Ришелье.

— Да.

— Нынче утром?

— Да, нынче, в шесть утра. Судите сами: если Жанна стала такой ранней пташкой и дает аудиенции до рассвета, значит, она без ума от вашего племянника.

— Так, так, — потирая руки, продолжал Ришелье, — значит, в шесть утра! Браво, д'Эгийон!

— Надо думать, аудиенция началась в пять утра… Среди ночи! Чудеса да и только!

— Чудеса! — отозвался маршал. — В самом деле, чудеса, любезный Жан.

— Итак, вас трое — точь-в-точь Орест, Пилад и еще один Пилад.

Маршал радостно потер руки, и в этот миг в гостиную вошел д'Эгийон.

Племянник поклонился дядюшке с таким соболезнующим видом, что тот сразу понял правду или, во всяком случае, догадался о ней в общих чертах.

Он побледнел, словно от смертельной раны; его тут же пронзила мысль, что при дворе нет ни друзей, ни родных, и каждый сам за себя.

«Я свалял большого дурака», — подумалось ему.

— Ну что, д'Эгийон? — с глубоким вздохом осведомился он.

— Что, господин маршал?

— Парламенты получили недурной удар, — слово в слово повторил Ришелье то, что сказал Жан.

Д'Эгийон покраснел.

— Вы знаете? — произнес он.

— Господин виконт все мне рассказал, — отвечал Ришелье, — даже о вашем визите в Люсьенну нынче утром еще до рассвета; ваше назначение — торжество нашей семьи.

— Поверьте, господин маршал, я весьма сожалею о случившемся.

— Что он городит? — спросил Жан, скрестив руки на груди.

— Мы друг друга понимаем, — перебил Ришелье, — мы друг друга понимаем.

— Тем лучше, но я-то ничего не понимаю. О чем это он сожалеет? А! Ну, разумеется? О том, что его не сразу назначили министром, да, да… Конечно же.

— Вот как, определена отсрочка? — воскликнул маршал, чувствуя, как в душе у него возрождается надежда, вечная спутница честолюбцев и влюбленных.

— Да, отсрочка, господин маршал.

— Впрочем, он за нее превосходно вознагражден, — заметил Жан. — Командование лучшим полком в Версале!

— Ах вот оно что, — протянул Ришелье, страдая от второго удара. — Значит, еще и командование полком?

— Пожалуй, господин Дюбарри несколько преувеличивает, — возразил герцог д'Эгийон.

— Но в конце концов какой полк вам предложен?

— Легкий конный.

Ришелье почувствовал, как по его морщинистым щекам разливается бледность.

— Да, конечно, — сказал он с непередаваемой улыбкой, — для столь очаровательного молодого человека это и впрямь пустяк; но что поделаешь, герцог, лучшая девушка на свете может дать только то, что у нее есть, даже если она королевская возлюбленная.

Теперь пришел черед побледнеть д'Эгийону.

Жан любовался превосходными полотнами Мурильо, висевшими у маршала.

Ришелье похлопал племянника по плечу и сказал:

— К счастью, вам обещано быстрое продвижение. Примите мои поздравления, герцог, самые искренние поздравления! Ваша ловкость и искусность в делах равны вашей удачливости. Прощайте, мне теперь недосуг; не забывайте меня на гребне успеха, любезный министр.

Д'Эгийон ответил на это лишь:

— Вы, господин маршал, — это все равно, что я сам, и наоборот.

И, отвесив дяде поклон, он вышел с присущим ему от природы достоинством; он понимал, что угодил в одно из самых затруднительных положений в своей жизни и что его подстерегают еще изрядные опасности.

Едва герцог вышел, Ришелье поспешно сказал Жану, который немногое понял в обмене любезностями между дядюшкой и племянником:

— В д'Эгийоне есть одна превосходная черта — его простодушие, которым я восхищаюсь. Он человек умный и искренний; он знает двор, и притом порядочен, как юная девица.

— И к тому же любит вас! — воскликнул Жан.

— Как барашек.

— Видит Бог, — произнес Жан, — он более достоин называться вашим сыном, чем господин де Фронсак.

— Право, виконт… Право, это так и есть.

Произнося эти слова, Ришелье возбужденно расхаживал вокруг своего кресла; он напряженно искал выхода, но не находил его.

— Ну, графиня, — пробормотал он, — вы мне за это заплатите!

— Маршал, — с проницательным видом изрек Жан, — вчетвером мы составим нечто вроде древней фасции: знаете, такойпучок прутьев, который невозможно переломить.

— Вчетвером? Дорогой господин Жан, как вы это себе мыслите?

— Моя сестра будет представлять силу, д'Эгийон — власть, вы будете подавать мудрые советы, а я за всем присматривать.

— Превосходно! Превосходно!

— Теперь пускай кто-нибудь попробует задеть мою сестру! Я не боюсь никого и ничего.

— Черт побери! — воскликнул Ришелье, у которого внутри все кипело.

— Пускай теперь поищут ей соперницу! — вскричал Жан, опьяненный своими победоносными планами и замыслами.

— О! — вырвалось у Ришелье, который хлопнул кулаком себя по лбу.

— Что такое? Что с вами, дорогой маршал?

— Ничего. Ваша идея лиги кажется мне превосходной.

— Не правда ли?

— Всей душой разделяю ваше мнение.

— Браво!

— А Таверне тоже живет в Трианоне вместе с дочерью?

— Нет, он живет в Париже.

— А дочка у него очень красива, дорогой виконт.

— Да будь она прекрасна, как Клеопатра… или как моя сестра, я больше ее не опасаюсь… с тех пор, как мы заключили союз.

— Вы, кажется, сказали, что Таверне живет в Париже, на улице Сент-Оноре?

— Я не сказал, что на улице Сент-Оноре: он живет на улице Цапли. А вам случайно не пришло в голову, каким образом можно прогнать этого Таверне?

— Кажется, пришло, виконт, кажется, такая мысль у меня есть.

— Вы бесценный человек! А теперь я вас покидаю; помчусь, разведаю, что слышно в городе.

— Что ж, прощайте, виконт… Кстати, вы не назвали мне новых министров.

— О, это все люди временные: Терре, Бертен, уж не помню, кто там еще… Словом, мелочь по сравнению с д'Эгийоном, который вскорости будет первым министром.

«Быть может, не так уж и вскорости», — подумал маршал, на прощание одарив Жана самой благосклонной улыбкой.

Жан ушел. Тут же появился Рафте. Он все слышал и знал, как к этому относиться: все его опасения сбылись. Прекрасно зная своего хозяина, он не сказал ему ни слова.

Он даже не стал звать лакея, а сам раздел Ришелье и отвел его в постель; старый маршал принял пилюлю, которую дал ему секретарь, и тут же лег: его била лихорадка.

Рафте задернул шторы и вышел. Передняя была полна слуг, которые уже сбежались и навострили уши, готовые подслушивать. Рафте отвел в сторону старшего камердинера.

— Хорошенько ухаживай за господином маршалом, — сказал он, — он захворал. Сегодня утром у него было большое огорчение: ему пришлось ослушаться самого короля.

— Ослушаться короля! — вскричал потрясенный камердинер.

— Да, его величество предложил монсеньору портфель министра, но его светлость знал, что это произошло благодаря вмешательству Дюбарри, и отказался. Да, великолепный поступок; парижане должны бы построить триумфальную арку в честь его светлости, но потрясение далось ему нелегко, и наш хозяин заболел. Позаботься о нем как следует!

После этой короткой речи, которая, как он понимал, должна была мгновенно распространиться, Рафте вернулся к себе в кабинет.

Четверть часа спустя весь Версаль знал о доблестном поведении и великодушном патриотизме маршала, а тот почивал глубоким сном на лаврах, которые добыл ему его секретарь.

91. УЖИН В СЕМЕЙНОМ КРУГУ У ДОФИНА

В три часа того же дня м-ль де Таверне вышла из своей спальни, направляясь к дофине, которая имела привычку перед обедом слушать чтение.

Аббат, первый чтец ее королевского высочества, более не исполнял своих обязанностей. С недавних пор он ринулся в высокую политику, принимая участие в дипломатических интригах, к которым у него обнаружился незаурядный дар.

Итак, м-ль де Таверне принарядилась должным образом и отправилась к дофине. Как все обитатели Трианона, она испытывала известные неудобства, которые были следствием несколько поспешного переезда. Она еще ничего не наладила: не нашла прислуги, не перевезла обстановки; временно она пользовалась услугами одной из горничных г-жи де Ноайль, неприступной статс-дамы, которую дофина прозвала «г-жа Этикет».

На Андреа было голубое шелковое платье с удлиненным лифом; талия у нее была перетянута, как у осы. Платье ее спереди распахивалось, позволяя видеть нижнюю юбку из муслина с тремя рядами вышитых оборок; коротенькие рукава, также из вышитого муслина, с фестонами, ниспадавшими с самого плеча, гармонировали с вышитой косынкой в сельском стиле, целомудренно прикрывавшей грудь девушки. Волосы м-ль Андреа были просто подобраны с помощью голубой ленты той же ткани, что и платье; локоны, обрамляя щеки, падали ей на воротник и на плечи длинными и густыми кольцами, оттеняя куда лучше, чем модные в ту эпоху перья, эгретки и кружева ее гордое и скромное лицо с чистой и матовой кожей, которой никогда не касались румяна.

На ходу Андреа натянула белые шелковые митенки на руки с самыми тонкими и округлыми пальчиками, какие только возможно себе представить; острые высокие каблуки ее туфелек из нежно-голубого атласа впечатывались в песок, которым были посыпаны дорожки сада.

Войдя в павильон Трианона, она узнала, что дофина прогуливается по саду с архитектором и старшим садовником. С верхнего этажа доносился визг токарного станка, на котором дофин вытачивал надежный замок для своего любимого сундука.

В поисках дофины Андреа пересекла партер с клумбами, где, несмотря на осеннюю пору, цветы, которые ночью были заботливо прикрыты, подымали теперь свои побледневшие головки навстречу мимолетным лучам солнца, соперничавшего с ними бледностью. Близился вечер, в это время года в шесть часов уже начинает темнеть; младшие садовники уже накрывали стеклянными колпаками самые зябкие растения на грядках.

Идя в обход по аллее вдоль зеленых шеренг стриженых грабов, окруженных кустами бенгальских роз, Андреа внезапно заметила одного из садовников, который, видя ее, разогнулся над своим заступом и отвесил ей более искусный и любезный поклон, чем можно было ожидать от простолюдина.

Она всмотрелась и узнала в подмастерье Жильбера, чьи руки, несмотря на работу, были все еще достаточно белы, чтобы повергнуть в отчаяние г-на де Таверне.

Андреа невольно покраснела; ей показалось, что сама судьба благоволит к Жильберу, если он очутился здесь, в Трианоне.

Жильбер поклонился еще раз, и Андреа на ходу ответила на его поклон.

Но, будучи прямодушным и честным созданием, она уступила душевному порыву и решила получить ответ на вопрос, мучивший ее неспокойную совесть.

Она вернулась, и Жильбер, который тем временем побелев, мрачно провожал ее взглядом, тут же ожил и одним прыжком подскочил к ней поближе.

— Итак, вы здесь, господин Жильбер? — холодно произнесла Андреа.

— Да, мадемуазель.

— Как вы сюда попали?

— Нужно же как-то жить, мадемуазель, причем жить честно.

— Вам, знаете ли, повезло.

— Да, очень, мадемуазель, — ответствовал Жильбер.

— Как вы сказали?

— Я говорю, мадемуазель, что совершенно согласен с вашими словами: мне и впрямь повезло.

— Кто вас сюда устроил?

— Господин де Жюсьё, мой покровитель.

— Вот как! — изумилась Андреа. — Вы знакомы с господином де Жюсьё?

— Он друг первого моего покровителя, моего наставника господина Руссо.

— Что ж, не падайте духом, господин Жильбер, — сказала Андреа и собралась идти дальше.

— Мадемуазель, ваше здоровье поправляется? — спросил Жильбер дрожащим голосом, который, казалось, проделал трудный путь, идя прямо из сердца, трепетавшего при каждом его звуке.

— Поправляется? Что вы хотите этим сказать? — холодно осведомилась Андреа.

— Я… несчастный случай…

— Ах, вы об этом… Благодарю, господин Жильбер, это пустяки, я вполне здорова.

— Да ведь вы чуть было не погибли! — с трудом превозмогая волнение, сказал Жильбер. — Вы были на волосок от смерти.

Тут Андреа подумала, что пора положить конец беседе с садовым подмастерьем посреди королевского парка.

— Всего хорошего, господин Жильбер, — сказала она.

— Мадемуазель, не соблаговолите ли принять эту розу? — спросил Жильбер, дрожа и обливаясь потом.

— Простите, сударь, — возразила Андреа, — вы предлагаете мне то, что принадлежит не вам.

Сраженный и уничтоженный Жильбер ничего не ответил. Он понурил голову, и поскольку во взгляде Андреа, сумевшей поставить его на место, светилось торжество, юноша, выпрямившись, сорвал с самого лучшего розового куста целую цветущую ветку и принялся обрывать лепестки роз с таким гордым и хладнокровным видом, который произвел на девушку немалое впечатление.

Она была слишком справедлива и слишком добра, чтобы не понять, что нанесла бессмысленную обиду человеку ниже ее по положению, придравшись к его любезности. И вот, как все гордые люди, чувствующие за собой вину, она промолчала и пошла дальше, хотя на устах у нее, быть может, трепетали слова извинений.

Жильбер тоже не добавил ни слова; он бросил ветку и принялся за свой заступ; но в душе его гордость уживалась с хитростью; он наклонился — чтобы удобнее было работать, разумеется, но также и затем, чтобы следить за удалявшейся Андреа, которая на повороте аллеи не удержалась и оглянулась назад. Как-никак, она была женщина.

Жильбер удовольствовался этим проявлением слабости и сказал себе, что в нынешней схватке победа осталась за ним.

«Она слабее меня, — подумал он, — и я ее покорю. Она гордится своей красотой, именем, состоянием, положением, которое делается все завиднее, и гнушается моей любовью, вероятно догадываясь о ней; но все это делает ее еще привлекательней для бедного подмастерья, которого бросает в дрожь, когда он на нее смотрит. О, придет день, когда она заплатит мне за эту дрожь, за этот трепет, недостойный мужчины! Придет день, когда она заплатит мне за низости, которые я совершаю из-за нее! Но нынче, — продолжал он, — день не пропал зря, я одержал победу. Я в десять раз сильнее ее, а ведь мне полагается быть слабее, потому что я люблю ее».

С необузданной радостью он еще раз повторил эти слова и, судорожно стиснув рукой свой высокий лоб и подняв к небу прекрасные глаза, яростно воткнул заступ в грядку, как коза перескочил через изгородь из кипарисов и тисов, легче ветерка над морем скользнул по клумбам между цветов под колпаками, не задев ни одного, несмотря на неистовое проворство, с каким бежал, и притаился в конце той аллеи, которая огибала партер и по которой шла Андреа.

В самом деле, вскоре он вновь ее увидел: она шла, задумавшись и как будто присмирев; ее прекрасные глаза были потуплены, руки висели вяло и безвольно, задевая трепещущую ткань платья; спрятавшись за густыми грабами, Жильбер слышал, как она два раза вздохнула, как будто разговаривая сама с собой. Наконец она прошла так близко от деревьев, что, вытянув руку, он мог бы коснуться ее руки — ему безумно, до головокружения хотелось этого.

Однако он нахмурил брови и, усилием воли судорожно прижав руку к груди, прошептал с чувством, похожим на ненависть:

— Новая низость! — и совсем тихо добавил: — Но Андреа такая красивая!

Возможно, Жильбер еще долго предавался бы созерцанию, благо аллея была длинная, а Андреа шла медленной и плавной поступью; но эту аллею пересекали другие, и из любой мог вынырнуть непрошенный прохожий, который помешал бы Жильберу любоваться; в самом деле, юноше не повезло: из первой же боковой аллеи, слева, то есть как раз напротив той группы зеленых деревьев, за которыми прятался Жильбер, вышел человек.

Этот некстати явившийся прохожий шел размеренной неторопливой поступью; он высоко держал голову; в левой руке он нес шляпу, правую положил на эфес шпаги. На нем был бархатный кафтан, поверх которого была накинута соболья шуба, подбитая куницей; при ходьбе он высоко поднимал ноги, которые у него были красивы и с высоким подъемом, свидетельствовавшим о благородном происхождении.

Приблизившись к Андрея, этот вельможа заметил ее, и девушка явно пришлась ему по вкусу; он ускорил шаг и стал срезать угол, чтобы настигнуть ее как можно скорее.

Увидев этого человека, Жильбер не удержался и тихонько вскрикнул, как испуганный дрозд в кустах.

Непрошенному прохожему удался его маневр, несомненно, он имел к этому привычку; не прошло и трех минут, как он очутился впереди Андреа, от которой за три минуты до того находился довольно далеко.

Услыхав его шаги, Андреа поначалу посторонилась, чтобы пропустить этого человека; когда он прошел, она посмотрела ему вслед.

Вельможа также смотрел на нее во все глаза, он даже остановился, чтобы рассмотреть ее получше, и, обернувшись к ней, весьма любезно произнес:

— Скажите на милость, мадемуазель, куда это вы так поспешаете?

При звуке его голоса Андреа подняла голову и увидела, что шагах в тридцати позади медленно идут два гвардейских офицера; под собольей шубой человека, который к ней обратился, она разглядела голубую ленту и, побледневшая, насмерть перепуганная этой неожиданной встречей и столь благосклонным вопросом, низко поклонилась.

— Король! — прошептала она.

— Мадемуазель! — произнес, приблизившись к ней, Людовик XV, — я так скверно вижу, что вынужден спросить, как ваше имя.

— Мадемуазель де Таверне, — еле слышно пролепетала смущенная и трепещущая девушка.

— Ах, вот оно что! Какая удача, что вы прогуливаетесь по Трианону, мадемуазель, — изрек король.

— Я иду к ее королевскому высочеству дофине, она меня ждет, — с еще большим трепетом отвечала Андреа.

— Я провожу вас к ней, мадемуазель, — сказал король, — я как раз собирался по-соседски нанести визит дочери; позвольте предложить вам руку, раз уж нам по дороге.

Андреа почудилось, будто все вокруг нее заволокло туманом; в душе у нее поднялась целая буря. Честь опереться на руку самого короля, всемогущего повелителя, была для бедной девушки столь неслыханной, несбыточной славой, столь завидной милостью, что ей казалось, будто она видит сон.

Она присела перед королем в таком глубоком и старательно-боязливом реверансе, что его величество в ответ счел уместным поклониться ей еще раз. В вопросах церемониала и галантности Людовик XV всегда обращался к памяти Людовика XIV. В сущности, традиции придворной учтивости коренились еще глубже: они тянулись со времен Генриха IV.

Итак, король предложил Андреа руку, она коснулась кончиками пылающих пальцев королевской перчатки, и оба продолжили путь к павильону, где, как доложили королю, он найдет дофину в обществе архитектора и старшего садовника.

Мы можем засвидетельствовать, что Людовик XV, который, вообще говоря, не особенно любил ходить пешком, выбрал, идя с Андреа в Малый Трианон, самый длинный путь. Следовавшие за ним гвардейцы заметили его ошибку и посетовали на нее, потому что одеты они были легко, а погода портилась.

Они пришли слишком поздно и уже не застали дофины там, где рассчитывали ее найти. Мария-Антуанетта только что ушла, дабы не заставлять ждать дофина, который любил ужинать между шестью и семью часами.

Итак, ее королевское высочество вернулось вовремя; дофин, весьма пунктуальный, уже ждал ее на пороге гостиной, чтобы, как только появится метрдотель, поскорее идти к столу; дофина сбросила накидку на руки камеристки, непринужденно взяла дофина под руку и увлекла его в столовую.

Там для двух прославленных амфитрионов был накрыт стол.

Оба занимали середину его, а место в голове пустовало: с тех пор, как несколько раз к ним неожиданно нагрянул король, это место никогда не занимали, даже в тех случаях, когда за столом собиралось много сотрапезников.

Значительное место в голове стола занимал прибор короля и его погребец, но метрдотель, не рассчитывавший на то, что его величество пожалует к ужину, устроил именно здесь свою штаб-квартиру.

Позади стула дофины, на расстоянии, достаточном для того, чтобы слуги могли проходить, расположилась г-жа де Ноайль, прямая, как палка, но пытавшаяся по случаю ужина придать своему лицу приветливое выражение.

Рядом с г-жой де Ноайль поместились другие дамы, которым их положение при дворе давало право или честь присутствовать при ужине их королевских высочеств.

Трижды в неделю г-жа де Ноайль ужинала за одним столом с дофином и дофиной. В те дни, когда она не разделяла с ними ужин, она избегала присутствовать при трапезе: это был ее способ протеста против исключения четырех дней из числа семи дней недели.

Напротив герцогини де Ноайль, заслужившей у дофины прозвище г-жа Этикет, расположился на таком же, как она, возвышении герцог де Ришелье.

Он также был строжайшим блюстителем этикета, однако его приверженность правилам оставалась незаметной для окружающих: она скрывалась за самой безупречной непринужденностью, а подчас и за весьма тонким зубоскальством.

Вследствие столь разительного несходства между первым камергером и первой статс-дамой ее королевского высочества беседа, то и дело замиравшая по вине герцогини де Ноайль, возобновлялась благодаря герцогу де Ришелье.

Маршал побывал при всех европейских дворах и повсюду позаимствовал те изысканные манеры, какие были сродни его натуре, а потому, обладая изумительным тактом и чувством приличия, он знал решительно все анекдоты, какие можно было рассказывать и за столом у юных инфант, и на ужине в узком кругу у г-жи Дюбарри.

В этот вечер он приметил, что дофина ест с аппетитом, а дофин уплетает за обе щеки. Поэтому он предположил, что они не станут прерывать разговора, а значит, за ближайший час можно заставить г-жу де Ноайль пройти еще на земле через все муки чистилища.

Он пустился рассуждать о философии и о театре, двух материях, донельзя ненавистных досточтимой герцогине.

Итак, он поведал сюжет одной из последних филантропических причуд фернейского философа, как называли уже в то время автора «Генриады»; когда же он заметил, что герцогиня изнемогает, он переменил тему и принялся, насколько позволял его ранг камергера, разбирать по косточкам королевских актрис, каковым от него изрядно досталось.

Дофина любила искусство, особенно театр; она подобрала полный костюм Клитемнестры для м-ль Рокур;[33] посему она не просто снисходительно, но и с удовольствием слушала г-на де Ришелье.

И тут бедная статс-дама, вопреки этикету, заерзала на своем возвышении, принялась трубно сморкаться и трясти своей почтенной головой, не заботясь о том, что при каждом ее движении вокруг ее лба подымается облако пудры, подобно снеговой туче, обволакивающей вершину Монблана при каждом порыве ветра.

Но мало было позабавить дофину — надо было еще угодить дофину. И Ришелье оставил в покое театр, к которому наследник французской короны никогда не питал особой симпатии, и обратился к гуманизму и философии. Об англичанах он рассуждал с тем жаром, какой присущ Руссо, когда он с живительной энергией обращается к личности Эдварда Бомстона[34].

Между прочим, г-жа де Ноайль равно ненавидела и англичан, и философов.

Новые идеи были для нее утомительны, а утомление нарушало весь ход ее мыслей. Г-жа де Ноайль чувствовала в себе призвание быть охранительницей; на новые идеи она рычала, как собака на чужака.

В своей игре Ришелье преследовал двойную цель: терзал г-жу Этикет, чем доставлял живейшее удовольствие дофине, и то и дело вворачивал какое-нибудь благородное и поучительное изречение, какую-нибудь математическую аксиому, которую с радостью ловил дофин, большой любитель точных наук.

Итак, он превосходно нес обязанности царедворца, а сам то и дело озирался, ища, но не находя кого-то, кто, по его расчетам, должен был присутствовать здесь; внезапно крик, доносившийся с низу лестницы, гулко отдался под сводом залы, этот крик подхватили два других голоса — первый на площадке, второй на самой лестнице.

Король!

При этом магическом слове г-жа де Ноайль поднялась, словно стальная пружина подбросила ее со скамьи. Ришелье встал медленно, привычно, дофин поспешно утер рот салфеткой и также вскочил и обернулся к двери.

А дофина устремилась к лестнице, чтобы поскорее встретить короля и приветствовать его в качестве хозяйки дома.

92. ЛОКОН КОРОЛЕВЫ

Король довел м-ль де Таверне до самой лестницы и только на площадке, выпустив ее руку, отвесил девушке такой учтивый и долгий поклон, что Ришелье еще успел увидеть этот поклон, восхититься его изяществом и задуматься над тем, какой же счастливой смертной выпала такая милость.

Он не долго оставался в неведении. Людовик XV взял руку дофины, видевшей всю эту сцену и прекрасно узнавшей Андреа.

— Дочь моя, — произнес король, — я запросто заглянул к вам отужинать. Я прошелся через весь парк и по дороге встретил мадемуазель де Таверне; я попросил ее составить мне компанию.

— Мадемуазель де Таверне! — прошептал Ришелье, не в силах оправиться от неожиданности. — Ей-богу, мне чересчур везет!

— О, теперь я не только не стану бранить мадемуазель за опоздание, — любезно отвечала дофина, — но поблагодарю ее за то, что она привела к нам ваше величество.

Андреа, пунцовая, как прекрасные вишни, красовавшиеся среди цветов в вазе на столе, молча поклонилась.

— Черт побери! И впрямь красотка, — сказал себе Ришелье, — этот старый шут Таверне нисколько не преувеличил ее достоинства.

Дофин приветствовал короля, после чего его величество уселся за стол. Наделенный, подобно своему предку, отменным аппетитом, монарх воздал должное импровизированному угощению, которое словно по волшебству преподнес ему метрдотель.

Однако, угощаясь, король, сидевший спиной к двери, словно искал глазами что-то или, верней, кого-то.

В самом деле, м-ль де Таверне, не обладавшая никакими привилегиями, поскольку ее положение при дофине еще не было хорошенько определено, не вошла в столовую; присев в глубоком реверансе в ответ на поклон короля, она удалилась в спальню дофины, которая нередко просила ее читать вслух, когда сама уже лежала в постели.

Дофина догадалась, что король ищет глазами свою прелестную спутницу.

— Господин де Куаньи, — обратилась она к молодому гвардейскому офицеру, стоявшему за спиной у короля, — будьте любезны, пригласите сюда мадемуазель де Таверне. С позволения госпожи де Ноайль сегодня мы отступим от этикета.

Г-н де Куаньи вышел и минуту спустя вернулся, ведя Андреа, которая трепетала, не понимая, почему на нее обрушилось столько милостей.

— Садитесь здесь, мадемуазель, — сказала дофина, — рядом с герцогиней.

Андреа робко поднялась на возвышение; она была в таком смятении, что села на расстоянии не более фута от статс-дамы, что было с ее стороны несколько смело.

Герцогиня смерила ее таким испепеляющим взглядом, что бедняжка отскочила фуга на четыре, словно прикоснувшись к сильно заряженной лейденской банке.

Король Людовик XV смотрел на нее с улыбкой.

«Вот оно что! — сказал себе герцог де Ришелье. — Да мне почти нет нужды вмешиваться, все идет само собой».

Тут король обернулся и заметил маршала, который был готов выдержать его взгляд.

— Добрый день, герцог, — обратился к нему Людовик XV. — Хорошо ли вы ладите с герцогиней де Ноайль?

— Государь, — отвечал маршал, — герцогиня всегда оказывает мне честь, обходясь со мною, как с вертопрахом.

— Вы также ездили на дорогу, ведущую в Шантелу, герцог?

— Честью клянусь, государь, не ездил: я слишком взыскан милостями вашего величества к моему дому.

Король не ожидал этого удара; он собирался позубоскалить, однако его опередили.

— Что же я такого для вас сделал, герцог?

— Ваше величество, вы назначили герцога д'Эгийона командиром легкой конницы.

— Да, герцог, верно.

— Для этого вашему величеству понадобилось проявить изрядную энергию и немалое искусство: такой жест — почти государственный переворот.

Трапеза уже завершилась: король немного помедлил и встал из-за стола.

Разговор, должно быть, его тяготил, но Ришелье не намерен был упускать свою жертву. И едва король пустился болтать с г-жой де Ноайль, дофиной и м-ль де Таверне, Ришелье предпринял столь искусный маневр, что вклинился в разговор и повел его, куда считал нужным.

— Государь, — сказал он, — как известно вашему величеству, успех действует ободряюще.

— Вы хотите сказать, герцог, что вы бодры?

— Я хочу попросить у вашего величества еще одной милости после той, какую король уже соблаговолил мне оказать; у одного моего доброго друга, давнего слуги вашего величества, есть сын, который служит в тяжелой кавалерии. Это весьма достойный молодой человек, но он беден. От августейшей принцессы он получил патент капитана, но получить роту не может.

— Эта принцесса — моя дочь? — осведомился король, обернувшись к дофине.

— Да, государь, — ответствовал Ришелье, — а отец молодого человека зовется бароном де Таверне.

— Мой отец! — невольно вскрикнула Андреа. — Филипп! Вы просите роту для Филиппа, ваша светлость?

И в ужасе от того, что нарушила этикет, Андреа отступила на шаг, покраснев от стыда, и молитвенно соединила руки.

Король обернулся, любуясь румянцем и смущением девушки; затем он устремил на Ришелье благосклонный взор, открывший старому царедворцу, как кстати пришлась его просьба, представлявшая его величеству столь удобный случай.

— В самом деле, — заметила дофина, — этот молодой человек очарователен, и я просто обязана способствовать его продвижению. Как несчастны принцы! Бог, наделяя их доброй волей, отнимает у них память или разумение; как же я не подумала, что этот юноша беден, что пожаловать ему эполеты недостаточно, что следовало еще дать ему роту!

— Ах, откуда вашему высочеству было знать?

— О, я знала, — поспешно подхватила дофина с жестом, напомнившим Андреа такой скудный, бедный и все-таки такой любимый дом ее детства, — да, я знала, но решила, что сделала все, что требуется, пожаловав господину Филиппу де Таверне чин. Не правда ли, мадемуазель, ведь его зовут Филиппом?

— Да, сударыня.

Король обвел взглядом все эти лица, такие благородные, такие открытые; потом взгляд его задержался на лице Ришелье, которое также осветилось великодушием, передавшимся ему, несомненно, от его августейшей соседки.

— Ах, герцог, — вполголоса сказал король, — я, кажется, поссорюсь с Люсьенной.

И тут же прибавил, обращаясь к Андреа:

— Скажите, мадемуазель, вас это порадует?

— О, государь, — пролепетала Андреа, молитвенно сложив руки, — умоляю вас!

— В таком случае дело слажено, — изрек Людовик XV. — Герцог, выберите роту получше для этого бедного юноши, а я, если патент еще не оплачен и пост вакантен, внесу деньги.

Этот великодушный поступок обрадовал всех присутствующих; королю он подарил небесную улыбку Андреа, герцогу Ришелье — благодарность из ее прелестных уст, от которых, будь он помоложе, он потребовал бы и большего, потому что был скуп и честолюбив.

Один за другим появлялись гости; среди прочих пожаловал кардинал де Роган, усердно посещавший дофину с тех пор, как она поселилась в Трианоне.

Но король весь вечер осыпал милостями и благосклонными словами только Ришелье. Он даже позволил маршалу сопровождать его, когда простился с дофиной, собираясь возвращаться в свой Трианон. Старый царедворец последовал за королем, дрожа от радости.

Покуда его величество с герцогом и двумя офицерами возвращался темными аллеями к себе во дворец, дофина отпустила Андреа.

— Вам нужно написать в Париж об этой доброй новости, — сказала ей принцесса, — можете идти, мадемуазель.

И девушка вслед за лакеем, несшим фонарь, пересекла эспланаду, отделявшую службы от Трианона.

Чуть впереди нее от куста к кусту скользила в листве тень, горящими глазами ловившая каждое движение девушки: то был Жильбер.

Когда Андреа добралась до крыльца и начала подниматься по каменным ступеням, лакей вернулся в передние Трианона.

Тогда Жильбер в свой черед проник в вестибюль, прокрался во двор, где находились конюшни, и по маленькой лесенке, напоминавшей приставную, вскарабкался к себе в угловую мансарду, расположенную напротив окон спальни Андреа.

Оттуда ему было видно, как Андреа кликнула горничную г-жи де Ноайль. Но едва девушка, чья комната выходила в тот же коридор, вошла в спальню Андреа, как между вожделеющим взором Жильбера и предметом его желаний, подобно непроницаемой пелене, опустилась штора.

Во дворце остался только кардинал де Роган, который с удвоенным пылом рассыпал перед дофиной любезности, на которые она отвечала довольно холодно.

Наконец прелат испугался, не слишком ли он назойлив, тем более что дофин удалился к себе. Поэтому он откланялся, уверив ее королевское высочество в своем глубочайшем и нежнейшем почтении.

Когда он уже садился в карету, к нему подошла горничная дофины и просунулась в глубь экипажа.

— Вот, — сказала она.

И протянула ему шелковистую бумажку, от прикосновения к которой кардинал вздрогнул.

— Вот, — повторил он поспешно, вкладывая в руку женщины увесистый кошелек, в котором, судя по всему, содержалась приличная сумма.

Кардинал, не теряя времени, велел кучеру гнать в Париж, а на заставе, мол, он скажет, куда ехать дальше.

Всю дорогу он в темноте кареты ощупывал то, что было завернуто в бумажку, и целовал ее, словно упоенный любовник. На заставе он приказал:

— На улицу Сен-Клод.

Вскоре он уже шел по таинственному двору и входил в небольшую гостиную, где ждал Фриц, молчаливый страж и посредник.

Бальзамо заставил себя ждать четверть часа. Наконец он появился и в оправдание сослался на поздний час: он, дескать, уже не рассчитывал на посетителей.

В самом деле, время близилось к одиннадцати вечера.

— Вы правы, господин барон, — сказал кардинал, — и я приношу вам свои извинения за беспокойство. Но помните, вы сами сказали мне когда-то, что, мол, если мы желаем проникнуть в некие тайны…

— То для этого требуются волосы особы, о которой мы тогда толковали, — перебил Бальзамо, успевший заметить бумажку в руках у простодушного прелата.

— Вот именно, барон.

— И вы принесли мне ее волосы, сударь. Превосходно.

— Вот они. Как вы думаете, смогу я получить их обратно после опыта?

— Если не понадобится их сжечь. А в этом случае…

— Конечно, конечно, — подхватил кардинал. — Но в конце концов, я сумею раздобыть другие. Вы скажете мне свое суждение?

— Сегодня?

— Вы же знаете, я нетерпелив.

— Сударь, сперва надо попробовать.

Бальзамо взял прядку и стремительно поднялся в комнату к Лоренце.

«Итак, сейчас я узнаю тайну этой монархии, — говорил он себе по дороге, — сейчас я проникну в скрытый замысел Господа».

И прежде чем отворить таинственную дверь, он прямо через стену погрузил Лоренцу в сон. Поэтому молодая женщина встретила его нежным поцелуем. Бальзамо с трудом высвободился из ее объятий. Трудно сказать, причиняло несчастному барону горшие муки — упреки, которыми осыпала его красавица итальянка, когда бодрствовала, или ее ласки, когда она спала.

Наконец ему удалось расцепить прекрасные руки, обвившиеся округ его шеи.

— Любимая моя Лоренца, — сказал он, вкладывая ей в руку бумажку, — ты можешь мне сказать, чьи это волосы?

Лоренца взяла локон и прижала к груди, потом ко лбу; хотя оба ее глаза были открыты, во сне она все видела умом и сердцем.

— О! Их похитили со славной головы, — сказала она.

— Вот как? Счастлива ли та, которой они принадлежат?

— Может быть…

— Подумай хорошенько, Лоренца.

— Она может быть счастлива: жизнь ее еще ничем не омрачена.

— Однако она замужем?

— О! — с нежным вздохом воскликнула Лоренца.

— Ну же, что такое? Что ты хочешь сказать, моя Лоренца?

— Она замужем, дорогой Бальзамо, — добавила молодая женщина, — однако…

— Однако?

— Однако…

Лоренца снова улыбнулась.

— Я ведь тоже замужем, — сказала она.

— Разумеется.

— Однако…

Бальзамо изумленно смотрел на Лоренцу; несмотря на то, что молодая женщина была погружена в сон, лицо ее залилось целомудренным румянцем.

— Однако? — повторил Бальзамо. — Говори же.

Она снова обвила руками шею возлюбленного и, спрятав лицо у него на груди, сказала:

— Однако я девственница.

— Значит, эта женщина, принцесса, королева, — вскричал Бальзамо, — притом что она замужем…

— Эта женщина, принцесса, королева, — повторила Лоренца, — такая же невинная девственница, как я; она даже еще чище, еще невинней, потому что не любит никого так, как люблю я.

— Это судьба! — прошептал Бальзамо. — Благодарю тебя, Лоренца, я узнал все, что хотел.

Он поцеловал ее и бережно сунул в карман локон; срезав у Лоренцы прядку ее черных волос, он сжег их на свечке и собрал пепел в ту бумажку, в которую был завернут локон дофины.

Затем он спустился; идя по лестнице, он разбудил молодую женщину.

Прелат нетерпеливо ждал, снедаемый сомнениями.

— Ну что, господин граф? — спросил он.

— Прекрасно, монсеньор!

— Что сказал оракул?

— Что вы можете надеяться.

— Он так сказал? — вне себя от волнения воскликнул кардинал.

— Судите сами, монсеньор, как сочтете нужным: оракул утверждает, что эта женщина не любит своего мужа.

— О! — вырвалось у Рогана в порыве радости.

— А волосы пришлось сжечь, — сказал Бальзамо, — чтобы по дыму определить истину; вот пепел, я весь его собрал с огромным тщанием, словно каждая крупинка стоит миллион.

— Благодарю вас, сударь, благодарю, я ваш вечный должник.

— Не стоит об этом говорить, сударь; позвольте дать вам только один совет: не глотайте этот пепел вместе с вином, как подчас делают влюбленные, это влечет за собой столь опасную тягу к предмету вашей любви, что страсть ваша станет неизлечима, между тем как сердце возлюбленной, напротив, охладеет.

— Вот как! Хорошо, я остерегусь, — отвечал потрясенный прелат. — Прощайте, граф, прощайте.

Спустя двадцать минут карета его высокопреосвященства встретилась на углу улицы Пти-Шан с экипажем герцога де Ришелье и едва не опрокинула его в одну из огромных ям, вырытых на месте, где строился какой-то дом.

Двое вельмож узнали друг друга.

— Это вы, принц! — с улыбкой сказал Ришелье.

— Это вы, герцог! — отозвался г-н Луи де Роган и приложил палец к губам.

И оба разъехались в разные стороны.

93. ГОСПОДИН ДЕ РИШЕЛЬЕ ОЦЕНИВАЕТ НИКОЛЬ ПО ДОСТОИНСТВУ

Г-н де Ришелье направлялся прямо в особнячок, занимаемый г-ном де Таверне на улице Цапли.

Поскольку наравне с хромым бесом[35] мы обладаем привилегией, дающей нам возможность легко проникать в каждый закрытый дом, мы еще прежде Ришелье увидим, как барон, сидя перед камином и положив ноги на огромную подставку для дров, под которой догорает тлеющая головешка, ворчит на Николь, время от времени беря ее за подбородок, несмотря на возмущенные и презрительные гримаски девушки.

Не возьмем на себя смелость утверждать, приятнее была бы ей ласка без воркотни или она предпочла бы воркотню без ласки.

Разговор у господина и служанки велся важный: почему в вечерние часы Николь никогда не прибегает вовремя на зов колокольчика, почему всякий раз у нее находятся дела то в саду, то в оранжерее, а прочие свои обязанности, кроме этих двух, она исправляет нерадиво.

На это соблазнительная Николь, грациозно вертясь то так, то этак, отвечала:

— Тем хуже! По мне, тут тоска смертная, а ведь мне обещали, что я поеду с барышней в Трианон!..

Тут г-н де Таверне, надо думать из сострадания, счел своим долгом потрепать девушку по щекам и по подбородку, несомненно надеясь ее этим развлечь.

Николь продолжала сетовать на свою злосчастную судьбу, отвергая утешение.

— В самом деле, — стенала она, — я заперта здесь в гадких четырех стенах, мне почти нечем дышать, а ведь и у меня была надежда на увлекательную жизнь, на будущее.

— Какая это надежда? — осведомился барон.

— Разумеется, Трианон! — объявила Николь. — В Трианоне я бы видела людей, роскошь, на других посмотрела и себя показала.

— Вот как, малютка Николь? — изумился барон.

— А вы как думали, сударь? Ведь я женщина и ничем не хуже других.

— Как она заговорила, паршивка! — глухо пробормотал барон. — Пожить ей хочется! Эх, был бы я молод, был бы я богат!

И, не удержавшись, бросил восхищенный, полный вожделения взгляд на эту юность, пышущую силой и красотой.

Николь между тем стала задумчива и раздражительна.

— Ну же, идите спать, сударь, — сказала она. — Тогда и я смогу лечь в постель.

— Погоди, Николь.

И тут зазвонил колокольчик у входа; Таверне вздрогнул, Николь так и подскочила на месте.

— Кто бы это в половине двенадцатого ночи? — спросил барон. — Иди взгляни, детка.

Николь пошла отворять; она спросила у посетителя имя и приоткрыла дверь на улицу.

Воспользовавшись этим, на улицу со двора бесшумно проскользнула какая-то тень; тем не менее маршал — потому что это был именно он — успел обернуться и заметить удаляющуюся фигуру.

Николь, сияя, пошла вперед со свечой.

— Ну и ну! — улыбаясь, проговорил маршал, следуя за нею в гостиную. — А ведь этот старый проказник Таверне упоминал мне только о своей дочке!

Герцог был из тех людей, которые все подмечают с первого взгляда.

Ускользнувшая тень навела его на мысли о Николь, а Николь — на мысли об этой тени. По смазливому личику девушки он догадался, зачем пожаловала эта тень, а едва он разглядел хитрый взгляд, белоснежные зубы и тонкий стан субретки, как ее характер и склонности стали ему совершенно ясны.

В дверях гостиной Николь объявила не без волнения:

— Его светлость герцог де Ришелье!

В этот вечер имени герцога суждено было производить сенсацию. На барона оно произвело такое впечатление, что он встал с кресла и пошел прямо к двери, не веря собственным ушам.

Но не успел он дойти до порога, как в полумраке коридора увидел г-на де Ришелье.

— Герцог! — ахнул он.

— Да, любезный друг, он самый, — отозвался Ришелье как мог дружелюбнее. — А, после давешней нашей встречи ты удивлен. Тем не менее я здесь. Дай же мне руку!

— Чрезмерная честь для меня, ваша светлость…

— Ты становишься глуп, мой дорогой, — сказал старый маршал, отдавая трость и шляпу Николь и усаживаясь в кресле поудобнее, — ты оброс мохом, ты заговариваешься… Сдается мне, ты забыл, что значит жить в свете.

— Однако, герцог, по моему разумению, — волнуясь, отвечал Таверне, — прием, который ты давеча мне оказал, был столь недвусмыслен, что ошибиться было невозможно.

— Послушай, старый друг, — возразил на это Ришелье, — ты в тот раз вел себя, как школьник, а я, как педант, только розги и недоставало. У тебя найдется что мне сказать, но я хочу избавить тебя от этого труда: ты скажешь глупость, я отвечу другой глупостью… Перейдем-ка лучше от минувшего к настоящему. Знаешь, зачем я приехал к тебе нынче вечером?

— Нет, конечно.

— Чтобы сообщить тебе, что король жалует твоему сыну роту, о чем ты и просил меня позавчера. Да пойми же ты, черт побери, какое тут тонкое дело: позавчера я был почти министр и просить о чем-либо был не вправе; сегодня же, когда я отказался от портфеля, когда я просто Ришелье, тот самый, что раньше, я был бы круглым дураком, если бы не стал просить. И вот я попросил, получил искомое и приезжаю к тебе с добычей.

— Герцог, неужели… такое великодушие с твоей стороны!..

— Есть исполнение долга, налагаемое дружбой! Тебе отказал министр, а Ришелье исходатайствовал для тебя то, чего ты просил.

— Ах, герцог, ты меня восхищаешь. Значит, ты — истинный друг!

— Черт побери!

— И король, король оказал мне такую милость…

— Боюсь, король сам не знает, что он сделал, но, впрочем, может быть, я ошибаюсь, и он знает это как нельзя лучше.

— Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду, что у его величества явно есть свои причины на то, чтобы поступить наперекор госпоже Дюбарри, и, скорее всего, не мое влияние, а эти причины побудили его оказать тебе эту милость.

— Ты полагаешь?

— Я уверен, и я рад этому способствовать. Ты знаешь, что я отказался от поста министра из-за этой негодницы?

— Мне об этом сказали, но…

— Но ты не поверил. Ну, скажи прямо.

— Что ж! Признаться, так оно и есть.

— Это значит, ты считаешь, что я лишен совести?

— Во всяком случае, я полагаю, что ты лишен предрассудков.

— Милый мой, я старею, и красивых женщин я теперь люблю, только если они мне полезны… И потом, у меня есть еще кое-какие замыслы. Но вернемся к твоему сыну: превосходный юноша!

— Он в большой вражде с Дюбарри, которого я у тебя повстречал во время своего столь неудачного визита.

— Знаю, потому-то я и не министр.

— Полноте!

— Но это так и есть, друг мой!

— Ты отказался от поста министра, чтобы угодить моему сыну?

— Если бы я это утверждал, ты бы мне не поверил, да это и не так. Я отказался, поскольку раз уж Дюбарри начал с того, что потребовал отставки твоего сына, то далее его притязания делались бы все чудовищнее и дошли бы бог знает до чего.

— И ты поссорился с этими людишками?

— И да и нет: они меня боятся, я их презираю, словом, все по справедливости.

— Это благородно, но неразумно.

— Почему же?

— Графиня пользуется влиянием.

— Подумаешь! — проронил Ришелье.

— Ты так просто об этом говоришь?

— Говорю как человек, чувствующий, насколько уязвима их позиция, и готовый, если понадобится, заложить мину в нужном месте и все взорвать.

— Теперь я понял: ты помог моему сыну отчасти для того, чтобы кольнуть Дюбарри.

— Во многом ради этого, и твоя проницательность тебя не обманывает: твой сын служит мне запалом, с его помощью я высекаю огонь… Но кстати, барон, ведь у тебя есть и дочь?

— Да.

— Молодая?

— Шестнадцати лет.

— Красивая?

— Как Венера.

— И живет в Трианоне?

— Значит, ты ее знаешь?

— Я провел с ней вечер и не меньше часа беседовал о ней с королем.

— С королем? — вскричал Таверне, у которого побагровело лицо.

— Именно с королем.

— Король говорил о моей дочери, о мадемуазель Андреа де Таверне?

— Да, друг мой, и пожирал ее глазами.

— В самом деле?

— Тебе неприятно это слышать?

— Мне… Нет, конечно… Глядя на мою дочь, король оказывает мне честь… и все же…

— Что такое?

— Дело в том, что король…

— Не отличается строгостью нравов, это ты хотел сказать?

— Боже меня упаси дурно отзываться о его величестве: государь имеет право вести себя как ему угодно.

— В таком случае что означает твое изумление? Тебе больше хотелось бы, чтоб мадемуазель Андреа не была столь несравненной красавицей и, следовательно, король не смотрел на нее влюбленным взором?

Таверне ничего не ответил, лишь пожал плечами и погрузился в задумчивость; но Ришелье не сводил с него безжалостного инквизиторскоговзгляда.

— Что ж, я догадываюсь, что бы ты мне сказал, если бы выговорил вслух то, о чем думаешь про себя, — продолжал старый маршал, пододвигая свое кресло ближе к креслу барона. — Ты сказал бы, что король привык к дурному обществу… Говорят, что он водится с распутниками, так что едва ли он обратит свой взор на эту благородную девицу, едва ли станет вести себя целомудренно, воспылает чистой любовью, а значит, ему не оценить сокровищ очарования и прелести, которые в ней таятся… Ведь его влекут только вольные речи, бесцеремонные взгляды и манеры гризетки.

— Ты и впрямь великий человек, герцог.

— Почему же?

— Потому, что ты угадал истину, — отвечал Таверне.

— Однако согласись, барон, что пора уже нашему властителю не принуждать более нас, знатных людей, пэров, спутников короля Франции, целовать руку низкой и распутной куртизанки; пора ему собирать нас в обстановке, более нам приличествующей; иначе как бы от маркизы де Шатору, которая как-никак была герцогского рода, перейдя к госпоже де Помпадур, дочери откупщика и жене откупщика, а от нее к госпоже Дюбарри, которую кличут попросту Жаннетон, он не сменил ее на какую-нибудь неопрятную кухарку или распутную селянку… Для нас с тобой, барон, чьи шлемы увенчаны коронами, унизительно склонять головы перед этими дурехами.

— Воистину, лучше не скажешь, — пробормотал Таверне, — бесспорно, все эти новшества привели двор в запустение.

— Не стало королевы — не стало и женщин; не стало женщин — не стало и придворных; король содержит гризетку; на троне восседает простонародье в облике девицы Жанны Дюбарри, парижской белошвейки.

— Ничего не поделаешь, так оно и есть, и…

— Послушай, барон, — перебил маршал, — сейчас самое время выйти на сцену умной женщине, которая захотела бы править Францией.

— Несомненно, — произнес Таверне, у которого при этих словах забилось сердце, — но, к прискорбию, место занято.

— Умной женщине, — продолжал маршал, — которая, не имея пороков, присущих всем этим девкам, обладала бы их отвагой, рассудительностью, расчетливостью; эта женщина вознеслась бы так высоко, что о ней говорили бы еще долго после того, как монархия прекратит свое существование. Скажи, барон, твоя дочь… она умна?

— Очень умна, а главное, наделена здравым смыслом.

— Она очень хороша собой!

— Не правда ли?

— Хороша той пленительной и сладострастной красотой, которая так нравится мужчинам, и при этом так очаровательно невинна и непорочна, что даже женщины проникаются к ней уважением. Об этом сокровище надо хорошенько заботиться, мой старый друг.

— Ты убеждаешь меня с таким пылом…

— Еще бы! Я от нее без ума, и, если бы не мои семьдесят четыре года, я хоть завтра на ней женился бы. Хорошо ли она там устроена? Окружает ее по крайней мере та роскошь, которой достоин столь прекрасный цветок? Подумай об этом, барон; нынче вечером она возвращалась к себе одна, без горничной, без сопровождающих, с нею был только лакей дофина, который нес впереди фонарь: такое подобает разве что прислуге.

— Чего ты хочешь, герцог? Я беден, тебе это известно.

— Беден ты или богат, но твоей дочери нужна хоть горничная.

Таверне вздохнул.

— Я и сам знаю, что ей нужна горничная, — сказал он, — без горничной, конечно, нехорошо.

— Так зачем же дело стало? Или у тебя нет служанки?

Барон не отвечал.

— А эта хорошенькая девушка, — продолжал Ришелье, — которая сейчас мне отворила? И мила, и смышлена, право слово!

— Да, но…

— Но что, барон?

— Я никак не могу отослать ее в Трианон.

— Но почему же? По-моему, напротив, она прекрасно подходит для этой роли: вылитая субретка.

— А ты, значит, не рассмотрел ее лица, герцог?

— Я-то? Да я глаз с нее не сводил.

— Не сводил с нее глаз и не заметил никакого странного сходства?

— С кем?

— С кем? Ну, подумай сам. Идите сюда, Николь!

Николь приблизилась: как и положено горничной, она подслушивала за дверью.

Герцог взял ее за обе руки, притянул к себе и принялся разглядывать, зажав ноги девушки между колен; этот бесцеремонный взгляд вельможи и распутника ничуть не смутил и не испугал служанку.

— Верно, — произнес он, — верно, очень похожа.

— Сам знаешь на кого, а потому согласись, что невозможно рисковать милостями, оказываемыми нашему дому, из-за столь странной прихоти судьбы. До чего, в самом деле, неприятно, что эта маленькая замарашка мадемуазель Николь похожа на самую блестящую даму Франции!

— Вот как! Вот как! — взвилась Николь, высвобождаясь, чтобы с большей силой возражать г-ну де Таверне. — Выходит, эта маленькая замарашка очень похожа на блестящую даму? Надо думать, у блестящей дамы такие же круглые плечи, такие же выразительные глаза, такая же стройная ножка, такая же пухлая ручка, как у маленькой замарашки? Коли так, господин барон, — в ярости заключила она, — значит, ваши оскорбления относятся не только ко мне, но и к ней!

Николь раскраснелась от гнева и еще больше похорошела.

Герцог снова заключил ее красивые ручки в свои, снова зажал ее ноги между колен и голосом, полным обещания и ласки, произнес:

— Барон, по-моему, никто при дворе не сравнится с вашей Николь. Что же касается той блестящей дамы, на которую она и впрямь немного смахивает, то здесь уж придется нам забыть о своем самолюбии. У вас, мадемуазель Николь, белокурые волосы изумительного оттенка; линия ваших бровей и носа — воистину царственная; стоит вам лишь четверть часа посидеть перед туалетом, и ваши недостатки, раз уж господин барон считает, что они у вас есть, исчезнут. Николь, дитя мое, вам хотелось бы жить в Трианоне?

— О! — воскликнула Николь, вкладывая в этот крик всю свою душу, полную вожделения.

— Что ж, вы поедете в Трианон, милочка, поедете и сделаете там карьеру, ничуть не вредя при этом карьере других людей. Барон, мне нужно сказать вам еще два слова.

— Говорите, дорогой герцог.

— Поди, дитя мое, — сказал Ришелье, — дай нам побеседовать еще минутку.

Николь вышла, и герцог приблизился к барону.

— Я столь настойчиво советую вам послать горничную вашей дочери потому, что этим вы порадуете короля, — сказал он. — Его величество не любит нищеты, а хорошенькие мордашки ему по душе. В конце концов, я в этом толк знаю.

— Что ж, если ты думаешь, что это порадует короля, пускай Николь едет в Трианон, — с улыбкой фавна ответствовал де Таверне.

— В таком случае, если ты не возражаешь, я увезу ее с собой, благо в карете есть место.

— Но ведь она так похожа на дофину! Об этом нужно подумать, герцог.

— Я об этом подумал. Под руками Рафте всякое сходство исчезнет за полчаса. В этом я тебе ручаюсь… Итак, напиши дочери записку, объясни, какое значение ты придаешь тому, чтобы у нее была своя горничная и чтобы эта горничная звалась Николь.

— Ты полагаешь, что она непременно должна зваться Николь?

— Да, таково мое мнение.

— А если ее будут звать как-нибудь иначе?..

— Это будет куда как хуже; клянусь тебе, что я в этом убежден.

— Тогда напишу немедля.

Барон тут же написал письмо и вручил его Ришелье.

— Но ведь надо дать Николь наставления, герцог?

— Я все объясню ей сам. Она девушка понятливая?

Барон улыбнулся.

— Итак, ты ее мне доверяешь, не правда ли? — спросил Ришелье.

— Ей-богу, это уж твое дело, герцог; ты у меня ее попросил — я тебе ее отдал, делай с ней, что сочтешь нужным.

— Мадемуазель, вы поедете со мной, — обратился к горничной герцог, — собирайтесь, да поживее.

Николь не заставила его повторять. Даже не спрашивая позволения барона, она в пять минут собрала пожитки в узелок и легкой поступью, словно не идя, а летя по воздуху, бросилась к карете вельможи.

Тут и Ришелье простился с другом, вновь рассыпавшимся перед ним в благодарностях за услугу, которую тот оказал Филиппу де Таверне.

Об Андреа не было сказано ни слова, но это умолчание было многозначительнее любых слов.

94. МЕТАМОРФОЗЫ

Николь чувствовала себя несколько смущенной: перебраться из Парижа в Трианон было для нее как-никак еще большей победой, чем из Таверне приехать в Париж.

Она так любезничала с кучером г-на де Ришелье, что на другой же день во всех мало-мальски аристократичных каретных сараях и передних Версаля и Парижа только и разговору было, что о новой горничной.

Когда приехали в Ганноверский павильон, г-н де Ришелье взял красотку за руку и сам отвел ее на второй этаж, где г-н Рафте, поджидая их, сочинял от имени монсеньора письмо за письмом.

Поскольку из многих дел, коими занимался г-н маршал, самую важную роль играло военное дело, то и Рафте сделался, по крайней мере в теории, таким искушенным воителем, что и Полибий[36], и шевалье де Фолар[37], будь они живы, были бы рады получить одну из тех памятных записок по фортификации и тактике, какие каждую неделю писал Рафте.

Итак, г-н Рафте корпел над проектом военных действий против англичан в Средиземном море; маршал, войдя, обратился к нему:

— А ну, Рафте, погляди-ка на это создание!

Рафте поглядел.

— Очень мила, монсеньор, — сказал он, весьма выразительно скривив губы.

— Да, но какое сходство! Я говорю о сходстве, Рафте.

— А верно, черт побери!

— Не правда ли, ты тоже замечаешь?

— Сходство необыкновенное: оно или погубит ее, или принесет ей большую удачу.

— Поначалу чуть не погубило, но мы сейчас наведем порядок; как видите, Рафте, у нее белокурые волосы, но с этим не так уж трудно справиться, правда?

— Нужно просто-напросто превратить их в черные, — отвечал Рафте, которому не привыкать было подхватывать на лету мысли своего хозяина, а порой даже думать за него.

— Подойди к моему туалету, малютка, — сказал маршал. — Этот господин, большой искусник, превратит тебя в самую хорошенькую и самую неузнаваемую субретку в целой Франции.

И впрямь, через десять минут Рафте с помощью состава, коим маршал пользовался каждую неделю для окраски своих седых волос, прятавшихся под париком, — если верить г-ну Ришелье, это кокетство до сих пор нередко пригождалось ему в кое-каких знакомых домах, — перекрасил прекрасные белокурые с пепельным оттенком волосы Николь в черные как смоль; затем он провел по ее густым золотистым бровям булавкой, которую закоптил на свечке; этим он придал ее жизнерадостной физиономии такую причудливость, ее бойким и ясным глазам такой яркий, а подчас и зловещий блеск, что она стала похожа на фею, которая, повинуясь заклинаниям волшебника, вышла из волшебной шкатулки, где тот содержал ее.

— Теперь, моя красавица, — сказал Ришелье, протянув остолбеневшей Николь зеркальце, — поглядите, как вы очаровательны, а главное, как мало напоминаете прежнюю Николь; теперь никакая королева вам не страшна и перед вами открывается путь к успеху.

— Ах, монсеньор! — воскликнула девушка.

— Да, и для этого нужно лишь, чтобы между нами царило согласие.

Николь зарделась и потупила глазки; плутовка, несомненно, ожидала, что сейчас начнутся красивые слова, на которые г-н де Ришелье был большой мастер.

Герцог это понял и, чтобы одним махом покончить со всякими недоразумениями, предложил:

— Присядьте вот в это кресло, дитя мое, рядом с господином Рафте; навострите ушки и послушайте меня. Не будем стесняться господина Рафте, право, не опасайтесь его; напротив, он может дать нам полезный совет. Итак, вы слушаете?

— Да, монсеньор, — пролепетала Николь, стыдясь заблуждения, продиктованного ей тщеславием.

Беседа г-на де Ришелье с Рафте и Николь длилась не меньше часа, а затем герцог отправил юное создание спать вместе с горничными, служившими в особняке.

Рафте вернулся к своей военной записке, а г-н де Ришелье перелистал письма, в коих сообщалось обо всех происках провинциальных парламентов против г-на д'Эгийона и всей партии Дюбарри, и затем удалился на покой.

На следующее утро одна из его карет без гербов отвезла Николь в Трианон, высадила девушку с узелком возле решетки и умчалась.

С гордо поднятой головой, беззаботным сердцем и надеждой во взоре Николь расспросила, куда ей идти, и вскоре стучалась у дверей служб.

Было десять часов утра. Андреа уже встала, оделась и теперь писала отцу, сообщая ему о счастливом событии, свершившемся накануне, о котором, как мы знаем, уже поспешил известить его г-н де Ришелье.

Читатель не забыл, что из сада в часовню Малого Трианона вели каменные ступени; перед входом в часовню, справа, была лестница, по которой можно было подняться во второй этаж, где располагались комнаты дам, состоявших при дофине; вдоль всех комнат тянулся длинный, как аллея, коридор, выходивший окнами в сад.

Первая дверь налево в этом коридоре вела в комнату Андреа. Комната была довольно просторная; через окно, выходившее на конюшенный двор, проникало много света; от коридора ее отделяла маленькая передняя, направо и налево от которой имелись еще две каморки.

Комната Андреа, более чем скромная, принимая во внимание образ жизни домочадцев блестящего двора, была в сущности очаровательной кельей, очень уютной, приветливой — прекрасное убежище от суеты, царившей во дворце. Здесь могла укрыться душа, снедаемая честолюбием, чтобы пережить обиды и разочарования минувшего дня, а душа смиренная и склонная к меланхолии могла отдохнуть здесь, в тишине и уединении, вдали от великих мира сего.

В самом деле, стоило только подняться на крыльцо и взойти по ступеням часовни — и все важные особы, все тяготы службы, все строгие замечания оставались далеко. Здесь было покойно, как в монастыре, и не больше ограничений и запретов, чем у узника в тюремной камере. Та, что была во дворце рабыней, возвращалась в эту комнатку госпожой.

Нежной и гордой натуре Андреа были приятны все эти скромные преимущества, но не потому, что здесь она оправлялась от обид неутоленного честолюбия или разочарований ненасытной фантазии; просто девушке лучше думалось в четырех стенах ее комнатки, чем в богатых гостиных Трианона, по плитам которого ее ножка ступала с такой робостью, чтобы не сказать с таким ужасом.

Здесь, в этом невзрачном уголке, где она чувствовала себя как дома, она без трепета думала о том великолепии, которое ослепляло ее днем. Окруженная цветами, рядом с клавесином и неразлучная с немецкими книгами, несущими такую отраду тем, кто умеет читать сердцем, Андреа готова была бросить вызов судьбе, какую бы напасть та ей ни приготовила, какую бы радость ни отняла.

«Здесь, — рассуждала она вечером, когда служба ее заканчивалась и можно было накинуть широкий сборчатый пеньюар и свободно вздохнуть, — здесь у меня по крайней мере есть все то, чего я не лишусь до самой смерти. Может быть, в один прекрасный день я сделаюсь богаче, но беднее я уже не стану: всегда найдутся цветы, музыка и хорошая книга, чтобы поддержать одинокую душу».

Андреа получила разрешение завтракать у себя, когда ей захочется. Она очень дорожила этой милостью. Теперь она могла до полудня оставаться у себя в комнате, если только дофина не призывала ее для чтения или совместной утренней прогулки. Поэтому в погожие дни, если она была свободна, она выходила поутру с книгой и одна бродила по лесам, которые тянутся между Трианоном и Версалем; после двух часов прогулки, наполненной мечтами и размышлениями, она возвращалась к себе и завтракала, подчас не увидев за утро ни одного вельможи, ни одного слуги, ни одной живой души, ни одной ливреи.

А когда сквозь густую листву начинала проникать жара, Андреа пряталась в своей комнате, куда через окно и через дверь, выходившую в коридор, проникал свежий воздух. Небольшая софа, обитая ситцем, четыре стула с такой же обивкой, девичья кровать с круглым балдахином и занавесями из ситца же, две китайские вазы на камине, квадратный столик с бронзовыми ножками — таков был мирок, в пределах которого Андреа сосредоточила все свои надежды и желания.

Как мы уже говорили, девушка сидела у себя в комнате и писала отцу, как вдруг ее отвлек тихий и скромный стук в дверь.

Она подняла голову, увидела, что дверь отворяется, и удивленно вскрикнула: в комнату из передней вошла сияющая Николь.

95. ЧТО РАДУЕТ ОДНИХ, ТО ПРИВОДИТ ДРУГИХ В ОТЧАЯНИЕ

— Добрый день, мадемуазель, это я, — весело приседая в реверансе, сказала Николь, хотя на душе у нее было не вполне спокойно, потому что девушка прекрасно изучила характер своей госпожи.

— Это вы? Каким ветром? — откликнулась Андреа, отложив в сторону перо, чтобы не отвлекаться от разговора.

— Мадемуазель забыла меня, а я вот приехала.

— Я оставила вас, мадемуазель, но у меня были на то причины. Кто вам позволил сюда явиться?

— Разумеется, господин барон, мадемуазель, — отвечала Николь, недовольно сдвинув красивые черные брови, которыми она была обязана великодушию г-на Рафте.

— Вы нужны отцу в Париже, а мне здесь совсем не нужны… Так что можете возвращаться, дитя мое.

— Эх, мадемуазель, — возразила Николь, — вы нисколько ко мне не привязаны. А я-то думала, что для вас что-то значу, мадемуазель… Вот так полюбишь кого-нибудь, — философски добавила Николь, — а потом от тебя отрекаются!

При этом она изо всех сил старалась выжать из своих прекрасных глаз хоть слезинку.

Ее пылкий и жалобный упрек смягчил Андреа.

— Дитя мое, — объяснила она, — здесь есть кому мне прислуживать, и я не могу себе позволить обременять двор ее высочества дофины лишним ртом.

— Ну, рот этот не такой уж и прожорливый! — возразила Николь с очаровательной улыбкой.

— Все равно, Николь, тебе нельзя здесь оставаться.

— Из-за этого злополучного сходства? — спросила девушка. — А вы не присмотрелись к моему лицу, мадемуазель?

— В самом деле, ты как будто изменилась.

— Да уж я думаю! Тот самый вельможа, что выхлопотал чин для господина Филиппа, узнал, как огорчается господин барон, что у вас нет горничной; вот он и сказал, что нет ничего проще, надо только перекрасить меня из белого в черный цвет. Он меня увез, велел, как видите, покрасить мне волосы — и вот я здесь.

Андреа улыбнулась.

— Значит, ты меня и впрямь так любишь, — сказала она, — что готова любой ценой запереться здесь, в Трианоне, где я живу почти на положении пленницы?

Николь бросила по сторонам быстрый, но внимательный взгляд.

— Комната в самом деле мрачноватая, — согласилась она, — но это же не навек?

— Мне-то здесь не так уж плохо, — возразила Андреа, — но каково придется тебе?

— А что?

— Тебе же не будет ходу в гостиную, к ее высочеству дофине; у тебя не будет ни игры, ни прогулок, ни бесед в обществе; тебе придется постоянно сидеть здесь — ты же умрешь со скуки!

— Найдется какое-нибудь оконце, — отвечала Николь, — через которое я смогу видеть уголок этого мира; хоть сквозь щелку двери да погляжу… А если я буду смотреть, то и на меня кто-нибудь, может быть, посмотрит. Больше мне ничего и не надо, так что обо мне не беспокойтесь.

— Нет, повторяю тебе, Николь, я никого не могу принять, если не получу на то приказа.

— От кого?

— От отца.

— Это ваше последнее слово?

— Да, таково мое последнее слово.

Николь извлекла из косынки письмо от барона де Таверне.

— Ну, раз мои мольбы и преданность вас не тронули, — сказала она, — посмотрим, не убедят ли вас эти советы.

Андреа прочла письмо, в котором говорилось:


«Моя дорогая Андреа, я знаю, что Ваш образ жизни в Трианоне не соответствует требованиям, кои властно предъявляет Ваш ранг; это не укрылось и от других; Вам подобает располагать двумя горничными и лакеем; точно так же мне самому пристало бы распоряжаться добрыми двадцатью тысячами ливров дохода; однако же я довольствуюсь лишь одной тысячей, так последуйте моему примеру и оставьте у себя Николь, которая наилучшим образом заменит Вам всех необходимых слуг.

Николь — проворная, понятливая, преданная девушка; она быстро усвоит тон и манеры, принятые в Трианоне. Вам придется не подстегивать, а сдерживать ее усердие. Итак, оставьте ее у себя и не сочтите это жертвой с моей стороны. Если же Вам так подумается, вспомните, что его величество, который был столь добр, что, увидя Вас, подумал о нашей семье, приметил, как стало мне известно от одного друга, что Вам недостает лоска и представительности. Поразмыслите об этом, дело это необычайно важное.

Ваш любящий отец».


Это письмо повергло Андреа в горестное замешательство.

Итак, даже теперь, когда ей, казалось бы, так повезло, ее продолжает преследовать бедность, которая представляется окружающим каким-то пороком, изъяном, незаметным лишь для нее самой.

От гнева она чуть было не сломала перо и не разорвала начатое письмо; ей хотелось ответить барону какой-нибудь возвышенной тирадой, полной философского бескорыстия, тирадой, под которой с восторгом подписался бы и Филипп.

Однако ей почудилось, будто она видит, с какой иронической усмешкой прочтет этот шедевр старый барон, и вся ее решимость растаяла. Поэтому она ограничилась тем, что к новостям из Трианона, которые уже успела изложить, добавила еще один абзац в ответ на нотацию г-на де Таверне.


«Батюшка, — дописала она, — сию минуту появилась Николь, и я, как вы желаете, оставляю ее у себя; но я в отчаянии от того, что Вы написали по этому поводу. Неужели с этой деревенской девчушкой в должности горничной я буду выглядеть среди дворцовой пышности не так смешно, как одна? Самой Николь будет горько видеть мое унижение, она станет винить в этом меня, потому что слуги всегда бывают горды или унижены в зависимости от того, важные у них господа или не очень. Что до замечания его величества, то позвольте мне сказать Вам, батюшка, что король в своей мудрости не может сердиться на меня за то, что я не в силах разыгрывать важную даму; а кроме того, его величество слишком добр, чтобы обращать внимание на мою нищету и осуждать ее вместо того, чтобы облегчить ее от своих щедрот, что было бы принято всеми как должное ввиду Вашего имени и Ваших заслуг».


Таков был ответ м-ль де Таверне, и следует признать, что простодушная невинность девушки, ее благородная гордость легко одержали победу над коварством и развращенностью ее искусителей.

Андреа не стала отказываться от Николь. Она оставила ее у себя, и та, захлебываясь от радости, на что у нее были свои причины, безотлагательно устроила себе ложе в каморке, в которую вела дверь из передней направо, и держалась так тихо, так незаметно, так благонравно, как только могла, лишь бы не стеснить ничем свою госпожу в столь скромном обиталище; она словно хотела уподобиться розовому лепестку, который бросали персидские мудрецы в вазу, до краев полную воды, чтобы доказать, что в нее можно добавить еще нечто, не расплескав содержимого.

К часу дня Андреа ушла в Трианон. Никогда еще ее не наряжали с такой быстротой и таким изяществом, Николь превзошла самое себя: ей никак нельзя было отказать ни в услужливости, ни во внимании, ни в предупредительности.

Когда м-ль де Таверне ушла, Николь почувствовала себя хозяйкой дома и произвела его подробный осмотр. Ничто — от писем до последних мелочей туалета, от камина до самых тайных закоулков в чуланах — не ускользнуло от ее глаз.

Затем как же было не выглянуть в окно, не дохнуть воздухом здешних мест!

Внизу оказался просторный двор, где конюхи чистили и скребли роскошных лошадей ее высочества дофины. Конюхи — фи! Николь отвернулась.

Направо — ряд окон на том же уровне, что окно Андреа. Там виднелись несколько лиц, то были горничные и полотеры. Николь презрительно скользнула по ним взглядом.

Напротив в просторной комнате учителя музыки репетировали с хористами и музыкантами, готовясь к мессе в честь Людовика Святого.

Обметая пыль, Николь для забавы помурлыкала то же, что они, чем развеселила учителей, а хористы начали безнаказанно фальшивить.

Однако такое времяпрепровождение недолго утоляло притязаниям м-ль Николь; наглядевшись на то, как ученики и учителя ссорятся и сбиваются с такта, девушка перешла к осмотру верхнего этажа; все его окна были затворены. Впрочем, этот этаж представлял собой мансарду.

Николь снова принялась вытирать пыль; но мгновение спустя окошко одной из мансард приоткрылось, словно повинуясь какому-то механизму, потому что в нем никого не было видно.

Но кто-то же отворил его, надо думать! Этот человек заметил Николь и теперь продолжал ее разглядывать — большая дерзость с его стороны!

По крайней мере такая мысль пришла в голову Николь. Желая увидеть лицо дерзкого наблюдателя, она, сама прилежная наблюдательница, то и дело прерывала уборку, подбегала к окну и поглядывала на мансарду, похожую на открытое око, которое самым неуважительным образом лишало ее своего взгляда ввиду отсутствия зрачка. Один раз ей показалось, что кто-то, завидев ее, отпрянул от окна, но поверить в это было трудно, поэтому она и не поверила.

В другой раз она успела подскочить к окну так быстро, что застала незнакомца врасплох и была почти уверена, что рассмотрела его спину.

Затем Николь пустилась на хитрость: распахнула окошко пошире, чтобы не вызывать никаких подозрений, а сама спряталась за занавеску.

Ждать пришлось недолго, и наконец показались черные волосы, потом дрожащие руки и вся боязливо согнутая в три погибели фигура человека, который поднял голову, так что лицо его было ясно видно, и тут Николь чуть не хлопнулась на пол и измяла всю занавеску.

Из окна мансарды выглядывал г-н Жильбер собственной персоной.

Заметив, как трепыхается занавеска, Жильбер понял, что его перехитрили, и спрятался.

Более того, окно мансарды затворилось.

Несомненно, Жильбер видел Николь; он был вне себя от изумления. Он хотел убедиться в том, что это в самом деле она, его заклятый враг; когда же он заметил, что обнаружен, то спасся бегством, вне себя от ярости и смущения.

По крайней мере Николь объяснила себе все, что произошло, именно так — и не ошиблась; объяснение было вполне правдоподобно.

В самом деле, Жильбер предпочел бы лучше видеть черта с рогами, чем Николь; с появлением этой бдительной наблюдательницы ему стали мерещиться всякие страхи. В глубине его души еще таилась ревность; она знала его тайну, тайну сада на улице Цапли.

Жильбер удрал смущенный, но, помимо смущения, его терзала ярость; он грыз себе пальцы от злости.

— Какая мне теперь польза от моего дурацкого открытия, которым я так гордился! Ну был у Николь любовник, но ведь это дело прошлое, за это ее отсюда не прогонят; а вот если она расскажет о том, чем я занимался на улице Цапли, меня за это могут изгнать из Трианона. Значит, не она у меня в руках, а я у нее. А, чтоб ей сквозь землю провалиться!

И от ненависти, подогреваемой чудовищным самолюбием, кровь закипала у Жильбера в жилах.

Ему мнилось, что, войдя в комнату Андреа, Николь спугнула оттуда все его блаженные грезы, которые слетались туда всякий день вместе с его вздохами, пылкой любовью и цветами. Почему до сих пор Жильбер не вспоминал о Николь — потому ли, что мысли его были заняты совсем другим, или он гнал от себя это воспоминание, внушавшее ему слишком сильный страх? Трудно сказать. Однако мы можем с уверенностью утверждать, что появление Николь было для него весьма неприятным сюрпризом.

Он прекрасно понимал, что рано или поздно у них с Николь начнется война; но как человек осторожный и дипломатичный не хотел начинать эту войну прежде, чем сумеет вести ее энергично и успешно.

Он решил, что не будет подавать признаков жизни до тех пор, пока случай не даст ему в руки благоприятную возможность воскреснуть или покуда Николь по слабости либо по необходимости не совершит какого-нибудь промаха и не утратит, таким образом, своих преимуществ.

А поэтому он по-прежнему прилежно высматривал и подслушивал все, что касалось Андреа, а сам постоянно держался начеку; он ухитрялся следить за всем, что творилось в первой комнате по коридору, никогда не попадаясь Николь на глаза в садах.

Николь на свою беду не могла похвастать безупречным поведением, и хотя теперь придраться было не к чему, но в прошлом за ней водились грешки, что делало ее нынешнее положение достаточно шатким.

Вот что произошло на исходе первой недели. Жильбер, ведя наблюдение по вечерам и по ночам, в конце концов заметил, как за решеткой мелькнул плюмаж, который был ему уже немного знаком. Обладатель плюмажа служил для Николь неиссякаемым источником развлечений, потому что это был не кто иной, как г-н Босир, который вслед за двором перебрался из Парижа в Трианон.

Николь долго оставалась непреклонна, долго заставляла г-на Босира то дрожать на холоде, то жариться на солнцепеке, и столь добродетельное поведение приводило Жильбера в отчаяние; но в один прекрасный вечер мимика г-на Босира оказалась, видно, еще красноречивее, чем всегда, и Николь была ею покорена. Пока Андреа обедала в павильоне с г-жой де Ноайль, Николь ускользнула к г-ну Босиру, помогавшему своему другу, смотрителю конюшен, объезжать ирландскую лошадку.

Со двора они ускользнули в сад, из сада — в тенистую аллею, которая вела в Версаль.

Жильбер крался за влюбленной парочкой со свирепой яростью тигра, идущего по следу. Он ловил каждый шаг, каждый вздох, запоминал наизусть каждое долетавшее до него слово, и, судя по всему, результаты его порадовали, поскольку на другой день, отбросив всякую стеснительность, он как ни в чем не бывало маячил в окошке, мурлыча песенку и с вызовом поглядывая на Николь.

Горничная штопала вышитую шелковую митенку, принадлежавшую ее госпоже; при звуках песенки она подняла голову и увидела Жильбера.

Поначалу она скорчила пренебрежительную гримаску, но глядела при этом весьма кисло и с нескрываемой злобой. Однако Жильбер встретил этот взгляд и эту гримаску такой странной улыбкой, держался и напевал до того вызывающе, что Николь опустила голову и зарделась.

«Она поняла, — сказал себе Жильбер, — а мне это и нужно».

С тех пор он продолжал ту же игру, и Николь жила в непрерывном страхе; в конце концов она стала мечтать о встрече с Жильбером, желая развеять опасения, которые поселяли в ней насмешливые взгляды юного садовника.

Жильбер заметил, что она ищет встречи. Трудно было не догадаться, почему у окна раздается сухое покашливание всякий раз, когда Николь знает, что он у себя, и почему она принимается сновать по коридору взад и вперед, когда ему надо войти или выйти.

Он пережил счастливый миг торжества, приписывая победу исключительно силе своего характера и благоразумной линии поведения. Николь так старательно его караулила, что однажды подстерегла, когда он взбирался к себе по лестнице; она окликнула молодого человека, но он не отозвался.

Любопытство или страх толкали девушку все дальше: однажды вечером она скинула свои хорошенькие домашние туфли на каблучках, которые донашивала после госпожи, и, дрожа, поспешно юркнула под навес, где таилась дверь, ведущая к Жильберу.

Было еще довольно светло, и юноша, заметивший намерение Николь, мог рассмотреть ее сквозь щели в досках.

Она постучалась к нему в дверь, прекрасно зная, что он у себя в комнате.

Жильбер не отвечал.

Между тем такое искушение было для него весьма опасно. Теперь она прибежала к нему просить пощады, и он мог безнаказанно унизить ее. Он был одинок; каждую ночь его мучили и обжигали воспоминания о Таверне; он не в силах был отвести глаза от двери, любуясь соблазнительной красотой этой очаровательницы; упоенный преждевременным сознанием своей победы, он уже занес руку, чтобы отодвинуть засов, на который с привычной предусмотрительностью и опаской запер дверь, чтобы никто не застиг его врасплох.

Но тут он сказал себе: «Нет, нет! Это все голый расчет с ее стороны: ее привели ко мне страх или корысть. Значит, если я отворю, она на этом что-нибудь выиграет — и кто знает, каков будет мой проигрыш?»

С этими словами он отдернул руку от засова. Николь постучалась еще два-три раза и удалилась, нахмурив брови.

Итак, Жильбер сохранил все свои преимущества; теперь Николь удвоила хитрость, чтобы не до конца растерять свои. В конце концов все маневры и уловки свелись к тому, что обе воюющие стороны случайно столкнулись однажды вечером у входа в часовню и обменялись следующими словами:

— Добрый вечер, господин Жильбер! Смотрите-ка, и вы здесь!

— Добрый вечер, мадемуазель Николь! Оказывается, вы тоже в Трианоне?

— Как видите! Я горничная барышни.

— А я младший садовник.

Засим Николь сделала Жильберу реверанс по всем правилам, а он отдал ей поклон как истый придворный, и они расстались.

Жильбер сделал вид, что идет к себе в мансарду, куда он поднимался, когда повстречал Николь.

А Николь, которая как раз выходила из дому, пошла своей дорогой; однако Жильбер на цыпочках вернулся и потихоньку пошел за нею следом, разумно предположив, что она спешит на свидание к г-ну Босиру.

И впрямь, в темной аллее ждал какой-то мужчина; Николь к нему приблизилась; было уже слишком темно, и Жильбер не мог узнать г-на Босира в лицо; на шляпе незнакомца не было никакого плюмажа, и это так заинтересовало Жильбера, что он дождался, пока Николь ушла, и проводил ее собеседника до самой ограды Трианона.

Это оказался не г-н Босир, а мужчина уже в возрасте, вернее, в преклонном возрасте; он был одет, как вельможа, и держался молодцом, несмотря на свои годы; Жильбер подошел поближе и, с отчаянной дерзостью проскользнув буквально под носом у этого человека, узнал в нем герцога де Ришелье.

— Черт побери! — воскликнул он. — После простого гвардейца — маршал Франции! Мадемуазель Николь повышается в чине.

96. ПАРЛАМЕНТЫ

Пока под липами и в цветниках Трианона зрели и распускались мелкие интрижки, оживлявшие существование незначительных обитателей этого мирка, в городе, над дворцом Фемиды, подобно грозной буре, нависли огромные крылья великих интриг, — так, ударившись в мифологию, написал об этом своей сестре Жан Дюбарри.

Измельчавшие остатки былой французской оппозиции, парламенты, воспряли под владычеством капризного Людовика XV; но, с тех пор как пал их покровитель г-н де Шуазель, они чуяли приближение опасности и готовились отвратить ее с помощью самых энергичных мер, на какие только были способны.

Великие всеобщие потрясения всегда начинаются с какого-нибудь частного спора, точно так же, как сражения между двумя армиями начинаются со стычек между отдельными стрелками.

С тех пор как г-н де Ла Шалоте принялся за герцога д'Эгийона, воплотив в этой вражде войну третьего сословия против феодалов, общественное мнение свято уверовало, что так оно и есть, и не потерпело бы подмены этого вопроса другим.

Итак, король, на которого Бретань и вся Франция обрушила целый ливень более или менее почтительных и смиренных увещеваний, склонился под влиянием г-жи Дюбарри на сторону феодальной партии против третьего сословия и назначил герцога д'Эгийона командиром легкой конницы.

Г-н Жан Дюбарри выразил это как нельзя точнее; любезные и верные парламентские советники получили оглушительную пощечину.

Как они воспримут эту пощечину? Вот вопрос, непрестанно волновавший и будораживший город и двор.

Члены парламента — люди искушенные; там, где другие стали бы в тупик, они найдут выход.

Сначала они как следует столковались между собой обо всех обстоятельствах и последствиях нанесенного им оскорбления, а затем, установив, что оскорбление было нанесено и достигло цели, приняли нижеследующее решение.

Парламент в своем заседании рассмотрит поведение бывшего губернатора Бретани и вынесет свое суждение.

Но король парировал удар, запретив пэрам и принцам присутствовать при каком бы то ни было разбирательстве, касающемся герцога д'Эгийона; этот запрет был свято соблюден.

Тогда парламент, решившись исполнить дело своими силами, издал постановление, в коем объявлялось, что на герцога д'Эгийона падают тяжкие обвинения и серьезные подозрения в разных неблаговидных поступках, в том числе и таких, которые пятнают его честь, а посему герцог временно лишается прерогатив пэра, покуда окончательным и бесповоротным решением, изданным на совете пэров в согласии с правилами и формальностями, предписанными законами страны и королевскими повелениями, он не будет полностью очищен от обвинений и подозрений, пятнавших его честь.

Однако само по себе это постановление, принятое в парламенте в присутствии заинтересованных лиц и занесенное в протоколы, еще ничего не значило; требовалась огласка, требовалось, чтобы общество об этом узнало; словом, нужен был тот скандал, какой безбоязненно производит во Франции песенка — потому-то песенка и является самодержавной властительницей людей и событий. Значит, постановлению парламента нужно было придать силу песенки.

Париж был рад-радехонек ввязаться в скандал; Париж, постоянно пребывавший в кипении, недовольный и двором, и парламентом, с нетерпением ждал повода посмеяться, дабы потом от смеха перейти к слезам, благо поводы для слез не иссякали у него вот уже сто лет.

Итак, постановление было издано должным образом; парламент поручил своим комиссарам лично проследить за тем, как оно будет печататься. Постановление было отпечатано в десяти тысячах экземпляров, которые тут же были распространены.

Затем, поскольку правила требовали ознакомить с решением парламента главное заинтересованное лицо, те же самые комиссары поехали в особняк герцога д'Эгийона, который как раз прибыл в Париж для важного и неотложного свидания.

Это свидание было вызвано необходимостью объясниться наконец прямо и откровенно с его дядей маршалом Ришелье.

Благодаря Рафте весь Версаль за какой-нибудь час узнал о доблестном сопротивлении старого герцога приказу короля касательно поста г-на де Шуазеля. Благодаря Версалю эта весть облетела весь Париж и всю Францию; поэтому г-н де Ришелье находился на гребне славы и с высоты его как истинный политик строил рожи г-же Дюбарри и своему обожаемому племяннику.

Такое положение было не слишком-то выгодно герцогу д'Эгийону, и так уже стяжавшему всеобщую неприязнь. Народ ненавидел маршала, однако побаивался его, потому что он был живым воплощением знати, столь почитаемой и почтенной в правление Людовика XV; к тому же маршал был так непостоянен, что, приняв решение, мог сразу же без зазрения совести поступить наоборот, если того требовали обстоятельства или просто ради красного словца; одним словом, Ришелье был опасным врагом, и неприятней всего для недругов была его склонность к неприятным сюрпризам.

Герцог д'Эгийон сознавал, что после свидания с г-жой Дюбарри в его броне появилось два изъяна. Догадываясь о том, какая мстительная злоба таилась под напускным спокойствием Ришелье, он поступил так, как следует поступать в бурю: встретил ее пушечным залпом, уверенный, что понесет меньшие потери, если храбро устремится в битву.

Итак, он принялся повсюду искать дядюшку, чтобы серьезно с ним объясниться; но с тех пор, как маршал проведал об этом желании племянника, осуществить его оказалось весьма трудно.

Ответом на каждую вылазку было отступление; стоило маршалу издали завидеть племянника, как, состроив ему улыбку, Ришелье тут же окружал себя толпой людей, при которых объясняться было немыслимо; укрывшись за ними, как в неприступном форте, он бросал вызов своему недругу.

Герцог д'Эгийон пошел напролом.

Он попросту явился в Версаль, в дом своего дяди.

Однако Рафте, дежуривший у окошка, выходившего во двор, узнал ливреи герцога и предупредил хозяина.

Герцог ворвался прямо в спальню маршала; там он застал Рафте, который, лучась доверительнейшей улыбкой, пустился в откровенности и поведал ему, что его дядюшка не ночевал дома.

Г-н д'Эгийон закусил губу и удалился.

Вернувшись домой, он написал маршалу письмо, в коем испрашивал аудиенции.

Маршал не мог не ответить. Отказать в аудиенции он тем более не мог, а если он примет племянника, то как избежать объяснения? Г-н д'Эгийон был слишком похож на тех очаровательных и любезных забияк, что прячут свои гнусные умыслы под маской самой очаровательной обходительности, с поклонами приводят врага в пустынное место и беспощадно закалывают.

Маршал был не настолько тщеславен, чтобы тешить себя иллюзиями: он знал, как силен его племянник. Очутившись лицом к лицу с дядей, он вырвет у него или прощение, или уступку. Но о прощении не могло быть и речи, а уступки врагу — самая пагубная ошибка в политике.

Поэтому, получив письмо, он притворился, будто на несколько дней уехал из Парижа.

Рафте, с которым он советовался по этому поводу, дал ему такой совет:

— Еще немного — и мы погубим господина д'Эгийона. Наши друзья в парламенте сделают все, что требуется. Если господин д'Эгийон об этом догадывается и сумеет до вас добраться раньше, чем разразится скандал, он вырвет у вас обещание помочь ему в беде, потому что, как бы вы на него ни сердились, интересы семьи все равно должны быть для вас важнее; а если вы откажете ему в поддержке, он уйдет, объявив, что вы его враг и что все зло исходит от вас; тогда ему станет легче — мы ведь всегда испытываем облегчение, когда узнаем причину наших несчастий, даже если мы ничего не в силах поправить.

— Совершенно справедливо, — согласился Ришелье. — Но не могу же я вечно скрываться. Когда грянет скандал?

— Через неделю.

— Это точно?

Рафте извлек из кармана письмо от одного из членов парламента; письмо это состояло всего из двух строк следующего содержания:


«Решено вручить постановление. Это будет сделано в четверг, таков последний срок, установленный корпорацией».


— В таком случае ничего нет проще, — заметил маршал. — Верни герцогу его письмо и приложи к нему несколько слов, написанных твоей рукой:


«Ваша светлость!

Извещаю Вас, что г-н маршал находится в отъезде, в ***. Перемена климата предписана г-ну маршалу его врачом, который находит, что он несколько утомлен. Если Вы, как я предположил исходя из того, что Вы изволили говорить мне на днях, желаете встретиться с г-ном маршалом, могу Вас заверить, что в четверг вечером его светлость вернется из *** в свой особняк в Париже и будет ночевать дома, следовательно, Вы его непременно застанете».


— А теперь, — добавил маршал, — спрячь меня где-нибудь до четверга.

Рафте досконально выполнил эти поручения. Записка была составлена и отправлена, убежище тоже нашлось. Однако его светлость герцог де Ришелье ужасно скучал и однажды вечером покинул свое укрытие ради того, чтобы съездить в Трианон и повидать Николь. Он ничем не рисковал, во всяком случае, так ему казалось, поскольку он знал, что герцог д'Эгийон находится в замке Люсьенна.

Теперь, если дажегерцог д'Эгийон что-нибудь подозревал, он, во всяком случае, не мог опередить угрожавший ему удар, чтобы не наткнуться на шпагу противника.

Отсрочка до четверга его удовлетворила; в четверг он покинул Версаль в надежде повстречать наконец своего неуловимого врага и схватиться с ним.

Четверг, как мы уже сказали, был тот самый день, когда парламент издал наконец свое постановление.

На больших улицах, по которым проезжала карета герцога д'Эгийона, царило оживление, еще не слишком явное, но, однако, вполне ощутимое для парижанина, привыкшего на глазок оценивать высоту волны.

На герцога никто не обратил внимания, потому что из осторожности он ехал в карете без гербов, с двумя слугами в серых ливреях, как искатель приключений.

Там и тут он видел людей, которые суетились, показывая друг другу какую-то бумагу, читали ее, отчаянно жестикулируя, и толпились вокруг, подобно муравьям, копошащимся вокруг упавшей наземь крупинки сахара; но брожение носило вполне безобидный характер: точно так же люди толпились и по случаю новых цен на зерно, статьи в голландской газете, четверостишия Вольтера, песенки против г-жи Дюбарри или г-на де Мопу.

Г-н д'Эгийон подкатил прямо к особняку г-на де Ришелье. В доме он застал одного Рафте.

— Мы ожидаем господина маршала с минуты на минуту, — доложил Рафте. — Он, должно быть, задержался где-нибудь на почтовой станции.

Герцог д'Эгийон сказал, что готов подождать, и не скрыл от Рафте своего недовольства, так как счел его извинения новой отговоркой.

Еще более раздосадовал его ответ Рафте. Маршал, дескать, будет в отчаянии, если, вернувшись, узнает, что его светлости герцогу д'Эгийону пришлось ждать; к тому же маршал не собирается ночевать в Париже, как это предполагалось ранее; вернется он наверняка не один и только ненадолго заедет к себе в особняк, чтобы узнать новости; поэтому не лучше ли будет его светлости вернуться к себе домой, а г-н маршал непременно заедет к нему по дороге.

— Послушайте, Рафте, — сказал д'Эгийон, который заметно помрачнел, выслушав эту совершенно запутанную тираду, — вы — совесть моего дяди; отвечайте же мне, как порядочный человек. Меня водят за нос, не так ли? Господин маршал не желает меня видеть? Не перебивайте, Рафте, вы не раз давали мне добрый совет, и я всегда был вам добрым другом, буду им и впредь; итак, мне лучше вернуться в Версаль?

— Ваша светлость, слово чести, не позже чем через час господин маршал будет у вас.

— В таком случае почему бы мне не подождать его здесь, если он едет сюда?

— Я имел честь вам доложить, что он, быть может, приедет не один.

— Понимаю… Полагаюсь на ваше слово, Рафте.

И герцог вышел, погруженный в задумчивость, но с достойным и безмятежным видом, чего нельзя сказать о маршале, который, едва его племянник удалился, вышел из кабинета, куда вела застекленная дверь.

Ришелье улыбался точь-в-точь, как те демоны, которых Калло[38] рассеял по листам своих «Искушений».

— Рафте, он ни о чем не догадывается? — осведомился он.

— Ни о чем, ваша светлость.

— Который час?

— Какая разница, ваша светлость! Нужно дождаться, пока наш милейший прокурор из Шатле явится с известием. Комиссары еще в типографии.

Не успел Рафте договорить, как лакей ввел через потайную дверцу сального, гадкого, чумазого человечка, одного из тех бойких законников, к коим пылал такой неприязнью виконт Дюбарри.

Рафте втолкнул маршала в кабинет и, улыбаясь, пошел навстречу посетителю.

— А, это вы, метр Флажо! — воскликнул он. — Счастлив вас видеть.

— Ваш покорный слуга, господин Рафте. Ну что ж, дело сделано.

— Напечатано?

— Уже пять тысяч готово. Первые оттиски пошли по рукам, остальные сохнут.

— Какое горе! Дорогой господин Флажо, какое это несчастье для семьи господина маршала!

Дабы избавить себя от необходимости отвечать, то есть лгать, г-н Флажо вытащил массивную серебряную табакерку и не спеша зачерпнул добрую понюшку испанского табаку.

— А что будет дальше? — продолжал Рафте.

— Все как положено. Господа комиссары удостоверятся, что тираж отпечатан полностью и распространен, немедленно сядут в карету, которая ждет у дверей типографии, и поедут к его светлости герцогу д'Эгийону, дабы ознакомить его с постановлением; его светлость, к счастью, то есть к несчастью, находится теперь в своем парижском особняке, и вот, господин Рафте, там-то они его и застанут.

Рафте проворно достал огромный мешок для документов и передал его мэтру Флажо со словами:

— Вот бумаги, о которых я вам говорил, сударь; монсеньор маршал, питая большое доверие к вашим познаниям, передает вам это дело, из которого могут воспоследовать для вас некоторые выгоды. Благодарю вас за любезное содействие при столь прискорбном столкновении господина д'Эгийона со всемогущим парижским парламентом; благодарю за добрые советы.

И он тихонько, но с долей настойчивости подтолкнул метра Флажо, восхищенного тяжестью мешка, по направлению к передней.

97. ГЛАВА, ГДЕ ДОКАЗЫВАЕТСЯ, ЧТО ПУТЬ К МИНИСТЕРСКОМУ ПОРТФЕЛЮ НЕ УСЕЯН РОЗАМИ

Лошади у г-на де Ришелье оказались резвее, чем у гг. комиссаров, и маршал первым въехал во двор особняка д'Эгийона.

Герцог не ждал дяди и собирался вернуться в Люсьенну, чтобы объявить г-же Дюбарри, что враг сбросил маску; но тут придверник объявил, что прибыл маршал, и павший было духом герцог очнулся от оцепенения.

Он ринулся навстречу дяде и взял его за руки с нежностью, к которой отчасти примешивался и страх, внушаемый ему старым маршалом.

Дядя расчувствовался так же, как племянник; зрелище было весьма трогательное. Однако г-ну д'Эгийону явно не терпелось перейти к объяснению, между тем как маршал оттягивал его изо всех сил: он то любовался картиной, то бронзовой статуей, то ковром и жаловался на смертельную усталость.

Герцог отрезал дяде путь к отступлению, загнал его в кресло, наподобие того, как г-н Виллар загнал принца Евгения в Маршьенн[39], и пошел в атаку.

— Дядюшка, — начал он, — неужто вы, самый мудрый человек во Франции, думаете обо мне так дурно, что поверили, будто мой эгоизм не распространяется на нас обоих?

Деваться было некуда, и Ришелье решился.

— О чем ты? — возразил он. — С какой стати ты вообразил, будто я о тебе думал, хорошо ли, дурно ли?

— Да ведь вы на меня обижаетесь, дядюшка.

— Я? За что, помилуй?

— Оставьте, прошу вас, эти увертки, господин маршал; я ищу с вами встречи, вы меня избегаете, этим все сказано.

— Право же, не понимаю.

— Тогда объяснюсь. Король не пожелал назначить вас министром, а я тем не менее согласился на командование легкой конницей, вот вы и решили, что я отрекся от вас, изменил вам. Милейшая графиня, которая сердечно вам предана…

Тут Ришелье навострил уши, но не только ради слов племянника.

— Ты утверждаешь, что она сердечно мне предана? — переспросил он.

— И я вам это докажу.

— Но, дорогой мой, я не спорю… Я призвал тебя, чтобы ты мне подсобил. Ты моложе, следовательно, сильнее; ты преуспел, я потерпел поражение; это в порядке вещей, и я, право же, не понимаю, почему тебя мучит совесть: если ты действовал в моих интересах, значит, ты совершенно прав; если ты действовал против меня — ну что ж! Я воздам тебе тою же мерой. О чем же тут объясняться?

— Дядюшка, на самом деле…

— Ты сущее дитя, герцог. Твое положение блестяще: пэр Франции, герцог, командир легкой конницы, через полтора месяца будешь министром; ты должен быть выше всех этих ничтожных мелочей: успех оправдывает все, дитя мое. Предположим — знаешь, я ведь люблю притчи, — предположим, что мы с тобой два мула из басни… Но что это там за шум?

— Ничего, дядюшка, продолжайте.

— Нет, погоди, я слышу, что во двор въехала карета.

— Дядюшка, прошу вас, не прерывайте вашей притчи; то, что вы мне говорите, интересует меня куда более всего прочего; я и сам люблю притчи.

— Да, мой дорогой, я хотел сказать тебе, что пока ты процветаешь, никто не бросит тебе в лицо упрек, тебе нечего опасаться завистников с их злобой; но стоит тебе захромать, стоит споткнуться… Вот тут уж берегись! Тут-то волк на тебя и бросится; но я же говорил: у тебя в передней какой-то шум. Это, наверно, тебе принесли портфель министра. Милая графиня славно потрудилась для тебя в алькове.

Вошел придверник.

— Господа комиссары парламента, — с тревогой возвестил он.

— Вот так-так! — воскликнул Ришелье.

— Комиссары парламента? Что им от меня нужно? — произнес герцог, которого не слишком-то успокоила ухмылка дяди.

— Именем короля! — произнес звучный голос в глубине передней.

— Ого! — воскликнул Ришелье.

Г-н д'Эгийон побледнел, как полотно, подошел к двери и самолично ввел в гостиную двух комиссаров, за чьими спинами виднелось двое бесстрастных судебных приставов, а за ними на почтительном расстоянии толпились потрясенные слуги.

— Что вам от меня угодно? — с волнением в голосе спросил герцог.

— Мы имеем честь беседовать с его светлостью герцогом д'Эгийоном? — осведомился один из комиссаров.

— Да, господа, я герцог д'Эгийон.

Комиссар, не мешкая, с глубоким поклоном извлек из-за пояса составленный по всем правилам документ и громко, отчетливо начал читать.

Это было подробное, обстоятельное, полное постановление, в котором герцогу д'Эгийону предъявлялись тяжкие обвинения, и среди подозрений, которые на него возводились, были такие, которые пятнали его честь; этим постановлением герцог лишался прерогатив пэра королевства.

Г-н д'Эгийон слушал чтение, как человек, сраженный молнией, слушает раскаты грома. Он был недвижен, как статуя на пьедестале, и даже не протянул руки, чтобы взять копию постановления, которую преподнес ему комиссар парламента.

Тогда маршал, также вставший с кресла, со всем проворством и живостью подхватил документ, прочел его и отдал поклон гг. комиссарам.

После их ухода герцог д'Эгийон еще долго оставался в оцепенении.

— Какой тяжкий удар! — изрек Ришелье. — Вот ты больше не пэр Франции. Это унизительно.

Герцог повернулся к дяде, словно к нему только теперь вернулись жизнь и рассудок.

— Ты ничего подобного не ждал? — осведомился Ришелье в том же тоне.

— А вы, дядюшка? — парировал д'Эгийон.

— Кто мог предположить, что парламент так яростно обрушится на фаворита короля и королевской фаворитки? Да тех, кто издал такое постановление, в порошок сотрут!

Герцог сел, прижимая ладонь к пылающему лицу.

— И если уж за то, что тебя назначили командиром легкой конницы, — продолжал старый маршал, поворачивая кинжал в ране, — парламент лишил тебя пэрства, то, если тебя назначат министром, он приговорит тебя к заключению и сожжению на костре! Эти люди тебя ненавидят, д'Эгийон, остерегайся их.

Герцог героически снес эти чудовищные насмешки; несчастье возвысило его, укрепило его дух.

Ришелье счел его стоицизм признаком бесчувствия, а возможно, и тупости; он решил, что надо кольнуть еще больнее.

— Но теперь, когда ты перестал быть пэром, — продолжал он, — ты уже не будешь возбуждать в этих крючкотворах такую ненависть… Укройся на несколько лет в каком-нибудь глухом углу. Твое спасение в безвестности, но, впрочем, безвестность все равно ждет тебя, хочешь ты того или нет; лишившись звания пэра, теперь тебе не так-то просто будет сделаться министром; значит, от этих хлопот ты будешь избавлен; ну а если пожелаешь бороться — что ж! За тебя госпожа Дюбарри, она всем сердцем тебе предана, это серьезная поддержка.

Г-н д'Эгийон встал. Ни единым ненавидящим взглядом не удостоил он своего дядю за все терзания, которые тот ему причинил.

— Вы правы, дядюшка, — спокойно отвечал он, — и в последнем вашем замечании заметна вся ваша мудрость. Госпожа Дюбарри, которой вы меня столь любезно представили и которой так пламенно меня превозносили, — это могут засвидетельствовать все, кто бывает в Люсьенне, — госпожа Дюбарри меня защитит. Слава Богу, она любит меня, она ничего не боится и пользуется влиянием у его величества. Благодарю вас за совет, дядюшка, в нем все мое спасение. Лошадей! Бургиньон, в замок Люсьенна!

Маршал так и остался стоять с натянутой улыбкой на устах.

Г-н д'Эгийон почтительно поклонился дяде и вышел из гостиной, оставив маршала весьма озадаченным, а главное, в большом смущении: старику было неловко за то ожесточение, с каким он язвил этого благородного и пылкого человека.

Некоторое утешение маршал почерпнул в том, с какой необузданной радостью читали вечером парижане две тысячи экземпляров постановления, вырывая их друг у друга из рук прямо на улицах. Но когда Рафте стал расспрашивать маршала, что у него было с д'Эгийоном, Ришелье не удержался от вздоха.

Тем не менее он рассказал все как было.

— Итак, ответный удар нанесен? — сказал секретарь.

— И да, и нет, Рафте, но эта рана не смертельна, а в Трианоне у нас приготовлено кое-что получше, и теперь я жалею, что не употребил всех сил именно на это. Мы погнались за двумя зайцами, Рафте. Это ужасный просчет.

— Почему? Если мы поймаем того, который получше… — возразил Рафте.

— Ах, любезный Рафте, запомни хорошенько: лучший заяц всегда тот, которого мы упустили, и ради него мы всегда рады пожертвовать другим, то есть тем, которого поймали.

Рафте пожал плечами; и все-таки с Ришелье нельзя было не согласиться.

— Вы полагаете, что герцог д'Эгийон найдет выход? — спросил секретарь.

— А ты, бездельник, полагаешь, что король не найдет выхода?

— Ну король-то проложит себе дорогу повсюду, но речь, насколько мне известно, не о короле?

— Где пройдет король, там пролезет и госпожа Дюбарри, которая ни на шаг не отходит от короля. А за госпожой Дюбарри прошмыгнет и д'Эгийон, который… Но ты же не смыслишь в политике, Рафте.

— А вот метр Флажо полагает иначе, монсеньор.

— Ну что же говорит метр Флажо? И вообще, кто он такой?

— Он стряпчий, сударь.

— Что дальше?

— Да то, что, по мнению господина Флажо, с этим не справится и сам король.

— Неужто? И кто же окажет сопротивление льву?

— Да не кто иной, как крыса, монсеньор!

— То есть сам метр Флажо?

— Так он и говорит.

— И ты ему веришь?

— Я всегда верю стряпчему, когда он сулит всякие напасти.

— Посмотрим, Рафте, какими средствами располагает метр Флажо.

— Вот и я так думаю, монсеньор.

— Ну а теперь отужинай со мной, и я лягу. Мне было так больно видеть, что мой несчастный племянник лишился звания пэра Франции и надежды на пост министра! Все-таки дядюшка я ему или не дядюшка, подумай, Рафте!

И г-н де Ришелье испустил несколько вздохов, а затем рассмеялся.

— Однако вы, ваша светлость, обладаете всеми качествами, необходимыми министру, — заметил Рафте.

98. Г-Н Д'ЭГИЙОН БЕРЕТ РЕВАНШ

На следующий день после того, как Париж наполнился слухами о грозном постановлении парламента и всем его жителям не терпелось узнать, каковы же будут последствия этого, к герцогу Ришелье, который вернулся в Версаль и зажил по-прежнему, вошел Рафте с письмом в руке. Секретарь так и этак вертел письмо, разглядывая его с беспокойством, незамедлительно передавшимся его господину.

— Что это, Рафте? — осведомился маршал.

— Полагаю, сударь, что здесь содержится нечто крайне неприятное.

— Почему же ты так полагаешь?

— Потому что письмо это от его светлости герцога д'Эгийона.

— Вот как! От моего племянника?

— Да, господин маршал. После заседания королевского совета ко мне подошел пристав и вручил для вас этот конверт. Я уже минут десять не могу избавиться от ощущения, что это не к добру.

Герцог протянул руку и проговорил:

— Я не робкого десятка. Давай его сюда.

— Имейте в виду, — предупредил Рафте, — что пристав, отдавая письмо, смеялся во всю глотку.

— Вот дьявол! Это и впрямь не предвещает ничего хорошего. Ну все равно, давай, — проворчал маршал.

— Он еще добавил, что, дескать, его светлость герцог д'Эгийон советует вручить это письмо монсеньору маршалу немедленно.

— Боль, ты не вырвешь у меня признание в том, что ты есть зло![40] — воскликнул почтенный маршал, недрогнувшей рукой сломал печать и принялся за чтение.

— Что-то вы кривитесь! — заметил Рафте, сложив руки за спиной и наблюдая за герцогом.

— Неслыханно! — продолжая читать, пробормотал Ришелье.

— Судя по всему, дело нешуточное?

— А ты, я вижу, и рад.

— Конечно, поскольку я не ошибся.

Маршал между тем читал дальше.

— У короля доброе сердце, — изрек он вскоре.

— Он назначил господина д'Эгийона министром?

— Нет, он распорядился еще лучше.

— О! Каким же образом?

— Прочти и скажи, что ты об этом думаешь.

Рафте в свой черед пробежал глазами записку; она была написана рукою герцога д'Эгийона и содержала следующее:


«Дорогой дядюшка!

Ваш добрый совет принес плоды: я поверил свои печали прекрасному другу нашего дома г-же графине Дюбарри, и она соблаговолила передать мои признания его величеству. Король был возмущен насилием, учиненным гг. из парламента над его преданным слугою, и в тот же день на совете отменил решение парламента и предписал мне и далее отправлять обязанности пэра Франции.

Зная, как обрадует Вас эта новость, посылаю Вам, дорогой дядюшка, копию решения, принятого сегодня его величеством на совете. Я велел секретарю переписать его, и, таким образом, Вы узнаете о нем раньше всех.

Примите уверения в моем нежном к Вам почтении, дорогой дядюшка, и не оставляйте меня и впредь своими милостями и добрыми советами.

Герцог д'Эгийон».


— Он вдобавок еще и насмехается надо мной! — воскликнул Ришелье.

— Сдается, что так, монсеньор.

— А король-то! Король! Лезет в это осиное гнездо!

— Вчера вы не желали этому верить.

— Я не говорил, что он туда не полезет, господин Рафте, а лишь сказал, что ему удастся найти выход. Ну вот он и нашел, как видишь.

— Суть в том, что парламент потерпел поражение.

— И я вместе с ним!

— Сегодня — да.

— Навеки! Я еще вчера это предчувствовал, а ты меня так утешал, что ясно было: добром дело не кончится.

— По-моему, унывать вам еще рано, монсеньор.

— Вы олух, метр Рафте. Я побежден, и за это мне придется платить. Быть может, вы не понимаете, насколько тягостно для меня быть посмешищем в Люсьенне, а ведь в эту минуту герцог глумится надо мною в объятиях госпожи Дюбарри. Мадемуазель Шон и господин Жан при мысли обо мне животики надрывают от смеха, и даже негритенок набивает рот конфетами да хихикает. Проклятие! При всем моем добродушии я вне себя от ярости.

— Вы в ярости, монсеньор?

— Вот именно, в ярости.

— Стало быть, вам не следовало делать того, что вы сделали, — философски заметил Рафте.

— Но вы же сами толкнули меня на это, господин секретарь.

— Я?

— Да, вы.

— Да какое мне дело до того, будет господин д'Эгийон пэром Франции или нет? По-моему, ваш племянник никакого вреда мне не причинил.

— Вы наглец, господин Рафте.

— Вы твердите мне это уже сорок девять лет, монсеньор.

— И буду твердить.

— Но уже не сорок девять лет, а меньше, это меня утешает.

— Так вот как вы мне сочувствуете, Рафте!

— Не вам, сударь, а вашим страстишкам. Вы же умный человек, а совершаете глупости, непростительные даже для такого болвана, как я.

— Объяснитесь, господин Рафте, и если я был в чем-то не прав, то возражать не стану.

— Вчера вам хотелось отомстить, не так ли? Вы желали насладиться унижением вашего племянника, желали любой ценой добиться постановления парламента, а потом ловить каждое содрогание, каждый трепет вашей жертвы, как выражается Кребийон-младший. Но за такие спектакли следует платить, господин маршал, такое удовольствие стоит недешево. Что ж, вы богаты, господин маршал, так платите же, платите!

— А как бы вы поступили на моем месте, господин остроумец?

— Никак. Сидел бы и ждал, не подавая признаков жизни. Однако стоило госпоже Дюбарри обнаружить, что господин д'Эгийон не так стар, как вы, у вас руки стали чесаться от нетерпения столкнуть ее с парламентом.

Маршал в ответ лишь что-то буркнул.

— Право, — продолжал Рафте, — парламент достаточно чуток к вашим подсказкам: он поступил бы так, как вы хотели; постановление было бы издано, затем вы предложили бы свои услуги племяннику, а он ничего бы и не заподозрил.

— Прекрасно, я признаю, что был не прав, но должны же вы были меня предупредить?

— И не дать злу свершиться? Вы принимаете меня за кого-то другого, господин маршал! Вы же всем подряд твердите, что создали меня, обтесали, а сами хотите, чтобы я не приходил в восторг, видя, как творится глупость или приближается беда? Да полно вам!

— Так что же, по-вашему, приближается беда, господин чародей?

— Безусловно.

— Какая же?

— А вот какая: пока вы упрямитесь, господин д'Эгийон найдет способ помирить парламент с госпожой Дюбарри и в тот же день станет министром, а вы отправитесь в изгнание… или в Бастилию.

От ярости маршал высыпал содержимое табакерки на ковер.

— В Бастилию? — переспросил он, пожав плечами. — Разве Людовик Пятнадцатый — то же, что Людовик Четырнадцатый?

— Нет. Однако госпожа Дюбарри вкупе с господином д'Эгийоном стоят госпожи де Ментенон. Берегитесь, тем более что сегодня я не знаю принцессы крови, которая стала бы носить вам туда конфеты и гусят[41].

— Ну и пророчество! — после долгого молчания вымолвил маршал. — Вы читаете в будущем, а что сулит настоящее?

— Господин маршал слишком мудр, ему незачем прислушиваться к чьим-либо советам.

— Долго ты еще будешь насмехаться надо мною, господин шут?

— Обращаю ваше внимание, господин маршал, на то, что вы начали путать даты: нынче людей старше сорока шутами не называют, а мне уже шестьдесят семь.

— Ну ладно, ладно, скажи лучше, как мне выпутаться, да побыстрее!

— Вы хотите совета?

— Совета или чего угодно!

— Еще не пора.

— Шутить изволишь?

— Если бы так! Я шутил бы, если бы обстоятельства были забавны, но, к несчастью, забавного тут ничего нет.

— Почему же ты говоришь, что еще не пора?

— Потому что не пора. Хотя, если весть о решении короля уже дошла до Парижа, тогда пожалуй… Благоволите послать гонца к господину президенту д'Алигеру.

— Чтобы как можно раньше стать предметом насмешек?

— Что за нелепое самолюбие? Господин маршал, вы способны вывести из себя и святого. Позвольте-ка мне все же завершить свой план высадки в Англию и окончательно погрузить вас в интригу по завладению министерским портфелем, тем более что дело уже наполовину сделано.

Маршал знал, что на г-на Рафте накатывает порой черная меланхолия и, как только появляются ее первые признаки, секретаря лучше не раздражать.

— Ну полно, не сердись, — вздохнул он. — Если я чего-то не понимаю, так объясни.

— Стало быть, вы, сударь, желаете, чтобы я выработал для вас линию поведения?

— Разумеется, ты ведь считаешь, что сам я не знаю, как себя вести.

— Ладно, тогда слушайте.

— Слушаю.

— Вы должны послать к господину д'Алигеру, — ворчливо начал Рафте, — письмо господина д'Эгийона вместе с решением, которое король принял на совете. Затем вы дождетесь, когда соберется парламент, чтобы обсудить, что ему делать, — это произойдет немедленно, после чего сядете в карету и нанесете краткий визит вашему стряпчему метру Флажо.

— Что-что? — воскликнул Ришелье, подскочивший при звуке этого имени, как и накануне. — При чем тут господин Флажо? Какое он имеет ко всему этому отношение? Какого дьявола я к нему поеду?

— Имею честь напомнить вам, монсеньор, что метр Флажо — ваш поверенный.

— Ну так что же!

— Как что? Раз он ваш поверенный, значит, ведет ваши дела, у него там всякие бумаги… Вот вы и поедете узнать, нет ли чего нового по вашим тяжбам.

— Завтра?

— Да, господин маршал, завтра.

— Но это же ваша обязанность, господин Рафте.

— Ничуть не бывало. Когда он был простым судебным крючкотвором, мы были с ним на равных, но завтра метр Флажо станет Аттилой[42], бичом королей — не больше и не меньше; поэтому беседовать со столь могущественной персоной должен по меньшей мере герцог, пэр и маршал Франции.

— Это серьезно или мы ломаем комедию?

— Завтра, сударь, увидите сами, насколько это серьезно.

— А скажи, что произойдет у метра Флажо?

— Произойдет то, что я, скорее всего, буду очень раздосадован, так как вы станете меня убеждать, что знали все заранее… Спокойной ночи, господин маршал. Не забудьте: сейчас — гонец к господину д'Алигеру, завтра — визит к метру Флажо. Ах, да, адрес… Впрочем, кучер знает, в последнюю неделю он возил меня туда несколько раз.

99. ГЛАВА, ГДЕ ЧИТАТЕЛЬ ВСТРЕТИТСЯ С ОДНИМ СТАРЫМ ЗНАКОМЦЕМ, КОТОРОГО ОН БЕЗ ОСОБОГО СОЖАЛЕНИЯ УЖЕ СЧИТАЛ ПРОПАВШИМ

Читатель, вне всякого сомнения, спросит: почему в предыдущей главе метр Флажо, которому суждено сыграть столь величественную роль, назван не адвокатом, а стряпчим? Вопрос вполне уместный, и мы постараемся на него ответить.

Поскольку парламент некоторое время назад был распущен на каникулы, адвокаты говорили столь редко, что об этом не стоит даже упоминать.

Метр Флажо в предвидении поры, когда всяческие тяжбы прекратятся, вступил в сделку со стряпчим, метром Гильду, в результате которой тот уступил ему свою контору и клиентуру за сумму в двадцать пять тысяч ливров. Так метр Флажо и сделался стряпчим. Если же у нас спросят, откуда он взял двадцать пять тысяч ливров, мы ответим: посредством женитьбы на м-ль Маргарите, коей эта сумма досталась в наследство в конце 1770 года, за три месяца до опалы господина де Шуазеля.

Метра Флажо уже давно отличало упорство, с каким он придерживался оппозиционной партии. Сделавшись стряпчим, он стал еще неистовее и благодаря своему рвению приобрел некоторую известность. Вот она-то вкупе с публикацией пламенной записки относительно конфликта между г-ном д'Эгийоном и г-ном Ла Шалоте и привлекла внимание г-на Рафте, полагавшего своей обязанностью быть в курсе парламентских дел.

Однако, несмотря на новую должность и возрастающий вес в обществе, метр Флажо не съехал с улицы Львенка Святого Спасителя. Было бы слишком жестоко лишить м-ль Маргариту удовольствия слышать, как соседки называют ее г-жой Флажо, и принимать знаки почтения от писцов метра Гильду, перешедших по наследству к новому стряпчему.

Можно только догадываться о том, какие мучения испытывал г-н де Ришелье, когда ехал через омерзительный район Парижа, направляясь в смрадную дыру, которую городские власти гордо именовали улицей.

Перед дверьми метра Флажо карета г-на де Ришелье остановилась; другая карета, остановившаяся здесь же, преграждала ей путь.

Маршал разглядел прическу особы, выходившей из этого экипажа, и, поскольку в свои семьдесят пять лет нисколько не утратил былой галантности, поспешно ступил прямо в грязь, чтобы предложить руку даме, которая приехала одна.

Но в этот день маршалу не везло: тощая, со вздувшимися жилами нога, ступившая на подножку, могла принадлежать только старухе. Заглянув ей в лицо, морщинистое и угреватое под слоем румян, он окончательно убедился, что женщина не просто стара, а дряхла.

Однако отступать было поздно: маршал уже сделал движение к карете, и оно было замечено; к тому же и сам г-н де Ришелье не мог похвастаться молодостью. Впрочем, клиентка стряпчего — а кто, кроме клиентки, мог приехать в карете на подобную улицу! — так вот клиентка, отнюдь не разделяя сомнений герцога, с жуткой улыбкой вложила свою ладонь в руку Ришелье.

— Эту рожу я где-то уже видел, — сквозь зубы пробормотал герцог и громко добавил: — Вы тоже, сударыня, к метру Флажо?

— Да, герцог, — ответствовала старуха.

— О, я имею честь быть вам известен, сударыня? — воскликнув неприятно удивленный герцог, останавливаясь на пороге зияющего чернотой входа.

— Кто же не знает маршала герцога де Ришелье? — прозвучало в ответ. — Едва ли такая женщина отыщется.

— Эта уродина считает, что она женщина, — прошептал покоритель Маона и, отвесив безукоризненный поклон, осведомился: — Позволено ли будет спросить, с кем имею честь?

— Графиня Беарнская, ваша покорная слуга, — ответила старуха, приседая в придворном реверансе на грязном полу у входа, в трех дюймах от открытого погреба, в глубинах которого, как злорадно предвкушал маршал, она рисковала исчезнуть на третьем плие.

— Восхищен, сударыня, очарован! — воскликнул он. — Тысячу раз благодарен счастливому случаю! Значит, у вас тут тоже дела, графиня?

— Только одно, господин герцог, зато какое! Разве слухи о нем до вас не доходили?

— Как же, как же, знаменитый процесс… Конечно, знаю, простите. Как же это вылетело у меня из головы?

— Процесс против Салюсов.

— Против Салюсов, верно, госпожа графиня. О нем еще сочинили куплеты.

— Куплеты? — удивилась старая перечница. — Какие куплеты?

— Осторожней, сударыня, здесь какой-то люк, — предупредил герцог, поняв, что старуха решительно не собирается проваливаться в погреб. — Держитесь за перила, вернее, за веревку.

Старуха двинулась вверх по лестнице, герцог за нею.

— А куплеты забавны, — заметил он.

— Забавные куплеты о моем процессе?

— Еще какие, клянусь вам! Да вы, должно быть, их знаете.

— Понятия не имею.

— Они поются на мотив «Бурбонезки», начало такое:

Моя дорогая графиня,
Молю вас о помощи ныне!
Вы мне пособите в беде?
— Это как вы понимаете, слова госпожи Дюбарри.

— Какая дерзость по отношению к ней!

— Что вы хотите? У этих сочинителей куплетов нет ничего святого. Черт, какая грязная веревка! А вы отвечаете так:

Прошло мое время златое —
Мне тяжба грозит нищетою!
Ах, кто мне поможет в суде?
— Но это ужасно, сударь! — вскричала графиня. — Какое оскорбление для знатной дамы!

— Простите, сударыня, я спел фальшиво — у меня из-за этой лестницы одышка. А вот мы и добрались. Позвольте я позвоню.

Старуха с ворчанием пропустила герцога вперед. Маршал позвонил, и г-жа Флажо, которая, сделавшись женой стряпчего, не перестала исполнять обязанности привратницы и кухарки, отворила дверь.

Посетители, войдя в кабинет метра Флажо, увидели, что тот, пылая яростью и зажав перо в зубах, диктует своему первому писцу грозное послание.

— Господи, метр Флажо, что случилось? — воскликнула графиня.

Стряпчий обернулся.

— А, сударыня, ваш слуга всем сердцем. Стул графине Беарнской. Господин с вами, сударыня? Да это же, если не ошибаюсь, его светлость герцог де Ришелье! Еще один стул, Бернарде, еще один.

— Господин Флажо, скажите, что с моим процессом? — спросила графиня.

— Как раз в эту минуту, сударыня, я им и занимаюсь.

— Прекрасно, метр Флажо, прекрасно.

— Причем занимаюсь так, госпожа графиня, что шума не миновать.

— Гм, осторожнее…

— О, сударыня, церемониться более ни к чему.

— Раз вы занимаетесь моим процессом, то, быть может, уделите время и господину герцогу?

— Извините меня, ваша светлость, — подхватил метр Флажо, — но как человек в высшей степени галантный, понимаете…

— Понимаю, метр Флажо, понимаю.

— Теперь я весь в вашем распоряжении.

— Не беспокойтесь, я долго вас не займу. Вы знаете, что привело меня к вам?

— Дела, которые недавно мне передал господин Рафте.

— Да, кое-какие бумаги, касательно моего процесса… процесса… впрочем, какого черта, вы ведь и сами знаете, о каком процессе я хочу поговорить, метр Флажо.

— О процессе относительно владений в Шапна.

— Видимо, так. А скажите, вы его выиграете? Это было бы очень любезно с вашей стороны.

— Господин герцог, ваше дело откладывается на неопределенный срок.

— Но почему, скажите на милость?

— Оно будет слушаться не ранее чем через год.

— По какой причине?

— Обстоятельства, ваша светлость, обстоятельства. Вам известно о решении его величества?

— Полагаю, что да… Но о каком решении? Его величество принимает их много.

— О том, которое отменяет наше.

— Так, и что же?

— А вот что, господин герцог: мы ответим на это сожжением наших кораблей.

— Сжигая свои корабли, дорогой мой, вы сожжете корабли парламента! Тут есть какая-то закавыка; к тому же я не знал, что у парламента есть корабли.

— Наверное, первая палата отказывается принимать дела к рассмотрению? — предположила графиня Беарнская, которой разговор о процессе г-на де Ришелье не мешал думать о своем.

— Хуже.

— Вторая тоже?

— Все пошло прахом… Обе палаты приняли решение не разбирать никаких дел, пока король не даст господину д'Эгийону отставку!

— Вот так так! — всплеснув руками, воскликнул маршал.

— Не разбирать… Как не разбирать? — спросила взволнованная графиня.

— Ну… не вести никаких дел, сударыня.

— Так мое дело не будет слушаться? — вскричала графиня Беарнская в ужасе, который даже не пыталась скрыть.

— Ни ваше, сударыня, ни дело его светлости.

— Но это же беззаконие! Нарушение приказов его величества!

— Сударыня, — величественно возразил стряпчий, — раз о них забыл король, забудем и мы.

— Господин Флажо, говорю вам, вы угодите в Бастилию.

— Я отправлюсь туда с песнями, сударыня, и все мои коллеги последуют за мной с пальмовыми ветвями в руках.

— Да он просто взбесился, — заметила графиня герцогу.

— И не я один, а все мы, — подтвердил стряпчий.

— Однако это становится занятным, — проронил маршал.

— Но, сударь, вы только что сами сказали, что занимаетесь моим делом, — настаивала графиня.

— Верно, сказал. Ваше дело, сударыня, — это первый пример, приведенный мною в записке. Вот фрагмент, который касается вас!

Стряпчий выхватил из рук у писца начатую записку, оседлал нос очками и принялся вдохновенно читать:


«Они утратили общественное положение, их участь вызывает, сомнение, их долг попран. Ваше величество поймет, как они страждут. Так, автор настоящего прошения держал в своих руках важнейшее дело, от которого зависит судьба одного из первых домов королевства; он осмеливается утверждать, что благодаря его радению, опыту и таланту дело это продвигалось успешно и права весьма знатной и могущественной дамы, Анжелики Шарлотты Вероники графини Беарнской, уже должны были быть публично признаны, когда ветер раздора, ворвавшись…»


— На этом месте я остановился, сударыня, — выпятив грудь, сообщил стряпчий. — Полагаю, этот пассаж выйдет удачным.

— Господин Флажо, — отозвалась графиня Беарнская, — сорок лет назад я впервые обратилась со своим делом к вашему отцу, человеку весьма достойному; после его смерти я продолжала пользоваться вашими услугами; на моих делах вы заработали десять или даже двенадцать тысяч ливров и могли бы, наверное, заработать еще столько же.

— Записывайте, записывайте, — с живостью обратился метр Флажо к писцу, — как подтверждение, как доказательство. Мы вставим все это в текст.

— Но теперь, — продолжала графиня, — я забираю у вас все свои дела, так как с сегодняшнего дня вы утратили мое доверие.

Метр Флажо, пораженный подобной немилостью словно ударом грома, некоторое время пребывал в полном остолбенении; придя в чувство, он заговорил, как мученик, исповедующийся своему божеству:

— Да будет так! Бернарде, отдайте госпоже графине ее дела. Да отметьте в тексте, — добавил он, — что истец предпочел крупному состоянию чистую совесть.

— Простите, графиня, — шепнул маршал на ухо графине Беарнской, — но, мне кажется, вы поступили необдуманно.

— А что мне было обдумывать, господин герцог?

— Зачем вы забираете свои дела у этого достойного человека, не желающего мириться с беззаконием?

— Чтобы отвезти их к другому стряпчему или адвокату! — вскричала графиня.

С мрачной улыбкой, проникнутой самоотречением и стоической покорностью судьбе, метр Флажо возвел глаза к небу.

— Однако, — продолжал нашептывать маршал, — раз палаты решили не разбирать дел, дорогая моя, то любой другой стряпчий будет ничем не лучше метра Флажо.

— Так у них что же — заговор?

— Силы небесные! Неужели вы думаете, что метр Флажо такой болван, что станет в одиночку протестовать и рисковать своим положением, не будучи уверен, что его собратья не поступят так же, как он, и не поддержат его?

— А как поступите вы, сударь?

— Я заявляю, что метр Флажо — стряпчий весьма честный, и дела мои у него в такой же безопасности, как у меня дома. Поэтому я оставляю их у него и, разумеется, буду продолжать платить, как прежде.

— Не зря говорят, господин маршал, что вы — человек благородный и щедрый! — вскричал метр Флажо. — Я повторю это где угодно, ваша светлость.

— Вы мне льстите, мой дорогой Флажо, — с поклоном отвечал Ришелье.

— Бернарде! — воскликнул восхищенный стряпчий. — В заключительную часть вставьте похвалу господину маршалу де Ришелье.

— Нет, нет, ни в коем случае, метр Флажо, умоляю вас! — горячо запротестовал маршал. — Какого дьявола? Зачем это? Не люблю, когда распространяются о так называемых добрых поступках. Не обижайте меня, метр Флажо. Я все равно буду все отрицать и от всего отпираться. Я весьма скромен и чувствителен… Ну что скажете, графиня?

— Скажу: пускай мое дело будет рассмотрено! Раз дела положено рассматривать, значит, так оно и будет.

— А я скажу, сударыня, что для того, чтобы ваше дело было рассмотрено, королю придется послать в зал заседаний швейцарцев, легкую кавалерию и штук двадцать пушек, — отозвался метр Флажо с видом настолько воинственным, что старая сутяжница смутилась.

— Стало быть, вы полагаете, что его величеству не удастся одержать верх? — вполголоса спросил Ришелье у Флажо.

— Не может быть, господин маршал, ведь это же небывалый случай! Лишить Францию правосудия — все равно что оставить ее без хлеба.

— Вы так думаете?

— Вот увидите.

— Но король разгневается.

— Мы готовы на все.

— Даже на изгнание?

— Даже на смерть, господин маршал: пусть мы носим мантию, но сердце есть и у нас.

И г-н Флажо с силою стукнул себя в грудь.

— В самом деле, — обратился Ришелье к спутнице, — кабинету министров все это совсем некстати.

— О да, — промолчав, отозвалась графиня, — а мне-то до чего неприятно: я всегда остерегаюсь вмешиваться в подобные истории.

— По моему мнению, сударыня, — проговорил маршал, — есть одна особа, которая могла бы помочь вам, причем особа весьма влиятельная. Но вот захочет ли она?

— А будет ли с моей стороны прилично, господин герцог, полюбопытствовать об имени этой могущественной особы?

— Это ваша «крестница», — изрек Ришелье.

— Как! Госпожа Дюбарри?

— Она самая.

— А ведь и верно… Вы подали мне отменную мысль.

Герцог, кусая губы, осведомился:

— Итак, вы поедете в Люсьенну?

— Непременно поеду.

— Но графиня Дюбарри не сможет сокрушить сопротивление парламента.

— Я скажу ей, что хочу, чтобы мое дело было рассмотрено; после моей услуги она не может мне ни в чем отказать и сообщит обо всем королю. Его величество поговорит с канцлером, а у того руки длинные, господин герцог… Метр Флажо, доставьте мне удовольствие и хорошенько изучите мое дело: оно сыграет роль гораздо более значительную, нежели вы полагаете, уж поверьте мне.

Метр Флажо окинул графиню недоверчивым взглядом, что не произвело на нее ни малейшего впечатления.

Тем временем герцог, поразмыслив, попросил:

— Сударыня, раз вы едете в Люсьенну, благоволите засвидетельствовать там мое нижайшее почтение.

— Охотно, господин герцог.

— Мы с вами — товарищи по несчастию: ваш процесс под угрозой, мой тоже; ходатайствуя за себя, вы поможете и мне. Да и подтвердите, до какой степени раздосадовали меня эти медные лбы из парламента, и добавьте, что это я вам посоветовал прибегнуть к помощи люсьеннской богини.

— Не премину, господин герцог. Прощайте, господа.

— Позвольте предложить вам руку и проводить вас до кареты. Прощайте, метр Флажо, оставляю вас наедине с вашими занятиями.

Маршал препроводил графиню в карету.

«Рафте был прав, — рассуждал он, — эти Флажо сделают революцию. Но я, слава Богу, защищен с двух сторон: я и придворный, и член парламента. Госпожа Дюбарри в одиночку ввяжется в политику и погибнет, а если устоит, то у меня есть в запасе маленький трианонский заговор. Нет, решительно, у этого дьявола Рафте моя выучка; когда стану министром, сделаю его начальником своей канцелярии».

100. ГЛАВА, В КОТОРОЙ ДЕЛА ЗАПУТЫВАЮТСЯ ВСЕ СИЛЬНЕЕ И СИЛЬНЕЕ

Графиня Беарнская в точности воспользовалась советом Ришелье и через два с половиной часа после того, как рассталась с герцогом, уже поджидала в передней замка Люсьенна в обществе Самора.

Она уже давненько не появлялась у г-жи Дюбарри; поэтому, когда о ней было доложено в будуаре графини, имя ее возбудило любопытство.

Г-н д'Эгийон также не терял времени даром; он как раз сговаривался о чем-то с королевской фавориткой, когда вошла Шон и объявила, что графиня Беарнская просит ее принять.

Герцог хотел было удалиться, но г-жа Дюбарри его удержала.

— Лучше останьтесь, — попросила она. — Если старая побирушка пришла взять взаймы, то при вас она попросит меньше.

Герцог остался в будуаре.

Скроив соответствующую обстоятельствам мину, графиня Беарнская уселась в предложенное г-жой Дюбарри кресло; после обмена любезностями хозяйка осведомилась:

— Нельзя ли узнать, какой счастливый случай привел вас сюда, сударыня?

— Ах, сударыня, приключилась ужасная беда, — ответствовала старая сутяжница.

— Что такое, графиня?

— Новость эта безмерно удручит его величество.

— Да в чем дело, говорите же!

— Парламент…

— Ага, — проворчал герцог д'Эгийон.

— Господин герцог д'Эгийон, — поспешила представить его г-жа Дюбарри, опасаясь возможных недоразумений.

Однако старуха графиня была хитрее всех придворных вместе взятых: недоразумение она могла допустить лишь намеренно, когда это было ей на руку.

— Я говорю, — продолжала она, — о гнусностях судейских крючков и об их неуважении к достойным людям знатного рода.

После подобного комплимента, явно направленного в его сторону, герцог встал и поклонился сутяжнице, которая ответила ему тем же.

— Однако речь идет не только о господине герцоге, — продолжала она, — но и обо всем народе: парламент отказывается работать.

— В самом деле? — откидываясь на подушки софы, воскликнула г-жа Дюбарри. — Значит,во Франции больше нет правосудия! Ну и что же от этого изменится?

Герцог улыбнулся. Графиня Беарнская не приняла шутки и нахмурилась еще больше.

— Это большое несчастье, сударыня, — заметила она.

— Да неужто? — усомнилась фаворитка.

— Сразу видно, сударыня, что вы имеете счастье не участвовать в тяжбах.

— Гм, — проронил г-н д'Эгийон, чтобы привлечь внимание г-жи Дюбарри; та наконец поняла, на что намекает старуха.

— Увы, сударыня, — не задумываясь, ответила она, — верно, теперь я вспомнила: вы в отличие от меня ведете тяжбу, да еще какую!

— Да, сударыня, и всякое промедление для меня просто гибельно.

— Бедная вы, бедная!

— Нужно, госпожа графиня, чтобы король принял решение.

— О, сударыня, его величество настроен весьма серьезно: он прогонит господ советников — и все.

— Но тогда, сударыня, дело затянется на бесконечно долгий срок.

— А вы знаете, как этому помочь, сударыня? Расскажите.

Старая сутяжница спряталась под свои чепцы, словно Юлий Цезарь, накрывший перед смертью голову тогой.

— Помочь можно, — вмешался д'Эгийон, — только вряд ли король решится прибегнуть к этому средству.

— Что за средство? — тревожно спросила старуха.

— Обычное средство, которое употребляет король Франции, когда его воля наталкивается на чрезмерное сопротивление: он назначает торжественное заседание парламента под своим председательством и объявляет: «Нам так угодно!» — хотя несогласные и думают обратное.

— Великолепная мысль! — в восторге воскликнула графиня Беарнская.

— Но о ней не следует распространяться, — хитро заметил д'Эгийон и сделал жест, тут же понятый графиней Беарнской.

— О, сударыня, — обратилась она к г-же Дюбарри, — вы пользуетесь таким влиянием на его величество! Добейтесь, чтобы он сказал: «Нам угодно, чтобы дело графини Беарнской было рассмотрено». Вы же знаете, мне это обещано давным-давно.

Г-н д'Эгийон, поджав губы, поклонился г-же Дюбарри и вышел из будуара. Он услышал, что во двор въехала королевская карета.

— А вот и король! — объявила г-жа Дюбарри и встала, чтобы поскорее спровадить гостью.

— Сударыня, быть может, вы позволите мне припасть к стопам его величества?

— Разумеется, позволю, сударыня, коли вы собираетесь просить о королевском заседании. Если ваше желание таково — оставайтесь.

Едва графиня Беарнская успела оправить чепцы, как вошел король.

— О, графиня, у вас визитеры? — спросил он.

— Графиня Беарнская, ваше величество.

— Справедливости, государь! — возопила старая дама, присев в глубоком реверансе.

— Вот как! — отозвался Людовик XV с едва уловимой для постороннего уха насмешкой. — Неужели, сударыня, вас кто-то оскорбил?

— Государь, я молю о справедливости.

— Кто нанес вам обиду?

— Парламент.

— Ну что ж! — хлопнув в ладоши, сказал король. — Вы жалуетесь на мой парламент. В таком случае прошу вас: проучите его как следует! Я и сам имею основания на него жаловаться и я тоже прошу у вас справедливости, — добавил он, передразнивая реверанс старой графини.

— Ваше величество, вы — король, вы — повелитель.

— Король — да, повелитель — не всегда.

— Изъявите свою волю, государь.

— Я изъявляю свою волю каждый вечер, а они каждое утро изъявляют свою. Но так как наши воли диаметрально противоположны, мы напоминаем землю и луну, которые вечно движутся друг за другом, но никак не могут встретиться.

— Государь, ваш голос достаточно силен, чтобы заглушить вопли этих людишек.

— Вот это и вводит вас в обман. Ведь они — адвокаты, а я нет. Если я говорю «да», они говорят «нет», и мы никак не можем прийти к согласию. Найдите средство помешать им сказать «нет», когда я скажу «да», и я заключу с вами союз.

— Такое средство есть, ваше величество.

— Скорее расскажите, в чем оно заключается.

— Сейчас расскажу, государь. Назначьте заседание парламента под своим председательством.

— Еще того не легче, — проворчал король. — О чем вы думаете, сударыня? Это же почти революция!

— Это средство сказать в лицо всем мятежникам, что властелин — вы. Вы же знаете, государь, что на таком заседании имеет право говорить только сам король, изъявляющий свою волю, и никто не может ему возразить. Вот вы им и скажете: «Нам так угодно», и они покорно опустят головы.

— А мысль и в самом деле великолепная, — вмешалась г-жа Дюбарри.

— Великолепная — пожалуй, удачная — ничуть, — отозвался Людовик XV.

— Но это же так красиво, — с жаром продолжала г-жа Дюбарри, — свита, дворяне, пэры, королевская гвардия, толпы народа, королевский трон с пятью подушками, расшитыми золотыми лилиями… Какая прекрасная будет церемония!

— Вы полагаете? — спросил король, несколько поколебленный этими доводами.

— А роскошный королевский камзол, а подбитая горностаями мантия, а корона с брильянтами, а золотой скипетр — весь этот блеск, который так пристал прекрасному лицу монарха! Ах, государь, в каком великолепии вы явитесь перед всеми!

— Такого заседания не было уже довольно давно, — преувеличенно небрежно бросил король.

— С самого вашего детства, государь, — согласилась графиня Беарнская, — и воспоминания о том, как вы были прекрасны тогда, запечатлелись во всех сердцах.

— К тому же, — добавила г-жа Дюбарри, — вот отменный случай для господина канцлера блеснуть своим суровым и лаконичным красноречием, раздавить всех этих людишек своею правдивостью и достоинством.

— Дождемся первого проступка парламента и тогда посмотрим, — проговорил Людовик XV.

— Возможно ли ждать, государь, еще более страшного злодеяния, чем то, что уже совершено?

— А что такого они сделали?

— Вы разве не знаете?

— Ну подразнили немного господина д'Эгийона, но это же не преступление, хотя он, — глядя на г-жу Дюбарри, промолвил король, — хотя он и входит в число моих друзей. Огорчение, которое они причинили милому герцогу, я искупил своим решением, принятым не то вчера, не то позавчера, не помню. Теперь мы квиты.

— А вот госпожа графиня только что сообщила нам, — поспешно вмешалась г-жа Дюбарри, — что сегодня утром эти господа в черном дождались-таки удобного случая, государь.

— О чем вы? — нахмурившись, спросил король.

— Говорите, сударыня, государь позволяет, — предложила фаворитка.

— Ваше величество, господа советники решили не проводить больше заседаний парламента, пока ваше величество не решит дело в их пользу.

— Быть того не может! — воскликнул король. — Вы ошиблись, сударыня, это было бы прямым неповиновением, а я надеюсь, что мой парламент бунтовать не осмелится.

— Государь, уверяю вас…

— Да это слухи, сударыня.

— Ваше величество, позвольте мне докончить.

— Прошу вас, графиня.

— Так вот, сегодня утром стряпчий, который вел мой процесс, вернул мне все документы. Он более не занимается делами, так как парламент больше не заседает.

— Это слухи, говорю вам; просто попытка всех запугать.

Король в волнении принялся прохаживаться по будуару.

— Ваше величество, может быть, вы скорее поверите господину де Ришелье, чем мне? Знайте же, что ему, так же как и мне, вернули документы по его тяжбе, и господин герцог, весьма разгневанный, удалился.

— Там кто-то скребется в дверь, — чтобы сменить тему, сообщил король.

— Это Самор, ваше величество.

Вошел Самор.

— Вам письмо, госпожа, — объявил он.

— Государь, вы позволите? — спросила графиня и внезапно воскликнула: — О Боже!

— В чем дело?

— Это от господина канцлера. Зная, что ваше величество собирались меня навестить, господин де Мопу умоляет меня просить для него краткой аудиенции.

— Что там у него стряслось?

— Пригласите господина канцлера, — велела г-жа Дюбарри.

Графиня Беарнская поднялась, собираясь откланяться.

— Останьтесь, сударыня, — обратился к ней король. — Добрый день, господин де Мопу. Что новенького?

— Государь, парламент был вам помехой; теперь у вас нет парламента, — поклонившись, сообщил канцлер.

— Как это нет? Они что, все поумирали? Отравились мышьяком?

— Если бы так! Нет, государь, они живы, но не желают заседать и подали в отставку. Я только и делаю, что принимаю их.

— Кого, советников?

— Нет, государь, прошения об отставке.

— Я же говорила вам, государь, что дело зашло далеко, — вполголоса заметила графиня Беарнская.

— Да уж куда дальше, — раздраженно подтвердил король. — И что вы предприняли, господин канцлер?

— Государь, я приехал выслушать приказания вашего величества.

— Давайте прогоним их всех, Мопу.

— В изгнании они тем более не станут судить, государь.

— Тогда прикажем им делать свое дело. Впрочем, приказы, повеления — все это уже было.

— На сей раз следует проявить твердость, государь.

— Да, вы правы.

— Смелее, — шепнула графиня Беарнская г-же Дюбарри.

— И выказать себя властелином. Слишком часто, государь, вы относились к ним по-отечески! — вскричала графиня.

— Канцлер, — медленно произнес король, — я знаю лишь одно средство; это суровая, но действенная мера. Я желаю провести торжественное заседание парламента под своим председательством; нужно, чтобы все эти господа задрожали от страха.

— Ах, государь, вот это правильно! — воскликнул канцлер. — Пускай склонятся — или сломаются!

— Сударыня, — обратился король к старой сутяжнице, — если ваш процесс не будет рассмотрен, то теперь уж не по моей вине, сами видите.

— Государь, вы величайший монарх во всем мире.

— О да! — словно эхо, повторили графиня Дюбарри, Шон и канцлер.

— Однако весь мир об этом почему-то помалкивает, — пробормотал король.

101. КОРОЛЕВСКОЕ ЗАСЕДАНИЕ

Это знаменитое заседание прошло в точном соответствии с ритуалом, какого требовали достоинство короля, с одной стороны, и интриги, толкнувшие его на этот серьезный шаг, — с другой.

Королевская гвардия была поставлена под ружье, множество стрелков в коротких куртках, солдат городской стражи и полицейских призваны были охранять г-на канцлера, который, словно генерал в день решающей битвы, не имел возможности уклониться от посягательств на свою священную особу.

Г-н канцлер был предметом всеобщей ненависти и, зная об этом, сам в суетности своей опасался покушения; впрочем, даже те, кто был меньше осведомлен о том, какие чувства питает к нему народ, не сомневались, что ему грозит скандал или по крайней мере шиканье.

Не лучший прием ожидал и г-на д'Эгийона: его недолюбливали, хотя после парламентских дебатов народ стал к нему несколько добрее. Король казался воплощением безмятежности, но на самом деле на душе у него было неспокойно. Царственный вид, роскошные одеяния — все это наводило на мысль, что величие есть самая надежная защита.

Тут следует добавить: а также любовь народа. Но королю так часто твердили эти слова во время его болезни в Меце, что он не считал возможным повторить их и не быть при этом обвиненным в плагиате.

Утром ее высочество дофина, для которой этот спектакль был внове и которая в глубине души, наверное, была не прочь его посмотреть, напустила на себя унылый вид и сохраняла его в течение всего пути до места церемонии, что привлекло к ней всеобщие симпатии.

Г-жа Дюбарри держалась отважно. Она обладала уверенностью молодой и красивой женщины. Да и разве о ней уже не было высказано все — чего ей было опасаться? Она сияла, как будто отблески августейшего великолепия ее возлюбленного падали и на нее.

Г-н д'Эгийон храбро вышагивал среди пэров, шествовавших впереди короля. На его благородном, волевом лице не заметно было ни тени печали или неудовольствия. В его облике не угадывалось торжества победителя. Глядя на него, никто бы не заподозрил, какая битва разгорелась из-за него между королем и парламентом.

В толпе на него показывали пальцем, члены парламента бросали на него грозные взгляды — и только.

Большая зала дворца была переполнена, любопытствующих набралось более трех тысяч.

Снаружи толпа, сдерживаемая палками привратников и дубинками стрелков, выдавала свое присутствие лишь невнятным гулом, в котором нельзя разобрать ни слова и в котором тонут отдельные голоса; этот ропот толпы правильнее всего было бы сравнить с шумом прибоя.

Едва шаги затихли и все заняли свои места, в зале воцарилось молчание; тогда король, мрачный и величественный, предоставил слово канцлеру.

Члены парламента заранее знали, что им сулит предстоящее заседание. Всем было ясно, зачем их собрали — чтобы они услышали ничем не смягченную волю государя; однако, зная долготерпение, если не сказать робость, короля, они опасались не самого заседания, а скорее его последствий.

Канцлер заговорил. Он был прекрасный оратор. Вступительная часть его речи была выстроена весьма искусно и доставила большое удовольствие ценителям парламентского красноречия.

Однако вскоре речь канцлера превратилась в нагоняй, да такой резкий, что на губах знатных слушателей заиграли улыбки, а члены парламента почувствовали себя не в своей тарелке.

Устами своего канцлера король приказывал прекратить все дела в Бретани, которые ему надоели. Парламенту он велел помириться с герцогом д'Эгийоном, действия которого одобрял, и не прерывать отправление правосудия, чтобы все снова стало, как в благословенные времена золотого века, когда журчали ручейки пятичастевых судебных или совещательных речей, когда деревья были увешаны гроздями дел и гг. стряпчим и адвокатам оставалось лишь протянуть руку, чтобы сорвать любой принадлежащий им плод.

Эти приманки отнюдь не примирили парламент с г-ном де Мопу и тем паче с герцогом д'Эгийоном. Однако речь прозвучала, а возможности ответить не было.

Донельзя раздосадованные члены парламента, проявив замечательное единодушие, которое придает такую силу давно сформировавшимся институтам, все как один напустили на себя невозмутимый и безразличный вид, что очень не понравилось его величеству и сидевшей на трибунах знати.

Ее высочество дофина побледнела от гнева. Она впервые оказалась лицом к лицу с сопротивлением народа и теперь хладнокровно оценивала его мощь.

Собираясь на заседание, дофина была решительно против того решения, которое должны были на нем принять или огласить, и эти чувства были ясно написаны у нее на лице, но теперь она постепенно склонялась на сторону людей своей породы и касты, и когда канцлер стал все глубже и глубже вгрызаться в парламентскую плоть, юная гордячка вознегодовала на то, что зубы у него оказались недостаточно остры; ей казалось, что уж она-то нашла бы слова, от которых это сборище взвилось бы, словно стадо быков, понукаемых стрекалами. Короче говоря, она нашла, что канцлер слишком слаб, а члены парламента слишком сильны.

Людовик XV был физиономистом — этот дар присущ всем эгоистическим натурам, хотя многие ленятся его в себе развивать. Он вглядывался в лица, следя, какое впечатление производит его королевская воля, выраженная в словах, казавшихся ему достаточно красноречивыми.

По бледности дофины, по тому, как она поджала губы, он сразу понял, что творится у нее в душе.

Ища поддержки, он взглянул на лицо г-жи Дюбарри, ожидая увидеть торжествующую улыбку, но обнаружил лишь непреодолимое желание привлечь к себе взор короля, словно в этом взоре она надеялась прочесть его мысли.

Ничто так не смущает слабых и безвольных людей, как боязнь того, что некто более мудрый и решительный их опередит. Если такие люди замечают, что на них смотрят, когда какое-то решение уже принято, им кажется, что они чего-то недоделали, что попали в глупое положение, что от них требовалось нечто большее.

В таком случае они идут на крайности, заливаются краской от робости и внезапно совершают шаг, явно свидетельствующий о том, как им страшно.

Королю вовсе не требовалось прибавлять что-либо к сказанному канцлером; это шло вразрез с этикетом, да и просто было ни к чему. Но его вдруг обуял демон болтливости, и он сделал знак рукой, показывая, что собирается говорить.

Всеобщее внимание достигло предела: все затаили дух.

Члены парламента, словно хорошо обученные солдаты, дружно повернули головы к креслу короля.

Принцы, пэры, военачальники почувствовали смущение. Было вполне возможно, что теперь, когда сказано уже все необходимое, его христианнейшее величество примется переливать из пустого в порожнее. Только почтение мешало им назвать по-иному слова, которые могли вырваться из уст государя.

Г-н де Ришелье, подчеркнуто старавшийся держаться подальше от племянника, теперь словно впился в него взглядом, в котором угадывалась бездна хитрости и проницательности.

Однако взгляд его, начинавший уже переходить границы приличия, натолкнулся на ясный взор г-жи Дюбарри. Ришелье, как никто, владел драгоценным искусством перевоплощения; он сразу же перешел с иронического тона на восхищенный и выбрал прелестную графиню в качестве точки пересечения столь противоположных чувств.

Поэтому, скользнув глазами по г-же Дюбарри, он улыбнулся любезной приветственной улыбкой, однако графиня не попалась на удочку, тем более что старый маршал, вступивший в сношения с обеими враждующими сторонами — и с членами парламента, и с принцами, не мог теперь прервать эти сношения, чтобы не показаться тем, кем он был в действительности.

Какие горизонты открываются в одной капле воды, этом океане для наблюдателя! Сколько веков содержится в одной секунде, этой неподдающейся описанию вечности! Все, о чем мы только что рассказали, происходило, пока его величество Людовик XV готовился говорить и открывал рот.

— Канцлер изложил вам нашу волю, — с твердостью в голосе изрек король. — Извольте же ее исполнять, нам так угодно, и мы от своего не отступимся!

Последние слова Людовика XV прогремели, как пушечный залп.

Слушатели были потрясены.

По рядам членов парламента прошла дрожь ужаса, которая мгновенно, словно электрическая искра, бегущая по проводу, передалась толпе. Ее воздействия не избегли даже сторонники короля. Лица и сердца присутствующих прониклись изумлением и восторгом.

Дофина метнула на короля благодарный взгляд, в котором сверкало невольное восхищение.

Г-жа Дюбарри возбужденно вскочила и захлопала в ладоши, не заботясь о том, что при выходе ее, пожалуй, осыплют бранью, а назавтра о ней будут сложены сотни куплетов, один гнуснее другого.

В этот миг Людовик XV мог праздновать победу.

Члены парламента так же единодушно, как и раньше, склонили головы.

Король поднялся с расшитых лилиями подушек.

Тотчас же капитан королевской гвардии и все дворяне тоже встали.

Снаружи послышался бой барабана и звуки труб. Невнятный гул народа сменился оглушительным ревом, который вскоре затих вдали, там, куда оттеснили толпу солдаты и стрелки.

Король гордо прошествовал через залу, видя вокруг лишь покорно склоненные головы.

Г-н д'Эгийон все так же шел впереди его величества, ничем не выдавая своего торжества.

Дойдя до выхода из залы, канцлер увидел толпы народа и, испугавшись доносившихся издали криков, приказал стрелкам:

— Окружите меня.

Г-н Ришелье отвесил герцогу д'Эгийону глубокий поклон и сказал:

— Сейчас все эти головы склонились, герцог, но придет день, когда они поднимутся чертовски высоко. Берегитесь!

Г-жа Дюбарри, которая в этот миг проходила мимо вместе с братом, маршалом де Мирпуа и дамами, услышала замечание старика герцога и беззлобно отозвалась:

— Бояться нам нечего, маршал. Разве вы не слышали слов его величества? Король сказал, если не ошибаюсь, что от своего не отступится.

— Слова и в самом деле веские, — ответил с улыбкой герцог, — но к нашему счастью эти бедняги из парламента не заметили, что король произнес их, глядя на вас.

После этого дифирамба герцог отвесил один из тех непередаваемых поклонов, которые нынче не умеют делать даже в театре.

Г-жа Дюбарри была женщиной и ничего не смыслила в политике. Слова герцога она приняла за комплимент, тогда как г-н д'Эгийон почувствовал в них и колкость, и угрозу.

Поэтому г-жа Дюбарри ответила герцогу улыбкой, зато ее союзник побледнел и закусил губу, понимая, что злоба Ришелье не иссякла.

Первое впечатление от церемонии было в пользу короля. Что ж, сильный удар может оглушить на время, но всем известно, что после этого кровь начинает веселее бежать по жилам.

Во всяком случае именно такие мысли вызвало пышное королевское шествие у маленькой кучки скромно одетых людей, которые наблюдали за церемонией, стоя на углу набережной Цветов и Бочарной улицы.

Людей было трое. Вместе их свел случай; казалось, они с интересом следят за поведением толпы. Хотя люди эти не были знакомы, они быстро нашли общий язык и еще до окончания церемонии принялись обмениваться мнениями о происходящем.

— Страсти накалились, — заметил один из них, старик со сверкающим взором и честным, добрым лицом. — Торжественное заседание под председательством самого короля — великое событие.

— Вот именно, — горько улыбнувшись, отозвался молодой человек. — Великое событие, если за словами последуют дела.

— Сударь, мне кажется, мы знакомы, — повернувшись к собеседнику, проговорил старик. — Где-то я вас уже видел.

— Ночью тридцать первого мая. Вы не ошиблись, господин Руссо.

— А, так вы — тот молодой хирург, мой соотечественник господин Марат?

— Да, сударь, к вашим услугам.

Собеседники обменялись поклонами.

Третей человек в разговор пока не вступал. Это был тоже молодой человек, лицо его дышало благородством; во время церемонии он молча наблюдал за толпой.

Молодой хирург удалился первым, отважно вклинившись в людской поток; толпа, менее склонная к признательности, чем Руссо, уже не узнавала его, но он твердо надеялся, что со временем еще напомнит ей о себе.

Дождавшись ухода хирурга, второй молодой человек обратился к Руссо:

— А вы не идете, сударь?

— Нет, я слишком стар, чтобы лезть в подобную давку.

— В таком случае, — понизив голос, отозвался незнакомец, — сегодня вечером на улице Платриер, господин Руссо. Не забудьте!

Философ вздрогнул, словно неожиданно увидел перед собой привидение. Его обычно бледное лицо приобрело мертвенный оттенок. Он хотел было ответить, но молодой человек уже исчез.

102. О ТОМ, КАК СЛОВА НЕЗНАКОМЦА ПОВЛИЯЛИ НА Ж. Ж. РУССО

Услышав от незнакомого ему человека эти странные слова, дрожащий и несчастный Руссо забыл, что боится толпы, пробрался сквозь нее и вскоре очутился на мосту Парижской богоматери; затем, продолжая размышлять и теряясь в догадках, он прошел через Гревский квартал, откуда до дома было уже недалеко.

— Итак, — бормотал он, — секрет, который посвященные хранят с опасностью для жизни, знает первый встречный. Вот что получается, когда тайные общества становятся достоянием публики. Этот человек меня узнал, но уверен, что я его сотоварищ, быть может, даже сообщник. Подобное положение вещей нелепо и невыносимо.

С этими словами Руссо ускорил шаг, хотя обычно ходил с осторожностью, особенно после происшествия на улице Менильмонтан.

— Хотелось бы знать, — продолжал философ, — что это за проекты возрождения рода человеческого, которые предлагают юные мыслители, гордо именующие себя иллюминатами[43]. Я был бы сумасшедшим, если бы поверил, что разумные идеи могут родиться в Германии, этой стране пива и туманов; я опозорил бы свое имя, связав его с горсткой глупцов или интриганов, которые надеются прикрыть им свое недомыслие. О нет, этого не будет: вспышка молнии осветила передо мною пропасть, и я не стану бросаться туда очертя голову!

Руссо замер посреди улицы, опираясь на трость, и перевел дыхание.

— Право, это была прекрасная химера, — снова забормотал философ. — Свобода среди рабства, будущее, завоеванное без шума и потрясений, тайный заговор, подготовленный, пока тираны спали… Это слишком прекрасно, меня обвели вокруг пальца. Не желаю я никаких страхов, подозрений, опасений — это недостойно независимого человека, чей дух свободен.

С этими словами Руссо продолжил путь, как вдруг заметил нескольких субъектов из ведомства г-на де Сартина, шнырявших глазами направо и налево: свободный дух так перепугался, что независимый человек в мгновение ока шмыгнул в густую тень аркад, под которыми он проходил.

От аркад до улицы Платриер было уже рукой подать; г-н Руссо поспешно добежал до своего дома, дыша, как загнанная лань, поднялся наверх и рухнул на стул, не в силах вымолвить ни слова на расспросы Терезы.

Через некоторое время, впрочем, он рассказал ей о причинах своего возбуждения: быстрая ходьба, жара, гнев короля на церемонии, впечатление, которое произвели на него страх толпы и все, чему он был свидетелем.

В ответ Тереза проворчала, что это не оправдание; теперь вот и обед остыл, да и стыдно мужчине сидеть как мокрая курица и вздрагивать при малейшем шуме.

На последний довод Руссо ничего не ответил, тем более что и сам неоднократно обращался к нему, правда, в других выражениях.

Тереза добавила, что философы да мечтатели все на один лад, в своих сочинениях они трубят в фанфары, заявляют, что ничего не боятся, ни во что не ставят ни людей, ни бога, но стоит тявкнуть какой-нибудь собачонке, как они вопят: «На помощь!»; стоит им чуть-чуть простудиться, как они стонут: «Боже, я умираю!»

Это была излюбленная тема Терезы, позволявшая ей блеснуть красноречием; Руссо, человек по природе робкий, обычно возражал ей самым неудачным образом. Итак, под эту пронзительную музыку он лелеял свои мысли, которые, разумеется, имели больше цены, чем мысли Терезы, и не обращал внимания на хулу, которую обрушивала на него вздорная женщина.

«Счастье складывается из ароматов и шумов, — думал он, — а запах и звук — понятия относительные. Кто осмелится утверждать, что луковица пахнет хуже, чем роза, и что крик павлина менее мелодичен, чем трели соловья?»

После такой аксиомы, которая могла бы сойти за отменный парадокс, супруги сели за стол и приступили к обеду.

После трапезы Руссо вопреки обыкновению не сел к клавесину. Он принялся кружить по комнате, то и дело подходя к окну, чтобы глянуть, что творится на улице Платриер.

Терезу же обуял один из тех приступов ревности, которым из духа противоречия бывают подвержены те, кто любит помучить ближних, хотя на самом деле таким людям ревность отнюдь не свойственна.

Право, ничего нет несноснее, чем притворный порок: уж лучше притворная добродетель.

Тереза, глубоко презиравшая Руссо за его внешность, нрав, склад ума и привычки и считавшая его старым, хворым и безобразным, нисколько не опасалась, что у нее отнимут мужа; она не допускала мысли, что в глазах других женщин он может выглядеть иначе. Однако поскольку муки ревности для женщины самые сладостные, Тереза иногда позволяла себе это удовольствие.

Поэтому, заметив, что мужу не сидится на месте, что он задумчив и часто подходит к окну, она изрекла:

— Ваше возбуждение, сударь, мне понятно — вы только что с кем-то расстались.

Руссо испуганно взглянул на жену, в чем та усмотрела еще одну улику.

— И вам хочется снова повидаться с этим человеком, — продолжала Тереза.

— Что вы сказали? — переспросил Руссо.

— У вас, кажется, назначено свидание?

— Свидание? Да вы с ума сошли, Тереза! — поняв, что начинается сцена ревности, воскликнул Руссо.

— Я и сама знаю, что это сумасшествие, — парировала она, — но ведь вы способны на что угодно. Ступайте, ступайте: с вашим помятым лицом, с вашими сердцебиениями, с вашим нескончаемым кашлем вам только и одерживать победы! Ступайте, это хороший способ преуспеть в жизни!

— Но, Тереза, вы же прекрасно знаете, что ничего подобного нет и в помине, — меланхолично ответил Руссо. — Оставьте меня, я хочу спокойно поразмышлять.

— Вы распутник! — совершенно серьезно объявила Тереза.

Руссо зарделся, словно в этих словах содержалась правда или комплимент.

Тереза сочла, что это дает ей право рассвирепеть; она перевернула в доме все вверх дном, стала хлопать дверьми, словом, играла с Руссо, ожидая, когда он наконец вспылит — точь-в-точь ребенок, который положил железные колечки в коробку и трясет ее, чтобы послушать громыхание.

Руссо ретировался в кабинет. Шум несколько мешал ходу его мыслей.

Ему пришло в голову, что уклониться от таинственной встречи, о которой упомянул незнакомец, было бы опасно.

«Если преследуют доносчиков, то должны преследовать и умеренных и просто равнодушных, — подумал он. — Я давно заметил, что не стоит бояться серьезных опасностей или угроз; к суровым карам и тем более к казни заговорщики прибегают крайне редко. Другое дело — мелкая месть, тайные удары, мистификации и прочие ничтожные происки, их-то и нужно опасаться. В один прекрасный день братья масоны отплатят за мое к ним пренебрежение, натянув веревку поперек лестницы, и я сломаю ногу или выбью себе десяток последних зубов. А не то сбросят мне на голову камень, когда я буду проходить под лесами. Или того чище: вдруг среди этих масонов есть какой-нибудь памфлетист, который живет по соседству, возможно, прямо на моей площадке, и видит из окна всю мою комнату! Ничего невероятного тут нет, они ведь проводят свои сборища рядом, на улице Платриер… И этот мерзавец начнет писать обо мне всякие низости, чтобы высмеять меня на весь Париж. Разве не окружен я со всех сторон врагами?»

Прошло несколько минут, и направление мыслей философа изменилось.

— Но где же тогда моя отвага, где моя честь? — снова забормотал он. — Скоро я буду бояться самого себя. Встану перед зеркалом и увижу в нем лишь труса и подлеца. Нет, этому не бывать. Пускай против меня ополчится вселенная, пускай на меня обрушатся все дома этой улицы — я пойду… Однако какие дикие рассуждения может породить страх! После встречи с этим человеком мне в голову приходит одна глупость за другой — я это сам замечаю. Я сомневаюсь во всех, даже в самом себе — где тут логика? Себя я знаю, я не такой уж восторженный человек: если я решил, что в задуманном ими обществе есть огромный смысл, значит, это правда. Кто сказал, что я не могу возродить род человеческий — я, которого искали, к которому приходили посланцы могущественных тайных сил, чтобы поговорить со мною об убеждениях, изложенных в моих работах? Неужели я отступлю, если речь идет о том, чтобы воплотить мои замыслы в жизнь, заменить теорию практикой!

Руссо оживился.

Чего же лучше! Годы идут. Народы постепенно начинают выходить из отупения, взявшись за руки и шаг за шагом двигаясь во тьме; вот уже построена грандиозная пирамида, и грядущие века увенчают ее бюстом Руссо, гражданина Женевы, который, чтобы исполнить задуманное, подвергал опасности свою свободу и даже жизнь, то есть был верным своему девизу: «Vitam impendere vero»[44].

Тут Руссо порывисто сел за клавесин и дал выход своему воображению в самых бравурных, удалых и воинственных мелодиях, какие только мог исторгнуть из гулкого чрева инструмента.

Настал вечер. Тереза, устав мучить впустую своего пленника, заснула сидя на стуле; Руссо с бьющимся сердцем надел свое лучшее платье, словно собирался на поиски приключений; он заглянул в зеркало, увидел, как блестят его черные глаза, и решил, что взгляд у него живой и выразительный; это его обрадовало.

Он взял свою камышовую трость и, не разбудив Терезу, выскользнул из квартиры.

Однако, спустившись и открыв секретный запор у наружной двери, Руссо осторожно выглянул наружу, чтобы проверить, как обстоят дела на улице.

Экипажей не было; улицу по обыкновению заполняли гуляющие: одни, опять-таки по обыкновению, разглядывали встречных, другие останавливались перед витринами и глазели на хорошеньких девушек за прилавками.

Можно было надеяться, что никто не заметит в этой круговерти еще одного человека. Руссо поспешно вышел; идти ему было недалеко.

У двери, которую ему указали, стоял уличный певец, подыгрывавший себе на визгливой скрипке. Эта музыка, к которой чувствительно ухо каждого подлинного парижанина, наполняла собою всю улицу; эхо далеко разносило последние такты мелодии, исполняемые то на скрипке, то голосом.

Слушатели, сгрудившись вокруг музыканта, крайне мешали всем, кто шел или ехал по улице. Приходилось огибать толпу, сворачивая налево или направо: тот, кто шел налево, оказывался почти на середине улицы, свернувший же направо подходил вплотную к нужному Руссо дому.

Руссо заметил, что многие из прохожих исчезали по дороге, словно проваливались в какую-то ловушку. Он понял, что их привела сюда та же цель, что была и у него, и решил повторить их маневр — это оказалось нетрудно.

Подойдя сзади к кучке слушателей, он сделал вид, что пристал к ней, и стал поджидать первого, кто войдет в открытую дверь. Более опасливый, нежели другие, — он ведь, понятное дело, рисковал гораздо больше всех, — Руссо все ждал благоприятного случая.

Однако долго ждать ему не пришлось. Подъехавший с другого конца улицы кабриолет рассек кружок слушателей пополам и оттеснил две образовавшиеся группки к домам. Руссо оказался на самом пороге; ему ничего не оставалось, как войти. Наш философ увидел, что зеваки, повернувшись к нему спиной, обступили кабриолет, и, воспользовавшись благоприятным моментом, углубился в темный коридор.

Через несколько секунд Руссо увидел лампу, под которой мирно, словно торговец после рыночного дня, сидел человек и читал — или делал вид, что читает, — газету.

Услышав шаги Руссо, он поднял голову и явственно приложил палец к груди, на которую падал свет лампы.

Руссо ответил на этот условный знак, приложив палец к губам.

Тогда человек встал и отворил находившуюся справа от него дверь, столь искусно прорезанную в деревянной обшивке стены, прислонившись к которой он сидел, что заметить ее было невозможно; за дверью открылась убегавшая вниз довольно крутая лестница.

Руссо вошел, и дверь быстро, но бесшумно закрылась.

Опираясь на трость, Руссо принялся спускаться; ему не нравилось, что в качестве первого испытания его подвергли риску сломать себе шею и ноги.

Однако эта крутая лестница оказалась короткой. Едва Руссо насчитал семнадцать ступенек, как в лицо и в глаза ему повеял теплый воздух.

Это влажное тепло исходило от дыхания множества людей, собравшихся в подземелье.

Руссо отметил, что стены подземелья обтянуты красной и белой тканью, на которой изображены различные инструменты, скорее символические, нежели настоящие. С потолка свисала одна-единственная лампа, бросавшая зловещий свет на лица почтенных с виду людей, которые сидели на деревянных скамьях и вполголоса переговаривались между собой.

Под ногами не было ни паркета, ни ковра: толстая тростниковая циновка заглушала шаги, поэтому появление Руссо не привлекло ничьего внимания.

Казалось, никто не заметил, как он вышел.

Пятью минутами раньше Руссо только и мечтал о том, чтобы появиться незаметно, однако теперь подобный прием его раздосадовал.

На одной из задних скамеек философ увидел свободное место и тихонько сел.

В подвале он насчитал тридцать три человека. Впереди, на возвышении, стоял стол для председательствующего.

103. ЛОЖА НА УЛИЦЕ ПЛАТРИЕР

Руссо обратил внимание, что собравшиеся разговаривали очень мало и еле слышно. Многие вообще не разжимали губ. Только несколько человек потихоньку перебрасывались словами.

Те, кто молчал, старались вдобавок спрятать лица, что было нетрудно благодаря обширной тени, отбрасываемой помостом для председательствующего.

Самые робкие нашли себе приют позади помоста.

Зато два или три члена корпорации находились в беспрестанном движении, присматривались к своим собратьям. Они сновали взад и вперед, беседовали и время от времени по очереди скрывались за дверью, занавешенной черной шторой с изображенными на ней красными языками пламени.

Вскоре прозвенел звонок. Какой-то человек, сидевший до того на краю скамьи среди других масонов, встал и поднялся на возвышение.

Совершив несколько движений ладонями и пальцами, повторенных всеми присутствующими, он сделал еще один, более выразительный знак, и объявил собрание открытым.

Руссо видел этого человека впервые; под его внешностью зажиточного ремесленника угадывалась незаурядная сила духа; говорил он с непринужденностью записного оратора.

Речь его была краткой и ясной. Он объявил, что собрание ложи посвящено приему нового брата.

— Не удивляйтесь, — добавил он, — что мы собрали вас в месте, непригодном для проведения обычных испытаний: наши магистры сочли их излишними. Брат, которого мы собираемся принять в наш союз, — светоч современной философии; он обладает глубоким умом и будет предан нашему делу не из страха, а по убеждению.

Того, кто проник в тайны природы и человеческого сердца, бесполезно подвергать тем впечатлениям, коими испытываем мы простого смертного, нуждаясь в его руках, силе воли или золоте. Чтобы этот выдающийся ум, этот честный и деятельный человек сотрудничал с нами, нам будет достаточно его обещания, его согласия.

Завершив таким образом свою речь, оратор обвел глазами присутствующих, дабы определить произведенный ею эффект.

На Руссо эти слова оказали магическое действие: женевцу были знакомы подготовительные таинства масонов, и он относился к ним с отвращением, вполне естественным для просвещенного человека; нелепые в своей бесполезности приказы, которые магистр отдавал вступающим, чтобы вызвать у них страх, когда бояться было совершенно нечего, казались философу верхом ребячества и пустым суеверием.

Больше того, для робкого философа, не любившего выставлять себя напоказ, было бы сущей мукой разыгрывать комедию перед незнакомыми людьми, которые стали бы его морочить, притом неизвестно еще с какими намерениями.

Поэтому, узнав, что его освободили от испытаний, он почувствовал неимоверное облегчение. Он знал, насколько строго масоны блюдут в своем кругу равноправие, и расценил сделанное ему исключение как победу.

Едва Руссо собрался сказать несколько слов в ответ на любезную речь председательствующего, как в комнате зазвучал чей-то голос.

— Если уж вы считаете себя обязанным, — резко и пронзительно проговорил он, — обращаться с таким же, как мы, человеком, словно с принцем, если уж вы избавляете его от физических страданий, как будто идти к свободе через телесные муки — это не наш принцип, мы по крайней мере надеемся, что вы не пожалуете высокое звание незнакомому человеку, не задав ему предварительно все положенные вопросы и не узнав, каковы его убеждения.

Руссо обернулся, чтобы рассмотреть лицо воинственного незнакомца, который нанес такой грубый удар по колеснице триумфатора.

В незнакомце, к своему великому удивлению, он узнал молодого хирурга, которого повстречал нынче утром на набережной Цветов.

Несомненная искренность молодого человека, а также, быть может, и презрение к высокому званию, помешали Руссо ответить.

— Вы слышали? — обратился председательствующий к философу.

— Как нельзя лучше, — ответил тот и слегка вздрогнул от звука своего голоса, гулко прозвучавшего под темными сводами подвала. — И я тем более удивлен, что видел, кто именно задал этот вопрос. Как так? Человек, призванный бороться с так называемыми физическими страданиями и помогать в этом своим братьям — и непосвященным, и масонам — проповедует пользу этих страданий? Странный путь он выбрал, чтобы человека привести к счастью, больного — к исцелению.

— Здесь речь не о том, кто есть кто, — с живостью отозвался молодой человек. — Я не знаю вступающего в наше сообщество, и он меня не знает. Я просто следую логике и утверждаю, что досточтимый председатель не должен делать исключений для отдельных личностей. Я не вижу в этом человеке, — и он указал рукой на Руссо, — философа, пускай и он не видит во мне врача. Возможно, нам придется соприкасаться друг с другом всю жизнь и ни взглядом, ни жестом не выдать нашу близость, которая благодаря узам братства гораздо более тесна, нежели обычная дружба. Поэтому я повторяю, что если было сочтено возможным освободить вступающего от испытаний, то есть основания задать ему по крайней мере вопросы.

Руссо ничего не ответил. По его лицу председательствующий увидел, что философ недоволен спором и сожалеет, что в него ввязался.

— Брат, — властно сказал председательствующий молодому человеку, — извольте молчать, когда говорит мастер, и не порицать легкомысленно его действия, которые обсуждению не подлежат.

— Я имею право требовать ответа, — возразил молодой человек, сбавив тон.

— Требовать ответа — да, порицать — нет. Вступающий в наш союз брат достаточно известен, и незачем придавать нашим отношениям нелепую и ненужную таинственность. Все присутствующие братья знают его имя — оно порука для нас. Но так как я уверен, что он и сам стоит за равноправие, то прошу его ответить на вопрос, который задаю исключительно для проформы. Чего вы ищете в нашем союзе?

Руссо вышел вперед и скользнул по толпе собравшихся задумчивым и печальным взглядом.

— Ищу, но не нахожу, — проговорил он. — Истину, а не софизмы. Почему бы вам не испытать меня кинжалами, которые не пронзают, ядами, которые суть не что иное, как чистая вода, люками, на дне которых лежат тюфяки? Я знаю, каков запас сил у человека. Знаю, насколько я сам силен физически. Если вы меня сокрушите, то избирать меня своим братом вам будет уже ни к чему: мертвый я вам не нужен. Значит, вы не собираетесь меня убивать и тем более ранить, так как никакой врач в мире не убедит меня в том, что хорош тот обряд вступления, во время которого мне что-нибудь сломают. Я подробнее, чем любой из вас, изучил боль, я исследовал тело и почти дотянулся до души. Если я согласился прийти сюда, когда меня настойчиво попросили об этом, — с нажимом заключил Руссо, — то лишь потому, что надеялся быть вам полезным. Я даю, но ничего не получаю взамен.

Увы! Прежде чем вы сможете меня защитить, прежде чем сможете дать мне свободу, если я окажусь в тюрьме, хлеба, если меня станут морить голодом, прежде чем сможете утешить меня, если я буду огорчен, прежде, повторяю, чем вы станете силой, брат, которого вы сегодня принимаете в свой союз, — с вашего, сударь, позволения, — вставил Руссо, повернувшись к Марату, — так вот, этот брат уже заплатит дань природе, потому что прогресс хром, свет медлителен, а оттуда, куда я удалюсь, никто из вас не сумеет меня извлечь.

— Вы ошибаетесь, достославный брат, — перебил учтивый и проникновенный голос, чем-то сразу привлекший Руссо. — В союзе, куда вы благоволите вступать, заключенобольше, нежели вы полагаете. В нем — будущее всего мира, а вам ведь известно, что будущее — это надежда, это наука, будущее — это Господь, который должен даровать миру свет, поскольку обещал это сделать. Господь лгать бы не стал.

Руссо, удивленный столь возвышенным стилем, обернулся и узнал молодого человека, который этим утром после заседания парламента назначил ему встречу.

Этот человек, весь в черном, одетый весьма изящно, даже изысканно, стоял, прислонившись к боковой стороне помоста; в слабом свете лампы его лицо сияло красотой, благородством и естественностью.

— Ах, наука, бездонная пропасть! — воскликнул Руссо. — Вы толкуете мне о науке, об утешении, о будущем, об обещаниях, другой твердит о материи, строгости и насилии — кому верить? Но тогда в этом собрании братьев все то же самое, что среди алчных волков в этом мире, что шумит у нас над головами. Волки и овцы! Выслушайте же мои убеждения, поскольку у меня в книгах вы о них не прочли.

— Ваши книги! — вскричал Марат. — Они великолепны, спору нет, но это все утопии. Вы полезны в той же мере, что и Пифагор, Солон или софист Цицерон. Вы объясняете, что такое благо, но благо это — искусственное, неуловимое, недостижимое; вы похожи на человека, который хочет накормить голодную толпу мыльными пузырями, отливающими на солнце всеми цветами радуги.

— Приходилось ли вам видеть, — нахмурившись, спросил Руссо, — чтобы великие потрясения совершались в природе без подготовки? Приходилось ли вам наблюдать рождение человека — событие заурядное и вместе с тем возвышенное? Приходилось ли вам видеть, чтобы человек рождался сразу, минуя те девять месяцев, в течение которых в чреве у матери накапливаются вещество и жизнь? Разумеется, вы хотите, чтобы я возродил мир делами своими. Но это уже не возрождение, сударь, это революция!

— Значит, — резко возразил молодой хирург, — вам не нужна независимость, не нужна свобода?

— Напротив, — отозвался Руссо, — независимость — мой кумир, а свобода — моя богиня. Только мне нужна свобода нежная и сияющая, которая согревает и оживляет. Мне нужно равенство, приближающее людей друг к другу посредством дружбы, а не страха. Мне нужно образование, просвещение каждой частички общественного организма, как механику нужна гармония всех деталей машины, как столяру нужна подгонка, идеальное соответствие всех частей его изделия. Повторяю, мне нужно то, о чем я писал: прогресс, согласие, самоотверженность.

На губах у Марата заиграла презрительная усмешка.

— Вот именно, — бросил он, — реки, текущие млеком и медом, Элизиум Вергилия, поэтические мечты, которые философия хочет претворить в действительность.

Руссо промолчал. Ему было обидно оправдываться в своей умеренности, тогда как вся Европа почитала его неистовым борцом за все новое.

Чтобы утешить свою робкую и наивную душу, Руссо вопросительно взглянул на незнакомца, который недавно вступился за него, и, увидев на его лице безмолвное одобрение, сел при общем молчании.

Председательствующий поднялся.

— Вы слышали? — спросил он.

— Да, — хором ответили собравшиеся.

— Вступающий кажется вам достойным войти в наш союз, он правильно понимает свой долг?

— Да, — ответили собравшиеся, однако сдержанно, без особого единодушия.

— Клянитесь, — обратился председательствующий к Руссо.

— Мне было бы неприятно, — не без гордости ответил философ, — не угодить кому-либо из присутствующих, однако я должен повторить только что сказанное — то, в чем я убежден. Будь я оратором, я мог бы облечь свои идеи в более увлекательную форму, однако язык мой своенравен и всегда сразу выдает мои мысли, когда я прошу его найти им быстрое воплощение.

Мне хочется сказать, что, не принадлежа к вашему союзу, я сделаю больше для мира и для вас, чем если бы я тщательно придерживался ваших правил; поэтому позвольте мне вернуться к моим трудам, к моей слабости, к моему одиночеству. Я уже говорил, что смертный час мой близок: горести, недуги, нищета непрестанно толкают меня к могиле. Откажитесь от меня, я не предназначен для того, чтобы идти вместе с людьми, я ненавижу их и избегаю, но в то же время служу им, потому что сам я — человек. А будучи их слугой, я почитаю их лучшими, чем они есть на самом деле. Теперь вам известно все, что я думаю, больше я не произнесу ни слова.

— Значит, вы отказываетесь давать клятву? — взволнованно спросил Марат.

— Решительно отказываюсь. Я не хочу вступать в ваш союз: слишком многое предвещает мне, что я буду вам бесполезен.

— Брат, — проговорил примирительно незнакомец, — позвольте мне называть вас так, поскольку мы в самом деле братья, несмотря даже на разницу в воззрениях. Брат, не поддавайтесь ни на миг вполне естественной в вашем положении досаде, поступитесь хоть немного своей законной гордостью, сделайте для нас то, что вам претит. Ваши советы, ваши мысли, само ваше присутствие — это свет! Не погружайте нас во мрак, олицетворяемый для нас вашим отказом вступить в наше братство.

— Вы ошибаетесь, — отозвался Руссо, — я ничего у вас не отнимаю, потому что могу дать вам не больше, чем кому угодно — первому попавшемуся читателю, первому попавшемуся газетчику. Если вам нужны имя Руссо и самая его суть…

— Да, нужны! — раздались учтивые голоса.

— Тогда возьмите собрание моих сочинений, положите книги на стол председательствующего и, когда будете обсуждать что-либо и настанет мой черед выразить свое мнение, откройте одну из написанных мною книг, и вы узнаете, что я думаю по этому поводу.

С этими словами Руссо двинулся к выходу.

— Погодите! — остановил его хирург. — Воля любого человека свободна и в том числе воля прославленного философа, однако правила не велят допускать в нашу святыню непосвященного, который даже не связан никаким уговором, хотя бы устным, ведь он может выдать наши тайны, оставаясь при этом честным человеком.

Руссо сочувственно улыбнулся и полюбопытствовал:

— Вы требуете, чтобы я поклялся хранить тайну?

— Вот именно.

— Я готов.

— Будьте любезны огласить текст, достопочтенный брат, — попросил хирург.

Достопочтенный брат начал читать:

— Перед лицом великого вечного Господа, зодчего вселенной, перед лицом мастеров и этого почтенного собрания клянусь никогда не рассказывать и не писать о том, что произошло здесь на моих глазах, и в случае неосмотрительности с моей стороны приговариваю себя к наказанию, согласно законам великого учредителя и мастеров, а также к гневу моих отцов.

Руссо уже вытянул вперед руку, когда незнакомец, следивший за спором с властным видом, что все принимали как должное, хотя человек этот сидел вместе со всеми, так вот, этот незнакомец подошел к председательствующему и шепнул ему на ухо несколько слов.

— Верно, — согласился достопочтенный брат и добавил:

— Вы не принадлежите к числу наших братьев, вы просто человек, оказавшийся среди нас в том же положении, что каждый из нас; поэтому мы отказываемся от своего права и лишь просим вас дать честное слово, что вы забудете все, что здесь произошло.

— Забуду, как поутру забывают сон, клянусь честью, — с волнением ответил Руссо.

С этими словами он вышел из зала; большинство братьев последовало за ним.

104. ОТЧЕТ

Когда члены братства второго и третьего разрядов вышли, в ложе остались семеро. Это были мастера.

Они обменялись знаками, которые доказывали их принадлежность к высшему разряду.

Прежде всего они позаботились затворить двери; когда это было сделано, великий мастер обнаружил себя, показав остальным перечень с выгравированными тремя таинственными буквами L.P.D.[45]

В ведении великого мастера была переписка с шестью другими мастерами ордена, жившими в Швейцарии, России, Америке, Швеции, Испании и Италии.

Он принес с собою несколько наиболее важных писем, полученных от его собратьев, чтобы довести их содержание до сведения мастеров, которые были по рангу выше остальных, но ниже его самого.

Великого мастера мы узнали — это был Бальзамо.

Самое важное письмо содержало тревожные сведения, оно поступило из Швеции, его написал Сведенборг[46].


«Следите за югом, братья, — говорилось в письме, — в его знойных краях пригрелся предатель. Этот предатель вас погубит.

Следите за Парижем, братья, предатель живет там. Секреты ордена у него в руках, а сам он движим ненавистью.

Предчувствую скорое и тайное разоблачение. Предвижу страшную месть, только не настигла бы она предателя слишком поздно. А пока — бдите, братья, бдите! Порою достаточно одного слова предателя, пусть даже малоосведомленного, чтобы привести в расстройство наши так тщательно составленные планы».


Братья с немым изумлением переглянулись: язык непримиримого иллюмината, его предвидение, которому они знали множество удивительных примеров, — все это немало способствовало тому, чтобы омрачить созванный Бальзамо совет.

И сам Бальзамо, веривший в проницательность Сведенборга, не мог избавиться от мучительной тревоги, сжавшей ему сердце после чтения письма.

— Братья, — заговорил он, — вдохновенный пророк ошибается редко. Давайте же последуем его совету и будем настороже. Теперь вы, как и я, уже знаете, что борьба начинается. Не дадим же победить себя нашим достойным сожаления врагам, чье могущество и безопасность мы подрываем. Не забывайте, что преданность они могут купить. Подкуп — могучее оружие в мире, где живут люди, не видящие дальше границ своего земного существования. Братья, бросим вызов подкупленным предателям.

— Эти страхи кажутся мне ребяческими, — раздался чей-то голос. — Мы с каждым днем становимся сильнее, нами твердой рукой руководят блистательные таланты.

Бальзамо поклонился льстецу за высказанную похвалу.

— Да, но, как сказал наш высокочтимый великий мастер, предательство проникает всюду, — возразил один из братьев, оказавшийся не кем иным, как хирургом Маратом, которого, несмотря на молодость, возвели в высокий ранг, благодаря чему он впервые присутствовал на подобном совещании. — Вдумайтесь, братья: ведь чем слаще наживка, тем крупнее улов. Если господин де Сартин, имея мешок экю, может купить признания одного из наших рядовых членов, то министр, пообещав миллион или высокий чин, может подкупить одного из наших мастеров. А рядовой член ведь ничего не знает.

В крайнем случае ему известны имена некоторых своих собратьев, но они никакой ценности не представляют. Организация у нас прекрасная, однако ей в высшей степени свойственна кастовость, подчиненные ничего не знают и ничего не могут, их собирают, чтобы сообщить им всякие пустяки или поручить какую-нибудь мелочь, а между тем они своим временем, своими деньгами способствуют упрочению нашего здания. Подумайте-ка: подручный лишь подносит камень и известковый раствор, но разве без камня и раствора вы построите дом? Подручный этот получает скудное жалованье, однако же я считаю его равным архитектору, который по своему плану создает и оживляет все сооружение; я считаю их равными, потому что оба они — люди, а по мнению философов, любой человек стоит другого; каждый несет свою долю несчастий, каждому грозит рок; на долю же подручного выпадает даже больше опасностей — ему может свалиться на голову камень, под ним могут подломиться леса.

— Я прерву вас, брат, — перебил Бальзамо. — Вы отклонились от вопроса, который должен нас сейчас занимать. Ваш недостаток, брат, заключается в том, что вы всегда усердствуете и обобщаете предмет спора. Сейчас мы не выясняем, хороша или дурна наша организация, речь идет о том, чтобы сохранить ее крепость, ее целостность. А имей я желание поспорить с вами, ответ мой был бы таков: нет, орган, передающий движение, не равноценен гению творца; нет, рабочий не ровня зодчему; нет, мозг не то же самое, что рука.

— Но если господин де Сартин схватит одного из братьев низшего ранга, — горячо запротестовал Марат, — разве он не отправит его гнить в Бастилию так же, как вас или меня?

— Согласен, однако вред в этом случае будет нанесен лишь отдельной личности, а не ордену, который должен быть для нас на первом месте. Если же в тюрьму угодит мастер, заговор наш пропадет втуне — когда нет генерала, армия проигрывает сражение.

— Давайте же будем начеку, братья, во имя спасения мастеров!

— Правильно, но и они должны быть начеку во имя нашего спасения.

— Это их долг.

— И пусть за свои промахи они будут наказаны вдвойне.

— И снова, брат мой, вы отходите от принципов нашего ордена. Неужто вам не известно, что клятва, связывающая всех членов нашего союза, — одна для всех и предусматривает одинаковые для всех наказания?

— Мастера все равно добьются послабления.

— Мастера придерживаются на этот счет иного мнения. Братья, выслушайте окончание письма нашего пророка Сведенборга, одного из великих среди нас; вот что он добавляет:


«Зло явится со стороны одного из высокопоставленных, весьма высокопоставленных братьев, а если не от него непосредственно, то вина его от этого не станет меньше. Вспомните, что огонь и вода могут быть союзниками: один дает свет, другая — откровения.

Следите, братья, за всем и всеми, бдите».


— Тогда, — заговорил Марат, выхватив из слов Бальзамо и письма Сведенборга лишь то, что ему было нужно, — давайте повторим связывающую нас клятву и обяжемся придерживаться ее самым строгим образом, идет ли речь о предательстве или пособничестве оному.

Бальзамо несколько секунд собирался с мыслями, затем встал и неторопливо, торжественно и грозно произнес слова, уже знакомые читателю:

— Именем распятого сына клянусь разорвать телесные узы, связующие меня с отцом, матерью, братьями, сестрами, женой, родственниками, друзьями, любовницей, королем, начальниками, благодетелями и любым другим человеком, которому я обещал веру, повиновение, признательность или службу.

Клянусь сообщать своему мастеру, которого я признаю согласно уставу ордена, все, что я увидел, сделал, взял, прочитал или услышал, узнал или отгадал, и даже вызнавать и выведывать то, чего не видел собственными глазами.

Я буду чтить яд, железо и огонь как средства очищения земли от врагов истины и свободы, коих должна постигнуть смерть или обезврежение.

Я подписываюсь под законом молчания, я согласен умереть мгновенно, как от удара молнии, в день, когда заслужу кару, и безропотно дожидаться удара кинжала, который настигнет меня в той части земли, где я буду находиться.

Семь человек, составлявших это зловещее сборище, стоя с непокрытыми головами, слово в слово повторили клятву.

Когда звучали последние слова обряда, Бальзамо сказал:

— Пусть это станет нам порукой, и не будем больше отвлекаться от нашего предмета. Я должен сделать отчет о главных событиях года. Мое руководство нашими делами во Франции представит известный интерес для таких просвещенных и ревностных умов, как ваши. Итак, я начинаю.

Франция — это средоточие Европы, подобно тому как сердце — средоточие организма; она живет и дает жизнь. Именно в происходящих в ней волнениях и следует искать причину недомоганий всего организма.

Приехав во Францию, я поступил с Парижем, как врач поступает с сердцем: я стал его выслушивать, прощупывать, испытывать. Когда год назад я оказался здесь, монархия уже чувствовала усталость, сегодня же пороки убивают ее. Мне нужно было ускорить следствие этого смертельного распутства, поэтому я и стал ему содействовать.

На моем пути было препятствие: самый могущественный, хотя и не первый после короля человек в государстве.

Он одарен некоторыми качествами из тех, что нравятся людям. Правда, он очень горд, но гордость эта помогала ему в его трудах; он умел подсластить рабство, в котором пребывал народ, заставляя его поверить и даже порой убедиться в том, что он — частица государства; советуясь иногда с народом относительно его горестей, этот человек сумел водрузить знамя, вокруг которого всегда сплачиваются массы, — знамя национального духа.

Он ненавидел англичан, естественных врагов Франции, он ненавидел фаворитку, естественного врага трудящихся классов. Если бы он стремился захватить власть, если бы он был одним из нас, шел нашим путем и действовал в наших интересах, я берег бы его, удерживал бы у власти, помогал бы ему всеми средствами, какие только могу предложить своим подопечным, — ведь вместо того, чтобы поддерживать прогнившую монархию, он в назначенный день сверг бы ее вместе с нами. Однако он принадлежит к аристократии, воспитан в уважении к высокопоставленным вельможам и зла на них не держит, с рождения почитает монархию и посягнуть на нее не смеет. Он отстаивал королевскую власть, презирая короля, и даже более того: служил опорой этой власти, на которую направлен наш удар. Парламент и народ, полные почтения к этому живому оплоту, защищавшему королевские прерогативы от посягательств, оказывали ему слабое сопротивление, пребывая в уверенности, что, когда настанет час, они обретут в нем могучую поддержку.

Я понял создавшееся положение и сделал так, что Шуазель пал.

Эту труднейшую задачу, над которой вот уже десять лет хлопотало столько ненавидящих сердец и столько корыстных душ, я решил за несколько месяцев, пустив в ход средства, о коих здесь говорить излишне. Благодаря моей тайной силе, силе могущественной, но навеки скрытой от посторонних глаз и сказывающейся лишь в результатах, я сокрушил, изгнал господина де Шуазеля, и вслед за ним потянулась длинная вереница сожалений, разочарований, жалоб и обид.

И вот уже сделанное мною приносит плоды, вот уже вся Франция восстает и требует Шуазеля обратно — так ропщет и вздымает руки к небу сирота, у которой Господь прибрал отца.

Парламент пускает в ход единственное имеющееся у него право — право бездействия — и перестает заседать. В хорошо работающем организме, каким должно быть настоящее государство, паралич любого жизненно важного органа приводит к смерти; парламент в теле общества можно сравнить с желудком в человеческом теле, и если парламент перестает действовать, то народ — внутренности государства — перестает работать, а значит, и платить — и золота, то есть крови, уже не хватает.

Государство, разумеется, сочтет, что нужно бороться, но кто будет бороться с народом? Уж никак не армия, эта дочь народа, которая ест хлеб пекарей и пьет вино виноделов. Остаются двор, привилегированные части: гвардейцы, швейцарцы, мушкетеры — всего наберется едва ли тысяч шесть. Что может сделать эта горстка пигмеев, когда поднимется народ-гигант?

— Пусть же скорее он поднимется! Пусть поднимется! — раздались возгласы.

— Да, да, за дело! — вскричал Марат.

— Молодой человек, я еще не спрашивал вашего мнения, — холодно процедил Бальзамо и продолжал: — Люди менее осмотрительные, менее зрелые и опытные могли бы немедленно вызвать такое возмущение толпы, такой бунт слабых, но мощных своим числом, против могущественных, но немногих — они добились бы этого с легкостью, приводящей меня в ужас; я же размышлял и исследовал. Я проник в народ, я надел на себя его одежду, запасся его терпением, стал подражать его грубости и увидел его с такого близкого расстояния, что сам стал его частицей. Сегодня я его знаю и не обольщаюсь на его счет. Он могуч, но невежествен; вспыльчив, но не злопамятен — словом, еще не созрел для такого возмущения, какого я жду и желаю. Ему не достает образованности, которая позволила бы ему рассмотреть происходящее как в свете истории, так и с точки зрения полезности. Он не помнит своего прошлого опыта.

Народ напоминает мне отважных молодых людей, которых я видел в Германии: на празднествах они карабкаются на верхушку мачты, где старшина укрепил окорок и серебряную чарку. Горя желанием достать приз, они лезут вверх с поразительной быстротою, но у самой цели, когда им остается лишь протянуть руку, силы покидают их, и они под шиканье толпы съезжают вниз.

Так бывает с ними в первый раз; во второй они уже стараются беречь силы и дыхание, однако поскольку лезут дольше, то терпят неудачу уже из-за медлительности — точно так же, как терпели ее из-за быстроты. И наконец, в третий раз они выбирают среднее между быстротой и медлительностью и на этот раз достигают успеха. Вот такой план я и задумал. Попытки и снова попытки, неуклонно ведущие к цели, вплоть до того дня, когда верный успех позволит нам ее достичь.

Бальзамо прервал речь и обвел взглядом слушателей, в которых кипели все страсти молодости и неопытности.

— Говорите, брат, — обратился он к Марату, горячившемуся больше других.

— Я буду краток, — начал тот. — Попытки усыпляют, а то и обескураживают народ. Попытки — это из теорий господина Руссо, великого поэта, но человека медлительного и робкого, гражданина Женевы, но гражданина бесполезного, которого Платон изгнал бы из своей республики! Ждать, всегда ждать! Вы ждете уже семь столетий — со времен освобождения городов и восстания майотенов[47]. Посчитайте-ка, сколько с тех пор умерло поколений, а потом попробуйте еще раз избрать девизом слово «ждать»! Господин Руссо говорит нам об оппозиции, какой она была в великий век[48], когда в обществе маркиз и у ног короля ее представляли Мольер с его комедиями, Буало с его сатирами и Лафонтен с его баснями.

Ничтожная и немощная оппозиция, не продвинувшая ни на пядь дело освобождения человечества. Малые дети пересказывают эти невнятные теории, ничего в них не понимая, и засыпают под них. Рабле тоже занимался политикой на ваш манер, но она вызывала лишь смех, и ничего не менялось. Вам известно хотя бы одно злоупотребление, искорененное за последние триста лет? Довольно с нас поэтов, довольно теоретиков, нам нужны дела, поступки! Мы уже три века пичкаем Францию лекарствами; довольно, пришло время хирурга, вооруженного скальпелем и пилой. Общество поражено гангреной, так остановим же ее с помощью железа. Ждать может тот, кто выходит из-за стола и ложится на пушистый ковер, над которым под дуновением его рабов парят лепестки роз, а удовлетворенный желудок между тем посылает его мозгу сладостные испарения, и они его нежат и омолаживают; но голода, нищеты и отчаяния не излечить стихами, сентенциями и фаблио[49]. В мучениях они испускают громкие вопли, и глух тот, кто не слышит этих стенаний, и проклят тот, кто оставляет их без ответа. Бунт, даже если будет задушен, просветит людские умы больше, чем тысяча лет наставлений, чем три века примеров; он если и не повергнет, то просветит королей — а это много, этого довольно!

Среди собравшихся раздался одобрительный шепот.

— Где наши враги? — продолжал Марат. — Они над нами: стерегут двери дворцов, окружают ступени трона; на троне этом восседает палладий[50], который они охраняют с большими заботой и страхом, нежели когда-то троянцы. Этот палладий, делающий их всемогущими, богатыми, заносчивыми, называется монархией. До монархии можно добраться лишь по трупам тех, кто ее охраняет, — как нельзя добраться до генерала, не разбив батальоны, которые его защищают. Ну что ж, история рассказывает, что многие батальоны были разбиты и многие генералы захвачены в плен, начиная от Дария[51] и до короля Жана[52], от Регула[53] и до Дюгеклена[54].

Разбив гвардию, мы доберемся до кумира, сокрушив часовых, мы свергнем и того, кого они охраняют. Первая атака — на придворных, дворян, аристократов, а короли — потом. Сочтите по головам привилегированное сословие — наберется не больше двухсот тысяч человек; прогуляйтесь с клинком в руке по прекрасному саду, называемому Францией, и срубите эти двести тысяч голов, как Тарквиний срубал латинские маки[55], — и дело сделано: останутся лишь две противоборствующие силы — народ и монархия. Пусть тогда монархия, этот символ, попробует вести борьбу с народом-гигантом, и вы сами увидите, что будет. Когда карлики хотят свалить колосса, они начинают с пьедестала, когда лесорубы хотят свалить дуб, они начинают с корневища. Лесорубы, лесорубы, беритесь за топоры, подступите к корням дуба, и скоро древнее дерево рухнет, а великолепная крона уткнется в песок.

— И, рухнув, раздавит вас, как пигмеев, несчастный! — громовым голосом воскликнул Бальзамо. — Вы поносите поэтов, а сами говорите метафорами, более поэтичными и цветистыми, чем у них! Брат мой, — продолжал он, обращаясь к Марату, — вы же взяли эти фразы из какого-нибудь романа, который пописываете у себя в мансарде.

Марат покраснел.

— Знаете ли вы, что такое революция? — осведомился Бальзамо. — Я видел их раз двести и могу вам рассказать. Я наблюдал их в Древнем Египте, в Ассирии, Греции, Риме, Восточной Римской империи. Видел я их в средние века, когда народы обрушивались на другие народы — Восток на Запад, Запад на Восток — и начиналась повальная резня. Со времен гиксов[56] и до наших дней свершилось, наверное, не менее ста революций. А вы жалуетесь на порабощение! Выходит, революции ни к чему не ведут. А почему? Да потому, что все, кто делал революции, страдали одним недостатком: они спешили.

Разве Господь, направляющий людские революции, спешит?

«Свалите, свалите дуб!» — кричите вы. Но вы же не берете в расчет, что дуб, падающий на землю не дольше секунды, покроет собою при этом площадь, которую лошадь, пущенная в галоп, пересечет за тридцать секунд. Отсюда следует, что тот, кто рубил этот дуб, не успеет убежать, когда дерево начнет падать, и будет погублен, раздавлен, уничтожен его могучей кроной. Вы этого хотите? От меня вы этого не добьетесь. Я, как Бог, сумел прожить двадцать, тридцать, сорок человеческих жизней. Я, как Бог, вечен. Я, словно Бог, буду терпелив; как Бог, я несу свою и вашу судьбу, судьбу всего мира вот в этих ладонях. И никто не заставит меня разжать эти ладони, полные оглушительных истин, если я сам этого не захочу. В ладонях моих заключена молния — я-то знаю! — и зажата она в них так же прочно, как в деснице всемогущего Господа.

Но, братья, давайте спустимся с горных высей на землю.

Заявляю вам, господа, прямо и определенно: еще не время, наш король — это последнее отражение великого короля, которого народ еще чтит, и у этого заходящего светила покамест достаточно сияния, чтобы затмить вспышки вашей мелочной злобы. Он король и умрет королем; их порода высокомерна, но чиста. Знатность написана у него на лице, в его движениях, в его голосе. Он всегда останется королем. Казните его, и случится то же, что случилось с Карлом Первым: палачи падут перед ним ниц[57], а его товарищи по несчастью, подобно лорду Койпелу, станут целовать топор, которым был обезглавлен их государь.

Да, господа, все вы знаете, что Англия поспешила. Король Карл Первый умер на эшафоте, верно, но его сын, король Карл Второй, умер на троне.

Ждите, господа, ждите благоприятного момента.

Вы желаете истребить королевские лилии. Таков наш девиз: «Lilia pedibus destrue». Однако нужно сделать так, чтобы ни один корешок цветка святого Людовика не смог снова дать ростки. Вы желаете истребить королевскую власть? Но чтобы истребить ее навсегда, нужно ослабить ее авторитет, истощить ее сущность. Вы желаете истребить королевскую власть? Тогда дождитесь того часа, когда она из священного права превратится в ремесло и отправлять его станут не в храме, а в лавке. Дождитесь, когда самое в ней священное — передача трона по наследству, утвержденная в веках Богом и людьми, — будет утрачено навсегда. Знайте же: это необоримое, могучее средостение между нами, простыми смертными, и почти божественными монархами, эта преграда, которую народы никогда не осмеливались преодолеть и которая называется наследственным правом на престол, — так вот, этот ярчайший светоч, гарантирующий человеку королевскую власть с минуты его рождения, скоро угаснет, задутый таинственным роком.

Дофина, призванная во Францию продолжить королевский род, добавив к нему свою императорскую кровь, дофина, уже год находящаяся замужем за наследником французского престола… Пододвиньтесь поближе, господа, я не хочу, чтобы мои слова услышал кто-нибудь, кроме вас.

— В чем дело? — раздались тревожные возгласы.

— А в том, господа, что дофина все еще девственна.

Угрожающий ропот, который мог бы обратить в бегство всех королей на свете — столько в нем было злобной и мстительной радости, поднялся, как ядовитый дым, над шестью сомкнутыми головами, над которыми возвышалась голова нагнувшегося с помоста Бальзамо.

— При существующем положении вещей остаются две возможности, и обе они для нас выгодны.

Возможность первая: дофина останется бесплодна, королевский род угаснет, и тогда будущее не чревато для наших последователей ни битвами, ни трудностями, ни бедами. С этим родом, уже отмеченным печатью смерти, случится то же, что случалось во Франции всякий раз, когда наследников престола оказывалось трое. Это произошло с сыновьями Филиппа Красивого — Людовиком Сварливым, Филиппом Длинным и Карлом Четвертым: побывав по очереди на престоле, они умерли, не оставив потомства. То же произошло и с тремя сыновьями Генриха Второго — Франциском Вторым, Карлом Девятым и Генрихом Третьим: каждый из них поцарствовал и умер, не оставив потомства. И точно также дофин, граф Прованский и граф д'Артуа будут править, а потом умрут бездетными — это закон рока.

Затем, как после Карла Четвертого, последнего из Капетингов, пришел принадлежавший к побочной ветви Филипп Четвертый Валуа, как после Генриха Третьего, последнего из Валуа, пришел принадлежавший к боковой ветви Генрих Четвертый Бурбон, так и после графа д'Артуа, записанного в книге судеб последним из королей нынешней династии, придет какой-нибудь Кромвель или Вильгельм Оранский, который не будет иметь отношения ни к роду, ни к естественному порядку наследования.

Вот какова первая возможность.

Возможность вторая: ее высочество дофина не останется бесплодной. И вот вам ловушка, в которую попадут наши враги в полной уверенности, что угодим в нее мы. О, если дофина не останется бесплодной, если она станет матерью, как возрадуется двор, считая, что королевская власть во Франции укреплена! Но радоваться по-настоящему станем мы, потому что будем владеть тайной столь ужасающей, что никакой авторитет, никакое могущество, никакие усилия не смогут противостоять преступлению, скрывающемуся за этой тайной, и несчастьям, которые падут на голову будущей королевы из-за этого ребенка: наследника, подаренного ею трону, мы с легкостью сделаем незаконным, доказав, что произошел он от внебрачной связи. Так что по сравнению с этим мнимым счастьем, которое они будут считать ниспосланным с неба, бесплодие оказалось бы благодеянием Господним. Вот почему я столь сдержан, господа, вот почему я выжидаю, братья мои, вот почему, наконец, я считаю ненужным возбуждать сейчас народные страсти — ими можно будет воспользоваться с гораздо большей выгодой, когда придет время.

Теперь, господа, вы знаете, что было сделано за этот год, и видите, как продвигается наш заговор. Пускай же все это убедит вас в том, что мы достигнем успеха только с помощью таланта и отваги одних, служащих нам глазами и мозгом, упорства и трудов других, служащих нам руками, и веры и преданности третьих, служащих нам сердцем.

Проникнитесь же необходимостью слепого повиновения — ведь даже ваш великий мастер пожертвует собой по воле устава ордена в день, когда устав того потребует.

На этом, господа и возлюбленные братья мои, я завершу наше заседание, но предварительно сделаю доброе дело и укажу на дурное.

Великий писатель, который побывал у нас сегодня вечером и уже находился бы в наших рядах, не испугай этого смиренника неуместное рвение одного из наших собратьев, — так вот, повторяю, этот великий писатель оказался прав, и это прискорбно: посторонний человек оказывается прав перед лицом большинства наших собратьев, скверно знающих устав нашей организации и вовсе не знающих ее целей.

Руссо, разбивший софизмами из собственных книг догматы нашего союза, указал нам тем самым на порок, который я истребил бы огнем и железом, не будь у меня надежды исправить его силою убеждения. Я говорю о не вовремя разыгравшемся самолюбии одного из братьев. Из-за него мы потерпели поражение в споре; надеюсь, подобное больше не повторится, в противном случае я прибегну к дисциплинарным мерам.

Итак, господа, распространяйте веру мягкостью и убеждением: внушайте, но не навязывайте, не вбивайте ее в мятежные души молотами или топорами, как это делали инквизиторы в застенках. Запомните: мы не станем великими, пока люди не признают, что добро на нашей стороне, а они не признают этого, пока мы не будем казаться лучше окружающих; запомните также, что лучшие из нас — ничто в науке, искусстве и вере; они ничто по сравнению с теми, кого Господь отметил даром командовать людьми и управлять государством.

Собрание закрыто, господа.

С этими словами Бальзамо надел шляпу и закутался в плащ.

Посвященные начали расходиться — поодиночке и молча, дабы не вызывать подозрений.

105. ТЕЛО И ДУША

Наконец с мастером остался один только хирург Марат.

Он подошел, смиренный и чрезвычайно бледный, к грозному оратору, чье могущество, казалось, было неограниченным.

— Мастер, я совершил проступок? — спросил он.

— И серьезный, сударь, — ответил Бальзамо. — Но хуже всего то, что вы не знаете за собой вины.

— Да, признаться, я не только не считаю, что совершил проступок, но полагаю, что говорил, как нужно.

— Гордыня, гордыня! — прошептал Бальзамо. — Гордыня, демон-разрушитель! Люди победят лихорадку в жилах больного, чуму в воде и воздухе, но гордыня пустила в их сердцах такие глубокие корни, что ее истребить им не удастся.

— Однако, мастер, у вас обо мне довольно нелестное мнение, — вздохнул Марат. — Неужто я и впрямь такое ничтожество, что не выдерживаю сравнения с себе подобным? Неужто я так плохо пожинал плоды своих трудов, что не могу сказать и слова без того, чтобы меня не обвинили в невежестве? Неужто я такой скверный ученик, что в моих убеждениях можно сомневаться? Но даже если это так, я по крайней мере живу преданностью святому народному делу.

— Сударь, — возразил Бальзамо, — поскольку доброе начало в вас все еще борется со злым, которое, как мне представляется, рано или поздно возьмет верх, я попытаюсь избавить вас от ваших пороков. И если мне суждено преуспеть в этом, если гордыня еще не возобладала над всеми вашими чувствами, то я добьюсь успеха за один час.

— За час? — недоверчиво переспросил Марат.

— Да. Вы готовы дать мне этот час?

— Разумеется.

— Где мы с вами встретимся?

— Это вы, мастер, должны сказать, куда должен явиться ваш покорный слуга.

— Ладно, я сам приду к вам, — решил Бальзамо.

— Но имейте в виду, мастер, я живу в мансарде, на улице Кордельеров. Понимаете, в мансарде, — с горделивой прямотой подчеркнул Марат, словно бахвалясь своей бедностью, что не укрылось от Бальзамо, — тогда как вы…

— Тогда как я?

— Тогда как вы, говорят, живете во дворце.

Бальзамо лишь пожал плечами, словно гигант, наблюдающий с высоты своего роста за рассерженным карликом.

— Значит, условились, сударь, — проговорил он, — я приду к вам в мансарду.

— Когда же, сударь?

— Завтра.

— В котором часу?

— Утром.

— Но я на рассвете уйду в анатомический театр, а потом в больницу.

— Прекрасно, это то, что мне нужно. Если бы вы не предложили, я сам попросил бы вас отвести меня туда.

— Но мы пойдем, как вы понимаете, спозаранку. Я сплю мало, — предупредил Марат.

— А я вовсе не сплю, — отозвался Бальзамо. — Итак, до рассвета.

— Буду вас ждать.

На этом они расстались, поскольку уже вышли на улицу, где было теперь темно и пустынно, хотя совсем недавно, когда они сюда спешили, она была залита солнцем и запружена народом.

Бальзамо свернул налево и вскоре пропал из виду.

Марат же на своих длинных тонких ногах зашагал направо.

Бальзамо оказался точен: на другой день в шесть утра он стучался в дверь на лестничной площадке; перешагнув порог, он оказался в коридоре, куда выходили двери шести комнат, расположенных на последнем этаже старого дома на улице Кордельеров.

Марат — это было ясно видно — готовился встретить высокого гостя как можно достойнее. Узкая кровать из орехового дерева и деревянный верх комода сверкали чистотой благодаря усилиям служанки, старательно протиравшей эту источенную червями рухлядь суконной тряпкой.

Женщине деятельно помогал сам Марат: он подрезал бледные увядшие цветы, стоявшие в глубокой фаянсовой вазочке и составлявшие главное украшение мансарды.

Молодой человек еще держал под мышкой полотняную тряпку; судя по всему сначала он и сам протирал мебель, а потом уж принялся за цветы.

Ключ торчал в дверях, поэтому Бальзамо вошел без стука и застиг Марата за этим занятием.

Завидя мастера, Марат залился краской намного сильнее, чем это приличествует истинному стоику.

— Вот видите, сударь, — проговорил он, украдкой отшвырнув за занавеску предательскую тряпку, — я помогаю этой славной женщине по хозяйству. Работа эта если и не совсем плебейская, то уж во всяком случае не для знатных господ.

— Это работа для человека бедного и опрятного, — холодно отозвался Бальзамо, — вот и все. Вы скоро освободитесь, сударь? Сами знаете, у меня каждая минута на счету.

— Сейчас, сударь, только надену кафтан… Тетушка Гриветта, кафтан… Это моя привратница, сударь, она же прислуга, кухарка и экономка. Я плачу ей один экю в месяц.

— Одобряю экономность, — изрек Бальзамо. — Это богатство бедных и мудрость богатых.

— Шляпу и трость, — приказал Марат.

— Протяните руку, — посоветовал Бальзамо, — вот ваша шляпа, а стоящая подле нее трость тоже, видимо, принадлежит вам.

— Прошу прощения, сударь, я совсем смешался.

— Так вы готовы?

— Да, сударь. Мои часы, тетушка Гриветта.

Тетушка Гриветта озиралась по сторонам, но ничего не говорила.

— В анатомическом театре и больнице часы вам не понадобятся, сударь, а искать их, должно быть, долго, и мы задержимся.

— Но я очень дорожу своими часами, сударь; они превосходны и куплены мною на сбереженные деньги.

— В ваше отсутствие тетушка Гриветта их поищет, — с улыбкой ответил Бальзамо, — и если будет искать как следует, то к вашему возвращению найдет.

— Ну, конечно, они найдутся, — подтвердила тетушка Гриветта, — если только вы, сударь, не оставили их где-нибудь. Здесь ничего не пропадает.

— Вот видите, — подхватил Бальзамо. — Идемте, сударь, идемте.

Марат не осмелился настаивать и, ворча, двинулся следом за Бальзамо.

В дверях мастер поинтересовался:

— Куда сначала?

— Если можно, мастер, в анатомический театр. У меня есть на примете один случай: нынче ночью должна была наступить смерть в результате острого менингита; мне нужно исследовать мозг, и я боюсь, как бы коллеги его у меня не перехватили.

— В таком случае пойдемте в анатомический театр, господин Марат.

— Тем более что это отсюда в двух шагах, а в следующем здании помещается больница, поэтому нам нужно будет лишь зайти и выйти. Вы можете подождать меня у двери.

— Напротив, я хочу пойти с вами — вы скажете мне ваше мнение об этом случае.

— О течении болезни, сударь?

— Нет, о самом трупе.

— Эй, сударь, берегитесь, — с улыбкой отозвался Марат, — тут я могу одержать над вами верх, так как в этой отрасли довольно силен и, как утверждают, недурной анатом.

— Гордыня, гордыня, опять гордыня, — прошептал Бальзамо.

— Что вы сказали? — осведомился Марат.

— Я сказал: посмотрим, сударь, — ответил Бальзамо. — Выходите же.

Марат свернул в тесный проулок, который вел к анатомическому театру, расположенному в конце улицы Отфей.

Бальзамо уверенно шел за ним следом, пока в длинном, узком зале они не увидели на мраморном столе два трупа — мужской и женский.

Женщина была молода, мужчина — стар и плешив; оба тела были до подбородка укрыты дрянным саваном.

На ледяной постели лежали бок о бок двое: в этом мире они, возможно, никогда не виделись, и души их, странствующие в вечности, были бы, наверное, весьма удивлены тем, в какое соседство попали их смертные оболочки.

Марат одним движением откинул грубую тряпку, прикрывавшую двух несчастных, которых смерть сделала равными перед скальпелем хирурга.

Трупы были обнажены.

— Вас не отталкивает зрелище мертвых тел? — с обычной бравадой осведомился Марат.

— Оно меня печалит, — ответил Бальзамо.

— Это оттого, что у вас нет привычки, — пояснил Марат. — А я вижу эту картину каждый день и уже не испытываю ни печали, ни отвращения. Жизнь у нас, практикующих врачей, проходит рядом с мертвыми, но это нисколько не мешает ее обычному течению.

— Такова печальная привилегия вашей профессии, сударь.

— И потом, — продолжал Марат, — с какой стати мне печалиться или испытывать отвращение? От печали меня спасают размышления, от отвращения — привычка.

— Объясните, что вы имеете в виду, — попросил Бальзамо, — я что-то плохо вас понял. Сначала о размышлениях.

— А чего мне бояться? Почему меня должно пугать неподвижное тело, статуя, которая сделана не из камня — мрамора или гранита, а из плоти?

— То есть, по-вашему, труп есть труп, и только?

— И только.

— Вы уверены, что в нем ничего нет?

— Совершенно ничего.

— А в живом человеке?

— В нем есть движение, — надменно ответил Марат.

— А душа? Вы ничего не сказали о душе, сударь.

— Я ни разу не встречал ее в телах, которые кромсал скальпелем.

— Это потому, что вы кромсали лишь трупы.

— Отнюдь нет, сударь, я часто оперирую живых людей.

— И никакой разницы между ними и трупами вы не обнаружили?

— Да нет, я обнаружил, что живые испытывают боль. Это вы и называете душой?

— Стало быть, вы в нее не верите?

— Во что?

— В душу.

— Верю, потому что, если я захочу, могу называть ею способность человека двигаться.

— Вот это прекрасно: вы верите в существование души, и я рад этому; это все, что мне требовалось.

— Минутку, мастер, давайте условимся и не будем преувеличивать, — со своей змеиной улыбкой возразил Марат. — Ведь мы, врачи-практики, отчасти материалисты.

— Эти трупы давно остыли, — задумчиво перебил Бальзамо, — а женщина была хороша собой.

— О, да!

— В этом красивом теле была, по всей вероятности, прекрасная душа.

— Как разнет, в этом заключалась ошибка ее создателя. Сверху мило, внутри гнило. Это тело, мастер, принадлежало мошеннице, которая была выпущена из тюрьмы Сен-Лазар[58] и вскоре умерла от воспаления мозга в Отель-Дьё[59]. У нее длинная и весьма позорная история. Если вы назовете душою то, что побуждало к действиям эту особу, вы нанесете обиду нашим душам, которые, по-вашему, должны состоять из того же вещества, коль скоро ниспосланы оттуда же, что и душа покойницы.

— Эту душу нужно было лечить, — проговорил Бальзамо, — но она погибла из-за отсутствия единственного нужного ей лекаря — врачевателя душ.

— Увы, мастер, вот еще одна из ваших теорий. На свете есть только врачеватели тел, — с горьким смехом ответил Марат. — Погодите, мастер, с ваших губ вот-вот сорвется слово, часто встречающееся в комедиях Мольера, поэтому-то вы и улыбаетесь.

— Вовсе нет, — возразил Бальзамо, — вы ошибаетесь, да и откуда вам знать, чему я улыбаюсь. А пока что мы пришли к выводу, что трупы ничего особенного в себе не содержат, не так ли?

— И ничего не чувствуют, — добавил Марат и, приподняв голову молодой женщины, отпустил, так что она громко стукнулась о мрамор; труп при этом не шелохнулся.

— Прекрасно, — подытожил Бальзамо, — теперь пойдемте в больницу.

— Хорошо, мастер, но только прежде, если можно, я отделю от туловища эту голову — она мне очень нужна, потому что в ней гнездилось весьма любопытное заболевание. Вы позволите?

— Разумеется! — отозвался Бальзамо.

Открыв сумку, Марат достал из нее ланцет, после чего взял валявшийся в углу внушительный деревянный молоток, весь покрытый каплями крови.

Затем ловким кругообразным движением перерезав мышцы и сосуды шеи и добравшись до кости, он вставил ланцет между двумя позвонками и резко ударил по нему молотком.

Голова покатилась по столу и упала на пол. Марат поднял ее своими влажными ладонями.

Бальзамо отвернулся, не желая доставлять триумфатору чрезмерную радость.

— Придет время, — заговорил Марат, решивший, что поймал мастера на слабости, — когда какой-нибудь филантроп займется вплотную смертью, как другие занимались жизнью; он выдумает машину, которая сможет вот так, одним ударом отрубать голову, и сделает тем самым смерть мгновенной, что невозможно при ныне существующих способах казни — колесование, четвертование и повешение годны для варваров, но никак не для цивилизованных людей. Такая просвещенная страна, как Франция, должна наказывать, но не мстить. Ведь общество, которое колесует, четвертует или вешает, сначала мстит преступнику, заставляя его мучиться, а потом уж карает смертью, что, по моему мнению, уже чересчур.

— По-моему, тоже, сударь. Но какой вам видится такая машина?

— Она должна быть спокойна и бесстрастна, как сам закон; ведь палач, обязанный казнить себе подобного, волнуется, и порой у него может дрогнуть рука, как это и произошло, когда обезглавили Шале[60]и герцога Монмута[61]. Такое никак не может случиться с машиной — из двух дубовых брусьев, по которым движется нож, например.

— И вы полагаете, сударь, что, если нож пройдет с быстротою молнии между основанием черепа и трапециевидными мышцами, смерть будет мгновенной и боль лишь секундной?

— Смерть, бесспорно, будет мгновенной, так как нож одним ударом перережет двигательные нервы. Боль будет секундной, потому что он отделит мозг, центр ощущений, от сердца, — центра жизни.

— Казнь через обезглавливание существует в Германии, сударь, — сообщил Бальзамо.

— Да, но там рубят голову мечом, а как я уже говорил, рука человека может дрогнуть.

— Такая машина есть в Италии, там нож движется в дубовом остове, и называется она маннайа.

— И что же?

— А вот что, сударь, я видел, как обезглавленные на ней люди вставали и, пошатываясь, отходили на несколько шагов от сиденья. Я, бывало, поднимал головы, скатившиеся к подножию этой машины, точно так же, как голова, которую вы держите за волосы, скатилась только что с этого мраморного стола; и вот, сказав на ухо такой голове имя, носимое при жизни ее обладателем, я видел, как глаза открываются и начинают вращаться в орбитах, словно пытаясь отыскать, кто это взывает с земли к уходящему в вечность.

— Сокращение нервов, и только.

— Разве нервы — не органы чувств?

— И что же вы из этого заключаете, сударь?

— Я заключаю, что было бы лучше, чтобы вместо машины, карающей смертью, человек искал бы способ карать, не прибегая к смерти. Общество, которое отыщет такое средство, будет самым лучшим и просвещенным, уверяю вас.

— Снова утопия! Одни утопии! — воскликнул Марат.

— На этот раз, быть может, вы и правы, — проговорил Бальзамо. — Впрочем, время нас рассудит… Но вы говорили про больницу? Пойдемте туда.

— Пойдемте.

И Марат, завернув голову женщины в свой платок, тщательно связал узлом его углы.

— Теперь я по крайней мере уверен, — сказал он, выходя, — что моим товарищам достанется лишь то, что не нужно мне.

Мечтатель и практик двинулись друг подле друга в сторону Отель-Дьё.

— Вы весьма хладнокровно и ловко обезглавили труп, сударь, — заметил Бальзамо. — Скажите, не чувствуете ли вы волнения, когда вам приходится иметь дело с живыми? Неужели страдания никак вас не задевают? Неужели к живым вы не испытываете большего сострадания, чем к мертвым?

— Нет, это было бы моим недостатком — точно так же, как палач не может позволить себе быть впечатлительным. Человека можно убить, плохо отрезав ему как ногу, так и голову. Хороший хирург оперирует не сердцем, а руками, потому что в глубине души знает, что ценою недолгих страданий он дает человеку годы жизни и здоровья. Это приятная сторона нашей профессии, мастер.

— Верно, сударь, но скажите, у живых вы, я надеюсь, встречаете душу?

— Встречаю, если вы убедите меня, что душа — это способность двигаться или ощущать; встречаю, и она часто даже мешает, поскольку убивает больше больных, чем я своим скальпелем.

Спутники подошли к порогу Отель-Дьё и вошли в больницу. Вскоре, идя вслед за Маратом, не расстававшимся со своей мрачной ношей, Бальзамо вошел в операционную, где находился главный; хирург и его ученики.

Больничные служители только что внесли в зал молодого человека, сбитого на прошлой неделе тяжелой каретой, колесом которой ему размозжило ногу. Первая операция, сделанная в спешке, пока к ноге не вернулась чувствительность, успехом не увенчалась; воспаление быстро развивалось; надо было срочно произвести ампутацию.

Лежавший на ложе болезни несчастный с ужасом, который тронул бы и тигра, смотрел на кровожадных мучителей, выжидавших, когда начнутся его терзания, быть может, даже агония, чтобы продолжить изучение жизни, дивного феномена, за которым прячется другой феномен, но уже печальный — смерть.

Казалось, молодой человек просил у хирургов, учеников и служителей хоть какого-нибудь утешения — улыбки или ласки, но сердце его повсюду наталкивалось на безразличие, а взгляд — на сталь.

Остатки отваги и гордости превратили его в немого. Он берег силы для криков, которые вскоре должна была исторгнуть у него боль.

Но когда молодой человек почувствовал на своем плече тяжелую ладонь добродушного сторожа, когда почувствовал, как руки служителей обвивают его, словно змеи Лаокоона, когда услышал, как хирург сказал ему: «Держитесь», тогда этот несчастный рискнул нарушить молчание и жалобно спросил:

— Будет очень больно?

— Да нет, не бойтесь, — ответил Марат с фальшивой улыбкой, показавшейся больному ласковой, а Бальзамо — иронической.

Марат, увидев, что Бальзамо его понял, подошел и вполголоса проговорил:

— Операция страшная: кость вся в трещинах, это невыносимо больно. Он умрет, но не от воспаления, а от боли, вот что будет стоить этому человеку его душа.

— Зачем же вы тогда оперируете, а не дадите ему спокойно умереть?

— Потому что долг врача — пытаться лечить, даже если исцеление кажется ему невозможным.

— Говорите, ему будет больно?

— Невыносимо.

— И виновата в этом душа?

— Виновата душа, которая питает слишком сильную любовь к телу.

— Тогда почему бы не сделать операцию на его душе? Ее спокойствие, быть может, принесет телу исцеление.

— А я именно это и сделал, — ответил Марат, пока больного продолжали связывать.

— Вы подготовили его душу?

— Да.

— Каким образом?

— Как обычно, с помощью слов. Я обратился к душе, уму, чувствительности — к тому, что позволило греческому философу сказать: «Боль, ты не есть зло», и выбрал приличествующие случаю слова. Я сказал ему: «Страдать вы не будете». Теперь главное, чтобы не страдала душа, а это уж ее дело. Вот единственное лекарство, которое имеется в нашем распоряжении, когда речь идет о душе, — ложь! Зачем только дана в придачу к телу эта чертова душа? Когда я только что отрезал голову, тело молчало. А ведь операция была серьезная. Но вот подите ж! Никаких движений, никакой чувствительности — душа отлетела, как выражается ваш брат спиритуалист. Поэтому-то голова, которую я отрезал, не произнесла ни слова, поэтому-то обезглавленное мною тело не оказало сопротивления, а вот тело, в котором еще обитает душа — недолго ей там оставаться, это верно, но теперь-то она еще там, — через минуту будет испускать пронзительные крики. Заткните получше уши, мастер.

Заткните, вы ведь так чувствительны к этой связи души и тела, которая будет опровергать вашу теорию до тех пор, пока теории вашей не удастся наконец разобщить тело и душу.

— Вы полагаете, что люди никогда этому не научатся?

— Попытайтесь, — предложил Марат, — вот вам удобный случай.

— Действительно, вы правы, случай удобный, поэтому я попытаюсь, — ответил Бальзамо.

— Попытайтесь, попытайтесь.

— И попытаюсь.

— Каким же образом?

— Я не хочу, чтобы этот молодой человек страдал, он внушает мне участие.

— Вы, конечно, мастер, но вы не Бог-отец и не Бог-сын, и избавить парня от страданий вам не удастся.

— А если он не будет испытывать боли, то сможет поправиться, как вы полагаете?

— Это возможно, однако не наверняка.

Бальзамо окинул Марата взглядом, полным неуловимого превосходства и, встав подле больного, взглянул в его глаза, растерянные и уже затуманенные предчувствием грядущего ужаса.

— Спите, — приказал Бальзамо не только голосом, но и взглядом, силою воли, всем жаром своего сердца, всеми флюидами тела.

В эту минуту главный хирург начал ощупывать бедро больного, показывая ученикам, насколько сильно развилось воспаление.

Услышав приказ Бальзамо, молодой человек приподнялся было немного на постели, затем вздрогнул в руках у помощника, голова его упала на грудь, глаза закрылись.

— Ему дурно, — заметил Марат.

— Нет, сударь.

— Но разве вы не видите, что он потерял сознание?

— Нет, он спит.

— Как это спит?

— Просто спит.

Все присутствующие повернулись к странному врачу, видимо, принимая его за сумасшедшего.

На губах у Марата заиграла недоверчивая улыбка.

— Скажите, при потере сознания люди обычно разговаривают? — осведомился Бальзамо.

— Нет.

— Ну так задайте ему вопрос, он ответит.

— Эй, молодой человек! — крикнул Марат.

— Кричать вовсе не обязательно, — заметил Бальзамо, — говорите обычным голосом.

— Скажите, что с вами?

— Мне приказали спать, и я сплю, — ответил пациент.

Голос его был совершенно спокоен — никакого сравнения с тем, как он звучал несколько мгновений назад.

Ассистенты переглянулись.

— А теперь отвяжите его, — велел Бальзамо.

— Это невозможно, — возразил главный хирург, — одно движение и операция пойдет насмарку.

— Он не шелохнется.

— А кто мне поручится в этом?

— Я, а потом он сам. Да вы спросите у него.

— Можно ли вас развязать, друг мой?

— Можно.

— И вы обещаете не шевелиться?

— Обещаю, если вы мне это прикажете.

— Приказываю.

— Ей-богу, сударь, — проговорил главный хирург, — вы говорите с такой уверенностью, что меня так и подмывает попробовать.

— Не бойтесь, попробуйте.

— Отвяжите его, — распорядился хирург.

Помощники выполнили приказ. Бальзамо подошел к изголовью кровати.

— Начиная с этой минуты не двигайтесь, пока я вам не позволю.

После этих слов молодого человека охватило такое оцепенение, что с ним не сравнилась бы и каменная статуя на надгробье.

— Теперь можете приступать, — сказал Бальзамо, — больной вполне готов.

Хирург взял скальпель, но в последнюю секунду заколебался.

— Режьте, сударь, говорю вам, режьте, — с вдохновенным видом пророка промолвил Бальзамо.

Хирург, оказавшийся в его власти, также как Марат, больной и все остальные, приблизил сталь к плоти.

Плоть заскрипела, но больной даже не охнул, не шевельнулся.

— Из каких вы краев, друг мой? — полюбопытствовал Бальзамо.

— Из Бретани, сударь, — ответил пациент и улыбнулся.

— Вы любите свою родину?

— Ах, сударь, там у нас так хорошо!

Тем временем хирург начал делать кольцеобразный надрез, посредством которого при ампутации обнажают кость.

— Вы давно уехали из родных мест? — продолжал расспрашивать Бальзамо.

— Когда мне было десять лет, сударь.

Хирург закончил надрез и приблизил к кости пилу.

— Друг мой, — попросил Бальзамо, — напойте ту песенку, что поют батские солевары, возвращаясь вечером с работы. Я помню лишь первую строчку:

В солеварне белой соли…
Пила вгрызлась в кость.

Однако больной улыбнулся и, повинуясь просьбе Бальзамо, запел — мелодично, медленно, восторженно, словно влюбленный или поэт:

В солеварне белой соли,
Облакам над головой,
Ветерку на вольной воле,
И гречихе полевой,
И моей хозяйке милой,
И детишкам у дверей,
И фиалкам над могилой
Доброй матушки моей —
Поклонюсь я низко, низко,
Я домой вернулся вновь.
Кончен труд, веселье близко,
Ты со мной, моя любовь!
Когда нога упала на постель, больной все еще пел.

106. ДУША И ТЕЛО

Все глядели на пациента с изумлением, а на врача — с восторгом.

Некоторым казалось, что и тот и другой не в своем уме.

Марат шепотом сообщил это мнение на ухо Бальзамо.

— Бедняга со страху спятил, потому и не чувствует боли.

— Не думаю, — возразил Бальзамо. — Он в здравом уме, и, более того, я уверен, что в ответ на мой вопрос он назовет нам день своей смерти, если ему суждено умереть, или срок своего окончательного исцеления, если ему суждено выжить.

Марат уже готов был согласиться с общим мнением, то есть поверить, что Бальзамо такой же безумец, как и пациент.

Хирург тем временем поспешно сшивал артерии, из которых хлестала кровь.

Бальзамо вынул из кармана флакон, капнул из него несколько капель жидкости на тампон корпии и попросил главного хирурга наложить корпию на артерию.

Тот не без некоторого любопытства исполнил просьбу.

Это был один из самых знаменитых врачей своего времени, человек, воистину влюбленный в свою науку, не обходивший стороной ни одной из ее тайн и считавший, что в сомнительном случае можно пуститься на риск.

Хирург наложил на артерию тампон, артерия дрогнула, кровь запузырилась и стала сочиться по каплям.

Теперь хирургу было гораздо проще накладывать швы.

Бальзамо воистину одержал победу: все наперебой расспрашивали, где он учился и к какой школе принадлежит.

— Я из Германии, приверженец геттингенской школы, — отвечал Бальзамо. — То, что вы сейчас видели, — мое открытие. Тем не менее, господа и дорогие коллеги, я хотел бы, чтобы это открытие пока оставалось в тайне, так как весьма боюсь костра и опасаюсь, как бы парижский парламент не решился устроить еще один процесс ради удовольствия приговорить чародея к сожжению.

Главный хирург задумался.

Марат тоже пребывал в задумчивости, что-то прикидывая.

И все же он первый прервал молчание.

— Кажется, вы только что утверждали, — обратился он к Бальзамо, — что, если спросите этого человека о последствиях операции, он даст вам точный ответ, хотя последствия эти еще сокрыты в грядущем?

— Я и сейчас на этом стою, — отвечал Бальзамо.

— Давайте попробуем!

— Как зовут этого беднягу?

— Его фамилия Авар, — сказал Марат.

Бальзамо повернулся к пациенту, который еще напевал жалобную мелодию песенки.

— Ну, друг мой, — спросил он, — что, по вашему мнению, будет дальше с несчастным Аваром?

— Что с ним будет? — переспросил пациент. — Погодите. Мне нужно вернуться из Бретани в Отель-Дьё, он сейчас там.

— Что ж, возвращайтесь, взгляните на него и скажите мне о нем всю правду.

— Ох, он болен, очень болен: ему отрезали ногу.

— В самом деле? — спросил Бальзамо.

— Да.

— А операция прошла успешно?

— Вполне успешно, однако…

— Однако? — повторил Бальзамо.

— Однако, — продолжал больной, — ему предстоит жестокое испытание. Лихорадка.

— И когда она начнется?

— Нынче вечером, в семь.

Присутствующие переглянулись.

— И эта лихорадка?.. — продолжал расспрашивать Бальзамо.

— Будет очень жестокая, но первый приступ он выдержит.

— Вы уверены?

— Да.

— Значит, после первого приступа он пойдет на поправку?

— Увы, нет, — со вздохом произнес пациент.

— Что же, лихорадка повторится?

— Да, и будет куда тяжелей. Бедный Авар, — продолжал пациент, — ведь он женат, и у него дети.

Глаза Авара наполнились слезами.

— Значит, его жене суждено стать вдовой, а детям сиротами? — спросил Бальзамо.

— Погодите, погодите! — Больной стиснул руки и выдохнул: — Нет.

И его лицо озарилось светом возвышенной веры.

— Нет. Его жена и дети так горячо молились за него, что Бог над ним смилостивится.

— Итак, он выздоровеет?

— Да.

— Вы слышите, господа? — обратился Бальзамо к присутствующим. — Он выздоровеет.

— Спросите, через сколько дней, — попросил Марат.

— Через сколько дней?

— Да. Вы ведь обещали, что он сам назовет этапы и срок собственного исцеления.

— С удовольствием спрошу его об этом.

— Так спросите же.

— Как вы полагаете, когда Авар будет здоров? — обратился Бальзамо к пациенту.

— Ему еще долго болеть… погодите… месяц, полтора, два… Он поступил сюда пять дней назад, а выйдет через два с половиной месяца после поступления.

— Выйдет живой и здоровый?

— Да.

— Но работать он не сможет, — вмешался Марат, — а значит, не сможет кормить жену и детей.

Авар вновь молитвенно сложил руки.

— Бог милостив и позаботится о нем.

— Каким же образом Бог о нем позаботится? — осведомился Марат. — После всего, что я сегодня узнал, мне было бы крайне любопытно узнать и это.

— Бог прислал к его ложу милосердного человека, который пожалел Авара и сказал себе: «Я хочу, чтобы бедняга Авар ни в чем не нуждался».

Все присутствующие переглянулись, Бальзамо улыбнулся.

— Поистине, мы являемся свидетелями весьма странного зрелища, — заметил хирург, который тем временем пощупал пульс у больного, потом прослушал сердце и проверил, нет ли жара. — Этот человек бредит.

— Вы так полагаете? — осведомился Бальзамо.

Он устремил властный взгляд на Авара и приказал:

— Авар, пробудитесь!

Молодой человек с трудом открыл глаза и в глубоком изумлении взглянул на окружающих его людей, которые теперь вовсе не казались ему опасными, хотя совсем недавно он их боялся.

— Как же так? — горестно спросил он. — Меня еще не оперировали? Сейчас вы только начнете меня терзать?

Бальзамо тут же вступил в разговор. Он опасался, как бы больной не разволновался. Впрочем, ему можно было не спешить.

Никто и не думал отвечать пациенту: слишком велико было изумление присутствующих.

— Успокойтесь, друг мой, — начал Бальзамо, — господин главный хирург произвел над вашей ногой операцию, какая требовалась в вашем состоянии. Судя по всему, вы, бедняга, не очень сильны духом: не успели к вам притронуться, как вы потеряли сознание.

— Тем лучше, — весело отвечал бретонец, — я ничего не почувствовал, я спал спокойным, блаженным сном. Какое счастье, мне не отнимут ногу!

И в этот миг страдалец опустил взгляд, увидел стол, залитый кровью, и свою искалеченную ногу.

Он вскрикнул и уже в самом деле потерял сознание.

— А теперь, — невозмутимо предложил Марату Бальзамо, — спросите его о чем-нибудь и увидите, станет ли он отвечать.

Затем он отвел хирурга в угол операционной; служители понесли оперированного на его койку.

— Сударь, — обратился к хирургу Бальзамо, — вы слышали, что сказал ваш несчастный пациент?

— Да, сударь, он сказал, что выздоровеет.

— Не только. Он еще сказал, что Господь, сжалится над ним и пошлет пропитание его жене и детям.

— И что же?

— Так вот, сударь, и в этом, как и в остальном, он сказал правду. Возьмите на себя посредничество в деле милосердия между Богом и вашим несчастным пациентом. Этот алмаз стоит самое малое двадцать тысяч ливров. Когда вы сочтете, что ваш пациент выздоровел, продайте алмаз и вручите ему деньги. А поскольку душа оказывает, как совершенно справедливо заметил ваш ученик господин Марат, большое влияние на тело, сообщите Авару, как только он придет в себя, что будущее его и его детей обеспечено.

— Сударь, а если он не выздоровеет? — спросил хирург, не решаясь принять кольцо, которое ему протягивал Бальзамо.

— Выздоровеет.

— И потом, мне нужно дать вам расписку.

— Сударь!..

— Только при таком условии я возьму столь дорогую вещь.

— Как вам угодно, сударь.

— Прошу прощения, ваше имя?

— Граф Феникс.

Хирург удалился в соседнюю комнату, а к Бальзамо подошел Марат, подавленный, растерянный, но все еще не смирившийся с очевидностью.

Минут через пять хирург вернулся и подал Бальзамо лист бумаги.

Это была расписка, составленная в следующих выражениях:


«Мною получен от графа Феникса алмаз, цену за который граф Феникс определил в двадцать тысяч ливров, с тем, чтобы я вручил эту сумму человеку по имени Авар в день его выхода из Отель-Дьё.

Сентября 15 дня 1771.

Гильотен. Д. М.»[62]

Бальзамо поклонился врачу, принял расписку и удалился в сопровождении Марата.

— Вы забыли голову, — заметил Бальзамо, расценивший рассеянность молодого хирурга как свою победу.

— Ах, и вправду! — воскликнул Марат и подхватил свою зловещую ношу.

Выйдя из больницы, оба молча пошли стремительным шагом и, добравшись до улицы Кордельеров, поднялись по мрачной лестнице в мансарду.

У комнаты привратницы — если конура, в которой та обитала, заслуживала имени комнаты — Марат, не забывший о пропаже часов, задержался и кликнул Гриветту.

Мальчишка лет семи-восьми, тощий, чахлый и малорослый, визгливым голоском сообщил:

— Мать вышла и велела отдать вам, когда вы вернетесь, это письмо.

— Э, нет, малыш, скажи ей, пускай принесет его сама, — ответил Марат.

— Хорошо, сударь.

Марат и Бальзамо продолжили свой путь.

— Итак, мастер, я вижу, вы являетесь обладателем весьма важных тайн, — проговорил Марат, указав гостю на стул, а сам опускаясь на табуретку.

— Это оттого, — отвечал Бальзамо, — что я, быть может, больше, чем другие, посвящен в тайны природы и Бога.

— Вот! — воскликнул Марат. — Наука доказывает всемогущество, и потому каждый должен гордиться, что он человек!

— Совершенно верно, но вам бы следовало добавить: и врач.

— И здесь я тоже горжусь вами, мастер, — согласился Марат.

— Но тем не менее, — с улыбкой заметил Бальзамо, — я всего лишь ничтожный врачеватель душ.

— Зачем вы так говорите, сударь? Разве вы не остановили кровь материальными средствами?

— А я-то думал, самым прекрасным моим целительным актом было то, что я избавил человека от страданий. Правда, вы убеждали меня, что он безумен.

— Несомненно, на какое-то время он утратил рассудок.

— А что вы называете безумием? Временную разлуку души с телом?

— Или разума, — ответил Марат.

— Не будем спорить на этот счет. Слово «душа» служит мне для определения того, что я искал. Когда предмет найден, мне безразлично, как его называть.

— А вот тут-то, сударь, мы и расходимся во мнениях. Вы утверждаете, будто нашли предмет и теперь ищете только слово, я же считаю, что вы одновременно ищете и предмет, и слово.

— Мы еще к этому вернемся. Так вы говорите, что безумие — это временная отлучка разума?

— Безусловно.

— Непроизвольная, не так ли?

— Да… Я видел в Бисетре одного сумасшедшего, который грыз решетку и кричал: «Повар, фазаны мягкие, но плохо прожарены!»

— Но вы согласны с тем, что безумие находит на разум, подобно туче, а когда туча уходит, разум вновь обретает прежнюю ясность?

— Этого почти никогда не случается.

— Однако же вы видели, что после сна безумия к нашему пациенту вернулся рассудок.

— Да, видел, но ничего не понял в увиденном. Это особый случай, одна из тех странностей, которые у древних евреев назывались чудом.

— Нет, сударь, — отвечал Бальзамо, — это всего лишь отлучка души от тела, разобщенность материи и духа: инертной материи, праха, который вернется во прах, и души, божественной искры, помещенной на миг в этом потайном фонаре, именуемом телом, — души, дщери небес, которая по смерти тела вернется на небо.

— Так что же, вы на время извлекли душу из тела?

— Да, сударь, я приказал ей покинуть ее жалкую обитель, извлек ее из пучины страданий, где ее удерживает скорбь, дабы она смогла странствовать в свободных, чистых сферах. Что же при этом осталось хирургу? То же, что осталось вашему скальпелю, когда вы отрезали у покойницы вот эту голову, — бесчувственное тело, материя, глина.

— Чьим же именем вы так распоряжались этой душой?

— Именем того, кто единым дыханием сотворил все души — души миров и людские души, — именем Бога.

— Следовательно, — допытывался Марат, — вы отрицаете свободу воли?

— Да разве я не доказываю вам сейчас совершенно противоположное? — удивился Бальзамо. — Я демонстрирую вам, с одной стороны, свободную волю, с другой, разъединение души и тела. Вот перед вами умирающий, обреченный всевозможным страданиям; у этого человека стоическая душа, он идет на операцию, настаивает на ней, переносит ее, но он страдает. Это и есть свобода воли. Но вот около умирающего появляюсь я, посланец Бога, пророк, апостол, и, сжалившись над этим человеком, моим ближним, я властью, данной мне от Господа, вызываю душу из страждущего тела, и это безвольное, ослепшее, бесчувственное тело становится зримо душе, которая благоговейно и сострадательно созерцает его с высоты своей чистейшей сферы. Вспомните, когда Авар говорил о себе, он выражался так: «Бедный Авар». Он не говорил «я». Это потому, что душа уже не была связана с телом и пребывала на полпути к небу.

— Но в таком случае человек — ничто, — заявил Марат, — а я уже больше не могу бросить тиранам: «Вы властны над моим телом, но не вольны над душой».

— Ну вот, вы от истины шарахаетесь к софизму. Как я вам уже замечал, сударь, это ваш недостаток. Да, верно, Господь дал телу душу, но не менее верно и то, что все время, пока душа пребывает в теле, между ними существует связь, воздействие тела на душу, первенство материи над идеей, поскольку Бог по неведомым нам соображениям предопределяет, быть телу королем или душе королевой; не менее верно и то, что дыхание, оживляющее нищего, столь же чисто, как дыхание, убивающее короля. Вот догма, которую надлежит проповедовать вам, апостолу равенства. Доказывайте равенство двух духовных сущностей, ибо равенство это вы можете установить с помощью всего самого святого в мире — Священного Писания и предания, науки и веры. Но ежели для вас главное — равенство двух материальных субстанций, равенство тел, вам не воспарить к Богу. Только что несчастный калека, невежественное дитя народа, сказал вам о своей болезни такое, чего не осмелился бы сказать никто из врачей. А почему? Да потому, что его душа, порвав на время связи с телом, вознеслась над землей и с высоты узрела тайну, которая нам не видна из-за нашей непрозрачности.

Марат катал по столу отрезанную голову, ища и не находя что ответить.

— М-да, — наконец выдавил он, — во всем этом есть что-то сверхъестественное.

— Напротив, сударь, естественное. Перестаньте именовать сверхъестественным то, что следует из функций, предопределенных душе. Эти функции естественны; другое дело, известны ли они нам.

— Эти функции, неведомые нам, для вас, мастер, должно быть, не составляют тайны. Лошадь, неизвестная перуанцам, была привычна для испанцев, которые ее приручили.

— Заявить: «Я знаю» — было бы с моей стороны слишком тщеславно. И потому, сударь, я скажу куда скромней: «Я верю».

— И во что же вы верите?

— Я верю, что первейший мировой закон, самый могущественный из всех — закон прогресса. Я верю, что Бог творил с единственной целью — благоденствия и нравственности. И лишь оттого, что жизнь непредсказуема и многообразна, прогресс идет так медленно. По утверждению Священного Писания, наша планета насчитывала шестьдесят столетий, когда появилось книгопечатание, чтобы, подобно гигантскому маяку, отразить прошедшее и осветить будущее; с книгопечатанием уже не может быть невежества и беспамятства, ибо оно — память человечества. Ну что ж, Гутенберг изобрел книгопечатание, а я обрел веру.

— А! — иронически бросил Марат. — Так, может быть, вам удается читать в сердцах?

— А почему бы нет?

— Значит, вы сумели проделать в груди маленькое окошечко, о котором так мечтали древние?

— В этом нет нужды, сударь. Я просто отделю душу от тела, и душа, чистейшая и непорочнейшая дщерь Господня, расскажет мне о всех мерзостях смертной оболочки, которой она обречена давать жизнь.

— И вы раскроете тайны материи?

— Почему бы и нет?

— И скажете мне, к примеру, кто украл у меня часы?

— Сударь, вы низводите знание на низменный уровень. Впрочем, неважно, Божье величие в равной мере доказывают песчинка и гора, козявка и слон. Да, я скажу, кто украл у вас часы.

В этот миг раздался робкий стук в дверь. Это была привратница, которая вела хозяйство у Марата; она вернулась и, как было велено, принесла хирургу письмо.

107. ПРИВРАТНИЦА МАРАТА

Дверь приотворилась, и вошла тетушка Гриветта.

Мы не торопились описывать ее, поскольку она принадлежит к женщинам, чья наружность велит художнику убирать их на задний план до тех пор, пока у него не возникнет надобность в подобных персонажах; и вот теперь она выступает на первый план живых картин нашей истории и требует места в огромной панораме, которую мы разворачиваем перед глазами наших читателей, в панораме, куда мы включили бы, будь наш талант равен нашим притязаниям, всех — от нищего до короля, от Калибана до Ариеля[63], от Ариеля до Бога.

Итак, попробуем обрисовать тетушку Гриветту, которая выступила из тени и явилась перед нами.

Это было длинное сухопарое существо лет тридцати двух — тридцати трех, с желтым лицом, блеклыми глазами, обведенными синевой, словом, чудовищный образчик чахлого городского жителя, живущего в нищете, страдающего от постоянной нехватки воздуха и обреченного на физическое и нравственное вырождение; одно из тех существ, которые Господь создал прекрасными и которые развились бы в подлинное чудо, как все его творения, что живут в воздухе, на земле и в небе, когда бы человек не превратил их жизнь в непрестанную муку, то есть когда бы им не ставили повсюду преграды и желудок их не терзали либо голодом, либо пищей, столь же пагубной, как и полное отсутствие ее.

Привратница дома, где жил Марат, была бы красивой женщиной, если бы с пятнадцати лет не жила в конуре, куда не проникают воздух и дневной свет, если бы огонь ее природных инстинктов, поддерживаемый теплом печки и охлаждаемый зимней стужей, горел непрерывно и ровно. Ее длинные тощие руки были исколоты швейной иглой, они распухли и потрескались от стирки, покраснели и задубели от жара кухонной плиты, и все же эти руки, если судить по их форме, то есть по неизгладимым следам прикосновения Господней десницы, можно было бы назвать королевскими, когда бы мозоли на них оставляла не палка метлы, а скипетр.

Верно сказано, что бедное человеческое тело — не более, чем вывеска профессии.

Дух в этой женщине преобладал над плотью, а потому был куда более стоек; подобно неугасимой лампаде, он озарял плоть каким-то прозрачным светом, и порой в бессмысленных и тусклых глазах женщины вдруг вспыхивал луч разума, красоты, молодости, любви — одним словом, всего самого прекрасного, что есть в человеческой натуре.

Бальзамо долго смотрел на эту женщину или, верней сказать, на это странное создание; впрочем, она поразила его с первого взгляда.

Итак, привратница вошла, держа в руке письмо, и слащавым голосом, голосом старухи, потому что женщины, обреченные на нищету, становятся старухами уже в тридцать лет, сказала:

— Господин Марат, вот письмо, которое вы просили.

— Да нет, дело не в письме, мне нужны были вы сами.

— К вашим услугам, господин Марат, — проговорила Гриветта, делая реверанс. — Что вам угодно?

— Мне угодно узнать новости о моих часах, — отвечал Марат, — и вам это прекрасно известно.

— Ах, ты Господи! Да откуда же я могу знать, куда они подевались? Вчера они весь день висели на гвоздике у камина.

— Заблуждаетесь, вчера весь день они были у меня в жилетном кармане, и только в шесть вечера, уходя, я положил их под подсвечник, потому как там, куда я шел, ожидалось большое скопление народу, и я боялся, как бы в толпе их у меня не украли.

— Ну коли вы их положили под подсвечник, там они и должны лежать.

И привратница с напускным простодушием подняла, даже не подозревая, что тем самым разоблачает себя, из двух подсвечников, украшающих каминную полку, именно тот, под который Марат положил часы.

— Да, под этот самый подсвечник, — заметил Марат. — А где же часы?

— И правда, тут их нет. Господин Марат, а вы точно их клали туда?

— Но я же сказал вам.

— Поищите как следует.

— Искал уже, искал, — сердито глядя на нее, отрезал Марат.

— Значит, вы их потеряли.

— А я говорю вам, что вчера своими руками положил их под этот подсвечник.

— Значит, здесь кто-нибудь побывал, — заявила Гриветта. — К вам ходит столько народу, столько чужих…

— Перестаньте изворачиваться! — вскричал Марат, раздражаясь все сильней и сильней. — Вы прекрасно знаете, что со вчерашнего дня ко мне никто не приходил. Нет, нет, мои часы ушли тем же путем, что серебряный набалдашник с трости, небезызвестная вам серебряная чайная ложка и перочинный ножик с шестью лезвиями! Меня обворовывают. Да, да, тетушка Гриветта, обворовывают! Я долго терпел, но теперь мое терпение на исходе. Берегитесь!

— Сударь! — возмутилась Гриветта. — Уж не меня ли вы, случаем, обвиняете?

— Вы обязаны следить за моими вещами.

— Но ведь ключ есть не только у меня.

— Вы — привратница.

— Вы платите мне экю в месяц, а требуете, чтобы я услужала вам за десятерых.

— Я не требую, чтобы мне хорошо услужали, я требую, чтобы меня не обкрадывали…

— Сударь, я — честная женщина!

— Так вот, если через час часы не найдутся, я отведу честную женщину к комиссару полиции.

— К комиссару полиции?

— Да.

— Меня, честную женщину, к комиссару полиции?

— Именно вас, честную женщину.

— Меня, о ком никто дурного слова не скажет?

— Ладно, тетушка Гриветта, довольно.

— Я так и подумала, когда вы уходили, что вы подозреваете меня.

— Я подозреваю вас с тех пор, как пропал набалдашник с трости.

— Ну что ж, господин Марат, тогда и я вам кое-что скажу.

— Что?

— Пока вас не было, я посоветовалась…

— С кем?

— С соседями.

— О чем это?

— О том, что вы меня подозреваете.

— Я ведь тогда вам еще и слова не сказал.

— А я догадалась.

— И что же соседи? Мне крайне любопытно, что они вам сказали.

— Сказали, что, если вы меня подозреваете и на свою беду сообщите кому-нибудь об этих подозрениях, вам придется идти до конца.

— То есть?

— То есть доказать, что часы украдены.

— Они и украдены, потому что лежали здесь, а теперь их нет.

— Доказать, что они украдены мной. Ясно? Суду нужны доказательства, и вам, господин Марат, на слово никто не поверит. В суде, господин Марат, вы ничуть не важней, чем мы.

Бальзамо с обычной невозмутимостью наблюдал за сценой. Он заметил, что Марат хоть и не отступился от своих подозрений, однако тон сбавил.

— Так что ежели, господин Марат, — продолжала привратница, — вы не подтвердите, что я честная женщина, и я не получу от вас возмещения, то тогда к комиссару полиции пойду я. Так мне только что посоветовал наш домовладелец.

Марат прикусил губу. Он понял, что ему грозит нешуточная опасность. Хозяином дома был богатый торговец, который, сделав состояние, ушел на покой. Сплетницы утверждали, будто лет десять с небольшим тому он весьма покровительствовал привратнице, которая была тогда кухаркой у его жены.

И вот Марат, молодой человек, занимающий скромное положение, имеющий основания быть скрытным, принимающий у себя таинственных посетителей и находящийся на заметке у полицейских, отнюдь не был заинтересован иметь дело с комиссаром полиции, поскольку от комиссара мог попасть прямехонько к г-ну де Сартину, который чрезвычайно любит читать бумаги молодых людей, подобных Марату, и посылать авторов этих интересных сочинений в заведения, где те могут беспрепятственно предаваться размышлениям, в заведения, носящие названия Венсен, Бастилия, Шарантон и Бисетр.

Итак, Марат сбавил тон, и, чем смиреннее он становился, тем наглей держалась привратница. Из обвиняемой она превратилась в обвинительницу. В конце концов истеричная и раздражительная женщина распалилась, как огонь на сквозняке.

Она пустила в ход все — угрозы, клятвы, вопли, слезы; то была подлинная буря.

И тут Бальзамо счел, что настала пора вмешаться; он подошел к привратнице, которая стояла посреди комнаты и сыпала угрозами, вперил в нее взгляд, сверкнувший зловещим огнем, и, приложив к ее груди два пальца, произнес — но не губами, а взглядом, мыслью, волей — одно только слово, которого Марат не расслышал.

Тетушка Гриветта тут же умолкла, пошатнулась, теряя равновесие, потом отступила назад и под воздействием мощного магнетического флюида молча рухнула на постель; глаза ее были неестественно широко открыты.

Затем они закрылись и вновь открылись, только теперь не было видно зрачков; язык конвульсивно дергался, тело же было почти неподвижно, и лишь руки тряслись, как в приступе лихорадки.

— О! — воскликнул Марат. — Совсем как тот пациент в больнице.

— Да.

— Она спит?

— Тихо! — приказал Бальзамо Гриветте и обратился к Марату: — Сударь, настал миг покончить с проявлениями вашего недоверия и рассеять ваши сомнения. Поднимите письмо, принесенное этой женщиной, которое она, падая, выронила из рук.

Марат поднял письмо.

— И что дальше? — поинтересовался он.

— Потерпите, — ответил Бальзамо, взял у него письмо и, показав его сомнамбуле, спросил: — Вы знаете, от кого это письмо?

— Нет, сударь, — отвечала она.

Бальзамо поднес к ней запечатанное письмо и велел:

— Прочтите-ка, что там написано, г-ну Марату.

— Она не умеет читать, — сообщил Марат.

— Но вы-то умеете?

— Разумеется.

— Вот и читайте его про себя, а она тоже будет читать, по мере того как слова будут отпечатываться у вас в мозгу.

Марат распечатал письмо и принялся его читать, Гриветта встала на ноги и, вся дрожа как в ознобе, покорная всемогущей воле Бальзамо, произносила, по мере того, как Марат пробегал глазами строки:


«Мой дорогой Гиппократ!

Апеллес только что написал свой первый портрет и продал его за пятьдесят франков. Сегодня эти пятьдесят франков будут проедены в трактире на улице Сен-Жак. Ты участвуешь?

Само собой, при этом часть их будет пропита.

Твой друг Л. Давид[64]».


Гриветта слово в слово повторила то, что было в письме. Листок выпал из рук Марата.

— Как видите, — произнес Бальзамо, — у тетушки Гриветты тоже есть душа, и душа эта бодрствует, когда она спит.

— И весьма странная душа, — заметил Марат: — Она умеет читать, меж тем как тело нет.

— Потому что душа все знает, потому что душа способна воспроизводить все, что угодно, посредством мысли. Попробуйте заставить Гриветту прочесть это письмо, когда она проснется, то есть когда тело замкнет душу в своей тьме, и вы увидите, что будет.

Марат молчал; его материалистические убеждения восставали против всего услышанного, но он не находил, что возразить.

— Ну а теперь, — продолжал Бальзамо, — мы перейдем к тому, что интересует вас больше всего, то есть к судьбе ваших часов.

Он повернулся к привратнице и задал вопрос:

— Тетушка Гриветта, кто взял часы господина Марата?

Сомнамбула яростно затрясла головой.

— Я не знаю.

— Прекрасно знаете и скажете, — настаивал Бальзамо и еще властней, чем прежде, повторил: — Кто взял часы господина Марата? Отвечайте!

— Тетушка Гриветта не крала часов у господина Марата. С чего это господин Марат думает, будто часы у него украла тетушка Гриветта?

— Если это не она, тогда скажите кто?

— Не знаю.

— Вот видите, — вмешался Марат, — совесть — это такое убежище, в которое невозможно проникнуть.

— Это последнее проявление вашего недоверия, потому что сейчас вы убедитесь, — ответил ему Бальзамо и, обратясь к Гриветте, приказал: — Скажите кто? Я так желаю.

— Да полно вам, — бросил Марат, — не требуйте невозможного.

— Вы слышали, я сказал: я так желаю! — повторил Бальзамо.

И тогда под воздействием неодолимой воли несчастная женщина, словно безумная, стиснула и стала заламывать руки; по телу у нее пробежала судорога, как при начале эпилептического припадка; рот уродливо исказился в гримасе, выражающей страх и малодушие; она качнулась назад, вся напряглась, словно при конвульсиях, и рухнула на кровать.

— Нет! Нет! — кричала она. — Лучше умереть!

— Если нужно будет, ты умрешь, — гневно сверкая глазами, воскликнул Бальзамо, — но прежде скажешь! Твое молчание и запирательство — вполне достаточные улики, но человеку недоверчивому нужно бесспорное доказательство. Я желаю, чтобы ты сказала, кто взял часы!

Нервическое напряжение дошло до высшей точки,сомнамбула всеми силами, всеми возможностями противилась воле Бальзамо; она что-то нечленораздельно выкрикивала, на губах у нее выступила розовая пена.

— Сейчас у нее начнется эпилептический припадок, — заметил Марат.

— Не беспокойтесь. Это бес лжи сидит в ней и не желает выходить.

С этими словами Бальзамо повернулся к женщине, простер вперед руку и, послав ей в лицо мощный флюид, произнес:

— Отвечайте, кто взял часы?

— Тетушка Гриветта, — невнятно прошептала сомнамбула.

— Когда?

— Вчера вечером.

— Где они лежали?

— Под подсвечником.

— Куда она их дела?

— Отнесла на улицу Сен-Жак.

— В какой дом?

— В двадцать девятый номер.

— На какой этаж?

— На шестой.

— И кому отдала?

— Подмастерью сапожника.

— Как его зовут?

— Симон.

— Кто он ей?

Сомнамбула молчала.

— Кто он ей? — повторил Бальзамо.

Молчание.

Бальзамо опять протянул к ней руку, посылая флюид, и несчастная, подавленная этим чудовищным напором, с трудом пролепетала:

— Любовник.

Марат удивленно ахнул.

— Тише, дайте выговориться ее совести, — велел Бальзамо и вновь обратился к дрожащей, обливающейся потом женщине: — Кто посоветовал тетушке Гриветте украсть часы?

— Никто. Она случайно подняла подсвечник, увидала часы, и тут ее попутал бес.

— Она это сделала от нужды?

— Нет. Она ведь не продала часы.

— Значит она их подарила?

— Да.

— Симону?

Сомнамбула чуть слышно прошептала:

— Симону.

Тут она закрыла лицо руками и беззвучно заплакала.

Бальзамо взглянул на Марата: тот стоял с разинутым ртом, всклокоченными волосами и жадно следил за происходящим.

— Итак, сударь, — обратился к нему Бальзамо, — вы наконец увидели борьбу души и тела. Теперь вы видите, как совесть укрывается в крепости, которую она считала неприступной? Видите, что Бог ни о чем в мире не забыл и что все в мире взаимосвязанно? Итак, молодой человек, не отрицайте совести, не отрицайте души, не отрицайте того, что пока не познано. И главное, не отрицайте веры, этой высшей силы. А поскольку вы честолюбивы, учитесь, господин Марат, — меньше разглагольствуйте, больше думайте и не позволяйте себе легкомысленно судить тех, кто выше вас. Прощайте. Мои советы открывают вам обширное поле деятельности, возделывайте это поле, потому что на нем зарыты сокровища. Еще раз прощайте. Дай Бог вам победить беса неверия, сидящего в вас, как я победил беса лжи, сидевшего в этой женщине.

С этими словами, от которых на щеках молодого человека проступила краска стыда, Бальзамо удалился.

Марат забыл даже попрощаться с ним.

Оправившись от остолбенения, он обнаружил, что Гриветта все так же пребывает в гипнотическом сне.

Он пришел в ужас. Он, пожалуй, предпочел бы, чтобы в его постели лежал труп, пусть даже г-н де Сартин истолкует эту смерть по-своему.

Марат смотрел на оцепеневшее тело, по которому пробежала слабая дрожь, на закатившиеся глаза, и ему становилось все страшней.

Но еще страшней ему стало, когда этот живой мертвец поднялся, взял его за руку и сказал:

— Идемте со мной, господин Марат.

— Куда?

— На улицу Сен-Жак.

— Зачем?

— Идемте. Он приказал мне отвести вас туда.

Марат встал со стула.

Гриветта, по-прежнему во власти магнетического сна, отворила дверь и пошла вниз по лестнице кошачьей поступью, то есть едва касаясь ступенек.

Марат шел за ней и думал только об одном: как бы она не упала и не разбила голову.

Сойдя вниз, она вышла на улицу, пересекла ее и повела молодого человека на чердак дома под номером 29.

Гриветта постучала в дверь. Сердце Марата так неистово колотилось, что он подумал: его биение, должно быть, слышно в мансарде.

Дверь открыл мужчина. Марат узнал в нем рабочего лет тридцати, которого он иногда видел в каморке привратницы.

Увидев Гриветту и Марата, мужчина попятился.

А сомнамбула направилась прямиком к кровати, сунула руку под тощую подушку, вытащила оттуда часы и подала Марату. Бледный от ужаса сапожник Симон, не в силах выдавить ни слова, затравленным взглядом следил за действиями Гриветты и был в полной уверенности, что она сошла с ума.

Но едва рука, державшая часы, коснулась руки Марата, как из груди Гриветты вырвался вздох облегчения, и она прошептала:

— Он разбудил меня.

Действительно, нервы ее расслабились, как слабеет канат, соскочивший с блока, в глазах вспыхнула искорка жизни; увидев перед собой Марата, которому она вкладывала в руку часы, иначе говоря, неопровержимое доказательство совершенного ею преступления, Гриветта лишилась чувств и растянулась на полу.

— Неужто совесть в самом деле существует? — пробормотал Марат, выходя из комнаты, весь во власти сомнений и дум.

108. ЧЕЛОВЕК И ЕГО ТВОРЕНИЯ

Покуда Марат проводил часы столь полезным образом, философствуя о совести и провидении, другой философ, обитавший на улице Платриер, был занят тем, что подробно восстанавливал события вчерашнего вечера и пытался понять, насколько велико его преступление. Безвольно уронив руки на стол и уныло склонив голову к левому плечу, Руссо размышлял.

Перед ним лежали развернутые его философские и политические сочинения «Эмиль» и «Общественный договор».

Время от времени под влиянием какой-нибудь мысли он принимался листать эти книги, хотя знал их наизусть.

— Боже милостивый! — бормотал он, перечитывая в «Эмиле» абзац, посвященный свободе совести. — Вот вам подстрекательские фразы. Праведное небо, что за философия! Да был ли когда в мире возмутитель, равный мне? — И, воздев руки, он воскликнул: — Как! Неужели это я произносил такие речи против трона, алтаря и общества?

Нет, я не удивляюсь, что люди, одержимые темными и тайными страстями, восприняли мои софизмы и пошли кривыми тропками, которые я засеял цветами риторики. Я был возмутителем общества…

Возбужденный, он вскочил и трижды обежал свою комнатку.

— Я, — продолжал он, — дурно отзывался о стоящих у власти за то, что они тиранствуют над писателями. Каким безумцем, каким глупцом я был! Они были правы.

Да, я впрямь человек, опасный для государства. Мое слово, брошенное, чтобы просветить толпу, — по крайней мере так я оправдывал себя — оказалось факелом, который зажжет пожар во всем мире.

Я рассевал речи о неравенстве сословий, прожекты всеобщего братства, системы воспитания и вот пожинаю гордыню, столь непримиримую, что она переиначит самое сущность общества, междоусобные войны, от которых может обезлюдеть мир, и такую жестокость, что она, пожалуй, отбросит цивилизацию на десять веков назад. Да, я великий преступник!

Руссо перечел страницу из «Савойского викария».

— Вот оно: «Соединимся, чтобы устроить наше общее счастье». И это написал я! «Сообщим нашим добродетелям ту же мощь, какую иные сообщают своим порокам». И это тоже писал я.

И Руссо вскочил в еще большем отчаянии, чем прежде.

— И вот по моей вине братья восстают на братьев. Когда-нибудь в один из их подвалов ворвутся полицейские и найдут скопище этих людей, поклявшихся сожрать друг друга в случае измены, и ежели там среди них окажется кто-то понаглей остальных, он вытащит из кармана мою книжку и скажет: «А с какой стати вы преследуете нас? Мы адепты господина Руссо, мы прошли курс его философии». О, как будет хохотать Вольтер! Этому царедворцу нечего бояться. Он ни за что не сунется в такое осиное гнездо.

Мысль, что Вольтер будет издеваться над ним, еще больше распалила женевского философа.

— Я — заговорщик! — бурчал он. — Нет, я решительно впал в детство. Ну какой из меня заговорщик!

В таком состоянии пребывал Руссо, когда вошла Тереза; он ее не заметил. Тереза принесла ему завтрак.

Она заметила, что Руссо внимательно перечитывает отрывок из своих «Прогулок одинокого мечтателя».

— Прекрасно, — заговорила она, с маху ставя горячее молоко прямо на книгу. — Наш гордец смотрится в зеркало. Господин Руссо читает свои книги. Он любуется собой.

— Оставьте меня в покое, Тереза, — прервал ее философ. — Мне не до смеха.

— Великолепно написано, не правда ли? — с насмешкой продолжала она. — Вы в восторге от себя! До чего же тщеславны эти писатели! И при этом имея столько недостатков, они ничего не спускают нам, бедным женщинам. Стоит мне взглянуть в зеркальце, как вы начинаете ворчать и обзывать меня кокеткой.

И она продолжала немилосердно терзать Руссо, который и без того по природе своей был склонен причинять себе немыслимые терзания.

Он выпил молоко, не макая в него хлеб.

Потом стал жевать хлеб всухомятку.

— Ах, размышляете? — не унималась Тереза. — Сочиняете еще одну книгу, полную всяких неприличностей.

Руссо вздрогнул.

— Все мечтаете, — зудела Тереза, — о ваших идеальных женщинах, а пишете книжки, которые не посмеет взять в руки ни одна девушка, либо какие-нибудь кощунства, что будут сожжены рукой палача.

Бедный мученик содрогнулся. Тереза попала в больное место.

— Нет, нет, — возразил он, — я больше не напишу ничего такого, что противоречило бы благомыслию… Напротив, я хочу сочинить книгу, которую все порядочные люди прочтут с радостным восхищением…

— Ах! Ах! — ответила Тереза, убирая чашку. — Ничего у вас не получится: у вас в голове одна похабщина. Помню, однажды я слышала, как вы читали не знаю из какой вашей книги, и там вы рассказываете о женщинах, которые вас обожают… Вы — сатир! Вы — колдун!

В словаре Терезы слово «колдун» было одним из самых страшных оскорблений. И Руссо, слыша его, всякий раз вздрагивал.

— Успокойтесь, дружочек, — промолвил он. — Вот увидите, вы будете довольны мной. Я хочу написать, что я открыл способ возродить мир, но так, чтобы перемены, которые приведут к этому, не принесли страданий ни одному человеку. Да, да, я вынашиваю такой план. Господи Боже мой, не нужно никаких революций! Да, милая Тереза, никаких революций!

— Ну что ж, поглядим, — отвечала хозяйка. — Постойте-ка, звонят.

Через минуту Тереза впустила красивого молодого человека и попросила его подождать в первой комнате.

Затем она вернулась к Руссо, которой уже делал какие-то заметки карандашом, и сообщила:

— Спрячьте поскорее все эти ваши гнусности. Вас спрашивают.

— Кто?

— Какой-то вельможа.

— Он что, не сказал вам своего имени?

— Уж не думаете ли вы, что я стану принимать людей, которые не сообщают свое имя?

— Так назовите же его.

— Господин де Куаньи.

— Господин де Куаньи! — воскликнул Руссо. — Дворянин свиты его высочества дофина?

— Должно быть, так. Красивый и весьма любезный молодой человек.

— Тереза, я сейчас выйду.

Руссо поспешно глянул в зеркало, почистил кафтан, обтер домашние туфли, коими служили ему вконец стоптанные башмаки, и вошел в столовую, где ждал высокородный посетитель.

Молодой человек не садился. Он с любопытством рассматривал засушенные растения, которые Руссо собственноручно наклеил на листы бумаги и вставил в рамки из черного дерева.

При звуке отворяющейся стеклянной двери он обернулся и с изысканным поклоном осведомился:

— Я имею честь говорить с господином Руссо?

— Да, сударь, — хмуро подтвердил философ, хотя в голосе его прозвучала нотка восхищения примечательной красотой и отменной элегантностью посетителя.

Г-н де Куаньи и впрямь был одним из самых любезных и красивых мужчин во Франции. И вне всякого сомнения, наряд той эпохи был придуман нарочно для него — чтобы подчеркнуть изящество и округлость его совершенных ног, красоту широких плеч и выпуклой груди, придать внушительность великолепно посаженной голове, показать напоминающую о слоновой кости белизну безупречных рук.

Внешность его удовлетворила Руссо, который, как подлинный художник, восхищался красотой в любых ее проявлениях.

— Чем могу быть полезен, сударь? — спросил он.

— Вам уже, должно быть, сообщили, сударь, что я — граф де Куаньи, — представился визитер. — Могу добавить, что послан к вам ее высочеством дофиной.

Руссо покраснел и отвесил поклон. Тереза стояла, сунув руки в карманы, в углу столовой и любовалась красивым посланцем будущей французской королевы.

— Ее королевское высочество призывает меня? Но зачем? — удивился Руссо. — Садитесь пожалуйста, сударь, садитесь.

И, подавая пример, Руссо уселся первым. Г-н де Куаньи взял плетеный стул и тоже сел.

— Дело вот в чем, сударь. Как-то его величество, обедая в Трианоне, выказал интерес к вашей очаровательной музыке. Его величество напевал ваши лучшие арии. Ее высочество дофина, которая всячески старается угодить его величеству, подумала, что королю доставило бы удовольствие увидеть одну из ваших комических опер, представленную в театре Трианона.

Руссо склонился в глубоком поклоне.

— Я, сударь, пришел от имени ее высочества дофины просить вас…

— Сударь, — прервал его Руссо, — мое позволение совершенно излишне. Мои сочинения и ариетки, являющиеся их частью, принадлежат театру, который их представляет. Так что спрашивать позволения надобно у актеров, и уверен, ее королевское высочество не получит у них отказа, равно как не получила бы у меня. Актеры будут безмерно счастливы играть и петь перед его величеством и двором.

— Нет, сударь, я вовсе не об этом уполномочен просить вас, — возразил г-н де Куаньи. — Ее высочество дофина хочет дать королю совершенно необычное и редкостное представление. Она знает все ваши оперы…

Руссо вновь поклонился.

— И превосходно поет их.

Руссо поджал губы.

— Это великая честь для меня, — пробормотал он.

— А поскольку многие придворные дамы весьма музыкальны и прелестно поют, — продолжал г-н де Куаньи, — многие же кавалеры тоже не без успеха занимаются музыкой, ваша опера, которую выберет ее высочество, будет исполнена и сыграна кружком придворных, дам и кавалеров, а главные роли будут исполнять их королевские высочества.

Руссо подскочил на стуле.

— Позвольте заверить вас, сударь, — сказал он, — что для меня это величайшее счастье, и я прошу вас передать ее высочеству мою самую почтительную благодарность.

— Но это еще не все, сударь, — усмехнувшись, заметил г-н де Куаньи.

— Вот как?

— Составленная таким образом труппа будет, несомненно, самой блистательной, но не самой опытной. Ей необходимы глаз и советы метра. Ведь исполнение должно быть достойно августейшего зрителя, который будет сидеть в королевской ложе, а равно и прославленного автора.

Руссо встал, чтобы поклониться. На сей раз комплимент тронул его, и он отвесил г-ну де Куаньи изысканный поклон.

— Поэтому, сударь, — продолжал придворный, — ее королевское высочество просит вас соблаговолить приехать в Трианон и провести генеральную репетицию представления.

— Как! — воскликнул Руссо. — А ее королевское высочество не думает, что… Мне — в Трианон!

— А что такого? — с самым естественным видом спросил г-н де Куаньи.

— Сударь, вы — человек умный и со вкусом, обладаете куда более тонким чувством такта, чем многие другие, и потому ответьте положа руку на сердце: не приведет ли появление при дворе философа Руссо, изгнанника Руссо, мизантропа Руссо к тому, что все мои недоброжелатели умрут от смеху?

— Не вижу, сударь, — холодно отвечал г-н де Куаньи, — почему смех и толки преследующих вас глупцов должны лишить сна столь достойного человека и, быть может, первого писателя королевства. Если вам свойственна подобная слабость, господин Руссо, то скрывайте ее, потому что она-то и может выставить вас в смешном виде. Ну, а что касается разговоров, то признайтесь, неужто болтуны не прикусят язык, если речь коснется удовольствий и желания такой особы, как ее высочество дофина, наследная принцесса Французского королевства?

— Разумеется, разумеется, — согласился Руссо.

— Так, может быть, — улыбнувшись, предположил г-н де Куаньи, — все дело в остатках ложного стыда? Вы были суровы к королям и теперь не решаетесь смягчиться? Ах, господин Руссо, вы поучали человеческий род, однако, надеюсь, вы не ненавидите его? И потом, вы ведь делаете исключение для дам, в жилах которых течет императорская кровь.

— Сударь, вы так изысканно убеждаете меня, но подумайте и о моем положении… Я живу один, вдали от света, в нужде и горе…

Тереза скорчила гримасу.

— Поди ж ты, в нужде и горе, — фыркнула она. — Экий привереда!

— И что бы я ни делал, у меня в лице, в манерах всегда останется некий отпечаток, неприятный для глаз короля и принцесс, которые ищут лишь радости и удовольствий. Что мне там говорить? Как мне там себя вести?

— Можно подумать, что вы не верите в себя. Но разве у того, кто написал «Новую Элоизу» и «Исповедь», не больше ума, чем у всех нас, взятых вместе, и он не найдет о чем говорить и как себя вести?

— Уверяю вас, сударь, невозможно…

— Это слово, сударь, неведомо монархам.

— Вот почему я и останусь дома.

— Сударь, вы не причините смертельного огорчения отважному посланцу, взявшемуся доставить радость ее высочеству дофине, и не принудите меня вернуться в Версаль пристыженным и побежденным; иначе я с горя сам удалюсь от двора, не медля ни минуты. Сделайте же, дорогой господин Руссо, для меня, который исполнен глубочайшей симпатии к вашим творениям, сделайте то, в чем при всем вашем великодушии вы отказали бы королям, даже если бы они умоляли вас.

— Сударь, ваша безмерная обходительность совершенно покорила мое сердце, ваше красноречие неотразимо, а ваш голос несказанно волнует меня.

— Значит, мне удалось вас убедить?

— Нет, нет, я не могу… Нет, решительно нет. Здоровье не позволяет мне отправиться в путешествие.

— В путешествие? Господин Руссо, да о чем вы говорите! Час с четвертью в карете!

— Это для вас, на ваших резвых лошадях.

— Все лошади дворцового ведомства в вашем распоряжении, господин Руссо. Ее высочество дофина просила меня передать, что в Трианоне вам приготовлены покои, так как она не хочет, чтобы вы в поздний час возвращались в Париж. Кстати, его высочество дофин, который наизусть знает все ваши книги, сказал в присутствии своих придворных, что ему было бы крайне лестно показывать у себя во дворце комнату, в которой останавливался господин Руссо.

Тереза восхищенно ахнула, но восхищение относилось не к Руссо, а к доброму принцу.

После подобного свидетельства благосклонности Руссо уже не мог сопротивляться.

— Придется мне, видно, сдаться; меня еще никто и никогда так не атаковал, — покорился он.

— Имея дело с вами, надо действовать через сердце, потому что ваш разум неприступен, — промолвил г-н де Куаньи.

— Итак, сударь, я исполню желание ее королевского высочества.

— Примите мою личную благодарность, сударь. Позвольте мне воздержаться от благодарности от имени ее высочества; она предупредила меня, что сама хочет поблагодарить вас, и не простила бы мне, если бы я сделал это за нее. Впрочем, вы же знаете, сударь: если молодая, обаятельная женщина выказывает мужчине благоволение, то не она, а он должен благодарить.

— Разумеется, сударь, — улыбнулся Руссо, — но старики имеют ту же привилегию, что и молодые женщины: их просят.

— Господин Руссо, соблаговолите назначить время, чтобы я прислал за вами свою карету. Впрочем, лучше я сам приеду и отвезу вас.

— Э нет, сударь, вот это я вам запрещаю, — заявил Руссо. — Я приеду в Трианон, но предоставьте мне возможность добраться туда, как мне нравится и собственными средствами. С этой минуты можете не беспокоиться обо мне. Я приеду, скажите только, к которому часу.

— Как, сударь! Вы не желаете, чтобы я представил вас? Хотя, по правде сказать, я не достоин этой чести, а такое имя, как ваше, звучит достаточно громко.

— Сударь, я знаю, что при дворе вы значите гораздо больше, чем я в каком угодно уголке мира… Я вовсе не отказывалось от вашего, именно вашего, предложения, просто у меня свои привычки. Я отправлюсь туда, как на прогулку, словом, таково мое условие.

— Я подчиняюсь, сударь, и ни в коем случае не желаю хоть в чем-то перечить вам. Репетиция начнется сегодня в шесть вечера.

— Прекрасно, без четверти шесть я буду в Трианоне.

— Но как вы доберетесь?

— Это уж мое дело. Мои средства передвижения всегда при мне. Вот они.

И Руссо указал на свои ноги.

— Пять лье? — воскликнул потрясенный г-н де Куаньи. — Но вы же страшно устанете, а вечер будет весьма утомительный, имейте это в виду.

— В таком случае у меня есть и экипаж, и лошади. Народная карета, в которой все братья и которая так же принадлежит мне, как и моему соседу, подобно воздуху, солнцу и воде, — карета, которая стоит пятнадцать су.

— Боже мой, дилижанс! Вы меня пугаете!

— Его скамьи, жесткие для вас, мне кажутся ложем сибарита, выстланным пухом или лепестками роз. До вечера, сударь, до вечера.

Г-н де Куаньи, видя, что с ним попрощались, покорился и после бесчисленных изъявлений благодарности, более или менее точных указаний, как и куда являться, и всевозможных хитростей, дабы вынудить Руссо принять его услуги, спустился по темной лестнице. Руссо проводил его до площадки, а Тереза до следующего этажа.

На улице ждала карета, г-н де Куаньи сел в нее и вернулся в Версаль, причем всю дорогу тихонько посмеивался.

Тереза же возвратилась в квартиру и закрыла дверь; настроение у нее было самое грозовое, а это предвещало бурю для Руссо.

109. ТУАЛЕТ РУССО

Когда г-н де Куаньи ушел, Руссо, чье направление мыслей после этого визита совершенно изменилось, уселся с глубоким вздохом в полукресло и утомленно произнес:

— Экая досада! До чего же утомительны все эти люди с их приставаниями!

Эти слова не ускользнули от внимания Терезы, которая как раз вернулась в комнату. Она стала перед ним и воскликнула:

— Вы гордец!

— Я? — удивился Руссо.

— Да. И вы тщеславны! Вы лицемерны!

— Я?

— Да, да… Вы в восторге, что вас приглашают ко двору, а сами прикидываетесь, будто вам все равно.

— О Господи… — пожимая плечами, вздохнул Руссо, которому было неловко, что Тереза его раскусила.

— Да неужто вы убедите меня, что не почитаете для себя величайшим счастьем исполнить королю свои песенки, которые вы тут бренчите на спинете, как последний бездельник?

Руссо метнул на Терезу разъяренный взгляд.

— Вы — дура! — объявил он. — Для такого человека, как я, невелика честь предстать перед королем. Почему он на престоле? Да потому, что по капризу природы рожден от королевы. Что до меня, то я заслужил право быть приглашенным к королю и развлекать его своим искусством; этим я обязан своему труду и таланту, который развил трудом.

Однако Тереза была не из тех женщин, кто так просто признает свое поражение.

— Хотела бы я, чтобы господин де Сартин услышал, как вы тут разглагольствуете. Он бы вам живенько предоставил одиночку в Бисетре или камеру в Шарантоне.

— Ваш господин де Сартин, — отпарировал Руссо, — тиран на службе у тирана, а человек, у которого единственное достояние — его гений, беззащитен перед тиранами. Но если господин де Сартин начнет меня преследовать…

— То что? — поинтересовалась Тереза.

— Да, я знаю, — вздохнул Руссо, — мои враги будут счастливы…

— А почему у вас кругом враги? — спросила Тереза. — Да потому что вы злой, потому что вы набрасывались на всех подряд. Вот у господина Вольтера сплошь друзья.

— Да, это правда, — с ангельской улыбкой согласился Руссо.

— То-то и оно. Господин Вольтер — дворянин, прусский король — его ближайший друг, он богат, у него свой выезд и замок в Ферне. И всем этим он обязан своим достоинствам. А когда он является ко двору, он не щеголяет напускным презрением, он там как у себя дома.

— А я, по-вашему, — спросил Руссо, — не почувствую себя там как дома? По-вашему, мне невдомек, откуда берутся деньги, которые там тратят, и я не знаю цены почестям, которые воздают монарху? Милая, вы обо всем судите вкривь и вкось. Поймите, если у меня презрительный вид, значит, я испытываю презрение; поймите, я презираю придворную роскошь, потому что она украдена.

— Украдена! — фыркнула с безмерным возмущением Тереза.

— Да, украдена! У вас, у меня, у всех. Золото, которым расшиты кафтаны этих царедворцев, следует вернуть беднякам, не имеющим хлеба. Я этого не забываю и потому с отвращением отправляюсь ко двору.

— Нет, я не говорю, что народ счастлив, но все равно король — это король, — сказала Тереза.

— Я подчиняюсь ему, чего же еще?

— Вот-вот, подчиняетесь, потому что боитесь. И не прикидывайтесь, будто едете против воли, не прикидывайтесь храбрецом, иначе я отвечу вам, что вы лицемер и радуетесь приглашению.

— Я ничего не боюсь, — гордо заявил Руссо.

— Ах, так! Тогда попробуйте высказать королю хотя бы четверть того, что вы только что наговорили.

— Непременно выскажу, если внутреннее чувство велит мне это сделать.

— Вы?

— Да, я. Разве я когда-нибудь отступал перед опасностью?

— Ой! Да вы не посмеете отнять у кошки кость, которую она грызет, из страха, что она вас поцарапает… А что будет, когда вы окажетесь среди гвардейцев да военных со шпагами? Уж я-то вас знаю, как сына родного! Сейчас вы побреетесь, напомадитесь, прихорошитесь, прищуритесь, чтобы незаметно было, какие у вас маленькие да круглые глазки, а при таком загадочном прищуре можно подумать, будто они у вас огромные, как ворота. Да, да, сейчас вы потребуете у меня шелковые чулки, напялите кафтан шоколадного цвета со стальными пуговицами, новый парик, наймете фиакр, и наш философ покатит чаровать дам… А завтра, ах, завтра будут восторги, томность, вы будете влюблены, будете писать и орошать кофе слезами. Уж я-то вас знаю!

— Ошибаетесь, милейшая, — возразил Руссо. — Я же вам сказал: меня принудили явиться ко двору. Я пойду туда, потому что боюсь скандала, как боится его всякий честный гражданин. Я отнюдь не принадлежу к тем, кто отказывается признать верховенство гражданина в республике, но угождать придворным, обтирать свой новый кафтан о золотое шитье этих господ из Эй-де-Бёф[65] — нет, никогда! И если вы меня поймаете на этом, можете издеваться надо мной, сколько вам влезет.

— Так вы что же, не переоденетесь? — насмешливо осведомилась Тереза.

— Нет.

— Не наденете новый парик?

— Нет.

— Не прищурите глаза?

— Я уже сказал вам, что поеду туда как свободный человек — без жеманства и страха, поеду ко двору, как в театр, и мне безразлично, понравлюсь я актерам или нет.

— Но уж побриться-то вы добреетесь? — не отставала Тереза. — А то щетина у вас в пол-локтя длиной.

— Я же сказал вам, что ничего не изменю в своей внешности.

Тереза так громко расхохоталась, что оглушенный Руссо удалился в другую комнату.

Однако Тереза не перестала докучать Руссо и изводила его как могла.

Она извлекла из шкафа парадный наряд, свежее белье и начищенные до блеска башмаки. Все это она разложила на кровати и развесила на стульях.

Однако Руссо не обратил ни малейшего внимания на ее труды.

Тогда Тереза сказала:

— Пора бы вам уже переодеваться… Наряжаться ко двору — дело долгое. Смотрите, а то не успеете в Версаль к назначенному времени.

— Тереза, я вам уже сказал, — отвечал Руссо, — что мне и так хорошо. В этом платье я ежедневно предстаю моим согражданам. Король, в сущности, такой же гражданин, как я.

— Ладно, ладно, Жак, не упрямьтесь и не глупите, — вкрадчивым голосом улещала его Тереза. — Вот ваше платье… Бритва тоже готова… Ежели вы сегодня нервничаете, так я предупредила цирюльника…

— Благодарю, — ответил Руссо, — но я только причешусь да надену башмаки, потому как в домашних туфлях выходить не годится.

«Неужели у него и впрямь такая сильная воля?» — удивилась Тереза.

Она испробовала все — ласку, убеждения, самые язвительные насмешки. Но Руссо хорошо знал ее; он видел все ее уловки и понимал: стоит ему уступить, и хозяйка всласть поиздевается над ним. Поэтому он решил не сдаваться и старался даже не смотреть на нарядную одежду, которая подчеркнула бы его, как он выражался, естественную и приятную внешность.

Тереза не выпускала его из виду. У нее оставалась последняя надежда на то, что Руссо не преминет глянуть в зеркало, как это он делал всегда, выходя из дома: философ был до крайности опрятен, если только в опрятности может существовать крайность.

Однако Руссо был начеку и, поймав беспокойный взгляд Терезы, повернулся к зеркалу спиной. Пора было уже выходить; философ обдумывал и запоминал, какие неприятные истины он сможет сказать королю.

Обрывки этих истин он бормотал себе под нос, пока застегивал пряжки на башмаках; затем он сунул шляпу под мышку, подхватил трость и, улучив момент, когда Тереза не могла его видеть, одернул обеими руками кафтан и жилет, чтобы не морщили.

Вернувшись, Тереза подала ему платок, каковой Руссо сунул в необъятный карман, и проводила его до площадки, увещевая:

— Ну полно, Жак, будьте же благоразумны. У вас ужасный вид, вы смахиваете на фальшивомонетчика.

— Всего хорошего, — ответил Руссо.

— Вы похожи на мошенника, сударь, — продолжала Тереза, — будьте осторожны.

— А вы будьте осторожны с огнем, — парировал Руссо, — и не прикасайтесь к моим бумагам.

— Поверьте мне, вы похожи на полицейского шпика, — в отчаянии бросила Тереза.

Руссо не ответил; напевая, он стал спускаться по лестнице и, пользуясь темнотой, почистил рукавом шляпу, левой рукой взбил полотняное жабо, короче говоря, быстро и умело завершил на ходу туалет.

Внизу он решительно ступил в грязь улицы Платриер — правда, проследовал он по ней на цыпочках — и вышел на Елисейские поля, где была стоянка тех почтенных экипажей, которые из пуризма мы будем именовать дилижансами и которые вот уже двенадцать лет перевозили или, верней будет сказать, истязали пассажиров, вынужденных из соображений экономии пользоваться ими, дабы добраться из Парижа в Версаль.

110. КУЛИСЫ ТРИАНОНА

Обстоятельства путешествия для нас малоинтересны. Руссо пришлось проделать его вместе со швейцарцем, писарем откупщика налогов, каким-то горожанином и аббатом.

В Версаль он прибыл в половине шестого. Двор уже собрался в Трианоне; все ожидали прибытия короля, но автора оперы никто не поминал.

Некоторые знали, что репетицию будет проводить г-н Руссо из Женевы, однако увидеть г-на Руссо было ничуть не более любопытно, чем г-на Рамо[66], г-на Мармонтеля[67] и любого другого из тех забавных созданий, которых придворные предостаточно наблюдали либо у себя в салонах, либо в скромных жилищах этих людей.

Руссо встретил дежурный офицер, которому г-н де Куаньи приказал оповестить его сразу же, как только появится женевец.

Г-н де Куаньи мигом примчался и встретил Руссо с обычной учтивостью и самой любезной предупредительностью. Однако, глянув на философа, он весьма изумился и вынужден был уже несколько внимательней рассмотреть его.

Руссо был весь в пыли, помятый, бледный; на бледном лице особенно заметна была борода, достойная отшельника; еще ни разу на памяти церемониймейстера подобная щетина не отражалась в версальских зеркалах.

Руссо изрядно смутился под оценивающим взглядом г-на де Куньи, но еще сильней он смутился, когда, войдя в театральную залу, увидел множество прекрасных нарядов, пышных кружев, бриллиантов и голубых лент, которые на фоне золоченых стен напоминали букет цветов в огромной корзине.

Особенно же стало ему не по себе, когда он вдохнул растворенные в воздухе тонкие пьянящие ароматы, от которых у него, плебея, голова пошла кругом.

Однако надо было идти через всю залу: это была расплата за дерзость. На него обратилось множество взоров; в этом блистательном собрании он выглядел совершенно неуместно.

Г-н де Куаньи шествовал первым и привел Руссо в оркестр, к ожидавшим его музыкантам.

Здесь философ почувствовал некоторое облегчение и, пока оркестр исполнял его музыку, пришел к выводу, что был в большой опасности, но что сделано, то сделано, и любые рассуждения теперь бессмысленны.

Дофина в костюме Колетты была уже на сцене и ожидала своего Колена.

Г-н де Куаньи переодевался у себя в уборной.

И вдруг все склонились в поклоне: вошел король.

Людовик XV улыбался; казалось, он был в отменном расположении духа.

Дофин уселся рядом с ним по правую руку, граф Прованский подошел и сел по левую.

Полсотни особ, составлявших этот, так сказать интимный кружок, по знаку короля также уселись.

— Не начать ли нам? — предложил Людовик XV.

— Государь, пастухи и пастушки еще не переоделись, мы их ждем, — сообщила дофина.

— Они могут выступать в своей обычной одежде, — заметил король.

— Нет, нет, государь, только в театральной, — запротестовала дофина. — Мы хотим примерить костюмы и посмотреть, как они будут выглядеть при свете рампы.

— Весьма разумно, — согласился король. — Ну что ж, тогда погуляем немножко.

И Людовик XV поднялся, чтобы пройтись по коридору и сцене. Правда, он был несколько озабочен, так как не видел тут г-жи Дюбарри.

Когда король выходил из ложи, Руссо меланхолически и, можно даже сказать, со щемящим сердцем созерцал огромную залу, в которой он чувствовал себя очень одиноко.

Прием, оказанный ему, совершенно противоречил его ожиданиям.

Он вообразил, что его тут обступят, что придворные пуще парижан начнут одолевать его назойливым и явным любопытством, он боялся вопросов, знакомств, и что же? Никто не обращал на него внимания.

Философ подумал, что, будь его борода еще гораздо длиннее, явись он сюда не в старом кафтане, а в лохмотьях, этого никто бы не заметил. И мысленно он похвалил себя за то, что не выставил себя на посмешище и оделся без претензий на щегольство.

Однако в глубине души он чувствовал себя униженным, оттого что ему предназначена роль всего-навсего капельмейстера.

И тут к нему подошел офицер и поинтересовался, не имеет ли он чести говорить с г-ном Руссо.

— Да, это я, — отвечал философ.

— Сударь, ее высочество дофина желает побеседовать с вами, — сообщил офицер.

Руссо, весьма взволнованный, встал.

Дофина ждала его. Она держала в руке ариетту Колетты:

Мне отрады больше нет…
Увидев Руссо, она пошла навстречу ему.

Философ почтительно поклонился ей, мысленно оговорившись, что приветствует женщину, а не принцессу.

Дофина обошлась с дикарем-философом не менее любезно, чем со знатнейшим вельможей во всей Европе.

Она попросила у него совета, как модулировать голос при исполнении третьей строки:

Мной Колен утрачен…
Руссо принялся, и весьма учено, излагать теорию декламации и мелодики, но лекция была прервана шумным появлением короля и нескольких придворных.

Людовик XV вошел в фойе, где дофина внимала наставлениям философа.

Первое движение, первое впечатление короля, когда он узрел, мягко выражаясь, небрежный наряд Руссо, было точно таким же, как у г-на де Куаньи; только г-н де Куаньи знал Руссо, а король нет.

И все время, пока дофина приветствовала и благодарила его, король не отрываясь смотрел на свободного человека.

Властный королевский взгляд, непривычный опускаться ни перед кем, произвел на Руссо неописуемое впечатление; в глазах философа появились неуверенность и робость.

Дофина дождалась, когда король завершит осмотр, подошла к Руссо и сказала:

— Позвольте, ваше величество, представить вам нашего автора.

— Вашего автора? — переспросил король, делая вид, будто припоминает.

Во время этого диалога Руссо чувствовал себя как на горячих угольях. Взгляд короля обжигающий, словно солнечный луч, направленный через увеличительное стекло, последовательно останавливался на длинной щетине, сомнительном жабо, пыльном кафтане и скверно подвитом парике величайшего писателя королевства.

Дофина сжалилась над бедным философом.

— Государь, — сказала она, — это господин Жан Жак Руссо, автор очаровательной оперы, которую мы в меру наших слабых сил исполним для вашего величества.

Король поднял голову.

— Ах, господин Руссо, — холодно произнес он. — Приветствую вас.

И король снова принялся разглядывать философа, как бы отмечая все недостатки его костюма.

Руссо же раздумывал, как следует кланяться королю, ежели ты не придворный и при этом не желаешь выглядеть невежливым; он осознавал, что находится в гостях у монарха.

Но пока он предавался этим размышлениям, король обратился к нему с обходительной невозмутимостью, с какой обычно разговаривают венценосцы вне зависимости от того, приятную или неприятную вещь сообщают они своему собеседнику.

Руссо, так и не промолвивший ни слова, будто окаменел. Все фразы, которые он приготовил, чтобы бросить их в лицо тирану, вылетели у него из головы.

— Господин Руссо, — произнес король, все так же разглядывая его кафтан и парик, — вы сочиняете очаровательную музыку, и она доставляет мне много весьма приятных мгновений.

И король вдруг запел — противнейшим голосом, перевирая и мелодию, и тональность:

Когда б столичных кавалеров
Послушать речи я могла,
Изысканной любви примеров
Тогда бы вдоволь я нашла.
— Просто прелесть, — объявил король, допев.

Руссо поклонился.

— Не знаю, сумею ли я спеть, — промолвила дофина.

Руссо повернулся к принцессе, намереваясь дать ей на этот счет совет.

Однако король опять запел, но на сей раз романс Колена:

Увы, в моей лачуге
Мне не избыть забот:
Терплю от зноя муки
Иль дрожь от стужи бьет.
Пел король чудовищно. Руссо был, разумеется, польщен, что король помнит его творение, и в то же время это ужасающее исполнение терзало его; он состроил гримасу, смахивающую на гримасу обезьяны, которая ест луковицу и одним глазом плачет, а другим смеется.

Дофина с невозмутимым хладнокровием, какое можно встретить лишь при дворе, сохраняла полнейшую серьезность. Король же, ничуть не смущаясь, продолжал петь:

Когда б моя Колетта
Пришла сюда навек,
Счастливейший на свете
Я стал бы человек.
Руссо почувствовал, что лицо у него пылает.

— Скажите-ка, господин Руссо, — вдруг поинтересовался король, — это правда, что вы иногда рядитесь в армянина?

Руссо еще сильнее покраснел, а язык у него намертво прилип к гортани, так что, даже если бы ему сейчас посулили полкоролевства, он все равно не мог бы произнести ни слова.

А король, не дожидаясь ответа, вновь запел:

Любовь ведь не знает
И не понимает,
Что разрешить, в чем отказать.
— Господин Руссо, вы, если я не ошибаюсь, проживаете на улице Платриер? — спросил король.

Руссо кивнул, но то была ultima Thule[68] его возможностей… Никогда еще в жизни ему так не хотелось, чтобы кто-нибудь пришел на помощь.

А король опять замурлыкал:

Она — дитя,
Она — дитя…
— Я слышал, господин Руссо, у вас весьма скверные отношения с Вольтером?

От этого вопроса у Руссо смешались остатки мыслей в голове; вдобавок он окончательно смутился. Король, судя по всему, не испытывал к нему ни малейшей жалости; он продолжил под аккомпанемент оркестра свои жестокие вокальные упражнения, способные погубить Аполлона так же, как этот бог погубил Марсия[69], и удалился, напевая:

Идемте, девушки, плясать.
Идем плясать под вязы.
Руссо остался в фойе один. Дофина покинула его, чтобы довершить свой туалет.

Пошатываясь и спотыкаясь, Руссо выбрался в коридор и наткнулся на парочку, блистающую бриллиантами, цветами и кружевами; эти двое полностью перегородили коридор, причем молодой человек весьма нежно пожимал ручку женщине.

Женщина в пышных кружевах, с неимоверно высокой куафюрой обмахивалась веером, распространяя аромат духов; она была ослепительна, как звезда. Она нечаянно толкнула Руссо.

Молодой человек был прелестен; стройный и изящный, он теребил голубую орденскую ленту над английским жабо и заливался подкупающе искренним смехом, а потом внезапно обретал серьезность и нашептывал даме на ухо что-то, от чего она в свой черед заливалась смехом; видно было, что они прекрасно понимают друг друга.

В соблазнительной красавице Руссо узнал графиню Дюбарри; узнав ее, он по своей привычке сосредоточиваться лишь только на одном объекте не обратил внимания на ее кавалера.

Молодой же человек с голубой лентой был не кто иной, как граф д'Артуа; он вовсю проказничал с любовницей своего деда.

Г-жа Дюбарри, увидев темную фигуру Руссо, вскрикнула:

— Боже мой!

— В чем дело? — спросил граф д'Артуа и тоже взглянул на философа. Он уже подавал руку г-же Дюбарри, чтобы увести ее, но она воскликнула:

— Господин Руссо!

— Руссо из Женевы? — тоном школьника на каникулах переспросил граф д'Артуа.

— Да, ваше высочество, — подтвердила графиня.

— О, здравствуйте, господин Руссо! — обрадовался проказник, видевший, как философ только что безуспешно пытался пройти мимо них. — Здравствуйте! Мы пришли послушать вашу музыку.

— Ваше высочество… — пробормотал Руссо, наконец-то обратив внимание на голубую ленту.

— Ах, совершенно очаровательную музыку, под стать уму и сердцу ее автора, — подтвердила графиня.

Руссо поднял голову, и взгляд его вспыхнул от пламенного взгляда графини.

— Сударыня… — хмуро произнес он.

— Графиня, я буду играть Колена, — воскликнул граф д'Артуа, — а вас умоляю сыграть Колетту.

— С радостью, ваше высочество, но я не актриса и никогда не посмею профанировать музыку маэстро.

Руссо отдал бы жизнь за то, чтобы еще раз осмелиться взглянуть на графиню: ее голос, тон, ласковые слова, красота уже поймали его сердце на крючок.

Он решил бежать.

— Господин Руссо, — загораживая ему дорогу, попросил принц, — мне хотелось бы, чтобы вы разучили со мной роль Колена.

— А вот я ни за что не осмелюсь попросить у господина Руссо совета, как мне исполнять роль Колетты, — с деланной робостью объявила графиня, чем окончательно привела философа в уныние.

Он спросил взглядом: почему?

— Господин Руссо ненавидит меня, — сладчайшим голосом объяснила г-жа Дюбарри принцу.

— Быть не может! — воскликнул граф д'Артуа. — Да разве есть кто-нибудь, кто способен вас ненавидеть?

— Уж поверьте, — подтвердила графиня.

— Нет, господин Руссослишком благовоспитанный человек и написал столько прекрасных вещей, что просто не способен избегать такой прелестной женщины, — заявил граф д'Артуа.

Руссо горестно вздохнул, словно собираясь отдать богу душу, но тут граф д'Артуа неосторожно оставил узкую лазейку между собой и стеною, и философ шмыгнул в нее.

Однако в этот вечер Руссо решительно не везло: не успел он сделать и нескольких шагов, как натолкнулся на новую группу.

Эта группа состояла из двух человек — старого и молодого; у молодого была голубая лента, старик, с лицом бледным и суровым, был весь в красном.

Оба они слышали, как граф д'Артуа со смехом громко крикнул:

— Господин Руссо! Господин Руссо! Я теперь всем буду рассказывать, как вы бежали от графини, но только боюсь, что мне никто не поверит.

— Руссо… — пробормотали одновременно старый и молодой.

— Брат! Господин де Лавогийон! Задержите его! — все так же со смехом крикнул принц.

Тут Руссо понял, на какой риф вынесла его несчастливая звезда.

— Граф Прованский и воспитатель королевских внуков, — прошептал он.

Граф Прованский преградил Руссо дорогу.

— Здравствуйте, сударь, — резко и высокомерно произнес он.

Растерявшийся Руссо поклонился, шепча:

— Нет, я отсюда никогда не выберусь.

— Очень рад встретить вас, сударь, — продолжал принц тоном наставника, который долго разыскивал и наконец-то нашел провинившегося ученика.

«Ну вот, опять выслушивать дурацкие комплименты, — подумал Руссо. — Господи, как безвкусны великие мира сего».

— Сударь, я прочел ваш перевод Тацита.

«Вот оно что, — подумал Руссо. — Он, оказывается, грамотей, педант».

— Вам известно, что Тацита весьма трудно переводить?

— Ваше высочество, я отметил это в своем небольшом вступлении.

— Как же, как же, читал. Вы там еще пишете, что знаете латынь весьма посредственно.

— Совершенно верно, ваше высочество.

— В таком случае, господин Руссо, зачем вы переводили Тацита?

— Это было упражнение в стиле, ваше высочество.

— Так вот, господин Руссо, вы ошибочно перевели «imperatoria brevitate» как «сжатая лаконичная речь».

Встревоженный Руссо судорожно пытался вспомнить, о чем идет речь.

— Да, да, именно так вы и перевели, — подтвердил юный принц с апломбом старца ученого, обнаружившего ошибку у Сомеза[70]. — Это в главе, где Тацит рассказывает, как Пизон[71] выступал перед своими воинами.

— Да, ваше высочество?

— «Imperatoria brevitate», господин Руссо, означает «с лаконичностью военачальника», то есть человека, привычного командовать. «С лаконичностью полководца» — вот правильное выражение. Верно, господин де Лавогийон?

— Да, ваше высочество, — подтвердил воспитатель.

Руссо промолчал. Принц же добавил:

— Это совершеннейшая бессмыслица, господин Руссо. Да, я нашел у вас еще одну бессмыслицу.

Руссо побледнел.

— В главке, посвященной Цецине. Она начинается: «At in superiore Germania…» Помните, там дается портрет Цецины, и Тацит пишет «Cito sermone».

— Да, ваше высочество, припоминаю.

— Вы перевели это: «Говоря цветисто».

— Разумеется, ваше высочество, и я полагал…

— «Cito sermone» означает «говорит ловко», то есть легко.

— А я написал «говоря цветисто»?

— Иначе было бы decoro, или ornato, или eleganti sermone. «Cito», господин Руссо, очень выразительный эпитет. И еще, изображая, как переменилось поведение Отона, Тацит пишет: «Delata voluptas, dissimulata luxuria cunctaque, ad imperii decorem composita».

— Я это перевел так: «Отринув до иных времен роскошь и сладострастие, он поразил всех, стараясь восстановить славу империи».

— Вот и неверно, господин Руссо, неверно. Во-первых, вы из трех коротких фраз сделали одну большую, отчего неправильно перевели «dissimulata luxuria», а во-вторых, исказили смысл последней части фразы. Тацит отнюдь не хотел сказать, будто Отон старался восстановить славу империи; он имел в виду, что император Отон, перестав угождать своим страстям, скрывая привычку к роскоши, применил, посвятил, обратил все — понимаете, господин Руссо? — все, то есть свои страсти и даже сами пороки, к славе империи. Вот таков здесь полный смысл, а вы его сузили. Вы согласны со мной, господин де Лавогийон?

— Да, ваше высочество.

Слушая эти безжалостные упреки, Руссо только пыхтел и отдувался.

Принц же, дав ему секунду передышки, продолжил:

— Вы — выдающийся философ.

Руссо поклонился.

— Однако ваш «Эмиль» — вредная книга.

— Вредная, ваше высочество?

— Да, по множеству ложных идей, которые она внушает простому народу.

— Ваше высочество, лишь становясь отцом, человек постигает сущность моей книги, и неважно, стоит он на самой вершине или является самым последним в королевстве. Быть отцом — это…

— Зато, господин Руссо, — прервал его злой принц, — ваша «Исповедь» — весьма забавная книжка. Кстати, скажите, сколько у вас детей?

Руссо вздрогнул, побледнел и поднял на юного мучителя изумленный, исполненный ярости взгляд, отчего злорадно-веселое расположение духа графа Прованского только усилилось.

Принц, по-видимому, был вполне удовлетворен, поскольку не стал дожидаться ответа и удалился, взяв под руку своего наставника; по пути он продолжал комментировать произведения человека, которого только что так безжалостно унизил.

Оставшись в одиночестве, Руссо все никак не мог прийти в себя от потрясения, но вот до него донеслись первые такты увертюры, исполняемой оркестром.

Неверным шагом Руссо побрел в зал и, добравшись до своего стула, мысленно стал ругать себя:

«Глупец, трусливый тупица — вот кто я! Мне нужно было сказать этому жестокому юному педанту: „Ваше высочество, не слишком ли немилосердно со стороны молодого человека так мучить бедного старика“».

Пока он обдумывал эту фразу, которая очень ему понравилась, дофина и г-н де Куаньи начали свой дуэт. Недовольство философа сменилось мучениями музыканта: раньше ему язвили сердце, теперь терзали слух.

111. РЕПЕТИЦИЯ

Репетиция началась, и всеобщее внимание обратилось на сцену. Никто больше не смотрел на Руссо.

Теперь уже наблюдал он. Он слушал, как фальшиво поют вельможи, переодетые в крестьян, смотрел, как дамы в придворных нарядах кокетничают, подражая пастушкам.

Дофина пела чисто, но она была плохая актриса, к тому же имела такой слабенький голосок, что ее было почти не слышно. Король, чтобы никого не смущать, уселся в глубине темной ложи и болтал с дамами.

Дофин суфлировал, и опера звучала с истинно королевской беспомощностью.

Руссо принял решение не слушать, но звуки все равно достигали его слуха. Однако у него появилось утешение: среди именитых статистов он заметил прелестное личико; поселянка, которую небо одарило столь милой внешностью, обладала к тому же лучшим голосом во всей труппе.

Руссо сосредоточился и принялся следить из-за пюпитра за этой очаровательной инженю, в оба уха внимая ее мелодичному голосу.

От дофины не укрылось внимание, с каким слушал автор; по его улыбке, по его томному взору она с удовольствием поняла, что исполнение некоторых частей его удовлетворяет; ей захотелось услышать комплимент — ведь она была женщина! — и, наклонившись к его пюпитру, она спросила:

— Что, господин Руссо, плохо?

Замерший, онемевший Руссо ничего не ответил.

— Значит, мы фальшивили, — продолжала дофина, — а господин Руссо не осмеливается нам сказать. Господин Руссо, я умоляю, скажите правду.

Руссо по-прежнему не отрывал глаз от прекрасной поселянки, которая не замечала, что привлекла к себе его пристальное внимание.

— А-а, — протянула дофина, проследив за направлением взгляда философа, — мадемуазель де Таверне взяла неверную ноту!

Андреа покраснела: все взоры обратились на нее.

— Нет, что вы! — воскликнул Руссо. — Это не мадемуазель. Мадемуазель поет как ангел.

Г-жа Дюбарри метнула в философа взгляд, который можно бы уподобить дротику.

Барон де Таверне, напротив, почувствовал, как сердце его тает от счастья, и одарил Руссо самой ласковой улыбкой.

— Вы тоже находите, что эта девица хорошо поет? — осведомилась г-жа Дюбарри у короля, которого явно взволновали слова Руссо.

— Я не слышал, — ответил король. — Надо быть музыкантом, чтобы различить в хоре…

Руссо тем временем дирижировал оркестром, аккомпанировавшим хору, который пел:

Колен к Колетте возвратился,
Порадуемся счастью их.
Музыка смолкла; повернувшись к зале, Руссо увидел г-на де Жюсьё, который приветливо ему поклонился.

Женевец испытал немалое удовольствие, оттого что этот царедворец, относящийся к нему с некоторым задевавшим его высокомерием, видит, как он распоряжается придворными.

Он ответил церемонным поклоном и снова стал любоваться Андреа, которая от похвал стала еще красивей. Репетиция продолжалась, и у г-жи Дюбарри страшно испортилось настроение: она дважды поймала Людовика XV на том, что тот, захваченный происходящим на сцене, не слышит, как она обращается к нему.

Андреа возбуждала всеобщую ревность; правда, это не помешало дофине получить множество комплиментов и выказывать очаровательную веселость.

Герцог де Ришелье с юношеской резвостью порхал вокруг нее и сумел собрать кружок беспечно смеющихся людей, центром которого была дофина, что крайне тревожило сторонников Дюбарри.

— Кажется, — громогласно возвестил герцог, — у мадемуазель де Таверне красивый голос.

— Очаровательный, — подтвердила дофина, — и, не будь я такой эгоисткой, я заставила бы ее играть Колетту, но раз уж я выбрала эту роль, чтобы развлечься, то не уступлю ее никому.

— О, мадемуазель де Таверне не спела бы ее лучше, чем ваше королевское высочество, — заметил герцог де Ришелье, — и…

— Мадемуазель поразительно музыкальна, — убежденно заявил Руссо.

— Поразительно, — согласилась дофина, — и я должна признаться, что это она помогала мне разучивать роль. К тому же она восхитительно танцует, а я танцую из рук вон плохо.

Можно представить, какое впечатление произвел этот разговор на короля, графиню Дюбарри и всю толпу ловцов новостей, собирателей сплетен, интриганов и завистников; каждый из них испытывал наслаждение, нанося удар, получивший же его испытывал стыд и муки. Никто не остался равнодушен к сказанному, за исключением, быть может, самой Андреа.

Дофина, подстрекаемая Ришелье, в конце концов попросила Андреа спеть романс:

Потеряла я слугу,
Нет со мной Колена…
Все обратили внимание, что Людовик XV с живейшим удовольствием кивал головой в такт пению, а у г-жи Дюбарри, видевшей это, осыпались румяна со щек, как сыплется краска с отсыревшей стены.

Ришелье, стократ более зловредный, чем любая женщина, наслаждался местью. Он подошел к Таверне-отцу, и оба старика явили собой некое подобие скульптурной группы, которую можно было бы назвать «Лицемерие и Продажность, вступающие в сговор».

Радость их становилась тем сильней, чем больше омрачалось чело г-жи Дюбарри. В довершение всего она в гневе вскочила с места, что было нарушением всех правил, ибо король продолжал сидеть.

Придворные предчувствуют грозу, как муравьи; они ринулись под защиту тех, кто посильней. Вокруг дофины собрались ее друзья, к г-же Дюбарри тесней прильнули ее сторонники.

Мало-помалу интерес к репетиции свернул со своего естественного пути, и мысли зрителей приняли совершенно новое направление. Никого уже не интересовали Колетта и Колен, зато многие задались вопросом, не запоет ли в скором времени сама г-жа Дюбарри:

Потеряла я слугу,
Нет со мной Колена…
— Ну, видишь, — шепнул герцог Ришелье барону де Таверне, — какой потрясающий успех имеет твоя дочь?

И герцог увлек его в коридор, толкнув стеклянную дверь и сшибив ею какого-то человека, который приник к стеклу, чтобы видеть происходящее в зале.

— Черт бы побрал этого мерзавца! — пробормотал г-н де Ришелье, отряхивая рукав, измятый от соприкосновения с дверью, рикошетом ударившей его, а главное видя, что ушибленный им человек, судя по одежде, принадлежит к дворцовой челяди.

И впрямь, это был один из рабочих; с корзиной цветов в руках он примостился за стеклом, заглядывая в залу, и видел весь спектакль с начала до конца.

Дверь толкнула его, и он отлетел в коридор, чудом не растянувшись на полу; при этом корзина его опрокинулась.

— Этого мерзавца я знаю, — возмущенно вскричал Таверне.

— Кто он такой? — поинтересовался герцог.

— Что ты тут делаешь, мошенник? — спросил г-н де Таверне.

Жильбер, поскольку читатель уже догадался, что это был он, гордо ответил:

— Вы же видите — смотрю.

— Вместо того, чтобы делать свою работу, — заметил Ришелье.

— Свою работу я уже сделал, — смиренно отвечал ему Жильбер, не удостаивая Таверне даже взглядом.

— Всюду я сталкиваюсь с этим бездельником! — возмутился барон.

— Полно, сударь, будет вам, — раздался мягкий голос. — Малыш Жильбер прекрасный работник и весьма прилежный ботаник.

Таверне обернулся и увидел г-на де Жюсьё, который благосклонно потрепал Жильбера по щеке.

Барон побагровел от ярости и удалился, бурча:

— Слугам здесь не место!

— Тише! — остановил его Ришелье. — Погляди: вот Николь… Там, за той дверью… Ишь, плутовка! Так и стреляет глазами по сторонам.

Действительно, Николь, стоя позади двух десятков слуг, тянула свою хорошенькую головку, и ее глаза, исполненные восторга и удивления, жадно ловили каждую подробность происходящего в зале.

Жильбер тоже заметил ее и повернул в другую сторону.

— Послушай-ка, — сказал барону де Таверне герцог, — мне кажется, король хочет с тобой поговорить… Он озирается…

И оба друга направились к королевской ложе.

Г-жа Дюбарри, стоя, переговаривалась с г-ном д'Эгийоном. Тот тоже стоял и следил за всеми передвижениями своего дядюшки.

Руссо, оставшийся в одиночестве, любовался Андреа; он следил за ней увлеченным и едва ли не влюбленным взглядом.

Высокопоставленные актеры отправились переодеваться в свои уборные, куда Жильбер заранее поставил свежие цветы.

Г-н де Ришелье вошел к королю, а Таверне остался в коридоре один; он чувствовал, как сердце его то холодеет, то вспыхивает огнем от ожидания. Наконец герцог вернулся и приложил к губам палец.

Побледнев от радости, Таверне кинулся к другу, который провел его в королевскую ложу.

Там они стали свидетелями следующего разговора.

— Ваше величество, мне ждать вас к ужину? — спросила у короля г-жа Дюбарри.

Король ответил:

— Уж извините меня, графиня, я чувствую себя утомленным.

В этот момент вошел дофин и, словно не замечая г-жу Дюбарри, чуть ли не наступил ей на ногу. Он осведомился у короля:

— Ваше величество окажет нам честь отужинать с нами в Трианоне?

— Нет, дитя мое. Только что я отказался отужинать с графиней. Я чувствую себя утомленным. Ваша молодость слишком шумна для меня… Я поужинаю в одиночестве.

Дофин поклонился и вышел. Г-жа Дюбарри поклонилась чуть ли не в пояс и удалилась, трясясь от злости.

Король знаком подозвал к себе Ришелье.

— Герцог, — сказал он, — мне нужно поговорить с вами об одном деле, которое касается вас.

— Государь…

— Я был недоволен… Хотелось бы, чтобы вы мне объяснили… Вот что. Я ужинаю один. Составьте-ка мне компанию.

Тут король обратил взор на Таверне.

— Герцог, вы, кажется, знаете этого дворянина?

— Господина де Таверне? Да, государь.

— Ах, так это отец очаровательной певицы…

— Да, государь.

— Послушайте-ка, герцог…

Король наклонился и что-то шепнул Ришелье на ухо.

Таверне стиснул кулаки так, что ногти впились в кожу, лишь бы не выказать ни малейшего волнения.

Через секунду Ришелье прошел мимо Таверне и бросил:

— Следуй за мной, но только не подавай виду.

— Куда? — шепотом осведомился Таверне.

— Увидишь.

И герцог удалился. Таверне, отстав шагов на двадцать, шел за ним до покоев короля.

Ришелье вошел туда, Таверне остался в передней.

112. ЛАРЕЦ

Ждать г-ну де Таверне пришлось недолго. Ришелье попросил камер-лакея его величества принести то, что король оставил на туалетном столике, и вскорости вышел, держа какую-то вещицу, которая была завернута в шелк, так что барон не мог ее рассмотреть.

Маршал вырвал друга из тревожного ожидания и увлек в галерею.

— Барон, — спросил он, предварительно убедившись, что они одни, — тебе, кажется, случалось усомниться в моей дружбе к тебе?

— После нашего примирения — ни разу, — заверил его Таверне.

— Но все-таки ты тревожился о своей судьбе и судьбе своих детей?

— Не стану отрицать.

— Так вот, совершенно напрасно. И твоя судьба, и судьба твоих детей устроится прямо-таки с головокружительной быстротой.

— Да? — промолвил де Таверне, который уже кое о чем догадывался, но следовал правилу: «Надеясь на Бога, берегись дьявола», — каким же это образом так быстро устроится судьба моих детей?

— Ну, твой Филипп уже капитан, и за его роту заплатил король.

— Да, верно… И этим я обязан тебе.

— Ничуть. А в недалеком будущем мадемуазель де Таверне, быть может, станет маркизой.

— Полно! — воскликнул барон. — Моя дочь…

— Послушай, Таверне, у короля прекрасный вкус. Красота, изящество, добродетель, ежели им сопутствует талант, пленяют его величество. А в мадемуазель де Таверне все эти достоинства соединяются в наивысшей степени. Король очарован мадемуазель де Таверне.

— Герцог, — с достоинством, показавшимся маршалу несколько наигранным, спросил де Таверне, — что ты подразумеваешь под словом «очарован»?

Ришелье это не понравилось, и он сухо ответил:

— Барон, я не силен в лингвистике, я даже в орфографии слаб. Для меня «очарован» означает «безмерно доволен», только и всего… Ну а ежели тебя так огорчает, что твой король доволен красотой, талантом, достоинствами твоих детей, тогда не о чем говорить. Я возвращаюсь к его величеству.

И Ришелье прямо-таки с юношеской резвостью повернулся на каблуках.

— Герцог, ты неверно меня понял! — закричал барон, останавливая его. — Экий ты горячий, черт побери!

— Зачем же ты мне говоришь, что недоволен?

— Я этого не говорил.

— Но ты же требуешь от меня истолковать королевское благоволение. Черт бы побрал тебя, дуралея!

— Повторяю, герцог, я вообще ни слова не сказал об этом. Разумеется, я доволен.

— Ах, вот как… Кто же тогда будет недоволен? Твоя дочь?

— Ну…

— Дорогой мой, ты воспитал свою дочку такой же дикой, как ты сам.

— Дорогой мой, моя дочь воспитывалась одна, и сам понимаешь, я не слишком много времени ей уделял. С меня хватало и того, что мне пришлось жить в этой дыре Таверне. Она сама выучилась добродетели.

— А еще говорят, что в деревне умеют выпалывать сорные травы. Короче, твоя дочь — ханжа.

— Ошибаешься. Скажи лучше — голубка.

Ришелье сморщился.

— Выходит, бедная девушка не сможет найти хорошего мужа, поскольку с этим недостатком ей вряд ли представится случай устроить свою судьбу.

Таверне с тревогой взглянул на герцога.

— К ее счастью, — продолжал де Ришелье, — король до умопомрачения влюблен в Дюбарри и никогда в жизни не обратит серьезного внимания на другую женщину.

Тревога де Таверне переросла в страх.

— Так что ты и твоя дочь можете быть спокойны, — продолжал Ришелье. — Я дам королю все необходимые объяснения, и король ничуть не рассердится.

— Да о чем ты, господи? — воскликнул бледный как мел барон, хватая друга за руку.

— О небольшом подарке мадемуазель Андреа, дорогой барон.

— О подарке? Каком? — с алчностью и надеждой осведомился де Таверне.

— Да так, совершенный пустячок, — небрежно бросил Ришелье. — Вот взгляни.

Он развернул шелк и показал ларец.

— Ларец?

— Безделица… Ожерелье в несколько тысяч ливров, которое его величество, получивший удовольствие от исполнения его любимой песенки, хотел подарить певице. Это в порядке вещей. Но раз уж твоя дочь так пуглива, не будем об этом говорить.

— Герцог, а тебе не кажется, что это значило бы оскорбить короля?

— Разумеется, короля это оскорбит, но разве добродетели не свойственно вечно кого-нибудь или что-нибудь оскорблять?

— В конце концов, герцог, поверь, девочка не настолько безрассудна, — сказал Таверне.

— То есть это ты сам говоришь, а дочь?

— Но я же знаю, что она скажет или сделает.

— Счастливцы китайцы! — вздохнул Ришелье.

— Почему? — недоумевающе спросил Таверне.

— Потому что в их стране много каналов и рек.

— Герцог, ты уходишь от разговора и приводишь меня в отчаяние.

— Напротив, барон, я вовсе не ухожу от разговора.

— Тогда при чем здесь китайцы? Какое отношение их реки имеют к моей дочери?

— Самое прямое. Китайцы счастливцы, потому как они могут топить своих дочерей, ежели те окажутся слишком добродетельны, и никто им слова не скажет.

— Но послушай, надо же быть справедливым… Представь, что у тебя есть дочь.

— Черт побери, у меня в самом деле есть дочь. И если мне скажут, что она чрезмерно добродетельна, это будет похоже на издевку.

— Но все-таки ты предпочел бы ее видеть иной?

— О, когда моим детям исполнялось восемнадцать, я переставал вмешиваться в их дела.

— И все же выслушай меня. Что было бы, если бы король поручил мне передать твоей дочери ожерелье и она пожаловалась бы тебе?

— Не сравнивай, друг мой, не сравнивай. Я всю жизнь прожил при дворе, а ты — в своем углу, так что какое тут может быть сходство. То, что для тебя добродетель, для меня — глупость. И еще запомни на будущее — нет большей неловкости, нежели спрашивать у людей: «Что бы вы сделали в таких-то обстоятельствах?» Притом, дорогой мой, ты ошибся в своих сравнениях. Речь вовсе не идет о том, чтобы я вручил твоей дочери ожерелье.

— Но ты же сам сказал.

— Э, нет, ничего подобного я не говорил. Я сказал только, король поручил мне взять у него ларец для мадемуазель де Таверне, чей голос ему понравился, но я вовсе не утверждал, будто его величество велел мне вручить его этой юной особе.

— В таком случае я совершенно ничего не понимаю, — в полном отчаянии произнес барон. — Ты говоришь какими-то загадками, и я в полном недоумении. Зачем отдавать тебе ожерелье, если ты его не передашь ей? Зачем давать поручение, если ты не должен вручать ей ларец?

Ришелье возопил, словно увидел паука:

— Бог мой, что за деревенщина! Деревенский простак!

— О ком это ты?

— О тебе, любезный друг, о тебе. Ты, барон, словно с луны свалился.

— Я не понимаю…

— Вот именно, не понимаешь. Дорогой мой, запомни, когда король делает подарок женщине и поручает это господину де Ришелье, подарок делается с самыми благородными намерениями, а поручение исполняется наилучшим образом. Я ларцы не вручаю, мой милый, это дело г-на Лебеля. Ты знаешь г-на Лебеля?

— Но ведь поручили-то тебе.

— Друг мой, — промолвил Ришелье, хлопнув барона по плечу и сопроводив этот приятельский жест сатанинской улыбкой, — когда я имею дело со столь поразительной недотрогой, как мадемуазель Андреа, я нравственен, как никто на свете; когда я приближаюсь к голубке, как ты изволил выразиться, во мне нет ничего от ворона; когда меня посылают к благородной девице, я говорю с ее отцом. Вот я и говорю с тобой, Таверне, и передаю тебе ларец, чтобы ты отдал его дочери. Ну как, берешь? — И герцог протянул ему ларец. — Или нет?

И он убрал руку.

— Постой! Постой! — вскричал барон. — Давай все по порядку. Значит, ты говоришь, что его величество поручает мне передать этот подарок. Но тогда все становится на свои места, получается, что подарок как бы от отца, в этом нет ничего неблагородного.

— Из этого следовало бы заключить, что ты подозреваешь его величество в неблагородных намерениях. Однако надеюсь, ты не осмелишься на подобное? — весьма суровым тоном спросил Ришелье.

— Боже меня сохрани! Но свет… то есть моя дочь…

Ришелье пожал плечами.

— Так ты берешь или нет? — осведомился он.

Таверне мгновенно протянул руку.

— Значит, ты не в разладе с нравственностью? — спросил он с улыбкой, как две капли воды похожей на ту, какой совсем недавно одарил его Ришелье.

— А ты не находишь, барон, — ответил ему маршал, — что надо обладать безукоризненной нравственностью, чтобы отца, чье вмешательство, как ты сам сказал, несовместимо с неблагородством, сделать посредником между очарованным королем и очаровательной дочерью? Пусть господин Жан Жак Руссо из Женевы, который недавно крутился здесь, нас рассудит. Он скажет тебе, что покойный Иосиф Прекрасный в сравнении со мной был олицетворением порока.

Все это Ришелье произнес с таким спокойствием, подчеркнутым благородством и изысканностью, что Таверне решил: лучше не высказывать свои соображения и вообще сделать вид, будто герцог совершенно его убедил.

Он пожал руку своему сиятельному другу и заверил:

— Благодаря твоей деликатности моя дочь сможет принять этот подарок.

— Это будет предвестник и начало успеха, о котором я тебе толковал, прежде чем у нас завязался утомительный спор насчет добродетели.

— Благодарю, дорогой герцог, благодарю от всего сердца.

— Да, вот еще что. Не вздумай проговориться друзьям Дюбарри, то король благоволит к твоей дочери. Графиня способна оставить его величество и сбежать.

— Король разгневался бы за это на нее?

— Не знаю, но графиня уж всяко не была бы нам признательна. Ну а для меня это означало бы конец… Так что помалкивай.

— Не бойся. Передай королю от меня самую почтительную благодарность.

— И от твоей дочери тоже. Всенепременно передам. Но этим милость короля не ограничивается. Ты сам, дорогой мой, поблагодаришь короля: его величество приглашает тебя на ужин.

— Меня?

— Да, Таверне, тебя. Мы будем ужинать в тесном кругу: его величество, ты, я. Заодно поговорим о добродетели твоей дочери. До встречи, Таверне, я вижу Дюбарри с господином д'Эгийоном. Не нужно, чтобы нас видели вместе.

И герцог со стремительностью юного пажа исчез в конце галереи, оставив Таверне вместе с ларцом; барон весьма смахивал на ребенка из Саксонии, который, проснувшись на Рождество, обнаруживает, что во сне святой Николай вложил ему в руку игрушку.

113. ИНТИМНЫЙ УЖИН КОРОЛЯ ЛЮДОВИКА XV

Маршал нашел его величество в маленькой гостиной, куда за ним последовал кое-кто из придворных, которые предпочли пожертвовать ужином, лишь бы не допустить, чтобы рассеянный взгляд государя упал на кого-то другого, а не на них.

Но у Людовика XV в этот вечер были, по-видимому, другие дела, кроме созерцания своих приближенных. Он отпустил придворных, объявив, что не будет ужинать, а ежели и поужинает, то в одиночестве. Все бывшие в Салоне тотчас откланялись и, опасаясь вызвать неудовольствие дофина своим отсутствием на празднестве, которое тот устраивал после репетиции, упорхнули, точно стая прожорливых голубей, прямиком в апартаменты его высочества, готовые уверить наследника, что ради него покинули короля.

Людовик XV, которого они оставили с такой поспешностью, даже не заметил этого. В других обстоятельствах жалкие ухищрения его ничтожных приближенных вызвали бы у насмешливого короля улыбку, но на сей раз они не произвели никакого впечатления на Людовика XV, который не упустил бы случая высмеять любой физический или умственный недостаток даже самого лучшего друга, если, конечно, допустить, что у него мог быть друг.

Нет, в эту минуту все внимание Людовика XV было приковано к карете, стоявшей у главных ворот Трианона, — карете, кучер которой, казалось, только и ждал, когда ее золоченый кузов чуть осядет под тяжестью седока, чтобы хлестнуть лошадей.

Эта карета, освещенная пламенем факелов, принадлежала г-же Дюбарри. Самор, сидевший рядом с кучером, то вытягивал, то подбирал ноги, словно качался на качелях.

Наконец г-жа Дюбарри, задержавшаяся в коридоре, вне всяких сомнений, в надежде получить какую-нибудь весть от короля, вышла во двор; ее держал под руку г-н д'Эгийон. По ее стремительной походке чувствовалось, что она в ярости или по меньшей мере обманута в своих ожиданиях. Графиня изображала такую решительность, что было ясно: она в полном смятении.

Жан, держа шляпу под мышкой и не замечая, что сплюснул ее, с мрачным видом следовал за сестрой; задумчивый, словно Ипполит[72], он не обращал внимания на то, что на его серебристом, расшитом розовыми цветами камзоле сбилось жабо, и даже на изодранные манжеты, вид которых вполне соответствовал его печальным мыслям. Жан не присутствовал на спектакле, ибо дофин забыл пригласить его, однако проник почти как лакей в переднюю.

Увидев, как бледна и растерянна сестра, Жан понял: опасность велика. Жан был отважен, но лишь когда имел дело с людьми, а не с призраками.

Укрывшись за гардиной, король следил из окна, как движется эта угрюмая процессия, как она исчезает в карете графини; дверь захлопнулась, лакей вскочил на запятки, кучер рванул вожжи, и лошади взяли в галоп.

— Ах, — вздохнул король, — даже не попыталась ни поговорить, ни повидаться со мной. Графиня в бешенстве. — И громко повторил: — Да, графиня в бешенстве.

Ришелье, который проскользнул в комнату, так как знал, что его ждут, услышал эти слова.

— В бешенстве, государь? — спросил он. — Но из-за чего? Из-за того, что ваше величество немножко развлечется? О, это крайне дурно со стороны графини.

— Герцог, — отвечал Людовик XV, — я не собираюсь развлекаться, напротив, я устал и хочу отдохнуть. Музыка утомляет меня, а послушайся я графиню, мне пришлось бы ехать ужинать в Люсьенне, есть, а главное пить; вина у графини скверные, не знаю, из какого винограда они сделаны, но после них чувствуешь себя совершенно разбитым. Нет, право, я уж лучше понежусь тут.

— И ваше величество стократ правы, — согласился герцог.

— Впрочем, графиня найдет себе развлечения. Да неужели мое общество так уж приятно? Не думаю, что бы она ни говорила.

— На сей раз ваше величество ошибается, — заметил маршал.

— Нет, герцог, поверьте мне, нет. Я скучаю, я все время в раздумьях.

— Государь, графиня понимает, что вряд ли сумеет найти лучшее общество, и это приводит ее в ярость.

— Ей-богу, герцог, я не понимаю, как вам это удается: вы до сих пор привлекаете женщин, словно вам двадцать лет. Да, в этом возрасте выбирает мужчина, но в мои годы…

— Что же, государь?

— Убеждаешься в женской расчетливости.

Маршал рассмеялся.

— Ну что ж, тем более, — заметил он, — и ежели ваше величество полагает, что графиня развлекается, утешимся этим.

— Я не говорю, что она развлекается. Я говорю, кончится тем, что она начнет искать развлечений.

— Я не осмелился бы сказать вашему величеству, что так не бывает в жизни.

Король в крайнем возбуждении вскочил.

— Кто тут у меня есть? — спросил он.

— Весь ваш штат, государь.

На секунду король задумался.

— А при вас кто-нибудь есть?

— Рафте.

— Отлично.

— Что он должен сделать, государь?

— Вот что, герцог, пусть-ка он разузнает, действительно ли графиня вернулась в Люсьенну.

— Графиня, как мне кажется, уехала.

— Да, это мы видели.

— Но куда же ей ехать, ваше величество, как не к себе домой?

— Кто ее знает, герцог. От ревности она теряет голову.

— Государь, а может, это скорей относится к вашему величеству?

— Что, герцог?

— Ревность.

— Герцог!

— В самом деле, государь, это было бы унизительным для всех нас.

— Мне — ревновать! — с громким хохотом воскликнул Людовик XV. — Герцог, неужто вы это серьезно говорите?

Нет, Ришелье вовсе этого не думал. Нужно признать, что он был весьма недалек от истины, полагая, что король не столько желает знать, действительно ли г-жа Дюбарри пребывает в Люсьенне, сколько не намерена ли она вернуться в Трианон.

— Итак, государь, — сказал герцог, — я посылаю Рафте на разведку?

— Посылайте, герцог.

— А теперь, ваше величество, что вы делаете до ужина?

— Ничего, мы сядем за ужин немедля. Вы предупредили лицо, о котором мы говорили?

— Он в передней вашего величества.

— И что он сказал?

— Что безмерно благодарен вам.

— А дочь его?

— С нею еще не говорили.

— Герцог, госпожа Дюбарри ревнива, и она может вернуться.

— Государь, это был бы поступок крайне дурного вкуса, и я убежден, что графиня не способна на такую чудовищную глупость.

— В такие минуты, герцог, она способна на все, особенно когда к ревности примешивается ненависть. Она терпеть вас не может, не знаю, известно ли вам это.

Ришелье поклонился.

— Да, государь, мне известно, что она удостаивает меня такой чести.

— Она и господина де Таверне ненавидит.

— Если ваше величество желает довести счет до конца, то уверен, что существует третья особа, которую она ненавидит куда сильней, чем меня и барона.

— Кто же это?

— Мадемуазель Андреа

— Что ж, — вздохнул король, — я нахожу это вполне естественным.

— Итак…

— Да, но это вовсе не значит, что не следует проследить, чтобы госпожа Дюбарри не устроила сегодня ночью скандал.

— Напротив, ваше величество, это лишь подтверждает необходимость подобной меры.

— А вот и дворецкий. Тс-с! Отдайте распоряжение Рафте, а потом приведите в столовую известное вам лицо.

Людовик XV поднялся и прошел в столовую, а герцог де Ришелье вышел в противоположную дверь.

Минут через пять он вместе с бароном присоединился к королю.

Людовик XV милостиво поздоровался с Таверне.

Барон был умен; он ответил в присущей немногим избранным манере, которая дает доступ в круг великих мира сего и вызывает их расположение.

Уселись за стол.

Людовик XV был скверный король, но очаровательный человек; среди гуляк, распутников и людей, владеющих искусством разговора, он, когда хотел, бывал душой общества.

Наконец, король много и старательно изучал приятные стороны жизни.

Ел он с большим аппетитом, велел подливать гостям и вскоре завел разговор о музыке.

Ришелье отбил мяч на лету.

— Если музыка приводит людей к согласию, как утверждает наш балетмейстер и как, мне кажется, думает ваше величество, то разве не в большей степени это относится к женщинам?

— Ах, герцог, не будем говорить о женщинах, — запротестовал король. — С Троянской войны и до наших дней женщины всегда производили воздействие, обратное музыке. Уж вам-то, у которого такой большой счет к ним, не пристало заводить за столом разговор на подобную тему. Кстати, ведь с одной из них, и не самой безобидной, вы на ножах.

— С графиней, государь? Но моя ли в том вина?

— Разумеется, ваша.

— В чем же она? Надеюсь, ваше величество мне объяснит.

— С удовольствием и всего в двух словах, — с усмешкой ответил король.

— Я весь внимание, государь.

— Ну так вот. Она предложила вам портфель уж не знаю какого министерства, а вы отказались, потому что, как вы заявили, графиня весьма нелюбима в народе.

— Я? — удивился Ришелье, весьма обеспокоенный оборотом, какой приняла беседа.

— Такие толки ходят в обществе, — сообщил с присущим ему наигранным добродушием король. — Уж не помню, откуда я узнал об этом… Должно быть, из газеты.

— Что ж, государь, — сказал Ришелье, пользуясь тем, что на редкость веселое расположение духа августейшего хозяина позволяло его гостям вести себя непринужденней, чем принято, — признаюсь, что на сей раз толки, которые ходят в обществе, и даже газеты куда менее бессмысленны, чем всегда.

— Как! — воскликнул Людовик XV. — Дорогой герцог, вы действительно отказались от министерства?

Легко понять, герцог попал в весьма щекотливое положение. Уж король-то лучше, чем кто-либо другой, знал, что герцог ни от чего не отказывался. Но Таверне должен был продолжать верить в то, что сообщил ему Ришелье; поэтому герцогу нужно было так ловко ответить, чтобы вывернуться и не дать возможности королю продолжать розыгрыш, но в то же время не позволить барону уличить его во лжи, а судя по улыбке Таверне, тот уже готов был это сделать.

— Государь, — обратился герцог к королю, — умоляю вас, не будем придавать значения следствиям, а обратимся к причинам. Отказался я или нет от портфеля — это государственная тайна, которую ваше величество, разумеется, не станет разглашать за бокалом вина; главное — это причина, по которой я отказался бы от портфеля, будь он мне предложен.

— Полагаю, герцог, эта причина не является государственной тайной, — смеясь, заметил король.

— Ни в коем случае, государь, тем более для вашего величества, ибо в данный момент для меня и моего друга барона де Таверне вы являетесь, да простят мне силы небесные, самым любезным смертным Амфитрионом[73], какого только видывал свет; итак, я не стану ничего скрывать от своего короля. Я полностью открываю перед ним душу, потому что не хочу, чтобы говорили, будто у короля Франции нет слуги, говорящего ему правду целиком и без прикрас.

— Что ж, правду так правду, герцог, — промолвил король, в то время как Таверне, крайне обеспокоенный, как бы Ришелье не наговорил лишнего, поджимал губы и старательно придавал своему лицу то же выражение, что было у короля.

— Государь, в вашем государстве существуют две могущественные силы, которым вынужден подчиняться министр. Первая — это воля вашего величества, вторая — воля тех лиц, которых ваше величество удостоили избрать ближайшими друзьями. Первая — неоспорима, никому и в мысли не придет не исполнить ее; вторая тем более священна, поскольку покорство ей долг сердца вменяет всякому, кто вам служит. Она проистекает из вашего доверия; чтобы подчиняться ей, министр должен любить фаворита или фаворитку своего короля.

Людовик XV расхохотался.

— Право же, герцог, — воскликнул он, — это прекрасное правило, и я бесконечно рад, что произнесли его именно вы. Тем не менее я запрещаю вам громогласно возглашать его на Новом мосту.

— О, я прекрасно знаю, государь, что философы примут его в штыки, — заверил Ришелье, — но не думаю, чтобы их вопли имели какое-нибудь значение для вашего величества и для меня. Главное, чтобы обе решающие воли королевства были удовлетворены. Смело заявляю вашему величеству: если бы по воле определенной особы, или, скажем прямо, госпожи Дюбарри, я был обречен на опалу, иными словами, на смерть, я не смог бы с этим согласиться.

Король молчал.

— И мне пришла одна мысль, — продолжал Ришелье. — Однажды, будучи при дворе вашего величества, я оглянулся вокруг и увидел столько красивых высокородных девиц, столько ослепительно прекрасных знатных дам, что, будь я французским королем, мне было бы почти невозможно сделать выбор.

Людовик XV повернулся к Таверне, который, чувствуя, что его потихоньку вовлекают в разговор, и дрожа от страха и надежды, всей душой впивал в себя красноречие герцога и так же страстно желал ему успеха, как входящему в гавань кораблю, который вез бы ему богатство.

— Ну, а каково ваше мнение, барон? — поинтересовался король.

— Государь, — отвечал Таверне, сердце которого лихорадочно стучало, — мне кажется, герцог только что высказал вашему величеству превосходную мысль.

— Значит, вы согласны с тем, что он говорил о красивых девушках?

— Государь, мне кажется, при французском дворе очень много красавиц.

— Но вы, барон, согласны с ним?

— Да, государь.

— И вы так же, как он, призываете меня сделать выбор среди придворных красавиц?

— Я осмелился бы сказать, что согласен с маршалом, если бы осмелился полагать, что таково мнение и вашего величества.

Наступило молчание, во время которого король благосклонно разглядывал Таверне.

— Господа, — наконец произнес он, — можете быть уверены, я последовал бы вашему совету, будь мне тридцать. Тогда я легко поддался бы, но сейчас я несколько староват, чтоб быть легковерным.

— Легковерным? Умоляю вас, государь, объясните, что вы подразумеваете под этим словом.

— Быть легковерным, дорогой герцог, означает легко верить, однако ничто не заставит меня поверить в некоторые вещи.

— В какие же?

— В то, что в моем возрасте можно внушить любовь.

— А, государь, — воскликнул Ришелье, — до этого мига я считал, что ваше величество является самым учтивым дворянином в своем королевстве, но теперь вижу, что ошибался.

— Почему же? — со смехом осведомился король.

— Потому что я стар как Мафусаил[74]: я ведь родился в девяносто четвертом году. Представьте себе, государь, я на шестнадцать лет старше вас.

Это была тонкая лесть со стороны герцога. Людовик XV восхищался старостью этого человека, посвятившего едва ли не все свои молодые годы королевской службе; имея перед глазами подобный пример, король мог надеяться дожить до таких же лет.

— Ну хорошо, — согласился король. — Но все же, надеюсь, герцог, вы не мните, будто вас любят ради вас самого?

— Если бы я верил в это, государь, я тотчас бы рассорился с двумя женщинами, которые говорили мне совершенно противоположное не далее как сегодня утром.

— Ну что ж, герцог, посмотрим. Посмотрим, господин де Таверне, — сказал король. — Юность молодит, это правда…

— Да, государь, а благородная кровь — целительнейший эликсир, не говоря уже о том, что столь всеобъемлющий дух, как у вашего величества, получит от перемены все, ни капли не утратив.

— И тем не менее, — заметил Людовик, — я припоминаю, что мой прадед, состарившись, уже не ухаживал с прежней безрассудностью за женщинами.

— Ну, государь! — запротестовал Ришелье. — Вашему величеству известно, как я почитаю покойного короля, который дважды заключал меня в Бастилию, однако это не мешает мне заявить, что между зрелым возрастом Людовика Четырнадцатого и зрелым возрастом Людовика Пятнадцатого не может быть никакого сравнения. Что за черт! Надеюсь, ваше христианнейшее величество, хоть и почитает свой титул старшего сына церкви, все-таки не дойдет в аскетизме до полного забвения своей человеческой природы?

— Ни за что! — ответил Людовик XV. — И я могу в этом признаться, поскольку здесь нет ни моего врача, ни моего духовника.

— Ах, государь, король, ваш прадед, частенько удивлял своим безмерным религиозным рвением и бесконечным умерщвлением плоти даже госпожу де Ментенон, которая была старше его. И я вновь спрашиваю вас, государь, можно ли сравнить двух людей, когда дело касается монархов?

Король в тот вечер был в хорошем настроении, и слова Ришелье были для него подобны каплям влаги из источника молодости.

Ришелье решил, что время настало, и подтолкнуллоктем Таверне.

— Государь, — обратился барон, — вы позволите мне выразить вашему величеству благодарность за великолепный подарок, сделанный моей дочери?

— Не стоит благодарности, барон, — отвечал король. — Мне понравилась скромная и благонравная грация мадемуазель де Таверне. Мне хотелось бы, чтобы мои дочери наконец получили собственный придворный штат, и, разумеется, мадемуазель Андреа… Ее, кажется, так зовут?

— Да, государь, — подтвердил Таверне, обрадованный, что королю известно имя его дочери.

— Красивое имя. Так вот, мадемуазель Андреа, разумеется, была бы первой в списке, но пока у меня до этого руки не доходят. Тем не менее, барон, позвольте вас заверить, что я буду всемерно покровительствовать вашей дочери. Приданое, надо полагать, у нее не слишком большое.

— Увы, государь.

— Прекрасно. Я позабочусь о ее замужестве.

Таверне низко поклонился.

— Ваше величество, вы будете воистину добры, если подыщете ей партию, поскольку, вынужден признаться, при нашей бедности, почти граничащей с нищетой…

— Да, да, можете быть спокойны на сей счет, — заверил барона Людовик XV. — Но мне кажется, она еще очень молода, и спеха особого тут нет.

— Да, государь, тем паче что мадемуазель Андреа испытывает отвращение к замужеству.

— Вот как? — произнес король, потирая руки и глядя на Ришелье. — Но в любом случае, господин де Таверне, рассчитывайте на меня, ежели у вас будут какие-нибудь затруднения.

На сем Людовик XV поднялся и обратился к Ришелье:

— Маршал!

Герцог подошел к королю.

— Ну как, малышка довольна?

— Чем, государь?

— Ларцом.

— Пусть ваше величество простит, что я буду говорить почти шепотом, но отец слушает, а ему не надо знать, что я вам скажу.

— Полноте!

— Уж поверьте мне, государь.

— Что ж, я слушаю.

— Государь, малышка действительно питает отвращение к замужеству, но в одном я уверен: отвращения к вашему величеству она не питает.

Сказано это было с фамильярностью, прямотой и откровенностью, весьма понравившимися королю, после чего маршал торопливо засеменил, догоняя Таверне, который почтительно удалился на галерею.

Оба они пошли через сад.

Вечер был великолепный. Впереди шествовали два лакея с факелами и по пути отводили в стороны цветущие ветви. Окна Трианона, запотевшие от присутствия полусотни разгоряченных вином гостей дофины, пылали огнями.

Оркестр его величества играл менуэт, так как после ужина решили танцевать, и танцы еще продолжались.

Жильбер, стоя на коленях в густых зарослях сирени и бульденежей, следил за игрой теней на просвечивающих оконных занавесях.

Даже если бы небо рухнуло на землю, Жильбер не заметил бы этого — с таким упоением он следил за всеми переходами и фигурами танца.

Тем не менее, когда Ришелье и Таверне, проходя, задели куст, где скрывалась эта ночная птица, их голоса, а главное, кое-какие слова заставили Жильбера поднять голову.

Да, именно слова показались Жильберу крайне важными и многозначительными.

Маршал, опираясь на руку друга, говорил ему на ухо:

— Барон, я все обдумал, все взвесил, и хоть мне тяжело это тебе говорить, но ты должен как можно скорей увезти дочь в монастырь.

— Зачем? — удивился барон.

— А затем, — отвечал маршал, — что король, и тут я готов биться об заклад, влюблен в мадемуазель де Таверне.

Услышав это, Жильбер стал белее соцветий бульденежа, что свешивались ему на плечи и на лоб.

114. ПРЕДЧУВСТВИЯ

На следующий день, едва часы в Трианоне пробили полдень, Николь крикнула Андреа, которая еще не выходила из своей комнаты:

— Барышня! Барышня! К вам господин Филипп!

Кричала она с первого этажа.

Андреа, удивленная, но в то же время обрадованная, запахнула муслиновый пеньюар и побежала встречать молодого человека, который только что спрыгнул с коня и осведомлялся у каких-то слуг, в котором часу он может поговорить с сестрой.

Андреа сама открыла дверь и оказалась лицом к лицу с Филиппом, которого услужливая Николь встретила во дворе и проводила по лестнице.

Девушка бросилась на шею к брату, и оба они в сопровождении Николь прошли в комнату Андреа.

Только там Андреа заметила, что Филипп куда серьезней, чем обычно, что в его улыбке сквозит грусть, что его элегантный мундир подогнан с особой тщательностью, а под левой рукой он держит свернутый дорожный плащ.

— В чем дело, Филипп? — спросила она с прозорливостью чутких душ, которым достаточно одного взгляда, чтобы почуять неладное.

— Сестра, — промолвил Филипп, — сегодня утром я получил приказ отправиться в полк.

— Вы уезжаете?

— Уезжаю.

— Ах! — воскликнула Андреа, вложившая в это горестное междометие всю душу.

Хотя в отъезде брата в полк не было ничего необычного и его следовало ожидать, Андреа была так потрясена этим известием, что ей пришлось опереться на руку Филиппа.

— Господи, — удивился Филипп, — Андреа, почему вас так огорчает мой отъезд? Вы же знаете, в жизни солдата это самое обычное дело.

— Да, да, разумеется, — пробормотала Андреа. — И куда вы едете, брат?

— Мой гарнизон стоит в Реймсе, так что дорога, как видите, будет недальней. Правда, вполне возможно, что полку придется возвратиться в Страсбург.

— Увы! — вздохнула Андреа. — И когда вы отбываете?

— Приказ предписывает мне отправиться немедленно.

— Значит, вы приехали попрощаться со мной?

— Да, сестра.

— Попрощаться…

— Андреа, быть может, вам нужно сказать мне что-то наедине? — осведомился Филипп, встревоженный тем, что сестра так приуныла; он заподозрил, что у нее есть другие поводы для огорчения, кроме его отъезда.

Андреа поняла, что Филипп намекает на Николь, которая смотрела на них с изумлением, потому что ее тоже удивило безмерное отчаяние Андреа.

И впрямь, отъезд Филиппа, офицера, к себе в гарнизон вовсе не был такой уж катастрофой, чтобы проливать столько слез.

Андреа мигом стало понятно и беспокойство Филиппа, и любопытство Николь; она накинула на плечи мантилью и повела брата к лестнице.

— Идемте, Филипп, — сказала она. — Я провожу вас крытой аллеей до ворот парка. Мне действительно нужно многое вам сказать.

То был приказ Николь остаться, она отошла к стене, пропуская их, и вернулась в комнату хозяйки, меж тем как та вместе с Филиппом спустилась по лестнице.

Андреа повела брата по лестнице, что идет вдоль часовни и ведет в проход, через который еще сегодня можно выйти в сад; Филипп то и дело бросал на сестру тревожные вопросительные взгляды, но Андреа шла, повиснув у него на руке, прижавшись головой к его плечу и не произнося ни слова.

И вдруг она не выдержала, лицо ее покрылось смертельной бледностью, из груди вырвалось рыдание, и слезы потекли из глаз.

— Дорогая Андреа, милая сестричка! — воскликнул Филипп. — Во имя неба, что с тобою?

— Мой друг, мой единственный друг, — отвечала Андреа, — вы покидаете меня одну в свете, куда я только что вступила, и спрашиваете, почему я плачу! Вспомните, Филипп, при рождении я потеряла мать и, как это ни чудовищно произносить, у меня не было отца. Все свои беды, все свои тайны я поверяла только вам, вам одному. Кто улыбался мне? Кто меня ласкал? Кто качал меня, когда я была младенцем? Вы. Кто защищал меня, когда я выросла? Вы. Кто внушил мне веру, что Божьи творения брошены в этот мир не только для страданий? Вы, Филипп, все вы. Со дня моего появления на свет я никого не любила, кроме вас, и меня любили лишь вы один. Ах, Филипп, — грустно продолжала Андреа, — вы отворачиваетесь от меня, а я читаю у вас в мыслях. Вы думаете, я молода, красива и напрасно не верю в будущее и в любовь. Увы, теперь вы сами видите, что быть красивой и молодой еще недостаточно, ведь никто не заботится обо мне.

Вы скажете, мой друг: ее высочество дофина добра. Несомненно. Она — совершенство, по крайней мере в моих глазах, и я смотрю на нее как на божество. Но для меня она слишком высоко, в горних пределах, и я испытываю к ней почтение, а не любовь. Но любовь до такой степени необходима моему сердцу, что оно разрывается, когда это чувство не находит себе выхода. Отец… О господи, отец! Я не скажу вам ничего нового, Филипп: отец не только не друг мне и не защитник, но более того, всякий раз, когда он смотрит на меня, я сжимаюсь от страха. Да, да, Филипп, я боюсь его, боюсь, а теперь, когда вы уедете, мне будет еще страшней. Чего я боюсь? Не знаю. Боже мой, но когда перед грозой улетают птицы и мычат стада, разве это не означает, что они со страхом чуют ее приближение?

Вы скажете, это инстинкт, но почему вы отказываете нашей бессмертной душе в инстинктивной способности предчувствовать беду? С недавнего времени нашей семье везет. Я прекрасно это вижу. Вы уже капитан, я чуть ли не приближенная дофины, отец похвалялся, что вчера ужинал почти с глазу на глаз с королем. И все же, Филипп, я повторяю, пусть это даже покажется вам бессмысленным, что наша удача страшит меня куда больше, чем нищета и прозябание в Таверне.

— Но и там, дорогая сестра, — печально заметил Филипп, — вы тоже были бы одиноки, меня там тоже не было бы, чтобы утешить вас.

— Да, одна, но там со мной были по крайней мере мои воспоминания детства; мне казалось бы, что дом, где жила, дышала и умерла моя матушка, по-родительски, если можно так выразиться, оберегает меня. Я, не горюя, провожала бы вас и с радостью встречала бы. Но мое сердце принадлежало бы не только вам, оно было бы с любимым домом, с садом, с моими цветами, с тем целым, частью чего вы когда-то были. А теперь, Филипп, вы для меня — все, и когда вы меня покидаете, у меня не остается ничего.

— И все же, Андреа, — возразил Филипп, — у вас теперь есть защита куда более могущественная, нежели я.

— Да, конечно.

— Прекрасное будущее.

— Не знаю.

— Почему вы сомневаетесь?

— Не знаю.

— Сестра, вы выказываете неблагодарность по отношению к Господу.

— Избави меня Боже от этого, я днем и вечером неустанно благодарю его, но всякий раз, когда преклоняю колени и возношу ему благодарения, мне кажется, что он не приемлет их, и я слышу голос с неба, говорящий мне: «Берегись! Берегись!»

— Но скажи, чего ты должна беречься? Допустим, что тебе угрожает какое-то несчастье. Но, быть может, ты догадываешься, в чем оно состоит? Знаешь, что нужно сделать, чтобы подготовиться к нему или избежать его?

— Не знаю, Филипп, ничего не знаю. Просто мне кажется, что жизнь моя висит на волоске и, как только ты уедешь, все для меня погаснет. Мне чудится, будто меня, спящую, толкнули под уклон и я качусь с такой скоростью, что, проснувшись, не могу остановиться; а то как будто я просыпаюсь и вижу пропасть, и скатываюсь к самому краю, а тебя нет, чтобы удержать, и я вот-вот рухну в нее и разобьюсь.

— Андреа, милая сестричка! — воскликнул Филипп, невольно взволнованный неподдельным страхом, который чувствовался у нее в голосе. — Благодарю вас за безмерную любовь, которую вы питаете ко мне, но, право, вы преувеличиваете. Да, вы теряете друга, но ведь ненадолго же; я буду не так уж далеко, и, если понадобится, вы всегда сможете позвать меня. И потом, поверьте, вам ничто не угрожает, все это только игра вашего воображения.

Андреа заступила дорогу брату.

— Тогда скажите, Филипп, — спросила она, — почему вы, мужчина, который многократно сильнее меня, в эту минуту так же грустны, как я?

— Очень просто, сестричка, — отвечал Филипп, удерживая Андреа, которая, задав вопрос, хотела идти дальше. — Мы — сестра и брат не только по крови, но по душе и чувствам; мы понимаем друг друга, и с тех пор, как мы приехали в Париж, видеть друг друга стало для нас, а особенно для меня, сладостной привычкой. Я рву эти узы — верней их разрывают — и этот удар отдается мне в самое сердце. Вот и все. Я смотрю дальше мгновения нашей разлуки и не верю ни в какие несчастья, кроме единственного — не видеться с вами в течение нескольких месяцев, быть может, года. Но я смиряюсь с ним и говорю вам не «прощайте», а «до свидания».

Однако на эти утешительные слова Андреа отвечала всхлипываниями и слезами.

— Дорогая сестра, — воскликнул Филипп, видя это совершенно непонятное для него горе, — вы не все мне сказали! Вы что-то скрываете от меня. Откройтесь, во имя неба, откройтесь!

Филипп обнял сестру и прижал к груди, глядя ей в глаза.

— Нет, Филипп, нет, клянусь вам! — отвечала Андреа. — Я все вам открыла. Мое сердце перед вами как на ладони.

— Но тогда, ради Бога, соберитесь с духом и не надо так сокрушаться.

— Вы правы, Филипп, — согласилась она, — это действительно глупость. Но я никогда не была особенно мужественной, и вам это известно лучше, чем кому-либо другому. Вечно я чего-то боялась, вечно мечтала, вечно вздыхала, но я не должна была посвящать в свои воображаемые страхи нежно любимого брата, заставляя его разуверять меня и доказывать, что все мои тревоги ложны. Вы правы, Филипп, совершенно правы. У меня здесь все прекрасно. Простите меня, Филипп. Видите, глаза у меня высохли, я уже не плачу, а улыбаюсь. И я тоже говорю вам, Филипп, не «прощайте», а «до свидания».

Андреа ласково поцеловала брата, обронив последнюю слезинку, которая упала с ее ресниц и скатилась, словно жемчужина, по золотому галуну офицерского мундира.

Филипп глянул на нее с бесконечной нежностью, в которой смешалось братское и отцовское чувство, и сказал:

— Я тоже люблю вас, Андреа. Ничего не бойтесь. Я уезжаю, но каждую неделю почтальон будет вам привозить письмо от меня. Прошу вас, постарайтесь, чтобы каждую неделю я тоже получал от вас весточку.

— Непременно, Филипп, непременно, — заверила его Андреа, — это будет моя единственная утеха. Вы уже предупредили отца?

— О чем?

— О своем отъезде.

— Более того, дорогая сестра, барон самолично вручил мне нынче утром приказ министра. В отличие от вас господин де Таверне, как мне кажется, легко обойдется без меня. Похоже, он даже рад тому, что я уезжаю, и вы знаете, он прав: здесь мне не продвинуться, а там вполне может представиться случай.

— Вы говорите, отец был счастлив, что вы уезжаете? — пробормотала Андреа. — Филипп, вы не ошиблись?

— У него есть вы, сестричка, — уклончиво ответил Филип, — и это служит ему утешением.

— Вы так полагаете, Филипп? Он же совершенно не видится со мной.

— Кстати, сестра, отец поручил мне передать, что сегодня после моего отбытия он приедет в Трианон. Поверьте мне, он любит вас, но только на свой манер.

— Вы как будто в затруднении, Филипп. Вы хотите что-то еще сказать?

— Только то, дорогая Андреа, что мне пора в путь. Который теперь час?

— Без четверти час.

— Вот она, причина моего замешательства, дорогая сестричка. Я уже час как должен быть в пути. А вот и ворота, за которыми я вижу своего коня. Ну что ж…

Андреа постаралась придать лицу спокойное выражение и сжала руку брата.

— Ну что ж, — твердым голосом, чтобы не выдать своих чувств, проговорила она, — прощайте, дорогой брат.

Филипп поцеловал ее на прощание.

— До свидания, — поправил он. — Не забывайте, что вы мне обещали.

— Вы о чем?

— Хотя бы одно письмо в неделю.

— Вы еще сомневаетесь!

Эти слова дались девушке с большим трудом: у бедняжки прерывался голос.

Филипп помахал ей рукой и ушел.

Андреа проводила его взглядом, сдерживаясь, чтобы не всхлипнуть.

Филипп вскочил на лошадь, еще раз крикнул из-за ограды: «До свидания!» — и ускакал.

Андреа не сходила с места до тех пор, пока могла видеть его.

Когда же он скрылся из виду, она повернулась и помчалась, словно раненая лань, к деревьям; из последних сил, с замирающим сердцем и затуманенными глазами добежала она до скамьи и рухнула на нее.

Из глубин ее груди вырвалось судорожное, душераздирающее рыдание.

— Господи! Господи! — причитала Андреа. — За что ты оставляешь меня одну на земле?

Она закрыла лицо руками, и сквозь пальцы полились слезы, которые она уже не в силах была сдерживать.

Вдруг в грабовой аллее раздался чуть слышный шорох. Андреа показалось, будто она уловила чей-то вздох. Она испуганно повернулась — перед нею возникло опечаленное лицо.

То был Жильбер.

115. РОМАН ЖИЛЬБЕРА

Как мы только что сказали, это был Жильбер — такой же бледный, удрученный и безутешный, как Андреа.

При виде чужого человека Андреа поспешно утерла глаза: гордячка стыдилась слез. Она приняла свой обычный надменный вид; ее мраморное лицо, еще секунду назад искаженное отчаянием, вновь застыло.

Жильберу понадобилось гораздо больше времени, чтобы прийти в себя; когда м-ль де Таверне подняла взор и узнала юношу, его черты все еще были проникнуты страданием, которое она могла заметить в его глазах и во всей фигуре.

— Ах, так это господин Жильбер, — проговорила Андреа беззаботным тоном, который принимала всегда, стоило случаю, вернее тому, что казалось ей случаем, свести ее с Жильбером.

Жильбер промолчал; он был еще слишком взволнован.

Он весь дрожал, охваченный тем же горем, от которого еще недавно содрогалась Андреа.

Желая оставить за собою последнее слово, девушка продолжала:

— Но что с вами, господин Жильбер? Почему вы так жалобно на меня смотрите? Вас, должно быть, что-то опечалило — что же это, скажите?

— Вам хочется знать? — почувствовав за внешним участием насмешку, грустно спросил Жильбер.

— Хочется.

— Мне тяжело видеть, что вы страдаете, мадемуазель, — признался молодой человек.

— А кто вам сказал, сударь, что я страдаю?

— Я это вижу.

— Вы ошибаетесь, сударь, я вовсе не страдаю, — снова проведя платком по лицу, отозвалась Андреа.

Жильбер почуял приближение бури и решил отвратить ее своею покорностью.

— Простите, мадемуазель, я просто услышал, как вы жаловались, — вздохнул он.

— Ах, так вы подслушивали? Час от часу не легче!

— Это вышло случайно, мадемуазель, — едва пролепетал Жильбер, стыдясь своей лжи.

— Случайно! Я в отчаянии, господин Жильбер, что волею случая вы оказались рядом со мной. Но скажите мне вот что: чем это вас так тронули мои жалобы?

— Я не могу видеть, как женщина плачет, — ответил Жильбер тоном, который крайне не понравился Андреа.

— Да неужто господин Жильбер видит во мне женщину? — удивилась высокомерная девушка. — Я ни у кого не выпрашиваю внимания к своей особе, а уж у господина Жильбера — подавно.

— Зря вы со мной так суровы, мадемуазель, — покачав головой, вздохнул Жильбер. — Я просто увидел, как вы печалитесь, и огорчился. Я услышал, как вы сказали, что, дескать, господин Филипп уехал и теперь вы одна в целом свете. Но это не так, мадемуазель, ведь остался я, а сердца более преданного вам, нежели мое, вы нигде не сыщете. И я повторяю: нет, никогда мадемуазель де Таверне не останется одна, пока мозг мой способен мыслить, сердце — биться, а рука — двигаться.

В своем мужестве, благородстве и преданности Жильбер был поистине прекрасен, хотя и высказал свою мысль со всей простотой, какой требовало глубочайшее почтение.

Однако мы уже говорили, что все в нашем бедняге не нравилось Андреа, все ее задевало и побуждало к оскорбительным ответам, как будто каждый из знаков его уважения содержал в себе обиду, а каждая мольба — вызов. Сначала девушка решила встать, чтобы вложить в свои жесты и слова как можно более суровой решимости, однако нервная дрожь удержала ее на скамье. К тому же она сообразила, что если встанет, то любой сможет издалека увидеть, как она разговаривает с Жильбером. Поэтому Андреа осталась сидеть и, вознамерившись раз и навсегда раздавить каблуком докучливое насекомое, отчеканила:

— Кажется, я вам уже говорила, господин Жильбер, что вы мне крайне неприятны, что голос ваш меня раздражает, а философический образ мыслей внушает отвращение. Почему же после всего этого вы упорно навязываете мне свое общество?

— Мадемуазель, — бледнея, но сдерживаясь, отвечал Жильбер, — благовоспитанная женщина не раздражается, когда ей выражают симпатии. Благовоспитанный человек считает себя ровней любому другому, а я, которого вы обижаете столь жестоко, быть может, больше, чем любой другой, заслуживаю симпатии, которой вы, к сожалению, ко мне не питаете.

Услышав два раза подряд слово «симпатия», Андреа широко распахнула глаза и уставилась на Жильбера.

— Симпатия? — изумилась она. — Вы говорите о вашей ко мне симпатии, господин Жильбер? Нет, я действительно в вас ошиблась! Я полагала, что вы наглец, но, оказывается, вы всего-навсего сумасшедший.

— Я не наглец и не сумасшедший, — ответил Жильбер с напускным спокойствием, дорого стоившим юноше, который, как нам известно, был очень горд. — Напротив, мадемуазель, природа сотворила меня равным вам, а случай сделал вас мне обязанной.

— Опять случай? — насмешливо полюбопытствовала Андреа.

— Наверно, лучше сказать Провидение. Я никогда бы об этом не заговорил, но ваши оскорбления понуждают меня вспомнить.

— Я вам обязана — так вы, кажется, сказали? Да как у вас только язык повернулся!

— На вашем месте, мадемуазель, я устыдился бы подобной неблагодарности. Кроме нее, у вас довольно недостатков, коими наделил вас Бог, дабы уравновесить красоту, которою он вас одарил.

На этот раз Андреа вскочила со скамьи.

— Ну, простите меня! — остановил ее Жильбер. — Порой вы меня так раздражаете, что я начисто забываю о моем к вам участии.

Желая довести Жильбера до бешенства, Андреа расхохоталась, однако, к ее удивлению, молодой человек сохранил спокойствие. Скрестив руки на груди и глядя на девушку крайне неприязненно и упрямо, он терпеливо ждал, когда она отсмеется.

— Мадемуазель, — холодно обратился он к Андреа, — благоволите ответить на один вопрос. Уважаете ли вы своего отца?

— Уж не устраиваете ли вы мне допрос, господин Жильбер? — с неописуемым высокомерием воскликнула Андреа.

— Разумеется, вы уважаете отца, — гнул свое Жильбер, — и отнюдь не за его достоинства, а просто потому, что он дал вам жизнь. Увы, вам прекрасно известно: отца уважают лишь за то, что он — отец. Более того, за это единственное благодеяние, — в свою очередь проникаясь презрительной жалостью, продолжал молодой человек, — вы склонны любить своего благодетеля. Но если это так, мадемуазель, то почему вы меня оскорбляете? Почему вы отталкиваете, почему ненавидите человека, который если и не дал вам жизнь — это правда, то спас ее?

— Что? Вы спасли мне жизнь? — вскричала Андреа.

— А вам это даже в голову не приходило, — заметил Жильбер, — или, вернее, вы позабыли об этом. Что ж, вполне естественно, с тех пор прошел почти год. Так вот, мадемуазель, я хочу вам рассказать или напомнить об этом. Да, я спас вашу жизнь, жертвуя своею.

— Быть может, вы будете любезны сказать, где и когда это произошло? — сильно побледнев, спросила Андреа.

— В тот день, мадемуазель, когда сто тысяч человек давили друг друга, спасаясь от взбесившихся лошадей и разящих палашей, и на площади Людовика Пятнадцатого осталась груда убитых и раненых.

— Ах, тридцать первого мая?

— Да, мадемуазель.

Андреа пришла в себя, и на губах ее вновь заиграла насмешливая улыбка.

— И вы говорите, что в тот день вы жертвовали своей жизнью, чтобы спасти мою, господин Жильбер?

— Да, я уже имел честь сказать вам об этом.

— Стало быть, вы — барон Бальзамо? Прошу прощения, не знала.

— Нет, я не барон Бальзамо, — ответил Жильбер, чей взор пылал, а губы дрожали, — я лишь бедный простолюдин Жильбер, который безумен, глуп и несчастен, потому что любит вас; который, любя вас, словно одержимый, словно сумасшедший, следовал за вами в толпе; я — Жильбер, который, потеряв вас на миг, внезапно услышал страшный крик, который вырвался у вас, когда вы стали падать; Жильбер, который упал подле вас и ограждал ваше тело кольцом своих рук, пока тысячи других рук не разорвали это кольцо; Жильбер, который бросился между вами и каменным столбом, чтобы вас об него не раздавили; Жильбер, который, заметив в толпе того странного человека, чье имя слетело с ваших губ, человека, командовавшего другими, собрал все силы тела, души и сердца, поднял вас на слабеющих руках и держал, пока тот человек не заметил вас, не взял на руки и тем самым не спас; Жильбер, который, отдав вас более удачливому спасителю, завладел лоскутком вашего платья и прижал его к губам, и едва только кровь прилила к его сердцу, вискам, мозгу, как клубящаяся масса палачей и жертв волной захлестнула его и поглотила, в то время как вы, словно ангел воскресший, вознеслись из пучины к небесам.

В своей решимости, в своей любви Жильбер показал, каков он на самом деле — наивный и трогательный дикарь. И несмотря на презрение к нему, Андреа не могла не изумиться. На какой-то миг молодой человек подумал, что она не устоит перед его рассказом, как нельзя устоять перед правдой, перед любовью. Но бедняга Жильбер недооценил силы ненависти, пылавшей в девушке. На Андреа, которой Жильбер был отвратителен, не подействовали даже самые несокрушимые доводы презираемого ею воздыхателя.

Некоторое время она молча смотрела на Жильбера; казалось, в душе у нее происходит какая-то борьба. Поэтому Жильбер, которого наступившее ледяное молчание повергло в смущение, счел необходимым заключить:

— Мадемуазель, вы не должны питать ко мне отвращения, как делали это раньше, так как теперь это было бы не только несправедливостью, но и неблагодарностью с вашей стороны. Я только что это сказал и повторяю снова.

При этих словах Андреа надменно подняла голову и с убийственным равнодушием осведомилась:

— Будьте любезны, господин Жильбер, скажите: как долго вы ходили в учениках у господина Руссо?

— Думаю, месяца три, мадемуазель, если не считать времени моей болезни после тридцать первого мая, когда меня чуть не задавили, — простодушно ответил Жильбер.

— Вы меня не так поняли, — возразила Андреа, — я не спрашиваю вас, болели вы или нет и если болели, то отчего, — это, конечно, весьма, живописный финал вашего рассказа, но значения он не имеет. Я лишь хотела вам заметить, что, прожив всего три месяца у знаменитого писателя, вы сделали неплохие успехи: первый роман ученика достоин произведений, публикуемых его учителем.

Жильбер, который спокойно слушал в надежде, что на его страстные речи Андреа ответит по крайней мере серьезно, был повержен во прах этой разящей иронией.

— Роман? — с возмущением переспросил он. — Так вы считаете, что все мною рассказанное — роман?

— Да, сударь, — отвечала Андреа, — именно роман, но только вы не заставили меня его прочесть и я вам за это благодарна. Я глубоко сожалею, что не в силах заплатить за него то, что он стоит, — как бы я ни старалась, ему просто цены нет.

— Так, значит, вот как вы мне отвечаете? — пролепетал Жильбер; сердце его сжалось, глаза потухли.

— Я вообще вам не отвечаю, сударь, — отрезала Андреа и, оттолкнув молодого человека, прошла мимо.

И вовремя: Николь уже звала свою госпожу из конца аллеи, так как не хотела вторгаться в ее разговор с собеседником, в котором она не узнала Жильбера из-за тени, отбрасываемой на него листвою.

Однако, подойдя поближе, служанка поняла, кто это, и в изумлении остановилась, коря себя за то, что не совершила вовремя обходной маневр и потому не услышала, о чем разговаривал Жильбер с м-ль де Таверне.

Последняя же, чтобы еще сильнее подчеркнуть высокомерие, с каким она обращалась к Жильберу, нежно проворковала:

— Что случилось, дитя мое?

— Мадемуазель, к вам пришли господин барон де Таверне и господин герцог де Ришелье, — сообщила Николь.

— Где они?

— У вас, мадемуазель.

— Пойдемте.

И Андреа двинулась к дому.

Николь последовала за нею, но, уходя, бросила насмешливый взгляд на Жильбера: мертвенно-бледный, смятенный и разозленный до бешенства, он грозил кулаком вслед уходящей обидчице и бормотал сквозь зубы:

— О бессердечное, бездушное создание, я спас тебе жизнь, я таил свою любовь, я заставил замолкнуть все чувства, которые могли оскорбить в тебе то, что я считал твоею чистотой, — ведь для меня в моем безумии ты была святой девой, подобно той, что живет на небесах! Теперь я увидел тебя вблизи: ты — всего лишь женщина, а я — мужчина. О, придет день, когда я отомщу тебе, Андреа де Таверне! Дважды я держал тебя в своих объятиях и оба раза был к тебе почтителен; так берегись же третьего раза, Андреа де Таверне! Прощай, Андреа!

И он ринулся в чащу, словно молодой раненый волк, который убегает, не оборачиваясь, скалит острые зубы и злобно сверкает глазами.

116. ОТЕЦ И ДОЧЬ

В конце аллеи Андреа и впрямь увидела маршала и отца, которые прохаживались перед домом в ожидании девушки.

Оба друга сияли и держались за руки: более точной копии Ореста и Пилада[75] при дворе невозможно было сыскать.

Завидя Андреа, старики еще более возрадовались и принялись обмениваться замечаниями относительно ее сияющей красоты, которой гнев и быстрая ходьба придали еще более неповторимый блеск.

Маршал поздоровался с Андреа так, словно девушка была уже всеми признанной г-жой Помпадур. Это не ускользнуло от барона и весьма его обрадовало, однако подобная смесь почтения с весьма вольными любезностями удивила Андреа: ловкий придворный умел вложить в одно-единственное приветствие столько нюансов, сколько Ковьель[76] — французских фраз в одно-единственное турецкое слово.

Андреа присела перед маршалом и отцом в церемонном реверансе, после чего изящно и любезно пригласила их подняться к ней в комнату.

Маршал выразил восхищение по поводу опрятности жилища девушки — единственной роскоши в обстановке и убранстве этого уголка. С помощью цветов и небольшого количества белого муслина Андреа сумела превратить свою унылую комнатку не во дворец, но в храм.

Маршал уселся в кресло, обитое зеленым кретоном с вытканными на нем крупными цветами, под высокой вазой китайского фарфора, из которой свешивались душистые гроздья акации и кленовых листьев вперемешку с ирисами и бенгальскими розами.

Барон де Таверне занял такое же кресло, а Андреа присела на складной стул и облокотилась о клавесин, также украшенный цветами, стоявшими в большой вазе саксонского фарфора.

— Мадемуазель, — начал маршал, — я приехал, чтобы от имени его величества передать вам те комплименты, которые были высказаны слушателями вчерашней репетиции по поводу вашего очаровательного голоса и безупречного музыкального таланта. Государь побоялся, что вызовет всеобщую ревность, если станет вас при всех расхваливать. Поэтому он поручил мне выразить вам благодарность за доставленное удовольствие.

Андреа зарделась и стала столь хороша собою, что маршал продолжал уже как бы от своего имени:

— Король заверил меня, что никогда еще среди его придворных не было особы, которая была бы в той же степени, что вы, мадемуазель, одновременно одарена умом и счастливой внешностью.

— Вы забыли о сердце, — просияв, вставил барон. — Андреа — образцовая дочь.

На секунду маршалу показалось, что его друг вот-вот расплачется. В восхищении от подобного излияния отцовских чувств он воскликнул:

— Сердце! Увы, дорогой мой, вы один можете судить о той нежности, коей преисполнено сердце мадемуазель. Будь мне двадцать пять лет, я положил бы к ее ногам и свое сердце, и состояние.

Андреа еще не умела хладнокровно выслушивать любезности придворных и лишь пробормотала что-то невнятное.

— Мадемуазель, — тем временем продолжал маршал, — король просил вас позволить ему засвидетельствовать вам свою признательность и поручил господину барону, вашему отцу, передать вам знак этой признательности. А теперь скажите: что мне передать в ответ его величеству?

— Сударь, — отозвалась Андреа, видевшая в том, что она собиралась сказать, лишь дань уважения подданной к своему королю, — благоволите уверить его величество в моей признательности. Передайте его величеству, что он слишком добр, и что я недостойна внимания столь могущественного монарха.

От этих слов, произнесенных девушкой твердо и уверенно, Ришелье пришел в восторг.

Он взял руку Андреа, почтительно ее поцеловал и заметил:

— Ручка королевы, ножка феи… Ум, воля, чистота… Ах, барон, какое сокровище! Да, ваша дочь — истинная королева!

С этими словами маршал откланялся и оставил Андреа наедине с отцом, который, сам того не замечая, пыжился от гордости и надежд.

Увидев, как этот приверженец старых философских теорий, этот скептик и гордец всею грудью вдыхает спертый воздух королевских милостей, любой сказал бы, что Господь замесил из одного теста и ум и сердце барона де Таверне.

По поводу происшедших с ним перемен барон мог бы ответить лишь одно: «Изменился не я, изменилось время».

Слегка смущенный, он сидел подле Андреа; устремив на него свой глубокий, как морская пучина, взгляд, девушка с той же непоколебимой безмятежностью спросила:

— Сударь, кажется, господин Ришелье говорил, что его величество передал для меня знак своей признательности. Что это, скажите?

— Ага, ей стало любопытно, — пробормотал барон. — Никогда бы не поверил. Ну что ж, черт возьми, тем лучше!

Он медленно извлек из кармана данный ему накануне маршалом футляр — так добрый папаша достает кулек конфет или игрушку, которую детские глаза уже давно заприметили у него в кармане.

— Вот, прошу, — проговорил барон.

— Ах! Драгоценности! — вырвалось у Андреа.

— Они вам по вкусу?

В футляре был весьма дорогой жемчужный гарнитур. Нитки жемчуга были связаны между собою дюжиной крупных брильянтов; брильянтовый фермуар, серьги, а также нитка брильянтов для украшения прически стоили не менее тридцати тысяч экю.

— Боже мой, отец! — воскликнула Андреа.

— Что такое?

— Это слишком красиво, король ошибся. Мне будет стыдно все это надеть. Да и разве есть у меня туалеты, с которыми можно носить такие брильянты?

— Она еще жалуется! — насмешливо заметил де Таверне.

— Сударь, вы не понимаете… Мне жаль, что я не могу носить эти драгоценности, поскольку они слишком прекрасны.

— Король, подаривший вам этот гарнитур, обладает достаточным могуществом, чтобы подарить также и платья.

— Но, сударь… Королевская доброта…

— А не кажется ли вам, что я заслужил ее своими трудами? — осведомился барон.

— Ах, сударь, простите, это верно, — склонив голову, согласилась Андреа, не до конца, впрочем, убежденная.

После секундного раздумья она захлопнула футляр и сказала:

— Нет, я не стану носить эти брильянты.

— Но почему? — вскричал обеспокоенный де Таверне.

— Потому что вы, отец, так же, как и мой брат, нуждаетесь во всем необходимом, и стоит мне подумать о ваших затруднениях, как эта роскошь начинает резать мне глаза.

Барон пожал дочери руку и улыбнулся.

— О, пусть это вас не заботит, дочь моя. Для меня король сделал даже больше, нежели для вас. Мы сейчас в фаворе, милое дитя. А вы будете непочтительной подданной и неблагодарной женщиной, если появитесь перед королем без украшений, которые его величество соизволил вам пожаловать.

— Хорошо, сударь, будь по-вашему.

— Да, но повиноваться вы должны с радостью. А вам словно не по вкусу этот гарнитур.

— Я не разбираюсь в драгоценностях, сударь.

— Да будет вам известно, один этот жемчуг стоит пятьдесят тысяч ливров.

Андреа всплеснула руками и воскликнула:

— Очень странно, что его величество сделал мне подобный подарок — сами, сударь, подумайте.

— Не понимаю вас, сударыня, — сухо откликнулся барон.

— Уверяю вас, сударь, если я стану носить эти камни, то удивлю всех вокруг.

— Почему? — тем же тоном поинтересовался де Таверне, и глаза дочери опустились перед его повелительным и холодным взглядом.

— Мне будет совестно.

— Признайтесь, мадемуазель, что с вашей стороны было бы по меньшей мере странно терзаться угрызениями совести там, где я не вижу для этого никаких оснований. Вот так невинность, прозревающая скрытое зло там, где никто его не замечает! Вот так простодушная и целомудренная девица, вогнавшая в краску такого старого гренадера, как я!

От смущения Андреа спрятала лицо в своих изящных ладонях с перламутровыми ноготками.

— О брат мой, почему ты так далеко? — тихонько прошептала она.

Услышал ли старый барон эти слова или просто догадался благодаря своей поразительной проницательности, уже известной читателю? Кто знает… Во всяком случае он мгновенно сменил тон и, взяв руки Андреа в свои, проговорил:

— Послушайте, дитя мое, разве ваш отец — не друг вам?

И сразу нежная улыбка пробилась сквозь тучи, омрачавшие прекрасное лицо девушки.

— Разве я нахожусь рядом с вами не для того, чтобы любить вас, чтобы помогать вам советом? Разве вы не испытываете гордости за то, что участвуете в судьбе брата и моей?

— О да, — согласилась девушка.

Барон остановил на дочери полный ласки взгляд.

— Как только что сказал господин де Ришелье, — продолжал он, — вы будете королевой Таверне. Король вас отличил… Ее высочество дофина — также, — поспешно добавил он. — Находясь в узком кругу августейших особ, вы будете строить наше будущее, украшая своим присутствием их жизнь. Дружить с дофиной, дружить… с королем — вот это слава! Вы наделены замечательными способностями и несравненной красотой, ум у вас здоровый, ему неведомы скупость или честолюбие. О дитя мое, какую роль вы сможете играть! Помните молоденькую девушку, что скрашивала последние дни жизни Карла Шестого[77]? Ее имя во Франции священно. А Аньес Сорель[78], восстановившая честь французской короны? Ее память чтят все добрые французы… Андреа, вы станете опорой старости нашего прославленного монарха. Он будет лелеять вас, словно собственную дочь, и вы будете править Францией по праву красоты, отваги и верности.

Глаза Андреа расширились от изумления. Барон, не давая ей опомниться, продолжал:

— Этих падших женщин, которые бесчестят трон, вы прогоните одним взглядом, ваше присутствие очистит двор. Именно вашему благородному влиянию знать королевства будет обязана возвращением добропорядочности, учтивости, подлинной галантности. Дочь моя, вы можете и должны стать светочем возрождения нашей страны и венцом славы нашей фамилии.

— Но что мне нужно для этого делать? — пролепетала ошеломленная Андреа.

Барон задумался.

— Андреа, — наконец заговорил он, — я не раз говорил вам, что в этом мире, чтобы склонить людей к добродетели, нужно заставить их полюбить ее. Добродетель угрюмая, унылая и нравоучительная отпугивает даже тех, кто всей душой стремится к ней приблизиться. Снабдите же вашу добродетель приманками кокетства, даже порока. Для такой ловкой и остроумной девушки, как вы, это нетрудно. Сделайтесь несравненно прекрасной, чтобы двор говорил лишь о вас. Сделайтесь несравненно приятной для королевских очей, чтобы государь был не в силах пройти мимо. Сделайтесь несравненно скрытной и осторожной со всеми, кроме его величества, чтобы вам поскорее приписали могущество, каким вы в недалеком будущем станете обладать.

— Я не совсем поняла ваш последний совет, — заметила Андреа.

— Позвольте мне руководить вами, слушайтесь меня и не старайтесь понять — для столь послушного и великодушного создания, как вы, так будет лучше. Кстати, чтобы вы смогли осуществить мой первый совет, я должен позаботиться о вашем кошельке. Возьмите эту сотню луидоров и обзаведитесь туалетами, достойными места, которое предназначено для вас с тех пор, как король соизволил нас отличить.

Барон отдал дочери деньги, поцеловал ей руку и удалился. Устремившись поспешно по аллее, по которой он пришел сюда, г-н де Таверне не заметил в глубине рощи Амура Николь, которая была погружена в беседу с неким господином, что-то шептавшем ей на ухо.

117. О ТОМ, ЧЕГО НЕДОСТАВАЛО АЛЬТОТАСУ ДЛЯ ЭЛИКСИРА ЖИЗНИ

На другой день после описанного разговора около четырех часов пополудни Бальзамо сидел в своем кабинете на улице Сен-Клод и читал только что врученное ему Фрицем письмо.

Как он ни крутил листок бумаги, но подписи на письме так и не нашел.

— Почерк мне знаком, — проговорил Бальзамо, — размашистый, неровный и чуть дрожащий, а в тексте много орфографических ошибок.

Он опять перечитал послание:


«Господин граф!

Особа, советовавшаяся с Вами перед падением последнего министерства, а также еще один раз, задолго до этого, прибудет сегодня, чтобы получить от Вас еще один совет. Позволят ли Ваши многочисленные занятия уделить ей полчаса между четырьмя и пятью вечера?»


В который раз перечтя письмо, Бальзамо вновь вернулся к своим размышлениям.

«За такой малостью нет смысла обращаться к Лоренце, да и разве я не могу догадаться сам? Почерк размашистый — признак руки аристократа, неровный и дрожащий — признак старости, множество ошибок — значит, писал придворный.

Ну и глупец же я! Да ведь это письмо от герцога де Ришелье! Разумеется, я найду для вас, господин герцог, полчаса; я найду и час, и целый день. Распоряжайтесь моим временем, как своим собственным. Разве вы, сами того не ведая, не являетесь одним из моих тайных агентов, одним из дружественных мне демонов? Разве не преследуем мы одну и ту же цель? Разве не расшатываем мы с вами вместе монархию, вы — как ее вдохновитель, я — как ее враг?

Приходите, господин герцог, приходите».

Тут Бальзамо достал часы и посмотрел, сколько ему осталось дожидаться герцога.

В этот миг вверху, в потолочном карнизе, зазвенел звонок.

— Что это? — вздрогнув, проговорил Бальзамо. — А, меня зовет Лоренца. Она хочет меня видеть. Не случилось ли с ней чего? А может быть, снова проявляет свой норов, свидетелем, а то и жертвой которого я часто бываю? Вчера она была очень задумчива, покорна и нежна — вот такой я ее люблю. Бедное дитя! Впрочем, надо идти.

Бальзамо запахнул халат, спрятав под ним расшитую сорочку и кружевное жабо, взглянул в зеркало, дабы удостовериться, что прическа в порядке, и, ответив звонком на звонок Лоренцы, направился к лестнице.

Однако, оказавшись в комнате, смежной со спальней молодой женщины, он по обыкновению скрестил руки на груди и, повернувшись в сторону, где, по-видимому, находилась Лоренца, всей силою своей не ведающей преград воли приказал ей спать.

Затем, словно еще сомневаясь, а может быть, из излишней осторожности он приник к незаметной щелке в стене.

Лоренца спала на диване, на который секунду назад упала, повинуясь воле своего повелителя. Более поэтичной позы не смог бы выдумать никакой художник. Волнуемая и томимая мощным потоком посланных Бальзамо флюидов, она была похожа на Ариадну кисти Ванло[79]:вздымающаяся грудь, трепещущее тело, искаженное отчаянием или усталостью лицо.

Обычным путем войдя в спальню к девушке, Бальзамо остановился перед нею, залюбовавшись ее красотой, однако тут же решил ее разбудить: в таком состоянии она была слишком опасна.

Едва открывшись, глаза Лоренцы вспыхнули; затем словно для того, чтобы привести в порядок неясные мысли, она провела ладонями по волосам, облизнула влажные чувственные тубы и, заглянув в глубины памяти, собрала рассеявшиеся воспоминания.

Бальзамо не без тревоги наблюдал за Лоренцей. Он давно уже привык к ее резким переходам от любовной нежности к взрывам гнева и отвращения. Нынешняя задумчивость Лоренцы, которая прежде была ей не свойственна, хладнокровие, с каким она его встретила, вместо того чтобы вспыхнуть от ненависти, — все это указывало на нечто более серьезное из всего, что ему приходилось видеть до сих пор.

Лоренца выпрямилась, покачала головой и, устремив на Бальзамо взгляд своих бархатных глаз, попросила:

— Сядьте подле меня, прошу вас.

Услышав непривычно мягкий голос, Бальзамо вздрогнул.

— Сесть? — воскликнул он. — Ты же знаешь, Лоренца, что у меня одно лишь желание — провести всю жизнь у твоих ног.

— Сударь, — тем же тоном возразила Лоренца, — прошу вас сесть. Разговор нам предстоит недолгий, но, пожалуй, мне все же легче будет говорить, если вы сядете.

— Сегодня, как и всегда, милая Лоренца, я сделаю так, как ты пожелаешь.

И Бальзамо опустился в кресло рядом с сидевшей на диване девушкой.

— Сударь, — устремив на Бальзамо ангельский взор, проговорила Лоренца, — я позвала вас, чтобы попросить о милости.

— О, Лоренца, все, что ты только попросишь! — обрадованно воскликнул Бальзамо.

— Я попрошу лишь об одном, но предупреждаю: это самое мое горячее желание.

— Говорите же, Лоренца, говорите, пусть это будет стоить мне всего состояния, пусть это будет стоить мне полжизни.

— Это не будет стоить вам ничего, кроме минуты времени, — ответила молодая женщина.

Бальзамо, радуясь, что разговор принял столь легкий оборот, и призвав на помощь свое богатое воображение, пытался угадать желания, которые может высказать Лоренца и, главное, которые он сможет исполнить.

«Она попросит, — прежде всего пришло ему на ум, — служанку или компаньонку. Что ж, это огромная жертва, поскольку мои тайны и мои друзья окажутся под угрозой, но я пойду на эту жертву: бедная девочка так одинока и несчастна».

— Говорите же, Лоренца, — нежно улыбнувшись, сказал он вслух.

— Сударь, вы знаете, что я умираю от тоски и печали, — начала девушка.

В знак согласия Бальзамо кивнул и испустил глубокий вздох.

— Молодость моя гибнет, — продолжала Лоренца, — мои дни — сплошные рыдания, ночи — нескончаемый ужас. Я старею от одиночества и тоски.

— Вы сами уготовили себе такую жизнь, Лоренца, — ответил Бальзамо, — и не моя вина в том, что жизнь эта, столь для вас печальная, не стала королевской.

— Пусть будет так. Но вы видите, что я принадлежу вам.

— Благодарю вас, Лоренца.

— Я не раз слышала от вас, что вы — добрый христианин, хотя…

— Хотя вы считаете меня заблудшей душою, хотите вы сказать. Я правильно закончил вашу мысль?

— Не прерывайте меня, сударь, и не стройте никаких предположений, прошу вас.

— Говорите дальше.

— Так вот, чтобы гнев и отчаяние больше не терзали меня, позвольте мне — я ведь все равно ни для чего вам не нужна…

Девушка остановилась и взглянула на Бальзамо, но тот уже овладел собою, и она встретила лишь холодный взор и нахмуренные брови.

Несмотря на угрозу, горевшую в его глазах, Лоренца оживилась и продолжала:

— Позвольте мне — нет, не выйти на свободу, я знаю, что Божьей, а точнее, вашею волей, которая кажется мне безграничной, я осуждена всю жизнь быть пленницей, — позвольте мне видеть людские лица, слышать не один ваш голос, позвольте мне выходить, гулять, существовать, наконец.

— Я предвидел это ваше желание, Лоренца, — взяв девушку за руку, отозвался Бальзамо, — и вы знаете, что уже давно я сам желаю того же.

— Но тогда… — вскричала молодая женщина.

— Однако вы сами убедили меня, что это невозможно, — продолжал Бальзамо. — Я, как и все, кто любит, совершил безумство и посвятил вас в некоторые из своих научных и политических тайн. Вам известно, что Альтотас нашел философский камень и ищет эликсир жизни — это научные тайны. Вам известно, что я и мои друзья готовим заговор против монархий мира — это тайна политическая. За одну из них меня могут сжечь как чародея, за другую — колесовать как государственного изменника. А вы, Лоренца, мне угрожали, вы говорили, что пойдете на все, чтобы обрести свободу, а обретя ее, первым делом донесете на меня господину де Сартину. Говорили вы так или нет?

— Чего же вы хотите? Порой я прихожу в отчаяние и тогда… тогда я теряю рассудок.

— А сейчас вы спокойны? Вы достаточно благоразумны для того, чтобы продолжать наш разговор?

— Надеюсь, да.

— Если я предоставлю вам требуемую вами свободу, будете ли вы мне преданной и покорной женою с верной и нежной душой? Вы же знаете, Лоренца, это мое самое сильное желание.

Молодая женщина молчала.

— Ну хоть любить-то вы меня будете? — вздохнув, продолжал Бальзамо.

— Я не хочу давать обещаний, которых потом не сумею сдержать, — ответила наконец Лоренца. — Ни любовь, ни ненависть от нас не зависят. Я лишь надеюсь, что Господь, чтобы отблагодарить вас за добрый поступок, сделает так, что ненависть покинет мое сердце и на ее место придет любовь.

— Чтобы я мог вам довериться, такого обещания, увы, недостаточно, Лоренца. Мне нужно, чтобы вы дали священную клятву, нарушение которой было бы святотатством, клятву, которая связывала бы нас и на этом свете, и на том и нарушение которой повлекло бы вашу смерть здесь и вечное проклятье — там.

Лоренца молчала.

— Вы готовы дать такую клятву?

Лоренца закрыла лицо руками; грудь ее вздымалась под напором разноречивых чувств.

— Поклянитесь, Лоренца, но так, чтобы я сам подсказал вам слова клятвы, сам обставил ее надлежащими условиями, — и вы свободны.

— В чем же я должна поклясться, сударь?

— В том, что никогда и ни при каких обстоятельствах вы не расскажете ничего из услышанного вами о научных занятиях Альтотаса.

— В этом я готова поклясться.

— Вы должны поклясться и в том, что ни слова из того, что вы узнали о нашей политической деятельности, никогда не сорвется с ваших уст.

— Я поклянусь и в этом.

— В той форме, какую я вам укажу.

— Да. Это все?

— Нет, осталось главное. От этих клятв зависит только моя жизнь, а от той, о которой я сейчас скажу, зависит мое счастье. Поклянитесь, что никогда не расстанетесь со мною, Лоренца. Поклянитесь — и вы свободны.

Молодая женщина вздрогнула, словно кто-то прикоснулся ей к сердцу ледяным железом.

— А какова будет форма этой клятвы?

— Мы вместе отправимся в церковь и причастимся одною облаткой. На этой облатке вы поклянетесь никогда ничего не рассказывать об Альтотасе и моих товарищах. Вы поклянетесь также никогда со мною не разлучаться. Мы разломим облатку пополам, и каждый съест свою половину, обещая Господу Богу: вы — никогда меня не предать, я — всегда заботиться о вашем счастье.

— Но такая клятва кощунственна, — возразила Лоренца.

— Клятва может быть кощунственной лишь тогда, — печально проговорил Бальзамо, — когда ее дают, не собираясь сдержать.

— Я не дам такой клятвы, — настаивала Лоренца. — Иначе мне будет слишком страшно за свою душу.

— Повторяю, не клятва грозит вашей душе, а ее нарушение, — повторил Бальзамо.

— Нет, такой клятвы я не дам.

— Тогда наберитесь терпения, Лоренца, — без гнева, но скорбно вздохнул Бальзамо.

Лицо Лоренцы потемнело — так темнеет заросший цветами луг, когда между ним и небесами пробегает туча.

— Итак, вы мне отказываете? — спросила она.

— Напротив, Лоренца, вы сами отказываетесь.

По телу молодой женщины пробежало болезненное содрогание, единственный признак ярости, бушевавшей у нее в груди.

— Послушайте, Лоренца, — сказал Бальзамо, — я все-таки могу кое-что для вас сделать, причем немало.

— Говорите, — с горькой улыбкой отозвалась молодая женщина. — Посмотрим, как далеко простирается ваше хваленое благородство.

— Господь, случай или рок — это как вам будет угодно — связал нас нерасторжимыми узами; давайте же не будем пытаться разорвать их, пока мы живы, это под силу лишь смерти.

— Полно, все это я уже слышала, — нетерпеливо перебила она.

— Так вот, Лоренца, через неделю, чего бы это мне ни стоило и чем бы это мне ни грозило, у вас будет компаньонка.

— Где будет? — спросила девушка.

— Здесь.

— Здесь! — вскричала она, — здесь, за этими решетками, за этими запертыми железными дверями, у меня будет компаньонка? А почему не надсмотрщица? Не кажется ли вам, сударь, что я просила вас вовсе не об этом?

— Тем не менее это единственное, на что я могу согласиться.

Молодая женщина сделала жест, в котором уже явно сквозило раздражение.

— Друг мой, — мягко возразил Бальзамо, — подумайте хорошенько: ведь вдвоем вам будет легче сносить эту неизбежную тяжесть.

— Ошибаетесь, сударь, до сих пор я переносила только свое горе, но не горе другого человека. Мне не хватало лишь этого испытания, и я вижу, что вы собираетесь подвергнуть меня и ему. Да, вы поместите рядом со мною жертву, такую же, как я, и я стану наблюдать, как вместе со мною она чахнет, бледнеет и угасает от горя; я буду слышать, как она, подобно мне, бьется об эту стену, об эту зловещую дверь, которую я тысячу раз искала ощупью, чтобы узнать, откуда вы сюда входите; и когда новая жертва, моя компаньонка, испробует собственными ногтями крепость этого дерева и мрамора в попытках их разрушить; когда веки ее, подобно моим, истончатся от слез; когда она умрет, как уже умерла я, и у вас будут два трупа вместо одного, тогда вы в своей дьявольской доброте скажете: «Эти юные создания развлекают друг друга, вместе они счастливы». О нет, нет, тысячу раз нет!

И Лоренца с силой топнула ногой.

Бальзамо опять попытался ее утихомирить.

— Полно вам, Лоренца, будьте спокойнее, давайте все обсудим, умоляю вас.

— И он еще хочет, чтобы я была спокойна, чтобы я что-то с ним обсуждала! Палач просит, чтобы истязаемая им жертва вела себя тихо, просит спокойствия у мученицы, которую терзает!

— Да, я прошу у вас спокойствия и кротости, потому что подобные вспышки гнева, Лоренца, ничего не изменят в вашей судьбе, просто сделают ее еще мучительней — вот и все. Согласитесь на мое предложение, и я приведу к вам компаньонку, которая будет дорожить своим рабством, потому что оно подарит ей вашу дружбу. Напрасно вы опасаетесь увидеть перед собою печальное, залитое слезами лицо — напротив, вас встретит веселая улыбка, способная разгладить морщины на вашем лбу. Послушайте, милая Лоренца, примите мое предложение — большего, клянусь, я не могу вам дать.

— Это означает, что вы поместите подле меня какую-нибудь продажную душонку, которой сообщите, что вот, дескать, живет там несчастная безумица, осужденная умереть; вы придумаете мне болезнь и попросите ее: «Поживите взаперти вместе с нею, будьте ей преданны, и, когда безумица умрет, я отплачу вам за ваши услуги».

— О Лоренца, Лоренца! — прошептал Бальзамо.

— Ах, вот что, я, по-видимому, ошибаюсь, не так ли? — насмешливо продолжала девушка. — Я неправильно угадала? Что ж поделаешь — я невежественна, я так плохо знаю мир и все, что в нем происходит, ну значит, вы скажете этой женщине иначе: «Следите за нею, эта безумица опасна, сообщайте мне обо всем, что она думает и делает, следите за нею, когда она бодрствует и когда она спит». За это вы дадите ей столько золота, сколько она пожелает, — оно ведь для вас ничего не стоит, вы же сами его делаете.

— Лоренца, вы заблуждаетесь; ради всего святого, прочтите лучше, что написано у меня в сердце. Ведь привести к вам компаньонку это значит поставить под удар силы столь могущественные, что вы содрогнулись бы, если бы не питали ко мне такой ненависти. Привести к вам компаньонку — я уже говорил вам об этом — значит рисковать моей безопасностью, свободой, жизнью, и все это только для того, чтобы хоть немного развеять вашу скуку.

— Скуку! — воскликнула Лоренца и расхохоталась так дико и страшно, что Бальзамо вздрогнул. — Он называет это скукой!

— Ладно, пусть будут страдания. Да, это правда, Лоренца, вы тяжко страдаете. И все же повторяю: придет день, когда всем вашим страданиям наступит конец, когда вы станете свободны и счастливы.

— А скажите, — спросила девушка, — быть может, вы согласитесь отправить меня назад в монастырь? Я дам обет.

— В монастырь?

— Я стану молиться — сначала за вас, потом за себя. Там я тоже буду взаперти, это правда, но у меня будут сад, свежий воздух, простор, наконец, кладбище, где я смогу прогуливаться меж могил и заранее подыскивать себе место. У меня будут подруги, занятые собственными несчастьями, а не моими. Позвольте мне вернуться в монастырь, и я дам вам какую угодно клятву. Монастырь, Бальзамо, я смиренно молю вас о монастыре!

— Лоренца, Лоренца, нам нельзя расставаться. Мы связаны, связаны друг с другом — понимаете вы это? Не просите меня ни о чем, что находится за пределами этого дома.

Бальзамо произнес эти слова сдержанно и мягко, но с такой непреклонностью, что Лоренца перестала настаивать.

— Значит, не хотите? — удрученно спросила она.

— Не могу.

— Это окончательно?

— Окончательно, Лоренца.

— Что ж, тогда другое дело, — улыбнувшись, промолвила она.

— О, милая Лоренца, улыбнитесь еще раз, и я сделаю для вас все, что вы пожелаете.

— Вот как? Я улыбнусь, и вы сделаете все, что я пожелаю, — при том лишь условии, что я буду делать угодное вам. Ладно, будь по-вашему. Постараюсь, насколько это в моих силах, быть благоразумной.

— Говорите же, Лоренца, говорите.

— Вы только что сказали, что настанет, мол, день, когда ты, Лоренца, перестанешь страдать, когда ты сделаешься свободной и счастливой, — ведь так?

— Верно, я так сказал, и клянусь небом, что жду этого дня с не меньшим нетерпением, чем ты.

— Этот день может наступить очень скоро, Бальзамо, — проговорила молодая женщина с таким ласковым выражением лица, какое муж видел у нее лишь во время сна. — Видите ли, дело в том, что я устала, невероятно устала, вы должны это понять — я ведь так молода, а уже перенесла столько страданий! Так вот, друг мой — вы же утверждаете, что вы мой друг, — послушайте меня: подарите мне счастливый день, о котором вы говорили, уже теперь.

— Я вас слушаю, — в невероятном смятении проронил Бальзамо.

— Я завершаю нашу беседу просьбой, которую мне следовало бы высказать с самого начала, Ашарат.

Молодая женщина вздрогнула.

— Говорите же, друг мой.

— Когда вы делали опыты на несчастных животных и твердили при этом, что они нужны для человечества, я часто замечала, что вы обладаете секретом смерти — будь то от капли яда или от взрезанной вены — и что смерть эта всегда была легкой и молниеносной; несчастные и невинные создания, осужденные, как и я, на тяготы заточения, внезапно получали свободу ценою смерти, и это было первое благодеяние, какое доставалось им с минуты их рождения. И вот…

Девушка побледнела и замолчала.

— И вот, Лоренца? — откликнулся Бальзамо.

— И вот я прошу вас, сделайте и со мною, повинуясь законам человечности, то, что вы делали иногда с несчастными животными в интересах науки, сделайте это для друга, который от всей души вас благословит, который станет в бесконечной признательности целовать вам руки, если только вы исполните его просьбу. Сделайте это, Бальзамо, я стою перед вами на коленях, я обещаю вам, что в моем последнем вздохе будет больше любви и радости, чем вам удалось пробудить во мне за всю мою жизнь, я обещаю вам, что покину эту землю с чистой и сияющей улыбкой. Бальзамо, заклинаю вас душой вашей матери, кровью Господа нашего, всем, что есть доброго, заветного и святого в мире живых и в мире мертвых, заклинаю вас, Бальзамо, убейте, убейте меня!

— Лоренца! — воскликнул Бальзамо, обнимая женщину, вскочившую на ноги. — Лоренца, ты бредишь! Убить тебя — мою любовь, мою жизнь!

Отчаянным усилием Лоренца вырвалась из объятий Бальзамо и упала на колени.

— Я не встану, пока ты не согласишься выполнить мою просьбу, — продолжала она. — Убей меня — незаметно, легко и безболезненно; ты же говоришь, что любишь меня, — так даруй же мне милость и усыпи меня, как ты часто это делал, но только не дай мне пробудиться и снова вкусить отчаяние.

— Лоренца, друг мой, — проговорил Бальзамо, — ради Бога, разве вы не видите, что разрываете мне сердце? Как! Неужели вы до такой степени несчастны? Полно, Лоренца, опомнитесь, не нужно предаваться отчаянию. Увы! Неужели вы и впрямь меня ненавидите?

— Я ненавижу рабство, оковы, одиночество, а вы сделали меня рабой, несчастной и одинокой, значит, я ненавижу и вас.

— Но я же слишком люблю вас, чтобы видеть, как вы умираете. Лоренца, вы не умрете, я займусь вашим врачеванием, и — это будет самое трудное из того, что мне приходилось делать до сих пор, — я заставлю вас любить жизнь.

— О нет, это невозможно, вы заставили меня полюбить смерть.

— Лоренца, сжалься, я обещаю, что скоро…

— Смерть или жизнь! — понемногу хмелея от собственного гнева, вскричала женщина. — Настал последний день; извольте даровать мне смерть, а с нею и отдохновение.

— Жизнь, Лоренца, жизнь.

— Значит, свободу.

Бальзамо молчал.

— Тогда — смерть, сладкая смерть от зелья, от укола иглы, смерть во время сна — и покой! Покой!

— Жизнь и терпение, Лоренца.

Отскочив назад, с хохотом, наводящим ужас, девушка выхватила спрятанный на груди кинжал с тонким и острым лезвием, словно молния сверкнувшим у нее в руке.

Бальзамо вскрикнул, но, увы, было поздно: он бросился к Лоренце с вытянутой вперед рукой, но смертоносное оружие уже прочертило воздух и вонзилось ей в грудь. Блеск кинжала и кровь ослепили Бальзамо.

Он издал страшный крик и, схватив Лоренцу в охапку, вцепился рукою в кинжал, чтобы помешать девушке ударить себя еще раз.

Лоренца выдернула оружие из раны, и острое лезвие скользнуло по пальцам Бальзамо.

Из его пораненной ладони брызнула кровь.

Прекратив борьбу, Бальзамо протянул к девушке окровавленную руку и громко приказал:

— Спите, Лоренца, спите, я так хочу!

Однако пленница была настолько взволнованна, что подчинилась не сразу.

— Нет, нет, — пробормотала она, покачиваясь и пытаясь нанести себе новый удар, — нет, я не буду спать.

— Спите, говорю вам! — шагнув к ней, снова закричал Бальзамо. — Спите, я вам приказываю!

На этот раз сила воли Бальзамо оказалась столь велика, что сопротивление прекратилось: Лоренца вздохнула, выпустила из руки кинжал, качнулась и упала на подушки.

Глаза ее несколько секунд еще оставались открытыми, но горевший в них грозный огонь мало-помалу погас, и веки девушки смежились. Напряженная шея расслабилась, голова, словно у раненой птицы, склонилась к плечу, по телу пробежала дрожь. Лоренца уснула.

Только после этого Бальзамо смог обнажить скрытую под одеждой рану девушки и осмотреть ее; она показалась ему легкой. Кровь, однако, струилась обильно.

Бальзамо нажал на глаз в статуе льва, и под воздействием пружины в стене открылась дверь; затем он снял гирю, служившую противовесом, и сверху спустилась крышка люка; став на нее, он поднялся в лабораторию Альтотаса.

— А, это ты, Ашарат, — приветствовал его сидевший в кресле старик. — Тебе известно, что через неделю мне исполнится сто лет. Ты знаешь, что до этого мне нужно добыть кровь ребенка или девственницы.

Но Бальзамо, не слушая старика, подбежал к шкафу, где хранился волшебный эликсир, взял одну из склянок, содержимое которой уже не раз доказало свою действенность, затем снова встал на крышку люка, топнул ногой и спустился.

Альтотас, силясь схватить ученика за одежду, подкатил кресло к самому люку и воскликнул:

— Ты слышишь, несчастный! Ты понимаешь, что если в течение недели у меня не будет крови ребенка или девственницы, чтобы доделать эликсир, то я умру?

Бальзамо поднял голову: на неподвижном лице старика, казалось, горели одни глаза, можно было подумать, что только они и были живыми.

— Да, да, — ответил Бальзамо, — не беспокойся, будет тебе то, что ты просишь.

Нажав на пружину, Бальзамо поднял крышку люка к потолку, и тот занял свое место в лепном орнаменте.

После этого Бальзамо бросился в комнату Лоренцы; едва он вбежал в нее, как раздался звонок Фрица.

— Это господин де Ришелье, — пробормотал он. — Ей-богу, будь он хоть сто раз герцогом, на этот раз ему придется подождать.

118. ДВЕ КАПЛИ ВОДИЦЫ Г-НА ДЕ РИШЕЛЬЕ

В половине пятого герцог де Ришелье вышел из дома на улице Сен-Клод.

Причины, по которым он посетил Бальзамо, прояснятся сами собой из дальнейшего.

Г-н де Таверне обедал у дочери; дофина на весь день освободила Андреа от службы, чтобы та могла принять у себя отца.

Герцог де Ришелье явился во время десерта; всегдашний добрый вестник, он решил поведать, что не далее как сегодня утром король объявил о своем намерении дать Филиппу не роту, а полк.

Таверне бурно изъявил радость, Андреа горячо поблагодарила маршала.

Разговор принял такой оборот, какого можно было ожидать после подобного известия. Ришелье все время твердил о короле, Андреа о брате, Таверне об Андреа.

Она же в разговоре сообщила, что сегодня свободна от службы у дофины, что ее королевское высочество принимает двух немецких принцев, своих родичей, и что, намереваясь провести несколько часов в непринужденной обстановке, напоминающей венский двор, Мария-Антуанетта пожелала, чтобы при ней не было никого из ее придворных, даже статс-дамы, чем г-жа де Ноайль была так возмущена, что помчалась к королю с жалобами.

Таверне, по его словам, был в восторге от того, что Андреа свободна и отец может побеседовать с нею о предметах, касающихся ее судьбы и доброго имени. После этих слов Ришелье изъявил готовность удалиться, дабы оставить отца и дочь наедине, но мадемуазель де Таверне воспротивилась этому. И Ришелье остался.

В герцоге пробудился проповедник; он красноречиво живописал бедствия, которые обрушились на французское дворянство с тех пор, как оно вынуждено терпеть постыдное иго случайных фавориток, этих беззаконных королев, тогда как в прежние времена все поклонялись другим фавориткам, почти столь же благородным, как их августейшие возлюбленные, женщинам, что обретали власть над монархом благодаря красоте и любви, а над подданными — благодаря своей родовитости, уму, а также прямодушному и чистому патриотизму.

Андреа удивилась, найдя большое сходство между этими словами Ришелье и высказываниями барона де Таверне, которые она слышала несколько дней назад.

Затем Ришелье углубился в теорию добродетели, теорию настолько остроумную, языческую и французскую, что м-ль де Таверне вынуждена была признать, что ежели следовать построениям маршала, то она ни в коей мере не может быть признана добродетельной, и что подлинной добродетелью, как ее понимает г-н де Ришелье, обладали г-жа де Шатору[80], м-ль де Лавальер[81] и м-ль де Фоссёз[82].

От умозаключения к умозаключению, от довода к доводу речи Ришелье становились настолько прозрачны, что Андреа совершенно перестала что-либо понимать.

Что до Таверне, то по части нравственности он превосходил своего друга маршала, и речи его могли бы оскорбить слух человека не столь невинного, как Андреа, которая просто не способна была уразуметь, что имеет в виду барон.

На этом уровне беседа продолжалась почти до семи вечера.

В семь маршал поднялся и сказал, что вынужден отправиться в Версаль засвидетельствовать почтение королю.

Прохаживаясь по комнате в поисках шляпы, он столкнулся с Николь, у которой всегда появлялось какое-нибудь дело там, где находился г-н де Ришелье.

— Вот ты меня, малышка, и проводишь, — заявил он, потрепав Николь по плечу. — Понесешь букет, который госпожа де Ноайль велела срезать у себя в саду и посылает графине д'Эгмонт.

Николь присела, точь-в-точь как поселянка в комических операх г-на Руссо.

После этого маршал попрощался с отцом и дочерью, обменялся многозначительными взглядами с Таверне, с резвостью юноши отвесил поклон Андреа и удалился.

А теперь, с позволения читателя, мы оставим барона и Андреа обсуждать новую милость, которой удостоился Филипп, и последуем за маршалом. Это, кстати, даст нам возможность узнать, что он делал на улице Сен-Клод, куда, как мы помним, он явился в столь ужасную минуту.

Ришелье спускался по лестнице, опираясь на плечо Николь, и, как только они вышли, остановился и, глядя ей прямо в лицо, спросил:

— Так что же, голубушка, у нас, оказывается, есть любовник?

— У меня, господин маршал? — переспросила покрасневшая Николь, отступая назад.

— Тебя случайно зовут не Николь Леге?

— Да, господин маршал.

— Так вот, у Николь Леге есть любовник.

— Неужели?

— Некий прохвост, весьма недурно сложенный, с которым она встречалась на улице Кок-Эрон и который последовал за нею в Версаль.

— Клянусь вам, ваша светлость….

— Он капрал, а зовут его… Хочешь, малышка, я скажу тебе, как зовут любовника мадемуазель Николь Леге?

У Николь оставалась надежда, что маршал не знает имени этого счастливого смертного.

— Говорите, господин маршал, раз уж начали.

— Его зовут господин де Босир, — сообщил Ришелье, — и, по правде сказать, он оправдывает свою фамилию[83].

Николь с видом оскорбленной невинности сложила перед собой руки, что, впрочем, не произвело ни малейшего впечатления на старика маршала.

— И теперь мы с ним встречаемся в Трианоне, в королевском дворце, — продолжал он. — Это, черт побери, серьезное дело. За такие шалости, деточка, выгоняют со службы, а господин де Сартин всех девиц, изгнанных из королевских дворцов, отравляет в Сальпетриер[84].

Николь забеспокоилась.

— Ваша светлость, я хочу вам сказать, — заявила она, — что ежели господин де Босир хвастается, будто он мой любовник, то он просто наглец и негодяй, а я тут ни при чем.

— Тебе лучше знать, — заметил Ришелье. — Но у тебя были с ним свидания? Да или нет?

— Господин маршал, свидание — это не преступление.

— Встречалась ты с ним или нет? Отвечай!

— Ваша светлость…

— Итак, встречалась. Прекрасно. Нет, дитя мое, я вовсе не собираюсь тебя бранить, более того, мне нравятся хорошенькие девушки, которые пускают в оборот свою красоту, и я всегда помогал им в этом, насколько то было в моих силах, И я тебя просто предупреждаю — из сострадания, как твой друг и покровитель.

— Значит, меня видели? — спросила Николь.

— Естественно, раз я об этом знаю.

— Ваша светлость, — решительным тоном заявила Николь, — меня не могли видеть, это исключено.

— Ну, не знаю, не знаю, слухи об этом ходят, и это ставит твою хозяйку в двусмысленное положение. Сама понимаешь, поскольку я куда больше дружен с семейством Таверне, нежели с семейством Леге, мой долг — сообщить обо всем этом барону.

— Ваша светлость, — взмолилась Николь, напуганная оборотом, какой приняла беседа, — вы губите меня! Меня же выгонят по одному только подозрению, хоть я и невиновна.

— Да, бедняжка, тебя выгонят. Потому что как раз сейчас некто неизвестный мне, обладающий извращенным умом, поскольку он узрел нечто предосудительное в ваших совершенно невинных свиданиях, видимо, поведал о них госпоже де Ноайль.

— Госпоже де Ноайль! Боже милостивый!

— Как видишь, дело выходит серьезное.

Николь в отчаянии хлопнула в ладоши.

— Да, понимаю, скверно, — вздохнул герцог. — Но что поделаешь?

— И вы, который только что называл себя моим покровителем и не раз уже мне помогал, не можете меня защитить? — с нежным лукавством, какое было бы в пору тридцатилетней женщине, спросила Николь.

— Разумеется, могу.

— Так в чем же дело, господин маршал?

— В том, что я не хочу.

— Ваша светлость!

— Да, я знаю, ты мила, твои красивые глазки так красноречивы, но я, бедняжка Николь, становлюсь подслеповат и перестал понимать язык красивых глазок. В давние времена я предложил бы тебе укрытие в Ганноверском павильоне, но сейчас — к чему мне это? Об этом даже и сплетничать бы не стали.

— Однако вы меня как-то приводили в Ганноверский павильон, — с укором заметила Николь.

— А ты, Николь, неблагодарна, коль попрекаешь меня тем, что я приглашал тебя к себе. Ведь я тогда оказал тебе услугу. Признайся, ведь без водички господина Рафте, который превратил тебя в очаровательную брюнетку, ты не попала бы в Трианон, что, наверное, было бы куда лучше, чем оказаться выгнанной. Но что за черт надоумил тебя устраивать свидания с господином де Босиром, да еще у конюшенной ограды?

— Ах, так вы даже это знаете, — протянула Николь, понявшая, что надо менять тактику и отбросить запирательство.

— Как видишь, знаю, и госпожа де Ноайль тоже. Кстати, сегодня вечером у тебя опять свидание…

— Да, ваша светлость, но, жизнью клянусь, я на него не пойду.

— Разумеется, ты ведь предупреждена, зато господин де Босир ничего не знает, придет, и тут-то его и схватят. Само собой, он не захочет, чтобы его сочли вором и повесили или приняли за соглядатая и выходили палками. Поэтому он заговорит, тем более что в признании не будет ничего постыдного. Он скажет: «Отпустите меня, я — любовник крошки Николь».

— Ваша светлость, я пойду предупрежу его.

— Ничего не получится, дитя мое. Да и кого предупреждать? Человека, который, быть может, уже выдал тебя?

— Да, правда, — изображая отчаяние, вздохнула Николь.

— О, угрызения совести — это прекрасно! — воскликнул Ришелье.

Николь закрыла лицо руками, однако сквозь пальцы следила за каждым жестом, каждым взглядом герцога.

— Нет, право, ты восхитительна, — заметил герцог, от которого не укрылись эти маленькие женские хитрости. — Эх, сбросить бы мне лет пятьдесят! Ну да неважно, черт побери! Я помогу тебе, Николь.

— Ах, ваша светлость, если вы это сделаете, признательность моя…

— Я не требую от тебя признательности. Напротив, я помогу тебе совершенно бескорыстно.

— О, как вы добры, ваша светлость! От всего сердца благодарю вас!

— Погоди благодарить. Ты ведь еще ничего не знаешь. Какого черта! Потерпи, пока не узнаешь.

— Я согласна на все, ваша светлость, лишь бы мадемуазель Андреа не прогнала меня.

— Ах, так ты желаешь остаться в Трианоне?

— Больше всего на свете, ваша светлость.

— Так вот, деточка, забудь об этом.

— Но ведь меня же не поймают во время свидания.

— Поймают или не поймают, но ты все равно попалась.

— Почему, ваша светлость?

— Сейчас объясню. Раз про тебя стало известно госпоже де Ноайль, ни у кого, даже у короля, не хватит влияния, чтобы спасти тебя.

— Ах, если бы я могла увидеть короля!

— Ну, голубушка, только этого не хватало! И потом, если уж ты не попадешься, то я тебя выдам.

— Вы?

— Да, и немедленно.

— Право, господин маршал, я ничего не понимаю.

— Мне доставит удовольствие рассказать о тебе госпоже де Ноайль.

— И это вы называете покровительством?

— Если оно тебе не по нраву, у тебя есть время отказаться от него. Только скажи.

— Нет, ваша светлость, я хочу, чтобы вы покровительствовали мне.

— Обещаю тебе это.

— Итак?

— Я все сделаю. Слушай.

— Да, ваша светлость.

— Тебя могут выгнать и посадить в тюрьму. А я тебя сделаю свободной и богатой.

— Свободной и богатой?

— Да.

— Что же нужно сделать, чтобы стать свободной и богатой, господин маршал? Говорите скорей.

— Да почти ничего.

— Но все-таки…

— То, что я тебе велю.

— Это очень трудно?

— Совершенный пустяк.

— Значит, что-то все-таки нужно будет сделать? — спросила Николь.

— Придется. Тебе ведь известно, Николь, правило жизни: ты — мне, я — тебе?

— А то, что нужно будет сделать, это — мне или вам?

Герцог с интересом взглянул на Николь.

— Черт побери! — воскликнул он. — А эта плутовка не так проста!

— Так как же, ваша светлость?

— Ну ладно, это — тебе, для тебя.

— Ага, — бросила Николь уже без страха, так как поняла, что герцог нуждается в ней. Ее изобретательный ум вовсю работал, пытаясь выловить правду среди бесчисленных уверток, которыми герцог старался по обыкновению запутать собеседницу. — И что же я должна, ваша светлость, сделать для себя?

— А вот что. Господин де Босир придет в половине восьмого?

— Да, господин маршал.

— Сейчас десять минут восьмого.

— Совершенно верно.

— Стоит мне захотеть, и его схватят.

— Но ведь вы же не захотите.

— Нет. Значит, ты пойдешь и скажешь ему…

— Что?

— Погоди. Сперва ответь, ты любишь его, Николь?

— Раз я встречаюсь с ним…

— Это ничего не значит. Ты хочешь выйти за него? У женщин бывают довольно странные причуды.

Николь расхохоталась.

— Выйти за него? — воскликнула она. — Еще чего?

Ришелье был ошеломлен: даже при дворе ему не часто случалось иметь дело с таким крепким орешком.

— Ну хорошо, ты не хочешь выходить за него, но ты его любишь. Тем лучше.

— Ладно. Будем считать, что я люблю господина де Босира, и пойдем дальше.

— Черт возьми, экая ты прыткая!

— Что поделаешь. Вы же понимаете, меня интересует…

— Что же?

— Что мне нужно будет сделать.

— Но первым делом условимся, что раз ты его любишь, то убежишь с ним.

— Ну коль вы так этого хотите, согласна.

— Э, нет, голубушка, я ничего не хочу.

Николь поняла, что поторопилась: она ведь не вызнала еще тайных намерений своего безжалостного противника и не получила от него денег.

Она тут же пошла на попятный в надежде отыграться потом.

— Ваша светлость, — покорно произнесла она, — я жду ваших приказаний.

— То-то же. Так вот, ты пойдешь к господину де Босиру и скажешь ему: «О нас все известно, но у меня есть покровитель, который нас спасет — вас от Сен-Лазара, меня от Сальпетриер. Нам нужно бежать».

Николь взглянула на Ришелье.

— Бежать? — переспросила она.

Ришелье понял, что означает ее столь выразительный и недвусмысленный взгляд.

— Само собой разумеется, — заверил он, — все расходы по путешествию я беру на себя.

Николь не стала требовать дальнейших разъяснений; раз ей обещают заплатить, значит, скажут и остальное.

Маршал чутьем угадал решимость Николь и в свой черед поспешил сказать все, что собирался; так человек, проиграв, торопится расплатиться, чтобы покончить с этой неприятной обязанностью как можно скорее.

— А знаешь, Николь, о чем ты сейчас думаешь? — спросил он.

— Нет, ваша светлость, — отвечала девушка, — но готова поклясться, что вы уже догадались, ведь вы же все знаете.

— Ты думаешь, Николь, что вот ты убежишь, а может статься, что ночью ты понадобишься своей госпоже, она позовет тебя, увидит, что тебя нет, поднимет тревогу, и тогда тебя могут поймать.

— Нет, — сказала Николь, — об этом я вовсе не думаю, потому что, поразмыслив хорошенько, я, господин маршал, решила остаться здесь.

— А если схватят господина де Босира?

— Пусть схватят.

— И он признается.

— Пусть признается.

— Но ведь тогда ты пропала, — начиная тревожиться, припугнул ее Ришелье.

— Вовсе нет. Мадемуазель Андреа очень добрая и любит меня, она замолвит за меня словцо королю. Господина де Босира накажут, а мне ничего не будет.

Маршал прикусил губу.

— А я тебе, Николь, скажу, что ты дура, — объявил он. — Мадемуазель Андреа не имеет влияния на короля, а вот я сей же час пойду и велю взять тебя, ежели ты не будешь слушаться меня. Поняла, маленькая гадючка?

— Ваша светлость, я же не спорю и не отказываюсь, я слушаю, но ведь и свой интерес блюсти надо.

— Хорошо. Значит, ты сию же минуту пойдешь и обдумаешь, как вам бежать с господином де Босиром.

— Но как же мне решиться бежать, господин маршал, когда вы сами говорите, что мадемуазель Андреа может проснуться, позвать меня, ну и все такое, о чем я даже не думала, но что вы, ваша светлость, предусмотрели, как опытный человек.

Ришелье вторично прикусил губу, но несколько сильней, чем в первый раз.

— Да, паршивка ты этакая, я все предусмотрел — даже то, как предотвратить опасность.

— И как же вы помешаете мадемуазель Андреа кликнуть меня?

— Помешав ей проснуться.

— Ничего не получится. Она просыпается раз десять за ночь.

— Ах, так у нее тот же недуг, что у меня? — невозмутимо поинтересовался Ришелье.

— И у вас тоже? — рассмеялась Николь.

— Ну да. Я тоже просыпаюсь раз десять за ночь. Только я принимаю лекарство от бессонницы. Она могла бы поступать, как я, но раз она этого не делает, за нее это сделаешь ты.

— То есть как, ваша светлость? — удивилась Николь.

— Что пьет твоя госпожа, прежде чем уснуть?

— Что она пьет?

— Да, да. Сейчас пошла такая мода предупреждать жажду. Одни пьют оранжад или лимонад, другие мятную воду, третьи…

— Нет, мадемуазель выпивает перед сном только стакан слегка подсахаренной воды, иногда чуть-чуть надушенной цветами апельсина, если с нервами плохо.

— Превосходно, — заметил Ришелье. — Я тоже это пью. Так что мое лекарство вполне ей подойдет.

— Подойдет?

— Разумеется. Я капаю себе в питье несколько капель эликсира и ночью сплю, как младенец.

Николь пыталась сообразить, к чему клонит герцог.

— Что же ты молчишь? — поинтересовался он.

— Я подумала, что у мадемуазель нет вашей водицы.

— Я тебе ее дам.

«Ах, вот оно что», — подумала Николь, для которой наконец забрезжил свет в ночи.

— Ты капнешь две капли в стакан своей госпожи, но только две капли, запомни, не больше и не меньше, и она заснет. Таким образом, она не сможет тебя позвать, и, следовательно, у тебя будет время скрыться.

— Ну если нужно только это, то тут нет ничего трудного.

— Значит, ты капнешь ей две капли?

— Всенепременно.

— Обещаешь?

— Ваша светлость, мне кажется, это в моих интересах. А потом я хорошенько запру мадемуазель…

— Нет, нет! — запротестовал герцог. — Вот этого делать не надо. Напротив, ты оставишь ее комнату открытой.

Наконец-то Николь осенило, в чем дело. Ришелье почувствовал, что она поняла.

— И это все? — поинтересовалась Николь.

— Все. А теперь можешь идти и сказать своему капралу, чтобы он собирал вещи.

— К сожалению, ваша светлость, я не могу ему сказать, чтобы он взял свой кошелек.

— Ну ты же знаешь, что деньги — это мое дело.

— Да, я помню, что ваша светлость были так добры…

— Сколько же тебе нужно, Николь?

— За что?

— За то, чтобы ты капнула эти две капли.

— Вы, ваша светлость, убедили меня, что в моих интересах капнуть две капли этой вашей водицы, и потому было бы нечестно требовать с вас за это плату. А вот за то, что я оставлю дверь в комнату мадемуазель открытой, предупреждаю вас, ваша светлость, заранее, я потребую кругленькую сумму.

— Хорошо, говори сколько.

— Двадцать тысяч франков, ваша светлость.

Ришелье вздрогнул.

— А ты далеко пойдешь, Николь, — со вздохом произнес он.

— Что поделаешь, ваша светлость. Я начинаю верить, что вы были правы и за мной будет погоня. Но с вашими двадцатью тысячами я сумею скрыться.

— Ступай, Николь, предупреди господина де Босира, а потом я отсчитаю тебе деньги.

— Ваша светлость, господин де Босир весьма недоверчив, и он не поверит мне на слово, если я не представлю ему доказательств.

Ришелье извлек из кармана пачку казначейских билетов.

— Вот возьми один, а в этом кошельке сотня двойных луидоров, — сказал он.

— Ваша светлость, вы даете мне задаток, а остальные, значит, заплатите, когда я переговорю с господином де Босиром?

— Нет, к черту, я предпочитаю рассчитаться с тобой сразу. Ты, Николь, девушка бережливая, и эти деньги принесут тебе счастье.

И Ришелье выдал ей обещанную сумму частью в казначейских билетах, а частью в луидорах и полулуидорах.

— Ну что, все? — спросил он.

— Да, ваша светлость. А теперь мне нужно главное.

— Эликсир?

— Да. У вашей светлости, наверное, имеется флакончик?

— Имеется. Я всегда ношу его с собой.

Николь усмехнулась.

— Да, вот еще, — вспомнила она. — Ворота Трианона каждый вечер запирают, а у меня нет ключа.

— У меня есть, поскольку я оберкамергер.

— Правда?

— Вот он.

— Как все удачно складывается, — заметила Николь. — Просто, можно сказать, цепь чудесных совпадений. Ну а теперь прощайте, ваша светлость.

— Как прощайте?

— Мы с вашей светлостью больше не увидимся; как только мадемуазель уснет, я убегу.

— Да, верно. Прощай, Николь.

И Николь, смеясь в душе, растворилась в сгущающихся сумерках.

«На сей раз удалось, — подумал Ришелье. — Но похоже, судьба считает меня слишком старым и служит мне против воли. Эта девица взяла надо мной верх, однако какое это имеет значение, ежели я за все отплачу».

119. БЕГСТВО

Николь была девушка добросовестная: она получила от г-на де Ришелье деньги, притом вперед, и теперь ей нужно было их отработать.

Она помчалась прямиком к ограде и прибежала туда вместо половины восьмого, как было назначено, без двадцати восемь.

Г-н-де Босир, приученный к военной дисциплине, был человек точный: он уже десять минут как ждал ее.

Примерно в это же время г-н де Таверне попрощался с дочерью, и, когда он ушел, Андреа осталась одна. Оставшись же одна, она задернула занавески.

Жильбер у себя в мансарде по своему обыкновению следил или, верней будет сказать, пожирал глазами Андреа. Только сейчас трудно было определить, огнем или ненавистью пылал его взор.

Но Андреа задернула занавески, и Жильбер ее уже не видел. Поэтому он обратил взгляд в другую сторону.

Взглянув в другую сторону, он заметил плюмаж г-на де Босира и узнал капрала, который прохаживался, что-то насвистывая, чтобы скрасить скуку ожидания.

Через десять минут, то есть без двадцати восемь, прибежала Николь; она сказала несколько слов г-ну де Босиру, который кивнул в знак того, что все понял, и удалился в сторону безлюдной аллеи, которая ведет к Малому Трианону.

Николь же, легкая, словно птичка, упорхнула тем же путем, что пришла.

«Ага! — подумал Жильбер. — Господин капрал и мадемуазель горничная собираются о чем-то договориться либо что-то предпринять и боятся свидетелей. Прекрасно».

Жильбер вовсе не интересовался Николь, просто ончувствовал ее вражду и потому вопреки своим нравственным принципам старался собрать против нее как можно больше улик, чтобы победно отбить атаку, если Николь решит атаковать его.

Жильбер не сомневался, что военные действия вот-вот начнутся, и, как предусмотрительный воин, готовил оружие заранее.

Свидания Николь с мужчиной в самом Трианоне и были таким оружием, и Жильбер, будучи дальновидным противником, собирался воспользоваться им, тем паче что Николь сама вкладывала ему в руки это оружие. Словом, Жильбер решил к свидетельствам, собранным с помощью зрения, присовокупить свидетельства, полученные с помощью слуха, то есть поймать на лету какие-нибудь достойные порицания слова, чтобы во время сражения обратить их против Николь и добиться победы.

Он мигом спустился с мансарды, проскользнул по кухонному коридору и сошел в сад по малой лестнице, примыкающей к часовне; в саду он мог уже ничего не опасаться: Жильбер знал в нем все укромные места как свои пять пальцев.

Прокравшись под липами, а затем вдоль шпалер, он добрался до зарослей, находящихся шагах в двадцати от того места, куда, по его расчетам, должна прийти Николь.

И в самом деле, она была там.

Едва Жильбер устроился в кустах, как до его слуха донесся странный звук — звон золота, ударяющегося о камень; звук этот нужно слышать, чтобы представить себе, что это такое.

Жильбер змеей прополз к террасе, по краю которой была насажена живая изгородь из кустов сирени; теперь, в мае, они источали благоухание и свешивали цветы над головами тех, кому случалось проходить вдоль этой террасы по пустынной аллее, разделяющей Большой и Малый Трианон.

Добравшись туда, Жильбер, чьи глаза были привычны к темноте, увидел, как Николь высыпает золотые монеты из кошелька, который она получила от маршала Ришелье, причем высыпает на камень, находящийся по эту сторону решетчатой ограды на таком расстоянии, чтобы г-н де Босир не смог дотянуться до него рукой.

Монеты сыпались, блестя и подпрыгивая, а г-н Босир, у которого пылали глаза и тряслись руки, переводил взор с Николь на луидоры, пытаясь понять, откуда у нее такое богатство.

Наконец Николь заговорила.

— Вы уже не раз, — сказала она, — мой дорогой господин де Босир, предлагали мне бежать с вами.

— И даже жениться на вас! — пылко воскликнул восторженный капрал.

— Ну на этот счет, мой дорогой, мы поговорим чуть позже, — обрезала Николь. — Сейчас главное — бежать отсюда. Сможем мы совершить побег через два часа?

— Да хоть через две минуты, ежели вам угодно!

— Нет, мне сперва нужно кое-что сделать, и на это потребуется два часа.

— И через две минуты, и через два часа я в вашем распоряжении.

— Отлично. Получите пятьдесят луидоров.

Девушка отсчитала полсотни луидоров и подала через решетку г-ну де Босиру, который, не пересчитывая, ссыпал их в карман камзола.

— Через полтора часа будьте здесь с каретой, — приказала она.

— Но… — начал было г-н де Босир.

— Ах, так вы не желаете? Прекрасно, мы с вами ни о чем не договаривались, и возвратите мне пятьдесят луидоров.

— Нет, дорогая Николь, я не отказываюсь, я только опасаюсь за будущее.

— Чье?

— Ваше.

— Мое?

— Пятьдесят луидоров кончатся, а они ведь когда-нибудь кончатся, и вы станете сетовать, сожалеть о Трианоне…

— Ах, до чего же вы заботливы, дорогой господин де Босир! Полно, полно, не бойтесь, я не из тех женщин, которых делают несчастными, так что можете не терзаться угрызениями совести. А кроме того, когда эти пятьдесят луидоров кончатся, тогда и посмотрим.

И Николь позвенела второй полусотней луидоров, оставшейся в кошельке.

Глаза г-на де Босира загорелись фосфорическим огнем.

— Ради вас, — воскликнул он, — я готов броситься в огонь!

— Ну, ну. Этого, господин Босир, я от вас не требую. Значит, договорились: через полтора часа карета, через два часа мы бежим.

— Договорились! — вскричал г-н де Босир, схватил Николь за руку, притянул к решетке и влепил ей поцелуй.

— Тихо, тихо, — успокоила его Николь. — Вы что, с ума сошли?

— Нет, я влюблен.

Николь хмыкнула.

— Сердце мое, вы не верите мне?

— Верю, верю, только возьмите хороших лошадей.

— Разумеется!

Но через секунду г-н де Босир вернулся, исполненный недоумения.

— Эй! Эй! — позвал он.

— В чем дело? — спросила Николь, которая была уже довольно далеко от ограды и потому говорила, приложив ко рту ладони, сложенные рупором.

— А через решетку вы сумеете перелезть? — осведомился Босир.

— Экий болван! — пробормотала Николь, стоявшая не более чем в десяти шагах от Жильбера, после чего крикнула: — У меня есть ключ.

Босир восторженно ахнул и ушел, на сей раз окончательно, Николь же, опустив голову, помчалась к своей госпоже.

Жильбер, оставшись в одиночестве, принялся разрешать четыре следующих вопроса:

Почему Николь бежит с Босиром, которого она не любит?

Откуда у Николь такая куча денег?

Откуда у Николь ключ от ворот?

Почему Николь возвращается к Андреа, хотя могла бы бежать прямо сейчас?

Ответ на вопрос, откуда у Николь такая куча денег, Жильбер нашел. Но на остальные отыскать не мог.

Отсутствие разгадки до такой степени обострило его природную любознательность или, если угодно, благоприобретенную подозрительность, что Жильбер решил провести ночь, как бы холодна она ни была, под деревьями в росе, чтобы увидеть развязку сцены, завязку которой он только что наблюдал.

Андреа проводила отца до ограды Большого Трианона. В задумчивости она одиноко возвращалась домой, как вдруг Николь сломя голову выбежала из аллеи, ведущей к той самой решетке, возле которой горничная минуту назад сговаривалась с г-ном де Босиром.

Увидев госпожу, Николь остановилась. Андреа подозвала ее. Николь поднялась по лестнице и последовала за м-ль де Таверне в комнату.

Было уже около половины девятого. Ночь наступила гораздо раньше, чем обычно, и была куда темней, потому что огромная черная туча, бегущая с севера на юг, затянула небо; далеко за Версалем, куда еще мог досягнуть взор, было видно, как ее мрачный покров, нависший над высокими деревьями, медленно наползает на звезды, которые еще совсем недавно сверкали на лазурном небосводе.

Несильный удушливый ветер пробегал над землей, дыша жаром на жаждущие цветы, которые клонили головки, как бы моля небо сжалиться и одарить их дождем или хотя бы росой.

Погода, сулящая грозу, ничуть не заставила Андреа ускорить шаг; напротив, исполненная грусти девушка в глубокой задумчивости поднималась по лестнице, словно с сожалением ставя ногу на каждую ступеньку и задерживаясь у каждого окна, чтобы взглянуть на небо, которое так соответствовало ее настроению; она старалась оттянуть возвращение к себе.

Николь же торопилась, кипела от досады, боясь, как бы какая-нибудь прихоть госпожи не задержала ее дольше назначенного времени, и вполголоса бормотала ругательства, какими слуги весьма щедро осыпают хозяев, ежели те имеют наглость удовлетворять свои капризы, входящие в противоречие с капризами челяди.

Наконец Андреа толкнула дверь своей комнаты и скорей упала, чем села в кресло, после чего попросила Николь приотворить окошко, выходящее во двор.

Николь исполнила приказание.

Затем, приняв обеспокоенный вид, который притворщица так ловко умела напускать на себя, она сказала:

— Боюсь, мадемуазель, вам нынче не здоровится. Глаза у вас красные, припухшие и чересчур блестят. По-моему, вам сейчас очень бы надо отдохнуть.

— Вот как? — не слушая, спросила ее Андреа.

И она лениво вытянула ноги на ковре.

Николь восприняла эту позу как приказ раздеть хозяйку и принялась развязывать ленты и вытаскивать цветы из ее прически, весьма сложного сооружения, на разборку которого даже опытной горничной требовалось не менее четверти часа.

Покуда она трудилась, Андреа не промолвила ни слова. Николь, предоставленная, так сказать, сама себе, делала эту работу весьма топорно и вовсю дергала Андреа за волосы, но та, погруженная в свои мысли, даже ни разу не вскрикнула.

Вечерний туалет кончался. Андреа отдала распоряжения на завтра. Утром нужно будет сходить в Версаль и взять несколько книг, которые Филипп распорядился доставить для сестры, а кроме того, сказать настройщику, чтобы он пришел в Трианон и настроил клавесин.

Николь безмятежно ответила, что если ее ночью не будут беспокоить, то она встанет ранним утром и, когда барышня проснется, все поручения будут исполнены.

— И еще завтра я напишу Филиппу, — сама себе сказала Андреа. — Это меня немножко успокоит.

— Ну уж относить-то это письмо буду не я, — пробормотала себе под нос Николь.

С этими словами Николь, которая была еще не до конца испорченным существом, с грустью подумала, что она впервые расстанется со своей прекрасной хозяйкой, рядом с которой пробудились ее ум и сердце. Для Николь с Андреа было связано столько собственных воспоминаний, что покинуть госпожу было для нее все равно, что разорвать цепь, соединяющую нынешний день с первыми днями детства.

И пока обе девушки, такие разные по происхождению и характеру, были поглощены своими мыслями, столь же несхожими и, можно даже сказать, совершенно противоположными, время шло, и вот часики Андреа, которые спешили в сравнении с часами Трианона, пробили девять.

Босир, должно быть, уже пришел на место, так что у Николь оставалось до свидания с любовником не больше получаса. Она поспешно закончила раздевание госпожи и при этом несколько раз не смогла удержаться от вздоха, на что Андреа не обратила внимания. Затем она облачила Андреа в длинный ночной пеньюар, а так как та продолжала недвижно стоять, потерянно глядя в потолок, Николь вытащила из-за корсажа флакончик, полученный от Ришелье, бросила в стакан с водой два куска сахара, а затем без колебаний, подчиняясь всесильной воле, уже укрепившейся в этом юном сердце, капнула две капли эликсира в питье, которое тотчас же помутнело и приобрело легкий опаловый оттенок, но через некоторое время снова стало прозрачным.

— Мадемуазель, — доложила Николь, — питье готово, платья сложены, ночник зажжен. Мне завтра придется вставать спозаранку, так что можно мне сейчас лечь спать?

— Да, — рассеянно ответила Андреа.

Николь сделала реверанс, в последний раз вздохнула, что опять же осталось незамеченным, и открыла стеклянную дверь, выходившую в крохотную переднюю. Однако вместо того, чтобы пойти к себе в каморку, смежную, как известно, с коридором и выходившую в переднюю комнаты Андреа, она бесшумно выскользнула в коридор, оставив приоткрытой входную дверь, так что указания Ришелье оказались полностью выполненными. Опасаясь привлечь внимание соседей, она на цыпочках спустилась лестнице, ведущей в сад, спрыгнула с крыльца и со всех ног помчалась к ограде, где ее ждал г-н де Босир.

Жильбер не покидал своего наблюдательного пункта. Он слышал, как Николь сказала, что вернется через два часа, и ждал. Однако прошло уже десять минут после назначенного срока, Жильбер начал беспокоиться, что она не придет.

Но тут наконец он увидел, как она стремительно бежит, точно за ней гонятся.

Она подбежала к ограде, передала Босиру ключ, тот открыл калитку, Николь выскользнула наружу, и калитка с глухим скрипом вновь закрылась.

Затем ключ, переброшенный через ограду, упал в траву на краю рва, как раз напротив укрытия, где прятался Жильбер; юноша, уловивший приглушенный звук падения, запомнил это место.

Николь и Босир скрылись тем временем из виду; Жильбер слышал их шаги, а потом раздался, нет, не стук колес кареты, которую велела нанять Николь, желавшая укатить отсюда, как герцогиня, но топот копыт коня, что, надо полагать, вызвало с ее стороны поток упреков; сперва конь ступал по земле, но вскоре его подковы зацокали по мощеной дороге.

Жильбер с облегчением вздохнул.

Он был свободен, он избавился от Николь, то есть от врага. Андреа осталась одна, и, возможно, уходя, Николь оставила ключ в двери, так что Жильбер сможет войти к мадемуазель де Таверне.

При этой мысли воспламененный Жильбер вскочил, раздираемый желанием, сомнениями, страхом и любопытством.

И вот он направился к служебному флигелю тем же самым путем, который недавно проделала Николь, только в противоположном направлении.

120. ЯСНОВИДЕНИЕ

Оставшись одна, Андреа потихоньку вышла из охватившего ее душевного оцепенения и, когда Николь уже скакала позади г-на де Босира на крупе его коня, она опустилась на колени и принялась пылко молиться за Филиппа, единственного человека, к которому питала искреннюю и глубокую любовь.

Андреа молилась, исполненная безграничной веры в Бога.

Ее молитвы не были привычной чередой слов, идущих одно за другим, нет, то был божественный экстаз, в котором душа возносится к Господу и сливается с ним.

В этих пламенных молениях духа, освободившегося от пут материи, не было ничего эгоистического. Андреа словно отрешилась от самой себя, подобно потерпевшему кораблекрушение, который, утратив всякую надежду, молит уже не о собственном спасении, а о жене и детях, обреченных стать сиротами.

После отъезда Филиппа в душе Андреа родилась боль, но в этой боли как бы сливались две струи: так же, как в молитве, в ней сочетались два различных элемента, причем один из них не был понятен самой девушке.

То было смутное предчувствие надвигающейся близкой беды, ощущение, похожее на ноющую боль от зарубцевавшейся раны. Непрестанная мука прекратилась, но память о ней осталась, предупреждая о том, что боль может вернуться, как это иногда бывает у раненых.

Андреа даже не пыталась разобраться в своих чувствах; целиком поглощенная воспоминаниями о Филиппе, она связывала только с ним всю эту гамму переживаний, которые ее так одолевали.

Встав с колен, она выбрала в своей скромной библиотеке книгу, поставила рядом с постелью свечу и легла.

Книга, которую она выбрала или, верней сказать, случайно взяла, оказалась ботаническим лексиконом. Само собой разумеется, подобная книга не принадлежит к тем, что способны полностью захватить внимание, напротив, она даже притупила его. Вскоре перед глазами Андреа возникло облачко — поначалу оно было прозрачным, но быстро стало сгущаться. Девушка с минуту пробовала бороться со сном, пыталась поймать ускользающую мысль, но та не давалась; тогда Андреа приподнялась, чтобы задуть свечу, и, увидев приготовленное Николь питье, протянула руку, взяла его, размешала нерастаявший сахар и уже почти в полусне поднесла стакан ко рту.

Вдруг, когда ее губы почти коснулись питья, странное волнение заставило ее руку вздрогнуть, а мозг заволокло влажным и в то же время жгучим туманом; по флюидам, которые бежали по ее нервам, Андреа с ужасом распознала наплыв необъяснимых ощущений, какие уже неоднократно торжествовали над ее волей и сокрушали разум.

Она все же успела поставить стакан на блюдце и почти сразу же лишилась дара слова, зрения, способности мыслить и, словно пораженная громом, упала на постель, погрузившись в смертельное оцепенение.

Но это подобное смерти бесчувствие было всего лишь временным переходом между двумя существованиями.

Андреа лежала как мертвая, веки ее, казалось, смежились навсегда, но вдруг она села, открыла глаза, ужасавшие своей застылостью, спустилась с кровати — так, наверное, сходила бы с надгробия мраморная статуя.

Да, никакого сомнения, Андреа вновь погрузилась в чудесный сон, какой уже много раз овладевал ею.

Непреклонной скованной походкой ожившей мраморной статуи она пересекла комнату и прошла по коридору.

Достигнув лестницы, не колеблясь, но без поспешности она спустилась по ней и вышла на крыльцо.

Когда Андреа ставила ногу на верхнюю ступеньку крыльца, чтобы сойти с него, Жильбер поставил ногу на нижнюю — чтобы подняться.

Жильбер увидел белую фигуру, которая величественно спускалась по ступеням, как бы надвигаясь на него.

Жильбер отступил назад и так пятился до самой грабовой аллеи.

Он вспомнил: точно такой же он видел Андреа однажды в Таверне.

Она, не видя Жильбера, прошла рядом с ним, даже задела, но не обратила на него внимания.

Молодому человеку стало страшно; потрясенный, испуганный, он опустился на землю — у него подкосились ноги.

Не понимая, чем вызвано это странное появление Андреа, он следил за ней взглядом, но мысли его путались, в висках бешенно стучала кровь, и он был скорее близок к помешательству, нежели спокоен и сосредоточен, каким необходимо быть соглядатаю.

И вдруг тайна неожиданного появления Андреа разъяснилась: она вовсе не сошла с ума, как он было подумал. Ровным безжизненным шагом Андреа шла на свидание.

Молния разорвала небо.

В ее синеватом свете Жильбер увидел мужчину, скрывающегося в темной липовой аллее, и, хотя вспышка небесного света была мгновенна, юноша все же успел различить в черноте ночи его бледное лицо, заметил, что одежда его в беспорядке.

Андреа направлялась к этому мужчине, который стоял, вытянув руку, как бы притягивая девушку к себе.

Сердце Жильбера пронзило словно раскаленным железом, и он поднялся с колен, чтобы получше видеть.

В этот миг вспыхнула вторая молния.

Жильбер узнал покрытого потом и пылью Бальзамо, который каким-то таинственным способом проник в Трианон и притягивал себе Андреа столь же властно и неодолимо, как змея птицу.

Андреа остановилась в двух шагах от Бальзамо.

Он взял ее за руку, и она вздрогнула всем телом.

— Вы видите? — спросил он.

— Да, — отвечала Андреа. — Но когда вы меня позвали, я чуть не умерла.

— Простите меня, простите, — воскликнул Бальзамо. — Но это все оттого, что я потерял голову, больше не принадлежу себе, схожу с ума, гибну.

— Да, вы страдаете, — подтвердила Андреа, которая почувствовала это благодаря тому, что он держал ее за руку.

— Да, страдаю, и пришел к вам найти утешение. Вы одна можете меня спасти.

— Спрашивайте.

— Так вы видите?

— О, прекрасно.

— Вы хотите, можете последовать за мной?

— Могу, если вы мысленно поведете меня.

— Тогда в путь.

— Мы в Париже, — начала Андреа, — идем по бульвару, сворачиваем на улицу, освещенную одним-единственным фонарем.

— Все верно. Входим.

— Мы в передней. Справа лестница, но вы меня подводите к стене, стена раздвигается, там видны ступени…

— Поднимайтесь! Поднимайтесь! — воскликнул Бальзамо. — Нам туда.

— Мы в комнате. Львиная шкура, оружие. Ах, каминная плита отворилась.

— Идемте туда. Где вы?

— В какой-то странной комнате, где нет дверей, а окна зарешечены. Боже, в каком тут все беспорядке!

— В комнате кто-нибудь есть?

— Никого.

— А вы можете видеть ту, которая здесь была?

— Да, если мне дадут что-нибудь, что относится к ней, касалось ее или принадлежало ей.

— Вот прядь ее волос.

Андреа взяла прядь и поднесла к лицу.

— Я узнаю ее, — сказала она, — я уже видела эту женщину, когда она скакала в Париж.

— Да, верно. Вы можете мне сказать, что она делала последние два часа и как она сумела бежать.

— Да, да, сейчас. Она лежит на софе, на ее полуобнаженной груди рана.

— Дальше, Андреа, дальше! Не теряйте ее из виду.

— Она спала, но вот пробудилась, оглянулась вокруг, берет платок, становится на стул, привязывает платок к оконной решетке. О боже!

— Она вправду хочет покончить с собой?

— Да, она решилась. Но такая смерть ужасает ее. Она оставляет платок на решетке, спускается… Ах, несчастная!

— Что такое?

— Как она плачет, как страдает, как ломает руки! Вот она ищет какой-нибудь выступ, чтобы разбить о него голову.

— Господи! Господи! — пробормотал Бальзамо.

— Она подходит к камину. На камине две мраморные фигуры львов. Она собирается разбить голову о льва.

— Дальше, дальше, Андреа!

— Она останавливается.

Бальзамо с облегчением вздохнул.

— Разглядывает.

— Что разглядывает?

— На глазу у одного льва она заметила кровь.

— Господи! — снова прошептал Бальзамо.

— Да, кровь. Но она не потрясена этим. Ах, как странно! Это не ее кровь, а ваша.

— Моя? — в полном недоумении воскликнул Бальзамо.

— Да, ваша. Вы порезались ножом, верней, кинжалом, а потом кровоточащим пальцем нажали на глаз льва. Я все это вижу.

— Да, верно. Но как же она бежала?

— Погодите, погодите. Я вижу, как она рассматривает кровь. Задумывается. Прикладывает палец, куда нажимали вы. Львиный глаз сдается, действует пружина. Каминная плита отходит.

— Какая неосторожность! Несчастный безумец, я сам себя выдал! — вскричал Бальзамо и, обращаясь к Андреа, спросил: — Она вышла и бежала?

— Эту бедную женщину следует простить: она была очень несчастна.

— Где она? Куда пошла? Следуйте за ней, Андреа!

— На миг она останавливается в комнате со шкурами и оружием. Шкаф открыт. На столе стоит шкатулка, которая обычно заперта в этом шкафу. Она узнает шкатулку и берет ее.

— Что в этой шкатулке?

— Ваши бумаги.

— Как она выглядит?

— Обита голубым бархатом с серебряными гвоздиками, запор и замок тоже серебряные.

— Вот как! — произнес Бальзамо, гневно топнув ногой. — Значит, она взяла эту шкатулку?

— Да, взяла. Она спускается по лестнице, ведущей в переднюю, выходит туда, снимает цепочку, запирающую входную дверь, выходит.

— Который тогда был час?

— Должно быть, поздно, уже стемнело.

— Прекрасно. Значит, она ушла совсем недавно, и у меня, возможно, будет время настигнуть ее. Следуйте за ней, Андреа.

— Выйдя из дома, она понеслась как безумная и выбежала на бульвар… Бежит… Бежит, ни разу не остановилась…

— В каком направлении?

— В сторону Бастилии.

— Вы видите ее?

— Да. Она как сумасшедшая. Натыкается на прохожих… Вот наконец остановилась, ищет, у кого бы спросить, где она находится… Спрашивает…

— О чем спрашивает? Слушайте, Андреа, слушайте! Небом заклинаю вас, не упускайте ни одного ее слова. Значит, она спрашивает?

— Да, у человека, одетого в черное.

— И что же спрашивает?

— Адрес начальника полиции.

— Так выходит, это не была пустая угроза. Прохожий сказал ей адрес?

— Да.

— Куда она направляется?

— Возвращается назад, сворачивает на улицу, идущую наискосок, выходит на большую площадь.

— На Королевскую площадь, это по дороге. Вы понимаете, что она собирается делать?

— Скорее, скорее догоните ее! Она хочет на вас донести. Если вы ее не догоните и она свидится с господином де Сартином, вы погибли.

Бальзамо испустил ужасный вопль, бросился в заросли, проскользнул в небольшую калитку, которую распахнула перед ним, а потом захлопнула какая-то тень, и вскочил на своего верного Джерида, который переступал с ноги на ногу за калиткой.

Конь, подгоняемый одновременно голосом и шпорами, стрелой помчался в направлении Парижа, и вскоре только топот копыт по мостовой замер вдалеке.

Андреа осталась стоять на том же месте, холодная, безмолвная и бледная. Все ее жизненные силы увез с собой Бальзамо, поэтому вскоре она без чувств осела на землю. Бальзамо так спешил в погоню за Лоренцей, что забыл разбудить Андреа.

121. КАТАЛЕПСИЯ

Беспамятство пришло к Андреа не вдруг, как можно заключить из нашего повествования, но постепенно, и сейчас мы попытаемся описать, как это было.

Оставшись в одиночестве, покинутая, охваченная тем внутренним холодом, который всегда приходит на смену мучительным потрясениям нервной системы, Андреа вскоре зашаталась и задрожала, словно перед началом эпилептического припадка.

Жильбер по-прежнему не сводил с нее глаз; он замер на месте, наклонившись вперед и затаив дыхание. Разумеется, Жильбер, понятая не имевший о явлении магнетизма, не отдавал себе отчета в том, что девушка погружена в сон, что над ее волей учинили насилие. Из ее диалога с Бальзамо он ничего или почти ничего не расслышал. Он только видел, что уже во второй раз, сперва в Таверне, теперь в Трианоне, девушка повиновалась призыву этого человека, который имеет над ней такую ужасную и непостижимую власть; короче говоря, для Жильбера все сводилось к тому, что у м-ль Андреа есть любовник или, во всяком случае, любимый человек, с которым она встречается по ночам.

Хотя Андреа и Бальзамо беседовали тихо, но со стороны их диалог напоминал ссору. Бальзамо, который, обезумев, умчался сломя голову, был похож на отчаявшегося любовника, Андреа, застывшая в одиночестве и безмолвная, — на покинутую любовницу.

И тут Жильбер увидел, как девушка зашаталась, повернулась, ломая руки, кругом, затем издала несколько хриплых стонов, которые, казалось, раздирали ее измученную грудь; она, вернее, организм ее пытался отбросить этот неровный поток флюидов, который она, погруженная в магнетический сон, воспринимала благодаря своему дару ясновидения, как это было нами описано в предыдущей главе.

Но натура девушки оказалась побеждена: Андреа не в силах была ускользнуть от мысленного приказа Бальзамо, забывшего, что ясновидящая все еще находится в его воле. Она не могла разорвать эти нерасторжимые таинственные путы, связывавшие ее по рукам и ногам; пытаясь освободиться, она забилась в конвульсиях, как бились некогда пифии перед треножником на глазах у толпы паломников, собиравшихся под колоннами храма в ожидании ответа на свои вопросы.

Потеряв равновесие, Андреа с горестным стоном повалилась на песок, словно сраженная громом, который в ту же минуту грянул с небес.

Но не успела она коснуться земли, как Жильбер с гибкостью и проворством тигра устремился к ней, подхватил ее на руки и как перышко понес ее в комнату, которую она оставила, повинуясь зову Бальзамо, и где горела свеча у разобранной постели.

Все двери на пути Жильбера были отворены настежь, как их оставила Андреа.

Войдя, он наткнулся на кушетку и тут же уложил на нее холодную и безжизненную Андреа.

От прикосновения к этому бесчувственному телу он весь вспыхнул; нервы его были натянуты как струны, кровь бурлила.

Однако первая его мысль была невинна и целомудренна: прежде всего следовало вернуть к жизни эту прекрасную статую; он поискал глазами графин, чтобы брызнуть в лицо девушке водой.

Рука его уже тянулась к тонкому горлышку хрустального кувшина, как вдруг ему почудилось, что деревянная лестница, ведущая в комнату Андреа, заскрипела под чьей-то уверенной и легкой поступью.

Это не могла быть Николь: она сбежала с г-ном Босиром; не был это и Бальзамо: он умчался во весь дух верхом на своем Джериде.

Это был кто-то совсем посторонний.

Если Жильбера застанут здесь, он будет изгнан. Андреа для него словно испанская королева, к которой не смеет прикоснуться ни один подданный даже ради спасения ее жизни.

Все эти мысли, подобно колючим обжигающим градинам, вонзались в рассудок Жильбера за тот миг, пока неведомый посетитель поднялся еще на одну ступеньку.

Из-за бушевавшей в небе грозы Жильбер не мог рассчитать, откуда доносятся шаги; однако юноша, одаренный необычайным хладнокровием и крайним благоразумием, понял, что оставаться здесь ему ни в коем случае нельзя и, самое главное, нельзя допустить, чтобы его обнаружили.

Он быстро задул свечу, освещавшую Андреа, и юркнул в каморку Николь. Оттуда он мог сквозь застекленную дверь видеть и комнату Андреа, и переднюю.

В передней на подставке теплился ночник. Сперва Жильберу пришло в голову, что надо бы и его задуть, как свечу, но на это не было времени; шаги уже зазвучали на паркете коридора, уже слышалось чье-то приглушенное дыхание, и вот темная человеческая фигура выросла на пороге, осторожно скользнула в переднюю и затворила дверь, закрыв ее за собой на засов.

Жильбер едва успел прошмыгнуть в каморку Николь и притворить за собой застекленную дверь.

Затаив дыхание, юноша прижался лицом к стеклу и навострил уши.

В тучах торжественно громыхала гроза, тяжелые капли дождя стучали в окна комнаты и коридора; окно коридора забыли затворить, и теперь оно скрипело на петлях и время от времени громко хлопало под напором ветра, врывавшегося из сада.

Но Жильберу нипочем было смятение, охватившее природу, его не волновал чудовищный шум, доносившийся извне; всеми силами, всей душой он сосредоточился на наблюдении, а предметом наблюдения был ночной посетитель.

Этот посетитель пересек переднюю, прошел в двух шагах от Жильбера и без колебания вступил в комнату.

Жильберу было видно, как он ощупью пробирается к постели Андреа, как удивленно всплескивает руками, обнаружив, что в постели пусто, и почти сразу же нащупывает на столе свечу.

Свеча упала; Жильбер слышал, как разбилась, опрокинувшись на мраморную столешницу, хрустальная розетка подсвечника.

Тогда вошедший дважды приглушенным голосом позвал:

— Николь! Николь!

«При чем тут Николь? — изумился Жильбер у себя в убежище. — Почему этот человек зовет Николь, а не Андреа?»

Однако, не получив отклика на свой зов, незнакомец поднял с пола свечу и на цыпочках удалился в переднюю, чтобы зажечь свечу от ночника.

Теперь Жильбер мог сосредоточить все внимание на этом непостижимом ночном посетителе; он готов был взглядом просверлить стену, так хотелось ему рассмотреть этого человека.

Внезапно Жильбер задрожал и попятился, хоть и без того был надежно укрыт.

В неверном свете двух свечей дрожащий и чуть живой от ужаса Жильбер узнал в человеке, державшем в руках подсвечник, самого короля.

Теперь все для него разъяснилось: и бегство Николь, и деньги, которые она считала вдвоем с Босиром, и незапертая дверь, и все ухищрения Ришелье, и маневры Таверне, словом, вся таинственная и зловещая интрига, сплетенная вокруг девушки.

Теперь Жильберу было понятно, почему король звал Николь — та была посредницей в этом злодеянии, добровольным Иудой; она продала и предала свою хозяйку.

Но когда Жильберу открылось, зачем король явился в эту комнатку, что должно сейчас произойти у него на глазах, кровь хлынула ему в голову и ослепила его.

Ему хотелось закричать; но страх, невольное, причудливое, непреодолимое чувство страха перед человеком, который в глазах Жильбера был по-прежнему исполнен величия, ибо звался королем Франции, сдавило ему горло и поразило немотой.

Тем временем Людовик XV со свечой в руке вернулся в комнату.

Едва ступив на порог, он сразу заметил Андреа; в белом муслиновом пеньюаре, который почти не прикрывал ее наготы, Андреа распростерлась на кушетке, уронив голову на изголовье; одна ее нога лежала на подушке, другая, обнаженная и окоченевшая, опустилась на ковер.

Это зрелище заставило короля улыбнуться. Пламя свечи осветило зловещую усмешку, и тут же лицо Андреа осветилось усмешкой, почти столь же недоброй, как королевская.

Людовик XV пробормотал несколько слов, которые Жильбер принял за любовные излияния; поставив подсвечник на стол и оглянувшись на грозовое небо в окне, он опустился на колени перед девушкой и поцеловал ей руку. Жильбер утер пот, струившийся у него по лбу. Андреа была неподвижна.

Король заключил ее ледяную руку в свою, желая согреть; другой рукой приобняв ее прекрасный, тонкий стан, он склонился над девушкой, желая шепнуть ей на ухо какой-нибудь любовный пустячок из тех, что нашептывают спящим красоткам.

Его лицо склонилось над нею так близко, что коснулось лица Андреа.

Жильбер пошарил по карманам и вздохнул с облегчением, нащупав в куртке рукоять длинного ножа, которым он подрезал ветви грабов в парке.

Лицо Андреа было таким же ледяным, как рука.

Король встал, глаза его скользнули по обнаженной ноге девушки, белоснежной и крошечной, словно ножка Золушки. Король взял эту ножку в руки и содрогнулся. Она была холодна, как у мраморной статуи.

Юноша, для которого вожделение короля было посягательством на то, что принадлежало ему, Жильберу, при виде этой полуобнаженной красы заскрежетал зубами и открыл нож, который ранее держал сложенным.

Но король отдернул пальцы от ножки Андреа, как перед этим отдернул их от ее лица и руки; его озадачил сон девушки, который он сперва приписал было ухищрениям кокетства, и теперь он раздумывал, чем объясняется этот смертельный холод, сковавший ее члены, и спрашивал себя, бьется ли сердце в этом прекрасном теле, если ноги, руки и лицо так холодны.

Он приподнял пеньюар Андреа, обнажил ее девственную грудь и боязливым и в то же время циничным движением руки нащупал сердце, которое было немо в этой ледяной груди, округлостью и белизной соперничавшей с алебастром.

Жильбер застыл в дверях с ножом в руке, с пылающими глазами, стиснув зубы; он решился, если король продолжит свои поползновения, заколоть его и заколоться самому.

Внезапно вся мебель в комнате, даже кушетка, перед которой стоял на коленях король, заходила ходуном от ужасающего раската грома; фиолетовая вспышка молнии, словно окутанной серой, озарила лицо Андреа пронзительным безжизненным светом, и Людовик XV, испуганный ее бледностью, неподвижностью и безмолвием, попятился, бормоча:

— Ей-богу, да она же мертва!

Король содрогнулся при мысли, что целовал труп. Он снова взял свечу и в ее неверном свете еще раз оглядел Андреа. При виде ее посиневших губ, темных кругов вокруг глаз, разметавшихся волос, груди, не вздымавшейся от дыхания, он издал вопль, уронил подсвечник, затрясся и, пошатываясь как пьяный, ринулся в переднюю, от страха наткнувшись по дороге на стену.

Слышно было, как он торопливо спускается по лестнице, потом под его шагами заскрипел песок на садовых дорожках; но вскоре ветер, бушевавший в поднебесье и безжалостно терзавший деревья, заглушил эти звуки своим бурным и мощным дыханием.

Тогда безгласный и мрачный Жильбер с ножом в руке выбрался из своего укрытия. Он остановился на пороге комнаты Андреа и несколько мгновений всматривался в прекрасную девушку, скованную глубоким сном.

Брошенная на пол свеча догорала на ковре, освещая нежную и тонкую ножку прекрасной покойницы.

Жильбер медленно сложил нож; на лице его проступило выражение неумолимой решимости; затем он подошел к двери, за которой скрылся король, и прислушался.

Он слушал довольно долго.

Потом он, как прежде это сделал король, затворил дверь и задвинул засов.

Затем задул ночник в передней.

И наконец с тою же неспешностью, с тем же угрюмым огнем в глазах вернулся в спальню Андреа и наступил ногой на свечу, оплывавшую на паркете.

Внезапная темнота скрыла зловещую улыбку, искривившую его губы.

— Андреа! Андреа! — прошептал он. — Я поклялся, что в третий раз, когда ты окажешься в моей власти, ты не ускользнешь от меня так легко, как в первый и во второй. Андреа! Андреа! Ты уличила меня в том, что я сочинил роман — ужасный роман, и ему нужно ужасное завершение.

И, простирая вперед руки, он пошел прямо к кушетке, на которой, по-прежнему холодная, недвижная и бесчувственная, была простерта Андреа.

122. ВОЛЯ

Мы видели, как ускакал Бальзамо.

Джерид нес его с быстротой молнии. Всадник, бледный от ужаса и нетерпения, пригнулся к развевающейся гриве коня, его полуоткрытые губы впивали воздух, со свистом рассекаемый грудью Джерида, подобно воде перед носом корабля.

Позади него призрачными видениями исчезали деревья и дома. Он почти не замечал, как обгонял какую-нибудь тяжелую повозку, поскрипывавшую на осях и влекомую пятью мощными лошадьми, пугавшимися, когда мимо них проносился этот живой метеор, в котором они не признавали себе подобного.

Таким образом Бальзамо проделал не менее лье, и голова его так пылала, глаза сверкали таким блеском, горячее дыхание с таким хрипом вырывалось из груди, что нынешние поэты сравнили бы его с теми грозными божествами, пышущими огнем и паром, что приводят в движение тяжкие и дымные махины и гонят их по железным дорогам. Конь и всадник промчались через Версаль за несколько секунд; редкие прохожие на улицах успевали заметить только искры, сыпавшиеся из-под копыт. Еще одно лье осталось позади; Джерид одолел эти два лье за какую-нибудь четверть часа, но четверть часа показалась Бальзамо вечностью.

Внезапно в мозгу у него вспыхнула некая мысль. Он на всем скаку остановил коня, и тот, словно откованный из железа, застыл на подрагивающих ногах.

Затем задние ноги Джерида подогнулись, передние погрузились в песок.

Всадник и скакун на мгновение перевели дух.

Дыша всей грудью, Бальзамо поднял голову.

Потом он провел платком по вискам, с которых струился пот, и, раздувая ноздри навстречу ночному ветерку, бросил в темноту следующие слова:

— О несчастный безумец, ни бег твоего коня, ни пыл твоего желания не в силах обогнать молнию или электрический разряд; но у тебя нет иного выхода, чтобы предотвратить беду, нависшую над твоей головой; ты должен действовать мгновенно, нанести удар не теряя ни секунды, употребить свою мощь на то, чтобы у создания, которого ты опасаешься, подкосились ноги, язык прилип к гортани; ты должен на расстоянии погрузить ее в тот непобедимый сон, который вернет тебе господство над рабыней, разорвавшей свои цепи. О, если мне удастся снова привести ее к повиновению…

И Бальзамо, скрипнув зубами, безнадежно махнул рукой.

— Увы, как бы ты ни напрягал свою волю, Бальзамо, как бы ты ни спешил, — воскликнул он. — Лоренца уже добралась до места; она заговорит с минуты на минуту; быть может, она уже дает показания. О, презренная женщина! Любой казни было бы мало, чтобы тебя покарать! Полно, полно, — продолжал он, нахмурив брови, устремив взгляд в пространство и обхватив подбородок ладонью, — посмотрим, что такое наука, звук пустой или живая сила; обладает она могуществом или нет. Я так хочу! Попробуем… Лоренца, Лоренца! Спи, я так хочу! Лоренца, где бы ты сейчас ни была, спи, спи, я так хочу, я этого требую!

О нет, нет, — безнадежно пробормотал он, — я лгу, нет, я не верю; я не смею надеяться, а между тем главное — это непреклонная воля. Да, но желание мое твердо, в нем слились все силы моей души. Пронзай же воздух, моя непобедимая воля, прорывайся сквозь все потоки враждебных или безразличных желаний; пройди через стены, подобно пушечному ядру; достигни ее, где бы она ни была; лети, ударь, сокруши. Лоренца, Лоренца, спи — такова моя воля! Лоренца, безмолвствуй — я так хочу!

Так несколько мгновений он напрягал свою мысль, сосредоточенную на одной цели, стараясь, чтобы его воля поглубже отпечаталась в мозгу, словно это облегчало ей путь к Парижу; затем, прекратив эти таинственные усилия, в которых, несомненно, участвовал каждый атом его существа, одушевленный Богом, владыкой всего сущего, Бальзамо, все еще стиснув зубы и сжимая кулаки, снова тронул поводья, но не стал горячить Джерида ни коленом, ни шпорой.

Казалось, Бальзамо пытается убедить самого себя.

Благородный скакун продолжил путь неспешной рысцой, пользуясь молчаливым разрешением хозяина; с присущим его породе изяществом он почти беззвучно касался копытом булыжной мостовой — так легка была его поступь.

Между тем Бальзамо, который мог бы показаться растерянным поверхностному наблюдателю, был занят тем, что составлял в уме план обороны; к тому времени, когда Джерид ступил на мостовые Севра, план был готов.

Перед решеткой парка Бальзамо остановился и стал озираться, словно кого-то ждал.

В самом деле, из ворот тотчас выступила какая-то фигура и приблизилась к нему.

— Это ты, Фриц? — спросил Бальзамо.

— Да, хозяин.

— Разузнал?

— Да.

— Где госпожа Дюбарри, в Париже или в Люсьенне?

— В Париже.

Бальзамо поднял торжествующий взгляд к небесам.

— Как ты приехал?

— На Султане.

— Где он?

— На том постоялом дворе.

— Под седлом?

— Под седлом.

— Хорошо, будь наготове.

Фриц пошел за Султаном и отвязал его. То был один из надежных добродушных коней немецкой породы, что могут утомиться во время долгого и тяжкого перехода, но идут вперед, покуда у них достанет дыхания, а хозяин не позабудет дать им шпоры.

Фриц подъехал к Бальзамо.

Тот писал при свете фонаря, горевшего здесь всю ночь заботами служителей зла, которые вершили под покровом тьмы свои фискальные предприятия.

— Поезжай в Париж, — сказал Бальзамо, — и передай эту записку в собственные руки госпоже Дюбарри, где бы она ни была; на это тебе дается полчаса, а затем возвращайся на улицу Сен-Клод и жди госпожу Лоренцу: она непременно должна вернуться домой. Впустишь ее, не говоря ни слова и не чиня ей ни малейшего неудовольствия; теперь ступай и помни, что должен исполнить мое поручение за полчаса.

— Слушаюсь, — отвечал Фриц. — Все будет исполнено.

С этими словами он пришпорил Султана, стегнул его хлыстом, и конь, изумленный непривычной строгостью, с жалобным храпом рванул в галоп.

Что до Бальзамо, то он, мало-помалу приходя в себя, пустился по дороге, ведущей в Париж, и, когда спустя три четверти часа въехал в город, лицо у него было отдохнувшее, а взгляд спокойный, вернее, задумчивый.

Бальзамо был прав: как ни спешил Джерид, проворный сын пустыни, а все же он не поспевал, и только воля Бальзамо могла сравняться скоростью с Лоренцей, ускользнувшей из заточения.

От улицы Сен-Клод она пошла к бульвару и, свернув направо, вскоре завидела стены Бастилии; но Лоренца, вечно сидевшая взаперти, не знала Парижа; к тому же первой ее целью было убежать подальше от проклятого дома, который был для нее тюремной камерой; мщение она отложила на потом.

Итак, она углубилась в Сент-Антуанское предместье, не помня себя от волнения и спешки, как вдруг к ней приблизился молодой человек, который уже несколько минут шел за нею, удивленно на нее поглядывая.

В самом деле, Лоренца, итальянка из римского пригорода, чуть не всю жизнь провела в исключительных условиях, не имея понятия об общепринятых правилах моды, нарядах и обычаях своего времени; по платью ее можно было принять скорее за жительницу Востока, нежели за европейку: на ней всегда были роскошные, свободные одеяния, и она весьма мало походила на тех очаровательных затянутых куколок с осиными талиями и удлиненными корсажами, в облаке шелка и муслина, под которым почти невозможно было отыскать девичий стан, поскольку мода повелевала им казаться эфирными созданиями.

Поэтому из всего, что составляло наряд француженки в ту пору, Лоренца сохранила, а вернее позаимствовала только туфельки на каблуках в два пальца вышиной, немыслимую обувь, выставлявшую напоказ изгиб ноги и изящество лодыжек; однако в эти не слишком мифологические времена Аретузам, обутым в такие туфельки, не так-то легко было убежать от преследовавших их Алфеев[85].

Итак, Алфей, преследовавший нашу Аретузу, с легкостью догнал ее; под ее атласными и кружевными юбками он разглядел дивные ножки; под мантильей, которуюона накинула на голову и обернула вокруг шеи, — ненапудренные волосы и глаза, сверкающие необычным огнем; он решил, что Лоренца перерядилась не то для маскарада, не то для любовного свидания и, не найдя фиакра, пешком торопится в какой-нибудь уединенный домик в предместье, где ее ждет воздыхатель.

Итак, он нагнал Лоренцу, пошел рядом с ней и, сняв шляпу, произнес:

— Боже мой, сударыня, в таких туфельках вы далеко не уйдете. Не угодно ли опереться на мою руку, покуда мы не отыщем экипаж, а затем я провожу вас, куда вам будет угодно.

Лоренца порывисто обернулась, смерила глубоким взглядом черных глаз человека, сделавшего ей предложение, которое многие женщины сочли бы дерзостью, и, остановившись, ответила:

— Да, я согласна.

Молодой человек галантно подставил ей руку.

— Куда мы направимся, сударыня? — осведомился он.

— В дом начальника полиции.

Молодой человек вздрогнул.

— К господину де Сартину? — переспросил он.

— Я не знаю, как его зовут; возможно, его имя господин де Сартин, но я желаю видеть начальника полиции.

Молодой человек призадумался.

Ему почудилось нечто подозрительное в этой женщине, одетой по-восточному, которая в восемь часов вечера бежит по парижским улицам со шкатулкой в руках и спрашивает, где расположен дом начальника полиции, а сама идет в противоположном направлении.

— Ах, черт побери! — воскликнул он. — Дом господина начальника полиции совсем в другой стороне.

— Где же?

— В Сен-Жерменском предместье.

— А как добраться до Сен-Жерменского предместья?

— Вам сюда, — отвечал молодой человек по-прежнему вежливо, но куда холоднее, — и, если вам угодно, первая же карета, которая нам встретится…

— Да-да, мне нужна карета, ваша правда.

Молодой человек довел Лоренцу до бульвара и подозвал фиакр, ехавший им навстречу.

— Куда вас отвезти, сударыня? — спросил кучер.

— В дом господина де Сартина, — отвечал молодой человек.

Его вежливости или, вернее, удивления еще достало на то, чтобы распахнуть перед дамой дверцу, затем он поклонился Лоренце, помог ей сесть в карету и посмотрел ей вслед, как смотрят вслед сновидению.

Кучер, исполненный трепета перед грозным именем, хлестнул лошадей и отправился, куда было велено.

Когда Лоренца пересекла Королевскую площадь, погруженная в магнетический сон Андреа увидела ее и рассказала о ней Бальзамо.

Через двадцать минут Лоренца была у входа в особняк.

— Подождать вас, сударыня? — осведомился кучер.

— Да, — машинально ответила Лоренца.

И легкой поступью устремилась под своды роскошного здания.

123. ОСОБНЯК ГОСПОДИНА ДЕ САРТИНА

Едва Лоренца очутилась во дворе, ее тут же окружила толпа полицейских и солдат.

Она обратилась к французскому гвардейцу, стоявшему к ней ближе всего, и попросила проводить ее к начальнику полиции; гвардеец передал ее швейцару, а тот, видя, что женщина хороша собой, необычна, богато одета и держит в руках великолепный ларец, догадался, что посетительницу привел не праздный интерес, и по большой лестнице проводил ее до передней, минуя которую всякий, кто выдерживал бдительный осмотр швейцара, мог в любое время дня и ночи представить г-ну де Сартину свои наблюдения, донос или прошение.

Нечего и говорить, что посетителям, явившимся по двум первым поводам, оказывали куда более благосклонный прием, чем остальным.

К Лоренце приступил с вопросами пристав, но она ответила только:

— Вы — господин де Сартин?

Пристава весьма удивило, что кто-то спутал его черный кафтан и стальную цепь с расшитым кафтаном и пышным париком начальника полиции; но лейтенанты никогда не обижаются, если их принимают за капитанов; к тому же он уловил иноземный выговор посетительницы, ее твердый и решительный взгляд никак не свидетельствовал о безумии, а поэтому он проникся убеждением, что в ларце, который она крепко и бережно сжимала в руках, и впрямь содержатся важные сведения.

Но поскольку г-н де Сартин был человек осторожный и недоверчивый, притом ему не раз уже расставляли капканы, используя приманки ничуть не менее соблазнительные, чем эта итальянская красавица, охрана у него была поставлена превосходно.

Поэтому Лоренце пришлось вытерпеть допросы и расспросы доброй полудюжины секретарей и слуг.

В конце концов после всех этих процедур выяснилось, что г-на де Сартина нет дома и Лоренце следует обождать.

Тогда молодая женщина замкнулась в угрюмом молчании; взор ее блуждал по голым стенам просторной передней.

И вот послышался звон колокольчика; во двор вкатилась карета, и уже новый пристав, войдя, сообщил Лоренце, что г-н де Сартин ждет ее.

Лоренца поднялась и прошла через две залы, полные людей, чьи лица выглядели подозрительно, а наряды еще более замысловато, чем ее собственный; наконец ее ввели в большой восьмиугольный кабинет, освещенный множеством свечей.

Мужчина лет пятидесяти — пятидесяти пяти, в халате, в огромном пушистом парике, осыпанном пудрой и отменно завитом, работал, сидя за неким высоким сооружением, верхняя часть коего напоминала собою шкаф и была снабжена двумя зеркальными дверцами: хозяин кабинета мог, не утруждая себя, видеть каждого, кто к нему входил, и изучить лицо посетителя прежде, чем тот успеет скроить подобающую мину.

Нижняя часть сооружения являла собой секретер со множеством выдвижных ящиков розового дерева; каждый ящик замыкался с помощью определенной комбинации букв. Здесь у г-на де Сартина были заперты бумаги и счета, которых никому не дано было прочесть при его жизни, поскольку секреты замков были известны ему одному; даже после его смерти никто не сумел бы туда проникнуть — разве что отыскал бы в самом потайном ящичке шифр, пользуясь которым, можно было отомкнуть остальные.

За зеркальными дверцами верхней части этого секретера, или, если угодно, бюро, находились двенадцать ящиков, которые также запирались посредством невидимого механизма; это сооружение, изготовленное специально для регента, хранившего там свои химические и политические тайны, было преподнесено принцем в дар Дюбуа, а от Дюбуа перешло к г-ну Домбревалю, начальнику полиции; от него-то и унаследовал г-н де Сартин и секретер, и его секрет; однако пользоваться им г-н де Сартин решился не прежде, чем умер даритель, да и то переменил шифры всех замков. В свете немало было толков об этом секретере; поговаривали, что уж больно крепко он замыкается и, надо думать, г-н де Сартин хранит в нем не только свои парики.

Фрондеры, коих в те времена было предостаточно, утверждали, что, если бы можно было читать сквозь дверцы этого шкафа, там наверняка обнаружились бы в одном из ящиков те достославные договоры, в силу которых Людовик XV при посредстве своего преданного агента г-на де Сартина спекулировал зерном.

Итак, г-н начальник полиции увидел отразившееся в зеркале со скошенными краями бледное и серьезное лицо Лоренцы, которая приблизилась к нему с ларцом в руках.

Посреди кабинета молодая женщина остановилась. Ее наряд, выражение лица, ларец поразили главу полиции.

— Кто вы? — спросил он, не оборачиваясь, но глядя на нее в зеркало. — Что вам от меня угодно?

— Я в самом деле у господина де Сартина, начальника полиции? — отвечала Лоренца.

— Да, — отрезал тот.

— Кто мне это подтвердит?

Г-н де Сартин обернулся.

— А если я отправлю вас в тюрьму, — произнес он, — это убедит вас, что я в самом деле тот, кого вы ищете?

Лоренца безмолвствовала.

Она с неизъяснимым достоинством, присущим женщинам ее страны, только оглянулась по сторонам в поисках стула, которого не предложил ей г-н де Сартин.

Этот взгляд его покорил: его сиятельство граф д'Альби де Сартин был все же весьма воспитанный человек.

— Садитесь, — буркнул он.

Лоренца придвинула себе кресло и села.

— Говорите же, — изрек глава полиции, — что там у вас?

— Сударь, — ответствовала молодая женщина, — я желаю прибегнуть к вашей защите.

Г-н де Сартин смерил ее хитрым взглядом, который нередко пускал в ход.

— Да неужто! — ухмыльнулся он.

— Сударь, — продолжала Лоренца, — меня похитили у семьи; обманным путем принудив меня к браку, мой похититель вот уже три года помыкает мною и чинит мне мучения.

Г-н де Сартин оглядел ее благородные черты; ее голос и нежный певучий выговор тронули его.

— Откуда вы? — спросил он.

— Я римлянка.

— Как ваше имя?

— Лоренца.

— Лоренца, а дальше?

— Лоренца Феличани.

— Эта фамилия мне незнакома. Вы из хорошей семьи?

Под хорошей семьей в ту эпоху разумели семью родовитую. В наше время женщины, стоит им выйти замуж, почитаются столь же благородными, как их мужья; знатность родителей не кажется им столь уж важной.

— Я из хорошей семьи, — сказала Лоренца.

— Что дальше? Чего вы просите?

— Прошу, чтобы было учинено судебное разбирательство над человеком, заточившим меня в четырех стенах.

— Это меня не касается, — возразил начальник полиции. — Вы его жена?

— Он утверждает, что это так.

— Как понимать: он утверждает?

— Но я совершенно этого не помню, брак совершился, пока я спала.

— Черт побери, ну и крепкий же у вас сон!

— Как вы сказали?

— Я говорю: все это не мое дело; обратитесь к стряпчему, подайте жалобу; я не люблю вмешиваться во всякие дрязги.

И г-н де Сартин произвел рукой жест, означавший: ступайте вон.

Лоренца не двинулась с места.

— Что такое? — удивился г-н де Сартин.

— Я еще не кончила, — возразила она, — и вы должны понять, что я пришла сюда вовсе не для того, чтобы жаловаться на пустяки; я хочу отомстить. Я сказала вам, откуда я родом; женщины у нас в краю не жалуются — они мстят.

— Это дело другое, — отвечал г-н де Сартин, — но не медлите, милая дама, мое время дорого.

— Я уже сказала, что пришла просить у вас защиты; я ее получу?

— От кого вы хотите получить защиту?

— От человека, которому желаю отомстить.

— Значит, это человек могущественный?

— Более могущественный, чем сам король.

— Ну давайте же поговорим начистоту, милая дама… С какой стати мне защищать вас от человека, который, по-вашему, могущественней самого короля, если то, что он совершил, даже не является нарушением закона? Если у вас есть средства отомстить обидчику — отомстите ему. Сие мало до меня касается; вот если вы совершите преступление, я велю вас арестовать, а там посмотрим. Таков порядок.

— Нет, сударь, — возразила Лоренца, — нет, вы не велите меня арестовать, потому что моя месть принесет огромную пользу вам, королю и Франции. Чтобы отомстить, я разоблачу тайны этого человека.

— Ах, вот как! У этого человека есть тайны? — с невольным любопытством спросил г-н де Сартин.

— Великие тайны, сударь.

— В каком роде?

— Касающиеся политики.

— Говорите.

— Но вы обещаете мне покровительство?

— О какого рода покровительстве вы просите? — с холодной улыбкой осведомился начальник полиции. — О деньгах? О нежных чувствах?

— Я желаю, сударь, поступить в монастырь, похоронить себя там в безвестности. Я желаю, чтобы этот монастырь стал для меня могилой и чтобы никто и никогда не вторгся в эту могилу.

— Ну, это не чрезмерное требование, — промолвил г-н де Сартин. — Мы пристроим вас в монастырь. Рассказывайте!

— Итак, вы даете мне слово, сударь?

— Мне кажется, я уже дал вам его.

— В таком случае, — сказала Лоренца, — возьмите этот ларец; в нем заключены тайны, которые заставят вас трепетать за жизнь короля и сохранность королевства.

— Значит, вам известны эти тайны?

— Поверхностно, но я знаю об их существовании.

— И они в самом деле важны?

— Они ужасны.

— Вы сказали, это политические тайны?

— Вы никогда не слыхали о существовании тайного общества?

— А, масонов?

— Невидимок.

— Слыхал, но я в это не верю.

— Когда откроете ларец — поверите.

— Вот как! — быстро воскликнул г-н де Сартин, — посмотрим!

И он принял ларец из рук Лоренцы.

Внезапно после краткого раздумья он поставил ларец на бюро.

— Нет, — с сомнением в голосе сказал он, — откройте его сами.

— Но у меня нет ключа.

— Как это так, нет ключа? Вы приносите мне ларец, в котором заключен покой целого королевства, и забываете о ключе!

— Разве так уж трудно отпереть замок?

— Не трудно, если знаешь, как это сделать.

Немного погодя, он продолжал:

— Вот здесь у нас ключи от всевозможных замков; сейчас вам принесут целую связку, — он пристально глянул на Лоренцу, — и вы откроете сами.

— Давайте ключи, — просто сказала Лоренца.

Г-н де Сартин протянул молодой женщине связку мелких ключей самой разной формы. Она взяла их.

При этом г-н де Сартин коснулся ее руки: рука была холодна как мрамор.

— Но почему же вы не принесли ключа? — спросил он.

— Потому что хозяин ларца никогда не расстается с этим ключом.

— И кто же хозяин ларца, человек более могущественный, чем сам король?

— Никто не может сказать, кто он такой; одной вечности ведомо, сколько лет он прожил, а деяния его известны одному Богу.

— Имя! Его имя!

— Он при мне менял имена десятки раз.

— И все-таки под каким именем знаете его вы?

— Ашарат.

— Где он живет?

— На улице Сен…

Внезапно Лоренца содрогнулась, затрепетала, из одной ее руки выпал ларец, из другой — ключи; она силилась ответить, губы ее кривились в мучительной судороге; потом она прижала обе руки к груди, словно ее душили слова, готовые сорваться у нее с языка; а затем, воздев обе дрожащие руки к небу, не в силах произнести ни звука, она плашмя упала на ковер, устилавший кабинет.

— Бедняжка! — пробормотал г-н де Сартин. — И что это, черт возьми, с ней приключилось? А ведь до чего хороша! Эх, и вся-то ее месть — ревность влюбленной женщины.

Он позвонил и сам поднял Лоренцу с пола; глаза ее глядели удивленно, губы застыли, и казалось, она уже умерла и пребывает в ином мире.

Вошли двое лакеев.

— Возьмите бережно эту юную даму, — распорядился г-н де Сартин, — перенесите ее в соседнюю комнату. Постарайтесь привести ее в чувство да поделикатней. Ступайте.

Лакеи послушно унесли Лоренцу.

124. ШКАТУЛКА

Оставшись в одиночестве, г-н де Сартин принялся вертеть в руках шкатулку, словно заранее понимал, какую ценность она собой представляет.

Потом он взял связку ключей, выпавшую из рук Лоренцы.

Попробовал все — ни один не подошел.

Вытащил из своего ящика еще несколько связок.

В них были ключи самых разных размеров: от мебели и, разумеется, от шкатулок, самые обычные и совершенно микроскопические; казалось, г-н де Сартин является обладателем всех существующих образчиков ключей.

Он испробовал два десятка, полсотни, сотню — ни один даже не повернулся в замке. Главе сыска оставалось предположить, что либо замок является всего лишь видимостью, либо ключи являются лишь подобием таковых.

Тогда он извлек из того же ящика маленькую стамеску, небольшой молоточек и белой рукой в пышной манжете из мехельнских кружев сбил замок, который так верно хранил тайны шкатулки.

И тотчас же его взору открылась — нет, не адская машина, которую он опасался там обнаружить, и не яд, испарения которого должны были отравить его, лишив Францию главы сыска, а пачка бумаг.

Первым делом взгляд начальника полиции упал на записку, написанную явно измененным почерком:


«Мастер, пора расстаться с фамилией Бальзамо.»


Подписана она была тремя буквами: L. P. D.

— Да, — пробормотал г-н де Сартин, теребя букли парика, — почерка я не знаю, но фамилия мне, кажется, знакома. Бальзамо… Посмотрим-ка на «Б».

Он выдвинул один из двадцати четырех ящиков и извлек небольшой реестр, куда были занесены в алфавитном порядке сотни три-четыре фамилий, рядом с которыми мелким почерком со множеством сокращений были написаны разнообразные сведения, зачастую объединенные между собой многочисленными фигурными скобками.

— Однако, — пробормотал он, — многовато на этого Бальзамо.

И он прочитал всю страницу со всеми значками, выказывая при этом непритворное неудовольствие. После прочтения г-н де Сартин спрятал реестр в ящик и вновь принялся исследовать содержимое шкатулки.

Почти сразу же он был приятно обрадован, обнаружив листок, исписанный фамилиями и цифрами.

Листок показался ему важным: он был потрепан по краям и испещрен карандашными пометками. Г-н де Сартин позвонил. Вошел лакей.

— Срочно писца из канцелярии, — приказал г-н де Сартин. — Для быстроты проведите его через комнаты.

Лакей вышел.

Минуты через две на пороге кабинета стоял писец с пером в руке; под мышкой правой руки он держал шляпу, под левой — толстую книгу; рукава его кафтана предохраняли нарукавники из черной саржи. Г-н де Сартин увидел его в зеркале и, не оборачиваясь, протянул ему бумагу.

— Расшифруйте это, — приказал он.

— Слушаюсь, выше высокопревосходительство, — ответил писец.

Этот разгадчик шарад был невысоким щуплым человечком с тонкими поджатыми губами и сведенными от постоянного умственного напряжения бровями, бесцветным лицом, заостренным подбородком выступающими скулами, отчего голова его казалась сужающейся кверху и книзу; тусклые, глубоко посаженные глазки время от времени вдруг оживлялись.

Г-н де Сартин назвал его Лафуэном.

— Садитесь, — сказал начальник полиции, видя, что писец не знает, что делать с записной книжкой, сборником шифров, пером и полученным листком.

Лафуэн бочком уселся на краешек табурета и с безучастным видом принялся писать у себя на коленях, время от времени листая свой справочник либо роясь в памяти. Через пять минут он уже написал:


«Приказ объединить в Париже три тысячи братьев.

Приказ учредить три клуба и шесть лож.

Приказ набрать телохранителей великому копту и подготовить ему четыре жилища, причем одно в королевском дворце.

Приказ иметь в своем распоряжении пятьсот тысяч франков для полиции.

Приказ собрать в первом парижском клубе весь цвет литературы и философии.

Приказ привлечь на свою сторону либо подкупить высших чиновников и, в частности подкупом, силой или хитростью, обезопасить себя от начальника полиции».


Лафуэн на секунду остановился, но не для того, чтобы осмыслить написанное — на такое он не решился бы, это было бы преступлением, — просто он исписал всю страницу, а чернила еще не высохли, так что надо было подождать, прежде чем перевернуть ее.

Г-н де Сартин в нетерпении вырвал у него лист из рук и быстро пробежал глазами.

Когда он прочел последний пункт, на его лице отразился такой страх, что, заметив в зеркале шкафа свою бледность, он побледнел еще сильней.

Листок писцу он не вернул, а дал чистый.

Лафуэн вновь принялся писать, расшифровывая на ходу, а делал он это с легкостью, какая ужаснула бы составителей шифров.

Теперь г-н де Сартин читал у него из-за плеча:


«Не использовать более в Париже фамилию Бальзамо, которая становится слишком известной, принять же имя графа Фе…»


Конец слова скрывался под чернильной кляксой.

Пока г-н де Сартин искал отсутствующие слоги, чтобы составилась фамилия, прозвенел звонок, и вошедший лакей доложил:

— Его сиятельство граф Феникс.

Г-н де Сартин ахнул, всплеснул руками, рискуя нарушить гармоничное строение своего парика, и тут же поспешно вытолкал писца через потайную дверь.

После чего, усевшись за бюро, приказал лакею:

— Просите!

Через несколько секунд г-н де Сартин узрел в зеркале суровый профиль графа, которого он уже видел при дворе в день представления г-жи Дюбарри.

Бальзамо вошел без всяких признаков нерешительности.

Г-н де Сартин встал, холодно поклонился и, скрестив ноги, картинно оперся на спинку кресла.

С первого взгляда глава сыска догадался о причине и цели визита.

С первого взгляда Бальзамо увидел открытую и наполовину опустошенную шкатулку, стоявшую на столе.

Лишь на миг он остановился глазами на шкатулке, но и это не ускользнуло от внимания г-на де Сартина.

— Чему обязан, граф, чести видеть вас у себя? — поинтересовался г-н де Сартин.

— Ваше превосходительство, — с любезнейшей улыбкой отвечал Бальзамо, — я имел честь быть представленным всем государям Европы, всем министрам, но не смог найти никого, кто бы представил меня вам. Поэтому я пришел представиться сам.

— По правде сказать, сударь, — ответил ему начальник полиции, — вы явились весьма кстати: я уже было решил, что, если вы не явитесь сами, я буду иметь честь пригласить вас сюда.

— Вот ведь как все удачно складывается, — заметил Бальзамо.

Г-н де Сартин поклонился с иронической улыбкой.

— Чем же я могу быть полезен вам, ваше высокопревосходительство? — осведомился Бальзамо.

При этих словах его лицо не выражало ни тени волнения или беспокойства.

— Вы, граф, много путешествовали? — спросил начальник полиции.

— Много, сударь.

— Так, так.

— Быть может, вам желательно получить от меня какие-либо географические сведения? Человек ваших способностей занимается ведь не только Францией, он интересуется всей Европой, всем миром…

— Нет, я не сказал бы — географические, граф. Моральные, вот верное слово.

— О, не стесняйтесь, ваше высокопревосходительство. Я к вашим услугам в обеих сферах.

— Прекрасно, граф. Вообразите себе, я разыскиваю одного крайне опасного человека, законченного атеиста…

— О!

— Заговорщика!

— Ого!

— Сеятеля ложных истин!

— Ого!

— Растлителя, фальшивомонетчика, знахаря, шарлатана, главу секты. Сведений об этом человеке у меня вполне достаточно — и в моих реестрах, и в этой шкатулке, которую вы видите на столе.

— Я вас понял, — произнес Бальзамо. — У вас есть сведения, но нет самого человека.

— Да.

— Черт побери, иметь человека, мне кажется, было бы важнее.

— Вне всяких сомнений. Но вы сейчас увидите, что нам осталось совсем немного, чтобы схватить его. Правда, Протей[86] не столь изменчив, у Юпитера куда меньше имен, чем у этого таинственного путешественника: Ашарат в Египте, Бальзамо в Италии, Сомини в Сардинии, маркиз д'Анна на Мальте, маркиз Пелегрини на Корсике, граф…

— Граф? — подхватил Бальзамо.

— Это, сударь, его последнее имя, и я не смог его прочесть, но убежден, что вы мне поможете, поскольку, путешествуя по тем краям, которые я только что перечислил, вы, несомненно, знали этого человека.

— Расскажите мне немножко о нем, — с безукоризненным спокойствием попросил Бальзамо.

— Понимаю вас, граф. Вы хотите получить кое-какие его приметы, не так ли?

— С вашего позволения, да, сударь.

— Так вот, — отчеканил г-н де Сартин, буравя Бальзамо испытывающим взглядом, — это человек ваших лет, вашего роста, вашего сложения, то ли вельможа, сыплющий золотом, то ли шарлатан, выведывающий тайны природы, то ли загадочный сочлен некоего таинственного братства, поклявшегося предать казни королей и низвергнуть троны.

— Но все это достаточно неопределенно, — заметил Бальзамо.

— Как это неопределенно?

— Если бы вы только знали, сколько я видел людей, которые вполне соответствуют вашему описанию!

— Вот как?

— Да. И вам придется дать более точные сведения, ежели вы хотите, чтобы я вам помог. Прежде всего, в какой стране он по преимуществу проживает?

— Во всех.

— Ну, скажем, сейчас?

— Сейчас он во Франции.

— И что же он делает во Франции?

— Стоит во главе большого заговора.

— О, это уже кое-что. Отлично! Раз вам известно, каким заговором он руководит, значит, вы держите в руке кончик нити, которая, вне всяких сомнений, приведет вас к этому человеку.

— Я тоже так думаю.

— Но раз вы так думаете, зачем же вы спрашиваете моего совета? По-моему, это излишне.

— Мне просто хочется обдумать, посоветоваться.

— О чем?

— Об этом деле.

— Что ж, посоветуемся.

— Итак, я либо велю его арестовать, либо нет.

— Либо нет?

— Либо нет.

— Я не понимаю этого «нет», господин начальник полиции. Если он состоит в заговоре…

— Да, но он защищен именем, титулом…

— А, понимаю. Но каким именем, каким титулом? Вам следовало бы сказать мне это, чтобы я помог вам в вашем расследовании.

— Сударь, я ведь вам уже говорил, что знаю, под каким именем он скрывается, но…

— Но не знаете, под каким он появляется?

— Совершенно верно, иначе…

— Иначе вы приказали бы его арестовать?

— Немедленно.

— Да, дорогой господин де Сартин, это крайне удачно, как вы только что изволили заметить, что я именно сейчас явился к вам, поскольку я окажу вам услугу, которую вы у меня просите.

— Вот как?

— Да.

— Вы мне сообщите его имя?

— Да.

— Имя, под которым он появляется?

— Да.

— Вам оно известно?

— Прекрасно известно.

— И что же это за имя? — спросил г-н де Сартин, ожидая услышать ложь.

— Граф Феникс.

— Как! Имя, под которым вы велели доложить о себе? Тогда, выходит, и Ашарат, и Сомини, и маркиз д'Анна, и маркиз Пелегрини, и Джузеппе Бальзамо — это вы?

— Совершенно верно, я, — подтвердил Бальзамо.

Г-н де Сартин, наверное, с минуту не мог опомниться от потрясения, в которое его повергла столь бесстыдная откровенность.

— Я догадывался, — пробормотал он. — Я был наслышан о вас и знал, что Бальзамо и граф Феникс — одно и то же лицо.

— Признаю, вы — великий министр, — заметил Бальзамо.

— А вы — великий наглец, — сообщил начальник полиции, направляясь к звонку.

— Наглец? Но почему?

— Потому что я прикажу вас арестовать.

— Попробуйте! — бросил Бальзамо, становясь между звонком и начальником полиции. — Итак, вы намерены меня арестовать?

— Уж не собираетесь ли вы помешать мне? Хотелось бы знать как?

— Хотите знать?

— Да.

— Дражайший господин де Сартин, я разнесу вам череп.

Бальзамо вытащил из кармана пистолет, отделанный золоченым серебром и украшенный столь великолепной чеканкой, что, казалось, она вышла из рук Бенвенуто Челлини, и невозмутимо нацелил его в лицо г-ну де Сартину, который побледнел и рухнул в кресло.

— Так-то лучше, — заметил Бальзамо, пододвинул кресло и сел рядом с начальником полиции. — Ну а теперь, когда мы уселись, можно немножко и побеседовать.

125. БЕСЕДА

Г-ну де Сартину потребовалось несколько секунд, чтобы оправиться от страха. В глазах у него все еще стояло грозное дуло пистолета, более того, он чувствовал на лбу холодное прикосновение ствола.

Наконец он пришел в себя.

— Сударь, — сказал он, — у меня перед вами одно преимущество: зная, с каким человеком мне предстоит говорить, я не принял мер, какие принимаю, имея дело с заурядными преступниками.

— Вот вы сердитесь, сударь, говорите бранные слова, — отвечал Бальзамо, — и даже не отдаете себе отчета, насколько вы не правы. Я ведь явился, чтобы оказать вам услугу.

Г-н де Сартин пожал плечами.

— Да, да, сударь, услугу, — повторил Бальзамо, — а вы так ложно трактуете мои намерения. Вот вы тут толкуете мне о заговорщиках, а ведь я пришел как раз для того, чтобы разоблачить заговор.

Но Бальзамо зря растрачивал красноречие: в этот момент г-н де Сартин не обращал внимания на слова опасного посетителя; даже слово «заговор», которое в обычное время мигом заставило бы насторожиться г-на де Сартина, сейчас не задело его слуха.

— Зная, кто я такой, вы, сударь, несомненно, понимаете, в чем заключается моя миссия во Франции. Я — посланец его величества Фридриха Великого, иначе говоря, в какой-то степени тайный посол прусского короля. Ну а когда говорят «посол», подразумевают «любознательный человек», так что от меня в этом моем качестве не укрывается ничто из происходящего, более же всего я осведомлен о деле со скупкой зерна.

И хотя Бальзамо произнес последние слова самым безмятежным голосом, они, видимо, произвели на г-на де Сартина гораздо большее впечатление, чем предыдущие, так как он стал куда внимательнее.

Начальник полиции поднял голову.

— И что же это за дело с зерном? — поинтересовался он, изображая непринужденность, точь-в-точь как Бальзамо в начале беседы. — Теперь уж вы, сударь, растолкуйте мне.

— Охотно, сударь, — ответил Бальзамо. — Дело обстоит так.

— Я весь внимание.

— О, вы могли бы даже не говорить мне этого… Хитроумные спекулянты убедили его величество короля Франции, что ему следует построить хлебные склады для своего народа на случай неурожая. Склады начали строить, а пока строили, решили, что лучше всего их строить большими. На них не жалели ничего: ни дерева, ни камня, и выстроили просто огромными.

— И что же дальше?

— А дальше житницы нужно было наполнить, поскольку пустые они не имеют смысла, и их наполнили.

— И что же, сударь? — прервал Бальзамо г-н де Сартин, пока еще не понимавший, куда клонит собеседник.

— Но вы же понимаете, чтобы наполнить очень большие склады, нужно очень много зерна. Разве это не ясно?

— Разумеется.

— Продолжаю. Множество хлеба изымается из обращения, а это означает для народа голод, поскольку, прошу заметить, всякое изъятие ценностей из обращения равнозначно недостатку продукта. Ежели тысяча мешков зерна лежит на складе, это означает, что на тысячу мешков меньше посеяно на полях. Умножьте тысячу мешков всего лишь на десять, так как хлеб родит сам-десят.

Г-н де Сартин закашлялся от ярости.

Бальзамо остановился и спокойно переждал, когда кашель кончится.

— Итак, — продолжил он, когда состояние г-на де Сартина позволило ему это, — хлебный спекулянт обогатился за счет роста цены. Это ясно, да?

— Это-то совершенно ясно, — промолвил г-н де Сартин, — но, насколько я понимаю, сударь, вы притязаете на раскрытие заговора или преступления, которое совершил его величество?

— Вы совершенно правильно поняли меня, — согласился Бальзамо.

— А вы дерзки, сударь, и мне крайне любопытно узнать, как воспримет ваше обвинение король. Я очень опасаюсь, как бы результат не оказался таким же, какой я предполагал, перелистывая перед вашим приходом бумаги из этой шкатулки. Остерегитесь, сударь. И так, и так вас ждет Бастилия.

— Нет, оказывается, вы меня не поняли.

— Как это прикажете разуметь?

— Бог мой! Сударь, вы скверно думаете обо мне и, право же, обижаете, считая глупцом. Неужто вы полагаете, что я стану нападать на короля? Я, посол, любознательный человек? Нет, чтобы так поступать, надо быть полным болваном. Так что, прошу вас, выслушайте меня до конца.

Г-н де Сартин кивнул.

— Те, кто обнаружил этот заговор против французского народа… Простите меня, сударь, что я отнимаю у вас драгоценное время, но вы сейчас сами увидите, что оно для вас не потеряно зря. Так вот, названный заговор против французского народа раскрыли экономисты, которые, весьма трудолюбиво и тщательно исследовав через лупу эту махинацию, заметили, что в ней замешан не только король. Им прекрасно известно, что у его величества есть точный реестр цен на хлеб на различных рынках, известно им и то, что его величество радостно потирает руки, когда повышение цен приносит ему восемь или десять тысяч экю; но им также известно, что рядом с его величеством находится человек, чье положение облегчает сделки, человек, который благодаря своей особой должности — он, как вы понимаете, должностное лицо — следит за скупкой, подвозом, получением денег, одним словом, человек, который является посредником у короля. Так вот, экономисты, люди с лупой, как я их называю, собираются нападать не на короля, поскольку они отнюдь не дураки, сударь вы мой, но на то должностное лицо, на того человека, на посредника, который и проводит спекуляции для его величества.

Г-н де Сартин попытался вновь обрести равновесие, занявшись своим париком, но, увы, тщетно.

— Итак, — продолжил Бальзамо, — я приближаюсь к сути. Вы, начальник полиции, знаете, что я — граф Феникс, я же знаю, что вы — господин де Сартин.

— И что из того? — поинтересовался растерянный глава сыска. — Да, я — господин де Сартин. Эка невидаль!

— Но обратите внимание, этот господин де Сартин и является тем самым человеком, который ведет реестры, совершает сделки, получает деньги, то есть тем, кто без ведома или с ведома короля морит голодом двадцать семь миллионов французов, хотя по своей должности должен заботиться, чтобы они ели как можно лучше. И вы представляете себе, какое действие произведет подобное разоблачение? Народ вас не любит. Король — человек не слишком чувствительный. Так что ежели голодающие потребуют вашей головы, его величество, либо чтобы отвести всякие подозрения в сообщничестве с вами, если таковое сообщничество имело место, либо чтобы дать восторжествовать справедливости, если он не состоял с вами в сговоре, так вот, его величество поспешит вздернуть вас на виселицу, как в свое время был вздернут Ангерран де Мариньи[87]. Припоминаете?

— Смутно, — ответил побледневший г-н де Сартин. — Но мне кажется, сударь, что вы приводите доводы весьма дурного вкуса, говоря о виселице человеку моего положения.

— Ах, сударь, — вздохнул Бальзамо, — если я и говорю о ней, то лишь потому, что у меня еще до сих пор стоит перед глазами этот бедняга Ангерран. Клянусь вам, это был безукоризненный дворянин из старинного нормандского рода, весьма благородного происхождения. Он был правителем Франции, комендантом Лувра, интендантом финансов и строений, графом де Лонгвиль, а это графство побольше, чем ваше Альби. Ах, да что там говорить, я видел, как его повесили на Монфоконе[88], где он сам прежде и поставил виселицу. Помилуй Бог, я столько раз ему твердил: «Ангерран, дорогой Ангерран, будьте осторожней. Вы так круто распоряжаетесь финансами, что Карл Валуа[89] вам этого не простит». Он не послушался меня, сударь, и вот как кончил. О, если бы вы знали, сколько я повидал начальников полиции, начиная с Понтия Пилата, осудившего Иисуса Христа, и кончая господином Бертеном де Бель-Иль, графом де Бурдейлем, сеньором де Брантомом, вашим предшественником, который установил фонари и запретил букеты.

Г-н де Сартин встал, тщетно пытаясь скрыть охватившее его волнение.

— Что ж, — сказал он, — обвиняйте меня, ежели хотите. Да только кто станет слушать ничего не значащего человека вроде вас?

— Поберегитесь, сударь, — возразил Бальзамо. — Очень часто оказывалось, что люди, которые, казалось бы, ничего не значат, значат очень много. И когда я во всех подробностях опишу историю со скупкой зерна своему корреспонденту, то есть Фридриху Второму, который, как вам известно, является философом; когда Фридрих тут же напишет о ней, присовокупив собственноручный комментарий, господину Аруэ де Вольтеру; когда Вольтер, острота пера которого, надеюсь, вам известна, сочинит озорную сказочку вроде «Человека с сорока экю»; когда господин д'Аламбер, превосходный геометр, подсчитает, что хлебом, украденным вами из общественных запасов, можно было бы прокормить сто миллионов человек в течение трех-четырех лет; когда Гельвеций[90] установит, что ежели деньги, полученные за этот хлеб, перевести в монеты по шесть ливров и поставить их столбиком, то он будет высотой до Луны, а ежели в кредитные билеты и уложить их в ряд, то он дотянется до Санкт-Петербурга; когда этот подсчет вдохновит господина Лагарпа[91] на скверную драму, Дидро — на очередную беседу в духе «Отца семейства»[92], Жана Жака Руссо из Женевы, который тоже может очень больно укусить, когда хочет, — на ужасающий перепев этой беседы с собственными комментариями, господина Карона де Бомарше[93], наступать на мозоль которому Боже вас упаси, — на памфлет, господина Гримма[94] — на небольшое письмецо, господина Гольбаха[95] — на тяжеловесный каламбур, господина Мармонтеля, который погубит вас своей неловкой защитой, — на изящную нравоучительную сказочку; когда об этом станут толковать в кафе «Регентство» в Пале-Рояле, у Одино[96], у королевских танцовщиков, находящихся, как вам известно, на содержании у господина Николе[97], — тогда, господин граф д'Альби, положение ваше как начальника полиции окажется куда хуже, чем бедняги Ангеррана де Мариньи, о котором вы не желаете слышать. Его вздернули на виселицу, однако он утверждал, что невиновен, притом так убедительно, что, клянусь честью, я поверил ему, когда он мне это объявил.

После этой речи г-н де Сартин больше уже не пытался сохранять декорум, снял парик и утер голову, обильно покрытую потом.

— Ладно, — сказал он, — но все это ничего не значит. Если можете, попробуйте погубить меня. У вас свои козыри, у меня — свои. У вас — ваши тайные сведения, у меня — шкатулка.

— Ах, сударь, — прервал его Бальзамо, — вот еще одно заблуждение, которое мне крайне удивительно видеть у такого опытного человека, как вы. Эта шкатулка…

— Так что же шкатулка?

— Она у вас не останется.

— Вот как? — насмешливо усмехнулся г-н де Сартин — Ах да, я забыл, что граф Феникс — рыцарь с большой дороги, с оружием в руках грабящий людей. Ах да, я уже не вижу у вас пистолета, вы его спрятали в карман. Прошу прощения, господин посол!

— Да перестаньте вы про пистолет, господин де Сартин! Ведь вы же сами не верите, будто я силой, в жестокой борьбе отниму у вас эту шкатулку только для того, чтобы уже на лестнице услышать, как вы звоните и кричите: «Держи вора!» Вовсе нет! И если я говорю, что шкатулка у вас не останется, то это значит, что вы сами, добровольно возвратите мне ее.

— Я! — вскричал глава сыска и с такой силой опустил кулак на предмет спора, что едва не расколол его.

— Да, вы.

— Все шутите, сударь! Ну а насчет возвращения вам шкатулки позвольте вам сказать, вы ее получите только вместе с моей жизнью. Да что я говорю, с жизнью! Разве я не рисковал ею тысячи раз? Разве я не готов отдать всю свою кровь до последней капли на службе его величеству? Убейте же меня, вы в этом мастер, но помните, на шум сбегутся мстители, и я еще успею, прежде чем умру, изобличить вас в ваших преступлениях. Возвратить вам шкатулку! — промолвил он с горькой улыбкой. — Да потребуй ее у меня все силы ада, я и то не отдал бы ее.

— Нет, мне не понадобится вмешательства подземных сил, вполне будет достаточно содействия особы, которая сейчас стучит в ваши ворота.

И действительно, в то же миг послышались три удара.

— Слышите, — продолжал Бальзамо, — карета этой особы въезжает во двор.

— Надо полагать, какой-нибудь ваш друг соблаговолил нанести мне визит?

— Вы совершенно правы, мой друг.

— И что же, я отдам ему шкатулку?

— Да, дражайший господин де Сартин, отдадите.

Начальник полиции еще презрительно пожимал плечами, когда отворилась дверь, появился лакей и доложил, что г-жа Дюбарри просит аудиенции у его высопревосходительства. Ошеломленный г-н де Сартин вздохнул и взглянул на Бальзамо, который с трудом сдержался, чтобы не рассмеяться в лицо почтенному главе сыска.

В этот миг за спиной лакея показалась женщина, видимо, не считающая необходимым ждать, когда ей позволят войти; это была прекрасная графиня; распространяя волны ароматов, она стремительно ворвалась в кабинет, задев двери пышными шуршащими юбками.

— Это вы, сударыня? — пробормотал г-н де Сартин, схвативший в приступе страха открытую шкатулку и прижавший ее к груди.

— Здравствуйте, Сартин! — приветствовала его с привычной безмятежной улыбкой графиня, после чего обратилась к Бальзамо: — Здравствуйте, дорогой граф!

Она протянула Бальзамо руку, он склонился и запечатлел поцелуй на белоснежной ручке, к которой столько раз приникал губами король.

Наклоняясь, он успел тихо произнести несколько слов, разобрать которые г-ну де Сартину не удалось.

— Ах! — воскликнула графиня. — Вот она, моя шкатулка.

— Ваша шкатулка? — пролепетал г-н де Сартин

— Разумеется, моя. Как! Вы не постеснялись открыть ее?

— Но, графиня…

— Нет, право, это прелестно. Я подумала… У меня украли шкатулку, и я сказала себе: надо пойти к Сартину, он найдет ее. А вы, оказывается, уже нашли. Благодарю.

— И как видите, господин де Сартин даже вскрыл ее, — заметил Бальзамо.

— Да, действительно… Как вам такое пришло в голову? Сартин, это же мерзко!

— Сударыня, при всем моем почтении к вам, — возразил начальник полиции, — я опасаюсь, что вы намеренно кого-то покрываете.

— Покрываете? — возмутился Бальзамо. — Уж не меня ли вы имели в виду, произнося эти слова?

— Я сказал то, что сказал, — ответил г-н де Сартин.

— Я ничего не понимаю, — шепнула г-жа Дюбарри Бальзамо. — В чем дело, дорогой граф? Вы напомнили, что я обещала исполнить первую же вашу просьбу. Обещания я держу, как мужчина. И вот я здесь. Что я должна сделать для вас?

— Сударыня, — громко произнес Бальзамо, — несколько дней назад вы доверили мне на хранение эту шкатулку со всем ее содержимым.

— Ну, разумеется! — ответила г-жа Дюбарри, отвечая взглядом на взгляд Бальзамо.

— Разумеется? — воскликнул г-н де Сартин. — Вы говорите, разумеется, сударыня?

— Графиня достаточно громко произнесла это слово, чтобы вы могли расслышать.

— Шкатулка, таящая, быть может, сведения о десятке заговоров!

— Ах, господин де Сартин, вы же знаете, что вам не везет с этим словом, так что не повторяйте его. Графиня требует возвратить шкатулку, возвратите ее, и делу конец.

— Сударыня, вы что же, требуете, чтобы я вам ее возвратил? — трясясь от злости, осведомился г-н де Сартин.

— Да, дорогой начальник полиции.

— Но в таком случае знайте…

Бальзамо глянул на графиню.

— Все, что мне нужно знать, я знаю, — объявила она. — Верните шкатулку. Без нее я отсюда не уйду. Вам понятно?

— Сударыня, во имя Бога живого, во имя интересов его величества…

Бальзамо нетерпеливо дернулся.

— Шкатулку, сударь! — бросила графиня. — Шкатулку! Да или нет? Но хорошенько подумайте, прежде чем сказать нет.

— Как вам угодно, сударыня, — униженно пробормотал г-н де Сартин.

И он протянул графине шкатулку, в которую Бальзамо уже успел сложить все бумаги, разбросанные по столу.

Г-жа Дюбарри повернулась к Бальзамо и с очаровательной улыбкой попросила:

— Граф, не будете ли вы так добры донести шкатулку до моей кареты и не предложите ли мне руку: мне не хочется одной проходить через передние, в которых встречаешь столько отвратительных физиономий. Благодарю вас, Сартин.

Бальзамо вместе со своей покровительницей направился было к двери, но вдруг заметил, что г-н де Сартинбросился к звонку.

— Графиня, — произнес Бальзамо, взглядом остановив своего противника, — будьте добры предупредить господина де Сартина, который крайне зол на меня за то, что я потребовал вашу шкатулку, будьте добры предупредить его, что вы будете в отчаянии, если со мной случится какое-нибудь несчастье по вине господина начальника полиции, и что это вызовет ваше большое недовольство.

Графиня улыбнулась Бальзамо.

— Дорогой Сартин, вы слышали, что сказал граф? Это чистая правда. Граф — мой лучший друг, и я смертельно обижусь на вас, если вы причините ему хоть малейшую неприятность. Прощайте, Сартин.

На сей раз г-жа Дюбарри покинула кабинет начальника полиции под руку с Бальзамо, который нес шкатулку.

Г-н де Сартин смотрел, как они уходят, но не выказывал бешенства, взрыв которого надеялся увидеть Бальзамо.

— Ладно, — пробормотал побежденный глава сыска, — ты уносишь шкатулку, но у меня осталась твоя жена.

И, срывая злость, он так дернул за сонетку, словно хотел порвать ее.

126. ГЛАВА, В КОТОРОЙ Г-Н ДЕ САРТИН НАЧИНАЕТ ВЕРИТЬ, ЧТО БАЛЬЗАМО ДЕЙСТВИТЕЛЬНО КОЛДУН

На нетерпеливый звонок г-на де Сартина вбежал пристав.

— Где женщина? — спросил начальник сыска.

— Какая женщина, ваше высокопревосходительство?

— Та, что упала здесь в обморок и которую я поручил вам.

— Ваше высокопревосходительство, она пришла в себя, — сообщил пристав.

— Прекрасно, приведите ее.

— Ваше высокопревосходительство, но где ее искать?

— Да в соседней комнате.

— Ее там нет, ваше высокопревосходительство.

— Нет? Но где же она?

— Не знаю.

— Она что, ушла?

— Да.

— Одна?

— Да.

— Но она же была без чувств.

— Да, ваше высокопревосходительство, какое-то время она лежала без сознания, но через пять минут после того, как в кабинет вашего высокопревосходительства был допущен граф Феникс, она очнулась от странного обморока, от которого не помогли ей ни эссенция, ни соль, открыла глаза, встала и с удовлетворенным видом вздохнула.

— А затем?

— А затем направилась к двери и, поскольку ваше высокопревосходительство не отдали приказа не отпускать ее, ушла.

— Ушла! — вскричал г-н де Сартин. — Болван, да я вас в Бисетр за это закатаю! А ну быстро пришлите мне старшего сыщика.

Пристав стремительно выскочил исполнять приказание.

— Этот негодяй — колдун, — пробормотал несчастный глава сыска. — Я — начальник полиции короля, но он явно начальник полиции дьявола.

Читатель уже понял то, что не мог объяснить себе г-н де Сартин. Сразу после эпизода с пистолетом, пока начальник полиции приходил в себя, Бальзамо воспользовался недолгой передышкой, сориентировался и, повернувшись поочередно на все четыре стороны света, приказал Лоренце встать, выйти и вернуться тем же путем на улицу Сен-Клод, уверенный, что приказ дойдет до нее.

Как только веление было мысленно произнесено Бальзамо, между ним и Лоренцой возник магнетический ток, и она, подчиняясь полученному приказу, встала, ушла, и никто не воспрепятствовал ее уходу.

В тот же вечер, ложась спать, г-н де Сартин велел пустить себе кровь: потрясение было слишком сильным, чтобы пройти без последствий, а врач заверил начальника полиции, что при промедлении хоть в четверть часа у него случился бы апоплексический удар.

Тем временем Бальзамо проводил графиню до кареты и хотел попрощаться с нею, но она была не из тех женщин, кто позволит покинуть себя, не получив или хотя бы не попытавшись получить какое-то объяснение странным событиям, которые только что разыгрались у нее на глазах.

Она попросила графа сесть с нею в карету, он подчинился, Джерида же повел под уздцы форейтор.

— Теперь вы видите, граф, — сказала она, — как я верна слову, и, если я кого-то объявляю своим другом, я произношу это и устами, и сердцем. Я только что возвратилась в Люсьенну, поскольку король сказал мне, что намерен завтра приехать туда повидаться со мной, но тут пришло ваше письмо, и ради вас я все бросила. Многие бы перепугались, слыша, как господин де Сартин бросает нам в лицо слова о заговорах и заговорщиках, но я, прежде чем что-то предпринять, смотрела на вас и все делала по вашим пожеланиям.

— Сударыня, — отвечал Бальзамо, — вы с лихвой заплатили за ту ничтожную услугу, которую мне посчастливилось оказать вам, но за мною ничто не пропадет, я умею быть благодарным, и вы вскоре убедитесь в этом. Только не верьте, будто я преступник, заговорщик, как утверждает господин де Сартин. Наш дражайший начальник полиции получил от предавшей меня особы эту шкатулку, где хранятся мои секреты, относящиеся к химии, секреты, которыми я хочу поделиться с вами, графиня, чтобы вы сохранили свою неувядающую лучезарную красоту, свою ослепительную молодость. Однако милейший господин де Сартин, узрев записанные шифром формулы, призвал на помощь какого-то канцеляриста, который, желая выслужиться, истолковал мой шифр на свой манер. Кажется, сударыня, я вам как-то уже говорил, что над моими занятиями пока еще тяготеют все опасности, которым они подвергались в средние века, и лишь острые и юные умы, такие, как ваш, благоволят к ним. Одним словом, сударыня, позвольте вам сказать, что вы избавили меня от затруднений, и я крайне признателен вам.

— Но что стало бы с вами, если бы я не пришла вам на помощь?

— Меня заключили бы в Венсен или в Бастилию, чтобы насолить королю Фридриху, которого его величество терпеть не может. Для меня нет ни малейшего сомнения, что я вышел бы оттуда, так как умею дыханием плавить камни, но на этом я лишился бы шкатулки, в которой содержатся, как я уже имел честь говорить вам, интереснейшие и бесценные формулы, по счастливой случайности вырванные наукой из вечной тьмы.

— Ах, граф, вы и успокоили, и обворожили меня. Но вы обещаете мне омолаживающий напиток?

— Разумеется.

— И когда же вы мне его дадите?

— Ну, торопиться нам некуда. Попросите его у меня лет через двадцать. Надеюсь, прекрасная графиня, сейчас вы не хотели бы стать ребенком?

— Граф, вы поистине очаровательный человек. Позвольте задать вам последний вопрос, и я вас отпущу, поскольку, как мне кажется, вы торопитесь.

— Слушаю вас, графиня.

— Вы сказали, вас кто-то предал. Это мужчина или женщина?

— Женщина.

— Ах вот что! Любовь!

— Увы, да. Любовь, удвоенная ревностью, доходящей до исступления, которая и приводит к результатам, виденным вами. Женщина не осмелилась нанести мне удар кинжалом, так как знает, что меня невозможно убить, и решила сгноить меня в тюрьме или разорить.

— Как разорить?

— Во всяком случае, она так полагает.

— Простите, граф, я должна выяснить, — рассмеялась графиня. — Уж не ртуть ли течет в ваших жилах, чем объясняется ваше бессмертие и то, что на вас проще донести, нежели убить?.. Вас высадить здесь или отвезти домой?

— Благодарю, графиня, я не хочу злоупотреблять вашей добротой и принуждать вас делать крюк. У меня есть мой Джерид.

— А, ваш великолепный конь. Говорят, на скаку он обгоняет ветер.

— Я вижу, он вам нравится, сударыня?

— Да, прекрасный скакун.

— Позвольте вам его подарить, но с условием, что ездить на нем будете только вы.

— Нет-нет, спасибо. Я не езжу верхом, а уж если случается, то страшно трушу. Но уже одно ваше предложение мне дороже самого подарка. Прощайте, дорогой граф, и не забудьте дать мне лет через десять ваше омолаживающее зелье.

— Я говорил, через двадцать.

— Ах, граф, вы же знаете пословицу: лучше синица в руках… А если сможете, дайте мне его лет через пять. Никому не ведомо, что может случиться.

— Как вам будет угодно, графиня. Разве вы не знаете, что я всецело к вашим услугам?

— И еще одно, граф.

— Слушаю вас.

— Но чтобы сказать вам это, я должна вам очень доверять.

Бальзамо, уже вышедший из кареты, поборол нетерпение и приблизился к графине.

— Ходят упорные толки, — сказала г-жа Дюбарри, — что королю нравится малютка Таверне.

— Графиня, этого не может быть!

— И как поговаривают, очень нравится. Вы должны мне сказать, так ли это. Если да, не щадите меня, скажите как другу. Граф, мне необходимо знать правду.

— Сударыня, — отвечал Бальзамо, — я сделаю больше: обещаю вам, что мадемуазель Андреа никогда не станет любовницей короля.

— Почему же, граф? — поразилась г-жа Дюбарри.

— Потому что я не желаю этого, — отрезал Бальзамо.

Г-жа Дюбарри недоверчиво ахнула.

— Вы сомневаетесь?

— А разве нельзя усомниться?

— Сударыня, никогда не сомневайтесь в науке. Вы поверили мне, когда я сказал «да», поверьте же, когда я говорю «нет».

— Выходит, у вас есть какие-то средства…

И г-жа Дюбарри запнулась.

— Продолжайте.

— Средства, способные подавить желание короля или победить его прихоти?

Бальзамо улыбнулся.

— Я умею внушать влечение.

— Да, знаю.

— И даже верите в это.

— Верю.

— Так вот, на сей раз я внушу отвращение, а в случае необходимости — бессилие. Так что успокойтесь, графиня, я на страже.

Бальзамо произносил эти не слишком связные фразы в возбуждении, которое г-жа Дюбарри принимала, как и должно было ей принимать, за пророческий экстаз; она ведь не знала, что Бальзамо терзался от лихорадочного нетерпения поскорее увидеть Лоренцу.

— Решительно, граф, — промолвила она, — вы не только предсказали мне счастливую судьбу, вы — мой ангел хранитель. Граф, будьте бдительны! Я защитила вас, защитите же и вы меня. Заключим союз.

— Согласен, сударыня, — отвечал Бальзамо.

И он еще раз поцеловал графине руку.

Затем, закрыв дверцу кареты, которую графиня остановила на Елисейских полях, он вскочил на коня, Джерид радостно заржал, и вскоре всадник и конь растворились в ночи.

— В Люсьенну! — крикнула утешенная г-жа Дюбарри.

Бальзамо же тихонько свистнул, чуть-чуть сжал коленями бока Джерида, и конь понесся вскачь.

Через пять минут Бальзамо уже был на улице Сен-Клод в вестибюле своего дома и вопросительно смотрел на Фрица.

— Ну что? — с тревогой спросил он.

— Да хозяин, — ответил слуга, привыкший читать в глазах своего господина.

— Вернулась?

— Да, уже наверху.

— В какой комнате?

— В той, что украшена шкурами.

— Как она?

— Очень устала. Она так стремительно мчалась, что я, заметив ее еще издали — а я поджидал ее, — не успел даже выбежать навстречу.

— Вот как?

— Я просто-напросто перепугался. Она ворвалась как молния, взлетела не переведя дыхания по лестнице, вбежала в комнату и рухнула на черную львиную шкуру. Вы ее там и найдете.

Бальзамо поспешно поднялся и действительно увидел Лоренцу, которая из последних сил боролась с первыми судорогами нервного припадка. Слишком долго магнетические флюиды тяготели над ней, принуждая совершать действия вопреки ее воле. Она страдальчески стонала; казалось, на грудь ей навалилась скала, и женщина обеими руками пытается столкнуть ее.

Бальзамо бросил на Лоренцу гневный взгляд, подхватил на руки и понес в ее комнату, дверь которой таинственным образом распахнулась перед ним.

127. ЭЛИКСИР ЖИЗНИ

Читателю уже известно, в каком расположении духа вошел Бальзамо в комнату Лоренцы.

Он намеревался пробудить ее и высказать ей все упреки, что вызрели под покровом глухой ярости, которая побуждала его покарать изменницу. Но вдруг три удара в потолок оповестили, что Альтотас дождался его возвращения и желает поговорить с ним.

Бальзамо надеялся, что он, быть может, ослышался, а может быть зов не такой уж срочный, однако нетерпеливый старик повторил призыв, и Бальзамо, опасаясь то ли того, что Альтотас спустится сверху, как это уже несколько раз случалось, то ли того, что Лоренца, пробужденная чужим воздействием, узнает какую-нибудь новую тайну, не менее опасную, чем его политические секреты, послал молодой женщине еще одну, если можно так выразиться, порцию флюидов и вышел, чтобы встретиться с Альтотасом.

Он успел вовремя; люк в потолке уже наполовину опустился; Альтотас сполз с кресла на колесах и скорчился на этой подвижной части пола своей комнаты, способной подниматься и опускаться.

Он видел, как Бальзамо выходит из комнаты Лоренцы.

Скрюченный старик выглядел и страшно, и отвратительно.

Его мертвенно-бледное лицо, в котором жизнь, казалось, едва-едва теплилась, побагровело от злости, иссохшие узловатые пальцы, похожие на пальцы скелета, дрожали, стукали об пол с каким-то сухим звуком, веки глубоко запавших глаз судорожно мигали. На языке, неизвестном даже Бальзамо, Альтотас осыпал ученика ужасающими проклятиями.

Выбравшись из своего кресла, чтобы нажать на пружину, Альтотас, похоже, передвигался лишь с помощью рук, тонких и изогнутых, словно паучьи лапы; он, как мы уже сказали, выполз из своей комнаты, недоступной ни для кого, кроме Бальзамо, и собирался спуститься вниз.

Только крайнее, безмерное раздражение могло вынудить этого бессильного ленивого старца оставить свое кресло, хитроумную машину, избавлявшую его от необходимости совершать любые движения, присущие обычной низменной жизни, только оно могло заставить его так резко изменить привычкам, перейти от жизни созерцательной к деятельной.

Бальзамо, захвативший его в каком-то смысле на месте преступления, сперва выразил по этому поводу удивление, потом встревожился.

— А, наконец-то ты явился, бездельник, лоботряс, бросивший своего наставника! — вскричал Альтотас.

Бальзамо призвал на помощь все свое терпение, что ему обыкновенно приходилось делать, когда он разговаривал со старцем, и спокойно ответил:

— Друг мой, но мне кажется, я пришел сразу же, как только вы позвали.

— Он называет меня своим другом! — возопил Альтотас. — Презренный человечишка! Я вижу, ты говоришь со мной на языке тебе подобных. Да, конечно, тебе-то я друг. Более чем друг. Я — твой отец, который тебя вскормил, воспитал, выучил, обогатил. Но ты не друг мне, ибо ты бросил меня, моришь голодом, медленно убиваешь.

— Учитель, вы вызываете у себя выделение желчи, портите себе кровь, вы заболеете.

— Заболею? Да ты насмехаешься надо мной! Разве я когда-нибудь болел, кроме тех случаев, когда ты вынуждал меня вопреки моей воле разделять бедствия отвратительного человеческого рода? Заболею! Или ты забыл, что я сам излечиваю других?

— Хорошо, учитель. Вот я здесь, не будем понапрасну терять время, — холодно произнес Бальзамо.

— Да, да, и советую тебе почаще напоминать мне о времени — о времени, что ты велишь беречь мне, для которого эта материя, отмеренная всякому живому творению, не должна иметь ни конца, ни предела. Да, время мое проходит, исчезает. Да, мое время минута за минутой гибнет в вечности, меж тем как именно вечность и должна быть моим временем!

— Итак, учитель, скажите, что вам нужно? — с неизменным спокойствием спросил Бальзамо; опустив крышку люка до пола, он встал на нее, привел в действие пружину, вернувшую крышку в ее обычное положение. — Вы говорите, я морю вас голодом, но ведь сейчас вы блюдете полный сорокадневный пост.

— Да, ты прав. Труды возрождения длятся уже тридцать два дня.

— В таком случае в чем же вы меня упрекаете? Я принес вам три графина дождевой воды, вы только ее и пьете.

— Все верно; но неужто ты воображаешь, что я, как шелковичный червь, сам смогу завершить великий труд омоложения и преображения? Что я, утративший силы, смогу один составить эликсир жизни? Что у меня, ослабшего, ибо я ничего не ем, а пью только охлажденную воду, лежащего ничком, обреченного, раз ты не помогаешь мне, рассчитывать лишь на себя, достанет сил исполнить кропотливый труд собственного возрождения, в котором, как ты сам знаешь, ничтожество, мне необходима помощь и содействие друга?

— Но я же с вами, учитель, я здесь, — отвечал Бальзамо, словно ребенка, усаживая старца, невзирая на его протесты, в кресло. — Ответьте, разве вам не хватает дождевой воды? Я вижу здесь три полных графина. Вода эта была собрана, как вы сами знаете, в мае. А вот ячменные и кунжутные лепешки. Я сам приготовил вам по вашему описанию белые капли.

— Но эликсир! Эликсир не составлен! Ты не можешь помнить, как он делается, тебя при этом не было. При этом присутствовал твой отец, который был куда преданней, чем ты. В последний раз я приготовил эликсир загодя, на месяц раньше, чем мне исполнились очередные пятьдесят лет. Я нашел приют на горе Арарат. Мне продали невинного младенца, которого еще кормили грудью, и я отдал за него столько серебра, сколько он сам весил. Я зарезал его, как требует ритуал, собрал три последние капли артериальной крови, и через час мой эликсир, в котором недоставало только этого ингредиента, был готов, так что мое омоложение после очередного пятидесятилетнего цикла прошло крайне успешно. Правда, при судорогах, которыми сопровождалось впитывание благодетельного эликсира, у меня выпали зубы и волосы, но они снова выросли; да, знаю, зубы не очень хорошие, но только потому, что я пренебрег предосторожностью, требовавшей вливать эликсир в горло через золотую воронку. Но зато волосы и ногти стали у меня как у юноши, и я вновь возродился для второй молодости и выглядел так, будто мне пятнадцать лет. А теперь я опять состарился, и если эликсир не будет изготовлен, если он не будет стоять закупоренный в этой бутылке, если я не свершу этот труд, то знание, накопленное мною за целый век, исчезнет вместе со мной, великая, чудесная тайна, которую я храню в себе, будет утрачена для человека, достигшего во мне и через меня божественной сущности! И если мне это не удастся, если я обманусь и не достигну цели, причиной этого будешь ты, Ашарат, и тогда берегись: гнев мой будет ужасен. Да, ужасен!

Закончив эту речь, во время которой из его почти неживых глаз словно сыпались бледные искры, старец затрясся в конвульсиях, а потом зашелся надрывным кашлем.

Бальзамо тотчас же подоспел ему на помощь.

Старику стало легче. Его и без того бледное лицо было бело как мел. Этот несильный приступ кашля совершенно исчерпал его силы, и казалось, он вот-вот испустит дух.

— Так скажите же, учитель, чего вы хотите, — обратился к нему Бальзамо.

— Чего я хочу… — произнес Альтотас, пристально глядя на Бальзамо.

— Да.

— Так вот, я хочу…

— Говорите же, я внимательно слушаю и все исполню, если только это будет возможно.

— Возможно… Возможно… — негодующе пробурчал старец. — Все возможно, ты это прекрасно знаешь.

— Да, разумеется, когда есть время и знание.

— Знание у меня есть, а время я готов победить. Мера моя исчерпалась, силы почти до конца истаяли, а белые капли вызывают исторжение остатков старческой субстанции. Молодость, подобная соку, что оживляет в мае деревья, поднимается под дряхлой корой и, так сказать, вырывается юным побегом на древнем стволе. Заметь, Ашарат, симптомы прекрасные: голос у меня слаб, я почти ничего не вижу, временами чувствую, что разум мой слабеет, переходы от жары к холоду стали для меня невыносимы, а это значит, что надо торопиться с изготовлением эликсира, чтобы в день моего второго пятидесятилетия я без затруднений перешел из столетнего возраста в двадцатилетний. Все ингредиенты подготовлены, перегонный куб сделан, не хватает лишь трех капель крови, о которых я тебе говорил.

Бальзамо от отвращения вздрогнул.

— Ладно, не надо младенца, — сказал Альтотас. — Вместо того, чтобы искать его, ты предпочитаешь запираться со своей возлюбленной.

— Вы же знаете, учитель, что Лоренца мне вовсе не возлюбленная, — возразил Бальзамо.

— Я вижу, ты надеешься внушить мне это, как внушаешь толпе. Хочешь заставить меня поверить в существование безгрешного существа. А ведь ты же мужчина.

— Клянусь вам, учитель, Лоренца чиста, как Пресвятая Богоматерь. Клянусь, ради души я пожертвовал всем — любовью, желаниями, земными наслаждениями. Я тоже вершу труд возрождения, но не для себя одного, а для всего мира.

— Безумец! Несчастный безумец! — вскричал Альтотас. — Ты, я вижу, намерен толковать о потрясениях среди букашек, о революциях муравьев, меж тем как я веду речь о вечной жизни, о вечной молодости!

— Которой возможно достичь лишь ценой чудовищного преступления и к тому же…

— Ты колеблешься, несчастный? Я вижу, колеблешься!

— Нет, учитель. Но раз вы не требуете младенца, скажите, что вам нужно.

— Мне нужно либо девственницу, либо девственника, все равно, но все-таки лучше девушку. Я открыл это благодаря сродству полов. Так что ищи да поторопись, у меня остается всего неделя.

— Хорошо, учитель, — сказал Бальзамо. — Я посмотрю, поищу.

В глазах старца вновь вспыхнула молния, еще грознее, чем прежде.

— Посмотришь! Поищешь! — закричал он. — Вот как ты отвечаешь! Впрочем, я ждал этого, но все равно потрясен. С каких это пор жалкий червяк, ничтожная тварь так отвечает своему творцу? А, ты думаешь, я лишился сил, думаешь, я повержен, думаешь, я умоляю тебя. Неужто ты настолько глуп, чтобы поверить, будто я в твоих руках? Да или нет, Ашарат? И не пытайся изобразить во взгляде замешательство или угрозу, я же вижу тебя насквозь и читаю в твоем сердце, а потому выношу тебе приговор и сам приведу его в исполнение.

— Учитель, поберегите себя, — сказал Бальзамо, — вы повредите себе, если будете так сильно гневаться.

— Отвечай!

— Своему учителю я могу ответить только правду. Я посмотрю, смогу ли добыть для вас то, чего вы просите, так, чтобы не повредить нам обоим и тем более не погубить нас. Я попытаюсь отыскать человека, который продаст потребное вам существо, но на преступление не пойду. Это все, что я могу вам ответить.

— Очень деликатный ответ, — с язвительной ухмылкой бросил Альтотас.

— Другого я не могу дать, учитель, — отрезал Бальзамо.

Альтотас собрал все силы и, опершись руками на поручни кресла, вдруг вскочил и поднялся во весь рост.

— Да или нет? — крикнул он.

— Да, учитель, если найду, нет, если не найду.

— В таком случае, несчастный, ты приговариваешь меня к смерти. Ты сбережешь так необходимые мне три капли крови низкой и ничтожной твари и столкнешь в вечную бездну столь совершенное существо, как я. Так слушай же, Ашарат, — с угрожающей улыбкой произнес старик, — я больше ничего не прошу у тебя. Да, больше ничего, но если ты не станешь повиноваться мне, я сам возьму, что мне нужно. Если ты покинешь меня, я сам себя выручу. Ты понял? А теперь ступай.

Не отвечая на угрозу, Бальзамо подготовил все, что было необходимо старцу, поставил около него питье и еду; он действовал с заботливостью преданного слуги, ухаживающего за хозяином, или любящего сына, хлопочущего вокруг отца; покончив с этим и поглощенный совершенно иными заботами, нежели те, что терзали Альтотаса, он опустил крышку люка, и сошел вниз, не замечая, что старик провожает его насмешливым взглядом почти до того места, куда его влекли и душа и сердце.

Когда Бальзамо подошел к погруженной в сон Лоренце, на лице Альтотаса все еще играла сатанинская улыбка.

128. БОРЬБА

Бальзамо остановился, сердце его сжималось от горестных мыслей.

Мы говорим, горестных, а не гневных.

Недавний разговор с Альтотасом, видимо, заставил Бальзамо задуматься о ничтожности людских чаяний и утешил его гнев. Ему вспомнилась метода философа, который повторял про себя весь греческий алфавит, прежде чем прислушаться к голосу черной богини, советчицы Ахилла[98].

Несколько секунд он стоял у кушетки, спокойно и безмолвно глядя на спящую Лоренцу, после чего печально сказал себе: «Итак, если рассмотреть мое положение, оно таково: Лоренца меня ненавидит, она угрожала, что выдаст меня, и выдала, моя тайна больше не принадлежит мне, я отдал ее в руки этой женщины, а она разгласила ее; я похож на лису, которая, чтобы вырваться из капкана, отгрызла себе ногу, так что охотник завтра сможет сказать: „Ага, лиса попалась, и скоро, живая или мертвая, она будет моя“.

И виновницей этого неслыханного бедствия, которое Альтотас даже не способен понять, отчего я ему о нем и не рассказал, бедствия, которое рушит все мои надежды на успех в этой стране, да и в целом мире, потому что Франция — душа мира, стал этот дивный кумир, это существо, спящее с кроткой улыбкой на устах. Я обязан этому злому гению позором и падением, а вскоре, быть может, она станет виновницей моего заточения, изгнания и смерти.

Выходит, — возбужденно продолжал рассуждать Бальзамо, — зло превысило добро, и Лоренца несет мне гибель.

Спи, о змея, чьи извивы так грациозны, но смертоносны, чья головка таит яд, спи, ибо когда ты проснешься, я буду вынужден тебя убить».

И Бальзамо с мрачной улыбкой медленно приблизился к Лоренце, чьи глаза, исполненные неги, открывались навстречу ему, как раскрываются при первых лучах восходящего солнца вьюнок и подсолнечник.

«Увы, — подумал Бальзамо, — и все же мне придется навсегда закрыть эти глаза, которые смотрят сейчас на меня с такой нежностью, но в которых, как только угаснет сияние любви, начинают сверкать молнии».

Лоренца ласково улыбнулась, приоткрыв в улыбке два ряда жемчужных зубов.

«Но ведь, казнив ту, что ненавидит меня, — подумал Бальзамо, — я убью и ту, что меня любит».

И сердце его преисполнилось глубокой скорбью, странным образом смешанной со смутным желанием.

— Нет, — пробормотал он, — вотще я вынес приговор, напрасно грожу: у меня никогда не хватит духа убить ее. Нет, она будет жить, но жить, не пробуждаясь, жить призрачной жизнью, которая будет для нее счастьем, поскольку истинная несет ей отчаяние. Я сделаю ее счастливой! Ну а все прочее не имеет значения… У нее будет только одна жизнь, которую я сотворю для нее, в которой она любит меня, жизнь, которой она живет в этот миг.

Бальзамо ласковым взглядом ответил на влюбленный взгляд Лоренцы и медленно положил ей на голову руку.

В этот миг Лоренца, которая, казалось, читала мысли Бальзамо как открытую книгу, глубоко вздохнула, медленно приподнялась и с грациозной сонливой негой обвила своими белыми, нежными руками шею Бальзамо; он ощутил ее благоуханное дыхание на своих губах.

— Нет! Нет! — вскричал Бальзамо, закрыв ладонью пылающий лоб и затуманенные глаза. — Такая упоительная жизнь способна довести до исступления, я не смогу бесконечно противиться этому демону-искусителю, этой сирене и не достигну славы, могущества, бессмертия. Нет, пусть она проснется, я так желаю, так надо.

Потеряв голову, уже не помня себя, Бальзамо все-таки нашел в себе силы оттолкнуть Лоренцу; она отпустила его и, словно легкая вуаль, словно тень, словно снежинка, опустилась на кушетку.

Даже самая изощренная кокетка, желая обольстить возлюбленного, не сумела бы выбрать более соблазнительной позы.

И опять потерявший голову Бальзамо нашел в себе силы бежать прочь, сделав несколько шагов, но, как Орфей[99], оглянулся и, как; Орфей, погиб.

«Если я разбужу ее, — мелькнуло у него в голове, — вновь начнете борьба. Если я разбужу ее, она либо покончит с собой, либо убьет меня или доведет до убийства. Выхода нет!

Судьба этой женщины предрешена, мне кажется, будто я читаю ее, начертанную огненными письменами: смерть и любовь… Лоренца! Лоренца! Тебе предназначено полюбить и умереть. Лоренца! Я держу в руках твою жизнь и твою любовь».

Как бы отвечая этим его мыслям, обольстительница встала, подошла к Бальзамо, упала к его ногам и, обратив на него взор, затуманенный сном и негой, взяла его руку и прижала к своему сердцу.

— Смерть, — прошептала она одними губами, влажными и блестящими, как вынырнувший из моря коралл, — но и любовь.

Бальзамо, на лице которого была написана растерянность, попятился назад, прикрыв глаза рукой.

Лоренца, возбужденно дыша, ползла за ним на коленях.

— Смерть, — пленительным голосом повторяла она, — но и любовь! Любовь! Любовь!

Бальзамо не мог больше противиться, его окутало пламенное облако.

— Нет, это слишком, — промолвил он. — Я боролся до того предела, на какой способен человек. Демон или ангел будущего, кто бы ты ни был, ты можешь быть доволен: я долго жертвовал во имя себялюбия и гордыни всеми высокими страстями, что кипят во мне. Нет, я больше не имею права восставать против единственного человеческого чувства, зародившегося в глубине моего сердца. Я люблю эту женщину, люблю, и страстная моя любовь восстанавливает меня против нее сильней, нежели даже ожесточенная ненависть. Эта любовь принесет ей смерть. О, я трус, жестокий безумец! Я не способен даже сладить со своими желаниями. Так что же? Когда мне будет назначено предстать перед Господом, когда мне, обманщику, лжепророку, придется сбросить плащ ухищрений и притворства перед высшим судьей, я не смогу назвать ни одного своего благородного поступка, не смогу припомнить ни единого мгновения счастья, которое дало бы мне утешение среди вечных мук!

О, Лоренца, я знаю, что, полюбив тебя, лишаюсь будущего, знаю, что мой ангел-обличитель сразу же взовьется в небо, чуть только женщина упадет в мои объятия.

Но ты этого хочешь, Лоренца, ты этого хочешь!

— Любимый! — прошептала она.

— Значит, ты согласна на эту жизнь вместо реальной?

— Я на коленях прошу, умоляю тебя об этой жизни. Она — любовь, она — счастье.

— И тебе, моей жене, будет достаточно этой жизни, потому что я безумно люблю тебя.

— Я знаю, я ведь читаю в твоем сердце.

— И ты никогда не обвинишь меня ни перед людьми, ни перед Богом, что я подчинил твою волю, обманул твое сердце?

— Никогда! Напротив, и перед людьми, и перед Богом я буду благодарить тебя, ибо ты даровал мне любовь, единственное благо, единственное сокровище в этом мире.

— И ты никогда не пожалеешь об утраченных крылах, бедная голубка? Знай, отныне ты больше не взлетишь в сияющие просторы, чтобы отыскать для меня близ Иеговы луч света, который он иногда ниспосылает на чело своего пророка. Когда я захочу узнать будущее, захочу возвыситься над людьми, твой голос, увы, уже не ответит мне. Ты для меня была одновременно и той, кого я люблю, и гением-помощником, а теперь у меня осталась только возлюбленная, и еще…

— Ах, ты в нерешительности! — воскликнула Лоренца. — Я вижу в твоем сердце сомнение, оно словно черное пятно!

— Ты всегда будешь любить меня, Лоренца?

— Всегда!

Бальзамо приложил ладонь ко лбу.

— Ну что ж, пусть, — прошептал он. — Хотя…

И он замер, поглощенный пришедшей ему мыслью.

— Но разве она так уж необходима мне? — продолжал он. — Разве она единственная на свете? Она сделает меня счастливым, а другая сделает меня богатым и могущественным. У Андреа тот же дар, она тоже ясновидица, как ты. Андреа молода, чиста, невинна, и я не влюблен в нее, а между тем во сне Андреа так же покорна мне, как ты. Андреа станет жертвой, вполне готовой заменить тебя, станет той душой, на которой я смогу проводить опыты. Она залетает во мрак неведомого так же далеко, как ты, а может быть, еще дальше. Андреа! Я беру тебя в свое царство. Лоренца, приди в мои объятия! Ты будешь моей возлюбленной и владычицей. С Андреа я буду могуществен, а с Лоренцей — счастлив. Лишь с этого часа жизнь моя становится полной, и, если не считать бессмертия, я исполнил мечту Альтотаса. Если не считать бессмертия, я равен богам!

И он подхватил Лоренцу, которая приникла к его бурно вздымающейся груди, как плющ приникает к дубу.

129. ЛЮБОВЬ

Для Бальзамо началась новая жизнь, какой до сей поры он не знал в своем деятельном, бурном, превратном существовании. Уже три дня как он не ведал ни гнева, ни страхов, ни ревности, три дня как не слышал разговоров о политике, заговорах и заговорщиках. Рядом с Лоренцей, которую он не покидал ни на секунду, он забывал обо всем на свете. Эта странная, безмерная любовь, словно витавшая над человеческой природой, любовь, полная восторгов и тайн, призрачная любовь — ведь Бальзамо не мог скрывать от себя, что одним-единственным словом он способен превратить свою нежную возлюбленную в неумолимого врага, — любовь, вырванная у ненависти благодаря необъяснимой прихоти природы или науки, насыщала его блаженством, схожим в одно и то же время с изумлением и исступлением.

Не раз в эти три дня Бальзамо, очнувшись от любовного дурмана, пристально всматривался в свою неизменно улыбающуюся, неизменно восторженную подругу: ведь отныне ее существование, сотворенное им, было смесью искусственной жизни и упоения, сна и обмана, и теперь, когда он видел ее такой спокойной, ласковой, счастливой, называвшей его самыми нежными именами, грезившей вслух о сокровенных наслаждениях, он не раз задавал себе вопрос, а не прогневается ли Бог на нового Титана[100], пытающегося вырвать у него его тайны, не подаст ли Лоренце мысль обмануть своего друга, усыпить его бдительность, а потом бежать и вновь явиться к нему, но уже в облике мстительной Эвмениды[101].

В такие моменты Бальзамо не раз случалось усомниться в знании, унаследованном от древних времен, достоверность которого подтверждалась лишь отдельными примерами.

Однако вскоре неугасающее пламя, пламя ее любви, неутихающая жажда ласк убеждали его.

«Если бы Лоренца притворялась, если бы хотела сбежать от меня, — думал он, — она искала бы поводов удалить меня, нашла бы причины остаться в одиночестве, а меж тем ничего этого нет; руки ее удерживают меня, словно неразрывная цепь, пламенный взгляд говорит: „Не уходи“, нежный голос шепчет: „Будь со мной“».

И Бальзамо вновь обретал уверенность в себе и в своем тайном знании.

Да и впрямь, почему магический секрет, на котором зиждется все его могущество, должен вдруг ни с того ни с сего превратиться в тень, достойную лишь растаять в небытии, словно забытое воспоминание или дым угасшего костра? Что же касается его, то Лоренца никогда еще не была так прозорлива, так ясновидяща: она мгновенно воспринимала любую мысль, возникавшую у него в мозгу, либо чувство, волнующее его сердце.

Оставалось выяснить одно — не является ли эта прозорливость лишь следствием душевного созвучия, ограничивается ли она только кругом, заключающим Бальзамо и Лоренцу, очерченным их любовью и заполненным ее светом, и способны ли очи души этой новой Евы, очи, столь проницательные прежде, до ее грехопадения, и теперь провидеть сквозь мрак.

Однако Бальзамо боялся произвести решающий опыт, он лишь надеялся, и надежда увенчивала его, растворявшегося в своем счастье, звездной короной.

Иногда Лоренца с кроткой печалью говорила ему:

— Ашарат, ты думаешь о другой женщине, о женщине Севера, женщине со светлыми волосами и голубыми глазами. Ах, Ашарат, в твоих мыслях эта женщина всегда идет рядом со мной.

Бальзамо с нежностью спрашивал Лоренцу:

— И ты видишь это во мне?

— Да, так же ясно, как если бы я смотрела в зеркало.

— Но тогда ты должна знать, с любовью ли я думаю о ней. Читай же в моем сердце, милая Лоренца!

— Нет, — качая головой, отвечала Лоренца, — я знаю, ты не любишь ее, но ты делишь свои мысли между нами, как в те времена, когда Лоренца Феличани терзала тебя, та злая Лоренца, которая теперь спит и не хочет просыпаться.

— О нет, любовь моя, — вскричал Бальзамо, — я думаю лишь о тебе, во всяком случае, в сердце моем только ты! Разве я теперь не забыл обо всем, разве не забросил опыты, политику, труды?

— И совершенно зря, — возразила Лоренца. — Я могла бы помогать тебе в твоих трудах.

— Каким образом?

— Разве ты не запирался на целые часы у себя в лаборатории?

— Да, но теперь я отказался от этих бесполезных опытов. То были бы часы, вычеркнутые из моей жизни, потому что в это время я не видел бы тебя.

— А почему бы мне не быть рядом с тобой в твоих трудах, как и в любви? Почему бы мне не сделать тебя всемогущим так же, как я делаю тебя счастливым?

— Потому что моя Лоренца прекрасна, и с этим никто не посмеет спорить, но она ничего не знает. Красоту и любовь дарит Бог, но знания дает одна лишь наука.

— Душа знает все.

— Так, значит, ты действительно видишь глазами души?

— Да.

— И сможешь быть моим проводником в поисках философского камня?

— Несомненно.

— Тогда идем.

И Бальзамо, обняв Лоренцу за талию, повел ее в лабораторию.

Огромная печь, к которой уже четыре дня никто не подходил, погасла.

На решетках стояли остывшие тигли.

Лоренца смотрела на все эти странные инструменты, последние изощрения умирающей алхимии, без всякого удивления: казалось, ей было известно назначение каждого из них.

— Ты пытаешься получить золото? — с улыбкой спросила она.

— Да.

— А в тиглях препараты на разных ступенях?

— Да, только они все брошены и пропали, но я ничуть о них не жалею.

— И совершенно прав: твое золото всегда будет оказываться всего лишь окрашенным меркурием[102]. Возможно, тебе и удастся сделать его твердым, но преобразовать — нет.

— Но разве нельзя сделать золото?

— Нет.

— Однако же Даниил Трансильванский продал Козимо Первому[103] за двадцать тысяч дукатов рецепт превращения металлов.

— Даниил Трансильванский надул Козимо Первого.

— А саксонец Пайкен, приговоренный к смерти Карлом Вторым[104], купил себе жизнь, превратив свинцовый слиток в золотой, который потянул на сорок дукатов, и из части этого золота была выбита медаль к вящей славе искусного алхимика.

— Искусный алхимик оказался искусным фокусником. Он подменил свинец золотым слитком. Для тебя, Ашарат, самый верный способ получать золото — это переплавлять в слитки, как ты это и делаешь, сокровища, которые твои рабы доставляют тебе со всех четырех сторон света.

Бальзамо задумался.

— Выходит, трансмутация[105] металлов невозможна? — спросил он.

— Невозможна.

— Ну а алмазы? — поинтересовался Бальзамо.

— Алмазы — другое дело.

— Значит, алмаз сделать можно?

— Да, потому что получение алмаза не означает трансмутации одного вещества в другое, а всегда лишь простое видоизменение одного и того же известного элемента.

— И ты знаешь элемент, из которого состоит алмаз?

— Разумеется. Алмаз — это кристаллизованный уголь.

Пораженный Бальзамо замер. Ослепительный, неожиданный, небывалой яркости свет вспыхнул у него перед глазами, и он, словно боясь ослепнуть, прикрыл их рукой.

— Господи, — пробормотал он. — Господи, ты без меры даришь меня, значит, мне грозит какая-то беда. Господи, какое же драгоценное кольцо бросить мне в море[106], чтобы отвести твою ревность? Достаточно, Лоренца, на сегодня достаточно.

— Но разве я не принадлежу тебе? Говори мне, приказывай.

— Да, да, принадлежишь, но пойдем, пойдем.

Бальзамо увлек Лоренцу из лаборатории, прошел через комнату, украшенную шкурами, и, не обратив внимания на легкий скрип, раздававшийся наверху, провел ее в комнату с зарешеченными окнами.

— Ну как, любимый мой Бальзамо, доволен ты своей Лоренцей?

— О, да, — ответил он.

— Чего же ты боишься? Скажи мне.

Бальзамо молитвенно сложил руки и с выражением ужаса, которое вряд ли заметил бы наблюдатель, непривычный читать в его душе, взглянул на Лоренцу.

— А я ведь едва не убил этого ангела, — пробормотал он, — и сам едва не умер от отчаяния, решая задачу, как стать одновременно могущественным и счастливым. Я забыл, что пределы возможного всегда шире горизонта, очерченного нынешним состоянием науки, что большинство истин, ставших общим достоянием, поначалу почитались пустыми мечтаниями. Я думал, что знаю все, а ничего не знал!

Лоренца улыбнулась.

— Ах, Лоренца, — продолжал Бальзамо, — наконец-то осуществился таинственный замысел Творца, создавшего женщину из плоти мужчины и заповедавшего иметь только одно сердце на двоих! Для меня возродилась Ева, которая будет думать в лад со мной и жизнь которой висит на нити, что я держу в своей руке. Боже мой, это слишком для одного человека, и я изнемогаю под бременем твоей доброты.

Он опустился на колени и с восторгом припал к Лоренце, которая улыбалась ему неземной улыбкой.

— Нет! — воскликнул он. — Ты никогда не покинешь меня, под защитой твоего взгляда, что проницает тьму, я буду жить в полной безопасности, ты поможешь мне в многотрудных изысканиях, которым ты одна и можешь способствовать, в чем я только что убедился. И если я не могу делать золото, поскольку золото — однородный, простой элемент, ты скажешь мне, в какой части сотворенного им мира Господь укрывает его, скажешь, где покоятся древние сокровища, которые поглотили океанские глубины. Твоими очами я увижу, как круглится жемчужина в перламутровой раковине, как родится высокая человеческая мысль под нечистым покровом плоти. Твоими ушами я услышу беззвучный ход червя в земле и шаги крадущегося ко мне врага. Я буду равен величием Богу, но стократ счастливей, потому что Бог, будучи всемогущ, одинок в своем божественном величии и не делит ни с каким существом, божественным, подобно ему, своего всемогущества, которое составляет его природу.

А Лоренца, продолжая улыбаться, отвечала на слова Бальзамо пылкими ласками.

— И все-таки, Ашарат, — прошептала она, словно обладала способностью читать любую мысль, тревожившую мозг ее возлюбленного, — ты до сих пор сомневаешься. Ты сомневаешься, смогу ли я преодолеть границу круга нашей любви, сомневаешься, смогу ли я видеть на расстоянии. Правда, ты утешаешь себя, говоря, что если не увижу я, увидит она.

— Кто, она?

— Женщина со светлыми волосами. Хочешь, я скажу тебе ее имя?

— Хочу.

— Подожди… Андреа.

— Верно. Да, ты читаешь в моих мыслях. Но у меня остается последнее опасение. Ты все так же способна видеть на расстоянии, даже если перед тобой находятся материальные преграды?

— Проверь меня.

— Дай мне руку, Лоренца.

Лоренца порывисто протянула Бальзамо руку.

— Ты можешь последовать за мной?

— Куда угодно.

— Идем.

И Бальзамо мысленно покинул улицу Сен-Клод и мысленно повел за собой Лоренцу.

— Где мы? — спросил он у нее.

— Мы на горе, — ответила она.

— Да, правильно, — дрожа от радости, подтвердил Бальзамо. — Что ты видишь?

— Прямо перед собой? Слева? Справа?

— Прямо перед собой.

— Вижу широкую долину, по одну сторону лес, по другую — город, их разделяет река, которая протекает мимо большого замка и исчезает за горизонтом.

— Все так и есть, Лоренца. Это лес Везине, а город — Сен-Жермен, замок же принадлежит де Мезонам. Войдем в дом, который находится за спиной у нас.

— Мы вошли.

— Что ты видишь?

— В передней сидит негритенок в нелепой одежде и ест конфеты.

— Это Самор. Идем дальше.

— Великолепно обставленный салон,в котором никого нет. Двери расписаны богинями и амурами.

— В салоне никого?

— Никого.

— Дальше, дальше.

— Ах, мы в восхитительном будуаре с атласными обоями, на которых вышиты цветы, неотличимые от живых.

— Он тоже пуст?

— Нет, на софе лежит женщина.

— Кто она?

— Погоди.

— Тебе не кажется, что ты уже видела ее?

— Да. Это графиня Дюбарри.

— Все верно, Лоренца, все верно. Я схожу с ума от радости. Что она делает?

— Думает о тебе.

— Обо мне?

— Да.

— Ты можешь прочесть ее мысли?

— Да, ведь я же тебе сказала, она думает о тебе.

— Но что, что?

— Что ты ей обещал.

— Что обещал?

— Обещал дать ей тот самый напиток красоты, который Венера, желая отомстить Сафо, подарила Фаону[107].

— Правильно. И что же дальше?

— Она приняла решение.

— Какое?

— Постой. Она протягивает руку к сонетке, звонит. Входит еще женщина.

— Брюнетка? Блондинка?

— Брюнетка.

— Высокая? Маленькая?

— Маленькая.

— Это ее сестра. Послушай, что говорит ей госпожа Дюбарри.

— Она велит ей распорядиться, чтобы подавали карету.

— И куда она собралась ехать?

— Сюда, к тебе.

— Ты уверена?

— Такой она отдала приказ. О, его уже исполняют: я вижу лошадей, карету. Через два часа она будет здесь.

Бальзамо упал на колени.

— Если она и вправду через два часа будет здесь, — воскликнул он, — мне не о чем больше тебя просить, Господи! Молю только об одном: смилуйся над моим счастьем.

— Мой бедный друг, ты все еще боишься? — промолвила Лоренца.

— Да.

— Чего же тебе бояться? Любовь, которая дополняет физическое бытие, облагораживает и бытие духовное. Любовь, как всякая возвышенная страсть, приближает к Богу, а от Бога исходит просветленность.

— Лоренца, Лоренца, еще немного, и я сойду с ума от радости!

И Бальзамо опустил голову на колени своей прекрасной возлюбленной.

Он ждал доказательства, которое сделало бы его совершенно счастливым.

Этим доказательством должен был стать приезд г-жи Дюбарри.

Два часа промчались мгновенно — время для Бальзамо перестало существовать.

Внезапно Лоренца вздрогнула и взяла руку Бальзамо.

— Ты все еще сомневаешься, — сказала она. — Хочешь знать, где она сейчас?

— Да, — подтвердил Бальзамо.

— Карета мчится по бульвару, приближается, въезжает на улицу Сен-Клод, останавливается у ворот, в ворота стучат.

Комната, где они находились, была удалена от входа и так изолирована от всего дома, что стук бронзового молотка не был слышен в ней.

Тем не менее Бальзамо привстал на одно колено и замер, прислушиваясь.

Два удара, которыми постучался Фриц, заставили его вскочить: то был условный знак, что прибыл нежданный визитер.

— Значит, это правда, — прошептал Бальзамо.

— Ступай, Бальзамо, убедись, только поскорее возвращайся.

Бальзамо подошел к камину.

— Позволь мне проводить тебя до двери на лестницу, — попросила Лоренца.

— Идем.

Они оба прошли в комнату, украшенную шкурами.

— Ты не выйдешь из этой комнаты? — спросил Бальзамо.

— Нет, я же буду тебя тут ждать. Будь спокоен: Лоренца, которую ты любишь, это не та Лоренца, которой ты боялся, и ты сам прекрасно это знаешь. Впрочем…

Она замолчала и улыбнулась.

— Да? — поинтересовался Бальзамо.

— Разве ты не читаешь у меня в душе так же, как я в твоей?

— Увы, нет.

— Тогда вели мне уснуть до твоего возвращения, вели мне оставаться недвижной на этой софе, и я засну и не сдвинусь с места.

— Ну что ж, усни, любимая Лоренца, и жди меня.

Лоренца, уже борясь со сном, приникла поцелуем к устам Бальзамо, пошатнулась и упала на софу, шепча:

— До скорого свидания, мой Бальзамо, до скорого…

Бальзамо помахал ей рукой от двери, но она уже спала.

Приоткрыв рот, Лоренца лежала с распущенными волосами, на щеках играл лихорадочный румянец, глаза затуманились, и она была так прекрасна и чиста, так не похожа на земную женщину, что Бальзамо вернулся, поцеловал ей руку, поцеловал в шею, но не осмелился приникнуть к устам.

Снова раздался двойной стук — то ли графиня торопилась, то ли Фриц опасался, что Бальзамо в первый раз не слышал сигнала.

Бальзамо направился к двери.

Он уже закрыл ее, но тут ему почудился шорох, какой он слышал совсем недавно. Он приотворил дверь, осмотрелся, но ничего не обнаружил.

В комнате никого не было, только Лоренца прерывисто дышала во сне, изнемогая под бременем любви.

Бальзамо закрыл дверь и с радостным сердцем, без всякого беспокойства, страха и дурных предчувствий сбежал по лестнице.

Он заблуждался: не только любовь гнела грудь Лоренцы и делала ее дыхание таким тревожным.

То было нечто вроде сновидения, проникшего в летаргический сон, в который была погружена Лоренца, в сон, столь схожий со смертью.

Лоренце виделось в безобразном зеркале сонных видений, будто среди сгущающегося сумрака часть дубового потолка, нечто наподобие огромной розетки, начала вращаться и медленно, размеренно, равномерно с угрожающим шипением опускаться вниз; у нее появилось ощущение, что ей недостает воздуха, словно этот вращающийся круг потихоньку душил ее.

И еще ей почудилось, будто на этом опускном люке копошится некое бесформенное существо вроде Калибана из «Бури», чудовище в облике человека — старик, у которого живыми остались только глаза и руки, и он не отрывает от нее страшных глаз и тянет к ней иссохшие руки.

И она, несчастное дитя, тщетно извивалась, не имея возможности убежать, не догадываясь об угрожающей ей опасности, чувствуя только, что в ее белое платье вцепились живые клещи, подняли ее, не испытывающую ни ужаса, ни скорби, с софы и перетащили на люк, который медленно-медленно стал подниматься к потолку под унылый визг железа, трущегося о железо, под омерзительный хриплый смех этого чудовища в человеческом облике, что увлекало ее ввысь.

130. НАПИТОК МОЛОДОСТИ

Как и предсказывала Лоренца, посетительницей была г-жа Дюбарри.

Прекрасную куртизанку провели в гостиную. Она ждала Бальзамо, листая презанятную книгу о смерти, гравированную в Майнце; гравюры в этой книге, исполненные с поразительным искусством, представляли смерть, направляющую все действия, какие совершает в своей жизни человек; вот она поджидает его у двери бального зала, куда он пришел, чтобы пожать любимую руку; вот она утягивает его во время купания на дно; вот он идет на охоту, а она прячется в стволе его ружья.

Г-жа Дюбарри разглядывала гравюру, на которой была изображена красавица, прихорашивающаяся перед зеркалом, когда Бальзамо отворил дверь и со счастливой улыбкой поклонился ей.

— Простите, графиня, что я заставил вас ждать, но я неправильно рассчитал расстояние или, верней сказать, не знал, сколь стремительны ваши кони. Я полагал, что вы еще только на площади Людовика Пятнадцатого.

— Как так? — удивилась графиня. — Вы знали, что я приеду к вам?

— Да, сударыня, примерно два часа назад я видел, как вы отдавали у себя в голубом атласном будуаре приказ запрячь лошадей.

— Вы говорите, я была в голубом атласном будуаре?

— Да, там на атласе вышиты цветы. Вы, графиня, лежали на софе. И вам пришла в голову счастливая мысль. Вы сказали себе: «А не съездить ли к графу Фениксу?» — и позвонили.

— И кто же вошел на звонок?

— Ваша сестра, графиня. Так? Вы попросили ее распорядиться, чтобы запрягли лошадей.

— Вы, граф, поистине волшебник. Но не значит ли это, что вы в любой миг можете заглянуть ко мне в будуар? В таком случае вы должны были бы предупредить меня об этом.

— Успокойтесь, графиня, я заглядываю только в открытые двери.

— И, заглянув в открытую дверь, вы увидели, что я думаю о вас?

— Да, и притом с самыми лучшими намерениями.

— Вы правы, дорогой граф: что касается вас, намерения у меня наилучшие. Но признайтесь, что вы, такой добрый, такой услужливый, заслуживаете большего, нежели намерения. Мне кажется, вам предназначено сыграть в моей жизни роль опекуна, а трудней этой роли я ничего в мире не знаю.

— Право, графиня, это было бы для меня великим счастьем. Чем я могу быть вам полезен?

— Как! Вы, прорицатель, и не догадываетесь?

— Оставьте мне хотя бы одно достоинство — скромность.

— Пусть будет так, дорогой граф. Но тогда я начну с того, что сделала для вас.

— О, нет, сударыня, этого я не позволю. Умоляю, поговорим сначала о вас.

— Хорошо, дорогой граф, и тогда первым делом снимите с моей души незримый камень, потому что по дороге я, хоть и ехала быстро, узнала одного из слуг господина де Ришелье.

— И что же этот слуга, сударыня?

— Вместе со скороходом следовал верхом за моей каретой.

— Как вы думаете, с какой целью герцог приказал следить за вами?

— С целью сыграть со мной какую-нибудь скверную шутку, на которые он мастер. Как бы ни были вы скромны, граф, поверьте, Бог одарил вас многими преимуществами, вполне достаточными, чтобы король почувствовал ревность… из-за моих визитов к вам или ваших визитов ко мне.

— Господин де Ришелье, — отвечал Бальзамо, — ни при каких обстоятельствах не может быть опасен для вас.

— Тем не менее, дорогой граф, совсем недавно он представлял для меня большую опасность.

Бальзамо понял, что имеет дело с тайной, которую не успела открыть ему Лоренца. Поэтому он не рискнул вступать на неведомую территорию и ответил улыбкой.

— Да, да, — продолжала г-жа Дюбарри, — я едва не стала жертвой прекрасно подготовленной интриги, к которой и вы, граф, имеете некое касательство.

— Я — к интриге против вас? Да быть этого не может, сударыня!

— А разве не вы дали господину де Ришелье зелье?

— Какое зелье?

— Приворотное зелье, внушающее безумную любовь.

— Нет, сударыня, такие зелья господин де Ришелье составляет сам, у него давно есть рецепт. Я же дал ему обычный наркотик.

— Это правда?

— Клянусь честью.

— Постойте, постойте… А когда герцог попросил у вас этот наркотик? Вспомните, сударь, в какой это было день? Это крайне важно.

— В прошлую субботу, накануне того дня, когда я имел честь послать вам с Фрицем записку, в которой просил встретиться со мной у господина де Сартина.

— Накануне этого дня? — воскликнула г-жа Дюбарри. — Накануне дня, в который видели, как король направлялся к этой Таверне! О, теперь мне все ясно.

— Поскольку вам все ясно, сударыня, вы теперь видите, что мое участие заключалось только в передаче наркотика.

— И этот наркотик выручил нас.

Бальзамо опять предпочел подождать, поскольку ничего не знал.

— Я счастлив, сударыня, что сумел вам помочь, пусть даже невольно, — промолвил он.

— О, вы всегда были добры ко мне. Но вы можете сделать для меня гораздо больше, чем до сих пор. Ах, доктор, я была, выражаясь уклончиво, опасно больна и сейчас еще с трудом верю, что выздоровела.

— Сударыня, — заметил Бальзамо, — врач, поскольку тут и вправду присутствует врач, всегда спрашивает о подробностях болезни, которую ему предстоит лечить. Соблаговолите же рассказать мне как можно точнее, что вы испытывали, и, если возможно, постарайтесь не упустить ни одного симптома.

— Нет ничего проще, милый доктор или милый волшебник, как вам предпочтительней. Накануне дня, когда был использован этот наркотик, его величество отказался сопровождать меня в Люсьенну. Его лживое величество, сославшись на усталость, остался в Трианоне, чтобы, как впоследствии я узнала, поужинать с герцогом де Ришелье и бароном де Таверне.

— Ого!

— А теперь и вы понимаете! Во время ужина королю подлили любовное зелье, хотя он без того уже влюбился в мадемуазель де Таверне. Известно также, что на следующий день он не собирался ко мне. Он предполагал заняться этой крошкой.

— И что же?

— Он ею и занялся, вот и все.

— И что же там произошло?

— Вся трудность в том, что в точности узнать это невозможно. Хорошо осведомленные люди видели, как его величество направлялся к служебному флигелю, то есть к покоям мадемуазель Андреа.

— Мне известно где она живет. Что же было дальше?

— Дальше? В том-то и дело. Какой вы, граф, прыткий! Если король прячется, следить за ним небезопасно.

— И все-таки?

— Я могу сказать вам одно — его величество вернулся в Трианон среди ночи, в чудовищную грозу, бледный, трясущийся, и у него был жар, едва не перешедший в горячку.

— И вы полагаете, — улыбнувшись, осведомился Бальзамо, — что король напуган не только грозой?

— Да. Лакей слышал, как король несколько раз вскрикивал: «Мертва! Мертва! Мертва!»

Бальзамо хмыкнул.

— Это все наркотик, — продолжала графиня. — Ничто не нагоняет такого страха на короля, как мертвецы, а кроме мертвецов — картины смерти. Он увидел мадемуазель де Таверне спящую странным сном и решил, что она мертва.

— Да, именно мертва, — подтвердил Бальзамо, припомнивший, что в спешке он не разбудил Андреа, — или, во всяком случае, она выглядела как мертвая. Именно так! Дальше, сударыня, дальше.

— Итак, никто не знает, что на самом деле произошло той ночью, верней сказать, в начале ночи. По возвращении у короля начался чудовищный жар и нервные судороги, которые прошли лишь на следующий день, когда дофине пришла мысль открыть в покоях его величества занавеси, чтобы он увидел ласковое солнце, освещающее веселые лица. И все эти неведомые видения исчезли вместе с породившей их ночью. В полдень король съел бульона и крылышко куропатки, а вечером…

— А что же вечером? — переспросил Бальзамо.

— А вечером его величество, не пожелавший, надо думать, оставаться после ночных ужасов в Трианоне, приехал ко мне в Люсьенну, и клянусь вам, дорогой граф, я убедилась, что герцог де Ришелье ничуть не меньший волшебник, чем вы.

Торжествующее лицо г-жи Дюбарри, грациозный и лукавый жест, которым она выразила то, что не высказала словами, вполне убедили Бальзамо, что фаворитка все еще имеет власть над королем.

— Итак, вы довольны мною, сударыня? — осведомился он.

— Клянусь вам, граф, я в восторге. Вы сказали чистую правду, говоря мне о непреодолимых препятствиях, которые вы создали.

И в подтверждение своей признательности графиня протянула Бальзамо белую, мягкую, надушенную руку; хоть кожа на ней и не была столь же свежа, как у Лоренцы, однако тепло ее тоже было весьма красноречиво.

— А теперь, граф, поговорим о вас, — предложила г-жа Дюбарри.

Бальзамо поклонился, давая понять, что он слушает.

— Вы уберегли меня от великой опасности, — сказала графиня, — но мне кажется, я тоже спасла вас от ничуть не меньшей угрозы.

— О, вы могли даже не упоминать об этом, — скрывая волнение, промолвил Бальзамо, — я и без того признателен вам. Тем не менее соблаговолите рассказать…

— Как вы понимаете, речь идет о шкатулке.

— И в чем же там дело, сударыня?

— В ней были шифрованные бумаги, которые господин де Сартин отдал для прочтения своим канцеляристам. Все они расшифровали их по отдельности друг от друга, все записали свои расшифровки, и все расшифровки дали один и тот же результат. И вот сегодня утром господин де Сартин приехал в Версаль, как раз когда я была там, и привез эти записи и словарь дипломатических шифров.

— Вот как? И что же сказал король?

— Поначалу король выглядел удивленным, потом испуганным. Короля очень легко заставить слушать, говоря ему об опасности. После удара, нанесенного ему перочинным ножом Дамьена, есть одно слово, с которым у Людовика Пятнадцатого может преуспеть любой, и слово это «берегитесь».

— Итак, господин де Сартин обвинил меня в заговоре?

— Первым делом господин де Сартин попытался принудить меня выйти, но я наотрез отказалась, заявив, что, поскольку никто больше меня не привязан к королю, ни у кого не может быть права удалять меня, когда речь заходит об опасности. Господин де Сартин настаивал, я уперлась, и тогда король улыбнулся, многозначительно глянул на меня и сказал: «Оставьте ее, Сартин, сегодня я ни в чем не могу ей отказать».

Как вы понимаете, граф, я осталась, и господин де Сартин, не забывший о весьма недвусмысленных словах, что я сказала ему на прощание, побоялся вызвать мое недовольство, обвиняя вас. Он стал упирать на недоброжелательность прусского короля к Франции, на стремление иных умов использовать сверхъестественное для подготовки мятежа. Одним словом, с помощью расшифрованных бумаг он объявил множество людей преступниками.

— В каком же преступлении он их обвинил?

— В каком? Граф, вы хотите, чтобы я выдала государственную тайну?

— Сударыня, это наша тайна. Можете быть спокойны, вы ничем не рискуете. Мне кажется, молчать в моих интересах.

— Да, граф, в ваших интересах. Господин де Сартин хотел доказать существование многочисленной могущественной секты, состоящей из отчаянных, хитрых и решительных адептов, которая втайне подрывает почтение к его величеству, распространяя о нем всевозможные слухи.

— Какие, например?

— Например, будто его величество виновен в том, что его народ голодает.

— И что на это ответил король?

— Как всегда, шуткой.

Бальзамо с облегчением вздохнул и поинтересовался:

— И что же это была за шутка?

— Король сказал: «Раз меня обвиняют в том, что я морю голодом свой народ, я берусь взять на свое иждивение всех распускающих этот слух и, более того, предоставлю им жилье в своей Бастилии».

Бальзамо почувствовал, как у него по спине пробежал холодок, однако он продолжал улыбаться.

— А дальше?

— Король с улыбкой спросил мое мнение. «Государь, — заявила я, — никто не заставит меня поверить, будто эти черные значки, которые показывает вам господин де Сартин, утверждают, что вы плохой король». Начальник полиции начал протестовать. «Разве что они являются доказательством, — добавила я, — что ваши люди не умеют читать».

— И что же король, графиня? — осведомился Бальзамо.

— Сказал, что я, вероятно, права, но что господин де Сартин тоже прав.

— Ну и?..

— Было принесено множество именных королевских указов о заключении, и тут я увидела, что среди них господин де Сартин пытается подсунуть указ с вашим именем. Я вмешалась и объявила ему: «Сударь, можете арестовать хоть весь Париж, ежели вам угодно, это ваша должность, но пусть никто не пробует даже пальцем коснуться моих друзей!» «Ого! — воскликнул король. — Она гневается. Сартин, берегитесь». «Государь, — вскричал господин де Сартин, — интересы королевства…» «Послушайте-ка, — покраснев от ярости, отчеканила я, — вы как будто не Сюлли[108], а я вам не Габриель[109]». «Графиня, но короля хотят убить, как убили Генриха Четвертого».

Король тут же залился бледностью, вздрогнул и схватился рукой за голову.

Я почувствовала, что проигрываю.

«Государь, — объявила я ему, — позвольте этому господину продолжить, его люди, надо думать, вычитали в этих шифрах, что я тоже участвую в заговоре против вас».

И я вышла.

Но это, дорогой граф, было на следующий день после любовного напитка, и мое присутствие для короля было дороже присутствия господина де Сартина. Король побежал следом за мной. «Графиня, ради Бога, не сердитесь!» — воскликнул он. «Тогда прогоните, государь, этого мерзкого человека, от него воняет тюрьмой». «Ладно, Сартин, ступайте», — пожав плечами, велел король. «А я запрещаю вам на будущее не только являться ко мне, но даже кланяться», — добавила я.

И тут наш начальник полиции потерял голову. Он подбежал и униженно поцеловал мне руку. «Хорошо, графиня, будь по-вашему, — сказал он, — но вы губите государство. Мои агенты не тронут вашего протеже, раз уж вы так стоите за него».

Бальзамо, казалось, погрузился в глубокую задумчивость.

— Так вот как вы благодарите меня, — упрекнула его графиня, — за то, что я избавила вас от знакомства с Бастилией, что было бы не только несправедливо по отношению к вам, но и крайне неприятно.

Ни слова не произнося, Бальзамо вынул из кармана флакон с красной, как кровь, жидкостью.

— Примите, сударыня, — сказал он. — За свободу, которую вы мне подарили, я дарю вам двадцать дополнительных лет молодости.

Графиня сунула флакон за вырез корсажа и, радостная и торжествующая, ушла.

Бальзамо продолжал стоять и о чем-то думал.

— Возможно, они были бы спасены, — произнес он наконец, — если бы не женское кокетство. Ножка этой блудницы столкнула их в бездну. Поистине, с нами Бог.

131. КРОВЬ

За г-жой Дюбарри еще не захлопнулась дверь дома, а Бальзамо уже поднимался по потайной лестнице в комнату, устланную шкурами.

Разговор с графиней затянулся, и поспешность Бальзамо объяснялась двумя причинами.

Во-первых, ему хотелось поскорее увидеть Лоренцу. Во-вторых, он боялся, как бы она не утомилась; в ее новой жизни не могло быть места для скуки, а вот утомление могло перевести ее, как это несколько раз случалось, из магнетического сна в состояние экстаза.

Однако после экстаза почти всегда случался нервный припадок, доводивший Лоренцу до изнеможения, если только Бальзамо не успевал вмешаться, устанавливая с помощью подкрепляющего магнетического флюида равновесие между противоположными силами организма.

Закрыв дверь, Бальзамо сразу бросил взгляд на софу, на которой он оставил Лоренцу.

Там ее не было.

И лишь тонкая кашемировая шаль, расшитая золотыми цветами, одиноко лежала на подушках, как бы свидетельствуя, что Лоренца была в этой комнате, что она тут отдыхала.

Бальзамо замер, не сводя глаз с пустой софы. Быть может, Лоренце стало нехорошо от странного запаха, стоящего в комнате и сейчас быть может, совершенно безотчетно, машинально, по привычке, сохранившейся от ее былой, реальной жизни, она переменила место.

У Бальзамо сразу мелькнула мысль, что Лоренца пошла в лабораторию, куда совсем недавно он ее водил.

Он кинулся туда. По первому впечатлению лаборатория была пуста, однако Лоренца спокойно могла укрыться и в тени огромной печи, и за любым восточным ковром.

Бальзамо приподнял все ковры, обошел вокруг печи, но нигде не было и следа Лоренцы.

Оставалась ее комната, куда, вероятней всего, она и вернулась.

Эта комната казалась Лоренце тюрьмой, только когда она бодрствовала.

Он ринулся туда, но увидел, что потайной ход закрыт.

Но это отнюдь не доказывало, что Лоренца не могла пройти через него. Вполне возможно, в своем вещем сне Лоренца вспомнила про тайный механизм, а вспомнив, подчинилась сонной галлюцинации, недостаточно тщательно изглаженной из ее мозга.

Бальзамо нажал на пружину.

Комната, как и лаборатория, была пуста; похоже, Лоренца даже не входила в нее.

И тогда мучительная мысль, мысль, как мы знаем, уже давно точившая его сердце, перечеркнула все упования, все надежды счастливого возлюбленного.

Лоренца играла; она притворялась, будто спит, развеяла подозрения, тревоги, усыпила бдительность супруга и при первой возможности обрести свободу снова бежала, куда более уверенная в успехе своего предприятия и обладающая куда большим опытом, чем при первой и даже второй попытке.

Потрясенный этой мыслью, Бальзамо позвонил Фрицу.

Но поскольку Фриц замешкался, он, гонимый нетерпением, кинулся навстречу ему и встретил его на потайной лестнице.

— Синьора? — крикнул он.

— Да, мастер? — спросил Фриц, чувствуя по волнению Бальзамо, что произошло нечто чрезвычайное.

— Ты ее видел?

— Нет, мастер.

— Она не выходила?

— Откуда?

— Да из дома!

— Из дома никто не выходил, кроме графини, и я запер за нею дверь.

Точно безумный Бальзамо взлетел по лестнице. Он подумал, что сумасбродной Лоренце, так отличающейся во сне от той, какой она бывает, когда бодрствует, пришло в голову попроказить по-детски, и она прячется в каком-нибудь уголке, наблюдая, как он мечется в ужасе; она наслаждается его испугом, но вот-вот явится перед ним и успокоит его.

И начались тщательные поиски.

Не осталось ни одного угла, в который бы он не заглянул, ни одного не открытого шкафа, ни одного не отдернутого занавеса. Во время этих поисков он был похож не то на человека, одержимого страстью, не то на умалишенного, не то на пьяного, который едва держится на ногах. В конце концов у него осталось сил только на то, чтобы раскрыть объятия и позвать: «Лоренца! Лоренца!» — в надежде, что возлюбленная выйдет из укрытия и с криком радости бросится к нему.

Но единственным ответом на эту сумасбродную мысль и на этот отчаянный зов было молчание — глухое, безнадежное молчание.

Бальзамо метался, передвигая мебель, взывал к стенам, крича: «Лоренца!» — смотрел, не видя, вслушивался, не слыша, трепетал, не живя, вздрагивал, не мысля, и в таком состоянии прожил три минуты, иными словами, три столетия агонии.

Из этого состояния бреда он вышел полубезумным, окунул ладонь в вазу с холодной водой и смочил себе виски, затем, взявшись одной рукой за запястье другой, словно стараясь удержать ее, усилием воли заставил умолкнуть назойливый шум в голове — роковое, непрестанное, монотонное биение крови, ибо когда оно не отдается в мозгу, то означает жизнь, но когда становится бурным и стремительным, грозит смертью либо сумасшествием.

— Подведем итог, — промолвил он. — Лоренцы здесь нет. Хватит играть с собой в прятки. Лоренцы здесь нет, значит, она ушла. Да, ушла.

Бальзамо еще раз огляделся вокруг и снова позвал — на всякий случай.

— Ушла! — повторил он. — И напрасно Фриц утверждает, будто он не видел ее. Она ушла.

И тут возможны два варианта.

Первый: Фриц действительно не видел ее, что в сущности вполне естественно — человеку свойственно заблуждаться. И второй: он видел ее, но был подкуплен Лоренцей.

Фриц — подкуплен!

А почему бы нет? Почему нельзя усомниться в его верности? Если Лоренца, любовь, наука могут так обманывать и лгать, почему не может солгать столь слабое и порочное по своей природе существо, как человек?

О, я все узнаю, все! Разве не остается у меня мадемуазель де Таверне?

Да, с помощью Андреа я удостоверюсь в измене Фрица, в измене Лоренцы и тогда… О, на этот раз, если подтвердится, что любовь солгала, наука ошиблась, а верность подстроила западню, Бальзамо покарает преступников без жалости, не слушая оправданий, отринув милосердие и храня гордость, как и должно карать могущественному человеку.

Итак, сейчас мне нужно уйти, не возбудив подозрений Фрица, и скакать в Трианон.

И Бальзамо, подхватив шляпу, упавшую на пол, рванулся к двери, но в тот же миг остановился.

— О Господи, — пробормотал он, — но сначала… Бедный старик, я совсем забыл о нем. Прежде всего надо повидать Альтотаса. Из-за этого исступления, этих предательских любовных судорог я совершенно забросил беднягу. Какая неблагодарность, какая жестокость!

В лихорадочном возбуждении, каким были отмечены в этот час все его поступки, Бальзамо подбежал к пружине, приводящей в действие рычаг опускного механизма.

Подъемник спустился.

Бальзамо встал на него и благодаря противовесу начал подниматься, но и сейчас он был занят лишь своими сердечными и душевными тревогами и думал только о Лоренце.

Едва его голова поднялась над полом комнаты Альтотаса, он услыхал голос старца, и это отвлекло его от печальных мыслей.

Однако, к величайшему изумлению Бальзамо, услышал он не попреки, которых ждал, нет, Альтотас встретил его весело и жизнерадостно.

Ученик поднял удивленный взгляд на учителя.

Старик лежал, откинувшись, в своем кресле на пружинах; он дышал с хрипом, но с таким наслаждением, словно каждый вдох приносил ему лишний день жизни; его глаза, пылавшие мрачным огнем, который несколько смягчала улыбка, кривившая губы, казалось, впивались в Бальзамо.

Бальзамо, собравшись с силами, привел в порядок мысли, чтобы ни в коем случае не выдать свое волнение перед наставником, не слишком склонным прощать человеческие слабости.

И в этот миг, когда Бальзамо собирался с силами, он ощутил: что-то гнетет его грудь. Да, воздух был насыщен чем-то тлетворным, каким-то тяжелым, пресным, тепловатым, тошнотворным запахом; этот же самый запах, но не такой сильный, Бальзамо почувствовал уже внизу, а здесь он просто висел в комнате, подобный тем испарениям, что поднимаются осенью в часы рассвета и заката над озерами и болотами; он липнул к телу и оседал каплями влаги на стеклах.

От этого тягостного, кисловатого воздуха у Бальзамо сжало сердце, закружилась голова, к горлу подступила тошнота, он почувствовал, что слабеет, ему не хватает дыхания.

— Учитель, — обратился он к Альтотасу, ища на что бы опереться и пытаясь вздохнуть, — как вы можете тут жить? Здесь нечем дышать.

— Ты так считаешь?

— Да.

— А мне так очень хорошо дышится, — с некоторой даже игривостью отвечал Альтотас, — и, как видишь, я жив.

— Учитель, подумайте о себе, — чувствуя себя все хуже и хуже, продолжал Бальзамо, — позвольте мне отворить окно. Мне кажется, будто с пола поднимаются кровавые испарения.

— Кровавые? Ты находишь?.. Кровь! — воскликнул Альтотас и зашелся смехом.

— О, да, да! Я чувствую миазмы, какие выделяет тело только что убитого существа! Я их словно физически ощущаю, так они гнетут мне сердце и мозг.

— Вот-вот, — с насмешливым хохотком заметил старик, — я уже давно заметил: у тебя, Ашарат, слишком нежное сердце и слишком слабая голова.

— Учитель, — произнес Бальзамо, указывая пальцем на старца, — у вас кровь на руках. Учитель, кровь на этом столе, кровь всюду, даже в ваших глазах, в которых сверкает огонь. Учитель, от этого запаха у меня мутится голова, я задыхаюсь от него. Учитель, здесь пахнет кровью.

— Ну и что? — равнодушно поинтересовался Альтотас. — Разве этот запах для тебя внове?

— Нет.

— Ты что же, никогда не видел, как я произвожу опыты? Разве ты сам никогда не производил их?

— Но это человеческая кровь! — воскликнул Бальзамо, проводя рукой по лбу, на котором выступил пот.

— У тебя тонкое обоняние, — удивился Альтотас. — Никогда не подумал бы, что можно по запаху отличить кровь человека от крови животного.

— Человеческая кровь! — пробормотал Бальзамо.

Он пошатнулся и, ища за что бы ухватиться, вдруг с ужасом заметил большой медный таз, полированная поверхность которого отражала красный, глянцевый цвет свежей крови.

Таз был наполнен до половины.

Бальзамо в страхе попятился.

— Кровь! — воскликнул он. — Откуда она?

Альтотас не отвечал, но его взгляд отмечал неуверенность, растерянность, испуг Бальзамо. А тот внезапно душераздирающе взвыл.

Затем бросился, словно заметив добычу, в угол комнаты и схватил с пола расшитую серебром шелковую ленту, стягивающую длинную черную косу.

После этого резкого, горестного, нечеловеческого вопля в комнате на несколько мгновений воцарилась тишина.

Бальзамо медленно поднял ленту, весь дрожа, долго рассматривал косу: на одном конце она была перехвачена лентой, в которую была вколота золотая шпилька, с другого конца была ровно отрезана и чуть расплелась; кончики волос были в крови, на них дрожали крупные красные капли.

Чем выше поднимал Бальзамо руку, тем сильней она тряслась.

Чем пристальней всматривался он в испачканную ленту, тем бледней становилось его лицо.

— Что это? — пробормотал он, но достаточно громко, чтобы стало понятно, что вопрос этот задан отнюдь не себе, а старику.

— Это? — переспросил Альтотас.

— Да, это.

— Лента для волос.

— А волосы — в чем эти волосы?

— Ты же сам видишь — в крови.

— В какой крови?

— Проклятье! Да в крови, которая нужна мне для эликсира, в крови, в которой ты мне отказывал и которую мне из-за твоего отказа пришлось добывать самому.

— Но где вы взяли эти волосы, эту косу, эту ленту? Это волосы не младенца.

— А кто тебе сказал, что я зарезал младенца? — спокойно поинтересовался Альтотас.

— Но разве вам не нужна была для эликсира кровь младенца? — вскричал Бальзамо. — Вы же сами мне говорили!

— Или девственницы, Ашарат. Девственницы.

Альтотас протянул иссохшую руку к подлокотнику кресла, взял какой-то флакончик, поднес ко рту и с наслаждением принялся смаковать его содержимое.

Затем прочувственным голосом он обратился к Бальзамо:

— Ты молодец, Ашарат. Ты проявил мудрость и предусмотрительность, оставив эту девушку в той комнате, где я смог добраться до нее. Человечеству нет оснований негодовать, закону не за что зацепиться. Хе-хе! Ты не добыл для меня девственницу, без крови которой я погиб бы, я сам добыл ее. Хе-хе! Спасибо, дорогой ученик! Спасибо, Ашарат!

И он снова поднес флакон к губам.

Бальзамо выронил косу из рук, с глаз его спала пелена.

Прямо перед ним на огромном мраморном столе старика, вечно заваленном растениями, книгами, разнообразными пузырьками, под белой камчатной простыней, затканной темными цветами, в красноватом свете, который бросала лампа Альтотаса, зловеще вырисовывалось некое продолговатое тело, и Бальзамо только сейчас обратил на это внимание.

Он схватил простыню за угол и резко сорвал ее.

Волосы его поднялись дыбом, он хотел крикнуть, но крик замер в горле.

Он увидел на столе труп Лоренцы; лицо ее было мертвенно бледно, и, однако, на нем застыла улыбка, а голова была откинута назад, словно от тяжести длинных волос.

Над ключицей зияла широкая рана, из которой уже не сочилась кровь.

Руки Лоренцы окоченели, синеватые веки смежились.

— Да, да, кровь, кровь девственницы, три последние капли артериальной крови девственницы, вот что мне было нужно, — пробормотал старик и снова приник к флакону.

— Негодяй! — крикнул Бальзамо, которому наконец удалось выразить в крике все свое отчаяние. — Умри же, потому что уже четыре дня она была моей возлюбленной, моей женой! Ты напрасно убил ее. Она была не девственница!

При этих словах глаза Альтотаса почти выскочили из орбит, как при ударе электрического тока, зрачки чудовищно расширились, он заскрежетал за неимением зубов деснами; рука его разжалась, флакон упал на пол и разбился вдребезги; сам же он, потрясенный, подавленный, пораженный в самое сердце, рухнул на спину и распростерся в кресле.

А Бальзамо, рыдая, склонился над мертвой Лоренцой и, приникнув губами к ее окровавленным волосам, лишился чувств.

132. ЧЕЛОВЕК И БОГ

Минуты, странные сестры, что, держась за руки, летят так медленно для несчастного и так стремительно для счастливого, безмолвно падали, складывая отяжелевшие крылья в этой комнате, где звучали вздохи и рыдания.

По одну сторону — смерть, по другую — агония.

А посередине — отчаяние, мучительное, как агония, и глубокое, как смерть.

После того душераздирающего вопля, что наконец прорвался у него сквозь горло, Бальзамо не произнес ни единого слова.

После сокрушительных слов, убивших злобную радость Альтотаса, Бальзамо не сделал ни одного движения.

А сам омерзительный старик, нежданно низвергнутый в жизнь, какую Господь уготовал всем людям, в этих новых для него обстоятельствах был похож на пораженную свинцовой дробинкой птицу, которая рухнула с высоты на гладь озера и барахтается, не в силах взмахнуть крылами.

По изумлению, написанному на его искаженном мертвенно-бледном лице, было ясно, сколь безмерно он обманут в своих надеждах.

Как только цель, к которой Альтотас стремился всеми помыслами и уже считал достигнутой, развеялась словно дым, он даже не попытался обдумать свое положение.

В его угрюмом, безмолвном отчаянии было нечто от отупения. Возможно, для того, кто не привык сопоставлять ход чужих мыслей со своими, это молчание могло бы показаться поиском выхода, но для Бальзамо, который, впрочем, даже не глядел на Альтотаса, оно означало агонию могущества, разума, жизни.

Альтотас не сводил глаз с разбившегося флакона, символа гибели его надежд; казалось, он пересчитывает тысячи осколков, которые, разлетевшись по полу, на столько же дней укоротили его жизнь; казалось, он стремится взглядом собрать разлившуюся по плитам драгоценную жидкость, которая, как он еще миг назад верил, дарует ему бессмертие.

Порой, когда мука разочарования становилась слишком острой, он обращал тусклый взор на Бальзамо, а потом переводил его на труп Лоренцы.

В эти мгновения он был похож на попавшегося в капкан зверя, которого охотник, придя поутру и обнаружив добычу, не торопится прикончить, а долго пинает ногой или же покалывает охотничьим ножом либо штыком своего ружья, а тот поднимает на него налитые кровью глаза, пылающие злобой, мстительностью, укоризной и изумлением.

«Невозможно, — говорил этот взгляд, достаточно красноречивый даже при всей своей вялости, — невероятно, чтобы виновником стольких бед, такой катастрофы, обрушившейся на меня, оказался ничтожный человек, стоящий вот тут, рядом, на коленях в ногах у столь никчемного создания, каким была эта мертвая женщина. Да разве же это не потрясение природы, науки, не катаклизм разума, если невежественный ученик взял верх над великим своим наставником? Разве не чудовищно, что какая-то песчинка вдруг остановила безудержный и бессмертный бег стремительной, величественной колесницы?»

Что же до Бальзамо, сломленного, уничтоженного, безгласного, недвижного, почти безжизненного, то еще ни одна мысль не пробилась сквозь кровавый туман, застилавший его мозг.

Лоренца, его Лоренца, его жена, кумир, существо вдвойне бесценное, потому что она была и его возлюбленной, и ангелом, Лоренца, его радость и слава, настоящее и грядущее, сила и вера, Лоренца, единственная, кого он любил, желал, к кому стремился, отныне навеки потеряна для него!

Он не рыдал, не кричал, даже не стонал.

Он даже вряд ли успел удивиться, почему столь страшное горе обрушилось на него. Он был похож на тех несчастных, кого наводнение застигает во сне, в темноте, кому снится, что их заливает вода, и вот они просыпаются, открывают глаза и, увидев у себя над головой ревущий вал, не успевают даже вскрикнуть, переходя от жизни к смерти.

В течение трех часов Бальзамо казалось, что он поглощен могилой; сквозь безграничное отчаяние он до конца досмотрел один из тех снов, что навещают усопших в беззвучной и вечной ночи гробниц.

Для него больше не было Альтотаса и значит, больше не существовали ненависть и месть.

Для него больше не было Лоренцы и значит, больше не существовали любовь и жизнь.

Сон, ночь, небытие.

Вот так угрюмо, безмолвно, бесконечно тянулось время в этой комнате, где остывала кровь, отдав свое тепло жаждавшим его атомам.

И вдруг в ночной тишине трижды прозвенел звонок.

Фриц, несомненно, знал, что хозяин находится у Альтотаса: звонок звенел именно в этой комнате.

Но хоть он и прозвенел трижды и по-особенному назойливо, звук его растворился в воздухе.

Бальзамо даже не поднял голову.

Через несколько минут звонок снова зазвенел, уже громче, однако, как и в первый раз, он не вырвал Бальзамо из оцепенения.

Спустя некоторое время, но уже меньшее, чем то, что отделяло первый сигнал от второго, раздраженный звонок прозвучал в третий раз, рассыпая по комнате раскаты резких тревожных трелей.

Бальзамо, даже не вздрогнув, медленно поднял голову, прислушиваясь с невозмутимой торжественностью мертвеца, который восстал из гроба.

Вот так, должно быть, смотрел Лазарь[110], когда голос Иисуса трижды воззвал к нему.

Звонок продолжал звенеть.

Его все возрастающая сила вырвала наконец Бальзамо из забытья.

Он опустил руку своей мертвой возлюбленной.

— Срочное известие либо большая опасность, — пробормотал Бальзамо. — Хоть бы опасность!

И он встал.

— Но зачем мне откликаться на этот зов? — продолжал он, не замечая, как похоронно звучат его слова под темным сводом мрачной комнаты. — Разве осталось в мире что-то, что могло бы меня заинтересовать или ужаснуть?

И, как бы отвечая ему, стальной язычок звонка так резко ударился о стенку бронзового колокольчика, что оборвался, упал на стеклянную реторту, та с металлическим звуком разбилась, и осколки ее разлетелись по полу.

Бальзамо решил выйти, тем паче что никто, даже Фриц, не смог бы проникнуть в комнату, где он сейчас находился.

Размеренным шагом Бальзамо подошел к пружине, нажал, встал на опускной люк и медленно опустился в комнату, украшенную шкурами.

Проходя мимо софы, он задел шаль, что упала с плеч Лоренцы, когда ее, бесчувственную, словно мертвую, утаскивал безжалостный старик.

От соприкосновения с шалью, в которой, казалось, оставалось больше жизни, чем в теле убитой Лоренцы, на лице Бальзамо проступила судорожная страдальческая гримаса.

Он схватил шаль и поцеловал ее, заглушив ею вырвавшееся рыдание.

Потом он открыл дверь на лестницу.

На верхней ступеньке его ждал побледневший, встревоженный Фриц, в одной руке он держал свечу, а второй, не переставая, дергал сонетку звонка, подстрекаемый страхом и нетерпением.

Увидев господина, он сперва обрадовался, но тут же вскрикнул от изумления и ужаса.

Бальзамо, не понимающий, отчего Фриц вскрикнул, взглядом спросил его, в чем дело.

Фриц, обычно такой почтительный, не промолвил ни слова, но осмелился взять своего господина за руку и подвел его к большому венецианскому зеркалу, что украшало верхнюю часть камина, служившего входом в комнату Лоренцы.

— Взгляните, ваше превосходительство, — сказал он, указывая Бальзамо на его отражение.

Бальзамо вздрогнул.

Губы его искривила скорбная улыбка, одна из тех улыбок, которые рождает безмерная и неутолимая мука.

Да, он понял, почему ужаснулся Фриц.

За эти три часа Бальзамо постарел на двадцать лет: пропал огонь в глазах, лицо казалось бескровным, в нем появилось выражение какой-то застывшей отупелости, вокруг рта запеклась розовая слюна, а на белоснежном батисте сорочки расплылось кровавое пятно.

Какое-то мгновение он смотрел, не узнавая себя, потом решительно глянул в глаза тому, кто отражался в зеркале.

— Да, Фриц, ты прав, — промолвил Бальзамо.

И только теперь он обратил внимание на обеспокоенное лицо верного слуги.

— Почему ты вызвал меня? — осведомился он. — Из-за них?

— Да.

— А кто это они?

— Пятеро мастеров лож, ваше превосходительство, — прошептал Фриц на ухо Бальзамо.

Бальзамо вздрогнул.

— Все пять? — спросил он.

— Да, все.

— Они здесь?

— Да.

— Одни?

— Нет, с каждым вооруженный слуга. Слуги ждут во дворе.

— Они приехали все вместе?

— Вместе, сударь, и выражают нетерпение. Поэтому я и звонил без перерыва и так громко.

Бальзамо, даже не пытаясь прикрыть кружевным жабо кровавое пятно на сорочке и привести в порядок одежду, пошел вниз по лестнице, спросив на ходу, где расположились визитеры — в гостиной или большомкабинете.

— В гостиной, ваше превосходительство, — сообщил Фриц, следуя за господином.

Только внизу он решился остановить Бальзамо.

— Ваше превосходительство не собирается дать мне какие-нибудь распоряжения? — осведомился он.

— Никаких, Фриц.

— Но, ваше превосходительство… — нерешительно пробормотал слуга.

— Да? — совершенно спокойно промолвил Бальзамо.

— Ваше превосходительство, вы выйдете к ним без оружия?

— Разумеется, без оружия.

— Даже без шпаги?

— А зачем мне шпага, Фриц?

— Не знаю, — пожал плечами преданный слуга, — но я думал… мне показалось… я боюсь…

— Все хорошо. Ступай, Фриц.

Фриц сделал несколько шагов, но тут же вернулся.

— Вы не поняли меня? — поинтересовался Бальзамо.

— Ваше превосходительство, я просто хочу сказать, что ваши двуствольные пистолеты лежат в эбеновом ларце на золоченом столике.

— Я сказал вам, ступайте, — повторил Бальзамо.

И он вошел в гостиную.

133. СУД

Фриц был прав, гости Бальзамо явно прибыли на улицу Сен-Клод не с миролюбивыми намерениями, и вид у них был не слишком благожелательный.

Пятеро верховых сопровождали дорожную карету, в которой приехали пятеро мастеров лож; пятеро мужчин, вооруженных до зубов, угрюмых и надменных, заперли ворота и встали около них караулом, всем своим видом показывая, что намерены дожидаться своих господ.

Кучер и двое лакеев, сидевшие на облучке, прятали под плащами охотничьи кинжалы и мушкеты. Все это куда больше смахивало на военную экспедицию, чем на визит.

Это ночное вторжение грозных гостей, узнанных Фрицем, этот захват дома чуть не приступом пробудили у немца опасения. Увидев в глазок столь многочисленный эскорт и догадавшись, что он вооружен, Фриц поначалу отказался всех впустить, однако показанный ему знак, неопровержимое доказательство права прибывших требовать послушания, вынудил его прекратить сопротивление. Захватив крепость, пришельцы тотчас же, как опытные военачальники, расставили посты у каждого выхода из дома, не пробуя даже скрыть свои враждебные намерения.

Мнимые слуги во дворе и в проходах, мастера лож в гостиной — все это, по мнению Фрица, не сулило ничего хорошего; вот почему он так настойчиво обрывал сонетку.

Бальзамо, ничуть не удивленный, без всяких приготовлений вошел в гостиную, где Фриц зажег все свечи, что он делал всякий раз, когда кто-нибудь являлся с визитом.

Бальзамо увидел пятерых гостей, сидящих в креслах, но ни один из них не встал при его появлении.

Тогда он, хозяин дома, обвел всех взглядом и вежливо поклонился.

Только после этого они поднялись и чинно ответили на его поклон.

Бальзамо уселся в кресло, стоящее напротив кресел гостей, не обращая внимания или делая вид, будто не обратил внимания на то, как странно расположились визитеры. Пять их кресел образовывали полукруг, подобно тому, как ставились кресла в античных трибуналах: в центре — председательствующий, возвышающийся над двумя заседателями, кресло же Бальзамо стояло напротив кресла председательствующего, иными словами, он занял место, которое предназначалось обвиняемому в суде комиций и в преторском суде.

Бальзамо не начинал разговора, как сделал бы при других обстоятельствах: он смотрел, ничего не видя, все еще находясь в состоянии мучительной сонливости, охватившей его после перенесенного потрясения.

— Как вижу, ты нас понял, брат, — обратился к нему председательствующий, то есть тот, кто занимал центральное кресло. — Однако ты задержался с приходом, и мы уже решили справиться, не следует ли поискать тебя.

— Не понимаю, — отвечал Бальзамо.

— А я думал, что ты все понял, заняв место обвиняемого.

— Обвиняемого? — чуть слышно переспросил Бальзамо и пожал плечами. — Ничего не понимаю.

— Мы поможем тебе понять, и это будет нетрудно, судя по твоей бледности, погасшему взгляду и дрожащему голосу… Да ты не слушаешь!

— Нет, слушаю, — ответил Бальзамо и потряс головой, словно прогоняя неотвязные мысли.

— Брат, ты помнишь, — продолжал председательствующий, — что в одном из последних донесений верховный комитет сообщил тебе об измене, задуманной одним из главных столпов братства?

— Возможно… да… не стану отрицать…

— Твой ответ свидетельствует, что совесть твоя нечиста, что ты в смятении. Возьми себя в руки, приободрись. Отвечай ясно и четко, как и следует в твоем безвыходном положении. Отвечай мне со всей достоверностью, которая смогла бы нас убедить, потому что мы пришли сюда без предубеждений и ненависти. Мы олицетворяем закон, а закон говорит только после того, как судья все выслушает.

Бальзамо молчал.

— Бальзамо, я вновь обращаюсь к тебе. Воспринимай это как предупреждение, каким обмениваются противники, прежде чем вступить в бой. Я буду вести бой законным, но всемогущим оружием. Защищайся.

Заседатели, видя безразличие и спокойствие Бальзамо, не без удивления переглянулись и посмотрели на председательствующего.

— Бальзамо, ты меня слышишь? — спросил тот.

Бальзамо кивнул.

— Я обращаюсь к тебе как прямодушный и благожелательный брат, дабы подготовить твой разум и дать тебе понять цель моего допроса. Ты предупрежден. Защищайся — я начинаю.

После этого предупреждения председательствующий сообщил, что братство направило в Париж пятерых своих членов для надзора за действиями человека, обвиненного в измене.

— Наши выводы исключают ошибку. Мы делаем их, и ты сам это знаешь, лишь по донесениям преданных агентов, либо на основании верных следов и улик, либо по неопровержимым приметам и знакам среди тех тайных сочетаний, которые природа открыла пока только нам. У одного из нас было видение, связанное с тобой, а нам известно, что он никогда не ошибается. Мы приняли меры предосторожности и стали за тобой следить.

Бальзамо слушал, не выказывая ни малейшего беспокойства, неясно было даже, понимает ли он, о чем ему говорят. Председательствующий продолжал:

— Следить за таким человеком, как ты, было непросто: ты всюду вхож, твоя миссия — бывать везде, где обосновались наши враги, где они имеют хоть какую-то власть. Братство предоставило в твое распоряжение все естественные средства, а они безграничны, дабы ты способствовал торжеству нашего дела. Мы долго пребывали в сомнениях, наблюдая, как тебя навещают наши враги вроде Ришелье, Дюбарри или Рогана. К тому же речь, произнесенная тобой на последнем собрании на улице Платриер, речь, полная обычных твоих парадоксов, уверила нас, что ты играешь роль, водясь с этой неисправимой породой и потворствуя ей, хотя ее следует стереть с лица земли. Какое-то время мы уважали твое таинственное поведение, надеясь на благоприятный результат, но наконец наступило отрезвление.

Бальзамо был все так же безучастен и неподвижен, и председательствующий начал терять терпение.

— Три дня назад, — объявил он, — были получены у короля пять именных указов. Их испросил господин де Сартин. Как только они были подписаны, в них поставили фамилии, и в тот же день они были предъявлены пятерым нашим главным агентам в Париже, самым верным и самым преданным братьям. Все пятеро были арестованы и препровождены — двое в Бастилию, где их посадили в секретнейшие одиночки, двое в Венсеннский замок, в каменные мешки, а один в Бисетр, в самую страшную камеру. Тебе известно об их аресте?

— Нет, — ответил Бальзамо.

— Это крайне странно при твоих отношениях с самыми могущественными людьми королевства, что отнюдь не тайна для нас. Но вот что куда страннее.

Бальзамо слушал.

— Господину де Сартину, чтобы иметь возможность арестовать этих пятерых преданных наших друзей, нужно было иметь перед глазами ту единственную запись, где перечислены их имена. Эта запись в тысяча семьсот шестьдесят девятом году была послана тебе высшим советом, и именно ты должен был принимать новых членов и немедленно давать им ту степень, какую присваивал им высший совет.

Бальзамо жестом показал, что он ничего не помнит.

— Что ж, я освежу твою память. Эти пять человек были обозначены пятью арабскими буквами, а буквам в пересланной тебе записке соответствовали имена и шифры новых братьев.

— Пусть так, — бросил Бальзамо.

— Ты признаешь?

— Все, что вам угодно.

Председательствующий взглянул на заседателей, дабы они приняли признание к сведению.

— Ну так вот, — продолжал он, — в этой же записке, единственной — ты слышишь? — которая могла выдать братьев, было и шестое имя. Ты помнишь его?

Бальзамо не отвечал.

— Это имя — граф Феникс.

— Верно, — согласился Бальзамо.

— Почему же тогда фамилии пятерых братьев оказались в именных указах, а твое произносится с почтением и ласкательством при дворе и в приемных министров? Если наши братья заслуживают тюрьмы, ты тоже заслужил ее. Что ты ответишь на это?

— Ничего.

— Я предвижу твои оправдания. Ты можешь сказать, что полиция, исходя из своих возможностей, взяла тех братьев, чьи имена безвестны, тогда как к твоему имени, имени посла, человека могущественного, она вынуждена относиться с почтением. Ты даже скажешь, что она не посмела заподозрить тебя.

— Ничего подобного я не собираюсь говорить.

— Ты сохранил гордыню, хоть и утратил честь. Эти имена полиция могла узнать, лишь прочитав конфиденциальную записку, которую направил тебе верховный совет, и вот как она ее прочитала… Ты положил ее в шкатулку. Так?

Однажды из твоего дома вышла женщина с этой шкатулкой. Ее заметили наши агенты, следившие за домом и проследовавшие за нею до самого особняка начальника полиции в Сен-Жерменском предместье. Мы могли бы предотвратить беду в самом зародыше, остановив эту женщину и забрав у нее шкатулку, и тогда нам ничто бы не угрожало. Но мы подчинились статьям устава, требующим уважать тайные способы, с помощью которых отдельные собратья стараются служить делу, даже когда такие способы выглядят как измена или опрометчивость.

Бальзамо, похоже, подтвердил это высказывание жестом, но столь неявным, что, не сиди он до того совершенно недвижно, это его движение осталось бы незамеченным.

— Женщина прошла к начальнику полиции, — продолжал председательствующий, — вручила ему ларец, и все открылось. Так было дело?

— Совершенно верно.

Председательствующий встал.

— Кто же эта женщина? — воскликнул он. — Прекрасная, пылкая, преданная тебе душой и телом, нежно влюбленная в тебя, столь же умная, хитрая, изворотливая, как те ангелы тьмы, что помогают человеку преуспеть во зле. Это Лоренца Феличани, твоя жена, Бальзамо!

Из груди Бальзамо вырвался хриплый стон отчаяния.

— Ты изобличен, — промолвил президент.

— Завершайте же, — сказал Бальзамо.

— Нет, я еще далеко не закончил. Спустя четверть часа после нее во дворец начальника полиции вошел ты. Она посеяла предательство, ты пришел пожинать награду. Она, твоя верная раба, взяла на себя совершение преступления, ты же явился изящно завершить постыдное дело. Лоренца вышла одна. Ты, разумеется, отступился от нее, не хотел подвергаться опасности, сопровождая ее, ты вышел, торжествуя, с госпожой Дюбарри, вызванной туда, чтобы услышать сведения, которые ты решил продать… Ты взошел в карету с этой потаскухой, словно корабельщик на корабль с блудницей Марией Египетской[111], ты оставил погубившие нас записи у господина де Сартина, но унес с собой шкатулку, потому что ее отсутствие разоблачило бы тебя перед нами. Но, по счастью, мы все видели! Когда нужно, Господь проливает для нас свет…

Бальзамо молча наклонил голову.

— А вот теперь я могу закончить. Братству были названы два преступника: женщина, твоя пособница, которая, хотя, возможно, неумышленно, нанесла вред нашему делу, раскрыв одну из наших тайн, а второй — ты, мастер, великий копт, луч света, трусливо спрятавшийся за спину этой женщины, чтобы предательство твое не стало явным.

Бальзамо медленно поднял бледное лицо и вперил в судей взгляд, вспыхнувший пламенем, что разгоралось в его груди с начала допроса.

— Почему вы обвиняете эту женщину? — спросил он.

— О, мы знаем, что ты попытаешься защитить ее, знаем, что ты любишь, обожествляешь ее, что она тебе дороже всего на свете. Нам известно, что она — сокровищница твоего знания, счастья, удачи, что для тебя она орудие, куда более драгоценное, чем весь мир.

— Значит, знаете? — сказал Бальзамо.

— Да, знаем и потому нанесем тебе удар через нее.

— Завершайте же.

Председательствующий поднялся.

— Оглашаю приговор. Жозеф Бальзамо — предатель, он нарушил клятвы, но его знание беспредельно и полезно нашему братству. Бальзамо должен жить ради торжества дела, которое он предал, он принадлежит братьям, хоть и отступился от них.

— Ах, вот как! — мрачно и ожесточенно бросил Бальзамо.

— Вечное заключение оградит наше общество от новых его вероломств и в то же время позволит братству получить все те выгоды, каких оно вправе ожидать от каждого из своих сочленов. Лоренца же Феличани приговаривается к суровой каре…

— Подождите, — невозмутимо спокойным голосом произнес Бальзамо. — Вы забыли, что я не воспользовался своим правом на защиту. Обвиняемый должен быть выслушан, прежде чем будет произнесен приговор… Мне достаточно будет одного-единственного слова, одного-единственного документа. Подождите минуту, я принесу обещанное доказательство.

Судьи стали совещаться.

— А, вы боитесь, что я покончу с собой? — с горькой улыбкой промолвил Бальзамо. — Если бы я захотел, то давно бы уже это сделал. Мне достаточно открыть мой перстень, чтобы разом покончить со всеми вами. Боитесь, что я сбегу? Если угодно, сопровождайте меня.

— Иди! — разрешил председательствующий.

С минуту Бальзамо отсутствовал, затем на лестнице послышались его тяжелые шаги, и вот он вошел.

На плече он нес остывшее, окоченевшее тело Лоренцы, и белая ее рука свисала над полом.

— Вот женщина, которую я обожал, женщина, которая была моим сокровищем, моим единственным благом, всей моей жизнью, женщина, которая, как вы утверждаете, совершила предательство… Возьмите ее! — вскричал он и тихо добавил: — Бог покарал ее, не дожидаясь вас, господа.

Мгновенным, словно молния, движением он снял труп с плеча и бросил его на ковер, к великому ужасу всех судей, чьих ног коснулись безжизненные волосы и руки покойной; в свете лампы они увидели разверстую багровую рану, пересекающую беломраморную шею.

— А теперь выносите приговор, — сказал Бальзамо.

У потрясенных судей вырвался крик; охваченные леденящим страхом, они вскочили и опрометью бросились прочь. Вскоре со двора послышалось ржание и цокот копыт, заскрипели петли ворот, и вновь в доме воцарилась торжественная тишина, сопутствующая смерти и отчаянию.

134. ЧЕЛОВЕК И БОГ

Во время ужасного объяснения между Бальзамо и пятью мастерами, о котором мы только что рассказали, в остальных покоях дома все оставалось по-прежнему; только старец, видя, как входит Бальзамо и уносит тело Лоренцы, пришел в себя и как будто начал сознавать, что происходит вокруг.

Увидев, как Бальзамо берет на плечи труп и спускается в нижний этаж, он решил, что человек, которому он разбил сердце, навечно прощается с ним, и страх оказаться брошенным многократно усилил его ужас перед смертью, которой он так старался избежать.

Не зная, куда и зачем уходит Бальзамо, Альтотас стал звать его:

— Ашарат! Ашарат!

То было имя, каким называли Бальзамо в детстве, и старец надеялся, что детское имя сохраняет наибольшее влияние на людей.

Бальзамо тем временем продолжал спуск, а спустившись, даже не озаботился поднять люк и исчез в глубине коридора.

— А! — вскричал Альтотас. — Вот что такое человек, слепое и неблагодарное животное! Вернись, Ашарат, вернись! Я вижу, ты предпочитаешь глупое создание, именуемое женщиной, воплощению человеческого совершенства, явленного во мне, предпочитаешь частицу жизни бессмертию!

После секундного молчания Альтотас вновь закричал:

— Ах, вот как! Негодяй обманул своего наставника, воспользовался, как грабитель, моей доверчивостью. Он убоялся, что я останусь жить, я, так далеко продвинувшийся в науке! Он решил завладеть плодами тяжких трудов, которые я довел почти до конца, и подстроил ловушку мне, своему учителю, своему благодетелю! Ох, Ашарат!

Постепенно злоба старика распалялась все сильней, щеки его покрылись лихорадочным румянцем, в чуть приоткрытых глазах вновь загорелся мрачный огонь, подобный свечению кусочков фосфора, которые вставляют в глазницу черепов кощуны-мальчищки.

Он закричал:

— Вернись, Ашарат, вернись! Берегись! Видно, ты забыл, что я знаю заклятья, призывающие огонь, вызывающие таинственных духов? В горах Гада[112] я вызвал Сатану, которого маги называют Фегором, и Сатана покорился и явился мне из бездны тьмы. На горе, где Моисей[113] получил скрижали откровения, я беседовал с семью ангелами, орудиями Божьего гнева[114]. Одним лишь усилием воли я возжег гигантский семисвечный треножник, который Траян[115] отнял у евреев. Берегись, Ашарат, берегись!

Ответом ему было молчание.

Мысли его путались все сильнее и сильнее. Он вновь обратился к Бальзамо, но голос его был сдавлен и пресекался:

— Ужель, злокозненный, ты не видишь, что я сейчас умру, как обычная живая тварь? Послушай, Ашарат, вернись, я не причиню тебе зла. Я не стану насылать на тебя огонь, можешь не бояться ни духа зла, ни семерых ангелов мести. Я не стану мстить тебе, а ведь я мог бы поразить тебя таким ужасом, что ты стал бы неразумен и хладен как мрамор, ибо я способен останавливать кровообращение. Вернись же, Ашарат, я не сделаю тебе зла, напротив, я принесу тебе только добро… Не покидай меня, позаботься о сохранении моей жизни, и все мои сокровища, все мои секреты станут твоими. Не дай мне умереть, Ашарат, и я сполна передам их тебе. Ты посмотри! Посмотри!

Взглядом и трясущимся пальцем он стал показывать на тысячи предметов, бумаг, свитков, которыми была завалена его просторная комната.

На некоторое время Альтотас замолчал, стараясь восстановить слабеющие силы, но потом снова воззвал к Бальзамо:

— А, так ты не возвращаешься! Думаешь, я умру, и ты, мой убийца, ибо ты — ты! — убиваешь меня, всем завладеешь? Безумец, даже если ты сумел бы прочесть все эти рукописи, которые способен разобрать один я, даже если бы за жизнь, длящуюся два либо три столетия, твой разум смог бы воспринять мои знания и то, как использовать все, собранное мной… Но нет, стократ нет, ты не унаследуешь принадлежащее мне! Остановись, Ашарат! Вернись ко мне хотя бы на миг, хотя бы для того, чтобы стать свидетелем гибели этого дома, полюбоваться зрелищем, которое я тебе подготовил. Ашарат! Ашарат! Ашарат!

Отзыва ему не было: в это время Бальзамо, отвечая на предъявленные ему обвинения, демонстрировал мастерам тело убитой Лоренцы. Крики брошенного старика становились все пронзительней, отчаяние удваивало его силы, и его хриплый рев, разносясь по коридорам, наполнял их ужасом, словно рычание тигра, который порвал свою цепь или сломал прутья клетки.

— А, так ты не возвращаешься! — выл Альтотас. — Ты презираешь меня, надеешься на мою слабость! Ну что ж, сейчас ты увидишь! Огонь! Огонь! Огонь!

Он прокричал это с таким бешенством, что вырвал даже Бальзамо из бездны отчаяния, в которую тот вновь низвергся, избавившись от своих смятенных посетителей. Бальзамо взял на руки труп Лоренцы, поднялся по лестнице, положил мертвую возлюбленную на софу, где так недавно он погрузил ее в сон, встал на подъемник и внезапно явился взору Альтотаса.

— Наконец-то! — воскликнул охваченный радостью старик. — Ты испугался, понял, что я могу отомстить, и пришел. Правильно сделал, потому что еще секунда — и я наслал бы на эту комнату огонь.

Бальзамо взглянул на него, пожал плечами, но не удостоил ни словом ответа.

— Я хочу пить, — сказал Альтотас. — Дай мне попить, Ашарат.

Бальзамо не ответил, не пошевельнулся, он смотрел на умирающего так, словно не хотел упустить ни одной подробности его агонии.

— Ты слышишь меня? Слышишь? — крикнул Альтотас.

Ответом ему было все то же молчание, та же недвижность, тот же внимательный взгляд.

— Ашарат, ты слышишь меня? — надсаживался старик, давая выход последнему приступу ярости. — Дай мне воды. Воды!

Вдруг лицо Альтотаса исказилось.

Взгляд его погас, в нем исчезли мрачные, чуть ли не адские отблески, от щек отлила кровь, он уже почти не дышал; его длинные нервные руки, которыми он поднял Лоренцу, как ребенка, еще двигались, но вяло и неуверенно, словно щупальца полипа; в огне бешенства сгорели остатки сил, на мгновение вернувшихся к нему от отчаяния.

— А! — прохрипел старик. — Ты считаешь, что смерть моя может затянуться. Решил уморить меня жаждой. Уже пожираешь глазами мои рукописи, мои сокровища. Думаешь, они уже твои… Ну погоди, погоди!

Огромным усилием Альтотас достал из-под подушек флакон и вытащил из него пробку. При соприкосновении с воздухом из флакона ударил фонтан жидкого пламени, и Альтотас. точно сказочный колдун, стал разбрызгивать его вокруг себя.

В тот же миг рукописи, наваленные у кресла старика, книги, загромождавшие всю комнату, свитки папируса, с такими трудами извлеченные из египетских пирамид и из пепла при первых раскопках Геркуланума, вспыхнули, как порох; пелена пламени укрыла мраморный пол, и глазам Бальзамо предстало некое подобие тех огненных кругов ада, о которых повествует Данте.

Вне всяких сомнений, Альтотас ждал, что Бальзамо бросится в огонь, чтобы спасти хоть что-то из наследия, которое старец уничтожил вместе с собой, однако он ошибся: Бальзамо не сдвинулся с места, он стоял на опускном участке пола, и пламя не достигало его.

Оно окружало Альтотаса, но старик не выказывал ужаса; казалось, он очутился в своей стихии, и языки огня, вместо того, чтобы обжигать, ласкают его, словно саламандр, скульптурные изображения которых украшают фронтоны наших старинных замков.

Бальзамо все так же смотрел на него; пламя охватило деревянную обшивку стен, полностью окружило старика, поползло по массивным дубовым ножкам кресла, на котором он сидел, но, странное дело, Альтотас, казалось, не чувствовал его, хотя оно уже лизало снизу его тело.

Напротив, от соприкосновения с этим словно бы очистительным пламенем мышцы умирающего мало-помалу расслаблялись, и выражение неведомой умиротворенности разлилось по его лицу. Отрешившись в свой последний час от плоти, он был похож на старика пророка, который готовится вознестись в огненной колеснице на небо. Ставший в смертный миг всемогущим, дух забыл о своей материальной оболочке и, зная наверняка, что здесь ему нечего больше ждать, неудержимо рвался к высшим сферам, куда его словно бы возносил огонь.

При первых вспышках пламени глаза Альтотаса как бы вновь обрели жизнь, и взор их устремился в какую-то неясную смутную даль, не связанную ни с небом, ни с землей; они словно пытались проникнуть за грань горизонта. Исследуя каждое свое ощущение, прислушиваясь к боли, как к прощальному голосу земли, старый чародей смиренно и спокойно расставался с былым могуществом, с жизнью, с надеждой.

— Я умираю, — говорил он, — но умираю без сожалений. Я обладал на земле всем, все познал, мог все, что во власти и возможностях человека. Я почти достиг бессмертия.

Бальзамо ответил на это зловещим смехом, привлекшим внимание старца.

И Альтотас сквозь огонь, окружавший его, словно завеса, бросил на Бальзамо взгляд, исполненный свирепого величия.

— Да, ты прав, одного я не предвидел, — промолвил он. — Я не предусмотрел Бога.

Это могущественное слово, казалось, обрубило корни его жизни, Альтотас распростерся в кресле и отдал Богу душу, которую хотел у него исхитить.

Бальзамо вздохнул и, не пытаясь ничего спасти из драгоценного костра, на который возлег перед смертью этот новый Зороастр[116], спустился к Лоренце, отпустил пружину подъемного люка, и тот возвратился на свое место на потолке, скрыв от глаз пожар, бушевавший, как лава в кратере вулкана.

Всю ночь огонь гудел, точно ураган, над головой Бальзамо, но Бальзамо, нечувствительный к опасности, сидел возле безжизненного тела Лоренцы, не пытаясь ни погасить пожар, ни уйти от него; однако вопреки его ожиданиям, все пожрав в комнате, изглодав до кирпичей потолочный свод и уничтожив на нем драгоценные росписи, огонь погас, и Бальзамо услышал его предсмертный рев, который, подобно крикам Альтотаса, стал затихать, перешел в стоны, в последний раз вздохнул и умолкнул.

135. ГЛАВА, В КОТОРОЙ КОЕ-КТО ВНОВЬ СПУСКАЕТСЯ НА ЗЕМЛЮ

Герцог де Ришелье сидел в спальне своего версальского дома и пил шоколад с ванилью, меж тем как г-н Рафте отчитывался перед ним в расходах.

Герцог, весьма озабоченный своим лицом, издали рассматривал его в зеркале и не слишком внимательно прислушивался к более или менее точным цифрам, которые сообщал ему секретарь.

Внезапно в передней послышался звук шагов, возвещающий о визитере, и герцог поспешно допил шоколад, с беспокойством поглядывая на дверь.

Был тот час, когда г-н де Ришелье, подобно престарелым кокеткам, не любил принимать посторонних.

Камердинер доложил о г-не де Таверне.

Вне сомнения, герцог ответил бы какой-нибудь отговоркой и предложил бы отложить визит на другой день или хоть на другой час, но дверь распахнулась, и в комнату стремительно ворвался г-н де Таверне, сунул на ходу маршалу руку и рухнул в глубокое кресло, которое застонало, но не под тяжестью тела барона, а от его стремительности.

Друг промелькнул мимо Ришелье, как один из трех фантастических людей, в существование которых заставил поверить нас Гофман. Маршал услышал скрип кресла, услышал тягостный вздох и повернулся к гостю.

— Что новенького, барон? — поинтересовался он. — Вид у тебя просто-таки похоронный.

— Да, похоронный, — подтвердил Таверне. — Именно похоронный.

— Черт возьми! Вздох, который ты сейчас испустил, как мне кажется, тоже свидетельствует отнюдь не о радостном настроении.

Барон взглянул на маршала, всем своим видом давая понять, что пока здесь Рафте, никаких объяснений по поводу его вздоха не последует.

Рафте понял это, даже не дав себе труда обернуться, поскольку он, как и его господин, тоже иногда поглядывал в зеркала.

Поняв же, Рафте скромно удалился.

Барон проводил его взглядом, а когда дверь захлопнулась, обратился к герцогу:

— Похоронный — это не то слово, герцог. Скажи лучше, обеспокоенный, причем смертельно обеспокоенный.

— Вот как!

— Тебе в самый раз изображать удивление! — воскликнул Таверне. — Вот уже добрый месяц, как ты водишь меня за нос дурацкими отговорками вроде: «Я не видел короля», либо «Король не видел меня», либо «Король сердит на меня». Черт возьми, герцог, так старому другу не отвечают. Ты пойми, месяц — это же целая вечность!

Ришелье пожал плечами.

— А что ты хочешь, чтобы я тебе ответил? — задал он вопрос.

— Что? Правду.

— Да черт меня возьми, я и говорю тебе правду. Я твержу тебе правду, да только ты не хочешь ей верить.

— Да как же так? Ты надеешься уверить меня, будто ты, герцог и пэр, маршал Франции, оберкамергер, не видишь короля, хотя ежедневно ходишь к утреннему выходу? Крайне интересно.

— Да, я говорил тебе и вновь повторяю: как это ни невероятно, но так оно и есть. Вот уже три недели я, герцог и пэр, маршал Франции, оберкамергер, ежедневно хожу к утреннему выходу…

— И король не говорит с тобой, — прервал его Таверне, — и ты не разговариваешь с королем. И ты хочешь, чтобы я поверил в эти выдумки?

— Барон, ты становишься дерзок, милый мой друг. Ты так рьяно уличаешь меня во лжи, что, будь мы лет на сорок помоложе, дело могло бы дойти и до шпаг.

— Герцог, но от этого можно взбеситься.

— А это совсем другое дело. Меня, дорогой друг, это тоже бесит.

— Бесит?

— Еще бы! Бесит, потому что с того самого дня король на меня не смотрит, потому что его величество, говорю тебе, упорно поворачивается ко мне спиной, потому что всякий раз, когда я считаю своим долгом приятно улыбнуться, король мне отвечает чудовищной гримасой, потому что, наконец, мне надоело выставлять себя в Версале на посмешище. А теперь скажи, что ты хочешь, чтобы я сделал?

Во время этой тирады маршала Таверне раздраженно грыз ногти.

— Ничего не понимаю, — произнес он наконец.

— И я тоже, барон.

— Вот уж правда можно подумать, что король забавляется твоим беспокойством, потому что…

— Я и сам пришел к такому выводу, барон. Наконец…

— Послушай, герцог, нужно найти выход из этого дурацкого положения, придумать какой-то хитрый ход, чтобы все разъяснилось.

— Ах, барон, барон, — вздохнул Ришелье, — вызывать королей на объяснения — опасное дело.

— Ты так думаешь?

— Да. Хочешь знать мое мнение?

— Скажи.

— Есть у меня кое-какие подозрения.

— Какие же? — высокомерно осведомился Таверне.

— Ну вот, ты уже и сердишься.

— Мне кажется, есть отчего.

— Ладно, не будем говорить об этом.

— Напротив, давай поговорим. Объяснись.

— Тебя прямо так и тянет на объяснения, это уже какая-то навязчивая идея. Будь поосторожнее.

— Нет, герцог, ты просто прелесть. Ты видишь, что все наши планы задержались, в моих делах какая-то необъяснимая заминка, и советуешь мне подождать.

— Послушай, какая заминка?

— На вот, посмотри.

— Письмо?

— Да, от моего сына.

— А, от полковника.

— Хорошенький полковник!

— А что случилось?

— Филипп уже почти месяц ждет в Реймсе обещанного королем назначения, его же все нет, а через два дня полк выступает.

— Черт побери! Выступает?

— Да, в Страсбург. Так что если в течение двух дней Филипп не получит патент…

— И что будет?

— То через два дня он будет здесь.

— Все ясно, о нем забыли. Бедняга. В канцеляриях нового министра это обычное дело. Ах, если бы я стал министром, патент был бы уже выслан.

Таверне хмыкнул.

— Ты что-то хотел сказать?

— Я хочу сказать, что не верю ни одному твоему слову.

— То есть как?

— Если бы ты стал министром, ты послал бы Филиппа ко всем чертям.

— Ого!

— И его отца тоже.

— Ого!

— А его сестру еще дальше.

— Беседовать с тобою, Таверне, сплошное наслаждение, ты просто бесконечно остроумен, но кончим на этом.

— Я ничего не прошу для себя, но что касается моего сына, тут кончать рано: его положение невыносимо. Герцог, надо непременно повидать короля.

— Уверяю тебя, я только это и делаю.

— Поговори с ним.

— Э, мой дорогой, с королем не поговоришь, если он не желает говорить с тобой.

— Принудь его.

— Ну, друг мой, я ведь не папа римский.

— В таком случае, ваша светлость, мне придется поговорить с дочерью, потому что все это мне крайне подозрительно, — заявил Таверне.

То были магические слова.

Ришелье изучил Таверне и знал, что барон — человек столь же бессовестный, как и г-н Лафар или г-н де Носе, друзья его юности, сумевшие сохранить незапятнанной свою прекрасную репутацию. Он боялся союза между отцом и дочерью и вообще боялся любых неведомых обстоятельств, которые могли бы стать причиной его опалы.

— Ладно, не сердись, — сказал он. — Попробую еще раз. Только мне нужен какой-нибудь предлог.

— У тебя он есть.

— Да?

— Разумеется.

— И что же это за предлог?

— Король дал обещание.

— Кому?

— Моему сыну. И обещание…

— Да, пожалуй.

— Ему можно напомнить про обещание.

— Действительно, это ход. Письмо у тебя?

— Да.

— Дай мне его.

Таверне достал из кармана камзола письмо и протянул герцогу, советуя ему быть и решительным, и осмотрительным.

— Вода и пламень, — пробурчал Ришелье. — Совершенно ясно, что мы делаем глупость. Но вино налито, его нужно выпить.

Он позвонил.

— Одеваться и карету, — приказал герцог и, повернувшись к Таверне, с беспокойством поинтересовался:

— Барон, ты собираешься присутствовать при моем туалете?

Барон понял, что, ответив утвердительно, он весьма огорчит своего друга.

— Нет, дорогой мой, это невозможно, я должен ехать в город. Назначь мне лучше где-нибудь встречу.

— Скажем, во дворце.

— Хорошо, во дворце.

— Важно, чтобы ты тоже повидался с королем.

— Ты так считаешь? — обрадовался Таверне.

— Даже настаиваю. Я хочу, чтобы ты самолично убедился, верно ли я тебе все передам.

— Ну, в этом я не сомневаюсь, но в конце концов раз ты так хочешь…

— Ну а ты-то сам хочешь, а?

— Если честно, да.

— Отлично. Тогда в зеркальной галерее в одиннадцать. Я как раз пойду к его величеству.

— Договорились. До встречи.

— И забудем нашу размолвку, дорогой барон, — предложил Ришелье, старавшийся до последнего не наживать себе врага, силы которого он пока не знал.

Таверне сел в карету и уехал, а потом в глубокой задумчивости долго прогуливался по парку, меж тем как Ришелье, отдавшись в руки камердинеров, старательно подмолаживался, каковая важная операция занимала у прославленного победителя при Маоне не меньше двух часов.

При всем при том он управился куда быстрее, чем полагал Таверне, и ровно в одиннадцать барон, который был начеку, увидел, как карета герцога подкатила к дворцовому крыльцу; дежурные офицеры приветствовали Ришелье поклоном, а привратники распахнули перед ним двери.

Сердце Таверне готово было выпрыгнуть из груди; он завершил прогулку и неторопливо, хотя его так и подмывало ускорить шаг, прошел в зеркальную галерею, где множество придворных, не из самых важных, чиновников с прошениями и честолюбивых дворянчиков застыли, как изваяния, на скользком паркете, весьма подходящем подножии для подобного рода фигур ловцов Фортуны.

Таверне, вздохнув, вмешался в толпу, но при этом предусмотрительно занял такое место, чтобы оказаться возле маршала, когда тот выйдет от короля.

— Заставить меня, который всего месяц назад ужинал с его величеством, торчать среди нищих дворянчиков и засаленных писцов! — пробормотал он сквозь зубы.

И под его нахмуренным лбом стали возникать самые гнусные предположения, которые вогнали бы в краску бедную Андреа.

136. ПАМЯТЬ КОРОЛЕЙ

Ришелье, как и обещал, отважно предстал пред очи его величества в тот самый момент, когда принц Конде подавал королю рубашку.

Увидев маршала, король так резко отвернулся от него, что рубашка едва не упала на пол, а удивленный принц отшатнулся.

— Прошу прощения, кузен, — извинился Людовик XV, давая понять принцу, что это резкое движение не имело к нему никакого отношения.

Таким образом Ришелье понял, что король гневается на него.

Но поскольку герцог решил даже намеренно, если в том будет необходимость, вызвать королевский гнев, чтобы потом был повод объясниться, он сменил, как при Фонтенуа[117], позицию и встал так, чтобы король, направляясь к себе в кабинет, не смог миновать его.

Король, не видя более маршала, вновь заговорил милостиво и благосклонно, оделся, распорядился относительно охоты в Марли и долго советовался насчет нее с кузеном, поскольку Конде всегда слыли великолепными охотниками.

Но когда все придворные удалились, король отправился в кабинет и увидел Ришелье, который отвесил ему самый изящный после Лозена поклон, а как известно, по части изящества поклонов с Лозеном никто сравниться не мог.

Людовик чуть ли не в замешательстве остановился.

— Господин де Ришелье, вы еще здесь? — спросил он.

— Да, государь, и всегда готов служить вашему величеству.

— Вы что же, не покидаете Версаль?

— За сорок лет, государь, крайне редко случалось, чтобы я уезжал отсюда не ради службы вашему величеству.

Король подошел к маршалу.

— Вы чего-то хотите от меня, не так ли? — сказал он.

— Я, государь? — улыбнулся Ришелье. — Чего еще мне хотеть?

— Но вы, герцог, черт возьми, преследуете меня! Я вижу это.

— Да, государь, своей любовью и почтением. Благодарю вас, государь.

— Вы притворяетесь, будто не понимаете меня, а меж тем вы все прекрасно соображаете. Так вот знайте, господин маршал, мне нечего вам сказать.

— Нечего, государь?

— Совершенно нечего.

Но герцог заранее приготовился ко всему.

— Государь, — начал он, — я всегда имел счастье говорить себе в душе и в мыслях, что мои рвение и преданность королю совершенно бескорыстны, это был главнейший мой принцип все сорок лет, о которых я только что упоминал вашему величеству, так что ни один завистник не посмеет сказать, будто король хоть что-то пожаловал мне. С этой стороны моя репутация безукоризненна.

— Хорошо, герцог, просите, что вам нужно, но только побыстрей.

— Государь, мне совершенно ничего не нужно, и сейчас я ограничусь лишь тем, что буду умолять ваше величество…

— О чем?

— Соблаговолите допустить желающего выразить благодарность…

— Кого еще?

— Человека, который бесконечно обязан вашему величеству.

— Но кто он?

— Некто, государь, кому ваше величество оказали безмерную честь… Он удостоился сидеть за столом вашего величества, наслаждался изящной беседой, исполненной той прелестной живости, что делает ваше величество божественным сотрапезником, а такое невозможно забыть.

— Вы прямо-таки златоуст, господин Ришелье.

— О, государь!

— Короче, о ком вы говорите?

— О моем друге Таверне.

— О вашем друге! — возопил король.

— Прошу прощения, государь.

— Таверне! — повторил король с неким оттенком ужаса, весьма поразившим герцога.

— Что вы хотите, государь, он — мой старый товарищ, — Ришелье на миг остановился. — Мы с ним вместе служили под командованием Виллара[118], — Ришелье вновь остановился. — Вы же знаете, государь, в свете другом принято называть всякого, с кем знаком и не находишься во вражде, так что чаще всего это слово почти ничего не значит.

— Это опасное слово, герцог, и употреблять его следует с величайшей осторожностью, — язвительно заметил король.

— Советы вашего величества — подлинная сокровищница мудрости. И все же господин де Таверне…

— Господин де Таверне — безнравственная личность.

— Слово дворянина, государь, нечто подобное я подозревал, — заявил Ришелье.

— Он, господин маршал, человек, лишенный тонкости.

— Относительно его тонкости я ничего не могу сказать вашему величеству: я не поручусь, что знаю его с этой стороны.

— Как! Вы не ручаетесь за тонкость вашего друга, с которым служили под командой Виллара, наконец, человека, которого вы мне представили? Но вы же его знаете!

— Его, государь, да, но вот тонок ли он — нет. Сюлли рассказывал вашему пращуру Генриху Четвертому, что видел, как из того выходила лихорадка, одетая в зеленое платье. Я же всепокорнейше вынужден признаться, что никогда не знал, в какие цвета одевается тонкость де Таверне.

— В таком случае, маршал, я заверяю вас, что он гнусный человек и играл гнусную роль.

— Раз ваше величество говорит мне это…

— Да, маршал, говорю.

— Что ж, говоря это, ваше величество весьма облегчает мое положение. Да, я признаю, Таверне отнюдь не воплощение тонкости, и я догадывался об этом. Но пока ваше величество не соизволили еще высказать свое мнение…

— Вот оно, сударь: он мне отвратителен.

— Итак, приговор произнесен. Но, к счастью для этого бедняги, за него будет подано вашему величеству неотразимое ходатайство.

— Что вы хотите этим сказать?

— Если отец имел несчастье не понравиться королю…

— И весьма.

— Я не собираюсь защищать его, государь.

— Тогда о ком же вы говорите?

— Я говорю о некоем ангеле с голубыми глазами и светлыми волосами…

— Я не понимаю вас, герцог.

— О, само собой разумеется, государь.

— Тем не менее я хотел бы уяснить, что вы имеете в виду.

— Непосвященный вроде меня, государь, трепещет при мысли, что он смеет приподнять уголок покрова, скрывающего столько сладостных любовных тайн, но, повторяю, пока Таверне ничуть не обязан благодарностью той, кто способна смягчить королевскую неприязнь к нему! О да, мадемуазель Андреа поистине ангел.

— Мадемуазель Андреа такое же чудовище в физическом отношении, как ее отец в нравственном, — отрезал Людовик XV.

— Неужто? — воскликнул ошеломленный Ришелье. — Выходит, мы все заблуждались, и прекрасная внешность…

— Никогда не упоминайте при мне об этой девице, герцог. При одной мысли о ней меня охватывает дрожь.

Ришелье лицемерно сложил руки перед грудью.

— Боже мой! — сокрушенно вздохнул он. — Как обманчива внешность… Да разве я мог бы поверить в такое, если бы ваше величество, первейший ценитель королевства, воплощение непогрешимости, не сказали мне это? Неужто, государь, она до такой степени безобразна?

— Более того, сударь, она больна… Чудовищно… Это какое-то злоумышление, герцог. Но, Бога ради, ни слова больше о ней, иначе вы меня убьете.

— Государь, — заверил Ришелье, — я рта больше не раскрою. Убить ваше величество! Но как это грустно! Что за семейство! Как должен быть несчастен этот бедный юноша!

— О ком вы?

— На сей раз о верном, искреннем, преданном слуге вашего величества. Да, государь, он может служить образцом, и в этом случае верно рассудили. Тут уж я могу твердо сказать, ваши милости достались тому, кто их заслуживает.

— Да о ком вы все-таки, герцог? Говорите быстрей, я спешу.

— Я имею в виду, — вкрадчиво начал Ришелье, — сына одного и брата другой, то есть Филиппа де Таверне, того славного молодого человека, которому ваше величество дали полк.

— Что? Я кому-то дал полк?

— Да, государь, полк, который Филипп де Таверне, правда, еще не получил, но который тем не менее вы дали ему.

— Я?

— Мне так кажется, государь.

— Вы с ума сошли!

— О!

— Я никому ничего не давал, маршал.

— Вот как, ваше величество?

— И какого черта вы лезете в это дело?

— Но, государь…

— Разве это вас касается?

— Никоим образом.

— Вы что же, решили вконец извести меня с этим негодяем?

— Государь, теперь-то я вижу, что я заблуждался, но мне казалось, будто ваше величество обещали…

— Герцог, но я же этим не занимаюсь. Для этого у меня есть военный министр. Я полков не раздаю… Полк! Хорошенькую сказочку они вам наплели. И вы выступаете ходатаем этой семейки. Я ведь с самого начала вам сказал, что вы зря заводите со мной разговор, так нет же, вы все-таки вывели меня из себя.

— О государь!

— Да, да, вывели. Ох, эти чертовы ходатаи, мне теперь из-за васцелый день кусок в горло не полезет.

На сем король повернулся к герцогу спиной и в бешенстве проследовал к себе в кабинет, оставив Ришелье в неописуемом отчаянии.

— Ну, теперь по крайней мере ясно, кого держаться, — пробормотал старик маршал.

И, отряхнув платком кафтан, потому как от потрясения его кинуло в такой жар, что с лица осыпалась вся пудра, Ришелье направился в тот угол зеркальной галереи, где, сгорая от нетерпения, его поджидал Таверне.

Едва маршал появился, барон бросился навстречу ему, точно паук на добычу.

С радостным взглядом, умильно улыбаясь, раскинув руки для объятий, он спросил:

— Ну что? Какие новости?

— Новости, сударь, есть, — с неприступным видом отвечал Ришелье, кривя презрительно рот и яростно встряхивая жабо, — и состоят они в том, что я прошу вас отныне никогда не обращаться ко мне ни с единым словом.

Таверне, разинув рот, воззрился на герцога.

— Да, да, вы отвратительны королю, а тот, кто отвратителен королю, омерзителен мне.

Барон прирос к месту, остолбенев от изумления.

Ришелье же продолжил свой путь.

Дойдя до дверей зеркальной галереи, где его дожидался лакей, он бросил:

— В Люсьенну! — и исчез.

137. ОБМОРОКИ АНДРЕА

Придя в себя и обдумав то, что он назвал своим несчастьем, Таверне понял: пришел момент пойти и потребовать разъяснений у той, кто была первейшей причиной стольких тревог.

И вот, кипя от гнева и негодования, он направился к обители Андреа.

Андреа же в это время как раз накладывала последние штрихи на свой туалет, стараясь закрепить за ушами две непокорные пряди.

Шаги отца в прихожей она услыхала, когда с книгой под мышкой выходила из двери своей комнаты.

— Доброе утро, Андреа, — приветствовал ее г-н де Таверне. — Вы уходите?

— Да, отец.

— Одна?

— Как видите.

— Вы все еще одна?

— После исчезновения Николь я еще не успела нанять горничную.

— Но вы же не можете одеваться сами. Андреа, вы вредите себе: женщина, которая одета, как вы, не будет иметь успеха при дворе. Я вам советовал совершенно другое.

— Простите, отец, но меня ждет ее высочество.

— Предупреждаю вас, Андреа, — не слушал ее отец, все больше распаляясь от собственных слов, — предупреждаю вас, мадемуазель: при вашей простоте вы доведете дело до того, что над вами будут смеяться.

— Отец…

— Смех убивает всюду, а уж тем более при дворе.

— Я подумаю, отец. Но сейчас ее высочество дофина простит мне, что я одета недостаточно элегантно, поскольку я торопилась к ней, и ей это известно.

— Ладно, ступайте и, прошу вас, возвращайтесь, как только освободитесь: мне нужно поговорить с вами об одном важном деле.

— Хорошо, отец, — ответила Андреа.

Она было хотела пройти мимо барона, не отрывавшего от нее взгляда.

— Постойте, постойте! — закричал он. — Вы не можете выйти в таком виде, мадемуазель, вы забыли нарумяниться. Вы отвратительно бледны.

— Бледна? — остановилась Андреа.

— Послушайте, о чем вы думаете, когда смотритесь в зеркало? Щеки у вас белее воска, а под глазами черные круги. Нет, мадемуазель, в таком виде из дома не выходят, если только не хотят напугать людей.

— Отец, у меня уже нет времени заниматься туалетом.

— Это чудовищно, поистине чудовищно! — вскричал Таверне, пожимая плечами. — Наверное, в мире существует лишь одна подобная женщина, и это моя дочь! Какое невезение! Андреа! Андреа!

Но Андреа уже спустилась по лестнице.

Она обернулась.

— Скажите тогда хотя бы, — крикнул Таверне, — что вы больны. Раз вы не желаете быть красивой, постарайтесь хотя бы внушить сочувствие.

— Это мне будет очень легко, отец. Я скажу, что больна, ничуть не солгав, так как действительно чувствую себя очень плохо.

— Превосходно, лучше некуда. Только этого нам не хватает… больна… — пробурчал Таверне, а потом выругался сквозь зубы: — Черт бы побрал всех недотрог!

Он возвратился в комнату дочери и произвел тщательный обыск, пытаясь найти хоть что-нибудь, чем можно было бы подкрепить свои предположения и сделать выводы.

Андреа меж тем пересекла эспланаду и шла мимо цветника. Время от времени она запрокидывала голову, пытаясь вдохнуть свежего воздуха: запах распустившихся цветов томил ее и вызывал дурноту.

Ощущая головокружение, борясь с непонятным недомоганием, Андреа неверным шагом добрела до передних Трианона, где на пороге кабинета дофины встретила г-жу де Ноайль, которая уже с первых слов дала ей понять, что она опаздывает и что ее ждут.

Аббат ***, официальный чтец принцессы, завтракал с ее королевским высочеством, которая часто удостаивала подобной милости приближенных к ней лиц.

Аббат нахваливал булочки с маслом, которые немецкие хозяйки так ловко умеют накладывать горкой вокруг чашки кофе со сливками.

Вместо того, чтобы читать, аббат болтал, сообщая принцессе последние венские новости, которые он почерпнул у газетчиков и дипломатов, поскольку в ту эпоху политика делалась в открытую и, право же, ничуть не хуже, чем в тайных вертепах канцелярий, так что кабинету нередко случалось узнавать новости от господ из Пале-Рояля, где угадывались, а зачастую и придумывались шахматные ходы Версаля.

Аббат толковал в основном о последних слухах насчет тайного возмущения из-за дороговизны зерна, возмущения, которое г-н де Сартин подавил в самом зародыше, препроводив в Бастилию, как говорят, пятерку самых крупных спекулянтов.

Вошла Андреа. У дофины тоже бывали дни дурного настроения и мигреней; аббат рассказывал занимательные вещи, и после такого разговора один вид принесенной Андреа книги нагонял на принцессу тоску.

Поэтому она тоже заметила чтице, что не следует опаздывать, добавив, что всякая вещь, как бы прекрасна она ни была, хороша лишь во благовремение.

Сконфуженная выговором, тем паче несправедливым, Андреа ничего не ответила, хотя могла бы сказать в оправдание, что ее задержал отец и что ей пришлось идти очень медленно, так как она дурно чувствует себя.

Однако смущенная, подавленная, она опустила голову и вдруг, словно умирая, закрыла глаза и пошатнулась.

Не окажись рядом г-жи де Ноайль, она бы упала.

— До чего же вы не умеете держать себя! — прошипела г-жа Этикет.

Андреа промолчала.

— Герцогиня, но ей же дурно! — воскликнула дофина и вскочила, намереваясь подбежать к Андреа.

— Нет, нет, ваше высочество, — мгновенно ответила Андреа, глаза которой были полны слез, — мне хорошо, верней, уже лучше.

— Да вы посмотрите, герцогиня, она белей полотна! О, это я виновата, я наворчала на вас. Бедное дитя, сядьте же, я вам велю.

— Ваше высочество…

— Я вам приказываю!.. Аббат, уступите свой стул.

Андреа села, и мало-помалу под воздействием заботливой доброты принцессы в голове у нее прояснилось, щеки порозовели.

— Ну что, мадемуазель, вы теперь способны читать? — спросила дофина.

— О, разумеется… надеюсь.

Андреа раскрыла книгу на том месте, где остановилась вчера, и, стараясь, чтобы голос ее звучал благозвучно и внятно, принялась читать.

Однако к концу третьей страницы черные точки, плавающие у нее перед глазами, закружились, заплясали, и она перестала различать буквы.

Андреа вновь залилась бледностью, на груди и на лбу у нее выступил холодный пот, а черные круги под глазами, за которые г-н де Таверне так корил ее, увеличились до такой степени, что дофина, поднявшая голову при заминке в чтении, воскликнула:

— Опять! Герцогиня, да посмотрите же, она действительно больна, она теряет сознание.

На сей раз дофина сама подала девушке флакон нюхательной соли. Придя в себя, Андреа попробовала вновь взяться за книгу, но не смогла: руки у нее тряслись от нервной дрожи, которую несколько минут ничем не удавалось остановить.

— Герцогиня, Андреа решительно нездорова, — сказала дофина, — и мне не хотелось бы ухудшать ее состояние, задерживая ее здесь.

— Да, мадемуазель следует побыстрей уйти к себе, — согласилась г-жа де Ноайль.

— А почему побыстрей?

— Потому что, — присев в глубоком реверансе, отвечала статс-дама, — это очень похоже на начало оспы.

— Оспы?

— Да, дурнота, обмороки, судороги.

Аббат явно понял из высказывания г-жи де Ноайль, какой опасности он подвергается, так как тихонько встал со стула и, пользуясь тем, что из-за обморока Андреа на него не обращают внимания, сбежал на цыпочках, да так ловко, что никто не заметил его исчезновения.

Андреа же, видя, что дофине приходится заниматься ею, почувствовала себя настолько неудобно из-за доставляемого беспокойства, что это помогло ей собраться с силами, а верней, собрать волю и подойти к окну, чтобы вдохнуть воздуха.

— Нет, дорогая Андреа, вам необходим не только свежий воздух, — заметила дофина. — Ступайте-ка к себе, я велю вас проводить.

— О, ваше высочество, — воскликнула Андреа, — уверяю вас, ко мне уже вполне вернулись силы. Я прекрасно дойду сама, если ваше высочество соблаговолит меня отпустить.

— Да, да, и можете быть спокойны, никто больше не станет вас бранить, раз уж вы, лукавое создание, так впечатлительны, — заверила дофина.

Андреа, растроганная сестринской добротою принцессы, поцеловала ей руку и вышла из комнаты; дофина с тревогой проводила ее взглядом.

Когда Андреа уже спустилась с крыльца, Мария-Антуанетта крикнула ей из окна:

— Мадемуазель, не стоит сразу же возвращаться к себе, прогуляйтесь немножко по парку — солнце пойдет вам на пользу.

— О, ваше высочество, как вы добры! — пролепетала Андреа.

— Да, будьте добры, по пути пошлите ко мне аббата, который занимается ботаническими изысканиями вон там, у клумбы с голландскими тюльпанами.

Андреа, чтобы дойти до аббата, вынуждена была сделать крюк, пересечь весь цветник.

Она шла, понурив голову, тяжелую и затуманенную из-за странного нездоровья, мучившего ее с самого утра, и не обращала внимания ни на птиц, которые перепархивали с кустов на белые буки, ни на пчел, жужжавших над тимьяном и сиренью.

Она даже не замечала, что шагах в двадцати от нее разговаривают двое мужчин и один из них следит за нею взволнованным и тревожным взглядом.

То были Жильбер и г-н де Жюсьё.

Первый, опершись на лопату, слушал наставления ученого профессора, как следует поливать нежные растения, чтобы вода не застаивалась, а вся уходила в землю.

Жильбер, казалось, жадно внимал наставлениям, и г-н де Жюсьё находил вполне естественной подобную жажду знаний, тем паче что именно за демонстрацию этого способа он нередко удостаивался рукоплесканий от слушателей вовремя публичных лекций. Так разве для бедного помощника садовника не бесценная удача получить знания от столь высокоученого знатока да еще на лоне природы?

— Вот посмотрите, мой мальчик, — толковал г-н де Жюсьё, — здесь перед вами четыре основных типа почвы, и я, если бы захотел, обнаружил еще десяток других, смешанных с этими четырьмя основными. Но для помощника садовника различать их было бы слишком трудным делом. Цветовод обязан пробовать почву на вкус, как садовник пробует на вкус плоды. Жильбер, вы внимательно слушаете меня?

— Да, сударь, — отвечал Жильбер. Рот у него приоткрылся, взгляд был сосредоточенный, а все потому, что он видел Андреа и со своего места имел возможность наблюдать за нею, не возбуждая сомнений профессора в том, что его уроки выслушиваются и воспринимаются с должным благоговением.

— Чтобы определить тип, — продолжал г-н де Жюсьё, — положите горсточку почвы в соломенную плетенку и капните сверху несколько капель воды, а когда вода профильтруется через почву, попробуйте, какова она на вкус. Пресный, солоноватый или кисловатый привкус либо запах, обусловленный определенными природными веществами, должны в точности соответствовать соку растений, которые вы желаете посадить, поскольку в природе, как утверждает господин Руссо, ваш прежний патрон, все стремится к сходству, уподоблению, однородности.

— О Боже! — вскричал Жильбер, вытягивая руки.

— Что такое?

— Ей плохо, сударь, она теряет сознание!

— Вы что, рехнулись? Кто теряет сознание?

— Она! Она!

— Она?

— Вон та дама, — быстро поправился Жильбер.

Испуг, внезапная бледность, да и слово «она» выдали бы его, если бы г-н де Жюсьё не обернулся посмотреть, куда указывает Жильбер.

Взглянув в этом направлении, г-н де Жюсьё в самом деле увидел Андреа, которая, едва переставляя ноги, плелась по грабовой аллее, а добравшись до скамейки, рухнула на нее и застыла с таким видом, словно вот-вот испустит последний вздох.

То был час, когда король обычно навещал дофину, проходя по пути из Большого Трианона в Малый через фруктовый сад.

Его величество как раз вышел из сада.

В руке он держал золотистый персик, можно сказать чудом так рано созревший, и как подлинный король-эгоист решал вопрос, не лучше ли будет для блага Франции, если этот персик съест он, а не дофина.

Поспешность, с какой г-н де Жюсьё подбежал к Андреа, которую король по слабости зрения едва различал и, естественно, не узнал, сдавленные вопли Жильбера, свидетельствующие о неподдельном ужасе, заставили его величество ускорить шаг.

— Что там такое? — крикнул Людовик XV, приближаясь к аллее.

— Король! — воскликнул г-н де Жюсьё, поддерживая девушку, чтобы она не упала.

— Король, — прошептала девушка и окончательно лишилась чувств.

— Да в чем дело? — повторил Людовик XV. — Женщина? Что с нею?

— Государь, ей дурно.

— Что ж, посмотрим.

— Она без чувств, государь, — пояснил г-н де Жюсьё, указывая на девушку, которую он только что уложил на скамейку.

Король подошел, узнал Андреа и с содроганием воскликнул:

— Опять!.. Но это же ужасно! При такой болезни надо сидеть дома, это просто неприлично каждый день умирать на глазах у всех.

И Людовик XV повернул обратно, дабы пройти в Малый Трианон, и по пути бормотал сквозь зубы разные весьма нелестные для бедняжки Андреа слова.

Г-н де Жюсьё, не ведавший о причинах такого поведения короля, с минуту стоял в остолбенении, потом повернулся, увидел шагах в десяти Жильбера, весь вид которого свидетельствовал о страхе и беспокойстве, и позвал его:

— Иди сюда, Жильбер! У тебя хватит сил отнести мадемуазель де Таверне домой?

— Отнести? Коснуться ее? Нет, нет! Она мне этого никогда не простит!

И он сломя голову убежал, зовя на помощь.

138. ДОКТОР ЛУИ

В нескольких шагах от того места, где Андреа потеряла сознание, работали двое помощников садовника; они прибежали на крики Жильбера и по приказанию г-на де Жюсьё перенесли девушку к ней в комнату; Жильбер, понурив голову, с угрюмым видом следовал за ними, словно убийца, сопровождающий тело погубленной им жертвы.

На крыльце служебного флигеля г-н де Жюсьё отпустил садовников; Андреа открыла глаза.

Громкие голоса и суматоха, свидетельствовавшие, что произошло какое-то событие, заставили г-на де Таверне выйти из комнаты; он увидел, как его дочь, еще нетвердо стоящая на ногах, пытается собраться с силами, чтобы с помощью г-на де Жюсьё подняться по ступеням.

Он подбежал к ним, задавая тот же вопрос, что и король:

— В чем дело? В чем дело?

— Ничего, отец, — слабым голосом отвечала Андреа. — У меня недомогание, мигрень.

— Сударь, мадемуазель — ваша дочь? — с поклоном осведомился у барона г-н де Жюсьё.

— Да, сударь.

— В таком случае я не мог бы передать ее в лучшие руки, но, умоляю вас, вызовите врача.

— О, ничего страшного, — прошептала Андреа.

Таверне повторил:

— Конечно, ничего страшного.

— Мне тоже хотелось бы так думать, — заметил г-н де Жюсьё, — но мадемуазель очень бледна.

На этом г-н де Жюсьё откланялся.

Отец и дочь остались одни.

Таверне, у которого, пока Андреа отсутствовала, было достаточно времени поразмыслить, взял дочь за руку, подвел к кушетке, усадил и сам сел рядом с нею.

— Отец, будьте добры, откройте окно, мне не хватает воздуха, — попросила Андреа.

— Я собрался серьезно поговорить с вами, Андреа, а в этой клетке, которую вам отвели под жилье, что ни скажи, все будет слышно на улице. Ну, ничего, я буду говорить тихо.

И он распахнул окошко.

После этого снова сел и наклонился к Андреа.

— Надо признать, — сказал он, — что король, выказавший поначалу к нам такой интерес, ведет себя не слишком-то любезно, оставляя вас жить в этой норе.

— Отец, но ведь вы же знаете, — отвечала Андреа, — что в Трианоне нет апартаментов, это его большой недостаток.

— Когда нет апартаментов для других, — со вкрадчивой улыбкой заметил Таверне, — то с этим, дочь моя, я могу с трудом, но согласиться, но когда их нет для вас, то этого я, простите, понять не могу.

— Вы слишком хорошего мнения обо мне, — улыбнулась Андреа, — но, к сожалению, другие не разделяют его.

— Все, кто вас знает, дочь моя, держатся как раз моего мнения.

Андреа чуть наклонила голову, словно благодаря постороннего человека; надо признаться, что комплименты подобного рода, услышанные из уст отца, несколько обеспокоили ее.

— И потом, — тем же слащавым тоном продолжал Таверне, — м-да… я полагаю, король знает вас?

При этом он сверлил девушку невыносимым инквизиторским взглядом.

— Нет, король почти не знает меня, — самым естественным голосом сообщила Андреа. — Мне кажется, я так мало значу для него.

Услышав это, барон даже подскочил.

— Мало значите! — воскликнул он. — Нет, право, мадемуазель, я не понимаю, как вы можете так говорить! Ей-богу, вы слишком низко себя цените.

Андреа с удивлением взглянула на отца.

— Да, да, — продолжал барон, — я уже говорил вам и повторяю снова: ваша скромность граничит с забвением собственного достоинства.

— Право, сударь, вы все преувеличиваете. Да, король обратил внимание на бедственное положение нашего семейства и соблаговолил что-то сделать нас, но вокруг трона его величества столько несчастных, которые еще ждут щедрот из рук короля, что, вполне естественно, после благодеяний, оказанных нам, должно было наступить забвение.

Таверне пристально посмотрел на дочь, испытывая даже некоторое восхищение ее сдержанностью и непроницаемой скрытностью.

— Ну, хорошо, дорогая Андреа, хорошо, — произнес он, наклоняясь к ней, — и все же ваш отец будет первым просителем, кто обращается к вам, и надеюсь, в этом качестве вы не оттолкнете его.

Теперь Андреа взглянула на него — это был взгляд женщины, требующей объяснений.

— Поймите, — продолжал барон, — мы все просим вас: походатайствуйте за нас, сделайте что-нибудь для своей семьи.

— Но что вы такое говорите? Что я должна сделать? — воскликнула Андреа, пораженная и тоном и смыслом просьбы.

— Ответьте, вы намерены походатайствовать за меня и за вашего брата? Да или нет?

— Сударь, — отвечала Андреа, — я сделаю все, что вы мне прикажете, но, право же, не боитесь ли вы, что мы будем выглядеть слишком алчными? Король уже подарил мне драгоценный убор, стоящий, как вы сказали, больше ста тысяч франков. Кроме того, его величество пообещал моему брату полк. Мы и без того получили значительную часть пожалований, предназначенных для придворных.

Таверне не сумев сдержаться и грубо, пренебрежительно расхохотался.

— Что же, мадемуазель, — поинтересовался он, — вы находите плату достаточной?

— Я понимаю, сударь, ваша служба заслуживает большего, — сказала Андреа.

— Кой черт! — раздраженно воскликнул Таверне. — При чем тут моя служба?

— В таком случае о чем вы тогда говорите?

— Послушайте, вы совершенно напрасно притворяетесь и скрытничаете со мной!

— Господи, да что мне скрывать? — изумилась Андреа.

— Дочь моя, я же все знаю!

— Знаете?

— Поверьте мне, все.

— Что все, сударь?

Андреа невольно залилась краской, как бывает, когда бесцеремонно вторгаются в самое сокровенное.

Почтение к долгу отца удержало Таверне от дальнейших расспросов, которые могли завести чересчур далеко.

— Ну хорошо, как вам будет угодно, — заявил он. — Вы желаете соблюдать сдержанность в том, что вам представляется необходимым хранить в тайне. Пусть будет так. Вы позволите своему отцу и брату погрязнуть в ничтожестве и забвении — пускай. Но попомните мои слова: коль с самого начала отказываться от влияния, влияния никогда не обретешь.

И Таверне резко повернулся на каблуках.

— Сударь, я вас не понимаю, — заметила Андреа.

— Очень хорошо, зато я понимаю, — бросил барон.

— Но этого мало, когда беседуют двое.

— Что ж, постараюсь выражаться ясней. Используйте всю хитрость, присущую вам от природы и являющуюся одним из достоинств нашей семьи, чтобы при первой же представившейся возможности обеспечить будущее ваших родных, да и свое собственное. Как только увидите короля, первым делом скажите ему, что ваш брат до сих пор ждет патента, а вы сами чахнете в конуре, где нет воздуха, нет никакого вида из окна, одним словом, не ставьте себя в глупое положение, выказывая чрезмерную любовь и чрезмерное бескорыстие.

— Но, сударь…

— Сегодня же вечером вы скажете все это королю.

— Но простите, каким образом я увижу его?

— И прибавьте, что его величеству неприлично приходить…

Но в тот момент, когда Таверне готов был произнести самые недвусмысленные слова, которые вызвали бы бурю, что уже собиралась в груди Андреа и привела бы к разъяснению всех тайн, на лестнице послышались шаги.

Таверне умолк и подбежал к перилам взглянуть, кто пришел к его дочери.

Андреа с изумлением увидела, как отец вытянулся по струнке.

Почти в ту же секунду в комнату вошла дофина в сопровождении человека в черном платье, опирающегося на длинную трость.

— Ваше высочество! — воскликнула Андреа и кинулась навстречу дофине, для чего ей пришлось собрать все свои силы.

— Да, бедная моя страдалица, это я, — отвечала дофина. — Я пришла к вам с утешением и с врачом. Входите, доктор. А, господин де Таверне! — заметила принцесса барона. — Ваша дочь нездорова, а вы очень мало заботились о бедняжке.

— Ваше высочество… — пробормотал Таверне.

— Входите, доктор, — повторила дофина с той очаровательной благожелательностью, что была присуща только ей одной. — Войдите, пощупайте ей пульс, посмотрите на ее усталые глаза и скажите, чем больна моя протеже.

— О, ваше высочество, как вы добры! — пробормотала Андреа. — Мне так неудобно принимать ваше королевское высочество…

— В этой конуре, хотите вы сказать? Тем хуже для меня, раз я определила вам такую квартиру. Я подумаю, что можно сделать. А теперь, дорогое дитя, дайте вашу руку господину Луи, это мой хирург, и будьте осторожны: он одновременно и философ, который умеет угадывать, и ученый, который умеет видеть.

Врач, еще молодой человек, умное лицо которого доказывало, что принцесса, представляя его, ничуть не преувеличивала, принялся, едва войдя, разглядывать сперва больную, затем комнату, а под конец странную физиономию отца, на которой отражалось разве что смущение, но никак не беспокойство.

Как ученый, он должен был провести осмотр, но как философ, вполне возможно, обо всем уже догадался.

Доктор Луи довольно долго щупал пульс девушки, спрашивая, что она чувствует.

— Отвращение к любой еде, — отвечала Андреа, — внезапные боли, иногда жар в голове, спазмы, сердцебиение, дурноту.

По мере рассказа Андреа доктор все больше и больше хмурился.

Наконец он опустил ее руку и отвел глаза.

— Ну как, доктор? — спросила дофина. — Quid?[119] — как говорят участники консилиумов. Это серьезно? Надеюсь, вы не приговариваете бедное дитя к смерти?

Доктор вновь поднял глаза на Андреа и некоторое время молча смотрел на нее.

— Ваше высочество, нездоровье мадемуазель вызвано самыми естественными причинами, — сообщил он.

— Но это опасно?

— Как правило, нисколько, — улыбнулся доктор.

— Очень хорошо, — облегченно вздохнула принцесса. — Только не слишком терзайте ее лечением.

— Ваше высочество, я совсем не буду ее терзать.

— Как! Вы ей не назначите никакого лекарства?

— При болезни мадемуазель в этом совершенно нет нужды.

— Неужели?

— Да, ваше высочество.

— Значит, никакого?

— Никакого.

И, видимо желая избежать более обстоятельных объяснений, доктор попросил у дофины позволения удалиться, сославшись на то, что его ждут больные.

— Ах, доктор, — обратилась к нему дофина, — если вы так говорите не только для того, чтобы успокоить меня, значит, здоровье у меня куда хуже, чем у мадемуазель де Таверне. Прошу вас, не забудьте при сегодняшнем вечернем визите принести мне обещанные вами пилюли, чтобы я могла заснуть.

— Ваше высочество, я приготовлю их сразу же, как только вернусь к себе.

И врач удалился.

Дофина же осталась у своей чтицы.

— Успокойтесь, дорогая Андреа, — сказала она с благожелательной улыбкой, — ваша болезнь совершенно не опасна, потому что доктор Луи ушел, даже не прописав вам никакого лекарства.

— Тем лучше, ваше высочество, — отвечала Андреа, — так как ничто не помешает нести службу у вашего королевского высочества, а именно этого я боялась больше всего. Тем не менее, не в обиду будь сказано ученому доктору, поверьте мне: чувствую я себя весьма скверно.

— Это, должно быть, не слишком серьезная болезнь, простое легкое недомогание, раз врач так спокойно к нему отнесся. Ложитесь и усните, а я пришлю к вам кого-нибудь из прислуги, потому что, как я вижу, вы одна. Господин де Таверне, проводите меня.

Дофина, утешив, как и обещала, свою чтицу, протянула ей руку для поцелуя и вышла.

139. ИГРА СЛОВ Г-НА ДЕ РИШЕЛЬЕ

Как мы видели, герцог де Ришелье отправился в Люсьенну с той стремительностью и решительностью, которые были свойственны бывшему послу в Вене и покорителю Маона.

Весело и непринужденно он, словно юноша, в мгновение ока взбежал на крыльцо, дернул за ухо Самора — как в былые дни, когда они жили в согласии, — и, можно сказать, ворвался в тот самый знаменитый обитый голубым атласом будуар, в котором бедная Лоренца видела г-жу Дюбарри, когда та собиралась на улицу Сен-Клод.

Лежа на диване, графиня отдавала г-ну д'Эгийону распоряжения на утро.

Заслышав шум, оба обернулись и при виде маршала буквально остолбенели.

— Вы, герцог? — воскликнула графиня.

— Вы, дядюшка? — вскричал г-н д'Эгийон.

— Да, это я, сударыня, это я, племянник.

— Вы?

— Я самый, собственной персоной.

— Лучше поздно, чем никогда, — заметила графиня.

— Сударыня, в старости у людей появляются капризы, — парировал маршал.

— Вы хотите сказать, что снова появились в Люсьенне…

— Из большой любви, на которую не действуют даже капризы. Именно так дело и обстоит, вы правильно уловили мою мысль.

— То есть вы вернулись…

— Вот именно, я вернулся, — подтвердил Ришелье, усаживаясь в самом удобном кресле, которое присмотрел с первого взгляда.

— Ну, нет, наверное, тут кроется что-то еще, о чем вы умолчали, — возразила графиня. — Каприз — это совсем на вас не похоже.

— Напрасно, графиня, вы меня в чем-то подозреваете, я стою большего, чем моя слава, и, если уж возвращаюсь, стало быть…

— Стало быть?.. — подхватила графиня.

— Стало быть, делаю это по велению сердца.

Г-н д'Эгийон и графиня расхохотались.

— Какое счастье, что мы тоже не совсем дураки и поэтому можем оценить всю остроту вашего ума, — заметила графиня.

— Что вы имеете в виду?

— Да я клянусь вам, что какой-нибудь глупец ни за что не понял бы причины вашего возвращения и безуспешно доискивался бы ее где угодно, только не там, где надо. Нет, ей-богу, дорогой герцог, ваши уходы и возвращения просто бесподобны, и даже Моле[120] лишь провинциальный фигляр по сравнению с вами.

— Значит, вы не верите, что меня привело сюда сердце? — воскликнул Ришелье. — Осторожней, графиня, я могу составить о вас превратное мнение. А вы, племянник, не смейтесь, не то я нареку вас Петром, но ничего на сем камне не построю[121].

— Даже министерства? — осведомилась графиня и снова от всего сердца расхохоталась.

— Бейте меня, бейте, — с напускным смирением откликнулся Ришелье, — сдачи я вам не дам: я уже слишком стар и не могу себя защитить. Издевайтесь, графиня, это развлечение теперь не опасно.

— Напротив, графиня, соблюдайте осторожность, — вмешался д’Эгийон. — Если дядюшка еще раз упомянет о своей слабости, мы пропали. Нет, герцог, бить вас мы не станем: при всей вашей беззащитности — подлинной или мнимой — вы дадите сдачи, да еще как! Нет, мы в самом деле очень рады вашему возвращению.

— О да, — дурачась, продолжала графиня, — и в честь этого стоило бы устроить потешные огни. Но знаете, герцог…

— Ничего я не знаю, — с детской наивностью отвечал Ришелье.

— Так вот, во время фейерверка от искры обязательно обгорает чей-нибудь парик, а кое-кто и без шляпы остается.

Герцог потрогал рукою парик и бросил взгляд на свою шляпу.

— Вот-вот, — подтвердила г-жа Дюбарри. — Однако вы вернулись, это хорошо. А мне, господин д'Эгийон может это подтвердить, безумно весело, и знаете почему?

— Графиня, графиня, вы снова хотите сказать мне какую-то колкость?

— Да, но это будет уже последняя.

— Ладно, говорите.

— Мне весело, маршал, потому что ваше возвращение предвещает хорошую погоду.

Ришелье поклонился.

— Да, — продолжала графиня, — вы похожи на тех поэтических птичек, что предвещают затишье. Как они называются, господин д'Эгийон, вы ведь у нас поэт?

— Зимородки, сударыня.

— Вот именно! Ах, маршал, надеюсь, вы не сердитесь, что я сравнила вас с птицами, у которых такое милое имя.

— Не сержусь, сударыня, — ответил Ришелье, скорчив гримасу, означавшую, что он удовлетворен, а это в свою очередь сулило очередную гадость с его стороны, — я не сержусь, тем более что сравнение верное.

— Вот видите!

— Да, я привез хорошие, превосходные новости.

— Ого! — заметила графиня.

— Какие же? — осведомился д'Эгийон.

— Бог мой, ну зачем вы так спешите, дайте маршалу подготовиться, — бросила г-жа Дюбарри.

— Бес меня так и подзуживает, и я должен сообщить их прямо сейчас; мои новости вполне созрели и даже уже, пожалуй, перестоялись.

— Если вы, маршал, привезли нам какое-нибудь старье…

— Ну это уже ваше дело: хотите берите, хотите — нет.

— Ладно, так уж и быть, говорите.

— Похоже, графиня, что король попал в западню.

— В западню?

— Да, окончательно и бесповоротно.

— В какую западню?

— В ту, что вы ему расставили.

— Я расставила западню королю? — удивилась графиня.

— Силы небесные! Вам ли не знать об этом?

— Честное слово, не знаю.

— Не очень-то красиво с вашей стороны, графиня, вводить меня в заблуждение.

— Да ничего подобного, маршал. Объяснитесь же, умоляю вас.

— Да, дядюшка, объяснитесь, — поддержал д'Эгийон, который за двусмысленной улыбкой маршала почуял какую-то пакость. — Графиня в нетерпении.

— Старый герцог повернулся к племяннику.

— Если графиня не посвятила вас в свои планы, милый д'Эгийон, видит Бог, это очень странно. Но в таком случае дело обстоит гораздо серьезнее, нежели я предполагал.

— Посвятила? Меня, дядюшка?

— Посвятила герцога?

— А кого же другого? Послушайте-ка, давайте откровенно: разве наш несчастный герцог д'Эгийон, сыгравший такую важную роль, не участвует в вашем маленьком заговоре против его величества?

Г-жа Дюбарри вспыхнула. Было еще так рано, что она не успела ни нарумяниться, ни приклеить мушки, поэтому еще могла краснеть.

Однако это было опасно.

— Вы оба от удивления так широко распахнули свои красивые глаза, что мне придется рассказать вам о ваших же делах.

— Расскажите, расскажите, — в один голос попросили герцог и графиня.

— Благодаря своей необыкновенной проницательности король все понял и испугался.

— Да что же он понял? — спросила графиня. — Ей-богу, маршал, я сгораю от любопытства.

— Но вы же, кажется, с моим чудным племянником так понимаете друг друга, что…

Д'Эгийон побледнел; взгляд его, обращенный на графиню, явно говорил: «Вот видите, я был уверен, без гадости не обойдется».

В подобных случаях женщины проявляют смелость куда большую, нежели мужчины. Графиня немедля бросилась в битву:

— Герцог, когда вы играете роль сфинкса, я страшусь любых загадок: мне кажется, что раньше или позже я непременно буду съедена. Избавьте же меня от беспокойства, и если это шутка, то позвольте счесть ее дурной.

— Дурной? Напротив, графиня, она великолепна, — воскликнул Ришелье. — Я, понятное дело, имею в виду вашу шутку, а не свою.

— Не понимаю вас, маршал, — заявила г-жа Дюбарри, нетерпеливо топнув крохотной ножкой.

— Ну-ну, графиня, не будьте столь самолюбивы, — продолжал Ришелье. — Итак, вы опасались, как бы король не увлекся мадемуазель де Таверне. Ох, только не спорьте, для меня это совершенно очевидно.

— Да, это так, не скрою.

— И когда у вас появились подобные опасения, вам захотелось побольнее уязвить его величество.

— И этого не отрицаю. Что ж дальше?

— Сейчас, графиня, сейчас. Однако, чтобы уязвить его величество, кожа у которого довольно груба, вам нужно было выбрать стрекало поострее[122]… Экая скверная получилась игра слов! Вы не находите?

И маршал разразился хохотом, то ли деланным, то ли искренним, поскольку во время взрывов этого веселья ему было удобнее наблюдать озабоченными лицами своих жертв.

— А почему, дядюшка, вы тут усмотрели игру слов? — осведомился д’Эгийон, который первым пришел в себя и в свою очередь решил поиграть в простодушие.

— А ты не понял? — удивился маршал. — Ну тем лучше, она вышла довольно пакостной. Я просто хотел сказать, что графиня, желая вызвать ревность короля, выбрала для этого весьма приятного и неглупого дворянина — в общем, чудо природы.

— И от кого же вы это слышали? — вскричала графиня, впадая в ярость, что свойственно могущественным людям, когда они не правы.

— От кого? Да все говорят, сударыня.

— Все — значит, никто, и вам, герцог, это прекрасно известно.

— Вовсе нет, сударыня, все — это сто тысяч одних версальцев, это шестьсот тысяч парижан, это двадцать пять миллионов французов. И заметьте, я не беру в расчет Гаагу, Гамбург, Роттердам, Лондон, Берлин, где издается достаточно газет, пишущих о парижских делах.

— И что же говорят в Версале, Париже, Франции, Гааге, Гамбурге, Роттердаме, Лондоне и Берлине?

— Говорят, что вы — самая остроумная и очаровательная женщина в Европе. И еще говорят, что благодаря искусной военной хитрости — сделав вид, будто завели себе любовника…

— Любовника? Помилуйте, на чем же основано это нелепое обвинение?

— Обвинение, графиня? Что вы, это дань восхищения. Все знают, что в действительности дело обстоит не так, и восхищаются военной хитростью. На чем основано это всеобщее восхищение и восторг, спросите вы? На вашей блистательной сообразительности и присутствии духа, на вашей мудрой тактике: вам ведь удалось невероятно искусно создать видимость, что в ту ночь вы находились в одиночестве — в ту самую ночь, когда у вас были я, король и господин д'Эгийон и когда я ушел от вас первым, король вторым, а господин д'Эгийон третьим.

— Хорошо, заканчивайте.

— А дальше вы обставили все так, словно остались наедине д'Эгийоном, как будто он ваш любовник, а утром он не без некоторого шума покинул Люсьенну, опять-таки как ваш любовник, чтобы несколько болванов и простецов, вроде меня, к примеру, увидели его стали кричать об этом на всех углах и чтобы король узнал об этом испугался и быстренько оставил малютку Таверне, дабы не потерять вас.

Г-жа Дюбарри и д'Эгийон не знали, как им держаться дальше.

Однако Ришелье нимало не смущался их взглядами и жестами; казалось, его внимание было занято исключительно табакеркой и жабо.

— И в итоге, — продолжал маршал, оправляя жабо, — очень похоже, что король расстался с этой малюткой.

— Герцог, — процедила г-жа Дюбарри, — заявляю вам, что я не поняла ни слова из ваших фантазий, и уверена, что, услышь их король, он понял бы не больше моего.

— В самом деле? — бросил герцог.

— Да, в самом деле. И вы, и весь свет приписываете мне предприимчивость, какою я не обладаю: у меня и в мыслях не было возбудить ревность его величества теми средствами, о которых вы говорите.

— Графиня!

— Уверяю вас.

— Графиня, истинный дипломат, а ведь лучшие дипломаты — женщины, никогда понапрасну не признается, что хитрил. Как бывший посол я знаю, что в политике существует правило: «Никому не рассказывай о средстве, которое помогло однажды, потому что оно может оказаться полезным еще раз».

— Но, герцог…

— Средство помогло — вот и все. Король крайне скверного мнения обо всех Таверне.

— Ей-богу, герцог, — воскликнула графиня, — у вас манера строить доказательства только на собственных домыслах!

— Так вы не верите, что король рассорился с Таверне? — не желая ввязываться в спор, осведомился Ришелье.

— Я не это имела в виду.

Ришелье взял графиню за руку.

— Вы — птичка, — проговорил он.

— А вы — змея.

— Стоило спешить к вам с добрыми новостями, чтобы получить такую награду.

— Вы заблуждаетесь, дядюшка, — с живостью вмешался д'Эгийон, понявший смысл маневра Ришелье. — Никто не ценит вас более, нежели графиня; она мне так и сказала, когда доложили о вас.

— Я действительно очень люблю своих друзей, — отозвался Ришелье, — поэтому мне и захотелось первому известить вас о вашей победе, графиня. Вы знаете, что Таверне-отец хотел продать свою дочь королю.

— Но, по-моему, это уже свершившийся факт, — ответила г-жа Дюбарри.

— О, графиня, до чего же ловок этот человек! Вот он-то — настоящий змей. Представьте, я был усыплен его разглагольствованиями о нашей с ним дружбе и братстве по оружию. Я всегда принимаю все близко к сердцу, но кто бы мог подумать, что сей провинциальный Аристид[123] поспешит в Париж с целью перебежать дорогу Жану Дюбарри, этому умнейшему человеку? Мне понадобилась вся моя преданность вам, графиня, чтобы вновь обрести хоть капельку здравого смысла и способности предвидеть; клянусь вам, я был слеп.

— Но теперь-то, по крайней мере, все позади? — поинтересовалась г-жа Дюбарри.

— О да, все кончено, можете не сомневаться. Я так отчитал этого почтенного сводника, что сейчас он, должно быть, понял, что дельце у него не выгорело и мы остались хозяевами положения.

— Да, но король?

— Король?

— Ну да.

— Я спросил мнение его величества относительно трех особ.

— Кто же первая?

— Отец.

— А вторая?

— Дочь.

— Третья?

— Сын. Его величество изволил назвать отца… старым сводником, дочь — вздорной жеманницей. Что же касается сына, то его величество его не назвал, поскольку не смог вспомнить.

— Прекрасно. Таким образом, мы избавились от всей семейки.

— Полагаю, что да.

— А не стоит ли отослать этих Таверне назад в их дыру?

— Не думаю, они и без того уничтожены.

— И вы говорите, что сын, которому король обещал полк…

— У вас, графиня, память лучше, чем у короля. Господин Филипп и в самом деле очень милый юноша. А какие взгляды он на вас бросал — просто убийственные! Увы, он уже не полковник, не капитан, не брат фаворитки; ему осталось одно — быть отличенным вами.

Последние слова были сказаны герцогом с намерением царапнуть коготком ревности сердце племянника.

Но г-ну д'Эгийону было не до ревности.

Он пытался понять смысл маневра старого маршала и разобраться в истинных мотивах его возвращения.

Поразмыслив немного, он пришел к заключению, что маршал принес в Люсьенну ветер Фортуны.

Он сделал г-же Дюбарри знак — старый маршал, поправляя перед трюмо парик, заметил его, и графиня тут же предложила Ришелье остаться у нее на чашку шоколада.

Д'Эгийон откланялся, обменявшись с дядюшкой тысячей учтивостей.

Ришелье остался наедине с графиней; они сидели за круглым столиком, накрытым Самором.

Старый маршал, наблюдая, как фаворитка разливает шоколад, думал:

«Лет двадцать назад я сидел бы здесь и смотрел на часы с мыслью, что через час стану министром, — и стал бы.

Дурацкая штука — жизнь, — мысленно продолжал он. — В первой ее половине человек заставляет свое тело служить разуму, а во второй — разум, все еще сильный, становится слугою дряхлого тела. Экая нелепость».

— Милый маршал, — прервав внутренний монолог гостя, сказала графиня, — теперь, когда мы с вами опять добрые друзья и к тому же остались вдвоем, скажите: зачем вы так усердствовали, стараясь уложить эту маленькую кривляку в постель к королю?

— Ей-же-ей, графиня, — поднося чашку с шоколадом к губам, отвечал Ришелье, — я сам спрашиваю себя об этом и никак не могу взять в толк.

140. ВОЗВРАЩЕНИЕ

Г-н де Ришелье знал, как держаться с Филиппом, а к тому же случайно узнал, что тот возвратился: по пути из Версаля в Люсьенну он встретил молодого человека, скакавшего в Трианон, и проехал мимо него достаточно близко, чтобы различить на его лице выражение печали и беспокойства.

Позабытый в Реймсе, прошедший сперва все ступени удачи, а затем равнодушия и забвения, измученный поначалу изъявлениями дружбы со стороны офицеров, которые люто завидовали его возвышению, и вниманием командиров, Филипп, по мере того как его блистательная будущность постепенно увядала под ветром опалы, чувствовал все большее отвращение, наблюдая, как дружба сменяется холодностью, внимание — пренебрежением, и в его чуткой душе скорбь обрела все признаки сожаления.

Филипп сожалел о своем лейтенантском чине в Страсбурге в ту пору, когда дофина въехала во Францию, сожалел о добрых друзьях и приятелях, с которыми был на равной ноге. Сожалел о спокойном и светлом отцовском доме, где хранителем очага был Ла Бри. Там молодой человек утешался молчанием и забвением, в которые погружаются, как в сон, деятельные натуры; к тому же уединение в обветшавшем замке Таверне, где все говорило об упадке и бедности, было не чуждо философии, которая так много говорила его сердцу.

Но больше всего Филипп сожалел о том, что с ним рядом нет сестры, чьи советы чаще всего были удивительно верны, хотя рождались они не столько из житейского опыта, сколько из чувства собственного достоинства. В благородных душах достойно удивления и восхищения то, что они непроизвольно, по самой своей природе, возвышаются над всяческой пошлостью и именно благодаря этому очень часто избегают обид, оскорблений и различных ловушек, тогда как низшим представителям тех насекомых, что зовутся родом человеческим, даже самымловким из них, привыкшим лавировать, хитрить и замышлять всякие пакости, это удается далеко не всегда.

Досада Филиппа сменилась унынием, в своем одиночестве он чувствовал себя безмерно несчастным и ни за что не хотел поверить, что Андреа, его родная Андреа может наслаждаться жизнью в Версале, в то время как он так жестоко страдает в Реймсе.

Поэтому он и написал барону известное нам письмо, где сообщил о скором своем возвращении. Письмо это никого не удивило, и меньше всех самого барона; напротив, его повергло в изумление то обстоятельство, что Филипп терпеливо ждет, тогда как он сам чувствует себя словно на горячих угольях и уже две недели, встречая Ришелье, умоляет его поторопить события.

Не получив патента в им же самим установленный для себя срок, Филипп распрощался с офицерами, делая при этом вид, что не замечает их пренебрежения и насмешек, смягченных, впрочем, напускной любезностью, которая в ту эпоху еще входила в число добродетелей, свойственных французам, и невольным уважением, которое всегда внушает окружающим благородный человек.

И вот ровно в тот день, до какого он назначил себе ждать патента, хотя ждал он его не столько с нетерпением, сколько с опаской, Филипп вскочил в седло и поскакал в Париж.

Трехдневное путешествие показалось ему смертельно долгим, и, чем ближе он подъезжал к цели, тем более пугающим казалось ему молчание отца и в особенности сестры, обещавшей писать не реже двух раз в неделю.

Итак, как мы уже говорили, Филипп прибыл в Версаль в полдень, как раз когда Ришелье выезжал оттуда. Филипп скакал часть ночи и лишь несколько часов поспал в Мелёне; он был столь озабочен, что не заметил в карете г-на де Ришелье и даже не обратил внимания на ливреи его лакеев, хотя по их цветам мог бы понять, с кем повстречался.

Молодой человек направился прямо к воротам парка, где в день отъезда прощался с Андреа, когда девушка, не имея ни малейшего повода для печали, поскольку ее семейство было тогда на вершине успеха, все же, словно предугадывая дальнейший ход событий, почувствовала, как душа ее наполняется неизъяснимой грустью.

В тот день Филипп с непостижимой доверчивостью проникся недобрыми предчувствиями сестры; но потом рассудок взял верх и отринул бремя тревоги; теперь же по странному стечению обстоятельств молодой человек безо всякой видимой причины сам пришел на то же место, терзаемый теми же тревогами, не в силах, увы, хотя бы мысленно приглушить неодолимую, беспричинную тоску, которая, казалось, предвещала беду.

Когда лошадь Филиппа, высекая подковами искры из булыжника, пустилась по боковой дорожке, какой-то человек, явно привлеченный шумом, появился из-за ровной грабовой шпалеры.

Это был Жильбер, в руке он держал кривой садовый нож.

Садовник узнал своего бывшего хозяина.

Филипп тоже узнал Жильбера.

Жильбер уже месяц каждый день словно неприкаянный скитался по парку, не зная ни минуты покоя.

В этот день, со свойственной ему ловкостью воплощая в жизнь свой очередной замысел, он выбирал места на аллеях, откуда был бы виден флигель Андреа или ее окна; это ему было нужно, чтобы иметь возможность постоянно наблюдать за ее домом, но так, чтобы никто не замечал, как он томится, терзается и вздыхает.

Вооружившись для видимости садовым ножом, он обходил живые изгороди и куртины, здесь обрезая цветущую ветку, там подсекая кору на молодых липах якобы для того, чтобы снять наросты, и при этом постоянно прислушивался, приглядывался, вожделея и сожалея.

За последний месяц Жильбер сильно побледнел; о молодости в его лице свидетельствовали лишь странно блестевшие глаза да матовая, гладкая кожа, меж тем как плотно сжатые губы, уклончивый взгляд, подергивающаяся щека уже предвещали приход более угрюмой поры — зрелости.

Как мы уже говорили, Жильбер узнал Филиппа, а узнав, сразу сделал движение, словно желая скрыться в зарослях.

Однако Филипп направил к нему коня и окликнул:

— Жильбер! Эй, Жильбер!

Первым порывом Жильбера было убежать; на него напал ужас, его охватило то помутнение разума, то необъяснимое исступление, которое древние, любившие давать всему истолкование, приписывали воздействию Пана[124], и он уже готов был словно безумный броситься по аллеям, через боскеты и шпалеры прямо в пруд.

По счастью, обезумевший юноша услышал и понял полные доброты слова, с которыми обратился к нему Филипп.

— Неужто ты не узнал меня, Жильбер? — закричал он.

Поняв, что поступает глупо, Жильбер остановился.

Затем он вернулся назад, впрочем, медленно и недоверчиво.

— Да, господин шевалье, — дрожа, ответил молодой человек, — я вас не признал, принял вас за стражника и побоялся, что он увидит, что я ничего не делаю, и возьмет на заметку, чтобы наказать.

Филипп, удовлетворившись этим объяснением, спрыгнул на землю, взял лошадь под уздцы и положил руку Жильберу на плечо; тот вздрогнул.

— Что с тобой, Жильбер? — спросил Филипп.

— Ничего, сударь, — ответил юноша.

Филипп печально улыбнулся.

— Ты не любишь нас, Жильбер, — вздохнул он.

Молодой человек снова вздрогнул.

— Я понимаю, — продолжал Филипп, — мой отец обходился с тобой сурово и несправедливо, но я-то?

— О, вы… — пробормотал молодой человек.

— Я всегда любил тебя и поддерживал.

— Это правда.

— Так позабудь дурное и помни хорошее. Моя сестра тоже всегда была добра к тебе.

— О нет, вот это — неправда, — живо возразил юноша с чувством, которого никто бы не понял: в его голосе звучало и обвинение Андреа, и оправдание себя, в нем клокотала гордость и в то же время стенала нечистая совесть.

— Да-да, — согласился Филипп, — я понимаю, сестра несколько высокомерна, однако в глубине души она девушка добрая.

Затем помолчав, поскольку весь этот разговор он затеял лишь для того, чтобы отсрочить страшившее его свидание, Филипп спросил:

— Скажи, Жильбер, ты не знаешь, где сейчас Андреа?

Произнесенное вслух имя девушки болью отозвалось в сердце Жильбера; сдавленным голосом он ответил:

— Полагаю, что у себя, сударь. Откуда мне знать наверняка?

— Как всегда в одиночестве, как всегда грустит. Бедная сестра! — прервал его Филипп.

— Сейчас она, по всей вероятности, и вправду одна, сударь. После бегства мадемуазель Николь…

— Как? Николь сбежала?.

— Да, сударь, со своим любовником.

— С любовником?

— Во всяком случае, мне так кажется, — пояснил Жильбер, испугавшись, что зашел слишком далеко. — Прислуга поговаривала…

— Но послушай, Жильбер, — беспокоясь все сильнее, настаивал Филипп, — я ничего не понимаю. Из тебя все приходится вытягивать чуть ли не клещами. Будь-ка немного полюбезнее. Ты не глуп, у тебя есть врожденное благородство, так не порти эти свои похвальные качества напускной дикостью и грубостью, неподобающими ни тебе, да и никому другому.

— Но я, сударь, просто не знаю того, о чем вы меня спрашиваете, а если вы поразмыслите, то поймете, что и знать не могу. Я целыми днями работаю в саду, а что там делается в замке — понятия не имею.

— А я-то, Жильбер, полагал, что у тебя есть глаза.

— У меня?

— Да, и что тебе небезразличны все, кто носит наше имя. Каким бы убогим ни было гостеприимство Таверне, ты все же пользовался им.

— Я, господин Филипп, очень интересуюсь всем, что касается вас, — внезапно охрипшим, резким голосом ответил Жильбер; снисходительность Филиппа, равно как еще одно чувство, которого тот угадать не мог, смягчили сердце нелюдима. — Да, я люблю вас и потому скажу, что ваша сестра серьезно больна.

— Серьезно больна? Моя сестра серьезно больна? — вскричал Филипп. — И ты молчал об этом?

Но тут же, не дожидаясь ответа, он задал следующий вопрос:

— Боже, что с нею?

— Никто не знает.

— Но все-таки?

— Сегодня она трижды лишалась чувств прямо в парке. А только что у нее были врач ее высочества дофины и господин барон.

Филипп больше не слушал: предчувствия его не обманули, однако перед лицом истинной опасности он вновь обрел все свое мужество.

Молодой человек бросил поводья Жильберу и со всех ног устремился к службам.

Что же до Жильбера, то, отведя лошадь на конюшню, он тут же исчез, следуя примеру диких или вредных птиц, предпочитающих держаться подальше от человека.

141. БРАТ И СЕСТРА

Филипп нашел сестру лежащей на маленькой софе, о которой мы уже упоминали.

Войдя в прихожую, молодой человек заметил, что Андреа убрала цветы, хотя и любила их: когда началась болезнь, их запах стал причинять ей невыносимые мучения, и все недомогания, которые девушка испытывала в последние две недели, она относила на счет раздражения нервов, вызываемого ароматом цветов.

Когда Филипп вошел, Андреа пребывала в глубокой задумчивости: ее прелестная головка, омраченная какими-то мыслями, поникла, полные скорби глаза бесцельно блуждали. Руки девушки безжизненно повисли вдоль туловища, и хотя в таком положении к ним должна была бы прилить кровь, они тем не менее казались восковыми.

Девушка лежала так неподвижно, что ее можно было принять за мертвую, и лишь дыхание свидетельствовало о том, что она жива.

Услыхав от Жильбера о болезни сестры, Филипп во весь дух кинулся к флигелю и, когда подбежал к лестнице, совсем запыхался; здесь, однако, он немного опомнился и стал подниматься по ступеням; уже более спокойно, а оказавшись у дверей спальни, легко и бесшумно, словно сильф, перешагнул порог.

Как любящий и заботливый брат, он хотел самолично удостовериться в симптомах болезни, так как понимал, что нежная и добрая Андреа, завидев или услышав его, сразу возьмет себя в руки, чтобы не огорчить Филиппа.

Поэтому он тихонько, чтобы не заметила Андреа, открыл застекленную дверь и уже находился посреди спальни, когда сестра обратила на него внимание.

Словом, Филипп, успел увидеть ее бледность, недвижность, слабость, а ее странный блуждающий взгляд, устремленный в пустоту, еще сильней встревожил его, натолкнув на мысль, что в болезни сестры главную роль играют душевные терзания.

Сердце Филиппа сжалось, и он не сдержал испуганного движения.

Андреа подняла глаза, громко вскрикнула и вскочила, словно восстав из мертвых; задыхаясь, она бросилась к брату и повисла у него на шее.

— Это вы, Филипп, это вы! — воскликнула она, и силы оставили ее, прежде чем она успела вымолвить еще хоть слово.

Да и что еще могла она сказать, если думала только о брате?

— Я! Я! — отвечал Филипп, заключая Андреа в объятия и чувствуя, как она слабеет у него в руках. — Я вернулся, а ты больна. Что с тобою, сестра?

Андреа рассмеялась, но столь нервным смехом, что он еще сильней встревожил Филиппа, вместо того чтобы успокоить, как рассчитывала сестра.

— Вы спрашиваете, что со мною? Разве я выгляжу больной?

— Да, Андреа, вы так бледны и вся дрожите.

— Но откуда вы это взяли, братец? Я вовсе не чувствую себя нездоровой. Боже мой, да кто наговорил вам, что я больна? Кто имел глупость вас встревожить? Право же, я не понимаю вас. Чувствую я себя прекрасно, если не считать нескольких легких обмороков, от которых теперь не осталось и следа.

— Вы так бледны, Андреа…

— А разве обычно я очень румяна?

— Нет, но обычно вы оживлены, а сегодня…

— Пустяки.

— Но послушайте, ваши руки только что были горячи, а сейчас они холодны как лед.

— Но в этом нет ничего удивительного, Филипп; когда я вас увидела…

— Ну-ну?

— Меня охватила такая радость, что кровь прихлынула к сердцу — вот и все.

— Но вы же едва стоите, Андреа, вы держитесь за меня.

— Нет, просто я вас обнимаю. Неужели мне нельзя обнять вас, Филипп?

— Ах, милая моя Андреа!

И он прижал девушку к сердцу.

В тот же миг Андреа почувствовала, что силы опять ее покидают; напрасно попыталась она ухватиться за воротник брата: ее одеревеневшая, безжизненная рука соскользнула, и девушка опустилась на софу; она стала белее муслиновых занавесок, на фоне которых вырисовывалось ее прелестное лицо.

— Вот видите, вы меня обманываете! — вскричал Филипп. — Ах, милая сестра, вы страдаете, вам плохо.

— Флакон, флакон! — прошептала Андреа, изображая на лице улыбку, стереть которую не могла бы даже смерть.

Затуманенными глазами, дрожащей рукой она указала Филиппу на флакон, стоявший на комоде у окна.

Не отрывая взгляда от сестры, Филипп бросился к комоду.

Распахнув окно, он вернулся и поднес флакон с нюхательной солью к носу Андреа.

— Ну вот, ну вот, — жадно дыша и постепенно приходя в себя, лепетала Андреа. — Видите, я уже ожила. А вы все, наверно, думаете, что я серьезно больна?

Но Филипп не собирался отвечать: он смотрел на сестру.

Избавившись от дурноты, Андреа села и влажными ладонями сжала дрожащую руку Филиппа; взгляд ее прояснился, кровь прилила к щекам, и Филиппу показалось, что она прекрасна как никогда.

— О, Господи, — проговорила она, — вы же видите, Филипп, все прошло. Держу пари, что, не появись вы так неожиданно — вы сделали это из лучших побуждений, разумеется, — спазмы не возобновились бы и я чувствовала бы себя хорошо. Поймите, Филипп, передо мною, которая вас так любит, вдруг возникаете вы — главная опора и смысл всей моей жизни! Да будь я даже совершенно здорова, я и то упала бы в обморок.

— Все, что вы говорите, очень мило, Андреа, но все же скажите, чему вы приписываете свою болезнь?

— Откуда же мне знать, друг мой? Быть может, приходу весны, появлению цветов; вам ведь известно, как я нервна: вчера, к примеру, я задыхалась от запаха персидской сирени, что растет в саду. Эти сказочные гроздья, колышущиеся под дуновениями легкого ветерка, испускают такой пьянящий аромат… И вот вчера… О Боже, Филипп, я не хочу даже вспоминать об этом, мне снова может сделаться дурно.

— Да, вы правы, наверное, все дело именно в этом, цветы могут быть очень опасны. Помните, как в детстве, в Таверне, я вздумал окружить свою кровать срезанной в саду сиренью? Мы нашли, что получилось очень красиво и похоже на алтарь, а на следующее утро я, как вы помните, не проснулся. Все вокруг решили, что я умер, — все кроме вас; вы не желали поверить, что я мог вот так покинуть вас, не простившись с вами, и именно вы, Андреа — а вам тогда не было и шести — именно вы разбудили меня своими слезами и поцелуями.

— Тогда еще помог свежий воздух, Филипп — это как раз то, что нужно в таких случаях. А сейчас у меня все время такое ощущение, будто мне его не хватает.

— Ах, сестрица, скоро вы об этом даже не вспомните и прикажете принести себе в комнату цветов.

— Нет, Филипп, уже две недели здесь нет никаких цветов, даже крошечной маргаритки. Странное дело, я так любила цветы, но теперь они внушают мне отвращение. Впрочем, довольно о них. Итак, у меня была мигрень, мадемуазель де Таверне мучилась мигренью, милый Филипп, и до чего же она удачлива, ваша мадемуазель де Таверне! Эта мигрень и вызванный ею обморок возбудили интерес к ее персоне при дворе и в городе.

— Каким же образом?

— Ее высочество дофина соизволила меня навестить. О, она такая чудная, такая нежная покровительница, она меня холит и лелеет и даже привела с собой своего врача. Когда же этот весьма серьезный господин, славящийся безошибочностью диагнозов, пощупал мой пульс, посмотрел мои глаза и язык, знаете, какая удача ждала меня?

— Нет.

— А вот какая: оказалось, что я совершенно ничем не больна, и доктор Луи не прописал мне никакой микстуры, никаких пилюль — это он-то, о котором рассказывают, что он каждый раз отрезает просто ужас сколько рук и ног. Теперь вам должно быть понятно, Филипп, что я чувствую себя прекрасно. Но скажите, кто вас так напугал?

— Да этот дурак Жильбер, черт бы его побрал!

— Жильбер? — с заметным раздражением переспросила Андреа.

— Да, он сказал, что вы серьезно хвораете.

— И вы поверили этому балбесу, этому лентяю, который только и знает, что делать или говорить гадости?

— Андреа, Андреа!

— Что такое?

— Вы опять побледнели.

— Да нет, просто этот Жильбер раздражает меня. Мало того, что я встречаю его на каждом шагу, так еще приходится слышать о нем.

— Полно вам, вы вот-вот опять лишитесь чувств.

— Да… О Боже! Но ведь…

Губы Андреа побелели, голос пресекся.

— Странно, — пробормотал Филипп.

Сделав над собой усилие, девушка заговорила снова:

— Нет-нет, это пустяки. Не обращайте внимания, это лишь небольшой приступ ипохондрии. Вот я уже на ногах. Хотите, пойдем прогуляемся, и через десять минут все пройдет.

— По-моему, вы переоцениваете свои силы, Андреа.

— О нет, ваше возвращение подняло бы меня даже со смертного одра. Давайте выйдем на воздух, Филипп!

— Сейчас, Андреа, сейчас, — мягко удерживая сестру, ответил Филипп. — Вы меня еще не вполне убедили; лучше присядьте-ка.

— Ладно.

Андреа села на софу и увлекла за собою Филиппа, которого держала за руку.

— Но почему, — продолжала она, — вы приехали так неожиданно, даже не известили заранее?

— А вы, милая Андреа, почему вы перестали мне писать?

— Да, это верно, но я не писала лишь несколько дней.

— Почти две недели, Андреа.

Девушка опустила голову.

— Бессердечная, — нежно упрекнул молодой человек.

— Нет, Филипп, просто больная. И верно, вы правы: вы перестали получать от меня письма, как раз когда я захворала, и с того дня все, что я люблю, стало вызывать во мне отвращение и утомлять.

— Впрочем, из всего, что вы мне наговорили, мне очень понравилось одно ваше выражение.

— Какое же?

— Вы сказали, что вас посетила удача. Тем лучше, значит, вас здесь любят, о вас думают, чего никак нельзя сказать обо мне.

— О вас?

— Да, меня все забыли, даже родная сестра.

— О, Филипп…

— Поверите ли, милая Андреа, со дня моего столь поспешного отъезда я так и не услышал ни слова про мифический полк, за которым меня отправили и который был обещан мне королем через посредство господина де Ришелье и моего отца.

— О, это меня не удивляет, — заметила Андреа.

— Не удивляет?

— Нисколько. Да будет вам известно, Филипп, что господин де Ришелье и отец все время как на иголках, они стали похожи на каких-то марионеток. Никак не могу понять, что с ними. Поутру отец летит к своему, как он называет, старому другу, потом отправляет его в Версаль, к королю, потом возвращается сюда и ждет или задает мне вопросы, которых я не понимаю. Так проходит день, не принося ничего нового. Тогда господин де Таверне приходит в бешенство: дескать, герцог вызвал его, а теперь предал. Кого предал герцог, я вас спрашиваю? Сама я ничего не знаю, да и, честно говоря, не слишком стремлюсь узнать. Господин де Таверне живет, словно грешник в чистилище, все время тщетно чего-то или кого-то ждет.

— А король, Андреа? Что же король?

— Король?

— Ну да, он ведь так расположен к нам.

Андреа боязливо оглянулась.

— В чем дело?

— Послушайте! Король — только тс-с! — по-моему, страшно капризен, Филипп. Сначала его величество, как вам известно, выказывал мне внимание, также, впрочем, как вам, отцу и всему нашему семейству. А потом вдруг все переменилось, и я никак не могу понять, почему. Короче, его величество больше на меня не смотрит, даже поворачивается спиной, а вчера, когда я упала в обморок в цветнике…

— Ага, значит, Жильбер прав: вы потеряли сознание, Андреа?

— И нужно же было этому негоднику Жильберу вам насплетничать — а может, и не только вам, но и всем вокруг! Какое ему дело, упала я в обморок или нет? Я знаю, милый Филипп, — добавила Андреа со смехом, — что лишаться чувств в королевском дворце неприлично, но ведь в конце концов я упала в обморок не для собственного удовольствия и не нарочно.

— Да кто же корит вас за это, сестрица?

— Как кто? Король. Именно в тот злополучный миг его величество вышел из Большого Трианона в сад. Я как последняя дура лежу на скамье в объятиях добрейшего господина де Жюсьё, который пришел мне на помощь, и тут король замечает меня. Знаете, Филипп, обморок вовсе не значит, что ты совершенно потеряла сознание и не видишь, не слышишь, что происходит вокруг. Ну вот, когда король увидел, что я лежу без чувств на скамье, он, насколько я заметила, нахмурился, бросил на меня гневный взгляд и процедил сквозь зубы несколько весьма нелюбезных слов, после чего удалился, крайне возмущенный тем, что я осмелилась плохо себя почувствовать у него в саду. Но, клянусь, милый Филипп, я не виновата.

— Бедняжка, — нежно сжимая руки девушки, проговорил Филипп, — конечно, не виновата. Но дальше, дальше.

— Это все, друг мой. А господин Жильбер мог бы обойтись без пересудов на мой счет.

— Ну вот, ты готова просто уничтожить этого юношу.

— А ты его защищаешь? Хорошенькое дело!

— Ради Бога, Андреа, не будь так сурова к этому мальчику. Ты вечно его обижаешь, помыкаешь им, я видел… О Боже, Андреа, да что опять с тобою?

На этот раз Андреа упала навзничь на диванные подушки, не в силах вымолвить ни слова; не помог и флакон. Филиппу пришлось дожидаться, когда обморок пройдет и кровообращение восстановится.

— Нет, сестрица, — тихо проговорил Филипп, — вы так страдаете, что можете напугать людей и посмелее меня, а я не так уж храбр, когда речь идет о вас. Говорите что угодно, но к такому недомоганию не следует относиться столь легко, как вы.

— Но Филипп, раз врач сказал…

— Врач никогда ни в чем меня не убедит, пока я сам с ним не поговорю. Где его можно найти?

— Он бывает в Трианоне каждый день.

— Но в котором часу? По утрам?

— И утром и вечером, когда дежурит.

— А сейчас он дежурит?

— Да, друг мой, и ровно в семь вечера, поскольку он любит точность, он поднимется на крыльцо, ведущее в покои ее высочества дофины.

— Хорошо, — немного успокоившись, сказал Филипп, — я подожду у вас.

142. ОПЛОШНОСТЬ

Филипп спокойно продолжал разговор, исподволь наблюдая за сестрой, которая со своей стороны старалась овладеть собой, чтобы не пугать брата новыми приступами слабости.

Филипп говорил о своих разочарованиях, о забывчивости короля, о непостоянстве герцога де Ришелье; когда же пробило семь, молодой человек резко встал и вышел, оставив Андреа в недоумении относительно его намерений.

Он остановился достаточно далеко от дворца королевы, чтобы его не окликнули часовые, но достаточно близко, чтобы никто не мог пройти незамеченным.

Минут через пять Филипп увидел чопорную, чуть ли не величественную фигуру и по описанию Андреа узнал в ней врача.

Вечерело, однако, несмотря на то, что видно было плохо, почтенный доктор листал опубликованный недавно в Кёльне трактат о причинах и последствиях паралича желудка. Темнота сгущалась, и доктор уже скорей угадывал, нежели прочитывал слова, как вдруг некое непрозрачное тело преградило путь слабому свету, позволявшему высокоученому эскулапу хоть что-то различать в книге.

Врач поднял глаза и увидел перед собою человека.

— Кто вы? — спросил он.

— Прошу извинить, сударь, — отозвался Филипп. — Я имею честь разговаривать с доктором Луи?

— Да, сударь, — ответил тот и захлопнул книгу.

— В таком случае, сударь, позвольте побеседовать с вами, — попросил Филипп.

— Извините, сударь, но долг призывает меня к ее высочеству дофине. Я должен уже находиться у нее и не могу заставлять себя ждать.

— Сударь… — взмолился Филипп, заступая путь доктору. — Особа, о визите к которой я хочу вас просить, находится на службе у ее высочества дофины. Она очень страдает, тогда как ее высочество ничем не больна.

— О ком вы говорите? — осведомился врач.

— Об особе, к которой вас приводила сама ее высочество.

— Речь идет о мадемуазель де Таверне, не так ли?

— Совершенно верно, сударь.

— Вот как? — заметил доктор и вскинул голову, чтобы получше рассмотреть молодого человека.

— Вы, как я понимаю, знаете, что она очень страдает… — сказал Филипп.

— У нее, кажется, спазмы?

— Верно, сударь, часто повторяющиеся приступы слабости. Сегодня при мне ей в течение нескольких часов раза четыре становилось дурно.

— Так, значит, юной даме стало хуже?

— Увы, не могу сказать. Но вы же понимаете, доктор, когда любишь человека…

— Вы любите мадемуазель де Таверне?

— Больше жизни, доктор!

Филипп произнес эти слова в таком горячем порыве братской любви, что доктор Луи превратно истолковал их.

— Ах, так, значит, вы…

И врач в нерешительности остановился.

— Что вы хотите сказать, сударь?

— Выходит, вы…

— Что — я?

— Ее любовник, черт побери! — раздраженно воскликнул врач.

Филипп отступил назад и поднес руку ко лбу, лицо его побелело как мел.

— Берегитесь, сударь, вы оскорбили мою сестру, — промолвил он.

— Сестру? Так мадемуазель Андреа де Таверне — ваша сестра?

— Вот именно, сударь, и мне кажется, я не сказал ничего, что позволило бы вам допустить подобную оплошность.

— Простите, сударь, но час, когда вы ко мне подошли, таинственный вид, с каким заговорили… Я подумал… Я решил, что причина тому участие более нежное, нежели просто братская забота.

— О, сударь, никакой любовник или муж не смогут любить мою сестру сильнее, чем я.

— Да-да, теперь я понимаю, что мое предположение вас обидело, и прошу принять мои извинения. Позвольте, сударь…

И доктор попытался пройти мимо Филиппа.

— Доктор, — продолжал настаивать Филипп, — умоляю вас, не уходите, не успокоив меня относительно состояния моей сестры.

— А что же вас так тревожит в ее состоянии?

— О Боже, да то, что я видел.

— Вы видели симптомы болезни.

— Но она серьезна, доктор.

— Ну как сказать.

— Послушайте, доктор, во всем этом есть что-то странное: можно подумать, что вы то ли не хотите, то ли не смеете открыть мне правду.

— Просто, сударь, я тороплюсь к ее высочеству дофине, которая ждет меня.

— Доктор, — спросил Филипп, утирая ладонью вспотевший лоб, — вы ведь приняли меня за любовника мадемуазель де Таверне?

— Да, но вы сами рассеяли мое заблуждение.

— Значит, вы думаете, что у мадемуазель де Таверне есть любовник?

— Простите, сударь, но я не обязан отчитываться перед вами в том, что я думаю.

— Доктор, сжальтесь же надо мною! Вырвавшееся у вас слово засело у меня в сердце, словно обломок кинжала. Не нужно пытаться сбить меня с толку, я ведь знаю, что вы — человек деликатный и осмотрительный. Скажите, что это за болезнь, которую вы готовы были назвать любовнику и не хотите открыть брату? Ответьте же, доктор, умоляю вас!

— А я, сударь, прошу избавить меня от необходимости вам отвечать, поскольку, судя по вашим расспросам, вы уже не владеете собой.

— О Господи, да как вы не понимаете, что каждое ваше слово толкает меня к ужасной пропасти!

— Сударь!

— Доктор! — пылко воскликнул Филипп. — Неужели вы владеете столь страшной тайной, что для того, чтобы ее узнать, мне необходимо собрать все свое хладнокровие и мужество?

— Но я понятия не имею, что вы там такого напридумывали, господин де Таверне, ничего подобного я не говорил.

— О, вы поступили во сто раз хуже — вы заронили подозрение! Но это же немилосердно, доктор! Вы же видите, как разрывается мое сердце. Прошу вас, умоляю: говорите же, говорите! Не бойтесь, мне хватит хладнокровия и мужества… Эта болезнь, а быть может, бесчестье… О Господи, доктор, не прерывайте меня!

— Господин де Таверне, мне нечего сказать ни ее высочеству дофине, ни вашему отцу, ни вам, и не нужно меня ни о чем просить.

— Да-да, но вы же видите, как я истолковываю ваше молчание, вы видите, что я следую за вашей мыслью и попадаю в мрачную, роковую пучину; остановите же меня, если я заблуждаюсь!

— Прощайте, сударь, — отрезал врач.

— Нет, вы не уйдете просто так, не сказав ни да, ни нет. Одно слово, одно-единственное слово — это все, о чем я прошу.

Доктор остановился.

— Сударь, — проговорил он, — только что вы сказали мне, и это привело к роковому недоразумению, столь вас огорчившему…

— Не будем больше об этом, сударь.

— Напротив, будем. Только что — возможно, чуть позднее, чем следовало бы, — вы сказали мне, что мадемуазель де Таверне — ваша сестра. Но до этого с невероятным пылом — что и ввело меня в заблуждение — вы заявили, что любите мадемуазель Андреа больше жизни.

— Совершенно верно.

— Если ваша любовь столь сильна, то и мадемуазель, надеюсь, платит вам взаимностью?

— О, сударь, Андреа любит меня, как никого на свете.

— Прекрасно. Вот и возвращайтесь к ней и выясните все у нее, ведя расспросы в том направлении, которое для меня под запретом. Если она любит вас так же, как вы ее, она вам ответит. Есть множество вещей, которые можно сказать другу и нельзя — врачу, и вполне возможно, сестра ваша решится признаться вам в том, на что я не хотел бы даже намекать. Прощайте, сударь.

С этими словами врач снова сделал шаг в сторону флигеля.

— О нет, нет, это невозможно! — обезумев от горя, вскричал Филипп; голос его пресекался от рыданий. — Нет, доктор, наверное, я не так понял — не могли же вы сказать мне…

Доктор отошел, но вдруг остановился и мягко, с сочувствием произнес:

— Последуйте моему совету, господин де Таверне. Поверьте, это лучшее, что вы можете предпринять.

— Но вы только представьте: поверить вам — значит, утратить самое святое в моей жизни, обвинить ангела, искушать Господа. Если вы, доктор, требуете, чтобы я в это поверил, то дайте по крайней мере доказательства.

— Прощайте, сударь.

— Доктор! — в отчаянии возопил Филипп.

— Осторожней, сударь. Пылкость ваших речей вынудит меня сказать то, о чем я дал себе слово никому не говорить и пытался скрыть от вас.

— Да, доктор, вы правы, — еле слышно, почти беззвучно ответил Филипп. — Но разве наука не может ошибаться? Признайтесь, что и вам приходилось ошибаться.

— Крайне редко, сударь, — отозвался врач. — Я прошел суровую, школу, и мои уста произносят «да» лишь после того, как глаза и разум скажут: «Я видел, я знаю, я уверен». Разумеется, вы правы, сударь: порой и я могу ошибиться, ведь я всего лишь человек, но, по всей вероятности, на сей раз это не так. Попытайтесь успокоиться, сударь, и давайте на этом расстанемся.

Но Филипп не мог так просто сдаться. С умоляющим видом он взял доктора за руку, и тот остановился.

— Прошу вас, сударь, о последней, высшей милости, — снова заговорил Филипп. — Вы видите, в каком смятении находится мой рассудок, временами меня охватывает нечто подобное безумию, и для того, чтобы знать, жить мне или умереть, я хочу иметь подтверждение, так ли все ужасно. Я вернусь к сестре и не стану ни о чем ее расспрашивать, пока вы еще раз не осмотрите ее. Подумайте над этим.

— Это вам следует подумать, сударь, а мне нечего добавить к тому, что я сказал.

— Сударь, пообещайте мне — Боже, в такой милости даже палач не откажет своей жертве! — пообещайте же прийти к моей сестре после визита к ее высочеству дофине. Богом заклинаю вас, доктор, пообещайте мне это!

— Это ни к чему, сударь, но коль скоро вы так настаиваете, мой долг — сделать, как вы хотите. После ее высочества дофины я зайду к вашей сестре.

— Благодарю вас, доктор. О, вы придете и признаете, что ошиблись.

— Я желаю этого от всего сердца, сударь, и если я ошибся, то не премину с радостью признаться в этом. Прощайте!

И, вырвавшись наконец на свободу, доктор удалился. Филипп остался стоять на поляне; дрожа, словно в лихорадке, обливаясь ледяным потом, он был в таком возбуждении, что не понимал уже, где он, с кем только что разговаривал и что за тайну открыл.

В течение нескольких минут молодой человек бессмысленно глядел то на небо, на котором мало-помалу загорались звезды, то на дворец, где уже зажгли свет.

143. ДОПРОС

Придя в чувство и немного приведя в порядок мысли, Филипп направился к Андреа.

По мере того как он приближался к флигелю, призрак несчастья постепенно таял; ему начало казаться, что это был только сон, а не жестокая действительность, которую он не желал принимать. Чем больше удалялся он от доктора, тем меньше верил его словам. Конечно, наука ошиблась, а добродетель все так же непорочна.

Разве врач не подтвердил это, пообещав навестить сестру?

Но когда Филипп предстал перед Андреа, оказалось, что он так побледнел и осунулся, что теперь пришла очередь девушки встревожиться за брата и удивиться, как за такой короткий срок он мог столь сильно измениться.

Так подействовать на Филиппа могло лишь одно.

— Господи, брат, неужели я так тяжело больна? — спросила Андреа.

— А что? — не понял Филипп.

— Мне просто показалось, что разговор с доктором Луи вас напугал.

— Нет, нет, сестра, — ответил Филипп, — доктор спокоен за вас, вы сказали мне правду. Мне стоило больших трудов уговорить его еще раз зайти к вам.

— Зайти ко мне?

— Да. Это не стеснит вас, Андреа?

При этом Филипп пристально смотрел в глаза девушке.

— Нет, — безмятежно ответила та, — если только этот визит хоть немного вас успокоит. Но скажите, почему вы так страшно побледнели?

— Вас это беспокоит, Андреа?

— И вы еще спрашиваете!

— Значит, вы меня сильно любите, Андреа?

— Простите? — переспросила девушка.

— Я спрашиваю, Андреа: вы меня любите все так же, как в дни нашей юности?

— О, Филипп! Филипп!

— Значит, для вас я — один из самых близких людей на свете?

— Самый близкий! Единственный! — вскричала Андреа, после чего, смутившись и покраснев, добавила: — Извините меня, Филипп, я забыла…

— Нашего отца, да?

— Да.

Филипп взял руку сестры и, с нежностью взглянув на девушку, проговорил:

— Андреа, ради Бога, только не подумайте, что я стал бы вас порицать, если бы в вашем сердце нашлось место и для иного чувства, кроме любви к отцу, ко мне. — Затем, присев рядом с сестрой, он продолжал: — Вы сейчас в том возрасте, Андреа, когда сердце молодой девушки отзывчивее, чем ей самой этого хотелось бы, а Божья заповедь велит женщине оставить родителей и семью и следовать за супругом.

Некоторое время Андреа смотрела на брата с таким видом, словно он говорил на неведомом ей иностранном языке, после чего с непередаваемым простодушием расхохоталась:

— Супругом? Вы, кажется, сказали что-то насчет моего супруга? Господи, Филипп, да он еще не родился! Во всяком случае, я такового не знаю.

Тронутый столь искренним ответом, Филипп пододвинулся поближе, взял руку сестры в свои и сказал:

— Прежде чем иметь супруга, милая Андреа, нужно найти жениха, возлюбленного.

Андреа с изумлением смотрела на Филиппа, чувствуя, как пытливо брат всматривается в ее ясные, невинные глаза, в которых отражалась вся душа.

— Сестра, — продолжал Филипп, — с самого вашего рождения вы считали меня своим лучшим другом, а для меня были единственной подругой. Сами знаете, я никогда не оставлял вас ради того, чтобы поиграть с приятелями. Мы с вами вместе росли, и ничто никогда не омрачало нашего безграничного доверия друг к другу. Отчего же с некоторых пор вы безо всякого к тому повода так изменились ко мне?

— Я изменилась к вам, Филипп? Изменилась? Объяснитесь же. После вашего разговора с врачом я решительно не понимаю ни единого вашего слова.

— Да, Андреа, — вздохнул Филипп, прижимая девушку к груди, — да, моя милая сестрица, страсти молодости пересилили детскую привязанность, и теперь я для вас недостаточно хорош или надежен, чтобы вы открыли мне свое преисполненное любви сердце.

— Брат мой, друг мой, — удивляясь все сильнее, возразила Андреа, — о чем вы говорите? Почему вы все твердите мне о любви?

— Андреа, сейчас я наберусь смелости и задам один вопрос, для вас опасный, для меня болезненный. Я понимаю, что просить или, вернее, требовать, чтобы вы доверились мне в такую минуту, — значит, уронить себя в ваших глазах. Однако, как это ни больно мне говорить, пусть лучше я почувствую, что вы не так меня любите, чем покину вас в бездне грозящих вам несчастий — ужасных несчастий, если вы, Андреа, и далее станете хранить молчание, о котором я скорблю и на которое не считал вас способной, когда речь идет обо мне, вашем брате и друге.

— Брат мой, друг мой, — откликнулась Андреа, — клянусь, я не понимаю ваших упреков.

— Андреа, вы в самом деле хотите, чтобы я объяснился?

— Разумеется, хочу.

— Но тогда пеняйте на себя, если, воспользовавшись вашим разрешением, я стану называть вещи своими именами, если я заставлю вас покраснеть, а ваше сердце — замереть от стыда; своим несправедливым недоверием вы сами заставили меня проникнуть в сокровенные глубины вашей души и вырвать оттуда тайну.

— Я согласна, Филипп, и обещаю, что не буду сердиться за то, что вы собираетесь сделать.

Объятый волнением, Филипп встал, взглянул на сестру и принялся расхаживать по комнате. Обвинение, которое складывалось у него в голове, и спокойствие девушки до странности противоречили одно другому, и молодой человек просто не знал, что подумать.

Андреа же в изумлении смотрела на брата и мало-помалу цепенела, видя, как он серьезен, как мало похож на того ласкового старшего брата, к которому она привыкла.

Прежде чем Филипп заговорил, Андреа встала и взяла его под руку.

Глядя на него с неизъяснимой нежностью, она попросила:

— Послушай-ка, Филипп, посмотри мне в глаза.

— О, и я сам не желаю ничего иного, — устремляя на нее пылающий взгляд, ответил Филипп. — Что ты хочешь мне сказать?

— Я хочу сказать, Филипп, что ты всегда дорожил моей дружбой — это вполне естественно, потому что и я дорожила твоей заботой и привязанностью. Так вот, посмотри хорошенько мне в глаза.

Девушка улыбнулась.

— Ну что, видишь ли ты в них какую-нибудь тайну? — продолжала она.

— О да, вижу, — отозвался Филипп. — Андреа, ты в кого-то влюблена.

— Я? — воскликнула девушка. Даже самая гениальная актриса не смогла бы произнести это одно-единственное слово с таким неподдельным изумлением.

И Андреа расхохоталась.

— Я? Я влюблена?

— Или в тебя кто-то влюблен.

— Тем хуже для него. Раз этот кто-то мне не представился, а следовательно, и не объяснился, значит, любовь его пропадает понапрасну.

Видя, насколько чистосердечно сестра смеется и шутит над заданным ей вопросом, как чиста лазурь ее глаз, до чего целомудренно и простодушно она себя ведет, Филипп, чье сердце билось в такт с сердцем Андреа, решил, что за его месячное отсутствие характер столь безупречной девушки не мог так уж сильно измениться и что бедняжка пала жертвой постыдных подозрений, а наука солгала; при этом, правда, он признал, что доктора Луи можно извинить: не зная, сколь чиста Андреа, сколь безукоризненны ее побуждения, он мог подумать, что она похожа на тех дворянских девиц, которые, соблазнившись недостойными примерами или побуждаемые рано проснувшимся сластолюбием, расстаются с невинностью без сожалений и даже с охотой.

Еще один взгляд на Андреа, и Филипп понял, как не прав был врач; молодой человек ощутил такое счастье, что обнял сестру, уподобляясь тем мученикам, что веровали в непорочность девы Марии и одновременно в божественного сына, рожденного ею.

Все еще находясь во власти сомнений, Филипп услышал на лестнице шаги верного своему слову доктора Луи.

Андреа вздрогнула; в ее теперешнем состоянии она обращала внимание на каждую мелочь.

— Кто это? — спросила она.

— По-видимому, доктор Луи, — ответил Филипп.

В этот миг дверь распахнулась, и в комнату вошел врач, которого с такой тревогой ждал Филипп.

Как мы уже упоминали, это был человек серьезный и достойный, который чтил науку как святыню и истово изучал ее тайны.

В ту материалистическую эпоху доктор Луи — что встречалось крайне редко — старался за телесным недугом отыскать недуг души; он твердо и открыто следовал по этому пути, не обращая внимания на всяческие пересуды и препятствия и до такой степени дорожа своим временем, этим достоянием трудолюбивых людей, что с болтунами и празднолюбцами был просто-напросто груб.

Поэтому-то доктор и обошелся с Филиппом столь резко во время их первой встречи: он принял молодого человека за одного из придворных щеголей, которые затевают с врачом любезный разговор, чтобы побахвалиться своими любовными подвигами, но становятся крайне сдержанными, когда приходит пора расплачиваться. Однако как только медаль обернулась другой стороной и вместо влюбленного хлыща перед доктором предстало трагическое и грозное лицо брата, как только оказалось, что речь идет не о неприятности, а о горе, великодушный врач-философ растрогался и, закончив разговор с Филиппом, сказал себе: «Я не только могу ошибиться, но даже хочу этого».

Вот почему и без уговоров Филиппа он пришел бы к Андреа, чтобы еще раз основательно осмотреть ее и решить, правильный ли вывод он сделал в предыдущее посещение.

Итак, он вошел, бросив еще из прихожей первый взгляд — для врача и наблюдателя вещь очень важная! — на Андреа, и потом уже не сводил с нее глаз.

Послужило ли тут причиной волнение, связанное с приходом врача, или это вышло случайно, но как раз в этот миг на Андреа напал очередной приступ дурноты, так испугавшей Филиппа: она покачнулась и с выражением страдания на лице поднесла платок ко рту.

Филипп, встречавший врача, ничего не заметил.

— Добро пожаловать, доктор, — сказал он, — и прошу простить меня за то, что был несколько резок. Час назад, подойдя к вам, я был в той же степени взволнован, в какой сейчас спокоен.

Врач на секунду оторвал взгляд от Андреа и, глянув на молодого человека, заметил, что взор его прояснился, а лицо осветилось улыбкой.

— Вы поговорили с сестрой, как я вам советовал? — осведомился врач.

— Да, доктор, разумеется.

— И успокоились?

— У меня в сердце был ад, а теперь — рай.

Доктор взял Андреа за руку и долго не отпускал, слушая пульс.

Филипп смотрел на него с таким видом, словно хотел сказать: «Делайте что угодно, мнение врача мне теперь не страшно».

— Ну и как, сударь? — торжествующе спросил он.

— Шевалье, — ответил доктор Луи, — благоволите оставить меня наедине с вашей сестрой.

Эти простые слова немного умерили радость молодого человека.

— Что такое? — осведомился он.

Доктор ответил неопределенным жестом.

— Хорошо, сударь, я оставляю вас одних, — с мрачным видом согласился Филипп.

Затем он обратился к сестре:

— Андреа, будьте с доктором честны и откровенны.

Девушка пожала плечами, как будто не понимая, о чем говорит брат.

Филипп продолжал:

— Пока доктор будет расспрашивать вас о здоровье, я прогуляюсь по парку. Час, к которому я просил оседлать лошадь, еще не подошел, поэтому перед отъездом я успею еще зайти и поговорить с вами.

Он пожал руку Андреа, попытавшись изобразить на лице улыбку.

Однако и в пожатии его руки, и в улыбке девушка ощутиланекоторую скованность и напряженность.

Доктор с важным видом проводил Филиппа до двери и затворил ее, когда тот вышел.

Затем он вернулся и сел на софу рядом с Андреа.

144. ВРАЧЕБНОЕ ОБСЛЕДОВАНИЕ

В парке царила глубокая тишина.

Ни ветерка, ни человеческого голоса — безмолвие и спокойствие.

Службы в Трианоне тоже затихли: челядь из конюшен и поварни разошлась по своим комнатам, малый двор опустел.

Андреа чувствовала себя хорошо, однако в глубине души ее немного беспокоило, что Филипп и врач придают такое значение ее недомоганию.

Ее, конечно, несколько удивил вторичный визит доктора Луи, который еще нынче утром объявил ее болезнь пустяковой и не требующей лечения, но благодаря безграничному простодушию девушки ветерок подозрений не смог вызвать даже ряби на сверкающей глади ее души.

Внезапно врач, который, направив на Андреа свет лампы, неотрывно смотрел на девушку, взял ее за руку, но уже не как доктор, щупающий пульс, а как друг или исповедник.

Этот неожиданный жест поразил восприимчивую Андреа, и ей захотелось было даже отнять руку.

— Мадемуазель, — спросил врач, — скажите, это вы хотели меня видеть или же я пришел сюда, уступив настояниям вашего брата?

— Сударь, — отвечала Андреа, — брат вернулся и сообщил, что вы собираетесь навестить меня еще раз. После того как сегодня утром вы соблаговолили уверить меня, что болезнь моя не опасна, я не осмелилась бы снова вас беспокоить.

Доктор поклонился.

— Ваш брат, — продолжал он, — показался мне человеком весьма горячим, дорожащим своей честью и в некоторых вопросах неуступчивым. Думаю, что поэтому вы и не захотели ему открыться.

Андреа посмотрела на доктора с тем же выражением, с каким некоторое время назад смотрела на Филиппа.

— И вы тоже, сударь? — с невыразимой надменностью спросила она.

— Простите, мадемуазель, позвольте мне закончить.

Андреа сделала движение, означавшее, что она будет терпелива или, вернее, смиренна.

— Вполне естественно, — продолжал доктор, — что, видя горе молодого человека и предчувствуя его гнев, вы упрямо храните свою тайну, но я, поверьте, мадемуазель, врачую не только тела, но и души, я все вижу и знаю и, следовательно, могу наполовину облегчить вам тернистый путь признания; поэтому я вправе рассчитывать на вашу откровенность.

— Сударь, — ответила Андреа, — если бы я не заметила подлинной муки на мрачном лице брата, если бы не видела перед собою почтенного человека, пользующегося репутацией серьезного врача, я решила бы, что вы оба сговорились разыграть меня, чтобы заставить после беседы с вами почувствовать страх и принять какое-нибудь мерзкое и горькое лекарство.

Доктор нахмурился.

— Мадемуазель, умоляю вас, перестаньте скрытничать, — промолвил он.

— Скрытничать? — воскликнула Андреа.

— Вам более по нраву слово «лицемерить»?

— Вы меня оскорбляете, сударь! — вскричала девушка.

— Скажите лучше, что я вас разгадал.

— Сударь!

Андреа вскочила, однако доктор мягко усадил ее на место.

— Нет, — продолжал он, — нет, дитя мое, уверяю вас, в этом нет никакого оскорбления; напротив, если мне удастся вас убедить, я вас спасу! Поэтому ни ваш гневный взгляд, ни притворное негодование, которым вы так и пышете, не заставят меня изменить свои намерения.

— Но что вам от меня надо, чего вы хотите, силы небесные?

— Признайтесь, или, клянусь честью, я составлю о вас скверное мнение.

— Сударь, повторяю еще раз: здесь нет моего брата, который мог бы меня защитить от ваших оскорблений; я ничего не понимаю и требую, чтобы вы четко и определенно объяснились по поводу моей истинной или мнимой болезни.

— А я, мадемуазель, спрашиваю в последний раз: неужели вы хотите, чтобы я заставил вас краснеть? — настаивал изумленный врач.

— Я вас не понимаю, не понимаю, не понимаю! — трижды повторила Андреа, устремляя на доктора взгляд, в котором горело недоумение, вызов, чуть ли не угроза.

— Хорошо же, зато я вас прекрасно понял, мадемуазель: вы сомневаетесь в науке и надеетесь скрыть свое состояние ото всех. Но не надо заблуждаться, одним словом, я сейчас сломлю вашу надменность. Вы беременны.

С отчаянным воплем Андреа рухнула на софу.

За воплем девушки раздался грохот распахнутой настежь двери, и на середину комнаты вылетел Филипп со шпагой в руке; глаза его налились кровью, губы дрожали.

— Негодяй! — закричал он доктору. — Вы лжете!

Доктор медленно повернулся к молодому человеку, не отпуская кисти Андреа, пульс которой едва бился.

— Я сказал то, что сказал, сударь, — с негодованием проговорил он, — и ваша шпага — в ножнах или обнаженная — не заставит меня солгать.

— Доктор! — уронив шпагу, пролепетал Филипп.

— Вы желали, чтобы я перепроверил результат первого осмотра, — я так и сделал, и теперь моя уверенность окрепла настолько, что поколебать меня не сможет никто. Я очень вам сочувствую, молодой человек, вы внушаете мне симпатию, тогда как к этой юной особе из-за ее упорства во лжи я чувствую неприязнь.

Андреа продолжала лежать неподвижно; Филипп вздрогнул.

— Я сам отец семейства, сударь, — продолжал врач, — и понимаю, как вы можете и должны страдать. Поэтому я готов предложить вам свои услуги и обещаю хранить тайну. Мое слово нерушимо, сударь, и любой вам скажет, что оно для меня дороже жизни.

— Но, сударь, это невозможно!

— Возможно или невозможно, но это правда. Прощайте, господин де Таверне.

И доктор, бросив на Филиппа ласковый взгляд, все так же спокойно и неторопливо повернулся и направился к двери. Когда он ее отворил, молодой человек, вне себя от горя, рухнул в кресло в двух шагах от Андреа.

Оставшись один, он встал, закрыл дверь из прихожей в коридор, дверь в комнату, все окна и подошел к сестре, которая изумленно наблюдала за этими зловещими приготовлениями.

— Вы обманули меня, обманули подло и глупо, — скрестив руки на груди, заговорил Филипп. — Подло — потому что я ваш брат, потому что я имел слабость любить вас, предпочитать вас всем в мире, ценить вас выше всех, потому что мое к вам доверие должно было бы вызвать с вашей стороны хотя бы такое же доверие, раз не смогло вызвать более нежные чувства. Глупо — потому что сегодня постыдная, позорная для нас тайна уже является достоянием третьего лица, потому что, несмотря на ваше молчание, ее могли обнаружить и другие и, наконец, потому что, сообщи вы мне сразу, в каком положении оказались, я мог бы спасти вас от позора если уж не из привязанности к вам, то по крайней мере из чувства чести, так как, спасая вас, я оградил бы и себя. Вот в чем заключалась ваша главная ошибка. Поскольку вы не замужем, ваша честь — это честь всех, чье имя вы носите или, вернее, порочите. Но теперь я вам больше не брат, так как вы сами отняли у меня это звание, теперь я человек, желающий во что бы то ни стало вырвать у вас вашу тайну: быть может, в вашем признании я найду для себя хоть какое-то удовлетворение. Я разгневан и полон решимости, я заявляю: поскольку вы совершили подлость, надеясь на ложь, то будете наказаны, как наказывают подлых людей. Признайтесь же в вашем преступлении или…

— Вы угрожаете? — воскликнула гордая Андреа. — Вы смеете угрожать женщине?

С этими словами она встала, бледная и не менее грозная.

— Да, угрожаю, но не женщине, а особе бесчестной и порочной.

— Вы угрожаете? — постепенно теряя силы, не сдавалась Андреа. — Угрожаете мне, которая ничего не знает, ничего не в силах понять, которая смотрит на вас с доктором как на двух жестоких безумцев, сговорившихся довести меня до того, чтобы я умерла от горя и позора?

— Ах вот как? — вскричал Филипп. — Так умри же! Умри, раз не хочешь признаться! Умри сей же миг! Господь тебе судья, но удар нанесу я сам!

И, судорожно схватив с пола шпагу, молодой человек молниеносным движением приставил ее к груди сестры.

— Хорошо же! Убей меня! — воскликнула та, ничуть не испугавшись сверкнувшего клинка и не пытаясь увернуться от его острия.

Напротив, объятая горем и безумием, она бросилась вперед, и столь быстрым было ее движение, что кончик шпаги царапнул ее грудь; Филипп даже не успел испугаться, а лишь увидел несколько капель крови, обагрившей белый муслин ее воротника.

Силы и гнев молодого человека были уже на исходе; он отступил, выронил шпагу и, с рыданиями упав на колени, заключил девушку в объятия.

— Андреа! Андреа! — воскликнул он. — Нет, нет, это я должен умереть. Ты меня не любишь, не хочешь знать, мне нечего больше делать в этом мире. О, неужели ты любишь кого-то столь сильно, что предпочитаешь смерть признанию, которое я схоронил бы в своей груди? О, Андреа, не ты должна умереть, а я!

Филипп сделал движение, словно собираясь обратиться в бегство, но теперь уже Андреа неверными руками обхватила его шею и принялась покрывать лицо поцелуями, смешивавшимися со слезами.

— Нет, нет, — возразила она, — ты был прав. Убей меня, Филипп, раз считаешь, что я в чем-то виновата. А ты, такой благородный, такой чистый и добрый, ты, которого нельзя обвинить ни в чем, — ты живи, но только сжалься надо мной и не проклинай меня.

— Ну вот что, сестра, — перебил ее Филипп. — Ради всего святого, ради нашей былой дружбы, не бойся ничего, не бойся ни за себя, ни за того, кого ты любишь: кто бы он ни был, жизнь его будет для меня священной, пусть даже он окажется самым жестоким моим врагом, пусть даже самым последним из людей. Но врага у меня нет, Андреа, а у тебя столь благородное сердце и ум, что ты должна была сделать правильный выбор. Я найду твоего избранника и назову его своим братом. Ты молчишь? Не хочешь ли ты этим сказать, что брак между вами невозможен? Что ж, пусть будет так: я покорюсь, я буду хранить свое горе в себе, я задушу властный голос чести, которым говорит кровь. Я ничего более не требую от тебя, не требую даже назвать имя этого человека. Раз он тебе по душе, значит, будет дорог и мне. Но только нам придется покинуть Францию, мы с тобою уедем. Как мне рассказывали, король подарил тебе драгоценности. Мы их продадим и половину денег отошлем отцу, а на другую половину поселимся там, где нас никто не будет знать, и будем жить друг для друга. Я ведь никого не люблю, кроме тебя; ты же знаешь, как я тебе предан. Андреа, ты видишь, как я поступил, видишь, что можешь рассчитывать на мою дружбу, — так неужели после всего, что я сказал, ты снова откажешь мне в доверии? Неужели ты не назовешь меня опять братом?

Андреа молча слушала потерявшего голову Филиппа.

Только стук ее сердца свидетельствовал, что она жива, только взгляд говорил, что она не утратила рассудок.

— Филипп, — после долгого молчания произнесла девушка, — ты решил, что я больше не люблю тебя, бедняжка, что я позабыла закон чести — это я-то, девушка знатного рода, которая понимает, что уже одно это не позволяет ей вести себя легкомысленно. Друг мой, я прощаю тебя, да, да, ты напрасно назвал меня бесчестной и подлой, но я тебя прощаю. Но я не прощу, если ты сочтешь меня способной на кощунство, способной дать ложную клятву. Так вот, Филипп, клянусь тебе Господом, слышащим меня, клянусь душою матери, которая, увы, не смогла опекать меня так долго, как следовало бы, клянусь своей горячей любовью к тебе, что никогда даже мысль о любви не смущала мой разум, что ни один мужчина не говорил мне: «Я тебя люблю», что ничьи губы не целовали моей руки, что я чиста мыслями и непорочна в желаниях, как в день появления своего на свет. Теперь, Филипп, душа моя в руках Господа, а сама я — в твоих.

— Хорошо, — после долгого молчания отозвался Филипп, — и я благодарю тебя, Андреа. Твое сердце теперь у меня как на ладони. Да, ты чиста и невинна, ты — несчастная жертва. На свете есть такие вещи, как любовный напиток, приворотное зелье; кто-то заманил тебя в постыдную ловушку и, не имея возможности ничего взять от тебя, когда ты бодрствуешь, воспользовался минутами твоего сна. Ты попала в западню, Андреа, но теперь мы с тобой вместе и, значит, сильны. Ты ведь доверишь мне позаботиться о твоей чести и отомстить за тебя?

— О да, да, — живо откликнулась Андреа, и глаза ее мрачно сверкнули. — Ты отомстишь за меня и покараешь преступника.

— Но тогда, — продолжал Филипп, — помоги мне, поддержи меня. Давай искать вместе, давай восстановим твою жизнь здесь день за днем, будем следовать вдоль спасительной нити воспоминаний и, когда натолкнемся на первый же узелок…

— Давай, Филипп, давай искать! — воскликнула Андреа.

— Итак, не замечала ли ты, что тебя кто-то преследует или подстерегает?

— Нет.

— Тебе кто-нибудь писал?

— Нет, никто.

— И никто не признавался тебе в любви?

— Никто.

— У женщин замечательное чутье; пусть не было писем и признаний, но, быть может, ты заметила, что тебя кто-нибудь желает?

— Никогда ничего подобного не замечала.

— Милая сестра, вспомни все, что с тобою случалось на людях или в одиночестве.

— А ты указывай мне дорогу.

— Гуляла ли ты когда-нибудь одна?

— Насколько я помню, нет, если не считать случаев, когда шла к ее высочеству дофине.

— А если ты отправлялась в парк или в лес?

— Со мною всегда была Николь.

— Да, кстати, Николь сбежала?

— Да.

— Когда?

— По-моему, в день твоего отъезда.

— Благонравие этой девицы оставляло желать лучшего. Тебе известны подробности ее побега? Подумай хорошенько.

— Я только знаю, что она уехала с молодым человеком, которого любила.

— А при каких обстоятельствах ты видела ее в последний раз?

— Господи, все было очень просто: около девяти вечера она вошла ко мне, раздела меня, как обычно, приготовила стакан воды и ушла.

— Ты не обратила внимания — может, она что-то добавила в воду?

— Нет, а впрочем, это не имеет значения, поскольку я помню, что стоило мне лишь поднести стакан ко рту, как меня охватило странное чувство.

— Что это было за чувство?

— Такое же, какое я испытывала однажды в Таверне.

— В Таверне?

— Да, когда к нам заезжал этот иностранец.

— Какой иностранец?

— Граф Бальзамо.

— Граф Бальзамо? А что ты тогда ощутила?

— О, нечто вроде головокружения, обморока, а потом лишилась чувств.

— И ты испытала то же в Таверне?

— Да.

— При каких обстоятельствах?

— Я сидела за клавесином и почувствовала слабость. Подняв глаза, я увидела в зеркале графа. А потом я больше ничего не помню, если не считать того, что очнулась я все там же, за клавесином, и никак не могла сообразить, сколько же я проспала.

— Скажи, ты никогда больше не испытывала этого странного ощущения?

— Испытывала еще один раз — в день, точнее, в ночь, когда был фейерверк. Меня тогда чуть не раздавили насмерть в толпе; я сопротивлялась из последних сил, когда вдруг ко мне протянулись чьи-то сильные руки и глаза мои заволокло туманом, но я все же успела разглядеть этого человека.

— Графа Бальзамо?

— Да.

— И ты уснула?

— Не то уснула, не то лишилась чувств — не могу сказать. Ты ведь знаешь, он вынес меня оттуда и привез к отцу.

— Да, знаю. А в тот вечер, когда сбежала Николь, ты опять его видела?

— Нет, однако почувствовала все признаки его присутствия: то же странное ощущение, та же нервическая слабость, то же оцепенение, тот же сон.

— Тот же сон?

— Да, у меня стала кружиться голова, я ощутила какое-то таинственное влияние, которому сначала сопротивлялась, а потом уступила.

— Боже милостивый! — воскликнул Филипп. — Но дальше, дальше.

— Я уснула.

— А где?

— У себя в постели, я в этом уверена, а проснулась на полу: я лежала на ковре, мне было так плохо, так холодно, словно я восстала из мертвых. Я принялась звать Николь, но тщетно, она исчезла.

— А сон у тебя был такой же?

— Да.

— Как тогда в Таверне? Как в день праздника?

— Да, да.

— И оба первых раза, прежде чем уснуть, ты видела этого Жозефа Бальзамо, графа Феникса?

— Очень отчетливо.

— А в третий раз не видела?

— Нет, — начав что-то понимать, испуганно отвечала Андреа, — но я почувствовала его присутствие.

— Прекрасно! — воскликнул Филипп. — Теперь успокойся, можешь не волноваться, можешь мне довериться, Андреа, я знаю твою тайну. Благодарю тебя, милая сестра, мы спасены!

Филипп обнял Андреа, нежно прижал к груди и решительно выбежал из комнаты, не желая ничего более видеть и слышать.

Он подбежал к конюшне, собственноручно оседлал лошадь, вскочил в седло и стремглав поскакал в Париж.

145. СОВЕСТЬ ЖИЛЬБЕРА

Описанные нами сцены рикошетом жестоко ударили и по Жильберу.

Весьма своеобразная чувствительность этого молодого человека подверглась тяжким испытаниям: укрывшись в каком-нибудь уголке сада, он ежедневно следил по лицу и движениям Андреа за развитием ее недуга; однажды встревожившая его бледность девушки, на следующий день, когда мадемуазель де Таверне, подойдя к окну, подставила лицо первым лучам солнца, эта бледность показалась Жильберу еще заметней, еще красноречивей. Если бы в этот миг кто-нибудь следил за ним, наблюдатель не преминул бы отметить в его чертах признаки угрызений совести, ставшие уже классическими благодаря художникам древности.

Жильбера пленяла красота Андреа, и в то же время он ненавидел ее. Эта ослепительная красота в сочетании с прочими достоинствами являла собою новую границу, отделявшую его от девушки, и одновременно казалась ему новым сокровищем, которое он желал добыть. Вот каковы были причины его любви и ненависти, его влечения и презрения.

Но с того дня, как красота Андреа начала блекнуть, когда на лице ее стало появляться выражение страдания либо смущения, — короче, с того дня, когда появилась опасность и для Андреа, и для Жильбера, положение полностью переменилось, и он, как человек в высшей степени справедливый, тут же изменил свою точку зрения.

Первым его чувством была, пожалуй, глубокая грусть. Он не мог видеть без боли, как вянет красота, как тает здоровье его возлюбленной. Его гордости безмерно льстило, что он может жалеть эту надменную и столь высокомерную с ним женщину, отплатив ей сочувствием за все унижения, которым она его подвергла.

Сказанное вовсе не означает, что мы извиняем Жильбера. Гордыня ничему не может служить оправданием. И разве не из гордыни он постоянно следил за девушкой? Когда м-ль де Таверне, бледная, измученная, со склоненной головой, появлялась, словно призрак, перед взором Жильбера, его сердце начинало стучать, кровь приливала к глазам, жгла их, словно навернувшиеся слезы, и он, прижав к груди судорожно сжатую руку, точно желая унять укоры совести, шептал: «Это я погубил ее», после чего, бросив на девушку алчный, яростный взгляд, убегал, предвкушая, как снова встретит ее и услышит ее стенания.

Душевные муки Жильбера достигли предела, горе его стало настолько острым, что превосходило человеческие силы. Его яростная любовь нуждалась в утешении, и бывали минуты, когда молодой человек готов был отдать жизнь за право припасть к коленям Андреа, взять ее за руку, успокоить, вернуть к жизни, когда она лишалась чувств. Его бессилие в таких случаях было для него сущей пыткой, описать которую не в силах никто на свете.

Эти муки Жильбер терпел три дня.

В первый он заметил, что Андреа немного изменилась. Там, где другие не видели ничего, он, как сообщник, угадывал и объяснял все. Более того, наблюдая, как развивается недомогание, он рассчитал, когда в здоровье больной наступит серьезное ухудшение.

С того дня, как Андреа впервые потеряла сознание, Жильбер был вне себя, его постоянно бросало в пот, он все время пытался что-то предпринять, что свидетельствовало о нечистой совести молодого человека. Всю его бестолковую беготню, все его напускное безразличие или, напротив, рвение, взрывы сочувствия или язвительности, которые Жильбер считал чудом скрытности и тактического искусства, любой самый ничтожный писец из Шатле, любой самый глупый тюремщик из Сен-Лазара[125] разгадал бы так же легко, как Лафуэн из ведомства г-на де Сартина расшифровывал тайнопись.

Всякий, кто увидел бы человека, который то несется куда-то что есть духу, то внезапно останавливается и издает нечленораздельные восклицания, то погружается в глубокое молчание или к чему-то внимательно прислушивается, то скребет ногтями землю или в исступлении кромсает дерево, — любой, кто увидел бы такого человека, остановился бы и сказал: «Это или безумец, или преступник».

Когда прошел первый приступ угрызений совести, Жильбер перешел от сострадания к мыслям о себе. Он понял, что частые обмороки Андреа скоро начнут казаться окружающим крайне странными и люди станут доискиваться причины.

Тогда Жильбер вспомнил, как грубо и с какой расторопностью правосудие добывает нужные сведения; вспомнил про допросы, расследования, проводимые одним лишь судейским, признаки, которые наводят на след преступника, ловких и умелых ищеек, именуемых следователями, вспомнил о всевозможных приемах, способных обесчестить любого человека.

А то, что совершил он, казалось Жильберу — в нравственном смысле — самым мерзким из преступлений.

Поэтому молодой человек перепугался уже не на шутку, так как боялся, что болезнь Андреа повлечет за собою расследование.

И с той поры, подобно преступнику со знаменитой картины, которого преследует ангел угрызений совести с бледным факелом в руке[126], Жильбер постоянно пугливо озирался вокруг. Каждый шум, каждый шорох казались ему подозрительными. Он вслушивался в каждое слово, произнесенное в его присутствии, и каким бы незначительным оно ни было, Жильберу казалось, что оно имеет отношение к м-ль де Таверне или к нему самому.

Он видел, как г-н де Ришелье отправился к королю, а г-н де Таверне — к дочери. В тот день ему показалось, будто в доме воцарился несвойственный ему дух интриг и подозрений.

Тревога молодого человека усугубилась, когда он увидел, как в комнату Андреа прошел врач дофины.

Жильбер принадлежал к тем скептикам, кто ни во что не верит и пренебрегает людьми и небесами, однако считал науку богом и верил в ее всемогущество.

Порою Жильбер отрицал всеведение высшего существа, но всегда признавал это свойство за медициной. Появление у Андреа доктора Луи нанесло духу Жильбера сокрушительный удар, оправиться от которого он был не в силах.

Оставив работу, не внемля приказаниям своих начальников, он кинулся к себе в комнатенку. Там, сидя за дрянной занавеской, повешенной, чтобы скрытно следить за Андреа, Жильбер напрягал все чувства, пытаясь уловить хотя бы слово, хотя бы жест, которые пролили бы свет на результат визита врача.

Однако ему ничего не удалось узнать. Всего лишь раз он успел увидеть лицо дофины, которая подошла к окну и выглянула во двор, который она никогда раньше, возможно, и не видела.

Правда, еще ему удалось разглядеть, как доктор Луи открывает окно, чтобы впустить побольше свежего воздуха. Больше же ничего он не сумел ни увидеть, ни услышать: тяжелая штора упала вниз и закрыла от него всю комнату.

Можно себе представить тревогу молодого человека. Своим безошибочным взглядом врач проник в тайну. Скоро все станет известно: не тотчас же — по верному рассуждению Жильбера, этому какое-то время будет мешать дофина, — но скоро, когда после ухода посторонних состоится объяснение между отцом и дочерью.

Обезумевший от горя и досады Жильбер принялся биться головой о стены своей мансарды.

Затем он увидел, как г-н де Таверне вышел из комнаты вместе с дофиной; врач к этому времени уже уехал.

«Объяснение состоится между г-ном де Таверне и ее высочеством дофиной», — решил Жильбер.

К дочери барон не вернулся; Андреа сидела в одиночестве на софе, то пытаясь читать между приступами мигрени, то погружаясь в странную задумчивость и безучастность; Жильберу, когда он благодаря порыву ветра, отогнувшему занавеску, увидел девушку в одну из таких минут, показалось даже, что она находится в каком-то трансе.

Наконец, устав от страданий и волнений, Андреа уснула. Воспользовавшись передышкой, Жильбер вышел, чтобы узнать, о чем толкует челядь.

Передышка оказалась для молодого человека весьма кстати, так как дала ему возможность все хорошенько обдумать.

Опасность была столь неотвратимой, что вступать в борьбу с нею следовало немедленно, решительно и героически.

За эту мысль немедленно зацепился нерешительный, но изворотливый ум Жильбера.

Однако какое решение принять? И молодого человека осенило: нужно сменить место. Значит, бежать? Ну конечно! Бежать, призвав на помощь энергию молодости, страха и отчаяния, которая удесятеряет силы человека и делает его способным противостоять целой армии. Днем прятаться, ночью идти…

Куда?

Где можно спрятаться, чтобы тебя не настигла карающая рука королевского правосудия?

Жильбер знал деревенские нравы. Что подумают в каком-нибудь полудиком малолюдном селении или деревушке (о городах Жильбер и не помышлял) о незнакомце, который в один прекрасный день явится туда, чтобы попросить кусок хлеба, а может, даже стянуть что-нибудь? И потом Жильбер прекрасно знал: лицо приметное, несущее на себе несмываемую печать страшной тайны, привлечет внимание первого же встречного. Бежать было опасно, однако разоблачение означало позор.

Если он убежит, его сочтут виновным; он отбросил эту мысль, и, так как ум его не мог найти другого выхода, бедняга подумал о смерти.

Мысль о смерти пришла ему впервые, однако этот мрачный призрак не вызвал в юноше ни малейшего страха.

«Прибегнуть к смерти я успею, — размышлял он, — когда все другие средства будут испробованы. К тому же, как считает господин Руссо, лишить себя жизни — это малодушие, гораздо благороднее — страдать».

Высказав столь парадоксальную мысль, Жильбер поднял голову и бесцельно побрел по саду.

Но едва перед молодым человеком явились первые проблески надежды на спасение, как внезапный приезд Филиппа, о котором мы уже знаем, вновь спутал все его мысли и вверг Жильбера в новую пучину растерянности.

Брат! Вызвали брата! Все ясно! Семейство решило помалкивать, однако не отказалось от выяснения обстоятельств и подробностей, что, по мнению Жильбера, было равнозначно всем орудиям пытки Консьержери, Шатле и Турнеля.[127] Это означало, что его бросят к ногам Андреа, поставят на колени и вынудят униженно признаться в преступлении, после чего убьют, словно собаку, палкой или кинжалом. Законное мщение, которое заранее будет оправдано, чему есть тьма примеров!

В подобных обстоятельствах король Людовик XV весьма снисходителен к знати.

К тому же Филипп — это самый грозный мститель, какого только могла позвать на помощь м-ль де Таверне: хотя он единственный из всей семьи относился к Жильберу по-человечески и почти как к равному, но зато может убить его не только шпагой, но и, к примеру, такими словами: «Жильбер, вы ели наш хлеб, а теперь обесчестили нас!»

Потому-то мы и оказались свидетелями того, как при появлении Филиппа Жильбер попытался убежать; потому-то он вернулся и, повинуясь своему чутью, перестал терзаться: теперь все силы были нужны ему для сопротивления.

Он прокрался следом за Филиппом, увидел, что тот поднялся к Андреа, говорил с доктором Луи; все подглядев и оценив, он понял, что Филипп в отчаянии. Он наблюдал за тем, как росли страдания брата Андреа, по теням на занавеске догадался о страшной сцене, происшедшей между девушкой и Филиппом.

«Я погиб», — подумал Жильбер и, в мгновение ока потеряв рассудок, вооружился ножом, чтобы убить Филиппа, когда тот появится у него в дверях, или… если это не удастся, себя.

Случилось, однако, непредвиденное: Филипп помирился с сестрой, и Жильбер увидел, как он встал на колени и поцеловал ей руку. Это дало Жильберу новую надежду, показалось лазейкой к спасению. Коль скоро Филипп не разразился яростными проклятьями, значит, Андреа понятия не имеет об имени преступника. Но если она, единственная свидетельница и обвинительница, ничего не знает, выходит, что и никто ничего не знает. А если Андреа — безумная надежда! — знает, но молчит, то это больше, чем спасение, это — счастье, победа.

С этой минуты Жильбер явно овладел положением. Как только к нему вернулась ясность мысли, преграды для него перестали существовать.

«Где улики, — размышлял он, — если мадемуазель де Таверне меня не обвиняет? Ну и дурак же я! Да разве она подозревает меня в преступлении? За последние три недели ничто не указывало на то, что она ненавидит меня или избегает больше, чем прежде; значит, она ничего не подозревает.

А если преступник ей не известен, то я ничуть не больше под подозрением, чем любой другой. Я сам видел, что король находился в спальне мадемуазель Андреа. Если понадобится, я поклянусь в этом ее брату, и как бы его величество не отрицал, поверят мне. Да, но это будет очень рискованно. Лучше буду молчать: у короля достаточно средств доказать свою невиновность и опровергнуть мое свидетельство. Но, кроме короля, чье имя сюда приплетать нельзя, если не хочешь провести всю жизнь в тюрьме или погибнуть, кроме короля, есть ведь еще незнакомец, который в ту ночь заставил мадемуазель Андреа спуститься в сад. Интересно, как он станет защищаться? Да, но как о нем догадаются, как его разыщут, если даже узнают о его существовании? Впрочем, он обычный человек, ничем не лучше меня, и я всегда смогу его опровергнуть. Да обо мне никто и не думает. Меня видел один Бог, — горько рассмеявшись, прибавил Жильбер. — Но Бог видел столько моих страданий и слез и молчал; вряд ли он будет настолько несправедлив, что выдаст меня теперь, когда впервые подарил мне счастье.

Впрочем, если преступления вообще случаются, то это его вина, а не моя, а господин Вольтер убедительно доказал, что чудес не бывает. Итак, я спасен, беспокоиться мне не о чем, моя тайна известна только мне. Будущее за мной».

После этих размышлений или, вернее, после этой сделки с совестью Жильбер отбросил свои земледельческие орудия и отправился вместе с приятелем ужинать. Он был весел, беззаботен, даже задорен. Мужчина, да еще философ, должен стараться как можно скорее избавляться от таких слабостей, как склонность к самобичеванию и страх. Однако Жильбер не принял в расчет совесть: заснуть ему не удалось.

146. ДВОЕ НЕСЧАСТНЫХ

Жильбер вполне здраво оценил свое положение, когда вспомнил о неизвестном, замеченном им в саду в тот вечер, что стал роковым для м-ль де Таверне.

«Найдут ли его?»

Филипп и в самом деле понятия не имел, где живет Жозеф Бальзамо, граф Феникс. Однако он вспомнил о знатной даме, маркизе де Саверни, к которой 31 мая отвезли Андреа, чтобы оказать ей помощь.

Час был еще не поздний, поэтому Филипп вполне мог сделать визит этой даме, жившей на улице Сент-Оноре. Стараясь сдержать смятение ума и чувств, молодой человек вошел в дом, и горничная герцогини немедленно сообщила ему адрес Бальзамо: улица Сен-Клод на Болоте.

Филипп тотчас отправился по указанному адресу.

В глубоком волнении взялся он за молоток у ворот этого подозрительного дома, где, как он считал, навсегда погребены покой и честь несчастной Андреа. Однако, призвав на помощь волю, он быстро справился с охватившими его негодованием и брезгливостью, чтобы не растерять силы, которые могли ему еще понадобиться.

Итак, он довольно уверенно постучал, и ворота, как обычно, распахнулись.

Держа лошадь под уздцы, Филипп вошел во двор.

Однако не прошел он и несколько шагов, как Фриц, выйдя из передней и задержавшись на верхней ступеньке лестницы, остановил его вопросом:

— Что вам угодно, сударь?

Филипп вздрогнул, словно натолкнувшись на непредвиденное препятствие.

Нахмурившись, он бросил взгляд на немца, как будто тот вышел за рамки обычных обязанностей слуги.

— Я хочу поговорить с хозяином этого дома, — ответил Филипп, пропуская поводья в кольцо в стене и направляясь к дверям.

— Его сиятельство отсутствует, — сообщил Фриц, однако с учтивостью хорошо вышколенного слуги пропустил Филиппа.

Странное дело, Филипп ожидал чего угодно, но только не этого простого ответа.

На секунду молодой человек растерялся.

— Где я могу его найти? — наконец спросил он.

— Не знаю, сударь.

— Но вы же должны знать.

— Прошу прощения, сударь, его сиятельство передо мной не отчитывается.

— Друг мой, — продолжал настаивать Филипп, — мне обязательно нужно сегодня же вечером поговорить с вашим хозяином.

— Вряд ли это возможно.

— Но у меня к нему дело первостепенной важности.

Фриц молча поклонился.

— Стало быть, он куда-то уехал?

— Да, сударь.

— Но он вернется?

— Не думаю, сударь.

— Не думаете?

— Нет, сударь.

— Прекрасно, — начиная выходить из себя, проговорил Филипп, — передайте тогда вашему хозяину…

— Но я уже имел честь вам доложить, сударь, что его нет дома, — невозмутимо прервал Фриц.

— Я знаю, что значит приказ никого не принимать, — продолжал Филипп, — и понимаю вас, мой друг, однако этот приказ не может относиться ко мне, так как ваш хозяин меня не ждет: я явился к нему неожиданно.

— Приказ относится ко всем, сударь, — сорвалось с языка у Фрица.

— Ах, раз есть такой приказ, значит, граф Феникс дома? — воспользовался Филипп промахом слуги.

— И что из того? — осведомился Фриц, которого подобная настойчивость уже начала раздражать.

— Я его подожду.

— Повторяю вам, его сиятельства нет дома, — процедил Фриц. — Недавно здесь был пожар, поэтому в доме жить нельзя.

— Но ты же живешь тут? — сорвалось с языка теперь уже у Филиппа.

— Я живу как сторож.

Филипп пожал плечами, желая показать, что не верит ни единому слову слуги.

Фриц начал сердиться.

— Впрочем, — снова заговорил он, — независимо от того, дома его сиятельство или нет, у нас не принято — в его присутствии или в отсутствии — впускать тех, кто намерен силой ворваться в дом. Так что если вы не подчинитесь нашим правилам, мне придется…

Фриц замолк.

— Что же тебе придется? — поинтересовался Филипп.

— Выставить вас, — спокойно докончил Фриц.

— Тебе? — сверкнув глазами, воскликнул Филипп.

— Мне, — подтвердил Фриц, который согласно свойству своей нации, чем сильнее сердился, тем более хладнокровный вид принимал.

Затем он шагнул к молодому человеку. Тот вне себя от возмущения выхватил шпагу.

Не моргнув и глазом при виде шпаги и не зовя никого на подмогу, возможно, потому что был один, Фриц сорвал со стены рогатину с коротким железным острием и, ринувшись на Филиппа, приемом скорее бойца на палках, нежели фехтовальщика, одним ударом переломил шпагу молодого человека.

Издав гневный вопль, Филипп в свою очередь кинулся к стене, чтобы завладеть каким-нибудь оружием.

В этот миг потайная дверь в коридор отворилась, и в темном дверном проеме появился граф.

— Что здесь происходит, Фриц? — осведомился он.

— Ничего, сударь, — ответил слуга, чуть опуская рогатину, но заслоня ею хозяина, который, стоя на ступеньке потайной лестницы, возвышался над ним на полкорпуса.

— Скажите, граф, — вмешался Филипп, — у вас в стране принято встречать дворянина с рогатиной в руках или это особенность только вашего знатного дома?

По знаку хозяина Фриц опустил рогатину и поставил ее в угол передней.

— Кто вы такой, сударь? — осведомился граф, плохо различая лицо Филиппа в свете лампы, горевшей в прихожей.

— Человек, который непременно хочет с вами поговорить.

— Хочет?

— Да, хочет.

— Это слово вполне извиняет Фрица, сударь; я не хочу ни с кем разговаривать и, находясь у себя дома, отказываю в праве говорить со мною кому бы то ни было. Стало быть, вы не правы, но, — вздохнув, прибавил Бальзамо, — я прощаю вас при условии, что вы уйдете и не будете более нарушать мой покой.

— Хорошенькое дело! — вскричал Филипп. — Вы требуете покоя, хотя сами отняли его у меня!

— Я отнял у вас покой? — переспросил граф.

— Я — Филипп де Таверне! — громко объявил молодой человек, считая, что для графа этим именем будет все сказано.

— Филипп де Таверне? — откликнулся граф. — Ваш отец, сударь, прекрасно принял меня в своем замке, поэтому добро пожаловать ко мне.

— Ну мне повезло, — пробормотал Филипп.

— Благоволите следовать за мной, сударь.

Бальзамо притворил дверь потайной лестницы и повел Филиппа в гостиную, где перед нашими глазами уже прошли некоторые сцены этой истории, в частности, самая последняя — встреча пяти мастеров.

В гостиной горел свет, словно здесь кого-то ждали, однако было очевидно, что так уж заведено в роскошном доме графа.

— Добрый вечер, господин де Таверне, — произнес Бальзамо своим мягким, бархатным голосом, звук которого заставил Филиппа взглянуть на его обладателя.

Но, увидев лицо графа, Филипп попятился.

Поистине граф скорей походил на собственную тень: глубоко запавшие глаза были тусклы, у рта обозначились две складки, а исхудавшее, бритое лицо, на котором выступили все кости, стало похоже на голый череп.

Филипп был совершенно сражен. Бальзамо заметил изумление молодого человека, и горестная улыбка тронула его бледные губы.

— Сударь, — промолвил он, — приношу вам извинения за моего слугу, но, по правде говоря, он выполнял мое распоряжение, а вы, если позволите, были не правы, ворвавшись сюда.

— Вы прекрасно понимаете, сударь, — ответил Филипп, — что в жизни бывают порой крайние обстоятельства; именно в таком положении я и оказался.

Бальзамо промолчал.

— Я хотел видеть вас, — продолжал Филипп, — и поговорить с вами. Чтобы проникнуть к вам в дом, я готов был рисковать жизнью.

Бальзамо продолжал молча смотреть на молодого человека в надежде на какие-то пояснения, требовать которых у него не было ни любопытства, ни сил.

— Наконец-то вы в моих руках, — говорил далее Филипп, — и мы можем объясниться, если позволите, но прежде благоволите отослать вашего человека.

И Филипп указал пальцем на Фрица, поднимавшего штору и как будто ожидавшего распоряжений хозяина относительно докучливого посетителя.

Бальзамо устремил на Филиппа взгляд, желая проникнуть в его намерения, однако, оказавшись перед человеком, равным ему по рангу и происхождению, Филипп вновь обрел спокойствие и силу и был непроницаем.

Тогда Бальзамо движением головы или, точнее, бровей отослал Фрица, и собеседники уселись друг против друга: Филипп — спиною к камину, Бальзамо — облокотившись о столик.

— Прошу вас, сударь, говорить быстро и ясно, — промолвил Бальзамо, — так как я слушаю вас лишь из благорасположения и, предупреждаю, скоро устаю.

— Я буду говорить так, как сочту нужным, сударь, — возразил Филипп, — и пусть это вам не понравится, но начну с вопросов.

Услыхав эти слова, Бальзамо резко сдвинул брови, и в глазах у него сверкнула молния.

Слова эти столько ему напомнили, что Филипп содрогнулся бы, узнав, что шевельнулось в сердце его собеседника.

Однако, помолчав немного и полностью овладев собою, Бальзамо ответил:

— Спрашивайте.

— Сударь, — начал Филипп, — вы мне так и не рассказали, что делали той пресловутой ночью тридцать первого мая, начиная с минуты, когда подняли мою сестру из груды мертвых и раненых на площади Людовика Пятнадцатого.

— Что это значит? — осведомился Бальзамо.

— Это значит, граф, что ваше поведение в ту ночь всегда казалось мне подозрительным, а теперь — более, чем когда бы то ни было.

— Подозрительным?

— Да, потому что, по всей вероятности, вы вели себя не так, как подобает человеку чести.

— Сударь, — отозвался Бальзамо, — я вас не понимаю. Вы заметили, наверное, что рассудок мой утомлен и слаб, и потому я становлюсь нетерпелив.

— Сударь! — в свою очередь вскричал Филипп, рассерженный высокомерным и в то же время спокойным тоном Бальзамо.

— После того как я имел честь встретиться с вами, сударь, — тем же тоном продолжал Бальзамо, — меня постигло большое несчастье: мой дом частично сгорел, и многие драгоценные, поймите, драгоценные для меня предметы погибли. От горя мой разум несколько помутился, поэтому прошу вас выражаться яснее, или я немедленно вас покину.

— Ну уж нет, сударь, — возразил Филипп, — покинуть меня будет не так-то просто. Я отнесусь с уважением к вашему горю, если вы проявите сочувствие к моему: меня тоже постигло несчастье, причем серьезное — гораздо серьезнее вашего, уверяю вас.

Бальзамо улыбнулся безнадежной улыбкой, которую Филипп уже наблюдал на его лице.

— Наше имя, сударь, обесчещено, — продолжал Филипп.

— Но чем я могу помочь вашему несчастью, сударь? — удивился Бальзамо.

— Чем можете помочь? — переспросил молодой человек, и глаза его сверкнули.

— Вот именно.

— Вы можете вернуть мне потерянное, сударь!

— Да вы с ума сошли, сударь! — воскликнул Бальзамо и протянул руку к сонетке.

Но движение его было столь вялым и лишенным гнева, что Филипп тут же перехватил его руку.

— Я сошел с ума? — прерывающимся голосом возопил он. — Да разве вы не понимаете, что речь идет о моей сестре, которую вы держали бездыханной на руках тридцать первого мая и которую отвезли в дом — по-вашему, приличный, а по-моему, гнусный. Словом, речь идет о моей сестре, защитить честь которой я пришел сюда со шпагой в руках.

Бальзамо пожал плечами.

— Господи, сколько уверток, чтобы дойти до такой простой вещи, — пробормотал он.

— Негодяй! — вскричал Филипп.

— Какой резкий у вас голос, сударь, — произнес Бальзамо с тем же грустным раздражением, — вы совсем меня оглушили. Не хотите ли вы сказать, что я нанес оскорбление вашей сестре?

— Да, подлец!

— Опять эти ваши крики и бессмысленные ругательства. Кто, черт возьми, сказал вам, что я оскорбил вашу сестру?

Филипп заколебался: тон, каким граф проговорил эти слова, привел его в изумление. Это был верх наглости или же голос чистой совести.

— Кто мне сказал?.. — переспросил молодой человек.

— Да, кто? — спрашиваю я вас.

— Сама сестра, сударь.

— Знаете, сударь, ваша сестра…

— Что вы сказали? — с угрозой в голосе вскричал Филипп.

— Я говорю, сударь, что вы заставляете меня составить о вас и вашей сестре весьма нелестное мнение. Знаете ли, самая отвратительная на свете спекуляция — это когда женщина играет на своем бесчестье. Вы вторглись с угрозами, словно бородатый брат из итальянской комедии, чтобы со шпагой в руке заставить меня либо жениться на вашей сестре, что говорит о том, что ей крайне необходим муж, либо откупиться от вас, так как вам известно, что я умею делать золото. Так вот, сударь, вы просчитались дважды: денег я вам не дам, а сестра ваша останется в девицах.

— В таком случае вы ответите мне кровью, — воскликнулФилипп, — если только она у вас есть в жилах!

— И этого не будет, сударь.

— Что?

— Я дорожу своей кровью и, чтобы пролить ее, выберу более серьезный повод, чем тот, что вы мне предлагаете. Поэтому, сударь, сделайте милость, ступайте подобру-поздорову, а если не прекратите шум, от которого у меня болит голова, я позову Фрица, и тот по моему знаку переломит вас пополам, словно тростинку. Ступайте.

На этот раз Бальзамо позвонил, но, поскольку Филипп снова пытался ему помешать, граф открыл стоявший на столе ящик из черного дерева, достал из него двуствольный пистолет и взвел курки.

— Лучше уж так! — воскликнул Филипп. — Убейте меня.

— Зачем мне вас убивать?

— Затем, что вы меня обесчестили.

Молодой человек произнес эти слова так бесхитростно, что Бальзамо взглянул на него уже мягче.

— Возможно ли, чтобы вы говорили это от чистого сердца? — спросил он.

— Так вы сомневаетесь? Сомневаетесь в слове дворянина?

— Я готов признать, — продолжал Бальзамо, — что мадемуазель де Таверне сама задумала эту гнусность и толкнула вас на нее, поэтому я вас успокою. Клянусь вам своею честью, что тридцать первого мая мое поведение по отношению к вашей сестре было безупречным. Ни с точки зрения чести, ни с точки зрения суда Божеского и человеческого в нем нельзя найти ничего, что шло бы вразрез с самыми строгими правилами благонравия. Вы мне верите?

— Сударь! — в изумлении пролепетал молодой человек.

— Вы понимаете, что дуэли я не боюсь — это можно прочесть у меня в глазах, не так ли? И пусть не вводит вас в заблуждение моя слабость, она обманчива. В лице моем ни кровинки, это так, однако мышцы не утратили своей силы. Хотите доказательств? Смотрите.

И Бальзамо без видимых усилий поднял одной рукой огромную бронзовую вазу, стоявшую на столике, работы Буля[128].

— Что ж, сударь, — ответил Филипп, — что касается тридцать первого мая, я вам верю. Но это ведь уловка с вашей стороны: вы дали слово, которое касается лишь одной даты, а сами встречались с моей сестрой и после.

Теперь заколебался Бальзамо.

— Это правда, я с ней встречался, — признал он.

На его просветлевшее было лицо опять наплыла туча.

— Вот видите! — бросил Филипп.

— Ну и что из того, что я видел вашу сестру? Это ничего не доказывает.

— Мне известно, что при вашем приближении она уже трижды погружалась в необъяснимый сон — она чувствовала его признаки — и что вы воспользовались этим ее состоянием для своих тайных целей.

— А это кто вам сказал? — воскликнул Бальзамо.

— Сестра!

— Да откуда она знает, если была погружена в сон?

— Значит, вы признаете, что она спала?

— Более того, сударь: я признаю, что усыпил ее самолично.

— Усыпили?

— Да.

— С какой целью? Чтобы обесчестить?

— С какой целью? Увы! — вздохнул Бальзамо, и голова его поникла.

— Отвечайте же!

— С той целью, сударь, чтобы узнать у нее тайну, которая для меня дороже жизни.

— Довольно ваших хитростей и уверток!

— И значит, той ночью, — продолжал Бальзамо, скорее следуя за ходом своих мыслей, а не отвечая на оскорбительный вопрос Филиппа, — той ночью ваша сестра?..

— Была обесчещена, сударь.

— Обесчещена?

— Моя сестра скоро станет матерью, сударь!

Бальзамо вскрикнул.

— Верно! Я вспомнил. Я ведь ушел, не разбудив ее.

— Значит, вы признаетесь? — вскричал Филипп.

— В этом — да. И какой-то негодяй в ту ужасную ночь — ужасную для всех нас, сударь, — воспользовался тем, что она спала.

— Да вы шутите, сударь!

— Нет, просто хочу вас убедить.

— Это будет нелегко.

— Где сейчас ваша сестра?

— Там, где вы с такой легкостью отыскали ее тогда.

— В Трианоне?

— Да.

— Едем в Трианон, сударь.

Филипп замер как громом пораженный.

— Я совершил ошибку, сударь, — проговорил Бальзамо, — но не преступление. Я оставил девушку погруженной в магнетический сон. Так вот, чтобы исправить эту ошибку и снять с себя подозрение, я назову вам имя преступника.

— Так назовите же, назовите!

— Я его не знаю, — ответил Бальзамо.

— А кто же тогда знает?

— Ваша сестра.

— Но она отказалась мне его назвать.

— Возможно, но мне назовет.

— Моя сестра?

— Если ваша сестра обвинит кого-нибудь, вы ей поверите?

— Разумеется! Моя сестра — ангел чистоты!

Бальзамо позвонил.

— Фриц, карету! — приказал он вошедшему немцу.

Филипп, как безумный, метался по гостиной.

— Преступник? — повторял он. — Вы обещаете назвать мне имя преступника?

— Сударь, — обратился к нему Бальзамо, — ваша шпага сломалась в схватке — вы позволите предложить вам другую?

Взяв с кресла великолепную шпагу с эфесом из позолоченного серебра, он сунул ее за перевязь Филиппа.

— А вы? — спросил молодой человек.

— Мне, сударь, оружие ни к чему, — ответил Бальзамо. — Защищаться я буду в Трианоне, а моим защитником будете вы, когда ваша сестра заговорит.

Четверть часа спустя враги сели в карету, и Фриц галопом погнал пару великолепных коней по версальской дороге.

147. ПУТЬ В ТРИАНОН

Поиски Бальзамо и объяснение с ним заняли у Филиппа довольно много времени, так что когда карета выехала с улицы Сен-Клод, было уже два часа ночи.

Дорога до Версаля заняла час с четвертью, из Версаля в Трианон — десять минут, в половине четвертого утра экипаж прибыл на место.

На полпути к Трианону путешественники увидели, как заря начинает облекать в розовый цвет свежую зелень лесов и холмов Севра. Пруды в Виль-д'Авре и те, что находились ближе к Бюку, заблестели, словно зеркала: казалось, чья-то рука медленно сняла с них пелену.

Наконец глазам путников открылись колоннады и крыши Версаля, обагренные лучами солнца, еще не поднявшегося из-за горизонта.

Время от времени вспыхнувший в оконном стекле солнечный луч пронизывал сиреневую утреннюю дымку.

В конце аллеи, соединявшей Версаль и Трианон, Филипп велел остановить лошадей и обратился к спутнику, который в течение всего пути хранил угрюмое молчание:

— Сударь, боюсь, мы будем вынуждены некоторое время здесь подождать. В Трианоне ворота открываются лишь в пять утра, и я опасаюсь, что, если мы попытаемся проникнуть раньше, наш приезд возбудит подозрение у караула.

Бальзамо промолчал, однако кивком головы дал понять, что согласен с предложением Филиппа.

— К тому же, сударь, — продолжал молодой человек, — у меня будет время поделиться с вами соображениями, которые пришли мне в голову во время пути.

Бальзамо рассеянно устремил на Филиппа скучающий и безразличный взгляд.

— Как вам будет угодно, сударь, — ответил он. — Говорите, я вас слушаю.

— Вы мне сказали, сударь, — начал Филипп, — что ночью тридцать первого мая отвезли мою сестру к маркизе де Саверни, не так ли?

— Вы сами убедились в этом, сударь, — отозвался Бальзамо, — когда нанесли этой даме визит и выразили ей свою благодарность.

— Тогда же вы добавили, что слуга из королевских конюшен сопровождал вас от дома маркизы до нас, то есть до улицы Кок-Эрон, так что вы ни минуты не оставались с моей сестрой наедине. Я вам тогда поверил, положившись на вашу честь.

— И правильно сделали, сударь.

— Однако, возвратившись мыслями к недавним происшествиям, я понял, что месяц назад в Трианоне, когда вам удалось пробраться в сад, вы входили к сестре в комнату, чтобы поговорить с нею.

— В Трианоне я ни разу не был в комнате вашей сестры, сударь.

— Но послушайте же! Прежде чем мы предстанем перед Андреа, нам следует выяснить все до конца.

— Я ничего другого не желаю, шевалье; мы и приехали сюда, чтобы все выяснить.

— Итак, в тот вечер… Отвечайте правду. Все, что я сейчас скажу, вполне достоверно, я знаю это от сестры. Итак, в тот вечер сестра рано легла, стало быть, вы застали ее уже в постели?

Бальзамо отрицательно покачал головой.

— Вы отрицаете? Берегитесь! — предупредил Филипп.

— Я не отрицаю, сударь: вы меня спрашиваете, я отвечаю.

— Ладно, я продолжаю спрашивать, а вы продолжайте отвечать.

Бальзамо, не выказав и тени раздражения, сделал Филиппу знак, что он готов.

— Когда вы поднялись к моей сестре, — все больше приходя в возбуждение, продолжал Филипп, — застали ее врасплох и своим адским могуществом усыпили, Андреа читала в постели. Как всегда в вашем присутствии, она почувствовала, что ее охватывает оцепенение и потеряла сознание. По вашим словам, вы лишь задали ей вопрос, но ушли, позабыв разбудить; а между тем, — продолжал Филипп, судорожно вцепившись Бальзамо в рукав, — наутро она пришла в себя не в постели, а рядом с кушеткой, полураздетая… Отвечайте, сударь, как это могло случиться, и не увиливайте.

Во время этой речи Бальзамо, похожий на только что проснувшегося человека, боролся с роившимися у него в голове мрачными мыслями.

— Право же, сударь, — отозвался он, — вам не следовало бы возвращаться к этому предмету и снова затевать со мною ссору. Я согласился приехать сюда только из расположения к вам, и мне кажется, вы об этом забыли. Вы молоды, вы — офицер, привыкли говорить не раздумывая, держа руку на эфесе шпаги, и потому в трудных обстоятельствах ваши мысли идут вкривь и вкось. У себя дома, чтобы убедить вас и избавиться от вашего общества, я сделал даже больше, чем следовало. А вы опять за свое. Берегитесь, если вы меня утомите, я усну, погрузившись в свои печали, рядом с которыми ваши, уверяю вас, просто маленькие радости, и горе тому, кто вырвет меня из этого сна. Я не входил в комнату вашей сестры — вот все, что я могу вам сказать; ваша сестра спустилась ко мне в сад сама, хотя, признаюсь, по моей воле.

Филипп хотел было возразить, но Бальзамо его удержал.

— Я обещал вам доказательство, — продолжал он, — и вы его получите. Угодно прямо сейчас? Ладно, тогда пойдемте в Трианон и не будем тратить время на глупости. Угодно подождать? Согласен, но только тихо и молча, если можно.

Произнеся эти слова с уже известным читателю видом собственного превосходства, Бальзамо пригасил мимолетный блеск глаз и погрузился в размышления.

Филипп было заворчал, словно дикий зверь, собирающийся укусить, но внезапно смирил свой гнев и подумал: «Его нужно или убедить, или сломить. Сейчас у меня нет средств ни для того, ни для другого. Придется потерпеть».

Но поскольку молодой человек был не в силах сидеть рядом с Бальзамо и терпеливо ждать, он выпрыгнул из кареты и принялся мерить шагами аллею, в которой остановился экипаж.

Через десять минут Филипп почувствовал, что ждать более не в состоянии.

Уж лучше попросить открыть ворота до времени, даже с риском вызвать подозрения.

— Впрочем, — бормотал Филипп, повторяя доводы, которые уже не раз приходили ему в голову, — какие у привратника могут возникнуть подозрения, если я скажу ему, что здоровье сестры так беспокоит меня, что я отправился в Париж за врачом и на рассвете привез его сюда?

Мысль эта ему так понравилась, он так горел желанием поскорее воплотить ее, что перестал думать об опасных сторонах предприятия и кинулся к карете.

— Вы правы, сударь, — обратился он к Бальзамо, — дольше ждать бесполезно. Пойдемте же, пойдемте.

Однако ему пришлось повторить свое предложение: только со второго раза Бальзамо сбросил накидку, в которую завернулся, запахнул темную епанчу с воронеными пуговицами и вылез из кареты.

Чтобы сократить путь, Филипп двинулся по тропинке, шедшей наискось к воротам парка.

— Быстрее, — торопил он Бальзамо.

Шаг его был так скор, что Бальзамо едва поспевал за ним.

Ворота открылись, Филипп объяснился с привратником, и спутники вошли.

Когда ворота за ними затворились, Филипп остановился.

— Еще одно слово, сударь, — проговорил он. — Мы у цели; я не знаю, какой вопрос собираетесь вы задать моей сестре, но избавьте ее по крайней мере от подробностей ужасной сцены, которая, по-видимому, произошла во время ее сна. Сохраните ей хотя бы чистоту души, раз уж чистота тела утрачена.

— Послушайте меня хорошенько, сударь, — ответил Бальзамо. — Я не заходил в парк дальше вон тех высоких деревьев, что растут перед домом, где живет ваша сестра. Из этого следует, что я не входил в комнату мадемуазель де Таверне, о чем я, впрочем, уже имел честь вам говорить. Что же касается сцены, воздействия которой на сестру вы так опасаетесь, то его почувствуете вы, но не спящая, поскольку я прямо сейчас погружу вашу сестру в магнетический сон.

Бальзамо остановился, скрестил руки на груди, повернулся к флигелю, где жила Андреа, и замер; его лицо с нахмуренными бровями свидетельствовало о невероятном напряжении воли.

— Готово, — опустив руки, бросил он. — Мадемуазель Андреа уже, должно быть, спит.

На лице Филиппа мелькнуло сомнение.

— Вы мне не верите? — осведомился Бальзамо. — Ладно же. Чтобы доказать, что мне не было нужды входить к ней, я сейчас прикажу ей, хоть она и спит, спуститься к нам по лестнице и выйти к тому месту, где мы беседовали в прошлый раз.

— Согласен, — сказал Филипп. — Когда я это увижу, я поверю вам.

— Давайте зайдем сюда, в аллею, и подождем под этими грабами.

Филипп и Бальзамо подошли к указанному месту.

Бальзамо вытянул руку в сторону покоев Андреа.

Но буквально через секунду с другой стороны аллеи донесся шорох.

— Там кто-то есть! — шепнул Бальзамо. — Будьте начеку!

— Где? — спросил Филипп, ища взглядом того, о ком предупреждал граф.

— Вон там, слева за деревьями, — указал Бальзамо.

— А, так это Жильбер, наш бывший слуга, — ответил Филипп.

— У вас есть основания опасаться этого юноши?

— Нет, не думаю. Впрочем, это неважно. Но погодите вызывать сестру, раз Жильбер уже встал, другие тоже могут быть на ногах.

Тем временем перепуганный Жильбер летел прочь со всех ног: увидев Филиппа и Бальзамо вместе, он понял, что погиб.

— Ну так как же, сударь? Что вы решили? — осведомился Бальзамо.

— Сударь, — отозвался Филипп, ощущая невольно распространяемые его спутником магнетические чары, — если ваше могущество действительно столь велико, что вы можете заставить мадемуазель де Таверне прийти сюда, то продемонстрируйте его как-нибудь иначе, только не вызывайте сестру — место здесь открытое, и любой сможет услышать ваши вопросы и ее ответы.

— Поздно, — ответил Бальзамо и, схватив молодого человека за руку, указал ему на окно в коридоре флигеля: строгая, вся в белом, Андреа вышла из комнаты и, повинуясь приказу Бальзамо, уже готова была спуститься по лестнице.

— Остановите, остановите ее! — воскликнул растерянный и в то же время пораженный Филипп.

— Хорошо, — согласился Бальзамо.

Он вытянул руку по направлению к м-ль де Таверне, и та мгновенно остановилась.

Затем, словно статуя командора на пиру у Дон Жуана, секунду постояв, повернулась и возвратилась к себе в комнату.

Филипп поспешил за нею, Бальзамо двинулся следом.

Филипп вошел в комнату почти одновременно с Андреа и, схватив девушку за плечи, усадил ее.

Через несколько секунд в комнате появился Бальзамо и закрыл за собой дверь.

Однако как ни короток был этот промежуток, некто третий успел проскользнуть между Филиппом и Бальзамо и спрятаться в каморке Николь; он понимал, что от предстоящего разговора зависит его жизнь.

148. ОТКРОВЕНИЕ

Затворив за собой дверь и войдя в комнату в тот миг, когда Филипп с ужасом, но и не без любопытства разглядывал сестру, Бальзамо спросил:

— Вы готовы, шевалье?

— Да, сударь, — вздрогнув всем телом, пробормотал Филипп.

— Значит, можно начинать задавать вашей сестре вопросы?

— Прошу вас, — ответил Филипп, глубоко дыша, чтобы избавиться от стеснения в груди.

— Но прежде всего взгляните на сестру, — попросил Бальзамо.

— Я вижу ее, сударь.

— Вы уверены, что она спит, не так ли?

— Уверен.

— И значит, не сознает того, что тут происходит?

Филипп не ответил, лишь с сомнением покачал головой.

Тогда Бальзамо подошел к очагу, зажег свечу и провел ею перед глазами Андреа: зрачки девушки не сузились.

— Да, да, она спит, это ясно, — проговорил Филипп. — Но Господи, что за странный сон!

— Тогда я приступаю к вопросам, — продолжал Бальзамо. — Или нет, вы высказывали опасения, что я могу задать ей нескромный вопрос, так что спрашивайте лучше сами, шевалье.

— Да ведь я только что пробовал с нею заговорить, коснулся ее, но она ничего не слышала, ничего не чувствовала.

— Это потому, что у вас не было с нею контакта. Сейчас я вам помогу.

Взяв Филиппа за руку, он вложил ее в ладонь Андреа.

Девушка улыбнулась и прошептала:

— Ах, это ты, брат?

— Видите, она вас узнала, — сказал Бальзамо.

— Да. Как странно!

— Спрашивайте, она ответит.

— Но если она ничего не помнит, когда бодрствует, то как же ей удастся вспомнить во сне?

— Это одна из тайн науки.

И, вздохнув, Бальзамо уселся в стоявшее в углу кресло.

Филипп стоял неподвижно; рука его все также покоилась в ладони Андреа. Как приступить к расспросам, в результате которых он обретет уверенность в своем бесчестье и узнает имя преступника, возможно, недосягаемого для его мести?

Что же до Андреа, она была совершенно спокойна, и спокойствие это граничило с трансом; лицо ее было безмятежно — и только.

Дрожа, молодой человек подчинился Бальзамо, который повелительным взглядом приказал ему приготовиться.

Но как только Филипп подумал о своем несчастье, как только лицо его начало мрачнеть, Андреа тоже помрачнела и сама обратилась к брату:

— Да, ты прав, это большое несчастье для нашей семьи.

Девушка просто-напросто произнесла вслух мысль, прочитанную ею в мозгу у брата.

Такого начала Филипп никак не ожидал и вздрогнул.

— Что за несчастье? — спросил он, сам толком не понимая, что говорит.

— Ах, да ты же сам знаешь, брат.

— Заставьте ее рассказать, она послушается, — посоветовал Бальзамо.

— Как я могу ее заставить?

— Пожелайте, чтобы она говорила, вот и все.

Филипп посмотрел на сестру, мысленно веля ей говорить.

Андреа зарделась.

— Ах, Филипп, — воскликнула она, — как дурно с твоей стороны думать, что я тебя обманываю.

— Значит, ты никого не любишь? — спросил Филипп.

— Никого.

— Выходит, я должен покарать не сообщника, а преступника?

— Я не понимаю вас, брат.

Филипп взглянул на графа, как бы спрашивая у того совета.

— Будьте понастойчивей, — бросил тот.

— Настойчивей?

— Да, смелее задавайте вопросы.

— Это значит не уважать стыдливость юной девушки.

— О, не волнуйтесь, проснувшись, она ничего не будет помнить.

— Но сейчас она сможет мне ответить?

— Вы хорошо видите? — спросил Бальзамо у Андреа.

Услышав его голос, девушка вздрогнула и обратила безжизненный взгляд в сторону графа.

— Хуже, чем когда спрашиваете вы, но все-таки вижу, — ответила она.

— Ну что ж, — проговорил Филипп, — раз ты, сестра, видишь, расскажи мне подробно о той ночи, когда ты лишилась чувств.

— Разве вы не хотите начать с ночи тридцать первого мая, сударь? Истоки ваших подозрений именно там, как мне кажется. Пора выяснить все сразу.

— Нет, сударь, — отозвался молодой человек, — это бессмысленно, я верю вашему слову. Человек, обладающий вашим могуществом, не станет использовать его для достижения низких целей. Сестра, — повторил Филипп, — расскажите обо всем, что произошло в ночь, когда вы лишились чувств.

— Я не помню, — ответила Андреа.

— Граф, слышите?

— Нужно, чтобы она вспомнила и заговорила. Прикажите ей.

— Но ведь она тогда спала…

— Ее душа бодрствовала.

Бальзамо встал, простер к Андреа руку и, нахмурив брови, что свидетельствовало об огромном напряжении воли, приказал:

— Вспоминайте, я так хочу.

— Я вспоминаю, — отозвалась Андреа.

Филипп вытер со лба выступивший пот.

— Что вы желаете знать?

— Все!

— Начиная с какой минуты?

— С той, как вы легли в постель.

— Вы видите себя? — осведомился Бальзамо.

— Да вижу: я держу в руках стакан, поданный мне Николь… О Боже!

— Что такое?

— О, негодяйка!

— Говори же, сестра, говори.

— В воду что-то подмешано: если я ее выпью, я погибла.

— Подмешано? — воскликнул Филипп. — Но зачем?

— Постой, постой!

— Говори сперва о питье.

— Сейчас я поднесу его к губам, но… в этот миг…

— Ну, ну?

— Меня зовет граф.

— Какой граф?

— Вот он, — сказала Андреа, указывая на Бальзамо.

— А потом?

— Потом я отставляю стакан и засыпаю.

— Дальше, дальше!

— Я встаю и иду к нему.

— А где граф?

— Под липами, напротив моего окна.

— Граф так и не вошел в вашу комнату?

— Нет.

Бальзамо бросил на Филиппа взгляд, который явственно говорил: «Вот видите, сударь, я вас не обманул».

— Итак, вы пошли к графу, — продолжал Филипп.

— Да, когда он меня зовет, я подчиняюсь.

— Что нужно было от вас графу?

Андреа заколебалась.

— Говорите, говорите, — воскликнул Бальзамо, — я не буду слушать.

И, упав в кресло, он закрыл уши ладонями, чтобы не слышать слов Андреа.

— Скажите же, что хотел от вас граф?

— Он спросил об одной особе…

Андреа опять запнулась; можно было подумать, что она боится причинить графу боль.

— Продолжайте, сестра, продолжайте, — повторил Филипп.

— Об особе, которая бежала из его дома и, — Андреа понизила голос, — потом умерла.

Хотя Андреа проговорила это очень тихо, Бальзамо, услышав или угадав смысл, издал глухой стон.

Филипп прекратил расспросы, наступила тишина.

— Продолжайте же, — заговорил Бальзамо, — ваш брат желает знать все — пусть так и будет. Что сделал граф, когда узнал все, что хотел?

— Он исчез.

— И оставил вас в саду? — спросил Филипп.

— Да.

— А что тогда сделали вы?

— Когда он ушел, исчезла и сила, благодаря которой я держалась на ногах, и я упала.

— Вы потеряли сознание?

— Нет, я спала, но очень глубоким сном.

— Вы можете вспомнить, что случилось с вами, пока вы спали?

— Попробую.

— Ну так что же?

— Из кустов вышел человек, взял меня на руки и понес.

— Куда?

— Сюда, ко мне в комнату.

— Скажите, вы видите этого человека?

— Погодите-ка… Да… Вижу… Ах! — с недовольством и отвращением воскликнула Андреа. — Да это же опять Жильбер!

— Жильбер?

— Да.

— Что он сделал?

— Положил меня на кушетку.

— Дальше?

— Подождите.

— Смотрите, смотрите, — приказал Бальзамо, — я хочу, чтобы вы видели.

— Он прислушивается… идет в соседнюю комнату… отпрянул, — словно испугался чего-то… спрятался в каморку Николь… О, Боже! Боже!

— В чем дело?

— Появляется другой человек, а я не могу встать, защитить себя, закричать, я сплю!

— Кто этот человек?

— Нет, брат, я не смею…

Сильнейшее страдание исказило лицо Андреа.

— Говорите, кто этот человек, — приказал Бальзамо, — я так хочу!

— Король, — прошептала Андреа, — это король.

Филипп вздрогнул.

— Вот как, — пробормотал Бальзамо. — Этого-то я и опасался.

— Он подходит ко мне, — продолжала Андреа, — заговаривает со мною, обнимает, целует. О Боже, брат!

На глаза Филиппа навернулись слезы, а его ладонь крепко сжала эфес шпаги, подаренной Бальзамо.

— Говорите! Говорите же! — повелительно приказал граф.

— О, какое счастье! Он отчего-то растерялся… замер… смотрит на меня… он испугался… бежал! Андреа спасена!

Прерывисто дыша, Филипп внимал каждому слову сестры.

— Спасена… Андреа спасена… — машинально повторил он.

— Погоди, брат, погоди!

И словно для того, чтобы не упасть, девушка оперлась на руку брата.

— Дальше! Что было дальше? — продолжал спрашивать Филипп.

— Я забыла.

— Что?

— А, нет… Вон он, вон там, в каморке Николь, с ножом в руке.

— С ножом в руке?

— Я вижу его, он бледен, точно смерть.

— Кто — он?

— Жильбер.

Филипп задержал дыхание.

— Как только король ушел, он заходит в комнату, — продолжала рассказывать Андреа, — затворяет за собою дверь, затаптывает свечу, от которой уже затлел ковер, подходит ко мне. Ах!

Девушка вскочила, хотя Филипп ее и удерживал. Тело ее напряглось.

— О, негодяй! — наконец выдохнула она и упала на кушетку.

— Господи! — не смея прервать сестру, прошептал Филипп.

— Это он, он! — пролепетала Андреа.

Затем, приблизив губы к уху брата и сверкнув глазами, она спросила прерывающимся голосом:

— Ты его убьешь, Филипп?

— О, да! — вскинулся молодой человек.

Он вскочил, наткнулся на столик, уставленный фарфором, и опрокинул его.

Раздался звон бьющейся посуды.

Одновременно с этим раздался глухой удар, перегородка вздрогнула, и все остальные звуки заглушил крик Андреа.

— Что это? — удивился Бальзамо. — Дверь открыта?

— Нас подслушивали! — схватив шпагу, вскричал Филипп.

— Это он, — проговорила Андреа, — снова он.

— Кто?

— Жильбер, опять Жильбер. Филипп, ты убьешь его, убьешь?

— Да, да, да! — возопил молодой человек.

Со шпагой в руке он бросился в прихожую, а Андреа вновь упала на кушетку.

Бальзамо кинулся за Филиппом и схватил его за руку.

— Осторожней, сударь, — предупредил он, — смотрите, как бы тайна не вышла наружу. Уже день, а эхо в королевских дворцах разносится далеко.

— Ах, Жильбер, Жильбер, — бормотал Филипп, — он ведь прятался здесь, рядом, он все слышал, и я мог его убить. Будь он проклят, мерзавец!

— Все так, только тише, ради Бога. Вы его найдете, а сейчас нужно заняться вашей сестрой. Видите, она крайне утомлена переживаниями.

— О, да, я понимаю, как она страдает, потому что сам страдаю не меньше. Какое ужасное, непоправимое горе! О сударь, сударь, я этого не переживу!

— Напротив, шевалье, вы будете жить ради сестры. Она в вас нуждается, у нее никого, кроме вас, нет, так любите же ее, жалейте, заботьтесь о ней. А теперь, — помолчав несколько секунд, добавил он, — я, видимо, вам более не нужен?

— Нет, сударь. Простите меня за то, что я вас подозревал, за то, что оскорбил вас. И тем не менее все зло — от вас, сударь.

— Я не стану извиняться, шевалье, но неужели вы забыли о том, что рассказала ваша сестра?

— А что она рассказала? Я совсем потерял голову.

— Если бы я не пришел, она выпила бы приготовленное Николь питье, и тогда в дело оказался бы замешанным король. А уж хуже этого ничего быть не может.

— Да, я вижу, что так или иначе, несчастья нам было не миновать. Разбудите, сударь, сестру.

— Но если она меня увидит, то, возможно, поймет, что произошло. Лучше я разбужу ее так же, как усыпил, — издали.

— Благодарю вас, сударь.

— В таком случае прощайте, шевалье.

— Еще одно слово, граф. Вы, надеюсь, человек чести?

— Вы имеете в виду вашу тайну?

— Граф…

— Ваш намек ни к чему, сударь. Во-первых, я — человек чести; во-вторых, я решил удалиться от света и скоро забуду людей вместе с их тайнами. Однако, если я в состоянии быть чем-либо вам полезен, можете на меня рассчитывать. Впрочем, какая теперь от меня польза, я уже ничего не стою. Прощайте, сударь.

Поклонившись Филиппу, Бальзамо еще раз взглянул на Андреа, которая лежала, откинув назад голову, с выражением муки и усталости на лице.

— О, наука! — прошептал граф. — Какие жертвы и сколь ничтожный результат!

И Бальзамо исчез.

По мере того как он удалялся, Андреа приходила в себя; она подняла тяжелую, словно налитую свинцом, голову и удивленно воззрилась на брата:

— Филипп, что здесь произошло?

Сдерживая душившие его рыдания и героически изобразив улыбку, Филипп ответил:

— Ничего, сестричка.

— Ничего?

— Совершенно ничего.

— А мне кажется, что я была не в себе и видела сон.

— Сон? Что же тебе снилось, милая Андреа?

— Мне снился доктор Луи!

— Андреа! — сжав руку сестры, вскричал Филипп. — Ты чиста, как первый утренний луч, но все здесь складывается против тебя, ты можешь быть обесчещена; на нашу с тобой долю выпало хранить страшную тайну. Я пойду к доктору Луи, чтобы он передал ее высочеству дофине: ты так тоскуешь по родному дому, что можешь поправиться, только живя в Таверне. И мы уедем, быть может, в Таверне, быть может, куда-нибудь еще, и будем жить вдали от всех, любя и утешая друг друга.

— Но, Филипп, — возразила Андреа, — разве я в самом деле так чиста, как ты говоришь?

— Милая Андреа, я тебе все объясню, а покамест приготовься к отъезду.

— А как же отец?

— Отец, — мрачно ответил Филипп, — это уж моя забота, я его подготовлю.

— Он поедет с нами?

— Нет, это невозможно. Повторяю: только мы с тобою, Андреа, только мы.

— Друг мой, мне страшно, ты меня пугаешь. Ах, Филипп, как я страдаю!

— С нами Господь, Андреа, — проговорил молодой человек, — смелее. Я отправлюсь за доктором, а ты не забудь: ты плохо чувствуешь себя вдали от Таверне, но скрывала это от ее высочества дофины. Держись, сестричка, держись, дело идет о нашей с тобой чести.

И не в силах более сдерживать свои чувства, Филипп горячо расцеловал сестру.

Затем он поднял шпагу, вложил ее в ножны и выбежал на лестницу.

Четверть часа спустя он уже стучался в дверь доктора Луи, который жил в Версале даже тогда, когда двор переезжал в Трианон.

149. САДИК ДОКТОРА ЛУИ

Доктор Луи, у дверей которого мы только что оставили Филиппа, прогуливался в крохотном саду, окруженном высокими стенами и составлявшем часть угодий бывшего монастыря урсулинок, который преобразовали в склад фуража для королевского драгунского полка.

Прогуливаясь, доктор Луи читал корректурные оттиски своей новой работы, которая вскоре должна была увидеть свет; время от времени он нагибался и срывал на дорожке или на расположенных по обеим ее сторонам клумбах какой-нибудь сорняк, претивший ему как человеку, любящему симметрию и порядок.

Домом доктора занималась единственная служанка, немного ворчливая, как это всегда свойственно прислуге у людей занятых и не любящих, чтобы их беспокоили.

Когда Филипп постучал бронзовым молотком в ворота, она подошла и приоткрыла их.

Однако молодой человек, вместо того чтобы вступить со служанкой в переговоры, оттолкнул ее и вошел. Взору его открылся сад, где разгуливал доктор.

Не обращая внимания на недовольство бдительной стражницы, он двинулся вперед.

Услыхав его шаги, доктор поднял голову.

— А, это вы, — промолвил он.

— Прошу извинить меня, господин доктор, за то, что я ворвался к вам и нарушил ваше уединение, но предсказанное вами случилось: вы мне нужны, и я пришел просить вашей помощи.

— Я обещал вам ее, сударь, и готов оказать, — ответил доктор.

Филипп поклонился; он был слишком смущен, чтобы самому начать разговор.

Доктор Луи понял его нерешительность.

— Как чувствует себя больная? — поинтересовался он, встревоженный бледностью Филиппа и опасаясь, что драма могла закончиться катастрофой.

— Очень хорошо, доктор, благодарю вас. Сестра моя — девушка столь достойная и порядочная, что Господь был бы несправедлив, если бы обрек ее на страдания и опасности.

Врач вопросительно посмотрел на Филиппа: ему показалось, что молодой человек продолжает, как и прежде, все отрицать.

— Значит, она оказалась жертвой чьего-либо обмана, чьих-то козней? — спросил он.

— Да, — доктор, она — жертва неслыханного обмана, жертва гнусных козней.

Врач всплеснул руками и возвел очи горе.

— Увы! — воскликнул он. — Мы живем в ужасные времена; я полагаю, что теперь появилась настоятельная необходимость во врачевателях для целых народов, как в свое время потребовались лекари для отдельных людей.

— Да, — согласился Филипп, — пусть такие врачи поскорее появятся, я больше всех на свете буду рад их приходу. Но пока…

И Филипп сделал угрожающий жест.

— Ах, сударь, — отозвался доктор, — я смотрю, вы из тех, кто видит возмездие за преступление в насилии и убийстве.

— Да, — невозмутимо согласился Филипп, — я — из тех.

— Дуэль, — вздохнул доктор. — Но она ведь не вернет честь вашей сестре, если вы убьете виновного, и повергнет ее в отчаяние, если убьют вас. Сударь, я полагал, что вы — человек здравомыслящий и рассудительный, и мне помнится, вы выражали желание, чтобы все осталось в тайне.

Филипп тронул врача за рукав.

— Сударь, — ответил он, — вы заблуждаетесь на мой счет. От своего я не отступлюсь, мое решение основано на твердых убеждениях и незапятнанной совести, я вовсе не желаю обречь сестру на несчастья и гибель, дав себя убить; я желаю отомстить за нее, убив негодяя.

— И вы, дворянин, способны лишить человека жизни, готовы совершить убийство?

— Сударь, если бы за десять минут до несчастья я увидел, что этот мерзавец, словно вор, проскользнул в комнату к сестре, куда не имел права и ногой ступить, будучи жалким простолюдином, — если бы я это увидел и убил его тогда, любой сказал бы, что я поступил правильно. Почему же я не могу сделать этого сейчас? Разве преступление сделало негодяя неприкосновенным?

— Значит, это кровавое решение вы приняли и умом, и сердцем?

— Да, умом и сердцем! Где бы он ни прятался, придет день, когда я его найду, и в этот день, верьте мне, сударь, убью — безжалостно, не испытывая угрызений совести, убью, как собаку!

— И совершите преступление, — перебил доктор Луи, — равное тому, что совершил он, а быть может, еще более отвратительное. Ведь брошенное женщиной нескромное слово или кокетливый жест может в любую минуту возбудить в мужчине желание, которому он поддастся. А вы говорите об убийстве! Разве нет другого выхода, — брак например…

Филипп поднял голову.

— Должно быть, вам неизвестно, сударь, что Таверне де Мезон-Руж ведут свой род со времен крестовых походов и что моя сестра не менее знатна, чем любая инфанта или эрцгерцогиня.

— Понимаю, а ваш враг незнатен, он деревенщина, мужлан, как любят выражаться люди вашей породы. Да, конечно, — с горькой улыбкой продолжал доктор, — одних людей Господь создал из скверной глины, для того чтобы их убивали другие люди, слепленные из глины высшей пробы. Разумеется, вы правы; что ж, убивайте, сударь, убивайте.

С этими словами врач повернулся к Филиппу спиной и принялся выпалывать сорняки.

Филипп скрестил руки на груди.

— Послушайте меня, доктор, — проговорил он, — речь идет не о соблазнителе, которого поощряли кокетством, не о человеке, в котором разожгли вожделение, как предположили вы. Речь идет о негодяе, воспитанном в нашем доме и евшем наш хлеб, который мы давали ему из сострадания; воспользовавшись тем, что сестра была искусственно погружена в сон и находилась в беспамятстве, чуть ли не в обмороке, он трусливо и предательски обесчестил, осквернил чистую и святую женщину, на которую при свете дня не осмеливался даже поднять глаз. Любой суд, несомненно, приговорил бы его к смерти. Что ж! Я сам буду его судить, столь же беспристрастно, как судьи, и сам казню его. Теперь скажите, доктор: готовы ли вы, представлявшийся мне таким благородным и сильным, оказать мне услугу за деньги или будете ставить свои условия? Не уподобитесь ли вы людям, что угождают другим только для того, чтобы угодить себе? Коли так, то вы вовсе не столь мудры, как мне казалось; в таком случае вы — самый заурядный человек, и, несмотря на презрение, которое вы только что мне выказали, я выше вас, потому что без колебаний доверил вам свою тайну.

— Вы говорите, — задумчиво проговорил доктор, — что виновник скрылся?

— Да, доктор, он явно понял, что все открылось. Услышав, что на него возлагают вину, он тут же сбежал.

— Ясно. Так чего же вы хотите от меня, сударь? — осведомился врач.

— Помощи, чтобы забрать сестру из Версаля и как можно глубже и надежнее скрыть ужасную тайну, которая всех нас обесчестит, если выйдет наружу.

— Я задам вам лишь один вопрос, — сказал доктор.

Филипп возмутился и хотел было что-то возразить, но доктор удержал его.

— Послушайте меня, — промолвил он. — Как философ и христианин, коего вы только что взяли себе в исповедники, я обязан поставить вам условие, но не в обмен за мои услуги, а по праву совести. Человечность — это долг каждого, а отнюдь не доблесть; вы говорите, что намерены убить человека, я же обязан вам воспрепятствовать, как воспрепятствовал бы всеми имеющимися в моем распоряжении средствами и даже силой преступлению, жертвой которого стала ваша сестра. Поэтому, сударь, я умоляю вас дать мне клятву.

— Никогда! Этому не бывать!

— Нет, сударь, — пылко воскликнул доктор, — вы мне поклянетесь, горячая вы голова! Нужно во всем видеть руку Господню, а не подменять ее своей. Вы сказали, что преступник был почти у вас в руках?

— Вот именно, доктор. Догадайся я, что он поблизости, я бы распахнул дверь и оказался с ним лицом к лицу.

— Итак, он бежал, он дрожит, он мучается. А, вы улыбаетесь, кара Господня кажется вам слишком слабой, угрызения совести кажутся вам безделицей! Но погодите, погодите! Вы останетесь подле вашей сестры и пообещаете мне отказаться от преследования преступника. Разумеется, если вы его повстречаете, если сам Бог предаст его в ваши руки… Что ж, я ведь тоже человек… Словом, тогда вы сами решите, как поступить.

— Сударь, это смехотворно! Негодяй убежит, и я никогда его не увижу.

— Как знать… А потом, не забудьте: убийца убегает, ищет, где бы спрятаться, убийца страшится плахи, и тем не менее меч правосудия притягивает его, словно магнит, и в конце концов он покорно склоняет перед ним голову. Да и разве вам хочется разрушить все то, что вы уже сделали с таким трудом? Ведь, убив человека, вы доставите радость свету, которому не сумеете доказать, что ваша сестра ни в чем не виновата; вы сделаете это на радость любопытным бездельникам, которые потешатся дважды: во-первых, когда вы предадите огласке покушение на сестру, а во-вторых, когда покараете насильника. Нет-нет, послушайте моего совета и молчите, скрывайте свое несчастье.

— Но если я убью этого мерзавца, кто будет знать, что я сделал это из-за сестры?

— Если вы его убьете, вам придется правдоподобно объяснить причину его смерти.

— Ладно, доктор, согласен, я не стану преследовать преступника, но Господь справедлив: он использует безнаказанность как приманку и предаст мне негодяя.

— Если так, это будет Божий приговор. Дайте вашу руку, сударь.

— Вот она.

— Скажите, что нужно сделать для мадемуазель де Таверне?

— Нужно, дорогой доктор, найти предлог, под которым она могла бы на некоторое время удалиться от ее высочества дофины: тоска по дому, свежий воздух, образ жизни…

— Это несложно.

— Да, это ваша область, я надеюсь на вас. Тогда я увезу сестру в какой-нибудь глухой уголок Франции, в Таверне к примеру, подальше от чужих глаз, подальше от подозрений.

— Нет, сударь, это невозможно: бедное дитя нуждается в постоянном уходе и утешении; ей понадобится помощь науки. Позвольте лучше мне подыскать для нее неподалеку, в округе, которую я хорошо знаю, убежище, где она будет во сто раз безопаснее и спокойнее, нежели в каком-нибудь безлюдном месте, куда вы собираетесь ее забрать.

— Вы думаете, доктор?

— Да, и не без оснований. Подозрения всегда расходятся от центра, подобно кругам на воде от брошенного камня; при этом камень остается на месте, и, когда волнение успокоится, ничей взор не ищет причины рядом, так как она скрыта под толщей воды.

— Тогда, доктор, за дело.

— Нынче же приступлю, сударь.

— Предупредите ее высочество дофину.

— Сегодня утром.

— А остальное?

— В течение суток вы будете знать мой ответ.

— О, сударь, благодарю, вы — мой спаситель.

— Что ж, молодой человек, теперь, когда мы с вами обо всем условились, займитесь своим делом: ступайте к сестре, утешайте ее, служите ей защитой.

— Прощайте, доктор!

Проводив Филиппа взглядом, пока тот не исчез из виду, доктор вернулся к своим занятиям: прогулке, корректурным оттискам и сорнякам в своем садике.

150. ОТЕЦ И СЫН

Возвратясь к сестре, Филипп нашел ее в тревоге и волнении.

— Друг мой, — обратилась она к брату, — в ваше отсутствие я думала о том, что произошло со мной в последнее время. Это какая-то пучина, готовая поглотить остатки моего рассудка. Скажите, вы повидались с доктором Луи?

— Я прямо от него, Андреа.

— Этот человек возвел на меня чудовищное обвинение. Оно обоснованно?

— Он не ошибся, сестра.

Андреа побледнела; ее длинные, белые пальцы свело нервной судорогой.

— Имя! — воскликнула она. — Назовите мне имя негодяя, погубившего меня!

— Сестра, вы никогда не узнаете его.

— Ах, Филипп, вы не хотите сказать мне правду, вы лжете даже самому себе. Я должна знать это имя: хоть я слаба, хоть мне осталось лишь молиться, я смогу молитвой своей обратить на него гнев Божий. Назовите же мне имя этого человека, Филипп!

— Сестра, давайте больше никогда не будем говорить об этом.

Андреа схватила брата за руку и взглянула ему прямо в глаза.

— Значит, вот как вы мне отвечаете, — проговорила она, — вы, у которого на боку шпага?

Этот гневный взрыв заставил Филиппа побледнеть, но он тут же взял себя в руки и промолвил:

— Андреа, я не могу сообщить вам того, чего сам не знаю. Эта тайна тяготеет надо мною, как рок, она могла бы поставить под удар честь нашей семьи — последнее, что даровал нам Господь, поэтому нарушать ее не дано никому.

— Кроме одного человека, Филипп, — человека, который смеется над нами, бросает нам вызов! О Боже, как он, должно быть, злобно глумится над нами, сидя в своем мрачном убежище!

Филипп сжал кулаки, возвел глаза к небу, но промолчал.

— Этого человека, — воскликнула Андреа еще более гневно и возмущенно, — я, возможно, знаю… Впрочем, Филипп, позвольте вам его представить. Я не раз замечала, как странно он на меня действует. Я думала, вы поехали к нему.

— Этот человек невиновен, я его видел, и у меня есть доказательства. Не надо гадать, Андреа, не надо.

— А если, Филипп, мы возьмем не этого человека, а кое-кого повыше? Доберемся до самых могущественных людей королевства? Доберемся до короля?

Филипп обнял бедняжку, столь возвышенно-благородную в своем неведении и негодовании.

— Да полно, Андреа, — проговорил он. — Всех, кого ты назвала сейчас, когда бодрствуешь, ты упомянула и во сне. Всех, кого ты сейчас обвиняешь со всею жестокостью добродетели, ты сама же и оправдала, когда — если можно так выразиться — наблюдала, как совершалось преступление.

— Значит, я должна была назвать преступника! — сверкая глазами, вскричала девушка.

— Нет, — ответил Филипп, — нет. Не спрашивай меня больше ни о чем; последуй моему примеру и покорись судьбе: беды твоей не поправить, а она еще усугубляется для тебя полной безнаказанностьюпреступника. Однако надейся, надейся. Для несчастных и обиженных Всевышний оставляет последнюю радость, имя которой — отмщение.

— Отмщение! — прошептала Андреа, напуганная тем зловещим тоном, каким Филипп произнес это слово.

— А теперь, сестра, отдохни — отдохни от горя и стыда, которые я причинил тебе своим дурацким любопытством. Если б я знал! О, если б я знал!

В страшном отчаянии Филипп закрыл лицо руками. Потом, словно внезапно опомнившись, промолвил с улыбкой:

— На что я жалуюсь? Моя сестра чиста, она любит меня, она не предала ни моего доверия, ни дружбы. Моя сестра так же молода, как и я, мы станем жить вместе и вместе состаримся. Вдвоем мы будем сильнее всего мира.

По мере того как Филипп пытался ее утешить, Андреа все более мрачнела; она опустила бледное лицо, ее поза и остановившийся взгляд говорили о глубоком унынии, которое Филипп столь героически пытался развеять.

— Никогда не говорите о нас двоих, — сказала она, глядя своими пронзительными голубыми глазами в лицо брата.

— А о ком же, по-вашему, я должен говорить? — выдержав ее взгляд, осведомился молодой человек.

— Но… Но ведь у нас есть отец. Как он поступит со своею дочерью?

— Вчера я просил вас, — холодно ответил Филипп, — забыть все горести и опасения, развеять, как ветер развеивает утренний туман, все воспоминания и привязанности, кроме тех, что связаны со мной. В сущности, милая Андреа, вас не любит ни одна живая душа, кроме меня, а меня — никто, кроме вас. Зачем нам, бедным, брошенным сиротам, влачить бремя признательности и родства? Разве отец осыпал нас благодеяниями или защищал? О, — с горькой улыбкой добавил Филипп, — вы прекрасно понимаете, о чем я говорю, вы знаете, что у меня на душе. Если бы тот, о ком я говорю, заслуживал любви, я сказал бы вам «Любите его». Но я молчу, поэтому и вы забудьте об этой любви.

— Но тогда, братец… тогда я должна считать…

— Сестрица, в пору тяжких испытаний в ушах у людей часто раздаются эти малопонятные в детстве слова: «Бойся Бога!» О да, Господь сурово напоминает нам: «Чти отца своего…» Так вот, сестра, самое глубокое почтение, какое вы можете оказать своему отцу, — это стереть его из памяти.

— Это верно, — мрачно прошептала Андреа и упала в кресло.

— Друг мой, не будем тратить время на бесполезные слова. Соберите все свои вещи; доктор Луи пойдет к ее высочеству дофине и предупредит ее о вашем отъезде. Доводы, которые он приведет, вам известны: необходимость в перемене климата, необъяснимые недомогания… Словом, приготовьте все к отъезду.

Андреа встала.

— И мебель? — спросила она.

— О нет, только белье, платье, драгоценности.

Андреа не стала возражать.

Сначала она уложила небольшие сундучки, затем одежду, висевшую в гардеробной, где прятался Жильбер; после этого, взяв несколько шкатулок, приготовилась уложить их в большой сундук.

— Что это? — полюбопытствовал Филипп.

— Вот футляр с гарнитуром, который благоволил передать мне его величество, когда я была представлена в Трианоне.

Увидев столь богатый подарок, Филипп побледнел.

— Этих драгоценностей достаточно, — заметила Андреа, — чтобы мы где угодно могли жить вполне достойно. Мне говорили, одного жемчуга здесь на сто тысяч ливров.

Филипп захлопнул футляр.

— Они впрямь очень дорогие, — бросил он.

Затем, взяв футляр из рук Андреа, добавил:

— Скажите, сестра, у вас, наверное, есть и другие драгоценности?

— О да, друг мой, но с этими они не идут ни в какое сравнение. Пятнадцать лет назад они украшали туалеты нашей милой матушки. Часы, браслеты, серьги отделаны брильянтами. Кроме того, есть медальон с портретом. Отец хотел все это продать, потому что, по его словам, эти вещи вышли из моды.

— Однако это все, что у нас осталось, наши единственные ценности. Сестра, все золотые вещи мы отдадим переплавить, продадим камни, украшающие медальон. За это мы выручим двадцать тысяч ливров, вполне достаточно для двух несчастных.

— Но… но ведь жемчуг тоже мой! — сказала Андреа.

— Не прикасайтесь к этому жемчугу, Андреа, он вас обожжет. Каждая из жемчужин обладает странным свойством, сестра моя: она оставляет клеймо на лбу у той, что их носит.

Андреа вздрогнула.

— Я сохраню этот футляр, сестрица, и отдам его тому, кому он принадлежит. Говорю вам, это не наше, да мы и не хотим рассчитывать на эти драгоценности — не так ли?

— Как вам будет угодно, брат, — дрожа от стыда, отозвалась Андреа.

— А теперь, милая, оденьтесь и сделайте прощальный визит ее высочеству дофине. Будьте спокойны, почтительны, выразите сожаление, что вам приходится покинуть столь высокопоставленную покровительницу.

— Да я и в самом деле расстроена, — с чувством проговорила Андреа. — Это тоже горе для меня.

— Я отправляюсь в Париж, вернусь к вечеру и сразу вас увезу. А вы тем временем расплатитесь со всеми, кому остались должны.

— Я никому не должна. Была Николь, но она сбежала… Ах да, я забыла о юном Жильбере.

Филипп вздрогнул, глаза его сверкнули.

— Вы что-то должны Жильберу? — воскликнул он.

— Конечно, — преспокойно ответила Андреа, — он с самой весны снабжал меня цветами. Да и вы сами говорили, что я порой бывала несправедлива и строга к бедному юноше; в конце концов он всегда почтительно держался со мной. Я его отблагодарю.

— Не ищите Жильбера, — пробормотал Филипп.

— Почему? Он должен быть в саду. Впрочем, я его вызову.

— Не стоит, только потеряете драгоценное время. А я, идя по парку, обязательно его встречу… поговорю с ним… заплачу…

— Ладно, будь по-вашему.

— Прощайте, до вечера.

Филипп поцеловал девушке руку, та бросилась в его объятия. Он обнял ее и не мешкая отправился в Париж. Там он вылез из кареты перед небольшим домом на улице Цапли.

Филипп знал, что застанет отца дома. После необъяснимого разрыва с Ришелье старик нашел жизнь в Версале несносной и, как все безмерно деятельные натуры, попытался перебороть разочарование, переехав в другое место.

Когда Филипп позвонил у калитки, барон, изрыгая ужасающие проклятия, метался по саду и двору.

Услышав звонок, он вздрогнул и сам пошел открывать.

Поскольку он никого не ждал, неожиданный визит вселил в него надежду; в своем несчастье бедняга хватался за любую соломинку.

Поэтому Филиппа он встретил с чувством досады и легким любопытством.

Но стоило ему взглянуть на сына, и печальная бледность молодого человека, осунувшееся лицо и плотно сжатый рот отбили у него всякое желание задавать вопросы.

— Вы? Какими судьбами? — только и сказал он.

— Сейчас я буду иметь честь объяснить вам это, — ответил Филипп.

— Ладно. Это серьезно?

— Довольно серьезно, сударь.

— Вы всегда так церемонны, что поневоле забеспокоишься… Итак, вы с добрыми вестями или дурными?

— С дурными, — мрачно бросил Филипп.

Барон пошатнулся.

— Мы одни? — осведомился Филипп.

— Разумеется.

— Нам лучше пройти в дом, сударь.

— Но зачем? Здесь, на свежем воздухе, под деревьями…

— Есть вещи, которые не принято говорить под открытым небом.

Барон взглянул на сына и, повинуясь его жесту, с преувеличенной бесстрастностью и даже улыбкой прошел в низкую залу, дверь которой отворил Филипп.

Плотно прикрыв дверь, Филипп выждал, пока отец удобно устроился в лучшем кресле и дал знак начинать, а затем заговорил:

— Сударь, мы с сестрою собираемся попрощаться с вами.

— Как это? — изумился барон. — Вы уезжаете?.. А служба?

— Службы для меня никакой нет, и вам прекрасно известно, что данные королем обещания не выполнены… к счастью.

— Почему «к счастью»? Не понимаю.

— Сударь…

— Объясните же, как можно быть счастливым, не получив чин полковника и отличный полк? Вы, я смотрю, весьма продвинулись в философии.

— Достаточно, чтобы ради удачи не согласиться на бесчестье — только и всего. Но прошу вас, сударь, не будем обсуждать этот предмет.

— Нет, черт возьми, давайте обсудим!

— Умоляю вас, — отозвался Филипп с твердостью, означавшей: «Не хочу!»

Барон нахмурился.

— А ваша сестра? Она тоже забыла о своем долге? О службе у ее высочества?

— Этим долгом она должна пожертвовать ради другого, сударь.

— Не скажете ли — какого?

— Который диктует крайняя необходимость.

Барон встал.

— Самая дурацкая порода людей, — проворчал он, — это те, что вечно говорят загадками.

— Неужели все, что я вам сказал, для вас загадка?

— Совершенно все! — с самоуверенностью, которая удивила Филиппа, ответил барон.

— Тогда я объяснюсь: сестра уезжает, так как вынуждена это сделать, чтобы избежать бесчестья.

Барон расхохотался.

— Силы небесные! Детки у меня — просто образцовые. Сын оставляет надежду получить полк, поскольку боится бесчестья, дочь отказывается от права табурета[129], поскольку тоже боится бесчестья. Можно подумать, вернулись времена Брута и Лукреция. В мое время — время, разумеется, скверное, когда философия была не в цене, — человек, который видел, что ему грозит бесчестье, и который, как вы, носил шпагу на боку, обучался у двух частных и трех полковых фехмайстеров, в мое время такой человек протыкал бесчестье шпагой.

Филипп пожал плечами.

— Конечно, то, что я сказал, не подходит для филантропа, не любящего кровопролития. Но в конце концов филантропия не призвание для офицера.

— Сударь, долг чести я сознаю не хуже вас, однако кровью не искупить…

— Слова! Слова… достойные философа! — вскричал старик с почти величественным раздражением. — Я чуть было не сказал «труса».

— И хорошо сделали, что не сказали, — ответил Филипп, побледнев.

Барон стойко выдержал непримиримый и грозный взгляд сына.

— Я говорил, — продолжал он, — и моя логика не так уж плоха, как вы хотите меня уверить, — я говорил, что бесчестье в мире происходит не от действий, а от огласки. Ну, к примеру… Скажем, вы совершили преступление среди глухих, или слепых, или немых — разве вы будете опозорены? Конечно, вы ответите мне этим дурацким стишком:

Лишь преступление — не плаха нас позорит[130].
Так пристало говорить детям или женщинам, но мужчины, черт побери, выражаются иначе. А я-то воображал, будто воспитал мужчину! И даже если слепой прозреет, глухой услышит, а немой заговорит, вы должны схватить шпагу и выколоть глаза одному, продырявить барабанные перепонки другому и отрезать язык третьему — вот как отвечает на угрозу бесчестья дворянин, носящий имя Таверне де Мезон-Руж!

— Дворянин, носящий это имя, сударь, прежде всего знает, что не должен совершать позорных поступков, поэтому я не стану отвечать на ваши доводы. Порою случается, что бесчестье проистекает от какой-то неизбежной беды; мы с сестрой оказались именно в таком положении.

— Теперь о вашей сестре. Если, по моему мнению, мужчина не должен убегать от опасности, с которой он может сразиться и которую может преодолеть, то женщина тоже должна твердо держаться на ногах. Для чего нужна добродетель, господин философ, если не для того, чтобы отражать приступы порока? В чем заключается триумф этой самой добродетели, если не в победе над пороком?

И барон опять рассмеялся.

— Мадемуазель де Таверне очень испугалась — не так ли? Она чувствует слабость… значит…

Внезапно Филипп подошел к отцу и проговорил:

— Сударь, мадемуазель де Таверне не поддалась слабости — она побеждена, сломлена, попалась в ловушку.

— В ловушку?

— Вот именно. Прошу вас, сударь, оставьте хоть немного вашего пыла на то, чтобы заклеймить негодяев, составивших подлый заговор на погибель ее незапятнанной чести.

— Не понимаю…

— Сейчас поймете… Какой-то подлец впустил одного человека в спальню мадемуазель де Таверне.

Барон побледнел.

— Этот подлец, — продолжал Филипп, — хотел, чтобы на имя де Таверне… мое… и ваше, сударь, легло несмываемое пятно. Вы молчите? Где же ваша юношеская шпага, чтобы пролить немного крови? Или дело не стоит того?

— Господин Филипп…

— Да не бойтесь, я никого не обвиняю, имена мне неизвестны. Это преступление затевалось во мраке, во мраке же и было совершено. И следствие его также исчезнет во мраке — я так хочу, потому что я хоть и по-своему, но тоже думаю о славе нашего рода.

— Но как вы узнали? — вскричал барон, который очнулся от изумления; в нем пробудились низкие мечты, гнусные надежды. — По какой примете?

— Через несколько месяцев примета эта станет явной для всех, кто сможет лицезреть мою сестру, господин барон.

— Но в таком случае, Филипп, — с сияющими от радости глазами возопил старик, — величие и слава нашего рода не утрачены, мы можем праздновать победу!

— В таком случае… вы и впрямь таковы, каким я вас себе представлял, — с неизъяснимым отвращением бросил Филипп. — Вы сами себя выдали, и вам недостанет ума, если вы предстанете перед судьей, как недостало сердца сейчас, перед сыном.

— Наглец!

— Довольно! — отрезал Филипп. — Не кричите столь громогласно, не то разбудите тень — увы, бесплотную — моей матери, которая, будь она жива, сумела бы уберечь дочь.

Барону пришлось опустить глаза перед нестерпимым пламенем, горевшим во взгляде сына.

— Моя дочь, — через несколько секунд вновь заговорил он, — не покинет меня против моей воли.

— Моя сестра, — парировал Филипп, — никогда больше не увидит вас, отец.

— Это она так сказала?

— Она послала меня объявить вам об этом.

Дрожащей рукой барон вытер побелевшие влажные губы.

— Что ж, пусть так, — проговорил он.

Затем, пожав плечами, воскликнул:

— Не повезло мне с детьми: один — дурак, другая — тупица.

Филипп молчал.

— Ну ладно, — продолжал де Таверне, — я вас больше не задерживаю. Ступайте, если вам больше нечего сказать.

— Нет, мне еще нужно поговорить с вами о двух вещах.

— Говорите.

— Во-первых, король подарил вам жемчужный гарнитур…

— Не мне, а вашей сестре, сударь.

— Нет, вам, сударь. Впрочем, это неважно. Такого рода драгоценностей сестра все равно не носит. Мадемуазель де Таверне — не продажная женщина. Она просит вас вернуть гарнитур тому, кто его дал, или, если вы боитесь огорчить его величество — он ведь столько сделал для нашей семьи! — можете оставить драгоценности у себя.

Филипп протянул футляр отцу. Тот взял, открыл его, посмотрел на жемчуг и сунул в ящик шкафа.

— Дальше? — осведомился он.

— Мы небогаты, сударь, поскольку вы заложили или растратили состояние моей матушки, в чем я вас отнюдь не упрекаю, Боже упаси…

— Еще не хватало, — скрипнув зубами, бросил барон.

— И поскольку от ее скромного наследства осталось лишь Таверне, мы просим вас сделать выбор между Таверне и этим небольшим домом, где мы с вами находимся. Живите в одном из домов, а мы уедем в другой.

Барон принялся комкать свое кружевное жабо с яростью, которая обнаруживалась и в нервных движениях пальцев, и в испарине на лбу, и в дрожании губ; Филипп всего этого не видел. Он сидел, отвернувшись от отца.

— Я предпочитаю Таверне, — наконец ответил барон.

— Стало быть, мы займем этот дом.

— Как вам будет угодно.

— Когда вы уедете?

— Сегодня же вечером… Нет, немедленно.

Филипп поклонился.

— В Таверне, — продолжал барон, — можно быть королем с тремя тысячами ливров ренты. Я буду королем вдвойне.

Он протянул руку к шкафу, достал футляр и сунул его в карман.

Затем встал и направился к двери.

Потом вдруг внезапно вернулся и с горькой улыбкой проговорил:

— Филипп, я разрешаю подписать нашим именем первый философский трактат, который вы опубликуете. Что же касается Андреа… и ее первого произведения, посоветуйте ей назвать его Людовиком или Луизой — эти имена приносят счастье.

И тихонько ухмыляясь, барон вышел. Глаза Филиппа налились кровью, лицо пылало; он стиснул эфес шпаги и прошептал:

— Боже, даруй мне терпение! Сделай так, чтобы я забыл.

151. СОВЕСТЬ

Переписав с присущим ему великим тщанием несколько проникнутых поэзией страниц «Одинокого мечтателя», Руссо принялся за скудный завтрак.

Хотя г-н де Жирарден предложил ему убежище в прекрасных садах Эрменонвиля, Руссо все еще колебался, не желая, как он говорил в приступах мизантропии, идти в рабство к великим мира сего, и жил по-прежнему в знакомой нам квартирке на улице Платриер.

Тереза тем временем как раз управилась со своим скромным хозяйством и, взяв корзину, собралась за покупками.

Было девять часов утра.

По обыкновению, хозяйка пришла к Руссо и осведомилась, чего бы ему хотелось на обед и ужин.

Руссо стряхнул с себя задумчивость, медленно поднял голову и посмотрел на Терезу взглядом человека, не до конца проснувшегося.

— Да все, что угодно, — произнес он, — только купите заодно вишен и цветов.

— Там видно будет, — возразила Тереза, — может быть, и куплю, если это придется нам по карману.

— Разумеется, — отозвался Руссо.

— Откуда мне знать, — продолжала Тереза, — может быть, ваши писания и теперь чего-нибудь стоят, но сдается мне, что платят вам меньше, чем когда-то.

— Ты заблуждаешься, Тереза, — мне платят столько же, сколько прежде, просто я утомляюсь и меньше работаю, и потом, мой издатель отстает от меня на полтома.

— Вот увидите, он рано или поздно разорит вас.

— Надеюсь, до этого не дойдет: он честный человек.

— Честный человек! Честный человек! По-вашему, этим все сказано?

— Во всяком случае, это немало, — с улыбкой возразил Руссо, — потому что я отзываюсь таким образом не о всех и каждом.

— Еще бы, с вашим-то угрюмым нравом!

— Тереза, мы отклонились от темы.

— Да, да, вам понадобились вишни и цветы. Ах вы сладкоежка, ах вы неженка!

— Что вы хотите, хозяюшка, — с ангельским терпением отвечал Руссо, — у меня так болят и сердце, и голова! Выйти из дому мне не по силам, но если я увижу хоть немного из того, что Господь щедро рассеял на деревенском приволье, мне станет полегче.

В самом деле, Руссо был бледен и вял, руки его лениво перелистывали книгу, но глаза не вчитывались в ее содержание.

Тереза покачала головой.

— Ладно, ладно, — сказала она, — я на часок уйду; запомните хорошенько, что ключ я кладу под циновку, и, если вам понадобится…

— Нет, я никуда не уйду, — перебил Руссо.

— Я и сама понимаю, что вы никуда не уйдете — вы же на ногах не держитесь; я предупреждаю вас на тот случай, если кто-нибудь позвонит; отворяя дверь, будьте осторожны, потому что я вернусь без звонка.

— Спасибо, милая Тереза, благодарю вас, ступайте.

Хозяйка вышла, ворча по своему обычаю, и звук ее тяжелой, шаркающей походки еще долго слышался на лестнице.

Но едва за ней затворилась дверь, Руссо воспользовался одиночеством; он повольготнее расположился на стуле, поглядел на птичек, клевавших крошки под окном, и с наслаждением подставил лицо скудным лучам солнца, которым удалось просочиться меж трубами соседних домов.

И мысль его, по-юношески резвая, сразу почувствовала себя на свободе: она тут же весело расправила крылья, подобно воробьям, склевавшим свои крошки.

Внезапно входная дверь заскрипела на петлях; этот звук вырвал философа из сладостного забытья.

— Что такое? — пробормотал он себе под нос. — Она уже дома? Неужели я заснул? Мне-то казалось, что я просто задумался…

Между тем дверь его кабинета медленно отворилась.

Руссо сидел к двери спиной; он не шевельнулся, убежденный в том, что это Тереза.

Несколько мгновений длилось молчание. Затем в тишине зазвучал голос, от которого философ вздрогнул.

— Простите, сударь, — произнес голос.

Руссо поспешно обернулся.

— Жильбер! — воскликнул он.

— Да, Жильбер. Еще раз простите, господин Руссо.

И впрямь, это был Жильбер.

Но был он истощен, волосы торчали во все стороны, рваное платье едва прикрывало его исхудалые дрожащие руки и ноги; словом, Жильбер предстал ему в таком виде, что философ содрогнулся и у него вырвался крик жалости, к которой примешивалась тревога.

Глаза Жильбера глядели пристально и блестели, как у хищной голодной птицы; преувеличенно смущенная улыбка противоречила этому взгляду, словно в верхней части его лица было нечто орлиное, а в нижней — волчье или лисье, напоминавшее о зверином оскале.

— Зачем вы пришли? — торопливо спросил Руссо, не любивший беспорядка и считавший неопрятную внешность признаком недоброго умысла.

— Сударь, — ответствовал Жильбер, — я голоден.

Руссо содрогнулся при звуке этого голоса, выговорившего ужаснейшее слово языка человеческого.

— Как вы сюда вошли? Дверь была заперта.

— Сударь, я знаю, что госпожа Тереза всегда кладет ключ под циновку; я дождался, пока госпожа Тереза ушла, — она меня не жалует и скорее всего не впустила бы и не позволила с вами свидеться; когда я увидел, что вы остались одни, я поднялся, достал ключ из тайника, и вот я перед вами.

Опершись обеими руками на подлокотники, Руссо поднялся с кресла.

— Выслушайте меня, — сказал Жильбер, — дайте мне одну, только одну минуту, и клянусь вам, господин Руссо, я достоин того, чтобы вы меня выслушали.

— Посмотрим, — отвечал Руссо, изумленно вглядываясь в его лицо, в котором, казалось, не было заметно ни следа чувств, присущих обычным людям.

— Мне следовало бы начать с того, что я доведен до крайности: я не знаю, что мне делать — пойти воровать, покончить с собой или решиться на еще более тяжкое злодеяние. О, не бойтесь, наставник мой и покровитель, — исполненным нежности голосом продолжал Жильбер, — поразмыслив, я пришел к выводу, что кончать самоубийством нет нужды, я и так скоро умру, потому что вот уже неделю с тех пор, как сбежал из Трианона, я блуждаю по лесам и полям, подкрепляя силы только незрелыми овощами да дикими плодами. Силы мои на исходе. Я падаю от голода и истощения. Что до воровства, то у вас я ничего не стал бы красть: ваш дом слишком дорог мне, господин Руссо. Ну а что до третьего моего замысла… О, чтобы его свершить…

— Что же дальше? — проронил Руссо.

— Чтобы его свершить, нужна решимость, затем я и пришел сюда.

— Вы в своем уме? — воскликнул Руссо.

— Да, сударь, но я в горе, я во всем отчаялся и нынче утром утопился бы в Сене, не приди мне на ум одно воспоминание.

— Какое?

— Воспоминание о словах, которые вы написали: «Покончить с собой — значит, обокрасть человечество».

Руссо смерил молодого человека взглядом, в котором читалось: «И вы настолько тщеславны, чтобы полагать, что я имел в виду вас, когда писал эти слова?»

— Да, понимаю, понимаю, — пролепетал Жильбер.

— О чем вы? — возразил Руссо.

— Вы думаете: «У тебя ничего нет, ты никого не любишь, ты пустое место — кто в мире заметит твою смерть, отверженный?»

— Об этом и речи нет, — промолвил Руссо, пристыженный тем, что его разгадали. — Вы, как я понял, голодны?

— Да, я уже сказал вам.

— Что ж! Если вы знаете, где дверь, значит, вам известно, где лежит хлеб; возьмите из буфета хлеб и уходите.

Жильбер не тронулся с места.

— Если вам нужно не хлеба, а денег, надеюсь, вы не причините зла старику, который покровительствовал вам, да еще в том самом доме, что служил вам убежищем. Довольствуйтесь вот этой мелочью… Возьмите.

И, порывшись в карманах, Руссо протянул ему несколько монет.

Жильбер остановил его руку.

— Нет, — произнес он с душераздирающей мукой в голосе, — не надо мне ни денег, ни хлеба; вы не поняли, что я разумел, говоря о самоубийстве. Я только потому не покончил с собой, что жизнь моя еще может принести кому-нибудь пользу, сударь, а смерть — лишения. Вам ведомы все общественные законы, все естественные обязанности, скажите: есть ли в мире узы, что могут привязать к жизни человека, жаждущего умереть?

— Есть, и их немало, — отвечал Руссо.

— Считаете ли вы такими узами отцовство? — прошептал Жильбер. — Посмотрите на меня, господин Руссо, я хочу прочесть ответ в ваших глазах.

— Да, — пролепетал Руссо, — да, разумеется. Но к чему такой вопрос?

— Сударь, в вашем ответе будет заключаться мой приговор, поэтому взвесьте его хорошенько, сударь, заклинаю вас! Я так несчастлив, что хочу умереть, но… но у меня есть дитя!

От изумления Руссо подскочил на месте.

— Ах, не смейтесь надо мной, сударь, — смиренно взмолился Жильбер, — не думайте, что ваша насмешка оставит на моем сердце лишь царапину; она пронзит его как кинжал; повторяю вам, у меня есть дитя.

Руссо молча смотрел на него.

— Когда бы не это, я уже умер бы, — продолжал Жильбер. — Колеблясь между жизнью и смертью, я сказал себе, что вы подадите мне добрый совет, и пришел к вам.

— Но почему именно ко мне, — спросил Руссо, — обратились вы за подобным советом? Разве вы советовались со мной, когда совершали свою ошибку?

— Сударь, эта ошибка…

И Жильбер, на лице которого застыло странное выражение, приблизился к Руссо.

— Ну что же? — спросил тот.

— Эта ошибка такова, что многие назвали бы ее преступлением, — сказал Жильбер.

— Преступлением! Тогда тем более нечего мне об этом рассказывать. Я такой же человек, как вы, я не исповедник. К тому же ваши слова нисколько меня не удивляют; я всегда предчувствовал, что вы собьетесь с пути истинного: у вас недоброе сердце.

— Нет, сударь, — отвечал Жильбер, печально качая головой. — Нет, сударь, вы ошибаетесь; у меня заблудший ум; вернее будет сказать, что ум мой сбился с пути; я прочел много книг, проповедовавших равенство сословий, гордыню разума, оправдание инстинктов человеческих; эти книги, сударь, были подписаны столь прославленными именами, что немудрено было мне, бедному селянину, впасть в заблуждение… Так я и погиб.

— А! А! Теперь я вижу, куда вы клоните, господин Жильбер.

— Я?

— Да, вы вините мое учение; но разве вы не наделены свободной волей?

— Я не виню, сударь, я просто говорю о том, что читал; во всем виновато мое легковерие: я поверил, я поддался заблуждению; у моего преступления две причины: первая — это вы, и я сначала пришел к вам, затем обращусь и ко второй, но не теперь, а в свое время.

— Ну что ж, ладно. Чего вы просите?

— Ни благодеяния, ни убежища, ни даже хлеба, хоть я голоден и всеми покинут; нет, я прошу у вас нравственной поддержки, прошу подтвердить ваше учение, прошу вернуть мне силы, которые подорваны не истощением, не усталостью, а сомнениями, терзающими ум и сердце. Заклинаю вас, господин Руссо, скажите мне, откуда эта мука, снедающая меня уже неделю, — от голода, разрывающего мне внутренности, или от угрызений совести, обжигающих мозг. Я зачал дитя, господин Руссо, я зачал дитя ценой преступления; и что теперь, скажите мне, я должен рвать на себе волосы в горьком отчаянии, кататься по земле, вымаливая прощение, или, подобно той женщине в Писании, должен сказать: «Я сделал то, что делают все на свете; кто сам без греха, тот пускай бросит в меня камень»[131]? Вы, наверное, испытывали то же, что я, господин Руссо, так ответьте на мой вопрос, скажите мне, скажите — естественно ли для отца бросать свое дитя?

Не успел Жильбер выговорить последние слова, как Руссо побледнел еще сильнее Жильбера и пролепетал, совершенно изменившись в лице:

— По какому праву вы так со мною разговариваете?

— Да потому, что, когда я жил у вас, господин Руссо, в мансарде, где вы меня приютили, я прочел то, что вы писали об этом предмете; вы же сами провозгласили, что дети, рожденные в нищете, должны отдаваться под опеку государства; ведь вы же всегда считали себя порядочным человеком, хотя сами не побоялись бросить детей, которые у вас родились.

— Презренный, — изрек Руссо, — ты читал мою книгу и после этого произносишь при мне такие речи!

— Что же с того? — возразил Жильбер.

— Да то, что злобное сердце досталось тебе в придачу к злобному разуму.

— Господин Руссо!

— Ты дурно прочел мои книги и книгу жизни тоже читаешь дурно! Ты скользишь по страницам, ты лишь пробегаешь глазами лицо человеческое! Ах, так ты решил, что я разделю с тобой твое преступление, если ты процитируешь мне мои книги, если скажешь мне: «Вы тоже так поступали, значит, и мне можно!» Но послушай, презренный: ты не знаешь, ты не вычитал этого в моих книгах, ты не догадался, что всю свою жизнь, которую ты решил взять себе за образец, всю жизнь, полную нищеты и страданий, я мог променять на благоденствие, полное пышности и удовольствий. Разве у меня меньше таланта, чем у господина де Вольтера, разве не мог я достичь того же, чего достиг он? Прилагая даже меньше стараний, чем теперь, разве не мог я продавать свои книги так же дорого, как он свои, и стяжать золото, предоставляя до половины полный сундук в распоряжение своих издателей? Золото притягивает золото: разве ты этого не знаешь? У меня была бы своя карета, в которой я катал бы молодую и красивую любовницу, и поверь, весь этот блеск не иссушил бы во мне неиссякаемого источника поэзии. Разве неведомы мне страсти? Загляни хорошенько мне в глаза — ты видишь, в них еще горит огонь молодости и желания, а ведь мне уже шестьдесят! Неужели ты, читавший или переписывавший мои книги, не помнишь, что, несмотря на мои преклонные годы, несмотря на тяжесть перенесенных мною несчастий, сердце мое по-прежнему молодо; оно словно вместило в себя все силы, оставшиеся в моем дряхлеющем теле, и все эти силы посвятило страданию? Теперь, когда от немощи я едва хожу, я встречаю посылаемые мне страдания с большей силой и бодростью, чем в расцвете лет встречал, бывало, редкие радости, коими оделял меня Бог.

— Все это я знаю, сударь, — отвечал Жильбер. — Я видел вас вблизи, я понял вас.

— А если ты видел меня вблизи, если ты меня понял, как же ты не разглядел в моей жизни того смысла, который скрыт от посторонних? Неужели это странное самоотречение, вовсе не свойственное моей натуре, не открыло тебе, что я хотел искупить…

— Искупить… — шепнул Жильбер.

— Как же ты не понял, — продолжал философ, — что нищета толкнула меня на такую крайность, а потом уж я не нашел этой крайности иного искупления, как только бескорыстие и упорство в нищете? Неужели ты не понял, что я покарал свой разум смирением? Потому что виной всему — мой разум, который для самооправдания прибегал к парадоксам; а сердце свое я постоянно казнил угрызениями совести.

— Ах, вот как вы мне отвечаете! — вскричал Жильбер. — Так, значит, сначала вы, философы, дарите нам, смертным, свод правил, погружаете нас в отчаяние, да еще и осуждаете нас потом, если мы возмутимся, — но какое мне дело до вашего смирения, коль скоро вы таите его про себя, что мне до ваших угрызений совести, если они никому не видны! Горе, горе вам, горе! И да падут на вашу голову преступления, совершенные вашим именем!

— На мою голову вы призываете проклятия и кары — думается, кары вы просто забыли упомянуть; но не слишком ли вы строги ко мне? Вы сами грешили так же, как я; неужели и себя вы осуждаете так же сурово?

— Еще суровее, — отвечал Жильбер, — и самого себя я обреку ужасной каре; теперь я ни во что больше не верю и дам себя убить своему противнику или, верней, своему врагу; нищета толкает меня на самоубийство, и совесть моя больше этому не противится: теперь для меня умереть уже не значит обокрасть человечество — вы не до конца продумали эти ваши слова, сударь.

— Остановись, презренный! — произнес Руссо. — Остановись! Разве ты со своим дурацким легковерием уже не натворил бед? Неужели теперь ты натворишь новые, вооружась столь же безумным скептицизмом? Ты что-то говорил о ребенке, ты сказал, что стал или должен стать отцом?

— Да, я так сказал.

— А ты знаешь, что это такое, — еле слышно прошептал Руссо, — увлечь за собой не на смерть, нет, но на позор создания, появившиеся на свет, чтобы полной грудью впивать воздух добродетели, которой Господь оделяет каждого, кто рождается из материнского чрева? Послушай, как тяжка моя участь: когда я покинул своих детей, я понял, что общество, которому ненавистно чье-либо превосходство, будет всякий раз бросать мне в лицо напоминание об этом, как позорный упрек; тогда я оправдался с помощью парадоксов и десять лет жизни посвятил тому, что поучал матерей, как воспитывать детей, — это я-то, не справившийся с собственным отцовством! — а родине давал советы, как воспитывать сильных, честных граждан, хотя сам я был слаб и развращен. Но настал день, и палач, мстящий от имени общества, родины и сирот, палач, который не мог расправиться со мной самим, расправился с моей книгой и сжег ее[132], как позор, пятнающий страну, как рассадник заразы. Выбирай, думай, суди: хороши ли были мои поступки в жизни? Дурны ли были мои советы в книгах? Ты не отвечаешь; тут затруднился бы с ответом и сам Господь, на непогрешимых весах взвешивающий добро и зло. Что ж, я сам решил этот вопрос в сердце своем, и сердце, бьющееся у меня в груди, сказало мне: «Горе тебе, безжалостный отец, ты покинул своих детей; если ты повстречаешь юную проститутку, бесстыдно хохочущую вечером на углу, — горе тебе: быть может, это твоя покинутая дочь, которую голод толкнул на бесчестье; если на улице при тебе схватят воришку, багрового от стыда, — горе тебе: быть может, это покинутый тобою сын, которого голод толкнул на преступление!»

На этих словах Руссо, привставший в своем кресле, рухнул на сиденье.

— И все-таки, — продолжал он надтреснутым голосом, в котором слышалась мольба, — и все-таки я не был настолько виновен, как можно подумать: я смотрел на мать, лишенную детей, плоти от плоти ее, видел, что она при моем сообщничестве забывает о них, как забывают звери о своих детенышах, и говорил себе: «Бог даровал матери забвение, значит, так ей на роду написано». Что ж, тогда я ошибался, но сегодня ты слышал от меня то, что я никогда и никому не говорил, и теперь ты не вправе заблуждаться.

— Значит, — спросил молодой человек, нахмурившись, — вы никогда бы не покинули своих детей, если бы у вас были деньги на их пропитание?

— Да будь у меня хоть самое необходимое — никогда, клянусь, никогда в жизни!

И Руссо торжественно поднял к небу дрожащую руку.

— А двадцати тысяч ливров достаточно, — спросил Жильбер, — чтобы прокормить ребенка?

— Да, вполне достаточно, — отвечал Руссо.

— Хорошо же, — промолвил Жильбер, — благодарю вас, сударь, теперь я знаю, что мне делать.

— И как бы то ни было, вы молоды и можете прокормить дитя своими трудами, — сказал Руссо. — Но вы говорили о преступлении: вас ищут, вас, быть может, преследуют…

— Да, сударь.

— Что ж, спрячьтесь здесь, дитя мое, чердак по-прежнему свободен.

— Воистину я вас люблю, учитель! — вскричал Жильбер. — Ваше предложение преисполняет меня радостью; я, право же, не попрошу у вас ничего, кроме пристанища, а на хлеб себе я заработаю: вы знаете, что я не лентяй.

— Ладно, — с тревогой в голосе сказал Руссо, — раз мы обо всем договорились, поднимайтесь наверх, чтобы вас не увидела госпожа Руссо: она не ходит на чердак, потому что с тех пор, как вы от нас съехали, мы ничего там не держим; там остался ваш тюфяк, так что устраивайтесь в свое удовольствие.

— Благодарю вас, сударь, теперь я вижу, что мне выпало больше удачи, чем я заслуживаю.

— Теперь вы получили все, чего желали? — осведомился Руссо, взглядом подталкивая Жильбера к дверям.

— Нет, сударь, но позвольте мне еще одно слово.

— Говорите.

— Однажды в Люсьенне вы бросили мне упрек в том, что я предал вас; я никого не предавал, сударь, я спешил за той, кого любил.

— Не будем более к этому возвращаться. Это все?

— Все. Да, господин Руссо, есть какое-нибудь средство узнать адрес человека в Париже?

— Разумеется, если человек этот чем-нибудь известен.

— Тот, кого я имею в виду, весьма известен.

— Как его зовут?

— Его сиятельство граф Жозеф Бальзамо.

Руссо содрогнулся: он не забыл заседания на улице Платриер.

— Что вам нужно от этого человека? — спросил он.

— Все очень просто. Я обвинял вас, учитель, в том, что на вас лежит нравственная ответственность за мое преступление, поскольку я полагал, что следую всего лишь закону природы.

— И это я ввел вас в заблуждение? — вскричал Руссо, которого бросило в дрожь при мысли о такой ответственности.

— Во всяком случае, вы меня просветили.

— Ну и к чему вы клоните?

— Я хочу сказать, что мое преступление имело не только нравственную причину, но и причину материальную.

— И за последнюю несет ответственность граф Бальзамо?

— Да. Я последовал образцам, я воспользовался случаем; теперь я признаю, что вел себя, как дикий зверь, а не человек. Примером служили мне вы, а случай предоставил его сиятельство граф Бальзамо. Известно вам, где он живет?

— Да.

— Тогда скажите мне его адрес.

— Улица Сен-Клод на Болоте.

— Благодарю вас, я тотчас отправлюсь к нему.

— Берегитесь, дитя мое, — воскликнул, удерживая его, Руссо, — это человек могущественный и окутанный тайной.

— Не беспокойтесь, господин Руссо, я полон решимости, и вы научили меня владеть собой.

— Скорее, скорее, поднимайтесь наверх! — вскричал Руссо. — Я слышу, как затворяется входная дверь, это возвращается госпожа Руссо — больше некому; спрячьтесь на чердаке, пока она не вошла сюда, а потом сможете уйти.

— Дайте мне, пожалуйста, ключ!

— Он на гвоздике в кухне, как всегда.

— До свидания, сударь, до свидания.

— Возьмите хлеб; я приготовлю вам работу на вечер.

— Благодарю!

И Жильбер улизнул с таким проворством, что не успела Тереза взобраться на второй этаж, как он уже был у себя на чердаке.

Вооруженный драгоценными сведениями, полученными от Руссо, Жильбер не стал откладывать свой план.

Как только Тереза заперла за собой дверь, молодой человек, с порога мансарды следивший за всеми ее передвижениями, спустился по лестнице с такой скоростью, словно сил его не истощил долгий пост. В голове у него теснились надежды, злопамятные мысли, а фоном им всем служила мстительность, которая не давала смолкнуть в его душе жалобам и обвинениям.

На улицу Сен-Клод он прибыл в неописуемом состоянии.

Когда он входил во двор особняка, Бальзамо провожал до ворот принца де Рогана, который посетил своего любезного алхимика, движимый долгом вежливости.

У самого выхода принц остановился, чтобы еще раз выказать Бальзамо свою благодарность, и бедный юноша, весь в лохмотьях, проскользнул мимо них в ворота, как приблудный пес, не смея оглядеться из страха, чтобы окружающая роскошь не ослепила его.

Карета принца Луи поджидала на бульваре; прелат резво пересек пространство, отделявшее его от экипажа, и, как только дверца кареты захлопнулась за ним, тут же умчался прочь.

Бальзамо проводил его печальным взглядом; когда экипаж скрылся из виду, он повернулся к крыльцу.

На крыльце в умоляющей позе его поджидал какой-то попрошайка.

Бальзамо подошел к нему; не разжимая губ, он устремил на посетителя властный вопросительный взгляд.

— Ваше сиятельство, прошу вас, уделите мне четверть часа аудиенции, — обратился к нему юноша, одетый в лохмотья.

— Кто вы, друг мой? — мягко и ласково осведомился Бальзамо.

— Вы меня не узнаете? — спросил Жильбер.

— Нет, но не все ли равно, входите, — отозвался Бальзамо, которого не насторожили ни странное выражение лица, с каким обратился к нему проситель, ни его одеяние, ни дерзость.

Он пошел вперед и провел Жильбера в первый покой, где уселся и все тем же тоном, с тою же приветливостью сказал:

— Вы спрашивали, узнал ли я вас?

— Да, ваше сиятельство.

— В самом деле, мне кажется, я вас уже где-то видел.

— В Таверне, сударь, когда вы проезжали там накануне прибытия дофины.

— Что вы делали в Таверне?

— Я жил там.

— Вы были слугой в доме?

— Нет, скорее домочадцем.

— Вы уехали из Таверне?

— Да, сударь, уже три года назад.

— И куда вы направились?

— В Париж, там я сначала был учеником у господина Руссо, а затем благодаря покровительству господина де Жюсьё поступил в сады Трианона подмастерьем-садовником.

— Какие прекрасные имена вы мне назвали, друг мой! Что вам от меня угодно?

— Вот об этом я и хотел вам сообщить.

И, смолкнув на минуту, он устремил на Бальзамо взгляд, исполненный непреклонности.

— Вы помните, — продолжал он, — как приехали в Трианон в ту ночь, когда бушевала гроза? В пятницу тому будет полтора месяца.

Бальзамо помрачнел.

— Да, помню, — отвечал он, — и что же? Вы меня видели?

— Да, видел.

— И теперь хотите, чтобы я заплатил вам за молчание? — угрожающе процедил Бальзамо.

— Нет, сударь; я еще больше, чем вы, заинтересован в сохранении тайны.

— Так вы — Жильбер? — промолвил Бальзамо.

— Да, ваше сиятельство.

Бальзамо вперился бездонным и пронзительным взглядом в юношу, над чьим именем тяготело столь ужасное обвинение.

Даже ему, с его знанием людей, было удивительно, с какой уверенностью держался Жильбер, каким достоинством дышали его речи.

Жильбер расположился за столиком, но не облокотился на него; одна его рука, исхудавшая и белая, несмотря даже на привычку к труду садовника, покоилась у него на груди; другая с небрежной грацией висела вдоль тела.

— Я вижу, — обратился к нему Бальзамо, — зачем вы сюда явились; вам известно, что мадемуазель де Таверне обратила против вас страшное обвинение; известно, что это я с помощью науки вынудил ее сказать правду; вы явились попрекать меня этим свидетельством, не правда ли? Попрекать меня тем, что я извлек на свет тайну, которая в ином случае навсегда осталась бы покрыта тьмою?

Жильбер лишь покачал головой.

— А между тем вы просчитались, — продолжал Бальзамо. — Допустим даже, что я собирался донести на вас, хотя меня не побуждал к тому никакой расчет: ведь на меня самого падало обвинение; допустим, что я пылал к вам враждой и собирался на вас напасть, хотя на самом деле мне достаточно было обороняться; и даже если мы все это сочтем возможным, у вас нет права мне возразить, потому что вы сами совершили низость.

Жильбер судорожно вцепился ногтями себе в грудь, но по-прежнему молчал.

— Брат будет вас преследовать, сестра будет добиваться вашей смерти, — продолжал Бальзамо, — если вы и впредь позволите себе неосторожность в открытую прогуливаться по Парижу.

— Ах, это мало меня тревожит, — заметил Жильбер.

— Почему же?

— Я любил мадемуазель Андреа, я любил ее так, как никто и никогда не будет ее любить; но она презрела меня, питавшего к ней почтительнейшие чувства; она презрела меня, а ведь она уже дважды была у меня в руках, тогда как я не смел даже коснуться губами краешка ее платья.

— Это верно, но вы сквитались с ней за свою почтительность, вы отомстили ей за ее презрение — и чем?Насилием.

— Ах, нет, нет, насилие исходило не от меня; другой человек предоставил мне случай совершить преступление.

— Кто он?

— Вы.

Бальзамо вздрогнул и выпрямился, словно ужаленный змеей.

— Я? — воскликнул он.

— Да, вы, сударь, вы, — повторил Жильбер. — Вы, сударь, усыпили мадемуазель Андреа; потом вы покинули ее; когда вы удалились, силы изменили ей, и она упала. Я подхватил ее на руки, чтобы отнести в комнату; она была так близко; мрамор оказался таким живым! А ведь я любил ее, и я поддался любви. Так ли уж велико мое преступление, сударь? Я задаю этот вопрос вам, потому что вы виновник моего несчастья.

Бальзамо поднял на Жильбера взгляд, полный жалости и печали.

— Ты прав, дитя мое, — произнес он. — Я виновен в твоем преступлении и в горе этой девушки.

— И вместо того, чтобы исправить содеянное, вы, которому при вашем огромном могуществе так пристала доброта, усугубляете несчастье девушки и обращаете на виновного угрозу смерти.

— Это правда, — отозвался Бальзамо, — и слова твои разумны. Видишь ли, юноша, с некоторых пор надо мной словно тяготеет проклятие: все планы, зарождающиеся у меня в мозгу, несут в себе пагубу и угрозу; меня самого также постигли несчастья, которых тебе не понять. Однако это не причина для того, чтобы обрекать на страдания других людей. Итак, чего ты просишь?

— Я прошу у вас средства все исправить, ваше сиятельство, искупить преступление и загладить причиненное зло.

— Ты любишь эту девушку?

— Очень люблю.

— Любовь бывает разная. Как ты ее любишь?

— Прежде я любил ее горячечной любовью; ныне, овладев ею, люблю с неистовством. Я умер бы с горя, если бы она встретила меня, пылая гневом; а если бы позволила поцеловать ей ноги — умер бы от счастья.

— Она высокого происхождения, но бедна, — задумчиво промолвил Бальзамо.

— Да.

— Однако брат ее — человек великодушный, и сдается мне, что привилегии знати не слишком ему дороги. Что будет, если ты попросишь у него руки его сестры?

— Он меня убьет, — холодно отвечал Жильбер, — но поскольку я не боюсь смерти, а тороплю ее, то готов явиться к нему с предложением, если вы мне это советуете.

Бальзамо задумался.

— Ты человек умный, — сказал он, — пожалуй, и благородство не чуждо твоему сердцу, несмотря на содеянное тобой преступление — моя доля вины сейчас не в счет. Ну что ж! Обратись не к Филиппу де Таверне, не к сыну, а к отцу, к барону де Таверне, и скажи ему — слышишь? — скажи ему, что в тот день, когда он даст разрешение на твой брак с его дочерью, ты принесешь ей приданое.

— Я не могу так сказать, ваше сиятельство; у меня ничего нет.

— А я говорю тебе, что ты дашь ей в приданое сто тысяч экю, которые получишь от меня, чтобы искупить преступление и загладить содеянное зло, как ты сам сейчас выразился.

— Он не поверит; он знает, что я беден.

— Что ж, если он тебе не поверит, ты покажешь ему эти банкноты, и тогда уж у него не останется сомнений.

С этими словами Бальзамо выдвинул ящик стола и отсчитал тридцать банкнот по десять тысяч ливров каждая.

Затем он передал их Жильберу.

— А разве это деньги? — спросил юноша.

— Читай.

Жильбер бросил алчный взгляд на пачку, которую держал в руке, и понял, что Бальзамо говорил правду.

В его глазах блеснула радость.

— Неужели! — вскричал он. — Но нет, это слишком большая щедрость, такого быть не может!

— Ты недоверчив, — заметил ему Бальзамо. — Это разумно, но приучись различать, кому можно доверять, а кому нельзя. Итак, бери эти сто тысяч экю и ступай к барону де Таверне.

— Сударь, — возразил Жильбер, — я не могу принять столько денег под честное слово, мне нужно какое-нибудь подтверждение, иначе я не поверю в этот дар.

Бальзамо взял перо и написал:


«Жильберу в день подписания его брачного контракта с м-ль Андреа де Таверне дается мною сумма в сто тысяч экю, каковую вручаю ему заранее в надежде на благополучное завершение дела.

Жозеф Бальзамо».


— Возьми эту расписку, ступай и ничего не бойся.

Жильбер дрожащей рукой принял расписку.

— Сударь, — сказал он, — если я буду вам обязан подобным счастьем, я стану поклоняться вам, как Богу.

— Поклоняться следует единому Богу, — сурово ответствовал Бальзамо, — а вовсе не мне. Ступайте, друг мой.

— Могу ли я попросить вас о последней милости, сударь?

— О какой?

— Дайте мне пятьдесят ливров.

— У тебя в руках триста тысяч ливров, а ты просишь у меня еще пятьдесят?

— Эти триста тысяч, — возразил Жильбер, — останутся у меня лишь до того дня, когда мадемуазель Андреа согласится выйти за меня замуж.

— А на что тебе пятьдесят ливров?

— Чтобы купить приличный кафтан, в котором можно было бы предстать перед бароном.

— Возьми, друг мой, вот они, — сказал Бальзамо.

И с этими словами протянул ему деньги.

Затем он отпустил Жильбера кивком головы и тем же неспешным, печальным шагом вернулся к себе в покои.

152. ПЛАНЫ ЖИЛЬБЕРА

Очутившись на улице, Жильбер постарался остудить свое лихорадочное воображение, которое на последних словах графа увлекло его в такие высоты, достигнуть коих было для него не только маловероятно, но и невозможно.

Добравшись до улицы Пастурель, он присел на тумбу и, стрельнув глазами по сторонам, чтобы убедиться, что никто за ним не наблюдает, извлек из кармана банкноты, которые, судорожно сжимая, успел изрядно помять.

Дело в том, что на ум ему пришла ужасная мысль, от которой пот выступил у него на лбу.

— Посмотрим, — сказал он, глядя на банкноты, — не обманул ли меня этот человек, не расставил ли он мне ловушку; посмотрим, не отправил ли он меня на верную смерть, уверяя, будто дарует мне верное счастье; посмотрим, не обошелся ли он со мной, как с бараном, которого заманивают на бойню, суля ему охапку душистой травы. Я наслышан, что по рукам ходит великое множество фальшивых банкнот; с их помощью придворные пройдохи морочили голову хористкам из оперы. Посмотрим, уж не собрался ли граф сыграть со мной дурную шутку.

Он отделил от пачки одну банкноту достоинством в десять тысяч ливров; затем зашел в какую-то лавку и, показав лавочнику банкноту, спросил у него адрес банкира, который мог бы ее разменять, — дескать, хозяин его дал ему такое поручение.

Торговец рассмотрел банкноту, повернул ее так и этак, глядя на нее с изумлением — уж больно велика оказалась сумма, а лавка у него была скромная, — и затем указал ему адрес финансиста на улице Сент-Авуа, который мог разменять купюру.

Значит, банкнота была настоящая.

Жильбер, радостный и торжествующий, немедля пришпорил свое воображение, еще бережнее увязал деньги в платок и, приметив на улице Сент-Авуа лавочку торговца подержанными вещами, тут же сделал покупки на двадцать пять ливров, то есть истратил один из двух луидоров, полученных от Бальзамо, и приобрел костюм тонкого коричневого сукна, восхитительно опрятный, а также пару слегка полинявших черных шелковых чулок и пару башмаков со сверкающими пряжками; этот скорее приличный, чем богатый наряд дополнила сорочка тонкого полотна; Жильбер оглядел себя в зеркало, поданное старьевщиком, и пришел в восторг.

Затем он оставил свои лохмотья старьевщику в придачу к двадцати пяти ливрам, проследовал, сжимая в кармане драгоценный платок, в следующую лавку, принадлежавшую торговцу париками, и четверть часа спустя благодаря покровительству Бальзамо юноша выглядел щеголем и сущим красавцем.

Далее, когда со всеми этими делами было покончено, Жильбер зашел к булочнику, что располагался в двух шагах от площади Людовика XV, и купил у него хлеба на два су; этот хлеб он быстро сжевал по дороге в Версаль.

У фонтана Конферанс он остановился и попил.

Потом он пошел дальше, отказываясь от услуг, которые предлагали ему кучера, не понимавшие, с какой стати молодой человек, столь опрятно одетый, не желает тратить пятнадцать су и не жалеет начищенных башмаков.

Что бы они сказали, будь им известно, что у этого пешехода в кармане триста тысяч ливров?

Однако у Жильбера были свои причины для бережливости.

Во-первых, он твердо решился не тратить ни гроша сверх самого необходимого; во-вторых, ему было необходимо побыть одному, без помех разговаривая про себя и размахивая руками.

Одному Богу известно, сколько счастливых развязок пережил он мысленно за те два с половиной часа, что длился его путь.

За два с половиной часа он проделал более четырех лье, почти не замечая дороги, не чувствуя ни малейшей усталости — до того могуч был организм молодого человека.

Он составил точный план действий и продумал, каким образом просить руки Андреа.

Сперва — ошеломить отца, барона де Таверне, высокопарными словами; потом, заручившись согласием отца, обезоружить м-ль Андреа красноречием и добиться, чтобы она не только простила автора той патетической речи, которая у него уже была заготовлена, но и прониклась к нему уважением и приязнью.

Он столько об этом мечтал, что надежда победила страх; теперь Жильбер и мысли не допускал, что девушка в таких обстоятельствах, как Андреа, отвергнет предложение, высказанное с такой любовью, да еще подкрепленное суммой в сто тысяч экю.

И Жильбер строил воздушные замки, благо был честен и простодушен, как библейские отроки. Он забыл все зло, которое причинил, и это, быть может, свидетельствовало о том, что он был лучше, чем казался.

Настроившись подобным образом, молодой человек со стесненным сердцем вступил в сады Трианона. Он был готов ко всему: к тому, что поначалу на него яростно обрушится Филипп, который потом, однако, будет невольно тронут великодушием Жильбера; что при встрече его обдаст презрением Андреа, которую после он победит любовью; что его осыплет оскорблениями барон, которому затем предстоит смягчиться при виде денег.

В самом деле, Жильбер, хоть и жил вдали от общества, инстинктивно догадывался, что триста тысяч ливров в кармане — надежная броня; более всего он опасался зрелища страданий Андреа; лишь перед лицом горя опасался он дать волю собственной слабости, которая помешала бы ему добиться успеха в задуманном деле.

Итак, он вошел в сады, не без гордости, которая была ему очень к лицу, взирая на всех этих садовников, вчерашних его сотоварищей, ныне ставших низшими по сравнению с ним.

Для начала он осведомился о бароне де Таверне. Само собой, с таким вопросом он обратился к мальчишке-поваренку из служб.

— Барона нет в Трианоне, — отвечал тот.

Жильбер помедлил.

— А где господин Филипп? — спросил он.

— Господин Филипп уехал вместе с мадемуазель Андреа.

— Уехал! — в ужасе вскричал Жильбер.

— Да, уехал.

— И мадемуазель Андреа уехала?

— Тому будет уже дней пять.

— В Париж?

Мальчишка развел руками, что означало: «Понятия не имею».

— Как так? — вскричал Жильбер. — Мадемуазель Андреа уехала, и никто не знает куда? Ведь была же у нее какая-то причина для отъезда?

— Эх, темнота, да как же иначе! — отвечал мальчишка, не испытывавший никакого трепета перед коричневым кафтаном Жильбера. — Конечно, без причины она бы не уехала.

— И по какой же причине она уехала?

— Для перемены обстановки.

— Для перемены обстановки? — переспросил Жильбер.

— Да, говорят, воздух Трианона оказался вреден ее здоровью, вот она и уехала отсюда по предписанию лекаря.

Допытываться далее не стоило труда: ясно было, что мальчишка рассказал о м-ль де Таверне все, что знал.

Однако потрясенный Жильбер все еще не мог поверить услышанному. Он бросился в комнату Андреа, но нашел дверь на замке.

Коридор был усеян осколками стекла, клочками сена, соломинками, обрывками рогожи: видно было, что отсюда недавно съехали.

Жильбер вошел в свою бывшую каморку; там все осталось так, как при нем.

Окно Андреа было распахнуто: квартира проветривалась; вся комната была видна.

Там было совершенно пусто.

Жильбера охватило ни с чем не сравнимое отчаяние: он бился головой о стены, заламывал руки, катался по полу.

Потом, как безумный, бросился прочь из мансарды, спустился по лестнице, как на крыльях, ринулся в лес, запустив пальцы себе в волосы, и упал на поросшую вереском землю, проклиная жизнь и все ее дары.

— О, кончено, все кончено, — бормотал он. — Бог не хочет, чтобы я вновь обрел ее; Богу угодно, чтобы я умер от раскаяния, отчаяния и любви; вот как искуплю я свое злодеяние, вот как отомщу за ту, кого оскорбил.

Но где же она?

В Таверне! Да, я пойду в Таверне, пойду! Я дойду до конца света, доберусь до самых туч, если понадобится. Я отыщу ее след и буду гнаться за нею, даже если мне придется упасть на полдороге от голода и усталости.

Мало-помалу вспышка горя принесла ему облегчение. Жильбер приподнялся, перевел дух, взглянул по сторонам уже не столь блуждающим взглядом и медленно поплелся по направлению к Парижу.

На сей раз на дорогу у него ушло пять часов.

«Быть может, — рассуждал он не без оснований, — барон не уехал из Парижа; я поговорю с ним. Мадемуазель Андреа исчезла. И впрямь, ей нельзя было оставаться в Трианоне; но куда бы она ни сбежала, отец знает, где она; одно его слово наведет меня на след; к тому же, если мне удастся победить его скупость, он призовет к себе дочь».

Жильбер, которому это последнее соображение прибавило сил, вошел в Париж около семи часов вечера, то есть к тому самому времени, когда прохлада выманила на Елисейские поля гуляющих, когда Париж еще парил между первыми вечерними сумерками и первыми огнями, которые своим искусственным светом превращают ночь в день.

Молодой человек, согласно принятому решению, направился прямехонько к дверям особнячка на улице Цапли и, не колеблясь ни минуты, постучался.

Ответом ему была тишина.

Он заколотил в дверь еще сильней, но десятый удар принес не больше толку, чем первый.

Итак, и это последнее средство, на которое он рассчитывал, от него ускользнуло. Кусая себе от ярости руки, чтобы наказать тело, страдавшее меньше, чем душа, Жильбер перешел улицу, нажал на пружину на дверях Руссо и поднялся по лестнице.

К платку, в котором хранились тридцать банкнот, был привязан и ключ от чердака.

Жильбер бросился на чердак, как бросился бы в Сену, протекай она в этом месте.

Однако вечер был так прекрасен, пушистые облака нежились в небесной лазури, а от лип и каштанов в ночном сумраке точился сладостный аромат, и летучая мышь билась бесшумными крыльями в стекла его оконца; и вот Жильбер, возрожденный к жизни всеми этими впечатлениями, приблизился к слуховому окну, но, видя, как белеет среди деревьев садовый павильон, где когда-то он встретил Андреа, которая, как он тогда думал, была навсегда для него потеряна, юноша почувствовал, что сердце у него разрывается, и, почти потеряв сознание и опершись на карниз, по которому тянулся водосток, погрузился в тупое и смутное созерцание.

153. ЖИЛЬБЕР УБЕЖДАЕТСЯ, ЧТО ЛЕГЧЕ СОВЕРШИТЬ ПРЕСТУПЛЕНИЕ, ЧЕМ ПОБЕДИТЬ ПРЕДРАССУДОК

По мере того как стихала боль, охватившая Жильбера, мысли его прояснялись и обретали форму.

Сумерки, сгустившиеся тем временем, не давали ему хорошенько все рассмотреть, и на него нахлынуло непобедимое желание увидеть деревья, дом, аллеи, сливавшиеся под покровом темноты в одну темную массу, над которой, словно над бездной, дрожал ночной воздух.

Юноша вспомнил, как однажды вечером, в более счастливую пору, ему захотелось узнать что-нибудь об Андреа, увидеть ее, даже услышать ее голос; и вот, с опасностью для жизни, еще не оправившись от хвори, одолевшей его после 31 мая, он скользнул по водостоку со второго этажа до первого и ступил на землю желанного сада.

В прежние времена проникать в этот дом было весьма опасно: там жил барон, и Андреа находилась под бдительным присмотром, — и, однако, Жильбер помнил, как, несмотря на всю опасность, легко оказалось достичь сада и как радостно забилось его сердце, когда он услышал голос Андреа.

«А почему бы не попробовать еще раз? Почему в последний раз коленопреклоненно не поискать на песке аллей обожаемые следы, оставленные ножкой моей любовницы?»

Это слово, которое так испугало бы Жильбера, если бы он услышал его из чужих уст, теперь доставило ему непонятное удовольствие, и он произнес его почти вслух.

Прервав свой внутренний монолог, Жильбер так и впился взглядом в темноту, где, как ему помнилось, стоял павильон.

Пристально осмотрев местность, он добавил после минутного молчания:

«Ничто не указывает, что павильон заняли другие жильцы: нигде ни огонька, ни звука, двери затворены; рискнем».

У Жильбера было то достоинство, что, однажды приняв решение, он исполнял его со всей быстротой. Он отворил дверь своей мансарды, легко, как сильф, спустился на ощупь к двери Руссо; добравшись до второго этажа, он отважно оседлал водосточную трубу и соскользнул по ней до низу, рискуя превратить в лохмотья панталоны, которые еще утром были новехоньки.

Спустившись к подножию шпалеры, он вновь испытал все те чувства, которые нахлынули на него в первый раз, когда он навестил павильон; песок скрипнул у него под ногами, и вот он уже узнал дверцу, через которую Николь впускала г-на де Босира.

Потом, он подошел к крыльцу, чтобы запечатлеть поцелуй на медной ручке жалюзи, поскольку не сомневался, что рука Андреа касалась этой ручки. После преступления Жильбера любовь превратилась для него в настоящий культ.

Внезапно в доме послышался какой-то шум, заставивший юношу вздрогнуть; шум был слабый и глухой, словно кто-то легкой поступью шел по паркету.

Жильбер попятился.

События последней недели так ослабили его и в то же время истерзали, что, заметив свет, пробивавшийся из-под двери, он решил, что суеверие — дитя невежества и раскаяния — затеплило у него перед глазами один из своих зловещих огней и свет этого огня мерцает сквозь жалюзи. Он подумал, что его душа, отягченная ужасом, вызвала другую душу и что настал и для него час узреть галлюцинацию, подобно душевнобольным и фанатикам.

Между тем шаги и свет приближались. Жильбер видел и слышал, не доверяя ни зрению, ни слуху; но в тот миг, когда юноша приблизился к жалюзи, желая заглянуть внутрь, оно внезапно отворилось; толчок отбросил его в сторону, он громко вскрикнул и упал на колени.

Не удар, а зрелище, открывшееся ему, свалило его с ног: в этом доме, который он полагал безлюдным, у этой двери, в которую он стучался, не получая ответа, ему предстала Андреа.

Девушка, а это была именно Андреа во плоти, тоже вскрикнула; потом, оправившись от испуга, который, судя по всему, был невелик, потому что она кого-то ждала, Андреа спросила:

— Кто там? Кто вы такой? Чего вам надо?

— Ах, простите, простите, мадемуазель! — пролепетал Жильбер, смиренно склонившись чуть не до земли и пряча лицо.

— Да ведь это Жильбер! — воскликнула Андреа с изумлением, в котором, однако, не слышалось ни страха, ни ярости. — Жильбер в этом саду? Зачем вы сюда пришли, друг мой?

Такое обращение болезненно отозвалось в самой глубине души молодого человека.

— Ах, не убивайте меня вашим презрением, мадемуазель, — волнуясь, начал он. — Смилуйтесь надо мной, я столько перестрадал!

Андреа смотрела на Жильбера удивленно, явно не понимая, в чем причина такого уничижения.

— Прежде всего, — обратилась она к нему, — поднимитесь с земли и объясните, как вы сюда попали.

— Ах, мадемуазель, — воскликнул Жильбер, — я не встану, пока вы меня не простите!

— Что вы такого сделали, чтобы мне вас прощать? Говорите же, объяснитесь; уж во всяком случае, — с печальной улыбкой продолжала она, — вина ваша, надо думать, невелика, а потому простить вас будет не трудно. Кто дал вам ключ? Филипп?

— Ключ?

— Ну да, мы с Филиппом условились, что в его отсутствие я никому не стану отворять, а раз вы сюда проникли, то, надо думать, впустил вас Филипп, если, конечно, вы не перемахнули через стену.

— Ваш брат, господин Филипп? — пролепетал Жильбер. — Нет, нет, это не он; но дело вовсе не в вашем брате, мадемуазель; так, значит, вы не уехали? Значит, вы не покинули Францию? О, счастье! О, счастье, на которое я не надеялся!

Жильбер приподнялся на одном колене и, воздев руки к небу, возблагодарил Господа в странном приливе благочестия.

Андреа наклонилась к нему и с беспокойством сказала:

— Вы словно не в своем уме, господин Жильбер, и вы сейчас порвете мне платье; ну отпустите же мое платье; прошу вас, отпустите мое платье, и давайте покончим с этой комедией.

Жильбер встал на ноги.

— Вот вы уже и гневаетесь, — сказал он, — но мне не на что сетовать, я это заслужил; я знаю, что не таким образом следовало мне предстать перед вами; но поверьте, я не знал, что вы живете в этом павильоне; я думал, что он пуст, безлюден; меня привлекли сюда только воспоминания… И только случайно… Право, я и сам не знаю, что говорю; простите меня; я хотел сперва обратиться к господину барону, вашему отцу, но он тоже исчез.

Андреа нетерпеливо шевельнулась.

— К моему отцу? — переспросила она. — При чем тут мой отец?

Ее слова ввели Жильбера в заблуждение.

— Ах, я слишком боюсь вас, — сказал он, — хотя и впрямь лучше было бы, я понимаю, уладить все между нами двоими: это самый надежный способ загладить содеянное зло.

— Загладить? О чем это вы? — удивилась Андреа. — И какое это зло надлежит загладить?

Жильбер устремил на нее взор, полный любви и смирения.

— Не гневайтесь, — промолвил он. — Я знаю, какое безрассудство с моей стороны поднять глаза столь высоко; но несчастье уже свершилось.

Андреа не шевельнулась.

— Даже, если угодно, злодеяние, — продолжал Жильбер, — да, злодеяние, потому что я воистину великий преступник. Но верьте, мадемуазель, в этом преступлении виновата судьба, а не мое сердце…

— Ваше сердце? Ваше преступление? Судьба?.. Вы с ума сошли, господин Жильбер, и я вас боюсь.

— О, не может быть, чтобы я, столь почтительный, обуреваемый такими муками совести, столь смиренно склонившийся перед вами и молитвенно простирающий к вам руки, внушал вам иные чувства, кроме жалости! Мадемуазель, выслушайте меня; перед Богом и людьми я беру на себя священные обязательства; да будет вся моя дальнейшая жизнь посвящена искуплению минутной ошибки; я уповаю на то, что грядущее счастье изгладит из вашей памяти все минувшие горести. Мадемуазель…

Жильбер запнулся.

— Мадемуазель, прошу вашего согласия на брак, который освятит преступные узы.

Андреа отступила на шаг.

— Нет, нет, — продолжал Жильбер, — я не безумец; не убегайте от меня, не отнимайте у меня свои руки, которые я покрываю поцелуями; будьте милосердны, сжальтесь надо мной, согласитесь стать моей женою.

— Вашей женой? — вскричала Андреа, которой показалось, будто она сама сходит с ума.

— Да, — с душераздирающими рыданиями продолжал Жильбер, — о, скажите, что простили меня за ту кошмарную ночь; скажите, что мое посягательство внушает вам отвращение, но не отвергайте моего раскаяния; позвольте любви моей, которую я так долго таил, оправдать мое преступление.

— Презренный! — вскричала Андреа, обезумев от ярости. — Так это был ты? О Господи! Господи!

И Андреа обхватила голову обеими руками, стиснув ее и словно пытаясь унять смятенный рассудок.

Жильбер попятился; он онемел, он обратился в камень при виде этой бледной и прекрасной головы Медузы, на чьем лице запечатлелись изумление и ужас.

— Господи, и это горе было мне суждено! — возопила девушка со все возраставшим возбуждением. — Знать, что имя мое вдвойне обесчещено: обесчещено злодеянием и обесчещено самим злодеем! Отвечай, подлец! Отвечай, презренный негодяй! Значит, это был ты?

— Она не знала, — шепнул убитый Жильбер.

— На помощь! На помощь! — закричала Андреа, возвращаясь к себе в комнату. — Филипп! Филипп! Ко мне, Филипп!

Угрюмый и отчаявшийся Жильбер последовал за нею, озираясь в поисках не то места, где бы доблестно пасть под ударами ожидавшей его шпаги, не то оружия, чтобы защищаться.

Но на призывы Андреа никто не прибежал. Дома была она одна.

— Одна! О, я одна! — с судорожной яростью вскричала девушка. — Прочь отсюда, презренный! Не искушай гнева Господня!

Жильбер робко поднял голову.

— Ваш гнев, мадемуазель, — прошептал он, — для меня страшнее всего на свете; так не обрушивайте его на меня, сжальтесь, прошу вас!

И он умоляюще прижал к груди руки.

— Убийца! Убийца! Убийца! — выкрикивала девушка.

— Неужели вы не желаете меня выслушать? — вскричал Жильбер. — Выслушайте же меня по крайней мере, а потом убейте, если захотите.

— Выслушать тебя? Еще одна пытка! Да и что ты можешь сказать?

— То, что я уже только что сказал: да, я совершил преступление, которому есть оправдания, и, чтобы их узнать, нужно читать в моем сердце; но я готов искупить содеянное зло.

— О! — простонала Андреа. — Это слово привело меня в ужас еще прежде, чем я поняла его смысл: брак!.. Вы ведь произнесли это слово, не так ли?

— Мадемуазель… — пролепетал Жильбер.

— Брак, — продолжала юная гордячка, все более распаляясь. — Ну нет, мной владеет не гнев, но презрение и ненависть; и эти чувства, презрение и ненависть, так низки и вместе с тем так ужасны, что я не могу вообразить, как можно выдержать, когда вам в лицо признаются в них, как делаю это я!

Жильбер побледнел; слезы ярости сверкнули у него на ресницах; его поджатые губы побелели.

— Мадемуазель, — дрожа, выговорил он, — не такое уж я ничтожество, чтобы не суметь возместить вам утрату чести.

Андреа выпрямилась.

— Если уж говорить об утрате чести, сударь, — надменно возразила она, — то речь идет о вашей чести, а не о моей. Что бы там ни было, честь моя незыблема, и только сочетавшись браком с вами, я покрою себя бесчестьем!

— Не думал я, — холодно и язвительно заметил Жильбер, — что женщина, которой предстоит стать матерью, заботится о чем-нибудь ином, кроме будущности своего ребенка.

— А y меня и в мыслях нет, что вы осмелитесь беспокоиться об этом, сударь, — парировала Андреа, глаза которой сверкнули.

— Напротив, я об этом беспокоюсь, мадемуазель, — отвечал Жильбер, начинавший поддаваться обуревавшему его ожесточению. — Я забочусь об этом, потому что не хочу, чтобы мой ребенок умер с голоду, как частенько случается в благородных семействах, где девицы толкуют честь по-своему. Люди различаются между собой по своим достоинствам; эту истину провозгласили те, кто обладает наибольшими достоинствами; я могу понять, что вы меня не любите: вы ведь не можете видеть мое сердце; я могу также понять, что вы меня презираете: ведь вы же не знаете моих мыслей; но никогда я не пойму, как вы можете лишать меня права заботиться о моем ребенке. Увы! Желая жениться на вас, я следовал не увлечению, не страсти, не честолюбивым притязаниям; я следовал велению долга и готов был стать вашим рабом, посвятить вам жизнь. О Боже! Никогда бы вам не пришлось носить мое имя; захоти вы — и я навеки остался бы для вас садовником Жильбером, это было бы только справедливо; но вам не следовало приносить в жертву собственное дитя. Вот триста тысяч ливров — я получил их от великодушного покровителя, который, думая обо мне лучше, чем вы, дал их мне как приданое к свадьбе. Если я женюсь на вас, эти деньги станут моими; но мне, мадемуазель, ничего не нужно — только глоток воздуха, покуда я жив, да могильная яма, когда я умру. Все, что есть у меня сверх того, я отдам ребенку. Вот, глядите, здесь триста тысяч ливров.

И он выложил на стол, рядом с рукой Андреа, стопку банкнот.

— Сударь, — возразила м-ль де Таверне, — вы жестоко заблуждаетесь: у вас нет ребенка.

— Как?

— О каком ребенке вы толкуете? — осведомилась Андреа.

— О том, который явится на свет благодаря вам. Ведь вы признались двум людям, вашему брату Филиппу и графу Бальзамо, что ждете ребенка, и виной тому — я, я, презренный!

— Ах, вы это слышали! — воскликнула Андреа. — Что ж, тем лучше, тем лучше! Тогда, сударь, вот вам мой ответ: вы учинили надо мной низкое насилие; вы овладели мною, когда я спала; вы овладели мною преступным путем; да, я мать, но у моего ребенка есть только мать, понимаете? Пускай вы насильно овладели мной, но отцом моего ребенка вы не будете!

И схватив банкноты, она надменно вышвырнула их из комнаты, они упали прямо в лицо побледневшему, страдающему Жильберу.

В душе у него вскипела такая темная ярость, что ангелу-хранителю Андреа впору было еще раз затрепетать за свою подопечную.

Но приступ ярости был так силен, что исчерпал сам себя, и молодой человек прошел мимо Андреа, не бросив на нее ни единого взгляда.

Едва он переступил порог, она ринулась следом, затворила двери, жалюзи, окна, ставни, словно этими лихорадочными движениями надеялась положить пропасть между настоящим и минувшим!

154. РЕШЕНИЕ

Как Жильбер добрел до своего чердака, как вынес горестную ночь, не умер от ярости и боли, не поседел до утра — это мы не беремся объяснить читателю.

Когда рассвело, Жильберу мучительно захотелось написать Андреа, выложить ей все столь надежные, столь неопровержимые доводы, над которыми всю ночь трудился его мозг; но юноша имел уже слишком много случаев убедиться в непреклонности Андреа, и никакой надежды у него не оставалось. Кроме того, письмо было бы уступкой, против которой восставала его гордость. Сообразив, что послание его изорвут и выбросят, быть может, даже не читая, что оно лишь наведет на его след свору ожесточенных и глухих ко всем доводам врагов, он понял, что писать не следует.

Жильберу думалось, что он нашел бы лучший прием у отца, человека скупого и честолюбивого, и даже у брата, которого следовало бояться лишь в первый миг, — Филипп был великодушен. Но что пользы было бы ему от поддержки барона де Таверне или г-на Филиппа, если от Андреа он услышит всегда одни и те же слова: «Я вас не знаю!»

«Что ж, — добавил он про себя, — с этой женщиной меня ничто более не связывает; она сама немало потрудилась, чтобы порвать узы между нами».

Так думал он, катаясь от горя по тюфяку и в ярости припоминая тончайшие оттенки ее голоса и выражения лица; он терпел невыразимые муки, потому что был влюблен в нее без памяти.

Когда солнце, стоявшее уже высоко в небе, проникло к нему в мансарду, Жильбер, пошатываясь, встал в надежде хотя бы заметить свою гонительницу в саду или в окне павильона.

В несчастье ему еще оставалась эта последняя радость.

Но вдруг его рассудок захлестнула горькая волна досады, раскаяния, гнева; он вспомнил, каким отвращением, каким пренебрежением обдавала его девушка, и усилием воли он приказал себе остановиться посреди чердака.

«Нет, — сказал он сам себе, — нет! Ты не будешь смотреть на это окно; нет, ты не станешь впитывать яд, от которого рад был бы умереть. Она гордячка; сколько раз ты склонялся перед ней в поклоне, но ни разу она тебе не улыбнулась, не сказала ни одного дружеского, утешительного слова; ей приятно было терзать своими ноготками твое сердце, еще полное невинности и чистой любви. У этой женщины нет ни чести, ни совести, если она смеет лишать дитя отца, естественной его защиты, и обрекает бедное крошечное создание на безвестность, нищету, а может быть, и на смерть, за то, что это дитя бесчестит чрево, выносившее его. Итак, Жильбер, какое бы преступление ни содеял ты в минувшем, каким бы низким влюбленным негодяем ни был поныне, я запрещаю тебе подходить к этому окну и бросать хоть единый взгляд на павильон; я запрещаю тебе жалость к судьбе этой женщины, запрещаю поддаваться слабости при воспоминании о том, что было и прошло. Живи, как живется, трудись, поддерживай свое существование всем необходимым; пользуйся временем, которое должно пройти между оскорблением и местью, никогда не забывай, что единственное доступное тебе средство заставить этих высокородных гордецов тебя уважать состоит в том, чтобы быть благороднее, чем они».

Бледный, дрожащий, он последовал приказу разума, хотя сердце влекло его к окну. Понемногу, мучительно медленно, словно ноги его приросли к полу чердака, он доковылял до двери на лестницу. Наконец он вышел на улицу и направился к Бальзамо.

Внезапно Жильбер, спохватившись, вскричал:

— Безумец! Жалкий глупец! Ведь я же толковал о мести, но какова она будет, моя месть? Убить эту женщину? О, нет, она была бы счастлива погибнуть, посылая мне последнее проклятие! Публично покрыть ее позором? Нет, это низко… Есть ли в душе у этого создания уязвимое место, куда я мог бы поразить ее вернее, чем ударом кинжала? Ее нужно унизить… да, унизить, ведь она еще более горда, чем я. Унизить ее… Но как? Я без средств, я ничтожество, а она, несомненно, скроется отсюда. Конечно, ее бы тяжко уязвило мое присутствие вблизи от нее, внезапные встречи, презрительные или вызывающие взгляды. Я не сомневаюсь, что столь скверная мать окажется и бессердечной сестрой и пошлет своего брата драться со мной; но кто мне помешает изучить искусство убивать, как изучил я искусство рассуждать или писать; кто помешает мне повергнуть Филиппа во прах, разоружить его, рассмеяться в глаза мстителю так же, как и обидчице? Нет, это смехотворно; нельзя же забывать о его ловкости, о его опыте, о вмешательстве случая или Провидения… Я сам, силой собственных рук, собственного разума, сбросившего путы воображения, силой мышц, данных мне природой, и собственной мысли опрокину все планы этих презренных людей. Чего желает Андреа, чем она обладает, что почитает своей защитой, чем надеется меня посрамить?.. Поразмыслим над этим.

Он присел на выступ стены и задумался, устремив взгляд в пространство.

— Ей может понравиться только то, что мне ненавистно, — рассуждал он. — Следовательно, следует разрушить все, что мне ненавистно… Разрушить? О, нет! Пускай мщение никогда не толкнет меня на злодейство! Пусть не вынудит оно меня прибегнуть к огню или мечу! В таком случае что же мне остается? Вот что: нужно понять, в чем источник превосходства Андреа, какими цепями оковала она и сердце мое, и мои руки… Господи, не видеть ее больше! Сделаться для нее невидимым! Проходить в двух шагах от нее, когда она, улыбаясь и сияя дерзкой красотой, пройдет мимо, держа за руку свое дитя, которое никогда меня не узнает… Гром и преисподняя!

И Жильбер в ярости стукнул кулаком по стене и бросил небесам чудовищное проклятие.

— Ее дитя — вот в чем все дело! Нельзя допустить, чтобы этот ребенок достался ей, чтобы она научила его проклинать мое имя. Напротив, пускай она знает, что ребенок живет, проклиная имя Андреа. Она все равно не полюбит это дитя, быть может, она станет его мучить — ведь у нее злое сердце; этот ребенок обречен стать для меня постоянным источником пытки, так пускай же Андреа никогда его не увидит, пускай лишится его и воет от ярости, как львица, которую лишили ее детеныша!

Жильбер вскочил; лицо у него прояснилось от гневной и неукротимой радости.

— Да, именно так! — произнес он, грозя кулаком в сторону павильона, где жила Андреа. — Ты обрекла меня на стыд, одиночество, угрызения совести, терзания любви… Но я сам обреку тебя на бесплодные страдания, на одиночество, на стыд, ужас, ненависть, не имеющую средств отомстить. Ты будешь меня искать, но я скроюсь; ты будешь звать свое дитя, которое, быть может, растерзала бы, если бы могла; да, я по крайней мере разожгу у тебя в душе яростное желание; я поражу твое сердце острием, которое нельзя извлечь; да, да, ребенок! Ребенок Андреа будет у меня! И это будет не твой ребенок, как ты говорила, а мой! У Жильбера будет дитя! Сын, в чьих жилах будет течь благородная кровь его матери… Мой сын! Мой сын!

Нахлынувшая радость воодушевила его.

— Итак, — произнес он, — прочь, пошлая досада, прочь, убогие пасторальные жалобы! То, что я затеваю, — самый настоящий заговор. Я не стану запрещать себе глядеть в сторону павильона; нет, теперь я глаз с него не спущу и буду всеми силами души и тела добиваться успеха своего замысла.

Я днем и ночью буду наблюдать за тобой, Андреа, — торжественно изрек он, подходя к окну, — ни одно твое движение не ускользнет от меня; каждый твой горестный крик достигнет моих ушей и будет для меня залогом твоих еще горших мук; на каждую твою улыбку я отвечу оскорбительным, издевательским смехом. Ты моя жертва, Андреа; плоть от плоти твоей — моя жертва; я выслежу вас, выслежу.

Приблизившись к слуховому окну, он увидел, что жалюзи отворилось; по шторам и по потолку скользнула тень Андреа, отраженная, вероятно, каким-нибудь зеркалом.

Затем появился Филипп; он встал раньше, но работал у себя в комнате, расположенной позади спальни Андреа.

Жильбер заметил, что между братом и сестрой завязался оживленный разговор. Наверняка речь шла о нем, о его появлении накануне. Филипп прохаживался по комнате в некой растерянности. Возможно, приход Жильбера внес изменение в их планы; возможно, теперь они уедут отсюда в поисках покоя, безвестности, забвения.

При этой мысли в глазах у Жильбера вспыхнул огонь, который, казалось, способен был испепелить павильон и прожечь всю землю насквозь!

Но тут в садовую калитку вошла служанка, которую прислали с рекомендациями. Андреа приняла ее на службу: это явствовало из того, что девушка отнесла свой узелок с пожитками в комнатку, где раньше жила Николь; в дальнейшем разные покупки — мебель, предметы обихода, съестное — утвердили бдительного Жильбера в уверенности, что брат и сестра собираются мирно жить на одном месте.

Филипп с величайшим тщанием осмотрел замок на садовой калитке. Затем он привел слесаря, и тот сменил замок; это лишний раз убедило Жильбера в том, что они решили, будто он воспользовался запасным ключом, полученным, возможно, от Николь.

Это было для Жильбера первой радостью с тех пор, как разыгрались события в павильоне.

Он иронически усмехнулся.

— Бедняги, — прошептал он, — не слишком-то они опасны: тревожатся за замок, а самим и в голову не приходит, что я могу перемахнуть через стену! Жалкое же у них представление о тебе, Жильбер. Тем лучше. Нет, гордячка Андреа, — добавил он, — если бы мне хотелось до тебя добраться, я добрался бы, несмотря на замок… Но наконец-то и мне улыбнулось счастье: я тебя презираю. И если мне придет охота…

Он лихо повернулся на каблуках, передразнивая придворных вертопрахов.

— Но нет, — продолжал он с горечью в голосе. — Вы мне более не надобны, так будет достойнее с моей стороны. Спите спокойно: для того чтобы всласть истерзать вас, у меня есть более верное средство, чем насилие, спите!

Он отошел от слухового окна, удостоверился, что одежда его в порядке, и, спустившись по лестнице, отправился к Бальзамо.

155. НА ПЯТНАДЦАТОЕ ДЕКАБРЯ

Фриц беспрепятственно допустил Жильбера к Бальзамо.

Граф покоился на кушетке, как подобает человеку богатому, ничем не занятому и вкушающему утренний отдых после ночного сна; во всяком случае, так подумал Жильбер, застав его в этот час в подобном положении.

Вероятно, камердинеру был заранее дан приказ впустить Жильбера, когда бы тот ни пришел: ему не пришлось ни назваться, ни даже рта раскрыть.

Когда он вошел в гостиную, Бальзамо легонько приподнялся на локте и захлопнул книгу, которую держал перед собой, не читая.

— О-о! — протянул он. — Вот и жених явился.

Жильбер промолчал.

— Прекрасно, — продолжал граф, откинувшись в небрежной позе, — итак, ты преисполнен счастья и даже признательности. Ты пришел поблагодарить, это излишне. Прибереги свое рвение, Жильбер, для новых надобностей. Изъявления благодарности — это разменная монета, которой многие рады, если получают ее с улыбкой в придачу. Ступай, друг мой, ступай.

В словах и в тоне, каким произносил их Бальзамо, была какая-то затаенная скорбь, прикрытая учтивостью; Жильбер был поражен, словно уловил упрек и вместе с тем ему приоткрылась какая-то тайна.

— Нет, — ответил он, — вы заблуждаетесь, сударь, я вовсе не женюсь.

— Вот как! — удивился граф. — Почему же? Что случилось?

— Случилось то, что меня выставили за дверь, — признался Жильбер.

Граф повернулся к нему всем корпусом.

— Ты, наверно, дурно повел дело, мой милый.

— Да нет же, сударь; во всяком случае, мне так не кажется.

— Кто же тебя прогнал?

— Мадемуазель Андреа.

— Другого и ждать было нечего; почему ты не обратился к отцу?

— Не судьба, видно, была.

— Ах, так мы еще и фаталисты!

— Обрести веру не в моей власти.

Бальзамо нахмурился и глянул на Жильбера с некоторым любопытством.

— Не говори так о вещах, которых не понимаешь, — возразил он, — для зрелого человека это — глупость, для юнца заносчивость. Разрешаю тебе быть гордецом, но не глупцом; скажи мне, что быть дураком не в твоей власти, вот тогда я тебя одобрю. Расскажи мне вкратце, что произошло.

— Расскажу. Мне хотелось наведаться в те места, где все свершилось, и там предаться думам, как делают поэты; мне хотелось пройтись по аллеям, где я с таким восторгом мечтал о любви, и вдруг мне предстала сама действительность, к чему я был вовсе не готов, и действительность убила меня на месте.

— Опять-таки недурно, Жильбер, человек в твоем положении — тот же разведчик на войне: он идет, в правой руке зажав мушкет, а в левой — тусклый фонарь.

— Словом, сударь, я потерпел полное крушение: мадемуазель Андреа назвала меня злодеем, убийцей и сказала, что желает мне смерти.

— Да, но ребенок?

— Она сказала, что это ее ребенок, а не мой.

— Дальше?

— Я ушел.

— А!

Жильбер поднял голову.

— Не знаю пока, что тебе сказать. Что ты намерен делать?

— Наказать ее за то унижение, которому она меня подвергла.

— Это только слова.

— Нет, сударь, это мое решение.

— Но… Ты, быть может, выдал ей свою тайну? Отдал деньги?

— Тайну я сохранил, я не выдам ее никому на свете; деньги я принес вам, они ваши.

Жильбер распахнул куртку, извлек тридцать банкнот, тщательно пересчитал и выложил на стол перед Бальзамо.

Граф взял их, сложил, не сводя взгляда с Жильбера, чье лицо оставалось совершенно бесстрастно.

«Честен, чужд алчности, умен и тверд. Он мужчина», — подумал Бальзамо.

— Теперь, ваше сиятельство, — сказал Жильбер, — я должен дать вам отчет в тех двух луидорах, что вы мне дали.

— Никогда не пересаливай, — возразил Бальзамо. — То, что ты вернул сто тысяч экю, — прекрасно, но возвращать сорок восемь ливров — это уже ребячество.

— Я не хотел их возвращать, я хотел только рассказать, как я их употребил, чтобы дать вам ясное понятие о том, что мне необходима еще некоторая сумма. Что бы вы делали на моем месте?

— А, это дело другое. Итак, ты просишь денег…

— Прошу.

— Зачем?

— Чтобы сделать то, о чем вы уже обмолвились.

— Будь по-твоему. Ты хочешь отомстить?

— В мести, которую я замышляю, нетничего неблагородного.

— Не сомневаюсь, но она достаточно жестока, не так ли?

— Да, это так.

— И сколько тебе нужно?

— Двадцать тысяч ливров.

— И ты пальцем не тронешь эту молодую женщину? — спросил Бальзамо, полагая, что этим вопросом остановит Жильбера.

— Пальцем не трону.

— А ее брата?

— Ни брата, ни отца.

— И не опорочишь ее?

— Я никогда в жизни не произнесу ее имени.

— А, понимаю. Но ведь это одно и то же — убить женщину кинжалом или постоянными насмешками и дерзкими выходками. Ты начнешь ее преследовать, все время попадаться ей на глаза, встречать улыбками, полными ненависти и издевки.

— Не только не собираюсь все это выделывать, но, напротив, хотел просить у вас содействия на случай, если я решу покинуть Францию, потому что у меня нет денег на путешествие.

Бальзамо не выдержал.

— Метр Жильбер, — заметил он своим язвительным и вместе с тем чарующим голосом, в котором не слышалось ни радости, ни огорчения, — метр Жильбер, мне кажется, вы недостаточно последовательны в вашем бескорыстии. Просите у меня двадцать тысяч ливров, а сверх того возьмете еще тысячу на путешествие?

— Вы не правы, сударь, и у меня есть на то две причины.

— Ну-ка, что за причины?

— Во-первых, когда я буду покидать Францию, у меня в самом деле не будет ни гроша, поскольку, заметьте, ваше сиятельство, я прошу не для себя: я прошу для того, чтобы исправить зло, содеянное при вашем попустительстве.

— В настойчивости тебе не откажешь, — скривив губы, изрек Бальзамо.

— Но ведь это так и есть… Я прошу у вас денег, чтобы исправить зло, уверяю вас, а не для того, чтобы жить на них самому, и даже не в утешение себе; ни одно су из этих двадцати тысяч не попадет ко мне в карман: у них есть свое назначение.

— Понимаю, твой ребенок.

— Да, сударь, мой ребенок, — с гордостью подтвердил Жильбер.

— А ты сам?

— Я силен, свободен, смышлен, я не пропаду: мне хочется жить!

— О, ты-то не пропадешь! Никогда еще столь хрупкой и обреченной душе, как твоя, Бог не придавал столь сильной воли. Господь кутает потеплей растения, которым предстоит выдерживать долгие зимы; он дает стальную броню сердцам, которым выпадают на долю тяжкие испытания. Но ты, по-моему, сказал, что у тебя две причины, чтобы не взять себе тысячу ливров из двадцати: первая причина — щепетильность.

— А вторая — осторожность. В тот день, когда я уеду из Франции, мне придется прятаться, а значит, явиться прямо в порт, обратиться к капитану, заплатить ему — потому что обычно, кажется, дело происходит именно таким образом, — будет для меня все равно что самому угодить прямо в руки тем, от кого я буду скрываться.

— Итак, ты полагаешь, что я могу тебе помочь уехать незаметно.

— Я знаю, что это в ваших силах.

— Кто тебе сказал?

— О, у вас в арсенале столько сверхъестественных средств, что естественные тем более должны быть к вашим услугам. Ни один колдун не может быть уверен в себе, если у него нет прибежища на крайний случай.

— Жильбер, — внезапно произнес Бальзамо, протянув к молодому человеку руку, — ты человек отважный, дерзкий; в тебе, как в женщине, перемешано дурное и доброе; есть в тебе непритворный стоицизм и неподкупность; я сделаю из тебя великого человека; оставайся со мной. Полагаю, ты способен на благодарность; оставайся здесь, говорю тебе, этот особняк — надежное убежище; к тому же через несколько месяцев я покидаю Европу и возьму тебя с собой.

Жильбер выслушал.

— Через несколько месяцев я не отказался бы, — отвечал он, — но нынче я вынужден вам сказать: благодарю, ваше сиятельство, предложение ваше блистательно для такого отверженного, как я, и все же я отказываюсь.

— Сиюминутное мщение тебе дороже всего твоего будущего?

— Сударь, если мною завладела фантазия или прихоть, она, эта фантазия, эта прихоть, становится для меня дороже, чем целая вселенная. К тому же, помимо мести, мне надо еще исполнить долг.

— Вот твои двадцать тысяч франков, — без колебаний произнес Бальзамо.

Жильбер взял две банкноты и, взглянув на своего благодетеля, сказал:

— О, вы щедры, как король!

— Надеюсь, еще щедрее: я даже не прошу, чтобы обо мне сохранили воспоминание.

— Да, но я, как вы недавно говорили, умею быть благодарным, и когда дело мое будет исполнено, я верну вам эти двадцать тысяч франков.

— Каким образом?

— Поступлю к вам на службу на столько лет, сколько нужно слуге, чтобы заработать двадцать тысяч ливров.

— И снова ты не в ладах с логикой, Жильбер. Минуту назад ты мне говорил: я прошу у вас двадцать тысяч ливров, которые вы мне должны.

— Верно, но вы покорили мое сердце.

— Весьма рад, — бесстрастно отозвался Бальзамо. — Значит, если я того захочу, ты будешь мой?

— Да.

— Что ты умеешь делать?

— Ничего, но способен ко всему.

— Это верно.

— Но мне бы хотелось заручиться надежным средством покинуть Францию в течение двух часов, если понадобится.

— Ах, вот я и остался без слуги.

— Я сумею вернуться.

— А я уж сумею тебя разыскать. На том и порешим; столь долгая беседа меня утомляет. Подойди к столу.

— Подошел.

Бальзамо взял несколько бумаг и прочел вполголоса следующие строки, написанные на листе, скрепленном тремя подписями, вернее, тремя странными значками:


«Пятнадцатого декабря, из Гавра, в Бостон, П. Ж., „Адонис“».


— Что ты думаешь об Америке, Жильбер?

— Что это не Франция и что в недалеком будущем мне было бы необычайно приятно уехать морским путем из Франции в какую-нибудь другую страну.

— Прекрасно! Пятнадцатое декабря… Не то ли это недалекое будущее, о котором ты говоришь?

Жильбер подумал, посчитал по пальцам.

— В самый раз, — отвечал он.

Бальзамо взял перо и написал на белом листке бумаги всего-навсего две строчки:


«Примите пассажира на „Адонис“.

Жозеф Бальзамо».


— Но эта записка вас компрометирует, — заметил Жильбер, — а я в поисках крова могу угодить и в Бастилию.

— Кто тщится быть умнее других, рискует оказаться в дураках, — возразил граф. — «Адонис», любезный мой господин Жильбер, — торговое судно, а я его основной владелец.

— Приношу свои извинения, граф, — с поклоном отвечал Жильбер. — Я в самом деле ничтожество и подчас заношусь чересчур высоко; но дважды подряд — такого со мною не бывает; поэтому простите меня и примите мою сердечную благодарность.

— Ступайте, друг мой.

— Прощайте, ваше сиятельство.

— До свидания, — произнес Бальзамо и отвернулся.

156. ПОСЛЕДНЯЯ АУДИЕНЦИЯ

Однажды ноябрьским утром, то есть спустя несколько месяцев после описанных событий, довольно рано, когда занимался осенний рассвет, Филипп де Таверне вышел из дома, где жил вместе с сестрой. Еще при свете фонарей проснулись уже все нехитрые парижские промыслы: от пирожков — любимого лакомства бедного деревенского торговца на утреннем холодке — уже валил пар; разносчики с коробами, полными овощей, возчики на телегах, груженных рыбой и устрицами, спешили на крытый рынок. В суете деятельной толпы чувствовалась, однако, некоторая сдержанность; труженикам приходилось щадить сон богачей.

Филипп торопливо миновал многолюдный и шумный квартал, где и жил, и вышел на Елисейские поля, где не было еще ни души.

Листья цвета ржавчины, кружа, падали с ветвей деревьев; палая листва уже устилала ровные дорожки Кур-ла-Рен[133], и площадки для игры в шары, в этот час еще безлюдные, были покрыты толстым слоем трепещущих листьев.

Молодой человек был одет, как одевались зажиточные горожане: кафтан с широкими басками, кюлоты и шелковые чулки; он был при шпаге; при взгляде на его парик, главную заботу щеголя той эпохи, становилось ясно, что молодой человек задолго до рассвета успел посетить парикмахера.

Поэтому Филипп с неудовольствием заметил, что утренний ветер треплет его прическу и сдувает с головы пудру; он озабоченно обвел взглядом Елисейские поля в надежде, что какой-нибудь из наемных экипажей, промышляющих там, подберет его.

Ждать ему пришлось недолго: по дороге уже тряслась потрепанная, исцарапанная, разбитая колымага, запряженная тощей клячей: кучер зорко и угрюмо шарил глазами по сторонам в поисках седока, словно Эней, высматривающий одно из своих судов в зыбкой дали Тирренского моря.

Приметив Филиппа, автомедон[134] подбодрил кобылу ударом хлыста, и карета вмиг очутилась возле пешехода.

— Потрудитесь доставить меня в Версаль ровно к девяти часам, — сказал ему Филипп, — и получите пол-экю.

В самом деле, на девять дофина назначила Филиппу аудиенцию — такие ранние аудиенции входили у нее в обыкновение. Принцесса вставала чуть свет и, не слишком считаясь с этикетом, по утрам взяла себе за правило осматривать ход работ, которые велись в Трианоне по ее указаниям; по дороге она встречалась с просителями, которым заранее назначала встречу, и быстро улаживала все их дела с присущим ей здравым смыслом и приветливостью, вовсе не мешавшей ей держаться с чувством собственного достоинства, а подчас и с надменностью, если она замечала, что ее любезностью злоупотребляют.

Филипп сначала решил проделать весь путь пешком, потому что у них с сестрой был на счету каждый грош, но самолюбие, а может быть, просто уважение к своему внешнему виду, свойственное каждому военному при общении с высшими, побудило молодого человека пожертвовать сбережениями целого дня, лишь бы явиться в Версаль в достойном виде.

Возвращаться он собирался пешком. На этом, как мы видим, сошлись столь далеко отстоявшие друг от друга на общественной лестнице плебей Жильбер и патриций Филипп.

У Филиппа сжалось сердце, когда он вновь увидел Версаль, еще сохранявший все очарование для его души, Версаль, где ему довелось испытать столько надежд и обольщений. С содроганием он увидел Трианон, где все напоминало ему о горестях и позоре; ровно в девять он шел с приглашением в руке вдоль клумбы, разбитой перед павильоном. На расстоянии ста шагов от павильона он увидел принцессу, беседовавшую с архитектором; утро было не холодное, но она куталась в куний мех; в маленькой шляпке, как на дамах с холстов Ватто, она отчетливо выделялась на фоне двойного ряда зеленых деревьев. Иногда звук ее серебристого звенящего голоса долетал до Филиппа, пробуждая в нем чувства, которые способны изгнать из раненого сердца любую боль.

К дверям павильона приближались один за другим люди, которым, как и Филиппу, была назначена аудиенция; они входили в переднюю, откуда их по очереди выкликал придверник. Посетители становились на пути у дофины, которая прохаживалась взад и вперед с архитектором Миком, и, поравнявшись с ними, Мария-Антуанетта обращала к ним несколько слов, а иных в виде особой милости удостаивала краткой беседы наедине.

Один посетитель сменялся другим.

Филипп оказался последним. Он видел, что дофина уже несколько раз скользила по нему взглядом, словно напрягая память. Но он только краснел и, не двигаясь с места, всем видом своим выражал скромность и терпение.

Наконец к нему приблизился придверник и осведомился, не собирается ли он представиться ее высочеству дофине, поскольку затем она вернется в дом и больше никого не примет.

Итак, Филипп приблизился. Все время, пока он пересекал пространство в сотню шагов, дофина не сводила с него взгляда и благосклонно приняла его почтительнейший поклон.

Затем, обратясь к придвернику, спросила:

— Имя господина, который сейчас мне поклонился?

Придверник прочел по списку допущенных к аудиенции:

— Господин Филипп де Таверне, ваше высочество.

— Да, верно… — отозвалась принцесса. И устремила на молодого человека еще более долгий и пытливый взгляд.

Филипп ждал, склонившись в полупоклоне.

— Добрый день, господин де Таверне, — сказала Мария-Антуанетта. — Как здоровье мадемуазель Андреа?

— Не лучшим образом, ваше высочество, — отвечал молодой человек, — но сестра будет счастлива узнать, что ваше королевское высочество проявили к ней интерес.

Дофина не отвечала; бледное, изможденное лицо Филиппа ясно говорило о перенесенных им страданиях; в скромно одетом горожанине нелегко было узнать блестящего офицера, который оказался ее первым провожатым на французской земле.

— Господин Мик, — сказала она, приблизившись к архитектору, — мы с вами, как я полагаю, условились об отделке танцевальной залы; о посадке рощи здесь, поблизости, тоже договорились. Простите, что так долго задержала вас здесь, на холоде.

Это означало прощание. Мик откланялся и ушел.

Дофина милостивым кивком отпустила всех, кто поджидал поблизости, и все тут же удалились. Филипп решил было, что это относится и к нему, и сердце у него болезненно сжалось, но принцесса подошла к нему и спросила:

— Итак, сударь, вы говорили, что сестра ваша хворает?

— Не хворает, быть может, а скорее прихварывает, ваше высочество, — поспешил ответить Филипп.

— Прихварывает! — с участием в голосе воскликнула дофина. — А ведь от нее так и веяло здоровьем!

Филипп поклонился. Юная принцесса окинула его испытующим взором, какой можно было бы назвать орлиным, если бы речь шла о мужчине. Помолчав немного, она промолвила:

— Мне бы хотелось, с вашего позволения, немного пройтись: ветер чересчур свеж.

И она сделала несколько шагов. Филипп застыл на месте.

— Что же вы не идете за мной? — обернувшись, спросила Мария-Антуанетта.

В два прыжка Филипп очутился рядом с нею.

— Но почему вы ранее не известили меня о нездоровье мадемуазель Андреа, в которой я принимаю такое участие?

— Увы, — отвечал Филипп, — вы, ваше высочество, принимали участие в моей сестре — все так, но теперь…

— Я и сейчас отношусь к ней с участием, сударь. Впрочем, мне кажется, что мадемуазель слишком быстро покинула службу у меня.

— Ее принудила необходимость, сударыня, — чуть слышно проговорил Филипп.

— Какое ужасное слово: необходимость! Объясните мне, сударь, какой смысл вы в него вкладываете.

Филипп не ответил.

— Доктор Луи рассказал мне, — продолжала дофина, — что воздух Трианона пагубно подействовал на здоровье мадемуазель де Таверне и что воздух родного дома должен принести ей исцеление. Вот и все, что мне сказали, а ваша сестра нанесла мне перед отъездом один-единственный визит. Она была бледна, печальна; должна сказать, что она выказала мне большую преданность в ту нашу последнюю встречу: она плакала навзрыд!

— То были искренние слезы, сударыня, — с бьющимся сердцем отозвался Филипп, — они не иссякли и поныне.

— Мне подумалось, — продолжала принцесса, — что господин барон, ваш отец, насильно привез ее ко двору и, наверное, юное создание томилось по родным местам, по людям, которые там остались, по покинутым привязанностям…

— Ваше высочество, — поспешно возразил Филипп, — моя сестра печалилась только от разлуки с вами.

— Значит, она больна… Странная, однако, хворь: деревенский воздух при ней пагубен, и его же предписывают для лечения!

— Не стану долее злоупотреблять вниманием вашего высочества, — сказал Филипп. — Болезнь моей сестры — следствие глубокой печали, которая привела ее в состояние, близкое к отчаянию. Поверьте, мадемуазель де Таверне любит в целом мире только вас, ваше высочество, да меня, но любовь к Богу берет в ней верх над всеми земными привязанностями, и, испрашивая у вас аудиенцию, я хотел заручиться вашим покровительством, чтобы это желание моей сестры осуществилось.

Дофина подняла голову.

— Я верно поняла, что она хочет уйти в монастырь?

— Да, сударыня.

— И вы примиритесь с этим? Вы же так ее любите!

— Я полагаю, что здраво сужу о ее нынешнем положении, сударыня, и я сам дал ей такой совет. Я так люблю сестру, что едва ли мой совет возбудит какие бы то ни было подозрения и никто не припишет его моей скупости. Да я ничего и не выгадаю, если Андреа примет постриг: ни у нее, ни у меня ничего нет.

Дофина остановилась и, украдкой кинув на Филиппа еще один взгляд, промолвила:

— Это я и хотела сказать, сударь, только что, но вы не пожелали меня понять; значит, вы небогаты?

— Ваше высочество…

— Оставьте ложную гордость, сударь; речь идет о счастье вашей бедной сестры. Отвечайте мне откровенно, как подобает порядочному человеку; в том, что вы человек порядочный, я уверена.

Ясный и прямодушный взгляд Филиппа встретился со взглядом дофины; Филипп не отвел глаз.

— Я отвечу вам, ваше высочество, — промолвил он.

— Скажите, в самом ли деле нужда заставляет вашу сестру удалиться от мира? Пускай только скажет мне об этом. Господи, как несчастливы государи! Бог наделил их сердцем, умеющим жалеть обездоленных, но не дал им истинной проницательности, способной разглядеть горе под покровом скромности. Отвечайте же как на духу: она идет в монахини против воли?

— Нет, сударыня, — твердо сказал Филипп, — нет, это не так; но беда в том, что сестра моя хочет удалиться в монастырь Сен-Дени, а у нас есть только треть необходимого вклада.

— Вклад составляет шестьдесят тысяч ливров? — воскликнула принцесса. — Значит, у вас есть только двадцать тысяч?

— Да, если не меньше, сударыня; но мы знаем, что вашему высочеству стоит только замолвить слово, не истратив при этом ни гроша, и ее примут без вклада.

— Разумеется, это я могу.

— Об этой единственной милости я и хотел просить ваше высочество, если только вы не пообещали уже другой особе ходатайствовать о ней перед ее высочеством Луизой Французской.

— Полковник, вы меня безмерно удивляете, — сказала Мария-Антуанетта. — Возможно ли, чтобы люди, столь ко мне приближенные, пребывали в такой благородной нищете? Ах, полковник, нехорошо вводить меня в заблуждение!

— Я не полковник, сударыня, — мягко возразил Филипп, — я всего лишь преданный слуга вашего высочества.

— Вы не полковник? С каких это пор?

— Я никогда не был полковником, сударыня.

— Король при мне обещал вам полк…

— Но патент никогда не был мне отправлен…

— Но у вас был чин…

— От которого мне пришлось отказаться, ваше высочество, когда я попал в немилость у короля.

— Почему?

— Это мне неизвестно.

— Ах! — с глубокой печалью в голосе вымолвила принцесса. — Ах, все этот двор!

Тут Филипп невесело улыбнулся.

— Вы ангел небесный, ваше высочество, — сказал он, — и я очень жалею, что мне не довелось послужить французскому дому: тогда я мог бы отдать за вас жизнь.

Глаза дофины полыхнули столь живым и ярким огнем, что Филипп закрыл лицо обеими руками. Принцесса даже не пыталась утешить его или отвлечь от мыслей, завладевших им.

Онемев и с трудом дыша, она обрывала лепестки с нескольких бенгальских роз, которые в рассеянности и тревоге сорвала со стеблей.

Филипп справился со своими чувствами.

— Прошу у вас прощения, ваше высочество, — сказал он.

Мария-Антуанетта не ответила на эти слова.

— Ваша сестра, если ей будет угодно, может хоть завтра поступить и обитель Сен-Дени, — бросила она с лихорадочной поспешностью, — а вы через месяц будете командовать полком — так мне угодно!

— Ваше высочество, — отозвался Филипп, — извольте в доброте своей выслушать в последний раз мои объяснения. Сестра моя принимает благодеяние вашего высочества, я же вынужден отказаться.

— Отказаться?

— Да, сударыня, при дворе мне было нанесено оскорбление. Враги, которые заставили меня его пережить, найдут способ задеть меня вновь и с еще большей силой, если узнают о моем возвышении.

— Даже при моем покровительстве?

— Тем более при вашем покровительстве, — решительно отрезал Филипп.

— Это правда, — побледнев, шепнула принцесса.

— А еще, ваше высочество… Но нет, я забыл, беседуя с вами, что нет счастья на земле… Я забыл, что, уйдя в тень, не должен был больше выходить на свет: человек, наделенный сердцем, молится и вспоминает, пребывая в тени!

Филипп произнес эти слова таким голосом, что принцесса задрожала.

— Придет день, — сказала она, — когда я получу право произнести вслух то, о чем сейчас могу только думать. Сударь, ваша сестра в любую минуту может приехать в обитель Сен-Дени.

— Благодарю вас, ваше высочество, благодарю.

— Что до вас… Мне хочется, чтобы вы меня о чем-нибудь попросили.

— Ваше высочество…

— Так мне угодно!

Филипп увидел, как к нему протянулась затянутая в перчатку рука принцессы; рука помедлила в воздухе: быть может, то был лишь повелительный жест.

Молодой человек опустился на колени, взял эту руку и медленно, с мучительным трепетом и волнением прижался к ней губами.

— Просьбу! Я жду! — сказала дофина, которая была в таком волнении, что не отняла руки.

Филипп понурил голову. Волна горьких мыслей захлестнула его, как буря человека, смытого за борт. Несколько мгновений он молчал, окаменев, а потом выпрямился и тусклым, безжизненным голосом произнес:

— Паспорт, чтобы покинуть Францию в тот день, когда моя сестра поступит в обитель Сен-Дени.

Дофина в ужасе отступила назад, но, видя всю глубину страдания, которое она понимала и, быть может, разделяла, не нашла других слов для ответа, кроме краткого и невнятного:

— Хорошо.

И скрылась в аллее, обсаженной кипарисами — единственными деревьями, зелень которых, украшение могил, не поблекла под дыханием осени.

157. ДИТЯ БЕЗ ОТЦА

Близился день горя, день стыда. Несмотря на то, что добрый доктор Луи ходил к Андреа все чаще, а Филипп заботливо опекал и утешал ее, она час от часу впадала во все большее уныние, словно узница в ожидании казни.

Бедный брат часто заставал Андреа во власти страха и задумчивости. Глаза ее были сухи. Целыми днями от нее не слышно было ни слова; потом она внезапно вскакивала, начинала метаться по комнате, пытаясь, подобно Дидоне, убежать от себя самой, то есть от муки, которая ее убивала.

И вот однажды вечером Филипп застал ее еще бледнее, беспокойнее, тревожнее, чем обычно, и тут же послал за доктором, прося его приехать этой же ночью.

Было 29 ноября. До поздней ночи Филипп занимал Андреа разговорами; он заводил речь о самых печальных, самых близких им обоим вещах, даже о том, чего девушка избегала касаться, как избегает больной прикосновений грубой и тяжелой руки к своей ране.

Филипп сидел у огня; служанка отправилась в Версаль за врачом и забыла опустить жалюзи, поэтому отблеск лампы и блики ее пламени ложились нежным узором на снежный ковер, которым устлали садовый песок первые холода.

Филипп улучил миг, когда мысли Андреа успокоились, и без подготовки приступил прямо к делу.

— Дорогая сестра, — сказал он, — вы уже приняли наконец какое-нибудь решение?

— О чем? — с горестным вздохом спросила Андреа.

— О… О вашем ребенке, сестра.

Андреа содрогнулась.

— Время приходит, — продолжал Филипп.

— О Боже!

— Я не удивлюсь, если это случится завтра.

— Завтра!

— И даже сегодня, любезная сестра.

Андреа так сильно побледнела, что Филипп испугался; он взял руку девушки и поцеловал.

Андреа быстро пришла в себя.

— Брат, — отвечала она, — я не стану с вами лицемерить: лицемерие, прибежище пошлых душ, было бы для нас с вами бесчестьем. В голове у меня перемешались благие принципы и предрассудки. Я не знаю, что есть зло, с тех пор как усомнилась в том, что есть добро. Поэтому не судите меня строже, чем судят повредившихся в уме, если только вы не пожелаете принять всерьез нынешние мои воззрения, естественное и неизбежное, клянусь вам, следствие чувств, которые мне пришлось испытать.

— Что бы вы ни сказали, Андреа, что бы ни сделали, для меня вы всегда останетесь самой любимой, самой обожаемой из женщин.

— Благодарю, мой единственный друг. Смею думать, что я не вовсе недостойна того, что вы мне обещаете. Я — мать, Филипп; но Богу было угодно, по крайней мере мне так кажется, — добавила она, краснея, — чтобы материнство у всякого живого существа было подобно плодоношению у растений. Плод созревает после того, как отцветет цветок. В пору цветения растение готовится, преображается для материнства. У людей цветение, как мне кажется, — это любовь.

— Вы правы, Андреа.

— А я, — подхватила девушка, — я не знала ни подготовки, ни преображения; все у меня было неправильно: я не любила, не испытывала желания; мой рассудок и сердце были так же девственны, как плоть. И что за злополучное чудо! Бог посылает мне то, чего я не желала, о чем я даже не мечтала. А ведь Господь никогда не посылал плодов бесплодному древу… Да, во мне нет ни готовности к материнству, ни инстинкта, ни даже сил. Мать, страдающая в родах, знает свою судьбу и дорожит ею; а я ничего не знаю, дрожу при одной мысли о родах, жду этого дня, как дня казни… Филипп, надо мной тяготеет проклятие!

— Андреа, сестра моя!

— Филипп, — продолжала она с каким-то лихорадочным подъемом, — я чувствую, что ненавижу это дитя. Да, да, я его ненавижу; и если я выживу, Филипп, я всю жизнь буду помнить тот день, когда впервые в моем лоне шевельнулся смертельный враг, которого я ношу в себе; я и сейчас содрогаюсь, когда вспомню, с какой жгучей яростью почувствовала первое шевеление этого невинного существа, столь радостное для каждой матери; какими проклятиями я его встретила! Филипп, я дурная мать! Филипп, надо мной висит проклятие!

— Небом тебя заклинаю, родная моя, успокойся; не давай разуму смущать твое сердце. Это дитя — плоть от плоти твоей; я люблю его, потому что это твое дитя.

— Ты его любишь! — вскричала она в ярости, покрывшись мертвенной бледностью. — Ты смеешь мне говорить, что любишь мой и свой позор! Ты смеешь мне признаваться, что любишь это напоминание о злодействе, это исчадие низкого преступника! Что ж, Филипп, повторяю тебе, мне противна низость, мне омерзительно криводушие; я ненавижу это дитя, потому что это не мое дитя, и оно явится на свет нежеланным! Оно отвратительно мне, потому что, может быть, будет похоже на отца! На своего отца! Да я готова умереть, когда произношу это чудовищное слово. Боже мой! — воскликнула она, опускаясь на колени прямо на полу. — Я не могу убить это дитя при его рождении: ты дал ему душу. Я не могла покончить с собой, пока я его носила: ты осудил самоубийство так же, как убийство. Но я прошу тебя, Господи, умоляю, заклинаю тебя, если ты воистину праведен, Господи, если ты печалишься о страданиях в этом мире, если ты не осудил меня на смерть от отчаяния после выпавших мне в жизни позора и слез! Господи, прибери это дитя! Господи, избавь меня от него! Отомсти за меня!

В самозабвенной ярости она принялась биться головой о мраморный наличник двери, вырываясь из рук Филиппа, пытавшегося ее удержать.

Внезапно дверь отворилась: вошла служанка, а за нею врач, с первого взгляда угадавший, что происходит.

— Сударыня, — произнес он с той невозмутимостью, с какой врачи умеют подчинить пациентов своей воле — одних лаской, других строгостью, — сударыня, не преувеличивайте страданий, с которыми сопряжен тот труд, что начнется для вас с минуты на минуту. А вы, — обратился он к служанке, — приготовьте все, как я велел вам по дороге.

— Вы, — обратился он далее к Филиппу, — будьте благоразумнее, чем ваша сестра, и вместо того, чтобы разделять ее тревоги и слабости, помогите мне ее успокоить.

Андреа встала, она чувствовала себя почти пристыженной. Филипп усадил ее в кресло.

Тут больная покраснела и со страдальческой гримасой откинулась на спинку кресла; руки ее судорожно вцепились в подлокотники, и из ее посиневших губ вырвался первый жалобный крик.

— Горе, сотрясение, гнев ускорили приближение родов, — сказал доктор. — Ступайте к себе в комнату, господин де Таверне, и… мужайтесь.

Филипп, сердце у которого надрывалось, подбежал к Андреа; она все слышала, она трепетала и, несмотря на боль, привстав в кресле, обеими руками обвила шею брата.

Она крепко обняла его, прижалась губами к холодной щеке молодого человека и тихонько сказала ему:

— Прощайте! Прощайте! Прощайте!

— Доктор! Доктор! — в отчаянии вскричал Филипп. — Вы слышите?

Луи мягко, но непреклонно разлучил несчастных брата и сестру, вновь усадил Андреа в кресло, проводил Филиппа к нему в комнату и закрыл на засов дверь спальни Андреа; затем он задернул шторы, затворил остальные двери; словом, оградил от внешнего мира комнату роженицы, где должно было свершиться таинство, в коем участвуют только врач и женщина, а свидетель этому лишь Бог.

В три часа ночи доктор отворил дверь, из-за которой слышались рыдания и мольбы Филиппа.

— Ваша сестра родила сына, — сказал доктор.

Филипп умоляюще протянул к нему руки.

— Не входите, — остановил его врач, — она спит.

— Спит… Ох, доктор, это правда? Она в самом деле спит?

— В ином случае я сказал бы вам: «Ваша сестра родила сына, но этот сын стоил ей жизни». Впрочем, убедитесь сами.

Филипп застыл в дверях.

— Послушайте дыхание…

— Да, да, слышу! — прошептал Филипп, обнимая доктора.

— Как вы знаете, мы уже сговорились с кормилицей. Проезжая через Пуэн-дю-Жур, я предупредил ее, чтобы она была в готовности. Но привезти ее сюда надлежит вам, и никому больше: нужно, чтобы она имела дело с вами. А потому воспользуйтесь тем, что больная уснула и съездите в той карете, в которой я сюда приехал.

— А как же вы, доктор?

— У меня на Королевской площади есть больной, почти безнадежный случай. Воспаление легких. Мне хотелось бы провести остаток ночи у его постели, присмотреть за приемом лекарств и понаблюдать за их действием.

— А холод, доктор?

— Я в плаще.

— На улицах небезопасно.

— За двадцать лет меня останавливали ночью раз двадцать. Всякий раз я говорил: «Друг мой, я врач, спешу к больному. Вам нужен мой плащ? Возьмите его, но не убивайте меня, потому что без меня мой больной умрет». И поверьте мне, молодой человек, вот этот плащ служит мне уже двадцать лет. Грабители ни разу на него не покусились.

— Добрый вы человек, доктор. Завтра мы вас ждем?

— Завтра в восемь я буду у вас. Прощайте.

Затем врач дал служанке кое-какие наставления и особо наказал не отлучаться от больной. Он распорядился, чтобы ребенка положили рядом с матерью. Филипп, у которого не шло из головы последнее его объяснение с сестрой, настоял, чтобы ребенка устроили отдельно.

Тогда Луи своими руками уложил дитя в комнате служанки и, выйдя из дому, побрел по улице Монторгей, меж тем как его фиакр повез Филиппа в сторону Руль.

Служанка задремала в кресле возле своей госпожи.

158. ПОХИЩЕНИЕ

Ненадолго пробуждаясь от целительного сна, наступающего вслед за сильным изнеможением, разум человеческий словно работает с двойной силой: осознает, в какой мере благополучно все, что творится вокруг него, и в то же время зорко следит за телом, простертым, словно на смертном ложе.

Очнувшись от забытья, Андреа открыла глаза и увидела спящую служанку. Она услышала веселое потрескивание огня в очаге, с удовольствием почувствовала, какая ватная тишина стоит в комнате, где все объято покоем…

Это еще не было полное пробуждение, но и сон уже отступил. Андреа приятно было оставаться в этом смутном, дремотном забытьи; в ее усталом мозгу мелькали обрывки мыслей; она словно боялась внезапно вспомнить и понять все как есть.

Вдруг сквозь толстые стены до ее ушей долетел далекий слабый, едва различимый крик новорожденного.

Этот звук напомнил Андреа потрясение, причинившее ей столько мук. Он напомнил ей те ненавистные шевеления, которые несколько последних месяцев возмущали ее невинность и доброту: так напиток в сосуде, который трясут, замутняется от осадка, поднимающегося со дна.

С этого мига для Андреа кончился всякий сон и покой: она все вспомнила, и ею вновь завладела ненависть.

Но сила чувств обычно зависит от сил телесных. Андреа уже не находила в себе того возбуждения, что захлестнуло ее накануне во время объяснения с Филиппом.

Крик младенца отозвался у нее в мозгу сперва болью, потом смущением. Она призадумалась, не слишком ли круто обошелся с ребенком Филипп, когда, заботясь о сестре, поместил его в другой комнате.

Одно дело — желать зла живому существу, но совсем другое — видеть, как это желание осуществляется. Андреа заранее ненавидела дитя, существовавшее только в ее воображении, она желала ему смерти, но теперь, когда она услышала, как оно плачет, ей стало его жаль.

«Бедняжка мучается, — подумала она и тут же сама себе возразила: — Какое мне дело до его страданий. Я и сама несчастней всех на этом свете».

Ребенок снова заплакал, еще пронзительнее, еще горше. И тут Андреа почувствовала, как в ответ на этот плач в ней поднимается голос тревоги; невидимые нити словно притягивали ее сердце к крошечному покинутому существу, заходившемуся в крике.

Случилось то, что предчувствовала девушка. Телесной мукой природа подготовила ее к материнству, и теперь сердце матери мгновенно отзывалось на каждое движение малютки.

«Нехорошо, что этот крошечный сирота теперь плачет, — думала Андреа, — он так плачет, словно жалуется на меня небесам. Господь наделил новорожденных самыми красноречивыми голосами на свете! Их можно лишить жизни и тем избавить от страданий, но никто не смеет обрекать их на муки, иначе Господь не научил бы их так жалобно плакать».

Андреа подняла голову и хотела позвать служанку; но дюжая деревенская девушка спала так крепко, что не проснулась от тихого зова хозяйки; ребенок тем временем смолк.

«Наверно, приехала кормилица, — думала Андреа, — я слышала шаги в дверях… Да, кто-то ходит в соседней комнате, и малютка больше не плачет. Чужая женщина уже взяла его под свою защиту и утешила его неразумную душу. Ах, настоящая мать — это та, которая заботится о ребенке. За плату в несколько экю мой ребенок, плоть от плоти моей, обретет мать; когда-нибудь он пройдет мимо меня, подарившей ему жизнь ценой стольких мучений, но даже не глянет на меня и скажет „матушка“ — чужой женщине, которая за деньги подарила ему то великодушие, ту любовь, в которых я отказала ему, поддавшись справедливому гневу.

Нет, этого не будет. Я страдала: я заслужила право видеть личико этого создания. Я выстрадала право заботиться о нем и добиться, чтобы он любил меня, чтил меня за то, чем я ради него пожертвовала, что я ради него претерпела!»

Она привстала, призвала на помощь все силы и позвала:

— Маргарита! Маргарита!

Служанка все никак не могла проснуться; оцепенение, похожее на летаргический сон, приковало ее к креслу.

— Вы меня слышите? — вскричала Андреа.

— Слышу, сударыня, слышу, — отозвалась наконец Маргарита, начиная приходить в себя.

Она подошла к постели.

— Хотите пить, сударыня?

— Нет.

— Хотите, наверно, узнать, который час?

— Нет, нет.

Глаза Андреа неотрывно смотрели на дверь в соседнюю комнату.

— А, понимаю. Вы, сударыня, хотите знать, вернулся ли ваш братец?

В душе Андреа гордыня и жгучее негодование из последних сил боролись с искушением.

— Я хочу… — пролепетала она наконец, — я хочу… Маргарита, отворите поскорее ту дверь.

— Хорошо, сударыня. Ох, как оттуда тянет холодом!.. Ветер, сударыня. Какой ветер!

И впрямь, ветер ворвался даже в спальню Андреа; пламя свечей и ночника заколебалось.

— Наверно, кормилица оставила открытой дверь или окно. Ступайте, Маргарита, поглядите. Ребенку наверно… холодно.

Маргарита устремилась в соседнюю комнату.

— Я его укрою, сударыня, — сказала она.

— Нет, нет, — еле внятным, прерывающимся голосом прошептала Андреа, — принесите его мне.

Маргарита остановилась посреди комнаты.

— Сударыня, — ласково сказала она, — господин Филипп строго-настрого наказал, чтобы ребеночка оставили в той комнате. Он, конечно, боялся, как бы вы от него не устали или не разволновались.

— Принесите мне ребенка! — закричала молодая мать, в душе у которой поднялась целая буря чувств; из глаз ее, не увлажнившихся даже во время родовых мук, пробились две слезы, которым, должно быть, улыбнулись на небе ангелы, хранители малых детей.

Маргарита бросилась в соседнюю комнату. Андреа села в постели и закрыла лицо руками.

Служанка тут же вернулась: на лице у нее было написано изумление.

— Ну? — спросила Андреа.

— Сударыня… Я не знаю… А что, кто-нибудь приходил?

— Что значит «кто-нибудь»? Кто приходил?

— Ребеночка там нет.

— Я в самом деле слышала там какой-то шум, — сказала Андреа, — шаги… Наверно, пока вы спали, приходила кормилица. Она не хотела вас будить. Но где же тогда мой брат? Загляните к нему в комнату.

Маргарита побежала к Филиппу. Никого!

— Странно, — проговорила Андреа, у которой забилось сердце, — неужели брат вернулся домой и опять ушел, не заглянув ко мне?

— Ох, сударыня! — вдруг вскричала служанка.

— Что еще такое?

— Входная дверь отворяется!

— Ступайте, поглядите, в чем дело!

— Это вернулся господин Филипп. Входите, сударь, входите!

И впрямь, это вернулся Филипп. За ним виднелась крестьянка, закутанная в полосатую накидку из грубой деревенской шерсти; она улыбалась всем вокруг той улыбкой, с какой прислуга всегда предстает новым господам.

— Я здесь, сестра, я здесь, — с этими словами Филипп вбежал в комнату.

— Милый мой брат! Сколько мук и огорчений я тебе причинила! А вот и кормилица. Я так испугалась, что она уже ушла…

— Ушла? Она сию минуту приехала.

— Ты хочешь сказать, сию минуту уезжает? Нет, я же слышала ее недавно, хоть она ходила очень тихо.

— Не понимаю, о чем ты говоришь, сестра: тут никого не…

— О, благодарю тебя, Филипп, — перебила Андреа, привлекая к себе брата и подчеркивая голосом каждое слово, — благодарю за то, что ты понадеялся на лучшее во мне, что не позволил увезти ребенка прежде, чем я на него посмотрю, поцелую его. Филипп, ты хорошо знал мое сердце… Да-да, не тревожься: я буду любить мое дитя.

Филипп схватил руку Андреа и стал покрывать ее поцелуями.

— Вели кормилице, чтобы принесли его мне, — добавила молодая мать.

— Но, сударь, — вмешалась служанка, — вы же сами знаете: ребеночка здесь уже нет.

— Как так? Что вы говорите? — возразил Филипп.

Андреа испуганно смотрела на брата.

Молодой человек бросился к постели служанки, пошарил в ней и, ничего не найдя, испустил душераздирающий вопль.

Андреа ловила в зеркале каждое движение брата; она увидела, как он вошел в комнату бледный, с безвольно опущенными руками, угадала частицу правды и, откликнувшись, словно эхо, на вопль брата тяжким вздохом, без чувств упала на подушку. Это новое горе, эти новые страдания были для Филиппа полной неожиданностью. Но он собрал все силы и ласками, увещеваниями, слезами вернул Андреа к жизни.

— Мое дитя, — лепетала Андреа, — мое дитя!

— Нужно спасать мать, — сказал себе Филипп. — Сестра, родная моя, мы все сошли с ума, иначе и не скажешь: мы совсем забыли, что ребенка увез с собою доктор Луи.

— Доктор?! — вскричала Андреа страдальческим голосом, в котором сомнение боролось с радостной надеждой.

— Ну конечно, доктор! Ах, у нас у всех и впрямь голова идет кругом.

— Филипп! Ты клянешься, что это правда?

— Сестра, милая, ты так же неразумна, как я. Ну сама посуди, куда мог деться ребенок?

И он рассмеялся через силу; кормилица и служанка вторили ему.

Андреа ожила.

— Но я слышала… — прошептала она.

— Что ты слышала?

— Шаги…

Филипп содрогнулся.

— Не может быть: ты спала.

— Нет! Нет! Я проснулась, я слышала! Я слышала!

— Разумеется: ты слышала нашего славного доктора — он вернулся, когда я уже уехал; вернулся, потому что опасался за здоровье младенца, и забрал его с собой. Да он сам мне говорил, что хочет за ним вернуться.

— Теперь я тебе верю.

— Еще бы не верить! Это же так просто!

— Но в таком случае, — вступила в разговор кормилица, — я-то зачем сюда приехала?

— Вы правы. Ступайте к себе: доктор ждет с ребенком у вас дома.

— Быть не может!

— Да, конечно: не у вас, а у себя. Да… А Маргарита до того крепко слала, что не слыхала, что говорил доктор. Да он, наверно, и не стал ничего говорить.

Андреа несколько оправилась после этого нового потрясения.

Филипп спровадил кормилицу и приказал служанке никуда не отлучаться.

Затем, вооружившись фонарем, он тщательно осмотрел все двери, обнаружил, что дверь в сад открыта, заметил следы на снегу, дошел по этим следам до садовой калитки. Там следы обрывались.

— Это следы мужчины! — воскликнул он. — Ребенка похитили… О, горе нам, горе!

159. ДЕРЕВНЯ АРАМОН

Следы, отпечатавшиеся на снегу, принадлежали Жильберу, который со времени своей последней встречи с Бальзамо постоянно наблюдал за домом и готовил мщение.

Ничто не казалось ему чересчур трудным. Сладкими речами и мелкими услугами он втерся в доверие и даже в расположение к жене Руссо. Он нашел простое средство: из тридцати су в день, которые Руссо назначил своему переписчику, бережливый Жильбер трижды в неделю выделял по ливру на то, чтобы купить для Терезы какой-нибудь подарочек.

Это была то лента для чепца, то лакомство, то бутылочка ликера. Милая дама, чувствительная ко всему, что угождало ее вкусам или льстило тщеславию, сполна получала от Жильбера восторженные хвалы, которые он за каждой трапезой воздавал кулинарным талантам хозяйки дома.

Да, женевскому философу удалось выхлопотать для юноши местечко за семейным столом; за два последних месяца Жильбер, оказавшись в столь благоприятных условиях, исхитрился скопить целых два луидора, которые были припрятаны под тюфяком вместе с двадцатью тысячами ливров, полученными от Бальзамо.

Но какое упорство! Какая выдержка, какая верность цели! Поутру Жильбер первым делом впивался зорким взглядом в окна Андреа, не желая пропустить ни малейшей перемены в безвестном и монотонном житье затворницы.

От его взгляда не ускользало ничто: ни садовый песок, на котором его острые глаза различали следы Андреа, ни складки на шторах, которые обычно были наглухо задернуты и даже малый зазор между ними свидетельствовал, что хозяйка нынче в духе: ведь в те дни, когда ее одолевал душевный упадок, Андреа не желала видеть солнечного света… Итак, Жильберу было известно, что происходит в доме и что творится в душе Андреа.

Кроме того, он умудрялся следить за деятельностью Филиппа: у него были свои расчеты, по которым он безошибочно судил, куда и зачем тот уходит и с чем вернулся.

Он даже не поленился украдкой следовать за Филиппом, когда тот поехал в Версаль за доктором Луи. Эта поездка в Версаль несколько смутила нашего соглядатая; но когда два дня спустя он увидел, как доктор украдкой проскользнул в сад на улицеЦапли, для Жильбера загадка предыдущего визита разрешилась.

Жильберу были известны числа; он знал, что приближается осуществление его надежд. Он принял все необходимые меры предосторожности, чтобы затея, грозившая множеством трудностей, завершилась успехом. Вот каков был его план.

На два луидора он нанял в предместье Сен-Дени кабриолет с двумя лошадьми. Этот экипаж был к его услугам в тот день, когда придет надобность.

Кроме того, Жильбер испросил себе отпуск на три-четыре дня и провел его, исследуя окрестности Парижа. Так он попал в один городишко, расположенный недалеко от Суассона в восемнадцати лье от Парижа и окруженный густым лесом.

Городишко назывался Виллер-Котре. Явившись туда, Жильбер пошел прямо к единственному тамошнему нотариусу, коего звали метр Нике.

Жильбер представился вышеупомянутому нотариусу сыном эконома некоего вельможи. Этот вельможа, принимая участие в ребенке одной из своих крестьянок, поручил Жильберу найти ему кормилицу.

По всей вероятности, щедрость вельможи не иссякнет и тогда, когда отпадет нужда в грудном молоке: метру Нике будет вручена определенная сумма, предназначенная для этого ребенка.

Тогда метр Нике, отец трех прекрасных сыновей, порекомендовал Жильберу в деревушке Арамон, на расстоянии одного лье от Виллер-Котре, дочку кормилицы его детей: та, вступив в законный брак, который был надлежащим образом скреплен в его конторе, занимается теперь тем же ремеслом, что и ее матушка.

Эту славную женщину зовут Мадлен Питу, у нее сын четырех лет, отменного здоровья; недавно она родила еще одного ребенка, а потому будет к услугам Жильбера в любой день, когда ему заблагорассудится привезти или прислать младенца.

Все разузнав, Жильбер с присущей ему точностью вернулся в Париж за два часа до истечения отпуска. Теперь нас могут спросить, почему Жильбер облюбовал городок Виллер-Котре, а не какой-нибудь другой.

В этом, как и во многом другом, проявилось влияние Руссо.

Однажды Руссо рассказал, что в лесу, окружающем Виллер-Котре, необычайно богатый растительный мир: он назвал три-четыре деревни, притаившиеся в этом лесу, словно гнезда в листве.

Кто отыщет сына Жильбера в одной из этих деревень?

Особенно поразила Руссо деревушка Арамон: мизантроп, чудак, отшельник Руссо то и дело повторял:

— Арамон — это край света! Арамон — это пустыня: там можно прожить жизнь и умереть, подобно птичке, что живет на ветке, а умирает под листком.

Кроме того, Жильбер слышал подробные рассказы философа о том, как выглядит изнутри крестьянская хижина: с пылом, оживлявшим предмет описания, Руссо описывал улыбку кормилицы и блеяние коз, соблазнительный запах простого капустного супа и ароматы диких тутовых деревьев и синего вереска.

«Поеду-ка я туда, — сказал себе Жильбер. — Пускай мое дитя растет под той сенью, где реяли мечты и вздохи моего учителя».

Для Жильбера его фантазия была непреложным законом, тем более если она облекалась для него видимостью морального долга.

Итак, он был безмерно рад, когда метр Нике, словно угадав его желание, назвал ему деревню Арамон и уверил, что это именно то, что ему надобно.

Вернувшись в Париж, Жильбер позаботился о кабриолете.

Кабриолет был неказистый, но крепкий — большего и не требовалось. Лошади были коренастые першероны, форейтор — грубый увалень; но Жильберу было все равно — лишь бы добраться до места, а главное, не возбудить ничьего любопытства.

Впрочем, легенда, рассказанная им метру Нике, не вызвала у того никаких сомнений: в своем новом платье Жильбер имел весьма достойный вид и был вполне похож на сына эконома богатого дворянина или же на переодетого камердинера какого-нибудь герцога и пэра.

Возница также ничего не заподозрил: в то время простонародье верило господам; от них с большой благодарностью брали деньги и не задавали им лишних вопросов.

К тому же два луидора в ту пору стоили четырех нынешних, а в наши дни кто же откажется заработать четыре луидора!

Итак, Жильбер уговорился с хозяином кабриолета, что Жильбер предупредит его за два часа и тот предоставит себя и свой экипаж в его распоряжение.

Эта затея обладала для молодого человека всей привлекательностью, какую умеют сообщать добрым поступкам и благим решениям фантазия поэта и фантазия философа, две феи в таких непохожих одеяниях. Похитить дитя у жестокой матери, внести в лагерь противника горе и стыд; затем, преобразившись, вступить в хижину добродетельных поселян, каких запечатлел нам Руссо, и положить в колыбель младенца изрядную сумму денег; предстать перед этими бедняками в образе ангела-хранителя ребенка и сойти за важного господина — всего этого было вполне достаточно, чтобы утолить и гордыню, и жажду мести, и любовь к ближнему, и ненависть к врагу.

Наконец настал роковой день. Предыдущие десять дней Жильбер провел в тревоге, десять ночей не сомкнул глаз. Несмотря на холода, спал он при отворенном окне, и каждое движение Андреа или Филиппа отзывалось у него в ушах, как отзывается колокольчик на руку, дергающую шнурок.

В тот день он видел, как Филипп и Андреа беседовали у камина; он видел, как служанка поспешно отправилась в Версаль, забыв затворить жалюзи. Он тут же побежал и предупредил своего возницу, затем, пока запрягали, подождал у конюшни, кусая себе кулаки и судорожно пританцовывая по мостовой от нетерпения. Наконец кучер сел на лошадь, Жильбер забрался в кабриолет, и они поехали; Жильбер велел остановить на углу безлюдной улочки неподалеку от Крытого рынка.

Потом он вернулся к Руссо, написал доброму философу прощальное письмо, не поскупился и на благодарственные слова для Терезы; он сообщил, что едет на Юг по делам, связанным с небольшим наследством, но намерен вернуться. Все это он изложил в самых неопределенных выражениях. Затем сунул в карман деньги и длинный складной нож, по водосточной трубе спустился в сад, и тут его остановила внезапная мысль.

Снег!.. Жильбер, поглощенный последние три дня своими планами, не подумал о снеге! На снегу останутся его следы. Следы тянутся от стены дома Руссо, и можно не сомневаться, что Филипп и Андреа начнут наводить справки, а когда выяснится, что исчезновение Жильбера совпало с похищением, тайна выйдет наружу.

Итак, следовало обойти вокруг улицу Цапли, войти в садовую калитку, благо Жильбер еще месяц назад запасся для этого отмычкой; от этой калитки до двери вела утоптанная дорожка, на которой следы Жильбера останутся незаметны.

Не теряя ни секунды, он поспел как раз одновременно с фиакром доктора Луи, остановившимся перед парадным входом.

Жильбер осторожно отворил калитку и, не видя ни души, спрятался за углом павильона возле оранжереи.

Ночь была ужасная: он слышал все: стоны, вопли, исторгнутые болью; он слышал даже первый крик своего сына.

Прислонившись к голому камню, он не чувствовал снега, который густыми хлопьями валился на него с черного неба. Сердце его колотилось о рукоять ножа, которую он в отчаянии прижимал к груди. Глаза его, устремленные в пространство, налились кровью, в них горел огонь.

Наконец доктор вышел; наконец переговорил обо всем с Филиппом.

Тогда Жильбер подкрался к окну, оставляя следы на глубоком, по щиколотку, снегу, скрипевшем у него под ногами. Он увидел Андреа, спавшую в постели; Маргариту, дремавшую в кресле; он думал, что рядом с матерью будет лежать и младенец, но младенца не было.

Он тут же понял, в чем дело, и направился к парадной двери; бесшумно отворив ее, он спокойно пробрался прямо к кровати, где некогда спала Николь, и ледяными пальцами коснулся личика бедного младенца, который от боли заплакал, — этот плач и слышала Андреа.

Потом, завернув новорожденного в шерстяное одеяло, Жильбер взял его на руки и унес, оставив дверь полуоткрытой, чтобы не навлечь на себя опасность лишним шумом.

Минуту спустя он через сад вышел на улицу, побежал к своему кабриолету, прогнал кучера из экипажа, где тот дремал, опустил кожаный полог и, покуда возница взбирался на лошадь, сказал ему:

— Если через четверть часа мы минуем заставу, получишь пол-луидора.

У лошадей были подковы с шипами; они сразу рванули в галоп.

160. СЕМЬЯ ПИТУ

По дороге Жильбер всего боялся. Грохот повозок, обгонявших его собственную или ехавших следом, казался ему погоней, в жалобном вое ветра в сухих деревьях ему чудились крики тех, у кого он похитил ребенка.

Однако ему ничто не угрожало. Возница знал свое дело, и пара лошадок, от которых валил пар, прибыла в Даммартен к тому часу, который был указан Жильбером, то есть еще до рассвета.

Жильбер уплатил пол-луидора, переменил лошадей и форейтора и снова пустился в дорогу.

Всю первую часть пути ребенок, которого Жильбер тщательно укутал в одеяло и прижал к себе, нисколько не чувствовал холода и ни разу не заплакал. Когда же забрезжил свет, Жильбер, видя вдали поля, осмелел и, чтобы заглушить хныканье младенца, который начал уже подавать голос, завел одну из тех нескончаемых песен, какие певал, бывало, в Таверне, возвращаясь с охоты.

Визжание осей, скрип подпруг, громыхание всей повозки, бубенцы на лошадях сопровождали его песню дьявольским аккомпанементом, которому вторил и сам возница, затягивая время от времени крамольную «Бурбоннезку».

Поэтому второй форейтор даже не заподозрил, что Жильбер везет в кабриолете младенца. Он остановил лошадей перед Виллер-Котре, получил плату, о которой условились заранее, и еще один экю в придачу; затем Жильбер подхватил свою ношу, заботливо укутанную в одеяло, с полной невозмутимостью затянул песню и поспешно удалился; перескочив через канаву, он зашагал по усыпанной листьями тропинке, которая, петляя, вела влево от дороги к деревне Арамон.

Холодало. Снегопад прекратился уже несколько часов назад; твердая земля ощетинилась колючими, сучковатыми кустарниками. Над ними вырисовывались унылые деревья с голыми ветвями: то начинался лес, а над ним сияло бледно-голубое небо, еще затянутое дымкой утреннего тумана.

Свежий холодный воздух, запах дубовой смолы, жемчужные сосульки, свисавшие с веток, — все это приволье, вся эта поэзия глубоко поразили воображение молодого человека.

Не озираясь, он уверенно шел вдоль речки быстрой горделивой поступью; ориентиром ему служили видневшаяся среди деревьев колокольня деревенской церквушки да синий дымок от печей, пробивавшийся сквозь рисунок бурых ветвей. И получасу не прошло, как он переправился через ручей, берега которого поросли плющом и пожелтевшим полевым кардамоном, и в первой же хижине попросил у детей какого-то землепашца, чтобы они проводили его к Мадлен Питу.

Дети не застыли на месте с непонимающим видом, как это обычно бывает с деревенскими жителями, а поднялись, заглянули незнакомцу в глаза и, взявшись за руки, молча и услужливо проводили его к домику изрядных размеров и приятному на вид, стоявшему на берегу ручья, вдоль которого расположились почти все жилища деревни.

Вода в ручье была прозрачна, он немного разлился из-за тающего снега. Через ручей был переброшен деревянный мостик, вернее, широкая доска, от которой земляные ступени вели прямо к дому.

Один из маленьких провожатых показал Жильберу кивком головы, что здесь живет Мадлен Питу.

— Это здесь? — переспросил Жильбер.

Ребенок кивнул, не говоря ни слова.

— Здесь живет Мадлен Питу? — настаивал Жильбер.

Мальчик снова безмолвно подтвердил его слова кивком; тогда Жильбер перешел мостик и направился к двери в хижину, а дети снова взялись за руки и во все глаза стали смотреть на красивого незнакомца в коричневом костюме и башмаках с пряжками, силясь понять, что ему понадобилось у Мадлен Питу.

Кроме этих детей, Жильбер еще не видел в деревне ни одной живой души. И впрямь, более пустынного местечка, чем Арамон, нельзя было найти при всем желании.

Не успел Жильбер отворить дверь, как взору его открылось зрелище, любезное всякому человеку на свете, особенно начинающему философу.

Крепкая поселянка нянчила на руках малыша нескольких месяцев от роду; рядом с нею другой малыш, здоровый карапуз лет четырех-пяти, стоя на коленях, читал вслух молитву.

У печки в углу, под окном, которое представляло собой простое отверстие в стене, закрытое куском стекла, сидела за прялкой другая крестьянка лет тридцати пяти — тридцати шести; она пряла лен, ноги ее покоились на деревянной скамеечке, а рядом лежал большой добродушный пудель.

Заметив Жильбера, пес приветствовал его весьма дружелюбным лаем, желая, как видно, показать, что исправно сторожит хозяев. Ребенок, читавший «Отче наш», запнулся и повернул голову, а обе женщины издали восклицание, в котором слышались и удивление, и радость.

Для начала Жильбер улыбнулся кормилице.

— Добрый день, дорогая тетушка Мадлен, — сказал он.

Крестьянка так и подскочила.

— Сударь знает, как меня зовут? — удивилась она.

— Как видите; но выслушайте меня, прошу вас, не перебивая. Теперь вместо одного питомца у вас будут двое.

И в топорную колыбельку деревенского младенца он положил дитя, привезенное из Парижа.

— Ох, до чего славный! — воскликнула женщина за прялкой.

— Да, сестрица Анжелика, и впрямь, какой славный! — подтвердила Мадлен.

— Это, сударыня, ваша сестра? — спросил Жильбер, указывая на пряху.

— Золовка, сударь, — отвечала Мадлен, — сестра моего муженька.

— Да, тетя, тетя Желика, — пробасил мальчуган, не поднимаясь с колен.

— Тише, ангел мой, тише, — урезонила его мать. — Ты перебиваешь этого господина.

— То, что я хочу вам предложить, очень просто, тетушка Мадлен. Вот этот ребенок — сын арендатора моего хозяина. Арендатор разорился, и мой хозяин, крестный отец малыша, хочет, чтобы он воспитывался в деревне и стал добрым землепашцем… Крепкое здоровье… Добрые нравы… Примете ли вы на воспитание это дитя?

— Но, сударь…

— Он родился вчера и еще не сосал груди, — перебил Жильбер. — Между прочим, об этом младенце с вами должен был поговорить метр Нике, нотариус из Виллер-Котре.

Мадлен тут же схватила ребенка и с такой щедрой готовностью сунула ему грудь, что Жильбер вконец растрогался.

— Меня не обманули, — произнес он, — вы добрая женщина. Итак, от имени моего хозяина доверяю вам этого ребенка. Вижу, что он будет счастлив здесь, и мне хочется, чтобы он принес счастье в ваш дом. Скажите, какую плату в месяц брали вы с метра Нике из Виллер-Котре за его детей?

— Двенадцать ливров, сударь, но господин Нике человек зажиточный и, бывало, нет-нет да и добавит на сахар да на содержание.

— Матушка Мадлен, — гордо сказал Жильбер, — этот ребенок будет приносить вам двадцать ливров в месяц, что составляет двести сорок ливров в год.

— Господи! — воскликнула Мадлен. — Спасибо, сударь.

— Вот вам за первый год, — сказал Жильбер, выкладывая на стол десять блестящих луидоров, при виде которых глаза у обеих женщин округлились; ангелочек Питу тут же потянулся к монетам шкодливой ручонкой.

— А как быть, сударь, если ребеночек не выживет? — робко заметила кормилица.

— Это было бы ужасным несчастьем, которого ни в коем случае нельзя допустить, — сказал Жильбер. — Итак, за те месяцы, пока вы будете кормить его грудью, заплачено; вы довольны?

— Довольна, сударь, довольна!

— Перейдем к плате за другие годы.

— Ребенок останется у нас?

— По всей видимости.

— Значит, сударь, мы станем ему отцом и матерью?

Жильбер побледнел.

— Да, — через силу проговорил он.

— Выходит, сударь, от бедного малютки отказались?

Жильбер был не готов к этому участию, к этим расспросам. Однако он быстро нашелся.

— Я не все вам сказал, — поспешил он добавить. — Несчастный отец умер с горя.

Обе женщины горестно всплеснули руками.

— А что же его мать? — спросила Анжелика.

— Мать… — с тяжким вздохом ответствовал Жильбер. — На такую мать, как она, не может рассчитывать ни один ребенок.

Тут вернулся с поля папаша Питу, добродушный и рассудительный крестьянин. Это был крепкий детина, от которого веяло честностью, добротой и здоровьем; он словно сошел с холста Грёза.

Ему в нескольких словах растолковали суть дела. Впрочем, из самолюбия он делал вид, будто понимает даже то, чего никак не мог понять.

Жильбер объяснил, что деньги на содержание ребенка будут выплачивать супругам Питу, пока мальчик не станет достаточно взрослым, чтобы жить своим умом и кормиться трудами своих рук.

— Ладно уж, — изрек Питу, — сдается мне, этот ребеночек нам полюбится: вон какой славный.

— В одно слово с нами! — восхитились Анжелика и Мадлен. — Хозяин сказал про него в одно слово с нами!

— Прошу вас, пойдемте со мной к метру Нике: я оставлю ему необходимую сумму денег, чтобы и вы были довольны, и ребенок счастлив.

— Да хоть сейчас, сударь, — отвечал глава семейства.

Он встал.

Жильбер простился с добрыми женщинами и подошел к колыбели, в которую уже положили нового питомца, потеснив хозяйское дитя.

Жильбер печально склонился над колыбелью и, впервые заглянув в лицо сыну, увидел, что мальчик похож на Андреа.

Это сходство его сразило; пытаясь сдержать подступившие слезы, он так сильно сжал кулаки, что ногти вонзились в кожу.

Потом он робко и трепетно поцеловал нежную щечку новорожденного и вышел, еле держась на ногах.

Папаша Питу уже ждал на пороге; в руке у него была палка с железным наконечником, а через плечо перекинута праздничная куртка.

Жильбер дал монетку в пол-луидора пухлому ангелочку Питу, который тыкался ему в ноги, а обе женщины с трогательным деревенским простодушием попросили дозволения поцеловать его на прощание.

На восемнадцатилетнего отца нахлынула такая буря чувств, что он насилу справлялся с собой. Бледный, расстроенный, он чувствовал, что земля уходит у него из-под ног.

— В путь, — сказал он папаше Питу.

— Как вам угодно, сударь, — отозвался крестьянин и зашагал вперед.

Жильбер двинулся за ним.

Вдруг Мадлен закричала с порога:

— Сударь! Сударь!

— Что такое? — спросил Жильбер.

— Как его зовут? Как его зовут? Скажите, как нам его называть?

— Его зовут Жильбер! — с истинно мужской гордостью отозвался молодой человек.

161. ОТПЛЫТИЕ

У нотариуса дело сладили мигом. Жильбер от своего имени отдал ему на хранение сумму в двадцать тысяч без малого ливров, предназначавшуюся на расходы по воспитанию и содержанию ребенка, с тем чтобы на остальные деньги купить ему участок земли, когда он вырастет.

На содержание и воспитание младенца Жильбер положил пятьсот ливров в год, которые должны были выплачиваться в течение пятнадцати лет, а остаток он должен был либо получить по истечении указанного срока, либо купить на эти деньги ферму или участок земли.

Позаботившись таким образом о ребенке, Жильбер подумал и об опекунах. Он распорядился, чтобы, когда ребенку исполнится восемнадцать лет, семье Питу выплатили от его имени две тысячи четыреста ливров. Но до тех пор метр Нике должен был выдавать не более пятисот ливров в год.

В вознаграждение за труды метру Нике причитались проценты со всей суммы.

Жильбер по всей форме получил расписку от Нике в получении денег, от папаши Питу — в получении ребенка, и в час пополудни пустился в путь, оставив Нике восхищенным такой предусмотрительностью в столь молодом человеке, а папашу Питу — ликующим при мысли о нежданном богатстве.

Когда Жильбер выходил из деревни, ему казалось, будто он расстается с миром. Все на свете утратило для него смысл, он покончил с юношеской беззаботностью и совершил один из тех решительных поступков, которые люди именуют преступлениями, а Бог сурово карает.

Однако Жильбер, веря в свои замыслы и силы, храбро вырвал руку из руки метра Нике, который пошел его провожать, всячески выказывая ему пылкие дружеские чувства и делая ему тысячи предложений, одно соблазнительней другого.

Но разум наш причудлив, а природа человеческая подвержена слабостям. Чем большей силой воли наделен человек, чем энергичнее устремляется он на осуществление своих затей, тем заметнее становится для него расстояние, отделяющее его от первого пройденного им шага. И вот тогда тревога закрадывается в самые мужественные сердца; вот тогда многие восклицают, подобно Цезарю: «А правильно ли я поступил, перейдя Рубикон?»

На опушке леса Жильбер еще раз оглянулся на бурые заросли, скрывшие от него деревню Арамон: только колокольня виднелась еще из-за краснеющих верхушек деревьев. Эта счастливая мирная картина погрузила его в блаженную, хотя и полную сожалений задумчивость.

«Безумец! — обратился он сам к себе. — Куда я иду? Быть может, вот сейчас Господь в бездонных небесах с негодованием отвернулся от меня! Подумать только: меня озарила такая счастливая мысль! Подумать только: человек, по воле Божьей подвигнувший меня на совершение моего злодеяния, согласился загладить содеянное зло, и ныне у меня в руках целое состояние и мое дитя! Ведь на десять тысяч ливров — остальные десять тысяч должны остаться для ребенка — я могу жить здесь как счастливый земледелец, среди этих добрых поселян, на лоне возвышенной и щедрой природы. Я могу навсегда успокоиться в этом блаженном краю, трудиться и мыслить; забыть мир и сам кануть в забвенье; я могу — о безграничное счастье! — сам воспитать свое дитя и насладиться плодами трудов своих! Почему бы нет? Быть может, эта удача дается мне в награду за минувшие страдания? Да, да, я мог бы жить здесь. Я мог бы взять себе часть денег, предназначенных ребенку, и сам заработать то, что причитается наемным воспитателям. Я могу признаться метру Нике, что я отец ребенка, я все могу!»

И сердце его мало-помалу наполнилось невыразимой радостью и такой надеждой, какой он не ведал прежде в самых ослепительных и блаженных мечтах.

Но тут проснулся омерзительный червь, дремавший в глубине прекрасного плода: имя ему было — раскаяние, стыд, горе.

«Нет, не могу, — бледнея, сказал себе Жильбер. — Я украл ребенка у этой женщины, как украл у нее честь. Я украл деньги у того человека, сказав ему, что деньги исправят причиненное зло. Поэтому я лишился права на счастье, лишился права на дитя, которое похищено у матери. Оно должно принадлежать или нам обоим, или никому из нас».

С этими словами, терзавшими его, как удары ножа, Жильбер в отчаянии вскочил на ноги; на лице его отразились самые зловещие, самые недобрые чувства.

— Так тому и быть! — произнес он. — Я буду несчастлив; я буду страдать, останусь одинок и обездолен; я хотел поделиться добром — теперь поделюсь злом. Отныне все мое богатство — это месть и горе. Не бойся, Андреа, я щедро с тобой поделюсь.

Юноша свернул направо и, с минуту помедлив с выбором пути, углубился в лес; целый день он шагал в сторону Нормандии, которой рассчитывал достигнуть за четыре дневных перехода. У него оставалось девять ливров и несколько су. Одежда у него была приличная, лицо свежее и спокойное. С книгой под мышкой он был очень похож на студента из хорошей семьи, возвращающегося в родительский дом.

Он взял себе за правило шагать ночью, а днем отсыпаться на лугу, под лучами солнца. Лишь два раза холодный ветер вынудил его просить приюта в крестьянских хижинах; там он опускался на стул у очага и засыпал крепким сном, не замечая приближающегося вечера. У него было припасено объяснение, кто он и куда держит путь. «Иду в Руан, — говорил он, — там у меня дядя; до того побывал в Виллер-Котре; человек я молодой и для собственного удовольствия решил путешествовать пешком».

У крестьян он не вызывал никаких подозрений: книга в те времена придавала человеку весьма почтенный вид. А если кто-то при виде юноши поджимал губы и глядел с сомнением, Жильбер заводил речь о том, что чувствует в себе призвание поступить в семинарию. Этим он рассеивал любые недобрые мысли.

Так прошла неделя. Жильбер жил, как поселянин, тратил в день десять су и проходил по десять лье. Наконец он добрался до Руана, где уже не надо было расспрашивать о дороге и плутать. Книга, которую он нес с собой, была «Новой Элоизой» в роскошном переплете. Руссо подарил ее Жильберу и надписал свое имя на первой странице.

Жильбер, чей капитал к этому времени сократился до четырех ливров десяти су, вырвал эту страницу, которую оставил у себя как драгоценность, а роман продал книгопродавцу за три ливра. Теперь он мог идти дальше; через три дня вдали показался Гавр; на закате он увидел море.

Его башмаки не гармонировали с обликом беспечного молодого человека, щеголяющего днем в шелковых чулках по городским улицам; но Жильберу пришла в голову еще одна мысль. Он продал свои шелковые чулки, вернее, выменял их на пару башмаков, отличавшихся безупречной прочностью. Правда, их нельзя было назвать щегольскими.

Последнюю ночь он провел в деревне Арфлер, где его приютили и накормили за шестнадцать су. Там он впервые в жизни отведал устриц. «Блюдо богачей досталось последнему бедняку, — сказал он себе. — Воистину, Бог всегда творил добро, а человек — зло, как писал Руссо».

13 декабря в десять часов утра Жильбер вошел в Гавр и с первого взгляда заметил «Адонис», прекрасный бриг водоизмещением в триста тонн, покачивавшийся в гавани.

На борту не видно было ни души. Жильбер храбро поднялся по сходням. К нему приблизился юнга и спросил, что ему надо.

— Где капитан? — осведомился Жильбер.

Юнга подал знак кому-то, кто находился на нижней палубе, и вскоре голос снизу прокричал:

— Пускай он спустится.

Жильбер спустился. Его провели в каюту, всю обшитую красным деревом и обставленную строго и просто.

Бледный, порывистый человек лет тридцати с живым и тревожным взглядом листал газету, сидя за столом красного дерева.

— Что вам угодно, сударь? — спросил он.

Жильбер знаком показал, что не хочет говорить при юнге, и юнга тут же исчез.

— Вы капитан «Адониса», сударь? — промолвил Жильбер, не теряя времени.

— Да, сударь.

— Значит, это письмо адресовано вам.

И он протянул капитану письмо Бальзамо.

Едва капитан увидел подпись, как вскочил на ноги и, просияв приветливой улыбкой, пылко воскликнул:

— А, так вы тоже… И так молоды! Прекрасно, прекрасно!

Вместо ответа Жильбер поклонился.

— Вы направляетесь?.. — осведомился капитан.

— В Америку.

— Когда?

— Вместе с вами.

— Прекрасно. Значит, через неделю.

— Но что же мне делать все это время, капитан?

— У вас есть паспорт?

— Нет.

— Тогда возвращайтесь на борт нынче же вечером; днем прогуляйтесь куда-нибудь за город, например, в Сент-Адресс. Ни с кем не вступайте в разговоры.

— Мне надо поесть; у меня кончились деньги.

— Вы будете обедать на борту; сегодня вечером поужинаете.

— А потом?

— На землю вы уже больше не вернетесь; будете скрываться здесь и до отплытия уже не увидите неба. Когда выйдем в открытое море, получите полную свободу.

— Хорошо.

— Итак, сделайте сегодня все, что вам нужно сделать.

— Мне необходимо написать письмо.

— Напишите.

— Где?

— За этим столом. Вот перо, чернила, бумага; почтовое отделение вы найдете в предместье, юнга вас проводит.

— Благодарю вас, капитан.

Оставшись один, Жильбер написал коротенькое письмо и снабдил его таким адресом:

«Париж, улица Цапли, 9, первые ворота, считая от улицы Платриер, мадемуазель Андреа де Таверне».

Потом он сунул письмо в карман, съел то, что принес ему сам капитан, и, сопровождаемый юнгой, пошел на почту, откуда отправил письмо.

Весь день Жильбер любовался морем с утесов.

Ночью он вернулся. Капитан поджидал его и впустил на борт.

162. ПОСЛЕДНЕЕ «ПРОСТИ» ЖИЛЬБЕРА

Филипп провел ужасную ночь. Следы на снегу со всей очевидностью доказывали, что кто-то проник в дом и похитил ребенка. Но кого обвинять? У него не было никаких улик.

Филипп так хорошо знал своего отца, что заподозрил его в участии в этом деле. Г-н де Таверне считал, что отец ребенка — Людовик XV; для него ребенок был драгоценным живым свидетельством того, что король изменил г-же Дюбарри. По всей видимости, барон полагал, что рано или поздно Андреа снова войдет в милость и тогда готова будет любой ценой вернуть себе средство к грядущему преуспеянию.

Эти размышления, основывавшиеся на знании отцовского характера, который совсем недавно проявил себя во всей красе, немного утешили Филиппа: он решил, что сумеет вернуть ребенка, поскольку знает похитителей.

Итак, он подкараулил в восемь утра доктора Луи и, прохаживаясь с ним по улице взад и вперед, рассказал ему о чудовищном событии минувшей ночи.

Доктор был человек здравомыслящий: он осмотрел следы в саду и по размышлении пришел к выводу, что предположения Филиппа похожи на правду.

— Я знаю, что за человек барон, — сказал он, — и полагаю, что он способен на эту низость. Но не может ли быть такого, что младенец был похищен под влиянием иных, более непосредственных побуждений?

— Каких, доктор?

— Его мог похитить отец.

— Да, я тоже об этом думал! — воскликнул Филипп. — Но у этого несчастного нет ни гроша за душой; он сумасшедший, фанатик; сейчас он в бегах и, скорее всего, боится даже моей тени. Не будем обманываться, доктор, презренный негодяй совершил это преступление случайно; но теперь, когда ярость моя уже проходит, хоть я по-прежнему ненавижу этого злодея, я предпочел бы никогда больше его не встречать, не то я убью его. Полагаю, что его терзают угрызения совести, и в этом его наказание; надеюсь, что голод и бродяжничество отомстят ему за меня не хуже, чем моя шпага.

— Не будем больше об этом, — промолвил доктор.

— Мой дорогой и бесценный друг, я прошу только вашего согласия на последний обман: прежде всего нужно успокоить Андреа; скажите ей, что беспокоились за здоровье младенца и вернулись за ним ночью, чтобы отвезти его к кормилице. Эта басня — первое, что пришло мне в голову, когда я искал, что сказать сестре.

— Хорошо, скажу. Но вы будете искать ребенка?

— У меня есть средство его найти. Я решил уехать из Франции. Андреа поступит в монастырь Сен-Дени, а я поеду к господину де Таверне, скажу ему, что мне все известно, и заставлю признаться, где он спрятал ребенка. Я припугну его угрозой публичного разоблачения, угрозой вмешательства ее высочества дофины.

— А что вы сделаете с ребенком? Ведь ваша сестра будет в монастыре?

— Поручу его кормилице, какую вы мне порекомендуете. Потом отдам в школу, а когда он вырастет, будет жить со мной, если я к тому времени еще буду жив.

— И вы полагаете, что ваша сестра согласится на разлуку с вами и со своим ребенком?

— Андреа согласится на все, чего я потребую. Она знает, что я был у ее высочества, что заручился словом дофины; она не станет толкать меня на шаг, который выглядел бы как непочтительность по отношению к нашей покровительнице.

— Прошу вас, пойдемте к бедной матери, — сказал доктор.

И он направился прямо к Андреа, которая сладко дремала утешенная заботами Филиппа.

Первыми ее словами был вопрос, обращенный к доктору, чье лицо уже расплылось в радостной улыбке, которая должна была служить ответом молодой женщине.

Андреа тут же совершенно успокоилась и с этой минуты начала так быстро поправляться, что десять дней спустя уже встала и погуляла по оранжерее в тот час, когда солнце нагрело стекла.

В тот самый день, когда состоялась эта прогулка, Филипп, уезжавший на несколько дней, вернулся домой на улицу Цапли с таким удрученным видом, что доктор, отворивший ему дверь, сразу почуял беду.

— Что случилось? — спросил он. — Барон отказывается вернуть ребенка?

— У барона был приступ лихорадки, — отвечал Филипп, — которая приковала его к постели через три дня после его отъезда из Парижа; когда я появился, лихорадка шла на убыль; я принял эту болезнь за хитрость, за притворство, даже за доказательство его причастности к похищению. Я настаивал, угрожал, но господин де Таверне поклялся мне на распятии, что понятия не имеет, о чем я ему толкую.

— Значит, вы ничего не разузнали в поездке?

— Ничего, доктор.

— И вы уверены, что барон сказал вам правду?

— Почти уверен.

— Он оказался хитрее вас и не выдал вам своей тайны.

— Я пригрозил, что прибегну к вмешательству ее высочества дофины, и тут барон побледнел. «Погубите меня, если вам угодно, — сказал он, — покройте бесчестьем своего отца и себя; но это жестокое сумасбродство ничем вам не поможет. Я ничего не знаю о том, что вы мне тут толкуете».

— И вы?

— И я уехал, отчаявшись что-либо узнать.

Тут Филипп услышал голос Андреа:

— Неужели Филипп вернулся?

— О Господи, это она! Что я ей скажу? — прошептал Филипп.

— Молчите! — повелительно произнес доктор.

Андреа вошла в комнату и радостно устремилась к брату; от ее ласкового поцелуя сердце у Филиппа болезненно сжалось.

— Итак, где же ты был? — спросила она.

— Сперва я был у отца, как и говорил тебе.

— Господин барон здоров?

— Да, Андреа, здоров, но я побывал не только у него. Я виделся с несколькими людьми, содействующими твоему устройству в Сен-Дени. Слава Богу, теперь все готово: ты выздоровела и можешь вполне трезво и рассудительно распорядиться своим будущим.

Андреа подошла к брату и с нежной улыбкой сказала:

— Любезный друг мой, мое будущее меня больше не заботит, да и никого не должно заботить. Для меня теперь важно только будущее моего ребенка, и я посвящу себя только сыну, которого дал мне Бог. Таково мое незыблемое решение, я приняла его, едва ко мне вернулись силы, а вместе с ними способность здраво рассуждать. Жить ради сына, жить, быть может, испытывая лишения, даже трудясь, если понадобится, но не расставаться с ним ни днем, ни ночью, — вот будущее, которое я себе назначила. Отказываюсь от монастыря, отрекаюсь от эгоизма: я принадлежу сыну, Богу я не нужна.

Доктор взглянул на Филиппа, словно говоря: «Вот видите! Я вас предупреждал».

— Сестра! — воскликнул молодой человек. — Сестра, что ты такое говоришь?

— Не вини меня, Филипп, не думай, что это прихоть слабой и суетной женщины; я тебя не обременю, я ничего от тебя не потребую.

— Но послушай, Андреа, я не могу оставаться во Франции, мне необходимо уехать: у меня нет состояния, нет никакого будущего; я мирился бы с тем, что оставляю тебя в стенах божьей обители, но в миру, в нищете, в трудах… Подумай о себе, Андреа.

— Я все предусмотрела. Я всей душой люблю тебя, Филипп, но если ты меня покинешь, я сумею подавить в себе рыдания и стану жить затворницей вдвоем с сыном.

Доктор подошел поближе.

— Вы увлекаетесь, — сказал он, — вы словно в горячке.

— Ах, доктор, да как же иначе? Материнство — это самая настоящая горячка. Но эту горячку ниспослал мне Господь. Пока дитя будет во мне нуждаться, я буду упорствовать в своем решении.

Внезапно Филипп и доктор обменялись взглядом.

— Дитя мое, — первым начал доктор, — я не слишком красноречивый прорицатель, но помнится мне, что Богу неугодно, чтобы люди питали чрезмерно пылкую приязнь к себе подобным.

— Да, сестра, — подтвердил Филипп.

— Полагаю, доктор, что Бог не запрещает матери горячо любить свое дитя?

— Простите, дочь моя, но как философ, как практикующий врач я попытаюсь измерить пропасть, которую разверзает теолог перед страстями человеческими. Всякому велению свыше следует искать объяснение, причем не только духовное, потому что здесь подчас требуется недоступная нам проницательность, но и телесное, физическое. Богу не угодно, чтобы мать чрезмерно любила свое дитя, потому что дитя — хрупкая, нежная былинка, оно подвержено любой хвори, любому страданию; страстно любить столь эфемерное существо — значит, обрекать себя на отчаяние.

— Доктор, — прошептала Андреа, — почему вы мне это говорите? И почему вы, Филипп, смотрите на меня с таким состраданием? Почему вы так побледнели?

— Дорогая Андреа, — перебил молодой человек, — послушайтесь моего нежного дружеского совета: теперь, когда здоровье ваше окрепло, поступите как можно скорее в обитель Сен-Дени.

— Нет! Я же сказала вам: я не расстанусь с сыном.

— Пока вы будете ему нужны, — ласково сказал доктор.

— Боже мой! — воскликнула Андреа. — Что случилось? Скажите! Что-то недоброе, ужасное?

— Осторожнее, — шепнул доктор на ухо Филиппу, — она еще слишком слаба для подобного удара.

— Ты не отвечаешь, брат? Объясни мне, что стряслось.

— Дорогая сестра, ты знаешь, что на обратном пути я заехал в Пуэн-дю-Жур к кормилице, у которой находится твой сын.

— Да… Так что же?

— Младенец немного прихворнул.

— Прихворнул? Мой малютка? Маргарита, скорее, скорее, карету! Я поеду проведаю сына.

— Это невозможно! — воскликнул доктор. — Вы не в состоянии выходить из дому, вы не перенесете поездки в карете.

— Еще нынче утром вы говорили мне, что это вполне мне по силам; вы говорили, что завтра, когда Филипп вернется, я поеду к моему сыночку.

— Я поспешил с обещанием.

— Вы меня обманывали?

Врач молчал.

— Маргарита! — повторила Андреа. — Вы должны меня слушаться! Карету!

— Ты себя погубишь этим, — вмешался Филипп.

— Вот и пускай погублю! Я не так уж дорожу жизнью.

Маргарита, не двигалась с места, переводя взгляд с хозяйки на хозяина, с хозяина на доктора.

— Ну? Я приказываю! — выкрикнула Андреа, залившись внезапным румянцем.

— Сестра, дорогая!

— Ничего больше не желаю слушать; если мне не подадут экипаж, я пойду пешком.

— Андреа, — порывисто сказал Филипп, обнимая ее, — нет, ты не поедешь, тебе незачем туда ехать.

— Мой ребенок умер! — беззвучно прошептала молодая женщина, уронив руки вдоль кресла, на которое ее усадили Филипп и доктор.

Вместо ответа Филипп поцеловал ее холодную безжизненную руку. Мало-помалу оцепенение покинуло Андреа: она уронила голову на грудь и разразилась обильными слезами.

— Богу было угодно, — произнес Филипп, — обрушить на нас это новое горе; такова была воля Бога, великого и справедливого, Бога, который, быть может, предназначил тебе иную судьбу; кто знает, не счел ли Господь, что это дитя было бы для тебя незаслуженной карой.

— Но тогда, — всхлипывая, спросила бедная мать, — зачем Бог заставил страдать это безвинное создание?

— Бог не заставил его страдать, дитя мое, — возразил доктор. — Младенец умер в самую ночь своего рождения. Вам не следует сожалеть о нем больше, чем о тени, которая промелькнула и исчезла.

— А крик, который я слышала?

— Был его прощанием с жизнью.

Андреа закрыла лицо руками, а двое мужчин, обменявшись многозначительными взглядами, мысленно одобрили друг друга за эту святую ложь.

Внезапно вошла Маргарита с письмом в руках. Письмо было адресовано Андреа. Оно было надписано:

«Мадемуазель Андреа де Таверне, улица Цапли, первые ворота, считая от улицы Платриер».

Филипп показал письмо доктору поверх головы Андреа, которая уже не плакала и вся ушла в свое горе.

«Кто мог ей сюда написать? — размышлял Филипп. — Никто не знает ее адреса, только отец, но это не его почерк».

— Дайте ей письмо, — обратился к нему доктор, — это отвлечет ее от задумчивости, в которую она погрузилась так глубоко, что это меня тревожит.

— Возьми, Андреа, — произнес Филипп, — тебе письмо.

Бездумным, безвольным движением, нисколько не удивившись, Андреа разорвала конверт и, утерев глаза, развернула письмо, собираясь прочесть; но едва она пробежала глазами три строчки, содержавшиеся в нем, как испустила громкий вопль, вскочила, как безумная, а потом тяжело, словно статуя, упала без чувств на руки подбежавшей Маргарите.

Филипп подобрал письмо и прочел:


«В море, 15 декабря 17…

Я уезжаю, изгнанный Вами; больше Вы меня не увидите, но с собой я увез мое дитя, и никогда оно не назовет Вас матерью!

Жильбер».


Взревев от ярости, Филипп скомкал письмо.

— Я почти готов был простить ему злодеяние, совершенное случайно, — скрежеща зубами, проговорил он. — Но умышленное злодейство будет наказано. Клянусь твоим разбитым сердцем, Андреа, что убью презренного негодяя, как только он предстанет передо мной. Даст Бог, я его повстречаю, потому что он превысил меру… Доктор, Андреа приходит в себя?

— Да, да!

— Завтра же, доктор, сестра должна удалиться в монастырь Сен-Дени; послезавтра мне нужно быть в ближайшем морском порту. Негодяй бежал. Я его настигну. И потом, я должен отнять у него ребенка. Какой порт ближе всего, доктор?

— Гавр.

— Через тридцать шесть часов я буду в Гавре, — откликнулся Филипп.

163. НА БОРТУ

С этой минуты в доме Андреа стало тихо и уныло как в могиле.

Известие о смерти сына чуть было не убило молодую мать. Оно сделалось бы для нее тем безмолвным, бесконечным горем, которое постепенно подтачивает силы. Письмо Жильбера оказалось жестоким ударом, но удар этот пробудил в благородной душе Андреа те силы и чувства, что способны были еще ее защитить.

Очнувшись, она поискала глазами брата, и ярость, которую она прочла у него в глазах, стала для нее новым источником мужества.

Она дождалась, пока силы вернулись к ней настолько, чтобы голос не дрожал, и, взяв Филиппа за руку, сказала:

— Друг мой, нынче утром вы говорили мне, что благодаря ее высочеству дофине мне предоставлена келья в монастыре Сен-Дени.

— Да, Андреа.

— Будьте добры, отвезите меня туда сегодня же.

— Благодарю вас, сестра.

— Что до вас, доктор, — продолжала Андреа, — никакой благодарности не достанет, чтобы вознаградить вас за вашу доброту, преданность, милосердие. Вам воздастся не на земле, доктор.

Она подошла к нему и поцеловала.

— В этом медальоне, — сказала она, — вы увидите мой портрет, который заказала моя матушка, когда мне было два года; наверное, здесь я похожа на сына; примите его, доктор, пускай он напоминает вам иногда о ребенке, которого вы принимали, и о матери, которую спасли своими заботами.

Андреа высказала все это недрогнувшим голосом и сразу стала собираться в дорогу; уже в шесть часов вечера она, не смея поднять голову, проходила сквозь дверцу, которая вела из приемной внутрь монастыря Сен-Дени; Филипп, сам не в силах справиться со своими чувствами, мысленно прощался с ней сквозь решетку — быть может, навсегда.

Вдруг бедную Андреа оставили силы; она бегом бросилась назад к брату, протягивая к нему руки; он тоже простер руки к сестре. Так они обнялись, несмотря на разделявшую их холодную преграду, и слезы, катившиеся по их горящим щекам, смешались.

— Прощай! Прощай! — шептала Андреа, обливаясь горючими слезами.

— Прощай! — отвечал Филипп, не давая воли отчаянию.

— Если когда-нибудь ты найдешь моего сына, — совсем тихо проговорила Андреа, — сделай так, чтобыя поцеловала его, прежде чем умру.

— Не беспокойся… Прощай! Прощай!

Андреа вырвалась из рук брата и, поддерживаемая послушницей, побрела, оглядываясь на Филиппа, в густую монастырскую тьму.

Сперва он еще видел ее, кивал ей, а потом махал платком. Наконец из темной галереи до него долетело ее последнее прости. Затем со зловещим стуком захлопнулась железная дверь, и все было кончено.

Филипп выехал прямо из Сен-Дени на почтовой лошади; приторочив вещевой мешок к седлу, он скакал всю ночь, весь день и на другую ночь прибыл в Гавр. Он заночевал в первом постоялом дворе, какой повстречался ему на пути, а наутро чуть свет уже расспрашивал в порту, когда отплывет первый корабль в Америку.

Ему ответили, что в этот же день в Нью-Йорк отправляется бриг «Адонис». Филипп обратился к капитану, который занимался последними приготовлениями, и, уплатив за проезд, был принят на борт пассажиром; затем, в последний раз написав дофине письмо, в котором свидетельствовал свою покорнейшую преданность и признательность, он велел перенести багаж в свою каюту и в час прилива сам поднялся на борт.

Часы на башне Франциска I прозвонили четыре раза, когда «Адонис», развернув фок и марсели, вышел из фарватера. Море было темно-синее, небо у горизонта уже окрасилось в красный цвет. Облокотясь на релинги, Филипп, успевший уже раскланяться с немногими пассажирами, своими попутчиками, смотрел на берега Франции, которые покрывались фиолетовой дымкой, между тем как бриг все больше распускал паруса, брал курс все правее и наконец, обогнув мыс Эв, вышел в открытое море.

Вскоре Филипп ничего уже не видел — ни берегов Франции, ни пассажиров, ни океана. Все обволокла своими огромными крылами темная ночь, и молодой человек удалился к себе в каюту, где, лежа на койке, перечел черновик письма к дофине, письма, похожего более на молитву, обращенную к Создателю, чем на прощальное послание, обращенное к одному из его созданий.


«Ваше высочество, — писал он, — я удаляюсь от Вас без надежды, без опоры в жизни, сожалея о том, что так мало послужил будущей своей королеве. Меня ждут морские бури и ураганы, а Вы остаетесь среди тягот и опасностей, коими чревато управление государством. Юная, прекрасная, всеми любимая, окруженная почтением друзей и обожанием слуг, Вы забудете человека, которого мановение Вашей царственной руки вознесло над толпой; я же не забуду Вас никогда; ныне я еду в Новый Свет, дабы научиться, как лучше послужить Вам, когда Вы взойдете на трон. Вверяю Вам свою сестру, бедный покинутый цветок; единственным лучом солнца для нее будет Ваш взгляд. Соблаговолите время от времени снисходить до нее и, радуясь жизни, наслаждаясь могуществом, внемля единодушным хвалам, помните, заклинаю Вас, о том, что Вас благословляет изгнанник, которого Вы более не услышите и который, быть может, никогда уже Вас не увидит».


Когда Филипп дочитывал последние слова, сердце у него сжалось: унылое поскрипывание снастей, сливавшееся с ропотом волн, что на бегу разбивались об иллюминатор, навеяло бы тоску и на самого жизнерадостного человека.

Ночь тянулась долго и мучительно. Утренний визит капитана также не прибавил Филиппу бодрости. Капитан сообщил, что большинство пассажиров боятся морской болезни и сидят по каютам и что плавание обещает быть коротким, но нелегким по причине сильного ветра.

С первого дня Филипп завел обыкновение обедать вместе с капитаном, завтрак заказывать к себе в каюту, и поскольку он тоже не был достаточно закален для превратностей морского путешествия, то по нескольку часов в день проводил на верхней палубе, завернувшись в свой длинный офицерский плащ. Оставшееся время он проводил, обдумывая план дальнейшей жизни и читая серьезные книги для поддержания духа. Иногда он встречался с попутчиками по плаванию. В их числе были две дамы, ехавшие в Северную Америку получать наследство, и четверо мужчин, из коих один, человек уже немолодой, путешествовал с двумя сыновьями. Таковы были пассажиры кают первого класса. Кроме них, Филипп заметил как-то нескольких людей более простонародного облика; они ничем не привлекли его внимания.

Мало-помалу Филипп свыкся со своей болью, и душа его вновь стала ясна, как небеса над головой. Погожие дни, безоблачные и безбурные, напомнили путешественникам, что корабль приближается к умеренным широтам. Теперь они все больше времени проводили на палубе; и Филипп, который взял себе за правило ни с кем не поддерживать знакомства и от всех, даже от капитана, скрыл свое имя из опасения, как бы его не втянули в нежелательный для него разговор, даже по ночам, сидя в каюте, различал иногда чьи-то шаги у себя над головой; ему даже слышался голос капитана, который, вероятно, прогуливался с кем-то из пассажиров. Из-за этого Филипп не желал подниматься на палубу. Он открывал свой иллюминатор, чтобы глотнуть свежего воздуха, и ждал завтрашнего дня.

Лишь один раз, не слыша ни шагов, ни голосов, он поднялся ночью на палубу. Воздух был теплый, небо затянуто облаками, и в струе, тянувшейся за кораблем, среди завихрений пены вспыхивали крохотные фосфоресцирующие огоньки. Вероятно, пассажирам эта ночь показалась слишком темной и ненастной; на полуюте не видно было ни души. Лишь впереди, в носовой части корабля, прислоняясь к бушприту, маячила черная тень, погруженная не то в дремоту, не то в задумчивость, Филипп едва различал ее в сумраке; то был, судя по всему, какой-нибудь бедный изгнанник, который, глядя вперед, стремился к берегам Америки, меж тем как сам Филипп душой оставался во французском порту.

Филипп долго смотрел на этого путешественника, с головой ушедшего в созерцание; потом его пробрал утренний холодок; он уже готов был вернуться к себе в каюту. Тем временем пассажир у бушприта тоже оглядел небо, начинавшее уже светлеть. Филипп услышал шаги капитана и обернулся.

— Вышли подышать, капитан? — сказал он.

— Я встаю в это время, сударь.

— Как видите, ваши пассажиры вас опередили.

— Вы-то опередили, верно, да ведь офицеры сродни морякам — они тоже встают рано.

— Ну не только я, — возразил Филипп. — Видите, вон там какой-то человек замечтался, это ведь один из ваших пассажиров, не так ли?

Капитан взглянул и как будто удивился.

— Кто он? — спросил Филипп.

— Один… один коммерсант, — нехотя отвечал капитан.

— Он спешит навстречу богатству, — понизил голос Филипп, — и ему кажется, что корабль плывет слишком медленно.

Вместо ответа капитан направился к одинокому пассажиру и сказал ему несколько слов; затем Филипп увидел, как тот спустился вниз, в помещение между палубами.

— Вы развеяли его грезы, — заметил Филипп капитану, когда тот вернулся к нему, — а ведь он мне ничуть не мешал.

— Нет, сударь, я предупредил его, что в этих местах утренний холод бывает опасен, а у пассажиров второго класса в отличие от вас нет теплых плащей.

— Где мы сейчас, капитан?

— Сударь, завтра мы увидим Азорские острова и на одном из них пополним запас пресной воды, поскольку скоро станет очень жарко.

164. АЗОРСКИЕ ОСТРОВА

В час, указанный капитаном, далеко впереди на северо-востоке показались озаренные яркими лучами солнца берега нескольких островов.

То были Азоры.

Ветер был попутный, и корабль шел быстро. Около трех часов пополудни берега уже были хорошо видны.

Филиппу открылись высокие пики утесов причудливой и зловещей формы, скалы, почерневшие, словно под воздействием вулканического пламени, сияющие горные хребты, глубокие пропасти.

Подойдя на пушечный выстрел к первому из островов, бриг лег в дрейф, и экипаж приготовился к высадке, чтобы запастись несколькими бочками свежей воды, на что было получено разрешение капитана.

Все пассажиры предвкушали удовольствие прогулки. После трех недель трудного плавания ступить на твердую землю — вот радость, оценить которую могут только те, кто проделал долгое путешествие.

— Господа, — обратился капитан к пассажирам, которые были в нерешительности, — в вашем распоряжении пять часов. Воспользуйтесь случаем. Если вы любители природы, на этом необитаемом островке вы найдете источники с ледяной водой, если охотники — кроликов и красных куропаток.

Филипп взял ружье, пули и дробь.

— А вы остаетесь на борту, капитан? — спросил он. — Почему бы вам не пойти с нами.

— Потому что вон там, — отвечал моряк, кивая на море, — плывет какой-то подозрительный на вид корабль; этот корабль следует за нами уже добрых четыре дня; он мне очень не нравится, право слово, и лучше мне будет понаблюдать за тем, что он станет делать.

Удовлетворившись этим объяснением, Филипп сошел в последнюю шлюпку и отправился на берег.

Дамы и некоторые пассажиры с носа и кормы не отваживались спуститься или ждали своей очереди.

Две лодки с веселыми матросами и еще более веселыми пассажирами отвалили от борта.

Капитан напутствовал их такими словами:

— В восемь часов, господа, за вами придет последняя шлюпка; хорошенько зарубите себе на носу: те, кто опоздает, останутся на острове.

Едва лодки с любителями природы и охотниками причалили к острову, матросы тут же устремились к пещере, расположенной в сотне шагов от берега и уходившей в глубь земли, куда не достигали солнечные лучи.

Источник с изумительно лазурной и чистой водой убегал под замшелые скалы и, не покидая пределов грота, исчезал на его дне, уходя в тонкий зыбкий песок.

Итак, матросы остановились там и наполнили бочки, которые затем им пришлось скатить на берег.

Филипп смотрел, как они трудятся; он восхищался синеватым сумраком, царившим в пещере, прохладой, нежным журчанием воды, падавшей с уступа на уступ; он удивлялся тому, что сперва сумрак показался ему довольно густым, а прохлада пробрала до костей, но спустя несколько минут холодок уже был ему приятен, а полутьма вокруг была пронизана мягким таинственным светом. Сперва он брел за матросами вслепую, вытянув вперед руки и то и дело натыкаясь на выступы скал; потом понемногу стали вырисовываться и высвечиваться фигуры и лица, и Филипп решил, что в гроте все видно даже отчетливее, чем под открытым небом, поскольку в этих местах днем все краски слишком ярки и кричащи.

Тем временем голоса его попутчиков стихли вдали. В горах грянули выстрелы, один, потом другой; затем шум замер, и Филипп остался один.

Матросы уже набрали столько воды, сколько было нужно, им больше нечего было делать в гроте.

Мало-помалу Филиппа увлекли чары уединения, водоворот мыслей захватил его; он растянулся на мягком податливом песке, спиной привалился к скале, поросшей ароматными травами, и погрузился в задумчивость.

Время шло. Он забыл обо всем на свете. Рядом с ним на камне валялось незаряженное ружье; для удобства он даже вынул из карманов пистолеты, с которыми никогда не расставался.

Медленно, торжественно, подобно уроку или укоризне, перед его глазами проходило минувшее. Пугливо, подобно лесной птице, до которой иногда удается дотянуться взглядом, но никогда рукой, улетало от него грядущее.

Пока Филипп мечтал, в ста шагах от него мечтали, смеялись, надеялись другие люди. Он бессознательно улавливал это движение вблизи него, и не раз ему слышался плеск весел: шлюпки привозили на берег и увозили на корабль пассажиров, из коих одни пресытились удовольствиями этого дня, а другие в свой черед жаждали вкусить их.

Но никто еще не потревожил его размышлений: никто не замечал входа в пещеру или, заметив, не прельщался им.

Вдруг на пороге пещеры, загородив свет, выросла робкая, нерешительная тень. Филипп видел, как кто-то, вытянув руки вперед и опустив голову, идет вдоль журчащего ручейка. Один раз нога незнакомца скользнула по траве, и он наткнулся на выступ скалы.

Тогда Филипп встал и пошел навстречу, чтобы протянуть этому человеку руку и помочь выбраться на верный путь. Его рука, протянутая со всей учтивостью, встретилась в потемках с пальцами путешественника.

— Сюда, — приветливо произнес Филипп, — сюда, сударь, вода здесь.

При звуке его голоса незнакомец резко поднял голову, собираясь ответить, и в синем полумраке грота стало видно его лицо.

Филипп внезапно испустил ужасный вопль и отскочил назад.

Незнакомец испуганно вскрикнул и тоже отпрянул.

— Жильбер!

— Филипп!

Оба восклицания раздались одновременно, словно подземный гром.

Потом воцарилась тишина, нарушаемая только звуками борьбы, Филипп обеими руками сжал горло врага и увлек его в глубь пещеры.

Жильбер безропотно подчинился. Спиной он прижался к скале, бежать ему было некуда.

— Негодяй! Наконец ты мне попался! — проревел Филипп. — Господь в справедливости своей отдал тебя в мою власть!

Побелевший Жильбер и не пытался вырваться; руки его безвольно висели вдоль тела.

— Изверг, чудовище, — вознегодовал Филипп, — ты лишен даже инстинкта, который велит диким зверям защищаться.

— Защищаться? Зачем? — кротко возразил Жильбер.

— Верно: ты знаешь, что ты в моей власти; знаешь, что заслуживаешь самой ужасной кары. Все твои злодейства доказаны. Твоя низость обесчестила женщину, твоя бесчеловечность убила ее. Тебе мало было осквернить девственницу, ты пожелал убить мать.

Жильбер не отвечал. Сам непроизвольно опьяняя себя гневом, Филипп снова занес над ним руку в порыве ярости. Юноша не оказывал сопротивления.

— Ты не мужчина! — воскликнул Филипа, безжалостно тряся его. — Ты жалкое подобие мужчины! Даже не защищаешься! Я задушу тебя, слышишь? Ну защищайся же, трус! Трус! Убийца!

Жильбер чувствовал, что стальные пальцы врага смыкаются у него на горле; он выпрямился, напрягся и с львиной силой одним движением плеч отбросил от себя Филиппа, а затем скрестил руки на груди.

— Вы видите, — сказал он, — что я мог бы защищаться, если бы хотел: но зачем? Вы уже схватились за ружье. Пожалуй, я предпочитаю получить пулю, чем быть разорванным на куски или погибнуть от унизительных побоев.

В самом деле, Филипп взял было в руки ружье, но, услышав эти слова, выпустил его.

— Нет, — прошептал он.

Потом громко обратился к Жильберу:

— Куда ты едешь? Как ты сюда попал?

— Я пассажир «Адониса».

— Значит, ты прятался? Ты меня видел?

— Я даже не знал, что вы на борту.

— Лжешь!

— Нет, не лгу.

— Тогда почему я тебя не видел?

— Потому что я выходил из каюты только по ночам.

— Вот видишь, значит, ты прячешься!

— Да, конечно.

— От меня?

— Да нет же, я еду в Америку с поручением, и мне велено скрываться. Поэтому капитан поместил меня отдельно.

— А я утверждаю, что ты прячешься от меня. Ты желаешь скрыть ребенка, которого похитил.

— Ребенка! — воскликнул Жильбер.

— Да, ты похитил и увез с собой ребенка, надеясь когда-нибудь воспользоваться им как оружием и извлечь из этого выгоду для себя, негодяй!

Жильбер покачал головой.

— Я забрал ребенка, — сказал он, — чтобы никто не учил его презирать отца и отрекаться от него.

Филипп перевел дух.

— Если это правда, — вымолвил он, — если я могу тебе верить, значит, ты все же не так подл, как я думал. Но ты вор, почему бы тебе не быть и лгуном?

— Вор! Это я — вор?

— Ты украл ребенка!

— Это мой сын! Мой! Взять свое, сударь, не значит украсть.

— Слушай, — возразил Филипп, дрожа от ярости, — только что я был готов тебя убить. Я поклялся, что убью тебя, у меня было на это право.

Жильбер не отвечал.

— Теперь Господь просветил меня. Господь поставил тебя на моем пути словно для того, чтобы сказать мне: мщение бесполезно; мстит только тот, от кого отвернулся Бог… Я не убью тебя, я лишь разрушу нагромождение зла, которое ты возвел. В этом ребенке заключен источник твоего будущего; ты сей же час вернешь мне ребенка.

— Но он не со мной, — отвечал Жильбер. — Нельзя же брать с собой в плавание двухнедельного младенца.

— Тебе следовало найти для него кормилицу; почему ты не взял с собой кормилицу?

— Говорю вам, я не мог взять на корабль ребенка.

— Значит, ты оставил его во Франции? Где?

Жильбер молчал.

— Отвечай! Куда ты отдал его на воспитание? На какие средства?

Жильбер молчал.

— Вот как, негодяй? Ты бросаешь мне вызов, — выдавил Филипп. — Значит, ты не боишься разбудить во мне гнев… Скажешь ты мне, где сын моей сестры? Вернешь мне младенца?

— Это мой ребенок, и он принадлежит мне, — прошептал Жильбер.

— Злодей! Ты сам торопишь свою смерть!

— Я не хочу отдавать вам ребенка.

— Жильбер, послушай, вот я говорю с тобой кротко и ласково; Жильбер, я попытаюсь забыть прошлое, попытаюсь простить тебя; ты видишь, я готов быть великодушным. Я прощаю тебя! Прощаю весь стыд, все горе, которое ты обрушил на наш дом, — это огромная жертва. Верни мне ребенка. Ты желаешь еще большего? Ну, хочешь, я попытаюсь победить столь справедливое отвращение Андреа, хочешь я попрошу ее за тебя?.. Хорошо, я ее уговорю! Но верни мне ребенка. Еще одно слово. Андреа любит, страстно любит своего сына… твоего сына; твое раскаяние тронет ее, клянусь тебе; я сам все улажу, только верни мне ребенка. Жильбер, верни ребенка.

Скрестив на груди руки, Жильбер устремил на Филиппа взгляд, полный зловещего огня.

— Вы не поверили мне, — сказал он, — и я вам не верю; я не сомневаюсь в вашей порядочности, но я измерил бездну сословных предрассудков. Возврат к прошлому невозможен, прощение невозможно. Мы враги не на жизнь, а на смерть. Вы сильнее — так будьте же победителем. Я не прошу у вас вашего оружия, не просите и вы моего.

— Значит, ты признаешь, что это оружие?

— Да — против презрения, против неблагодарности, против оскорблений.

— В последний раз, — с пеной на губах спросил Филипп, — ты согласен?

— Нет.

— Берегись!

— Нет.

— Я не хочу тебя убивать; я хочу дать тебе шанс убить брата Андреа. Еще одно преступление! Ну как, соблазнительно, не правда ли? Бери пистолет; у меня другой; сочтем до трех и выстрелим.

И он бросил один из своих пистолетов к ногам Жильбера.

Юноша не шевельнулся.

— Вот на дуэль-то я и не согласен, — сказал он.

— Ты предпочитаешь, чтобы я тебя убил! — закричал Филипп, теряя голову от ярости и отчаяния.

— Предпочитаю, чтобы вы меня убили.

— Подумай… Я едва владею собой.

— Я подумал.

— Я в своем праве: Бог отпустит мне этот грех.

— Знаю. Убейте меня.

— В последний раз, будешь стреляться со мной?

— Нет.

— Отказываешься защищаться?

— Отказываюсь.

— Что ж! Подыхай, изверг рода человеческого, подыхай, святотатец, разбойник, собака!

И Филипп почти в упор выстрелил в Жильбера из пистолета. Юноша выбросил перед собой руку, качнулся сперва назад, потом вперед и, не вскрикнув, упал ничком. Филипп почувствовал, как песок у него под ногами пропитывается теплой кровью; рассудок у него помутился; он бросился прочь из пещеры.

Перед ним был берег; лодка ждала его; капитан назначил отплытие на восемь часов: а теперь было уже несколько минут девятого.

— А, вот вы где, сударь! — сказали ему матросы. — Вы остались последним, все уже вернулись на борт. Удачно постреляли?

Слыша этот вопрос, Филипп потерял сознание. Его бесчувственного отвезли на корабль, который уже снимался с якоря.

— Все вернулись? — спросил капитан.

— Мы привезли последнего из пассажиров, — отвечали матросы. — Он, должно быть, упал и ударился: только что он потерял сознание.

Капитан отдал приказ сниматься с последнего якоря, и бриг быстро начал удаляться от Азорских островов как раз в тот миг, когда незнакомый корабль под американским флагом, который так долго причинял капитану беспокойство, вошел в гавань.

Капитан «Адониса» обменялся с этим кораблем сигналами и, успокоившись, по крайней мере внешне, продолжил путь на запад; вскоре бриг растаял в ночной тьме.

И только наутро хватились, что на борту недостает одного пассажира.

ЭПИЛОГ. ДЕВЯТОЕ МАЯ

9 мая 1774 года в восемь вечера Версаль представлял собой любопытнейшее и удивительнейшее зрелище.

С первого числа месяца король Людовик XV, пораженный ужасной хворью, всю тяжесть которой медики не сразу решились ему открыть, слег в постель и пытался прочесть в лицах окружающих не то истину, не то надежду.

Врач Борде нашел у короля тяжелую оспу, а врач Ламартиньер, согласный в диагнозе со своим коллегой, настаивал, что королю следует сказать правду, чтобы он как истый христианин мог телесно и духовно исполнить все, что требовалось для спасения души и для блага государства.

— Его христианнейшее величество, — говорил Ламартиньер, — должен быть соборован.

Ламартиньер представлял партию дофина, то есть оппозицию. Борде между тем утверждал, что простое признание тяжести болезни убьет короля, а он, медик Борде, не смеет наносить смертельный удар своему государю.

Борде представлял партию Дюбарри.

В самом деле, призвать к королевскому одру духовенство — значило изгнать оттуда фаворитку. Бог на порог — черт за порог.

Во время этой междоусобной войны, которую вели Медицинский факультет, семья и дворцовые партии, болезнь крепко-накрепко засела в постаревшем, одряхлевшем, истощенном от распутства теле; час от часу она усиливалась, и никакие снадобья и процедуры не властны были выбить недуг из его укрытия.

Едва проявились первые приступы болезни, которая была признана последствием неверности короля, чему охотно способствовала г-жа Дюбарри, вокруг постели короля собрались две его дочери, фаворитка и наиболее приближенные придворные. При больном все они еще смеялись и держали себя предупредительно.

Внезапно в Версале появилась строгая и зловещая фигура Луизы Французской; она покинула свою келью в Сен-Дени, дабы принести отцу утешение и заботу.

Бледная и суровая, словно статуя Неизбежности, вошла она к больному; казалось, она не дочь своему отцу, не сестра принцессам; она была похожа на античных прорицательниц, которые в мрачные времена бедствий представали перед ослепленными владыками, чтобы предвозвестить: «Горе! Горе! Горе!»

В Версаль она попала в ту минуту, когда Людовик покрывал поцелуями ручки г-жи Дюбарри и прикладывал ее нежные, ласковые ладони к своему горящему лбу и воспаленным щекам.

При виде ее все разбежались: дрожащие сестры удалились в соседнюю комнату, г-жа Дюбарри преклонила колено и поспешила к себе в покои, приближенные отступили в передние, и только двое лекарей остались в уголке у камина.

— Дочь моя! — прошептал король, открывая глаза, смеженные болью и лихорадкой.

— Да, ваша дочь, государь, — отвечала принцесса.

— Вы пришли…

— Именем Господа!

Король приподнялся с подобием улыбки.

— Государь, вы забыли Бога, — продолжала принцесса.

— Я?

— И я пришла напомнить вам о нем.

— Дочь моя, надеюсь, я не столь близок к смерти, чтобы мне срочно требовалось увещание. Болезнь у меня неопасная: ломота, небольшое воспаление.

— При таких болезнях, как ваша, — перебила принцесса, — по этикету полагается, чтобы у изголовья его величества собрались высшие прелаты королевства. Когда член королевской фамилии болен оспой, его надлежит немедленно соборовать.

— Сударыня! — в ужасе вскричал король, покрывшись бледностью. — Что вы такое говорите?

— Сударыня! — простонали оба медика, объятые страхом.

— Я говорю, — продолжала принцесса, — что у вашего величества оспа.

Король испустил стон.

— Врачи мне этого не сказали, — возразил он.

— Они не смеют; но я чаю для вашего величества иного царствия, нежели французское королевство. Обратитесь к Богу, государь, и припомните все минувшие годы.

— Оспа… — прошептал Людовик XV. — Смертельный недуг… Борде! Ламартиньер! Это правда?

Оба врача понурили головы.

— Но это означает, что мне конец? — продолжал король, еще более ужасаясь.

— От любой болезни можно излечиться, государь, — набравшись храбрости, отвечал Борде. — Главное сохранять спокойствие духа.

— Покой душе и исцеление плоти посылает Господь, — отозвалась принцесса.

— Сударыня, — отважно возразил Борде, понизив голос, — вы убиваете короля!

Принцесса не удостоила его ответом. Она приблизилась к королю, взяла его за руку и, покрывая поцелуями, сказала:

— Порвите с прошлым, государь, и преподайте пример своему народу. Никто вас не предупредил; вы подвергались опасности погубить свою душу. Обещайте жить по-христиански, если выживете, а если Бог призовет вас к себе, умрите как христианин.

С этими словами она снова поцеловала королевскую руку и медленным шагом удалилась. В передней она набросила на лицо длинное черное покрывало, спустилась по лестнице и села в карету, а в опочивальне воцарились ни с чем не сравнимые оцепенение и ужас.

Дабы обрести душевное равновесие, король обратился к медикам с вопросами, но то, что он услышал, его потрясло.

— Я не желаю, — произнес он, — чтобы вновь повторились сцены, которые происходили в Меце с участием герцогини де Шатору[135], пригласите госпожу д'Эгийон, и пускай она увезет графиню Дюбарри в Рюэйль.

Этот приказ был подобен взрыву. Борде хотел что-то возразить, но король знаком велел ему молчать. К тому же врач видел, что его коллега готов обо всем доложить дофину; Борде предвидел исход королевского недуга; он не стал бороться и, покинув опочивальню, предупредил г-жу Дюбарри об ударе, который ее ожидал.

Графиня пришла в ужас при виде зловещих и оскорбительных гримас, которыми ее встречали уже все придворные, и поспешила исчезнуть. Часу не прошло, как она покинула Версаль; герцогиня д'Эгийон, верная и благодарная подруга, отвезла опальную графиню в замок в Рюэйле, который достался ей в наследство от великого Ришелье. Борде со своей стороны под предлогом опасности, которую представляла собою зараза, закрыл двери опочивальни для всей королевской семьи. Отныне комната больного представляла собою крепость; доступ сюда был открыт лишь духовенству и смерти. В тот же день короля соборовали, и новость эта распространилась по Парижу, который уже вовсю насплетничался об опале, постигшей фаворитку.

Весь двор сбежался к дофину, но тот заперся и не принял ни единого человека.

Однако на другой день королю стало лучше, и он послал герцога д'Эгийона засвидетельствовать почтение г-же Дюбарри.

Это было 9 мая 1774 года.

Дворец дофина опустел: придворные толпой ринулись в Рюэйль, где пребывала фаворитка; со времени ссылки в Шантелу г-на де Шуазеля не видано было такой вереницы карет.

Всех мучил один и тот же вопрос. Выживет ли король и останется ли г-жа Дюбарри королевой, или король умрет и г-жа Дюбарри окажется презренной и гнусной куртизанкой?

Вот почему 9 мая 1774 года в восемь часов вечера Версаль представлял собой столь любопытное и удивительное зрелище.

На плацу перед дворцом у решеток собрались кучки народу; все были настроены благодушно и жаждали новостей.

То были версальские и парижские буржуа, которые с непревзойденной учтивостью осведомлялись о здоровье его величества у королевских гвардейцев, которые, заложив руки за спину, молча расхаживали по парадному двору.

Мало-помалу толпа рассеялась; парижане расселись в дилижансы и мирно отправились домой; версальцы, уверенные, что получат новости из первых рук, также разошлись по домам.

На улицах не осталось никого, кроме ночного дозора, который нес службу несколько более вяло, чем всегда, и гигантский мирок, называемый Версалем, постепенно погрузился во тьму и молчание, равно как весь окружающий мир, частицей которого был Версаль.

На углу окаймленной деревьями улицы, ведущей прямо к дворцу, на каменной скамье под сенью каштанов, уже покрытых густой листвой, сидел человек преклонных лет; лицо его было обращено к замку, обеими руками он опирался на трость, а руки служили опорой головы; лицо его было задумчиво и вдохновенно.

Человек этот был уже стар, согбен, хил, но глаза его полыхали былым огнем, а мысль пылала еще ярче, чем глаза.

Вздыхая, он погрузился в задумчивость и не замечал на противоположной стороне площади другого человека, который с любопытством поглядел через ограду, расспросил гвардейцев, а потом пересек наискосок эспланаду и направился прямо к той же скамье, чтобы на ней отдохнуть.

Это был молодой человек, скуластый, с приплюснутым лбом, с кривым крючковатым носом, с ядовитой усмешкой. Он шел к скамье, ухмыляясь, и, казалось, этой ухмылкой, обращенной к самому себе, вторил какой-то потаенной мысли. Подойдя почти вплотную к скамье, он заметил старика и отпрянул в сторону, в то же время пытаясь привлечь к себе его внимание неопределенным смешком; он только опасался, как бы взгляд его не оказался неверно истолкован.

— Дышите воздухом, сударь? — произнес он наконец, решительно приблизившись к скамье.

Старик поднял голову.

— Да это же мой прославленный учитель! — воскликнул молодой человек.

— А вы тот самый молодой лекарь, — откликнулся старик.

— Не позволите ли присесть с вами рядом?

— С большою охотою, сударь.

И старик подвинулся.

— Судя по всему, королю стало лучше, — заметил молодой человек. — Все радуются…

И он снова рассмеялся.

Старик не отвечал.

— Весь день, — продолжал молодой человек, — из Парижа в Рюэйль и из Рюэйля в Версаль сновали кареты. Как только король поправится, он вступит в брак с госпожой Дюбарри.

Вымолвив это, он рассмеялся еще громче прежнего.

Старик снова не ответил.

— Простите мне этот смех, — с жестом, изобличавшим тревожное беспокойство, продолжал молодой человек, — но знаете ли, добрый француз должен любить своего короля, а королю ведь полегчало.

— Не глумитесь, сударь, — кротко возразил старик, — смерть человека всегда приносит кому-нибудь горе, а смерть короля часто оборачивается великим горем для всех.

— Даже смерть Людовика Пятнадцатого? — с иронией перебил молодой человек. — Эх, дорогой учитель, неужели вы, такой выдающийся философ, разделяете подобную мысль? О, мне ведомы ваши искусные и энергические парадоксы, но такого я вам не прощаю.

Старик покачал головой.

— Да и потом, — добавил молодой человек, — с какой стати предполагать, что король умрет? Кто об этом говорит? У короля оспа. Мы все знаем, что это такое; рядом с ним Борде и Ламартиньер, опытные врачи. Бьюсь об заклад, что Людовик Возлюбленный выкарабкается, дорогой учитель; правда, французский народ на сей раз уже не давится в церквах на молебнах за здравие, как во времена первой болезни. Помилуйте, все на свете рано или поздно приедается.

— Молчите! — содрогнувшись, отвечал ему старик. — Молчите! Поймите, вы говорите о человеке, на которого в эту минуту указует перст Всевышнего.

Молодой человек, пораженный этими странными словами, искоса взглянул на своего собеседника, чьи глаза не отрывались от дворца.

— Значит, вам что-то известно? — спросил он.

— Взгляните, — отозвался старик, указав пальцем на окна дворца, — что вы там видите?

— Освещенное окно… Вы это имеете в виду?

— Да. Но какой в нем свет?

— Свеча в маленьком фонаре.

— Вот именно.

— И что же?

— Что? А вы знаете, молодой человек, что означает пламя этой свечи?

— Нет, сударь.

— Оно означает, что король жив.

Молодой человек пристальней вгляделся в старика, словно желая удостовериться, что тот в своем уме.

— Эту свечу зажег мой друг господин Жюсьё, — продолжал старик, — и она будет гореть, покуда король жив.

— Значит, это сигнал?

— Да, сигнал, и наследник Людовика Пятнадцатого, спрятавшись за одной из штор, пожирает огонек глазами. Этот сигнал уведомит честолюбца о мгновении, с которого начнется его царствование, а меня, бедного философа, о мгновении, когда дыхание Бога задует целый век и жизнь человеческую.

Молодой человек в свой черёд содрогнулся и придвинулся ближе к собеседнику.

— Да, вглядитесь хорошенько в эту ночь, молодой человек, — сказал старик, — обратите внимание, сколько туч и бурь она в себе таит. Я, несомненно, увижу зарю, которая за нею воспоследует: ведь я не так стар, чтобы не дожить до утра. Ну а вы, быть может, увидите и конец царствования, которое вот-вот начнется и в котором, как в этой ночи, заключены тайны, коих я уже не увижу. А посему я не напрасно слежу взглядом за пламенем свечи, значение которого я только что вам объяснил.

— Ваша правда, — прошептал молодой человек, — ваша правда, учитель.

— Людовик Четырнадцатый, — продолжал старик, — царствовал семьдесят три года. Сколько процарствует Людовик Пятнадцатый?

— Ах! — вскричал молодой человек, указывая пальцем на окно, которое внезапно утонуло во тьме.

— Король умер! — произнес старик, в непонятном ужасе вскакивая на ноги.

На несколько минут оба собеседника смолкли.

Вдруг из парадного двора галопом вылетела карета, запряженная восемью лошадьми. Впереди скакали двое курьеров с факелами в руках.

В карете были дофин, Мария-Антуанетта и ее высочество Елизавета, сестра короля.

Пламя факелов бросало зловещий свет на их бледные лица. Карета проехала совсем близко от обоих мужчин, шагах в десяти от скамьи.

— Да здравствует король Людовик Шестнадцатый! Да здравствует королева! — пронзительным голосом прокричал молодой человек, и крик его был похож не столько на приветствие, сколько на оскорбление.

Дофин поклонился; дофина обратила к кричавшему печальное и строгое лицо. Карета исчезла.

— Ну, дорогой господин Руссо, — проговорил молодой человек, — вот графиня Дюбарри и овдовела!

— Завтра она будет изгнана, — отвечал старик. — Прощайте, господин Марат.

1

«Королевское чтение» — торжественное заседание парламента под председательством короля. Генеральные штаты — собрание представителей дворянства, духовенства и третьего сословия, созывавшееся королем главным образом для утверждения новых налогов.

(обратно)

2

Берхем, Николас Питер (1620–1683) — голландский художник, автор пасторальных пейзажей, предшественник стиля рококо в живописи.

(обратно)

3

Турнефор, Жозеф де (1656–1708) — французский путешественник и ботаник.

(обратно)

4

Оросман — герой трагедии Вольтера «Заира», обладавший вспыльчивым, гордым и благородным характером.

(обратно)

5

Намек на сомнительную супружескую верность г-жи де Шуазель.

(обратно)

6

«Дуб и тростник» (Басни; I, XVII).

(обратно)

7

Ла Шалоте, Луи Рене (1701–1785) — генеральный прокурор бретонского парламента, преследовал иезуитов.

(обратно)

8

Одежда членов парламента и вообще судейская.

(обратно)

9

Древние греки клали в гроб медовую лепешку, которой покойник должен был умилостивить Цербера у входа в царство мертвых.

(обратно)

10

То есть Ост-Индией (полуостров Индостан) и Вест-Индией (страны Карибского моря).

(обратно)

11

Повод к войне (лат.).

(обратно)

12

Ошибка Дюма: это название одних и тех же островов, где и расположен порт Эгмонт.

(обратно)

13

Фамильный пакт, или Семейный договор 1761 г. — соглашение между французской, испанской, неаполитанской и пармской ветвями Бурбонов о взаимной помощи против Англии.

(обратно)

14

Мирмидоняне — племя, которое, по древнегреческому мифу, произошло из муравьев. По другому мифу, мирмидоняне сражались под предводительством Ахилла у Трои.

(обратно)

15

Лакентини, Жан де (1626–1688) — французский агроном.

(обратно)

16

Ленотр, Анри (1613–1700) — выдающийся французский садовод-архитектор, создатель парка в Версале.

(обратно)

17

Робер, Юбер (1733–1808) — французский художник, автор картины «Работы в Версальском парке при Людовике XV».

(обратно)

18

Ювенал (ок. 60 — ок. 127) — римский поэт-сатирик.

(обратно)

19

Забавная ошибка Дюма: оба названных персонажа — один человек, Луи Рене Карадек де Ла Шалоте (1701–1785), прокурор Реннского парламента, противник иезуитов.

(обратно)

20

Моранд, Тевено де (1741–1851) — французский памфлетист.

(обратно)

21

Делиль (? –1784) — французский поэт-сатирик, прозванный Делиль-куплетист.

(обратно)

22

Тальман де Рео, Жедеон (1619–1692) — автор знаменитых мемуаров.

(обратно)

23

Ментенон, Франсуаза д'Обинье, маркиза де (1635–1719) — последняя любовница, затем морганатическая супруга Людовика XIV.

(обратно)

24

Замок, принадлежавший Шуазелю, куда он был сослан и где жил до смерти Людовика XV в 1774 г.

(обратно)

25

«Французский Меркурий» — периодическое издание, выходившее с 1672 г. до начала XIX в.; эта газета печатала придворные новости, стихи и анекдоты.

(обратно)

26

Сатирическая сказка Вольтера.

(обратно)

27

Бово, Шарль Жюст, принц де (1720–1793) — маршал Франции, государственный деятель и литератор. Язвительность его слов в том, что он перефразирует знаменитую французскую поговорку: «Угольщик — хозяин у себя дома». То есть король хуже угольщика: с тем считается хоть жена, с этим же не считается даже любовница, он не хозяин у себя в доме.

(обратно)

28

Городок под Парижем, старинное личное владение французских королей. В XVI в. в насмешку над любовью своего противника императора Карла V к длинным титулам Франциск I стал в разговорах именовать себя просто «сеньором де Гонес». С тех пор титул «де Гонес» стал символом титула «Король Франции».

(обратно)

29

Двусмысленный самокомплимент. Алкивиад (450–404 до н. э.) — афинский государственный деятель, прославившийся также своей аморальностью. Поэтому слова маршала могут относиться и к его предку, знаменитому кардиналу Ришелье, и к самому маршалу.

(обратно)

30

Моле, Франсуа Рене (1734–1802) — французский актер.

(обратно)

31

Лекен, Анри Луи (1728–1778) — французский трагик.

(обратно)

32

Оскорбительный намек на то, что маршал Ришелье (полное имя — Луи Франсуа Арман де Виньеро дю Плесси герцог де) в юности принимал участие в заговоре испанского посла Челламаре, имевшего целью арест регента Франции Филиппа Орлеанского. За это Ришелье в третий раз угодил в Бастилию (первые два раза — за скандальное распутство).

(обратно)

33

Рокур, Франсуаза (1756–1815) — французская актриса.

(обратно)

34

Персонаж «Новой Элоизы», состоящий в переписке с героем книги — Сен-Пре.

(обратно)

35

Намек на одноименный роман Алена Рене Лесажа (1668–1747).

(обратно)

36

Полибий (ок. 200 — ок. 120 до н. э.) — древнегреческий историк.

(обратно)

37

Фолар, Жан Шарль, шевалье де (1669–1752) — французский военный писатель.

(обратно)

38

Калло, Жак (1592 или 1593–1635) — французский гравер и рисовальщик.

(обратно)

39

В 1712 г. французы под командованием де Виллара (1653–1734) разбили при Денене австрийцев под командованием знаменитого полководца принца Евгения Савойского (1663–1736).

(обратно)

40

Слова, приписываемые древнегреческому философу-стоику Эпиктету (ок. 50 — ок. 130), отрицавшему страдание.

(обратно)

41

Имеется в виду Аделаида Савойская, супруга старшего внука Людовика XIV, носившая титул герцогини Бургундской и бывшая до своей ранней смерти дофиной Франции. За шашни с ней отец герцога де Ришелье добился заключения не в меру резвого сына в Бастилию, где тот после сидел еще два раза.

(обратно)

42

Аттила (? — 453) — предводитель гуннов, прозванный бичом Божьим.

(обратно)

43

Тайное религиозно-мистическое общество, основанное в 1776 г. в Германии и вскоре слившееся с масонством.

(обратно)

44

Жизни не пожалеть ради истины (лат.).

(обратно)

45

Lilia pedibus destrue — растопчи (ногами) лилии (лат.).

(обратно)

46

Сведенборг, Эммануил (1688–1772) — шведский мистик и естествоиспытатель.

(обратно)

47

В 1382 г. в Париже вспыхнуло восстание горожан, так называемых майотенов («вооруженных молотами»), которые протестовали против непомерных налогов.

(обратно)

48

Так часто называли эпоху Людовика XIV.

(обратно)

49

Народный жанр французской литературы, пересказ анекдотического события в прозе или стихах.

(обратно)

50

Статуя вооруженного божества, чаще всего Афины Паллады, охранявшая, по верованиям древних греков и римлян, безопасность города.

(обратно) name="fn51">

51

Дарий III — царь Персии с 336 по 330 г. до н. э., разгромленный несколько раз Александром Македонским и в конце концов убитый.

(обратно)

52

Иоанн II Добрый (1319–1364) — французский король, взятый в плен англичанами в битве при Пуатье (1356).

(обратно)

53

Регул (? — ок. 248 до н. э.) — римский консул, полководец, взятый карфагенянами в плен в битве при Тунесе (255 до н. э.).

(обратно)

54

Дюгеклен, Бертран (1320–1380) — прославленный французский полководец, коннетабль Франции, попавший в плен к англичанам в битве при Оре (1364).

(обратно)

55

Тарквиний Гордый — последний царь Древнего Рима (534/533 — 510/509 до н. э.); по преданию, когда младший сын спросил его совета относительно управления областью, Тарквиний молча стал сшибать палкой головки маков. Сын понял его и уничтожил всех самых знатных латинян.

(обратно)

56

Кочевые азиатские племена, около 1700 г. до н. э. захватившие Египет.

(обратно)

57

Перед тем, как обезглавить Карла I, палач на коленях испросил у него прощения.

(обратно)

58

Женская тюрьма в Париже.

(обратно)

59

Самая старая больница в Париже.

(обратно)

60

Шале, Анри Талейран граф де (1599–1626) — фаворит Людовика XIII, уличенный в заговоре против кардинала Ришелье и казненный.

(обратно)

61

Монмут Джеймс Скотт, герцог (1649–1685) — внебрачный сын Карла II Стюарта, казненный при Якове II.

(обратно)

62

Гильотен, Жозеф Иньяс (1738–1814) — французский врач, изобретатель орудия казни, названного по его имени гильотиной. Д. М. — доктор медицины.

(обратно)

63

Калибан, уродливый гном, и Ариель, дух воздуха, — персонажи трагедии Шекспира «Буря».

(обратно)

64

Давид, Жак Луи (1748–1825) — французский художник-классицист, деятель Великой французской революции, автор картины «Смерть Марата».

(обратно)

65

Эй-де-Бёф (букв. бычий глаз) — зал в Версале с единственным овальным окном в форме бычьего глаза, давшим залу название. Он примыкал к спальне короля и служил приемной, где придворные дожидались приглашения присутствовать при королевском туалете.

(обратно)

66

Рамо, Жан Филипп (1683–1764) — французский композитор.

(обратно)

67

Мармонтель, Жан Франсуа (1723–1799) — французский писатель.

(обратно)

68

Здесь: предел (лат.). Фигуральное выражение по названию острова Крайняя Фула, открытого в IV в. до н. э. греческим мореплавателем Пифеем на Севере.

(обратно)

69

Марсий (миф.) — Силен, нашедший флейту Афины и вызвавший на музыкальное состязание Аполлона. Бог победил Марсия и разгневанный его дерзостью, содрал с него кожу.

(обратно)

70

Сомез, Клод де (1588–1653) — французский ученый эрудит, знаток языков, в т. ч. древних.

(обратно)

71

Люций Кальпурний Пизон Лициниан был усыновлен Гальбой, который стал императором после убийства Нерона. 15 января 69 г. Пизон и Гальба были убиты преторианцами. Здесь Дюма допустил ошибку: в этой главке у Тацита повествуется не о речи Пизона, а о том, что Гальба «кратко и властно объявил, что усыновляет Пизона» (Анналы, 1, 18)

(обратно)

72

В греческой мифологии прекрасный юноша-женоненавистник, ставший героем одноименной трагедии Эврипида и «Федры» Расина.

(обратно)

73

Амфитрион (миф.) — сын тиринфского царя, муж Алкмены, родившей Геракла от Зевса. В одноименной комедии Мольера Амфитрион представлен как гостеприимный хозяин, что и имеет в виду Ришелье.

(обратно)

74

Мафусаил — по Ветхому завету, один из патриархов, проживший 969 лет.

(обратно)

75

Персонажи древнегреческой мифологии, ставшие символом верных друзей.

(обратно)

76

Персонаж комедии Мольера «Мещанин во дворянстве», продувной слуга.

(обратно)

77

Имеется в виду Одетта де Шандивер, дочь конеторговца, возлюбленная полубезумного французского короля Карла VI (1368–1422), нежно заботившаяся о помешанном в последние годы его жизни.

(обратно)

78

Сорель, Аньес (1422–1450) — фаворитка Карла VII, оказавшая на него сильное и благотворное влияние.

(обратно)

79

Ванло, Шарль Андре (1705–1765) — выдающийся французский художник.

(обратно)

80

Шатору, Мари Анн, герцогиня де (1717–1744) — фаворитка Людовика XV, была, кстати, дружна с Ришелье.

(обратно)

81

Лавальер, Луиза, герцогиня де (1644–1710) — фаворитка короля Людовика XIV.

(обратно)

82

Прозвище Франсуазы де Монморанси (1562 —?), дочери барона де Фоссёз, одной из любовниц Генриха IV в молодости.

(обратно)

83

По-французски «Босир» — красавчик.

(обратно)

84

Богадельня для женщин в Париже, служившая также исправительным заведением.

(обратно)

85

В греческой мифологии нимфа, в которую влюбился речной бог Алфей. Убегая от него, Аретуза взмолилась о помощи к богам и была превращена ими в источник

(обратно)

86

Протей (греч. миф.) — морское божество, — обладавшее способностью принимать облик различных существ.

(обратно)

87

Мариньи, Ангерран де (ок. 1260–1315) — первый министр и правитель королевства при короле Филиппе IV Красивом, после смерти которого был по обвинению в финансовых злоупотреблениях осужден и повешен.

(обратно)

88

Холм в окрестностях средневекового Парижа, где в XIII в. была установлена виселица, на которой казнили государственных преступников.

(обратно)

89

Карл Валуа (1270–1325) — брат короля Филиппа IV Красивого, противник Ангеррана де Мариньи.

(обратно)

90

Гельвеций, Клод Адриен (1715–1771) — французский философ-материалист.

(обратно)

91

Лагарп, Жан Франсуа (1739–1804) — французский драматург, теоретик литературы и публицист.

(обратно)

92

«Отец семейства» (1761) — драма Дени Дидро.

(обратно)

93

Бомарше, Пьер Огюстен Карон де (1732–1799) — французский драматург, автор знаменитой трилогии о Фигаро, а также многих памфлетов, в частности, против Людовика XVI и Марии-Антуанетты.

(обратно)

94

Гримм, Фредерик Мельхиор, барон де (1723–1807) — французский литератор и критик.

(обратно)

95

Гольбах, Поль Анри (1723–1789) — французский философ-материалист, один из авторов «Энциклопедии».

(обратно)

96

Одино, Никола Медар (1740–1801) — французский актер и драматург, директор кукольного театра, а впоследствии театра пантомимы, представления которых пользовались огромным успехом в народе.

(обратно)

97

Николе, Жан Батист (1728–1796) — директор ярмарочного театра, пользовавшегося большой популярностью.

(обратно)

98

Имеется в виду широко известное со времен античности правило: прежде чем дать волю языку и чувствам, повтори про себя греческий алфавит. Правило это, приписываемое разным философам стоической школы, означает: прежде чем, например, гневаться, посчитай в уме (поскольку буквами греческого алфавита обозначались еще и цифры). Гомеровская «Илиада» начинается с того, что могучий Ахилл безрассудно поддался гневу, который привел к ссоре его с верховным предводителем греков Агамемноном и чуть было не погубил греческую рать. Гнев был внушен ему, по мысли Дюма, «черной богиней» раздора Эридой, дочерью Эреба (мрака) и Нике (ночи), поджигательницей всех ссор и войн, в частности, Троянской.

(обратно)

99

Орфей — в греческой мифологии певец и музыкант, который игрой и пением покорял людей и богов. Когда умерла его жена Эвридика, Орфей очаровал своим искусством владыку царства мертвых Аида, и тот пообещал вернуть ее на землю, но с условием не оглядываться и не смотреть на нее, пока Орфей не вернется вместе с нею в дом. Счастливый Орфей нарушил условие и обернулся к Эвридике, после чего она вновь исчезла в царстве теней. Погиб же Орфей, растерзанный вакханками, которых наслал на него разгневанный бог Дионис.

(обратно)

100

То есть нового Прометея, похитившего у богов тайну огня.

(обратно)

101

Эвмениды, или Эриннии (греч. миф.) — богини мщения, обитательницы Аида.

(обратно)

102

В алхимической терминологии название ртути.

(обратно)

103

Козимо I Медичи (1537–1574) — великий герцог Тосканский с 1569 г.

(обратно)

104

Карл II Стюарт (1630–1685) — король Англии в 1660–1685 гг.

(обратно)

105

Алхимический термин, означающий превращение одного металла в другой, а в конечном счете в золото.

(обратно)

106

По древнегреческому преданию тиран острова Самос Поликрат, добившись больших успехов в политике и на войне, бросил в море любимый перстень в знак благодарности богам, но боги отвергли жертву, перстень был выловлен рыбаком, а Поликрат кончил жизнь на кресте. В переносном смысле — примета: «берегись слишком многих удач — они предвещают беду».

(обратно)

107

По преданию, великая древнегреческая поэтесса Сафо умерла от неразделенной любви к красавцу корабельщику Фаону, получившему от Афродиты дар влюблять в себя всех женщин.

(обратно)

108

Сюлли, Максимилиен де Бетюн, герцог де (1559–1641) — сподвижник, друг, советник и министр Генриха IV.

(обратно)

109

Габриель д’Эстре (1573–1599) — любовница Генриха IV, который хотел на ней жениться, чему противился Сюлли.

(обратно)

110

Человек, воскрешенный Христом на четвертый день после погребения (Евангелие от Иоанна, 11). Дюма ошибается: Христос только раз приказал «Лазарь, иди вон», после чего тот восстал из могилы.

(обратно)

111

Мария Египетская — по христианским преданиям, блудница, отправившаяся с паломниками из Александрии в Иерусалим и расплачивавшаяся с корабельщиками своим телом. В Иерусалиме после явившегося ей знамения раскаялась и стала отшельницей.

(обратно)

112

Имеется в виду область древней Палестины, населенная коленом Гадовым.

(обратно)

113

В Ветхом завете, в книге Исход рассказывается, как Моисей, выведший еврейский народ из Египта, поднялся на гору Синай, где получил скрижали — две каменные доски, на которых рукой Яхве были начертаны слова откровения, т. е. закона.

(обратно)

114

Имеются в виду семь ангелов, о которых говорится в Откровении святого Иоанна Богослова и которые явятся миру возвестить Страшный Суд.

(обратно)

115

Траян (53 — 117) — римский император. Однако Дюма ошибается: семисвечник и другие сокровища Иерусалимского храма вывез Тит, сын императора Веспасиана, в 70 г., во время 1-й Иудейской войны, взявший Иерусалим и разрушивший храм.

(обратно)

116

Зороастр — греческая форма имени Заратуштра, основателя религии зороастризма, или огнепоклонничества, распространенной в древности среди ираноязычных народов. Огню отводится важнейшая роль в ритуалах зороастризма.

(обратно)

117

Деревня в Бельгии, при которой в 1752 г. французская армия под командованием Морица Саксонского нанесла поражение соединенной англо-австрийской армии.

(обратно)

118

Виллар, Луи Эктор, герцог де (1653–1734) — французский военачальник, маршал Франции.

(обратно)

119

Что? (лат.).

(обратно)

120

Моле, Франсуа Рене (1734–1802) — знаменитый актер театра «Комедии Франсез».

(обратно)

121

Имя «Петр» в переводе с греческого означает «камень». Ришелье имеет в виду слова Иисуса Христа, сказанные им апостолу Петру: «…ты — Петр, и на сем камне я создам церковь мою».

(обратно)

122

Фамилия «Эгийон» в переводе с французского означает «стрекало», «шип», «колючка».

(обратно)

123

Аристид (ок. 540 до н. э. — ок. 467 до н. э.) — афинский военачальник и государственный деятель, прозванный Справедливым.

(обратно)

124

Согласно верованиям древних греков, бог лесов Пан умел нагонять на людей внезапный, сильный страх; отсюда произошли слова «панический», «паника».

(обратно)

125

Тюрьма в Париже.

(обратно)

126

Имеется в виду картина Пьера Поля Прюдона (1758–1823) «Правосудие и Возмездие, преследующие Преступление» (1808)

(обратно)

127

Консьержери, Шатле — тюрьмы в Париже; Турнель — палата парламента, где слушались уголовные дела.

(обратно)

128

Буль, Андре Шарль (1642–1732) — знаменитый французский мебельный мастер.

(обратно)

129

Право сидеть при коронованных особах, привилегия, дававшаяся самым знатным особам Франции.

(обратно)

130

Цитата из трагедии Тома Корнеля (1625–1709) «Граф Эссекс».

(обратно)

131

В Евангелии (Иоанн, 8,3–7) рассказывается, как фарисеи, искушая Христа, привели к нему женщину, уличенную в прелюбодеянии, за что по закону Моисееву ее полагалось побить камнями. Христос ответил: «Кто из вас без греха, первый брось в нее камень».

(обратно)

132

Роман-трактат Руссо «Эмиль, или О воспитании» (1762) был 11 июня того же года сожжен рукой палача в Париже, а через неделю подвергся той же участи в протестантской Женеве.

(обратно)

133

Аллея на берегу Сены недалеко от Елисейских полей.

(обратно)

134

В «Илиаде» — возничий Ахилла; в переносном смысле — кучер.

(обратно)

135

8 августа 1744 г. в Меце Людовик XV тяжело заболел и под влиянием духовенства, запугавшего его вечным осуждением, отправил в ссылку свою тогдашнюю любовницу Мари Анну де Нель герцогиню де Шатору.

(обратно)

Оглавление

  • 73. БРАТ И СЕСТРА
  • 74. ТО, ЧТО ПРЕДВИДЕЛ ЖИЛЬБЕР
  • 75. БОТАНИКИ
  • 76. ЛОВУШКА ДЛЯ ФИЛОСОФОВ
  • 77. ПРИТЧА
  • 78. КРАЙНЕЕ СРЕДСТВО ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА ЛЮДОВИКА XV
  • 79. КАК КОРОЛЬ ЛЮДОВИК XV РАБОТАЛ СО СВОИМ МИНИСТРОМ
  • 80. МАЛЫЙ ТРИАНОН
  • 81. ЗАТЕВАЕТСЯ ЗАГОВОР
  • 82. ОХОТА НА КОЛДУНА
  • 83. ГОНЕЦ
  • 84. ЗАКЛИНАНИЕ ДУХОВ
  • 85. ГОЛОС
  • 86. ОПАЛА
  • 87. ГЕРЦОГ Д'ЭГИЙОН
  • 88, КОРОЛЕВСКАЯ ДОЛЯ
  • 89. ПЕРЕДНИЕ ЕГО СВЕТЛОСТИ ГЕРЦОГА ДЕ РИШЕЛЬЕ
  • 90. РАЗОЧАРОВАНИЕ
  • 91. УЖИН В СЕМЕЙНОМ КРУГУ У ДОФИНА
  • 92. ЛОКОН КОРОЛЕВЫ
  • 93. ГОСПОДИН ДЕ РИШЕЛЬЕ ОЦЕНИВАЕТ НИКОЛЬ ПО ДОСТОИНСТВУ
  • 94. МЕТАМОРФОЗЫ
  • 95. ЧТО РАДУЕТ ОДНИХ, ТО ПРИВОДИТ ДРУГИХ В ОТЧАЯНИЕ
  • 96. ПАРЛАМЕНТЫ
  • 97. ГЛАВА, ГДЕ ДОКАЗЫВАЕТСЯ, ЧТО ПУТЬ К МИНИСТЕРСКОМУ ПОРТФЕЛЮ НЕ УСЕЯН РОЗАМИ
  • 98. Г-Н Д'ЭГИЙОН БЕРЕТ РЕВАНШ
  • 99. ГЛАВА, ГДЕ ЧИТАТЕЛЬ ВСТРЕТИТСЯ С ОДНИМ СТАРЫМ ЗНАКОМЦЕМ, КОТОРОГО ОН БЕЗ ОСОБОГО СОЖАЛЕНИЯ УЖЕ СЧИТАЛ ПРОПАВШИМ
  • 100. ГЛАВА, В КОТОРОЙ ДЕЛА ЗАПУТЫВАЮТСЯ ВСЕ СИЛЬНЕЕ И СИЛЬНЕЕ
  • 101. КОРОЛЕВСКОЕ ЗАСЕДАНИЕ
  • 102. О ТОМ, КАК СЛОВА НЕЗНАКОМЦА ПОВЛИЯЛИ НА Ж. Ж. РУССО
  • 103. ЛОЖА НА УЛИЦЕ ПЛАТРИЕР
  • 104. ОТЧЕТ
  • 105. ТЕЛО И ДУША
  • 106. ДУША И ТЕЛО
  • 107. ПРИВРАТНИЦА МАРАТА
  • 108. ЧЕЛОВЕК И ЕГО ТВОРЕНИЯ
  • 109. ТУАЛЕТ РУССО
  • 110. КУЛИСЫ ТРИАНОНА
  • 111. РЕПЕТИЦИЯ
  • 112. ЛАРЕЦ
  • 113. ИНТИМНЫЙ УЖИН КОРОЛЯ ЛЮДОВИКА XV
  • 114. ПРЕДЧУВСТВИЯ
  • 115. РОМАН ЖИЛЬБЕРА
  • 116. ОТЕЦ И ДОЧЬ
  • 117. О ТОМ, ЧЕГО НЕДОСТАВАЛО АЛЬТОТАСУ ДЛЯ ЭЛИКСИРА ЖИЗНИ
  • 118. ДВЕ КАПЛИ ВОДИЦЫ Г-НА ДЕ РИШЕЛЬЕ
  • 119. БЕГСТВО
  • 120. ЯСНОВИДЕНИЕ
  • 121. КАТАЛЕПСИЯ
  • 122. ВОЛЯ
  • 123. ОСОБНЯК ГОСПОДИНА ДЕ САРТИНА
  • 124. ШКАТУЛКА
  • 125. БЕСЕДА
  • 126. ГЛАВА, В КОТОРОЙ Г-Н ДЕ САРТИН НАЧИНАЕТ ВЕРИТЬ, ЧТО БАЛЬЗАМО ДЕЙСТВИТЕЛЬНО КОЛДУН
  • 127. ЭЛИКСИР ЖИЗНИ
  • 128. БОРЬБА
  • 129. ЛЮБОВЬ
  • 130. НАПИТОК МОЛОДОСТИ
  • 131. КРОВЬ
  • 132. ЧЕЛОВЕК И БОГ
  • 133. СУД
  • 134. ЧЕЛОВЕК И БОГ
  • 135. ГЛАВА, В КОТОРОЙ КОЕ-КТО ВНОВЬ СПУСКАЕТСЯ НА ЗЕМЛЮ
  • 136. ПАМЯТЬ КОРОЛЕЙ
  • 137. ОБМОРОКИ АНДРЕА
  • 138. ДОКТОР ЛУИ
  • 139. ИГРА СЛОВ Г-НА ДЕ РИШЕЛЬЕ
  • 140. ВОЗВРАЩЕНИЕ
  • 141. БРАТ И СЕСТРА
  • 142. ОПЛОШНОСТЬ
  • 143. ДОПРОС
  • 144. ВРАЧЕБНОЕ ОБСЛЕДОВАНИЕ
  • 145. СОВЕСТЬ ЖИЛЬБЕРА
  • 146. ДВОЕ НЕСЧАСТНЫХ
  • 147. ПУТЬ В ТРИАНОН
  • 148. ОТКРОВЕНИЕ
  • 149. САДИК ДОКТОРА ЛУИ
  • 150. ОТЕЦ И СЫН
  • 151. СОВЕСТЬ
  • 152. ПЛАНЫ ЖИЛЬБЕРА
  • 153. ЖИЛЬБЕР УБЕЖДАЕТСЯ, ЧТО ЛЕГЧЕ СОВЕРШИТЬ ПРЕСТУПЛЕНИЕ, ЧЕМ ПОБЕДИТЬ ПРЕДРАССУДОК
  • 154. РЕШЕНИЕ
  • 155. НА ПЯТНАДЦАТОЕ ДЕКАБРЯ
  • 156. ПОСЛЕДНЯЯ АУДИЕНЦИЯ
  • 157. ДИТЯ БЕЗ ОТЦА
  • 158. ПОХИЩЕНИЕ
  • 159. ДЕРЕВНЯ АРАМОН
  • 160. СЕМЬЯ ПИТУ
  • 161. ОТПЛЫТИЕ
  • 162. ПОСЛЕДНЕЕ «ПРОСТИ» ЖИЛЬБЕРА
  • 163. НА БОРТУ
  • 164. АЗОРСКИЕ ОСТРОВА
  • ЭПИЛОГ. ДЕВЯТОЕ МАЯ
  • *** Примечания ***