Берег черного дерева и слоновой кости [Луи Жаколио] (fb2) читать онлайн

Луи Жаколио
Берег черного дерева и слоновой кости

ЛУИ ЖАКОЛИО — ПИСАТЕЛЬ, ПУТЕШЕСТВЕННИК, ИССЛЕДОВАТЕЛЬ

Луи Жаколио был одним из самых любимых авторов русских мальчиков конца XIX столетия. Им зачитывались целые поколения читателей. Его очень высоко ценил П. И. Чайковский. А в 1910 году в Петербурге вышло полное собрание романов Жаколио в восемнадцати книгах — целая библиотека приключений. В его книгах рассказывалось о благородных, смелых и бесстрашных людях, о путешественниках и исследователях, о борцах против социального гнета и работорговли. Для читателей тех лет имя Жаколио стояло в одном ряду с именами Жюля Верна и Майн Рида. В двадцатые годы у нас были переизданы книги Жаколио, но сегодня их не найти даже на полках крупнейших библиотек страны. Длительное время его книги не переиздавались. Сегодня имя Луи Жаколио практически забыто. Однако нет сомнения, что лучшим книгам писателя — а их у него немало — суждена долгая жизнь и они снова вернутся к тому, для кого и были написаны: к детскому и юношескому читателю.

О жизни самого Жаколио нам известно немного. Мы знаем, что писатель родился в 1837 году во Франции. Умер в 1890-м, там же. Но что стоит между этими двумя датами? Очень большая, насыщенная путешествиями, исследованиями и литературой, трудная жизнь. Жизнь в Индии и Океании. Путешествия по Африке, Азии, Америке. Жаколио занимал судебные должности во французских колониях. С огромным интересом изучал культуру, историю и языки народов мира. Оставил интереснейшие исследования по сравнительному изучению культуры Запада и Востока. Работал над большим трудом по естественной и общественной истории человечества.

Он не только просто путешествовал, не только жадно изучал флору и фауну экзотических уголков земли, этнографию и культуру больших и малых народов Африки, Азии, Океании. Луи Жаколио был человеком пытливого ума, благородным, смелым, непримиримым ко всяческому гнету и несправедливости. Это был один из тех европейцев, кто, подобно Ливингстону, человечно, уважительно, гуманно относился к культуре и истории народов других цветов кожи. В книгах Жаколио постоянно и очень органично пересекается энтузиазм путешественника и исследователя того золотого века натуралистов и географов, этнографов и археологов, когда еще многое было открыто буквально впервые, и гнев демократа и гуманиста, который становится современником и свидетелем разгула колониального грабежа и насилия со стороны европейских держав вкупе со всеми ужасами на словах осуждаемой, а на деле поощряемой работорговли.

Литературное наследие Луи Жаколио обширно и многообразно. Помимо культурно-исторических исследований и путевых очерков он писал романы и вошел в историю мировой литературы главным образом как классик приключенческого жанра. К лучшим его книгам принадлежат: «В трущобах Индии» — о борьбе индийцев против британского владычества, «Затерянные в океане», действие которой происходит в Китае и Голландской Индии, и африканская трилогия «Берег черного дерева», «Берег слоновой кости», «Песчаный город», в которой изображается Африка накануне колониального раздела. Из числа других наиболее известных книг Луи Жаколио можно назвать «Пожиратели огня», «Грабители морей». Разумеется, во всем многообразии написанного им творчество Луи Жаколио — особенно на взгляд современного читателя — и не равноценно, и не бесспорно. Что-то, возможно, да и наверное, устарело.

Перед вами книга, состоящая из сокращенного перевода двух романов Луи Жаколио из его африканской трилогии: «Берег черного дерева» и «Берег слоновой кости». В ней как раз мы и видим, как Жаколио сумел до тонкостей, исключительно подробно изучить и раскрыть тот сложный комплекс всепроникающей деятельности рыцарей наживы из Европы, их взаимоотношения с противоречивым и разнородным миром африканской действительности, который и предопределил колониальную трагедию Африки.

В какой степени книга отвечает тогдашнему и сегодняшнему научному представлению об африканской истории и культуре? Какова реальная география приключений героев Жаколио? Разумеется, книга Жаколио по многим частным и общим оценкам африканской истории, этнографии и культуры принадлежит своему времени, когда исследование континента только начиналось. Не было еще ни достоверных карт, ни установившейся топонимики, не была изучена этнография. Недостаток достоверных сведений об Африке иной раз восполнялся различными слухами, иногда уж и совсем фантастическими. Разумеется, сегодня ни в коей мере не следует представлять себе этнографию Африки по Жаколио, как, впрочем, и этнографию Америки по письмам Америго Веспуччи.

Однако неточности и вымысел автора в географии и этнографии, вызванные пробелами тогдашней африканистики, вовсе не перечеркивают достоинства хорошей, умной и интересной книги: все-таки удач и находок у автора было значительно больше. Это очень важно отметить при итоговой оценке, а она, несомненно, может и должна быть положительной. Перед нами действительно классика приключений.

Во-первых, мастерски выстроенный напряженный приключенческий сюжет, удачно сочетаемый с занимательными экскурсами из истории, географии и ботаники. Живые и психологически убедительные образы героев Барте и Гиллуа, развитие конфликта добра и зла с трудным, но закономерным торжеством добра. Во-вторых, очень рельефные и запоминающиеся картины природы, объемные, полные живых красок, создающие впечатляющий образ Африки. Наконец, несомненное чувство юмора в описании трудного и опасного путешествия героев, никогда не теряющих присутствия духа, общая нравственная атмосфера среди путешественников. Все это, безусловно, позволяет включить книгу Жаколио в один ряд с книгами Жюля Верна и Майн Рида, в частности с «Пятнадцатилетним капитаном» и романом «Пять недель на воздушном шаре» и африканской трилогией Майн Рида.

С Жюлем Верном Жаколио роднит прежде всего огромный интерес к исследованию неведомых глубин Африканского континента. В XIX веке именно там были сделаны крупнейшие географические открытия. Причем все эти экспедиции были сопряжены с немалым риском, опасностями, тем более что внутренние области Африки оставались почти неизученными. И вот именно в этих-то областях Африки путешествуют герои книги.

Кто не помнит романов Жюля Верна и Майн Рида? Почти каждый из них сопровождается географической картой. Если условно вычертить эту карту для героев Жаколио, то их путь будет лежать от реки Рио-дас-Мортес (река Корока в Анголе), затем мыс Негро (совпадает с мысом Понто Албина), через реки Кунене и Кванза, по местности Серра-де-Шелла (маршрут каравана Гобби) и в бассейне реки Конго, откуда путешественники добираются до Габона, проходя через земли жителей Нижнего Заира и Габона.

Конечно, книга Жаколио — это роман, а не географический справочник по Африке, так что такая карта включает и вымышленную топонимику. Но пафос географических открытий и исследований сопровождает героев не просто как фон, но и как цель их путешествия.

Автор касается таких острых тем, как работорговля, присутствие европейцев в Африке, связь крупнейших европейских держав и Америки с реальной африканской действительностью. Несколько слов необходимо сказать и об отношении Жаколио к колониализму. Работорговля, ставшая настоящим бичом Африки в XIX веке, опустошала целые регионы огромного континента (с ней связан и сам термин «черное дерево» — обычай работорговцев брать дань с племен рабами). В этих условиях у части европейцев (среди них был и Жаколио) возникли иллюзии, что покончить с работорговлей, а заодно и служить распространению достижений европейской цивилизации среди африканцев сможет колониальная политика европейских держав. К чему эта политика приведет, об этом Жаколио, понятно, еще не знал, но иллюзии у него были.

Луи Жаколио имел уникальный личный опыт пребывания во французских колониях Азии, Океании, Африки, глубоко знал изнутри социальную среду, ее характеры и типы. Это не могло не сказаться на творчестве писателя. Книга насыщена историческими реалиями того времени, построена на живом материале, хорошо знакомом автору, хотя, конечно, образы африканцев даны на уровне представлений своего времени. Типы европейцев в Африке Жаколио знает и изображает превосходно. Например, образ капитана работоргового корабля Ноэля очень ярок, хотя и вымышлен. Этот капитан Ноэль не так прост, как Гаррис и Негоро из «Пятнадцатилетнего капитана». Чтобы обосновать право на работорговлю, он цитирует Шопенгауэра. Сам он — из южных штатов США, хотя и француз по имени, уходит от правосудия, так как у него огромные деловые связи в Европе и в Америке.

Далее. Галерея колониальных чиновников Французской империи. Автор характеризует их как сброд, словно специально направляемый в колонии, чтобы на колониальной службе они лично обогащались. Этот аспект — огромная удача Жаколио как художника.

Еще один пласт: связи деловых кругов Старого и Нового Света при колонизации и работорговле. История торгового дома Ронтонаков — это картина первоначального накопления капитала, написанная острым пером политического публициста. Очень зримо, ясно, детально и достоверно даны невидимые звенья цепи: «капитал — работорговля — пиратство».

Наивно думать, что сегодня работорговли уже нет. Этот кровавый бизнес и сегодня имеет место в Африке. Так что книга Жаколио — это отнюдь не экспонат из музея старой беллетристики. Это книга очень актуальная и в оценке работорговли, и в оценке европейского социального порядка в целом, и в оценке, например, религий. Полны горечи и гнева страницы, посвященные кровавым следам грабителей-работорговцев в Африке.

Нет, рано еще сдавать Жаколио в архив!

Прекрасно дано в книге и то ощущение взаимосвязи всего живого на Земле — от почвы и атмосферы до флоры и фауны, до человека, высшего создания природы. Ощущение того, как прекрасна и уникальна наша Земля, как замечательны и величественны картины ее природы, какое счастье быть путешественником и исследователем на этой удивительной Земле, — это ощущение отлично передано в книге.

Когда Жаколио размышляет о взаимосвязи человека и климата, о всеобщей географии и ботанической географии, это и интересно, и увлекательно, и умно, и актуально сегодня. Он не забывает упомянуть о законе у африканцев — не убивать животных больше, чем это нужно для пищи. Кстати, именно европейцы спровоцировали массовую гибель африканских слонов, сделав слоновую кость предметом обмена.

Интересны историко-географические и экологические страницы романа Жаколио: сейчас, когда животный мир Африки (вернее, то, что от него уцелело вопреки хозяйничанью колонизаторов) находится под угрозой исчезновения, книга Жаколио звучит более чем актуально. Еще бы! Даже книга такая вышла на Западе — о состоянии дикой природы в Африке: «Конец охоты».

Интересны по-своему и образы африканцев в романе Жаколио. В том числе и образы сатирические, отрицательные. Это прежде всего король Гобби, жестокий, кровавый, хитрый деспот, верный поставщик рабов для белых работорговцев. Король Гобби-это вообще гениальная карикатура на деспотическую монархию. То, что он щеголяет в каске французских пожарных и в костюмах швейцаров, надевая изредка на себя и белый цилиндр, хотя и босиком, лишь подчеркивает в глазах автора анахронизм монархической власти в середине XIX столетия.

Совсем по-другому, с симпатией, рисует автор обыкновенных жителей страны, хотя жизнь африканских народов показана примитивнее, чем она была в действительности.

Эта колоссальная привлекательность Африки — ее прекрасной природы, ее во многом таинственных и неведомых, опасных и трудных дорог, перевалов, лесов, водопадов, рек, озер, — этот «африканский магнит» очень хорошо прочувствован и передан автором.

Вот почему в финале книги два смелых, бесстрашных, честных и благородных молодых француза — Барте и Гиллуа — снова, после всех страшных приключений и опасностей, мечтают об Африке.

И вместе с автором книги о новых встречах с таинственным Черным континентом мечтаем и мы, ее благодарные читатели.

Но значение книги Жаколио шире какой-то одной темы. Оно в том, что эта книга учит бороться и мечтать, находить и не сдаваться. Эта книга для тех, кто мечтает о судьбе путешественника и исследователя, для тех, кто и сегодня мечтает стать первопроходцем. Эта книга для тех, кто мечтает о встречах с Африкой, до сих пор еще не открытой, где хватит неведомого на долю всех путешественников — настоящего и будущего. Тот, кто прочитает книгу Жаколио, наверняка откроет и книги о других европейских путешественниках по Африке. А сколько среди них было замечательных русских исследователей!

А сколько поучительного в житейской сметке, практичной любознательности и неутомимой жажде исследования юных героев, с которыми предстоит познакомиться читателю…

Мы начали наш разговор о Жаколио с фразы о том, что им зачитывались мальчишки в конце XIX века. Но ведь из этих мальчишек вышли те, кто закрывал последние (впрочем, нет: великие, а не последние — последних никогда не будет!) «белые пятна» на карте мира, штурмовал Северный и Южный полюс, шел к Джомолунгме, обживал куда как не гостеприимную Арктику, осваивал громадные пространства Земли. Но разве мальчишкам конца XX века Жаколио нужен меньше? Еще как нужен! Ведь все дороги, во всяком случае — многие, ведут современного исследователя именно в Африку — археолога, этнографа, антрополога, геолога, историка и врача, художника и композитора, эколога и писателя.

В школе часто география кажется скучным предметом, второстепенным. Книги Жаколио возвращают нам сегодня великое предназначение географии — быть суммой знаний, умений и, если угодно, призванием, вдохновением человека-путешественника, человека-исследователя, быть наукой для всех. Книги Жаколио передают мальчикам XX века горячую мысль и биение сердца тех, кто открывал нашу Землю, кто открывает ее и сегодня вместе с нами.

А. Зубарев

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ПОСЛЕДНЕЕ НЕВОЛЬНИЧЬЕ СУДНО
I. Шхуна «Оса»

Шхуна «Оса», принимавшая в Ройяне груз к берегам Габона, Конго, Лоанго, Анголы и Бенгуэлы, 25 июня 185* года получила от своих отправителей из Бордо, братьев Ронтонаков, приказание отплыть в море.

В свою трехмесячную стоянку на рейде это судно не раз было предметом пытливых разговоров между рыбаками, которые занимались ловлей сардинок и часто посещали этот небольшой порт Жиронды. Они находили, что корпус шхуны слишком высок, водорез чересчур тонок, мачты с их принадлежностями слишком высоки и чересчур уж кокетливо наклонены к корме для простого товарного конвоира, борт, хотя без малейших признаков присутствия люков, был так же высок, как и на военном судне. Два румпеля, один — впереди мачты, другой — совершенно на задней части кормы под гиком грота, ясно обозначали, что при построении шхуны арматоры имели в виду цель, чтобы она во всякую погоду могла выдерживать плавание и смело идти на все опасности морских переходов. В ней было около шестисот тонн, что необычайно для простой шхуны; над ней развевался флаг, усеянный звездами свободной Америки.

Одно обстоятельство еще более усиливало недоумение моряков, собиравшихся вечером в кабачках на морском берегу, именно то, что за все долговременное пребывание шхуны на стоянке ни один человек из ее экипажа не сходил на берег. Каждое утро капитан садился на один из пароходов, ходивших по реке, ехал в Бордо и каждый вечер тем же путем возвращался на свое судно. Каждый день можно было видеть, как помощник капитана молча расхаживает на корме, между тем как вахтенные, под надзором боцмана, убирают судно, чинят паруса или покрывают наружные стены тройным слоем смолы.

Любопытные пытались разговориться с негром, корабельным поваром, который аккуратно каждый день отправлялся за провизией в деревню, но им скоро пришлось отказаться от этой попытки, потому что повар ни слова не понимал по-французски, по крайней мере никогда не отвечал, когда с ним заговаривали на французском языке, что, впрочем, ни мало не мешало ему в торговых сношениях, так как он отлично объяснялся с торговцами с помощью всенародного языка, заключавшегося в трех словах: франки, доллары и шиллинги. Закончив свои покупки, он знаками приказывал все перенести в шлюпку, окрещенную моряками оригинальным прозвищем «Капустная почта», и, управляя искусно задним веслом, приближался к борту шхуны, а минуту спустя был уже поднят на судно со своей провизией и экипажем. А чего бы нарассказали добродушные ройянские рыбаки, если бы знали, что таинственное судно, значившееся, по формальным документам американским, было наполнено экипажем космополитов и находилось под командой луизианца французского происхождения капитана Ле Ноэля?

После самых странных предположений общественное любопытство успокоилось за неимением пищи. Однако все пришли к единодушному соглашению, что это загадочное судно со своими изящными формами, с продолговатым и узким корпусом, с высокими, как на корвете, мачтами, роскошными парусами должно быть первоклассным ходоком и что все эти достоинства, изящество и быстрота очень редко встречаются в скромных береговых судах, предназначаемых для меновой торговли по берегам Сенегамбии и Конго.

Однажды было к нему приведено на буксире шесть плашкоутов, которые были размещены вдоль борта; и немедленно стали их разгружать на шхуну; все это были обыкновенные товары при торговле с африканскими берегами: ром, куски гвинейской кисеи, медные и железные товары, ножи, старые сабли, литихские ружья, по шести франков за штуку, стеклянные изделия, ящики с сардинками, одежды, обшитые галуном для вождей, трубки глиняные и деревянные, удочки, сети и прочее. Мало-помалу «Оса» погрузилась до грузовой ватерлинии; она получила полный груз и, по разгружении последнего плашкоута, была готова оставить порт по первому сигналу.

Утром, накануне того дня, когда шхуна должна была сняться с якоря, капитан Ле Ноэль, сойдя с парохода на Бакаланскую набережную, направился по обыкновению прямо в магазины своих арматоров и лишь только переступил через порог Ронтонак-старший молча махнул ему рукой, чтобы он следовал за ним в кабинет.

Дверь тихо затворилась за ними и негоциант сказал моряку без всякого предисловия:

— Капитан, мы должны перевезти четырех пассажиров в Габон.

— Четырех пассажиров, господин Ронтонак? — повторил капитан, совсем ошеломленный, — но вам известно…

— Тише! — сказал арматор, приложив палец к губам, — не было никакой возможности устранить эту помеху; я получил требование от главного комиссара адмиралтейства; малейшее колебание подало бы повод к бесчисленным подозрениям, которые возбуждаются против нас недоброжелателями; они ожидают только случая, чтобы предать их огласке.

— Никто не знает, что «Оса» вам принадлежит, потому что в портовых книгах записан я как хозяин и капитан; судно построено в Новом Орлеане, где я родился от родителей французского происхождения, но натурализованных в Америке; я плаваю по морям под флагом, усеянным звездами; для целого мира вы только мой товароотправитель. Отсюда следует, что никто не имеет права навязывать нам пассажиров и что вы поступили очень неблагоразумно: это может вам стоить пятьсот или шестьсот тысяч франков, а меня со всей моей командой отправят на верх мачты английского фрегата.

— Говорят вам, я никак не мог отвратить этой беды. Известно ли вам, что мы обязались перевозить почту транспорты между Бордо и французскими колониями Тихого океана?

— Не понимаю, какое отношение существует между этим и…

— Дайте же мне кончить! Морское министерство, по заключенному между нами контракту, предоставило себе право за условленную плату требовать отправления своих пассажиров, колониальных солдат и чиновников на всех судах, отправляемых нами во все страны мира, в числе двух человек на сто тонн груза. «Оса» в шестьсот тонн, и правительство имело право заставить нас взять двенадцать пассажиров вместо четырех.

— Но, господин Ронтонак, вам следовало бы отговориться вашим мнимым званием простого отправителя товаров.

— Я так и сказал, что судно не мне принадлежит, но что я постараюсь заручиться вашим согласием.

— Что за загадки! Признаюсь, я не понимаю.

— Послушайте, капитан, вы так сметливы, что должны понимать на полуслове. Через каждые два года «Оса» приходит в Ройян за грузом всегда к одному и тому же назначению, и вот в наших краях проходят уже слухи, что в продолжение столь долговременного отсутствия никогда никто не встречал ее на берегах Конго и Анголы; на этот раз клевета обозначилась еще резче…

— О! Вы могли бы сказать просто злословие, — перебил его Ле Ноэль, улыбаясь, — мы свои люди.

— Ну, вот вы и поняли, — подхватил Ронтонак, — пускай будет так, злословие… Я хотел разом ответить на него, согласившись принять этих пассажиров. Вчера, выставив на бирже объявление о времени отплытия шхуны, я мог уже лично убедиться, что эта мера произвела превосходное действие.

— Может быть вы и правы, однако, мы подвергаемся большой опасности.

— Все уладится, если принять некоторые меры предосторожности. Кто мешает вам высадить этих почтенных господ в Габоне и потом уже продолжать путь?..

— Мне придется бороться со страшными опасностями, которых вы, кажется, не в состоянии и предвидеть; если обыкновенная форма и довольно обычная внешность моего судна успели возбудить здесь некоторые подозрения, то в море дело принимает совсем другой оборот. Когда шхуна идет под ветром вся оснащенная парусами со средней скоростью двенадцати узлов, глаз моряка не ошибется и тотчас поймет, что это не какое-нибудь дрянное суденышко на веслах, перевозящее арахисы, буйволовые рога и пальмовое масло. Следовательно, весьма опасно приближаться к берегам, состоящим под надзором английских и французских крейсеров, и в особенности с тех пор, как морские державы предоставили себе право это нелепое право, осматривать суда военными кораблями. Из этого вы можете понять так же хорошо, как и я, какой опасности мы подвергаемся. Нельзя безнаказанно иметь в трюме двенадцать нарезных орудий и в отличном состоянии ружья, аптеку со снадобьями на четыреста человек и, что еще важнее, иметь целый склад цепей, которые совсем не похожи на то, чтоб их изготовляли для быков, и эту винтовую машину искусно скрытую в трюме с ее угольной камерой, всегда полною… и эти железные кольца, привинченные в равных расстояниях под кубриком… неужели вы думаете, что самый глупый офицер английского флота мог бы обмануться в их назначении?

— Не можете ли вы снять их временно?

— К чему же это послужит? И без них остается еще в двадцать раз более причин чем нужно, чтобы повесить меня со всей моей командой. Первое, чего требует от вас крейсер, — это страховой полис, потому что все они хорошо знают, что подозрительные суда не могут подвергать себя этой формальности. Как только получают ответ, что судно не застраховано, немедленно начинается обыск сверху до низу. В море я избегаю неприятных встреч тем, что не следую по общепринятым путям, притом же у меня там открытое пространство, а в борьбе на быстроту, с помощью моего винта, я никого не боюсь. Приближаясь к конторам на берегу, я почти уверен, что там ждет меня встреча; а если меня захватит авизо или корвет в ту минуту, как я буду высаживать пассажиров на берег, и прежде, чем я успею уйти в открытое море, тогда почти наверно можно сказать, что «Оса» никогда уже не увидит ройянского порта. Вам известно, какие ужасные преследования я выдержал; мы указаны с подробными приметами всем флотам, хотя ничего еще неизвестно об имени и национальности судна… Поверьте мне, господин Ронтонак, вы сделали огромную ошибку. А у нас намечалось такое приятное плавание! Король Гобби обещал нам сто штук черного дерева, а вам хорошо известно, что в Бразилии дадут в настоящее время около трех тысяч франков за штуку.

— Увы! — вздохнул Ронтонак. — Даже при том предположении, что какой-нибудь десяток из них потерпит повреждение на море, все же это принесло бы нам около миллиона барыша!

— А я-то рассчитывал уже бросить это ремесло, чтобы зажить, наконец, честной жизнью в ранчо, которое устроил себе на берегах Мисиссипи.

— И действительно, это должно быть вашим последним путешествием — в настоящее время так трудно вести это дело.

— Однако дело уже сделано, и, так как нет средства отступить, то надо придумать средство выпутаться из этой беды, чтобы вы не потеряли вашего корабля и товара, а я не расстался бы со своей шкурой.

— Боже мой? Мы создаем мнимые, может быть, опасности, а между тем нет никаких доказательств, что прямо подходя к Габону, вы не могли бы…

— Я не желаю подвергаться такой опасности.

— Так что же остается делать?

— У меня есть план… Ведь вам только нужно, чтобы эти пассажиры были доставлены на место, но все равно когда и как?

— Конечно, только с одним условием…

— Чтобы они были доставлены?

— Именно так.

— Я ручаюсь за них.

— И за плавание тоже.

— И за плавание тоже со всеми его выгодами, но после этой операции нам следует расстаться, это решено.

— Решено, и когда «Оса» вернется на рейд Ройяна, я пошлю ее за треской в Новую Землю.

— Поверьте мне на слово и позвольте продать ее в Бразилии — это будет безопаснее.

— Пожалуй, действительно, лучше ей не возвращаться сюда.

— Господин Ронтонак, если вам нечего более сообщить мне, то позвольте мне иметь честь проститься с вами.

— Все ли документы вам выданы?

— Брат ваш сам позаботился о том, мы вместе с ним ходили к нашему консулу.

— Так теперь у вас все в порядке?

— Совершенно.

— В котором часу пассажиры должны явиться?

— Сегодня же до полуночи, потому что я намерен отплыть завтра на рассвете.

— Кстати, когда вы продадите груз черного дерева, то капитал как обычно положите в банк Сузы де Рио, за исключением вашей части и доли вашей команды, и вышлите мне переводный вексель.

— Все будет сделано по-прежнему.

— Ну, желаю вам благополучного плавания и успеха в делах.

Капитан Ле Ноэль немедленно вышел на набережную, намереваясь отправиться прямо на шхуну. Кусая кончик погасшей сигары, он проворчал сквозь зубы:

— Вот пассажиры, которым предстоит приятное путешествие…

На другой день рано утром, едва взошла заря, «Оса», легкокрылая как ласточка, неслась на всех парусах, покинув воды Гасконского залива.

II. Братья Ронтонак и К0

Ронтонаки, негоцианты и арматоры проживали из рода в род более двух столетий на Балаканской набережной. Администрация фирмы изменялась с каждым поколением: то был старший Ронтонак, то Ронтонак и племянники, была даже фирма «Вдова Ронтонак и сын», но никогда этот дом не выходил из семейства Ронтонаков: потомки и их родственники жили вместе, как бы в общине, предоставляя ведение дела и права первенства искуснейшему из них. Сыновьям, братьям, племянникам и кузенам, всем было место в многочисленных конторах, которыми они владели на всех берегах или в магазинах набережной; все служащие и капитаны были Ронтонаки по рождению или по брачным союзам, и Ронтонаки по женам были приняты так же радушно, как и природные, потому что семья Ронтонаков никогда не признавала салического закона.

Когда Ронтонак старший со своим величавым лицом, обрамленным длинными белыми волосами, сидел во главе вечернего стола, более шестидесяти человек садилось вокруг него, не считая тех, которые разъезжали по морям или управляли конторами во всех странах света, повсюду, где можно было продать или менять.

Семейство Ронтонаков — это сила, маленькое государство, имеющее своего короля, своих министров, свой совещательный комитет для важных операций, свою администрацию, своих чиновников, свою чернь, то есть народ, своих солдат и свой флот.

Его конторы в Замбези охранялись отрядом в две сотни негров, на его жалованьи, которые были перевезены из Конго на восточный берег, где они смело стояли против жителей Мозамбика, к которым питали ненависть как к низшей породе.

Его торговая флотилия состояла из транспортов, быстрых клиперов, бригов, шхун и речных шлюпок для перевоза товаров, в числе более шестидесяти судов. Его актив по последней описи был выше восьмидесяти миллионов, его пассив ничтожен: дому Ронтонаков все должны, но дом Ронтонаков никому не должен. Эта патриархальная семья жила подобно людям древних времен под властью одного вождя, который поддерживал с ревнивой попечительностью всех связанных с ним узами крови, но никогда не протянул бы пальца по другую сторону своей конторы, чтобы спасти утопающего не его крови: семейство Ронтонаков жило в каком-то животном эгоизме, никогда ни для кого не делая услуги и ни от кого ее не требуя. С несомненной точностью исполнялись все данные обязательства, но и своим должникам оно не давало ни отсрочки, ни полюбовной сделки, ни мира, не принимая в соображение ни несомненной честности, ни временных помех, которые иногда парализуют лучшие намерения. Горе тому, кто должен дому Ронтонаков, не имея готового капитала к сроку.

Одно событие, получившее всемирную известность, дает понятие о характере этой необыкновенной породы. Отец нынешних братьев Ронтонаков был тоже главою дома. Однажды у него произошла жестокая распря с директором французского банка в Бордо, который в пылу гнева назвал его продавцом черного дерева. Ронтонак поклялся отомстить и вот что сделал: В надлежащий час он явился в банк с десятью миллионами собственных билетов и потребовал немедленной уплаты за них звонкой монетой. Директор не мог отвергнуть законности его требования и чтобы выиграть время, приказал производить уплату одного билета за другим, так что ко времени закрытия банка уплаченными оказались только триста тысяч франков, но он успел за это время телеграфировать в Париж и получить в ответ, что десять миллионов золотом высланы в Бордо экстренным поездом под военным прикрытием… На другой день, Ронтонак протестовал законным порядком против отказа уплатить немедленно. Два дня спустя прибыли десять миллионов в Бордо и были уплачены по его обязательствам. Но Ронтонак отказался от возвращения ему понесенных им издержек для того, чтоб иметь право сохранить протест, который был вставлен в рамку и повешен на самом видном месте его кабинета. Французский банк не мог отплатить тем же своему врагу: Ронтонаки не давали обязательств, даже надписей не делали на обороте векселей, получаемых в уплату, ограничиваясь квитанциями при уплате и поданием ко взысканию при наступлении срока. «Продавец черного дерева'', — сказал директор Бордосского отделения банка, и произнесением этих слов он метко и правильно охарактеризовал всю историю Ронтонаков за два столетия.

Действительно, своим безмерным богатством семейство Ронтонаков обязано торговле неграми.

Начиная с XIV столетия, португальцы вывозили уже негров с берегов Африки, чтобы доставить рабочие руки своим только что возникающим колониям; по этой же дороге за ними последовали все европейские нации; открытие же Америки придало этому бесчеловечному торгу страшное развитие.

Основатель дома Ронтонаков в первый раз сделал путешествие в 1640 году к Гвинейским берегам, и двести несчастных негров, выгодно проданных им на рынке Антильских островов, послужили фундаментом их коммерческого благосостояния, успехам которого нет уже конца.

Постановление нантского эдикта могло бы сделаться для них роковым, так как Ронтонаки были кальвинистами, но и этот эдикт пронесся над их головами, не коснувшись их: они были слишком могущественны, чтобы кому бы то ни было припомнилось, что и они ходят на проповедь, кроме того, они никогда не отказывались раскрывать свой кошелек на пользу французских королей — за большие проценты, разумеется.

Когда Пенсильвания в 1780 году торжественно запретила торг неграми, подавая тем сигнал восстания человеческой совести против этого позорного торга, дом на Балаканской набережной достиг уже высшей степени своего благосостояния; вся Африка была покрыта его конторами, и в хороший или дурной год им вывозилось от пятнадцати до двадцати тысяч негров во все страны мира.

Дания первая последовала в 1792 году благородному примеру, поданному Американскими Штатами, но эти отдельные протесты не очень обеспокоили суда, производящие торг неграми: ни одна из этих держав, принявших на себя великодушную инициативу, не имела силы заставить весь мир уважать их приговоры.

Однако Ронтонаки, как люди весьма осторожные, были озабочены возникающим движением, и, предвидя час, когда обе могущественные морские державы примутся, в свою очередь, запрещать их обогащающий промысел, они мало-помалу видоизменяли свои операции, чтобы придать чисто коммерческой стороне другое значение, на которое до той поры не обращали внимания. И не прекращая торговли людьми, напротив, продолжая ее еще с большим ожесточением, они вместе с тем стали посылать свои суда для торговых оборотов в Индию, Китай и Японию.

После многих и разнообразных мер, принимаемых отдельно для уничтожения торга людьми и не имевших в первое время желанных результатов, Франция и Англия решились соединить свои силы против этого позорного промысла. Право взаимного освидетельствования военными судами всех коммерческих судов, учрежденное к 1830 году и подавшее повод ко многим злоупотреблениям, было ограничено только судами, встреченными в морях, омывающих земли негров-рабов, и обе державы, посредством своих крейсеров, постоянно пребывающих там, разделили между собой право надзора за африканскими берегами от Зеленого мыса до Мыса Фрио.

Начиная с этого времени, Ронтонаки, казалось, совершенно бросили торговлю людьми и всю свою деятельность перенесли на коммерческую эксплуатацию крайнего востока и островов на Тихом океане, где они завели многочисленные фактории. Некоторые суда, еще отправляемые ими к африканским берегам, производили открытую торговлю только променными товарами. Подозревая их в торговле рабами, крейсеры останавливали их суда раз по двадцать на дороге и производили на них самый тщательный обыск, перерывали в них, казалось, все до основания, но никогда ничего не находили, что могло бы оправдать подозрение в незаконной торговле. Постоянное преуспеяние старинного дома, его обширное поле деятельности во всех отраслях иностранной торговли сахаром, кофе, тропическим деревом, орехами, каучуком, буйволовыми рогами, кожами, перламутром, рисом, кокосовым маслом и прочим, доказывали достаточно, что Ронтонаки могли бы без убытка для своих интересов, отказаться от опасной торговли черным деревом; и смелые суда, производившие торговлю людьми, а при необходимости, — настоящие морские разбойники, преобразились, так по крайней мере полагали, в мирных негоциантов. А между тем, совсем не то оказывалось на деле.

В тайном совете, в котором принимали участие важнейшие члены семейства, отец настоящих вождей этого дома торжественно заявил, что Ронтонаки положили основание своему благосостоянию посредством этой торговли и что долг чести и выгоды заставляет их не покидать этого дела до тех пор, пока под небом останется хоть один уголок земли, чтобы дать убежище рабству. По общему соглашению было решено, что один из них отправится в какой-нибудь порт невольничьих штатов Америки, выберет несколько капитанов, отличающихся умом, энергией, искусством и отвагой, поручит каждому из них судно, внесенное в роспись на их имя, — и таким образом торговля людьми будет продолжаться без всякой опасности для Бордосского дома, который ограничится, по наружности, ролью простых товароотправителей.

Цезарь Ронтонак, получив поручение исполнить эти предписания, основал контору в Новом Орлеане под предлогом закупки всей хлопчатой бумаги, добываемой из Луизианы. В сущности же, единственная цель учреждения этой конторы — получение возможности надзирать с большим удобством за своим миром.

Он вооружил и постепенно отправил до полдюжины шхун, которые все были отличными ходоками и так приспособлены, чтобы поместить от трехсот до четырехсот негров. Каждое из этих судов было снабжено машиной с винтовым двигателем в двести лошадиных сил, искусно скрытой под трюмом, и эти шхуны могли в крайнем случае с помощью машины и парусов избегать опасности и ускользать от лучших крейсеров обоих флотов.

Такая машина, тогда еще не известная европейским флотам, была изобретена одним из искуснейших инженеров в Бостоне, которому Цезарь Ронтонак предложил эту задачу для разрешения.

— Сделайте мне пароход, но без боковых колес, так чтобы по виду своему он ничем бы не отличался от простого парусного судна.

Янки принялся за дело и разрешил задачу тем, что скрыл под корпусом судна единственное колесо с твердыми стальными лопатками. Это не был еще винт в настоящем его виде, но первый шаг к нему.

За изобретение и за сохранение его в тайне Ронтонак заплатил миллион долларов. Помещение трубы скрывалось под камбузом, и когда эти изящные шхуны стояли на рейде, ничто не выдавало, что по первому сигналу они могли обратиться в быстрые пароходы.

Капитаны этого странного флота никогда друг друга не видели и никогда не должны были встречаться. Каждое судно, как только было снаряжено, уходило из Нового Орлеана немедленно, с тем чтобы никогда уже туда не возвращаться: нагружались они в Ройяне и отправлялись в путь, назначение которого было известно только капитану. Таким образом, они совершали четыре плавания, и каждый раз доставляли в назначенное место на берега Бразилии, Кубы или Южной Америки от трехсот до четырехсот негров, причем добывали от семисот До восьмисот тысяч франков барыша.

Первое плавание погашало расходы по покупке судна и всякого рода вооружения; барыши трех остальных путешествий делились следующим образом: одна треть отдавалась капитану со всей его командой; две трети предоставлялись арматорам. Все люди обязывались сделать эти четыре кампании; по окончании последней капитан возвращал свободу своей команде и продавал судно на берегах Чили или Мексики в первом же удобном порту, предоставляя каждому свободу идти куда кто хочет: никто против того не возражал, потому что все были обогащены.

Все в этих смелых предприятиях было удивительно предусмотрено: команда и их офицеры были убеждены, что плавание совершают с капитанами-собственниками, а капитаны, очень хорошо понимавшие, каким опасностям они подвергаются, не имели ни малейшего клочка бумаги, по которому можно бы, в случае их захвата крейсером, представить какое-нибудь доказательство, уличающее их. И действительно, они были связаны только честным словом и личным интересом и до такой степени считались законными собственниками, что одному из них, командиру шхуны «Шершень», пришло в голову, по отплытии из Ройяна, наполнившись грузом меновой торговли по самый дек, воспользоваться обстоятельствами и присвоить себе корабль и груз его. И вот, вместо того, чтобы отправиться к назначенному месту, он преспокойно плавал у Сенегамбии.

По началу все шло хорошо, но он не рассчитал адской сообразительности Ронтонаков. По контракту, им же подписанному в Новом Орлеане, его старший помощник должен получать каждый месяц тысячу франков; главный механик столько же; все прочие оклады постепенно понижались; последний из служащих получал по двести пятьдесят франков. Из большей предосторожности вставлено было условие, что жалованье уплачивалось только в тех портах, где указана стоянка, из чего следовало, что капитан плавал почти без денег, получая от директоров контор надлежащие суммы для уплаты команде только в тех местах, где приказано было ему останавливаться.

С подобными окладами и обязательством сделать четыре кампании, капитан, при первом требовании своей команды об уплате жалованья, понял, что ему пришлось бы скорехонько продать корабль и груз его без всякой выгоды для себя, и потому, отбросив в сторону мечты, поспешил к месту назначения и постарался смягчить насколько мог причину своего замедления перед представителем Ронтонаков. Разумеется, его тайна была разгадана, но в Бордо и вида ему не показали: его неудача и скорое возвращение ясно доказывала, что с этой поры можно на него рассчитывать.

После уничтожения торга неграми, у Ронтонаков один только корабль был захвачен крейсером: но как истый янки, его капитан, во избежание виселицы, взорвал себя, со всею командой и тремястами неграми.

Множество агентов, поселившихся в Моямбе, Лоанго, Лоанде, Бенгуэле и в устье Конго, скупали официальным путем слоновую кость, золотой песок, каучук, но под рукой вели торговые сношения со всеми королями и начальниками внутренних земель, и приготовляли вывоз черного дерева. За несколько месяцев они обозначали посредством шифрованной корреспонденции неизвестное и пустынное место на берегу, где надлежало производить мену и принять груз — этим объясняется, почему шхунам приходилось иной раз постоять в Ройяне по три-четыре месяца, прежде нежели они узнавали место своего назначения.

Капитан Ле Ноэль был, может быть, искуснейшим из всех находившихся в эту пору в распоряжении Ронтонаков, а шхуна «Оса» — лучшим ходоком из всего их флота.

Оба начали свое четвертое плавание.

III. Пассажиры «Осы»

В корабельных книгах «Осы» записаны были четверо пассажиров от правительства в следующем порядке:

Тука, помощник комиссара адмиралтейства; Жилиас, доктор второго разряда; Барте, подпоручик морской пехоты; Урбан Гиллуа, чиновник адмиралтейства. Все четверо отправлялись в Габон.

Помощник комиссара и доктор родились в Тулузе почти в одно время; во все продолжение своей жизни, а им обоим было по пятьдесят лет, они постоянно были соперниками, не переставая оставаться друзьями.

Когда они были детьми, то друг перед другом бросали камешки в воду, стараясь как бы подальше и побольше сделать кругов и рикошетов; в отрочестве они считали какбы за долг подталкивать друг друга, чтобы вечно пребывать в арьергарде своих классов, так что остроумный инспектор, прочитывая еженедельные баллы, никогда не упускал случая добавить: «А последними господа Тука и Жилиас ex-aequo». Весело было слышать общий смех, возобновлявшийся при этом каждую субботу в Тулонском училище.

Восемнадцати лет оба покинули школьные скамьи, подав друг другу руку, но не возвращаясь на экзамены, венчающие курс учения: инспектор дал понять родителям их, что совершенно бесполезно посылать их за дипломом бакалавра.

Но как бы там ни было, а надо было им приняться за какое-нибудь дело, потому что от родителей своих они не могли ожидать никаких средств к жизни. Оба поступили на службу: один помощником письмоводителя в канцелярию морского министерства; другой помощником аптекаря в госпитале Сен-Мандрие.

Прошло десять лет после этого, а они оба все еще были на тех же местах. Тука никак не в состоянии был отвечать на самые простые вопросы, не мог выдержать самого пустого и легкого экзамена, который в былые времена требовался от служащих для того, чтобы из сверхштатного сделаться чиновником с окладом.

Что касается Жилиаса, то его прямой начальник однажды позвал его в кабинет и держал ему следующую речь:

— Любезный друг, мне кажется, что вы не имеете никакой склонности к фармакологии и что ваши блистательные способности гораздо более клонятся к медицине и хирургии.

Тогда наш приятель перешел с одной службы на другую со званием студента медицинского морского училища, но не прошло и двух недель после его перехода, как профессора стали убеждать его, что напротив, он обладал всем необходимым, чтобы сделаться превосходным аптекарем.

Но в морской службе бывает пора, при наступлении которой периодически выползают жалкие пресмыкающиеся из тины гаваней и неисследованных глубин административных трущоб: это именно та пора, когда следует отправление в колонии, известные нездоровым климатом. Надо видеть, сколько все служащие употребляют хитростей, к каким прибегают интригам и протекциям, чтоб только избежать назначения туда! Тут-то представляется случай всем недоучкам и малоспособным вызываться на дело самоотвержения, что улаживает дело к общему удовольствию: они являются на экзамен, заведомо благоприятный им, и после этого отправляются к месту назначения с почетным званием от правительства. Вот таким образом Тука и Жилиас выкарабкались наконец из звания вечных искателей места.

В один прекрасный день потребовались помощник морского комиссара и врач третьей степени в Бакель, находящийся в верховьях Сенегала; командир двадцатипяти человек, защищающих тамошнее укрепление, потребовал комиссара и врача под тем предлогом, что сам он путается в делах отчетности и что ящик с аптекарскими снадобьями не заключает в себе руководства, какие лекарства употреблять в случаях болезни, а потому он решительно не понимает, что ему делать с аптекою, и вынужден в случаях заболевания людей прибегать к врачам из негров.

Тука и Жилиас условились на счет поездки вечером в кофейной Данеан, и на другой день утром явились к начальству заявить о своей готовности на самоотвержение.

Тука давно мог бы уехать из Тулона, так как он просил только перевести его в колониальный комиссариат, это убежище бездарностей метрополии, — но ему не хотелось разлучаться с Жилиасом, а так как медицина не имела подобно администрации колониального отделения, чтобы спроваживать туда своих недоучек, то ему пришлось подождать более благоприятного случая, который доставил бы возможность бывшему аптекарскому помощнику вступить на поприще хирургии — через заднюю дверь.

Их прошения были приняты охотно начальством в предвидении двоякой выгоды: возможности избавиться от них здесь и доставить требуемое в Бакель, куда никто ехать не хотел.

Экзамены немедленно были объявлены и два друга предстали пред судьями их знаний с полною на этот раз уверенностью, что дело их в шляпе. Это событие долго оставалось в памяти Тулона. Все, кто участвовали в управлении или находились в порту собрались на эти экзамены. Тука, надменный и высокомерный, проявил здесь полное презрение к математике и административным уставам. Ну, а о Жилиасе и говорить нечего: всех даже ошеломило, когда он стал излагать свои теории на счет применения слабительных и кровопускания. В последнюю минуту господа экзаменаторы, видя с каким успехом их кандидаты возбуждают смех в публике, пришли в некоторое недоразумение: на что же наконец решиться? Но в виду торжественного обещания, заранее данного Туку и Жилиасу не завлекать их в ловушку, пришлось увенчать их желания, и вечные искатели штатного места выкарабкались наконец на свет Божий, один с патентом корабельного комиссара в колонию и с серебряным галуном в рукаве, другой — с золотым галуном и дипломом лекаря третьего разряда.

Две недели спустя оба уехали в Сенегал на транспорте. В течение восьми лет их забыли в Бакеле, наслаждающихся приятностями негритянского общества, но такие молодцы нигде не пропадут: не даром же они побывали в Тулоне. Многочисленные досуги, предоставляемые им обязанностями службы, они употребляли на то, чтобы менять бутылки тафии на слоновую кость и золотой песок и таким образом положили основание своему благосостоянию.

Впрочем, их маленькие коммерческие обороты не имели никакого сходства с торгашеством; члены царствующих фамилий и их сродники, жители Каджааги, Кассона, Фута-Торо, Уало, отправляясь в Подор-Дагану и Сен-Луи по дороге через Бакель, очень хорошо знали, что в большом доме белых всегда можно угоститься стаканом тафии, и в благодарность за такое внимание приняли привычку оставлять своим белым друзьям щепотку золотого песку, или обломок слоновой кости, или хороший буйволовый рог.

Орест Тука и Пилад Жилиас все это прикапливали, конце года отправляли в Европу четыре-пять пребольших ящиков, а там их общий приятель променивал всё присылаемое на новенькие, звонкие денежки.

Когда решено было наконец дать им высшее назначение, оба с сожалением покинули эту стоянку.

Тука был назначен помощником комиссара адмиралтейства, а Жилиас возведен в звание медика второй степени. По обоюдному их желанию они не были разлучены и вместе отправлены на остров Майотту, отличающийся нездоровым климатом, близ Мадагаскара, где гибельные лихорадки чаще всего вырывают жертвы из среды служащих лиц.

Тут оба друга, следуя своим привычкам, стали собирать коллекции всякого рода плетенок и туземных шелковых изделий, приняли также участие в частных предприятиях по доставке скота в Бурбон. После этого они не могли уже жаловаться на перемену места жительства.

В Сен-Пьере и Микелоне они довершили свое благосостояние, занявшись торговлей трескою; начальство так привыкло видеть их вместе, что, и не спрашивая их, в одном приказе отправило их на север Атлантического океана.

Наконец, когда приближалось уже время отставки, их служебная деятельность была увенчана новым назначением: Тука был назначен помощником комиссара и интендантом в Габон, а Жилиас главным начальником медицинских и аптекарских чиновников в то же место.

В таком важном сане отправились они на шхуне «Оса» к месту своего назначения.

Знакомство с двумя остальными пассажирами от правительства не требует продолжительных объяснений.

Подпоручик Барте был юноша с многообещающей будущностью; только что выпущенный из Сен-Сирского училища, он, к удивлению товарищей, вздумал поступить в морскую пехоту, немножко из желания путешествовать по белому свету, много из честолюбия, потому что повышение в чинах нигде не бывает так быстро, как в этом корпусе, несколько обесславленном в ту эпоху но после доказавшем в двадцати сражениях, где он проливал кровь свою с баснословным самоотвержением, что отечество могло рассчитывать на его верность и геройскую стойкость.

Что касается Урбана Гиллуа, скажи ему кто-нибудь три месяца тому назад, что он отправится к берегам Африки, разумеется, эти слова сильно удивили бы его. Окончив курс наук с дипломом бакалавра двадцати двух лет, он вступил в Центральную школу, когда преждевременная смерть его отца выбросила его, одинокого и без всяких средств к жизни, на парижскую мостовую. Одаренный мужественным характером, он не поколебался забыть все мечты на блистательную будущность и в двадцать четыре часа покончил со своим решением. Он не был создан к жизни случайностей и нищеты, которая породила больше неудачников, нежели полезных людей, к той печальной жизни, которая начинается в кабаке, кончается в больнице. Он оглянулся вокруг себя, раздумывая, где бы ему жить… В это время происходили экзамены в морском министерстве для набора чиновников в колониальный комиссариат. Он явился на экзамены, выдержал первым и был назначен в Габон помощником Тука.

Вот история четырех действующих лиц, за которыми мы последуем на шхуну «Оса» и в пустыни Конго.

IV. В открытом море. — Главный штаб «Осы»

Снявшись с якоря и распустив паруса, «Оса» быстро огибала берега Испании, подгоняемая сильнейшим ветром с северо-востока, от которого так гнулись ее изящные мачты, что тревожно становилось за нее даже самому опытному моряку. Люди, свободные от дежурств, ввиду многих часов досуга предавались разнообразным занятиям, кто как хотел. Кабо — главный кормчий, старый моряк, знавший наизусть морские проходы целого мира и служивший лоцманом на «Осе», стоял, облокотившись на бугшприт, и тихо разговаривал с Гилари, боцманом «Осы»; и кому удалось бы уловить несколько слов из их разговора, тот понял бы, что необъяснимое для них присутствие четырех пассажиров возбуждало в них сильные опасения.

— Вы недостаточно поставили парусов, Девис, — сказал капитан Ле Ноэль, выходя из своей каюты и обращаясь к своему младшему помощнику, расхаивавшему по палубе на корме, — прикажите бросить лот и вы сами увидите, что мы не делаем двенадцати узлов, тогда как при таком ветре «Оса» должна бы их делать.

— Слушаю, капитан, — просто отвечал помощник и приказал укрепить еще один парус на передней мачте.

Думаете ли вы, что этого будет достаточно, Девис?

Молодой человек поклонился и исполнил немедленно приказание капитана.

По первому свистку Гилари все матросы были по местам, и все эти действия совершались с такой же математической точностью, как и на военных судах.

— Прикажите поднять лисели, Девис, — продолжал капитан, — нам надо высадить в Габоне четырех зловещих птиц, которых навязали нам вчера, и потому мы должны заранее выиграть время, которое потеряем по их милости… Нам следует попасть в Рио-Гранде через сорок пять дней, проехав через Наталь.

— А не лучше ли, капитан, направиться прямо к Бразилии и сбыть с рук этих господ, высадив их на Азорских островах или на острове Сан-Антонио?

Не успел произнести Девис этих слов, как тут же пришел в крайнее смущение… Капитан Ле Ноэль бросил на него один из тех взглядов, от которых иной раз дрожали самые бесстрашные моряки из его команды, и резко подчеркивая каждое слово, сказал:

Когда вы сегодня утром сменяли с вахты Верже, Разве он забыл передать вам, какого направления следует держаться?

Нет, капитан, приказано держаться к мысу Ортегалю.

— И прекрасно! Следовательно, вы должны исполнять приказание и воздерживаться от всяких рассуждений.

Офицер поклонился.

Подойдя к своей каюте, командир «Осы» обернулся и сказал ласково:

— А главное, Девис, не бойтесь усиливать ход… и еще — когда снимут вас с вахты, придите потолковать со мной.

Нрав капитана был смесью крайней строгости и добродушия, и если его снисходительность вне служебных отношений доходила до слабости к тем, кого он любил, зато его строгость доходила до жестокости относительно тек, кто имел несчастье ему не понравиться.

Он завел на своем судне железную дисциплину, которой обязаны были подчиняться его помощники, и не терпел ни малейшего рассуждения относительно своих намерений и целей, ни малейшего замечания на отданное им приказание. Во всем и всегда его подчиненные обязаны были слушать и исполнять его приказания. Смотря по состоянию ветра и моря, имевших огромное влияние на его характер, он приглашал своих помощников обедать, был с ними любезен, даже общителен, или же запирался на целые недели в своей каюте, принимая к себе старшего помощника и других только по делам службы.

Девис был его любимцем; если бы Верже — первый помощник, или Голловей — второй помощник, позволили себе во время своей вахты замечание насчет перемены направления, командир немедленно арестовал бы их на двадцать четыре часа в их каюте.

Как истый американец — от французского происхождения в нем остались только быстрая сообразительность и некоторое щегольство в наружности и обращении — Ле Ноэль верил только в силу и искусство для жизни в обществе. «Получить то, чего желаешь, успеть в том, что предпринимаешь — другой цели жизнь не имеет, — часто твердил он, — а мне дела нет до средств, какими надо достигнуть цели. Путешественник, достигнув цели своего путешествия, всегда забывает, каков был его путь». По его мнению, право было только мерою силы, и каждый имел право на то, что было в его силах взять… Тем, кто выражал удивление по этому поводу, он отвечал просто: «Я прилагаю только к частности общие теории завоевателей. Когда две армии сходятся на поле битвы; чтобы отнять чужую область в пользу своего властелина, кровь побежденных упитывает поле битвы: тот, кто вступает в борьбу с обществом, тоже платит жизнью при поражении. Только в первом случае убитого за отечество прославляют героем, потому что он помогал своему властелину захватить большой кусок земли у своего соседа, а во втором — павший считается злодеем, потому что действовал ради личных выгод. Одному воздвигают статую, другого бросают в яму… Но одни глупцы позволяют обманывать себя, — и герой, и злодей, оба стремятся завладеть тем, что возбуждает их алчность. Завоеватель, как и вор, доказать законность своего грабежа никак не может, кроме того права, которое дает ему сила и искусство; и завоеватель, и вор одного рода люди, которые хотят достигнуть успеха в своих предприятиях, какими бы то ни было средствами, ну и тот, и другой одинаково мирно успокоятся наконец в могиле.

Из этого видно, что Ле Ноэль обладал всем необходимым, чтобы сделаться превосходным торговцем человеческим мясом.

В добрые минуты он иногда вступал в прения с Верже, своим шкипером, престранным человеком: он изучал науки и философию, был поклонником Канта, Гегеля и других мировых мечтателей и занимался торговлей неграми только потому, что этот промысел доставлял ему от двадцати пяти до тридцати тысяч франков в год, но, с другой стороны, он, не колеблясь, сознавался, что тот день, когда их всех перевешают, будет днем правосудия.

— А вы неправы, Верже, — говаривал Ле Ноэль в минуту добродушной откровенности, — и совсем напрасно осуждаете нас так строго, ведь мы только осуществляем немецкую философию.

— Как же это? — спросил Верже, недоумевая.

— Прочтите это, — отвечал капитан, указывая ему книгу, открытую на его столе и подчеркивая следующие строки:

«В человеческом мире, как и в царстве животном, господствует только сила, а не право, право — это только мерило силы каждого…»

Какое мне дело до права? Я не имею в нем нужды, если могу добыть силой то, что мне надо и наслаждаться тем; чего же я не могу захватить силой от того я отказываюсь и не стану, в утешение себя, тщеславиться моим мнимым правом, правом за давностью не теряемым…»

— А откуда эти цитаты? — спросил Верже.

— Из двух главных столпов философии современной Германии, Артура Шопенгауэра и Макса Штирнера… И заметьте также, Верже, ведь мы не похищаем силой наших негров, а покупаем их по всем правилам от их всемилостивых властелинов, а так как божественное право господствует еще во всем могуществе на берегах Бенгуэлы, то никто не может отвергать, что эти верховные властелины имеют неограниченную власть над жизнью и имуществом их подданных…

— Итак…

— Итак, английские и французские фрегаты не имеют ни малейшего права мешать чисто коммерческим сношениям, по обоюдному соглашению обеих сторон.

— Да, но их право начинается с того дня, как они возымели силу и искусство захватить нас.

— Господин Верже, надо всегда заботиться, чтоб обеспечить свое право… лучшими снастями и машиной, быстрее действующей, чем право других.

— Капитан, вы ошиблись в выборе призвания.

— Как это?

— Вы оказались бы превосходнейшим профессором философии права и сравнительного законодательства в Гейдельберге.

Подобной шуткой почти всегда оканчивались такого рода прения между этими людьми, столь разного характера и, по-видимому, так мало сродными, чтобы понимать друг друга.

Верже был уроженец Нанта и получил диплом капитана для океанских плаваний, но ему надоело, наконец, получать жалкое жалованье от ста пятидесяти до двухсот франков в месяц за совершение самых трудных и опасных плаваний, вот почему он пришел в Новый Орлеан с письмом от Ронтонаков к капитану Ле Ноэлю, который тотчас же принял его на место своего помощника.

Трудно было бы отыскать другого, столь искусного моряка, каким был Верже, но что еще важнее, он так же хорошо знал машину, как и парус, и мог, в случае смерти или болезни, заменить главного механика Голловея, который в то же время исполнял обязанности второго помощника. Насмешник и скептик от природы, Верже даже не старался скрывать свои пороки и страсти с помощью лицемерной метафизики, которая у немцев и англосаксов всегда под рукой. Он всегда говорил прямо: «Человек, торгующий неграми, — настоящий бездельник, от которого так и несет виселицей, но, — продолжал он как бы в свое оправдание, — если я не буду повешен до окончания четвертого плавания, то — клянусь честью! — откажусь от этого ремесла и сделаюсь виноделом в Жиронде. Это для меня будет тем легче, что я припрячу полтораста тысяч франков, чтобы проложить себе дорогу к честности».

Впрочем, это был человек, только сбитый с пути, но в нем не совсем еще угасло чувство добра и великодушия. В корабельной книге Голловей был записан помощником капитана, но, снявшись с якоря, он был в действительности механиком. Родился он в Ливерпуле, и прошло уже двадцать лет с тех пор, как он плавал по всем морям, но алчность к большим доходам заставила и его бросить казенную службу и перейти под команду Ле Ноэля.

Как все англичане, Голловей обладал в совершенстве умением принимать участие в делах расчета и в вопросах чистого чувства. Хотя он предпринимал плавание для торговли неграми, тем не менее он восторгался высокими чувствами человечности, которые составляют неизбежную часть английского воспитания: их вбивают в голову маленьких Джон Булей с помощью специальной методы обучения, ни лучше, ни хуже, как приучают собачек плясать на канате или приносить брошенную вещь. И вот, как деловой человек, Голловей служил на судне, производящем торг неграми, и, как джентльмен, он был членом всех человеколюбивых обществ: негрофильских, библейских, евангельских, покровительства животных и других, которые громоздятся в свободной и торжествующей Англии. Он был, как и все англичане, живым изображением своего правительства, которое с одной стороны преследует тех, кто торгует неграми, — это вопрос чувства, а с другой — пушечными снарядами навязывает китайцам одуряющий их опиум — это денежный вопрос.

Голловей выплачивал аккуратно членские взносы и этим примирялся с своей совестью, потому что различные им поддерживаемые общества обязаны были обсуждать и решать за него все вопросы человеколюбия, а он за это время обрабатывал свои делишки по возможности хорошо, никогда не тревожась, какими средствами это приобреталось, и не задумываясь на счет нравственности цели, которую он желал достигнуть.

Он мало говорил, отлично исполнял обязанности своей службы, но никто не мог узнать, какие чувства он питает относительно капитана и его помощника, приказания которых выполнял с механической аккуратностью.

Девис был очень молод, ему только что минуло двадцать два года, он приходился племянником командиру «Осы» и, родившись в стране рабства, он разделял все предрассудки рабовладельцев, считал торговлю неграми совершенно законным делом, а помехи, причиняемые англичанами этой торговле, увеличивали только его ненависть, которую он всегда питал, как следует каждому доброму американцу, к этому народу.

Само собой разумеется, что он ненавидел Голловея и напротив был очень дружен с Верже.

Кабо, внесенный в списки в качестве рулевого, мало занимался управлением судна в открытом море, но главная его обязанность состояла в том, чтобы проводить его во всех опасных проходах, заливах и тайных бухтах вдоль берегов Африки, Антильских островов, Бразилии и невольничьих штатов Америки, с которыми он был знаком в совершенстве.

Гилари — боцман, был старый бретонский моряк, бежавший от правительственной службы, одним свистком управлял он своими сорока матросами-космополитами, которых он называл своими ягнятами, и ни один из них не дерзнул выразить перед ним ропота. Обладая геркулесовой силой, он не часто давал чувствовать тяжесть своей руки, но когда это случалось, так тот, кому приходилось вынести на себе подобные аргументы, расплачивался несколькими днями болезни в лазарете.

Снабженная такими людьми шхуна «Оса» могла быть отличным корсаром.

Вернувшись в свою каюту, капитан кликнул кают-юнгу и послал его за Верже.

Верже при снятии с якоря стоял на вахте с четырех до восьми часов утра и теперь спал в своей каюте, но услышав приказание, в ту же минуту явился к командиру.

— Господин Верже, ветер свежеет, — сказал Ле Ноэль, лишь только увидел его, — море начинает волноваться, ночью будет буря; после солнечного заката убавьте паруса и на четверть держитесь ближе к западу, чтобы отдалиться от берегов.

— Слушаю, капитан.

— Кстати, что поделывают пассажиры?

— Уплачивают дань морю и кажется на несколько дней лишатся возможности выйти на палубу.

— Неужели комиссар и лекарь тоже? Кажется им-то следовало уже познакомиться с морем.

— Они точно так же больны, как и остальные.

— Вам известно, Верже, что Ронтонак навязал мне силой этот тяжелый груз. Более нелепая идея никогда еще не приходила в старую голову этого болвана.

Верже и глазом не моргнул, ему хотелось знать, желает ли капитан разговаривать или намерен произносить привычные ему монологи, прерывать которые было бы небезопасно.

Ле Ноэль продолжал:

— В первую минуту я подумал было привезти их в Бразилию с нами и на обратном пути забросить их в Мойямбу или в Лоанго, откуда они без особенного труда пробрались бы в Габон на местной паташе, но потом я раздумал, слишком продолжительное плавание на «Осе» неизбежно откроет им характер нашей деятельности, не говоря уже о том, что они будут протестовать против такой перемены пути. Вот почему я решился идти прямо в Габон.

— Ну, а если нас захватят крейсеры? — спросил Верже, сообразив, что теперь можно вмешаться.

— Ну, тогда мы повернем на другой галс и открыто примемся за дело.

— А пассажиры?

— Они приедут когда этого захочет дьявол, то есть когда «Оса» кончит четвертую кампанию и продаст с выгодой свой груз.

— А вы не боитесь?

— Чего?

— Что они наделают много хлопот?

— Из-за них мы рискуем своей шкурой, следовательно, мы не обязаны много церемониться с ними: при малейшей попытке выдать нас проходящему кораблю я прикажу заковать их.

— Я и сам думаю, что всего бы лучше высадить их. Можно избежать проезжей дороги, если держаться немножко на юг от мыса Лопеса.

— Это мое намерение; дойдя до этого места, мы обогнем остроконечный мыс на северо-востоке прямо ко входу в область Габона, выбросим пассажиров на мыс Понгару, и свободные уже от тревоги опять направимся к Наталю.

— Это самая разумная мера, какую только можно придумать.

— Позаботьтесь же, чтобы заручиться успехом, Верже, после многих сомнений я начинаю соглашаться с мнением старика Ронтонака, хотя в первое время оно показалось мне неудобоисполнимым… Может быть я неправ, что возвращаюсь к первому решению… Не беда! Мы еще раз докажем крейсерам, что «Оса» летает по воде и при случае сумеет ужалить. Помните ли, Верже, тот авизо, который мы пустили ко дну в тридцати милях от острова Св. Елены?

— Как я припоминаю, ни одной вещи не было выброшено на берег, ни один человек не выжил, чтобы выдать причины крушения; газеты всего мира возвестили, что судно с людьми и грузом бесследно погибло в циклоне.

— Смотрите же, отдайте самое строгое приказание. Само собой разумеется, никто здесь, начиная с вас, ни слова не понимает по-французски; всякий матрос, который обменяется одним словом с пассажирами на каком бы то ни было языке, будет немедленно закован и лишен премии.

— Люди предупреждены уже, капитан.

— И что же они на это говорят?

— Все чувствуют опасность от присутствия этих пассажиров и более расположены выбросить их в море, чем любезничать с ними.

— И прекрасно! Однако как только они поправятся, я приглашу их обедать за одним столом со мной, и постараюсь убедить их, что «Оса» — честнейшее береговое судно.

В эту минуту вошел Девис и сказал с почтительным поклоном:

— Я передал вахту Голловею и готов к вашим услугам.

— Хорошо, дитя мое, я пригласил тебя отобедать со мной… Верже, не хотите ли и вы с нами?

— С удовольствием капитан.

В подобные часы капитан Ле Ноэль был премилым человеком.

V. Битва «Осы» с «Доблестным». — Прибытие на мыс Негро

Семнадцать дней спустя после отплытия из Ройяна, «Оса» была уже в водах Габона и постоянно описывала дуги около обычного пути, избегая таким образом неприятных встреч с крейсерами.

Четверо пассажиров давно уже были на ногах и без труда примирились с вынужденной необщительностью экипажа, после того, как командир его заверил их, что ни один человек из его команды не говорит по-французски. Пассажиры не стали уже беспокоиться на счет разговоров с окружающими их, тем более, что они сами ни на каком языке, кроме своего родного, не умели объясняться.

Жилиас, не умевший произнести двух слов ни на каком иностранном языке, выразил даже по этому случаю свое восхищение.

— Вот видите ли, — сказал он командиру, пожелавшему узнать причину его восторга, — как все преувеличивают в свете: уверяют, будто французы не очень-то любят изучать иностранные языки, но вот ваша команда состоит из пятидесяти человек — тут есть американцы, англичане, немцы, греки, итальянцы и датчане — и никто из них не понимает нашего языка.

— Мне даже сдается, — добавил Тука, — что все они мало способны научиться ему, потому что они могли бы запомнить хотя несколько слов, самых простых слов, с тех пор, как мы здесь… Вот, например, скажу я юнге: дай мне огня — ведь это так кажется просто, а знаете ли что из этого выходит?.. Шалун смеется мне в глаза и приносит стакан воды.

Подобные рассуждения друзей вызвали лукавую улыбку на лице капитана, а подпоручик и Гиллуа искали разумной причины, чтобы не прыснуть со смеха прямо в лицо своего начальства.

Не надо и объяснять, что с той поры оба стали рассчитывать на старого врача и его друга интенданта, чтобы развеять скуку продолжительного плавания.

В течение целой недели вопрос о языковедении доставлял неистощимый предмет развлечения.

Жилиас и Тука ссылались на свое долговременное пребывание в Бакеле, чтобы уверять всех, будто они оба прекрасно говорят на туземном наречии; кончилось тем, что Гиллуа и Барте попросили их давать им уроки ялофского и мандингского наречия… Из этого забавного положения можно видеть, сколько выходило необыкновенно веселых сцен.

Однажды вечером капитан объявил своим пассажирам, что завтрашний день будет, по всей вероятности, последний, который они проведут на «Осе» и что прежде чем солнце зайдет, они будут уже в виду мыса Лопеса.

В это время они сидели за десертом; обед был по обыкновению роскошно приготовлен, и на отборные вина хозяин не скупился, так что при этом известии Жилиас и Тука не смогли скрыть душевного волнения.

— Капитан, — воскликнул врач, вставая, и, как видно, желая произнести тост, — никогда я не забуду царственного угощения, которое… которым… и в особенности вашего старого вина…

Далее он не мог уже продолжать и сел на место, опорожнив до дна бокал, чтобы скрыть свое волнение.

— Конечно, — подхватил Тука, стараясь поддержать честь своего мундира, — вся провизия у вас первейшего сорта и вино неподдельное… Надо уж правду сказать, если бы ваши комиссар и интендант получили более пяти процентов от поставщика, то никак бы невозможно…

Барте и Гиллуа чуть не подавились от смеха.

— Да, никак бы невозможно, — повторял несколько раз старый интендант, — невозможно никак, особенно же, если отчетная часть хорошо устроена, так что главный контроль мог только хлопать глазами…

Жилиас торжествовал и никак не мог довести до конца своей тарабарщины… Тука любил до страсти бургундское, а на «Осе» оно было старое, и в этот вечер он воспользовался им через край, против обыкновения, так что пролепетав еще несколько нелепостей, он вдруг, проливая слезы умиления, бросился в объятия командира и заявил ему свое сердечное желание посвятить последние дни свои на служение в должности интенданта «Осы».

— Мы не желаем разлучаться с вами, — воскликнул Жилиас, достигнув апогея своей чувствительности, — я вступаю на должность вашего корабельного врача.

— Принимаю ваше предложение, — отвечал Ле Ноэль, — и при случае напомню вам это.

Сцена произошла в высшей степени комическая и, вероятно, долго бы еще всех забавляла, если бы внезапно не раздался возглас вахтенного по случаю приближения к берегу.

— Парус направо!

Мигом выбежал Ле Ноэль на палубу и направил трубу по указанному направлению. При последних лучах заходящего солнца он ясно увидел на далеком горизонте небольшие паруса фрегата, почти сливавшиеся с туманным пространством. Но это было только минутное видение, потому что в этих широтах ночная темнота наступает почти без сумерек и мгновенно облекает океан черным саваном.

— Верже, — прошептал Ле Ноэль, — мы вблизи крейсера… Случилось то, что я предвидел. Прикажите поубавить парусов, чтобы он обогнал нас, в полночь повернем к берегу, а завтра на рассвете высадим пассажиров на мыс Лопес.

— Вы отказываетесь от намерения держаться мыса Понгары?

— Совершенно; мы добрались сюда без всякой помехи и я совсем не желаю подвергаться новым опасностям, а эти добрые люди, черт их побери, всегда найдут у туземцев какую-нибудь пирогу, которая доставит их в Габон.

В эту минуту послышался страшный хохот из столовой и в то же время раздался пьяненький голос Тука:

— Да, молодые люди, не помешай родители моему призванию, у меня было бы двадцать тысяч франков ежегодного дохода благодаря моему голосу. Вот послушайте сами:

— Ну, а мне следует кончить, закричал Жилиас, ревнуя к успехам друга и тут же затянул второй куплет старинной песни, увеселявшей их молодость в тулонских кабачках.

— Отправлю этих пьяниц в их каюту, — сказал Ле Ноэль задумчиво, — потом приходите потолковать со мной, Верже. В эту ночь мы с вами не будем спать.

Жилиас и Тука, поддерживаемые юными друзьями, спустились торжественно в каюту и долго еще их шумное веселье нарушало ночное спокойствие «Осы».

Распорядившись убавить паруса и отдав приказания Голловею, сменявшему вахту в полночь, командир и его шкипер заперлись в большой кают-компании и мало-помалу смолкли все звуки; тихо скользила «Оса» по волнам, все ближе приближаясь к берегу.

В четыре часа утра, когда Верже пришел сменять вахту, капитан последовал за ним и, подозвав к себе Голловея, направлявшегося в свою каюту спать, приказал ему разбудить кочегаров, приготовить и разводить пары.

— На всякий случай надо быть готовым, — сказал он, — потому что если вчерашний корабль крейсирует, в чем я почти уверен, то очень может быть, что завтра же утром мы увидим его по соседству с нами, особенно же, если и там нас заметили.

Еще несколько минут прошло, и Голловей со своим помощником и восемью кочегарами хлопотали около машины и наполняли печи углем. По окончании работы Верже доложил капитану, что через полчаса машину можно привести в действие.

— Хорошо, можете идти спать, — сказал Ле Ноэль коротко.

Ночь была полна тревожных ожиданий для капитана и его помощника, оба не сходили с палубы.

При первых лучах рассвета они увидели черную полосу в двадцати милях от них. То была земля. Потом они оба вскрикнули и тотчас замолчали… С другой стороны, в трех милях от них, на открытом море, прямо на них летел со всей силой парусов и пара великолепный фрегат, без сомнения, заметивший их, для того чтобы произвести обыск. Капитан мог выбирать одно из двух:. или отважно идти на опасность и спокойно продолжать дорогу, прикрываясь, в случае обыска, официальным положением своих пассажиров, — чем мог скрыть настоящее назначение своего корабля, или попытаться уйти от неприятеля, видимо, на него напиравшего. Но он ни минуты не колебался и выбрал быстроту, как средство спасения. Он сам принялся управлять своим судном.

— Все наверх! — закричал он звучным и энергичным голосом, который хорошо был знаком всей команде в трудные минуты жизни.

Свисток боцмана мигом повторил приказание, и еще не кончились эти звуки, как все люди были уже на местах.

— По местам! — командовал капитан.

Через секунду рука каждого была приложена к делу.

— Повороти! — продолжалась команда еще энергичнее.

Мигом, с покорностью лошади под рукой хозяина, шхуна совершила изящный поворот.

— Боком к ветру! — закричал капитан кормчему и, мгновенно отвернувшись от мыса Лопеса, «Оса» направилась на юго-запад со всею быстротой, которую придавали ей и стройный корпус, и особенности оснастки. Мигом были подняты паруса всех родов. Ле Ноэль думал победить крейсер быстротой только своих парусов..

Видя оборот «Осы», фрегат тотчас понял, что имеет дело с подозрительным судном и одним поворотом руля счел обязанностью преградить ему путь. В самом начале погони он сделал пушечный выстрел и поднял флаг, требуя тем, чтобы неизвестное судно тоже выставило свой флаг и остановилось.

Само собой разумеется, что «Оса» не обращала внимания на это требование. Началось состязание в быстроте хода, и в этой борьбе все преимущества, на первый взгляд, казались на стороне крейсера.

— Это англичанин, Верже, — сказал капитан, не отнимавший от глаз подзорную трубу.

— Это, по-моему, лучше, — отвечал шкипер коротко

— Кажется, ему хочется угостить нас ядром.

Не успел он произнести этих слов, как на фрегате сверкнул огонь и ядро ударилось в воду в нескольких метрах от шхуны «Оса»

В ту же минуту вылетели на палубу четверо полуодетых пассажиров, вообразив, что береговая батарея приветствует их прибытие. Но каково же было их недоумение, когда оказалось, что они, повернув спиною к берегу, бегут, на сколько было силы, от корабля, видимо спешившего перерезать им дорогу в открытое море.

— Что случилось, капитан? — закричал Жилиас в испуге, являясь представителем своих товарищей.

Второе ядро, вернее направленное на этот раз, пролетело со свистом в снастях «Осы», как бы в ответ на вопрос врача…

— Что случилось? — повторил капитан, никогда не бывавший так весел, как в минуты опасности, — могу вас заверить, что ничего особенно важного: за нами гонятся пираты.

— Как пираты, капитан? — перебил его Тука. — Неужели же вы не видите, что это военный корабль? Его флаг развевается на корме, и вы легко можете убедиться в его национальности, лишь только посмотрите в трубу.

— Но нет же, говорю вам, я ничего этого не вижу и могу вас заверить, что мы повстречались с морскими разбойниками, только они разбойничают на счет общества, ну, а мы…

— А вы на чей счет? — спросил молодой подпоручик.

— Тогда как мы, — продолжал Ле Ноэль холодно, — на свой собственный.

— Следовательно, мы находимся на…

— На судне, ведущем торговлю неграми.

Такое объяснение командира «Осы», не находившего уже нужным скрываться, как громом поразило пассажиров.

— Милостивый государь, — закричал Тука вне себя от ярости, — вы можете быть уверены, что я немедленно отправлю моему правительству донесение на счет вашего недостойного поведения.

Во всякое другое время такая выходка Тука вызвала бы общий смех, но теперь она заставила улыбнуться одного Ле Ноэля. Жилиас, испугавшись уже за свою безопасность, бросился к своему другу, чтобы утешить негодование.

— Полно, Тука, не горячись, пожалуйста. Ведь навал, — продолжал он с забавной убедительностью — людей, торгующих неграми, которые были честнейшими людьми.

Барте и Гиллуа наблюдали за этой сценой с любопытством, более близким к недоумению, чем к гневу: оба были молоды, отважны и неожиданное событие не возбуждало в них такого неудовольствия, как можно было ожидать.

— Господа, — сказал им Ле Ноэль, — вам известно, что значит командир на своем корабле и какими он обладает средствами, чтобы заставить повиноваться себе, и потому я надеюсь, что вы воспользуетесь моим советом для длинных же объяснений теперь не время. Ваше присутствие на палубе только мешает нам, а потому прошу вас удалиться в столовую или в вашу каюту; когда же я покончу с этим англичанином, тогда приглашу и вас, и мы потолкуем на досуге.

— Позвольте, капитан, — начал было Барте.

— Послушайте, — перебил его Ле Ноэль немедленно: — предупреждаю вас в первый и последний раз, что когда я отдаю приказание, все те, которые не повинуются мне, тотчас отводятся под арест и их заковывают.

Третье ядро оторвало часть снасти грота; английский фрегат быстро приближался… По массе густого пара, быстро вырывавшегося из его трубы, видно было, что угля не жалели и делали все усилия, чтобы ускорить развязку, которая казалась им делом какой-нибудь четверти часа.

— Да убирайтесь же вон! — крикнул командир громовым голосом, обращаясь к пассажирам: — первый, кто промедлит здесь еще две секунды, будет сброшен в трюм.

Чтобы не терять из вида предстоящих событий, пассажиры бросились в кают-компанию, выдававшуюся в море двумя широкими портами, но Тука и Жилиас постарались поместиться так, чтобы не было опасности от ядер.

Кто бы мог подумать, — говорили друзья, что этот человек с такой открытой физиономией, обладающий таким превосходным вином, торгует неграми?.. Но как же это комиссариат в Бордо мог отправить нас на этой шхуне? Впрочем, еще несколько часов и этот молодец со своей командой дорого поплатится за все свои злодеяния, потому что англичане не любят шутить.

Действительно, английский фрегат значительно обогнал «Осу», но вдруг все изменилось.

Вот уже с полчаса времени, как огонь был разведен на «Осе», под командою Голловея мигом исчез камбуз, а на ее месте воздвиглась огромная труба, которую, совсем уже готовую, подняли из трюма, и когда открыты были заслонки, то она стала изрыгать черные облака дыма.

Очень скоро оказалось, что шхуна быстро обгоняет своего колоссального противника.

При виде такого маневра, крейсер увеличил быстроту хода, не переставая посылать ядра на «Осу», в надежде остановить ее хоть каким-нибудь важным повреждением, но фрегат был вооружен старыми орудиями, заряжающимися с дула, что было достаточно против жалких судов португальцев, торгующих неграми, но не достигало цели, чтобы долго вредить пароходу с лучшим ходом. Английский старый фрегат, по распоряжению своего правительства, доживал свои последние дни в преследовании судов, торгующих неграми.

Видя неоспоримое превосходство своего хода, капитан Ле Ноэль возымел адскую мысль, которую немедленно привел в исполнение.

— Верже, — сказал он, — прикажите койки долой, и приготовьтесь к сражению. Давненько уже наши молодцы не имели никакого развлечения, надо же повеселить их хоть немножко.

Приказ отдан, все повиновались, не задаваясь вопросом в состоянии ли «Оса» помериться со своим колоссальным противником. Если бы капитан Ле Ноэль повел своих моряков на штурм Этны, так и тогда никто бы из них не усомнился, и все повиновались бы безропотно.

Чрез несколько минут, двенадцать бойниц, шесть на правой и шесть на левой стороне, искусно скрытые в обшивке корабля, показали свои зияющие пасти, снабженные нарезными семидюймовыми орудиями, заряжающимися с казенной части, и в один миг, как бы по волшебному мановению все паруса были убраны для облегчения судна.

Как боец, готовый вступить в битву, сбрасывает с ceбя все лишнее, что могло бы помешать ему, «Оса» сбросила с себя паруса, которые могли мешать свободе ее движений и отважно явилась на арену, доверяясь только своей машине.

Увидя, что шхуна намеревается вступить в битву с фрегатом ее величества королевы Великобританской, Жилиас и Тука, объятые ужасом, бросились вон из столовой и ни живы, ни мертвы заперлись в своей каюте.

Остальные же молодые пассажиры оставались наблюдать с лихорадочным любопытством за всеми этими приготовлениями, и в глубине души жалели, что не могли принять участия в готовящейся битве.

Командир следил молча за ходом «Осы» и когда увидел, что при среднем давлении она выдерживает без труда свое расстояние, тогда он бросил на противника взор торжества и презрения и произнес только волшебные слова: «Залп из всех орудий»! Не успел он проговорить этих слов, как раздался оглушительный залп, от которого вздрогнула шхуна до самого киля.

— Браво, Денис, браво, дитя мое! — воскликнул Ле Ноэль, обращаясь к молодомучеловеку, направлявшему орудия.

Несколько осколков и снастей, сорванных с мачт фрегата, доказывали верность глазомера молодого моряка.

Надо было не более трехсот метров расстояния, чтоб ответный залп мог достигнуть «Осы».

Итак, благодаря усовершенствованному вооружению шхуны дальнобойными орудиями, сражение оказывалось неравным между фрегатом — кораблем с двойной батареей, шестидесятью орудиями, снабженным четырьмя сотнями людей, и простой шхуной, вооруженной только двенадцатью семидюймовыми орудиями и снабженной пятьюдесятью матросами: военный корабль оказался в худшем состоянии.

Быстрая и легкая шхуна летала как муха вокруг крейсера, все время держась на недоступном расстоянии для его старой артиллерии, и без всякой для себя опасности изрешетила его своими стальными орудиями.

Старая машина, игравшая блистательную роль при Наварине против турецко-египетского флота, отстала на четверть века; ее сила не служила более с той минуты, как она, эта плавучая крепость, не могла уже сама атаковать; она становилась уже бессильна против нападения своего неуловимого неприятеля.

Менее чем через час палуба несчастного фрегата была покрыта обломками и загромождена ранеными и умирающими. Командир фрегата с непреклонным упрямством, свойственным англичанину, продолжал выпускать свои ядра, несмотря на бесплодность всех усилий, и, вместе с тем, прибегал к хитростям, чтобы подойти ближе к «Осе». Ну, что бы сказал о нем великобританской флот, если бы военный корабль ее величества обратился в бегство от шхуны?

В эту минуту английский корабль был в полной власти капитана Ле Ноэля. На лице разбойника мелькнула странная улыбка, но он и на минуту не подумал о пощаде этого колосса, остававшегося на месте по чувству долга и готового умереть по сознанию того же долга.

— Ну, молодцы, прежде чем покончить с ним, покажем наш флаг Джону Булю, чтобы в последние минуты имел он утешение знать кто мы.

В ту же минуту был поднят флаг, усеянный звездами, и раздались оглушительные троекратные крики «ура», а вслед за тем, под американским взвился черный флаг негритянского судна.

— А теперь, — продолжал Ле Ноэль, — выпускайте только разрывные бомбы. Дитя мое, Девис, прицелься в грузовую ватерлинию и я обещаю тебе, что фрегат скорехонько отправится преследовать торговлю неграми среди водорослей и кораллов.

Начиная с этой минуты, «Оса» не прекращала пальбы, поворачиваясь то одним бортом, то другим к неприятелю, и с каждым выстрелом разрушала толстую броню своего противника.

Когда Барте и Гиллуа поняли, что фрегат погибает, тогда, повинуясь только великодушному чувству, оба бросились наверх, хотя понимали, какой опасности подвергают себя за неповиновение. Прямо подошли они к Ле Ноэлю и умоляли его не довершать дело разрушения.

— Не уничтожайте этих несчастных, — говорили они, — вредить вам они уже не могут, и у них достанет еще столько сил, чтобы поставить свой корабль на мель. Капитан, последуйте великодушному чувству!

Видя, какое совершают они безумие, матросы, хорошо знавшие своего командира, думали, что он сейчас же прикажет бросить их в море… А между тем, вышло совсем другое. У капитана на минуту зашевелилось чувство, но он в тот же миг подавил его, и в ответ на их просьбу, приказал тотчас заковать их. Четверо силачей бросились на них и потащили в трюм.

В эту минуту пробил последний час фрегата. Пробитый насквозь более чем шестьюдесятью ядрами, из которых многие разрывались в самом дереве, производя зияющие бреши, куда массами низвергались яростные волны, несчастный корабль наклонился вперед, и, мало-помалу, исчезал под водой.

Ле Ноэль все время следил в подзорную трубку за его крушением и в ту минуту, когда гакаборт еще высился над водой, прочел громким голосом одно слово: «Доблестный».

Древняя тактика, старое оружие и старое право были разбиты прогрессом и смелостью.

«Оса», не потерпев ни малейшего повреждения, не повернулась однако обратно к берегу, от которого была в пятнадцати милях расстояния, но тотчас взяла курс на запад, к Бразилии.

Капитан Ле Ноэль решил, что пассажиры его будут арестованы до конца кампании.

— Если бы мы были так неразумны, сказал он Верже, чтобы высадить их теперь же в Габоне, то они немедленно разгласят совершившиеся происшествия и донесут о том всем морским державам, и таким образом, не пройдет и двух недель, как мы будем уже окружены всем флотом крейсеров, от которых не будет возможности улизнуть.

В тот же вечер он приказал привести к себе Барте и Гиллуа отдельно от двух старших пассажиров, и, объяснив им своим намерения, предложил обязаться честным словом, что они не станут искать случая на море, чтобы подавать сигналы встречаемым по дороге судам, ни бежать в случае прибытия на берег

— С этим условием, сказал он, вы будете пользоваться свободой на корабле, с вами будут обращаться как с пассажирами и вам будет возвращена полная свобода, лишь только «Оса» сбудет свой черный груз.

— Ну, а если мы сочтем невозможным дать вам это слово? — спросил Барте.

— Мне будет очень жаль вас, — отвечал Ле Ноэль просто, не обнаруживая ни малейшего волнения, — в ваши годы надо дорожить жизнью, а я буду вынужден отправить вас за борт, привязав ядро к ногам.

— Как! У вас достало бы на то смелости? — спросили оба друга с невольным содроганием.

— Поставьте себя на мое место, — возразил капитан, добродушно улыбаясь, — при первой встрече с военным кораблем, который будет в силах овладеть нами, мы заранее знаем, какая участь ожидает нас… Вы отказываетесь дать честное слово, как я этого желаю, значит вы имеете надежду и намерение избавиться от нашей власти, и в таком случае, вы будете для нас причиной крайней опасности. Вот почему, мне следует отделаться от вас, чтобы самому не быть повешенным из-за вас.

— И прекрасно, капитан, с вами не надо по крайней мере долго томиться, — вы умеете предлагать вопросы с полной точностью. В ваших руках сила, мы не станем этого оспаривать, а потому даем вам слово, что мы не станем искать случая бежать, не будем подавать сигналов, какого бы то ни было рода судам, с которыми можем встретиться.

— Вот вам рука, господа, я очень рад за ваше решение, теперь вы можете проводить время по-прежнему.

— Обязаны ли мы пожать вам руку под опасением прежних угроз?

— Ни мало не обязаны.

— В таком случае, капитан, позвольте нам отказаться от этого.

— Как вам угодно. В вашем уважении я не нуждаюсь.

— Так как вы настолько…

— Прошу вас, господа не стесняйтесь. Как видите, я предоставляю вам свободу слова…

— Настолько свободны от предрассудков, то мы считали бы за счастье, если бы вы согласились дать нам еще одно позволение.

— Какое?

— Мы желали бы обедать вчетвером отдельно, не в общей столовой.

— О! Вам неугодно со мной обедать?.. Извольте, но позволения мое касается только вас двух.

— Как же это?

— Вы не имеете никакого права говорить от имени других пассажиров, а я намерен сам переговорить с ними. Господа, ваша аудиенция кончилась и думаю, что как раз вовремя, потому что боюсь, как бы вы не возмутили наконец спокойствие моего духа.

— Капитан, честь имеем откланяться…

Вслед за ними приглашены были Жилиас и Тука, чтоб выслушать те же предложения.

— Никогда, — возразил Тука восторженно, — никогда вы не получите от нас слова, что мы не станем искать случая бежать… и не донесем на вас! Знайте, капитан, моему правительству будет подробно донесено о ваших злодеяниях, как только…

— Очень хорошо, господа, — перебил Ле Ноэль его слова, с трудом сдерживая желание расхохотаться, — вполне понимаю ваши чувства и всю деликатность их, и отнюдь не хочу насиловать вашей совести, но считаю долгом предупредить вас, что вы произнесли смертный приговор себе.

— Смертный приговор! — воскликнули бедные друзья, содрогаясь.

— Сами посудите, — вы хотите, чтобы меня повесили, так не лучше ли мне повесить вас прежде?

— Но, капитан… ведь это следовало бы растолковать прежде всего… будьте уверены, что у нас никогда не будет столько подлости, чтобы забыть щедрое гостеприимство, которым мы пользовались у вас…

— А как же эти донесения, которые вы намереваетесь отправить начальству?

— Ну, вот еще! Всем известно, что эти штуки откладываются в долгие ящики под казенными номерами и надписями, но с тем чтобы никогда их не читать.

— В таком случае, вы даете слово?

— Вот вам слово, капитан, и не одно, а пожалуй, хоть десять… Не прикажете ли изготовить письменное обязательство?

— Нет, господа, нет в том никакой необходимости: между моряками следует иметь лучшее понятие о чести… Теперь еще остается маленькое препятствие и тогда последняя туча между нами развеется.

— Что такое? — спросил Тука.

— На моем судне нет доктора, а так как я отправляюсь в Бразилию, чтобы продать там от четырехсот до пятисот негров, за которыми иду в Бенгуэлу, то я сочту за большое счастье, если мосье Жилиас пожелает быть главным начальником санитарной службы на «Осе», в продолжение этих двух плаваний.

— Ваше предложение очень естественно, — отвечал Тука, — и я убежден, что мой друг Жилиас сочтет за величайшее удовольствие оказать вам эту маленькую услугу.

— Но это еще не все. У меня куча дел по отчетности, требующих знания опытного делового человека, и мосье Тука окажет мне великое одолжение, если согласится принять обязанность главного администратора по корабельному хозяйству и обер-эконома по переселению негров.

— Ну, конечно, — поспешил вмешаться, Жилиас, страстно желая услужить своему другу, — ваше предложение осуществляет лучшие пожелания Тука.

— Но это надо обдумать хорошенько, — осмелился заметить Тука робко.

— Господа, мои предложения нераздельны, — сказал Ле Ноэль, холодно, изменившимся тоном, — впрочем, позвольте мне заметить, что я принимаю только ваши собственные предложения, заявленные вами прежде.

— В таком случае, мы обязаны на то согласиться.

— Вы правы, и я должен еще заявить, что вам, как и всем служащим у меня, последует премия от двадцати пяти до тридцати тысяч франков на каждого… В случае отказа, я отправлю вас пить без конца полной чашей в море.

— Честное слово, капитан, вы предъявляете такие искусительные доводы, что нет возможности вам сопротивляться, — воскликнули друзья хором.

— Не забудьте, господа, что когда последний негр будет выведен с моего корабля, вы получите свободу отправляться куда угодно всем разглашать, что вы находились пленниками на «Осе», а вы, господин Тука, можете тогда отправить вашему начальству столько донесений, сколько охоты будет и пояснить к тому же, что командир судна, торгующего неграми, Ле Ноэль, пустил ко дну военный корабль «Доблестный».

— Капитан, позвольте еще одно слово, — сказал Жилиас с дальновидностью, часто изумлявшей его друга Тука.

— Я вас слушаю.

— Что вы намерены делать с этими юношами?

— Ничего, они дали мне слово не искать средств для побега с корабля, и этого для меня достаточно.

— Ну, а что, если бы вы приказали им быть нашими помощниками в наших новых обязанностях.

— Это зачем?

— Ввиду будущего донесения о нашем настоящем положении, весьма неблаговидным окажется, что наши подчиненные настолько заслужили ваше уважение, что сохранили свою независимость. Поймите, какую неблагоприятную тень это бросило бы на нас.

— Не думаю, чтобы они согласились.

— О! Капитан, вероятно, вы не представили им могущественных аргументов, которыми осчастливили нас?

— Пускай будет по вашему — не желаю вам отказать в первой вашей просьбе со времени поступления вашего в штаб «Осы», я потолкую с ними.

Произнося последние слова с насмешливой улыбкой, Ле Ноэль простился со своими собеседниками и поспешил в каюту, чтобы дать свободу веселому расположению духа…

— Как это пришло в голову адмиралтейскому интендантству отправить нас на невольничьей шхуне? — сказал Тука, уходя с Жилиасом в свою каюту.

Для исполнения данного обещания, командир велел пригласить к себе молодых людей и с очевидной шутливостью объяснил им, что по желанию их прямого начальства возвел их в чин помощников обер-эконома и начальника врачебного округа и рассказав причины своего поступка, заверил их, что им предоставлена полная свобода действий.

Гиллуа и Барте невольно рассмеялись, думая, что их начальники, малодушие которых было им вполне известно, действовали так только потому, что пристали к ним с ножом к горлу. Ле Ноэль не стал сообщать об обещанной премии, а они оба по выходе из каюты командира подтвердили своему начальству, что не оставят их и подпишут за ними донесение морскому министру, какое им угодно будет составить.

Опять превращаясь в купеческое судно, «Оса» снова прикрылась снастями парусного судна. Жилиас и Тука были на другой же день утверждены в своем новом звании, и если бы молодые пассажиры не отказались бы от общего стола, то жизнь на корабле потекла бы обычным чередом.

Двадцать два дня спустя, шхуна прибыла к одиннадцати часам вечера к берегам Рио-Гранде дель Норте.

Командир отдал приказание лечь в дрейф и выпустить три сигнальные ракеты, которые, описав длинную кривую линию в пространстве, потухли в волнах.

Великолепна была эта ночь, мириады звезд отражались точно в зеркале, в тихих и безмятежных в настоящую минуту водах океана; очарование было так велико, что «Оса» казалось плавала по небесному своду; вдруг поднялась с земли ракета и разорвалась снопом звезд в воздушном пространстве: то был сигнал с берега, и по распоряжению вахтенного, большой фонарь был выставлен на передней мачте.

Час спустя черная точка двинулась по направлению к шхуне, и вскоре туземная шлюпка причалила к ней; быстро вскарабкался по трапу какой-то человек и бросился прямо на палубу.

— Здравствуйте, дон Иоакимо, — сказал Ле Ноэль, выходя к нему навстречу.

— Добрый вечер, капитан, — отвечал неизвестный посетитель.

Не обмениваясь другими словами оба поспешили в кают-компанию, где и заперлись.

— Ну, какие известия? — спросил капитан.

— И хорошие и дурные разом.

— Неужели же, вопреки вашей депеше к Ронтонаку, вы ничего не имеете нам заказать?

— Успокойтесь; в шифрованной депеше многого не скажешь: эксперты черного кабинета так искусны, что рано или поздно мы можем попасться к ним. Ронтонак писал мне, что за ним следят все более и более. Я просто уведомляю его, что готов доставить ему груз кофе и красного дерева, а он на это отвечал, что отправит за ними «Осу». Ничего более я не мог сообщить ему, потому что мы приняли разумную привычку заключать наши условия здесь на месте.

— И так, что же из этого?

— Вот я и сказал вам, что известия худы, потому что палата и сенат в Рио восстановили забытые законы против торговли неграми, и присоединили к тому самые строгие наказания виновным в нарушении этих законов. Хорошие же известия проистекают из того же источника, потому что если палата запрещает торговлю рабами, не уничтожая рабства, то из этого не может следовать другого результата, кроме того, что плата за невольников удваивается. Для моей личной выгоды, мне не следовало бы вам это говорить, но для вас моя игра всегда открыта, так как я нуждаюсь в более значительном грузе, чем когда-нибудь.

— Наши средства не позволяют доставки более четырехсот негров.

— Я объехал только две провинции и переговорил с владельцами плантаций: мне необходимо шесть сотен.

— Ну, придется нам потеснить их немножко. Какая же ваша цена?

— Три тысячи франков за мужчину в здоровом состоянии, и три тысячи пятьсот за женщину.

— Полагаю, что эта разница делается не из простой галантности?

— Нет, законы против торговли неграми возвысили цену на матерей.

— Понимаю… согласен на цену… а какие условия оплаты?

— Как всегда переводами на банк Суза де-Рио.

— И на это согласен.

— К какому времени будет доставка?

— Месяц плавания туда, сорок пять дней обратно: надо ожидать противного ветра, для погрузки товара довольно тридцати шести часов, так что я буду здесь к двадцатому или двадцать пятому ноября.

— Уговор кончен… Благополучного успеха, капитан!

— До свидания, сеньор Иоакимо!

Без дальнейших церемоний бразильский торговец поспешил на свой челнок. Не успел он причалить к берегу, как «Оса», в свою очередь, отправилась по дороге к африканским берегам.

К концу двадцати восьми дней, как предвидел командир, шхуна приближалась к мысу Негро на берегу Бенгуэлы.

После солнечного заката Кабо повел «Осу» через узкий и извилистый залив, более чем на милю вдающийся в землю; с обеих сторон залива тянулись дремучие леса, не тронутые еще топором и продолжавшиеся до таинственных и неизведанных берегов Замбези; то была область Рио Мортес.

Вполне защищенная от всякого нескромного взгляда со стороны открытого моря, «Оса» в конце дня стала на якорь в узком входе в гавань. А несколько минут спустя явился на корабль мулат, агент Ронтонака на берегу Бенгуэлы.

В эту ночь сон команды судна, торгующего неграми, убаюкивался странным концертом, в котором сливались резкие и жалобные крики хищных птиц, визг шакалов, рев львов и суровые, протяжные стоны диких слонов.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
КОНГО — ТОРГОВЛЯ НЕГРАМИ
I. Бенгуэла. — Описание географическое и этнографическое

Залив, в котором «Оса» стояла на якоре уже в четвертый раз, находился в Конго, немного повыше мыса Негро, около Бенгуэлы. Именем Конго называют всю западную часть Африки, между экватором и девятнадцатым градусом южной широты, от Габона до мыса Фрио. Границы этой страны на восток и юго-восток, не определены с точностью, определения же, даваемые географией, не основаны на верных данных… Кроме узкой полосы земли, прибрежной к морю, эта страна очень мало известна европейцам. Немного лет тому назад мы не подозревали о существовании Огуэ, громадной реки, впадающей в Атлантический океан несколько повыше мыса Лопеса, которая, как и притоки Нила, вытекают из какого-то неведомого пункта этой таинственной Центральной Африки. Объяснение этого явления составляет цель многих изысканий и путешествий.

Хотя португальцы уверяют, что они первые посетили Конго, однако честь этого открытия по справедливости принадлежит французу Жаку Картье, который со своими малуинцами уже с XVI столетия, производил там меновую торговлю с туземцами, но не считал за удобное для себя дело поселиться там, потому что его привлекал новый мир, великолепие и богатство которого вскружили тогда всем голову.

Да и сами португальцы, увлекаемые своими великими предприятиями и торговыми оборотами в Индийском море, вздумали основать там колонии около 1659 года, не ранее того. Павел Диас, племянник знаменитого Варфоломея Диаса, открывшего мыс Доброй Надежды, отправился на трех судах к берегам Анголы. Он был хорошо принят тамошним королем, умолявшим его оказать ему помощь от его взбунтовавшихся подданных. Во второе свое путешествие, предпринятое со значительными силами, Павел Диас основал город Сан-Паоло-де-Лоанда и принудил всех возмутившихся вождей подчиниться власти Ангольского короля, своего союзника. Этот король впоследствии изменил договору и приказал перебить всех португальцев, поселившихся в его владениях; тогда Диас и его разбил и принудил покориться власти португальского короля. В продолжение целых четырнадцати лет этот мужественный предводитель горсти португальцев заставлял разных королей внутренней Африки уважать имя европейцев и положил основание сильному влиянию своей отчизны на берегах

Африки, начиная от Лоанго до конца Бенгуэлы. Он умер от сильного гнева, когда узнал о поражении и смерти одного из своих вождей Лопеса Пеиксота, который был застигнут врасплох и убит вместе со своим отрядом, состоявшим из пятидесяти солдат. Его останки покоятся в городе Лоанде, в приделе древней церкви иезуитов.

Губернаторы, преемники его власти, держали лузитанское знамя над этой страной не всегда с равной удачей, но никогда не могли распространить свою власть на внутренние страны, которые были им подчинены только на словах.

В 1589 году Иероним д'Алмейда задумал овладеть серебряными рудниками в Камбабве, которые, по слухам, обладали неистощимым богатством, но болезнь и поражение одного из его полководцев заставили его вернуться в Лоанду.

В продолжение двухсот лет эти рудники возбуждают алчность правителей, посылаемых для управления этой страной, но никто из них не мог достигнуть цели.

С XV столетия, до уничтожения торговли неграми-рабами по требованию некоторых европейских государств, португальцы с помощью Конго продолжали стоять во главе этой гнусной торговли и снабжать соседние народы рабами из Африки. На короткое время потревожили их голландцы, имевшие нужду в неграх-рабах для своих колоний в Америке, однако португальцам удалось с переменным счастьем изгнать своих соперников из всей этой части западного берега Африки. Негры, ежегодно тысячами вывозимые из Конго, были основателями процветающих португальских колоний в Бразилии.

Можно сказать по справедливости, что запрещение торговли неграми было главной причиной падения Португалии, как морской и коммерческой державы, и при взгляде на карту, увидев эту длинную полоску земли, не имеющей никакой причины быть отделенной на западе от испанского полуострова, невольно задаешься вопросом, почему она не слилась уже в Иберийском Союзе?

Бенгуэла населена множеством незначительных владельцев, которые постоянно ведут войну друг с другом, и признают над собой владычество Португалии, смотря по тому, когда это им выгодно или когда охота придет. Их беспрерывные войны не имеют другой цели, как только доставить себе побольше рабов, и правители Бенгуэлы не только не препятствуют этому, но еще и содействуют, оказывая помощь то тем, то другим.

Португальский губернатор постоянно ведет маленькую торговлю рабами: это уже в крови, и, кроме того, его торговля не имеет ничего беззаконного, потому что его правительство не запрещало еще рабства. Впрочем, и все помаленьку продают негров на берегах Коанцы: для этого достаточно заручиться позволением владельцев, а это очень легко, потому что согласие их никогда не бывает дороже бутылки рома.

Знаменитый путешественник Дувиль представляет нам прелюбопытные подробности этой гнусной торговли.

«Человек, приводящий пленников, — пишет он, — и желающий их продать, должен прежде всего обратиться к местному владельцу, чтобы получить право вести торговлю, после чего он идет на рынок, находящийся за городом и состоящий из сотни домов, разбросанных в некотором расстоянии от ограды, окружающей столицу.

Дома эти устроены мулатами, которые приходят в Биге для производства торговли в пользу португальцев. Все дома окружены магазинами для склада товаров, хижинами для помещения купленных рабов, садом, в котором возделывают овощи, и двором, где оканчиваются торги.

Все строения с принадлежащей такому дому землей называются помбо.

Обыкновенная цена лучшему невольнику восемьдесят панно, что почти равно восьмидесяти франкам. Панно — это мера длины, соответствующая тридцати французским дюймам; впрочем, его значение изменяется, смотря по местности.

Цена невольника в Биге выражается восемьюдесятью панно бумажной ткани, но оплата производится не этим только товаром; покупщик выставляет целый запас товаров, в число которых входят обыкновенно: ружье — за десять панно, бутылка пороха — за шесть, подслащенная тафия — от десяти до пятнадцати панно, смотря по желанию покупщика, грубая фланель вроде легкого сукна — за шестнадцать панно и, наконец, бумажная ткань — на остальную сумму.

Продавец всегда получает подарок от покупщика в виде иголок и ниток, сообразно с числом доставляемых рабов. Приятель продавца, содействовавший заключению этого торга, тоже получает в подарок красный колпак за свои труды.

Случается, что крупная дробь, ножи, стеклянные изделия, несколько листов бумаги, фланелевый жилет или куртка тоже входят в расчет за несколько лишних панно, но тогда эта сумма вычитается из остального количества бумажной ткани.

Ткань эта бывает белая или синяя, полосатая или клетчатая разных цветов, ширина этой материи не больше тридцати шести дюймов, она производится в Англии, где нарочно ткется по известному образцу, которого строго придерживаются, потому что негр осматривает с большим вниманием каждую штуку отдельно и отложит в сторону тот кусок, который, хотя бы на одну линию разнится по размерам от образца.

Негр всегда имеет при себе свою меру, состоящую из обрывка веревки, которой он измеряет всякую предлагаемую ему штуку. '

Он никогда не забывает попросить несколько панно цветного ситца или платков, которых обыкновенно дарят ему четыре. Ситец — это любимая неграми ткань, но он поуже других бумажных материй.

Фланель покупают синюю, красную или желтую, но всегда гладкую.

Вот способ, которым производится торговля невольниками какого бы ни было пола. Продавец всегда выводит по одному напоказ, разве случится мать с маленькими детьми. Он является в помбо, в сопровождении своего приятеля или посредника, и тот, и другой предлагают невольника, не похваляясь товаром, разве случится молодая невинная девушка. В таком случае они выставляют это на показ мулату и требуют высшей цены. Му лат начинает с того, что щедро угостит обоих негров лучшею тафиею. Это неизбежная предварительная статья всех торговых договоров, которые длятся иногда чуть не полсуток. Когда установится согласие насчет цены и выбора предлагаемых предметов, внимательно обозреваемых, тогда мулат запечатлевает торг предложением бутылки тафии, которая еще лучше первой, и оказывается мигом выпитой до дна. Мулат пользуется опьянением негров и старается подсунуть в число выбранных предметов другие, худшего достоинства, и если по условию следует еще дать тафии, то не жалеет уже и воды, чтобы подмешать туда.

Пока происходит торг, мулат имеет полную возможность осмотреть предлагаемого невольника, со всей желаемой тщательностью, но только в ту минуту, когда выбранные товары уже переданы на руки неграм, невольник отходит от продавца и становится около покупателя. Впрочем, покупатель не имеет права снять веревки, связывающие руки невольника, который в противном случае опять становится собственностью продавца. Совершить эту церемонию имеет право только торговец, и после этого невольник переходит в лавку мулата.

Количество невольников, ежегодно продаваемых на рынках в Биге, простирается до шести тысяч, в пропорции: три женщины на двух мужчин. Мулатов, поселившихся там для этой торговли, насчитывается не менее пятидесяти человек. Они отправляют своих невольников в Анголу и Бенгуэлу более или менее многочисленными толпами под надзором помбеиров в сопровождении нескольких негров, которых набирают для сбережения в дороге рабов. Но были случаи, когда толпы этих несчастных возмущались против вожаков и убивали их, чтобы возвратить себе свободу».

Агент Ронтонаков содержал много мулатов и помбеиров, чтобы иметь «склады» невольников во всех внутренних рынках. Но самые значительные обороты производил он с властями Бенгуэлы. С низу и до верху общественной лестницы все служащие увеличивали свое жалованье посредством запрещенной торговли, составляли из себя товарищества, и ежегодно длинными караванами помбеиров приводились или в неизвестную бухту Анголы, или в пустынный залив Бенгуэлы сотни невольников, которых племянник Ронтонаков, главный агент на этих берегах в настоящее время, покупал для судов, отправляемых домом на Бакаканской набережной.

Самая большая партия рабов доставлялась странами, соседними с таинственным озером Куффуа, — обширное пространство воды, находящееся почти на одной широте, как и Великие озера, образуемые истоками Нила и едва разделяемые между собой на полградуса долготы.

По этой именно дороге, проторенной караванами негров, направился вышеупомянутый путешественник Дувиль, когда составил план пробраться из Бенгуэлы в Египет посредством Великих озер и Нила. Предлагаемое им описание этого необыкновенного озера, которое можно сравнить с Мертвым морем, тем более любопытно, что он единственный европеец, пробравшийся так далеко в самый центр Южной Африки.

«Находясь в недалеком расстоянии от озера Куффуа, о котором рассказывали мне так много чудес, — пишет он, — я почувствовал вполне понятное желание исследовать его. Мне не хотелось тащить с собой караван, чтобы не утруждать его понапрасну, и в особенности по такой местности, где я знал заранее, что никого не встречу, но и неблагоразумно было бы оставлять его в Кузуиле, где он подвергался нападениям разбойников из Гуме, вследствие чего я отправил его в город Мурию, расположенный в шести милях на север от Кузуилы, строго приказав моему старшему помбеиру все время оставаться там в ожидании меня. Проводив караван, я остался с пятьюдесятью людьми и тогда пустился в путь на восток, поднимаясь к верховьям Кузуилы. Меня заверяли, что эта река выходит из озера Куффуа и протекает на восток и юг между государствами Гуме и Мукангамы. В продолжение трех дней я странствовал по лесу, который, по всей вероятности, был продолжением того же леса, по которому я прежде проходил. На четвертый день я заметил, что растительность значительно уменьшается; вечером мы остановились на берегах Кузуилы в бесплодной равнине. Приподнятость почвы быстро увеличивалась с той поры, как мы вышли из селения Кузуилы. Разница между тем местом и настоящей стоянкой была не менее ста пятидесяти сажен. Температура в этот день быстро понижалась.

Мы поднимались вдоль реки еще два дня, в лесу она сохраняла ширину в сто футов, которая постепенно все суживалась. Жгучий песок, на который мы вступили, выходя из леса, представлял глазам жалкую растительность, которая совершенно исчезла за две мили от озера

Поверхность земли была крайне неровная, усеянная скалистыми массами различных размеров, одни — первозданные, другие — наносные. Хотя плоскогорье было не совсем круто, однако гораздо выше, чем в лесу. Берега Кузуилы черезвычайно извилисты, ее русло, сузившись до пятидесяти футов, не имеет крутых берегов. Чем дальше, тем она была уже и, наконец, казалась простым ручьем в двенадцать футов ширины между высокими берегами.

Мы все еще продвигались на восток, как вдруг топь или болото, откуда, по моему предположению, выходит Кузуила, заставила нас отклониться влево или к северу, потому что местность там образовалась в виде холма вышиной в пятьдесят футов. Мы расположились отдохнуть на его несколько плоской вершине. Эта местность состояла из смешения вулканических останков. Место нашей стоянки было на расстоянии мили от озера.

По всему нашему пути мы не встречали ни одной деревушки. Дикие звери населяют лес, но и при выходе из леса мы не видали ни одного живого существа.

Проводники из Казуилы, доведя нас до места, где мы намеревались переночевать, дрожали при одной мысли о близости озера, несмотря на то я приказал, чтобы завтра на рассвете все было готово к продолжению пути.

Так как было еще совсем светло, то я и пошел осмотреть холм, на южном скате которого мы расположились. На востоке от места нашей стоянки высились громадные скалы, более чем на сто футов высоты, закрывая всю его восточную сторону, что и мешало нам видеть озеро, и я никак не мог сообразить, на каком расстоянии мы находимся от него. Я повернул к северу, потому что видел с той стороны водную равнину. Я спустился к ее берегам и понял, что это было углубление, наполненное водой после сильных дождей, подобное тому, которое было позади холма, но гораздо шире и ограниченное на севере горами, которые показались мне очень высокими. Я заметил, что на северо-западе многие ручьи выходят из того же болота и продолжают свое течение, пока видеть можно. Тогда я возвратился к своей стоянке, Я уже заметил, что горы на юге от болота Казуилы очень высокие.

Мои негры, наслушавшись разных чудес об озере Куффуа и не сказав мне о том ни слова, пришли около восьми часов вечера в мою палатку. В эту пору испарения, поднимающиеся днем, начинают охлаждаться к ночи, и бывает даже так, что ночью вода замерзает. Трудно становилось дышать. Негры повторили мне все, что слышали об озере, поясняя, что прежде они не хотели этому верить, но теперь и сами видят, что их не обманывали, потому что им трудно переводить дыхание. Я выслушал их спокойно и старался успокоить, но проводники отвечали мне на это, что не пойдут вперед. Не обнаруживая и вида, как мне неприятно их решение, я сказал им спокойно, что они могут оставаться здесь, если хотят; но сам я пойду дальше, имея горы в виду и еще такие высокие. Кроме того, — добавил я, — если действительно злые духи притягивают живых людей в озеро, как они думают, то мы наверно найдем к нему дорогу: они сами покажут нам; не надо и денег платить проводникам.

Такие речи возбудили в них крайнее удивление, которое еще усилилось, когда я объявил им, что завтра я сам пойду впереди моих людей, для того чтобы они могли спасаться бегством, когда увидят, что духи потащут меня в озеро. После этого я велел всем ложиться спать. Ночь прошла очень спокойно, только дыхание было затруднительно. Утром я был прежде всех на ногах. Переводчик сообщил мне, что проводники согласны провожать меня, если только я захочу идти вперед: солнце уже взошло и осветило вершину горы, которую мне хотелось осмотреть.

Белый пар, поднимавшийся над горой, казалось мне, происходил от действия первых солнечных лучей на землю, влажную от росы, но вскоре я убедился, что это были испарения, выходившие из расщелин в скалах. Проводники уверяли, что это постоянно можно видеть в продолжение дня.

Мы направились на восток; я шел впереди моего отряда.

Местность здесь постепенно возвышалась, как я уже сказал. Мы шли пешком. Вдруг проводники закричали, чтобы я не шел далее вперед, потому что слышанный ими подземный гул означал приближение духов. Уверенный, что они говорят это только от страха, я приказал им молчать или убираться домой.

После продолжительной ходьбы но бесплодной песчаной местности вдоль болота, я добрался до озера Куффа и присел отдохнуть на скале, более чем на двенадцать футов высоты над озером, которого я до того времени не мог заметить. Когда мои люди увидели, что я преспокойно сижу, они тоже приободрились и Приблизились ко мне. Дрожа от страха, они, однако, не побоялись подойти ко мне. Прошло несколько минут и они так освоились с мыслью о мнимой опасности, что стали обвинять кузуильских негров в трусости и, наконец, до того расхрабрились, что спустились за водою и плескались в ней. Однако они не могли не заметить, что эта вода совсем не похожа на речную и покрыта какою-то толстой корою, природы которой никак не могли понять. Еще полдень не наступил. Мы находились у подошвы скал на восточной оконечности холма, вышина которого в этом месте достигала трехсот футов; пространство с неровной поверхностью более чем на сажень выше озера и до трехсот футов в окружности представляло нам спокойное убежище для стоянки.

Негры устроили, как и в прошлую ночь, нечто вроде шалашей из плетенок или корзин и покрыли их своими передниками. Хотя и убежденные своими глазами, однако, они не могли еще совсем успокоиться; воображение рисовало им страшные вещи. Впрочем, затруднительное дыхание могло тревожить и не такие слабые мозги.

Немедленно приступил я к необходимым наблюдениям, чтобы определить положение нашей стоянки. Оно было на четвертом градусе восемнадцати минутах южной широты и на двадцать четвертом градусе сорока двух минутах восточной долготы, и в девятистах одиннадцати саженях над уровнем моря. Болото, граничившее на юге со скалистым холмом, на котором мы занимали восточную окраину, не простирается до этого места. Пространство между этим местом и горами, возвышающимися на юге, представляет ущелье шириною не более двадцати футов, откуда вытекает вода из Куффуа, вдруг расширяясь на расстояние трехсот футов от озера. Вода, смешанная с нефтью и с другими веществами, входит в болото, о котором выше сказано, и которое образовалось, вероятно, от слияния жидкостей, наполнявших промежуток, ограниченный с севера и юга высокими утесами.

Простирается болото в этом направлении не менее полумили.

Я заметил на горизонте востока белесоватую линию и, догадываясь, что это должно быть по ту сторону озера, приписывал этот цвет испарениям, выходящим из склонов гор. Поверхность озера была гладкая как зеркало. Никакой шум, никакой крик не возмущал печальную пустыню, окружавшую нас. Луна озаряла эти места, но ее тихое сияние не могло отражаться в водах Куффуа, подернутых корою, что еще более увеличивало зловещий вид всего окружающего.

Как только солнце взошло, я поспешил исследовать озеро. Кора, покрывающая его, образовалась густою массою, часть которой вытекает из гор, другая же часть поднимается со дна. Погрузив руки в воду, я нашел, что она очень холодна. Термометр показывал восемнадцать градусов в тени. Я опустил его на поверхность воды, — понизился до тринадцати градусов и семи двенадцатых. Потом я взял тростник, на конец которого привязал веревку в десять футов, а на другой конец привязал термометр, снабженный внизу свинцовым шаром. Я опустил его в воду и через четверть часа поднял: на нем значилось только десять градусов и десять двенадцатых.

Кора, облегавшая поверхность озера, была так густа, что и солнечные лучи не могли через нее проникнуть. Заметив, что в некоторых местах вода клокочет или вскипает, что, по-видимому, происходило от силы быстрого течения снизу наверх, отчего вода била ключом, я опустил термометр в один из этих водоворотов. Тогда ртуть опустилась до девяти градусов, это навело меня на мысль, что в этом месте непременно бьет подземный ключ.

Я приказал сбросить эту кору с некоторого пространства и кинул сети в это место, но рыбы никакой не оказалось в сетях, что меня нимало не удивило, потому что вода имела весьма неприятный запах, — ясное указание, что никакое животное существо не могло жить в ней».

Дувиль осмотрел потом горы, окружающие озеро Куффуа. Высота этих гор около ста пятидесяти саженей над уровнем океана. Их склон на южной стороне довольно крутой. Несколько отвесных утесов выдаются над озером и заграждают проход через него. Три речки вытекают из него: одна на восток, остальные две на запад; вода в них очень холодна, а на дне их — крупный песок с голышем. Длина озера, получающего свои воды с верхних источников, почти двадцать миль, но и в самых широких местах не имеет более десяти миль. В своей северной части оно уже далеко не так широко, как в южной, и чем дальше на север, тем все становится уже. В горах, его окружающих, наружный склон более отлог, чем внутренний. Их ширина у подошвы имеет около мили; ширина же вершины немного более третьей части мили. На самой вершине провал, не имеющий более восьми сажен глубины. Эти горы понижаются в разных пунктах. На склонах их встречаются трещины, из некоторых трещин выходят удушливые серные испарения. Нефть истекает в изобилии и без перерыва из множества трещин, которые находятся не выше одной сажени от воды. Обломки лавы, пемзы, агата доказывают вулканическое происхождение этих гор. Самое озеро образовалось, вероятно, вследствие обвала огромного вулкана. Впадины, из которых выходят удушливые испарения, покрыты серой. Отсюда произошло название Вонючих гор или Moulonnda gia caiba risoumba.

Француз Дувиль бесспорно из всех путешественников больше всех углубился в середину Южной Африки, и наверно можно сказать, что если бы Конго и Мозамбик на восточном берегу попались в руки англичанам или французам, то географические и этнографические науки гораздо более выиграли бы, и мы давно бы знали внутреннее устройство этих стран и племена их населяющие.

Давно уже Португалия, чтобы скрыть свою непростительную беспечность, уверяла, что ее путешественники открыли пути сообщения между обоими берегами, и что у них сохраняются превосходные описания их исследований, но в рукописях. Когда же заявляли желание видеть их, то лиссабонские ученые старались выпутаться лживым показанием, что правительство держит эти летописи в величайшей тайне, не желая возбуждать зависти других европейских держав, которые тоже захотят овладеть ими.

Но Сальт после своего путешествия в Конго в 1811 году и после него ученый Валькнер блистательнейшим образом доказали всю лживость этих показаний.

Только трое португальцев — Бальтазар Ребелло, Хозе де Роза и в последнее время Грегорио Мендес — попытались в разные эпохи поискать пути сообщения с западными берегами.

Из сочинений Фео Кордозо и Гефера можно извлечь следующее показание о попытке Мендеса.

Экспедиция, состоявшая из тридцати европейцев и тысячи негров-туземцев, вышла из Бенгуэлы тридцатого сентября 1785 года, направляясь на юго-восток до Квипапа, где находится горячий сернистый источник. На другой день, следуя все по тому же направлению, он обошел вдоль подошвы горной цепи и сделал привал в Домбо де Квинзамба — место, пересекаемое рекою Копороро, по ту сторону которой местность чувствительно становится выше. Через несколько дней они пришли к горе, имеющей форму обширной крепости и омываемой морскими волнами в месте, называемом Мезас или Табли. Как раз около этих гор оказался неизмеримый лес, далеко простирающийся внутрь страны и пересекаемый рекою, которая в то время высохла. Посредством множества каналов эта река имеет сообщение со многими озерами пресной и соленой воды. Почва кажется плодоносного в этом месте. Высокие деревья, покрытые густою листвою, доставляют приятное разнообразие ландшафту и служат убежищем бесчисленному множеству разнообразнейших птиц, которых негры из племени Мумбиду Квиленга некогда продавали португальцам в Бенгуэле. Положение этой местности определяется под четырнадцатым градусом южной широты. Негры этой области, называемой Синге Тенг-Бари, живущие также в горах, разделяются на небольшие племена, но между ними сохраняется предание, что их отцы подчинялись некогда общему правительству. Во время путешествия Мендеса эти племена хлопотали об избрании короля, желая соединиться в одно государство под державою одного изпотомков прежних вождей. Португальцы нашли на севере деревушку, состоявшую из двадцати хижин; тут они взяли с собою четырнадцать негров, которых потом отправили назад, после того как одели их, дали им некоторые понятия о земледелии и подарили некоторые земледельческие орудия и семена для засева. Эти дикие орды не имеют никакого понятия о торговле; они питаются молоком, дикими плодами и рыбою, но более всего любят они до страсти какой-то корень, который имеет скорее свойство утолять жажду, нежели голод, Заметили, что один из туземцев имел в волосах пряжку от подвязки и что эта пряжка была привязана веревкой; он рассказывал, что получил ее в подарок от южных соседей. Караван пробыл в этой деревушке два с половиною дня для исследований леса и берегов реки. Они расположились лагерем на морском берегу и устроили плот для ловли рыбы. Тут представились новые преграды для продолжения путешествия вдоль берега, и потому решено было переплыть залив Лапа, откуда можно было видеть лес Динге-Вар. Экспедиция сделала опять двухдневный привал в этом месте, чтобы запастись рыбою. Двадцать шестого октября пройдено две мили внутрь страны, для того, чтобы избежать холмов, обрамляющих море, и потом повернули к озеру, находящемуся на юге от Мезаза, берега которого покрыты густою травою и лесом. Маленькое озеро и речка, теряющаяся вдалеке, называются туземцами Монай-айганду, то есть сын ящерицы.

Двадцать седьмого октября после пятидневного перехода они пришли к речке, впадающей в озеро Квисса. Вода в этой речке бывает иногда соленою при устье, но имеет бесподобный вкус в своей верхней части и в колодцах, выкопанных на ее берегах. Почва этой местности лесиста, но плавание по реке затруднительно. Море яростно разбивает свои волны о небольшой остров, как раз напротив берега. Во всей местности не нашлось ни одного человека, но видно было по разным оставленным здесь вещам, что много здесь было людей, но все бежали в горы. Путем измерения было определено, что это место лежит под четырнадцатью градусами десятью минутами широты.

При переходе через горы было замечено, что в долинах совсем воды нет и что там оставалось несколько хижин, покинутых туземцами. Все попытки войти в сношения с неграми остались бесплодными.

С первого ноября опять пустились странствовать по этой гористой стране до самого русла пересохшей реки, где потеряли морского офицера Мигуэля Пиньеро, который сам вызвался участвовать в этой экспедиции. На другой день сделали привал на берегу пересохшего озера, где можно было достать пресной воды, выкопав колодезь. Главное страдание каравана в предшествующее время странствования состояло в том, что им приходилось постоянно пить солоноватую воду. Третьего ноября пройдена местность более ровная, где земля казалась выжженною и в некоторых пространствах ярко-красного дзета. Ручей, вытекающий из большой реки, теряется в некотором отсюда расстоянии, в озере, лежащем между двумя горами. Слепая старуха-негритянка объяснила португальцам, что взморье находится в расстоянии какой-нибудь мили, и что туземцы недавно умертвили там несколько белых. Действительно, пройдя с милю, они вышли к порту, которому дали название Порто-Ново-Моссамедес, в честь главного вождя Анголы. Этот порт находится посредине залива Негро. Близ своего лагеря нашли ручей, впадающий в море за милю севернее залива Негро; там подальше есть еще речка весьма замечательная по своему протяжению и сообщению с соседними озерами. Одно из этих озер южнее имеет до полумили в окружности и подвергается воздействию прилива и отлива моря. Окрестности реки влажны и пригодны для обработки, и, по словам Мендеса, эта область могла бы доставлять достаточно леса и камней для постройки фактории в этом месте под именем форта Моссамедес. Река чрезвычайно богата рыбою. Негры, живущие по ее берегам, бежали во внутренние страны при приближении каравана, опасаясь, что португальцы посланы наказать их за умерщвление экипажа какого-то судна; туземцы перерезали всех людей, и в ближайшей деревне находились еще некоторые награбленные ими вещи.

Мендес отправил два отряда для исследования реки Рио-дас-Мортес, впадающей в залив Негро. Один из этих отрядов захватил больного старого негра, который сообщил им, что племена, живущие в этих местах, подчинены вождям, что они очень немногочисленны, имеют большие стада овец, но очень мало рогатого скота. Старик признался также и в том, что его земляки живут большею частью грабежом, и что в своей молодости он был тоже ловким хищником. Другой отряд почти настигал орду туземцев, но те прибегли к хитрости и оставили на месте двести овец, чтобы привлечь внимание врагов, а сами бежали со всех ног с остальными стадами. После четырехдневного привала караван опять пустился в путь двадцать восьмого ноября. Старый негр служил им проводником. Пришлось идти три дня по песчаной почве, чтобы сделать только одиннадцать миль. Река Рио-дас-Мортес засорена за две мили от приморья значительным количеством деревьев, занесенных сюда наводнением. На расстоянии восьми миль две цепи гор тянутся однообразно в виде пирамид и не представляют ни малейшего ущелья для прохода. В обширной песчаной равнине у подошвы гор находится в любое время года великое изобилие воды, остающейся после дождей, скопившейся в натуральных водоемах и потом разливающейся по всему пространству. Эти горы, покрытые роскошною и разнообразною растительностью, оканчиваются в стране Кобалы, на границе Уамбы, смежной с областями Уамбы и Шаунгро, на западном берегу реки Кунени. Из неизмеримого леса, покрывающего эту часть Кобалы, целые деревья с корнем вырываются и быстро уносятся волнами разлившейся во время наводнения реки Рио-дас-Мортес.

Старый негр был почти бесполезен вследствие своей старости и болезни, и потому крайняя была надобность отыскать новых проводников, чтобы продолжать путь. Капралу Мануилу да-Герре удалось захватить несколько туземцев, множество овец и немного коров. Пленники служили проводниками, и караван продолжал путь по берегам реки, имеющей сообщение с Рио-дас-Мортес, которая, как говорят, кончается в Кобале.

Негры в этой части Африки, называемые мемуашаньи, питаются мясом коров, баранов, дичи, маслом и фруктами; их хижины делаются из соломы и сверху покрываются смесью земли и коровьего навоза, которая не пропускает дождя, после того как высохнет и отвердеет под влиянием солнечных лучей.

Двадцать второго ноября караван направился к области Бумбо, которая прилегает с одной стороны к земле Жана, а с другой — Канипы и Гонга. Перебравшись через речку, впадающую в Рио-дас-Мортес, они шли в продолжение двух дней вдоль ее русла, где находили в песке кору кристаллизованной селитры. Вода в этой реке солоновата, но на ее берегах пасутся превосходнейшие стада. Широта определена под четырнадцатью градусами сорока минутами на юге. Спросили у пленников, сохранилось ли у них предание, что их предки имели торговые сношения с белыми; негры отвечали, что у них не было никакого предания относительно такого обстоятельства; и в действительности они по-видимому не имели понятия о другой одежде, кроме коровьих и овечьих кож. Туземцы этих стран замечательны пропорциональностью и красотою своего телосложения. На голове они носят разные украшения из овчины, вырезанной странными фигурами и мехом вверх. Их женщины весьма плодовиты.

В этом месте отпустили старого негра домой, подарив ему полную одежду. Перед уходом своим старик еще раз подтвердил, что белых он видел в первый раз в жизни, и что о подобных людях он еще не слыхивал от своих земляков. Наречие этой страны очень легко понимается теми, кто знает язык Анголы.

Мендес уверяет, что из всей Западной Африки, известной португальцам, Бумбо — лучшая страна по своему климату, плодородию, приятному местоположению и красоте ландшафтов. В нее входит цепь гор полукругом, захватывая значительную часть между северо-востоком и юго-востоком, и население ее многочисленно и воинственно. С вершины этих гор скатывается река к подошве их и разделяется посредством искусственных спусков на множество каналов, которые оплодотворяют необозримые поля с пшеницею, маисом, рожью, табаком: туземцы приготовляют табак, сдавливая листья его между двумя камнями. Они умеют также и удобрять землю, от природы тучную, употребляя для этого золу всяких трав.

«Искусство проводить воду посредством каналов, — поясняет Мендес, — в котором египтяне были первыми учителями, было заимствовано неграми из Египта, ввиду сходства их почвы; но это единственный пример, которого я был очевидцем за все мое долговременное пребывание в Африке''.

Произведения земли соответствуют старательной обработке; начинают сеять сейчас после того, как уберут жатву, и недостаток дождей заменяется орошением полей из резервуаров. Несмотря на изобилие деревьев, жители стараются вырубать только самые маленькие для ежедневных потребностей, а из тех, стволы которых потолще, выделывают доски, под которыми укрываются от солнца. Караван нашел бы здесь значительно больше припасов, если бы эта область не была разорена жителями соседней страны, называемой Каталло, которых поддерживал в этом набеге вождь Огила.

Область Пумбо, бесспорно, лучшая местность для основания фактории, находится в двадцати восьми милях на север от порта Моссамедес, под пятнадцатым градусом южной широты.

С четвертого декабря экспедиция продолжала свой путь вдоль той же горной цепи; негры, живущие здесь, трудолюбивы и мужественны, но все имеют наклонность к хищничеству, хотя их страна многолюдна и богата средствами к жизни. Во время этого перехода замечено огромное количество диких плодов и колоссальных деревьев, на которых Мендес вырезал несколько надписей. Эта провинция, называемая Отамба (Тамба?), лежит под четырнадцатым градусом широты на расстоянии тридцати шести верст от моря. Вода тут превосходна. Наконец экспедиция достигла Домбеда Кин-Замба, где и закончились труды ее исследователей.

Экспедиции по исследованию восточных берегов тоже ограничились тремя, предпринятыми Баретой в 1570, Сильвой в 1571 и полковником Ласердой в 1796. Их старания не увенчались успехом.

Таким образом, Дувиль еще и до настоящего времени единственный достоверный путешественник, который хотя и не пытался пробраться на восточный берег, но на деле, начиная с Бенгуэлы, исследовал Анголу, Конго, Лоанго и все внутренние страны Южной Африки под пятнадцатым градусом южной широты до экватора, и под двадцать пятым градусом долготы. Не подозревая об их существовании, он добрался до окрестностей озер Танганьика и Виктория, то есть побывал в небольшом расстоянии от знаменитых истоков Нила, открытых впоследствии Грантом, Спиком и Ливингстоном.

Путешествие, совершенное Дувилем, так необычайно и богато открытиями географическими и этнографическими, что англичане, по причинам понятной зависти, немедленно объявили их лживыми, другие же обвинили Дувиля даже в том, будто он производил торговлю неграми, уверяя, что он никак бы не мог странствовать по столь опасным странам, если бы не сопутствовали ему целые караваны невольников. Во Франции мало возвысилось голосов в защиту своего соотечественника. Родись он английским гражданином, англичане воздали бы ему такие же почести, как и Ливингстону.

Точно также впоследствии и Дю-Шалью — исследователь Габона — первый открыл Огуэ; и за то встретил за границей самые яростные нападки и не получил ни малейшего вознаграждения в уважении своих соотечественников, между тем как последующие затем исследования доказали правильность его ученых изысканий.

Грустно сказать, что немногочисленные путешественники из числа французов встречали в отечестве своем только поверхностное одобрение, и та страна мира, которая именно славна наиболее предприимчивыми и отважными людьми, до настоящего времени менее всех интересуется географическими открытиями, возбуждающими такой восторг между другими народами.

Не более двух-трех лет, как французский народ начинает пробуждаться и как будто интересоваться отдаленными странствованиями, но следует постоянно иметь в виду, что ничего не выйдет ни интересного, ни полезного из этого дела до тех пор, пока будут полагаться на поощрения правителей или географических обществ и пока частная инициатива не придет на помощь, как в Англии, Америке и Германии, чтобы своими средствами щедро поддерживать усилия путешественников.

В конце своей книги Дувиль представляет нам объяснения всех затруднений, ожидающих путешественника в Центральной Африке; над этим объяснением следует хорошенько подумать; из них понятно становится, что с какими-нибудь жалкими десятью или двенадцатью тысячами франков, выдаваемых географическими обществами некоторым путешественникам, добивающимся средств, чтобы принести жизнь в жертву науке, никак нельзя достигнуть важных результатов.

«Многие причины, — пишет он, — и еще долгое время будут препятствовать тому, чтобы эта страна сделалась известною, и главное те утомительные труды, которые надо выносить во время странствования. Но независимо от препятствий, создаваемых климатом и лишениями, много и других затруднений нелегко преодолеть. Подобное путешествие требует значительных издержек. Кто вздумает предпринимать такое путешествие, тот должен знать наперед, что ему невозможно будет и шага сделать без значительной затраты; этого нельзя понять, пока не узнаешь по опыту. Каждый день надо проходить пешком около шести миль под жгучим солнцем в таком климате, где средняя температура на солнце тридцать шесть градусов, и если желаешь путешествовать с пользою для науки, то следует не отдыхать, сделав такой переход, а посвящать все время на исследования свойства почвы, надо собирать минералы, растения, животных, все это записывать, производить астрономические наблюдения и исправлять карты.

Чтобы путешествовать с безопасностью в странах где законы и обычаи совершенно отличны от всего с — ществующего в цивилизованных странах, и где сила, одна сила может завоевать уважение к себе, непременно надо являться с многочисленною свитою, так чтобы можно было напугать вождей и отнять у них всякое желание попробовать насилие или грабеж. Кроме того, если европеец окружен для своей безопасности четырьмя или пятью тысячами негров, которые живут у него на содержании, не должен ли он быть одарен в некоторой степени твердостью характера, чтобы держать в повиновении такое огромное число людей, не знающих дисциплины, все делающих, чтобы раздражать его, для того, чтобы, воспользовавшись порывами его гнева, убить и ограбить его. Кроме того, в этих диких странах, где приходится питаться бобами, кореньями маниока и мясом слонов, пантер, зебр и других животных, убиваемых на охоте, необходимо носить с собою съестные припасы на случай предстоящей нужды. Но так как вьючных животных там не имеется, то и для провизии надо людей, и так как каждый человек может нести на себе только небольшое число предметов, то и носильщиков требуется большое количество. Потом и для переноски товаров также требуется много людей, а товары необходимы, чтобы расплачиваться с неграми, которые работают только с условием платы около одного франка двадцати пяти сантимов в сутки.

Водка и соль — эти главные продукты меновой торговли, тоже не легко переносятся и требуют еще большего увеличения числа носильщиков.

Под угрозою смерти нельзя вступить ни в одну из этих стран внутри Южной Африки, не купив подарками позволения у главы пройти через его владения. Предварительные переговоры для получения этого позволения стоят не менее того, как и подарки, которые затем подносятся предводителю.

Негры не могут доставлять иной провизии, кроме выше перечисленной; но у них и в этом мало излишка, потому что они обрабатывают ни больше, ни меньше, чем сколько необходимо для их личного существования.

Между тем, во всех краях Африки очень много кур, а это единственно здоровая пища. Наконец, надо опасаться еще и недостатка воды в песчаных бесплодных местностях, почти повсеместно встречающихся во внутренних странах. Следовательно, крайне необходимо носить с собою и запас воды на два или на три дня, а иногда даже на пять и на шесть дней.

Если путешественник предается невоздержанности, то в короткое время последствия ослабляют его и сводят в могилу.

Впрочем, можно составить себе понятие по достоверному факту о крайних трудностях путешествий во внутренних странах той части Африки, где я странствовал: приказчики, отправляемые негоциантами из Анголы для производства меновой торговли на рынках, граничащих с независимыми областями, возвращаются оттуда с поседевшими волосами. Вошло даже в поговорку, что трехмесячного странствования между неграми достаточно, чтобы убелить волосы и разрушить здоровье белого или мулата».

В сущности говоря, Ангола и Бенгуэла подчинены Португалии только на прибрежной полосе на несколько миль ширины, а что касается внутренних стран, то справедливо будет сказать, что до настоящего времени, не исключая даже Ливингстона, один только француз Дувиль исследовал их с большою тщательностью.

Ангола граничит на севере с Конго, на востоке — со страной Матамба, на юге — Бенгуэлой и на западе — с океаном. Она лежит между восемью и одиннадцатью градусами южной широты.

Эта область орошается Коанцей, значительной рекой, устье которой имеет более трех миль ширины; но начало этой реки неизвестно. Огромные водопады, загроможденные деревьями, корни и ветви которых перепутываются, служат препятствием судоходству до такой степени, что нет возможности доплыть вверх дальше Камбамбы за сорок или пятьдесят миль от моря.

Начиная от устья до Камбамбы, река усеяна островами, изобилующими дикими козами, свиньями и дичью; туземцы, пользуясь их плодородием, разводят на них обширные поля маниоки.

Путешествие для исследования берегов Коанцы по направлению к Камбамбе, Массангано, Понго, Кунинги, наиболее достойно возбуждает предприимчивый и пытливый дух при стремлении к славе, соединенной с пользою для науки. После исследования истоков этом реки, путешественнику следовало бы пробраться к Ко зембесу по Замбези, по берегам которой и дойти до с — мого моря.

Пройти Африку от Анголы до Килимансы, то есть по дороге, весьма недостаточно исследованной Ливингстоном, от западного до восточного берегов, следуя наискось от десятого до девятнадцатого градуса южной широты; исследовать истоки обеих рек с географическими целями, изучить на месте племена на окраинах Анголы, Бенгуэлы и верховьев Замбези, обогатить этнографию и естественную историю новыми открытиями — вот итог этого чудесного путешествия, которое довершило бы исследования великого английского путешественника Ливингстона по Замбези.

Город Лоанда — Сан-Паоло де-Лоанда — вот столица, где пребывает португальский генерал-губернатор. Город разделяется на верхнюю и нижнюю часть и, расположенный амфитеатром, представляет живописную картину. Три крепости и два форта защищают его. Гарнизон состоит из двухсот пятидесяти или трехсот солдат линейных полков и около двухсот человек милиции. Крепость Св. Михаила находится на высоте и господствует над нижним городом; другая крепость Пенедо стоит у самого края и ее батареи наравне с поверхностью воды, тут пороховой магазин. Крепость Св. Петра перекрещивает свой огонь с огнем небольшого форта на оконечности острова. Город имеет вид подковы и кажется гораздо больше, чем в действительности. Он очень хорошо построен; улицы в нем прямые и широкие, некоторые дома каменные, но большинство кирпичные, фасады домов выбелены известью, что ослепительно для глаз при ярком солнце. Тротуары и земля около домов покрыты раковинами, обложенными известкой, в нижних этажах находятся магазины для вин, водок и других предметов, не привлекающих сырости; купцы, виноторговцы и харчевники тоже проживают в нижних этажах. Негоцианты всегда занимают верхние этажи. Здания церквей очень хороши и многочисленны. Дворец генерал-губернатора громаден и представляет всякого рода удобства. В городе есть бойня, но очень необильная, так что бедные люди с трудом могут добиться мяса один раз в две недели. У начальства, разумеется, нет ни в чем недостатка, но ему и дела нет до нужд народа. Рыбы очень много на этом берегу. В утлом челноке негр далеко заходит в море, чтобы получить большее разнообразие в ловле и тем достигнуть преимущества на рынке. Больница в Лоанде тоже очень хороша. Всякий больной имеет право там лежать в особенной комнате и пользоваться лечением и уходом, каких дома нельзя иметь, потому что во всем городе два только врача — слишком недостаточное количество.

Лоанда получает прямо из Португалии водку, вино, муку и другие жизненные припасы, сухую рыбу, варенья и некоторые мануфактурные изделия, но самая важная торговля производится с Бразилией, которая отправляет такие же товары, как и Португалия, да еще, кроме того, сахар и тафию. За вино и спиртные напитки платится ничтожная пошлина, но другие товары не облагаются пошлиной. Город Лоанда представляет собой место довольно значительной торговли с внутренней Африкой. Когда торговля позволена законом, то купцы скоро богатеют, блистательно делая свои обороты. Мелочная торговля находится в руках довольно зажиточных и даже богатых негритянок. Они набрасывают на себя кусок ситцу и с большим вкусом драпируются им. В главных улицах они устраивают небольшие палатки с помощью четырех палок, воткнутых в песок и покрытых парусиной; тут они, украшенные кольцами и цепочками, негры любят наряжаться, заседают посреди своих товаров. Но они ходят также и по домам, в сопровождении невольников, несущих за ними то, что им надо продавать.

В городе Лоанда нет другой воды для питья, кроме той, которую берут из Бенго, несмотря на то, что она вредна; русло реки наполнено тиною; жители сбрасывают в нее всякого рода нечистоты; там же перегнивают листья, падающие с деревьев и даже сами деревья, увлекаемые потоком, гниют там же; все это, в соединении с трупами крокодилов, отравляет воду смертоносными миазмами. Никакие очистительные машины не могут устранить этих вредоносных миазмов.

Народонаселение Лоанды с включением домашних рабов доходило в 1828 году до пяти тысяч ста пятидесяти двух человек. С тех пор, как запрещена торговля неграми, у негоцианта нет других предметов торговли, кроме воска и масла, что, конечно, не имеет большого значения. Доходы состоят в налогах на дома, рыбные ловли и мясо; расходы на содержание войска, гражданских чинов, курьеров, духовенства, на выдачу пенсий и другие предметы далеко превышают доход. Если Португалия дошла до печального выбора или посылать деньги в свои африканские колонии, чтобы пополнять неизбежные для них расходы, или покинуть их, то это происходит от ее старых привычек и ошибочной системы — извлекать пользу из страны, где земледелие в полном пренебрежении. Богатые жатвы, которые прежде давала плодоносная, хотя и невозделанная земля, вдруг прекратились, и теперь надо уже сеять, чтобы собирать. Если бы португальское правительство поощряло торговлю, если бы оно содействовало сообщению своих колоний с внутренними странами Африки, пробивая дороги, устраивая мосты по рекам и ручьям перерезывающим дороги во время периодических дождей; если бы оно заботилось и покровительствовало земледелию, выдавало бы награды купцам за основание сахарных и винных заводов; если бы оно назначило премии колонистам за вывоз кофе, который сам собою произрастает на здешней почве; словом, если бы оно делало все то, чего народ вправе ожидать от мудрого и дальновидного правительства, то, конечно, теперь его колонии были бы в цветущем состоянии, несмотря на уничтожение торговли неграми.

Остров Лоанда, в расстоянии нескольких сот метров от берега, находится почти напротив города того же имени и богат превосходною пресною водою. Достаточно сделать ямку в фут глубиною, чтобы в песчаной почве показалась чистая и превкусная вода, которая постоянно наполняет яму, по мере того как черпают из нее. Но всего замечательнее то, что эта самая вода, оставаясь в яме на открытом воздухе в течение двадцати четырех часов, делается соленою, так что приходится вырывать новую яму. Жители уверяют, что это та же морская вода, только она становится пресною, просачиваясь сквозь песок. Если бы это было так, то она не могла бы быть пресною на краю самого берега в двух шагах от моря, потому что не было бы ей времени терять свою соленость; кроме того, пресная вода находится в центре острова, который очень высоко стоит над уровнем океана. Гораздо вероятнее предположить, что эта вода выходит из какого-нибудь огромного подземного водоема, находящегося в этом месте. Надо еще заметить, что вода тут стала гораздо изобильнее против прежнего, и в особенности с тех пор, как в водах Коанцы при самом ее устье, на южной стороне города, накопилось много песку между островом и берегом, и в таком громадном количестве, что корабли не имеют уже возможности проникать через этот проход, до того он загроможден песком. Вода пробивается сквозь эти песчаные мели и достигает таким образом острова, который и сам не что иное, как очень высокая мель.

Почва в окрестностях города мало лесиста; растительность на ней бедная, что много способствует болезням, производящим большие опустошения между туземцами и приезжими. Дожди, очень редко перепадающие в другие времена года, в марте и апреле льются ручьями; тогда Бинго разливается по равнинам вокруг города; по спадании же вод на низменностях и болотах скапливается много воды, которая делается стоячею и, высыхая, дает вредные испарения.

Одна из главных причин нездорового климата в Лоанде — это, конечно, скопление многочисленных невольников в каждом доме; в такой толпе нет возможности соблюдать самых простых правил гигиены, и зародыш болезней быстро распространяется. Другая, не менее могущественная причина смертности — это излишества, которым предаются жители. В Лоанде не существует никакого общественного развлечения; и за это лишение люди вознаграждают себя крайним невоздержанием в пище. У богатых людей каждый день пиры и кутежи. Все кушанья приправляются многими пряностями и все едят очень горячее. Лучшие вина из Порто и Лиссабона льются рекой. Женщины невоздержаннее мужчин и охотно принимают участие во всех пиршествах, которые всегда кончаются сценами, оскорбительными для чувства стыдливости. Женщины редко выходят из дома, но пользуются каждым случаем, чтобы как-нибудь развлечься в своем однообразном существовании; прогулки на остров Лоанду доставляют им самые приятные развлечения. У негоциантов там свои дома, окруженные деревьями, куда они приглашают своих друзей и приятельниц.

Негр — страстный любитель пляски; при малейшем звуке тамтама или батука он начинает подпрыгивать. Вот каким образом происходит их самая обыкновенная пляска: участвующие в ней составляют полукруг; один из них выходит на середину, начинает кривляться, судорожно подергиваться и долго кружится один; потом подбегает к какой-нибудь женщине и грудью ударяется прямо ей в грудь; женщина, видя его приближение к себе, так выпячивается, что столкновение двух тел заглушает даже их музыку, весьма оглушительную. Получив такой вызов, женщина оставляет свое место, тоже выходит в середину круга, и тоже долго кружится и корчится, сколько есть охоты; затем вызывает какого-нибудь мужчину точно таким же способом; пляска продолжается до тех пор, пока у музыкантов есть силы. Иногда, чтобы вызвать больше веселья, пляшущие делают притворный вид, будто хотят кого-нибудь вызвать, и тогда когда те готовятся, они вдруг отвернутся и совсем другим дадут желанный толчок. Обыкновенно пляска кончается тогда, когда все танцующие выбьются из сил. На всех пирах, на всех церемониях, при рождении и свадьбе, эта пляска — неизбежная принадлежность. В некоторых местностях даже похороны сопровождаются пляской.

Высоты, господствующие над берегом между Лоандой и Бенгуэлой, образовались из наклонных гряд с юга на север; вообще, они не бывают выше ста или ста двадцати футов над уровнем океана. Остальная местность ровная и почти на уровне поверхности воды. Во многих местах гряды состоят из скопления наносных раковин, крупного песка и каменьев. Тут нет никакой правильности, настоящий хаос. На склонах являются трещины, где можно найти любопытные ископаемые в виде огромных раковин. В менее возвышенных местах видны разные слои морских раковин и ископаемых костей. Вообще эти гряды какие-то выбоистые, изломанные, беспорядочно набросанные и тянутся все к северу, изменяясь в наклоне от семи до двадцати градусов. «Нигде не случалось мне видеть, — говорит Дувиль, — такой громадной смеси предметов, столь разнообразных и в таком беспорядке накопившихся. Надо иметь много наблюдательности, чтобы уследить за всеми причудами или скорее за всеми этими судорогами природы».

Фео насчитывает до трехсот тысяч душ народонаселения, подвластного португальцам в королевстве Анголы и ее владениях. Это народонаселение можно разделить на три класса: европейцев, туземцев и смеси того и другого, то есть на белых, черных и коричневых. Первый класс состоит из гражданских и военных чинов, прибывших из Португалии островитян, то есть жителей Азорских островов и ссыльных, которые, по мере исправления, замещают вакантные места в войсках или для надзора за общественными работами. Этот класс самый малочисленный; большая смертность вследствие нездорового климата и недолгое пребывание в этих местах всех приезжающих — вот причины, постоянно препятствующие его увеличению. Класс туземцев самый многочисленный; вообще туземное население трудолюбиво, терпеливо, смышлено и обнаруживает большую способность к механическим работам. Смешанный класс цветных людей не так силен и не так способен к разным работам, как туземцы, и гораздо малочисленнее, потому что постоянная смесь классов мало-помалу изглаживает разделяющие их оттенки. Хотя переселение европейцев постоянно продолжается, однако народонаселение Анголы с подвластными ей землями уменьшается постепенно. Ведомости об умерших и вновь родившихся не оставляют и сомнения в этой печальной истине.

Официальное запрещение торговли черным деревом, то есть неграми, значительно уменьшая важность торговли в африканских колониях Португалии, выгнало толпу европейских авантюристов, постоянно налетавших в эти страны и прививавших молодую кровь старым расам креолов португальских, которые теперь угасают в одиночестве.

Сан-Фелипе, столица Бенгуэлы, находится еще в худшем положении, чем Лоанда; тут едва ли можно насчитать три десятка белых. Почти все они на службе правительства и получают очень скудное жалование; все они стараются улучшить свое положение выгодами, доставляемыми тайным покровительством запрещенной торговле.

Таковы эти две стороны, ежегодно доставляющие на суда Ронтонаков груз живого мяса.

Место, где «Оса» стала на якорь, известно жителям Бенгуэлы под именем бухты Рио-дас-Мортес, то есть «бухты реки мертвецов».

II. Король Гобби. — Тревога

На другой день по прибытии «Осы», еще до солнечного восхода, все люди на шхуне были пробуждены оглушительным концертом.

Король Гобби, несколько уже дней поджидавший в лесу с шестью или семью сотнями невольников, нетерпеливо желая приступить к обмену товаров, послал придворных музыкантов задать серенаду своим добрым друзьям-европейцам.

Мигом все были на ногах и при бледных лучах рассвета увидели человек двадцать негров, присевших на корточки; одни из них точно бешеные, колотили в горлянки, покрытые шкурою обезьяны, а другие — что было силы пыхтели, надувая в трубы, сделанные из молодого бамбука.

Вскоре появился и сам Гобби, окруженный своими женами, царедворцами, сотней воинов, вооруженных кремневыми ружьями, и тремя гангами или жрецами великого идола Марамба… Все тут было: двор, знатное воинство и духовенство… Жены освежали Гобби, обмахивая его опахалами и веселили пением и плясками; царедворцам, исполняющим долг службы при его королевском величестве, вменялось в специальную обязанность заботиться о его туалете, сберегать парадные костюмы, носить за ним трубку и оружие, и еще — наливать для него алугу, иначе говоря тафию; кроме того, долгом службы предписывалось им или хохотать до конвульсий, или выражать судорожное отчаяние, смотря по тому, был ли весел или печален их король.

Самая завидная должность, с которою были соединены величайшие преимущества, заключалась в звании носителя трубки; этот высокий сановник, находясь в близких сношениях с королем, имел постоянно случай что-нибудь подцепить от него для себя и своих: ему доставались подонки в бутылке с тафиею, когда всемилостивый Гобби благоволил не разом ухнуть все до дна; он питался объедками с королевского стола, донашивал его ветхие мундиры и был главным раздавателем — вроде канцлера — ордена Звезды Сардинки.

Чтобы возбудить соревнование в рядах армии и из подражания тому, что он видел у белых, Гобби по возвращении из Сан-Паоло-де-Лоанда ввел и у себя знаки отличия. Сардинки доставляют значительные средства при меновой торговле, потому что негры в Конго страстные охотники до этой рыбы; вот и пришло в голову милостивому властелину собирать со всех коробок этих консервов металлические овальные бляхи и жаловать их как орден отличия за военные и гражданские доблести. Как человек сообразительный, он грозил смертной казнью каждому подданному, который осмелится съесть коробку сардинок, не прислав немедленно медную бляху в казнохранилище его величества; но будучи милостивым, он заменял казнь вечным рабством, что, конечно, приносило ему больше выгоды.

В самое короткое время в королевскую канцелярию поступило несколько бочек с медными ярлыками, и Гобби, будь у него на то охота, мог бы немедленно разослать орденскую звезду всем монархам во всем мире, своим союзникам и собратам. Но он удовлетворился тем, что по праву соседа пожаловал звезду губернатору Сан-Паоло-де-Лоанда, который немедленно отвечал на эту любезность посылкою ящика со старыми вышитыми мундирами, долженствовавшими украшать его африканское величество.

Впоследствии какой-то немецкий ботаник забрел в его владения, чтобы собирать туземные растения; Гобби не упустил случая отправить с ним орден его государю, так что в 186* году только два европейца получили такое почетное отличие: португальский губернатор в Конго и потомок Фридриха Великого.

Обязанности других камергеров не совсем были прибыльны. У короля Гобби было до пятидесяти ящиков, которые всюду следовали за ним; в этих ящиках хранились разнообразнейшие костюмы пожарных, жандармов, горцев, соборных швейцаров, сенаторских привратников и прочие нарядные мундиры, которые он надевал, смотря по обстоятельствам и особам, являющимся к нему на аудиенцию.

Мундиры эти доставались ему — иные, как знаки дружбы и почтения европейских монархов; другие же в числе товаров при обмене на негров, покупаемых иностранными судами. Несчастные, приставленные охранять эти драгоценные старые пожитки, проводили жизнь в непрерывных мучениях, потому что при малейшей неисправности, потерянной пуговице или протертом галуне, они отстранялись от должности и даже часто поступали в число невольников, которые обменивались при торге на новое платье.

Биография Гобби очень была бы уместна в истории завоевателей; этот властелин не превышал обыкновенной меры любезностей, в которых укоряют великих мира. Так, например, при вступлении на престол своих предков, он начал с того, что отравил всех своих дядей и племянников, приглашенных к нему на пир с весьма понятной целью: чтобы они впоследствии не выжили его. После этого он сформировал грозную армию, вторгнулся во владения соседних королей послабее его и тогда округлил свое королевство их владениями. Так как он любил блестящие мундиры, хорошее оружие, тафию, красные материи, шляпы с плюмажем, ножички и зеркала, а все это можно было получить только от европейцев, то он три-четыре раза в год вторгался во владения соседей и каждый раз захватывал до пятисот или шестисот пленников, которых продавал на известном месте берега. Подданные слепо повиновались ему, потому что ганги с детства приучили их к мысли, что король есть священный образ великого Марамбы на земле.

По словам путешественника Баттеля, идол Марамба помещается в большой корзине в виде улья, поставленной в большом доме, в котором устроено их капище. Этот идол служит у них для открытия воров и убийц. При малейшем подозрении ганги или жрецы прибегают к разного рода колдовству и они так верят в силу своего знания, что если кто-нибудь умрет в это время, то соседи должны поклясться Марамбою, что не принимали участия в его смерти. Если же дело шло о знатной особе, то вся деревня обязана под присягою засвидетельствовать свою невиновность.

Для принесения присяги негры становятся на колени, берут идола в руки и произносят следующие слова: «Эммо сиже бембес, о, Марамба». Это значит: готов подвергнуться пытке, о, Марамба!

Преступники, как там рассказывают, падают мертвыми, произнося ложную присягу, даже если прошло тридцать лет после совершенного ими преступления.

Можно понять, до какой степени народ благоговеет перед королем, царствующим милостью великого Марамбы, перед идолом которого совершаются такие великие чудеса! Добродушный Баттель заверяет, что он провел целый год в этой стране и был очевидцем, как шестеро или семеро виновных погибли при этом испытании: надо думать, что эти бедняки были не в ладах с колдунами, призвавшими на них гнев великого Марамбы.

Подобные суеверия вообще господствуют, начиная от Бенгуэлы до мыса Лопеса. Для служения Марамбе посвящают мужчин и женщин с двенадцатилетнего возраста. Ганги запирают избранных в темную комнату, где заставляют их долго поститься, потом выпускают их со строгим приказанием сохранять молчание в продолжение нескольких дней, несмотря на все старания других заставить их говорить. Это посвящение обрекает новичков на всякого рода истязания. Наконец ганга представляет их идолу и, сделав надрезы на их плечах в виде полумесяца, заставляет их поклясться кровью, «текущей из этих ран, что они навеки пребудут верными великому Марамбе. Он запрещает им употребление известной пищи и налагает на них обязанности, которые они должны строго выполнять; свидетельство их посвящения заключается в ящике с какою-то святынею от Марамбы, который они носят на шее.

Гобби никогда не выходил из дома без идола, покровителя его царственного рода, и когда выпивал порцию тафии, что случалось пять-шесть раз в день, он не забывал пролить несколько капель к подножию кумира в виде жертвенного возлияния.

Из этого видно, что Гобби, как государь по наследственным и божественным правам, имел полное право продавать своих подданных за тафию и каски пожарных, потому что подданные были его собственностью, его имуществом и наследственным достоянием, и что в силу божественного закона ему дано право употреблять во вред ближнему и на свою потребу власть над подданными, не имеющими счастья быть избранниками Марамбы.

В сущности, Гобби был милостивым монархом, совсем не эгоистом, позволяя всем своим окружающим царедворцам, жрецам, воинам и сановникам вдосталь грабить то, что, пресытившись, он забыл или не удостоил сам захватить. Не совсем удобно было подходить к Гобби, когда он, бывало, выпьет через меру; королевы и прелестные принцессы тогда бежали от него, скрываясь в темных уголках леса, в ожидании, когда он снова облечется величественным спокойствием и священным достоинством, которые в Африке, как и в Европе, считаются неотъемлемыми принадлежностями особ королевской крови, чем они и отличаются от обыкновенных смертных.

Когда же августейший властелин протрезвился, тогда, не видя перед собою своих жен, он приходил в такую ярость, что, не щадя своих сил, начинал колотить царедворцев направо и налево, и это благодетельное упражнение содействовало мало-помалу успокоению его духа.

Он переносил свои границы по очереди от берегов Коанцы до истоков Куанго и силою заставлял прибрежные племена озера Куффуа платить ему дань. Он часто сражался с соседями, имея под властью тридцать тысяч воинов, и, конечно, ему недоставало только искусного историографа, чтобы получить право на уважение и почести потомства, которое во все времена спешило воздвигать жертвенники и монументы всем истребителям людей.

Около Гобби всегда стояли два дудо или колдуны-альбиносы, обязанные советоваться с небесными светилами и внутренностями людей, принесенных в жертву идолам, без чего великий властелин негров и шага не делал.

По указаниям путешественников, это племя выродков-альбиносов встречается довольно часто на берегах и внутри Конго. Все оказывают им особый почет, до такой степени, что они имеют право забирать даром на рынке и в хижинах все, в чем нуждаются.

Эти два дудо исполняли также обязанности докторов при короле Гобби.

Когда его величество прибыл на место, избранное им для заседания, ганги и дудо стали нашептывать некоторые обрядовые заклятия на земле, удостоенной чести поддерживать властелина из опасения, чтобы злые духи не проскользнули под траву с умыслом повредить ему; для изгнания их произносились волшебные наговоры. И этот обряд имел тем большее значение, что великий Гобби, не ведая употребления некоторых частей одежды, одевался так, что обнаруживал значительную часть своей священной особы, предоставляя ее беззащитной при нападениях неприятелей, которые умели превращаться в муравьев, скорпионов и жуков.

Тщательно очистив бугорок, указанный пальцем милостивого властелина, великий жрец, глава всех гангов, три раза плюнул на это место, чтобы показать все свое презрение к нечестивым врагам, имевшим малодушие спрятаться там; потом он разостлал на это место крокодиловую шкуру, которая при одном прикосновении Марамбы сделалась неуязвимою, и тогда только Гобби, великолепный Гобби, мог, наконец, сесть.

По случаю такого важного события он облекся в самый роскошный костюм. Ноги его выглядывали в натуральном состоянии из великолепного мундира английского адмирала, а на голове его, вместо короны, возвышался высокий, белый, довольно элегантный цилиндр. Парадный костюм довершался палкою тамбур-мажора.

Принцы и принцессы крови, царедворцы, словом весь двор разместился вокруг короля, по правилам строжайшего этикета. Тогда вышел напалубу Ле Ноэль со своим штабом и приказал сделать двадцать один выстрел из ружей в честь своего друга Гобби; а затем сошел на берег с бутылкой тафии в руке для начатия переговоров.

— Сколько привел невольников? — спросил капитан у старого продавца черного дерева.

— Двести двадцать женщин, четыреста пятьдесят мужчин и шестьдесят детей.

— Какая твоя цена?

— Сто тридцать панно.

— Слушай, Гобби, — сказал Ле Ноэль, грозно нахмурив брови, — мне некогда терять времени с тобой, надо, чтобы все это было погружено на корабль до захода солнца и чтобы завтра к вечеру «Оса» успела воспользоваться попутным ветром и уйти в открытое море. Нам некогда с тобой торговаться. Бери настоящую цену, если хочешь иметь с нами дело, а иначе сейчас же прикажу сняться с якоря и отправлюсь на мыс Фрио к королю Овампо.

— Ну, ну, ты заплатишь мне настоящую цену, — отвечал Гобби, испуганный мыслью, что товар останется у него на руках, — итак, решено, девяносто пять панно?

— Нет, девяносто ровно.

— Ведь мы ходили двадцать пять дней, прежде чем добрались до берегов Куанго.

— Ни одного панно не дам больше: слишком много детей.

— Согласен на девяносто панно, — отвечал властелин Кассанцы, Коанго, Куффуа и других стран, — но ты должен дать в придачу сто ящиков рома для моих жен, вельмож и воинов и еще двадцать пять ящиков для ганг великого Марамбы.

— Согласен, но с тем, что это будет твое последнее требование.

— Дело кончено, можешь наливать алугу. Капитан Ле Ноэль откупорил бутылку, выпил из нее глоток и передал ее Гобби: такой церемонией оканчивался всякий торг.

Получив этот драгоценный нектар, достойный властелин, потирая ладонью под ложечкой, три раза благоговейно поднес бутылку к губам и начал пить с нежностью, стараясь долго полоскать себе рот этим небесным напитком, прежде чем спустить его в желудок. Выпив до дна, он бросил пустую бутылку наземь, и тогда началась меновая торговля.

Несчастные невольники выводились в цепях на берег, в то же время матросы выносили товар с корабля. Каждый человек был продан за девяносто панно, считая в том числе ром, ружья, разного рода оружие, бумажные ткани и другие вещи. Жилиас осматривал невольника, агент Ронтонака и Тука разделяли товар на доли. Как только товар и уплата были приняты на руки, король Гобби одною рукою снимал оковы с невольника, а другою принимал товар.

Тогда два матроса уводили невольника на корабль и надевали на него ручные и ножные кандалы, а для пущей безопасности он прикреплялся к железному кольцу, заделанному в стенах трюма.

К вечеру погружено было около трехсот негров.

— Ну, — думал Ле Ноэль, потирая руки, — завтра вечером мы далеко будем отсюда.

Отдав приказание продолжать погрузку и ночью, он хотел уже уйти в свою каюту, чтобы отдохнуть несколько минут, когда подошел к нему Девис и с тревожным видом сказал тихо:

— Капитан, два туземца, прибывшие с приморья, уверяют, что видели в двух милях от прохода в Рио-дас-Мортес корабль втрое больше нашего, и что он там поблизости стал на якорь.

— Что же вы думаете об этом, Девис? — спросил Ле Ноэль, бледнея.

— Боюсь, что это английский фрегат отыскивает «Доблестного»; в таком случае…

— В таком случае нас захватят в самой берлоге, — докончил капитан, скрежеща зубами, — эти негры имели сообщение с людьми Гобби?

— Нет, потому что они потребовали с меня две бутылки тафии за сообщение этой тайны и, по-видимому, вполне понимают все ее значение.

— Арестуйте их прежде, чем они успеют переговорить с родичами.

— Они уже находятся под присмотром двух матросов, которым я поручил споить их.

— Хорошо!.. До завтра надо поберечь их. Если их известие лживо, что очень вероятно, то эти мошенники просто захотели попьянствовать за наш счет, но если это справедливо, то не следует допускать их до других негров, чтобы не наводить на них страха, который хуже всего повредит нашим интересам.

— Я тотчас сообразил всю опасность, а потому и распорядился сам прежде, чем вам доложить.

— А вот что, Девис, выберите трех людей и отправьтесь к устью Рио-дас-Мортес; там осмотрите открытое море с помощью ночной трубки. Если увидите корабль, постарайтесь осмотреть его. Оставайтесь там хоть до солнечного восхода, лишь бы удостовериться в его намерениях. Если за это время окажется что-нибудь необыкновенное, сами ни с места, а ко мне пришлите кого-нибудь.

— Капитан, не позволите ли мне один вопрос?

— Я слушаю.

— А если выйдет, что ошибки нет и что это английский фрегат пустился за нами в погоню?

— Тогда значит нас предали в Бордо, в Бразилии или в Сан-Паоло-де-Лоанда.

— Что же тогда делать?

— Очень просто, погрузка кончится вполне завтра к вечеру, тогда мы снимемся с якоря в ту же ночь и полетим на всех парах.

— Ну, а если завтра же утром фрегат пройдет через Рио-дас-Мортес и отрежет нам дорогу к выходу?

— Тогда придет конец «Осе»! Я возвращу свободу всем неграм, мы захватим оружие, запасы, взорвем шхуну на воздух и пойдем внутрь Центральной Африки. Как знать, Девис, может быть мы положим основание новому государству на берегах Замбези, — кончил он с усмешкой.

— А мне пришла другая мысль, — сказал юноша, не обращая внимания на его шутку.

— Посмотрим, что за мысль.

— Положим, что это действительно крейсер стоит там на якоре; мы в трех милях от устья реки и через какой-нибудь час я разузнаю, в чем дело. Но в таком случае, не благоразумнее ли будет немедленно разводить пары и поспешить погрузкой, чтобы уйти отсюда за два часа до восхода солнца? Нет никакой вероятности, чтобы фрегат осмотрел проход до рассвета; следовательно, у нас есть средство ускользнуть от него.

— Вы правы, Девис; в вашей молодой голове много смысла. Лучше бросить негров, которых мы не успеем погрузить, чем самим нам погибать. Отправляйтесь же скорее на обсервационный пост, и чтобы там ни случилось, но через несколько часов мы будем готовы.

— Прощайте, капитан.

— Прощайте, дитя мое, — сказал Ле Ноэль, ласково пожимая ему руку, — мимоходом скажите Верже, что мне надо видеть его.

Этот железный человек, ежедневно подвергавший жизнь свою опасности, даже не поморщившись, производивший торговлю человеческим мясом, сухими глазами смотревший на страдания несчастных людей, с которыми обращался как со скотом, — этот человек был теперь почти взволнован.

III. Река мертвецов. — Корвет

Пять минут спустя Девис и трое матросов, вооруженные с ног до головы, плыли вниз по реке в легкой шлюпке по направлению к взморью. Чтобы не возбудить внимания негров, они в первое время спускались по течению и взялись за весла только тогда, когда нельзя было слышать их с берега.

Великолепна была ночь; река Рио-де-Мортес, освещенная луною, показавшейся на горизонте только через четверть часа после их отплытия, змеею извивалась между берегами, покрытыми бамбуком и мангиферами, Легкий ветер, упитанный нежными ароматами тамаринда, черного дерева, розовых акаций и более резким запахом эфиопского перцового дерева, освежал жгучую атмосферу. Нет ничего прекраснее этих тропических ночей, когда спадает зной и природа засыпает в тишине полной поэзии и благоухания. Изредка крики хищных зверей, в погоне за пищею, нарушают однообразное безмолвие и предупреждают путешественника о необходимости держаться за оружие.

Несколько минут спустя после того, как Девис ушел со шхуны, двое людей тихо прокрадывались в высокой траве по едва заметной тропинке между лесом и правым берегом реки. Эти люди были Барте и Гиллуа.

Весь этот день они наблюдали с живейшим любопытством за производством меновой торговли и были проникнуты глубоким состраданием к несчастным жертвам этого гнусного торга. Утомленные печальным зрелищем, испытывая тяжелое страдание от невозможности помочь несчастию, происходившему перед их глазами, они вернулись вечером в каюту и случайно сели у окна под румпелем, откуда ясно услышали весь разговор капитана с Девисом.

В ту же минуту их план был готов. Захватив с собой оружие, они вышли на берег, и пока корабельные агенты торопились кончить нагрузку, молодые люди пустились в путь, никем не замеченные.

— Что же мы будем делать? — спросил Гиллуа, первый прерывая молчание после того, как они далеко отошли от шхуны, так что нельзя было ни видеть, ни слышать их.

— Прежде всего, — отвечал Барте, — надо удостовериться в справедливости известия, доставленного неграми Девису.

— Это цель нашей попытки, и мы скоро узнаем, в чем дело.

— В таком случае, ваш вопрос относится к тому, чего нам держаться, если увидим, что военный корабль действительно остановился на якоре неподалеку от берега?

— Именно так.

— Положение наше очень щекотливо; с одной стороны, мы связаны данным словом не искать спасения в побеге и не открывать присутствия «Осы» вниманию крейсеров; с другой же стороны, человеколюбие внушает нам долг всеми средствами бороться с преступлением, которого мы были невольными свидетелями.

— Мы дали слово не подавать сигналов только на море, но здесь…

— Разница очень невелика и, по-моему, не снимает с нас клятвы.

— Любезный поручик, — прервал его Гиллуа, — мои понятия о чести не так непоколебимы, как ваши. Как! Этот человек сажает нас на свой корабль, который занимается торговлей неграми…

— Но он не мог действовать иначе, — перебил его Барте, — его арматор обязан был это сделать по контракту с правительством и только исполнял законное требование главного комиссара в Бордо.

— Положим, что так, но кто помешал бы ему высадить нас на берегу Испании, в Мадере или на островах Зеленого Мыса? У него было двадцать средств отделаться от нас.

— Все это не так легко исполнить, как вы думаете. Вы сами слышали, как Ле Ноэль рассказывал, что на Ронтонаках лежало подозрение, что они и теперь занимаются торговлею негров, а при таких обстоятельствах малейшая неосторожность или нетактичность была бы роковой для «Осы»; подумайте же сами, какая была бы неосторожность высадить нас на первом встречном берегу и таким образом обличить себя при начале плавания, которое требует не менее трех-четырех месяцев спокойствия? Вы видели, чего ему стоило только направление к мысу Габон… Я понимаю, что по своему даже положению капитан Ле Ноэль обязан не отпускать нас от себя.

— Любезный Барте, можно подумать, что вы защищаете этого торгаша человеческим мясом.

— Нимало… я только обсуждаю меры, которые он принужден принимать в интересах своей безопасности.

— Тем не менее, я убежден, что слово, вырванное у нас, под угрозою отправит нас на дно морское с ядром в товарищи, не имеет никакого значения даже в глазах самой строгой нравственности; и что меня касается, я не намерен держать его. Как! Воры захватили меня и, приставив нож к горлу, взяли с меня клятву не выдавать их, а я буду считать своим долгом молчать, несмотря на то, что перед моими глазами они будут совершать новые злодеяния? Полагаю, что в таком случае моя же совесть обвинила бы меня, как сообщника преступлений, допускаемых моим молчанием.

— Может быть вы и правы.

— Я совершенно прав… Вы, как человек военный, воображаете, будто наше положение имеет некоторое сходство с положением военнопленных, — отсюда и вся ваша щекотливость; но вам следует представить себе, что мы просто попались шайке разбойников, и тогда ваш рассудок придет совсем к другому заключению.

— Сознаю, что всякое ваше слово справедливо и, однако, чувствую непреодолимое отвращение к нарушению слова, данного мною даже разбойнику.

— То есть слова, вырванного у вас насилием, а это совсем иное дело… Во всяком случае, если вы не можете преодолеть вашей щекотливости, так предоставьте это дело мне, ведь вы не давали слова препятствовать моим действиям, а я сумею в данном случае принять меры, соответствующие положению.

— Тише! — прошептал Барте, схватив его за руку.

— Что такое?

— Смотрите и слушайте, — продолжал поручик шепотом, указывая по направлению реки.

Товарищи остановились и посреди неопределенного и смутного гула морских волн они ясно различили мерный звук весел, исходящих от черной точки, которая скользила по воде в трех-четырехстах метрах от них.

— Тут некому быть, кроме Девиса и его людей, — сказал Гиллуа, — но почему бы это вышло, что они не ушли дальше?

— Вероятно, что-нибудь задержало их на дороге; а теперь смотрите с какою быстротою они уходят вперед.

— По-видимому, они направляются на тот берег; для нас это большое счастье, потому что таким образом мы не попадемся к ним навстречу.

После этого они молча продолжали дорогу, на каждом шагу вступая в борьбу с затруднениями, которые одолевались ими только с помощью тяжелых усилий.

То представлялась перед ними безвыходная чаща кустарников, бамбука, корнепуска и заставляла их делать значительные обходы; то вдруг их ноги уходили в болото, тянувшееся от реки до опушки леса, в котором они могли двадцать раз утонуть, прежде чем удалось бы перейти через него.

Изредка доносился внезапный треск сухой травы или поломанных ветвей неподалеку от них, а потом послышалось, как будто что-то тяжелое шлепнулось в воду, — было очевидно, что они нарушили покой крокодила, отдыхавшего на берегу.

Иногда же они прислушивались с невольным трепетом к реву тигров и пантер, которые, казалось, вызывали друг друга зловещими звуками. Не сознаваясь друг другу в своих впечатлениях, оба мысленно задавались вопросом, не безумное ли дело они задумали, пустившись по прибрежью неизвестной реки, окруженной болотами и лесами?

Вдруг невдалеке от них пронесся странный звук, непохожий ни на трубный голос слона, ни на рев тигра, ни на рыканье льва, ни на визг шакала или гиены, и вслед за тем захрустели ветви бамбука, как будто кто-то так же раздвигал их руками, как и они.

Оба разом остановились, предчувствуя опасность, хотя и не понимали, какого она рода.

— Кто бы мог в такую пору спускаться с крутого берега? — прошептал Гиллуа на ухо товарищу.

Вместо ответа Барте потащил его в чащу бамбуков, находившихся невдалеке от них, и оба, затаив дыхание, ожидали.

— Друг или враг, человек или зверь… Кто бы то ни был приближающийся… подождем, пока минует опасность, — сказал Барте, приютившись в чаще.

Странные, необычайные звуки становились все ближе и ближе.

Вдруг, несмотря на врожденное мужество, оба друга почувствовали, как вся кровь прихлынула к сердцу и от ужаса они чуть было не вскрикнули…

В десяти шагах от них громадная горилла вышла из чащи кустарников; в руке она держала толстую дубину, которою раздвигала мешавшие ей кустарники. Ростом она была восьми футов.

Прижавшись друг к другу, они затаили дыхание чтобы не показать своего присутствия. Зная, какова сила и свирепость этого необычайного животного, они вполне понимали, что при малейшей неосторожности не миновать им гибели.

Не торопясь и переваливаясь с ноги на ногу, горилла проходила мимо них прямо в лес; мало-помалу, замирали вдали звуки ее шагов, и только однообразный плеск воды нарушал безмолвие ночи.

Да, друзья пустились в опасный путь!

Первый путешественник, исследовавший Конго, был Баттель, и по его описанию из всех родов обезьяны горилла наиболее походит на человека; ее руки, щеки и уши не покрыты шерстью, за исключением чрезвычайно длинных бровей. Хотя все остальное тело довольно мохнато, но шерсть не очень густа и темного цвета. Единственная часть, отличающая ее от человека, — это нога, не имеющая икры. Горилла держится всегда прямо, когда ходит; живет в самой дремучей чаще лесов, спит на деревьях, устраивая над собою нечто вроде крыши, чтобы защититься от дождя. В пищу употребляет она фрукты и орехи, но никогда не ест мяса.

Иногда гориллы живут стадами и убивают негров, попадающихся им в лесу. Нападают они даже на слонов, когда те приходят на пастбища в занимаемые ими местности. Гориллы колотят их кулаками и дубинами так жестоко, что заставляют их обращаться в бегство и выть от боли. По словам того же путешественника, гориллу нельзя захватить живую, потому что ее сила так велика, что и десять человек не справятся с нею.

Дю Шалью, знаменитый исследователь Конго, обогативший географию открытием Огуэ, громадной реки, впадающей в море выше мыса Лопеса, описывает гориллу в следующих словах:

«Сознаюсь, что я чувствовал почти невольный ужас человека, готового убить своего ближнего, когда увидел в первый раз горилл. Они удивительно похожи на человека, обросшего волосами. Их рев производит такие звуки необычайные, в ужас приводящие, каких и в непроходимых лесах не услышишь. Я уверен, что и за три мили расстояния я мог бы различить рев гориллы, и за милю, по крайней мере, услышал бы, как она колотит себя в грудь руками. Ничто в мире не может дать понятия об этом грохоте, похожем на громовые раскаты, к которому я никак не мог привыкнуть».

Барте и Гиллуа перед отплытием в Габон прочитали почти все, что напечатано об этой части Африки и Конго, а потому их нечаянная встреча с обезьяной-исполином, одолевающей львов и тигров, которых она разрывает на части своими мощными когтями, напомнила им, каким опасностям они добровольно подвергались. Это заставило их пожалеть, что они очертя голову сунулись на такое дерзкое предприятие. И такое чувство невыразимого успокоения овладело ими, когда они услышали вдалеке гул океана, разбивавшего волны об утесистый берег. Еще четверть часа и они достигнут своей цели.

Страстный взор устремили они на Атлантический океан, расстилавшийся перед ними неизмеримой скатертью, и невольно вскрикнули от радости, когда увидели в двух милях от берега судно, преграждавшее, по-видимому, выход из Рио-дас-Мортес. По его устройству они тотчас признали в нем военный корабль.

«Оса» захвачена!.. Вот первая мысль, которою они обменялись, потому что никак нельзя было приписывать случайности принятое кораблем положение как раз поперек реки. Таково было, по крайней мере, мнение Барте после продолжительного и внимательного осмотра.

— Вы правы, — отвечал ему на то Гиллуа, — не стал бы военный корабль таких сил бросать якорь так близко к земле, что при первом шквале может получить серьезные повреждения, если бы не имел намерения наблюдать за каким-нибудь пунктом на берегу.

— Не может быть сомнения, что исчезновение «Доблестного» встревожило все флоты, крейсирующие в этих морях и с тем большим основанием, что причина его гибели всем понятна: этот бой происходил так близко от берега, что непременно были свидетели.

— Ах! — вздохнул Гиллуа. — Будь-ка у нас лодка, менее чем через полчаса мы были бы на корабле и…

— За этим дело не станет, — перебил его товарищ, — есть очень простое средство добыть то, чего нам не достает.

— Как же это?

— Подать сигнал крайней опасности.

— Но как же нас увидят ночью?

— А вот послушай меня, Гиллуа, — сказал Барте с радостью, — я нашел средство к спасению. Взберемся на какую-нибудь возвышенность неподалеку от берега и разведем костер из хвороста и сухих листьев; будьте уверены, что первое поднявшееся пламя обратит внимание корабля и что все подзорные трубки устремятся в нашу сторону; мы станем впереди костра, и все наши сигналы будут заметны, как в ясный день, благодаря нашим европейским костюмам там поймут, что мы просим помощи, и почти наверно можно сказать, что шлюпка не замедлит к нам на помощь.

— Скорее, друг, за дело! — воскликнул Гиллуа, вне себя от радости, что вскоре наступит минута освобождения.

— Сохраняйте спокойствие, а иначе упустим из вида осторожность: разве вы забыли, что на этом берегу мы не одни?

— Правда.

— Надо так действовать, что если бы наш огонь был виден на той стороне Девису и его людям, они не могли бы даже и подозревать, с кем имеют дело. Положим даже, что они переплывут реку, дабы узнать, что значит этот огонь на необитаемом берегу, однако со всеми своими предосторожностями они никак не смогут поспеть сюда прежде шлюпки, спущенной с военного корабля. Вот почему нам надо устроить костер в таком месте, откуда огонь был бы виден с моря и совершенно закрыт со стороны реки.

Молодые люди повернули по морскому берегу и вскоре отыскали желаемое место в виде небольшой бухты, которая под защитой песчаного холма совершенно была закрыта от глаз на берегах Рио-дас-Мортес.

Немедленно разведен был костер из ветвей тамариндовых деревьев, растущих около бухты; ветки были покрыты сухою травою, которую посыпали порохом и потом подожгли; мигом огонь очень сильно запылал, потому что ветки были сухие.

Тогда друзья стали перед огнем подавать сигналы в сторону, где был корабль.

План Барте был очень прост и обещал полный успех. Всякий корабль, стоит ли на якоре или идет по морю, ни на минуту не прекращает своей бдительности, и при малейшем обстоятельстве, замечаемом на берегах моря, вахтенные офицеры извещают о том капитана.

Несколько минут спустя ракета, пущенная с корабля, медленно поднялась к небу в ответ на сигнал с берега.

В ту же минуту Барте выхватил из костра большое полено, объятое пламенем и, помахав им в воздухе, бросил его со всех сил в море, где оно зашипело и потухло.

— Спасены! — воскликнули друзья вне себя от радости и бросились друг другу в объятия.

Действительно, они увидели вскоре огонек, отделившийся от корабля и приближавшийся к берегу, перепрыгивая по волнам. И сомнений не было, что то был фонарь на шлюпке, посланной к ним на помощь.

Затаив дыхание, Гиллуа и Барте следили за ее быстрым ходом… И вот видят они, что она не более, как в трех- или четырехстах метрах от них; вне себя от радости три раза крикнули они «Ура!», на что со шлюпки три раза отвечали им тем же.

Но в эту минуту сцена переменилась с быстротою молнии.

Вдруг из высокого тростника выскочили четверо здоровенных людей, бросились на двух друзей, повалили их наземь, связали их по рукам и ногам с беспримерною быстротой и бегом увлекли их за собою к Рио-дас-Мортес.

Обе жертвы с отчаянной энергией огласили воздух громкими воплями… По всей вероятности эту сцену видели люди на шлюпке, судя по энергичным усилиям их весел и по той необыкновенной быстроте, с которою она скользила по волнам.

— Замолчите, господа, — крикнул голос, по которому офицеры тотчас признали Девиса, — или, клянусь честью, я размозжу вам голову!

Грубый янки, разумеется, готов был исполнить свою угрозу. Гиллуа и Барте так были уверены в этом, что с яростью в душе вынуждены были повиноваться праву сильного, хотя нельзя и заподозрить, чтобы мужество могло изменить им.

Добежав до берега реки, разбойники бросили пленных на дно судна и схватились за весла. С удвоенной силой гребли они, чтобы вовремя поспеть на «Осу».

Они не были еще в двухстах метрах от своей цели, как шлюпка, посланная на помощь, тоже достигла устья реки и отважно пустилась за ними в погоню. Командир шлюпки, наблюдавший за всеми обстоятельствами этой сцены, не вполне понимал ее причины; но видя, что похитители плывут вдоль берега, отдал немедленно приказание следовать по той же дороге и, недолго раздумывая, пустился по водам Рио-дас-Мортес.

IV. Погоня. — Рабы!

Девис тотчас смекнул, что неприятельская шлюпка опережает их. Он оставил руль и, схватившись за подзорную трубу, жадно следил за черной точкой, которая увеличивалась с каждой минутой, угрожая им отчаянной погоней.

— Шестнадцать гребцов против четырех, — сказал он, — неравная партия, минут через десять они нагонят нас… Попытаемся уравнять силы.

Девис приказал повернуть прямо к левому берегу и тотчас же вышел из лодки.

— Спустить пленников на берег, привязать лодку в тростнике, — скомандовал он повелительно.

Лишь только его приказание было исполнено, он обратился к Гиллуа и Барте со словами:

— Господа, вы изменили данному слову, и я имел бы право убить вас как собак. Вы видите, за нами погоня и мне некогда с вами распространяться. Даю вам на выбор: или я прикажу развязать вам ноги, и вы должны бежать так же скоро, как и мы, не произнося ни одного слова, не крикнув, или же сию минуту я размозжу вам головы.

Девис поднял револьвер.

— Хорошо, — отвечали молодые люди, — мы последуем за вами и обещаем молчать.

— Можете избавить себя от обещаний; мне нечего с ними делать. Я больше доверяю своей силе, но предупреждаю, что при малейшей попытке привлечь на нас внимание, этот револьвер заставит вас навеки замолчать… Ну, ребята, — сказал он матросам, — дело идет о нашей жизни, поторопитесь на «Осу»

Разбойники сознавали теперь свою безопасность: ведь нельзя было и предполагать, чтобы преследующие их решились покинуть свою шлюпку и продолжать погоню на берегу в неизвестной им стране.

После часовой спешной ходьбы по прежней дороге Девис со своим маленьким отрядом увидел огни на «Осе». Погрузка совершалась так скоро, что не оставалось ни одного негра на берегу, когда Девис вошел на борт. Он тотчас поспешил в каюту капитана, с нетерпением его ожидавшего.

— Ну, что там такое? — спросил Ле Ноэль, увидев Девиса.

— А то, что нас выдали, и военный корвет стоит при входе в Рио-дас-Мортес, так что нет возможности оттуда выйти в открытое море. Я не мог различить, какой национальности принадлежит этот корвет.

— На каком расстоянии находится он от берега?

— Почти в двух милях.

В важных случаях Ле Ноэль никогда не колебался принимать решительные меры. Он позвонил. Мигом явился перед ним кают-юнга.

— Позвать ко мне господ Верже и Голловея! Мальчик исчез, и минуту спустя явились оба.

— Господа, — сказал капитан, — мы блокированы корветом при входе в реку, изменник выдал нас в Бордо, или в Бразилии, или даже здесь.

— А не думаете ли вы, капитан, — возразил Верже, — что единственную причину этого обстоятельства надо искать в том, что «Оса» вела битву слишком близко от берегов, так что нельзя было обойтись без свидетелей? И в таком случае все объясняется очень натурально: оба флота, французский и английский, находящиеся в Гвинейском заливе, растянулись вдоль берегов. Окруженные крейсерами, мы имели несчастие привлечь на себя внимание одного из них.

— Может быть, вы и правы, Верже, но главное дело состоит в том, чтобы спасти нашу шкуру, которая никогда еще не подвергалась такой опасности, как теперь, и провезти к цели груз, который всем нам даст средства покинуть это опасное ремесло. Если мы будем дожидаться солнечного восхода для отплытия, то нам грозит неизбежная гибель, потому что нельзя надеяться, чтобы в другой раз пришлось вести бой со старым кораблем и с орудиями, выстрелы которых не могут достигать цели.

— Несмотря на темную ночь, — сказал Девис, — я отлично заметил по его форме и по расположению корпуса и мачт, что этот роковой корабль — броненосец первого разряда.

— Следовательно, нельзя и бороться против этой плавучей крепости. Достоверно и то, что всякий выход днем нам невозможен: нас пустят ко дну, прежде чем мы выйдем в открытое море. Нам остается сделать эту попытку ночью и сию же минуту. Если крейсер заметит вчера, при закате солнца, верхушки наших мачт, а это было очень возможно при нашем приближении к Рио, то он провел день в том, что принимал свои меры, осматривал берега и устье реки, останавливаясь на решении или пустить нас ко дну при самом выходе, или подослать человек полтораста, чтобы захватить нас на якоре. Итак, времени терять нельзя; через полчаса луна скроется, — вот минута для нашего отплытия. По местам, господа, и чтобы все было готово к отплытию.

— Если прикажете, — сказал Верже, — то мы и через пять минут можем подняться с якоря. Вследствие вашего прежнего приказания, когда негры известили нас о присутствии военного судна, мы приняли уже все меры, чтобы избежать нечаянного нападения; погрузка черного дерева закончилась уже час назад, и в ту минуту, как вы позвали нас, Голловей сказал мне, что и машина готова.

— Запаслись ли пресной водой?

— Все резервуары полны.

— Хорошо. Отдать паруса и ждать моих приказаний.

Оба помощника ушли, сделав поклон по-военному.

— Ты тоже можешь идти, Девис, — сказал Ле Ноэль дружески, как обыкновенно, оставаясь наедине с любимым юношей.

— Я не кончил еще моего доклада, — отвечал он и в двух словах рассказал, что случилось с ним в дороге. Услышав, что Гиллуа и Барте развели костер на берегу и привлекли шлюпку в реку, он пришел в ярость, «не знавшую пределов, и в первое время хотел повесить их на мачте. Если бы Девис произнес хотя одно слово в защиту их, гибель их была бы неизбежна; но он хорошо знал своего родственника и ни слова не произносил, хорошо зная, что самое лучшее средство утишить бурю, — это предоставить ей самой затихнуть.

Через несколько минут Ле Ноэль опять овладел собой, подтверждая страшными клятвами, что он отомстит.

Вдруг лицо его осклабилось странной улыбкой.

— Девис, друг мой, — сказал он, — подите посмотреть, что этот скотина Гобби так ли еще мертвецки пьян, и может ли он потолковать со мною о деле? В таком случае растолкуйте ему, что мне надо еще поговорить с ним. Кстати, что вы сделали с пленниками?

— Приказал заковать их, как только пришли сюда.

— Хорошо; прикажите привести их ко мне. Вскоре после этого Гиллуа и Барте со связанными руками были приведены к нему.

— Прошу вас, господа, извинить Девиса за то, что он вынужден был поступить с вами как с простыми преступниками, — сказал капитан Ле Ноэль с утонченною вежливостью, — вы сами так любезно хлопотали, чтобы вздернули нас на виселицу, что и я нахожусь вынужденным простить ему такой недостаток почтительности. Да будет вам известно, что я чуть-чуть не отправил вас плясать на канате… Но успокойтесь, я нашел средство все уладить. Вам, кажется, не нравится жить у меня на «Осе», не так ли?..

Молодые люди, знавшие, что от этого разбойника можно всего ожидать, только презрительно пожали плечами.

— В таком случае я сегодня же высажу вас на берег.

— Лучше поберегите нас, — сказал Гиллуа насмешливо, — через несколько часов, при восходе солнца, вам, может быть, придется просить у нас заступничества.

— О! как вы торопитесь, милые друзья… Вероятно, вы намекаете на фрегат, который преграждает нам выход из реки по милости вашего старания привлечь его на мою шею? Ну, перед нашей разлукой, я постараюсь разуверить вас на этот счет. Через несколько минут скроется луна, а вам известно, как в эту пору ночи под тропиками темны. Вот мы и воспользуемся темнотою, чтобы спуститься вниз по реке. Наш лоцман Кабо так хорошо знает Рио-дас-Мортес, что может проплыть по ней с завязанными глазами. С помощью пара мы пройдем в миле от крейсера, чего он даже не заподозрит, и завтра только увидит, что птичка улетела. Что же касается вас, господа, так вам не останется даже и того утешения, чтобы известить его, по какой дорожке мы улепетываем, потому что и вы тогда будете далеко отсюда Вижу по вашей недоверчивой улыбке, что вы хотите спросить, каким образом, высадив вас на берег до моего отплытия, я могу помешать вам в удовольствии доставить полезные сведения военному судну, которое рассчитывает наверно захватить нас? У меня в руках средство очень простое, которое я не затрудняюсь сообщить вам, тем более, что и скрывать-то его долго нельзя. Сегодня утром мой приятель Гобби сообщил мне страстное желание, которое давно уже мучит его, только до сей поры он никак не мог найти случая удовлетворить его.

— «Охотно отдал бы я, — сказал он мне, — половину принцесс, украшающих мой двор — и полдюжины моих царедворцев за двух или трех белых, которые были бы украшением моего двора на берегу Конго и устроили бы мне регулярную армию».

— Как! и вы осмелились бы это сделать? — воскликнул Гиллуа, не умея уже скрывать своего негодования.

— Не мешайте, любезный друг, — прервал его Барте спокойно, — меня очень интересует этот рассказ.

— Вы поняли меня с полуслова… Действительно, я имею намерение предложить вас в подарок моему приятелю Гобби, и это мне тем приятнее, что такая перспектива интересует господина Барте. Вам предстоит совершить путешествие самое замечательное, какое только можно пожелать любознательному путешественнику, не подвергаясь никаким опасностям и без всяких издержек.

— Довольно шуток; можете поступать по произволу, — прервал его Барте.

— По-видимому, — воскликнул Ле Ноэль, — вы еще не поняли, что я употребил такой способ выражения для того, чтобы не поступить с вами, как вы этого заслуживаете?

— Как вам угодно; вам нет нужды церемониться, потому что мы на вашем корабле и в оковах.

— Не старайтесь оскорблять меня; я сохраню такое же спокойствие, как и вы. После битвы с «Доблестным», чтобы доставить безопасность моему экипажу и себе, я хотел было избавиться от вас, потому что жизнь ваша не стоит жизни пятидесяти человек. Вы мне дали честное слово не пытаться ни бежать, ни подавать сигналов; вчера же вечером вы нарушили свое слово, которым обязались мне вместо выкупа за жизнь.

— Ничем нельзя считать себя обязанным, — возразил Гиллуа, — относительно разбойников, которые грабят на больших дорогах путешественников и, приставляя им нож к горлу, требуют, чтобы они не смели предостерегать других о том, что в лесу разбойники. Вы поставили себя не только вне общественного закона, но и еще вне человеческого права, и ваше гнусное ремесло еще хуже ремесла разбойника, которое все же несколько облагорожено теми опасностями, которым он подвергает себя в отчаянной борьбе… Вы ограждаете себя тем, что надеваете оковы на несчастных негров, которые не могут и защищаться… Вы постыдно избегаете наказания, спасаясь бегством и преимуществом быстроты хода вашего судна, но рано или поздно наказание постигнет вас. Оставляя даже в стороне безнравственность вашей торговли, я презираю вас и прямо говорю вам это, потому что вы не могли бы производить этой торговли на корабле, который не мог бы спасаться от крейсеров исключительно быстротою. Ваша битва и победа над «Доблестным» с его черепашьим ходом и допотопными орудиями есть не что иное, как злодеяние, совершенное гнусным убийцей, и если уж вы хотите знать, то даже как преступник вы вовсе не замечательный характер, но…

— Доканчивайте…

— Трус, который прячется в засаду, чтобы наверняка убить и убежать.

При этих словах янки с пеной бешенства у рта приставил револьвер к груди храброго юноши. Барте, повинуясь только своему чувству, бросился между ними, чтобы заслонить своего друга.

Оба полагали, что наступил их конец; но Ле Ноэль вдруг успокоился и сказал, грозно сжимая кулак:

— Воздайте благодарность мысли, которая озарила меня; ей-то вы обязаны жизнью; в ту минуту, когда у меня помрачилось в глазах, когда я готов был убить вас, я увидал вас, как в мимолетном сновидении, с цепью на шее на берегах озера Куффуа, как вы там молотите маниок или орехи; идея такой мести удержала мою руку. Надеюсь, господа, что вы вспомните меня в эти приятные для вас минуты… в те часы, когда в душе вашей предстанут воспоминания о покинутом отечестве, когда среди предстоящих вам страданий в Центральной Африке перед вашими глазами будут проноситься образы ваших родных и друзей, которых вам никогда уже не увидать…

Перед цинизмом этого человека, которым он рисовался без всякого стыда, молодые люди, несмотря на понятный ужас, внушаемый его словами, старались сохранить геройское мужество и только улыбнулись с презрением.

В эту минуту Девис вошел с Гобби.

Благодушный король собственноручно наказывал одну из принцесс, стащившую у него рюмку тафии, но узнав, что его друг, капитан, хочет его видеть, он в ту же минуту отложил окончание наказания до другого раза и, натянув на себя лучший костюм, бальную шляпу и ботфорты, немедленно последовал за Девисом.

Радость его не знала пределов, когда он услыхал, какой подарок ему делает Ле Ноэль, и в страхе, как бы не потерять своей добычи, он кликнул с полдюжины воинов, которые набросились на пленников, мигом связали их, как колоды, и торжественно отнесли в хижину из листьев и бамбука, которая была устроена на берегу по приказанию Гобби…

Жилиас и Тука отдыхали в своей каюте после дневных трудов и гораздо позже узнали об участи, постигшей их спутников…

Тогда капитан известил своего друга Гобби о присутствии иностранного корабля и растолковал ему, что крейсер на рассвете дня пойдет вверх по реке и может захватить не только все его богатства на берегу, но и даже его королевскую особу.

Испуганный король охотно повиновался его совету немедленно сняться с лагеря и пуститься в обратный путь в свое королевство. Не теряя времени, он бросился с корабля и с дубинкой в руке разбудил своих дам и воинов, которые по его приказанию взвалили на плечи его казну, ящики с ромом, ружья, порох и прочие предметы меновой торговли, которыми «Оса» расплатилась с ним за рабов, и немедленно углубились в лес, чтобы избежать мнимого неприятеля.

Оба европейца были поручены надзору четырех королевских телохранителей, которые, надев им веревку на шею, тащили их за собою как вьючный скот.

Со своей стороны «Оса», не теряя времени, снялась с якоря, даже прежде чем негры собрались в дорогу. Ле Ноэль был доволен тем, что внушил панический страх и что, следовательно, Гобби, а с ним и оба узника, которых надо было удалить в его личных интересах, не останутся на берегах Рио-дас-Мортес до другого дня. После этого капитан подал сигнал, столь нетерпеливо ожидаемый всей командой, и шхуна «Оса», под управлением искусной руки Кабо, тихо спустилась вниз по реке.

В трех шагах ничего нельзя было различить, и если бы лоцман не вполне изучил гидрографию реки при прежних плаваниях, то не было бы возможности совершить такого подвига. Положив руку на румпель, устремив глаза на компас и им же составленную карту Рио-дас-Мортес, Кабо проводил верной рукой «Осу» между песчаными мелями и изгибами реки, которые делали это плавание опаснейшим предприятием.

Невозможно описать сильного волнения, охватившего всех людей… Как только послышался вдалеке мерный гул волны, разбивавшейся о мель и замиравшей на берегу, каждый из них устремил жадный взгляд на океан, чтобы отыскать место, где стоял крейсер. Когда шхуна вступила в узкий проход, огни военного судна показались им не на далеком расстоянии, совершенно господствуя над устьем реки, и всякому очевидно было, что выход днем не представлял ни малейшей надежды на успех.

Выйдя из реки, «Оса» все еще сдерживала свой ход, чтобы не возбудить внимания могущественного врага, и держалась параллельной линии с берегом, что менее чем через полчаса поставило ее вне выстрелов крейсера.

Когда Ле Ноэль увидел перед собой открытое море и необъятное пространство, тогда глубокий вздох вырвался из его груди.

— Ну, господа, — сказал он своему штабу, — ад не требует еще нас к себе, и сдается мне, что «Осе» предназначено умереть от старости, как следует честному и мирному береговому судну.

Жилиас и Тука вышли с первыми лучами рассвета на палубу, и велико было их удивление, когда они почувствовали движение шхуны, ничего не видя, кроме неба и воды. Как только им было сообщено об участи, постигшей их юных товарищей, они с геройской отвагой бросились в каюту капитана и представили ему формальный протест, в котором заявляли требование, чтобы немедленно вернули их на тот же берег Африки, для того чтобы и они могли разделить судьбу своих несчастных товарищей.

В это утро Ле Ноэль был в самом лучшем расположении духа и потому делал неимоверные усилия, чтобы сохранить серьезный вид, выслушивая их требование. С видом смирения он сознавал перед ними свою вину, что в ту минуту не подумал о них, и что без всякого сомнения он спустил бы и их на берег, знай он, что это доставит им удовольствие… тем более, что это преисполнило бы радостью его друга Гобби, если бы он предложил ему в дар таких именитых особ, которые составили бы лучшее украшение его двора. Кончил он свою речь обещанием тщательно сохранять этот протест, присоединив его к знаменитому рапорту, который они должны представить начальству, лишь только снова получат свободу.

— Капитан, — отвечал Жилиас, — благодаря такому законному объяснению…

— Между нами не может быть и тени неудовольствия, не так ли, господа? — докончил Ле Ноэль.

— Все бы ничего, — сказал Тука своему другу, уходя из каюты капитана, — но за каким дьяволом главный комиссар посадил нас на эту шхуну?

Два месяца спустя, рыбак из Рио-Гранде-дель-Норте на берегу Бразилии, встретил обломки судна, спокойно колыхавшегося по произволу волн. Рыбак подплыл к нему и прочел на доске от кормы: «Оса».

Что же с нею сталось?

Не встретились ли эти разбойники с крейсером, который пустил их ко дну, после беспощадной борьбы?

Или же негры, доведенные до отчаяния, просверлили дно, чтобы потопить его?

Или сам океан, в порыве ничем неудержимой ярости, принял на себя обязанность казнить последнее судно, торговавшее неграми?

Напрасно было бы допрашивать обломки, чтобы выведать их тайну: безмолвные, как доска черного мрамора на гробнице, они ничем не обличали тайны бедствия, которому подверглась «Оса»…

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
НА БЕРЕГАХ КОНГО
I. Гобби возвращается в свое королевство. — Барте и Гиллуа на службе

На пятый или шестой день странствования, Барте и Гиллуа попробовали было убежать от своих сторожей, за что, по приказанию Гобби, их поместили в сетку из волокон кокосового дерева, привязанную с обоих концов к крепкому стволу бамбука. Двум невольникам приказано было нести их обоих в этой нового рода тюрьме. Монарх негров, гордый добытыми трофеями, желал во что бы то ни стало, привести в свою столицу двух белых живыми и невредимыми для того, чтобы вызвать удивление своих подданных, когда они увидят, что ему служат как рабы люди той расы, которую они привыкли считать гораздо выше себя.

До настоящей минуты только один белый проник в страну, где царствовал Гобби, и потому большинство его народа было знакомо с белыми людьми только по чудесным рассказам надзирателей, провожавших рабов напродажу, и по возвращении распространявших многие сведения о белых.

Гобби словно повторил торжественное шествие римского императора, влекущего за колесницей побежденных монархов.

Одиннадцать часов спустя после отправления, весь отряд перешел через Коанцу, а на седьмой день они прибыли на берега Конго, называемого туземцами Моензи Энзадди, то есть великая река, а португальцами — Заирой.

По мнению Гефера, мы имеем очень неопределенные понятия об источниках и притоках этой реки из описаний древних путешественников; с тех пор прошло более столетия, но к этому почти ничего не прибавлено.

Лопес утверждает, что Конго вытекает из трех озер, первое — то великое озеро, из которого Нил берет начало; второе — промежуточное и третье — большое, которое образует Нил при своем течении или только проходит через него. Самое большое из этих трех озер то, которое географы XVI и XVII столетий называли Замбези, из которого, по их мнению, вытекают все великие реки, орошающие Африку.

Меролла рассказывает, основываясь на показаниях негров, что Заира вытекает из обширного болота или озера в государстве Матамба, где царствовала королева Зинга, и что из того же источника выходит и Нил. Она прибавляет, что в этом озере находится множество чудовищ, и что даже одно из них имеет вид человеческий. Отец Франциск Павийский, миссионер из капуцинов, проживавший в стране Матамба, отвергал все эти рассказы о чудовищах, утверждая, что это только вымысел негров; но королева Зинга, узнав о его неверии, пригласила его однажды на рыбную ловлю. Едва только закинули сети, как на поверхности воды явилось тринадцать таких чудовищных рыб. Несмотря на все старания, они успели поймать только одну. Цвет ее кожи был черный, волосы длинные и тоже черные, когти обыкновенной длины. Вынутая из воды, она прожила только двадцать четыре часа и никакой пищи не принимала. Что это? Род тюленя? Во всяком случае, фауна внутренней Африки составляет еще глубокую тайну.

По описанию Лабата, Заира образуется из соединения четырех рек: Банкари, Вамбры, Конго и Бербела: последняя выходит из озера Чиланды или Акелунда (озеро Куффуа). «Это озеро, — так говорит он, — имеет двадцать миль длины от севера к югу, и от десяти до двадцати ширины от востока к западу; на нем находится много островов чрезвычайно плодородных и хорошо обработанных. Его воды пополняются многими источниками и дождями».

Среднее течение Заиры почти так же мало известно, как и ее верховье; хорошо изучено только ее устье и часть нижнего течения, благодаря экспедиции капитана Токея.

Заира, называемая туземцами Моензи-Энзадди, то есть великая река, не соответствует в некоторых отношениях понятию величия, которое внушает ее ближайшая часть к устью. Ее необычайная быстрота, например, ее постоянное выступление из берегов и неотразимое сопротивление морским приливам и отливам — все это преувеличение; что же касается глубины ее устья, то ока, напротив, превысила все предположения. При промерке лотом глубина обозначалась на тринадцать брас, а лот все еще не касался дна. Быстрота течения в среднем от четырех до пяти узлов в час. Заира, как и все тропические реки разливается во время периодических дождей; но разница между подъемом и падением уровня воды в ней, по-видимому, гораздо менее, чем во всякой другой реке такой же величины: разница никогда не превышает одиннадцати английских футов.

Начало подъема наблюдал капитан Токей первого сентября, выше Теллалы, где она была не более трех дюймов, а семнадцатого того же месяца, около устья реки она была уже семь дюймов, отчего быстрота течения значительно увеличивалась. Из этого факта хотели вывести заключение, что у реки Заиры есть притоки и на севере экваториальной линии. По письменному свидетельству, найденному Боудичем, Заира принимает один из притоков Огуая, который имеет сообщение с Нигером и впадает в море неподалеку от мыса Лопес-Гонзальво. Все эти вопросы требуют еще разъяснения.

Полуостров мыса Падрона, составляющий южную часть мнимого устья Заиры, образовался из наносов моря и реки: наружный берег, вдающийся в море, состоит из песка и представляет утесистую форму, тогда как внутренняя сторона берега, принадлежащая реке, есть скопление ила и покрыта мангиферами. Оба берега у настоящего устья имеют точно то же происхождение и изрезаны множеством бухточек, которые образуют столько же островков и имеют стоячую воду. Наносные породы, покрытые мангиферами, простираются слева направо в глубь материка на расстоянии семи или восьми миль, где находится первобытная и возвышенная почва, которую можно иногда видеть с реки на оконечности бухт или сквозь прогалины, проделанные огнем между мангиферами. Пространство, занимаемое этими деревьями, растущими в воде, совершенно непроницаемо, за исключением песчаных мест. Быстрина отрывает от берегов островки, которые увлекаются рекой во время периодических дождей, и тогда они делаются уже плавучими островками. Мангиферы и гифены — род пальмового дерева, населены стаями серых попугаев, Только эти птицы и нарушают безмолвие, царствующее в этих лесах после захода солнца. Попугаи каждый день перелетают через реку: утром они покидают северный Серег, чтобы опустошать плантации маиса на южном берегу, а вечером — возвращаются на ночлег.

Путешественники XVI и XVII столетий называют у устья Заиры много островов: остров Гиппопотамов, Кинталла, Бомма, Зариакаконго, но теперь эти острова иначе называются. Также и Максвель говорит, что вход в самую значительную бухту реки заперт у самого устья тремя островами, которые он называет островами Бонне, Нокс и Альцион. Форма группы деревьев, напоминающая чепчик, дала название Бонне (чепчика) первому острову, который на языке туземцев называется Зунга-Казакиза. Немного выше находятся острова, называемые туземцами Монпанга, то есть Стража. Токей видел их покрытыми белыми цаплями и другими водяными птицами. Один из этих островов, на котором Смит собрал более тридцати новых родов растений, образовался из обширной песчаной мели и касается почти северной части континента. Зинга-Кампензе или остров Обезьяны точно также образовался из песчаной мели. Туземцы вылавливают около этого острова значительное количество моллюсков. Эти животные, воткнутые на вертел и высушенные, становятся предметом торговли. Их полуиспорченная гнилью мякоть приходится неграм очень по вкусу; сырыми их есть невозможно, потому что они совсем непохожи на устриц, с которыми их иногда смешивают. Осмотрев остров Обезьяны, Токей приплыл к южной оконечности другого острова, называемого туземцами Зига-Чинканга. Несколько еще островов находятся на востоке. Тут исчезают пальмовые леса, и почва становится глинистой, изрезанной по берегам реки небольшими ущельями, как будто вырубленными и покрытыми травой, тростником, изредка пальмовыми деревьями. Немного далее, по мере того как высота уровня увеличивается, мангиферы, в свою очередь, исчезают; кустарники и некоторые одинокие деревья заменяют их на окраине. Вместо живописных ландшафтов, образуемых лесами пальм, мангиферов и баобабов, видны только равнины, покрытые высокой травой, между которой замечательны возвышенные и качающиеся стебли папируса. Вдалеке видны еще одиноко стоящие гифены. Эти растения придают всей стране особенный вид, напоминавший Смиту картины Египта.

На верху канала или реки Мамбаллы находится остров Фаркгар. В этом месте встречаются первые плантации маиса и табака. Неправильности, замечаемые здесь в глубинах рек, происходят, по словам местных жителей, от ям, которые выкапывают в русле бегемоты, собирающиеся многочисленными стадами. В нескольких милях далее на юго-западе возвышается утес Фетиш. Эта гранитная масса, отвесно висящая над рекой, совершенно одинока и прислонилась к равнине, покрытой тростником и маисовыми полями. Трудно взобраться на этот утес; его нижняя часть покрыта разнообразными деревьями; его многочисленные, остроконечные вершины, новые формы растительности, окружающие равнины, и его общий вид представляют прекраснейший ландшафт. Это уже последняя местность целой гряды возвышенностей, смежных с синими горами, которые тянутся во внутренние страны, где они разделяются на две или на три цепи гор, идущие амфитеатром одни за другими. А там, далеко за песчаными островами рисуются на горизонте одинокие пальмы, точно выходящие из воды. Высокие берега реки тоже представляли бы приятные ландшафты, если бы только не были лишены всякой растительности. Туземцы очень боятся водоворотов, которые, по их мнению, находятся по соседству с утесом Фетиша.

На верховье Эмбоммы находится остров Бука-Эмбомма, который почти на всем пространстве сланцевый. По мнению Токея, этот остров представляет лучшее место для основания колонии в тех странах. Река протекает между горами, вершины которых совершенно обнажены, но вся нижняя часть их у подошвы покрыта самой роскошной растительностью. На этой стороне берега можно видеть разнообразную смесь равнин, глубоких долин и холмов, оканчивающихся пиками или самыми странными формами. Здесь кое-где попадаются живописные группы колючих мимоз и иногда хорошо возделанные поля. Начиная с этого места, река не разделяется на разные рукава и на значительном пространстве не имеет ни одного острова. Продолжая плыть вверх по реке, видишь, как ее русло более и более сужается от скал слюдяного сланца, глубоко сидящих в воде. Склоны этих скал покрыты зеленым ковром ползучих растений, Каменные подводные рифы, о которые яростно разбиваются волны быстрого потока, покрыты в некоторых местах илом и образуют небольшие полосы земли, на которых растут тростник и даже маис. Кроме этих перешейков, видны между скалами небольшие лощины, из которых самая значительная по величине Виндале-Залли занимает пространство на две мили вдоль берега. На этих плодородных пространствах возделывают маис и маниок, а пальмы-гифены растут там в большом изобилии. На северном берегу, почти как раз напротив этих скал, находится остроконечный крутой утес, которому Токей дал название «Прыжок Любовника», потому что с той вершины бросают в реку неверных супруг короля Боммы. Неподалеку оттуда находятся острова Гомбы, где часто собираются бегемоты; эти острова — просто сланцеватые скалы, украшенные группами деревьев.

По свойству и форме гор, граничащих с рекой Заирой, можно полагать, что они не всасывают в себя никакой доли воды после периодически падающих дождей, но что эти воды прямо уносятся в реку оврагами, которыми перерезаны горы, украшенные роскошнейшей растительностью. По следам, остающимся на скалах, видно, что вода в дождливое время поднимается от восьми до девяти английских футов над обыкновенным уровнем реки.

При выходе из банзы Кулу виден знаменитый водопад Иелала на расстоянии полуторы мили. Он имеет около ста метров в вышину. Токей сравнивает его с кипучим ручьем на скалистом русле. Негры рассказывают много преувеличенного и со страхом вспоминают о нем. Все утесы с обеих сторон реки остроконечны; слюда и сланец образуют там легкие колебания и перемешиваются с жилами кварца и полевого шпата. На самой середине водопада находится островок пяти метров в вышину, разделяющий водопад на два канала в сухое время, но почти скрывающийся под водой в дождливую пору.

По ту сторону Иелалы Заира делает поворот между двумя высокими выступами и берет направление к северу. На ее обоих берегах видны на расстоянии двух миль скалистые горы, изрезанные оврагами.

В нескольких милях от банзы Инга остановилась экспедиция Токея. Тут могли добыть только самые неопределенные сведения о странах, находящихся выше реки. По рассказам туземцев можно после десятидневного плавания в лодке, приплыть к берегу большого песчаного острова, разделяющего Заиру на два рукава, один на северо-западе, другой — на северо-востоке. В последней находится водопад, но удобно переплываемый в лодке. По прошествии двадцати дней после отплытия от этого острова можно доехать до истока реки, которая выходит из большого болотистого озера посредством многочисленных ручейков.

Скажем теперь кое-что о несчастной экспедиции, которой мы обязаны вышеприведенными сведениями. Токей прибыл 7 июля 1816 года в устье Заиры на судне, называемом «Конго», 17 сентября — болезнь, жертвой которой он сделался, вынудила его к отступлению: «Ужасное отступление, — писал он, — для нас даже бедственнее, чем отступление из Москвы». Это болезнь перемежающегося свойства имела некоторое сходство с желтой лихорадкой. Вероятно, она происходила от атмосферных условий и местных обстоятельств, в которых очутились путешественники, привыкшие к другому климату. Не на жару, собственно, они жаловались, но скорее на вредные испарения от стоячих вод. Воздух при устье Заиры на высоте, достигнутой Токеем, представляет две крайности гигрометрической шкалы. Этот переход от крайней сырости к крайней сухости, необходимо совпадая со значительными изменениями атмосферного электричества, также имел вредное влияние на здоровье экипажа. Сухость воздуха на несколько миль выше Иелальского водопада была так велика, писал Токей, что вывешенное мясо теряло в несколько часов все соки и было похоже на копченое мясо Южной Америки. Растения Смита высыхали в один день, тогда как в самом устье реки требовалась целая неделя, чтобы достигнуть тех же результатов. Окисление железа было немыслимо в этой стране, где термометр при восходе солнца обыкновенно показывал пятьдесят градусов, а в два часа по полудню — семьдесят.

Если бы экспедиция началась в половине мая, то есть в то время, когда прекращаются дожди, может быть смертность тоща не была бы так ужасна, и они успели бы дойти до верховьев Заиры и вернуться к ее устью прежде чем солнце перешло равноденственную линию, то есть до начала периодических дождей.

Матта-Замба — столица короля Гобби — расположена на левом берегу реки Конго в девяти днях ходьбы ниже того места, где неисследованная речка Кассанца впадает в эту реку. В столице находится от четырехсот1 до пятисот селений; каждое из них состоит из двух или трех дворов и обнесено плетнем из тростника, который служит также и для постройки домов, до того упрощенных, что их можно сооружать в несколько часов. Дверь в этих хижинах состоит из квадратного отверстия, как раз достаточного, чтобы одному человеку пройти; напротив двери бывает другое отверстие — немножко повыше от земли, служащее окном; оба отверстия закрываются на ночь плетенками из лоз.

Королевский дворец отличается от других строений только тем, что размером побольше, разделен на несколько комнат, имеет большую приемную залу, хорошо освещенную, довольно тщательно устланную плетенками и по стенам покрытую трофеями: оружием, трубками и человеческими черепами, обладатели которых были принесены в жертву великому Марамбе.

Черепа эти служили фетишами для Гобби и, по общему убеждению, ограждали жизнь его от мятежей, яда и злых духов.

Перед тронной залой, где властелин принимал своих сановников, находилась куча мелких камней, грубо изваянный идол из дерева, главный их бог Марамба, создавший мир, а под ногами его распростерт злой дух Мевуа, который дерзнул возмутиться против его власти.

Великий Марамба весь покрыт старыми кусками железа, скупленного у негров, перьями, разными тряпками, а на голове его возвышается одна из тех великолепных мохнатых шапок; которые при реформах 1834 года отняты у национальной гвардии и проданы гуртом торговцам на африканских берегах.

А Мевуя, хоть и злой дух, а все же нельзя и его прогневить лишением всякого украшения, а потому надели на него старую шляпу, порядком изношенную самим королем.

На службе великого Марамбы состоит целый штат гангов или жрецов, и ему же принадлежат по праву различные приношения, которые толпы народа приносят ему каждое утро.

Около кучи каменьев размещаются настоящей гирляндой низшие боги или фетиши, которые призываются на помощь в частных случаях, когда не считают нужным тревожить великого Марамбу.

У каждого из них была своя специальность: один из них исцелял лихорадки, другой — белую проказу или колотье. Вот этот исцелял горбатых, возвращал слух глухим, зрение — слепым, а тот выпрямлял кривоногих и всяких калек. Иной давал дождь, когда полям был он нужен.

Остальные делали безвредным укус змеи, отыскивали пропавшие или украденные вещи, и для всего этого достаточно было приложить к желудку или носить на шее какой-нибудь фетиш, вроде квадратной дощечки или тряпочки, которые были приложены гангами на большой палец ноги какого-нибудь почитаемого фетиша, смотря по той милости, которую желательно было получить.

Совсем иначе принимаются за дело, когда хотят отыскать украденные вещи.

Однажды в Матта-Замбе вор простер до того свою дерзость, что выкрал одного из фетишей у важного царедворца, именно фетиша, исцелявшего от побоев, а потому по своей специальности не обладающего силой противиться похищению, предметом которого сделался сам.

Для отыскания этого фетиша надо было обратиться к королевскому фетишу, имевшему силу обличать воров. С великой торжественностью идол был вынесен из дворца Гобби и поставлен на главную площадь. Столичные жители принялись выплясывать около идола, с надлежащим воем и ревом заклинать его, чтобы он заставил вора, в течение трех дней положить излюбленный фетиш в то место, откуда был украден, а в случае неповиновения, поразил бы смертью его и всю его семью.

Несмотря на усердные заклинания, вор ничего не возвратил, и ровно через три дня королевский фетиш был внесен во дворец с великой торжественностью.

На другой день в столице умер в ужасных конвульсиях какой-то молодой человек, и ганги, по всей вероятности, отравившие его для спасения чести своего идола, распространили слухи, что этот несчастный получил заслуженное наказание и что их бог отомстил за своего сотоварища, казнив вора смертью. '

Фетиши короля Гобби играли роль только в важных случаях, и народ прибегал к их помощи как можно реже, потому что король и жрецы налагали такую плату за их милости, что способны были разорить целую семью и даже всю деревню, прибегающую к их покровительству. В каждом жилище были свои особенные фетиши. Когда король Гобби вступил торжественно в свою добрую столицу Матта-Замба, с женами, царедворцами, воинами, с длинным караваном тафии, бумажных материй, ружьями, саблями, старыми штыками, разнообразными костюмами и двумя белыми невольниками, тогда не было пределов общему восторгу. Король с трудом мог пробраться в толпе до своего дворца, осыпаемый цветами и зеленью, которыми щедро посыпался его путь, и вынужден был приказать своим телохранителям разгонять палками верноподданных, спешивших к нему навстречу.

Добравшись до двора своего дворца, он три раза до земли поклонился великому Марамбе, благодаря его за помощь, оказанную ему в пути; потом усердно кланялся остальным фетишам, окружавшим груду каменьев. По примеру знаменитого Гобби, все его окружавшие выполняли те же церемонии.

Милостивый властелин принес тогда в дар своим пенатам трех невольников, которых великий ганга в ту же минуту принес в жертву у ног Марамбы. По окончании жертвоприношения, верховный идол вдруг засуетился на своем пьедестале, закачал головой, замахал руками в знак своего удовольствия и в то же время из груди его раздались странные звуки.

Испуганная толпа растянулась на земле, и главный ганга стал объяснять, что изрекал оракул.

Великий Марамба требовал не более не менее, как чтобы приведенные королем белые пленники были отданы ему на служение.

Бесполезно объяснять, что слова, сказанные идолом произносил не идол, а ганга-чревовещатель, имевший специальную обязанность изрекать для публики волю богов. Точно также было время, когда в Ефесе, Фивах, Елевзине, Додоне и других местах иерофанты и прочие фокусники того же рода, заставляли говорить олимпийских богов.

Гобби был умен и так долго жил с жрецами, что очень хорошо понимал значение этих фокусов; но, будучи сметливым политиком, понимал, что перед массами народа не следует разрушать религиозное обаяние. Он дождался, пока все люди разошлись по домам, и тогда сказал гангам, что они только время напрасно теряют и что он обоих белых берет к себе на службу.

Великий жрец Марамбы, никогда не упускавший случая наложить свою руку на права гражданской власти, подал знак ганге-чревовещателю продолжать фокусы, и в ту же минуту верховный идол еще пуще задергался, производя страшно-судорожные движения, и новый оракул заявлял еще энергичнее требование, чтобы белые пленники были им отданы.

Гобби, не допускавший шуток со своей властью, имел совсем особенное средство положить предел захватам жрецов: он обнажил саблю и, подойдя к чревовещателю, снял с него голову, как мастер своего дела.

После этого он обратился к великому жрецу и сказал:

— Ну, что об этом думает великий Марамба? Кто из вас посмеет мне противиться?

Мигом все ганги распростерлись перед ногами короля и единодушно завопили:

— Ваше королевское величество обладаете чудесным даром действовать саблей; этот дар ниспослан вам великим Марамбой, которого вы единственный представитель на земле для исполнения его намерений.

Глава всех гангов понял свое поражение и со всей своей свитой удалился ползком, растянувшись на земле, но в сердце его кипела ярость.

Гобби был тонкий политик: видя их покорность и уничижение по наружности, он тотчас сообразил в чем дело.

— Теперь мое дело ясно, — подумал он, — через сорок восемь часов я буду вознесен на небо, по примеру моих благородных предков, чтобы получить возмездие за свои великие добродетели… Отсюда следует, что надо предупредить их.

В память благополучного возвращения, Гобби приказал раздать народу в большом количестве маниоку и маису и пригласил всех гангов и высших сановников на великолепный пир. Ужин окончился обильным угощением алугу или негритянским ромом, а после ужина все ганги, с великим жрецом во главе, отправились со страшными муками в царство великого Марамбы.

На другой же день распространились слухи, что о были призваны своими богами выполнять служение га гов в М'Бу-Бу-Матаплан, то есть в эдем фетишей.

После этого Гобби избрал из касты жрецов семилетнего ребенка и возвел его в звание великого жреца,

— Вот таким способом, — говорил он, потирая себе руки на радостях, — я надолго останусь жить в мире и спокойствии.

Тогда он принялся за министров, которым вверил управление государством в его отсутствие, и порядком пробрал их. Призвав их в тронную залу, он заметил, что все они до того разжирели, что не могли пролезть в дверь. Он дал им двадцать четыре часа на то, чтобы похудеть и потом явиться к нему, чтоб отдать отчет в своих действиях. На другой же день он отрубил голову трем министрам, не успевшим возвратить неправедно захваченного.

Точно таким же образом он умиротворил и внутренние вражды, возникшие в его собственном семействе, вследствие чего глубокий мир царствовал в его государстве.

Вот по какому случаю Барте и Гиллуа избавились от служения великому Марамбе и поступили на службу знаменитого властелина Гобби.

Главная их обязанность состояла в том, чтобы чистить оружие Гобби, полировать черепа, служившие королю фетишами, к которым скоро присоединились фетиши гангов и министров, и в дворцовом саду возделывать маниок, из которого приготовлялась пища собственно для его величества.

Маниок составляет главную пищу негров Южной Африки; этот корень бывает разных сортов, которые, по словам Драппера, вообще имеют некоторое сходство, хотя качеством и цветом совершенно различны.

Маниок, обрабатываемый в Конго, превосходит все другие своим качеством. Листья этого растения темно-зеленого цвета, как у дуба, с большим количеством жилок и зубчиков. Стебель его, достигающий десять — двенадцать футов и разделяющийся на множество отростков, слабый как ветла. Цветы на нем очень мелкие, а семена его, похожие на турецкую коноплю, не имеют особенного свойства.

Это растение почти без всякой обработки дает довольно объемистый корень, который, будучи обращен в муку» употребляется в пищу, как есть или в виде лепешки. Сок этого корня действует как страшный яд, но ядовитое начало весьма скоро улетучивается посредством промывания и сушения. Зная это, легко понять, почему Гобби заботился о разведении и обработке этого питательного растения. По его приказанию, несколько десятин земли были обнесены оградой из тростника и колючих кустарников, и там одни поля обрабатывались, а другие — отдыхали.

В эту-то ограду были брошены Барте и Гиллуа на первое время прибытия. Несколько часов они служили предметом народного любопытства на главной площади Матта-Замбы, после чего им дали уразуметь, что как только будет замечено, что они намереваются бежать, они немедленно же будут принесены в жертву великому Марамбе.

Посредине невозделанной части этого сада под сенью цветущих лиан была хижина из зеленых веток; оба друга, истомленные усталостью, едва дотащились, поддерживая друг друга до этой хижины. Не имея сил обменяться словом, оба упали на ложе из сухих листьев, где в первый раз после двухнедельного мучения позволено было им вкусить отраду благодетельного сна.

II. Суд короля Гобби. — Странное посещение

Пленники, проснувшись на другой день, увидели на пороге хижины муку маниока, приготовленную с красным перцем в деревянной чашке, и огромную горлянку с водой.

Это был подарок от короля, который удостоил вспомнить за завтраком, что белые пленники ничего не ели со вчерашнего дня. В первый раз со времени своего рабства друзья могли на свободе передать друг другу свои впечатления. Первые минуты сильного потрясения миновали, и они могли спокойнее обсудить свое положение и сообразить, каким образом действовать.

— Бежать отсюда во что бы то ни стало — вот единственная цель, которую мы должны преследовать, не останавливаясь ни на каких преградах, — сказал Барте в заключение.

— Совершенно справедливо, — отвечал Гиллуа, — но для успеха нашего предприятия нам не достает многого: мы должны получить точные сведения на счет положения страны, где мы находимся, узнать, на какую часть берега желательно нам добраться, выведать пути, уже проторенные караванами или кочующими племенами, и, наконец, добыть оружие для защиты.

— Любезный друг, если мы будем откладывать наш побег до того времени, пока все эти вопросы будут разрешены с достоверностью, то, пожалуй, нам придется провести и всю жизнь над очисткой черепов, оружия и трубок Гобби.

— А между тем, какая была бы неосторожность…

— А вот слушайте, как я буду решать ваши вопросы, — воскликнул молодой офицер, — вы желаете узнать кое-что о положении страны?.. Все время мы постоянно шли на северо-восток от Рио-дас-Мортес и теперь дошли до реки Конго или до одного из ее притоков. Неизменное движение к востоку должно было привести нас к истокам этой таинственной реки, которая вытекает, может быть, из того же холма или горы, из того же болота или озера как и Нил, только с противоположного водоската. В таком случае мы находимся около пяти градусов широты и между двадцатью четырьмя и двадцатью семи градусами долготы, поблизости озера Куффуа или Танганьика, а может быть того и другого. Теперь на какую часть берега нам надо добраться?.. По-моему, нельзя заранее ни назначать это место, ни указывать маршрута, по какой именно дороге следует направляться; мы можем сказать только одно: во что бы то ни стало, нам надо добраться до морского берега, а так как у нас нет выбора в направлении, то остается лишь одно средство, чтобы не заблудиться, надо следовать по течению Конго. Ах! Будь у нас только проводник!

— Ну, а оружие?

— В этом отношении нам придется удовлетвориться тем выбором, который представляет оружие, отданное на наше попечение. Впрочем, надо надеяться, что по крайней мере на пятьсот миль отсюда, в продолжение двадцати пяти дневных переходов мы встретим мирные и гостеприимные племена, у которых ни наша жизнь, ни свобода наша не подвергнутся ни малейшей опасности.

— Какие, однако, точные сведения вы имеете обо зсем этом, любезный Барте!

— Всю мою молодость я изучал с особенной страстью географию и этнографию. Знание земного шара и человеческих рас, на нем живущих, всегда казалось мне самым важным из всех наук.

— И вот вы не ошибались, потому что именно это знание может быть и послужит нашему спасению. В этом случае, к несчастью, я не могу ничем быть вам полезным, потому что всегда изучал с особенной страстью науки естественные. Одно, что я могу делать, когда мы пустимся в путь, это пытаться определять широту посредством ботанической географии.

— Как так? — спросил Барте удивленный.

— Очень просто, — отвечал Гиллуа, не задумываясь и при воспоминании о любимой науке забывая об опасности своего крайне незавидного положения. — В настоящее время известно более двухсот пятидесяти тысяч растительных видов, но, по остроумному сравнению Геффера, требовать от ботаника знания наизусть свойств каждого растения было бы так же нелепо, как и требовать от главнокомандующего, чтоб он знал по имени и физиономии каждого солдата из своей стотысячной армии. Значение и распределение растений в различных странах земного шара — вот главный предмет изучения, что и составляет сущность того, что я называю ботанической географией. Эта наука принимает, как и в физической географии, два крайние предела — полюсы и экватор… Полюсы представляют нуль растительности. Экватор, напротив, проявляет все ее богатство и роскошь… Между полюсами и экватором находятся промежуточные степени. В полосах, ближайших к полярным кругам, распределение растений так же однообразно ч правильно, как и на равнинах, ближайших к экватору. От чего зависит этот странный результат?

В умеренных странах вся живая природа страдает от колебаний, которые попеременно погружают ее от среднего холода в среднюю жару и которые подобно маяку на часах доходят до двадцати градусов то выше ниже средней температуры месяца или года. Совсем иное мы видим под тропиками и в полярных областях

Там эти колебания почти ничтожны сравнительно европейскими климатами: очень редко они достиг трех или четырех градусов. Таким образом, почва и атмосфера, то есть главные условия существования всего живущего на земле, почти постоянно проникаются равным количеством тепла.

В странах, находящихся между полярными кругами и тропиками, картина меняется: температура воздуха и почвы столько же непостоянна, сколько разнообразны растительные виды. В умеренном поясе находятся самые разнообразные растительные виды, перенесенные со всех стран мира: их возделывание подчиняется температуре зимнего и летнего времени.

Жаркий пояс, между поворотными кругами по обе сторонам экватора, по которому нам предстоит путь, находится между 23,5 градусами северной и южной широты; в нем ежегодно средняя температура от двадцати до двадцати трех градусов.

Этот пояс замечателен по своим первобытным лесами, покрытым исполинскими лианами и чужеядными растениями. Растительность правильно изменяется с возвышением почвы и таким образом бывает иногда восьми этажная, поднимаясь по направлению снизу вверх по горам, и чем ближе к экватору, тем она разнообразнее. Поверхность гор экваториального пояса по растительности разделяется обыкновенно на восемь поясов. Все растительные виды, которые идут снизу вверх совершенно отдельными и ясно определенными ступеньками от подошвы к вершине по горам экваториального пояса, точно такой же лесенкой и в том же порядке идут на всем земном шаре, и, отправляясь от экватора к полюсам, точно также видишь полосы пальм и бананов, папоротниковых и фиговых дерев, мирт и лавров, вечнозеленые леса, европейские лиственные деревья, периодически теряющие свои листья, хвойные деревья, кустарники и травы альпийские… Вот, любезный друг, на каких началах основана ботаническая география. Какие чудесные исследования могли бы мы здесь производить, если бы только не вынуждены были заботиться о нашей безопасности прежде всего.

— И как можно скорее, потому что кто может поручиться, что Гобби в первый же день, как хватит лишний стакан рому, не прикажет и нас принести в жертву своему Марамбе?

— Вот хоть бы в этом саду, — продолжал Гиллуа, — посмотрите, какое тут богатство разнообразных растений!!! Вот эфиопский перец, мохнатый тамаринд, масличное дерево, сенегальская анона, древокроник, sterculia acuminata, плоды которого так драгоценны для излечения болезни печени, баобаб Адансона, всякого рода бананы, гвинейская елеис и до двадцати видов пандануса… А что это за растения? Какую великолепную коллекцию разных растительных видов мог бы я составить!.. Но понимаете ли вы теперь, каким образом растения помогают определению широты?

— Поистине, география — всемирная наука, — сказал Барте, невольно увлеченный восторженностью друга, — и не может же эта наука заниматься земной поверхностью, не обращая внимания на растительность и животных, занимающих ее пространство. По крайней мере, так следует ее понимать. И в фауне полюсы и экватор могут играть ту же роль, что и в ботанической географии: по широте легко будет определить и виды. Вот хоть бы человек, под экватором он все черного или коричневого цвета; по мере приближения к полюсам, черный цвет теряет силу; ниже тридцати пяти градусов нет уже негров, но тропический цвет сохраняется еще в волосах, которые вообще остаются черными до пятидесятого градуса, где они совершенно вытесняются белокурыми волосами. Да, я теперь вижу: отделять от земли существа, живущие на земле и под землей, писать их историю отдельно от истории земного шара, забывая о средствах их питания, широте, где они живут, произведениях почвы, где они процветают, составе воздуха, которым они дышат на экваторе и на полюсах, и климате, которому они подчиняются, — все это не значит заботиться о рациональной науке. Наш мир во всем удивительно однороден и жизнь частная не может в нем изучаться независимо от всемирной жизни. И не думаете ли вы, Гиллуа, что, прежде чем браться за человеческую психологию, следовало бы хорошенько изучить психологию растений?

— О, да! В нашей чудесной природе нет ничего независимого и изолированного.

— Что правда, то правда, чудесная у нас природа… Посмотрите, вот мы здесь беззащитны, в руках грубого и глупого дикаря, далеко от всего нам дорогого, пожалуй даже без надежды победить преграды, отделяющие нас от свободы, с полным сознанием, что жизнь наша зависит от какого-нибудь лишнего стакана тафии, и вот достаточно солнечного луча, среди этой роскошной, тропической растительности, чтобы изменить течение наших мыслей, отогнать тоску, заставить нас мечтать и разговаривать, как будто мы свободные путешественники среди величественных лесов Южной Африки.

— Но вернемся к нашему печальному положению. Я разделяю ваше мнение о необходимости бежать.

— Если мы выйдем отсюда целы и невредимы, то, клянусь, капитан Ле Ноэль получит от этой руки достойное воздаяние за свои преступления!

— Так вы думаете, что нам надо следовать по течению Конго?

— Это единственно возможная для нас дорога.

— Но не безопасная. Ведь если за нами будет погоня, когда узнают о побеге, то негры будут нас искать именно в этом направлении.

— Конечно. Люди, посланные за нами в погоню, не ошибутся в дороге, выбранной нами.

— Так что же тогда?

— Все же можно понадеяться на судьбу… И, разумеется, мы не дадимся им живыми. Во всяком случае, смерть гораздо лучше, чем это нетерпимое рабство, в котором каждый день мы не уверены, доживем ли до солнечного заката.

— Когда же мы предпримем эту попытку?

— Чем скорее, тем лучше: ведь и через полгода шансов на спасение будет не больше.

— А как вы полагаете, если мы подождем еще некоторое время, не удастся ли нам подкупить какого-нибудь негра, который согласится быть нашим проводником, или завести сношения с соседними племенами?

— В обоих случаях надо делать подарки, а у нас нечего дарить. Не забудьте, что житель Матта-Замбы, согласившийся способствовать нашему побегу, непременно будет принесен в жертву фетишам, как только вернется сюда… Нет! Чем больше ждать, тем хуже…

Слова Барте вдруг были прерваны страшными криками, происходившими на главной площади, на которую передним фасадом выходил королевский дворец.

Друзья насторожили уши в тревожном ожидании, и посреди шума и воя толпы, с каждой минутой увеличивавшихся, они ясно услышали два незнакомые слова: Момту-Самбу, которые всеми громко произносились с многообразнейшими возгласами. Они поспешно подошли к ограде из лиан и бамбука, окружавшей место их заключения, и пристально смотрели, стараясь распознать причину народного движения.

— Недоставало еще того, чтобы народ потребовал нашей головы, — сказал Барте, грустно улыбаясь.

Каково же было их удивление, когда они увидели среди пятисот или шестисот негров обоих полов и всех возрастов, человека высокого роста, который, с небрежно перекинутым на плечо ружьем и ведя за собой огромную собаку на шнурке, прямо направлялся ко дворцу Гобби при восторженных криках народа.

Нельзя было ошибиться, если не в национальности, то, по крайней мере, в его расе… Он был белый!

Как видение промелькнул он мимо бедных узников.

Что это за человек?.. Торговец неграми, разбойник или авантюрист? С ним, быть может, опаснее встретиться на большой дороге, чем с самым диким негром… Нужды нет, один вид его усилил их мужество: им показалось, что его появление может оказаться для них спасительным.

III. Незнакомец

— Здравствуй, Гобби, — сказал новый гость без всяких церемоний проходя прямо в приемную царя, — поздравляю тебя с благополучным возвращением и желаю тебе и твоей державной фамилии тысячу радостей.

— Благодарю, Момту-Самбу, — отвечал знаменитый властелин, несколько смущенный.

— Ну, полно, успокойся, старый пьяница, — ска гость, тотчас смекнувший причину смущения Гобби сегодня я не за тем к тебе пришел, чтобы требовать своей доли тафии, которой ты запасся.

Гобби вздохнул свободно и осклабился до ушей от удовольствия.

— Послушайте-ка, Бульдегом, — продолжал Момту-Самбу, называя короля прозвищем, которое дал ему в веселую минуту, — до меня дошли слухи, что ты привел двух белых из своего похода в Рио-дас-Мортес, правда ли это?

— Момту-Самбу такой же хороший угадчик, как и мои ганги, — сказал Гобби со зверским смехом, — он хорошо понимает, какая мне выгода иметь пару белых рабов и потому приходит ко мне как жрецы Марамбы за тем, чтобы выпросить у меня белых для служения себе.

— А тебе хотелось бы отрубить мне голову или отравить ядом, как ты это сделал со своими жрецами, если бы только это было в твоей власти?

— Правда, для этого у меня недостаточно власти, потому что злой дух Мевуя одарил тебя талисманом против смерти. Я не могу отрубить тебе голову, но и не отдам тебе моих белых невольников.

Момту-Самбу хотел было на это сказать, что он и без его позволения сумеет их взять, но раздумал и сказал только:

— А что прикажешь мне делать с твоими невольниками? Ты хорошо знаешь, что у белых не водится рабства между собой. Да и то сказать, разве у меня мало черных рабов, чтобы служить мне? Я пришел только за тем, чтобы поболтать с ними. Как давно я не видал никого из моих родичей!

Гобби бросил на него взгляд недоверия, но имел слишком «много причин, чтобы не отказать ему в просьбе, и потому после некоторого колебания махнул ему рукой, чтобы он следовал за ним.

Вместе вышли они на внутренний двор, который вел в сад; черный воин, стоявший у входа, отдал им честь по-европейски, и они вдвоем вошли за ограду, где Барте и Гиллуа с понятным нетерпением ожидали желанного гостя.

— Ни малейшего движения, — сказал им незнакомец, как будто здороваясь с ними, — не выказывайте волнения, иначе не ручаюсь за вас. Мужайтесь! Я пришел спасти вас.

Совет, произнесенный на чистом французском языке, был не бесполезен, потому что молодые люди, услышав родной язык, с трудом сдерживали проявление своей радости, что возбудило бы крайнее недоверие короля. Но надежда на скорое освобождение дала им силу скрыть свое душевное волнение.

— Счастливы видеть вас, — отвечали они с видимым хладнокровием, хотя вся кровь бросилась им в лицо, — милости просим! Вы первый принесли нам слово утешения.

— Да кланяйтесь же пониже этому скоту, — сказал Момту-Самбу поспешно, указывая на Гобби.

Молодые люди сделали самый почтительный поклон дикому властелину.

— Что это они делают? — спросил Гобби с беспокойством и недоверием.

— Твои невольники только что сказали мне, что они считают за счастье служить тебе, такому знаменитому властелину, и вот кланяются тебе, как принято в нашей стране.

— Вот это хорошо, — сказал Гобби, прихорашиваясь, — скажем им: если они попытаются бежать от меня, то я прикажу живьем сжечь их перед великим Марамбой, а если они согласятся кончить дни свои в Мата-Замбе, то я пожалую их важным чином в моей армии.

— Теперь я оставляю вас, — сказал незнакомец молодым людям, как будто переводил им слова Гобби, — я просил позволения только на минуту видеть вас, а продолжительный разговор непременно возбудит его подозрение.

— Когда же вы вернетесь? — спросил Барте тревожно.

— Твои обещания превышают все их желания, о великолепный Бульдегом, — продолжал незнакомец, как будто переводя ответ на предложение Гобби, — они сочтут за счастье сражаться с твоими врагами.

Тогда король сказал, что ему очень бы хотелось иметь такую же гвардию, как у губернатора Бенгуэлы, а потому он поручает белым обучать его солдат.

Капитан Ле Ноэль, отдавая молодых людей в рабство, не скрыл от Гобби, что они оба военные, и будут для него полезными помощниками в битвах с соседями, с которыми он постоянно вел войну для приобретения невольников. Вот причина, почему Гобби так оберегал их и, не задумавшись, пожертвовал для них полудюжиной жрецов, пытавшихся присвоить их себе под видом служения Марамбе.

— Можно ли надеяться, что мы скоро увидим вас? — спросил Барте незнакомца, на которого смотрел, как на своего избавителя.

— В нынешнюю же ночь.

— Где?

— Как только луна скроется, выходите на далекий край сада;я знаю средство войти туда, не возбуждая внимания сторожей, которые, впрочем, меня боятся более, чем своего короля: я приду условиться с вами.

— Оставьте нам ваше имя, как залог надежды, и для того, чтобы нам знать, кого мы должны благословлять?..

— Здесь меня зовут Момту-Самбу, неуязвимый человек; эти слова объясняют вам тайну, почему эти скоты питают ко мне суеверный страх… На берегах Бретани, где я родился, — продолжал незнакомец задумчиво, — меня звали иначе… давно это было… Ив Лаеннек!

Тут он провел рукой по лбу, как бы желая оттолкнуть тяжелое воспоминание, и вдруг воскликнул с судорожным смехом, обращаясь к Гобби:

— Ну, черная морда, дай-ка мне стакан тафии… я хочу выпить за твое здоровье.

IV. Момту-Самбу. — Планы побега

Исходите земной шар по всем направлениям, углубляйтесь в самые дикие страны мира, блуждайте в полярных морях, в дремучих лесах Азии, в степях Америки, в пустынях Африки, в зелени Австралии и бесчисленных островах Океании, огибайте мысы, переплывайте проливы — и везде, где ступит ваша нога, вы встретите человека, который прежде вас поставил свою ногу там; человек этот моряк — не тот моряк, который плавает по морям и добросовестно исполняет свое ремесло по торговым или по государственным обязанностям; не тот моряк, который, по окончании срока своей службы, или утомленный далекими плаваниями, возвращается на родину заниматься рыбной ловлей: такой добродушный, честный и отважный до героизма и полного самоотвержения моряк десять раз побывает в кругосветном плавании и ничего не узнает, кроме своего корабля и некоторых портов, куда он заходил случайно и увлекаемый общим примером, проматывал в двадцать четыре часа свое трехмесячное жалованье… Моряк, следы которого всюду находишь — это человек, который по случаю какой-нибудь беды, или в порыве горячности, вынужден был, как это у них говорится: выброситься за борт, то есть бежать со своего корабля… Он бежит, куда глаза глядят, избегая цивилизации, преследующей его в лице консулов его нации, пристает к первому племени, не убившему его в минуту встречи, и как-то сживается с ним легко, подчиняется первобытным нравам, к которым так подходит и его природа по своему невежеству и грубости.

Тогда он скальпирует с апачами и команчами, питается жиром с эскимосами, ест сырую рыбу с жителями Маркизских островов или предводительствует армиями каких-нибудь негритянских властелинов на берегах Африки.

Бывают случаи, что он и сам становится их королем, если сметливость его равняется отваге.

Географический мир не имел бы нужды допытываться тайн земли, если бы этот моряк-космополит понимал важность открытий, которые он сделал сам того не ведая, и, в особенности, если бы он сумел начертать маршрут своих странствований.

Ив Лаеннек принадлежал к числу таких вымороченных моряков и его историю можно рассказать в двух словах.

Десять лет тому назад он был матросом на корабле, стоявшем на якоре у порта в заливе Сан-Паоло-де-Лоанда. Это было его первое плавание на военном корабле. Однажды он исполнял какую-то службу на берегу и имел несчастье в запальчивости ударить старшего боцмана, который слишком жестоко поколотил его за пустяшную вину.

— Арестовать этого негодяя, — закричал боцман вне себя.

— Беги, — шепнули ему товарищи, делая вид, будто толкают его.

Ив понял, что надо спасать свою голову, и, вырвавшись из их рук, бросился со всех ног вдоль берега, по направлению к негритянскому городу, отделенному от европейской части только рвом, наполненным водой.

По приказу боцмана матросы бросились за ним в погоню с очевидным намерением не догнать его: они знали, какие страшные последствия влечет за собой преступление Лаеннека, и понимали, что начальство не задумается показать им пример. В душе они и сами не одобряли его, но радехоньки были, что он убежит от казни; но боцман, не говоря уже об оскорблении, должен был еще позаботиться и о дисциплине, и потому сам бросился вслед за своими людьми и вскоре опередил их.

— Стой! — закричал он, схватив его за шиворот.

— Не доводите меня до отчаяния, — отвечал несчастный, вне себя от ужаса.

— Не увеличивай преступления сопротивлением.

— В последний раз прошу, пустите меня!

Тут матросы подбежали уже на помощь начальнику.

Лаеннек видел уже себя перед военным судом, слышал свой приговор, знал, что его расстреляют, вспомнил свою родину, свою мать, которую никогда уже не увидит, и потерял голову… он выхватил свой кортик и всунул его в горло боцмана, а сам опрометью бросился в ров, переплыл на другой берег с неимоверной быстротой и скрылся в лабиринте узких и темных закоулков негритянского города.

Через полчаса после этого, по жалобе капитана корабля, губернатор Сан-Паоло-де-Лоанды приказал военному отряду оцепить хижины негров и разослал нарочных по всем направлениям. Но все поиски были напрасны; Лаеннек исчез. Одна негритянка, сжалившись над ним, спрятала его остроумным образом: она завернула его в вязанку тростника, приготовленного для плетения корзин, связала в пуки и оставила его лежать у двери ее хижины.

Никому и в голову не пришло искать в тростнике беглеца; на ночь она освобождала его; днем же опять скрывала в той же темнице. Через две недели после этого корабль снялся с якоря и ушел, и португальская полиция перестала тревожить себя поисками беглого матроса: у нее и своих хлопот было слишком много, чтобы еще попусту дремать под жгучим солнцем на плотинах порта.

Лаеннек не мог оставаться в Лоанде, где его консул непременно бы арестовал, как только узнал бы о его присутствии; отплыть на иностранном судне было немыслимо, не имея никаких бумаг, и в порту, довольно редко посещаемом. Франция навеки закрыта для него: правда, боцман не умер от раны; но, будучи два раза жертвой беззаконного покушения, он не оставлял своему оскорбителю никакой надежды на помилование.

Молодая негритянка, которой Лаеннек был обязан спасением, была уроженкой Верхнего Конго; привязавшись к Иву, она предложила ему идти с нею к ее родному племени, заверяя его в хорошем приеме. Как все моряки, он сохранял свои деньги в кожаном поясе, который носил под курткой. Будучи бережлив, как бретонец, он сохранил все свое жалованье за два года плавания, в надежде этим запасом помочь своей семье по возвращении из кругосветного плавания. Теперь он воспользовался сбереженными деньгами, чтобы купить себе хорошее ружье, несколько фунтов пороха, свинца, форму для литья пуль, а также несколько штук бумажных тканей в подарок негритянке Буане, и пошел вслед за нею.

Они шли сорок два дня и, наконец, пришли в город Матта-Замбу, где царствовал Гобби. В это время король был в натянутых отношениях с самым сильным соседом, по имени Огуне. Ив Лаеннек вызвался обучить его армию и сделать его могущественнейшим властелином всей страны. Гобби, видавший европейские парады в Лоанде и Бенгуэле, с радостью принял его услуги и провозгласил его главнокомандующим своей армии, состоявшей из трех тысяч воинов, из которых только половина была вооружена ружьями, у других же были копья. Дикие воины имели обычай драться в свалке, как ни попало; Лаеннек разделил их по ротам и образовал отдельный отряд, вооруженный огнестрельным оружием. Он научил их маршировать, как следует становиться в каре или колоннами и главное не выскакивать вперед и стрелять только по команде.

У Гобби был свой особенный воинский устав, который немало способствовал успеху обучения его армии: всем непокорным он рубил головы; это было почти единственное наказание, употребляемое им и относительно всех его подданных, в чем можно уже было убедиться.

Через три месяца по прибытии Лаеннека, в целом Конго не было войска лучше армии Гобби, который, мучимый нетерпением испытать на деле своих воинов, объявил войну соседу Огуне, который мог выставить вдвое более многочисленный отряд. Гобби одержал полную победу и имел счастье собственноручно отрубить голову своему неприятелю. Бесполезно и говорить, что, по примеру своих европейских собратьев, он присоединил немедленно владения побежденного к своей державе.

Все время Лаеннек, не щадя своей жизни, принимал участие в боях, выказывая необычайную храбрость; пуля и стрелы летали вокруг него, а он и внимания на них не обращал; и хотя постоянно находился впереди своего отряда, но вышел из битвы без малейшей царапины. Быстро распространились слухи, что он неуязвим и что, по выражению Гобби, он имел при себе фетиша, ограждающего от смерти. Само собой разумеется, что он не стал разуверять их, потому что этот общий суеверный страх делал его еще неприкосновеннее, чем сам король, и давал ему средство сохранять свободу действий. Вследствие этого Лаеннек заявил королю, что будет защищать его против всех неприятелей, но чтобы он не рассчитывал на него при похищении и продаже невольников. Последнее производилось ежегодно для приобретения в меновой торговле оружия и тафии.

Гобби был так же суеверен, как и последний из его подданных, и вполне верил могуществу европейского фетиша, хотя не имел никакого доверия к волшебным фокусам своих жрецов: слишком часто проделывались они перед его глазами, чтобы он мог допустить веру в них. Очень досадно было ему слышать заявление своего главнокомандующего, однако он боялся противоречить тому, которого весь мир отныне называл Момту-Самбу, то есть «человек неуязвимый».

Благодаря такому верованию, Лаеннек мог проводить жизнь совершенно на свободе. Время свое он проводил на охоте и на исследовании внутренней страны, желая развлечь себя и усталостью от занятий заглушить печальные воспоминания о прошлом. О научных целях он не имел никакого понятия и потому не мог преследовать их.

Он аккуратно явился на свидание, назначенное молодым друзьям. Рассказав им о своих приключениях, он выслушал их историю, после чего поклялся избавить их от участи, которую приготовил им Гобби.

Увлекаемые нетерпением, Барте и Гиллуа хотели бежать в ту же ночь, но Лаеннек объяснил им необходимость потерпеть еще несколько дней.

— Надо усыпить бдительного Гобби, — сказал он, — за нами будет непременно погоня, и потому нам необходимо опередить их хотя бы на один день пути, а вы должны понять, как трудно скрыть наше отсутствие от общей бдительности, хотя бы и на двадцать четыре часа.

— Так как же вы полагаете? — спросил Барте.

— Надо ждать, или воспользоваться благоприятным случаем, а до той поры вы должны поступить по указанному мной плану.

— Приказывайте, мы будем повиноваться.

— Завтра же вы должны просить Гобби, чтобы дали вам в обучение новобранцев.

— Но я ничего не понимаю в этом деле, — подхватил Гиллуа, — ведь это хорошо для Барте, который действительно военный человек, ну а чиновников колониального комиссарства надо жаловать не мечами, а великолепными перьями вместо ордена. Ведь мы умеем только пером писать, и Гобби скоро заметит мое невежество.

— А вы подражайте своему товарищу или придумайте какую-нибудь новую штуку, если это вам легче… Для негров все белые — солдаты. Во всяком случае старайтесь хотя бы притвориться, что вы не на шутку занимаетесь своим ремеслом. Когда наступит удобное время, я постараюсь предупредить вас с вечера, а до той поры мы будем видеться как можно реже. Если будет надобность известить вас о чем-нибудь важном, то я пришлю к вам моего негра Кунье: вы можете вполне довериться ему, это человек испытанной верности.

В эту минуту собака, никогда не покидавшая Лаеннека, приподнявшись на задние лапы, сильно вдыхала в себя воздух по направлению к дворцу.

— Что с тобой, Уале? — сказал ее хозяин, — неужели какой-нибудь караульный отважился зайти в эту сторону?

Громадное животное тихо зарычало, сохраняя выражение чего-то среднего между тревогой и яростью.

— Вот наш лучший друг в предполагаемом побеге, — сказал Лаеннек, задумчиво лаская голову собаки, — бедный, мой единственный, истинный друг! Сколько раз ты спасал мне жизнь в опасных предприятиях! Посмотрите на него, господа, он вступает в борьбу с ягуаром и пантерой и побеждает их. При встрече со львом Уале нисколько не усомнился бы броситься на него. Это один из тех громадных молоссов английской породы, которые останавливают лошадей на всем скаку и одолевают быка. Три года тому назад мне подарил его мулат, скупающий рабов. Я сам вынянчил его и возился с ним как с ребенком. Ну и горе тому, кто вздумал бы наложить на меня руку, мигом разорвет его Уале на куски.

Уале заворчал еще выразительнее и хотел было броситься в чащу. Но хозяин удержал его вовремя и счел за нужное сократить свое посещение.

— Я должен расстаться с вами, — сказал он шепотом, — не знаю, кто тут шатается… Стоило бы спустить Уале, чтобы заставить раскаиваться дерзкого бродягу; но лучше будет, если Гобби не узнает о нашем ночном свидании. Прощайте! Исполняйте мой совет и терпеливо ждите минуты освобождения.

Сделав несколько шагов, Лаеннек очутился в конце сада, и пробираясь ползком между непроницаемыми чащами колючих кустарников одному ему известного прохода, он добрался до ограды из смоковниц, кактусов и бамбуков, защищавших вход во дворец Гобби.

Едва успел он скрыться, как вдруг негр, ползший по его следам, поднялся и остановился перед естественной преградой, которую не мог преодолеть. В ужасе, что Момту-Самбу исчез, он бросился со всех ног во дворец, чтобы доложить об этом Гобби.

— Государь, у Момту-Самбу есть еще фетиш, который дает ему силу быть невидимкой.

V. Побег и погоня

Прошло уже около месяца, а Ив Лаеннек не давал и признака жизни; оба друга стали уже тревожиться и приходить в отчаяние, когда в одно утро получили через доверенного негра Кунье дощечку со следующими словами, кое-как начертанными ножом:

«Родственник Гобби умер; мы воспользуемся оргией, которая последует за похоронами, и уйдем в эту же ночь. Когда Кунье придет за вами, следуйте за ним, не сомневаясь… все готово! Мужайтесь!.. У меня есть оружие для вас.»

Нет возможности описать восторг Барте и Гиллуа. Они не скрывали от себя опасностей, предстоявших им, но они готовы были лучше все претерпеть, нежели оставаться хоть один лишний день в этом жестоком рабстве, в котором их жизнь постоянно зависела от произвола дикого варвара.

Не успели они проститься с посланником Лаеннека, как пришел приказ от короля Гобби явиться с сформированным ими батальоном для присутствия при погребальной церемонии.

Тело королевского племянника было перенесено с большой торжественностью на главную площадь, и все вожди, подчиненные Гобби, подходили отдать последнюю честь покойнику, смотря по рангу и званию, занимаемую ими в армии. Каждый отряд занял указанное ему место, и все войско стояло вокруг выставленного тела. Тогда ганги вынесли идол великого Марамбы и принялись исполнять перед ним самые странные пляски, приличные обстоятельству.

Тело умершего, предварительно высушенное на малом огне и покрытое красной глиной, было выставлено, по местному обычаю, на три дня; во все это время все население страны обязано было плясать, и в промежутках производить дикое пение и вой, от восхода и до заката солнца, и ничего не есть. После этого всю ночь надо было напиваться водкой и крепкими напитками.

Особенность этих похоронных обрядов заключается, в противоположность всем другим, в полном отсутствии духовного значения. Во всем Конго нет ни одного обряда, который был бы хоть немножко выше грубого суеверия.

Морской офицер Деграппре, долго странствовавший в прошлом веке между племенами, соседними к нижнему течению Конго, оставил нам любопытные подробности относительно погребальных обрядов среди местных жителей и их способа бальзамировать своих покойников.

Лишь только умирает человек, его одевают в лучшие его одежды и ставят под навес, куда собираются оплакивать его друзья два раза в день.

На следующий день устраивают позади навеса хижинку, куда относят покойника, а на место его кладут чурбан в виде человека, которому продолжают воздавать последние почести.

Тогда тело в хижине обмывается крепким настоем из маниока, который имеет свойство иссушать кожу и делать ее белой как известь, после чего выставляют его в предписанном гангами порядке, лицом к западу, несколько с согнутыми коленями, левая нога приподнята назад; правая рука вытянута прямо, с крепко сжатым кулаком, обращенным к востоку; левая рука поднята кверху, кулак ее разжат, пальцы растопырены и несколько пригнуты к западу, как будто ловят муху на лету. Когда труп приготовлен в таком виде, тогда с помощью постоянно поддерживаемого огня начинают вынимать из него внутренности и сушить его как пергамент. Когда же тело достаточно обелится, его покрывают густым слоем красной глины и, после того как все это высохнет, начинают украшать одеждами. Эта операция состоит в том, что тело заворачивают в туземные ткани, пока оно не примет вид какой-то кучи.

Чем лучше высох труп, тем больше наворачивают на него этой ткани, так что вскоре нет уже места в хижине; тогда строят другую побольше, а масса с каждым часом увеличивается, устраивают и третью хижину до тех пор, пока наследник находит, что его родственник довольно уже толст. После этого перестают укутывать его туземными тканями, называемыми мокуты, а принимаются за европейские ткани: синий коленкор, ситцы и даже шелковые материи, смотря по званию и богатству покойника.

В назначенный день тащат эту безобразную массу в могилу, в которой устроена хижина с довольно объемистой крышкой для вмещения массы покойника. Туда кладут пищи и питья на несколько дней, все это покрывают крышкой, а сверху засыпают землей, оставляя на этом месте несколько камней, чтоб обозначить место погребения.

В некоторых местностях ганги получают в уплату за свои труды все ткани, навернутые на покойника тщеславием наследников, прежде чем опустят его в могилу.

В каждой провинции и даже чуть ли не в каждой деревне эти обряды изменяются.

По словам Кавацци, когда умирает негр в Матамбе, то его рабы, друзья и родные сбреют все волосы на голове в знак горести и, натерев голову и лицо маслом, посыпают себя разноцветными порошками, смешанными с перьями и сухими листьями.

Такой обряд наблюдается только при смерти простого народа; после же смерти государя или предводителя бреют волосы только на маковке, которую повязывают или полоской материи или древесной корой, после чего запираются в свою хижину на неделю и ни за что уже не выходят из дома. Иные присоединяют к этому заключению строгий пост в продолжение трех дней и за все время хранят глубокое молчание. Если по крайней необходимости они вынуждены о чем-нибудь спросить, то делают это знаками с помощью трости, которую не выпускают из рук.

В некоторых местностях вдовы воображают, что души их мужей возвращаются к ним на отдых, особенно же, когда они жили дружно.

Такое верование повергает их в беспрерывные страхи, от чего они освобождаются только с помощью ганга, который несколько раз окунает их в воду, заверяя, что это омовение изгоняет пугающий их предмет.

После этого обряда они могут опять выходить замуж, не боясь уже ни укоров, ни обид от покойных мужей.

Тот же путешественник говорит, что негры Нижнего Конго веруют, будто человек, умирая, покидает жизнь, преисполненную горя и забот, для того, чтоб ожить для другой жизни, полной радостей и счастья.

Основываясь на этом мнении, они обращаются очень жестоко с больными, желая ускорить их смерть. Родственники умирающего негра обыкновенно теребят его за нос и за уши что есть силы; бьют его кулаком в лицо, тянут за руки и за ноги, зажимают рот, чтобы скорее задушить; иногда схватят его за ноги и за голову, поднимут как можно выше и потом брякнут наземь как можно больнее, а иные становятся коленями на его грудь и придавливают так, что кости трещат.

Эти несчастные воображают, что исполняют долг сочувствия к умирающим, чтобы избавить от продолжительных предсмертных страданий и как можно скорее освободить от мучений земной жизни.

На третий только день на тело королевского племянника следовало навертывать макуты, а до тех пор ни по какой причине нельзя было нарушать церемонию.

Даже во время войны, самой ожесточенной, достаточно одной вести о тугуму или погребальной церемонии члена королевской фамилии, чтобы прекратились неприязненные действия. Отсюда ясно, что случай благоприятствовал Лаеннеку выше ожиданий.

Лишь только скрылись последние лучи заходящего солнца за горами Кассанцы, как мигом прекратились пляски и вой точно по волшебному мановению, и все мужчины бросились по домам на пищу, которую приготовили им женщины, не участвующие в церемонии.

Вскоре рисовая водка и крепкие напитки из сорго полились в изобилии в хижинах простолюдинов, тоща как знать упивалась померанцевой водкой, а Гобби с принцами и принцессами искали царственного опьянения в излюбленной ими тафии.

Когда могущественный властелин стал терять рассудок, Кунье подал знак молодым людям, поджидавшим его на галерее, и тогда все втроем тихо проскользнули по темным улицам города и минут через десять очутились на берегу Конго. Из чащи корнепусков, осенявших реку, послышалось глухое рычание Уале.

— Кто идет? — спросил Лаеннек.

— Это мы, — отвечали Гиллуа и Барте, дрожа от сильного волнения.

— Тише!.. Садитесь, — отвечал Лаеннек поспешно.

Кунье, раздвигая руками корнепуски, привел молодых друзей к небольшой пироге, где ожидали их бретонец и Буана, молодая негритянка, которая во что бы то ни стало хотела следовать за своим господином.

— Полно тебе, Уале, успокойся, разве ты не видишь, что это друзья, — говорил Лаеннек своей собаке, которая готова была броситься на новых друзей.

Умное животное тотчас улеглось на дно пироги, Барте и Гиллуа с проводником могли, наконец, занять своя места. Не говоря ни слова, Лаеннек дал каждому ружье, порох и пули и, опять усевшись на свое место, щелкнул языком.

Сигнал был тотчас понят, потому что пирога тихо двинулась по реке, когда Кунье и Буана налегли на весла; она шла около берега, чтобы укрыться под высокой травой и кустарником, которые зеленым сводом склонялись над рекой. Пока слышались издалека плачевные песни и дикий вой, опять начавшийся с опьянением, путешественники соблюдали мертвое молчание из страха, чтобы какой-нибудь запоздавший негр не заметил их присутствия; ночь была так темна, что в двух шагах ни зги не видать, и каждую минуту нос пироги запутывался в корнях, извивавшихся на водной поверхности. Вскоре со стороны Матта-Замбы доносился до них только глухой, неясный гул, как обыкновенно бывает ночью в местах, где кишат человеческие толпы. Зато по обоим берегам реки послышался рев и вой диких зверей, пользовавшихся ночной темнотой, чтобы спешить на водопой.

— Господа, — сказал Лаеннек, решившись, наконец, прервать молчание, — первое затруднение побеждено, потому что прежде всего надо было вам уйти, но опасность еще не миновала; я не говорю о диких зверях, которых мы можем встретить на дороге; у нас есть оружие и мы можем защищаться; притом мы покинем реку только в нижнем ее течении, во избежание злокачественных лихорадок, которые не пощадили ни одного европейца, а как вам известно, конгская лихорадка — это смерть. Но в настоящую минуту нет ничего для нас опаснее, как погоня Гобби во главе отряда в пятьсот или шестьсот воинов, которых он подпоит тафией и рисовой водкой, для того чтобы избавить их от суеверного уважения, которое я на них произвожу.

— Вы думаете, что он, едва узнав о нашем побеге, так и бросится по нашим следам?

— Думаю, потому что он на все способен, только бы захватить нас опять в свои лапы. Ведь он воображает себя непобедимым до тех пор, пока у него в армии есть белые воины… Впрочем, у меня еще есть надежда.

— Какая?

— Может быть он не посмеет прерывать погребальных церемоний своего родственника. Подобное нарушение противно всем религиозным понятиям страны… но с Гобби ни на что нельзя рассчитывать. В сущности, он и Марамбе так же мало верит как и своим гангам, да и фетиши небольшое влияние имеют на него. Этот железный человек верит только грубой силе, и я не совсем уверен, чтобы он когда-нибудь верил моей неуязвимости, но это помогало его предприятиям, потому что властелины, которых мы вместе с ним побеждали, еще более боялись Момту-Самбу, чем его самого… Итак, если завтра утром, когда винные пары несколько рассеются, он заметит наше отсутствие, то, по всей вероятности, он созовет отряд преданных ему воинов и бросится за нами в погоню; в таком случае он нагонит нас еще до заката солнца, потому что с этой жалкой пирогой мы не можем далеко уйти. Его негры без особенного труда проплывают на веслах двадцать пять и тридцать миль в день. Я видал их в работе.

— Так почему бы нам не выйти на берег и не продолжать нашей дороги пешком, как можно дальше от реки.

— Это невозможно. Нам нельзя скрыть свой путь в этой чаще лесов, окружающих Конго с обеих сторон на протяжении более двухсот миль.

— В таком случае у нас не остается никакой надежды спастись от его преследования.

— Я не говорю этого. Мы должны тогда принять решительные меры, но до того времени всего лучше не делать бесполезной опрометчивости. Очень может быть, что он не посмеет прервать торжественного погребения своего родственника; да и его воины, преисполненные предрассудков, не захотят следовать за ним. В таком случае, у нас тогда будет два дня и одна ночь впереди и более двухсот миль сделанного из числа семисот, которые предстоит нам сделать для достижения населенных мест, а это дает нам уверенность в успехе предприятия. Через двадцать дней мы дойдем до реки Банкоры, около которой живут гостеприимные и миролюбивые племена. Я побывал там лет пять тому назад и, не могу, конечно, похвалиться их радушным приемом… А теперь, господа, предлагаю вам отдохнуть и заснуть хорошенько, потому что боюсь, как бы следующая ночь не была гораздо тревожнее нынешней… Пока и я поработаю веслом, чтобы не истощать сил этой бедной Буаны, а через несколько часов я улягусь спать. Закутайтесь хорошенько этими одеялами, потому что сырость на Конго очень вредна.

Молодые люди вызвались, в свою очередь, грести, но Лаеннек отвечал, что, не имея привычки к гребле, они заставят только потерять драгоценное время.

Против этого нельзя было возражать, и Барте и Гиллуа должны были подчиниться советам нового друга.

Ночь прошла без всяких приключений.

Когда молодые люди проснулись, то крик восхищения невольно вырвался из их груди: первые лучи восходящего солнца позолотили вершину столетних лесов, которые опоясывали реку Конго лианами, цветами и колоссальными деревьями; никогда еще человеческая нога не вступала в эти леса; тихо катились волны широкой реки и как будто дремали между зелеными берегами; в то время бесчисленное множество птиц с самыми разноцветными перьями, пробуждаясь с природой, оглашали воздух радостными песнями.

А там вдалеке, на водной поверхности, озаряемой светом, двигались огромные массы, которые Лаеннек назвал бегемотами; весело играли они, вздымая пеной волны; еще дальше, неподвижно как чурбаны, неслись кайманы по течению, распространяя вокруг себя сильный запах мускуса, что составляет особенное свойство африканских крокодилов; тихий ветерок, рябивший воду, долго доносил до беглецов этот запах, хотя кайманы давно уже скрылись.

Бегемот — исключительно животное Африки. Долгое время исследователи задавались вопросом, нельзя ли в Азии встретить их, и, в особенности, в реках Индии, Явы и Суматры, но все поиски остались без результата до настоящего времени.

— Что это было бы за счастье, — воскликнул Гиллуа, увлекаемый страстью натуралиста, — если бы мы могли проходить эти страны не беглецами, а путешественниками, страстно любящими науку.

— Мы опять побываем в этих краях, — сказал Барте, приходя в восторг от окружающей природы, — я понимаю теперь, каково то невыразимое очарование, которое беспрерывно увлекает путешественника к неизвестному, и какими сокровищами душевных наслаждений вознаграждает великолепная тропическая природа в известные часы всякие труды, томления и тягости путешественников, умеющих уловить ее тайны!.. Да, я понимаю, что толкало все вперед бартов, ленгов, ливингстонов и грантов… они испытали великие радости вместе с великими страданиями.

— Я не знаю этих господ, о которых вы говорите, — сказал бретонец, — но знаю хорошо, что теперь мне было бы трудно жить в других местах, а не в этих лесах и всегда под голубым небом. Несмотря на томительную жару в этих странах, мне кажется, что, покинув их, я стал бы мучиться тоской по зелени, уединению и цветам.

При этих словах Лаеннек глубоко вздохнул и задумался.

Барте хотел было спросить, не хочет ли Лаеннек воспользоваться услугой, которую он оказал им, чтобы они выпросили ему помилование и право возвращения во Францию; но из уважения к его печали оставил этот вопрос до более удобной минуты.

Через несколько минут после солнечного восхода усталость гребцов видимо требовала отдыха. Тогда, скрыв пирогу в высокой траве и углубившись в чащу, они развели костер, чтобы наскоро приготовить себе пищу… После некоторого отдыха они опять повернули к реке, но вдруг Кунье остановил их и знаком руки заставил оглянуться назад: сквозь натуральную прогалину между переплетшимися лианами и бамбуком они увидели с некоторой тревогой трех старых горилл и одну молодую, которые расположились на их стоянке как только они отошли; страшные, в эту минуту безобидные звери, протягивали к полуугасающему огню свои члены.

Медленно и однообразно тянулся день, не представляя никакого особенного обстоятельства; странники не могли даже для развлечения повозиться с бегемотами и кайманами, которые испуганные бежали при их приближении; чтобы не обнаружить своих следов и не привлечь внимания врагов, беглецы должны были избегать всякого шума. Под вечер они хотели сойти на берег, чтобы запастись пресной водой, но были осаждены целым стадом слонов и вынуждены были поспешить в свою пирогу, после того как спасались от них чуть не целый час на ветвях баобаба. Бретонец, Кунье и Буана гребли целый день безостановочно, чередуясь друг с другом.

Прошло уже несколько часов с тех пор как они оставили левый берег и все плыли около правого, так. как предполагали, что погоня будет преследовать их с левого.

— Остановимся здесь! — вдруг сказал Лаеннек, — неблагоразумно будет продолжать плавание.

— Почему? — спросил удивленный Барте, — не потеряем ли мы дорогое время?

— Это необходимо, — отвечал бретонец, — дальнейшее плавание неблагоразумно, потому что укажет нашу позицию зоркому глазу негров. Если они пустились в погоню с утра, то через час они нагонят нас; слишком хорошо мне известно, как ничтожно проплытое нами пространство для этих неутомимых ходоков. Они могут идти только по самому берегу, потому что дальше берега сплошная непроницаемая чаща переплетшихся лиан, бамбука и других кустарников. Если же, по истечении нескольких часов, мы ничего не услышим, то опять пустимся в путь еще с большей энергией… и да хранит нас Бог!

Маленькое судно было спрятано в чаще корнепусков и тростника, стебли которого сводом склонялись над рекой; вблизи этого места находилась громадная скала, вроде пирамиды, на пятнадцать или двадцать метров над уровнем моря.

— Еще при закате солнца я заметил эту гранитную массу, — сказал Лаеннек, — и мне пришло в голову остановиться здесь, чтобы осмотреть, не может ли эта твердыня послужить нам при надобности натуральной крепостью? Если мы найдем в ней защиту и убежище, то ни один негр не осмелится атаковать нас.

Кунье получил приказание убедиться, нельзя ли им поместиться на вершине этой скалы.

Через несколько минут он вернулся с известием, что каменная глыба кончается на вершине довольно обширной площадкой, на которой могут свободно поместиться двенадцать человек, и что эта площадка покрыта густыми кустарниками, в которых можно хорошо спрятаться, не подвергаясь опасности быть замеченными.

— Господа, — сказал Лаеннек повелительно, — поспешим отнести туда оружие и съестные припасы. Там наше спасение, или же придется отказаться от всякой надежды спастись. Эта местность совершенно изменяет мои планы, и мы останемся здесь до восхода солнца, потому что тогда мы узнаем наверно, осмелился ли Гобби нарушить погребальный обряд для преследования нас.

Каждый повиновался бретонцу в молчании, и, несколько минут спустя, маленький отряд, с помощью кустарников и неровностей скалы, взобрался на самую вершину.

Никто не думал спать, и в течение более двух часов молчание нарушалось только однообразным ропотом волны. Вдруг Кунье вздрогнул.

— Что там такое? — спросил Лаеннек тихо.

— Заставьте молчать Уале, — отвечал он, — я слышу шум с верховья реки — это Гобби со своими воинами…

Бретонец мигом надел ошейник на собаку и приказал ей лежать тихо.

— Смотрите, — сказал негр, присматриваясь к течению реки, — вон черные точки на воде: одна, две, три четыре… всего шесть черных точек… они плывут на военных пирогах.

— Не более того? — спросил Лаеннек, который, не обладая зорким глазом негра, ничего не видел во тьме ночи.

— Да, только шесть… Вот они приближаются… Европейцы напрягли ухо, стараясь слухом заменить недостаток зрения, и вскоре ясно различили удары весел по воде.

— Точно ли ты уверен, что всего шесть судов? — спросил Лаеннек.

— Наверное, говорю.

Из мощной груди бывшего матроса вырвался вздох удовольствия.

— Что с вами? — спросил Барте.

— А то, что мы спасены… или близки к спасению.

— Спасены! — прошептали молодые люди.

— Да, спасены… Гобби, вероятно, чересчур хватил, если решился пуститься за нами в погоню, а иначе он никогда бы не осмелился преследовать нас только пятью десятками солдат на шести пирогах: ведь на шести пирогах больше не поместишь.

— Мне кажется, и этого слишком достаточно…

— Да, если бы меня тут не было, — перебил Лаеннек его слова, — но запомните хорошенько мои слова: никогда пятьдесят негров не осмелятся напасть на судно, на котором плывет Момту-Самбу. Я так уверен в этом предположении, что завтра утром, при первых лучах рассвета, мы опять сядем на пирогу и прямо пойдем вниз по реке, не заботясь ни о Гобби, ни о его воинах.

— Почему же не сегодня вечером?

— Потому что негры должны хорошо видеть, что я с вами, и кроме того, ночью могут пустить в вас несколько залпов, и мы не сможем отвечать на них с уверенностью. Положитесь на меня… ни один из этих жалких негров не захочет быть под прицелом моего карабине говоря уже о суеверном страхе, который я внушаю им… Если бы они подошли к нам в числе пятисот или шестисот и пешком, как я предполагал, ну, тогда было бы другое дело: и всюду количество есть сила, а у негров тем более…, Они поощряли бы друг друга, и, мертвых или живых, непременно возвратили бы нас в Матта-Замбу, если бы мы не решились на отчаянную попытку уйти подальше в лес.

После этого предостережения ничто не тревожило спокойствия беглецов.

Рано утром маленькая пирога бодро продолжала свое плавание, следуя по правому берегу реки, потому что надо было сохранять готовность на всякий случай и, при крайности, иметь возможность быстро сойти на берег.

Через час после их отплытия флотилия Гобби обозначилась; Барте и Гиллуа находились под влиянием сильного волнения все время до приближения неприятеля.

Не видя никаких следов, Гобби приказал остановиться в маленькой бухте и готов был отказаться уже от погони. По правде сказать, он совсем не собирался далеко преследовать, потому что бросился в погоню в первую минуту гнева и, по предположению Лаеннека, пьяный до одурения; за ним последовало не более тридцати человек. Поуспокоившись несколько, Гобби и сам рассудил, что с тридцатью солдатами не одолеть ему Момту-Самбу и не преодолеть суеверного страха, который он внушает его людям.

С быстрым соображением дикаря он принял на себя вид, приличный обстоятельствам и скорее с печалью, чем с яростью, заговорил со своим генералиссимусом, когда его пирога была в недалеком уже от него расстоянии. Прежде всего он окинул глазами свою свиту и понял, что нельзя ожидать от нее большой помощи в борьбе с неуязвимым человеком. И, действительно, со всех судов пронесся единодушный крик суеверного уважения при виде Лаеннека: «Момту-Самбу! Момту Самбу!» — . — Зачем ты покинул друга своего, не предупредив о том? — заговорил Гобби жалобным голосом, — не осыпалли я тебя почестями и богатствами?.. Достойно ли тебе бежать, как преступнику?..

Видя, какой оборот принимают обстоятельства, Лаеннек отвечал в том же тоне.

— Вероятно, тафия сильно омрачила твою голову, о, великодушный властелин Матта-Замбы, если ты решился покинуть тело твоего знаменитого племянника и сделаться посмешищем народа без всяких причин. Кто тебе сказал, что я бежал? Неужели свободный человек не имеет права идти, куда хочет и не двадцать ли раз прежде я уходил в далекие страны, а ты и не думал гнаться за мной, словно злобный Мевуя вселился в тебя?

— Правда, но ты всегда возвращался через несколько дней.

— А кто тебе сказал, что я и теперь не возвращусь?

— Один?

— Нет с Буаной, Кунье и Уале.

— А белые невольники тоже участвуют в твоем странствовании.

— Послушай, черная морда, — отвечал Лаеннек, понижая голос, чтобы не услышали его люди, сидевшие на задних пяти пирогах, — и воспользуйся тем, что я скажу тебе. Белые возвратятся на свою родину, потому что Момту-Самбу не хочет, чтобы люди его племени были невольниками у такого злобного негра, как ты… А теперь, если ты хочешь, чтобы мы расстались с тобой друзьями и чтобы я скорее вернулся к тебе, прикажи немедленно же солдатам отдать мне честь и не мешай нам продолжать дорогу, потому что отсюда далеко еще до Банкоры.

— Правду ли ты говоришь? Вернешься ли ты? — спросил Гобби на этот раз с непритворной печалью, — подумай, что мне делать без тебя? Ты один стоишь целой армии для меня. Ведь ты сам знаешь это…

— Даю тебе слово вернуться.

— Так поклянись же на том фетише, который у тебя на шее, и который ты так часто целуешь, как я заметил.

То был портрет матери Лаеннека.

Бретонец пережил тяжелую минуту: в одно мгновение все его прошлое пронеслось перед его глазами… но он недолго колебался.

«К чему? — прошептал он, — она умерла… преступник никогда не увидит земли, где она покоится…»

И он поклялся.

По приказанию Гобби, все негры отдали ему честь оружием и веслами с криками:

— Ме-Сава! Ме-Сава Мотму-Самбу! Да здравствует Мотму-Самбу еще десять раз десять лет!

Под дружными усилиями Буаны и негра, которые налегли на весла, маленькая пирога полетела по течению. — А теперь, господа, — сказал Лаеннек двум друзьям находившимся под его защитой, — посмотрим, труднее ли справиться с девственным лесом и дикими зверями, чем с людьми?..

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
ЛЕСА КОНГО
I. Верхний Конго. — Ночь тревоги

Ив Лаеннек сказал: «Господа, трапеза наша кончена, скоро солнце закатится, и с первыми тенями ночи, голодные звери займут берега реки. Пора возвратиться к нашей лодке». Тот, кто произнес эти слова, был человек во всей силе возраста, высокого роста, сухощавый и великолепного сложения; он обладал всеми физическими качествами, необходимыми для европейца, который хочет жить под знойным климатом африканского экватора. Дезертир с военного французского корабля, вследствие мятежного поступка, в котором дело шло о его жизни, он углубился во внутренние области Африки и прошел ее всю в десять лет, то живя при дворе королей негров, то формируя по-европейски войска, то углубляясь в пустыни девственного леса, где борьба с гориллами и тиграми, большие охоты за антилопами и бегемотами давали всегда новую пищу его неутомимой деятельности.

Во всех его экскурсиях за ним следовала молодая негритянка Буана, которая спасла ему жизнь в Сан-Паоло-де-Лоанда, невольник Кунье, полученный им в подарок от короля Гобби в Верхнем Конго и собака английской породы, дог, которая в своем широком ошейнике с железными остриями не боялась тягаться с пантерами и тиграми.

Эту собаку звали Уале.

От озера Куффуа до берегов Казансы и Банкоры эту маленькую группу знали и уважали все туземные племена, которым бывший моряк внушал суеверный страх.

В ту минуту, когда начинается этот рассказ, караван увеличился двумя новыми действующими лицами, в которых Лаеннек, в свою последнюю поездку ко двору короля Гобби, узнал своих соотечественников и которых обязался, спасая их от жестокого рабства, отвезти в ближайшую гавань.

Этот последний подвиг чуть не поссорил его с королем-негром, который дорожил белыми невольниками, но как всегда таинственное обаяние Ива Лаеннека одержало верх.

В Биге, Бенгуэле, Пукангаме, близ экватора, на протяжении девятисот или тысячи миль, Лаеннека знали под именем Момту-Самбу, человека неуязвимого, и Момту-Мамани, человека пустыни.

То, что рассказывали о нем по вечерам в деревнях, превосходило самые баснословные легенды, и молодые негритянки, пугавшие его именем своих малюток, как только упомянут о нем, так сейчас и взглянут на дверь своей хижины, как будто сами боятся увидеть его.

Те двое людей, которых Лаеннек вырвал из когтей властелина Куанго, были захвачены в плен при весьма необычайных обстоятельствах; оба они принадлежали к числу служащих, один — колониальной администрации, а другой — в морской пехоте колониальных войск. Оба они пустились в путь из Бордо, где сели на небольшое купеческое судно «Оса», находившееся под командой капитана Ле Ноэля, которое должно было доставить их в Габон, вместе с двумя другими товарищами — лекарем Жилиасом и помощником морского комиссара, по фамилии Тука. Но когда они уже почти достигли места своего назначения, судно их, преследуемое английским крейсером, которому его вид почему-то показался подозрительным, было вынуждено выказать себя в настоящем своем виде… Это каботажное судно Африканского побережья, столь миролюбивого и безобидного вида, оказывается, было невольничьим судном.

После целого ряда самых неожиданных перипетий,капитан подозрительного судна пристал, наконец, к берегу Бенгуэлы, уйдя от английских крейсеров и, чтобы избавиться от нежелательных свидетелей, мешавших его торговым операциям, выдал обоих молодых людей королю Гобби, своему постоянному поставщику, а остальных своих пассажиров, которые оказались сговорчивее, оставил у себя на судне: одного в качестве врача, а другого — в качестве делопроизводителя. Он соблазнил их заманчивым обещанием известной доли барыша своего нечистого дела, и оба эти господина, которые и до того не раз участвовали в разных неблаговидных делишках, поломались ровно настолько, чтобы можно было подумать, что они уступили насилию.

Лаеннек нашел молодых людей при дворе властелина Верхнего Конго и, освободив их, намеревался препроводить сухим путем в Габон, место их назначения. Чиновника звали Гиллуа, а офицера — Барте.

Предприятие это было не из легких, но нашим путешественникам не было выбора. Путь этот представлял невероятные трудности, тем более что тогда было как раз дождливое время года, и все долины Нижнего Конго на протяжении свыше пятисот миль были залиты водой, представляя собою сплошное необозримое болото, в которое не мог безнаказанно отважиться проникнуть ни один европеец.

Даже девственные леса были затоплены водой, и в этой зловонной тине кишели в огромном количестве гиппопотамы, крокодилы, змеи и разные гады, затруднявшие еще более и без того невероятно трудный путь сквозь сплошную сеть лиан и отравлявшие до последней степени крайне вредный и зараженный всевозможными болезненными миазмами воздух этих лесов.

После основательного совещания, на котором мнение двух негров и Лаеннека естественно взяло перевес над мнением Барте, намеревавшегося было следовать по течению Конго до Малимбы и затем подняться вверх до Габона на первом появившемся судне, которое будет туда отправляться. Но несмотря на то, что речной путь был прямее, пришлось от него отказаться, и было решено покинуть судно при слиянии Конго с рекою Банкора и идти в глубь страны.

Негр Кунье, который в детстве исходил все страны со своим отцом, погонщиком невольников, утверждал, что, следуя вверх по течению Банкоры до Маконгамы и затем по прямой линии в направлении озера Замба, они должны будут встретить на пути целый ряд достаточно возвышенных плато, поросших густыми лесами, через которые, однако, пролегают тропы, проложенные невольничьими караванами или же караванами туземцев, отправлявшихся в поиски за гвинейскими пальмами, из которых добывается драгоценное растительное масло, являющееся самым важным предметом торговли Центральной Африки. Таким образом являлась возможность пройти там, где проходили эти караваны.

Правда, в этих громадных пустынях путешественники рисковали встретить таких страшных врагов, как гориллы, дикие слоны, громадные и безгривые экваториальные львы, пантеры, леопарды и столь опасные африканские тигровые кошки, свирепые, коварные и сильные, нападающие всегда исподтишка и невзначай. Но ведь все эти враги человека обитают точно также по берегам Конго; зато здесь было то преимущество, что путешественники избегали болот и страшных злокачественных лихорадок, распространяемых испарениями реки.

Гиллуа, упомянув о печальной участи экспедиции Токкая, все члены которой погибли один за другим в течение нескольких дней на берегах Нижнего Конго, а также о всех попытках подняться до истоков этой реки, предпринятых до сих пор и оставшихся бесплодными по той же причине, окончательно разбил последние возражения Барте, который вынужден был сознаться, что та же участь грозит и им, в том случае, если они достигнут берегов Нижнего Конго, а потому, без сомнения, лучше было подняться к экватору и попытаться пройти сухим путем по плоскогорьям.

Не переставая совещаться, все усаживались в маленький туземный челнок, род пироги, выдолбленный из древесного ствола, который наши путешественники покинули с полчаса тому назад, чтобы наскоро приготовить себе ужин. Кунье собирался уже оттолкнуть лодку от берега, как Лаеннек остановил его, напомнив, что нет еще Уале.

Человек пустыни, как называли его африканцы, свистнул; в ответ послышался собачий лай, и несколько минут спустя, громадное животное появилось в высокой траве, с окровавленной пастью и держа в зубах обглоданную кость. Одним прыжком очутилась собака в лод-ке, которая покачнулась от ее тяжести, и ворча легла у ног своего хозяина.

— Ну, Уале, — сказал Лаеннек, лаская ее, — кажется, охота была удачна сегодня?

Собака опять глухо заворчала.

— Она, должно быть, встретила зеленого сенона, обезьяну, до которой она очень лакома, — продолжал Лаеннек, как бы объясняя своим товарищам странные ухватки Уале.

— Вы разве всегда предоставляете вашей собаке самой искать себе пищу? — спросил Барте.

— Когда мы останавливаемся в деревнях, она питается около нас, и Буана приготовляет ей кашу из проса с кислым молоком, которую Уале очень любит. Но когда мы путешествуем, собака должна сама добывать себе пищу; я это делаю не без цели: привычка воевать с дикими зверями, чтобы прокормить себя, делает

Уале до того свирепым, что он не боится ни зверей, ни людей и будет защищать нас и против льва, и против кумиров.

— Это что такое?

— Кумирами называют негров, прогнанных изо всех деревень за какие-нибудь преступления; они собираются бандами и грабят караваны, нападают на искателей пальмового масла, которые заблудятся; словом, разбойничают в лесах, и могу уверить вас, что Уале питает особую ненависть к людям этого рода.

— Неужели вы думаете, что мы можем встретить этих кумиров на дороге?

— Их самих нам опасаться нечего, это раса шакалов, которую я презираю, и потом, они меня знают очень хорошо и не решатся попасться мне навстречу, но они могут поднять против нас какое-нибудь племя дикарей, и тогда…

Лаеннек кончил свою фразу движением головы по своей привычке.

— И тогда? — спросил Барте.

— Мы будем принуждены взяться за карабины, и вы увидите, что и Уале сделает свое дело; он известен так же, как и я, на берегах Конго; а во всех негритянских деревнях мою собаку называют Соле Явуа, чертова собака; Уале уже спасал мне жизнь раз двенадцать.

— Он очень опасен?

— Посмотрите на его необыкновенный рост, сильные мускулы, воловью шею, голову, круглую как шар, глаза, налитые кровью, широкий нос и острые клыки, и скажите мне — не нарочно ли создана эта собака для того, чтобы нападать на врагов; я уже вам сказал, что в своем ошейнике с железными остриями она не боится льва.

— Я никогда не видал такой собаки, — сказал Гиллуа, который, оставаясь в задумчивости до сих пор, вмешался теперь в разговор, — это, должно быть, один из последних потомков той породы собак, обладая которыми древние сражались с тиграми.

— Я не знаю происхождения Уале, — продолжал бывший моряк, — его мне дали щенком португальские торговцы невольниками, которым я оказал услугу. В обыкновенное время это самое кроткое животное, оно позволит ребенку теребить его, но когда мы странствуем, горе бродягам и всем злоумышленникам! Человек никогда не освобождался из ее когтей живым.

Во время этого разговора Кунье, ждавший сигнала к отъезду, небрежно поднял кость, которую собака уронила на дно лодки, и хотел бросить ее в реку, но вдруг подал кость Лаеннеку.

— Что такое? — спросил тот.

— Узнаете вы, какого зверя растерзал Уале сегодня?

— Что мне за нужда! Бери весло, пора выбраться на середину реки, нехорошо оставаться у этих берегов, когда настанет ночь.

— Господин, — продолжал негр, — это кость человечья.

При этих словах Гиллуа и Барте задрожали от ужаса.

— Кость человечья, — сказал тихим голосом начальник маленького каравана, — когда так, пора отсюда убираться; опасность ближе к нам, нежели я думал, потому что Уале никогда не нападает по-пустому…

Лодка отчалила от берега и быстро выдвинулась на середину реки.

Настала ночь… Одна из тех безлунных ночей на экваторе, которые не позволяют даже самому зоркому глазу различить малейший предмет. Каждый путешественник занял свое обычное место: Лаеннек у руля, молодые люди на середине лодки, а Буана и ее товарищ на носу, поочередно гребли, сменяясь каждый час.

Под влиянием волнения, вызванного загадкой Кунье и словами Лаеннека, никто не прерывал молчания, последовавшего за отъездом, и странник во африканским пустыням, которому следовало бы успокоить, объяснив свою мысль, всеобщие опасения, возбужденные им, казался погружен в себя до такой степени, что не заботился о движении пироги.

— Он разговаривает с духами своих предков, — сказала Буана на ухо Барте, — не будем ему мешать, — и молодая негритянка тихо встала, взяла машинально весло, оставленное ее господином, и через несколько секунд подвела лодку к песчаной отмели, которую ее рысьи глаза приметили среди реки.

Прекращение движения мало-помалу заставило опомниться Лаеннека.

— Где мы? — спросил он, удивляясь, что не качается на волнах.

— За четверть мили от нашей вечерней стоянки, — ответила Буана.

— Зачем ты остановила пирогу?

— Она не должна идти, когда господин советуется со своими мыслями.

— Она, пожалуй, права, — сказал Лаеннек, говоря сам с собой, — благоразумнее ждать… на восходе солнца мы будем знать, в чем дело. Извините меня, господа, — обратился он к молодым людям, — что я забыл вас на несколько минут, но жизнь, которую я веду много лет уже в этих опасных странах, принудила меня, во всех важных случаях, так сказать, держать совет с самим собою, а привычка к одиночеству заставляет меня иногда не обращать внимания на то, что меня окружает. Вы должны понять меня; поставленный часто лицом к лицу с непредвиденной опасностью, принужденный быстро решать, я должен совещаться с собой, обдумать все средства, взвесить все, потому что в конце этой цепи мыслей встает роковой вопрос о жизни или смерти.

— Вам нечего извиняться, любезный руководитель, — перебил Гиллуа, — мы здесь находимся под вашим начальством и понимаем очень хорошо, что среди окружающих нас опасностей мы можем ожидать нашего спасения только от слепого повиновения всему, что вы решите. Едва прошли сутки, как вы вырвали нас из когтей Гобби, и мы еще не забыли данную нами клятву считать вас нашим начальником до того счастливого дня, когда увидим берега Атлантического океана.

— Благодарю, господа, за ваше доверие к такому искателю приключений как я, и клянусь вам, что это доверие не будет обмануто.

Вместо ответа Гиллуа и Барте протянули руки Лаеннеку, он горячо пожал их, и не будь темноты, молодые люди могли бы увидать слезу на бронзовом лице дезертира.

Он быстро оправился и после вздоха, вырванного каким-то горестным воспоминанием, продолжал излагать твердым голосом своим спутникам характер размышлений, так сильно его занимавших.

— Я всегда замечал, что в пустыне и девственных лесах никогда не надо пропускать происшествия, как бы ни было оно ничтожно, не отдав себе в нем отчета; малейшие события имеют важное значение и почти всегда служат предостережением, тайну которого надо разгадать, если не хочешь не сегодня завтра оставить свои кости в каком-нибудь углу зарослей или леса. Перейдем к делу. Неоспоримо, что Уале загрыз сегодня человека, которого нашел в кустах, и вы поймете, что это происшествие имеет для меня исключительную важность, когда узнаете, что, с одной стороны, моя собака никогда не нападает сама, если я не подстрекну ее, а с другой, — что места, проезжаемые нами, совершенно необитаемы.

— Уверены ли вы, — перебил Барте, — что, когда вы добились сегодня утром от Гобби, чтобы он перестал нас преследовать, он через несколько минут не раскаялся в своем поступке и не послал сухим путем кого-нибудь из своих воинов расставить нам засаду?

— Вы забываете, какое влияние я имею на людей его свиты; могу вас уверить, что ни один из них не осмелился взять это на себя. А если это не солдат Гобби, то с каким же человеком имел Уале дело? В этих местах может находиться только какой-нибудь негр, заблудившийся, отыскивая пальмовое масло, но это предположение кажется мне невероятным; я уверен, что собака прошла бы мимо бедняги, не сделав ему никакого вреда. Спросите у Кунье, он здешний, слышал ли он когда-нибудь, что эти леса обитаемы?

— Здесь живут только львы и большие змеи, — отозвался негр на слова своего господина.

Лаеннек продолжал:

— Вы видите, вся эта часть реки на протяжении пятисот или шестисот миль окружена лесами и болотами, вот почему мы не можем странствовать сухим путем до того места, где Банкора впадает в Конго. И чем более я думаю, тем менее могу объяснить себе это необыкновенное приключение. Уале непременно встретил врага… но какого?

— Не думаете ли вы, — отважился заметить Гиллуа, — что мы теряем здесь очень драгоценные минуты, и что предпочтительнее было бы поскорее увеличить расстояние между нами и…

— Ваша юная голова еще неопытна, — кротко перебил Лаеннек, — в этих ужасных странах никогда не теряешь время, когда стараешься избавиться от опасности. Подумайте, что мы можем делать только семь или восемь миль в день на пироге, а те, которые захотели бы нас преследовать, следуя по берегу реки, опередили бы нас очень легко; вспомните, что Гобби нагнал нас на другой день нашего отъезда. Следовательно, мы должны двигаться осторожно: медленность в пустыне полезнее необдуманной быстроты.

— Прошу вас не принять в дурную сторону мое замечание, любезный Лаеннек, оно не имело другой цели, как спросить вашего мнения. Еще одно слово, если вы позволите.

— Я слушаю вас, господа, мы можем целую ночь держать совет.

— Если сухой путь быстрее для тех, кто захотел бы нас преследовать, то почему бы и нам не сделать того же?

— Потому что вы не перенесете путешествия двое суток кряду в подобном климате, и наверно, прежде чем дошли бы до берегов Банкоры, умерли бы от кровавого поноса, этой страшной болезни тропиков, от лесной лихорадки, которая действует сильнее при усталости, или от солнечного удара.

— А вы? — вмешался Барте.

— О! Я — другое дело: я теперь истый африканец, и путешествуй я только с моими двумя неграми, мы в две недели были бы у слияния Конго и Банкоры.

— И вы уверены, что мы не смогли бы следовать за вами?

— Положительно, господа, и это вопрос не самолюбия, а привычки к климату… Возвращаюсь к моим рассуждениям и говорю, что было бы чрезвычайно неблагоразумно продолжать наш путь, не разузнав, с кем встретился Уале. Поэтому я нахожу, что Буана и ее товарищ, с инстинктом своей расы, хорошо сделали, что подвели лодку к этой песчаной мели; они поняли, что мы не должны удаляться после сегодняшнего приключения.

В ту же минуту, как бы оправдывая предчувствия Лаеннека, блеснул на левом берегу реки огонь, почти в том самом месте, которое путешественники оставили.

Очевидно, положение осложнялось; бывший моряк вздрогнул и, не говоря ни слова, протянул руку по направлению к странному сигналу, который увеличил таинственность их положения.

В продолжение нескольких минут маленький караван рассматривал среди глубочайшего молчания пламя, которое, постепенно увеличиваясь, скоро осветило реку на протяжении двухсот метров.

Среди всеобщего беспокойства Лаеннек первый возвратил себе обычное хладнокровие.

— Я не думал, — шепнул он на ухо своим спутникам, — что мы будем вынуждены действовать так скоро… очевидно, нас преследуют, но кто? Если Уале загрыз негра какого-нибудь племени кумиров или искателей масла, мы отделаемся, заплатив обыкновенную пеню за смерть человека, но если он принадлежал к какому-нибудь воинственному отряду охотников за невольниками, надо остерегаться, потому что законодательство в этих странах еще находится в первобытном состоянии: око за око и зуб за зуб. Дай Бог, чтобы не осуществилось это последнее предположение.

— Вы говорите, что мы будем действовать, — спросили молодые люди, — но что же мы можем сделать при подобных обстоятельствах?

— Положитесь на Кунье и на меня, господа; пока опасность представляется как скрытая угроза, я невольно не могу не чувствовать нервного беспокойства, но очутившись в присутствии факта, я прямо иду к нему, не колеблясь, но и не оставляя предосторожностей, требуемых благоразумием.

— Что же вы намерены делать?

— Мы пустим пирогу на воду и вернемся к берегу, от которого отъехали, но напротив этой отмели; мы так далеко, что ни одно из наших движений не может быть замечено. Вы останетесь в лодке, которую Буана искусно спрячет между корнепусков, и пока вы будете нас ждать с карабином в руке, мы с Кунье отправимся ползком в высокой траве по берегу узнать, с кем мы имеем дело. Что бы вы ни услыхали, не стреляйте, никого не надо привлекать к лодке, она наше единственное спасение; если опасность приблизится к нам, вы должны положиться на инстинкт Буаны и немедленно выехать на середину реки… Если мы не вернемся в ночь, не беспокойтесь о нас, мы привыкли к этой жизни засад и неожиданных нападений… Если не услышите ничего больше от нас, потому что предвидеть надо все в этом краю, где, по негритянской поговорке, смерть прячется под каждой травинкой, вы положитесь во всем на молодую негритянку, которая проводит вас так же хорошо как и я к берегам Банкоры, где вы подождете случая отправиться дальше.

— Мы не можем согласиться, — сказал Барте решительным тоном, — и если вы подвергаете опасности вашу жизнь для нас, справедливость требует, чтобы мы в свою очередь…

— Я требую от вас полного повиновения, в котором вы мне поклялись, — перебил Лаеннек с важным видом, — я знаю все, что вы мне скажете, и не сомневаюсь в вашем мужестве, но вы не можете отправиться с нами; разве вы привыкли к зарослям? Как вы проскользнете без шума в высокой траве? Сумеете вы оставаться по целым часам, спрятавшись в нескольких шагах от вашего врага, не возбуждая его внимания? Вы заставите убить нас всех без всякой пользы… Я подвергаю опасности мою жизнь, говорите вы, но я делаю это каждый день десять лет, и вы видите, что до сих пор я умел защитить ее. Для пользы всех нас я требую, чтобы вы остались в лодке. Не опасайтесь, не будет недостатка в случаях выказать вашу дружбу.

Через десять минут легкая лодочка подошла к тростникам, и Лаеннек со своим негром, вооруженный с ног до головы, без шума проскользнул в лес.

Уале, хорошо выдрессированный для этих экспедиций, замыкал шествие, ожидая, чтобы сигнал хозяина вызвал его вперед.

Только что высокая трава закрылась за ними, как Гиллуа и Барте напрасно прислушивались: никакой шум не достигал до них.

Огонь все сиял также ярко, бросая красноватый отблеск на берег и листья больших деревьев, и ничто не нарушало ночной тишины, кроме легкого шума воды около берега и криков хищных зверей, которые время от времени раздавались вдали звучно и протяжно…

Часы проходили медленно и однообразно, не внося никакой перемены в положение путешественников, оставшихся в лодке. Незадолго до рассвета таинственное пламя мало-помалу угасло, и когда взошло солнце, облив пурпуром и золотом воды Конго и вершины леса Лаеннек и его два спутника еще не вернулись.

II. Борьба. — Страшный пир

Беспокойство молодых людей дошло до крайней степени, и, только вспоминая последние слова Лаеннека, они сдерживали свое нетерпение. Им хотелось бы броситься в лес и отыскивать ушедших.

С того места, где они находились в густоте тростника и корнепусков, они могли следить только за течением реки в самом ограниченном районе, так как высокая трава на берегу и ветви деревьев, составлявшие аркаду над головой, представляли собой лиственную занавесь, за которую их глаза не могли проникнуть.

Когда они спросили Буану, молодая негритянка отвечала им самоуверенно и улыбаясь:

— Господин бодрствует, он придет, я всю ночь слышала его сигнал.

— Сигнал! — сказал Барте вне себя от изумления.

— Да, белый человек разве не слыхал криков тано ночью?

— Как! Этого зловещего пения могильщика… (род ночной птицы, отрывающей трупы).

— Кунье и господин подражали ей по очереди, чтобы показать нам, что все идет хорошо.

— Зачем ты не предупредила нас?

— Два белых человека разговаривали между собой, они ни о чем не спрашивали Буану, и она думала, что господин научил их лесному языку.

— Итак, ты думаешь, что он скоро к нам придет.

— Да, потому что уже более часа как я…

В эту минуту слова замерли на губах молодой негритянки, послышался жалобный крик, но так слабо и так далеко, что только тонкий слух Буаны мог услыхать его.

— Что там такое? — спросил Барте, удивленный этим внезапным молчанием.

— Послушайте! Тано говорит.

Два звука пронеслись по пространству, на этот раз несколько громче, но второй крик еще не затих, как молодая негритянка бросилась с необыкновенной быстротой к веслу и оттолкнула лодку на шесть метров от берега.

— К карабинам, к карабинам! — вскричала она. Молодые люди схватились за оружие.

Было пора! Дикий вой раздался на берегу, и негр, бросившись в реку с копьем в руке, уцепился за пирогу. С быстротою молнии Буана схватила топор, которым Кунье резал лиану и хворост, и раскроила череп негру, который упал и оросил воду своей кровью. Второй негр бросился вслед за своим товарищем, но прежде чем успел подоспеть к нему на помощь, он был убит карабином Барте. Гиллуа приготовлялся оказать такой же прием третьему негру, но негритянка, после своего подвига, сильно гребла, и негры, оставшиеся на берегу, устрашенные ли участью двух своих товарищей или рассудившие, что расстояние от пироги было теперь слишком велико для нового приступа, только усилили свои крики и бросали стрелы, падавшие в воду около беглецов.

Предупрежденная двумя криками тано, которые по своему звуку означали «берегись», Буана спасла жизнь своим двум спутникам и себе.

Сигнал был дан Кунье.

Лодка продолжала подвигаться на середину реки, как вдруг сцена переменилась. Два выстрела из леса положили конец бессильным демонстрациям негров, из которых еще двое упали с тем, чтобы не вставать, и громкий голос Лаеннека приказывал своей собаке:

— Геп! Геп! Уале! Геп!

Собака бросилась прыжками через высокую траву, за собакой бежали ее хозяин и Кунье,

Радостные «ура», раздавшиеся с лодки, приветствовали их появление, и Гиллуа и Барте приготовились играть свою партию в начинавшейся борьбе.

Увидев новых врагов, преградивших им дорогу в лес, испуганные смертью своих товарищей, негры, потеряв голову, бросились в реку, чтобы попытаться спастись вплавь. Их было только шестеро, а когда Лаеннек и Кунье соединили свои выстрелы с выстрелами из лодки, то остались только двое.

Буана гребла так искусно, что перерезала им дорогу.

— Ни один не должен спастись, — закричал Лаеннек своим друзьям, — или мы погибли.

Тогда произошла страшная сцена.

Уале бросился в реку за неграми, один из беглецов нырнул, но собака последовала за ним под воду, и несколько минут спустя большие капли крови показались на поверхности, и потом громадная голова дога высунулась из воды. Страшная собака, приметив последнего негра, делавшего отчаянные усилия, чтобы добраться прежде пироги до противоположного берега, решительно бросилась за ним в погоню.

Видя, что не может избегнуть своих врагов, несчастный принялся испускать умоляющие крики и, переменив тактику, прямо поплыл к лодке, надеясь доплыть до нее, прежде чем его догонит собака.

Выстрел из карабина мог прекратить это страшное зрелище, но Барте и Гиллуа и не подумали об этом; стрелять в человека, который не мог им вредить, казалось им убийством, и сам Лаеннек, хотя понял, как неблагоразумно предаваться чувству сострадания, опустил рукою ружье, направленное Кунье в беглеца, и дал своей собаке сигнал остановиться.

Собака была так хорошо дрессирована, что несмотря на горячий пыл преследования, не подумала ослушаться и ворча остановилась.

В эту минуту негра принял на лодку Барте, а осторожная Буана связала ему руки за спиной веревкой из волокон растений.

Через несколько минут пирога пристала опять к берегу, и все члены маленького каравана соединились.

Кунье занял свое обыкновенное место, и три друга обменялись горячим пожатием руки.

— Вы нас спасли во второй раз, — сказал Барте, до того взволнованный, что почти не мог произносить слов.

— Не будем говорить об этом, — просто ответил Лаеннек, — мы все исполнили наш долг, только мы поддались великодушию, которое может стоить нам дорого.

— Как это?

— Если вы выпустите этого молодца, не пройдет и двух суток, как все племя сядет нам на шею. Маленькая шайка, которую мы уничтожили, только авангард фанов, переселяющихся в эту минуту к Верхнему Конго. Через два или три дня они наткнутся на Гобби, но если узнают участь своих товарищей, немедленно свернут с дороги и будут преследовать нас до тех пор, пока не отомстят нам.

— Господин, — отважился сказать Кунье умоляющим тоном, — дайте мне убить человека с красной головой.

У пленника волосы были обожжены известью.

— Мы не можем решиться на такой поступок, — немедленно сказали молодые люди. — Спасти его для того, чтобы потом холодно убить, это недостойно цивилизованных людей.

— Вы правы, господа, и мы этого не сделаем, но мне не следовало останавливать Уале, потому что Кунье говорит языком благоразумия… Пусть будет по-вашему, господа, только я должен вас предупредить, что если мы дорожим жизнью, то должны, по крайней мере, десять дней быть наготове размозжить ему голову при малейшей попытке к побегу; по прошествии этого времени мы можем безопасно возвратить ему свободу, а теперь постараемся удалиться как можно скорее от этих берегов.

Буана и ее товарищ начали вместе грести, лодка летела по воде, и скоро за поворотом реки исчезло место, чуть не сделавшееся гибельным для беглецов. Первые минуты были посвящены взаимным объяснениям о ночных событиях.

Когда Лаеннек и Кунье вышли из лодки, они направились ползком к таинственному огню, который привлек их внимание, и через четверть часа этой трудной ходьбы, во время которой они были вынуждены избегать малейшего шума, который мог поднять тревогу, они приметили на краю леса человек десять негров, наклонившихся над темным деревом и, по-видимому, державших совет.

Лаеннек отправил тогда Кунье с приказанием приблизиться к ним как можно ближе и подслушать разговор. Через два часа, во время которых Лаеннек лежал в кустах, не делая ни малейшего движения и удерживая Уале, негр вернулся рассказать своему господину, что маленькая шайка дикарей опередила на один день отряд в четыре или пять тысяч воинов фанов, которые отправились от реки Огоуе к Верхнему Конго.

Насколько Кунье, научившийся их наречию в своих экскурсиях за поисками невольников близ озера Замба, мог понять их, Уале напал на одного из их товарищей, который пошел охотиться, и они, привлеченные криками, пришли вовремя, чтобы прогнать собаку, которая, убив своего противника, изгрызла ему всю правую руку. Оказывалось, что страшный дог хотел было сначала броситься на пришедших, но вдруг повернулся и побежал по направлению к реке. Без сомнения, в эту минуту, несмотря на отдаленность, собака своим тонким слухом услыхала, что ее зовет хозяин. Кунье уверял решительно, что фаны, прибыв через несколько минут потом на берег реки, заметили лодку, удалявшуюся с собакой; темнота, наступающая почти без сумерек в этих широтах, не позволила им долее следовать за путешественниками, и они остановились посоветоваться, как отомстить за смерть своего товарища.

— Они решили, — сказал Кунье, кончив свой доклад, — преследовать нас до завтра, спрятавшись в высокой траве берега, и напасть на нас во время одной из наших остановок, так как мы должны останавливаться, чтобы доставать пищу или отдыхать на земле. А в эту минуту они готовятся съесть остатки жертвы Уале.

Лаеннек, услышав эти последние слова, думал сначала, что его негр шутит, но скоро мог убедиться в справедливости его слов, потому что с того места, где он был спрятан, он мог присутствовать при страшном пире и убедиться, что имеет дело с людоедами…

Труп был изжарен и изрублен на его глазах, и хотя чувствительность дезертира значительно притупилась от обычных опасностей, которым он подвергался столько лет, он иногда чувствовал тошноту, когда сквозь листья, тихо волнуемые легким вечерним ветерком, он замечал тело фана, окруженное пламенем и дымом.

В этих обстоятельствах и с огнестрельным оружием, что давало преимущество его маленькому каравану, Лаеннек решился лучше сразиться на восходе солнца, чем подвергаться ежедневным засадам, в которых он и его товарищи должны были бы умереть.

План его был очень прост. Он знал, что может положиться на бдительность Буаны, и Кунье было поручено, подражая крику тано, с надлежащими изменениями, постоянно уведомлять ее. Незадолго до рассвета, убежденный, что фаны бросятся преследовать пирогу, он стал с Кунье напротив того места, где Барте и Гиллуа ждали его, чтобы иметь возможность предупредить негритянку отчалить от берега в надлежащую минуту… Он мог бы сообщить молодым людям о том, что происходит, но уверенный, что они не могут быть застигнуты неожиданно, так как он караулит, предпочел не увеличивать их беспокойства опасениями борьбы, столь новой для них. Все произошло, как он предвидел. Фаны отправились на восходе солнца, начав свое преследование. В ту минуту, когда они подошли к корнепускам, под которыми пирога была спрятана, Кунье подал Буане сигнал поскорее отчалить от берега… Остальное известно: ничто не расстроило искусного плана обитателя пустынь…

В продолжение двух дней путники сходили с лодки только для того, чтобы изжарить наскоро рыбу, которую Кунье ловил неводом, и на этот счет было только затруднение в выборе. Птицы, убиваемые на лету, дополняли их провизию, и они плыли даже ночью, ни на минуту не переставая грести. Каждый брался за весло поочередно, потому что все понимали, как важно удалиться как можно скорее от фанов.

Действительно, можно было предполагать, что фаны, растревоженные участью своего авангарда, пошлют разведчиков и вверх, и вниз по реке.

Пленник, видя, что жизнь не подвергается пока опасности, мало-помалу смягчился; он объявил Кунье, который спрашивал его, что его зовут Йомби, и даже предложил грести в свою очередь; из осторожности Лаеннек не согласился.

На третий день утром путешественники проехали около двадцати миль, несколько раз встречали большие болота, почти сливавшиеся с рекой и перерезавшие лес до самого горизонта; погоня теперь сделалась невозможна, и путешественники могли вздохнуть свободно. Лаеннек решился дать день отдохнуть своему маленькому отряду. Действительно, все до того устали, что накануне решились испытать добрую волю Йомби и дали ему грести, старательно наблюдая за всеми его движениями.

Негр принялся петь какую-то странную песню своей родины и греб всю ночь, не отдохнув ни одной минуты.

Опять показался лес со своими большими тюльпанниками, баобабами, железняком, пальмами, лианами, покрытыми цветами, которые то причудливо обвивались около ветвей, то падали гирляндами в воду, и Лаеннек, выбрав песчаный берег, поднимавшийся покато до тенистой рощицы тамариндов, велел причалить сюда пирогу.

Все тотчас прыгнули на берег, чтобы насладиться заслуженным отдыхом после целого ряда таких разнообразных волнений и опасностей.

Кунье поручили тогда передать Йомби, что он может идти куда хочет, так как уже не опасались погони его соотечественников.

Бедняга нерешительно сделал несколько шагов к лесу, потом вдруг передумал, сел на берегу, и путешественники с удивлением увидали, что из его глаз катились две крупные слезы.

Самые дикие негры, взятые отдельно, когда их дурные инстинкты не подстрекаются, обнаруживают иногда ребяческую чувствительность.

— Ну, — сказал ему Кунье, служа переводчиком Лаеннеку, — разве ты не рад, что можешь возвратиться к твоим?

— Если Йомби воротится в свое племя, Йомби будет съеден.

— Отчего это?

— Оттого, что Йомби обязан был умереть, стараясь отомстить за своих братьев.

От него невозможно было добиться ничего другого, и когда его спросили, что он намерен делать, он ответил, что, будучи взят в плен, он невольник, и должен повиноваться.

— Но белые не могут взять тебя с собою.

— Стало быть, так как у Йомби нет пироги, чтобы ехать по реке, и нет оружия, чтобы идти по лесу и отыскивать себе пищу, Йомби умрет с голоду или будет съеден тиграми.

— Он прав, — вмешался Барте, — и мы не можем бросить его таким образом; позвольте мне взять на себя попечение о нем, любезный проводник.

— Тем охотнее, — ответил Лаеннек, с улыбкой смотревший на эту сцену, — что это может оказаться недурным приобретением: эти негры вообще или совсем добры, или совсем злы, и у них не хватает искусства долго притворяться. Я два дня наблюдаю за ним и думаю, что его можно поставить в категорию добрых. Умея управлять им, а главное, развив в нем большое уважение к себе, вы легко можете сделать из него второго Кунье.

Услышав эти слова, Кунье ответил чванно и комическим тоном, что не может быть никакого сравнения между ним и этой красной головой, которая ела человеческое мясо, и что хорошо, если его можно приручить и сделать товарищем Уале.

Эта выходка рассмешила путешественников, и Йомби решили оставить.

Рабство побежденного в центре Африки — военный закон, не оспариваемый ни одним племенем, и во многих местах тот, кто даст взять себя в плен и потеряет свою свободу, не может более вернуть ее. Поэтому понятно, что пропитанный этим предрассудком фан не хотел вернуться к своим, особенно после смерти своих товарищей. Вернувшись к своим соплеменникам, бедный Йомби был бы вынужден признаться, что белые продержали его несколько дней, и этого одного было достаточно для того, чтобы наложить на него неизгладимое пятно рабства; поэтому с истинной радостью узнал он о решении, принятом относительно его, и когда ему растолковали, что он должен повиноваться Барте, он лег возле него, поставил его правую ногу на свою голову и поклялся на своем языке ловить рыбу и охотиться для него, разводить его костер, всегда наливать в горлянку чистую воду и следовать за ним повсюду.

Менее чем через час, два негра, сделавшиеся почти друзьями, несмотря на предрассудки Кунье, и негритянка устроили лиственный шалаш для своих господ, которые после умеренного и быстрого завтрака дали отдохнуть своим утомленным членам.

Бдительные слуги принялись тогда собирать сухие ветви на ночной костер, чтобы отпугивать хищных зверей.

Ужин был великолепен, Барте и Гиллуа давно не имели такой трапезы. Он состоял из раков и рыбы, которых Кунье выловил в Конго, трех маленьких зайчиков, найденных Йомби в норе, и всякого рода плодов, которые он также принес из леса.

Но больше всего принесло удовольствие путешественникам, так давно лишенным хлеба, пять или шесть крупных фруктов хлебоплода, испеченных под золой Буаною. Это вкусное кушанье, выгодно заменяющее даже для европейцев картофель и хлеб, было также найдено фаном в его экскурсии в лесу.

Во время приготовления пиршества все занялись по своему вкусу; Лаеннек и Барте чистили оружие и осматривали состояние снарядов, лежавших в ящике из камфорного дерева, сделанного так, чтобы не допускать сырости. Гилуа занимался своей любимой естественной историей; он осматривал каждую рыбу, которую Буана приготовляла к ужину.

Это занятие скоро внушило ему сильное сожаление, потому что он ничего не приготовил для того, чтобы сохранить любопытные сорта рыб, проходивших перед его глазами.

Особенно две породы — бишир и четырехзубец — привлекли его внимание.

По мнению Шерубини, который уже наблюдал за этой рыбой в верхнем Ниле, бишир — рыба необыкновенная по своей величине, странной форме и особенности своей организации.

Некоторые ученые считают ее существом совсем особенного рода; как киты или кашалоты, она снабжена в верхней части черепа дыхалом, выбрасывающим воду; по своей форме и коже, жесткость которой не поддается острому железу, бишир походит на пресмыкающееся. Только жаря его в печке, можно извлечь из его оболочки, как из футляра, мясо очень белое и довольно вкусное. Широкая пасть, снабженная множеством зубов, заставляет считать его плотоядным. Бишир живет в глубокой тине и по этой причине его трудно поймать. Электрический аппарат, которым он снабжен, причиняет сильное потрясение тому, кто дотронется до него.

Четырехзубец отличается той особенностью, что у него на брюхе нечто вроде пузыря, который он надувает по желанию и который позволяет ему плавать на поверхности воды.

— Какая жалость, — сказал Гиллуа, указывая Барте на этих рыб, — что мы беглецами странствуем по этим краям; все продукты ловли Кунье показывают мне, что есть необыкновенное сходство между фауной областей верхнего Нила и этих стран. Будь мы снаряжены как для экспедиции, мы вместо того, чтобы спускаться вниз по Конго, поднялись бы вверх, и я уверен, что мы, наконец, достигли бы тех больших озер в центре Африки, откуда вероятно вытекает Нил, Огоуе и Конго, три реки, которые, начинаясь с одних и тех же широт, разливаются в разные стороны.

— Я уверен, — ответил молодой офицер, который до страсти любил географические споры, — что если бы мы не успели разрешить эту великую проблему, которая в высшей степени занимает современную науку, то, по крайней мере, прославили бы наше имя каким-нибудь важным открытием.

Молодые люди принялись развивать целый план путешествия. Африка привлекала их как и всех, кто провел некоторое время в этой таинственной стране. Вдруг веселый голос Лаеннека прервал их разговор.

— И вы начинаете, — сказал он, — привыкать к жизни в зарослях, опасности которой только увеличивают привлекательность. Я уверен, что если вы приедете благополучно, то мы расстанемся не без сожаления, и может быть мы недолго останемся в разлуке.

— Мы об этом думаем, — ответил Барте задумчиво. — О, если бы у нас были необходимые инструменты для вычисления широт, определения пути, удобная лодка и хорошее оружие!..

— И средства сохранить удивительные образцы фауны и флоры этих стран, — продолжал Гиллуа.

— Ну, что ж тогда? — спросил Лаеннек, который выразил свое мнение в шутку.

— Мы осмотрели бы, — ответил молодой офицер со вздохом сожаления, — те плоскогорья, где три большие африканские реки берут свое начало.

— Я никогда не мог понять, господа, — сказал бывший моряк, вдруг задумавшись; — какие причины могли побуждать некоторых людей, любимых и уважаемых в своей стране, оставлять свои семейства, своих друзей, чтобы путешествовать в этих ужасных странах, где по большей части они жалко погибают, пожираемые лютыми зверями, или убитые какой-нибудь хищной ордой. Слышал я, что они едут осматривать реки и изучать растения и животных; но во всем этом нет недостатка и у нас. Растения все растут одинаково, а чтобы узнать, что одни животные едят траву и плоды, а другие мясо, — нет надобности заезжать так далеко. Разве вы думаете, что вода в Конго не такая, как в наших бретанских ручьях, а что рыбы живут здесь не так, как у нас? Негры уверяют, что все эти путешественники торгуют невольниками, осматривая страну для того, чтобы установить сношения, и я всегда думал, что они правы. Что касается меня, то без моего несчастного приключения в Сан-Паоло-де-Лоанда мне никогда не пришло бы в голову жить в этой дьявольской стране, и я должен вам признаться, что ваши последние слова привели меня в глубочайшее удивление.

— Любезный проводник, — ответил ему Гиллуа с улыбкой, — кроме любви к науке, которой вы, может быть, не поймете, есть закон природы, толкающий человека вперед, и часто, без его ведома, заставляющий его подготовлять новые области для переселения будущих поколений. Страны, по которым он ступает в продолжение столетий, нуждаются наконец в удобрении и отдыхе, как земледельческие поля; лишая леса землю, на которой мы живем, мы осушаем наши реки, дожди становятся реже, и земля, лишенная производительных сил, становится мало-помалу песчаной и бесплодной. Таким образом, по необходимости перемещаются великие центры цивилизации; из старой Азии, в которой сосредоточивалась вся жизнь древних, мало-помалу удаляется центр культуры: мать жертвовала собой в пользу своей дочери Европы… Где теперь народы, покрывавшие Халдео-Вавялонию и большие плоскогорья Центральной Азии? После Европы придет очередь Америки, после Америки — Африки и Океании. Потом когда-нибудь земля, живущая только движением и преобразованиями, поднимет из своих вод новые материки, зальет старые, и племена, спасшиеся от этого нового потопа, будут продолжать человеческий род на новой и плодородной почве. А мы, их предки, будем им являться сквозь туман преданий, как угасшая раса гигантов. Полюсы ждут среди своих льдов, каждое столетие незаметно перемещающихся, того часа, когда солнце возвратит им вечную весну и бесконечную растительность. В ожидании этого перерождения природы, которая разрушит свое создание, для того, чтобы помолодить его, которая двинет океан и моря на оскудевшие земли, человек продолжает свое дело и мало-помалу захватывает все обитаемые страны… Путешественники — это пионеры, приготовляющие местности, куда устаревшие нации будут впоследствии посылать своих детей. Одни странствуют по земному шару, побуждаемые приманкой прибыли; они ищут золото, слоновую кость, черное дерево и перламутр; другие, побуждаемые благородным честолюбием прославить свое имя, изучают географические условия и произведения неизвестных стран; третьи, как вы, любезный Лаеннек, брошены туда случайностью. Но как ручьи соединяются для того, чтобы составить реку, — настанет день, когда вся эта нестройная деятельность принесет свои плоды: неизвестный край созреет для цивилизации, и эмигранты устремятся по дорогам, которые проложили для них. Вы сами, не подозревая того, трудитесь деятельно для этого великого дела. Много лет показывая неграм этих стран человека другой расы, приучая их к вашим странствованиям, вы облегчаете попытки ваших преемников. Вы бессознательный Ливингстон, но это не мешает вам класть ваш камень для общего здания.

— Ах! — сказал Лаеннек,восхищенный этими словами, хотя не совсем понимая их смысл, — будь у меня только маленький, но хорошо вооруженный отряд в триста человек европейцев, я провел бы их через всю Африку.

— В таком случае, — возразил Гиллуа, — вы принесли бы более вреда, чем пользы.

— Как это?

— В странах, составляющих антипод с нашей цивилизацией, среди диких народностей, которые все-таки имеют право жить со своими обычаями и странными привычками на земле, где родились, только преданность одинокого путешественника полезна, гуманна, одна она может принести какой-нибудь результат. Один человек не может обращаться к силе в интересах своей безопасности; он вынужден уважать предрассудки, предания, верования народов, посещаемых им, и приучает их видеть в нем существо высшее, но безвредное… Первые пионеры оставляют, может быть, там жизнь, но вторые, наконец, пролагают путь, а третьи — успевают поселиться… Таким образом и поступали Мунго-Парк, майор Ленг, Рене Калье, Грант и Спик, Ливингстон, Камерон и много других. Путешествуя же, напротив, с отрядами в триста или четыреста человек, вооруженных с ног до головы, вы распространите ужас на вашем пути, истребите народонаселение, хотя находящееся еще в состоянии варварства, но имеющее такое же право, как и вы, жить на своей земле и запрещать доступ к себе тем, кто приходит в таком воинственном виде. Вы не думаете ведь, чтобы во Франции позволили прогуливаться тремстам неграм, вооруженным, как на войну.

— На них выслали бы жандармский эскадрон, — перебил Барте.

— Зачем же требовать вам от боязливых и суеверных дикарей того, чего вы не можете получить от цивилизованной нации… Сплетем венки тем путешественникам, которые идут одни, это пионеры прогресса и будущности, но выкинем из рядов человечества те разбойничьи отряды под начальством авантюристов, которые под предлогом открытий, отправляются воевать в центр Африки и сжигают целые деревни за то, что они не пускают их на свои земли. Эти люди достигают только одного результата: они готовят верную смерть для всякого европейца, который захочет потом следовать по одной дороге с ними.

— Вы правы, друг мой, — продолжал молодой офицер, — толпа, восхищающаяся издали этими мнимыми учеными экскурсиями, идущими с карабином и пушкой, не знает вообще, при каких условиях делаются эти экспедиции. Нет ни одного жителя в центре Африки, который не знал бы, что все эти стада невольников, увозимых на берега уже несколько столетий, предназначаются белым людям, покупающим их, для того, чтобы заставлять работать, и надо признаться, к нашему стыду, что до самого последнего времени мы давали знать о себе неграм только как торговцы человеческим мясом. На каждого белого негр смотрит как на врага, который похищает его у семьи, у обрабатываемых им полей, и этот-то общий страх делает столь трудным путешествия внутри африканского материка. Я слышал эти подробности от старого пионера, который объехал целый свет и уверял меня, что страх попасть в неволю — главная причина ненависти негра к европейцам. Если вы путешествуете один, — говорил он мне часто, — вас принимают за шпиона, высматривающего, много ли жителей в краю и прибылен ли торг людьми, и тогда стараются освободиться от вас; если вы являетесь с многочисленным отрядом, все мирные, земледельческие племена бегут при вашем приближении, а если в деревне живут воины, все вооружаются и нападают на вас. Все правительства в центре Африки феодальны и имеют три касты, встречающиеся в колыбели всех народов — воинов, жрецов, крестьян.

Люди эти живут как попало, как жили европейцы в первые времена средних веков, но разве то, что они находятся еще на заре цивилизации, дает право под предлогом открытия источника Нила бродить по их стране шайками и убивать при малейшем признаке неприязненности? Рабство уничтожено на бумаге, я с этим согласен, но в действительности оно продолжает существовать; потом, разве эти люди могут легко забыть страшные войны, периодически затеваемые их царьками и феодальными владетелями с единственной целью достать себе невольников, которых они перевозят в гавани, посещаемые торговцами негров? Европа должна пенять на самою себя, на способы развращения, которые она употребляла, на постыдный торг, которым она занималась, чтобы достать работников для своих колоний, если с пятнадцатого столетия центр Африки от обоих тропиков до экватора закоснел в грабеже и в войнах. Поэтому мы не должны удивляться, если негры обращаются с нами так, как прибрежные народы Средиземного моря обращались когда-то с пиратами, которые из Алжира, Триполи и Туниса являлись похищать их жен и детей… Я согласен с вами, Гиллуа, здесь следует путешествовать только одному или втроем и вчетвером, поселиться сначала, как Ливингстон, в прибрежных деревнях и мало-помалу подвигаться внутрь только в том случае, когда слышишь вокруг себя: «Эти белые добры, они не покупают негров».

— Все, что говорите, исполнено здравого смысла, господа, — ответил Лаеннек, — и можно было бы сказать, что не первый раз путешествуете вы в этих странах; черные племена легко допускают к себе белого, как только не видят в нем торговца невольниками; но вы забыли, какое приключение случилось с нами; здесь не одни мирные племена, а воинственные касты, как вы их называете, будут уважать вас только в том случае, если вы умеете защищаться. Справедливость требует также сказать, что на вас не нападут, если могут ничего не опасаться от вас. Но здесь есть эта таинственная раса фанов, которая в эту минуту захватила сотнями тысяч человек весь запад Южной Африки, и от этих фанов вы не должны ждать решительно ничего хорошего.

— Я это знаю, — сказал Барте, — многие путешественники упоминали об этой интересной народности, и ее происхождение составляет в эту минуту предмет одной из самых любопытных этнографических проблем, которыми занимается ученая Европа, когда мы будем в состоянии лучше понимать Йомби, мы, конечно, получим от него интересные сведения о колыбели и нравах его соотечественников.

Ужин кончился среди этого интересного разговора. Ночь быстро приближалась, Кунье и Йомби, которые должны были попеременно охранять покой своих господ, зажгли костер для отпугивания зверей.

Путешественники удалились в лиственный шалаш, где Буана приготовила им постели из сухих трав, и скоро тишина нарушалась только однообразным журчанием реки и воем шакалов, отыскивавших пищу в высокой траве… Долго, прежде чем заснули, Лаеннек и его товарищи разговаривали о своей страшной встрече. Наткнулись ли они на авангард настоящей орды, или встретили только странствующее племя?.. Барте сказал правду, что вопрос о происхождении фанов составлял самую любопытную этнографическую проблему.

«У фанов страннее всего их постоянный захват западной территории, — говорит дю Шалью, который из всех путешественников, писавших о них, лучше всех наблюдал их. — Каждый год фаны приближаются к берегу. Они основывают деревни за деревнями на берегах Габона и в странах, расположенных между Габоном и Монда. Они теперь уже на расстоянии нескольких миль от Обендо. Словом, эта раса, которая кажется неугомонной и предприимчивой, гораздо сильнее, чем будемо, бишои, даже понгуе; я думаю, что мало-помалу фаны завладеют всем побережьем, по мере того, как те расы будут вырождаться. Предполагали, что эти фаны были, в сущности, джаги или джаго, захватившие когда-то королевство Конго и составлявшие часть его народонаселения. Однако в последние наши путешествия в Верхний Назарет и во внутренность края, к югу от настоящего жительства фанов, я не нашел ни одного племени, которое слышало бы об этом древнем народе. Переселения же фанов совершаются так медленно, что деревни, между которыми они поселялись, непременно должны были бы сохранить о них какое-нибудь воспоминание; и, конечно, если бы это были джаго с юга, они непременно оставили бы где-нибудь свои следы. Притом, все фаны, когда у них спрашивают, откуда они, указывают северо-восток. В какой деревне и какому человеку ни задали бы вы этот вопрос, ответ всегда одинаков. У фанов цвет лица не так черен, как у бакале, шекиани и у других окрестных племен. У них тип негритянский и волосы шерстистые. Они татуируются более всех других народов, которых я видел к северу от экватора, но еще не настолько, как некоторые южные племена. Этот обычай обезображивает мужчин менее, чем женщин, которые тщеславятся тем, что всю грудь и весь живот покрывают линиями и кругами. Щеки их также испещрены всякими рисунками, которые в соединении с громадными медными и железными кольцами, тяжесть которых оттягивает уши, придают им самую отвратительную наружность.

Эти племена — людоеды; они едят даже трупы тех, кто умер от болезни».

Тот же путешественник рассказывает в этом отношении самые странные вещи:

«Однажды я разговаривал с их королем, — говорит он, — когда фаны принесли мертвое тело, которое купили в соседней деревне и которое надо было разделить. Я заметил, что этот человек умер от какой-то болезни. Признаюсь, я не мог оставаться там, когда приготавливались его рубить. Мне сделалось дурно. Я ушел, как только эта адская сцена началась, и издали мог еще слышать как они ссорились из-за раздела.

Есть тела умерших от болезни — это утонченность людоедства, и я никогда об этом не слыхал. Я пожелал узнать, вообще ли принят этот обычай у фанов или это была только чистая прихоть. Мне ответили, что они покупают все мертвые тела племени осгебы, которые взамен покупают у них их трупы… А в своем племени они едят мертвецов лишь из других семейств. Кроме того, фаны доставали тела невольников у бишо и будемо за слоновую кость, по одному маленькому кусочку за каждый труп.

До тех пор я никак не хотел верить двум случаям, однако доказанным, но которые покажутся невозможными всякому, кто еще недостаточно знаком с этим народом. Мне рассказывали об этом в Габоне. Шайка фанов, прибывшая к берегу, украла однажды труп, только что похороненный на кладбище, изжарила его и съела. В другой раз люди того же племени похитили другой труп, перенесенный в лес, разрезали его, выкоптили и принесли его к себе.

Я видел у фанов ножи, покрытые человеческой кровью, которым они придают большую цену. Это, впрочем, негры самые красивые, каких я видел, и их страшный обычай идет им в пользу. Однако впоследствии я встретил другие племена фанов, члены которых не имели такой красивой наружности, как эти горцы. Там, как и везде, природа оказывает, без сомнения, свое влияние. Живя в горах, они имеют смелую и гордую наружность всех горцев.

Следует заметить, что когда людоеды встречаются с племенами не каннибалами, они не выказывают своего страшного обычая, они как будто даже его стыдятся, и это подает повод надеяться, что рано или поздно относительная культурность других негров преодолеет это страшное варварство».

По словам того же путешественника, фаны очень искусны в фабрикации железа. В торговле они ищут предпочтительно белые бусы, украшение, употреблявшееся во всей этой части Африки, и сосудов из желтой или красной меди.

Железо находится в значительном количестве в стране фанов и разрабатывается на поверхности земли. Рудников не роют, а берут только то, что находится вровень с землей. Для извлечения железа они разводят громадный костер, на который наваливают большое количество истолченного булыжника; последний покрывают дровами, и потом костер зажигают. Пока он горит, в него постоянно подбрасывают дрова до тех пор, пока приметят по некоторым признакам, что железо расплавилось. Тогда дают массе остыть, и железо отлито. Чтобы сделать его ковким, они подвергают его разным операциям: греют на углях, бьют молотком — и таким образом получают железо, едва ли не высшего качества, нежели то, которое привозят им из Европы.

Для того, чтобы сделать лучше нож и арматуру стрел, они употребляют железо не американское, а свое собственное. Их копья, по большей части сделанные очень хорошо, украшены резьбой, красота которой может удивить в таком грубом народе.

Как кузнецы, они превосходят далеко все племена тех областей, которых белые не научили этому искусству. Благодаря их воинственным привычкам железо сделалось для них первой необходимостью; если их инструменты просты, то терпение велико. Кузница их помещается везде, где можно развести огонь. Они изобрели мех странного сорта: этот мех двойной и состоит из двух пустых деревянных цилиндров, обтянутых кожей, в которых сделана отдушина, приспособленная к деревянной ручке. Человек, раздувающий мех, садится на землю и очень скоро приводит в движение этот мех. Воздух прогоняется сквозь легкие деревянные цилиндры в трубы, проведенные к огню.

Их наковальня — большая железная масса, а молотки — куски того же металла, весом от трех до шести фунтов, имеющие форму усеченного конуса. У этого молотка ручки нет, его держат за тонкий конец, а это, конечно, требует большей траты сил. Довольно любопытно, что при всем их искусстве они не умели придумать такой простой вещи, как ручка к молотку.

Время не имеет никакой цены в глазах фанов. Старательный кузнец часто употребит несколько дней и даже недель на фабрикацию маленького молотка, а для военного ножа, роскошного копья или топора требуются месяцы. Легкие узоры, украшающие самые красивые оружия, все делаются рукою с помощью инструмента, довольно похожего на резец нашего скульптора. Эта работа показывает большую верность взгляда и известное художественное чутье.

Они также довольно искусно фабрикуют глиняную посуду, хотя употребляют только трубки и котлы; они делают их просто рукой, потому что им неизвестно токарное искусство.

Они носят и сохраняют воду в тыквенных бутылках или кружках из тростника, обмазанных камедью. Камедь сначала растапливается на огне, потом ею покрывают всю поверхность сосуда. Таким образом горлянка становится непроницаемою и сохраняется такою. Только ее необходимо продержать в воде две недели, чтобы лишить очень неприятного запаха камеди.

Фаны курят дикий табак, которым изобилует страна. Мясо слона — их главная пища, а слоновая кость — единственный предмет отпускной торговли, предмет чрезвычайно важный, потому что в обмен слоновой кости они достают красную или желтую медь, котлы, зеркала, кремни и бусы; все эти предметы сделались для них необходимы. Более всего они дорожат медью.

Их система земледелия очень груба. Они вырубают Деревья и кусты, чтобы сделать прогалины, жгут все, что срубили, и разводят плантации на вычищенном месте. Единственное земледельческое орудие, известное им, — это род очень тяжелого ножа, который заменяет сошник у плуга, чтобы пахать землю и вырывать ямочки, в которые садят маниок и банан.

После мяса человеческого и слонового самое любимое их кушанье — маниок, растение драгоценное, потому что дает много и питает больше банана. Его рассаживают черенками; маленькая ветвь, старательно посаженная в землю, дает два или три крепких корня, толщиной с иньям. Листья кипятят и едят; это превосходный овощ.

Кроме маниока у них есть банан, два или три сорта иньяма, великолепный сахарный тростник и тыква.

Зерна тыквы составляют их пищу; они умеют извлекать из них нечто вроде теста, до которого они очень лакомы, и которое кажется недурным даже европейцам. В то время года, когда поспевает тыква, все деревья покрыты зернами, потому что их собирают сушить, а высушив, завертывают в листья и вешают над огнем, в дыму, чтобы сохранить от одного насекомого, которое очень лакомо до них. Процесс приготовления очень длинен. Часть зерен, очистив от скорлупы, кипятят, потом всю массу кладут в деревянную ступку, куда прибавляют некоторое количество растительного масла. Потом, сделав эту смесь, жарят на углях в глиняном сосуде или на банановом листе. Это вкусное и питательное кушанье.

Каждая семья фанов имеет такую ступку. Это нечто вроде деревянной лохани длиною в два фута, глубиною в два или три дюйма, шириною в восемь. Деревня владеет сообща громадными деревянными ступками, в которых толкут корень маниока.

Фаны не едят и не продают трупов своих начальников, а, напротив, воздают им большие почести.

У них существует обычай, весьма любопытный, потому что он существовал у всех первых народов Азии, и, кажется, происхождения не совсем африканского: всякий неоплатный должник, всякий обвиненный в колдовстве или прелюбодеянии, каждый возмущающийся против власти начальника продается в неволю.

Как все расы, занимающиеся набегами, фаны мужественны на войне и с редким искусством стреляют из лука.

По словам дю Шалью, у которого заимствована большая часть этих любопытных подробностей, большие стрелы, которые они употребляют, покрыты железной арматурой, похожей на зубцы гарпуна; эти стрелы употребляют на охоте; они почти в два фута длины. Но другое оружие еще опаснее: бамбуковая палочка, очень тонкая, длиною в один фут и заостренная только на конце. Стрелы эти так легки, что сами вылетали бы из лука, как только их положат туда; чтобы удержать их там, лук покрывают камедью; кроме того, для той же цели длинная ручка лука раздвоена наверху, и когда сближают обе части, слетает маленькая затычка, удерживающая веревку, которая крепко натягивается и выбрасывает стрелу на большое расстояние. Эта стрела поражает смертью все живое, чего коснется, потому что стрела отравлена.

Яд в этих стрелах состоит из сока неизвестного растения. Несколько раз обмакивают острие стрел в эту жидкость, потом дают высохнуть, и тогда стрелы принимают красный цвет.

Стрелы, приготовленные таким образом, старательно сохраняют в небольшом мешочке из звериной шкуры. Неизвестно лекарство от этих ран. Смерть наступает через несколько минут.

В военное время фаны имеют привычку втыкать в дороги, ведущие в их лагерь, очень большое количество этих стрел таким образом, что острие едва выходит из земли. Как ни легки раны, наносимые таким образом голым ногам врагов, смерть почти мгновенна.

Когда начальник бывает убит в сражении, все племя бреет себе волосы, царапает грудь, и три дня наемные плакальщицы наполняют воздух своими стонами.

Любопытно вспомнить, в каком почете этот обычай был в древности.

Фаны имеют понятие о высшем существе; но по их грубой мифологии оно занимается людьми только после их смерти, и оказывают поклонение множеству добрых и злых духов, которые, по их мнению, населяют леса, воды, пустыни, а по ночам посещают жилища.

Брачные церемонии у них грубы, но дают повод к большим увеселениям. Муж покупает себе жену. Отец, как хитрый человек, заключает с женихом наиболее выгодный торг и назначает дочери высокую цену, если видит, что жених очень прельщен.

Часто проходят годы, прежде чем муж может купить жену, потому что вещи, которые он платит за нее ее отцу, состоят из редких европейских товаров; он вынужден набрать большое количество слоновой кости и ждать, чтобы караваны пришли с берега с желаемыми вещами.

Этим объясняется храбрость охотников и неустрашимость, с какою они нападают на слонов.

Когда должна праздноваться свадьба, родители и друзья жениха и невесты несколько дней приготовляют провизию, именно, копченое мясо слона и пальмовое вино. Для этого они приглашают всех охотников, которые желают поступить к ним за жалованье, и собирают все необходимое для того, чтобы накормить толпу людей.

Как только это готово, вся деревня собирается, и без всякого другого обряда, отец, заранее получивший условленную цену, отдает свою дочь жениху в присутствии начальников и старшин.

Жених и невеста наряжаются для этой церемонии. Жених надевает на голову яркие перья, тело его намазано свежим маслом, зубы черны и гладки как эбен; большой боевой нож заткнут за пояс, а если ему посчастливилось убить тигра или леопарда, или какого-нибудь другого дикого животного, он грациозно драпируется в его шкуру.

Невеста наряжена изысканнее жениха: на ней надет только один передник. Но на руках и на ногах железные и медные браслеты, а на курчавых волосах — бусы и белые стеклышки.

Как только все собрались и невесту отдали жениху, начинается праздник, то есть оргия, и длится несколько дней.

Едят, пьют, напиваются насколько достанет всего запасенного.

Рождение не сопровождается никакими обрядами; однако, женщины после родов, как у евреев и во всей Азии, считаются некоторое время нечистыми.

Таковы главные обычаи, самые выдающиеся черты нравов этой странной расы фанов, которые захватывают южную Африку, а наука, между тем, не может указать колыбель этой важной народности.

Рассуждая о странных нравах этой таинственной расы и об опасности, от которой они, так сказать, избавились только случайно, наши беглецы не могли скрыть от себя, что дорога, выбранная ими, приведет их в самое сердце многочисленных племен фанов, и когда усталость сомкнула им глаза, сон застал их среди самой серьезной озабоченности.

III. Бегемоты. — Приготовления к отъезду

На восходе солнца наши путешественники были разбужены криками двух негров и Буаны с каким-то странным аккомпанементом; они выбежали из шалаша и заметили только в нескольких шагах от берега десятка два бегемотов, которые, стараясь выйти на берег в этом месте и услыхав шум, которым была встречена их попытка, решили искать другого места.

Гиллуа и Барте поспешно побежали к берегу, потому что в первый раз могли свободно рассмотреть этих колоссов экваториальных рек.

Бегемот (речная лошадь, так названная древними, которые нашли некоторое сходство между его криком и ржанием лошади) нисколько на лошадь не походит.

Племена же Центральной Африки называют бегемота барауаду, речным быком.

Это животное — настоящий речной царь; оно подходит по громадной толщине к слону, по длине же уступает слону и носорогу; впрочем, в некоторых странах бегемот достигает величины носорога.

Бегемот имеет около тринадцати футов длины, а иногда даже более, от конца морды до начала хвоста, пятнадцать футов в окружности и шесть с половиной в вышину; пасть его более двух футов величины. Бегемот особенно замечателен зубами, которых тридцать Шесть и четыре глазных; эти последние достигают дюймов пятнадцати длины и остры, как кабаньи клыки; каждый весит около тринадцати фунтов; кость так жестка, что удар стали может высечь из нее искру; кроме того, она замечательно яркой белизны; слоновая кость всегда желтеет со временем, поэтому зубы бегемота предпочитают слоновой кости.

Кожа бегемота черного или коричневого цвета, иногда рыжеватая, сморщенная и без шерсти, как у слона, недоступна пуле. В ней от одного до трех дюймов толщины, впрочем, на голове кожа его не так толста и приросла к костяным частям; только тут и под мышками можно смертельно ранить бегемота. Вес этого животного обыкновенной величины — от трех до четырех тысяч фунтов.

Бегемот может жить и в воде, и на вольном воздухе, эти две стихии одинаково необходимы для его существования. Днем он находится обычно в воде реки или озера; ночью выходит есть траву, тростник и разные другие растения, как бык. Некоторые путешественники утверждают, что бегемот питается также рыбами, но ничто до сих пор не подтвердило такого наблюдения; скорее напротив, все доказывает, что это животное травоядное. За неимением трав или растений, оно ищет пищу в древесных корнях, которые перегрызает своими четырьмя глазными зубами.

Бегемоты — настоящий бич во всех земледельческих странах Центральной Африки. В одну ночь они опустошают целые плантации риса, маиса, сахарного тростника; можно себе представить сколько может съесть этот зверь, когда он голоден. У земледельцев нет другого средства против этих ночных опустошений как постоянно охранять свои жатвы.

Когда он выходит из воды, достаточно криков людей, звуков тамтама и разведенного огня, чтобы принудить его отступить.

На суше он боязлив, потому что не может развивать такие, как в воде, проворство и силу. Его очень короткие ноги препятствуют быстроте бега. Поэтому он редко удаляется от тех мест, где может в случае внезапного нападения тотчас исчезнуть в воде. Он предпочитает эту стихию, потому что там может пользоваться своими преимуществами: он плавает гораздо быстрее, чем бегает. В воде основал он свое обыкновенное местопребывание, потому что там чувствует себя в безопасности. Там ему нечего опасаться никаких врагов, даже крокодила, который не может успешно бороться с чудовищем, кожа которого непроницаема, а сила ужасна. Замечено, что в тех местах, где водятся бегемоты, не бывает крокодилов.

Суда, плавающие на поверхности воды, тревожат бегемота, и часто случается, что он нападает на них как на опасного врага.

Вообще он от охотника бежит, но рана раздражает его, тогда он оборачивается и с яростью бросается на судно, на котором находится зачинщик. Схватив судно во всю ширину открытой пасти, он вонзает свои страшные зубы и благодаря необыкновенной силе своих челюстей пронзает доски насквозь, так что вода заливает его врага.

Есть несколько способов охотиться на бегемота. Эта охота требует большого числа людей на нескольких лодках, соединенных вместе. В чудовище бросают гарпун и отпускают веревку до тех пор, пока бегемот, истекая кровью, не лишится силы.

В некоторых странах Африки, например, на берегах верхнего Нила, негры ловят бегемота сетями, такими крепкими, что они не могут рваться; когда бегемот попадет в плен, его умертвить легко.

Самка бегемота немножко меньше самца. Она приносит одного детеныша, как слон и все большие звери. Большая плодовитость была бы бедствием для стран, в которых живет этот колосс.

Поимка бегемота — большое счастье для негра, потому что он доставляет несколько тысяч фунтов превосходного жира для приготовления пищи, в растопленном виде превосходно сохраняющегося. Мясо его очень вкусно.

Это животное принадлежит исключительно Африке. У древних Страбон, опираясь на свидетельства Неарха и Эратосфена, отрицал существование бегемота в Индии и во всей Азии. Но Онезикрит и Филостранд доказывали противное. Вопрос о том, принадлежит ли бегемот исключительно африканскому материку, горячо обсуждался в древности, но не получил окончательного решения. Описания этой породы древними писателями мало согласуются между собой и по большей части очень ошибочны.

Так, по словам Аристотеля: «Он ростом с осла, грива и голос лошадиные, копыта как у быка, зубы выдающиеся, хвост как у свиньи».

Геродот описывает его почти так же; он мало ошибается, говоря, что бегемот величиной с очень большого быка. Но доказательством того, что он сам не видел бегемота, служит то, что он приписывает ему хвост, похожий на лошадиный.

Плиний почти воспроизводит описание Аристотеля, прибавляя новую неточность: он говорит, что бегемот покрыт шерстью, как тюлень. Однако Плиний должен бы иметь более точные познания, потому что в Риме показывали этих животных в различные эпохи. Таким образом, по словам Диона, Август, победив Клеопатру, привез с собой бегемота. Император Коммод показывал пять бегемотов в Риме, и убил одного собственной рукой. Бегемотов видели в Риме в царствование Гелиогабала и Гордиана.

Геродот, Аристотель и Диодор Сицилийский совместно считают бегемота принадлежащим исключительно Египту и Нилу; отсюда происходит название «речная лошадь»; последний из этих писателей вернее всех описал бегемота.

Арабский врач Абдуллатиф также дал в двенадцатом столетии превосходное описание бегемота.

В последнее время снова подняли вопрос о том, есть ли бегемоты в Азии, а именно в реках Индии, Явы и Суматры, но все исследования дали до сих пор отрицательный результат.

Следовательно, ныне эти животные должны считаться исключительно принадлежащими Африке.

Теперь они довольно редки в Египте; по-видимому, они перешли в большие внутренние озера и в реки Абиссинии, Сенегала, Конго и Южной Африки.

Торговля пользуется ныне их зубами, шкурой, жиром.

Между тем как Гиллуа и Барте, по своей привычке, когда встречали какие-нибудь любопытные продукты страны, обращались к своим научным воспоминаниям о бегемоте, Лаеннек и Кунье, со своей стороны, сообразили, что следует захватить одного из этих громадных животных, которое доставило бы им изобильный запас свежего мяса.

— Мы прокоптили бы большую часть, — сказал Лаеннек, сообщая свою мысль молодым людям, — и таким образом у нас на несколько недель хватило бы пищи и здоровой, и вкусной.

— Может быть, — ответил Барте, — стадо вышло на берег не очень далеко от нас, и в таком случае не можем ли мы, с некоторой осторожностью, подойти так близко, чтобы убить одного нашими карабинами?

— Это почти невозможно.

— Я знаю, что это животное уязвимо только в некоторых частях, но…

— Не в этом затруднение, — перебил Лаеннек, — стоит только всадить пулю между глазами, и бегемот повалится как убитый бык; но днем он редко выходит из реки, и если случайно выйдет пощипать травы, почти всегда остается на берегу, с тем чтобы при малейшем шуме погрузиться в воду.

— Но тогда каким же образом туземцы охотятся за ним?

— В каждой стране свой обычай. В Верхнем Конго ставят крепкие сети или капканы на дороге, ведущей на поле риса, сорго или сахарного тростника, которое он начал опустошать; его также ловят сетями или ловушками, из которых он не может выбраться, когда попадет в них ногой; иногда его преследуют в лодках с гарпуном. Но из всех этих способов, испытанных мною, ни один не может сравниться с засадой. Стоит спрятаться вечером в плантацию, которую он имеет привычку посещать, и убить в упор.

— Не можем ли мы попытаться в эту ночь?

— Для этого надо знать привычки стада, недавно приблизившегося к этому берегу. Я уверен, что наши негры расстроили намерения бегемотов, которые обыкновенно выходят на этот маленький песчаный берег. В таком случае нам стоит только послать моего негра и Йомби в лес; они скоро разузнают место, где эти животные имеют привычку насыщаться.

Когда Кунье, каждый день становившийся искуснее в наречии фанов, успел рассказать Йомби, чего требовали от него, последний отвечал, что нет необходимости принимать столько предосторожностей для поимки бегемота, и что если его господин даст ему пирогу и кого-нибудь, кто мог бы грести, то он убьет бегемота через час.

Это предложение было передано Лаеннеку, который немедленно спросил фана, как он намерен действовать.

Йомби отвечал через своего обычного переводчика, что он знает очень простой способ заставить бегемотов подняться из воды, и в ту минуту, когда одно из этих животных покажется на поверхности воды, он раскроит ему череп топором, которым рубили дрова и обрезали лианы.

Путешественники держали совет.

— Я не думаю, — сказал Гиллуа, который подал мнение первый, — чтобы мы вправе были доверять Йомби; опасно дать ему и лодку, и топор.

— Возможно, что ваши опасения и неосновательны, — ответил Лаеннек, — и я очень ошибаюсь, если ваш друг не встретил в нашем пленнике такого же верного слугу, как Уале, готового умереть за него. Я знаю характер негров и уверен, что наш фан отдался душою и телом своему господину. Но лодка — наше единственное средство спастись, а топор может послужить Йомби к тому, чтобы отделаться от Кунье, который поедет с ним. Поэтому я думаю, что благоразумие требует держаться вашего мнения.

— Если бы нам поехать с ним, — предложил Барте.

— Ваше предложение довольно опасно, — ответил Лаеннек, — умеете ли вы плавать?

— Достаточно для того, чтобы не бояться переплыть Конго, — ответили молодые люди.

— В таком случае можно попытаться.

Когда Йомби узнал, что просьба его исполнена, и что сверх того он выкажет свое искусство перед белыми, он немедленно начал на берегу одну из тех негритянских плясок, перемешанных с криками, хлопаньем в ладоши и топаньем ног, которыми негры выражают радость, доведенную до высшей степени. Этот пример оказался заразителен, и Кунье, смотревший как его товарищ в такт качал тело и переваливался в разные стороны, не выдержал и пустился визави с фаном. Буана не могла отстать от них, и трио представило полную картину всех гримас и кривляний, составляющих в Центральной Африке искусство танца.

Вдруг Йомби, как бы пораженный внезапной мыслью, бросился в лес, оторвал длинную ветвь железняка и вернулся также быстро. Наши путешественники сообразили, что это составляет часть программы, и что они увидят новую фигуру этой странной пляски, когда фан сказал им с торжествующим видом:

— Вот этим Йомби заставит плясать речного быка. Интермедия заставила на минуту забыть охоту за бегемотом, но негр ни за что на свете не отказался бы от своей идеи; он хотел показать белым и двум другим неграм, как фанский воин охотится за царем африканских рек.

Когда сели в пирогу, Кунье пустил ее по течению, Буана осталась на берегу с Уале приготовлять завтрак. Как только лодка отошла на четыреста метров, Йомби сделал знак Кунье грести тише.

— Бара-уаду (речные быки) тут, — сказал он, указав рукою на изгиб реки, похожий на маленькую бухту, вода которой стояла неподвижно, как в озере.

— Спроси у него, — сказал Лаеннек Кунье, который всегда служил переводчиком, — по каким причинам он мог узнать так далеко присутствие этих животных.

На предложенный вопрос немедленно был дан следующий напыщенный ответ:

— Никакое животное ни в лесах, ни в воздухе, ни в воде не может ускользнуть от глаз фана. Йомби примечает бара-уаду, потому что они не могут скрыть своего дыхания.

Действительно, присмотревшись внимательно, путешественники приметили в том месте, на которое указывал Йомби, тысячи воздушных пузырьков, лопавшихся на поверхности и показывавших этим присутствие стада, потому что никакая стая рыб не могла произвести такого явления.

Фан стал на носу с веткой железняка в руке; Кунье начал медленно грести по указаниям своего товарища.

Лаеннек и молодые люди на всякий случай приготовили карабины.

В ту минуту, когда лодка вошла в бухту, Йомби вдруг смело погрузил в воду свою длинную ветвь, потом с быстротою молнии бросил ее и схватил топор, лежавший у его ног; только он успел стать в позицию человека, собирающегося ударить, как громадная голова бегемота высунулась менее чем в двух футах от пироги, и в то же мгновение топор опустился между глаз животного, так что наполовину исчез в черепе. Бегемот, смертельно раненный, бросился на нападающих и опрокинул лодку, но это было его единственное усилие; он скоро растянулся среди потока черной крови, лившейся из его раны, и остался неподвижен под водою.

В это время путешественники, находившиеся только в тридцати метрах от берега, добрались до него благополучно, не оставляя своих карабинов; к счастью для них, все стадо, испуганное шумом, поспешило на середину реки, не думая о том, чтобы отомстить за убитого товарища.

Между тем как Кунье, схвативший лодку, вплавь тащил ее к берегу, Йомби длинной веревкой, которую он захватил с собой, привязывал бегемота за один из его зубов и почти в одно время со своим товарищем вышел на берег. Наши путешественники могли только довести животное до берега, но им невозможно было совсем вытащить его из воды. Бегемот был одним из самых крупных. Лаеннек полагал, что вес его должен был превзойти пять тысяч фунтов.

Решили, что его разрубят на месте, и для этого необходимо было переменить стоянку.

На это потребовалось немного времени, потому что провизии никакой не было, кроме пороха и пуль; для пропитания путешественники должны были полагаться только на свое искусство, а из кухонной утвари у них был только чугунный котелок, который Лаеннек брал с собой во все свои экскурсии и который был отдан на руки Буане.

Весь день рубили бегемота длинными полосами, которые сушили на огне, прежде чем коптить, и как можно более вытапливали жиру, который Буана клала в тыквенные бутылки, приготовленные Кунье и Йомби.

Когда вечером увидели, что запас почти превосходил то, что пирога могла снести, путешественники бросили свое дело и начали строить на ночь шалаш и разводить костер для отпугивания хищных зверей.

Когда они занимались этим, им показалось, что остатки бегемота зашевелились на берегу. Барте и Гиллуа подходили уже узнать, что значит это странное явление, когда Лаеннек остановил их.

— Берегитесь, — сказал он, — это, может быть, крокодилы, Конго ими наводнен.

Лаеннек сказал правду, потому что через несколько минут остатки бегемота исчезли под водой, увлекаемые большими черными телами, которые могли принадлежать только крокодилам.

Крокодил оспаривает у бегемота владычество над большими африканскими реками. Справедливость требует сказать, что ни тот, ни другой не может успешно бороться с противником, поэтому они имеют обыкновение избегать друг друга, и довольно редко можно встретить их в одних и тех же местах, если только, как в настоящем случае, крокодила не привлечет труп его врага.

Это величайшее из всех пресмыкающихся трудно захватить, особенно когда с годами в крокодиле развивается вся находчивость самого недоверчивого инстинкта. Часть его существования, скрытого в недрах вод, ускользает от наблюдения; многие его привычки составляют еще тайну для науки.

Геродот, который в древности сообщил об этом животном сведения, узнанные от жрецов и жителей Египта, описал его лучше, чем бегемота, потому что большая часть его описаний подтверждена современной наукой.

Крокодил, очень маленький, когда он родится и вылупляется из яйца, не превышающего величину гусиного, достигает в старости необыкновенных размеров, именно, от десяти до одиннадцати метров.

Когда он вырастет совсем, его кожа, покрытая сверху чешуей, приобретает такую жесткость, что недоступна пуле; живот и подмышки — единственные места, уязвимые для выстрела. Пасть проходит во всю длину головы и вооружена страшными зубами, из которых многие выходят наружу; только верхняя челюсть обладает подвижностью, язык мало развит, если только можно назвать языком перепонку, едва заметную на дне пасти.

Как все амфибии, крокодил выходит на берег, чтобы спать и отдыхать от деятельной жизни, которую ведет под водой. На берегу же самка кладет яйца, из которых через месяц от солнечного жара вылупляются детеныши.

Если крокодилы ведут непримиримую и вечную борьбу против почти всех животных, даже самых больших, они между собой живут, по-видимому, согласно и, так сказать, семейно; нередко можно видеть и больших, и маленьких в числе от десяти до двенадцати, а часто и более, на песчаных островках среди рек.

Но к крокодилам приблизиться нельзя; при малейшей опасности и тревоге, поднятой самым бдительным из них, вся стая исчезает в ту же минуту под водой.

Достаточно паруса лодки вдали, чтобы встревожить крокодила, тем более, если он не вместе со своими, а один; поэтому очень трудно поймать крокодила, если он не в глубоком сне.

Несколько животных служат ему также передовыми часовыми. Долго существовал предрассудок, будто все живое в природе бежит при его приближении. Несколько водяных птиц живут постоянно в его соседстве. Одна из них, очень маленькая тротил, сделалась даже его товарищем. Во время сна крокодила эта птичка проскальзывает в полуотверстую и окровавленную пасть чудовища и проглатывает насекомых, обыкновенно наполняющих ее.

Ихневмон, напротив, ожесточенный враг крокодила; он все время отыскивает крокодиловы яйца в песке и пожирает их, ограничивая таким образом его размножение и инстинктивно занимаясь уничтожением, более полезным для человека, чем для него.

Слишком большое размножение крокодилов было бы бичом для человека; его соседство очень часто пагубно для прибрежных жителей экваториальной Африки.

Иногда случается, что это животное, побуждаемое голодом, нападает на домашний скот, утоляющий жажду возле его жилища. Крокодил даже выходит из воды, когда примечает добычу, которая кажется ему легка и беззащитна, например ребенка или человека, спящего на берегу.

Это страшный враг особенно для женщин, которые несколько раз в день ходят на реку за водой или для омовений, которые во всей Центральной Африке, так же как и на Востоке, составляют религиозный обряд.

В обычные часы крокодил подстерегает свою добычу, тихо подплывает, опрокидывает своим могучим хвостом и увлекает далеко под воду, чтобы там сожрать ее на свободе.

В тех местах, в которых он часто встречается, его хищнические подвиги, не знающие никаких пределов, естественно привлекают к крокодилу внимание и внушают ужас жителям, живущим у реки.

Какой-нибудь крокодил, давно известный в деревнях своими разбойничьими привычками и многочисленными жертвами его прожорливости, обыкновенно обозначается населением под прозванием, которое служит выражением силы и могущества и напоминает кровавые убийства и казни, — атрибут власти для всех африканцев.

На берегах Конго его называют ула, король; монду, страшный воин; момтуану, людоед. На берегах Нила его Называют визирь или султан; когда несколько поколений знали его, он получает за свои преклонные лета прозвание шейка, то есть патриарха, старшины кантона.

В экваториальной Африке он называется гимса, название очень странное, когда подумаешь, что и в египетской древности его называли гимса — прозвище, сохраненное преданием до наших дней на берегах Нила.

По словам Геродота, древние ловили крокодила удочкой или железным крючком, к которому был привязан кусок свиного мяса.

Способ этот еще ныне практикуется на берегах Конго вместе с другим способом, который состоит в том, что вырывают глубокую яму, покрывают листьями и привлекают туда крокодила посредством приманки.

Путешественник Кальяр указывает другой способ, употребляемый жителями больших озер Центральной Африки.

«Они занимаются охотой за крокодилом на песчаных берегах, окаймляющих ложе реки, и на островах, — говорит он. — Во время отлива эти люди, знающие место, куда крокодилы имеют обыкновение приходить дышать воздухом, строят маленькие глиняные стены фута в два или три вышины. Выйдя из реки, крокодилы ложатся за этой стеной и засыпают. Охотник, приметив крокодила в этом положении, приближается тихо, чтобы не разбудить его, и, укрываясь за маленькой стеной, вонзает ему в пасть, или с боку шеи, где нет ни костей, ни чешуи, копье в виде удочки с ручкой, на которую навита длинная веревка. Если прожорливое чудовище не умрет сразу и бросится в реку, гарпунщик разматываетверевку до тех пор, пока крокодил не ослабеет; а потом вытаскивает его из воды».

Верхняя кожа крокодила употребляется на щиты; кожа с живота, менее жесткая и более гибкая, идет на рукоятки кинжалов и мечей.

Почти во всех странах, где водятся крокодилы, зубы его считаются у туземцев талисманом против укусов крокодилов, а жир употребляется при лечении врачами и колдунами.

Пока Гиллуа, который никогда не был так счастлив, как в то время, когда мог говорить о ботанике и естественной истории, сообщал своим товарищам все эти подробности, приведенные здесь вкратце, о страшном животном, которое воспользовалось их охотою, Буана позвала путешественников к ужину, главные кушанья которого составляло мясо бегемота во всех видах, — и вареное, и жареное. Мясо было объявлено превосходным и чрезвычайно похожим по вкусу на бычье.

Когда настала ночь, Кунье и Йомби занялись около костра, разведенного ими, завертыванием в банановые листья разрезанного на полосы бегемотового мяса, которое они высушили и выкоптили днем, между тем как наши путешественники чистили карабины, вымоченные во время их падения в воду.

Осмотрели запас пороха и ящик, в котором он лежал, завернутый в толстый слой сухих листьев. Набрали корней таро, иньяма и плодов хлебного дерева, — сколько могло поместиться в лодке, и, прежде чем созвездие Южного Креста прошло первую четверть своего пути по золотистому небу экватора, все было готово для завтрашнего отъезда.

— Воспользуемся хорошенько этой ночью, господа, — сказал Лаеннек своим товарищам, — это последняя ночь, которую мы проведем на твердой земле до берегов Банкоры.

Кунье, не спавший первую половину ночи, заснул у костра, передав Йомби заботу об огне, как вдруг товарищ разбудил его и сказал шепотом:

— Слушай! Злые духи потрясают небо и реку; Йомби боится за господ.

— Что там такое? — спросил Кунье, немедленно вскочивший на ноги.

— Слушай и смотри, — продолжал фан.

Кунье прислушался… Река глухо ревела, атмосфера была тяжелая и густая, время от времени прорезываемая молнией без грома, как это бывает при приближении грозы.

Молнии сверкали у горизонта, над лесом, черные массы которого вдруг освещались в темноте, но весь берег, вдоль которого протекал Конго, оставался погружен в глубокую темноту.

— Стоило тревожить мой сон, — сказал Кунье, — Йомби скучал и хотел разбудить Кунье, чтобы поговорить с ним.

— Это все, что понял Кунье?

— Я понял, что пойдет дождь, вот и все!

— Негр у белых людей лишился чутья своей расы; он говорит, как ребенок.

— Кунье не дикарь, он не ест человеческого мяса, он не…

Разговор переходил в ссору, когда Кунье был прерван жалобным воем Уале, который, протянув морду к реке, как будто угадывал опасность, против которой находил себя бессильным.

— Собака понимает язык реки, — сказал Йомби нравоучительно, — надо слушать собаку.

— Что нового? — спросил Лаеннек, которого вой Уале вызвал из шалаша.

В эту минуту рев реки увеличился до такой степени, что вопрос Лаеннека не получил ответа, и все трое принялись слушать, желая разобраться в этом ночном шуме, тем более странном, что в воздухе не было ни малейшего ветерка.

Успокоенный присутствием того, кого Йомби считал начальником маленького каравана, он поспешно обратился к Кунье со словами:

— Скажи Момту-Момани, что водяной смерч должно быть разразился в верхних землях, откуда течет река, и что мы едва успеем укрыться в лес, чтобы избегнуть наводнения.

Как только Лаеннек услыхал эти слова, он понял всю важность этого предостережения, и, бросившись в шалаш, разбудил своих товарищей.

— Проворнее, господа, проворнее, — сказал он, — будет наводнение.

Гиллуа и Барте тотчас были на ногах и по приказанию Лаеннека захватили всю провизию, какую могли унести.

— В лес! — скомандовал Лаеннек отрывисто…

Ночь кончалась, и свет, сначала тусклый, но усиливавшийся с быстротой, обычной в южных широтах, позволил путникам направлять свой путь. Беглецы инстинктивно обернулись и заметили, что вода разливавшейся реки уже залила шалаш, который они оставили пять минут тому назад.

В эту минуту Лаеннек вскрикнул с отчаянием:

— Наша пирога, наше единственное спасение!.. Лодка, о которой они забыли в своей поспешности и которую, впрочем, не успели бы унести, неслась по волнам, как древесный ствол, уносимый течением.

Храбрый Йомби, видя уныние, вдруг овладевшее теми, кто спас ему жизнь, бросил наземь свою ношу и, закричав, чтобы продолжали бежать, кинулся в ревущие волны реки за лодкой…

Пятеро беглецов поспешно достигли рубежа леса, который хотя отстоял только на полтораста метров от реки, находился на таком возвышении, что вода не могла до него достигнуть.

Очутившись в безопасности, беглецы жадно устремили глаза на Конго, который в эту минуту походил на разъярившееся море, и заметили вдали человеческую фигуру, боровшуюся с волнами, с черной массой в руках.

Это был Йомби и пирога.

IV. Наводнение

Происшествие, которое чуть было не стоило жизни нашим путешественникам, нередко в стране Конго и находит свое объяснение в устройстве поверхности и в климатических условиях края.

В очертании Конго, по-видимому, произошли важные перемены вследствие последних переворотов в земном шаре, или местной случайности, пример которой нам дают африканские области.

Почва Конго своим наклоном от северо-запада к юго-западу и устройством своей поверхности принадлежит к той великой системе, которая составляет так называемый африканский материк и состоит из плоскогорий, постепенно поднимающихся к высшей точке, находящейся в центре, почти под экватором, и где раскидываются большие цепи гор, составляющие как бы ядро Африки. Многие из этих громадных плоскогорий, а именно у озера Куффуа, однообразие которых иногда нарушается небольшими холмами, покрыты тонким сыпучим песком и камешками, как бы набросанными морским прибоем.

Присутствие морской воды в этой пустыне в эпоху самых древних переворотов на земном шаре, по-видимому, доказывается многочисленными слоями каменной соли на поверхности земли и залежей морских раковин в окаменелом состоянии, часто встречающихся там так же, как и настоящим составом воды в озере Куффуа.

Пояс этих пустынь, почти никогда не орошаемых атмосферными осадками, осужден на вечное бесплодие.

В этой бездне, всегда жаждущей, поглощается и теряется множество источников, которые спускаются из дождливых областей и с горных вершин к этому песчаному океану. Редкие оазисы едва показываются тут, как острова для услаждения взора своей зеленью, и изредка, при глубоком исследовании этих негостеприимных берегов, встречаются там лужи соленой воды.

С этого громадного плоскогорья, усеянного озерами и называемого ядром Африки, вытекают три большие реки: с северных склонов Нил, с западных Огоуе, а с юго-западных Конго.

Эти три большие реки громадной массой своих вод могли проложить путь среди этих песков. Периодические разливы, выкидывая грязные воды из берегов, наложили тинистый ил, заключающий в себе в высшей степени плодородные составные части почвы.

Эта противоположность в двух родах почвы — бесплодной и плодородной и вместе с тем столь различных и по своему происхождению — наблюдается в Африке на большом пространстве. Протяжение этих трех рек поразило жителей этих берегов, которые, как все первобытные народы, видят в физических фактах проявление божественного могущества.

Старинные предания прибрежных народов верхнего Огоуе и верхнего Конго еще не очень хорошо известны, но предания верхнего Египта показывают нам, что этот феномен внушил первобытным жителям самую замысловатую аллегорию, которую древнее отечество иерофантов освятило как один из фундаментальных религиозных догматов.

Нил — это Озирис, оплодотворяющее начало; он, спустившись с высоких областей Эфиопии, создал пахотную землю и питает растительность и одушевленные существа.

Пустыня, символ вечного бесплодия, олицетворяется в Тифоне, зловредном существе, постоянно захватывающем и постоянно отталкиваемом Озирисом, которого он не может уничтожить.

Границу двух стихий составляет разлив. Оплодотворяемая земля представляется Изидой, сестрой и супругой Озириса, а бесплодная земля пустыни, никогда не участвующая в благодеяниях орошения, олицетворяется Невтисой, сестрой и супругой Тифона. Осужденная на бесплодие в своем супружестве, она могла воспроизводить только посредством прелюбодеяния с Озирисом, то есть излиянием воды реки на пустынную землю.

Этот любопытный миф прекрасно устанавливает, — говорит Шерубини, товарищ Шамполлиона Младшего, — различие между почвой первобытной и наносной, возобновляющейся в известные определенные эпохи.

Все, что известно о верованиях жителей верхнего Конго, заставляет думать, что те же условия почвы и большой реки привели к тому же мифу. В самом деле, для них Конго не что иное, как великий гений Марамба, вечно в борьбе с Мевуйя, духом зла, обитающим в пустынных плоскогорьях Куффуа.

Возвратимся же собственно к той стране, где происходят события этого рассказа. Река Конго, в противоположность ее северному собрату Нилу, течет с бесплодных склонов, скоро встречает самую роскошную растительность и дотекает до океана, окруженного поясом непроходимых лесов. Но так же, как и его собрат с северных склонов, он периодически разливается, превращая в обширные болота окружающие его девственные леса.

Три периода царят в Конго. Первый — пора засух, — начинается после зимнего солнцестояния; второй — пора дождей и наводнений, — начинается в летнее солнцестояние, длится до осеннего равноденствия и может считаться как бы зимою жарких поясов; наконец, — пора плодородия — начинается почти с осенью умеренных климатов Европы.

Но эти различные времена года и явления, сопровождающие их, изменяются сообразно географическому положению и особым обстоятельствам различных областей этой обширной страны. Таким образом, Конго, как и остальные две страны, орошаемые Нилом и Огоуе, распадается, относительно климата, на два пояса, представляющие самые резкие контрасты.

Область Куффуа, если не считать некоторых атмосферических случайностей и редких изменений температуры, обладает только одним временем года, знойным и сухим. Эта область осуждена на постоянное бесплодородие под небом всегда чистым, представляющим не лазурную занавесь, а медный свод, в котором отражается яркая белизна пустынь.

Дождь считается там чудом. Однообразие нарушается лишь около весеннего равноденствия, когда наблюдается явление, которому подчинены все северные и южные страны Африки, от пятнадцатого градуса южной широты до тридцать седьмого — северной. Во время этого более или менее продолжительного периода южный ветер, иссушающий все, дует непрерывно. Жители этих стран, которые, как все первобытные народы, олицетворили борьбу природы в двух духах добра и зла, приписывают жгучее дуновение южного ветра коварному влиянию злого духа. Этот ветер, называемый арабами камсин, симун, называется жителями пустынного плоскогорья Конго шамином.

Когда шамин начинает дуть, атмосфера наполняется красноватой пылью, до того тонкой, что она проникает всюду.

Сквозь это покрывало солнце кажется пурпурным, а дневной свет принимает тот темный оттенок, который замечается во время затмения.

Жгучий воздух теряет свою эластичность, порывы ветра как будто выходят из печи и удушают всякого, кто подвергается им. Изнурительная усталость овладевает человеком, он лишается аппетита, чувствует страшную жажду, да и вся живая природа цепенеет. Дикие звери остаются в своих логовищах. В эту пору года караваны стараются не проезжать по пустыне. Горе неблагоразумным путешественникам, которых эта буря застанет среди песков! Скоро вихри пыли затемнят их зрение; они не смогут утолить жажду, вода высохнет в мехах; истощенные люди и животные изнемогают, и песок скоро засыплет их.

Последствия этого знойного ветра были бы еще страшнее, если бы природа не положила ему границ; эти вихри редко продолжаются в южной части Африки более пяти или шести часов подряд.

Человеческая жизнь была бы почти невозможна на плоскогорьях верхнего Конго, если бы юго-восточные ветры, дующие время от времени и насыщенные испарениями, не доставляли некоторую прохладу.

Вид этой части Конго согласуется с однообразием неба и суровостью климата. То необозримо простираются громадные пространства — голые, без всякого следа растительности и напоминают бесплодные морские берега, то среди этой громады возвышаются, как подводные рифы, массы высоких скал, потемневших от солнца и составляющих контраст с яркой белизной песка, который ветер гонит и накапливает на их крутой вершине.

В этих местах, где не растет ни травинки, где камни еще жгут среди ночи, не может жить ни одно живое существо.

Едва можно найти там змей, ящериц или скорпионов. Пустыня эта днем служит убежищем газелям, преследуемым какими-нибудь жалкими племенами негров, которые странствуют в этих местностях, избавляясь от рабства. Ночью эти животные бегут на берега реки щипать узкую полосу зелени, питаемую водами Конго.

Вид этой пустыни во всей ее обнаженности, этой природы, бездейственной и дряхлой, оставляет в уме невыразимое впечатление грусти и уныния.

Видя столь безотрадные картины, путешественник легко понимает причины, подавшие повод к вымыслу, превратившему эти пустынные места во владения Мевуйя — духа зла.

Нижняя область Конго напротив одарена самыми великими преимуществами. Жаркую пору сменяет пора дождливая и периодических наводнений.

Южная часть Конго, напротив, отличается приятным климатом и живописностью ландшафтов. Здесь период зноя правильно сменяется периодом дождей и наводнений.

Эти периодические наводнения, свойственные, как мы уже упоминали, трем великим рекам Африки: Нилу, Огоуе и Конго, уже с глубокой древности были предметом ученых изысканий. Диодор Сицилийский собрал даже по этому вопросу мнения знаменитейших мыслителей древности.

Современные географы, по словам Шерубини, держатся по этому вопросу следующего объяснения. Около времени летнего солнцестояния влажные пассатные ветры, дующие с севера к югу, встречают преграду в высоких горных цепях Центральной Африки; здесь влага собирается и разрешается проливным дождем, сопровождающимся грозами. Такие дожди с грозами часто и наблюдаются около этого времени на склонах горных кряжей и высоких плоскогорий.

Дождевые воды наполняют реки, успевшие уже обмелеть в засушливый период, и вздувшиеся потоки с шумом катят свои волны, увлекая в своем стремительном течении и обломки скал, и вырванные с корнем гигантские деревья, и массы песка с затопленных берегов. Этот-то ил и оплодотворяет потом те земли, где застоятся воды внезапно разлившейся реки.

Туман, образовавшийся у склонов гор, часто бывает так густ и непроницаем, что здесь днем царит полная тьма; лишь время от времени молнии прорезают черный небосклон. Воздух становится тяжел и удушлив. И внезапно тучи проливают потоками дождя, настолько обильного, что кажется, будто океан прорвал какую-то небесную плотину.

Все, что такой внезапный ливень встретит на своем пути, сметается в одно мгновение: деревни, поля, леса превращаются в голый песок. А если на пути встречается река, то она сразу разливается на сотни миль, превращаясь в бушующее море…

Именно такой внезапный разлив Конго и наблюдали наши беглецы, когда внезапно были разбужены необычайным шумом. Поток унес их единственную пирогу и, по-видимому, похоронил в своих недрах несчастного Йомби.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ
БОЛОТА КОНГО И БАНКОРЫ
I. Постройка пироги. — Прогулка по девственному лесу

Через два дня после события, которое чуть было не сделалось для беглецов роковым, Лаеннек и его товарищи сидели на закате солнца около огня, который были вынуждены разводить каждый вечер, и держали совет, что предпринять в том положении, в которое их поставила потеря лодки.

Река Конго вернулась в свое русло, и необходимо было на что-нибудь решиться.

— У нас есть только два способа выпутаться из затруднения, — продолжал Лаеннек обсуждение, — или спуститься до негритянской деревни в Банкоре по левому берегу реки, несмотря на затруднения всякого рода, ожидающие нас, или выстроить новую пирогу.

— А по вашему, любезный Лаеннек, — сказал Барте, — который способ удобнее?

— Я все остаюсь при том мнении, что для европейцев, не привыкших к климату, путешествие по суше, с чумными болотами, с хищными зверями, совершенно невозможно.

— Вы думаете, что нам надо построить лодку?

— Думаю, но и здесь есть затруднение, которое мы едва ли преодолеем.

— Какое?

— У нас нет никаких инструментов, кроме топора для обрезания ветвей, а мы должны срубить и выдолбить дерево достаточно большое, чтобы вместить всех нас. Мы не можем этого сделать раньше пятнадцати или двадцати дней.

— Мы будем работать попеременно и…

— Да! Но слабый инструмент может сломаться, и тогда мы будем вынуждены вернуться к первому плану…

— Господин, — перебил негр, — Кунье сумеет отомстить злым духам, укравшим нашу пирогу, он построит плот и Момту-Самбу может спуститься на нем по реке со своими друзьями.

Когда негр окончил эти слова, послышался шелест листьев и кустов; Уале, спокойно спавший у ног своего хозяина, приподнялся ворча, а путешественники схватили оружие… Но им не пришлось пустить его в дело, потому что громкий голос закричал среди зарослей:

— Друг! Друг!

В ту же минуту негр высокого роста показался в кругу света, набрасываемого костром.

— Йомби! — воскликнул Кунье, вне себя от удивления.

— Йомби! — повторили путешественники, увидев фана, которого все считали умершим.

Негр был принят как друг; в двух словах рассказал он историю своего спасения.

Боровшись всеми силами для того, чтобы притащить лодку к берегу, и принужденный после нескольких часов бросить ее и думать о своей собственной безопасности, он доплыл до ветвей громадного баниана, торчавших из воды, и представлявших ему верное убежище, пока река войдет в свое русло. Как только мог пуститься в путь, он направился к месту стоянки, полагая, что оно еще не брошено белыми.

Узнав затруднение путешественников, негр объявил, что берется построить в неделю с единственным имеющимся инструментом, большую и прочную пирогу, которая вполне заменит потерянную.

Это положило конец колебаниям. Было условлено, что с завтрашнего же дня, с рассвета отправятся в лес, чтобы выбрать необходимое дерево.

Радость надежды опять овладела всеми сердцами, и восходящее солнце застало путешественников в лесу; оба негра и Лаеннек осматривали деревья, по-видимому, соединявшие требуемые условия, Буана собирала корни и плоды, Гиллуа, по своему обыкновению, читал курс ботаники Барте, который со своей стороны находил каждую минуту способ применять познания своего друга к географии.

— Большая часть растений тропической Африки, особенно в Конго, — говорил своему другу бывший воспитанник Центральной школы, — встречается также и в Бразилии. Это объясняли колонизацией португальцев, распространившейся на обе страны. Но я не думаю, чтобы этого было достаточно для полного объяснения сходства, наблюдаемого во флоре обеих стран. Смит, ботаник знаменитой Тукейской экспедиции, который задолго до нас безуспешно пытался проникнуть в центр этой живописной, но опасной страны, привез с берегов Конго более шестисот видов растений, из которых двести пятьдесят были совершенно новые. Семьдесят видов подобны другим странам, находящимся между тропиками, и более двухсот — Бразилии. Эта любопытная коллекция Смита была приведена в порядок после его смерти Робертом Брауном. Сравнения гербария Смита с теми, которые собраны в других странах Африки и во всех частях света, позволило заключить, что наибольшее количество видов находится не между тропиками, а на параллели мыса Доброй Надежды, то есть под тридцать четвертым градусом южной широты.

— Не может ли это, — перебил Барте, — быть применено и к северному полушарию?

— Да, можно вообще сказать, что пояс, самый богатый растительными видами, находится близ тридцать четвертого градуса широты и северной, и южной. Пользуясь документами, собранными Смитом и другими путешественниками, Браун установил важный факт, который мы можем проверить именно здесь, большое однообразие в растительности всего западного африканского берега, начиная от реки Сенегал в шестнадцати градусах северной широты, до Конго в шести градусах южной широты. Самые обыкновенные деревья на всем этом берегу, кроме пальм, — адансония баобаб…

— Не это ли дерево открыл Адансон, приписывающий ему значительную долговечность, более шести тысяч лет, кажется?

— Это самое. Впрочем, рассматривая ежегодные слои ствола и ветвей молодой адансонии, можно убедиться в неосновательности этого мнения. Притом его губчатая древесина, наполненная соком, достаточно доказывает, что это дерево недолговечное… Вот три дерева самые любопытные в этих странах: бомбакс куба, панданус канделабрум, стеркулио акумината; они растут так близко друг от друга, что в нескольких метрах от земли смешивают свои листья; особенно стеркулио знаменит свойствами, которые туземцы и португальцы приписывают его плоду, ореху кола.

— Я слышал об этом плоде, но слава о его достоинствах до меня не дошла, — сказал Барте, улыбаясь.

— Орех кола, как вы можете сами убедиться, достигает величины плода хлебного дерева. Разобьем один. Посмотрите, в нем под шелухой находится плод, похожий на каштан, розовая мякоть которого разделяется на четыре клеточки. Его очень много в этом крае, и он в большом употреблении. Между прочим ему приписывают свойство очищать и делать здоровой испорченную воду, а также излечивать болезни печени. Португальцы так дорожат этим орехом, что если встречают на улице даму, то первая вежливость состоит в том, чтобы предложить ей кола. Насчитывают от десяти до двенадцати орехов на одном стручке; но мы выбрали не самый большой.

— Но вообще-то здесь, кажется, не очень много таких гастрономических подарков флоры, — перебил молодой офицер, к которому среди этой улыбающейся природы вернулась вся его веселость.

— Питательных растений здесь гораздо больше, чем вы думаете, любезный Барте. Во-первых, знаменитый маниок, составляющий основу пищи жителей Конго.

— Не это ли растение любезный король Гобби хотел заставить нас обрабатывать?

— Именно. Достойно замечания то, что каждая часть света доставляет человеку растение, составляющее главную основу его пищи. Так Азия имеет рис, Европа — пшеницу, Северная Америка — картофель и маис, Западная Африка — различные сорта просо и сорго, Океания — хлебное дерево, Южная Америка и Южная Африка — маниок. Точно так же, как и растения отвечают условиям климата, в которых развиваются, человек должен всегда подчиняться пище той страны, где он живет и оставаться таким образом в постоянной гармонии с почвой и солнцем, греющим ее. Не напрасно эти факторы производительности — земля и теплота, соединяются, чтобы сосредоточить питательную силу в том или другом растении, и человек ничего не может сделать лучше, как преклониться перед мудростью природы. Маниоку жители Конго обязаны своей пищей, и любопытно, что этот корень растет почти без обработки,

— Я думал, что негры обрабатывают большие плантации маниока.

— Да, но их метод не требует большого искусства. Приготовив землю, взрыв ее и разделив на бугорки, они втыкают на семь или восемь дюймов глубины маленькие отпрыски длиною в один фут, а толщиною в один дюйм, по два и по три на каждом бугорке, так чтобы они не возвышались более пяти дюймов над землей. Они почти тотчас принимаются, и через десять месяцев вырастают на двенадцать и пятнадцать футов, со стволом около десяти дюймов в диаметре и с большим числом ветвей. Потом, чтобы сделать корень толще, землю кругом старательно вычищают, и когда растение созрело, ствол обрезают, — он годится только в огонь, — а веточки сохраняют для будущей плантации. Корень отрывают, снимают с него кору и превращают в муку на мельнице. Эта операция требует нескольких невольников: одни бросают корень в мельницу и следят за движением колеса, другие вынимают муку, третьи сушат ее на огне в котлах. Обыкновенно собираются две деревни для приготовления своей жатвы сообща. Приготовленную муку едят или в лепешках, или сухою с говядиной и рыбой, или разводят в воде или теплом молоке. Обрабатывают еще для пищи маис, иньям, просо, земляные фисташки, фасоль. Сладкий патат, который некоторые португальские путешественники считали принадлежностью Конго, до сих пор не встречался там. У нас теперь большое количество плодов, из которых самые главные разные сорта бананов, лимоны, апельсины, ананасы, папайя, тыква, тамаринд, сахарный тростник и сафу — маленький фрукт величиной со сливу, по вкусу подходящий к винограду, и тем более ценимый, что созревает в то время, когда другие плоды редки. Следует заметить, что большая часть этих питательных растений не туземные, но были ввезены в Африку из других частей света. По крайней мере, можно с уверенностью сказать, что маис, маниок и ананас привезены из Америки, а банан, лимон, апельсин, тамаринд и сахарный тростник происхождения азиатского.

— На чем вы основываете ваше мнение?

— Браун доказал, что вообще следует считать растение присущим краю лишь тогда, когда и все другие виды того же рода туземны. Основываясь на этом принципе, он думает, что все мнимые виды бананов, например, не производящие плодовитых зерен, не что иное, как простая разновидность; потом, соединяя их в один вид, присущий Индии, он старается доказать, что бананы, находящиеся в Америке, были привезены туда из Конго, хотя многие португальские писатели уверяли, что это растение обрабатывалось в Перу, Мексике и на Панамском перешейке до прибытия португальцев. По тем же основаниям, папайя — американского происхождения, потому что ни один вид этого рода, кроме обрабатываемого, не встречается ни в Африке, ни в Индии. Верно то, что это растение не имеет названия на санскритском языке. По словам Румфиуса, жители Малайзии утверждают, что получили это растение от португальцев. Тот же принцип должен относиться ко многим другим растениям, например, к табаку. Он, однако, не может распространяться на все… Да, подумать только, что мы находимся в центре Экваториальной Африки, что нам стоит сделать несколько шагов, чтобы прогуляться среди богатейшего гербария на свете, а мы вынуждены бежать, не имея возможности пользоваться этим… Какая это будет чудная страна, если когда-нибудь климат позволит европейцам занять ее! Во всех странах верхнего Конго, где мы были, почва дает две жатвы в год. Сеют в январе и собирают в апреле, потом наступает зима, но такая теплая, как итальянская весна, потом начинается жара, земля отдыхает под огнем экваториального солнца, как в других климатах она отдыхает подо льдом. В сентябре наступают дожди, землю снова засевают, и жатва опять готова в декабре. Земля здесь черна и плодовита, как женщины, обрабатывающие ее; они не употребляют ни плуга, ни заступа. Как только небо возвестит малейший дождь, они прежде всего вырвут травы и корни, соберут их в кучу и сожгут на месте. Потом при первом же дожде они взрывают землю легкой лопаточкой. По мере того, как отрывают борозду одной рукой, другой — сыплют семена, которые носят в мешочке на боку. Помните ли, Барте, сколько долгих часов провели мы, глядя на них в печальные минуты плена?

— Помню очень хорошо! На спине несли они своих детей. Бедные крошки, запрятанные в какой-то гамак, привязанный к плечам, играли волосами матерей, пока те работали, наклонясь к земле.

— Жалкая страна, где женщина исполняет самые трудные работы и получает в награду одни побои! Она и жнет, и молотит, собирает зерна в кучу, и тогда только мужчины удостоят собраться и разделить плоды общих трудов своих жен, соразмерно числу жителей в каждой хижине.

— Это общий закон, право сильного, и европейские народы еще не совсем отказались от первобытных нравов в этом отношении… Как вы думаете, в этой не очень плодородной земле могли бы расти наши северные зерновые хлеба?

— Да, попытка была сделана. В таких же широтах, например, пшеница очень хорошо растет под тропиками, достигает громадного роста, но дает только длинные пустые колосья. Солома пшеницы под тропиками, превосходит вышину человека, сидящего на лошади; кроме того, доказали, что наши зерновые хлеба — растения однолетние, под тропиками имеют наклонность становиться многолетними.

— Наблюдение это в высшей степени интересно, потому что приводит к заключению, что эти растения в конце концов акклиматизируются и образуют новые виды!

— Совершенно верно! Кто может предвидеть бесчисленные изменения, которым растения и даже животные подвергнутся еще на земном шаре? Земля так же имеет свою историю. Во время азойского периода живые существа еще не появлялись на земном шаре. В ту эпоху отложились гнейсы, сланцы и гранит. Период полеозоический отличается первыми проявлениями жизни растений, моллюсков. Первый мох, который теплота и влага произвели на склонах гор, был предком растительного царства, как первый моллюск — царства животного. В период вторичный появились птицы и пресмыкающиеся; эта эпоха — громадных ящеричных гадов: мегалозавров, ихтиозавров и плезиозавров. Период третичный отмечен появлением двусемянодольных, а в животном мире — человека, что ныне не может быть оспариваемо, так как найдено немало следов присутствия самого со-вершенного из существ на земном шаре в эту эпоху. Таяние громадных ледников четверичного периода, сменившего предыдущие, — ледников, занимавших шестую часть всей поверхности земного шара, должно было глубоко изменить вид твердой земли и морей; обширные потоки воды, которые в ту эпоху изрыли поверхность земли и мало-помалу нанесли повсюду громадные груды песка и валунов, должны были изменить общий вид нашей планеты. Во время этого периода человек исчез из Европы вместе с мастодонтом и мамонтом и вернулся туда долго спустя во время азиатского переселения, когда почва, покрытая громадными лесами, представляла жителям убежище менее первобытное и пищу более легкую. Это современный нам период, а между тем, может быть, миллионы лет отделяют нас от наших неизвестных предков ледниковой эпохи. Жизнь — постоянное стремление к лучшему; травинка, человек, земля, беспрестанно изменяются для того, чтобы жить.

Друзья шли таким образом несколько часов, рассуждая о самых различных предметах, оставляя ботанику для геологии, касаясь вопросов естественной философии, как вдруг разговор их прервал странный шум, похожий на топот лошади, скачущей галопом по густой чаще. Они оторопели и остановились, и прежде чем успели обменяться мыслями, в восьми метрах от них промчался как ураган черный буйвол, увлекая в своем беге гориллу, прицепившуюся к его бокам… Это привело их в ужас; они поняли, как неблагоразумно сделали, зайдя слишком далеко, и бегом пустились к берегу.

К счастью для них, очень возвышенная здесь местность, позволяла им время от времени видеть сквозь лес реку, и этому обстоятельству они были обязаны тем, что скоро отыскали дорогу.

На опушке леса они заметили своих товарищей, которые рубили великолепное дерево, из которого должна была быть изготовлена широкая и удобная пирога.

— Вы видите, — радостно сказал им Лаеннек, — что в ваше отсутствие мы исполнили самую опасную часть нашего труда, потому что этот слабый топор легко мог сломаться об узловатый ствол.

— Почему мы не можем помочь вам, любезный проводник! — ответил Барте.

— Ба! Каждому — свое ремесло; неопытные руки сразу сломали бы этот слабый инструмент. Теперь, господа, ручаюсь вам, что не пройдет и недели, как лодка будет сделана, и мы в состоянии будем продолжать путешествие, столь неприятно прерванное.

— Каким образом вы сладите с этим громадным деревом?

— Наружная форма не составляет для нас важности; мы впрочем обтесываем дерево как следует. Выдолбить его взялись Йомби и Кунье с помощью могучего помощника, о котором мы не подумали.

— Какого?

— Огня.

— Любезный Лаеннек, вы, право, приучили нас ко всем чудесам!

— Тут нет никакого чуда, господа. Наши два негра просто употребят способ туземцев, сгладят одну сторону ствола горизонтально, а потом день и ночь будут поддерживать костер, брать из него раскаленные уголья и покрывать ими пространство, которое надо выдолбить. Угасший уголь будет немедленно заменен другим, и искусно управляя операцией, чтобы не сжечь боков, мы получим через неделю прочную и удобную лодку. Самое главное — не оставлять пироги, пока она не будет окончена, потому что необходимо поддерживать огонь всегда в середине и на пространстве вдвое меньшем того, которое надо выдолбить. Потом очень легко отнять топором боковые выгоревшие части. Йомби в этом опытен, мы можем положиться на него.

— В самом деле, мужество, которое он выказал, стараясь с опасностью для жизни спасти лодку из волн, доказывает нам, что мы можем положиться на его преданность.

— Еще сегодня утром я сомневался, но теперь ручаюсь честью, если только роковая судьба не вздумает воздвигнуть нам препятствие, то не пройдет и пяти месяцев, как вы вернетесь в наше отечество… ваше отечество — сказал со вздохом бывший дезертир.

— Зачем поправлять ваше выражение, любезный Лаеннек, — ответил взволнованный Гиллуа, — мы надеемся вернуться туда вместе, и будьте уверены, что вам зачтут десять лет страданий в этой стране, где, может быть, бессознательный труженик цивилизации, вы тем не менее оказали большие услуги, способствуя уничтожению предрассудков негров, которые видят во всех белых — торговцев людьми.

— Это невозможно, господа, — сказал бедный Лаеннек, склонив голову, — я был осужден на смерть военным судом…

— Ваш проступок был не из таких, которые навсегда пятнают честь человека; теперь он заглажен. Разве вы считаете ни во что услугу, которую оказываете нам в эту минуту? Поверьте, суд нашего отечества сумеет оценить это. Притом ведь тот, кого вы ударили в минуту помешательства, не умер.

— Я был осужден на смерть, — сказал Лаеннек еще с большей энергией, — и никогда не увижу Бретань… Притом я обещал Гобби вернуться, а странник пустынь не изменяет своему слову.

— Как только мы вернемся, мы выхлопочем вам помилование. Оставьте нам надежду, что ваше решение тогда перестанет быть неизменным.

— Надежду! Какое прекрасное слово вы произнесли, господа! Если желаете, мы так назовем лодку, которая позволит нам оставить этот негостеприимный берег.

Молодые люди не настаивали более, но обещали себе, как только прибудут к берегам Банкоры, употребить все усилия, чтобы уговорить Лаеннека следовать за ними во Францию.

На закате солнца кедровый ствол, с которого сняли все ветви, был готов для долбления; Кунье и Йомби развели костер.

Чтобы не прекращались работы, путешественники переселились на рубеж леса, и когда Буана позвала их ужинать, отесанная поверхность будущей пироги уже дымилась от раскаленных угольев.

II. Двенадцать дней плавания. — Берега Банкоры

Страшная встреча Барте и Гиллуа в их прогулке занимала весь разговор вечером, и Йомби, который провел часть своей жизни в Габонских лесах, где водится горилла, нисколько не сомневался в победе этого зверя над буйволом.

Эта большая обезьяна, рост которой далеко превосходит человеческий, самое сильное животное в пустынях Центральной Африки; не вполне изученное и до сих пор, оно впервые послужило предметом серьезного наблюдения для неустрашимого дю Шалью; и несмотря на пристрастные рассказы некоторых путешественников, завидовавших великому исследователю Габона, ему мы и обязаны самыми подробными сведениями об этом странном животном.

Нельзя читать без трепетного любопытства о первой встрече мужественного путешественника с гориллой среди неизвестных развалин возле источников Ютамбенне.

«Мы начали рассматривать руины, возле которых селя; густой сахарный тростник рос на том месте, где прежде были дома; я поспешил нарвать несколько стеблей, чтобы попробовать их, но вдруг мои люди указали мне на одно обстоятельство, которое привело их в чрезвычайное смятение. Там и сям тростник был изломан на кусочки, которые валялись на земле изжеванные. Я узнал свежие следы гориллы, и сердце мое наполнилось радостью. Люди мои переглянулись и прошептали:

— Горилла!..

Идя по этим следам, мы скоро нашли отпечатки ног животного. Первый раз видел я эти следы, и то, что я испытывал, не может быть описано. Итак, я увижу это чудовище, свирепость, сила и хитрость которого так часто составляли предмет разговора туземцев, животное, едва известное цивилизованному миру, и за которым никогда не охотились белые люди! Сердце мое билось так сильно, что я боялся, чтобы звук этот не встревожил гориллу, и волнение мое дошло до такой степени, что превратилось почти в страдание.

Последам можно было угадать, что здесь было несколько горилл. Мы решились идти отыскивать их.

Когда мы вышли из стана, мужчины и женщины, оставленные нами, собрались в кучку. Ужас изображался на их лицах. Мионге, Макиуда и Нголе составили одну группу охотников, я и Ява — другую группу. Мы условились, что будем держаться недалеко друг от друга, чтобы в случае надобности подать взаимную помощь. Что касается остального, то тишина и меткость стрельбы были единственными предписаниями, которым надо было сделать,

Идя по следам, мы узнали, что здесь должно быть четыре или пять этих животных, и ни одно не казалось очень велико. Мы увидали, что все шли на четвереньках — обыкновенная походка гориллы; время от времени они садились жевать сорванный тростник.

Мы условились вернуться к женщинам и их караульным и посоветоваться, как действовать, когда узнаем, по какому направлению идти. Чтобы не возбудить внимания наших врагов, мы сначала отвели женщин на небольшую дорогу, где караваны выстроили несколько шалашей, которые могли служить убежищем. Туда спрятали женщин. Последние чрезвычайно боятся гориллы: так страшны рассказы, которые ходят между племенами о похищениях, совершаемых этим свирепым животным. Сделав это, приготовились отправиться на охоту.

Осмотрев еще раз наше оружие, мы пошли. Признаюсь, никогда в жизни не испытывал я такого нетерпения. Сколько лет слышал я о страшном реве гориллы, об ее изумительной силе, об ее мужестве, когда она ранена выстрелом. Я знал, что мы идем нападать на зверя, который опаснее леопарда.

Горилла самец и лев Атласских гор — два самых свирепых и самых сильных животных на всем континенте. Южный лев не может сравниться ни с тем, ни с другим по силе и мужеству. Кто знает, не горилла ли прогнала льва из той страны, где мы находились! Этот царь зверей, столь распространенный в других частях Африки, никогда не показывается в тех странах, где живет горилла.

Мы спустились с горы, прошли ручей по упавшему древесному стволу и приблизились к гранитным глыбам. У подножия их лежало сухое дерево громадной величины; мы приметили около него признаки недавнего присутствия горилл.

Мы приблизились с большими предосторожностями, разделившись на две кучки. Макиуда вел одну, я — другую. Приходилось обойти гранитную глыбу, за которой, как предполагал Макиуда, спрятались гориллы. С ружьем в руке, готовые стрелять, мы подвигались по густой чаще. Взглянув на моих людей, я удостоверился, что их одушевление было еще сильнее моего.

Мы шли медленно среди кустарника, не смея почти дышать, чтобы не обнаружить нашего приближения. Макиуда повернул направо от скалы, а я — налево. К несчастью, он слишком расширил круг, и звери приметили его. Вдруг я услыхал странный пронзительный, получеловеческий, полудьявольский крик и увидел четырех молодых горилл, которые бежали в густоту леса. Мы выстрелили, но не попали ни в одну. Мы бросились за ними в погоню, но они знали лес лучше нас. Раз я опять увидал одну гориллу, но она скрылась за деревом, и я не мог выстрелить. Мы бежали опрометью, но напрасно: эти проворные звери ускользали от нас. Не будучи в состоянии догнать их, мы медленно вернулись в лагерь, где женщины ждали нас с беспокойством.

Признаюсь, я почти чувствовал волнение человека, совершающего убийство, когда увидал горилл в первый раз. Они страшным образом походили на мохнатых людей, убегающих для спасения жизни! Прибавим к этому страшный крик, который хотя и дикий, но имеет, однако, что-то человеческое в своей пронзительности, и мы перестанем удивляться суеверию туземцев относительно «лесных людей».

В наше отсутствие женщины развели большие костры и все приготовили для ночлега, который, однако, был не так удобен, как в прошлую ночь, но все-таки мы были защищены от дождя. Я переоделся, потому что платье мое было промочено ручейками, через которые мы проходили в пылу наших преследований, и потом сели за трапезу, приготовленную для нас.

Пока мы лежали у костра вечером, прежде чем заснули, мы разговорились о нашем приключении и стали рассказывать любопытные истории о гориллах; я молча слушал рассказ, не относившийся ко мне, и таким образом имел удовольствие слышать то, что иностранцу трудно было бы узнать, расспрашивая.

Один рассказал историю о двух женщинах, которые вместе гуляли в лесу; вдруг громадная горилла появилась на тропинке, схватила одну из женщин и унесла ее, несмотря на крики и сопротивление обеих. Другая вернулась в деревню, дрожа от страха, и рассказала об этом приключении. Ее подругу считали погибшей. Каково же было всеобщее удивление, когда через несколько дней она вернулась в деревню: она нашла возможность бежать!

Несколько лет тому назад из деревни вдруг исчез человек, вероятно унесенный леопардом, и так как о нем не было никаких известий, то суеверие туземцев выдумало причину для этого отсутствия. Рассказывали и верили, что, прогуливаясь однажды в лесу, он вдруг превратился в громадную и отвратительную гориллу, которую негры часто преследовали и никогда не могли убить, хотяона бродила в окрестностях деревни.

На следующий день мы все отправились на охоту за гориллой. Мы приметили несколько следов этих животных, и к полудню наша группа разделилась в надежде окружить логовище одной из тех, которые оставили очень ясные следы. Я был едва в трехстах шагах от моих товарищей, когда услыхал выстрел, потом еще три выстрела в короткие промежутки. Я поспешно вернулся назад, надеясь присутствовать при смерти одного из этих животных, но опять обманулся в ожидании. Мои друзья выстрелили в самку и даже ранили ее, как я увидал по следам крови, но она убежала. Мы бросились преследовать ее, но чаща была так густа и непроницаема, что погоня за гориллой, даже раненной, имела мало шансов на успех.

Настала ночь, пока мы еще осматривали кусты; надо было решиться переночевать тут и на другой день попытать счастья. Я вообще был доволен. Мы застрелили несколько обезьян и птиц; наши люди изжарили мясо обезьян на угольях, а я воткнул моих птиц на вертел. Провизии у нас было достаточно на завтра.

Мы отправились рано утром и вошли в самую густую и наиболее неприступную часть леса в надежде найти убежище зверя, на которого мне так хотелось напасть. Часы проходили, а гориллы не было ни малейших следов. Вдруг Мионге тихо заклохтал (сигнал, употребляемый туземцами, чтобы обратить внимание на что-нибудь неожиданное); в то же время впереди меня послышался шум ломаемых ветвей.

Это была горилла! Я угадал это сейчас по решительному и довольному виду моих товарищей. Они старательно осмотрели свои ружья, и я также осмотрел свое; все было в порядке; потом мы осторожно подвинулись вперед.

Странный шум ломаемых ветвей продолжался. Мы шли очень тихо, соблюдая глубочайшее молчание. Можно было судить по физиономиям людей, что они считали это предприятие чрезвычайно серьезным. Мы продолжали идти вперед и наконец увидали, как качались густые ветви и молодые деревья, которые громадный зверь вырывал, вероятно, для того, чтобы срывать ягоды и плоды.

Вдруг, пока мы ползли среди тишины, и только слышалось наше дыхание, в лесу раздался страшный крик гориллы. Потом кусты раздвинулись с обеих сторон, и мы столкнулись с громадной гориллой-самцом. Она прошла чащу на четвереньках, но когда заметила нас, выпрямилась во весь рост и смело на нас посмотрела. Она находилась в пятнадцати шагах от нас. Этого появления я не забуду никогда. Она казалась около шести футов, тело было громадное, грудь чудовищна, руки невероятной мускульной силы; большие серые и впалые глаза сверкали диким блеском, а морда имела дьявольское выражение. Таким явился перед нами царь африканских лесов.

Наш вид не испугал гориллу; она стояла на одном месте и била в грудь кулаками, так что она звучала как барабан. Это их манера вызывать врага; в то же время она ревела беспрестанно.

Рев гориллы самый странный и страшный звук, какой только можно услышать в этих лесах. Начинается чем-то в роде отрывистого лая, как у раздраженной собаки, потом переходит в глухое ворчание, буквально похожее на отдаленный раскат грома, так что мне иногда чудилось, что гремит гром, когда я слышал этот крик, не видя гориллы.

Тембр этого рева так странен, что кажется, будто он выходит не изо рта и горла, а из груди и живота.

Глаза гориллы сверкали ярким блеском, пока мы стояли неподвижно и в оборонительном положении. Шерсть на макушке головы стала дыбом и быстро шевелилась, между тем как зверь показывал свои могучие зубы.

Горилла приблизилась на несколько шагов, потом остановилась и опять страшно заревела, снова подошла и остановилась в десяти шагах от нас: и так как она опять начала реветь и яростно бить себя в грудь, мы решились выстрелить и убили ее.

Послышавшееся хрипение напомнило и человека и зверя; горилла упала ничком; тело судорожно трепетало, и несколько минут члены сильно дрожали. Потом все стало неподвижно; смерть сделала свое дело… Я мог свободно рассмотреть громадный труп; в нем было пять футов восемь дюймов, а развитие мускулов, рук и груди обличало громадную силу».

Во время своих продолжительных странствований по лесам, Лаеннек имел несколько раз случай померяться с животными этого рода, и рассказы бывшего моряка долго отвлекали путешественников от сна.

Пирогу не оставляли ни на минуту; через шесть дней окончили работу топором, а на восьмой день, как и предвидел Лаеннек, ее спустили на воду.

Поставленная на два круглых обрубка, лодка без труда скользила до берега, а когда опустилась в воду, ее приветствовали криками «ура». Ее назвали, как было уже сказано, «Надеждой». Все относительно на этом свете, и скромный ствол дерева был в эту минуту драгоценнее для путешественников, чем самое лучшее судно во французском флоте.

Барте и Гиллуа употребляли время на охоту и изучение флоры верхнего Конго, не теряя, однако, из виду своего лагеря, потому что знали, какой опасности они подвергались.

Каждый день делали они драгоценные открытия в растительном царстве и убивали какое-нибудь животное, редкое или не совсем известное. Когда уставали идти, садились в тени какой-нибудь гигантской смоковницы и начинали мечтать о своих родных и друзьях, которые должны считать их безвозвратно погибшими.

Накануне отъезда, когда они делали последнюю экскурсию, они вспомнили о тех странных происшествиях, которые привели их в пустыню Центральной Африки, и в первый раз, с тех пор как Лаеннек избавил их от неволи, разговор зашел о двух товарищах, оставшихся на рабовладельческом корабле.

— Хотелось бы мне знать, что с ними сделалось, — заметил Гиллуа, — продолжают ли они жить в мире с капитаном корабля.

— Не тревожьтесь о них, — ответил Барте, улыбаясь, — они из Тулона — отечества хитрецов; этого для них достаточно. Они сумеют прожить, приобрести денежки, словом, устроить свои дела и на подводной скале, и на спине кита. Жилиас и Тука принадлежат к категории таких хитрецов, и вы можете быть уверены, что они сумеют устроиться везде. Но если вы тревожитесь о них, можете успокоиться: они теперь наверное находятся во Франции, восхваляя свое мужество и стараясь получить что-нибудь за это.

— Вы думаете, что Ле Ноэль возвратил им свободу?

— Гораздо вероятнее, что этот дьявол кончил ряд своих подвигов на верхушке английской мачты, и что наших двух товарищей освободил фрегат, блокировавший «Осу» при входе в Рио-дас-Мортес в тот вечер, когда Ле Ноэль, чтобы отомстить за наше покушение к побегу, выдал нас своему другу Гобби.

— Что-то говорит мне, что ваши предвидения не осуществились, любезный Барте. Помните ли, когда мы оставили «Осу», она разводила пары и приготовлялась уйти ночью. Вы знаете, как она быстра на ходу, и все заставляет думать, что ее попытка должна была иметь успех.

— В таком случае они, должно быть, продолжали свою службу, как лекарь и комиссар на «Осе», а Ле Ноэль обещал высадить их, едва только продаст свой груз живого мяса на бразильском берегу; теперь они должны быть на пути во Францию, на каком-нибудь атлантическом пакетботе и готовят тот знаменитый доклад морскому министру, который заставляет хохотать до слез капитана «Осы». Я о них не беспокоюсь, любезный друг, и вы увидите, что будущее оправдает мои слова.

Когда молодые люди вернулись в лагерь, Лаеннек показал им с законным чувством гордости «Надежду», которая с четырьмя веслами была готова к отплытию и качалась в нескольких метрах от берега, удерживаемая канатом из кокосовых волокон. Она была набита хлебными злаками, иньямом и маниоком; захватили также все, что осталось от копченого мяса бегемота.

— Вы видите, что мы ничего не потеряли в перемене. Эта пирога гораздо больше той, которую унесло У нас наводнение, и так как мы можем грести все четверо сразу, то поплывем вдвое быстрее.

— Вы сделали настоящий фокус, любезный проводник, — ответил Барте.

— Благодаря Кунье и Йомби, и их-то особенно должны вы благодарить… Теперь, господа, сядем за нашу последнюю трапезу и проведем последнюю ночь на этом берегу, который чуть было не сделался для нас столь гибелен.

На другой день, на рассвете, «Надежда» пустилась спокойно по течению Конго. Несмотря на великолепные места, путешественники не думали останавливаться нигде. Останавливались только на один час каждый день, чтобы изжарить мясо бегемота на угольях и нарвать диких ананасов.

Беглецы совершили плавание, самое любопытное и самое странное, какое только можно сделать в мире; на протяжении более трехсот миль река была окаймлена непроницаемыми девственными лесами; корни деревьев доходили даже до воды, изгибаясь причудливыми спиралями как тысячи змей; лианы, обвивавшие ветви, спускались опять к земле и висели над рекою, как снасти, обвитые цветами. На этих корнях и на этих ветвях порхали, пели, чирикали мириады птиц с разнообразными перьями, а большие пеликаны, зобастые манакины и разные голенастые, стоя на одной ноге на берегу смотрели на наших путешественников.

Время от времени по вечерам, глухой рев заставлял их вздрагивать: это было гневное приветствие какого-нибудь леопарда или льва, утолявшего жажду, и спокойствие которого нарушили неизвестные запахи. Тогда Уале приподнимался в лодке и ревел от бессильной ярости, с дрожащими ноздрями; он словно вызывал на бой скрытого врага, который осмеливался таким образом дразнить его.

Через двенадцать дней после отъезда беглецы благополучно достигли устьев Банкоры, вода которой темно-зеленого цвета, резко отделялась от воды Конго; последняя, благодаря большим дождям, еще несколько месяцев должна была сохранять желтоватый и грязный цвет. На двадцать миль ниже большая река, уже не окаймленная высокими берегами, орошала равнины более чем на тридцать миль, смешиваясь с громадными болотами со зловонными испарениями, которые, продолжаясь до океана, делали невозможным, по мнению Лаеннека, всякую попытку добраться сухим путем до берега. Ждать конца наводнения было еще неудобнее, потому что Конго, вернувшись в свое русло, оставила на всей земле, которую покрывала своей водой, такие остатки растительного и животного царства, что даже негров, родившихся в этой стране, несколько месяцев заражала гнилая лихорадка.

Следовательно, не было другого пути, кроме того, который Лаеннек и Кунье указывали с самого начала, и который позволял добраться до реки Огоуе, поднимаясь к экватору, целым рядом плоскогорий и гор, покрытых лесами, но относительно здоровых.

«Надежда» решительно вошла в Банкору, поднимаясь вверх. Оба берега были покрыты смоковницами.

Известно, что это дерево родом из Центральной Африки, самое драгоценное в тропических странах из высокоствольных деревьев. Наши путешественники могли восхищаться им во всей его красоте, в тех самых местах, где оно родилось. От громадного ствола идут, почти всегда в горизонтальном направлении, ветви, покрывающие большое пространство своими листьями, непроницаемыми для солнечных лучей. Под этой массой зелени легко может укрыться все население деревни. Путешественники находят там приятную стоянку, где могут подышать свежим воздухом, и утолить жажду плодами этого дерева.

Вечером путешественники приметили густой столб дыма над массой зелени, и зрелище это, указывая местность обитаемую, наполнило их радостью, еще увеличившейся от уверенности, что они проехали две трети своего пути.

— Мы подъезжаем к деревне Эмбоза, которую я посещал несколько лет тому назад, — сказал Лаеннек, — и если старый начальник Имбоко не умер, мы можем быть уверены в самом дружелюбном приеме.

Деревня Эмбоза находится почти на границе обитаемой территории, и, поднимаясь вверх по Банкоре, находишь пустыню и девственный лес, который служит убежищем нескольким племенам кумиров, или лесных наездников, всегда готовых ограбить караван и одинокого путешественника.

Это маленькое местечко, заключающее полсотни хижин, принадлежит племени мозиконджей, главное занятие которых состоит в собирании пальмового масла, которое они отправляют два раза в Малимбу. Все живут вместе, и после каждой добычи прибыль делится начальником между всеми жителями. Для того, чтобы защититься от разбойников, они содержат отряд в двадцать пять человек, хорошо вооруженных оружием, привезенным из Малимбы; отряд этот охраняет деревню в то время, когда население занимается собиранием Масла.

Лаеннек не ошибся. Начальник Имбоко, несмотря на преклонный возраст, был еще здоров, и задолго до того, как пирога подошла к берегу, отправился с частью жителей на берег реки узнать, кто были приезжие.

Пора дождей была неблагоприятна для собирания масла, и все население было в деревне,

Когда старый начальник увидал Лаеннека, он выразил большую радость. Узнав в нескольких словах о событиях, которые привели к нему его друга, он понял, что путешественники, изнуренные усталостью и лишениями, уже пять дней не имели другой пищи, кроме диких плодов, и главное нуждались в отдыхе. Он избавил их от любопытства своих подданных и отвел в свое собственное жилище, которое предоставил им на все время, пока они пожелают остаться в его деревне. Как только Имбоко ушел за провизией, Гиллуа и Барте, изнемогая от волнения, бросились на шею к Лаеннеку. Возвращение не казалось им теперь неосуществимой мечтой.

— Ах! — говорили они, — по вашей милости мы увидим Францию; каким образом можем мы когда-нибудь расквитаться с вами?

Эти трогательные выражения признательности взволновали искателя приключений до глубины сердца; целый мир воспоминаний прилил к его мозгу. Францию, Бретань, деревеньку, где он родился, и которую он не надеялся увидеть, свою мать, умершую вдали от него, — все это он увидал, как в сновидении; склонив голову на свою широкую грудь, он упал на землю и начал рыдать…

Барте и Гиллуа с уважением отнеслись к этой глубокой горести. Уале, услышав, что хозяин его плачет, начал печально визжать.

Но Лаеннек быстро оправился; это была натура железная, которую нравственные страдания не могли долго подавлять.

— Извините меня, — сказал он молодым людям, — есть часы, когда я изнемогаю, как женщина… Наши лишения и наша борьба еще не кончились, и я буду счастлив только когда увижу вас на корабле, который должен возвратить вас вашей родине… Тогда, если я мог оказать вам кое-какие услуги, я, в свою очередь, попрошу вас об одной.

— Не беспокойтесь, мы добьемся вашего помилования.

— Благодарю! Но не об этом идет дело. Там в Плуаре есть одинокая могила, к которой никто не приходит преклонить колени. Это могила моей матери, умершей от горести, когда она услыхала о моем осуждении; перед вашим отъездом я отдам вам пальмовую ветвь, которую сорвал на берегу…

Тут голос скитальца начал дрожать до такой степени, что он был вынужден остановиться. Он сделал усилие и продолжал умоляющим тоном, но так тихо, что едва можно было расслышать. — И вы отправитесь… не правда ли, господа, вы это сделаете для меня?.. Вы отправитесь положить эту ветвь на землю, где покоится бедная старушка, которой я не мог закрыть глаза…

Последние слова замерли в раздирающем рыдании.

— Довольно! — вскричал он вдруг громовым голосом, ударив себя по лбу…

И прежде чем молодые люди успели ему ответить, он выбежал из хижины как сумасшедший.

Когда он вернулся, несколько минут спустя, он был уже опять спокоен. Имбоко с торжеством следовал за ним, а двенадцать человек несли козленка, шесть жареных цыплят, маниок, маис, хлебные плоды, бананы. Всем этим можно было накормить сто человек.

Добряк воображал, что никогда не будет в состоянии накормить досыта своих гостей.

III. Праздник. — Озеро Уффа

Наши путешественники отдыхали уже несколько часов, как вдруг их разбудил страшный шум, и Имбоко вошел в хижину с музыкантами и певцами, которые пришли устроить серенаду приезжим. Несмотря на желание начальника дать отдохнуть гостям, он не смел нарушить обычного этикета, потому что это в глазах его подданных не согласовалось бы с законами гостеприимства.

Лаеннек и его товарищи должны были, волей-неволей, присутствовать при странном концерте, который им подготовили.

Мозиконджи, как все другие племена в Африке, не имеют ни малейшего музыкального чутья; колотить, как глухие, в тамтам, свистеть в дудки, — словом, делать как можно больше шуму, это для них высшая степень искусства.

Теперь Имбоко превзошел самого себя: он созвал всех своих артистов, и больше двух часов на берегах Банкоры раздавалась африканская музыка.

Как почти всегда бывает у первобытных народов, начальник запевал куплет, который потом повторялся всеми певцами. Музыканты играли, как кому вздумалось, и можно себе представить, как это должно быть приятно для европейских ушей.

Разумеется, пение восхваляло, по обычаю древних, добродетели белых. Таким образом, благородные чужестранцы, удостоившие своим присутствием в эту минуту деревню Эмбоза, были сначала представлены как воины, знаменитые в своей стране, обладающие громадным количеством ружей и пороха, и поразившие великое множество врагов. Через несколько минут шум сделался так велик, а нервы его двух товарищей до того раздражены, что Лаеннек пытался прекратить музыку, но напрасно; негры начали тогда воспевать достоинство искателей пальмового масла — добродетель самая главная у них, — потом кончили, расхваливая их ловкость отыскивать яйца черепахи, убивать кайманов и заклинать духов. Они остановились только, когда не могли уже кричать, ни колотить в инструменты, и старшины деревни объявили, что никогда не видали такого прекрасного приема.

Инструменты, употребляемые в этом странном концерте, заслуживают особенного описания. Их было пять: первый, без которого не может происходить никакого празднества, походит на лютню по форме и ручке, но состоит он из очень тонкой кожи, струны сделаны из волос хвоста слона или из пальмовых волокон, натянутых от одного конца инструмента до другого, и прикрепленных к нескольким кольцам; в различных местах от этих колец висят маленькие железные и медные пластинки, издающие различные звуки. Когда дотронутся до струн, кольца шевелятся, приводят в движение пластинки, и из всех этих звуков выходит самая странная какофония, которая восхищает всех дилетантов-негров.

Второй инструмент употребляется для семейных церемоний — заменил ром речью, в которой, расхвалив мужество и добродетели эмбозских жителей, клялся великим Марамбой, что, вернувшись сюда, привезет бочонок драгоценного напитка. Громкие крики «ура» встретили это обещание. Старый король объявил вечер законченным и пинками выгнал своих подданных. Прежде чем расстаться с друзьями, он повесил у входа леопардовую шкуру, касавшуюся ног статуи знаменитого Марамбы и имевшую дар привлекать расположение добрых гениев и удалять злых. Путешественники могли, наконец, насладиться покоем.

Все негры этой страны очень суеверны и очень привязаны к религии своих фетишей, или мокиссов. Эти божества напоминают древнюю мифологию Востока; одни имеют владычество над ветрами и громом; другие — над лесами, реками, прудами, скотом, здоровьем, счастьем, сохранением слуха, зрения, рук и ног; божества предвещают об опасностях при помощи признаков, которые ганги должны объяснить; они дают победу, поражают врагов и воскрешают мертвых. Каждый кумир обладает властью, лишь ему принадлежащей и сосредоточенной в известных границах.

Мокиссо имеют статуи; одни представляют человеческие лица, другие только палки, убранные наверху или украшенные грубой резьбой.

Негры приписывают этим мокиссо такие же страсти, как и людям, и находят, что им следует всем оказывать одинаковое поклонение, чтобы не прогневать ни одного.

Начальник добрых духов и самый могущественный из всех — Марамба; начальник злых духов — Мевуйя, но так как эти два могущественных бога постоянно враждуют между собой, Мевуйя хочет уничтожить землю и луну, а Марамба их защищает, — то выходит, что они не имеют времени слушать своих поклонников, а потому низшие мокиссо пользуются этим, чтобы привлекать к себе все молитвы; но справедливость требует сказать, что они принимают их только как посредники и передают своим начальникам молитвы смертных.

Священникам, или гангам, поручено делать и поддерживать статуи мокиссо. Для привлечения толпы, а с нею многочисленных приношений, ганги совершают суеверные обряды, сопровождаемые смешными конвульсиями и гримасами. Каждая местность имеет своего мокиссо, но некоторые пользуются большею славою, чем другие.

Ганги наперебой стараются выставить своего бога и привлекают легковерных самыми искусными штуками.

В Эмбозо был знаменитый мокиссо, который привлекал каждый год после периода дождей тысячи людей более чем за сто миль; приходили из Нижнего Конго, даже из Малимбы.

Этот мокиссо, по народному верованию, основал свое жилище в дупле старого дерева, корни которого входили в воду Банкоры; два раза в год этот мокиссо удостаивал изрекать предсказания и излечивать всех больных, приходивших к нему. Из дупла слышались странные слова, кончавшиеся всегда требованиями маниока, пальмового масла и слоновой кости. Приношения накоплялись около жилища бога, и добрые ганги набирали столько товару, что посылали караваны, приносившие им большие выгоды.

Вода в реке, протекавшая мимо этого дерева, считалась священной; она имела дар излечивать все болезни, и ганги отправляли ее повсюду в горлянках; во время поры пилигримств они не успевали раздавать воду и брали на помощь жителей деревни. Поэтому жрецы банкорского мокиссо были богачи и возбуждали зависть своих собратьев.

Бесполезно добавлять, что из дупла говорил Ганга-чревовещатель, и что когда мокиссо удостаивал являться глазам своих поклонников, это опять ганга переодевался более или менее странным образом. Но он показывался только немногим, между которыми всегда находились два или три сообщника.

Негры Центральной Африки никогда не путешествуют без мешка с мощами, который иногда весит десять и двенадцать фунтов; это смесь самых странных предметов: кусочков дерева, камешков, зубов кайманов, старого железа; все годится для этого, только бы ганга освятил их; хотя эта тяжесть иногда истощает их силы, они не хотят сознаться, что чувствуют малейшую усталость; напротив, они уверяют, что эта драгоценная ноша делает легче ту, которую они несут.

Освящение этих предметов начинается всегда тем, что кладут мешок со священными вещами на землю; потом ганга садится на циновку, бьет себе колени ремнем из кожи бегемота, бренчит железными погремушками, которые всегда носит между пальцев, потом бьет себя в грудь, красит себе веки, лицо и другие части тела синей и красной краской, со странными движениями и гримасами, то возвышая, то понижая голос, и повторяя таинственные слова, на которые присутствующие отвечают восклицаниями.

После этого обряда, который длится довольно долго ганга приходит в исступление; надо держать ему руки чтобы охладить его пыл; но когда его опрыснут водой настоянной на некоторых растениях, этот экстаз мало-помалу прекращается, ганга уверяет, что мокиссо явился ему и удостоил освятить вещи. Все это оканчивается обильными приношениями.

На другой день по прибытии Лаеннек и его товарищи были свидетелями этих странных обрядов. Король хотел вести их на охоту за кайманами и сначала велел освятить амулеты, предназначенные защищать его отряд от зверей. Волей-неволей Гиллуа, Барте и Лаеннек вынуждены были положить в карман по камешку, а к поясу привесить буйволовый рог.

Они согласились на это, чтобы не прогневать своего старого друга, который уверял, что без этого он не ручается за их безопасность.

По окончании церемонии они отправились с Имбоко и двенадцатью воинами, хорошо вооруженными, к маленькому озеру Уффа, проплыли по реке в пироге и вошли в лес. Уже несколько месяцев жители Эмбозы не делали этой экскурсии, и вследствие дождей лианы и кустарники до того заглушили маленькую тропинку, прежде проложенную, что они не могли идти, и, повернув налево, добрались до прогалины, которая могла скорее довести их до цели.

Вдруг Уале прыгнул, вытянул шею, навострил уши и, по-видимому, прислушивался к отдаленному шуму, которого охотники еще слышать не могли.

— Будьте внимательны! — сказал Лаеннек, — Уале чует хищного зверя.

Чтобы не допустить собаку броситься вперед, Лаеннек крепко держал ее на шнурке.

Скоро послышался шум раздвигаемых ветвей.

— Понго! Понго! — закричали туземцы, дрожа от страха.

— Что это? — спросили Гиллуа и Барте с некоторым беспокойством.

— Горилла, господа, — коротко ответил Лаеннек. — Готовьте ваше оружие, я выпущу Уале.

Собака бросилась в кусты.

Вдруг страшный отрывистый рев, похожий на рев льва и человеческий крик, послышался сзади охотников; горилла обошла своих врагов.

Мозиконджи не ошиблись, — это точно была горилла.

Испуганные негры все бросились наземь ничком. Лишь старый начальник и три европейца остались на ногах, прицелившись в неприятеля. В ту минуту, когда страшным прыжком перескочив через куст, горилла бросилась на маленький отряд, Уале, следовавший за ней, прыгнул и схватил ее за горло; оба врага повалились на землю, и страшная борьба, сопровождаемая свирепым воем, началась между ними.

Стрелять было нельзя из опасения попасть в собаку; Лаеннек ни за что на свете не согласился бы позволить убить своего доброго Уале на своих глазах. Собака вонзила свои могучие зубы в шею гориллы, а та старалась задушить ее, прижимая к своей груди. Бедный Уале уже с трудом переводил дух, и борьба, может быть, кончилась не в его пользу, если бы Лаеннек не бросился вперед и не вонзил свой охотничий нож в грудь гориллы.

Руки животного, пораженного в сердце, тотчас опустились, тихая жалоба сменилась болезненным криком, и, испуская последний вздох, страшное четверукое бросило на своих врагов взгляд, выразивший почти человеческое страдание и глубоко растрогавший путешественников. Они отвернулись, и даже Уале, получивший только легкие раны, оставил в покое своего врага.

Мозиконджи, напротив, выказавшие такую храбрость в час опасности, немедленно прибежали, разорвали гориллу на куски и вымазали себе тело ее кровью; народное верование приписывает крови гориллы силу делать неуязвимыми все части тела, намазанные ею.

Это приключение расстроило все планы, и хотя через несколько минут маленький отряд пришел к озеру, Лаеннек и его спутники видели по тревожным взглядам, которыми люди Имбоко осматривали кусты, что они боялись нового врага, может быть, — самки убитого. Поэтому, когда Лаеннек, не доверявший мужеству негров, предложил им воротиться в Эмбозу, они тотчас бросились по направлению к Банкоре.

Имбоко, хотя чувствовавший к горилле такой же суеверный страх, как и его люди, однако из чувства чести, не хотел оставлять своих гостей; но можно было видеть, что он далеко не был спокоен, и время от времени, чтобы внушить себе мужество, дотрагивался до амулетов, висевших на его поясе и бормотал какое-то заклинание, которому его научили ганги. Нечего было сомневаться, что его воины и он мужественно дрались бы с разбойником или с каким бы то ни было хищным зверем, слоном или носорогом; но горилла внушала им таинственный страх, который имел начало в их религиозных идеях; ганги убедили его, что в теле этого животного обитают злые духи, которые мучат тех, кто попадает в их власть.

Приготовили приманки для кайманов, но негры забыли оставить их, когда убежали; следовательно, ничего нельзя было предпринять с этой стороны, и после прогулки около озера, Имбоко и его гости вернулись к Банкоре. Не успели они еще выйти из леса, как увидели Кунье и Йомби, которых оставили в Эмбозе для приготовления к отъезду. Эти бравые люди, увидев, что негры бегут врассыпную, а главное встревоженные рассказами, которые страх внушал беглецам, взяли ружья и спешили на помощь к своим господам.

Найдя их здравыми и невредимыми, они выказали свою радость разными способами, и это доказательство привязанности и мужества еще увеличило доверие к ним Лаеннека и обоих молодых людей.

Возвращение в Эмбозу произошло торжественным образом. Все жители деревни, мужчины, женщины и дети, ждали чужестранцев и своего короля на берегу Банкоры с громкими восклицаниями, и старый Имбоко за то, что имел мужество остаться с белыми, вырос на сто локтей в глазах его подданных.

Ганги пришли поздравить их и не преминули лицемерно приписать амулетам всю заслугу их спасения.

Лаеннек не мог удержаться, чтобы не показать с улыбкой начальнику гангов свою собаку Уале и свой большой охотничий нож.

— Вот лучшие мокиссо, — сказал он.

Плут, которого никогда нельзя было застигнуть врасплох, ответил хитрым и сладеньким тоном:

— Все зависит от великого Марамбы, это он дал доброму белому храбрую собаку и большой нож.

Барте и Гиллуа, которым этот ответ был переведен, смеясь обменялись взглядом, который означал: «Не дур» но для негра Конго!..»

Среди всеобщей радости чуть было не принялись за вчерашнюю трескотню; музыканты непременно хотели воспользоваться этим обстоятельством, чтобы дать новый образец своего таланта, и народу, который был рад позабавиться, очень понравилась эта идея.

Но путешественники решили, что отправятся в путь завтра утром, и Лаеннек употребил свое влияние на короля, чтобы ему и его друзьям дали время заняться своими делами. Им повиновались с сожалением, но ганги, никогда не пропускавшие выгодного случая, немедленно устроили религиозную церемонию, чтобы поблагодарить фетишей за чудесное спасение короля и его именитых гостей; и все негры, с музыкантами во главе, устремились к статуе Марамба; ему надавали подарков всякого сорта, к великой радости его служителей, которые набрали в этот день почти столько же, сколько во время богомолья. Ганга-чревовещатель прерывал время от времени музыку, заставляя говорить идола, который давал предсказания всем тем, кто выделялся ценностью своих подарков.

Таким образом, в Центральной Африке спекулируют на человеческой глупости. Живут трудом других и благоденствуют в ленивой и святой праздности…

В это время Кунье, Йомби и Буана заготовляли провизию и относили ее в пирогу, потому что еще пятьдесят миль предстояло проплыть по Банкоре, прежде чем отправиться сухим путем и бросить навсегда «Надежду», которая спасла им жизнь.

Трое белых, со своей стороны, чистили карабины, которые должны были доставлять им средства к жизни и защищать их от хищных зверей и людей среди громадных лугов, по которым они будут проходить. На другой день, после церемониального завтрака, на котором присутствовала вся деревня, под тенью гигантской смоковницы путешественники простились со своими хозяевами, чтобы предпринять последнее путешествие, которое, хотя менее продолжительное, чем первое, тем не менее представляло много опасностей.

Имбоко отправил шесть своих воинов проводить путешественников по лесу, наполненному разбойниками кумирами, с приказанием вернуться лишь тогда, когда белые им сами скажут, что они более не нужны. Лаеннек принял это подкрепление с большим удовольствием, потому что Йомби передал ему по секрету (он узнал это от жителей деревни), что в лесах, за пятьдесят миль от Эмбозы, видели негров странной наружности, в которых верный слуга, по описанию, узнал своих одноплеменников.

Лаеннек, задумавшись, спрашивал себя, не прислали ли и сюда лазутчиков фаны, которых они встретили на верхнем Конго, через два дня после своего отъезда из владений Гобби. Он решил, однако, ничего не говорить своим спутникам, чтобы не нарушить их спокойствия, намереваясь предупредить их только ввиду неизбежной опасности.

Когда все было готово, Лаеннек и его два спутника пожали руку старому королю с искренним чувством и заняли на «Надежде» свои обычные места. Шесть мозиконджских воинов, вооруженных с ног до головы, сели, в свою очередь, в лодку, и она отчалила.

— Прощай, Имбоко, — закричал ему в последний раз Лаеннек, — твои люди приведут тебе нашу пирогу; вот все, что мы можем предложить тебе на память; когда вернусь, я привезу тебе подарок более достойный тебя.

— Привези мне костюм белого короля, — сказал Имбоко, дрожа от радости при мысли, что может быть осуществит мечту всей своей жизни.

Все корольки Центральной Африки не имеют более горячего желания, как показаться своим изумленным подданным в костюме швейцара или английского адмирала.

Пирога быстро удалялась. Лаеннек поднес к губам обе руки и крикнул:

— Клянусь тебе головою твоих гангов, что у тебя будет самый красивый костюм во всем Конго!

Он сел, смеясь. Но он мог видеть издали, что его поняли, потому что старый король, несмотря на королевское величие, принялся плясать по берегу довольно живо для своих лет.

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
РАЗБОЙНИКИ ЦЕНТРАЛЬНОЙ АФРИКИ
I. Путь к Мукангаме и экватору. — Исчезновение Буаны

На другой день наши путешественники прибыли благополучно в Гамбу в Мукангаме; перед ними необозримо расстилался лес, и путешественники должны были приготовиться покинуть «Надежду». Они снова должны были проходить по неизведанным, обширным областям, руководясь только довольно смутными воспоминаниями Кунье, который в детстве бывал в этих местах со своим отцом, вожаком невольников, и инстинктом Йомби, который оказался вообще драгоценной находкой.

Шесть воинов Имбоко знали эти таинственные пустыни только по рассказам, которые слышали в своем племени, потому что оставленные со своими товарищами охранять деревню во время периода собирания масла, они никогда не ходили в лес. Сказки, которыми им набили головы во время вечеров дождевой поры, принуждавшей всех к бездействию, изображали леса, наполненные лютыми зверями, гориллами, слонами, пантерами, леопардами, боа и, что было может быть еще опаснее, кумирскими разбойниками. Рассказам эмбозских жителей придавало важность то, что каждый год, по возвращении из леса, Имбоко замечал исчезновение одного или двух своих подданных.

Прежде чем идти дальше, Лаеннек, желавший знать, может ли он положиться на преданность людей, которым старый банкорский король поручил защищать его, предложил им вернуться.

— Вы теперь находитесь в двух днях пути от Эмбозы, — сказал он им, — советую вам не идти дальше. Передайте мою признательность вашему королю и отвезите ему лодку, которую мы обещали оставить ему на память.

— Мы останемся с тобой, — ответил Нияди, начальник банкорских воинов, — Имбоко велел нам проводить вас до большой реки озер (так они называли Огоуе), и мы исполним приказание Имбоко.

— Вы не боитесь кумиров?

— Эмбозские жители храбры; они убьют кумиров.

— А горилл? — прибавил Лаеннек, который не мог удержаться от улыбки при воспоминании о приключении у озера Уффа.

Услышав имя страшного животного, Нияди немножко смутился, но ответил довольно самоуверенно:

— Мы не можем бороться со злыми духами, но ганги дали нам этот мокиссо, и нам нечего их бояться.

Произнеся эти слова, мафук — военный начальник — показал Лаеннеку ожерелье из старых зубов каймана и две куклы из перьев, которые, по его словам, имели силу обращать в бегство страшного понго.

Каждый из воинов был также снабжен большим количеством амулетов, имевших свое особое предназначение: один предохранял от укуса змей, другой — от лихорадки и так далее.

Лаеннек не настаивал; его единственной целью было узнать, как будут держать себя банкорцы с разбойниками, и теперь он был убежден, что может положиться на них.

Итак, маленький караван состоял из трех европейцев, их двух слуг и воинов Имбоко, — всего из одиннадцати человек; и с таким союзником как Уале они могли надеяться благополучно кончить свое опасное путешествие.

Спрятав лодку под тростником, чтобы по возвращении Нияди и его воины могли легко ее отыскать, решили переночевать на берегу Банкоры, чтобы войти в лес на восходе солнца.

По обыкновению был разведен большой костер.

Вечер был исполнен поэзии. Малейший шум повторялся могучим эхо на высоких берегах реки, со всех сторон раздавались странные звуки: крики попугаев и хищных птиц, которые проносились над головами путешественников бесчисленными стаями, и любопытство которых подстрекал свет, бросаемый костром в темноте; крики обезьян, перепрыгивающих на густых вершинах и иногда осыпавших дождем листьев и плодов путешественников, нарушавших тишину и жилища; неясное журчание Банкоры, плеск рыбы, выплывавшей на поверхность подышать воздухом, жужжание тысяч насекомых в траве и под листьями… К этим пронзительным крикам, ко всему этому шуму присоединялся рев зверей, шум, производимый тяжелыми бегемотами при погружении в воду, и стоны кайманов, прятавшихся в высокой траве на берегу. Ночные птицы прилетали к огню, потом быстро улетали со зловещим криком.

В два часа утра Уале начал глухо ворчать, выказывая признаки гнева. Лаеннек, проснувшись, заметил одного из людей Нияди, ползком направлявшегося в лес.

— Что нового? — спросил он у Нияди, который ни на минуту не переставал караулить.

— Йомби и один из моих людей пошли разузнать.

— Ты опасаешься чего-нибудь?

— Один из караульных пошел напиться у ручейка, несколько ниже впадающего в Банкору, и вернувшись сказал, что видел кумиров.

— Ты не думаешь, что от страха он принял какой-нибудь ствол дерева за разбойников?

— Иненга убил больше кумиров, чем в этом мокиссо есть каймановых зубов. Иненга начальствует, когда Нияди в отсутствии, а с твоим невольником пошел он; ты можешь спокойно заснуть, — нечего опасаться, когда Иненга на ногах.

Через час оба вернулись, они не видали ничего, что могло бы оправдать подозрение; однако Иненга принес сломанную стрелу, которая по-видимому не долго лежала в высокой траве, и этот признак, достаточный для того, чтобы обнаружить присутствие человеческих существ в этом лесу, побудил путешественников действовать чрезвычайно осторожно в их опасном путешествии.

На рассвете, захватив провизию, оставшуюся в лодке, они мужественно вошли в лес. С проницательностью негра, Кунье утверждал, что надо держаться солнца с правой стороны, в продолжение четырнадцати дней; по крайней мере, так поступал караван, в котором он некогда участвовал. Через три-четыре дня они должны были прибыть в страну, населенную земледельческим племенем, которое Кунье называл ассары или ассиры и среди которых он провел три месяца, излечиваясь от раны на ноге, между тем как его спутники дошли до озера Замбы, куда ходили за невольниками.

По описанию страны и жителей, Йомби объявил, что проходил эту страну вместе со своими во время экспедиции, которая привела их к Конго, и что оттуда понадобится не более пяти или шести дней, чтобы добраться до Огоуе. С большой радостью Гиллуа и Барте узнали эти подробности и ждали конца их продолжительного и опасного путешествия.

Несмотря на опасения, пять первых дней для путешественников прошли довольно спокойно. Путники должны были только держаться постоянно с правой стороны солнца и хорошенько караулить по ночам, чтобы не быть застигнутыми разбойниками; каждый вечер они выбирали прогалину для ночлега, и закутывались в свои одеяла недалеко от костра, который каждый негр поддерживал поочередно, когда стоял на карауле.

Но ничто не могло выбить из головы Нияди, что за ними издали следуют кумиры, и наместник Имбоко приписывал то, что разбойники оставляют их в покое, сначала мокиссо, которыми он снабдил себя, потом присутствию белых, которые всегда внушают суеверный страх жителям Африки.

Уале, по-видимому, разделял его мнение, потому что часть ночи вертелся и ворчал, и хозяин не всегда умел заставить его молчать. Правда это приписывалось соседству крупных зверей, едкие испарения которых собака воспринимала, несмотря на дальность расстояния.

Как бы то ни было, Нияди зорко караулил по ночам, отдыхая часа два на закате солнца, а днем распоряжаясь путем, направление которого Лаеннек предоставил вполне ему.

Таким образом он спас тех, которые были ему поручены, от верной смерти.

Утром на шестой день они прошли уже несколько часов, когда увидали огромное болото, составлявшее как бы озеро зелени среди леса. В лесу дорога караванов, по которой они постоянно следовали, обозначалась время от времени деревьями, срубленными на восемь или десять футов от земли, но на берегу болота все следы исчезли. Путешественники решились обогнуть болото с левой стороны. Едва сделали они несколько шагов, как Нияди, шедший впереди, попятился назад и закричал громким голосом:

— Остановитесь, мы попадем в засаду! Все немедленно повиновались.

— Посмотрите, — продолжал Нияди, — там где тропинка сужается, между лесом и речкой, не видите ли вы, что трава на некотором пространстве не так густа и не так зелена, как окружающая ее? Ну, эта трава, начинающая высыхать, брошена тут не далее как час тому назад, и прикрывает ловушку для слона, может быть вырыта кумирами с тем, чтобы заставить нас попасть туда и тем легче овладеть нами.

— Почему ты предполагаешь, — перебил Лаеннек, — что эта ловушка приготовлена для нас? Мы не караван купцов, у нас нет ничего, чем бы прельстить лесных разбойников.

— У вас хорошее оружие, — ответил Нияди, — и если кумиры видели его, то они употребят все на свете, чтобы захватить его. А ловушка, находящаяся напротив нас, если не вырыта разбойниками, чтобы захватить нас безопасно, то она обнаруживает присутствие в этом лесу охотников за слонами, и тогда мы недалеко от их стана.

Произнося эти слова, Нияди, чтобы доказать свою проницательность, схватил обеими руками ствол сухого дерева, находившегося на опушке леса и бросил его вперед; ствол, падая, увлек за собой бамбук, листья и траву, покрывавшие ловушку, и путешественники увидали перед собой большую яму…

Это была ловушка для слонов!

— Я думаю, что твое последнее предположение справедливо, — сказал тогда Лаеннек, — в этих местах есть охотники за слонами. Кумиры не так глупы, чтобы расставлять нам подобные ловушки; они знают очень хорошо, что одиннадцать человек не могут идти рядом по этой тропинке, и что если бы один из нас упал в яму, то другие немедленно вытащили бы его.

В эту минуту, как бы подтверждая это мнение, глухой и болезненный,как жалоба, крик послышался впереди путешественников, которые вздрогнули и переглянулись.

— Во вторую ловушку попался слон, — сказал Йомби, которому была известна охота за этими животными.

Прежде чем путешественники опомнились от удивления, человек сто негров, совершенно голых и вооруженных копьями и стрелами, вышли из чащи по другую сторону ям и бежали к путешественникам, крича и размахивая руками. Путешественники прицелились, но, приметив, что наружность негров выражает скорее удивление, чем неприязненные намерения, стрелять не стали.

Нияди немедленно узнал в неграх жителей Уади, охотников за слонами и бегемотами и закричал, чтобы они приблизились без опасения.

Бедняки прибежали с пением и плясками: они думали, что имеют дело с купцами, а так как около двух лет тут не проходил никто, то у них накопилось громадное количество слоновой кости, которую они не знали куда девать. Приметив белых, они остановились в изумлении; некоторые даже выказывали признаки глубокого страха. Они никогда не видали людей этой расы; эта пустынная и удаленная от берега страна, имела сношения только с купцами-неграми.

— Не бойтесь, — сказал им Иненга, — эти добрые белые хотят посетить вашу страну.

Кунье, в своем путешествии, которое происходило двадцать лет назад, не мог встретить это племя, недавно пришедшее к этим болотам, где живут многочисленные стада бегемотов.

Успокоенные этими словами, добрые туземцы бросились к ногам белых и умоляли навестить их короля.

Предложение было принято. Проходя мимо второй ямы, откуда раздался стон, удививший их, Лаеннек и его спутники приметили великолепного черного слона, испускавшего последний вздох. Он был весь пронзен ядовитыми стрелами, и чтобы ускорить его кончину, жители Уади, проходя мимо, пустили в него еще тучу стрел.

Барте и Гиллуа отвернулись; вид этого умного и в сущности кроткого колосса, испускающего последний вздох, тронул их до слез.

Деревня, в которой жило племя Уади, называлась Иноа. Прибытие белых вызвало там очень большое волнение, и король такой же голый и такой же убогий по наружности, как его подданные, удостоился выйти навстречу чужестранцам.

Велико было его разочарование, когда он узнал, что имеет дело не с купцами, и что ему придется ждать другого случая, чтобы возобновить запасы рома, пороха и мелкого стеклянного товара; но, несмотря на это, он принял их хорошо и дал на другой день утром столько иньяму и маниоковой муки, сколько они могли взять с собою.

Эта остановка доставила путешественникам драгоценные сведения. Очи действительно узнали, — это делало немалую честь проницательности Нияди, — что эти места были наполнены кумирами; не проходило и дня, чтобы жители Иноа не имели дела с ними. Кроме того, прежде чем прибудут в страну Ассира, они должны встретить большую деревню фанов, которые поселились в обширных равнинах и мирно занимались земледелием.

Вечером они с обычными предосторожностями остановились на берегу ручья, и место показалось им столь очаровательно, что они прекратили путь за два часа до заката солнца.

Лаеннек воспользовался этим, чтобы пойти с Кунье убить несколько птиц для ужина, и между тем как Йомби и два солдата Нияди набирали дров для костра, Буана начала ловить раков, замеченных ею в речке. Занимаясь этим, молодая негритянка не обратила внимания на то, что неблагоразумно удалялась от тех, кто мог ее защитить, и думала только о том, чтобы приготовить своему господину его любимое блюдо.

Наполнив корзину раками, она отправилась в обратный путь. Солнце быстро склонялось к горизонту, лес принимал странные оттенки; не слыша более голосов своих товарищей, Буана бросилась бежать, чтобы скорее вернуться к ним. Вдруг четыре негра, странно татуированные, выскочили из чаши и, пригрозив убить негритянку, если она вскрикнет, потащили ее в чащу леса.

Исчезновение Буаны заметили только, когда вернулись Лаеннек и Кунье. Всякий занимался своим делом, и потому ее отсутствие осталось незамеченным.

Сначала думали, что она находится в нескольких шагах, черпает воду или собирает дикие плоды; но когда ее звали с четверть часа, не получая ответа, догадались, наконец, об ужасной истине.

— Ее похитили кумиры, — сказал Нияди, — а кумиры едят человеческое мясо…

При этих страшных словах Лаеннек не мог удержаться от рыдания: этот железный человек едва не лишился чувств, узнав, какая участь угрожала той, которая спасла ему жизнь в Сан-Паоло-де-Лоанда.

— Надо на все решиться, чтобы вырвать ее у похитителей, — вскричал Барте и Гиллуа.

— Благодарю, господа, — ответил Лаеннек, быстро оправившись, — я именно этого ожидал от вас… Мы помогли бы и всякому из наших ближних в подобных обстоятельствах, но Буану я спасу или умру, потому что обязан заплатить ей самый священный долг — долг признательности!

— Надо действовать быстро, — перебил Нияди, — завтра будет поздно. Как только солнце закатится, кумиры напьются пальмового сока, и Буану съедят в нынешнюю ночь.

— Располагайте нами! — воскликнули молодые люди.

Кунье и Йомби плакали, сжимая с бешенством кулаки.

Уале ворчал.

— Возьмем и собаку, — сказал Лаеннек своему негру, — она скоро понадобится нам.

II. Тревожная ночь. — Мщение Уале

— Господа, — сказал Лаеннек молодым людям, — я вынужден потребовать от вас полного повиновения.

— Даем вам слово.

— Мы отправимся сейчас, но вы с нами не пойдете.

— Вы думаете, что у нас не достанет мужества бороться с этими лесными врагами? — ответили Барте и его товарищ, почти обидевшись.

— Прошу вас, господа, выслушайте меня и повинуйтесь; мы не можем терять ни одной минуты. Я слишком хорошо знаю ваше мужество, но не имею возможности принять ваше содействие, так как вы стесните нас ночью в девственном лесу. Я даю вам поручение, может быть еще опаснее.

— Какое?

— Оставаться здесь без огня, чтобы не привлечь разбойников, не имея другой защиты, кроме вашей собственной энергии, против хищных зверей, которые могут на вас напасть; вы будете охранять провизию во время нашего отсутствия.

— Хорошо, мы остаемся.

— Я подам вам совет, господа. Не удаляйтесь от этого баобаба, ветви которого касаются земли, и при малейшем шуме укройтесь в дупле дерева…

— Спасибо. Мы как-нибудь справимся с обязанностью караульных, — ответили они с оттенком иронии.

— Господа, вы огорчаете меня, вы молоды, пылки, вам кажется унизительно оставаться в бездействии… Но все же, рискуя оскорбить вас, я должен вам сказать, что вы не можете идти с нами, потому что ваша неопытность в лесной жизни навлечет на нас неминуемую смерть, а Буану мы не спасем…

Рыдание заглушило последние слова в горле Лаеннека.

— Извините нас, — сказали молодые люди, опомнившись, — уходите, мы последуем вашим предписаниям и исполним нашу обязанность.

Лаеннек дал понюхать Уале одну из вещей Буаны и пустил его. Умная собака бросилась к ручью, где нашла следы молодой негритянки, и медленно побежала по берегу, время от времени оборачиваясь посмотреть, идут ли за ним; за Уале шли Лаеннек, Кунье и Йомби с карабинами в руках; Нияди и его шесть воинов замыкали шествие.

Через четверть часа маленький отряд дошел до того места, где напали на Буану. Собака с редким чутьем тотчас повернула от берега направо в кустарник, куда ее хозяин пошел за нею со всем отрядом.

Оставшись одни, Барте и Гиллуа собрали весь багаж каравана к подножию баобаба, зарядили карабины и сели друг возле друга на огромном корне, который от ствола дерева горизонтально нагибался над землей.

Была великолепная тропическая ночь, наполненная благоуханием цветов и щебетаньем птиц. Точно все живые существа в траве, под листвой, в воде прежде чем отдохнуть от дневного зноя соединились в общем хоре, чтобы приветствовать прохладу ночи, и если бы время от времени крик леопарда или черной пантеры, отыскивавших пищу, не напоминал молодым людям положение, в котором они находились, они предались бы поэтическим грезам, которые внушала природа. Но неожиданное происшествие, развязки которого они не могли предвидеть, и которое может быть должно было остановить их путь и перевернуть все планы, немало способствовало тому, чтобы вернуть их к действительности.

Часы проходили медленно и тоскливо; напрасно прислушивались они, не услышат ли какой-нибудь звук, который мог бы объяснить, в каком положении находятся их товарищи, — ничто не нарушало величественного молчания девственного леса… Одна за другой смолкли певчие птицы, стихло жужжание насекомых в высокой траве; от света луны, медленно продвигавшейся на горизонте, каждый куст принимал таинственные очертания; лишь вершины деревьев были освещены, а стволы и нижние ветви принимали в темноте фантастические формы…

Молодые люди были храбры и готовы на все, но среди этого полного одиночества они не могли освободиться от смутного опасения, от того страха, который овладевает самым мужественным человеком, когда он чувствует себя окруженным неизвестными врагами и опасностями, которых не может определить.

Вдруг рев, гораздо ближе чем они слышали в первые часы ночи, заставил их вздрогнуть.

— Точно крик леопарда, — тихо сказал Барте. Только он произнес эти слова, как страшное животное снова огласило лес своим ревом.

— Он, кажется, приближается к нам, — сказал Гиллуа.

— Может быть, он идет пить к ручью… Послушайте… он теперь от нас не более чем в ста метрах.

— Он как будто колеблется…

— Он, должно быть, почуял нас и инстинктивно замедлил путь, чтобы отдать себе отчет, какого врага встретит.

— Вы расположены последовать совету Лаеннека?

— Не думаю, — поспешно ответил Барте, — чтобы французским офицерам с хорошими карабинами прилично было прятаться на дерево от какой бы то ни было опасности.

— В таком случае приготовим оружие, потому что через две минуты он бросится на нас…

Молодые люди стали на одно колено, чтобы лучше прицелиться, и ждали.

В двадцати шагах от них журчал ручеек в своем тинистом ложе.

— Сначала вы, — сказал Гиллуа своему товарищу, — вы стреляете лучше меня.

Только он произнес эти слова, как леопард одним скачком очутился на берегу ручья.

Очутившись лицом к лицу с молодыми людьми, зверь с минуту колебался; но это продолжалось недолго, и он прыгнул вперед, когда Барте выстрелил.

Леопард страшно заревел, хотел броситься на своих врагов; но видя, без сомнения, что силы оставляют его, вернулся в лес, побуждаемый инстинктом самосохранения.

— Он смертельно ранен, — сказал Гиллуа своему другу.

Забыв всякое благоразумие, они побежали осмотреть место, на котором стоял зверь.

Берега речки, на которых не было никаких кустов, были освещены луной, и большая лужа крови показала молодым людям, что зверь был тяжело ранен.

— Его не надо упускать, — сказал Барте, — я уверен, что он испустит последний вздох в нескольких шагах отсюда.

Оба друга с карабинами в руках вошли в лес, соблюдая все предосторожности: они знали как ужасна ярость раненых зверей.

Сначала они шли довольно легко по следам зверя на траве, усеянной кустами; но на конце прогалины тень от больших деревьев не позволила им ничего видеть.

Они колебались войти в лес, но самолюбие Барте было задето.

— Леопард не может быть далеко, — сказал он своему товарищу, — мы не можем бросить наш трофей… Лаеннек увидит, что рука и голова у нас крепче, чем он думает.

Гиллуа сделал несколько замечаний, но видя, что его товарищ не обращает на них внимания, решился следовать за ним.

После пяти минут бесполезных поисков, чаща сделалась до того густая, что почти невозможно было идти, молодой флотский офицер объявил прямо своему товарищу, что он не пустит его ни шагу дальше, что преследовать хищного зверя в глубокой темноте — просто безумие, и что благоразумие предписывает им немедленно вернуться назад.

Барте уступил с сожалением, и оба друга вернулись по направлению к речке, на берегу которой остановился караван, думая что они удалились от нее не более как шагов на двести.

Каково же было их удивление, когда через несколько минут они заметили, что лес все сгущается. Они должны были остановиться перед густой завесой лиан и ползучих растений всякого рода, которые, переплетаясь с одного дерева к другому, составляли непреодолимую преграду.

— Мы заблудились… — сказал Гиллуа, задрожав.

— Это невозможно! — ответил Барте. — Мы едва отошли от берега.

— Вы видите сами, куца мы зашли.

— Прислушаемся, может быть журчание ручейка позволит нам ориентироваться…

Но они прислушивались напрасно: ничто не нарушало тишины, среди которой было бы слышно даже падение листа.

После двух или трех бесполезных попыток отыскать дорогу, они остановились, чтобы посоветоваться, на что решиться.

Рассудив, по расчету времени, что они не могли далеко отойти от берега, они решили остаться до рассвета на этом месте, будучи уверены, что при первых лучах солнца легко отыщут дорогу.

В нескольких шагах от них находилось старое гигантское дерево; уцепившись за нижние ветви, они легко добрались до середины дерева, и расположились там поудобнее, чтобы провести ночь.

Было два часа утра, луна скоро исчезла, унеся с собою скудный свет, пробивавшийся сквозь своды леса, и оба друга скоро не могли даже различить ветви, на которой сидели.

Среди этой тишины и темноты, под влиянием различных волнений вечера, в ушах у них жужжало, и кровь приливала к мозгу; с ними сделалось головокружение, когда вдали послышался шум раздвигаемых кустов и радостный лай, раздавшийся в их ушах, как самая приятная музыка.

— Уале! — воскликнул Барте.

— Мы спасены! — ответил Гиллуа.

Они тотчас начали звать. Им ответил мужественный голос Лаеннека.

— Где вы? — кричал он. — Вот уже полчаса как мы ищем вас.

Молодые люди соскочили наземь и бросились на шею своему спасителю.

В нескольких словах сообщили они ему, что случилось.

— Вы сделали большую неосторожность, — ответил Лаеннек, — вас мог растерзать леопард, который был тем опаснее, что вы его ранили; без Уале, который нашел ваш след, вы непременно погибли бы. Только туземцы умеют находить дорогу в этих густых лесах; мы непременно пошли бы вас отыскивать, но без этой славной собаки, лишь случай мог направить нас в вашу сторону.

— А Буана? — воскликнули молодые люди.

— Спасена! Уале прямо привел нас к кумирам, и мы поспели вовремя, чтобы избавить Буану от ужасной участи, ожидавшей ее… Ниади и его солдаты делали чудеса, а собака загрызла двух разбойников. Костер был уже разведен и бедную девушку собирались зарезать, когда мы пришли. Она была привязана к дереву, полумертвая от страха. Заметив огонь, я взял Уале на привязь, и мы подходили без шума, когда Кунье испустил крик тано; услышав этот знакомый сигнал, Буана мужественно подняла голову; это была помощь, это было освобождение, и не прошло двух минут, как мы накинулись на похитителей. Половина — всех их было человек двадцать — была убита, остальные убежали. На пора вернуться в наш стан. Со мной пошли только Кунье и Йомби; мы возвращались, когда услыхали ваш выстрел, и предположили, что вы должны быть недалеко… Пойдемте, я расскажу вам дорогой подробности нашей экскурсии.

Добрые негры, услышав свои имена, поспешно подошли, и чтобы выразить свою радость, схватили руки молодых людей и приложили их к сердцу.

Через несколько минут маленький караван был опять в полном составе.

III. Король Рембоко. — Прибытие к ассирам

Солнце едва позолотило вершины высоких деревьев, когда путешественники продолжали путь. Они серьезно опасались, чтобы кумиры не явились отомстить за смерть своих товарищей, а опасность была для них тем больше, что они не могли скрыть свой путь по лесу, будучи принуждены постоянно следовать по дороге караванов.

В первые пять дней они едва останавливались принять пищу, отдыхали только несколько часов, и продолжали путь с восходом луны, чтобы возможно скорее уйти от своих врагов.

Но мужество не было добродетелью лесных разбойников, путешественники ничего более не слыхали о них.

В конце седьмого дня пути путешественники поняли по различным признакам, что путь их по пустыне кончается: тропинка сделалась шире, лес не так густ; на каждом шагу попадались деревья, срубленные рукой человека, и, вероятно, предназначенные для построек туземцев. Все показывало, что скоро путники дойдут до обитаемых мест.

Действительно, на другой день в десять часов утра они вдруг увидали обширную равнину, засаженную маниоком, иньямом и бананами и орошаемую широкой, глубокой рекой, которая текла по направлению к западу.

На расстоянии двух ружейных выстрелов, группа туземцев нагружала в пироги, прикрепленные к берегу, корни маниока и плоды.

— Это люди моего племени, — сказал Йомби.

В ту же минуту негры заметили путешественников и побежали к ним навстречу с громкими криками. Когда они увидали трех белых, удивление их не знало границ, и приняв их за духов, они бросились к их ногам. Очевидно, они никогда еще не видали людей этой расы.

Йомби тотчас рассказал им, что вел посланных великим духом Майякомбо, которые захотели посетить страну фанов, и что их прибытие принесет счастье людям этого племени.

Бедняги, вне себя от восторга, предложили белым духам немедленно отвезти их к своему королю, который жил в большой деревне Эноге, немножко повыше на реке.

Предложение их было принято. Лаеннека и его спутников усадили в большую пирогу, в которой без труда могло поместиться человек пятьдесят. Все фаны поместились в другие пироги, и маленькая флотилия отправилась. В десять часов вечера остановились у маленькой деревни, и вместо того, чтобы приблизиться к берегу и выйти, держались подальше от берега, потому что эта страна повиновалась разным королям, и фаны боялись, чтобы не заставили белые остановиться здесь, прежде чем они привезут их к своему королю Рембоко.

Течение реки, насколько путешественники могли судить, шло теперь к северо-западу, почти по прямой линии, а берега были такие низкие, что трава как будто сливалась с водой.

На восходе солнца путешественники могли восхищаться редкой плодородностью проезжаемых ими мест; в первый раз заметили они древокорник между другими деревьями, составлявшими грациозные боскеты среди плантаций сорго и сахарного тростника.

На обоих берегах реки виднелись жилища; бананы, иньям, сахарный тростник обрабатывались в этих полях в широких размерах.

Кунье не мог опомниться от удивления, потому что эти места были необитаемы, необрабатываемы, когда он проходил тут первый раз.

— Вот племена фанов, — сказал Барте, — которые вместо того, чтобы идти с железом и огнем в руках, по своей привычке, сделались пастухами и земледельцами.

— В этом нет ничего необыкновенного, — ответил Гиллуа, — загляните в историю и вы увидите, что везде свойство почвы решало характер эмиграции. Кочующие арабы создали в Испании высокую культуру средних веков; норманны, моряки, прельщенные зелеными равнинами северо-западной Галлии, отказались от своих странствований, чтобы обрабатывать землю и выращивать скот, и заменили сикеру сидром. Африка не избегнет этого закона, и повсюду, где мы найдем плодородную землю, мы встретим земледельческое население.

Хотя большая часть прибрежных жителей имела довольно мирную наружность, фаны, взявшие на себя охрану маленького каравана, принимали величайшие предосторожности; у них всегда часовые наблюдали за берегами, стоя в лодке с копьем в одной руке, с ножом — в другой.

Утро было пасмурное и печальное, густой туман, поднявшийся после восхода солнца, вынудил туземцев остановиться до тех пор, пока он не рассеялся. Они приближались к устью другой реки, на берегу которой находилась деревня Эноге, и фаны боялись проехать ее, не заметив. Когда туман рассеялся, они могли довольно быстро войти в реку, орошавшую владения Рембоко, и в половине дня один из фанов вскрикнул, указывая на высокие деревья, бывшие еще довольно далеко:

— Вот наша страна.

Проехав низкий и плодородный остров, они скоро достигли большого болота, перерезанного маленькими каналами, и один из них, расчищенный от тростника и водяных растений, привел их к деревне Эноге. Там стояло множество судов на якоре, возле которых стали и они, и послав гонца к королю, ждали, чтобы он объявил им свою волю.

По возвращении гонца, они вышли на берег, и их отвели в хижину из желтой глины, довольно хорошо построенную и покрытую пальмовыми листьями. Перед фасадом была маленькая веранда, поддерживаемая деревянными колоннами, а на полу лежали циновки. Опрятный вид этой хижины, столь непохожий на то, что обыкновенно видишь у негров, прельстил их. За ними скоро пришел посланный от короля, вывел их за город по тропинкам к наружному двору дворца, у дверей которого стояла безобразная статуя фетиша. Они прошли первый двор и очутились на другом дворе, гораздо большем, окруженном галереями, где женщины плели циновки. Напротив входа во дворец возвышалась земляная эстрада, покрытая циновками разного цвета, и большим куском красного сукна. На каждом углу стояла на коленях маленькая фигура, сделанная из глины. Их оставили тут среди толпы вооруженных людей.

Через несколько минут король деревни Эноге явился перед нами. Это был молодой человек с выразительной физиономией, кроткое и открытое лицо и пылкий взгляд которого выражали скорее ум и живость, чем свирепость, которую путешественники ожидали встретить.

Он смотрел на них несколько минут с величайшим удивлением и вскрикнул:

— Вот белые духи, которые носят с собой гром, и о которых мой отец столько мне говорил!

Подозвав невольника, он просил путешественников поразить его громом сию же минуту.

— Белые убивают человеческое существо только ради защиты, — ответил Лаеннек через Йомби, который служил переводчиком.

Потом увидав коршуна, тяжело летавшего над двором, Лаеннек быстро прицелился из своего карабина, выстрелил, и птица упала среди стражей Рембоко.

При звуке выстрела все негры, пораженные ужасом, бросились наземь ничком, — потому что огнестрельное оружие им было неизвестно, — и увидев падающую птицу, думали, что настала их последняя минута. Хотя рассказ отца, который когда-то ездил в Габон, приготовил Рембоко к этому, король все же был более взволнован, чем хотел это выказать, и сказал серьезным голосом:

— Вы те духи, которых посещал мой отец. Вы обещали навестить его в Эноге, но слишком медлили; старый король переселился уже четыре года в страну облаков. Добро пожаловать, вы даете смерть и жизнь!..

Потом с той подвижностью ума, которая составляет отличительную черту его племени, он просил трех белых возвратить здоровье его матери, которая умирала в углу его дворца.

Лаеннек с большим трудом растолковал ему, что они не имеют никакой власти над жизнью людей.

— Твоя мать умирает вероятно от старости, — сказал он, — и ничто не может отсрочить этот час, который настает для всех.

— Нет, она умирает не от старости, — ответил Рембоко, — великий жрец фетишей объявил, что ее околдовали, и так как белые не хотят уничтожить колдовство, то сегодня же вечером виновные будут казнены.

Костюм короля фанов был престранный; шапка в виде сахарной головы была так украшена рядами кораллов и кусочками разбитого зеркала, что невозможно было узнать, из какой материи она сшита; шея и грудь также были покрыты рядами кораллов так густо, что королю трудно было дышать. Пять коралловых четок спускались до колен; костюм дополнялся куском красной материи, которой были обернуты бедра, и за которую были заткнуты сабля и четыре ножа. На руках и икрах были браслеты из старых медных пуговиц. Этот костюм возбуждал восторг подданных каждый раз, как Рембоко удостаивал показываться в нем своему народу.

Прием кончился заверением Рембоко, что его белые друзья могут поступать в его владениях, как у самих себя, и упрашивал их как можно долее остаться в Эноге.

Вечером, когда путешественники отдыхали в хижине, отведенной им королем, они услыхали громкие крики с аккомпанементом тамтама, раздававшиеся, по-видимому, с главной площади города; любопытство побудило их следовать за толпой, стекавшейся туда. О'Конда, мать Рембоко, умерла, и Куенга, великий жрец фетишей, приготавливался заставить заговорить статую великого Майякомбо, чтобы узнать тайных врагов, убивших мать короля своим колдовством. Все жители деревни, даже женщины и дети, вооружились, чтобы напасть на виновных.

Раскинув свои палатки на границе лесов Мукангама, фаны, не оставив своих воинственных нравов, приняли обычаи пастушеских народонаселении этих стран, и всем фетишам страны отдавали равную почесть. Поэтому во всей Центральной Африке нельзя было найти ни одного города, в котором было бы столько фетишей, как в Эноге.

Куенго велел принести на площадь статую великого Майякомбо и всех фетишей, составлявших свиту бога, и объявил толпе, что если приговоры неба не будут исполнены немедленно, самые великие несчастья обрушатся на деревню.

Толпа единогласно отвечала, что готова отомстить неизвестным колдунам за смерть матери короля.

Но великий жрец, находя толпу недостаточно возбужденной, обещал раздать амулеты против яда, хищных зверей и боли в животе тем, кто более отличится в преследовании преступников.

— Что они будут делать? — спросил Гиллуа Лаеннека.

— Я сто раз видел эту комедию, — ответил Лаеннек, — великий жрец Майякомбо просто хочет освободиться не только от своих личных врагов, но и от всех тех, положение которых возле короля может ему вредить, указав на них как на колдунов.

— А мы разве должны присутствовать равнодушно при этой сцене?

— Да! Если дорожите жизнью… Достаточно, чтобы один из этих лицемерных жрецов указал на нас как на околдовавших О'Конду, и нас убьют сейчас. Мы совершенно бессильны остановить убийства, которым будем свидетелями против воли.

— Кто нам мешает в таком случае вернуться в нашу хижину? Вы, вероятно, не более нас, любезный Лаеннек, чувствуете желание присутствовать при таком печальном зрелище?

— Оглянитесь и вы увидите, что невозможно пробраться сквозь окружающую нас человеческую преграду.

Против воли они вынуждены были ждать конца драмы.

Куенго, как предвидел Лаеннек, указал народной ярости на пять человек, самых могущественных своих врагов, которых он не посмел бы обвинить, если бы дело шло о смерти человека обыкновенного; но всем казалось естественно, что мать короля была убита колдовством людей, служивших при дворе. Как только они были названы, их тотчас растерзали на куски…

Обвинение в колдовстве в Центральной Африке — самое тяжкое против человека, и ничто не избавит его от ожидающей его участи. Негры живут в постоянном страхе фетишей и дурных влияний, и ганги, дудо и другие категории жрецов пользуются этим суеверием, чтобы упрочить свою власть.

Путешественники вернулись в свою хижину под тягостным впечатлением всего происшедшего перед их глазами.

— О чем вы думаете? — спросил Барте у Гиллуа.

— Я думаю, — ответил молодой человек, — о том, что не далее как одно столетие назад, даже Европа, столь гордая своей цивилизацией, сжигала заподозренных в колдовстве…

На другой день Рембоко дал большой праздник в честь белых, в котором после пения и плясок, продолжавшихся до заката солнца, велел убить пятьдесят невольников и отдал их на угощение толпе. Жители Эноге, несмотря на значительные перемены в нравах, остались людоедами, как все другие племена фанов.

Все перепились пальмовым вином, и Лаеннек со своими спутниками, вынужденные присутствовать возле короля на этом пиру, не смели, из опасения скомпрометировать себя, выказать отвращение, которое внушали им подобные поступки. При первой возможности они вернулись в свою хижину с твердым намерением оставить Эноге на другой же день; они не чувствовали себя в безопасности среди кровожадных людей, которых могла направить против них малейшая прихоть короля или главного жреца.

На другой день они с большим трудом добились от Рембоко позволения оставить его владения, и то только с условием вернуться скорее.

Король фанов дал им почетную стражу до страны ассиров, куда они пришли три дня спустя.

Как везде прибытие их возбудило величайшее удивление, потому что еще ни один белый не отваживался проникнуть в этот край. Несмотря на просьбы остаться несколько дней, они объявили, что проведут только одну ночь, потому что спешили добраться до цели своего путешествия.

По их соображениям, они находились только в пятидесяти милях от Габона, и сердце сильно билось в груди Барте и Гиллуа при мысли, что через неделю они смогут отдохнуть на французской земле. Там они найдут известия от родных, друзей, потому что Габон был местом их назначения; они также наверное узнают, что сделалось с Жилиасом и Тука, их двумя товарищами на «Осе», так же как и с Ле Ноэлем, капитаном судна, торгующего неграми, которого они оставили блокируемым английским фрегатом у устья Рио-дас-Мортес. Все эти воспоминания, на которых иногда останавливались их мысли во время продолжительных странствований по Центральной Африке, возвращались к ним теперь; они клялись самим себе отомстить смелому флибустьеру, которому обязаны были всеми своими страданиями… Тоска по цивилизованным странам давила их до такой степени, что они не видели, как горько было для Лаеннека горячее выражение их радости, и не всегда замечали, какой контраст составляли их излияния с печальным и задумчивым молчанием их проводника.

В тот вечер, однако, когда ассиры прекратили наконец пение, пляски и увеселения всякого рода, придуманные в честь белых, и путешественники могли, наконец, отдохнуть в одной из самых больших хижин деревни Акоонга, молодые люди, занявшись разговором о своем возвращении, отыскивали глазами Лаеннека, и, не найдя его, отправились по указанию Кунье на берега Рембо Ниуге, куда бывший моряк пошел погулять.

Они нашли его сидящим у реки; он рассеянно смотрел на воду, которая от лунных лучей походила на широкую серебряную ленту.

— Вы страдаете? — спросил Барте. — Зачем вы ушли в это уединенное место?

— Извините меня, господа, но часы печали и уныния неразлучны с той жизнью, которую я веду, и я не всегда имею силу противодействовать моим впечатлениям… Вы спрашиваете меня, страдаю ли я? Отвечу вам откровенно… это печально, не правда ли? Я страдаю от вашей радости.

— От нашей радости?

— Да, уже пять месяцев я так привык к вашему присутствию, что бывают минуты, когда я чувствую, что не способен более один вести ту лесную жизнь, которую прежде так любил…

Молодые люди были тронуты до слез.

— Любезный Лаеннек, — ответил Гиллуа, пожимая ему обе руки, — вы никогда не хотели серьезно поговорить с нами об этом, но настала минута сказать вам: мы положительно рассчитываем, что сначала вы поедете с нами в Габон, куда нас призывает наша служба, потом во Францию, где вас ожидает помилование, двадцать раз уже заслуженное вами!

— Не обманывайте себя пустой мечтой, — сказал бывший моряк более твердым голосом, — и будьте уверены, что я вам скажу мое последнее слово. Как ни тягостна для меня наша разлука, я вас оставлю по прибытии в Габон и вернусь в Конго. Вы знаете, я поклялся королю Гобби, а Лаеннек не изменяет своему слову. Пребывание во Франции не уменьшит сожалений о прошлом, а я давно уже потерял и привычку и любовь к цивилизованной жизни, чтобы снова разыгрывать ничтожную роль в чуждой мне среде. Может быть я обманываюсь, но мне кажется, что люди, родившиеся в моей среде в Европе, всю жизнь вынуждены трудиться, приносить себя в жертву для других, не совсем понимая общественные законы, которым они покоряются; они умирают моряками, рыбаками или каменотесами, как родились, и кажутся мне нисколько не счастливее невольников, которых я заставляю работать для себя в Конго. Я знаю, что так должно быть, что не все моряки могут быть адмиралами, не все рыбаки судохозяевами, не все каменоломы адвокатами или префектами… Но для чего хотите вы, чтобы я опять занял место на таком жизненном пути, где, я это знаю заранее, я могу только маршировать и повиноваться?.. Допустим, что приговор военного суда будет отменен, — я все-таки буду вынужден подчиняться общественным требованиям, к которым я потерял уважение, между тем как здесь я сам себе господин, и с карабином на плече, с беспредельным простором перед собою, пользуюсь воздухом, солнцем, свободой…

Барте и Гиллуа смотрели на Лаеннека с искренним изумлением; степной странник явился им совершенно в новом свете. Они не подозревали до какой степени жизнь в лесах и созерцание природы развили индивидуальность бывшего бретонского рыбака.

Задумчиво и с волнением вернулись они в свою хижину, не обменявшись ни одним словом. Но несколько раз ночью, среди странных звуков, смешавшихся с однообразным журчанием реки, молодые люди слышали, как Лаеннек вздыхал…

IV. Габон. — Прощание с Лаеннеком

Два дня пути привели путешественников на берега Огоуе, несколько выше озера Овенге. Они проплыли в пироге эту величественную реку, неизвестные источники которой, вероятно, сливаются с большими озерами, которые на северо-восточных склонах порождают Нил из своих недр, и очутились среди племен фанов и бакале, поселившихся на этих берегах.

Они немедленно приняли меры, чтобы добраться до Габона сухим путем, который молодые люди предпочитали поездке по реке, чтобы дольше остаться с Лаеннеком и проститься с ним, потому что не надеялись, чтобы он переменил свое намерение даже в виду французской земли.

Готовясь прибыть на место назначения, от которого были удалены такими странными приключениями, они начали заниматься этой интересной и малоизвестной страной, в которой обязанности службы могли удержать их несколько лет. Барте, который сделал из всеобщей географии свое любимое занятие, был рад отплатить Гиллуа за уроки ботаники и естественной истории, преподанные ему во время их продолжительных странствований.

Габон, по донесению лейтенанта Пижара, был в 1839 году большим центром торговли неграми, где не думала еще поселиться ни одна нация, несмотря на многочисленные выгоды его центрального положения, как пункта снабжения провиантом эскадр и торгового пути во внутренние земли.

В феврале месяце «Малучна», шхуна под командой Буе, бросила там якорь, и договор, заключенный с Денисом, королем левого берега, дал Франции право основаться впоследствии, если она найдет нужным, на этом берегу, уже французском, по привычкам и знакомству с нашим языком.

Однако в 1840 году тот же офицер, пораженный значительной смертностью, обнаружившейся между белыми в невольничьих факториях, расположенных с этой стороны Габона, вздумал выбрать лучшую позицию.

В 1842 году был заключен договор с королем Квабен на правом берегу для приобретения местности и права поселения, и скоро блокгауз, окруженный временными укреплениями, упрочил господство Франции в этих местах.

Внутренний бассейн Габона, начинающийся у островов Кункей и Парро, суживается к востоку и, наконец, становится рекой шириною в одну милю. В этот бассейн впадает несколько притоков более или менее значительных: Коя и Воголей — на северном берегу, Комо — на восточном, Мафуга и Рамбо-Уе — на южном берегу. Эти пять притоков, судоходных на некотором расстоянии от своего устья, далее запружаются песчаными отмелями и суживаются до такой степени, что становятся непроходимыми даже для лодок.

Комо, текущий с востока, может быть судоходен очень далеко; это главная артерия бассейна, и берега ее гораздо более населены, чем другие.

Залив, или лучше сказать лиман Габона, обитаем исключительно неграми понго, племенем ленивым и хит-рым, сделавшимся посредником между торговлей европейской и внутренней.

Отвращение понго (или понгове, как говорят некоторые путешественники) к ручным работам, замечается в одинаковой степени у всех народов, живущих по берегам этой реки. Единственная причина, вызывающая их иногда из апатии, это желание достать продукты белых; для этого — одни занимаются маклерством, другие охотятся, и все трудятся некоторое время только для того, чтобы иметь возможность потом отдыхать и пить много алугу. Притом они презирают земледелие, оттого что страна удовлетворяет почти без труда их малейшим потребностям, а также и потому, что обработка земли предоставляется женщинам и невольникам.

Бананы, иньям, таро и маниок составляют их главную пищу; сюда зажиточные туземцы прибавляют сушеную рыбу, слоновое мясо, копченого кабана, которые привозят на прибрежье охотничьи племена внутренних земель.

Кочующие племена, до сих пор отдаленные от моря, почти одни ведут всю торговлю слоновой костью в Габоне через прибрежных жителей, от которых получают ружья, порох, ром и прочее. Таким образом, фаны предпочтительно обмениваются товарами с бакале, нравы которых схожи с их нравами.

Некоторые операции, правда, происходят помимо этого пути; например, разные деревни бакале остались еще верны своим древним обычаям, сами охотятся за слонами и прямо продают продукты, когда найдут случай. Но добраться до этих деревень очень затруднительно, да и столько посредников завистливо наблюдают за этим, что прямые сношения с европейскими факториями всегда производятся в ничтожных размерах.

В Габоне начинается и идет вдоль залива Гвинеи длинный берег, называемый Берегом Слоновой Кости вследствие специальной торговли этим предметом.

Замечательно, однако, что сбыт слоновой кости становится все меньше. Не только в Габоне, но и на всем пространстве Берега Слоновой Кости фактории жалуются на то, что трудно стало получить этот предмет. Действительно, по мере того как охотничьи народы верхней страны знакомятся с белыми и привыкают к их продуктам, они умудряются доставать их как можно легче и находят, как понго, посредничество менее трудным и менее опасным, чем охота.

Отсюда постоянное стремление отдаленных племен приблизиться к берегам моря. Так, булу, прежде жившие в верхней части притока Комо и бывшие неустрашимыми охотниками, были отодвинуты к западу племенем бакале; бакале, в свою очередь, оттеснены фанами, прибывшими из внутренних земель.

Этой-то склонности охотничьих народов сделаться посредниками, торговля и обязана сокращением количества слоновой кости, а вовсе не убыли слонов, которые, напротив, до такой степени многочисленны, что в верхнем Габоне их убивают ежедневно среди деревни.

Пять или шесть народов, различных по названию и языку, живущие в Габоне, почти все имеют один и тот же физический облик; единственную разницу составляют более угловатые черты и менее темная кожа, по мере того как подвигаешься во внутренние земли.

Многоженство, грубое идолопоклонство, хитрость, ловкая алчность — вот главные черты всех этих племен. Энергия и наклонность к труду уменьшаются, и нечего думать этому помочь.

Женщина, как у всех черных племен в Африке и Океании, живет в постоянном унижении, и на ней лежит вся тягость семейных трудов.

Средним числом жителей можно считать по двести человек в каждой деревне, что дает на берегах реки Комо население в тысячу двести душ, а в остальных местах — в той же пропорции. Центрального правительства нет; в каждой деревне есть свой начальник, пользующийся деспотической властью в некоторых отношениях и довольно ограниченный в других, власть его передается по наследству; словом, сколько деревень — столько республик.

Племена Конго, соседи моря, были соединены общими интересами и умным управлением своих начальников, между прочим, старым королем Денисом, другом Франции. Булу соединены между собою гораздо менее, а бакале, хотя не воюют между собой, постоянно питают взаимное недоверие.

Самая сильная ненависть существует в деревнях, лежащих у границы между двумя народами; и любопытно то, что между тем, как эти деревни постоянно ссорятся, деревни, принадлежащие тем же племенам, но живу-щие несколько дальше, поддерживают мирные торговые сношения.

Промышленность этих народов, главное занятие которых составляет война и которые постоянно передвигаются, должна была обратиться на способы жить в известном месте и защищаться там. Напрасно станут искать у тех, которые не знают белых, утонченностей культуры, найденных у диких народов Океании и Нового Света. Все отзывается большой природной леностью и примитивностью кочевого быта.

Промышленность представлена исключительно необходимыми предметами обихода, как, например, грубые пироги, сети, циновки порядочной работы, и некоторое количество оружия, фабрикуемого фанами и бакале. Можно прибавить еще изготовление глиняных сосудов, очень обыкновенных, не требующих почти никаких особенных стараний, если сообразить, что повсюду находится глина совершенно чистая, без примеси известковых частиц и быстро твердеющая на солнце.

Жители ничего не требуют у этой плодородной земли, но достаточно указать на естественные продукты, встречающиеся там и на аналогию с соседними землями, чтобы судить о результатах, каких может достигнуть культура.

Сахарный тростник растет сам по себе в большом количестве на берегах Комо, а табак обрабатывается внутренними племенами.

С другой стороны, легко установить близкую аналогию почвы Габона с почвой Принцевых островов, лежащих за сорок миль к западу, и доказать, что можно с такой же выгодой обрабатывать эту почву, если опыты над кофе и какао еще недостаточно доказали это. Разумная вырубка леса в частях, соседних к морю, сделала бы воздух здоровее, открыв большие пространства для культуры. Множество высоких плоскогорий требуют мало труда, чтобы сторицей возвратить посаженные семена.

— Пользуясь всеми наблюдениями, сделанными до сих пор в Габоне, — сказал Барте, кончив это изложение, составлявшее два дня главный предмет их разговоров, — можно бы превратить этот край в одну из богатейших колоний, но, к сожалению, это неосуществимо.

— Отчего же? — спросил Гиллуа.

— Европеец не привыкнет к климату и может пробыть там несколько лет,только постоянно принимая хинин, и считая себя еще счастливым, если дурной воздух не умертвит его в первые дни приезда.

— Пять месяцев усталостей и страданий в странах таких же нездоровых как и Габон, не сделают ли этот климат сноснее для нас, чем для вновь приезжающих?

— Непременно, но не думаю, чтобы мы там долго остались.

— Почему же? Мы не больны, и как ни желали бы увидеть Францию после стольких испытаний, немедленно должны приступить к исполнению своих обязанностей.

— Да, если не были замещены… Места, которые мы должны были занять, не могли оставаться вакантными так долго, и признаюсь, что это предложение мне приятно. После стольких волнений я не прочь отдохнуть у родных, которых мое исчезновение должно было огорчить. Я думаю, что и вы также, любезный Гиллуа…

— Меня никто не ждет, меня не оплакивал никто, — печально перебил молодой человек. — Я один на свете!

— Теперь вы не один, — горячо возразил Барте, — не сделались ли вы мне так дороги, как брат? Вас примут все мои родные… Молодые люди горячо пожали друг другу руку: они вступили в дружеский союз, который будущее должно было сделать еще теснее…

В следующие дни маленький караван прошел ряд невысоких холмов, очень лесистых и населенных слонами. Во всех деревнях фанов и бакале путешественников встречали как нельзя лучше; их везде принимали за торговцев, пришедших выбрать лучшие места для своих факторий, и повсюду их упрашивали остаться.

Иметь факторию на своей земле — самое великое счастье, какого может добиться негритянская деревня. Это значит иметь всегда под рукой не только ружья, порох, зеркала, стеклянные изделия, но и «божественный адагу», или негритянский ром, настоящий кумир во всей этой части Африки.

Холмы сменились низкими землями, перерезанными болотами, которые путешественники не могли пройти без проводника бакале. Но последний, вместо того, чтобы вести их к притоку Дамбо Уе, который в двадцать четыре часа привел бы их к лиману Габона, повел их в деревню Ганго, которой он был уроженец, и которая находится почти у источника Комо, на расстоянии четырех дней пути в лодке от Либревиля (главное место французских владений на правом берегу Габона), но они не подозревали этого обмана, который сильно раздосадовал бы их.

В ту минуту, когда они прибыли в Ганго, почти все жители деревни находились на берегу реки, где посредством железной цепи с крючком и приманкой захватили громадного крокодила, который уже несколько месяцев опустошал страну и до сих пор избегал всех расставляемых ему засад. Он пожрал или искалечил такое количество женщин, детей и рыбаков, что никто не смел ходить за водой в ту часть Комо, где он жил.

Эта поимка была настоящим событием. Убитого крокодила разорвала толпа, оспаривая друг у друга его зубы, кусочки когтей, кожи и костей для талисмана против укуса ему подобных.

Выслушав обычную просьбу и ответив обычным же образом, то есть торжественным обещанием рекомендовать деревню всем прибрежным торговцам, которые захотят основать фактории, путешественники достали в Ганго большую пирогу для поездки в Либревиль.

Они проехали мимо больших деревень Пандангои, Дуия, Могюи, Нумбе и Домбия и бросили якорь через день у живописной деревеньки Кобогои. Ни в одной из тех, которые они проходили, не встречали они такого довольства и благосостояния. Хижины были построены правильными рядами в перпендикулярном направлении к реке, а длинная плантация банановых и кокосовых деревьев, простиравшаяся за каждым рядом домов и покрывавшая их тенью, кончалась на берегу реки. Пристань имела не более восьми метров в ширину, и так густо была окаймлена кустами, что только вблизи можно было приметить деревню, первые хижины которой почти омывала река.

— Здесь мы расстанемся, — сказал Лаеннек молодым людям, которых спас и чудесами смелости довел до места назначения. — В этой деревне начинается французская земля и я не могу сопутствовать вам далее.

Произнеся эти слова, Лаеннек не старался скрывать своего волнения, но он был тверд и решителен, и Барте, и Гиллуа поняли, что было бы бесполезно уговаривать его переменить намерение, и что он решился вернуться в верхний Конго.

— Завтра вы будете в Либревиле, — продолжал Лаеннек, — а мы вернемся в лес… Так все идет на свете, и постоянно надо топтать ногами свое сердце, чтобы повиноваться требованиям жизни…

Тут голос Лаеннека начал дрожать.

— Вот пальмовый лист для могилы бедной старушки в Плоаре, которая умерла, не увидевшись со мной… Вы сдержите ваше обещание, мне будет приятно думать об этом в пустыне… и, и… — он сделал усилие над собой и кончил, пролепетав, — вы мне позволите вас обнять, если думаете, что бывший дезертир достоин сохранять о вас теплое воспоминание!..

Молодые люди бросились к нему на шею, не будучи в состоянии произнести ни слова; они задыхались от волнения…

Вдруг Лаеннек быстро вырвался из их объятий, бросил карабин на плечо и свистнул Уале.

— Прощайте, — сказал он обоим друзьям, — прощайте! Если когда-нибудь вы будете в Сан-Паоло-де-Лоандо, пришлите ко мне нарочного к Гобби, и честное слово бретонца, я приду к берегу, чтобы увидеться с вами!..

Быстрыми шагами пошел он по дороге, которая должна была привести его к берегу Огоуе. Кунье, Буана, Нияди, Иненга и мозиконджские воины последовали за своим начальником, призывая на белых друзей своих все благословения мокиссо. Проходя мимо, эти добрые люди отдавали им часть своих талисманов против лихорадки, укуса змей и опасных встреч.

Гиллуа и Барте принимали все это на память. Последний негр давно исчез в лесу, а они не могли еще отвлечь своих мыслей от тех, кто расстался с ними, и глаза их все смотрели в глубину леса.

— Какая внезапная разлука! — вдруг сказал Барте, вздохнув.

— Так лучше, — ответил Гиллуа, — этот железный человек, насмехающийся над людоедами, стихиями и лютыми зверями, чувствителен как ребенок. Он не Умеет переносить горести сердца…

Вернувшись к своей лодке, друзья с удивлением приметили Йомби, который на берегу наблюдал, как переносили в лодку плоды и пресную воду.

— Ты зачем не пошел за Момту Самбу? — спросили они у него.

— Невольник следует за своим господином, — ответил добрый фан, — а Йомби невольник.

V. Либревиль. — Возвращение во Францию

С невыразимым чувством грусти оба друга проехали Комо с гребцами бакале. Они постепенно проехали деревни Атекве, Гомия, Коло, Антобия, Фассоль, островки Шолиу, Нангье и Шика, два притока Комо Мага и Ачанго, наконец въехали в лиман Габона.

Через несколько часов прибыли они в Либревиль, где вид французского флага, развевавшегося над домом губернатора и на мачте вестового судна, стоявшего в гавани, доставил им большую радость после неприятных происшествий, закинувших их в центр Африки.

Было около одиннадцати часов утра, когда они вышли на пристань; огненное солнце палило берег, и ни на военном корабле, стоявшем на рейде, ни на берегу ни одна душа не отважилась подвергнуться зною. Все — губернатор, офицеры, администраторы, моряки и солдаты отдыхали после завтрака.

Барте и его друг немедленно отправились к губернатору, и он их тотчас принял.

Достаточно было сказать, что его спрашивают двое белых, прибывших из внутренних земель в самой жалкой одежде, чтобы габонский губернатор Сервен счел своим долгом тотчас осведомиться о их национальности и их потребностях.

Это был бравый моряк, обязанный своим чином только своим собственным заслугам, немножко резкий в обращении, но уважаемый и любимый всеми товарищами за чистосердечие и честность.

Он имел только один хорошо известный недостаток, очень, впрочем, извинительный, — терпеть не мог членов колониального комиссариата, который называл писаками, хищниками, мастерами путать цифры и т. п. Его споры с этим корпусом, который он справедливо обвинял в разорении всех колоний, были известны во флоте и в различных поселениях, где он был начальником, и редко бывало, чтобы комиссар-распорядитель, находившийся под его начальством, не был отправлен к министру через три месяца по приезде.

Колониальный комиссариат, который не надо смешивать с комиссариатом французского флота, имеет, как все административные корпусы, склонность совать нос во все ведомства, впутываться во всякую службу; главная цель его — уничтожать в колониях власть губернатора, который, засыпанный декретами, постановлениями, указами, становится всегда рабом своей администрации, как министры, горячо желающие реформ, становятся, через две недели по вступлении во власть, рабами своей канцелярии.

Сервен был единственный губернатор, не уставший от борьбы с бездействием, недоброжелательством или невежеством колониальных бюрократов, и он имел особенный способ кончать эту борьбу: немедленно отсылал обратно во Францию всякого администратора, который прятался за вечную стену уставов, чтобы не исполнить данного ему приказания.

Все эти господа были вынуждены приходить в назначенное время и работать. Он сажал комиссара под арест каждый раз, как не находил его в канцелярии в часы службы.

Бесполезно говорить, что его ненавидела вся администрация, и что его давно «спихнули» бы, как выражались эти господа, если бы у него не было хорошей опоры.

Никто в морском министерстве не смел его коснуться, потому что он был товарищем всех контри вице-адмиралов адмиралтейства, а они не позволили бы сделать ему ни малейшей неприятности. Когда он отсылал комиссара, ему присылали другого и больше ничего.

Не далее как неделю тому назад к нему прибыл новый начальник администрации Жильбер Пьерр Крюшар, более известный под именем Жибе Пье Кюша, потому что он не в состоянии был произнести букву р, как и все антильские креолы.

Его нарочно выбрали за его классическое ничтожество, (в чем он, впрочем, мало отличался от других своих товарищей) в расчете, что он не станет вступать в ссору с губернатором. Он заменил знаменитого Тука, который остался на «Осе», когда Гиллуа и Барте были выданы Гобби капитаном Ле Ноэлем. Надо сказать в похвалу ему, что он не имел еще ни малейшего несогласия со своим начальником.

Сервен был любезный и очаровательный человек, когда ему не приходилось ссориться с комиссаром, никто не имел характера приятнее и веселее. Главный штаб обожал его.

Таков был человек, к которому явились Барте и Гиллуа. Как только они назвали свое имя и чин, добрый губернатор протянул к ним обе руки и сказал:

— Как, это вы! Пять месяцев назад мне дали знать о вашем прибытии и о двух других офицерах, а последний корабль привез мне известие о вашей смерти. Он же привез и других чиновников на ваши места.

Оба друга в нескольких словах рассказали ему о своих приключениях и страданиях, и о преданности дезертира, которому они были обязаны своим освобождением.

— Вы прошли всю Центральную Африку? — спросил губернатор, который не верил своим ушам.

— Так точно.

— А как называется тот человек, который освободил вас из плена негритянского короля и проводил сюда?

— Ив Лаеннек, — это бывший моряк, который бежал в Сан-Паоло-де-Лоандо, чтобы избегнуть осуждения на смерть.

— Лаеннек… Сан-Паоло-де-Лоандо, — сказал Сервен, как бы припоминая, — что же такое сделал он?

— Он поднял руку на офицера!

— Вспомнил, — сказал губернатор, ударив себя по лбу, — это я был командиром «Тизбы», когда случилось это происшествие, мы стояли у португальской столицы Анголы… Зачем вы не привезли его сюда?.. Я немедленно засадил бы его.

— О!..

— Позвольте, я послал бы его на понтон, который служит нам тюрьмой, и выпросил бы ему помилование со следующей же почтой.

— Мы употребляли все силы, чтобы уговорить его следовать за нами, но он предпочитает жить в зарослях.

— Это его дело… Но с вами-то что будет? Я не могу оставить вас здесь. Как я уже вам сказал, на ваши места назначены другие, и потому после столь продолжительного путешествия вы должны отдохнуть во Франции.

— Тем более, что нам нечего здесь делать.

— Именно! Судно, которое ходит между Сен-Луи, Гореей и Габоном, стоит на рейде, оно уходит завтра, я отошлю вас в Горею, а оттуда вас отправят с первым случаем в Бордо или Нант.

— Наша признательность…

— Хорошо, хорошо! Вам надо сейчас же отправиться к этому дур… Жибе Пье Кюша, — продолжал Сервен, закусив себе губы, — вы скажете ему, что были у меня, что я отправляю вас завтра, и попросите приготовить необходимые бумаги. Сделав это, воротитесь ко мне, я жду вас к завтраку; вы мне расскажете подробнее о ваших любопытных странствованиях.

Молодые люди немедленно отправились в канцелярию комиссара, который принял их со всем достоинством, приличным его должности. Выслушав с величайшим вниманием рассказ Барте об их приключениях и о визите к губернатору — Гиллуа предоставил говорить своему товарищу — Жильбер Кюшар ответил тоном, исполненным административной самонадеянности:

— Все, что вы мне рассказываете очень интересно, но если вы даже действительно Барте и Гиллуа, мне до этого никакого дела нет. Ведь официально вы умерли и замещены, мне до вас нет никакого дела.

— Однако, — отважился сказать Барте, вне себя от удивления, — чиновники, замененные другими, имеют право вернуться на родину.

— Вы стало быть не понимаете, что я вам говорю, — вы официально умерли! Министерство уведомило нас об этом в своих последних депешах, а в таком случае, — прибавил Жибе Пье Кюша с улыбкой удовольствия, — никакая статья в уставе не дает мне права вас воскресить.

— Официально, — сказал Барте, начинавший терять терпение.

— Именно, и вы так умерли с административной точки зрения, что молодой человек, сопровождающий вас и который был…

— При жизни… — продолжал Барте.

— При жизни, — подтвердил Жибе Пье Кюша, — помощником комиссара избавляется вследствие своей смерти…

— Официально…

— Вы опять правы… избавляется от недельного ареста, к которому я присудил бы его за то, что он, высадившись на этот берег, не явился прямо ко мне, своему непосредственному начальнику.

— Итак, господин комиссар…

— Мне до вас нет никакого дела.

— Несмотря на приказания губернатора?

— Губернатор, несмотря на свою власть, никогда не заставит меня поступить против устава.

— Разве устав предусматривает случай, подобный нашему?

— Нет.

— Но если так, господин комиссар, если устав ничего не предусматривает в этом отношении, он значит и не запрещает ничего, и вы можете тем более принять решение, что оно уже одобрено начальником колонии.

— Милостивый государь, в администрации мы часто поступаем вопреки уставу, все зависит от ловкости и соображения, но когда устав молчит, мы также молчим.

— Стало быть, если бы устав предусмотрел такой случай, запретив, например, возвращать на родину воскресших, наше положение было бы лучше?

— Конечно. Вы существовали бы, вы были бы чем-нибудь с административной точки зрения. Я отправил бы вас к министру.

— А если бы устав это запрещал?

— Вас можно было бы послать с поручением.

— А если и это…

— Эх! Довольно, милостивый государь, я здесь не затем, чтобы давать вам уроки административного права. Аудиенция, на которую я вас допустил, кончена.

Не говоря более ни слова, Гиллуа и Барте поклонились и вышли; несмотря на досаду, которая возбуждала в них это положение, ибо они не знали, чем кончится это дело, они не могли удержаться от смеха, возвращаясь к губернатору.

Узнав о происшедшем, Сервен страшно рассердился и немедленно призвал к себе комиссара.

— Итак, — сказал он ему, — вы отказываетесь сделать все, что нужно для того, чтобы отослать во Францию этих молодых людей, которые прибыли к нам после пятимесячных страданий?

— Да, отказываюсь.

— Даже если я пришлю вам письменное предписание?

— Даже и тогда.

— И только потому, что вы считаете их умершими?

— Официально, да, а устав, к моему величайшему сожалению, не дает мне право исполнить ваше требование… Может быть их можно было бы отправить, как туземцев.

— Довольно, — перебил губернатор, который едва удерживал себя, чтобы не разразиться страшным гневом. — Габон колония слишком маленькая для вашего обширного ума. «Аспид» уходит завтра, вам остается двадцать четыре часа, для того чтобы собраться, отсылаю вас к министру, который сумеет найти для вас поприще, более достойное вашего просвещенного ума.

— Очень хорошо, кому я должен передать мою обязанность? — ответил Жибе Пье Кюша, рассчитывавший, что губернатор найдет сопротивление в каждом из его подчиненных.

— Никому из ваших, милостивый государь. Назначаю капитана де Серьера временным комиссаром.

Так кончилось это дело об «официально умерших», над которым долго смеялись на африканском берегу.

Временный комиссар приготовил вечером необходимые бумаги, и «Аспид» в назначенный час снялся с якоря с тремя пассажирами.

На другой день «Аспид» прошел мимо Фернандо По — острова, очень плодородного, из которого Испания, однако, ничего не умеет извлекать.

Командир «Аспида» не остановился тут. Он прошел также Старый Калабар, берег Ашанти, и бросил якорь, через десять дней после отплытия из Габона, у Большого Бассама, французской фактории, которую адмирал де Лангль занял несколько времени тому назад от имени Франции, и которую потом бросили ввиду ее бесполезности.

Оставшись тут несколько часов, чтобы обменяться депешами, «Аспид» прямо направился к Горее.

Там путешественникам посчастливилось найти судно, пришедшее за маслом в Дакор и отправлявшееся в Нант; с согласия начальника маленькой колонии, они пересели на другое судно, и спустя двадцать шесть дней, Барте и Гиллуа с понятным волнением приветствовали дорогие берега отчизны, которую оставили семь месяцев тому назад и не имели надежды когда-нибудь увидеть…

Высадившись в Сен-Мизере, они на скором поезде уехали в Париж.

ЭПИЛОГ

Два друга, в сопровождении Йомби, приехали в пять часов утра на станцию Сен-Лазар. Они немедленно расстались, потому что Барте спешил увидеть своих родных. У Гиллуа был только один старый дядя, эгоист и скряга, который ничего не хотел сделать для него после смерти отца, хотя имел большое состояние; поэтому Гиллуа решил было остановиться в гостинице, но через несколько минут передумал и поехал к дяде. Расставаясь, молодые люди условились в десять часов встретиться в кофейне Гельдер, обычном месте собрания всех приезжих офицеров. Уверенные, что встретят там товарищей, они захотели, прежде чем явиться в морское министерство, узнать, какое впечатление произвели их приключения и известие об их смерти. Им хотелось также узнать об участи Тука и Жилиаса, их товарищей по несчастью. В назначенный час они встретились на бульваре в нескольких шагах от кофейни, знаменитой в летописях армии и флота, и крепко пожали друг другу руки, точно не видались несколько дней.

— Ну, что? — спросил Гиллуа взволнованным голосом.

— Ах, любезный друг, — ответил Барте со слезами на глазах, — я приехал вовремя: мой старый отец и моя мать умирали от горя… Говорят иногда, что великая радость убивает, но мое появление вернуло их к жизни, а моя молоденькая сестра, очаровательная Маргерита, я думал сойдет с ума от радости. Я забыл уже все мои лишения, все страдания. Когда я переступил порог родительского дома, воспоминания хлынули к сердцу, я был так взволнован, что не мог сделать и шагу., Потом вдруг, не знаю каким образом, забыв всякую осторожность, я бросился как сумасшедший в дом, крича: «Я здесь! Я не умер! Я здесь…» Ко мне вышла моя мать, и я без чувств упал к ее ногам. Когда я опомнился, отец прижимал меня к сердцу, как ребенка… все трое стояли около меня, и мы плакали… Ах! Гиллуа, я задыхаюсь от счастья. Я еще не оправился, говорю вам только о себе и забыл спросить вас, как вы были приняты.

— Я приехал поздно, — ответил молодой человек серьезным голосом.

— Ваш дядя…

— Умер шесть недель тому назад, оставив мне все свое состояние, около двадцати пяти тысяч франков годового дохода.

— Перед смертью он понял свою вину перед вами?

— Нет! Он умер в ту самую минуту, когда нотариус, которого он пригласил, чтобы лишить меня наследства в пользу своей кухарки, подавал ему перо для подписи. Завещание осталось не подписанным, и я получил наследство, не по воле моего дяди, а по закону.

— Это, друг мой, для вас целое состояние.

— И возможность вернуться путешествовать по Центральной Африке, которая так прельщала нас.

— Вы еще думаете об этом?

— Да, и самое горячее мое желание…

— Иметь меня спутником… Я угадал!

Они входили в эту минуту в кофейню Гельдер. Было еще рано, и не видно было ни одного знакомого лица. Кроме пяти или шести отставных офицеров, которые имели привычку наслаждаться приятностями безика с девяти часов утра до одиннадцати часов вечера, кофейня была почти пуста.

Они сели у стола. Вдруг Гиллуа, машинально взявший газету, вскрикнул.

— Что с вами? — спросил Барте.

— Прочтите, — ответил его друг, указывая пальцем на столбец, в заголовке которого находились слова:

«Доклад Тука, помощника комиссара, и Жилиаса, хирурга второго разряда, его превосходительству морскому министру».

Оба друга весело расхохотались.

— Вот, наконец, знаменитый доклад, которым Тука постоянно угрожал капитану «Осы». Мы узнаем, каким образом наши товарищи ухитрились оставить «Осу» и что сделалось с капитаном Ле Ноэлем.

Началось чтение, прерываемое каждый раз взрывами смеха, от которого молодые люди не могли воздержаться.

Тука и Жилиас, рассказав первую часть своего путешествия на «Осе», дошли до той минуты, когда капитан Ле Ноэль, преследуемый английским фрегатом, был вынужден обнаружить свое звание капитана судна, торгующего неграми. Тука и Жилиас, не говоря о своих молодых товарищах Гиллуа и Барте, с этой минуты приняли на себя роль героев. По их словам, они бросились в пороховую камеру с зажженным факелом в руке, чтобы взорвать, пренебрегая своей жизнью, это логовище разбойников. Тогда вся команда бросилась на них, их заковали в кандалы и засадили в тюрьму.

Тут молодые люди вынуждены были остановиться, чтобы дать волю своей веселости, они буквально задыхались.

— Я вам говорил, — сказал Барте своему другу, — что эти молодцы сумеют показать себя!

Они продолжали.

Рассказ о прибытии «Осы» в лиман Рио-дас-Мортес был еще интереснее. Тука и его Пилад рассказывали, что, сломав свои кандалы, они пытались овладеть судном, и после осады, продолжавшейся двадцать четыре часа, в каюте, где они заперлись, они были вынуждены голодом сдаться, но их энергичное поведение доставило им военные почести.

Далее молодые люди не нашли уже повода к смеху.

Жилиас и Тука горько жаловались на поведение Барте и Гиллуа, и обвиняли их в том, что они воспользовались первым случаем, чтобы бежать на берег Бенгуэлы, и бросили своих начальников на произвол пиратов «Осы»… Но им не посчастливилось, потому что они были убиты неграми по выходе на берег.

— Какая гадость! — сказал Гиллуа.

— Если они нас вынуждают, — прибавил Барте, — мы обнаружим истину.

Знаменитый доклад кончился самым фантастическим рассказом. Тука и Жилиас, прибывшие на «Осе» к бразильскому берегу, на другой день взорвали судно, воспользовавшись пьяной оргией экипажа. Избавившись от смерти чудом, они добрались до берега на обломке, а оттуда вернулись во Францию, довольные тем, что уничтожили логовище бандитов.

Жилиас Кастор, разумеется, восхвалял героизм Тука Поллукса, а последний, в свою очередь, превозносил высокие подвиги своего друга.

Затем следовал декрет, награждавший их орденом, и назначавший их с повышением в важную колонию.

Газета была уже старая, и оба друга недоумевали, почему она находилась еще в кофейне для чтения, но когда заметили, что она пришита к номеру Нью-Йоркского Вестника от вчерашнего числа, они все поняли.

В американской газете помещен был в двадцати строках ответ капитана Ле Ноэля на доклад Жилиаса и Тука, и Барте тотчас перевел этот ответ своему другу.

«Сплошная ложь, что господа Тука и Жилиас вели себя на моем судне так, как они описывают. Они сражались только за столом, и в четыре месяца выпили запас моего вина, сделанный на два года. Отказавшись от торговли неграми, я сам взорвал мое судно, продав последний груз, и эти господа тем более должны знать это, что получили часть суммы от продажи негров за услуги, которые оказали мне. Я не дал бы себе труда опровергать похвалы, которыми они взаимно осыпают друг друга, если бы они не вздумали оклеветать господ Барте и Гиллуа. Энергический и решительный характер этих молодых людей так был опасен для моего судна, что я принужден был освободиться от них и выдать их в неволю моему обычному поставщику, королю Гобби в Верхнем Конго… Торговец неграми умеет также ценить мужественных людей.

Ноэль, бывший капитан «Осы».

Когда Барте и Гиллуа явились в морское министерство, их принял помощник директора департамента и сделал им упрек в нарушении всех правил дисциплины, — как, дескать они позволяют себе оставаться в живых, несмотря на доклад своих начальников об их смерти.

Молодые люди переглянулись, улыбаясь, и не знали, как себя держать.

Но бюрократ не шутил и уверял их, что пожалуй будет организовано следствие для разъяснения, каким образом они могли еще оставаться в живых, когда их убили негры, а также выявить, по каким причинам они бросили своих товарищей в минуту опасности.

Он, однако, внимательно выслушал рассказ Барте и Гиллуа об их приключениях, но время от времени качал головой, пожимал плечами и, наконец, сказал:

— Все это очень интересно, но положительно не значит ничего… Вы ведь говорите истинную правду?

— О, конечно…

— Но против вас правда официальная, правда административная, и этим сказано все.

— Как! Истинная правда, как вы ее называете…

— Не имеет отношения к делу. Она нам, впрочем, и не нужна, это было бы против дисциплины… Истинная правда может не всегда быть на стороне начальства, между тем как правда официальная… о! В ней мы уверены, ведь, мы сами ее создаем… Послушайте, — продолжал бюрократ самодовольно, — ваша наивность трогает меня, и я, пожалуй, для пользы вашего будущего, скажу вам: величие, силу и прочность французской администрации составляет то, что все ее члены знают только официальную правду, а официальная правда — это воля начальства. Мы орудие правительства. Короли, министры исчезают, а канцелярии остаются. Вернитесь, господа, в свои семейства и ждите там приказаний министра.

— Ну, — сказал Барте своему товарищу, уходя, — чувствуете вы себя способным служить официальной правде?

— Нет, — ответил Гиллуа, — и думаю, что моя административная карьера кончена. Но надо признаться, что все это очень печально… Эти люди могут навлечь когда-нибудь на Францию самые ужасные бедствия.

В тот же день молодые люди подали в отставку.

— Мы свободны, любезный Гиллуа, — сказал Барте, — пойдем же, мои родные с нетерпением желают видеть того, о ком я им говорил, как о брате… Но что с вами? Вы задумались.

— Я думаю о Лаеннеке, о больших реках, о бесконечных горизонтах Центральной Африки… Я тоскую по девственному лесу…

Оглавление

ЛУИ ЖАКОЛИО — ПИСАТЕЛЬ, ПУТЕШЕСТВЕННИК, ИССЛЕДОВАТЕЛЬ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ПОСЛЕДНЕЕ НЕВОЛЬНИЧЬЕ СУДНО I. Шхуна «Оса»

II. Братья Ронтонак и К0

III. Пассажиры «Осы»

IV. В открытом море. — Главный штаб «Осы»

V. Битва «Осы» с «Доблестным». — Прибытие на мыс Негро

ЧАСТЬ ВТОРАЯ КОНГО — ТОРГОВЛЯ НЕГРАМИ I. Бенгуэла. — Описание географическое и этнографическое

II. Король Гобби. — Тревога

III. Река мертвецов. — Корвет

IV. Погоня. — Рабы!

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ НА БЕРЕГАХ КОНГО I. Гобби возвращается в свое королевство. — Барте и Гиллуа на службе

II. Суд короля Гобби. — Странное посещение

III. Незнакомец

IV. Момту-Самбу. — Планы побега

V. Побег и погоня

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ ЛЕСА КОНГО I. Верхний Конго. — Ночь тревоги

II. Борьба. — Страшный пир

III. Бегемоты. — Приготовления к отъезду

IV. Наводнение

ЧАСТЬ ПЯТАЯ БОЛОТА КОНГО И БАНКОРЫ I. Постройка пироги. — Прогулка по девственному лесу

II. Двенадцать дней плавания. — Берега Банкоры

III. Праздник. — Озеро Уффа

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ РАЗБОЙНИКИ ЦЕНТРАЛЬНОЙ АФРИКИ I. Путь к Мукангаме и экватору. — Исчезновение Буаны

II. Тревожная ночь. — Мщение Уале

III. Король Рембоко. — Прибытие к ассирам

IV. Габон. — Прощание с Лаеннеком

V. Либревиль. — Возвращение во Францию

ЭПИЛОГ