Кузнечик [Александр Иванович Папченко] (fb2) читать онлайн

Александр Папченко Кузнечик

Рисунки П. Крапивина

Квартира выглядела ужасно. У книжного шкафа отвалилась ножка. Шкаф накренился, и книги, растопырив пыльные страницы, разлетелись по полу в опасной близости от банок с побелкой. По стенам змеились трещины и кое-где свисали клочки старых обоев. Ремонт…

Посреди всего этого безобразия сидел на кровати Тимка, сонно щурился на яркое июльское солнце, зевал и слушал невеселые голоса, доносящиеся из-за стены:

— Сейчас я поверну, а ты держи, — это папа.

— Да оставь ты ее, не дай бог отвалится, — это мама. — Александр, осторожно!

Грохот. Упала полка?

— Я тебе говорила, — мама жалобно.

— Вечно вы, женщины, из-за каждого пустяка…

Очень сильный грохот. Даже Тимка вздрогнул. Упал шкаф?

— Мы так никуда не уедем, — мама в преддверии истерики.

— Дай мне лучше отвертку с коричневой… я тебе говорю, с коричневой ручкой. Неужели так трудно сообразить?..

Новый грохот… Тимка недоуменно пожал плечами. Все, что могло упасть, уже упало. Тимка перестал прислушиваться, сунул ноги в нагретые солнцем тапочки и побрел в туалет. В приоткрытую дверь кухни было видно, как бродят в известковом тумане родители.

«А деда снова заперли… — думал Тимка, возвращаясь из туалета. — Вместе с коллекцией. Принципиального старика закрыли вместе с марками в собственном кабинете. Ясное дело — марочки любят порядок и не любят пыли. Не дался живым дедище. Сражался, как… до последней капли воли».

Тимка тронул дверь кабинета деда, и та неожиданно поддалась. На пороге стоял сам Евгений Иванович. Засунув руки глубоко в карманы брюк, раскачивался с пяток на носки.

— Доломали? — поинтересовался дед. — Можно идти завтракать?

— Папа, — сказала мама из кухни, — ты разве не видишь, что Александр…

— Вижу… штурм Кенигсберга. Только там для установки фугасов специальные траншеи рыли и уж конечно перед взрывами своих оповещали.

— Какие еще траншеи? — обиделась мама. — Александр штукатурит…

— Да? — искренне удивился дед. — А я думал, репетирует сложный акробатический трюк.

Действительно, Тимкин папа, Александр, был похож на акробата. Зажав в зубах отвертку с длинной коричневой ручкой, он стоял одной ногой на подоконнике, другой на стуле и, балансируя ведерком, тянулся рукой с зажатым в ней мастерком под потолок.

Тимка хмыкнул и тут же получил от мамы профилактический подзатыльник. Но не обиделся.

А дед подумал, посмотрел и сказал:

— Как только Александр Сергеевич свалится, ты, Нина, мне чайку нальешь?

— Папа, — мама сделала предостерегающее лицо, но Тимкин отец все равно упал.

— Евгений Иванович! — обиженно сказал Тимкин папа, поднимаясь. А дед сказал на это:

— Любое тело… пардон. Любое ФИЗИЧЕСКОЕ тело, будучи отклонено от вертикальной оси более чем на 45 градусов, падает всегда, под воздействием силы тяготения — если только оное тело не Тарзан и не успеет зацепиться за что-нибудь.

Тимкин папа мало походил на Тарзана. Потирая ушибленное колено, он сказал, что пусть мама быстрее кормит всех и особенно деда. Потому что когда Евгений Иванович голодный, он вообще…

— Да, — сказал дед, — я и так-то, ню уж когда голоден, я иногда вообще.

Тут мама побыстрее накрыла на стол в комнате. Как и следовало ожидать, известка трещала на зубах. Дед раскачивался на стуле, который скрипел. Тимка подумал и тоже стал скрипеть стулом. Как будто качка. Как будто их с дедом качает на одной волне. Весь завтрак прошел в молчании, если не считать скрипа стульев.

— Ну вот что, до-мо-чад-цы! — отодвинув пустой стакан, сказал дед. — У вас тут этого так называемого ремонта еще на два дня, не так ли?

Мама кивнула. Папа нервно вздохнул.

— Поэтому я забираю Тимку, и мы уезжаем. К часу «Ч» вернемся. А вы тут без помех зажимайтесь акробатикой.

— Но, — возразила мама, — еще же документы…

— Именно поэтому, — сказал дед.

— И собраться. И я вообще не понимаю, зачем это делать… Куда-то переться? С твоим здоровьем, папа!

— Оставь, — Тимкин отец облокотился на стол. — Так, наверное, правильней. Не знаю, лучше ли… Но в четверг в семнадцать часов…

— Я помню, — сказал дед.

Мама принялась убирать посуду со стола. Тимка показал деду большой палец.

— Значит, рубить? — спросил дед.

— Господи, что еще рубить?! — ужаснулась мама.

— Швартовы, сударыня, швартовы, — сказал дед.

— А еще… — проговорил Тимка и чуть покраснел, — возьмем Альку? А?

— Какую такую Альку? — не понял дед.

— Ну, Ольгу с шестнадцатой… С которой я в пионерский лагерь в прошлом году ездил.

Дед поглядел на Тимку и неожиданно легко согласился:

— Альку так Альку. Отпустят — возьмем.

— Ты не бойся, дед. С тобой кого хочешь отпустят, — повеселел Тимка. — У тебя вид представительный. На такой вид самый нервный родитель может смело положиться.

Алькины родители оказались людьми мнительными и м упора закомплексованными. Но в конце концов безупречная репутация Евгения Ивановича сыграла свою роль: Альку отпустили, Алька, восхищенно глядя на деда, за-скакала на одной ноге и вдруг ткнула Евгения Ивановича носом куда-то в ухо. Поцеловала, значит.

— Ну вот, — смущенно сказал дед, — еще не поехали, а уже чувствую себя достаточно глупо.

— Евгений Иванович, вас все боятся, — защебетала Алька, забираясь на заднее сиденье. — Абсолютно все. Даже тетя Тамара. Как только увидит вас, сразу синеет и говорит, я в другой раз зайду. А я вот нисколечко. Тимка может подтвердить.

Дед поглядел на Тимку. Тимка посмотрел на деда, вздохнул и подумал: «За что я только люблю тебя, Алька?»

— Такая скучища сидеть дома, когда все в лагере, — продолжала щебетать Алька, — Ларка тоже в лагере. Не знаете Ларку? К ней еще дядя приезжал из Калининграда.

— Мадемуазель, — сказал дед и добавил многозначительно: — Вы же не хотите, чтобы я посинел, как тетя Тамара?

— Нет, — подтвердила Алька и сделала печальную мину.

— Тогда не отвлекайте меня от дороги. Иначе первый же столб — наш…

Наконец-то в машине стало тихо.

Тимка смотрел на красивое Алькино лицо и думал о превратностях любви. А дед сказал через какое-то время:

— Мы,мужчины, иногда совершаем ошибку, доверяя нашим чувствам. Да.

Тимка покраснел.

Но вот город кончился. Дед приосанился и добавил газу. Впереди было пустынное шоссе. Точнее, почти пустынное. Скользила нанизанная на липкую асфальтовую струну оранжевая бусинка-автомобиль далеко-далеко впереди. И все.

Дед строго глядел на ускользавшую под капот дорогу — он к ней относился снисходительно, но с уважением.

— Как автомобилист со стажем, — сказал дед, — замечу, что профессионала от любителя отличает такое ценное качество, как хладнокровие. Дорога не любит ухарей. Знавал я их множество, и все они закончили печально.

— Правильно, — вставила Алька, — дорожные правила для того и пишутся, чтоб их соблюдать. Вот у нас в классе тоже есть правила…

Но дед не дал ей развить мысль.

— Но когда я вижу, молодые люди, впереди самоуверенного зануду, — проговорил дед, — который полагает, что ему позволено битый час мозолить мне глаза и пылить в лицо, я прибавляю скорость.

Впереди, как и час назад, двигалась оранжевая точка. То ныряла в ложбины, надолго исчезая, то вновь неожиданно вспыхивала на вечернем солнце.

— Если не умеешь ездить, сиди дома, — проворчал дед. — Между прочим, — обращаясь к Альке, сказал он, — я бы вам посоветовал заняться бутербродом. Запах сыра и колбасы помогает мне сосредотачиваться.

— Да, — подтвердил Тимка. — Дед лучше врубается в дорожную ситуацию, если рядом жуют. А мы сейчас идем на сложный обгон…

— Обгон… — дед презрительно хмыкнул. — Какой это обгон… Так, разминка в начале пути. Сейчас я эту оранжевую жестянку сделаю за… полчаса.

Оранжевую жестянку сделали с перевыполнением графика, за 26 минут. Причем так славно, что Алька еще долго потом сидела восторженная и уже добровольно поглощала бутерброд за бутербродом. Тимка даже начал волноваться за ее здоровье… А иначе какая же это любовь?

Мелькали по обочинам золотистые стволы сосен. Небо лежало на их широких ветках. Терялся в медово-золотистой глубине солнечный свет. Длинные тени легли поперек дороги. И оттого дорога превратилась в «зебру». Все в мире было славно и покойно.

Тимка задумчиво смотрел в окно. За окном все было знакомое и какое-то привычное, словно дома. Привычно и на своих местах стояли деревья. Летели вечерние узкие оранжевые облака. А на заднем сиденье очень хорошо молчала Алька. Тимка поглядел в зеркало над водительским местом. Алька, кажется, дремала. и красиво улыбалась. Именно так красиво улыбались все девчонки, которые нравились Тимке.

Место для ночлега выбрали неподалеку от дороги, на берегу неширокой речки, где пели лягушки. Едва открыли дверцы машины, как налетели комары. Из-за комаров пришлось срочно разводить костер. Алька скакала на одной ноге вокруг костра и, отмахиваясь от мошкары, громко пела:

— Ура! Двенадцать стервецов на бочку с джемом!! Ха-ха!

А Тимка, наоборот, сделался скучным. Взобрался на еще теплый капот машины, а потом и вовсе улегся на спину. В небе было пусто. И уютно. Собирался тихий дождь. Лягушки смолкли, Может, перед дождем, а может, испугавшись боевой Алькиной песни. И сразу стало слышно, как ворчит лес. Лес перекричать Алька не могла, сколько ни старалась.

Из леса вернулся дед с охапкой хвороста. Охнув, сгрузил на землю и, придерживая поясницу руками, окинул суровым взглядом безобразничающую Альку.

— Что-то я не совсем понял… На чем это там пляшет Оля? — спросил дед, повернувшись к Тимке. Тимка слез с капота машины и поглядел на Олю.

— На палатке пляшет, — скучным голосом объяснил Тимка, — и поет.

— Это именно на той палатке, старенькой, рассыпающейся, которую я неделю ремонтировал и в которой нам сегодня придется спать под дождем? — спросил дед.

Тимка грустно кивнул.

— А я думаю, что это тут за брезент валяется… — Алька, аккуратно ступая, на цыпочках сошла с палатки и стала печально созерцать лес, реку, облака и вообще все подряд.

Дед проворчал:

— Я теперь тоже вижу, что тут валяется брезент…

Но, к счастью, на этот раз дед ошибся. Палатка неожиданно оказалась крепче, чем все предполагали, и только в одном месте разошелся шов.

— Ну ладно, будем ставить… Собирается дождь… Тим, иди сюда. Будешь держать вот эти распорки. Ты, Алька, лезь внутрь — будешь вместо распорки задавать форму, — командовал дед. — А я сейчас забью пару колышков. Тимка, ты куда тянешь? Не туда. Отпусти свой край! Не тот! Алька, держись! Тьфу!

Тимка выпустил растяжки, палатка рухнула вместе с Алькой.

— Ты чего такой? — дед потрогал Тимкин лоб.

— Ну что вы там?.. — высунула голову из-под брезента Алька. — Тут же могут быть… мыши!

— Мыши тут уже были, — успокоил ее Тимка.

Наконец палатка была установлена. Дед довольно потирал руки — все было сделано под его замечательным руководством. Окопано, растянуто, завязано… Потом, словно последний штрих на полотне художника, вокруг палатки были вбиты колышки, и озябшие, смертельно уставшие Алька с Тимкой полчаса прикрепляли к ним проволоку с нанизанными пустыми консервными банками. В далекой юности деду поведал об устройстве такого «сторожа» какой-то друг, не то геолог, не то бродяга.

— Какие медведи? — сипел жалобно Тимка. — Какие дурацкие волки?! Экологию знать надо.

Ладно, ладно, — возражал упрямый старик, — ночью навалятся, а я отвечай за вас, так что ли? И ружье вскинуть не успеешь.

— Кто еще навалится? — Алька настороженно огляделась: — Вы кого имеете в виду? Вы, Евгений Иванович, как хотите, а я, наверное, в машине спать буду.

— Ну, дед! — не выдержал Тимка. — Кого ты запугал?! Ты всех запугал! Навалятся. Зацепятся.

— Ну вас, — сказал миролюбиво дед, — никто ни на кого не навалится, а я пошел спать. Но если что — кричите… — Дед уже скрылся в палатке, оттуда доносился его голос: — …если что. кричите, что мы, мол, свои и в нас… — дед облегченно закряхтел, устраиваясь поудобнее, — …и в нас, мол, не стреляйте.

У Альки вытянулось лицо. Она пристально поглядела на Тимку и вдруг бросилась к палатке.

— Евгений Иванович! — Алька пулей прошмыгнула под полог: — Вы еще не спите?

— Конечно, сплю, — сказал дед. — Я в это время всегда сплю. Кто рано ложится… тому… — зевнул дед, подумал и закончил: — тому, Оля, мама приснится. Спи спокойно.

Тимка хмыкнул и на четвереньках занял свое место в палатке.

— А почему кричать «левой»? — не унималась Алька.

— Чтоб дед в темноте не промахнулся, — съехидничал Тимка. Повернувшись на бок, он попробовал привычно свернуться калачиком, но колени уткнулись в чью-то испуганно вздрогнувшую спину…

— Я это, — сказал Тимка и добавил на всякий случай: — Свой… — А сам подумал: «Разложились тут, понимаешь, как королевы».

Когда все задремали, пошел дождь. Тихо застучал по брезенту. В сонной Тимкиной голове вертелись тревожные обрывки фраз, какие-то неприятные силуэты, подлецы или стервецы, плясали на бочке с порохом и громко пели. Прошло, может быть, несколько минут, а может, и часов, как вдруг раздался страшный грохот. Словно взорвалась бочка с порохом, на которой так славно плясали пираты.

«Банки сработали!!!» — пронзила Тимку страшная мысль. — «Сейчас навалятся!!!» В тот же миг кто-то больно съездил ему по носу. Отчаянно отбиваясь, Тимка вскочил. Что-то мокрое и тяжелое рухнуло на него сверху.

— «Навалились!» — содрогнулся Тимка.

— Я свой! — пронзительно завизжало прямо под Тимкой и очень больно двинуло в спину.

— Все свои! — отозвалось эхом рядом. — Все свои!!!

— Не стреляйте! — закричал Тимка, раздавая удары направо и налево, рванулся что было сил. Раздался треск, и Тимкина голова и плечи неожиданно легко проскользнули в образовавшуюся в брезенте дыру.

Внизу, там, где оставались его ноги, шла отчаянная схватка. «Навалились туда, а я стою тут…», — пришла мысль, и Тимка уже собрался было нырнуть обратно, как из распахнувшегося полога палатки выпала Алька. И сразу все стихло. Только настырно гремели банки. А в двух шагах на траве сидел… дед? Дед. И что-то там крутил, дергая дурацкую проволоку.

Заметив выпавшую из палатки Альку, дед перестал греметь и удивленно спросил:

— Ты что, Оля, не спишь? А? Не спится? Так рано еще… — Дед поднял глаза и увидел Тимку, застрявшего прямо в крыше палатки.

— Дед… — едва не плача, сказал Тимка. — Кто навалился?

— Да никто… — ответил дед. — Я, понимаешь, задремал было, а потом вспомнил: ружье в машине осталось. И пошел. А здесь дождь прошел. Ну и подскользнулся… И сразу, как запутался, вам сказал: все свои, чтоб без паники, спите себе дальше. Ведь рано же еще. А потом гляжу, Ольга вышла…

— Да-а… — Тимка потер ушибленный нос. — Вышла. Как же она вышла… когда выпала?

Алька продолжала сидеть, ошарашенно переводя взгляд с деда на Тимку. Тимка вылез из дыры в брезенте, после чего палатка сразу обмякла, и спокойно сказал: — У Альки, дед, вон тик от тебя…

Дед помолчал, зевнул, потянулся:

— Ладно, раз вы проснулись, будем готовить завтрак.

— С вами, Евгений Иванович, не соскучишься, — сказала Алька, окончательно приходя в себя.

— Мы пережили интересную ночь. Она нам запомнится, — сказал дед.

— Да, Евгений Иванович, — подтвердила Алька, — такого приключения со мной еще не случалось. Даже когда в пионерском лагере ночью мальчишки нас зубной пастой мазали, и то не так страшно было. Хоть Ларка и визжала…

— Ларка у вас больная, — заметил Тима, устанавливая котелок с водой на костер.

— У нее кожа чувствительная, — сказала Алька, — она каждое утро макияж наводит…

— Ага, дед, наводит. А потом ее всем отрядом отмывают. Потому что она страшная в макияже, и мелюзга ее пугается.

— Занятно, — сказал дед, заправляя воду макаронами.

— Ага, занятно было, пока в нее не влюбился во второй смене Серж, — сказала Алька.

— Какой еще Серж? — спросил Тимка.

— Да Завьялов, Так он ей сразу заявил — я не уважаю девчонок, что красятся. У Ларки, конечно, истерика. У нее же кожа чувствительная. И натура восприимчивая. Она еще стихи сочиняет. Вот приедем, я тебя, Тимка, с ней познакомлю.

— Больно надо, — скорчился Тимка. — Я ее знаю. Дура. И нос у нее длинный.

— Она страдает, Тимка. Нос — это ее отчаянье. Она даже в кабинет ходила, где носы режут, а ей там ни в какую, говорят, не отрежем. А она настаивала, чтоб отрезали… А потом так рыдала.

— Рыдала, — фыркнул Тимка. — Там мозги не меняют? В том кабинете?

— Нет… — Алька не заметила подвоха.

— Жаль, — искренне посочувствовал Тимка.

Над лесом вставало солнце. Тени от деревьев потянулись к реке и, наконец, окунулись в воду. Трава расцвела росистой россыпью. Заметно потеплело.

— Разговоры у вас какие-то анатомические, — вме-шалея дед. — И вот еще… Ты, Тимофей, все-таки не прав. Девочка пишет стихи — это же прекрасно. Стихи возвышаю! душу. Может быть, ты, Оля, прочтешь нам что-нибудь из сочинений твоей подруги? Если помнишь…

— Кто же такие стихи забудет, Евгений Иванович? — удивилась Алька. — Как она прочла, когда ее Серж бросил, так и врезалось. Вот, пожалуйста:

У деда приподнялись брови.

— Или, — продолжала Алька, захлебываясь от собственной значимости.

— Дед, ты что? — попробовал было остановить опасное развитие событий Тимка, но было поздно. Тимка захотел было съездить Альке ложкой по лбу, но вовремя вспомнил, что он любит ее… А какая же это любовь, когда по лбу?

— Или вот, — тараторила Алька.

У Альки загорелись глаза и. раскраснелись щеки. Она трогательно глядела деду в глаза, придвигаясь к нему после каждого следующего стиха. Дед пятился.

— Или… — Алька выдержала эффектную паузу:

— Какой, — очнулся дед, — потенциал. У меня даже в ушах заложило. Звенит. Ничего подобного никогда не слышал. Даже в войну. Какой-то фольклор на ходулях! — Дед принялся накладывать по тарелкам макароны.

— Да-а, дед, — сказал Тимка, принимаясь за макароны. — Они так там все орут про любовь, что около школы вороны больше не живут. Распугались.

— Еще!!! — вдруг яростно вскрикнула Алька. Дед от неожиданности уронил в котелок вилку.

— Еще, — торжествующе блестя глазами, заявила Алька.

Правда, потрясно?!

— Очень потрясает, — согласился дед, пытаясь длинной палкой выловить вилку из котелка. — Это все? Или еще чего-нибудь?

— Все… — печально кивнула Алька.

— Очень, очень большое спасибо, — сказал дед. — Теперь можно завтракать…

А Тимка ел-ел, а потом сказал:

— Ты, дед, не обращай внимания. У них класс с маразматическим уклоном.

А Алька сказала:

— Па-а-адумаешь…

На этом завтрак закончился. Солнце уже порядком припекало. Наступило настоящее утро.

Мыть тарелки — занятие не из веселых, но что поделаешь, если дед совсем не мама. Не дожидаясь, пока Тимка и Алька соберут посуду, дед взял удочки и отбыл в направлении ближайших зарослей орешника.

— Клев должен быть замечательный, — на ходу бросил он. — Я полчасика подергаю окуньков, и мы будем с ухой.

Едва дед исчез в зарослях, Алька сказала:

— Пошли купаться, — и поскакала к реке, на ходу разуваясь. Доскакала до самой реки и исчезла.

В том самом месте, где исчезла Алька, река делала широкий поворот. Вправо и влево от этого изгиба тянулись кустарниковые заросли, переходящие в сосновый лес. В траве кто-то гудел. Конечно, шмели и разные мухи… Тимка побрел к реке. На берегу разделся и залез в воду. Вода была утренняя, свежая. Сначала Тимка нырнул и достал немного песка со дна. Потом проплыл немного. Потом решил «утопить» Альку. Но Алька сразу предупредила, что она и сама утонет, так как плавает очень плохо. Тимка поглядел на красивое лицо Альки и «топить» ее передумал. От нечего делать он поплыл за поворот, — посмотреть, как дед ловит рыбу. Дед за поворотом бессовестно спал, воткнув удилища в землю. И даже жалостно всхрапывал. На поплавке качалась стрекоза. Тимка не стал будить пригревшегося деда. И подумал: «Я меняюсь к лучшему».

Когда Тимка выплыл из-за поворота, он понял, что глупости в жизни мужчин случаются не только в кино.

Алька переодевалась на берегу. Наверное, она думала, что Тимка уплыл к деду ловить рыбу, а может, еще что… Но это не главное… Трава была ослепительно… Трава была ослепительная, как… Трава была зеленая, как… как… Алька стояла спиной к реке и смотрелась в маленькое зеркальце. А потом прыгала на одной ноге, вытряхивая из ушей воду, и вновь смотрелась в зеркало.

Тимка перестал плыть. Ноги коснулись дна.

Трава была зеленая, как… такая зеленая. И небо такое… В жизни никогда не бывает такого неба. А Алька прыгала, словно загорелый кузнечик, и смотрелась в зеркало. А волосы у нее были светлые, выгоревшие на солнце и длинные. И мокрые. В жизни никогда не бывает таких волос. Но это не главное… Было очень тихо. Гудела болтливая трава. Тимка по щиколотки увяз в тине. А Алька стояла на берегу, как загорелый кузнечик. Тонкая. И вдруг оглянулась. Тимка почему-то не утонул со стыда. Стыда не было. Алька испуганно улыбнулась и растерянно опустила руку с зеркальцем. «Зайчик» брызнул в траву. Тимка тоже испуганно улыбнулся и, выдернув из тины ноги, поплыл за поворот. А за поворотом спал дед. И храпел. Просто сидел себе на солнышке разомлевший старик и спал.

— Дед, — прошептал, вылезая на берег, Тимка.

— А? — дед вздрогнул и сразу выпрямился.

— Дед, — шепотом спросил Тимка, — что ж ты спишь, дед?

— Не кричи, — шепотом сказал дед, — всю рыбу распугаешь.

Тимка вдруг сделал сложное «сальто» и упал рядом с дедом. Дед подозрительно покосился на Тимку. Тимка вытащил из воды удочку. На крючке обмяк сомлевший червяк.

— На такого даже я не позарился бы, — сказал Тимка.

— Он замаскировался, — вздохнул дед. — Он в глубокой засаде. — И, отобрав удочку, закинул обратно в реку.

— А помнишь, как ты в третьем… нет, во втором классе германскую серию на окно расклеил?

— Ага, — весело сказал Тимка, — ты сказал, что приличные гены обошлись без меня… Ругался.

— Я не ругался, — сказал дед, — я тогда был в таком состоянии, что уже не ругался.

Где-то далеко закуковала кукушка. И куковала, слава богу, долго. Вернулась стрекоза и вновь нахально уселась на поплавок, и закачалась… У Тимки отчего-то сжалось сердце.

— Дед, а ты стихи знаешь? — спросил Тимка.

— Очень немного, к сожалению, — вздохнул дед. И улыбнулся. И у Тимки отлегло с души.

— Не про бокальчики, правда…

— Прочитай, — попросил Тимка.

— Вот стихи, написанные тоже в дороге, — сказал дед, — и я их люблю.

Дед надолго замолчал.

«Кузнечик дорогой…» — Тимка поджал колени и, обхватив их руками, смотрел в воду, на круги, разбегающиеся от танцующего поплавка со стрекозой.

«Кузнечик дорогой…» Тимка смотрел на воду й улыбался той улыбкой, что называется глупой.

— Ты, дед, не бойся… — произнес наконец Тимка.

— А я и не боюсь, — улыбнулся дед, — просто я огорчаюсь.

— Знаешь что, — сказал Тимка, — пошли… Хватит тебе спать. Там… и Алька одна, и вообще.

Дед смотал удочки, и они пошли. А червяков из банки выпустили на свободу. Повезло червякам, что и говорить.

Алька стояла у погасшего костра и перемешивала золу длинной обугленной палкой-кочергой.

— Бьюсь… — Дед опустил на землю пустое ведерко. — Бьюсь об заклад — в этой реке полно рыбы. Однако сегодня возобладали гуманные мотивы. Вследствие чего популяция местной фауны сохранена в неприкосновенности, — просто объяснил дед отсутствие рыбы.

Алька перестала задумчиво «кочегарить» и мельком глянула на Тимку. Тимка был серьезней.

— Не клевала, — перевел он речь деда, — рыба.

— В другой раз… — осекся дед.

— А я уж думаю, что вас так долго нет, — Алька облегченно улыбнулась. И открыто посмотрела на Тимку. Тимка слегка покраснел и сказал:

— Так дед же… Он же… Дед ведь пока всю рыбу не выловит… Он же как этот… фанат. Его же никак не отвлечешь.

Дед оглянулся на Тимку и задумчиво произнес:

— Мне всегда было интересно, когда все врут и никто не краснеет.

— Почему это не краснеет? — Тимка действительно покраснел.

Мнительная Алька поглядела на деда, на Тимку и тоже залилась краской. И вдруг так саданула «кочергой» до золе, что Тимка попятился.

— А я с… дедом… это… — выдавил Тимка и тихонько возненавидел свой неповоротливый язык и всего себя, дурацкого, неуклюжего, совсем не мужественного. А, наоборот, такого… прямо никакого…

— Я купался… — наконец сказал Тимка и, решив уточнить, добавил: — Там… в этой… реке… — И тут же испуганно подумал: «Что я сказал?! Она, конечно, сразу подумает… что я нарочно… Тем более, что я… А она подумает, нарочно… Как будто специально. Как будто намекая… Как будто…»

Тимка жалостно вздохнул.

— А я гуляла, — сказала Алька, настойчиво взбивая из золы гоголь-моголь.

— А я… купался… там, — повторил Тимка и вспомнил, что он это уже говорил.

— А я гуляла, — сосредоточенно повторила Алька, как на допросе.

«Кажется, сейчас помру», — подумал Тимка и принялся лихорадочно искать, что бы сказать, но как назло в голову лезло идиотское «я купался»… Но неожиданно Тимку осенило:

— Где? — спросил он. — Где гуляла?

— Там, — кивнула в сторону леса Алька. и вновь стало тихо. Пауза затянулась. Она уже стала шире той черты, когда еще можно что-то сказать. Она стала красноречивой, потом тоскливой, потом подозрительной…

Тимка внутренне собрался. Нужно было говорить. Что? Наорал побольше воздуха и очень громко произнес, как прокричал:

— Погода сегодня хорошая…

— Хорошая… — отозвалась эхом Алька.

— А вчера был дождь… ночью, — сказал Тимка.

— Дождь, — повторила Алька. В этот критический кошмарный момент вернулся дед, который отходил к машине.

— Ландыши, ландыши, теплого мая привет… — пел дед. Сунул Тимке котелок и велел сбегать за водой. Алька вцепилась в спасительную пачку макарон, и обстановка разрядилась. А сам дед принялся разжигать новый костер. Он поступил очень мудро. Любовь любовью, а кушать все равно хочется.

Обед прошел в тихой дружелюбной атмосфере.

После обеда день продолжался. Солнце перекатилось на другую сторону реки. Дед лежал, удобно облокотившись, и размышлял:

— Вот если бы я курил, так сейчас бы закурил для полного ощущения…

— Курение — яд для вашего организма, Евгений Иванович, — заметила Алька.

— Дед, одна капля никотина убивает лошадь. Все знают, — подтвердил Тимка.

— Это какого-нибудь плохого никотина капля… Ну, там «Примы» или «Астры», а вот, к примеру, «Герцеговина Флор» никого не убивает. Хотя, — спохватился дед, — курение, конечно, отрава и эта… пакость. Не курите!

— Ты не бойся, дед, — успокоил Тимка, — я уже бросил.

Дед зевнул.

— Вот если бы я не спал, можно было… — дед вновь зевнул, — …посмотреть место, где шведы форсировали. Десну, когда шли к Полтаве. Петровские редуты называется… — Дед опять зевнул. — Редутов, конечно, нет, а место осталось. За третьим дубом. Какие редуты!.. Потрепали при переправе нервы Карлу XII…

— Что ж, ты, дед, зеваешь, когда спал все утро? — спросил ехидно Тимка.. — Что ж ты зеваешь? Конечно, нужно немедленно идти и посмотреть. Правда, Алька?

— Конечно, Евгений Иванович… С познавательной точки, — подтвердила Алька.

— Знаете что? В моем организме какое-то странное смущение… Разбалансировка основных функций… Вон, вдоль берега в горку… Залезете на вершину — самое место. Из-за речки шли шведы. Здесь на бугре стояли наши. А я пока… — Дед зевнул и напялил на глаза газету.

— Все, — сказал Тимка, — он все сказал. Пошли?

— Если б я так много спала, у меня были бы мешки под глазами, — укоризненно сказала Алька, поднимаясь.

— Когда у тебя под глазами появятся морщины, девочка, поверь, мешки не так будут пугать… — донеслось из-под газеты.

Алька, пользуясь тем, что дед ее не видит, сделала мину, мол, мешки меня всегда будут пугать. И они с Тимкой отправились вдоль берега.

Берег вначале был пологий, а потом незаметно стал вздыматься к небу. Стали попадаться сосны. Потом начался лес. Сосны, те что стояли у самого откоса, цеплялись корнями» за песок, некоторые даже почти висели. Тропинка вилась по самому гребню, то отступая под полог леса, то вновь выбегая на гребень. И даже кое-где обрушилась… Река подтачивала берег. Все выше забирались ребята, хотя снизу холм и не казался высоким. Высота обозначилась только теперь, когда, остановившись передохнуть, Тимка показал Альке деда и машину. Маленьких и далеких.

На самой макушке холма, посредине небольшой поляны стоял дуб. Трава была усыпана дубовыми листьями вперемешку с хвоей. Дуб был не старый, лет четыреста. В нескольких метрах от дуба начинался обрыв. Обрыв, наварное, год за годом приближается, а для дерева, которое растет так долго, это очень быстро. И не убежать дубу, не отойти от опасной черты. Тимка вздохнул. И огляделся. Красивый вид открывался отсюда. Река, извиваясь и сверкая, тянулась в луга, и вдалеке синел лес. Ветра не было, только пахучий влажный воздух наплывал волнами. Да еще в небе кувыркалась то ли неумело, то ли нарочно птичка, и барахталась, и звенела.

Алька подошла, стала на самом краю обрыва с Тимкой. Из-под сандалий посыпался песок. И струился долго по песчаным барханам. Тимка провожал его взглядом. И Алька тоже. А потом Тимка поднял глаза, поглядел на Альку, хотел что-то сказать, и вдруг неловко ткнулся губами и носом ей в теплую щеку. У Альки вздрогнули ресницы и чуть изменилась линия рта. Так что даже непонятно, что… Тимка отвел взгляд. Тишина оглушала. Песок беззвучно струился из-под ног. Длинными прядями обтекал барханы. Алькины сандалии стояли на самом краю. Поцарапанные щиколотки. Загорелые и поцарапанные. Тонкие… «Кузнечик дорогой…» — вспомнил Тимка. И вдруг улыбнулся. Подмигнул Альке и, оттолкнувшись, прыгнул. Очень-очень долго летел. Или падал. А потом еще долго скользил по песку, вздымая тучи пыли. Катился к реке, пока не замер. Глянул вверх, туда, где на гребне стояла Алька, испуганно прикрыв ладонью рот. Тонкая, в светлом платье, с длинными выгоревшими волосами.

— Алька! — крикнул Тимка. — Прыгай! Не бойся!

Алька прыгнула, и тут только Тимка испугался. И лишь взглянув на смеющееся лицо прибывшей по назначению запесоченной Альки, радостно закричал:

— Здорово! Ты катилась, как пушечное ядро!, Ну, думаю…

— А ты, — закричала Алька, — ка-ак прыгнул! Я испугалась!

— А я думаю — песок мягкий!

— Мягкий!

— Ка-ак шендарахнусь боком!

— А я… а я с такой высоты еще никогда не прыгала!

— Ага! Я так испугался, когда ты прыгнула!

— А дед спит! — рассмеялась Алька. Тимка тоже засмеялся. Нельзя было понять, что в этом такого смешного, что дед спит, но Тимка с Алькой смеялись, пока не заболели щеки. Стоило кому-то затихнуть, как другой, корчась от смеха, выдавливал:

— А дед-то… дед дрыхнет… — И все начиналось сначала.

Потом Тимка посмотрел на Альку и прошептал:

— Я ведь тебя люблю…

Алька замерла, как тогда на обрыве. С лица исчезла улыбка. И опять что-то изменилось в лице… иди мелькнуло что-то взрослое… или как у человека, которого окликнули, и он пытается вспомнить окликнувшего и не может, и не знает, сердиться ему или радоваться придется через секунду…

— И я люблю, — очень серьезно произнесла Алька и отвернулась.

Тимка хотел сказать еще что-то, не не решился. Показалось, что это будет глупо. Не зря ведь говорят, что слова нужны тогда, когда ничего другого уже не остается.

Тимка и Алька лежали у подножия Петровских редутов, засыпанные песком. И очень трудно было представить им, как много-много лет назад бежали здесь солдаты нахального шведского короля, и русские солдаты тоже бежали. И ругались зло, и кричали… И потом лежали. И даже если бы они представили это, им не было бы грустно, так как это было давно. Так давно, что уже не чувствуется, а только помнится.

Тимкина рука касалась Алькиной руки. Солнце садилось за луга. Вслед солнцу тянулись плоские и рваные, словно поджаристые блины, облака. Золотистые на просвет. Очнулись лягушки. Сразу же запели. Прохладой потянуло от реки. Тимка пошевелился и приподнял голову:

— Ты знаешь… — сказал он, и сам удивился, как громко и противно звучит его голос. — Ты знаешь, Оль…

— Знаю, — сказала Алька. Тимка встал.

— Дед нас, наверное, ищет…

— Наверное, — сказала Алька.

— Оль, ты… — запнулся Тимка. — Ты больше не читай свои стихи… а то они…

— Глупые они, — вздохнула Алька. — Просто ради смеха.

Они еще некоторое время стояли неподвижно. Уходить не хотелось. Жалко было почему-то… хоть и непонятно, что жалеть.

— Надо идти, Тим. А то Евгений Иванович испугается, — нарушила тишину Алька, и они пошли, вначале по берегу, а затем зашлепали прямо по воде босыми ногами.

За время отсутствия ребят дед не терял зря времени. Подправил палатку, — хотя как поправишь дырку от Тимкиной головы? Восстановил. «систему безопасности». Разжег костер. И даже сварил ужин. Заметив ребят, дед сказал:

— Конечно, с точки зрения истерической педагогики вам следовало бы закатить хорошенькую истерику… — Он выразительно постучал по циферблату часов. — Однако, в отличие от некоторых, я верю своему внуку. И вообще, у меня принципы!

Одного только не сказал Евгений Иванович, что он, как «педагог, исповедующий неистерические принципы», мужественно сражаясь с одышкой, пару раз взбирался на холм и, объективно оценив обстановку, возвращался обратно. На холм его гнала ответственность…

«Неистерическая педагогика» произвела впечатление.

— Совсем не понимаю, почему вас, Евгений Иванович, все так боятся во дворе? — пожала плечами Алька.

— Макаренко, — заметил Тимка.

— Потому что они меня плохо знают, — сказал дед. — Но они еще меня узнают…

Когда ужин был съеден и тарелки вымыты, все решили, что только очень странные люди ложатся спать так рано.

Дед сказал:

— Во-первых, у меня бессонница. Во-вторых, ночью тихо, что мне нравится…

Алька сказала:

— Давайте, пожалуйста, не будем так спать, как вчера? — и поглядела жалобно на деда, а потом на Тимку. Тимка сказал:

— Дураки рано ложатся. И ленивые.

Дед подбросил в костер сучьев. Пламя встрепенулось, освещенный круг расширился, в небо полетели искорки.

— Ладно, — сказал дед, — давайте рассказывать сметные истории. С кого начнем?

— Я могу… — пожал плечами Тимка.

— Пусть лучше Евгений Иванович. Хорошо, Тим? — Алька посмотрела на Тимку.

— Конечно, — поспешно согласился Тимка.

— Ха! — сказал дед. — Тогда я расскажу вам историю из жизни зайцев. Все, что вы слышали о зайцах до меня, чепуха. Можете смело предать забвению. Так как я на этих зайцах собаку съел. Я ведь раньше был охотником, пока болячки не одолели. Значит так, лет десять назад иду я как-то по лесной стежке. В одной руке, как и положено, ружье крепко сжимаю, в другой патронташ. И вдруг… навстречу заяц. Я, конечно, начинаю ружье рвать с плеча. Суечусь, ясное дело, тороплюсь. И тут эта нахальная особь го-во-рит!

— Ну, дед, это ты загнул, — улыбнулся Тимка.

— Я же сразу сказал, что вы мне не поверите. Я тоже не поверил бы, если б сам не слышал.

— М-может, он дрессированный какой?.. — спросила Алька неуверенно.

— А бог его знает! Только он мне говорит: «Что вы торопитесь? Так и до беды недолго. Вы не торопитесь, я. вот здесь стану. Вам удобно?»

— Нет, такого быть не может! — твердо сказал Тимка.

— Тогда сами рассказывайте. — И дед тихонько запел: «Раньше были м-м-м, а теперь стаканчики… м-м-м…»

— Ну что ты, Тима, — вмешалась Алька: — Что же, Евгений Иванович врет? Он и коллекции собирает, и вообще человек серьезный… — Алька закатила глаза.

Тимка посмотрел на Альку, и у него стало тепло на душе.

— Да ладно, — рассмеялся Тимка. — Рассказывай, дед.

Дед продолжил:

— Заяц говорит: «Теперь вы не промажете. Осанка у вас». Я, говорит, по осанке настоящего охотника отличаю. У всякого настоящего охотника бравый такой вид, знаете ли… ну, как у вас. Только вот руки у вас дрожат.

— Еще бы у меня руки не дрожали, — ухмыльнулся дед, — когда такое… А он продолжает: «Как вас с такими нервами на охоту пускают? Мушка у вас так и пляшет, стволы вправо уходят. Хотите, я к дереву прислонюсь, чтоб вам лучше целиться было? Хотите?!» Тут уж я не выдержал, — дед пошевелил в костре палкой. — Как закричу: «НЕТ!!!» Ружье у меня — из рук на землю, и сам падаю вслед за ружьем в глубокий освежающий обморок. Но слышу, как заяц поет, да так жалобно:

Оглянулся, зайца и след простыл… — Дед замолчал.

Тимка улыбнулся, откинулся на спину:

— Это правильно, дед. Человеку можно задурить голову… Вот со мной был случай. В прошлом году как-то повстречал я Вадика из рыжего дома… ну того, что на углу. Идет такой скучный весь. Я говорю, Вадик, ты чего такой? А он, денег на видушку не хватает. Ну, мы постояли. И тут ни с того ни с сего ему в голову приходит классная идея. Синицина-отличница из 4-го «б» живет неподалеку. Она такая занудная, я вам скажу. Все у нее по линеечке. А Вадик как-то у нее уже был дома. Она на шестом этаже живет, и у нее там снаружи пожарная лестница. Я сначала сомневался, а Вадик насел, и мы пошли. Заходим. У нее своя комната. Сидим. А потом Вадик и говорит, что мы инопланетяне. Синицина на нас глаза вытаращила. А Вадик: «Ты, Синицина, поверь, мы с Центавра. Приобрели облик человека, выясняем систему образования землян». А потом дальше, чтоб Синицина не успела очухаться: «Нам улетать пора, а модуль лежит в двадцати километрах от города, и нам денег на электричку, туда доехать, не хватает».

— Неужели поверила в такую чепуху? — спросил дед.

— Конечно, нет. Но тут Вадик сделал уставший вид и говорит мне: «Тим, смотайся за лимонадом». Я зашел за портьеру, окно открыл, перелез на лестницу и за собой окно аккуратно прикрыл. Потом Вадик рассказывал, что Синицина перепугалась, стала за шторой искать, за шкафом. Пока я бегал за лимонадом, Синица вцепилась в Вадика и давай его про число «ПИ» и про парсеки расспрашивать. А Вадька не знает же ни шиша. Он же троечник на подпорках. Такой бред понес, что у Синицы глаза на спину закатились. Потом я появился с лимонадом. Мы еще чуть отдохнули и засобирались. Нам же до модуля на электричке пилить. Ну, дала нам Синица трояк. Мы с Вадиком уши развесили — обрадовались. А она говорит: «Таких, мол, почетных гостей я не могу не проводить». Сколько мы ни отбивались, она увязалась за нами. Идем, как дураки, на вокзал. Потом Вадик не выдержал и говорит: «Какие мы инопланетяне? Мы тебя, Синица, разыграли. Нам рубля на видушку не хватало». А Синица: «Я понимаю, понимаю, что у вас конспирация и секреты, но на меня вы можете смело положиться». «Да ты что, — говорю, — Синица, ополоумела? Пошутили мы». «Конечно, — говорит Синица, — я вам верю, но у вас должно остаться приличное впечатление от людей Земли». Тут нам с Вадиком плохо стало. А эта «землянка» купила нам билеты и втолкнула, дура, в вагон, А сама стоит на платформе с поднятой рукой и кричит: «Да здравствует единение межпланетного разума!» Так она и орала, пока поезд не тронулся. Представляете?! Потом Вадик полдороги головой об тамбур бился…

— Да-а, — протянул дед, — очень, очень поучительная история.

— Я ее знаю, Синицину, — сказала вдруг Алька, — она нам рассказывала эту историю. Вот, говорит, за дурочку держат, — пусть теперь с Опалихи пешком пилят. Так что она хитрая, а не наивная…

— Она всем рассказала? — привстал Тимка.

— Зачем всем? Девочкам…

— Значит, всем… — поник Тимка. — Вот дурак, связался с этим Вадиком. Говорил же ему, Синица — это Синица… А он все: лапшу, лапшу навешаем…

Некоторое время было тихо. Громко трещал костер.

— Теперь твоя очередь, — сказал Тимка.

— Я сейчас расскажу историю, которая произошла не со мной. Но все равно интересно.

— Валяй, — сказал дед.

Тимка облокотился на локоть. Алькин голос звучал почти утопая в треске костра, тихо, а то и вообще на мгновение пропадал… Алька сидела на коленях, как спортсмен, который заждался низкого старта и, решив передохнуть, распрямился. Тимка перевел взгляд на костер и прикрыл веки.

— …Получила наследство, значит. А она жила на даче за городом. Снимала полдома. Ну вот, одела их утром и пошла на работу. Это полкилометра по лесу, а потом электричкой до города. А у Сергеевны подруга. Она такая мнительная…

— Подруга или? — спросил дед.

— Да и та, и другая… Ну вот, подруга только серьги увидала и как за голову схватится : «Что ты, Сергеевна, наделала?!» Как закричит! А Сергеевна: «Что такое?» «Так серьги, — говорит эта ее подруга, — бриллиантовые, они же тысяч двадцать стоят. Ты что, дура? Зачем ты их напялила. Сейчас такая преступность… Вместе с ушами и снимут», — Алька запнулась и тревожно огляделась.

— Как это с ушами? — не понял дед.

— Отрежут, — прошепталаАлька, близко наклонившись к деду. Так близко, что ее длинные волосы оказались на какой-то момент в опасной близости от костра.

— Сергеевна сережки сняла и в сумочку, а сумочку всю работу из рук не выпускала. А после работы — решила серьги одеть, а сверху платок. Чтоб, значит, не сразу уши… а то так вжик… Подруга проводила ее до электрички, по дороге десяток историй про мафию рассказала и побежала по своим делам. А уже вечер. Сергеевна идет и оглядывается, — проверяет, нет ли за ней хвоста.

Тимка пошевелился. Протянул ладонь к костру. И посмотрел на Альку. Алька жестикулировала, щурилась, озабоченно хмурилась. Длинные волосы заботливо прикрывали лицо, так что в отблесках пламени виден был нос, немножко курносый, и краешек глаза.

— …сделала в газете дырку. Ну, думает, если ты шпион, я живой не дамся, — Алька осеклась, почувствовав на себе Тимкин взгляд. Мгновение длилась пауза. — Ну, а дальше все просто. Электричка остановилась, Сергеевна дождалась, пока объявят, что двери закрываются, и как сиганет в двери. Каблук сломала итальянский. А потом ей в голову — новая мысль. Чего это мафия будет за мной по всему городу шастать? Если они меня засекли, — так и ждут где-то здесь в лесочке. Очень даже подходящее место… — Алька тревожно огляделась и вновь перешла на шепот. — Как она рванется. Бегом! По лужам. Тут и второй каблук сломала. Ита… Итальянский. Прорвалась через лес. Вот уже калитка. Здесь она калитку открыла и думает: «Это меня подруга запугала. Подруга же мнительная. А ничего и не было. Какая глупость эта мафия!» Только она так подумала, как неподалеку в кустах что-то ка-ак рявкнет, ка-ак осветится красным. Сергеевна ка-ак закричит: «Не подходи!!! Я сама всех поубиваю! И уши поотрываю!» Забежала на крыльцо и спряталась за дверью. Закрылась на все задвижки. И еще сундук тяжеленный к двери притащила. Потом напилась снотворного и спать. Пусть, думает, грабят во сне и режут. А когда проснулась, смотрит — утро. Во дворе «скорая». И хозяйка, что ей полдома сдавала под дачу, рыдает-плачет. Сергеевна окно открыла и спрашивает: «В чем дело, что произошло?» А хозяйка: «Ночью муж вышел покурить, только высморкался, как налетела какая-то дура, бандитка, и как заорет: «Убью!!! Зарежу!!!» А у него — инфаркт».

Алька замолчала и подозрительно огляделась.

— Я вам вот что скажу, — дед приподнялся. — Вы как хотите, а я пошел спать. Потому что вставать мне рано…

И дед пошел спать. Забрался в палатку и еще долго там шуршал и кряхтел, устраиваясь поудобнее.

— Красивую дырку ты сделал в потолке, Тимка, — заметил дед из палатки, — небо видать. Очень романтично. Очень…

Наконец дед перестал ворочаться и умиротворенно засопел.

— Тим, — позвала шепотом Алька.

Тимка поежился:

— Похолодало, что ли…

— Это, Тим, костер припогас… — Алька пошевелила «кочергой» угли.

— Совсем погас, — сказал Тимка.

В палатке сиротливо сопел и похрапывал дед.

— Когда вы уезжаете?

— Скоро… — ответил Тимка. — Когда вернемся в город, предки как раз ремонт завершат. Без ремонта никак. Билеты уже купили… И визы. Завтра вечером в Москву, а там самолетом… Один только дед не едет.

Тимка протянул к костру пальцы и замолчал.

Алька шевелила «кочергой» угли, и по ее лицу нельзя ^; было понять, думает она о чем-то о своем или слушает.

— Так что Толику… ну Петракову, привет передай. Он сейчас в лагере… Не забудь, скажи, что те четыре подшипника и нож с костяной ручкой он может поменять, если захочет. Ножичек еще совсем хороший… — заученно говорил Тимка. Наверное, мысленно он не раз повторял эти слова.

— А как же я? — вдруг спросила Алька, и ее голос дрогнул. У Тимки стало скверно на душе, и он нервно пошевелился.

— Я не знаю, Аль… — прошептал Тимка. — Честное слово.

Алька отвела взгляд. Кажется, светало. Темнота посерела, и кое-где проступили смутные очертания сосновых стволов. Пухлая подушка тумана улеглась на реку. Осторожно тронула воздух птичья трель. И опять все напряженно замерло.

Утром все проспали. Евгений Иванович проснулся первым и, поглядев на часы, закричал:

— Подъем! Рота, в ружье! Недисциплинированные люди!

Спросонья плохо соображая, что к чему, Тимка выбрался из палатки. Поежился, огляделся, сделал несколько шагов и, зацепившись за «систему безопасности», с грохотом растянулся на траве.

Услышав шум, высунулась из палатки Алька и обнаружила торчащие из травы Тимкины ноги.

— Экологию нужно знать! — ругался Тимка, распутывая проволоку. — Медведи ушли в Африку…

Дед между тем, сидя в палатке, сгребал суетливо вещи, расталкивал их по сумкам и тоже ругался:

— Недисциплинированные люди! Я отменяю завтрак. К черту принципы! Алька, волоки ведро! Рубить швартовы! Заливать костер! Метать всех в машину! Подать мне галстук!

Благодаря четкому умелому руководству Евгения Ивановича случился коллективный переполох. Деревья удивленно смотрели на все это безобразие и вспоминали незадачливых шведов, которые в свое время тоже вот так же суетились под жерлами Петровских пушек.

Потом дед пытался завести машину, то и дело поглядывая на часы. Машина не заводилась. Тогда дед остался сидеть за рулем, а Алька с Тимкой толкали. Потом неожиданно машина завелась, и дед поехал не туда. От столкновения с деревом спасло чудо и восхитительная реакция деда. Евгений Иванович нажал на все педали и ручки сразу, и машина испуганно заглохла. Алька и Тимка вновь толкали ее.

Наконец машина не выдержала и заработала. Перепачканные Тимка и Алька забрались внутрь. Дед рванул с места так, что Тимку вжало в спинку сиденья.

— Мы .что, уже взлетаем! — съехидничал он.

— Если мы кого-нибудь будем обгонять, — Алька облизнула губы, — так я лучше выйду и пойду пешком.

— Ха-ха, — сказал дед, — девочка! Доверься мастеру дорожного движения!

Вдруг он отпустил руль и вскричал, хватаясь за голову:

— Кошмар!

Тимка моментально прицепился ремнем к сиденью..

Дед нажал на тормоза, и машина остановилась.

— Все дело в том, что я вчера с вами заболтался и забыл завести часы. — Дед прислонил циферблат к уху. — Ну, точно… Что. к чему — девять и девять… А судя по всему, сейчас где-то, — дед огляделся, — около шести утра. Можно не спешить.

У Тимки и Альки одновременно вытянулись лица.

— Как это? — не поняла Алька.

— Аль, понимаешь, — первым пришел в себя Тимка, — это дед репетицию устроил. Генеральную. В ружье! Все навылет! Взлетаем… — передразнил Тимка деда. — Он, наверное, в диверсанты готовится.

— Смешные вы какие-то люди, — заметила Алька подозрительно.

— Это дед смешной… — сказал Тимка. — Его пунктуальность нас всех угробит.

— Глупости, — сказал дед. — Должно же быть какое-то приключение, а то что за поход.

— Так мы куда-нибудь едем или нет? — спросила Алька. — Может, вернемся? Я на берегу свои босоножки забыла и, кажется, сумку с длинной синей ручкой, в которой лежали бутерброды.

— А мой галстук кто-нибудь видел? — вмешался дед.

— Он на дереве висел. Ты его, дед, как с себя снял, так и вывесил вместо вымпела, чтоб не мялся, — проговорил Тимка. — Там еще ведро, между прочим, осталось…

— Славно мы облегчили автомобиль, — сказал дед. — Половину на берегу оставили. — И начал разворачиваться.

— Плохая это примета, — проговорила Алька, — возвращаться.

— Плохая… — сказал Тимка. — Особенно, если кто-то еще и часы забыл завести.

— Шантаж — это низко, — надулся дед.

— Смешные вы люди, — Алька осторожно улыбнулась.

— А ты разве раньше не заметила? — удивился Евгений Иванович.

…Приближался город. И чем ближе он был, тем тоскливее становилось у Тимки на душе. В машине повисла гнетущая тишина..

— Сейчас родственники набросятся, — сказал дед уныло, — распахнут ж-ж-жаркие объятия.

В этот момент Алька тронула за плечо Тимку.

— Вот, — сказала она и протянула Тимке спичечный коробок, — у меня больше ничего нет. Это тебе.

Тимка взял коробок. Там кто-то скрипел и терся, и шевелился.

Сделав маленькую щелочку, Тимка приблизил коробок к лицу. Кузнечик!

— Это я его там поймала… — сказала Алька.

— Спасибо… — Тимка прислонил коробок к уху. Шебуршился в тесноте голенастик. «Ничего, я тебе сделаю удобство в большой банке…» — подумал Тимка.

— Его выпустят за границу? — спросила Алька.

— Наверное… — сказал Тимка. — Он же… ничейный. Он везде живет…

И как-то сразу вспомнил стишок, рассказанный дедом. Не весь, конечно.

Препро… перепровож…

— Эти строчки Тимка пропустил. Вспомнил следующие:

Тимка прикрыл глаза. На зеленом берегу, на таком зеленом, каких не бывает в жизни, стояла Алька. Тонкая, Тоже вот… как кузнечик.

На траве стоял бычок.

Молоденький стоял бычок, глаза свои глупые, по-коровьи добрые, не телячьи уже, еще не бычьи, в небо пялил. Хорошо ему стоять было от солнышка ясного, от травы зеленой, от лужка чистого.

А лужок был не лужок, горы верхушка. Гора высокая, березой поросшая; торчала поверх макушка самая, как лысина, ни куста на ней, ни деревца.

Бычок головой потряхивал, губами пошевеливал. Стоял себе. Рядом мужик ходил. Большой мужик в рубахе белой полотняной, жилой перетянутой. Брал поленья березовые, в четверть их выкладывал, вроде сруба нового. Не суетясь, не торопясь дела делал, на солнышко поглядывал, от покоя его неспешного было бычку смирно, уютно.

Смотрел бычок с горы вниз, а там лес да лес… А под ногами — трава, над головой — солнце.

Мужик-то высокую кучу наладил, ходил вокруг с плошкой берестяной, в ключевую воду щепоть окунал, с трех сторон побрызгивал. На бычка плеснул. Упали капли на шерстку, на нос, зажмурился бычок от удовольствия, понравилось. Открыл бычок глаза, тряхнул башкой…

Похлопала по морде ладонь жилистая, провела по. шерстке ласково. Вздохнул мужик, на солнце глянул, — то уж под самую неба маковку подбиралось.

Легла ладонь мужичья бычку на морду у самых губ, сжалась, вены в стороны раскорячились• Бычок воздух потянул, ноздри распахнулись, под рукой губы шевельнулись. Неловко шевельнулись, *по-ребячьи, по-сонному.

И пошел гулять бесконечной длиной своей по шее бычьей, уходя в нее чистым, выскальзывая чистым да блестящим, нож кованый. Прокатился болью скрипучей, с шелестом развалил бычку шею надвое, до самой холки.

Рванулись ребра, да шея распахнута, по-тяжелому в утробе ухнуло, и все. Поползли ноги во все стороны, рухнул бык на землю.

Посмотрел мужик на солнце, лицо красивое, крепкое, волосы соломенные жилой перетянуты. Цело свое человек делает.

Взял топор, отвалил голову, уложил на кострище ноги четвертью, посередке голову выставил, роги в сторону закинулись, зенки мертвые в небо вперлись.

Стал мужик дрова запаливать. Заструилось, побежало пламечко, потекло, что вода в ручье. Да только вода вниз течет, пламя — вверх.