cit anno:
"Но чтобы смертельные враги — бойцы Рабоче — Крестьянской Красной Армии и солдаты германского вермахта стали товарищами по оружию, должно случиться что — то из ряда вон выходящее"
Как в 39-м, когда они уже были товарищами по оружию?
Дочитал до строчки:"...а Пиррова победа комбату совсем не требовалась, это плохо отразится в резюме." Афтырь очередной щегол-недоносок с антисоветским говнищем в башке. ДЭбил, в СА у офицеров было личное дело, а резюме у недоносков вроде тебя.
Первый признак псевдонаучного бреда на физмат темы - отсутствие формул (или наличие тривиальных, на уровне школьной арифметики) - имеется :)
Отсутствие ссылок на чужие работы - тоже.
Да эти все формальные критерии и ни к чему, и так видно, что автор в физике остановился на уровне учебника 6-7 класса. Даже на советскую "Детскую энциклопедию" не тянет.
Чего их всех так тянет именно в физику? писали б что-то юридически-экономическое
подробнее ...
:)
Впрочем, глядя на то, что творят власть имущие, там слишком жесткая конкуренция бредологов...
От его ГГ и писанины блевать хочется. Сам ГГ себя считает себя ниже плинтуса. ГГ - инвалид со скверным характером, стонущим и обвиняющий всех по любому поводу, труслив, любит подхалимничать и бить в спину. Его подобрали, привели в стаб и практически был на содержании. При нападений тварей на стаб, стал убивать охранников и знахаря. Оправдывает свои действия запущенным видом других, при этом точно так же не следит за собой и спит на
подробнее ...
тряпках. Все кругом люди примитивные и недалёкие с быдлячами замашками по мнению автора и ГГ, хотя в зеркале можно увидеть ещё худшего типа, оправдывающего свои убийства. При этом идёт трёп, обливающих всех грязью, хотя сам ГГ по уши в говне и просто таким образом оправдывает своё ещё более гнусное поведение. ГГ уже не инвалид в тихушку тренируется и всё равно претворяет инвалидом, пресмыкается и делает подношение, что бы не выходить из стаба. Читать дальше просто противно.
Юрий Пахомов
ТЕСТЬ ПРИЕХАЛ
Юрию Казакову
1
Приезда тестя Швырков ожидал со смешанным чувством досады и любопытства.
В последний раз видел он старика лет шесть или семь назад. Да и прежде встречались урывка-ми. Ни разу, как мужикам подобает, не посидели, не поговорили. Тесть, Вениамин Борисович, был с чудинкой: держался в стороне, молчком, и самой, казалось, выраженной чертой его характера была нерешительность. И говорил, и двигался, и даже улыбался он так, словно хотел сказать - право же, я, по-видимому, что-то не то делаю, но уж вы меня простите великодушно.
Он и на самом деле выражался именно в таком роде.
Письма Вениамин Борисович писал редко, к себе не звал, в гости не напрашивался. И вдруг - бац, телеграмма: "Выезжаю десятого поезд сто вагон шесть отец".
Как снег на голову.
А Лера между тем собралась с иностранными туристами в Сибирь - поездка интересная во всех отношениях; да и Швыркову подфартило: получил творческий отпуск для окончания диссертации. И вот на тебе.
С Лерой что-то вроде истерики случилось.
- Не могу же я теперь отложить поездку. Все оформлено! - кричала она. - Ты подумай, такая поездка... Вот всегда у него не как у людей... Всю жизнь шиворот-навыворот!
Обычно спокойный, Швырков тоже разъярился.
- Ну-у, доченька... Хороша, нечего сказать! - орал он. - В кои-то веки отец собрался, а она - фьють и с приветом. А мне возись здесь со стариком.
- А ты пойди и дай телеграмму, чтобы он не приезжал.
- А сама? Отец-то твой!
Так они препирались битый час.
Уставший и озлобленный, Швырков в конце концов махнул рукой. Долго он спорить не мог.
Перед отъездом Лера успокоила:
- Не бери в голову. Он чудак, но из тихих. Главное, ты с ним особенно не миндальничай. Поживет с недельку и уедет.
2
После ранних заморозков в конце ноября погода вдруг разгулялась. Снег растаял. Машины с шелестом разбрызгивали на мостовую бурую кашицу. По утрам над каналом висел густой туман. В редком березнячке перед домом было по-осеннему гулко и пусто. И в гулкой этой пустоте лаяли собаки.
Швырков пошел в магазин за покупками. Он решительно не мог вспомнить, что старик любит. Подумал-подумал и прихватил, на всякий случай, брусок сыра "Чеддер", завернутый в целлофан и похожий на мыло, ветчины и маслин. В конце концов можно открыть что-нибудь из консервов - не возиться же с готовкой.
На Казанский вокзал успел только к приходу поезда. Из-за аварии чей-то заполошный "жигуленок" врезался в хлебовозку - пришлось полчаса проторчать у Восточного моста, да и скользко было - машину раза два заносило.
Протискиваясь сквозь толпу, Швырков почувствовал, что волнуется.
"Что это я?" - подумал он, удивляясь.
Пошел снег. С низкого фиолетового неба медленно падали крупные, похожие на клочки ваты, снежинки.
Рельсы лоснились. Пахло едким и кислым. И запах этот неприятно тревожил.
По трансляции объявили: "Сотый поезд прибывает на седьмую платформу"...
Люди заволновались, стали вытягивать шеи, вглядываться в темноту.
Показались два расплывающихся в тумане ярко-белых пятна света. Поезд надвигался медленно, обдавая стоящих на перроне стужей.
Проплыли четвертый, пятый вагоны. Показался шестой. Швыркова неприятно поразило, что тесть приехал в общем, каком-то замызганном вагоне. И проводница, в короткой до неприличия юбке, была худа, суетлива. Она все сердито оборачивалась и кричала на кого-то.
Из вагона долго выбирались тетки с мешками и корзинами.
Наконец из желтого вагонного полусвета возник тесть - неузнаваемо худой, высохший, с жалким каким-то ученическим портфельчиком, перевязанным бельевой веревкой.
Он остановился в дверях, увидел Швыркова, помахал над головой рукой и восторженно закричал:
- Дорогой мой, ах, какое счастье, что ты меня встретил!
Они обнялись, старик потерся о лицо Швыркова небритой щекой, отстранился, по-птичьему склонив голову набок, окинул взглядом зятя, пробормотал довольно: "Молодцом, молодцом!"
И чувствовалось, что он искренне рад, будто сына родного увидел после долгой разлуки.
- Ну, здравствуй, здравствуй, - смутился Швырков, поражаясь худобе тестя. Что-то изменилось в старике, но что именно, определить не мог.
- Давай-ка свои вещички... Турист.
Старик слабо посопротивлялся, но отдал портфель и спросил, озираясь:
- А Лерочка где?
- Накладка произошла, - сказал Швырков, глядя в сторону. Никак он не мог решить, как называть тестя: отец или Вениамин Борисович.- Валерия в командировке. С иностранными туристами раскатывает. Когда телеграмма пришла, она уже уехала, - соврал он и оттого еще больше смутился. - Ну, двинули. Я на машине.
Старик как-то странно посмотрел на него, вздохнул и пошел не оглядываясь, шлепая по грязи теплыми ботинками.
"Черт, не здорово с Леркой-то получилось. Свинство, конечно..." подумал Швырков и, чтобы скрыть неловкость, с нарочитой небрежностью спросил:
- Ну, как ты доехал?
- Прекрасно. - Старик снова оживился. - И, знаешь, в прелестной компании... Представь себе, ехал с колхозницами. Наши, станичные... Ну-у! Всю дорогу говорили о каких-то кофточках.
- Что у тебя в портфеле... Прямо кирпичи. Книги, что ли?
- Нет, айвовое варенье собственного изготовления. Лерочка, когда была маленькая, очень любила айвовое. А тебе я привез тарани. Настоящей, вяленой. В столице такой не сыщешь. O-o! Какой небоскреб, - он с восторгом разглядывал высотное здание гостиницы "Ленинградская" с красными огоньками где-то совсем уже в небе. - Клод Моне. Руанский собор!.. Кстати, на чем мы едем?
- У меня машина. Я же сказал... Да вот она.
- Этот роскошный лимузин? Твой собственный? - старик мелко, дребезжаще рассмеялся. - Помнишь, у Вертинского?.. M-м... "Я видел вас так близко, в пролеты улиц вас умчал авто... в притонах Сан-Франциско лиловый негр вам подавал манто!"
Говорил он громко. Размахивал руками. На него оборачивались.
"Ай да старичина, - подумал Швырков, - прямо не узнать. Может, выпил? Не похоже..."
В машине старик обмяк, ехал с полузакрытыми глазами - в голубом свете набегающих фонарей лицо его казалось мертвенно-бледным, неживым, темные губы скорбно поджаты.
- Нездоровится? - спросил Швырков, поглядывая на тестя в зеркальце.
- Ничего, - ответил старик, не открывая глаз. - В последнее время, перед отъездом, я упорно занимался французским синтаксисом и до чрезвычайности устал.
"Французским синтаксисом, - повторил про себя Швырков и улыбнулся: Да, да... старик ведь знает пять или шесть языков. Кажется, даже древнегреческий изучил. На кой черт ему этот мертвый язык?"
Машина нырнула под мост, и навстречу понеслись дома Тушина. Проплыл ярко освещенный и оттого казавшийся океанским лайнером кинотеатр, отгремел под колесами Восточный мост.
- Где мы едем? - вдруг спросил старик.
- Тушино... улица Свободы.
- Хе, хе... Тушинский вор здесь скрывался. Лжедмитрий... Уныло, уныло. То ли дело наш край. Да-а-а. Дорога, сады, а вдоль дороги, - старик плавно помахал руками, - га-га-га, гуси!
"Гениальный старик. Как это я его раньше не разглядел? - весело подумал Швырков. - С ним не соскучишься. Га-га-га, гуси... Ну, хохмач".
3
Пока Швырков ставил "Волгу" в гараж, пока подымались в лифте на десятый этаж, старик болтал без умолку, вроде веселился, и только губы его, по-стариковски западающие, сохраняли скорбное выражение.
Квартира - новая финская мебель и отливающая никелем сантехника - не произвела на Вениамина Борисовича особого впечатления.
- Деловой, современный стиль, м-м-м, - бормотал он, прохаживаясь по комнатам. - Эта обрядовая маска откуда?
- Из Африки, Гвинея. Не подделка, кстати сказать. Подлинник.
- Любопытно... А я стал, знаешь ли, привыкать к простоте. Опростился по-толстовски. Но какой при этом открылся простор для души! М-м-м. У вас красиво, но, извини меня, несколько респектабельно.
- Валерия, - нахмурился Швырков, - это ее затея. Мне на всю эту полировку начхать. Сейчас с ума сходит, ищет по комиссионкам старинную мебель... Барокко... Разных там Людовиков, черт... Пойдем-ка перехватим с дорожки.
Швыркова тронуло, что старик доволен приемом, но и досадно немного было, что квартира не произвела на тестя должного впечатления, и, чтобы заглушить в себе это чувство, Швырков принялся рассказывать об институтских делах, о своей диссертации.
- Вот как, вот как, - удивился старик. - А я ведь, признаться, очень мало знаю о вашей жизни. Лерочка пишет редко. Понимаю, дорогой, жизнь в Москве стремительна. Каждая минута на учете. Как говорят англичане, the life of self - destruction - жизнь на самоуничтожение.
"Каждая минута... Лерка по два часа на телефоне висит, вот уж действительно... самоуничто-жение. Да, черт, некрасиво-то как. Укатила, а мне отдувайся", - подумал он и предложил:
- Расскажи о себе, как ты там живешь.
- Неплохо, представь себе. Встаю в шесть утра и иду на рынок. Сколь великолепен южный рынок с утра! Нет, тебе, жителю столицы, этого не понять. Горы яблок... Цветы. Я, знаешь ли, люблю астры. Огромные влажные букеты. "...В последних астрах печаль хрустальная жива". Помнишь? А есть ряды, где торгуют исключительно рыбой...
- Между прочим, в Москве рынки тоже будь-будь.
Старик реплику оставил без внимания и восторженно продолжал:
- После завтрака - занятие языками... Представь себе, я читаю все газеты. И "Морнинг стар", и "Юманите". Словом, все, что можно купить. Потом - работа. Меня, по старой памяти, приглашают на консультации в поликлинику. Кое-кто из пациентов заходит, не забывают. Еще я читаю лекции в клубе "Здоровье".
- С едой-то как устраиваешься, с постирушками? - спросил Швырков.
Старик усмехнулся:
- А много ли мне надо? Материальная сторона жизни меня всегда мало волновала.
Настроение у Швыркова стало портиться. Смущала восторженность старика. Что-то ненату-ральное было в его жестах, голосе. Нарочитая какая-то веселость. А глаза были тусклые, точно подернутые пленкой.
"С дочерью приехал повидаться..."
4
Спать улеглись рано.
Швырков уже засыпал, когда старик вдруг громко сказал в темноте:
- В сорок втором я был начальником санитарно-транспортного судна "Карл Либкнехт".
Он помолчал, потом уже тише продолжал:
- Обычный колесный пароход. Мы возили из Ахтарей в Краснодар раненых. Потом - приказ оставить пароход и добираться пешком в Новороссийск. О, это был скорбный путь. Степь, пыль, жара, ботинки с солдатскими обмотками, раскаленная каска на голове... Смешно, но я почему-то считал, что каска спасет. Шли под бомбежкой. Я не могу вспомнить, как мы добрались до Геленджика. Немцы все время бомбили мосты. Однажды бомба попала в окоп, совсем рядом. С нашего парохода осталось двое. Я и комиссар. Веселый человек. Он все время пел "Три танкиста, три веселых друга..." По тому, как он пел, можно было судить о делах на фронте... Ты спишь?
Швырков не ответил. Перед глазами вдруг всплыла фигура старика в желтом проеме двери вагона, бесплотная, точно намалеванная на холсте...
"Вот ведь как, - с обжигающим стыдом подумал он,- забыли старика. Забыли. Надо же, а?"
Швырков сел. Хотелось курить, но он боялся потревожить тестя. Сидел, обхватив колени руками, и с нарастающим раздражением думал, что, в сущности, давно привык к странной семье Леры, где об отце всегда говорили только в третьем лице: он, этот... Старика считали полушутом, полусумасшедшим. Так чему же сейчас удивляться? Впрочем, однажды он попытался вступиться за старика. Лера только изумленно приподняла брови: "Что ты знаешь о нашей жизни? Господи, да моя мать святая и... несчастная женщина. Прожить всю жизнь с идеалистом?"
...Еще он думал о том, что ему всегда был непонятен и чужд дом, где жили родители жены. Жили Кукушкины на окраине пыльного южного городка в старом мещанском доме. Комнаты были высоки, холодны, каждая вещь стояла строго на своем месте. И чистота прямо-таки музей-ная. Чистота жилища, в котором никто не живет. Бросалась в глаза бедность, которую тщательно пытались скрыть, отчего она как бы кричала, била в глаза накрахмаленными ветхими рюшками, скрипучими, плохой работы, стульями, которые в провинции и по сей день называют "венскими", и даже треснутые раковины, привезенные в незапамятные времена с побережья Индийского океана и купленные по случаю, тоже отчего-то говорили о бедности.
Зная, что так жила Лера, пожалуй, можно было понять ее сегодняшнюю страсть к комфорту, дорогим вещам, вкусной еде.
В доме Леры он всегда чувствовал себя стесненно: и в первый свой приезд, или, как он про себя называл, "смотрины", когда смущенно прятал под стул стоптанные свои дешевые башмаки, и позже, когда стал работать и носил уже замшевые куртки и дакроновые брюки, - ему и тогда было неловко.
Швырков остро, до дурноты ненавидел тещу, ненавидел ее ненатурально белое, гладкое лицо, тонкие, выщипанные, будто постоянно мокрые брови, ненавидел ее манеру говорить обо всем уменьшительно.
И потом эти длинные, величественные разговоры о каких-то могущественных родственниках! О генералах, полковниках, о каком-то ученом-собаководе. Эти намеки на наследство, которое будет оставлено Лерусе после ее, Елизаветы Аркадьевны, смерти. Швыркову со сладостным выражением на лице говорилось, что Леруся даже во время войны "имела бонну - настоящую француженку", как потом выяснилось, полубезумную старуху, давно позабывшую родной язык. Но все же это была бонна. И Швырков, проведший детство в военной Москве, где были нетоплен-ные школы, очереди за хлебом, где номера писали чернильным карандашом на ладонях, где жили в перенаселенной коммунальной, но очень дружной квартире, в которой коллективно пили на кухне чай, ухаживали за больными, хоронили умерших, - сатанел от одного слова "бонна".
Теща умерла, когда Швырков с женой был за границей, в одном африканском государстве, - он поехал преподавателем, а Лера устроилась переводчицей в аппарат экономсоветника.
- Что там старик пишет? - иногда спрашивал Швырков.
- А-а, муть всякую.
- Может, что-нибудь послать ему надо?
- Перебьется... Да у него и так все есть.
Сейчас, припоминая выражение лица, с которым Лера читала телеграмму от отца, Швырков подумал: "Хорошо, что у нас нет детей..."
Во тьме на канале гуднул пароход - звук был сырой, тягостный...
5
Прошло два дня, и старик стал раздражать его - суетой, неумеренной восторженностью, даже самой манерой произносить слова, отдельные фразы: будто диктовал машинистке. У старика была еще одна неприятная манера: начиная разговор, он брал собеседника за руку и некоторое время молча заглядывал в глаза. Остановить его было неловко, и та значительность, с которой он гово-рил о пустяках, сначала веселила Швыркова. "Ай да ну!" хотелось ему поддразнить старика, но он сразу понял, что старик вряд ли оценит юмор, ведь сам-то он говорил серьезно, полагая, что то, о чем говорит, непременно должно быть интересно собеседнику.
А восторгался он поразительно простыми вещами.
- Сколь вкусен и ароматен орловский хлеб... Это очень важно - ощущать вкус хлеба! В универсаме бывает рижский. У него своя горчинка и изумительный букет. Скажи, дорогой, ты любишь хлеб?
"Черт знает, общаемся, как в плохой пьесе", - с досадой думал Швырков.
Вечерами старик подолгу разговаривал по телефону с какими-то неведомыми друзьями, жестикулируя при этом и подмигивая Швыркову.
- Где я сегодня был? - журчал он в трубку. - В универсаме и еще в Алешкинском продук-товом магазине. Какие колоритные фигуры... Какие глубокие характеры. У меня впечатление, что я побывал во МХАТе. Целую крепко, друг. Да, благодарю. Федор худой, скучный. Беда. Образ жизни нужно изменить. Я намереваюсь повидать Александрова. Неужели не помнишь? Ну, профессор Александров! Умер?
Лицо у тестя делалось растерянным и жалким.
Как-то позвонили домой. Старика не было - ушел в магазин. Трубку взял Швырков.
- Вениамин Борисыча, - потребовал властный, с астматическим сипом голос.
- Его нет.
- Как так нет?
- Вышел.
- А ты кто? Зять, что ли?
- Допустим, зять. Что вам, собственно?
- Ничего... собственно, - недовольно перебил голос. - Повидаться хотел. Проездом я, через час поезд отходит, мать честная. Телефон-то мне друзья дали, однополчане. Не повезло...
- Может, передать что? - смягчился Швырков.
- Гарбузенко я. Слыхал?
- Не приходилось.
- Неужели не рассказывал? Мы с ним вместе на пароходе "Карл Либкнехт" в войну бедовали. Чудно, право... Он же меня в Геленджике из-под земли откопал, бомбой накрыло. Кабы не Веня - хана. Орел парень! Ах ты ж... Ладно, скажешь, я к нему на обратном пути заскочу. Гарбузенко сказал точка.
"Гляди-ка, орел", - усмехнулся про себя Швырков и тут же подумал: "А что, собственно, я о нем знаю? Заштатный терапевт районной поликлиники... Пенсионер без всяких там масштабов..."
Впрочем, Лера однажды сказала:
- Представляешь, люди к нему на прием в очередь записывались. Дома от больных отбоя нет. Не будь он недотепой, мы бы знаешь как жили? Куда там! Диссертация готова. Не поладил, видите ли, с научным руководителем, ушел из института. Ну не дурость? Нужно быть или законченным идеалистом, или... сумасшедшим.
Тогда он, Швырков, помнится, промолчал, хотя и знал: в науке бывают ситуации, при которых, если хочешь остаться честным, лучше уйти.
А сам бы он ушел? То-то...
Известие о звонке Гарбузенко старик встретил восторженно.
- Какой человек? Какая натура! Широта, размах! Жаль, что не удалось вас познакомить, ты был бы рад. Личность, скажу тебе. Четыре войны прошел. В сорок пятом привез мне из Японии самурайский меч. Это мне-то меч... Правда, смешно? Жаль, жаль.
- Ничего, он обещал заехать на обратном пути,- сказал Швырков.
Старик кротко взглянул на него и ничего не ответил.
Приезд тестя дал толчок мыслям необычным и странным. Они пугали Швыркова.
Так, с внезапным озарением, без всякой, казалось бы, связи, он подумал, что Лера с годами стала удивительно напоминать свою мать. И дело, конечно, не во внешнем сходстве - Лере перевалило за тридцать, и такое сходство было вполне естественным. Но в чем-то она изменилась. В чем именно, он не мог бы сейчас себе ответить.
- Лесик, - говорила она ему со знакомыми интонациями (вот ведь гадость - Лесик!), - сходи в булочную за хлебчиком и не обжирайся, толстячок.
Швырков и правда обрюзг за последнее время и всякий раз, поглядывая на себя во время бритья, думал с неодобрением: "Наел, однако, будку... фуфло!"
Жаргонные словечки приносила в дом Лера. Подруги ее, сорокалетние молодящиеся "девочки", говорили на каком-то странном, бог знает откуда пришедшем языке. "Девочки" эти были дамы ученые: переводчицы, искусствоведы.
Да, мало что в Лере осталось от той провинциальной студенточки, с которой он познакомился на квартире одного своего холостого приятеля в незапамятные времена.
Думая теперь о своей жизни с Лерой, он с изумлением припоминал, с какой ловкостью Лера подводила его к решениям, давно уже ею принятым. Поездка за границу. Господи! Ведь вышло так, что он, ни за какие коврижки не хотевший ехать в эту Африку, сам потом уговаривал Леру. И она - надо же так! - для убедительности легонько сопротивлялась. Между тем идея целиком принадлежала ей. Потом машина. Машина - ладно. К ней он привык, даже полюбил ее, хотя, экономист по образованию, он никогда не имел тяготения к технике.
Работалось плохо.
Когда до тошноты надоедало сидеть за пишущей машинкой и от сухих, трескучих фраз делалось не по себе, Швырков отправлялся в гараж. Возиться с новенькой, вишневого цвета "Волгой", купленной на чеки, доставляло ему почти физическое удовольствие.
Однако, копаясь теперь в гараже, разговаривая с такими же, как он, одержимыми автолюбителями, Швырков не испытывал прежнего удовлетворения.
6
В один из вечеров Вениамин Борисович приехал поздно, был тих, кротко, по-детски вздыхал, осторожно ходил по комнатам, прикасался к корешкам книг - он вроде хотел что-то сказать, очень важное, но не решался.
Швыркову стало тревожно. Нечто совсем новое было в старике, и это новое пугало.
"Может, я его чем-нибудь обидел?" - подумал он.
- Ты... здоров?
- Немного устал, - смутился старику - и... грустно, дорогой мой. Я посетил места своей юности. Был на Чистопрудном. Но до обеда, пока ты занимался в гараже, я исправно трудился. Я постирал белье...
- Белье? Какое белье?
- Твое и мое. Нижнее...
- Зачем? Ведь мы сдаем в стирку! Что за блажь?
- Нет, нет... Я не люблю неглижанс... М-м-м. Запущенность. И потом, это совсем нетрудно. Скажи, дорогой мой, было ли что от Леры?
- Нет. Подожди, скоро сама объявится.
Старик вздохнул, подошел к окну, глянцевито темному, без единого огонька, легонько постучал пальцем по стеклу и с горечью произнес:
- Cruaute mentale.
- Что? - не понял Швырков.
- А-а, так, не обращай внимания. У нас, стариков, есть свои причуды... Я сейчас знаешь что вспомнил? Лерочка росла очень ласковой девочкой. Розовая, как кукла. Года два ей было или три... перед войной. Я называл ее... оладышком. Смешно, да?
- Страшно весело. Аж жуть.
- Шутишь? Шутник... Скажи, дорогой, ты не позволил бы мне закурить твою трубку?
Он застенчиво улыбнулся.
- Ах, какой замечательный у тебя табак. "Клан". Тhe pipe tabacco with the unique aroma - табак с уникальным ароматом. Я никогда не курил, но всю жизнь мечтал курить трубку. Почему, не знаю... Мне казалось, что курение трубки таит в себе неслыханное удовольствие. Я где-то читал о капитанах трансатлантических лайнеров, которые специально обкуривали трубки. Фирма потом продавала их за бешеные деньги. Бауэровские, пенковые, из фарфора, трубки из дерева бриар, корня вереска и из вишневого корня. Я знаю многие сорта табаков: "виргиния", "кепстен", "амфора", "клан", "арк роял"... До войны был замечательный табак "жемчужина России". Сладкие турецкие табаки, ароматнейшие египетские. Я только читал... Но никогда не курил трубку. Мне семьдесят пять, а я еще чего-то жду. Смешно. Я всю жизнь прождал...
Он горько усмехнулся. - A point, как говорят французы. Однако чепуха! В прошлом году умер мой друг. Он жил взахлеб и успел все. Он умер с улыбкой... К черту! Да-да!
Когда он набивал табаком трубку, у него мелко, по-стариковски дрожали руки.
За вечер они больше не произнесли ни слова.
Старик подавленно молчал - видимо, ему было неудобно за свою вспышку.
Он вздыхал, шуршал страницами книг. А Швырков, поглядывая на него, с холодной убежден-ностью думал, что конечно же тесть - чудак, странная личность. И, наверное, с таким нелегко в семье... Трубку закурил, надо же...
Отчего-то сегодня тесть не вызывал сочувствия.
А на другой день была суббота - старик незаметно исчез. Вместе с ним исчезла новенькая, тесноватая Швыркову, дубленка и его роскошная, из серебристой нерпы, шапка.
Немало подивившись этому, Швырков заварил крепкий кофе и отправился "к станку" - так он называл свой рабочий стол. Одиноко висевшее пальто старика и его тронутая молью папаха вызывали странное, томительное ощущение. Стучал ли Швырков на машинке, перелистывал ли книгу, где-то рядом, в стороне от главной мысли, как бы неясно скользила мысль о старике: зачем, спрашивается, ему понадобился этот маскарад? Впрочем, пора бы уже привыкнуть к его страннос-тям. И все же! Вспомнилась вчерашняя потерянность старика, детские вздохи, а потом... монолог о табаке, обретший утром уже другое, горькое и страшное значение.
- О черт, - мычал Швырков, пропуская буквы, ничего не понимая и напряженно прислуши-ваясь к тому, что делается за дверью, на лестничной площадке.
Старик заявился что-то около десяти вечера, и вид у него был разудалого гуляки: дубленка распахнута, шапка лихо сдвинута на затылок, глаза блестели.
- Ах, дорогой мой! - закричал старик. - Как прекрасна вечерняя столица! Огни, жизнь! В метро, на эскалаторе - читают! Мы поистине великая читающая нация. Можешь себе предста-вить, пятьдесят четыре процента французов вообще не читают!
Он возбужденно прошелся по комнате, улыбаясь и гримасничая. Припоминал что-то, и на лице его, болезненно-худом, с обтянутыми скулами, обозначились неведомые Швыркову черты - уверенность и сила чувствовались в нем, будто старик решился на что-то очень важное для себя.
- Ну ты даешь! Чего такой веселый? - спросил Швырков.
- Я был у своих... южан. На Солянке. Мы вспоминали молодость, Москву, двадцать пятый год. Мороз, любовь и... вера в будущее. Все прекрасно, дорогой, все прекрасно!
Старик снял дубленку, небрежно бросил шапку на вешалку. Движения его были размашисты-ми, артистичными. И Швырков представил, как Вениамин Борисович так же вот раздевался у своих, надо полагать, удачливых и влиятельных друзей, громко говорил, веселился, целовал величественным старухам руки. И внезапно понял, зачем старику понадобился маскарад с переодеванием. Разве мог он туда явиться неудачником, в жалком своем пальто и съеденной молью папахе? Неудачник всегда кому-то укор.
- А ведь завтра я улетаю, дорогой мой, - сказал старик.
- Как?
- Самолетом.
- Что за спешка?
- Дела, дорогой... дела. Да и дом не годится бросать.
- Что у тебя там, брильянты?
Старик спокойно посмотрел на него.
- За последние годы мне удалось собрать небольшую, но по-своему уникальную библиоте-ку... Эту библиотеку я завещаю вам. У вас ведь мало книг, и подобраны они, прости меня, наспех. Было бы очень жаль...
- Черт возьми, но ведь скоро Лера приедет, - перебил его Швырков.
- Вряд ли... Мне... мне нельзя у вас долго задерживаться.
- Когда улетает самолет?
- В двенадцать с небольшим.
- О черт!.. В одиннадцать у меня ученый совет.
- Дорогой мой, я прекрасно доберусь сам. Вещей - один портфельчик. Если успеешь, подбрось меня до Центрального аэровокзала.
- Подбросить-то подброшу... Да неловко, право.
- Ах, оставь, пожалуйста... Теперь буду ждать вас к... себе, - сказал он со странным выражением, но тут же отвернулся и заговорил о какой-то старой учительнице, которой он обещал привезти из Москвы апельсины.
Они уже укладывались спать, когда старик громко сказал из своей комнаты:
- Ты знаешь, дорогой, что написал генерал де Голль в своем завещании?
- Нет.
- Ni fanfares, ni musique, ni sonnerie. Ни фанфар, ни музыки, ни колокольного звона!.. Оригинальный ум! А теперь спать, спать.
7
Утром пришлось мотаться по городу в поисках апельсинов, кофе.
Старик после вчерашнего подъема как-то сразу ослаб, был вял, неразговорчив. И впалые щеки его, покрывшиеся за ночь серебристой щетиной, вздрагивали, точно кто прикасался к ним холодными руками.
И день был тягостный, серый, машина то и дело натыкалась на красный свет, и прохожие, будто сговорившись, лезли под колеса. Швырков, поругиваясь, косился на старика - все его раздражало в это утро: и люди, и небо, и старик. А внутри ныла, точно болячка, вызревала смутная еще тревога, которую Швырков связывал с ученым советом в институте, хотя ничего, лично его касающегося, на совете произойти не могло. И только усадив старика в зале ожидания аэровокзала и убедившись, что самолеты улетают вовремя, Швырков повеселел, простился с тестем легко, а через полчаса почти забыл о нем.
Вечером, однако, стало Швыркову не по себе. Расхаживая по опустевшей квартире, он вспоминал старика, хмурился, улыбался, повторяя его словечки, манеру ходить, жестикулировать. Пытался развлечь себя, чем-нибудь заняться, но тревога, возникшая утром, все росла и росла в нем, точно он заполнялся темной жидкостью, как прозрачная чернильница-непроливайка - были такие сразу после войны. И вчерашняя веселая суетливость старика, его бравада, как вдруг понял Швырков, были лишь от желания скрыть обиду. Ведь он, после шестилетнего забвения, приехал с единственной целью - проститься.
"Ну мы и сволочи", - с каким-то даже удовлетворением подумал Швырков.
Дома он находиться не мог. Надел старую куртку, сапоги, вышел во двор.
Было тепло и сыро. Ветер с канала доносил запахи стылой речной воды. Гремела землечерпал-ка. Бубнил о чем-то голос диспетчера.
Тропинка к гаражу раскисла, под ногами чавкало. Жесткая, казавшаяся в сумерках черной, трава цеплялась за голенища.
Навесной замок в гараже долго не открывался. Швырков злился. И в злобе этой было что-то беспомощное, жалкое, постыдное. "Ах, твою ж душеньку, бормотал он, с остервенением дергая за холодную и влажную дужку тяжелого замка с секретом и морщась. - О-от, ей-богу, паскудство какое... замки... секреты... От всего живого отгородились... А, чертов замок!.."
Последние комментарии
11 часов 16 минут назад
12 часов 49 минут назад
16 часов 42 минут назад
16 часов 46 минут назад
22 часов 7 минут назад
2 дней 9 часов назад