Двенадцать ворот Бухары [Джалол Икрами] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
ДЖАЛОЛ ИКРАМИ Двенадцать ворот Бухары
Глава 1
Ранняя осень, день на исходе. Золотой поднос солнца докатился уже до края синей скатерти неба, жара спадала. Снизу, от реки Зеравшан, прилетал приятный свежий ветер, продувая обширную равнину, поделенную на части рядами деревьев — джиды, урюка, тутовника. Полный труда, забот и беспокойства день подходил к концу. С кетменями и лопатами в руках, гоня перед собой рабочий скот, дехкане возвращались в кишлак. Усталые, голодные, они словно только и ждали этого вечернего часа, чтобы покинуть поле и поскорее уйти домой. Лишь некоторые из них, вроде Сайда Пахлавана с сыном, еще продолжали копаться на своей бахче. Проходя мимо, дехкане приветствовали Сайда: — Не уставайте, Пахлаван! Пусть ваша бахча принесет добрый урожай! — Дай бог вам здоровья! — отвечал Пахлаван, переходя от одной грядки к другой. Когда солнце село и по земле побежали ночные тени, Пахлаван наконец окончил работу и вышел на край участка — к куче сорванных дынь. — Ладно, Мирак, давай кончать! — сказал он сыну. — Этого достаточно, чтобы завтра отвезти на базар. Хорошо, если тебе удастся все продать. — Как судьбе будет угодно! — отвечал Мирак. — Завтра, если повезет, базар принесет нам удачу! Поглаживая окладистую с проседью бороду, отец посмотрел на бедный, украшенный множеством заплат халат сына и покачал головой. — Кто знает… На все воля божья! — сказал он. — В этом году дыни хорошо уродились везде, и много найдется таких, как ты, сынок, кто надеется на удачу. — Но таких дынь «калябури» и «амири», как у нас, ни у кого нет! — сказал Мирак уверенно. — Я выеду рано утром, папа, все дыни распродам и вернусь. Пахлаван снова с сомнением покачал головой. Но Мирак, гордый и довольный поручением, был полон надежд. — Вы только взгляните — вот дыня так уж дыня! Ей-богу, даже слепой даст теньгу и заберет две таких. — Времена нынче тяжелые, сынок, — сказал Пахлаван задумчиво. По умному лицу его пробежала печальная улыбка. — Люди Обнищали, обезденежели. Сейчас таких транжир, как ты думаешь, нет. Люди не знают, как свести концы с концами. — Ну, а если в Бухару отвезти наши дыни? — Что говорить о Бухаре?! Во-первых, народ в Бухаре живет не лучше, чем в Кагане. Здесь у нас рабочие на заводе и на железной дороге все-таки имеют кое-какой заработок, они обеспечены и без разговоров купят все, что привезешь. Да и неспокойно в окрестностях Бухары с тех пор, как эмир стал врагом России. Говорят, что воины афганского падишаха и эмирские львята засели возле кишлаков Кари и Ширбадан и никого не пропускают. А уж если увидят такого мальчишку, как ты, непременно пристанут, как муха к сладкому. С ними бороться трудно — если и убьют, никто ничего не посмеет сказать. Нет, в Каган вези — в Кагане пока безопасно. — Хорошо, папа, я поеду в Каган, — сказал Мирак и, помолчав, спросил: — А почему эмир сделался врагом русских? Разве русские плохие? — Эх, сынок, — сказал Сайд Пахлаван, оглядываясь, — ты еще молод, не знаешь жизни, не знаешь, чего хотят русские, чего хочет эмир. Подрастешь — узнаешь… Нынче такие понятия, как справедливость, забота о благе народа, стали редкостью, как яйца птицы Анко, которой и на свете — нет. Нам, простым людям, нужна справедливая власть, которая прислушивалась бы к голосу народа, откликалась на его нужды. Пусть хоть козлом будет, лишь бы молоко давал, как говорится! А эмир нехорошо сделал, не помогли ему и ученые муллы. Дай бог, чтобы все скорей кончилось. Вот теперь люди в Бухаре остались без ситца, без спичек, без керосина и без сахара. Все это мы получали из России. А теперь ничего этого нет. Хорошо, хоть в лавках Кагана можно иногда найти кое-что, а то и у нас ничего бы не было. — У нас есть дыни, пшеница, джугара, — возразил, словно утешая отца, Мирак. — У нас и долги есть! — сказал Пахлаван. — Ну, если будет война, а потом придет свобода, тот, кому вы должны, сгинет! — С чего ты это взял? — Ребята говорят… Пахлаван в изумлении качал головой. — Да, папа, — сказал Мирак многозначительно, желая показать отцу, что он что-то знает, — ребята говорят, что будет война. Это правда? — Бог знает, — сказал Пахлаван и потом добавил: — Если начнется война, польется кровь, за грех одного погибнут сотни… — А кто сильней — эмир или русские?.. Пахлаван не успел ответить на вопрос сына: поблизости послышался кашель, и из темноты, как призрак, появился человек. Русские сильней, конечно! — сказал пришелец. Пахлаван, который ничего не боялся, так как, по его словам, «родился на день раньше страха», сейчас, услышав эти слова и увидев вышедшего из тьмы человека, испугался немного. Пришелец не был местным жителем Пахлаван никогда не видел его здесь. Это был человек среднего роста, худощавый, длиннолицый, с большой бородой. На голове чалма, как у муллы, одет в поношенный халат, под которым гимнастерка и галифе, на ногах ичиги с калошами. Плеть, которую он держал в руке, свидетельствовала о том, что он привык ездить верхом, однако по тому, как он устало опустился на землю рядом с Пахлаваном и с наслаждением вытянул ноги, видно было, что он долго шел. Голос его был груб, неприятен, движения быстры и решительны. — Ассалом алейкум! — сказал он, усевшись и протягивая Пахлавану руку. — Вы не ждали гостя, а бог вам прислал его. Слава господу, да пошлет он вам добра и успеха! Пахлаван кончиками пальцев дотронулся до его руки, отвечая, как положено. Мирак сидел удивленный, раскрыв рот. — Я помешал вашей интересной беседе — вы так оживленно разговаривали… — О чем говорит крестьянин на бахче? Только о том, как прожить, — сказал Пахлаван. — Парень должен завтра рано утром отвезти на базар дыни и раздумывает, куда ехать. Вот потому-то и задает такие глупые ребячьи вопросы, только голову отцу морочит. — Не бойтесь меня, — сказал неизвестный. — Яне сыщик, не шпион, мне нет никакого дела до вас и ваших разговоров. Я случайно услышал вопрос вашего сына и вмешался. Извините. — Помолчав, он добавил: — Я нездешний, иду издалека. Нукеры эмира отняли у меня коня, я сам едва спасся и почти весь путь… большую часть пути проделал пешком. Это кишлак Кули Хавок? — Кули Хавок. Незнакомец вздохнул с облегчением. — Живет в этом кишлаке Наим Перец? Этот вопрос усугубил подозрения Пахлавана: Наим Перец считался в кишлаке скандалистом и хулиганом. За резкость, за то, что говорил людям в лицо дерзкие, обидные слова, его прозвали «Перцем», и порядочные люди старались его обходить. Кроме воров и хулиганов, в доме у него никто не бывал. Сам он воровством и разбоем не занимался, но все знали, что он водится с ворами, прячет награбленное добро и потом сбывает его… Вот почему Пахлаван подумал, что если бы пришелец был порядочным человеком, он не спрашивал бы о Наиме Перце. Бог знает, кто он такой… — Да, Наимбай живет в нашем кишлаке, — сказал Пахлаван. — Вы к нему в гости? — Нет, какой я гость? — сказал незнакомец, словно догадавшись, что подумал Сайд. — Я ведь уже сказал, что попал сюда случайно, очень устал… В этом кишлаке у меня, кроме Наима, знакомых нет. Я подумал, что переночую у него, а рано утром пойду в Каган. — Ну что ж, — сказал Пахлаван. — Наимбай человек щедрый и гостеприимный. Дом его на большой улице, немножко ниже мечети, всякий вам покажет. — А вы не знаете, — спросил незнакомец, — других гостей у Наима сейчас нет? — Нет, мне кажется, никого нет, — сказал Пахлаван, желая поскорее отделаться от пришельца, хотя совсем не знал, что творится в доме Наима Перца. — А если и есть кто — одним гостем прибавится! — Ладно, — сказал незнакомец, не обратив внимания на последние слова Пахлавана. А эмирских нукеров нет в кишлаке? — Нет, — сказал Пахлаван, теперь уже окончательно уверенный, что человек этот или вор, или какой-то беглец, который боится эмирских нукеров. — Ваши подозрения напрасны, — сказал незнакомец, опять догадываясь, о чем подумал Пахлаван. — Я не вор и не разбойник. Но эмирские нукеры отняли у меня лошадь и теперь, боясь расплаты, могут сказать, что я джадид, оклеветать и схватить меня — потому я и спрашиваю. Ну ладно, дай вам бог завтра хорошего базара! — Аминь! — сказал Пахлаван. — Отдохните у нас, я сейчас дыню разрежу. — Нет, спасибо! — сказал незнакомец, с трудом подымаясь и подходя к груде дынь. — Не режьте дыню, но, если вы так добры, подарите мне одну из сорта «эмирских», я отнесу Наиму. Он скупец, конечно, скажет, что у него нет дынь. — Берите, какая понравится, пожалуйста! Незнакомец выбрал большую дыню и направился в кишлак, даже не попрощавшись. Когда он ушел, отец и сын посмотрели друг на друга. — Папа, кто этот человек? У него револьвер. — С чего ты взял, что у него револьвер? Слишком много ты знаешь… — Я видел — он у него в кармане галифе. — Ну и ладно, пусть револьвер, — сказал Пахлаван как будто равнодушно. — В наше время у каждого может быть револьвер. В Бухаре, говорят, есть магазин, где продаются револьверы. Этот бродяга тоже где-нибудь купил. Сейчас без оружия одному в степи ездить опасно. — А кто он, если один ездит по степи? — Не знаю, — коротко сказал Пахлаван и встал с места. — Подымайся, сынок, приведи ишака, погрузим дыни и пойдем домой. Поздно, твоя мать, наверное, уже сварила луковую похлебку. Мирак встал, пошел на скошенное уже клеверное поле и пригнал оттуда осла. Отец с сыном уложили дыни в мешок, взвалили на осла и направились в кишлак. В голове Сайда Пахлавана все время вертелся вопрос: кто этот человек?.. Чалма как у муллы, а в кармане — револьвер! Речью похож на учащегося медресе, а манеры разбойничьи. Сайд Пахлаван не помнит, чтобы этот человек когда-нибудь появлялся в их округе. Его глаза, когда он уставится на собеседника, так и просверливают насквозь, кажется, что от него ничего не скроешь. Лицо незнакомца, его тонкие губы, прямой и острый нос крепко запомнились Сайду Пахлавану. Он подумал, что узнает этого человека даже через двадцать лет, даже в темноте. Кто же он? Откуда и куда идет? Завтра он увидит Наима и узнает все. Тем более что Наим Перец собирался утром к нему прийти — починить испортившееся охотничье ружье. Наступил вечер. На чистом небе появились звезды, весело замигали земле. Вдали, в стороне Кагана, горизонт светился, словно там был большой пожар. В степи со всех сторон раздавался треск кузнечиков, лягушки па болотце начали свой концерт. Стадо уже давно пришло, и даже озорных кишлачных мальчишек не было видно на улицах, когда Мирак с отцом добрались до кишлака. Около мечети им встретились имам и служка, которые, прочитав вечерний намаз, заперли двери мечети и направлялись домой. — Салам алейкум! — сказал им Сайд Пахлаван, почтительно прижав руки к груди. — Ваалейкум! — ответил имам. — Бог в помощь, Пахлаван! — Спасибо, господин! — Что-то вас давно не видно в мечети. Совсем не показываетесь. — Имам посмотрел строго и сказал: — Погнались за мирскими делами и забыли путь к дому бога? — Не забыл я путь, знаю… — Почему же пропускаете намазы? — Виноват, господин. — Бог разгневается и накажет вас. Ничего, бог милостив, он меня простит! — сказал в ответ Сайд Пахлаван и пошел дальше. Имам от возмущения взялся за воротник и покачал головой, но сказать уже ему было нечего. А Мираку отцовский ответ так понравился, что он от восторга захохотал было, но сразу прикрыл рот ладонью, чтобы еще больше не рассердить имама. В это время Наим Перец, с чайником и дастарханом в руках, с веселым и довольным выражением лица входил со двора в свою мехманхану. Мехманхана, с семибалочным потолком, устланная ковром, с тремя рядами курпачей у передней стены, освещалась висячей десятилинейной лампой. На одеялах в переднем углу, облокотясь на подушку, сидел тот самый незнакомец, о котором шла речь. — Что ты велел приготовить мне поесть? — спросил гость, увидев вошедшего хозяина. Только не суп, я не ем супа… — А чего вы хотите, Махсум-джан? — спросил Наим Перец. — Все, что хотите, жена вам приготовит. Для вас я готов зарезать барана, быка, даже верблюда! Жаль только… — Не тяни, Наим! — нетерпеливо сказал незнакомец. Если ты еще ничего не заказал, то расстели дастархан и пойди скажи, чтобы поскорее приготовили плов, да пожирнее. Не бойся, за каждую свою рисинку ты десять раз плова поешь. — Плов? Пожалуйста, со всей душой! Вы ведь знаете, что для вас я жизни не пожалею. Вы сидите, пейте чай, а я сейчас… — И вот что… если у тебя есть вино-мино, тоже принеси! — Вино? — изумился Наим, но быстро добавил: — Со всей душой! Но вы… Ладно, пожалуйста, если будете пить вино, я хоть из-под земли достану. Махсум-джан удивлялся: каким сладким на язык стал Наим Перец! Или он ждал от ночного бродяги хороших вестей? Раньше, если Наим и угощал своих гостей пловом, то сначала высыпал на них целый мешок острот и колкостей. А сейчас без всяких разговоров готов даже вина принести. Что за чудо случилось? Но тут Наим вошел в мехманхану с двумя четырехгранными бутылками домашнего вина, расстелил скатерть, разломил лепешку, разрезал вдоль на три части принесенную Махсумом дыню, налил вина в две пиалы и сказал: — Ну, слава богу! Выпьем за то, что довелось встретиться живыми и невредимыми! «Чтоб твоя рожа черту приглянулась!» — сказал про себя Махсум, кивнул и выпил залпом полную пиалу вина. Брови его слегка разгладились, по телу растеклась приятная теплота. — Ты не спрашиваешь, — сказал Махсум, ставя пиалу на скатерть, — где это я научился вино пить? — Я удивляюсь, — сказал Наим, — прежде вы вина и в рот не брали. «Спрошу», — сказал себе, но подумал, что неудобно спрашивать… — Я и сейчас не пью, — сказал твердо Махсум. — Но сегодня не грех выпить… Ты знаешь, я ведь все могу, любое дело, что захочу — выполню, могу и вино пить… Сегодня пью, завтра — нет! — Я как будто предчувствовал, — сказал Наим Перец. — Это вино я приготовил, вернувшись домой после того, как мы с вами расстались, тогда в Кагане, в агентстве, и вот только сегодня разлил его по бутылкам, как будто предвидел, что вы придете. Ну, расскажите же, где вы были это время, что делали? Почти два года мы не виделись… — Лучше бы вместо предчувствий ты что-нибудь дельное сказал! — проворчал Махсум-джан. — Ну, наливай своего вина, несчастный! Наим понял, что чем-то не угодил гостю, огорчился, попросил прощения и снова налил вина в пиалы. — Выпьем же за то, чтобы пришла наша пора, — сказал Махсум, немного захмелевший уже от первой пиалы. — За нашу удачу! — сказал Наим и, выпив вино, добавил: — Когда же она придет наконец? — Завтра или послезавтра! Так и знай! — сказал Махсум и тоже выпил. — Завтра или послезавтра возьмем власть в свои руки, придет наше время! Ты и Хафиз тогда испугались и сбежали, вас следовало бы расстрелять или повесить, но я простил вам грех. Ладно, живите! Но грех ваш вы должны искупить верной службой и преданностью! Наим помнил, что было тогда — два года назад. Два или два с половиной года назад Махсум-джан жил в скромной келье в медресе Хаджи, где он тогда учился. Наим довольно часто ездил в Бухару — перепродавать разные товары, украденные в других местах, и ему приходилось ночевать в городе. Там и познакомился с Махсумом, чтобы пользоваться его гостеприимством и прятать в его келье свои товары. Махсум был родом из Байсуна. Но приятели в знак уважения называли его Махсум-джан. Наим Перец думал сначала, что, подружившись с простодушным на вид Махсум-джаном, он сможет его эксплуатировать, по, узнав поближе, понял, что Махсум-джан не так прост, наоборот, он скоро подчинил себе Наима. К Махсуму в келью, кроме Наима, приходили еще другие люди и тоже подчинялись ему во всем. Одним из самых усердных был Хафиз. Этот бедняк ремесленник занимался гончарным делом; приходя к Махсуму, он выполнял работу служки и за это пользовался его милостями. Наим узнал потом, что Хафиз раньше учился в одной школе с Махсумом. Махсум был щедр, любил повеселиться, но характер у него был резкий, вспыльчивый. Он никого не боялся, никого не стеснялся, был нахален и самоуверен, остер на язык. Он получал от отца не так уж много денег, но каждый вечер у него в келье был плов, всякие угощения, каждый вечер тут пировали приятели. Наим удивлялся, откуда он берет деньги на такие расходы. Хафиз говорил, что Махсум-джан водится с джадидами, вращается в их кругу, и Мирзо Муиддинбай, главарь джадидов, любит Махсума, поддерживает его. Узнав об этом, Наим Перец немножко испугался, но не очень-то поверил Хафизу. Махсум, по его мнению, вовсе не похож на джадида. Во-первых, он сын казия, учился в медресе, выполнял все намазы, верил в бога; во-вторых, он не знал русского языка, не читал газет, не пил водки, никогда не произносил таких слов, как «свобода», «равенство», «да здравствует»… Как же он мог быть джадидом? Наим Перец, как и многие жители Бухары, думал, что цель джадидов — отобрать чужое имущество, снять с женщин паранджу, сделать жен общими. А вот Асад Махсум вовсе не был таким, не стремился отбирать имущество у богатых и не собирался делать общими жен. Наоборот, он был на стороне богатых и торговцев, хотя и завидовал им, потому что сам жаждал богатства. Несколько дней Наим терзался, колеблясь между сомнениями и подозрениями, с одной стороны, и доверием к товарищу — с другой. Он не сочувствовал джадидам, их цели и намерения не привлекали его, но он знал, что джадиды осуждены на смерть, что муллы хватали даже их близких друзей, тащили в Арк и там обезглавливали. А Наиму еще не надоела голова. Поэтому он решил, что нужно все выяснить, поговорив с самим Махсумом. И вот как-то вечером, после плова, Наим заварил крепкий зеленый чай, и оба они уселись и стали беседовать. — Как в Кагане? — спросил Махсум. — Спокойно? — Да, спокойно, — сказал Наим, довольный таким началом беседы. — У нас не так шумно и не такой беспорядок, как в Бухаре. — Беспорядки в Бухаре тоже недолго будут, — сказал Махсум, с удовольствием прихлебывая чай, — через день-другой все успокоится. Если судьбе будет угодно! — Это уж будет, наверное, после того, как всех джадидов поубивают? — Не так-то легко перебить джадидов! — сказал Махсум. — У джадидов корни крепкие! Вот погоди, они покажут твоим муллам! — А вы откуда знаете? — А ты что, соглядатай, что выпытываешь у меня? — Клянусь богом, нет! — сказал Наим, но огненные глаза Махсума, впившиеся, как сверла, в его лицо, заставили его сказать: — Что вы, как я могу шпионить за моим господином? Бог с вами! Я вас хотел спросить только из-за любопытства, — сказал Наим. — Вы, Махсум-джан, не сомневайтесь во мне, я, право, ничего плохого не делаю… Вы лучше о себе подумайте! — Как так? — А вот так! Люди говорят, что вы водитесь с джадидами, бываете у Мирзо Муиддина… А я, ваш верный друг, как я могу быть спокоен, когда ходят такие слухи! — От кого ты это слышал? — Ваши товарищи говорят, я не могу сказать — кто. Но, клянусь богом, не вру. Неужто это правда? — Да, это так! — спокойно сказал Махсум. — Но ты не бойся, тебе ничего не будет. Ты только не болтай, молчи — и все, и мир тебе будет цветником! — Вы джадид? — Вроде! А что плохого сделали тебе джадиды, что ты так говоришь? — Ничего плохого я от них не видел… Но люди говорят, что джадиды… — А ты не слушай людских разговоров, слушай меня! Вот когда джадиды возьмут власть в руки, тогда наш альчик выиграл. — Да разве можно отнять власть у эмира? В мире такого не бывало. — Ну, ладно, тебе не объяснишь! Ты слышал звон, да не знаешь, где он. Ты даже краешком этого не касался, не понимаешь! Завтра вечером пойдем с тобой в одно место — там все сам поймешь. — Я с вами пойду, куда скажете… Но бог знает… — Бог знает, и ты узнаешь! — сказал Махсум. — Но смотри, никому ни слова. Понял? — Понял, — сказал Наим и замолчал. На этом и кончилась их беседа. А назавтра вечером они втроем — с ними был и Хафиз — пошли на собрание джадидов. Самое слово «собрание» Наим впервые услышал в тот день. Да, они пошли на тайное собрание джадидов. Около ворот Саллох-хона в глухом переулке они постучались в низенькие ворота. Детский голос изнутри спросил: — Кто тут? — Знакомый, — сказал Асад Махсум. — Кто вам нужен? — Мирзо-ака меня звал, я его ученик. Ворота открылись. Отворил их не мальчик, а смуглый юноша высокого роста. Увидев Асада Махсума в сопровождении двух чужих, он смутился. — Здравствуйте, ака Махсум, — быстро сказал он. — Как живы-здоровы? Пожалуйте… Я сейчас… Знаете что… Мирзо-ака нездоров немного… Я пойду узнаю… Табиб приходил… Подрждите, я сейчас… Но удержать наглого Асада Махсума не удалось. Он насмешливо улыбнулся и вошел в ворота, Наим и Хафиз последовали за ним. Не бойтесь, Хаким-джан, — сказал Махсум. — Это свои. Хаким-джан, увидев, что тут ничего не поделаешь, вопреки хорошему тону пошел впереди и почти бегом направился в мехманхану. Асад Махсум засмеялся, глядя на своих спутников. Вы здесь незваные гости, потому вас так и встречают. Правда, что собрание тайное, но я поручусь за вас, что вы не выдадите наших секретов. Головой пожертвую, но тайну сохраню, Махсум-джан, — сказал Хлфи: — Если нам не доверяют, мы можем и не входить. Разве так обязательно нам тут быть? — тихо проговорил Наим. — Обязательно! — сказал Махсум. — Особенно тебе, острому перцу, надо побывать на этом собрании. Узнаешь, кто такие джадиды. Но знай, если заикнешься об этом даже своей жене или матери, ты пропал. Ты еще не испытал силу моего удара! — Хорошо, хорошо! — согласился Наим. — Как будто вы меня не знаете! Идите вперед, мы за вами! Махсум с довольной улыбкой взглянул на Наима и пошел вперед. Он любил Наима за его острый язык: горечь, говорил он, имеет свой особый привкус, который не всякий способен оценить… Все трое поднялись на площадку перед домом и без предупреждения вошли в прихожую. Их встретили хозяин дома ака Мирзо и Хаким-джан. Ака Мирзо был низенький плотный мужчина, круглолицый, с окладистой бородой, с большими ласковыми глазами и улыбчивым ртом, вежливый и любезный. Приход Махсума с незнакомыми спутниками, казалось, обрадовал его, он сказал приветливо: — Добро пожаловать! Наше жалкое жилище озарилось светом с появлением таких дорогих гостей! — Спасибо! — сказал Махсум. — Это мои близкие друзья, нужные нам люди. Можете им верить, как мне самому. — Конечно, конечно! Речи друга, о чем бы он ни говорил, приятны нам, вести, принесенные им, воодушевляют нас, — сказал Мирзо, вспомнив стих Саади (ни Махсум, ни его друзья этого не поняли), и пригласил гостей в комнату. В большой комнате, обставленной небогато, но опрятно и со вкусом, находилось пятеро гостей. Двое из них — один высокий, худощавый, с козлиной бородкой и другой, низенький, полный, рыжеватый, в очках, — сидели друг против друга и играли в шахматы. Трое остальных расположились вокруг, следили за игрой, давали советы. Казалось, они так были заняты, что даже не заметили, как в комнату вошли Махсум и его спутники. Асад Махсум вспыхнул, как бумага от огня, но сдержался и ничего не сказал. Вошедший за ним следом ака Мирзо объявил: — Дорогие друзья! Наш друг Махсум-джан пожаловал к нам со своими товарищами! Двое из тех, кто следил за игрой, подняли головы, посмотрели на пришедших и встали. Худощавый шахматист, не подымая глаз от шахматной доски, кивнул головой. — Добро пожаловать! Добро пожаловать! — сказал он и передвинул пешку. А рыжий взглянул поверх очков и сказал почему-то: — Да! Третий, следивший за игрой, даже головы не поднял. Терпению Махсума пришел конец, он не стал больше сдерживаться; не говоря ни слова, пошел прямо к игравшим и, не обращая внимания на присутствовавших, смел рукой с доски шахматные фигуры. — Так люди не поступают! — Да, да! — сказал насмешливо рыжий человек в очках. — Люди именно так поступают, как Махсум-джан! — Конечно, — сказал Махсум, — я правильно действую! Раз причина вашего невнимания — шахматы, значит, долой их — и все в порядке! Всегда надо найти причину болезни, тогда найдется и способ лечения, это доказано на практике! Все засмеялись, встали и поздоровались с пришедшими. Махсум представил своих спутников: — Это люди полезные… сочувствующие… — Не рано ли называть яйца цыплятами? — сказал толстяк шахматист. — Нет, эфенди, они у меня уже петухи! — сказал твердо Махсум. — Вот это Хафиз, мой задушевный друг. Если скажу: умри — умрет за меня; скажу: живи — будет жить. А это — Наим Перец, горький… немножко злой на язык… иногда сквернословит, но зато сам не замечает этого… — Будь невеждой — и тебе дадут место на пиру жизни. А если будешь много знать, тебя выгонят из рая! — сказал с улыбкой ака Мирзо. — Он знает то, что надо знать, — сказал Махсум. — Он человек верный и нужный… из кишлака Кули Хавок, около Кагана… Можно не остерегаться его. — Хорошо, хорошо! — сказал худощавый. — Вы правильно сделали, что привели его. Чем больше нас будет, тем лучше. Ну, пожалуйте! Все сели. Хаким-джан принес два чайника. За чаепитием сначала разговор шел обычный. Хозяин дома Мирзо шутил и смешил гостей. — Беда не в том, что человек ошибается, — говорил он, — плохо, когда человек не догадывается о своей ошибке. Вот домулло у нас в школе ошибался и не догадывался даже об этом. Как-то раз он пришел в школу, взяв вместо четок связку нанизанных фисташек. Один озорник, увидев это, вытащил из кармана нитку своих фисташек, сел напротив учителя и давай ими играть. Домулло удивился и сказал: «Твои четки похожи на мои». Ребята засмеялись, а он: «Почему смеетесь?..» Вот какие у нас домулло в школах… — Верно, — сказал Асад, — наши домулло часто бывают глуповаты. — Дорогие друзья! — провозгласил человек с козлиной бородкой, желая перейти к делу. — Мы собрались сегодня здесь, чтобы посоветоваться по одному важному делу. Вы уже знаете, что тираническая политика кушбеги и казикалона сделала свое дело: те несколько ново-методных школ, которые мы организовали, закрыты; ученики и учителя разогнаны. Но нельзя дальше оставлять народ без школ, без просвещения, без прогресса. Ни один мало-мальски честный человек не может смириться с тем, что наши будущие поколения останутся неграмотными, лишенными всех достижений современной науки… Но ведь школы не только в городе, и в кишлаках многие дети учатся! — прервал говорившего Асад Махсум. Джадиды удивленно переглянулись. Не надо удивляться словам Махсум-джана, — поспешил заметить ака Мирзо. — Махсум-джан сравнительно недавно здесь, новый человек среди нас и пока еще не в курсе наших дел, он не был на собраниях, где шла речь о просвещении. Пусть так, но все-таки… — пробормотал кто-то. — Основная цель передовой молодежи Бухары, — сказал рыжий, глядя поверх очков на Махсума и его друзей, — это просвещение, школы! Те школы, о которых вы говорите, не могут нас удовлетворить. Наше время — время прогресса, движения вперед, время развития торговых сношений, расширения связей с народами мира. Без обширных и всесторонних знаний невозможно поддерживать отношения с передовыми народами мира. Наши старометодные школы не могут дать людям те знания, о которых мы говорим. Например, учащиеся в них не получают необходимых знаний по арифметике, географии, геометрии, алгебре и другим современным наукам. И сам метод преподавания устарел. Ведь требуется десять — двенадцать лет, чтобы даже способный ученик научился читать и писать и стал более или менее сведущим в шариате. А в новой школе, в школе новометодной, все это изучают за шесть месяцев или за год. Видите, какая разница! Все присутствующие закивали, подтверждая слова рыжего. Но Асад Махсум зло усмехнулся. — Очень признателен, благодарю, что разъяснили! — сказал он с еле скрытой насмешкой. — Однако возражение мое было вызвано тем, что господин Мунши, — он указал на худощавого с козлиной бородкой, — сказал, что наше молодое поколение будет неграмотным… Это, конечно, неверно. Слава богу, наука из Бухары распространяется по всему свету. Бухара дает знания и тюркам и таджикам… Вы сами, здесь сидящие, и я также учились и стали образованными в Бухаре. И таких, как мы, слава богу, немало… Почему же теперь нам впадать в уныние и страх и к чему из-за такого малозначительного вопроса вызывать гнев двора и мулл? Не лучше ли нам оставить эти распри по поводу школ и стараться расширить наши ряды, чтобы организация младобухарцев стала сильной, сплоченной, отважной и могучей… Чтобы она могла взять в свои руки государство! Вот тогда… — Нам не нужна государственная власть, — сказал Мунши. — Существующая власть — его высочества эмира — вполне приемлема для Бухарского эмирата, пусть только он немного уступит, даст дорогу нашей партии, предоставит возможности для развития нации, обуздает своих невежественных мулл — и этого будет достаточно. Мы выучим, сделаем грамотным и просвещенным наш народ, наше молодое поколение, и тогда оно само подумает о себе. Вот такова наша задача! По-моему, Махсум-джан, не надо сворачивать разговор в другую сторону, давайте нынче говорить только о школе, тем более что не все наши руководители смогли прийти. — Хорошо, хорошо! — сказал Махсум. — Я ведь только сказал, что мы должны быть осторожнее и не драться попусту со сторонниками эмира… А впрочем, вы сами это знаете… — Осторожность, конечно, необходима, — сказал ака Мирзо. — Надо найти такой путь, чтобы и овцы были целы, и волки сыты и чтобы наш друг Махсум не сердился. — Да, да! — сказал Мунши. — Ведь мы для этого и беседуем! Мы хотим посоветоваться, как быть. Открывать ли новометодные школы тайком и дальше? Если открывать, то кто покроет расходы? И как содержать их в тайне? Наиму надоело слушать эти разговоры; под предлогом покурить чилим он вышел в прихожую и сидел там, болтая с Хаким-джаном. Когда собрание кончилось и из комнаты выходили Асад Махсум с Хафизом и хозяин дома, Наим дремал. — Вставай, пошли! — сказал ему Асад. — Здесь не место спать. — Если не спать, то что же тут еще делать? — проворчал Наим. Асад, закусив губу, быстро вышел из крутого прохода к воротам. На улице он обругал Наима. — Хозяин дома ничего не слышал, — вступился Хафиз, чтобы предотвратить ссору. В медресе, у себя в келье, Асад за чаем спросил Наима: — Ну, видел джадидов? Что они — с рогами? — Рогов у них нет, — сказал многозначительно Наим, — но я удивляюсь… — Чему ты удивляешься? — Удивляюсь, — сказал Наим, — что вы хотите с этими господами весь свет перевернуть, кричать с ними «да здравствует!». Моему маленькому умишку сдается, право, что они своего собственного осла не смогут вытащить из грязи, а не то что бороться с эмиром! — Твои слова в известной мере справедливы, — сказал Махсум. — В самом деле, с теми людьми, которых ты видел, киселя не сваришь — куда уж тут затеять что-то большее! Но есть и настоящие джадиды, которые, стоя во главе дела, вытащат из грязи и своего осла и нашего с тобой! — Мой ишак вышел из грязи! — сказал Наим. — Я с джадидами не желаю иметь никакого дела. — Глупости! Хочешь ты или нет, а пойдешь со мной, куда я пойду! — Во всяком случае, будьте осторожны, Махсум-джан! — сказал Хафиз. Махсум понял намек и улыбнулся. — Учиться в школе, сделаться грамотным — разве в этом все дело? И ты, Хафиз, и ты, Перец, говорите так о джадидах потому, что не понимаете политики. Вам достаточно, чтобы сегодняшний день был для вас хорош! И таких, как вы, много, а мы, играя в политику, сядем на вашу шею и будем ездить на вас. — Скажите уж — сделаете нас ишаками… — сказал со смехом Наим. — Да, сделаем вас ишаками, — повторил Махсум. — Что ж, хорошо! — Что хорошо? — Ишак — животное вьючное, — сказал Наим, — его погоняют, покалывая палкой… Но если вы его уколете больно, он вас сбросит со своей шеи так, что от вас мокрое место останется. Поэтому слова Хафиза имеют смысл: будьте осторожны. Будете играть в политику, доведете народ до беды, тогда, боюсь, как бы он не сбросил вас самих в пропасть! Улыбка исчезла с лица Махсума. Ах ты, Перец! — сказал он серьезно. — В твоих словах есть доля правды! Эк нужно учесть да! — сказал Наим. Прошел почти год. И вот однажды Асад Махсум, довольный и веселый, вошел в келью, где Хафиз и Наим Перец были заняты приготовлением плова, и, обратясь к ним, сказал: — Бросьте все, сейчас плов-млов не нужен! Пошли! — Куда еще? Что за спешка? — спросил Наим. — Сейчас едем в Каган… Ну-ка, подымайтесь! — Все твои несчастья на мою голову, Махсум-джан! — пошутил Наим. — Если мы собираемся ехать ко мне в Кули Хавок, то давайте возьмем с собой все для плова, потому что мои домашние, наверное, сварили похлебку с машем. Пусть твой дом обрушится тебе на голову! — сказал Махсум полушутя-полусерьезно. — В Кагане будет большой той, мы поедем на той. — Значит, будет угощенье? — Такое будет угощенье, какого ты в жизни своей не видал! Может быть, тебе даже самому придется играть на бубне! — Ну, коли так, дайте только знак — и мы бегом побежим. Все трое вышли из кельи и, как велел Махсум, незаметно выбрались на улицу. Около медресе Говкушон они повернули к хаузу Девонбеги и пустились в путь. Было начало весны — первые веселые дни Ноуруза. На чистом лазурном небе — ни облачка. Воздух был свеж и приятен, улицы полны людей. Особенно людно на площади Сесу — у трех углов и под куполом Саррофон, где сидели менялы; жизнь тут кипела, торговля в полном разгаре. Саррофон и примыкающие к нему торговые ряды считались центром бухарской торговли. Все новые магазины, все самые большие караван-сараи, все банки и другие финансовые учреждения были расположены неподалеку, вокруг этого центра. Поэтому в полдень на этих улицах толпился народ. Много фаэтонов и всадников. Сквозь эту шумную кипучую толпу можно было пройти незаметно. Три наших друга пробрались через толпу незамеченными, дошли до Сенного базара, где торговали люцерной и где была биржа извозчиков, наняли парадный фаэтон, уселись и поехали на вокзал. Тогда между Бухарой и Каганом три раза в день — рано утром, в полдень и вечером — ходили поезда. Когда три приятеля приехали на вокзал, дневной поезд готовился к отправлению. Асад Махсум велел Хафизу купить билеты, и они сели в поезд. Народу было немного. Они вошли в вагон. Поезд тронулся. — Слава богу! — сказал Асад Махсум, вздохнув облегченно. — Я боялся, что не успеем. Теперь мы в безопасности. Наим Перец побледнел. — Разве нам что-то угрожает? — спросил он. — Да нет… Не бойся, тебя никто не тронет! — успокоил его Махсум. — Но, возможно, нас не пустили бы на этот праздник и, может быть, даже отвели бы во двор Арка, где казнят джадидов. — Как же так? За что? — удивился на этот раз и беззаботный Хафиз… — Мне передали, чтобы я был осторожен… Но теперь все хорошо, сошло благополучно… — Как сошло? Но ведь вы же потом опять вернетесь в Бухару, — сказал Наим, — а ведь там и Арк стоит на месте, и дворик в нем… — Кто знает, — весело сказал Махсум, — может быть, к нашему возвращению и Арк сдвинется со своего места, и дворик исчезнет. — Вы бредите! — с досадой сказал Наим. — Ладно, не верь. Вот увидишь! — Постойте, куда ж мы едем — на праздник или на похороны? — Верно сказал — и на праздник, и на похороны! — засмеялся Махсум, умолк и до самого Кагана не отвечал на расспросы Наима. Наим каждый раз, когда приходилось ему ездить в поезде, садился у окна и смотрел с любопытством на все, мимо чего проезжал. Но теперь он не обращал внимания на весенние пейзажи за окном и даже не заметил, как подъехали к Кагану. В Кагане они увидели на путях красные вагоны, в одном из них военные смазывали и налаживали винтовки. Наим удивился, но ничего не сказал. Вслед за Махсумом они вышли на большую улицу Кагана и направились к Российскому представительству. — Видели войска? Это вам не шутка! — сказал Асад Махсум. — Я знал, что они тут, потому и позвал вас на той. — Махсум-джан, дорогой господин! — сказал умоляюще Наим. — У меня больная мать и дети, за которыми некому присмотреть… Не лучше ли, я издалека послушаю звуки бубна на этом празднике? — Замолчи, трус! — сказал твердо Махсум. — Еще ничего не известно. Зайдем в представительство — узнаем! Они дошли до представительства и вошли во двор. Там собралось много народу, в больших котлах и в самом деле, как на тое, жарили мясо, варили плов, шли большие приготовления. Войдя в ворота, Махсум сказал товарищам, чтобы они подождали его на дворе, а сам вошел в здание представительства. Наим и Хафиз сели на деревянный помост у ворот и стали разглядывать собравшихся. Тут были и русские, и татары, и узбеки, и туркмены. Все они были вооружены револьверами, саблями, винтовками. Они громко смеялись и болтали беззаботно, словно и впрямь пришли на той. Среди тех, кто входил в здание представительства, Наим увидел ака Мирзо и Мунши, подбежал к ним: — Здравствуйте, ака Мирзо! Это правда, что тут болтают, будто мы теперь будем драться с эмиром? И скоро наступит этот час? — Скоро, если богу будет угодно! — сказал ака Мирзо и вошел в дом. — Сам Колесов приехал, — сказал Мунши. — Дай бог, чтобы все хорошо кончилось. — А Колесов — это кто? — спросил Наим. — Самый главный в Туркестане, глава всех революционеров, — сказал Мунши. — Хорошо, что он здесь, хорошо, если дело хорошо кончится! — Да, — сказал Наим, — дай бог, чтобы все хорошо кончилось. — Воевать с эмиром — нешуточное дело! — многозначительно сказал Мунши и прошел в здание посольства. Наим вернулся к Хафизу. — Дорогой друг! — сказал он. — Ты как хочешь — твоя воля, но я не собираюсь воевать. Я еще хочу пожить на этом свете! — А я приехал сюда, даже не предупредив никого дома, нехорошо получается… — сказал Хафиз, как будто воевать он мог только с разрешения своих домашних. — Знаешь что, — тихо сказал Наим, — давай, друг, потихоньку выберемся отсюда и подумаем о себе и своих делах. Что ты скажешь? — Давай! Они незаметно вышли из ворот представительства и пошли назад, к вокзалу. Там они расстались — Хафиз отправился пешком в Бухару, а Наим зашагал по дороге в свой кишлак Кули Хавок. А на другой день произошли так называемые «колесовские события». До кишлака дошло известие, что между Бухарой и Каганом идет война, слышна была стрельба, артиллерийская канонада. Потом стало известно, — что джадиды потерпели поражение, войска эмира захватили Каган, убивают кого попало, рекою льется кровь… Несколько дней во всей округе люди боялись выходить на улицу. Наим Перец тоже отсиживался дома, только через неделю, когда стало спокойнее, он на лошади окольными путями отправился в Бухару. Поезда не ходили. Вокзал был разгромлен, пути повреждены, много русских убито. В Бухаре Наим направился в дом своего приятеля, старого галантерейщика. Оставив у него лошадь, пошел к Хафизу. Хафиз встретил его испуганно, со множеством предосторожностей, сказал, что Наим напрасно приехал в Бухару. Всем известно, что Асад Махсум был заодно с джадидами, из Кагана он не вернулся. Муллы разграбили его келью, растащили все его вещи. Что с Асадом Махсумом, никто не знает. Убит ли он или взят в плен и сидит в тюрьме? Во всяком случае, пусть Наим больше не приходит в дом Хафиза. В тот же день Наим вернулся к себе в кишлак и старался даже не вспоминать Бухару. Он занялся хозяйством, стал настоящим кишлачным жителем. Прошло более двух лет, и Наим Перец почти позабыл даже имя Асада Махсума… И вот теперь Махсум сидел против него, живой и здоровый. Он только похудел немного, лицо потемнело, стал походить на степняка. Черная густая борода стала длинней, но глаза сверкали по-прежнему и смотрели зорко, поведение и характер, видно, тоже не изменились, а бахвальства даже прибавилось. Новым было только, что он стал пить вино, которым угощал Наим. — Вы ведь знаете мою преданность вам, — сказал Наим подобострастно, — никогда я не поступал наперекор вашему приказу, ни на волос не сворачивал с намеченного вами пути. Но в тот день покойный Хафиз сбил меня с толку, вывел из представительства и увел с собой. А что мне было делать? Ведь этот взрослый здоровенный человек чуть не плакал тогда, да освятит господь его могилу! — Что? Разве Хафиз умер? — огорчился Асад. — Когда же? — Вот уже месяц… совсем неожиданно… здоровый был, лег в постель, уснул и не проснулся. Я узнал об этом спустя неделю после его смерти, ходил поминать его. — Да будет милостив к нему господь! — сказал Асад, подняв руки для молитвы. — Хороший был человек, добрый! Правильно говорят, что смерть выбирает лучших. Вот мы с тобой, хитрые и злые, живы… — Кому жизнь, кому смерть… — сказал Наим и, помолчав, спросил: — Ну ладно, расскажите же мне теперь, где вы были все это время, что делали? — Больше года я вина в рот не брал… — сказал Махсум. — Но сегодня вечером грех не выпить! Ты, проклятый, мастер вино делать. Меня уже разобрало… — Я рад, Махсум-джан, — сказал Наим. — Да, слава богу, дожили до этого дня! Ну ладно, где же плов? — Сейчас, сейчас, — сказал Наим и хотел встать, но Асад сделал ему знак, чтоб сидел. — Уже больше года я никому не говорил, что у меня на сердце… Но мне нужно высказаться… Нужно кому-то рассказать о полных опасности приключениях… — Оставьте, не рассказывайте, — сказал Наим, который хорошо знал характер Махсума. — Что себя зря расстраивать? И меня не печальте. — Нет, расскажу, — упрямо повторил Махсум. — А не то мое сердце лопнет, так я мучаюсь, понимаешь, мучаюсь! Ну-ка, налей еще пиалу! Ты и Хафиз тогда убежали, но мы… я, Колесов, Файзулла, Мирзо Муиддин, Абдухамид, Муинджан, Ходжигадой и еще другие, — Махсум из гордости всегда ставил себя впереди всех, — все бывшие там младо-бухарцы решили, что будем воевать с эмиром. Ты знаешь, какой я смелый и как метко стреляю! Я просил бога, чтобы началась настоящая война, чтобы я мог показать свое военное искусство. Но другие думали, что надо действовать скрытно, напасть неожиданно, и надеялись, что мы, не проливая крови, захватим город. Все были согласны с таким решением. Один я был уверен, что бой будет ожесточенный… Потому что я знал — войска эмира знают о нашем решении выступить и хорошо подготовились к отпору. Что? Откуда я это знал?.. Потому что нет ничего, чего бы я не знал. Ты помнишь, когда мы вышли из Бухары, сели в поезд и он тронулся, я возблагодарил бога и сказал, что мы избавились от опасности. Мои слова имели тогда серьезное основание, чего вы не поняли и не могли понять! Да, втот момент я, может быть, спасся от топора палача! Дело в том, что за два дня перед тем я приехал в Каган и узнал, что джадиды с помощью Колесова, который приехал из Ташкента с войском и оружием, хотят шшасть на Бухару. Мне было приказано, чтобы я быстро вернулся в Бухару и сообщил об этом всем известным мне джадидам, чтобы они по возможности покинули Бухару, укрылись в Кагане и побеспокоились о своих женах и детях… С этим поручением я вернулся в Бухару, но был неосторожен… Судьбы не избежишь, как говорится! Люди кушбеги сторожили у ворот Кавола и, как только я вошел в них, схватили меня и отвели прямо в Арк к самому кушбеги. Кушбеги хорошо знает моего отца и меня. Он стал бранить меня и сказал, что я должен быть благодарен отцу, что только ради его имени… Одним словом, сам не знаю для чего, я стал каяться перед ним. Но он не принял во внимание мое раскаяние. «Тебя спросят, что ты сам делаешь, и не будут спрашивать, кто твой отец», — сказал он словами поэта. — Все твои дела нам известны, известно твое неблаговидное поведение. Зачем ты ездил в Каган? Если ты скажешь мне правду, я спасу тебе жизнь, а не то прикажу отвести на дворик!» Я не хотел ничего говорить, думал все отрицать. Но другого способа спастись у меня не было. Тогда я подумал и сказал, что ездил в Каган купить пива. Я ведь и в самом деле привозил оттуда пиво. Люди кушбеги подтвердили это. Потом я сказал, что видел в Кагане русские войска и слышал, что приехал Колесов, а ничего больше не знаю… Я утешал себя тем, что все равно они это знают и узнали бы и без меня. У них ведь глаза есть, а что в Каган прибыли войска, это все видели: Каган недалеко, и шпионов там много. Кушбеги приказал меня освободить, но сказал, что проверит мои слова, и если я солгал, то он меня повесит. По-моему, кушбеги, освободив меня, надеялся получить бесплатного шпиона, вызывать меня, когда понадобится, и, грозя казнью или палками, добывать от меня сведения… Но я был еще хитрее, чем он. Впоследствии все эти разговоры перепутались в моей голове, стали казаться сном, а стыд, который я испытал в плену у кушбеги, постепенно выветрился и позабылся… Мы начали восстание… Мои предположения оправдались, мы не сумели захватить войска эмира врасплох, началось настоящее сражение… Я просил начальников, чтобы мне дали отряд, уверял, что могу пойти в обход и нанести удар там, где не ждут. Они не согласились, не дали мне отряда, не поверили мне! Но спорить было не время. В гневе я схватил винтовку и патронташ и стал сражаться наравне с солдатами. Из Бухары на нас двинулись пехота, артиллерия и целое ополчение из учащихся медресе и ремесленников, которые шли с криками «Аллах!». Их было гораздо больше, чем нас. Но русская артиллерия хорошо поработала, бухарские войска повернули назад. Русские солдаты с криками «ура!» преследовали их. Они мчались как тайфун, и я подумал, что так они могут пройти весь свет. Под их напором войско эмира обратилось в бегство, пошло в город. Ворота заперли и приготовились к осаде. Мы шли впереди и уже почти ворвались в город… Но тут сам кушбеги вышел с белым флагом. Ни его, ни его людей не тронули. В специальном фаэтоне их повезли в Каган. Что там случилось, я не знаю, но наступление наше было остановлено, и пришел приказ всем нам возвращаться в Каган. Я пошел к Мирзо Муиддину и спросил: «В чем дело?» Он ответил, что эмир сдался. Я засмеялся. Он спросил: «Чему ты смеешься?» Я сказал: «Вы простаки, вас обманул кушбеги!» — «Нет, — сказал он мне, — эмир подписал и поставил свою печать на договоре, который прислал нам». Другие подтвердили его слова, но я все не верил и говорил, что кушбеги провел их. И что же, вышло все по-моему. Наших людей, которых мы послали в город для переговоров, схватили. Пришлось опять сражаться. И опять мы почти разбили эмирских сарбазов, но, на беду, у нас кончились патроны Я думаю, что враг знал об этом и на это надеялся. Все равно мы готовы были драться дальше. Но командующий русскими войсками дал приказ отступать. Солдаты отступили. А я один на вершине холма стрелял, и враги падали, как ягоды с тутовника. Если бы командир насильно не увел меня, я бы, кажется, продолжал сражаться в одиночку. Солдаты окопались вокруг Кагана. Рабочие с заводов и железнодорожники вооружились и готовы были сражаться. Но мы все, вместе с Колесовым, сели в поезд… В вагоне начальники стали совещаться. «Если мы заберем войска и уйдем, — говорил один из них, — что будет с населением Кагана? Эмирские войска придут и всех перережут». Другой сказал: «По-моему, нужно эвэкуировать рабочих депо, специалистов, работников вокзала и их семьи. Всех вывезти невозможно, да и какое дело эмиру до гражданского населения?» «Да, да, — сказал Колесов, — надо вывезти тех, кого оставлять опасно. С нами должен выехать также Государственный банк с деньгами и золотом». В результате этих переговоров, взяв людей, имущество, деньги и золото из казны, книги и документы, продукты, а также несколько цистерн с водой, поезда вышли один за другим. Но, отъехав немного от Кагана, остановились: оказалось, что люди эмира разрушили железнодорожный путь. Хорошо, что русские это предвидели и взяли с собой мастеров, рабочих и целый вагон инструментов… Ей-богу, эти русские молодцы! Если бы не они, наши кости достались бы степным волкам! Солдаты высыпали из вагонов, вышли в степь, готовые отразить нападение врага. Командир и нас заставил работать вместе с другими. В двух верстах от нас шел бой, гремели выстрелы, стучал пулемет, а мы таскали рельсы, шпалы, песок. Рабочие восстанавливали путь. Так, исправляя путь версту за верстой, сражаясь с воинами эмира, юлодные, без воды, мы понемножку продвигались вперед. Степь у Момо-джурготи и Куюкмазара голая, каменистая, воды не осталось, жара была страшная. Вот-вот войско эмира настигнет нас, сомнет и всех уничтожит… Но, к счастью, подоспела помощь из Ташкента, и мы были спасены… Между Каганом и Зирабулаком, где проходит граница Бухарского чанства с Туркестаном, расстояние такое, что в мирное время поезд проходит его за четыре часа, а мы прошли его за двенадцать дней, понемногу восстанавливая железнодорожный путь. Каким мучительным, кипим тяжелым и полным лишений было это путешествие! Я был так и шуром, так измучен, что со всеми ссорился, все мне были противны. Сто раз я проклинал себя за то, что сделался джадидом, но лучше от этого мне но было Хорошо, что у меня тогда отобрали винтовку и револьвер, я в припадке гнева мог бы перестрелять их всех… Пошто я восхищался русскими. Вот у кого нужно было учиться выносливости, трудолюбию, способности не падать духом при неудачах. Русский человек работает днем и ночью, даже если плохо с едой и совсем мало воды, он не унывает… Когда у него выпадает свободная минутка отдыха, он закуривает махорку и начинает петь песни. Он спит, положив голову на камень или прямо на горячий песок; он пробуждается с улыбкой, потягивается и, выкурив самокрутку, приступает к работе… А мы работаем кое-как, отговариваемся, спорим, ссоримся, завидуем, подсиживаем друг друга — потому нам и нет удачи в нашем деле. Мы даже спать не можем, когда устанем и измучаемся; нам и свет не мил… «Давай думать, решать что-нибудь, — сказал я себе. — Что мне делать с такими товарищами в Самарканде или в Ташкенте? А в Катта-Кургане у меня есть один верный человек, Тухтабай; он когда-то служил у моего отца, а потом отпросился к себе в Катта-Курган и занялся там садоводством и торговлей изюмом. У него был сын Халим, который некоторое время прислуживал мне в медресе, а потом вернулся к отцу. Вот я и пойду к ним, погощу какое-то время у них, а там что бог даст». Придя к такому решению, я вошел к начальникам в вагон — к Мирзо Муиддину и Файзулле. Поздоровался и попросил, чтобы они разрешили мне сойти в Катта-Кургане. «Почему? — спросил Мирзо. — Мы тебе так надоели?» «Не надоели, — сказал я, — но я до смерти устал, хочу немножко отдохнуть… вы ведь тоже где-нибудь остановитесь, еще увидимся…» «Ваша энергия и отвага поразили нас всех, — сказал Абдухамид. — Мы на вас надеемся. Бухарской революции нужны такие самоотверженные люди». «Благодарю, — сказал я, — в любой момент, когда понадоблюсь, позовите, я явлюсь… Но сейчас хочу уйти». Начальники посовещались и дали согласие. Им ничего другого и не оставалось, как в пословице: «Я сам бродяга бездомный, куда же поведу тебя?» Они, правда, просили сообщить им в Ташкент, где я буду, чтобы могли вызвать меня, когда понадоблюсь. «Хорошо», — сказал я, но про себя подумал: «Да пропади вы пропадом, проживу как-нибудь и без вас!» Когда поезд пришел в Катта-Курган, я распрощался со всеми, сошел и пешком отправился в город. Я раздумывал, как мне найти дом Тухтабая, как вдруг увидел лавку торговца изюмом. «Ну, — сказал я себе, — торговец изюмом, конечно, знает другого торговца изюмом». И не ошибся. Торговец поздоровался со мной, стал расспрашивать меня, догадался, что я нездешний, и сообщил мне, что Тухтабай уже год назад покинул этот мир, а в доме его живет теперь сын его, Халим-джан. Разыскав дом Тухтабая, постучался в ворота. С горечью говорил я себе: «Вот оно — колесо изменчивой судьбы! Сын знатного человека, известный в Бухаре Махсум-джан, бродит бесприютный по свету, стучится в ворота своего собственного слуги!» Я постучался второй раз, и тогда, не спрашивая «Кто там?», ворота открыли, и передо мной лицом к лицу оказалась молодая женщина, луноликая, стройная, с тоненькой талией, нежная, — словом, утеха сердцу. Признаться, хоть я был усталым, измученным дорогой, эта женщина поразила и смутила меня, лишила разума. Я не мог вымолвить ни слова, стоял и смотрел на ее красивое лицо. Она сначала тоже смутилась, увидев меня, растерялась, но потом опомнилась, закрыла лицо рукавом и отступила назад, и я услышал ее голос. «Кого вам нужно?» «Это дом Тухтабая?» «Да. Кого вам?» «Сын его Халим-джан дома?» «Дома. Заходите!» — сказала женщина и вошла в дом. Я еще немного постоял и со словами «Господи, благослови!» вошел во двор. Тут из мехманханы вышел Халим-джан и, увидев меня, по-братски обнял, потащил в комнату. «Жена очень испугалась, — сказал он. — Я был нездоров, несколько дней пролежал; слава богу, поправился, сегодня уже ходил на работу, вот только недавно вернулся. Мы прибирали в мехманхане, когда вы постучали в ворота. Я ей говорю: «Сиди, я сам пойду отворю», а она говорит: «Вы нездоровы и так устали». И пошла к воротам. Мы подумали, что пришел Мулладуст — есть у нас такой приятель-пьяница. Жена его не любит. «Если это Мулладуст, я скажу, что вас нет», — сказала она. А вот, оказывается, бог послал вас. Добро пожаловать! Ваше появление — радость для нас. Откуда нам солнце засияло? Какой ветер вас принес?» «Ветер революции!» — сказал я и коротко поведал свои приключения. Я узнал, что Халим-джан — учитель, преподает в школе. Что он человек одаренный, я понял еще в Бухаре, когда он был моим служкой в медресе. Отец его умер, но умный сын и без отца не пропадет. Теперь, при Советской власти, каждый может заработать кусок хлеба… Халим-джан радостно смотрел на меня своими умными глазами, а услышав, что меня принес к нему в дом ветер революции, совсем разволновался. Да, да! Ведь я представился ему революционером, бойцом, борцом за свободу! Молодому человеку, живущему при Советской власти, эти качества дороже и выше всякой святости! Ты, Наим, не можешь этого понять, ты ведь не знаешь еще, что такое Советская власть! Так вот, Халим-джан не знал, что и сказать, как меня уважить. «Этот дом — ваш дом, я — ваш раб, а жена моя — ваша служанка, — сказал он горячо. — Все, что вашей душе угодно, сделаем, только прикажите. Слава богу, у нас ни в чем недостатка нет, живем хорошо. Покойный отец, приехав из Бухары, купил этот дом, развел сад, усердно трудился и имел хороший доход, семья наша процветала. Потом он меня женил, устроил той, словом, выполнил заветное желание. Но жизнь его была недолгой. В прошлом году он внезапно скончался. Конечно, я почувствовал себя одиноким, но Халимахон из всех сил старалась смягчить горе. Моя жена в самом деле выше всяких похвал. Мы с ней живем не как муж и жена, а как двое влюбленных. Халимахон учится в вечерней школе, стала грамотной, хочет сбросить паранджу, стать свободной. Но только в нашем городе еще трудно это. Столько еще у нас сторонников старого, столько предрассудков, и много еще всякой контры, которая мешает нам… Ну, да это недолго уже будет, революция выкорчует гнилые корни предрассудков пока моя жена дома уже не закрывается от моих друзей. Мы сторонники свободы», — говорит она…» «Очень хорошо! — сказал я. — Мы — революционеры — тоже к этому стремимся! Надо, чтобы наши женщины стали свободными, работали наравне с мужчинами, получали образование, были счастливы… Это очень хорошо, и я обоих вас приветствую!» А про себя сказал, что душу отдам за революцию, которая заставляет красавиц снимать паранджу, так что мы, люди с горячим сердцем, можем свободно ими любоваться… Халим вышел из мехманханы, долго был где-то, потом вернулся с узлом в руках и сказал: «Сейчас мы закусим немного, потом пойдем в баню. Вот это для вас одежда. Не обессудьте, я собрал все, что у меня было ненадеванного… Временно сойдет… А там купим новую…» Мне стало стыдно. «Дорогой брат мой, — сказал я со слезами на глазах — так я растрогался. — Спасибо тебе, спасибо! Я не забуду твоей доброты Если будет суждено и я вернусь на родину, я возмещу тебе вдесятеро». «Пустяки!» — сказал Халим. Я просто не знал, что говорить. Перед таким гостеприимством я сразу позабыл все мои огорчения и дорожные лишения. Хорошие слова даже змею из норы вызывают! Не давай мне плова, не давай вина, успокой мое сердце хорошими словами — это дороже тысячи золотых! Но Халим-джан и хорошие слова говорил, и уважение мне выказывал, и дела делал. Мы очень хорошо с ним позавтракали и пошли в баню. Там долго парились, и я рассказал моему другу все, что со мной было. Он только качал головой в изумлении и говорил: «Ну, теперь деспоту недолго осталось жить! Если богу угодно, революция победит и народ Бухары освободится от оков рабства, дождется лучших дней». После бани я надел новую одежду и вернулся в дом, где уже был готов плов. Ночью я прекрасно выспался. За два-три дня отдохнул, совершенно пришел в себя, даже присоединился к Мулладусту-пьянице, выпил с ним вина. Хорошее вино, оказывается, лечит душу изгнанника… Я там привык к выпивке. Ты знаешь, ведь раньше я не пил вина, и даю тебе слово мужчины, что вот эта пиала будет последней — наливай! Прошло дней десять. Я спокойно жил в мехманхане Халима, а из Бухары доходили ужасные вести. Мы узнали, что эмир и муллы пришли в ярость, начались казни джадидов, страшная резня. Связь между Бухарой и Туркестаном была прервана, всякие сношения с Россией прекратились. «Как хорошо, — говорил я себе, — что я покинул Бухару, а то меня уже, наверное, сейчас свезли бы мертвого из Арка». Халим-джан каждый день уходил на два или три часа — учить ребят в школе, а вернувшись, был со мной. Каждый день мы с ним ходили в гости, угощались, беседовали, — видно, он старался развлечь меня, чтобы я не скучал. Однажды я сказал ему: «Не надо, не делай этого. Хватит и того, что я у тебя в гостях. Занимайся своим делом, я не буду скучать, найду себе занятие». Я купил на базаре книги, стал понемножку читать, надеялся подыскать себе какую-нибудь работу, — так я говорил другу. Но Халим-джан продолжал заботиться обо мне. Как-то вечером он все же ушел на собрание. У меня болела голова, я не выходил на улицу, лежал в мехманхане. Вдруг со двора вошла Халимахон. На ней было красное атласное платье — темная комната словно осветилась при ее появлении. Жилетка из красного бархата облегала ее грудь. Лицо ее, белое, как катта-курганская булочка, пылало румянцем, глаза под длинными черными бровями казались темными и манящими, на нежных губах играла ласковая улыбка… Словом, это была не земная женщина, а ангел небесный, в ее красоте была какая-то сверхъестественная влекущая сила… «Вам нездоровится, у вас голова болит, — сказала она заботливо. — Я пришла постелить вам постель… Хотите, я заварю чаю?» Ты знаешь, я никого на свете не боюсь, но в этот миг руки и ноги у меня похолодели, сердце сильно забилось, и я так смутился, что не мог выговорить ни слова. «Напрасно, — сказал я, — вы напрасно побеспокоились… я сам все сделаю». «Вы — наш дорогой гость, — сказала она ласково, — вы — названый брат Халим-джана, как же мне не беспокоиться?» Эти ласковые слова окрылили меня. «Да, — сказал я, осмелев, — я названый брат Халим-джана, и потому я и счастлив и несчастлив». «Избави вас бог от всякого несчастья! — сказала она. — Почему это вы считаете себя несчастным?» «Потому что я лишен возможности любить вас, дорогая». «Что? Что? — сказала она, не сразу поняв мои слова. — Любить меня? О чем вы говорите?» «Признаюсь вам, моя дорогая, что едва я взглянул на ваше лицо в первый раз, как тотчас потерял свое сердце. На этом свете лишь вы одна…» «Перестаньте, бесстыдник! — прервала она меня строго и быстро пошла к двери. — Я думала — вы человек, а вы, оказывается, просто грубое животное. Хоть бы, по крайней мере, уважали нашу хлеб-соль! Мой муж работает, ему в горло кусок не пойдет без вас, а вы так себя ведете! Стыдно, стыдно, стыдно! Это не по-человечески!» Она хотела уйти, но я подбежал к двери и загородил ей путь. «Простите, простите меня, извините, ради бога! — сказал я, засмеявшись. — Это был вам экзамен, испытание. Да, теперь я знаю, что вы верная жена и честная женщина. Халим-джан так вас хвалил мне, говорил, что вы стремитесь к свободе, хотите снять паранджу, и у меня явилось подозрение, я решил вас проверить. Слава богу, вы хорошая жена и действительно выше всех похвал!» «Разве можно так испытывать? — сказала она, не переставая сердиться. — Я с первого же дня почувствовала, что вы не тот человек, с каким можно обращаться по-родственному… Вы смотрели на меня нечистыми глазами… Но я молчала из уважения к мужу… А вот теперь мне все ясно!» «Что ясно? — сказал я серьезно. — Да неужели я на свою сестру, на жену Халим-джана, могу смотреть дурными глазами? Стыдно, Халимахон, стыдно! Вы простите меня, забудьте мою шутку и не говорите ничего Чилим-джину, а то вы и меня унизите, и себе жизнь испортите». «Почему это испорчу жизнь?» «Потому что, как бы там ни было, Халим-джан начнет в вас сомневаться, скажет, что вы дали мне повод говорить вам любезности. Поэтому, моя дорогая сестра, пусть этот разговор останется между нами. Через несколько дней я уеду отсюда, будьте покойны!» «Ну хорошо, я ничего не скажу Халим-джану, но вы знайте, я не из таких женщин, как вы думали!» — сказала она и ушла. Я услышал, как она накинула цепочку на калитку, ведущую на женскую половину. Я вернулся в мехманхану и сам удивился своему поступку. Как нехорошо получилось! Проклятая Халимахон не попалась на удочку… Дай бог, чтоб она не рассказала Халиму!.. Но что же делать? Шайтан говорил мне: «Перепрыгни через дувал, войди к ней и покажи этой «честной женщине», что ты умеешь добиваться своего, удовлетвори свое желание и тогда посмотришь, кому она будет жаловаться». Но голос бога говорил мне, что это нехорошо, что я жил в этом доме как родной, что нужно сдержаться, нужно смирить свое сердце, глаза и руки. «Ты пришел сюда как странник, тебе некуда было идти, у тебя нет ни пристанища, ни защитника, зачем же ты хочешь быть таким коварным со своими благодетелями? Лучше найди себе работу и уйди отсюда, уйди от греха!» И я послушался голоса бога, прогнал шайтана и сказал себе, что уйду отсюда. Что? Жаль, что не всегда человек, послушав бога, прогоняет шайтана? Не знаю. То ли бог дремлет иногда, а шайтан делает свое злое дело, потом наступает раскаяние, да уж поздно… Через день я уехал — по совету Халима отправился в отдаленный кишлак, аксакал которого был ему знаком. Халим-джан поехал вместе со мной, и мы провели ночь в доме аксакала. На мое счастье, имам того кишлака заболел и уехал в город, его заменял суфи. Аксакал повел меня в мечеть и познакомил с прихожанами, сказав, что я сын известного бухарского муллы. Прихожане согласились, чтобы я стал у них имамом. Ты знаешь, не по мне это занятие, но другого выхода не было. Я стал имамом кишлачной мечети, жил одиноко в полусырой келье. Я хорошо читал Коран, усердно выполнял все намазы и, кроме того, каждый вечер давал наставления своей пастве, рассказывая о загробной жизни. Я понравился им, они — мне. Через некоторое время приехал Халим-джан и привез известие, что между эмиром и туркестанскими властями заключен мир и что проезд в Бухару открыт. Я очень обрадовался этой вести и попросил, если кто поедет в Бухару, зайти к Хафизу и привезти его сюда ко мне. Халим-джан пообещал и уехал. А я стал ждать. Ты не знаешь, что значит ждать, — на чужбине, одинокому бездомному скитальцу. День ли приходит, ночь ли наступает — мои глаза смотрят на дорогу… Прочитал утренний намаз и думаю, что весточка придет позже. Но ее нет! И тогда я мечтаю: может быть, она придет после полуденного намаза? Опять нет! Ну ладно, говорю себе, значит, она, наверное, придет после ужина… И все напрасно. Пятый, последний намаз перед отходом ко сну я тоже читаю с надеждой. И долго потом стою у мечети и жду… И наконец иду в свою печальную келью и, вконец измученный, кладу голову на подушку… Наконец приехал из Бухары Хафиз. Его приезд осветил мою жизнь, душа моя успокоилась. Оказывается, только на чужой земле понимаешь, что такое родина. Пока живешь у себя на родине, пользуешься всеми ее дарами, не понимаешь, не чувствуешь, какой ты счастливец! Почувствуешь это только на чужбине. Ну, кто мне Хафиз? Кем он мне доводится? Но, увидев его, я обрадовался, как отцу родному, как брату; расспрашивал его о Бухаре, и мне казалось, что я слышу запах Бухары от его одежды, в его лице я увидел лик родного города, своих родных и друзей. Усадив его на почетном месте, я расстелил перед ним дастархан с угощением и сказал: «Говори все, расскажи, что происходит, прямо, без утайки и недомолвок!» Хафиз рассказал: отец мой умер, мать из Байсуна переехала в Бухару; одиночество, нужда и лишения уложили ее в постель… Эмир и муллы свирепствуют, аресты и казни джадидов продолжаются… От таких вестей сердце мое облилось кровью, я пришел в ярость. «Клянусь, — сказал я, — если только бог даст мне силы, я так отомщу, что весь мир изумится. Я еще не показал людям свою силу, народ еще не знает, на что я способен. Но погодите!..» Так я поклялся тогда, а сегодня я счастлив и благодарен богу, потому что пришел канун моей мести. Если богу будет угодно, то завтра подымется моя могучая рука и будет так, как я захочу, и я встану, как солнце среди сверкающих звезд. Никто больше не сможет преградить мне путь. Я буду мстить, отнимать жизнь у врагов! Не бойся, ты и тебе подобные, собирая крошки с моего дастархана, тоже достигнете вершины своих желаний. Ведь и сорняки на рисовом поле пьют воду, которой заливают рис! Если я буду разить мечом, ты будешь есть объедки. Так-то, Перец! Придет пора, наступит наше время! Наступит! Хорошо, так о чем шла речь?.. Ах, да, Хафиз… Хафиз переночевал у меня две ночи и уехал — бог с ним! От него я узнал, что джадиды опять действуют в Ташкенте, Самарканде, в Керках и Чарджуе. А эмир получил из Афганистана боевых слонов, оружие и войско. Эти известия снова воспламенили мне душу, и снова потянуло в гущу битвы… Вскоре аксакал нашего кишлака собрался ехать в Ташкент. Я послал с ним письмо Мирзо Муиддину и Абдухамиду, сообщая, где я нахожусь. Очень быстро я получил ответ: «Наше движение разрастается. Русское правительство нам помогает. Ленин послал в Туркестан своих учеников». Ты спрашиваешь: кто такой Ленин? Ленин — большой человек, он свергнул с трона белого царя и Керенского; сейчас он главный правитель в Москве! Его ученики — искусные мастера революции. Двое из них сейчас находятся в Ташкенте… Мирзо Муиддин писал мне: «Скоро мы ударим по Бухаре. Будь бдителен, готовься; когда придет время, мы тебя вызовем». Я был бдителен, я готовился, я был готов каждую минуту — днем и ночью пуститься в путь, туда, где бой. Но никаких известий я больше получал. Опять ожидание, опять надежды и разочарования… Это меня я стал совсем как безумный. Видя такое мое состояние, аксакал посоветовался с почтенными жителями кишлака, и меня, несмотря на мое сопротивление, решили женить на одной молодой вдове. Я стал женихом! Пропали надежды моих родителей на пышную свадьбу… впрочем, и самих родителей уже не было в живых… Да, так вот, в далеком катта-курганском кишлаке я нашел себе жену. В доме невесты устроили небольшой той, отвели меня туда. Когда я зашел за чимилек, то увидел, что женщина совсем не так дурна, сойдет для изгнанника. Я женился. Настроение мое несколько улучшилось, возбуждение мое улеглось. Выяснилось, что первый муж моей жены был нукером, а после революции служил милиционером, но, не прослужив и трех-четырех месяцев, внезапно заболел и умер, оставив бездетную вдову и дом без хозяина. Я вошел в дом. Женщина эта искренне меня полюбила и была во всем мне покорна: что ни скажу — выполняла, что ни попрошу — давала мне. Она отдала мне все вещи своего первого мужа: вот эта куртка, и галифе, и револьвер — все это от того милиционера. Револьвер он получил еще от прежней власти и спрятал его. В кишлаке мне он был не нужен, в кишлаке меня ублажала эта женщина. Но потом вдруг пришло письмо, что в августе, в конце месяца, начнется восстание и что я должен ехать в Каган. Я воспрянул духом и решил ехать как можно скорее. Пошел к аксакалу, сказал, что моя мать в Бухаре при смерти и мне нельзя не навестить ее. Пусть до моего возвращения суфи снова будет имамом в мечети. Аксакал согласился, даже собрал мне немного денег на дорогу. Жена приготовила мне еды, сварила двух кур, мяса, дала хлеба, сахару и в придачу — сладкие поцелуи и обильные слезы. Я сказал ей: «Не огорчайся, я не задержусь дольше двадцати дней». Потом я облачился в куртку и галифе милиционера, сверху надел халат, подпоясался, поверх всего накинул легкий халат без подкладки. Револьвер я положил в карман галифе и вышел из дома. Прихожане посадили меня на арбу и отвезли в город Катта-Курган. Там я, не задерживаясь, пошел прямо на вокзал. Я хотел поездом добраться до Кагана. Но, на мою беду, поезд только что отошел, а следующий отправлялся лишь утром. Ничего не поделаешь, я пошел к Халим-джану. Уже стемнело, на улицах было мало прохожих… Раздумывая о своей неудаче, я и не заметил, как очутился около знакомого дома. Ворота были заперты, я постучал. Долго никто не отзывался, потом кто-то подошел к воротам, и незнакомый женский голос спросил: «Кто там?» «Это я, друг Халим-джана. Откройте мне!» «Халим-джана нету», — сказала женщина. «А Халимахон?» «Она болеет». «Жаль, — сказал я, — ну все равно откройте, я имам, друг этой семьи, хотел попрощаться, еду в Бухару…» Женщина замолчала и ушла, потом вернулась и сняла цепочку на воротах. Я подождал, пока она уйдет, открыл ворота, вошел и, подойдя к калитке на женскую половину, спросил: «Халимахон, сестра, что с вами?» Послышался слабый голос Халимы: «Вот уже два дня, как у меня лихорадка, мне очень плохо… Халим-джан уехал в кишлак по делам школы… У меня нет сил подняться… Эта женщина — моя соседка… ухаживает за мной…» «Да пошлет вам бог исцеление! — сказал я. — Я еду в Бухару, но опоздал на поезд, следующий будет завтра в полдень. Я и решил, что зайду к вам, переночую, а завтра отправлюсь дальше… Но мне не повезло, я не застал Халим-джана… Ну ничего, я пройду в мехманхану и переночую там». «Хорошо… устраивайтесь в мехманхане… там все есть… а меня извините… Если завтра мне будет легче, я приготовлю вам завтрак. Спите спокойно…» «О, не беспокойтесь обо мне, я приехал из кишлака, у меня есть с собой еда. Но, сестра моя, нужно бы над вами прочитать молитву. В кишлаке говорят, что у меня есть сила внушения… Я облегчал боль многим… Конечно, прежде всего воля божья, но и сила внушения тоже, оказывается, действует на больных…» «Не беспокойтесь, мулла, — сказала Халимахон. — Мне, наверное, к утру полегчает…» «Какое же беспокойство! — сказал я. — Сейчас совершу омовение, прочитаю вечерний намаз и приду полечить вас, если богу будет угодно!» Халима ничего не ответила. Я решил, что молчание — знак согласия. Взял кувшин с водой, совершил омовение, прочитал вечерний намаз. Пока я читал намаз, пришел сын соседки и увел мать. Это было мне на руку. Быстро закончив молитву, я со словами «во имя господа!» вошел в калитку. Халима лежала на суфе. Приблизившись тихонько, я сел возле ее постели. Ночь была не очень темная. Между тополями, окружавшими дом, видна была всходившая луна на ущербе. Хотя было еще тепло, Халима спала, укрывшись одеялом. Ее длинные черные волосы беспорядочно раскинулись на подушке. Глаза ее были закрыты, лицо горело, но и больная она была прекрасна, как ангел. «Во имя господа», — сказал я и взял ее за руку, бессильно лежавшую поверх одеяла. Она сразу очнулась, спросила: «Кто тут?» — и со стоном выдернула руку. Чтобы успокоить ее, я стал читать молитву, но она с громкими стонами все повторяла: «Уходите, уходите! Не нужно! Уходите, оставьте!» Я принял это за женское кокетство, стал более настойчивым, взял ее руку, нагнулся и хотел поцеловать ее румяную щеку. Но она вскочила, шкричала. Я хотел поцелуем закрыть ей рот, но в этот миг сильная рука схватила меня за плечи и отбросила от нее. Я упал на землю, но не ушибся. Вскочил в страхе и вижу, что это Халим-джан тяжело дышит, сейчас бросится на меня… И не знаю, что было бы со мной, если бы я не схватил попавшийся под руку камень и не швырнул в него. Он вскрикнул и упал, Халима застонала… Я выбежал на передний двор; лошадь Халим-джана нерасседланная стояла у ворот… Я возблагодарил господа, вывел лошадь на улицу, вскочил в седло и погнал ее на большую дорогу. Целый час и шал ее, не останавливаясь, наконец добрался до какой-то рощицы, дал лошади передохнуть и сам отдышался. Потом я опять сел на лошадь и ныохал на дорогу — и подумай, какое счастье, это оказалась дорога и» Капа Кургана в Кермине. Уже рассветало, когда я очутился на родной бухарской земле. Счастливый, я привязал лошадь к кусту и в степи, на песке, стал читать намаз. В эту минуту появились два эмирских сарбаза-пограничника. Я сделал вид, что не заметил их, и продолжал молиться. Я притворялся, что молюсь, а сам думал: что же мне теперь делать? Потихоньку вытащить револьвер и застрелить обоих? Или быстро вскочить на лошадь и умчаться?.. Нет… Это не годится. На выстрел прибегут еще сарбазы и убьют меня. И убежать нельзя, потому что они все равно догонят меня и схватят — конь у меня заморенный. Я не знал, на что решиться, когда один из сарбазов, которому надоело ждать, сказал: «Пошли! Пусть читает свой намаз!» «Давай возьмем его лошадь и уведем. Если она ему нужна, он придет за ней на караульный пост и что-нибудь нам даст за нее». «Совет хорош!» Они отвязали и увели с собой мою лошадь. А я еще помолился, — в благодарность, что все так удачно кончилось. Пусть пропадает лошадь, зато сам я остался на свободе. Ведь, увидев мою милицейскую куртку, галифе и револьвер, они непременно арестовали бы меня и отвезли в тюрьму в Бухару. А в Бухаре кушбеги, конечно, сдержал бы свое обещание, и я оказался бы на виселице. Помолившись, я пошел пешком, прячась в кустах и, не заходя в Кермине, повернул сюда. Три дня и три ночи я шел без отдыха. Хорошо, что у меня в кармане сохранились деньги, собранные аксакалом, — я покупал в кишлаках лепешки и фрукты, молоко и простоквашу и кое-как питался. Слава богу, больше я не встретил эмирских солдат и вот пришел в Кули Хавок. И хорошо, что мы снова увиделись, что мы живы и здоровы. А теперь вставай и тащи плов, он уже, наверное, давно переварился. — О, я в восхищении! — сказал Наим Перец, выслушав эту повесть Асада Махсума. — Вам всегда везло, вот и теперь все сложилось удачно! — Если богу будет угодно, теперь наступает наша пора, — сказал Асад Махсум и рассмеялся, довольный.Глава 2
Кишлак Кули Хавок находился в восьми верстах к северо-западу от Кагана, в степи. Жители этого кишлака были большею частью земледельцы, добывали себе пропитание в поте лица, работая на земле. Хотя земли вокруг были пропитаны солью и в степи не было воды, дехкане умудрялись и на солончаковой почве выращивать сладкий урожай. Особенно искусным и опытным дехканином считался Сайд Пахлаван. В юности, в те дни, когда еще жив был его отец, Сайд занимался борьбой и был известен как сильный борец. Всюду в окрестностях Кагана, где только устраивались состязания, прежде всего приглашали Сайда Пахла-вана. Он не был ни высоким, ни широкоплечим, но зато был мускулист, подвижен и очень силен. Силачей, которые были крупнее его, подымал и бросал на землю; с каждым днем он становился все более известным. Однажды в Бухаре Каракулибай устроил большой той, объявил скачки с козлодраньем и состязание борцов. На этот той из кишлака Кули Хавок был приглашен молодой Сайд Пахлаван. За Каракульскими воротами, на широкой площади, собралось множество народа. В центре под навесом сидел сам Каракулибай, угощая своих знатных гостей: казикалона, раиса и миршаба Бухары. Здесь собрались знаменитые силачи из дальних мест, зрители бились об заклад за того или другого. Сайд Пахлаван вышел победителем из этого состязания — поборол четырех силачей, получил в награду халат, головку сахара и деньги. Его даже пригласили под навес к именитым людям. Каракулибай спросил у него: «Откуда ты, чем занимаешься и как тебя зовут?» Получив ответ, Каракулибай сказал, что у него есть повар Хайдаркул, который не только хорошо жарит рыбу, но еще и силач. Если Сайд победит этого повара, то получит в награду коня. Сайду Пахлавану очень нужна была лошадь, поэтому он тотчас согласился, даже сказал, что, будь тут хоть не один рыбный повар, а два, все равно их переборет. Еще больше возросла в нем уверенность в себе, когда он увидел Хайдаркула, который, несмотря на высокий рост и худощавость, совсем не походил на силача. Когда Сайд Пахлаван, раскинув руки, как птица крылья, приблизился к повару, он уже видел себя верхом на обещанной лошади. Но первая же схватка двух борцов показала, что конь еще далеко и взобраться на него нелегко… Сайд Пахлаван попытался схватить Хайдаркула и перебросить через голову, но у него не хватило силы, и он едва не свалился сам от толчка противника. Однако он все же удержался на ногах и вновь стал нападать, хотел показать свою силу и искусство, но на Хайдаркула и это не подействовало. Видно было, что Хайдаркул только защищается, а сам еще не сделал ни одной настоящей попытки свалить Сайда. Догадываясь об этом, Сайд вновь попытался схватить его, зрители опять зашумели, но Хайдаркул словно прирос к земле и не хотел падать. Скоро Сайд Пахлаван не только потерял уверенность в себе, но и дошел до отчаяния. Схватившись с противником плечом к плечу, он шепнул ему покаянным тоном: — Я восхищаюсь вами, я сдаюсь вам, ака! Делать нечего, свалите меня, покажите ваше искусство! — Ты сильный борец, браток, — отвечал ему Хайдаркул. — Тебя побороть нелегко. — Не смейтесь надо мной, ака! Я ведь только из-за лошади… бай обещал мне лошадь… — А тебе нужна лошадь? Мало сказать: нужна! Пропадает хозяйство без лошади! Ну, раз так, постарайся, и ты получишь лошадь! Нет, я не могу вас свалить! Можешь! Зрители в нетерпении кричали: Сайд Пахлаван, не сдавайся! Вали его! Схвати его — и через голову! Ну-ка! И послышался голос бая, который крикнул: Хайдаркул, не тяни! Вали его! Хайдаркул сделал вид, что силится поднять Сайда, но «не смог. — Ну, попробуй еще раз на счастье! Сайд Пахлаван, собрав все свои силы, напрягся, поднял Хайдаркула и бросил его на землю. Толпа заревела. Бай, который знал силу Хайдаркула и только что расхваливал его гостям, теперь смутился и, чтобы скрыть смущение, громко стал хвалить Сайда и приказал привести коня, который был уже оседлан и стоял наготове. Но Сайд Пахлаван не радовался своей победе. Ни на кого не глядя, он убежал с поля и исчез, даже не взглянув на выигранного коня. После этого он долго не участвовал в состязаниях, отказывался от всех приглашений на той и никуда не ходил. Друзья укоряли его за это, но он никого не слушал. Только когда отец спросил его, почему же он не взял полученную в награду лошадь, он ответил: — Я отказался от лошади, зато нашел друга. — Это хорошо, — сказал отец. — Даже сто лошадей не стоят одного друга. Но если только это настоящий друг… — Мой друг настоящий, — сказал Сайд. И действительно, с тех пор Хайдаркул стал его другом. Он многому научил Сайда. До самого ареста и ссылки Хайдаркула они встречались и все знали друг о друге. После смерти отца на плечи Сайда Пахлавана легли все заботы по хозяйству; он вынужден был забыть про всякие развлечения и увеселения и крепко привязать себя к тому клочку земли, который достался ему в наследство. Семья его разрослась: две дочери, три сына, младшие сестры и братья — все они зависели от него, всех надо было накормить и одеть, нужно было поддерживать дом и двор. А так как он был хороший семьянин, к тому же гордый и самолюбивый человек, то он не хотел, чтобы его семья испытывала нужду, чтобы его дети и близкие смотрели в руки людям. Он не делал разницы между днем и ночью, работал с огромной энергией и добивался большого урожая. Но жизнь не щадила его: он женил старшего сына и для устройства тоя вошел в долги, и теперь большая часть урожая шла на погашение долга. В тот осенний вечер, когда Сайд Пахлаван со своим сыном Мираком собирали дыни на бахче и встретились с прибывшим в кишлак Асадом Махсумом, было еще совсем тепло. Когда они пришли домой, мать Мирака на дворе у очага готовила похлебку. — Что так долго задержались? — спросила она. — Такой уж неповоротливый твой сын! — сказал, улыбаясь, Пахлаван. — Пока он лазил от грядки к грядке, уж и ночь наступила. — И что вы только говорите! — сказала мать, гладя сына по голове. Это вы сами стали неповоротливы. А сыночек мой совсем запарился, иди умойся! Я сварила такой вкусный суп, кто его поест — сразу оживет, усталость как рукой снимет. Отец и сын умылись холодной водой и уселись на суфе вокруг дастархана. После целого дня работы на свежем воздухе аппетит у них разыгрался, они съели по большой миске супа с накрошенным в него хлебом, потом, отдохнув в вечерней прохладе, стали пить чай. За чаем потекла приятная семейная беседа. — Завтра твой сын отвезет на базар мешок дынь и привезет мешок денег, — сказал шутливо Пахлаван, — но с условием, что за это ты приготовишь вкусный плов с курицей. — Бог даст! — сказала женщина и опять погладила сына по голове. — Мой сын привезет мне мешок денег, а я чтоб не сварила плов? Для такого добытчика я из себя дров наломаю, в лепешку расшибусь. — Если брат привезет мешок денег, купите мне серебряные серьги, папочка, — сказала младшая сестренка Мирака. — А то у меня уж и дырочки в ушах заросли. — Конечно, непременно! — сказал с улыбкой отец. — Тебе не серебряные, а золотые серьги, матери шелковое платье, Мираку коня, а себе я табакерку куплю. — Что ж так мало — табакерку? — сказал Мирак, тоже улыбаясь. — Себе вы купите хорошие сапоги, мотыгу и новый серп… Потом еще для всех нас купите корову, которая будет давать пятнадцать мисок молока… — Да, в молодости не грех и помечтать, говорят, — сказал отец и, помолчав, добавил: — А теперь, мать, стели нам постели, пусть твой сын пораньше ляжет спать, ведь ему ехать на рассвете. В ту ночь все они заснули с одной надеждой на завтрашний день. Мираку снилось, что его дыни нарасхват берут люди на базаре и в раскрытый им мешок дождем сыплются деньги. Мать и в самом деле мечтала о корове. «Вот хорошо, — думала она, — если мы купим корову, которая дает много молока! Утренний удой тратили бы на семью, а вечерний продавали бы и на эти деньги поправили свои дела…» Что касается сестренки Мирака, то она спала и видела у себя в ушах золотые серьги. А отец — Сайд Пахлаван — думал совсем о другом… Зима подходит, ребятам нужна теплая одежда, нужно сделать запасы… Отдать ли все, что заработал, в погашение долга или тратить на жизнь? Жить становится все труднее, на базаре дорожает то, что хочешь купить, и дешевеет то, что продаешь… Плоды твоего труда идут почти задаром… А народ говорит, что будет война, что джадиды опять подняли голову и эмир собирает войско… Вокруг бродят какие-то темные люди, шпионят… Им ничего не стоит оклеветать человека, ввергнуть его в беду… Вот тот человек, которого они встретили вечером в поле, кто он? Как он подкрался к ним? По виду словно учащийся медресе, а под халатом — военная форма. Мирак даже увидел у него револьвер. Не зря он спросил про Наима. Этот Наим Перец на все способен. Ладно, завтра — если суждено, чтобы наступил завтрашний день, — он спросит Наима, кто этот ночной бродяга, его гость… Сайд Пахлаван уснул позже, а проснулся раньше всех. Он умывался у арыка, когда услышал вдалеке пушечный выстрел. По субботам обычно войска эмира упражнялись в стрельбе за городом, в открытой степи за Самаркандскими воротами. Но та стрельба не была слышна в Кули Хавоке. Сайд Пахлаван подумал, что, видно, нынче стреляют из больших пушок, и не придал этому значения. Он взял дыню, разрезал ее и разбудил Мирака: Вставай, сынок, пора, эмирские сарбазы уже стреляют, слышишь? Мирак открыл глаза, прислушался: действительно, издалека слышалась пушечная стрельба. — Разве стрельба начинается, когда еще не рассвело? — спросил он сонным голосом. — Кто знает, — сказал Пахлаван, — каждый день новая песня! Вставай, завтракай, и надо ехать! Мирак умылся, они поели хлеба с дыней, потом положили на осла вьючное седло и погрузили мешок с дынями. — Ну ладно, сынок, поезжай и возвращайся с удачей, — сказал Пахлаван. — Будь осторожен, смотри, чтобы деньги не украли. — Будьте спокойны! — сказал Мирак и погнал осла. Уже рассвело, но солнце еще не всходило. На востоке разгоралась заря. — Вот хорошо! — сказал себе Мирак. — Раньше всех приеду на базар… Осел Мирака, отдохнувший за ночь, бежал бодро, а Мирак быстро шагал за ним и весело пел:Глава 3
…Прошло пять дней. Пять дней, полных беспокойства, пять дней страха и надежд. Что-то будет? Неужели и эмир бухарский, со всем его великолепием, будет свергнут? Неужели революционеры Бухары победят, свяжут эмира, вздернут его на виселицу? Тогда что же будут делать муллы? А приближенные эмира, те, что носят золотые пояса, куда пойдут? Сайд Пахлаван, покопавшись в домашнем хламе, отыскал свою табакерку, заброшенную им четыре года назад, и опять стал закладывать под язык нас. Он плохо спал по ночам. Даже к работе как будто остыл, ходил часа на два в поле, задавал работу Мираку и возвращался в кишлак, садился у входа в мечеть и ждал вестей из Бухары. Вечером, придя домой, ел что-нибудь и снова брался за табак. — Да что вы так сокрушаетесь, отец? — говорила ему жена. — От судьбы не уйдешь! Что со всеми будет, то и с нами! У нас ни особенного имущества, ни богатства нет, чтобы так беспокоиться! — Э, что богатство? — сказал, махнув рукой, Сайд Пахлаван. — Я о дочери тревожусь… Бухара горит… по ночам с холма зарево видно… Там пожары… Что с нашей дочерью? — Бог их сохранит! — Бог-то бог… — Дом нашей дочери у Лесного базара, там площадь широкая, открытая, — сказала женщина. — И от Арка далеко, и от хауза Девон-беги — от всех главных мест далеко. А большевики, говорят, не трогают бедняков. Если и спалили они, так, верно, Арк… Место высокое — вот зарево и видно… Бог даст, наши дети живы и здоровы будут. — Однако, — сказал Сайд Пахлаван, продолжая свою мысль, — на бога надейся, а за куст держись, говорят. Будь что будет, а я завтра отправлюсь в Бухару, повидаю их и вернусь. — Но ведь вы же говорите — война, — сказала озабоченно женщина. — Бухара горит, говорите, как же вы туда пойдете? — Не ездите в Бухару, отец! — вмешался в разговор Мирак. — Позвольте мне поехать в Каган, я еще мешок дынь отвезу. Если увижу дядю Хайдаркула, узнаю, что в Бухаре. Он все знает и расскажет мне. Сайд Пахлаван с радостью и гордостью смотрел на сына, который уже мог давать советы отцу, но сказал совсем другое: — Мать, у нас хороший сьш. Если мне суждено теперь умереть, я покину мир без сожаления. Мирак смутился, опустил голову. — Сын правильно предлагает, — сказала мать. — Пусть поедет. Каган близко, паренек никому в глаза не бросится, никто его не тронет… Ему лучше съездить и привезти известия… — Нет, мать, нельзя! — сказал Пахлаван решительно. — Никуда Мирак не поедет! На этом разговор и кончился. Но Пахлаван долго не спал в эту ночь, все раздумывал. Наутро в кишлак приехали несколько красноармейцев с командиром. Им нужны были фрукты, дыни и сено для лошадей. Командир, бородатый и в очках, узнал Мирака и поздоровался с ним дружески. — Паренек у вас хороший, — сказал он отцу. — Почему тогда еще дыни не привез? Ребята в тот день ждали тебя, а ты не привез дынь, так они с сухими губами и в бой пошли. Хорошо, что победили, а то на твоей душе был бы грех! — Солдаты взяли Бухару? — Да, в Бухаре теперь Советская власть, эмир сбежал. — О-о-о! Вот здорово! — сказал радостно Мирак и обратился к отцу: — Вот видите, эмир убежал, красные солдаты сильнее его оказались! — Понял, сын, все понял, — сказал Пахлаван и обратился к командиру: — Поздравляю с победой! — Спасибо! — Это друг дяди Хайдаркула! — представил командира Мирак. — Он у меня дыню купил… — Очень хорошо! — сказал Пахлаван. — Ну, тогда приглашай гостей на бахчу, угощай дынями! — Пожалуйте! — сказал Мирак. — Наша бахча недалеко, пойдемте. Но гости отказались. Аксакал кишлака не мог не выполнить просьбу солдат. С помощью Сайда Пахлавана и других дехкан он собрал несколько мешков дынь, две арбы люцерны, несколько мешков соломы. Командир заплатил за все дороже, чем следовало, дал чаю и сахару, и солдаты, распрощавшись, уехали. Провожая их, Мирак спросил, можно ли ему завтра поехать в Бухару? Командир ответил, что ехать можно, но лучше все же повременить дней пять-шесть, тогда станет спокойнее. Потом он написал что-то на бумажке и дал Мираку, сказав, что, если в Бухаре его кто-нибудь задержит, пусть он покажет эту бумагу. Мирак довольный пришел домой, показал отцу и матери бумагу. Они решили, что через неделю отец и сын поедут в Бухару. В назначенный день Сайд Пахлаван проснулся рано, еле добудился Мирака, и, легко позавтракав, они отправились на бахчу. Сорвав несколько спелых больших дынь, уложили их в хурджин и, гоня осла перед собой, поехали в Бухару. Мы не пойдем по большой дороге, — сказал Сайд Пахлаван. — пойдем мимо кишлака Кари и через Джугихону к воротам Мазара ворота Кавола разрушены. Хорошо, папа, — сказал Мирак, а пройдя немного, задумчиво спросил Сколько же теперь ворот в Бухаре? — Ворот в Бухаре много, сынок! — сказал Сайд Пахлаван. — Ворота Мазара, Самаркандские ворота, ворота Намазгох, ворота Углон, Каракульские ворота, ворота Шейха Джалола и еще другие… Всего одиннадцать ворот! Говорят, что есть еще двенадцатые ворота, которые уже много лет заперты. — Почему же они заперты? Или их тоже сломали, как ворота Ка-вола? Не знаю, — сказал Пахлаван. Но путь был дальний, времени свободного много, и, чтобы скоротать дорогу, он стал рассказывать о бухарских воротах. Ворота в городской стене обычно делаются там, где есть дорога. Вот, например, дорога на Каракуль начинается от Каракульских ворот, дорога на Карши идет от Каршинских ворот, путь в Самарканд — от Самаркандских ворот. Если нет дороги, то и ворота не нужны. Возможно, когда-то была такая дорога, которая шла через двенадцатые ворота, а потом почему-то была закрыта, вот и ворота стали не нужны, были заперты и пропали. — Значит, в Бухаре столько ворот, сколько дорог, а? — удивлялся Мирак. — Да, — сказал отец. — В Бухару ведет много дорог. На этих дорогах постоянное движение. Приезжают и торговцы, и скупщики зерна, и ученые, и воры… Каждый своей дорогой, каждый по своему делу, со своими целями и намерениями… Кто везет в Бухару науку, просвещение, добро, кто увозит из Бухары товары, деньги, богатства; иные приезжают для того, чтобы украсить город, другие — чтобы его разрушить… Одни привозят, другие увозят… Такова жизнь этого города, сын! Двенадцать ворот Бухары подобны двенадцати месяцам года. В каждом месяце и хорошее есть и плохое! Пятнадцать ночей месяца светлые, а другие пятнадцать ночей — темные. Вот теперь революция, и как знать, кто теперь будет ходить в Бухару через эти двенадцать ворот, что привезут нам и что увезут? — Теперь через эти ворота свобода придет! — сказал Мирак. — Откуда ты знаешь? — удивился отец. — Свобода? — Ребята говорят… и я в Кагане слышал, — сказал Мирак. — Как только эмир уйдет, так наступит Хурриат. А что такое Хурриат? Сайд Пахлаван хорошо не знал, что значит это слово. — Может быть, это и значит свобода? — сказал он. — Если свобода — это хорошо! — весело сказал Мирак. — Каждый будет свободно ходить куда хочет, все видеть… Мирак любил бывать в Бухаре. Большой старинный город с его торговыми рядами, базарами, с Арком, дворцами, мечетями и минаретами нравился ему. Улицы, мощенные булыжником, прохладные крытые пассажи, хауз Девонбеги, самый большой в Бухаре, пароконные фаэтоны, сарбазы, их парады и многое другое запомнилось ему навсегда. А что там сейчас, когда в Бухаре революция? Куда бежал эмир? Он жаждал ответа на эти и другие вопросы. Шагая вслед за ослом с палочкой-погонялочкой в руках, он погрузился в свои размышления. А мысли Сайда Пахлавана были полны забот и печали: ну вот, произошла революция, эмир бежал, пришла новая власть, говорят… Очень хорошо! Но что нового она принесет в его жизнь? Кто поддержит его в нужде? Кто поможет вырваться из цепких лап ростовщика? Кто даст пару волов? Кто даст возможность хоть одну ночь поспать спокойно, без забот и печали, проснуться утром с улыбкой? Миновав кишлак Кари, они вышли на большую дорогу. Дорога была пустынна. До поворота встретили только двух всадников — русских солдат, которые проехали быстро, даже не взглянули на них. Проехали Джугихону, потом по Файзабадской дороге между холмами выехали к воротам Мазара. Крепостная стена была та же, и ворота и крытый въезд стояли на своем месте, как раньше. Только на стене были видны следы снарядов и пуль да у ее подножья лежали пустые патроны, сломанные ружья, разбитые колеса, покореженное железо, кучи тряпья. У ворот стояла стража, проверяли входивших и выходивших. Особенно проверяли тех, кто покидал город. Мужчина ли, женщина ли — все подвергались тщательному осмотру, строгой проверке. Когда Сайд Пахлаван с сыном вошли в ворота, кто-то поздоровался с ними: — Здравствуйте, дядя Сайд, входите, добро пожаловать! Только посмотрев внимательно, Сайд узнал говорившего: это был Асо. Он был одет в военную форму, на голове барашковая шапка, у пояса револьвер; он стоял посреди дороги и помогал солдатам проверять путников. Сайд Пахлаван обрадовался ему: Асо был близок с Хайдаркулом, а Хайдаркул был сейчас нужен Сайду как вода, как воздух. Он хотел увидеть Хайдаркула, чтобы узнать от него обо всем, что пережила Бухара, понять, что такое революция. — Здравствуй, Асоджан! — сказал Пахлаван. — Ну, как жив, здоров? Я тебя даже не узнал сразу в этой одеже. А Фируза-джан здорова ли? — Спасибо, вон она сама здоровается с вами. Под навесом караульного помещения около ворот стояла женщин, в парандже, она поклонилась им, когда Сайд взглянул в ее сторону. Здравствуйте, дорогой дядя! Идите сюда, отдохните немножко! — сказала Фируза. Да, пожалуйте в нашу караулку! — сказал Асо. Отдохнете немножко. Сейчас и дядя Хайдаркул должен прийти. Правда? — обрадовался Сайд Пахлаван. — А я как раз хотел спросить у тебя, где он. Хорошо. Тогда, Мирак, привяжи осла, отдохнем, потом пойдем дальше. Мирак привязал осла за воротами, около стражников, отец и сын в караульное помещение. Это была небольшая комнатка в крепостной имевшая только входную дверь, свет проходил через решетчатое. В комнатке было чисто подметено, на полу разостлан ковер, в углу сложены одеяла и курпачи. У двери стояли табуретка и два стула. Фируза, без паранджи, покрывшись большим шелковым платком, в цветастом сатиновом платье, встретила гостей, прижав руки к груди. — Во имя бога! — промолвил Сайд Пахлаван и сел на курпачи. — Добро пожаловать! — сказала Фируза. — Тетушка моя здорова? — Спасибо, спасибо! — отвечал Пахлаван. — Как вы тут? Целы и невредимы вышли из войны, из такой беды? — Да, слава богу, победили, свобода пришла. — А почему вы здесь? — Нас с Асо назначили сюда в караулку — для проверки и пропуска людей. — Да, но если бы в углу не было ружей, можно было бы подумать, что здесь жилое помещение. Так, значит, вы здесь по делу? Очень хорошо! Мужчин Асо обыскивает, а ты женщин? Что же вы ищете? — Смотрим, нет ли оружия, дорогих вещей… — Война кончилась, зачем же людям оружие? Неужели не опротивело воевать? Мало, что ли, кровопролития было? — Наоборот, война, оказывается, пробудила у людей интерес к оружию, — смеясь, сказала Фируза. — Каждый день двух-трех задерживаем… — С оружием? — С оружием, с револьверами, патронами, пулями… и с краденым товаром… — С каким краденым товаром? — С золотом, драгоценностями — из казны… — Люди заботятся о том, как бы прожить, а воры делают свое дело, прости меня, господи! — Сегодня меня чуть не ударили ножом… — За что? — Один эмирский начальник нарядился женщиной, набросил паранджу и хотел выйти из города, а я его задержала. Он вынул нож, хотел ударить меня. Хорошо, что Асо был рядом и прикладом ружья сбил его с ног. — Ух, проклятый! — рассердился Пахлаван. Тут и Асо, кончив свои дела, вошел в комнату и вмешался в разговор: — Если мы не будем начеку, ничего не выйдет, дядя. Контрреволюционеры опять подымают голову. — Эти, как ты говоришь, контры, кто они? Асо и Фируза переглянулись с улыбкой. — Это сторонники эмира, — объяснил Асо. — И те, кто против революции, — добавила Фируза. — Понял, — сказал Пахлаван. — Значит, война и падение эмирского трона не послужили им уроком? — Наоборот, они хотят опять вернуть своего эмира. — Чтоб они сна не знали! — сказала Фируза и встала. — Мой самовар уже закипел, наверное. — Давно кипит, — сказал Асо и обратился к Мираку: — Ну, а как ты, братец? Приехал город посмотреть? — Вы тоже революционер? — осмелев, спросил Мирак у Асо. Тот улыбнулся: — Стараюсь быть нужным революции, но не знаю, похож ли… — Похожи, — уверенно сказал Мирак, как будто хорошо знал это. — Военная форма вам идет… Совсем солдат… А револьвер ваш заряжен? — Ну, попался Асо! — улыбнулся Пахлаван. — Ответишь ему на все вопросы, так он у тебя и револьвер попросит. — Время такое, революция, — сказал Асо. — Ребята тоже все хотят знать. Ну, а что у вас в кишлаке? Спокойно ли? — Спокойно! — сказал Пахлаван. — Солдаты приезжали, мы дали им дынь, люцерны, — сказал Мирак. — Ну вот, — воскликнул довольный Асо, — раз вы солдатам помогли, значит, вы тоже революционеры. — Дашь дынь и люцерны — и станешь революционером, вот, значит, как это легко и просто. Что ж ты раньше не сказал? — засмеялся Пахлаван. В эту минуту вошла Фируза с чайником и пиалами. — Почему смеетесь, что случилось? — Ничего, — сказал Асо. — Дядя Сайд выиграл пять очков — моими же словами меня побил. Потому и смеемся. А что там у ворот? — Все в порядке. — Фируза расстелила дастархан, поставила чайник и пиалы. — Не обессудьте, у нас пекарни несколько дней не работали, сама напекла лепешек… За чаем Сайд Пахлаван рассказывал про кишлачные дела. — В Бухаре все налаживается, — сказал Асо, — люди понемногу возвращаются в свои дома, лавки открывают, продукты тоже можно купить. Спасибо дехканам — привозят в город фрукты, молоко. — А что стало с приближенными эмира? Где все эти казии, муфтии, (млякдары? — спросил Сайд Пахлаван. — Кое-кого из крупных чиновников схватили, а большинство уехало. — А эмира, значит, не могли схватить? Перехитрил всех и ушел в сторону Байсуна. За ним послан отряд в погоню, не сегодня-завтра попадется в наши руки. А казикалон, кушбеги, райе, миршаб и другие притеснители наши попались. Хотите на них посмотреть? Их можно увидеть на Регистане, или возле минарета, или на пло-ш иди Осу. Как же так? Они на свободе ходят? Нот, Советская власть дала им в руки лопаты и веники и приказала пирпгь улицы, сор подметать, собирать в кучи… Потом будет суд. — Ну, как раньше разбор дела у казия. Теперь, конечно, не будет казия и его канцелярии, вместо этого будет трибунал, три человека будут судить: все расследуют, допросят, докажут вину и приговорят по закону… — Да… Сайду Пахлавану все это казалось невероятным. Он еще не мог себе представить, чтобы тысячелетний строй эмирата, власть богатых могли быть свергнуты, рассыпаться в прах, а вместо них появиться новая власть, новые порядки, новые законы и новые отношения… Асо и Фируза казались ему теми же бедняками, беззащитными тружениками, какими он знал их раньше. Он познакомился с ними через Хайдаркула, чаем о приходил в их бедный дом. А теперь вот они — революционеры, новые люди… Но на взгляд Сайда, который еще даже не побывал в революционной Бухаре, они ничуть не изменились. Кто такая Фируза? Бедная женщина, у которой ничего нет, работница, служанка! У нее и родни-то никакой нет, да и что пользы от родных слабой женщине! Если бы хоть муж у нее был большим человеком! А то ведь простой водонос, и больше ничего. Надел военную форму и, верно, через Хайдаркула назначен сюда проверять людей, входящих и выходящих из города… Нет, Сайд Пахлаван не мог понять, что Асо и Фируза уже не те бедняки, работавшие по найму. Они стали свободными, революция дала им права, сделала их независимыми. Они служили новому государству, своему революционному правительству — это была их священная обязанность, главная и необходимая. Они знали, что само существование новой власти, победа или поражение революции в какой-то мере связаны с ними. Они — стража у ворот, вроде как хозяева города. Они не могли допустить, чтобы враги, замышлявшие зло против революционного города, вносили в него оружие или выносили из него золото. Они не могли позволить врагу уйти тайком и избегнуть наказания. Они не знают покоя и отдыха, с утра до самого вечера, когда запираются ворота и вход и выход из города прекращается… Они, если требуется, берут в руки оружие, охраняют и какое-нибудь другое опасное место в городе… Всего этого Сайд Пахлаван не знал. Но он смотрел на молодых с любовью и нежностью, радовался, что они веселы и гордятся своей работой, новым своим положением. Чай был уже выпит, когда пришел Хайдаркул. Он тоже был в военной форме, на голове кожаная фуражка, на ногах солдатские сапоги. За эти бурные дни он еще более исхудал, глаза ввалились, борода торчала клочьями, но и он был весел, улыбался. Радостно поздоровался с приезжими, спросил о здоровье, сказал: — Как хорошо, что ты приехал, Пахлаван! Ты мне очень нужен. Я хотел посылать за тобой в кишлак. Сайд Пахлаван удивился: — Неужели и деревенщина вам теперь понадобилась? — Очень! — сказал серьезно Хайдаркул. — Нам теперь и деревенские и городские — все нужны! Наша новая, Советская власть — власть рабочих и крестьян. Прежде всего союз рабочих и крестьян. Поэтому не говори «ядеревенский», не пяться назад! Сколько предстоит работы, и без твоей помощи ее не выполнить! — Ну, если так, я готов служить! — тоже серьезно отвечал Сайд Пахлаван. — Но справлюсь ли я? — Справишься, конечно, справишься! Ты же видишь, у нас и женщины работают… а ты ведь известный силач! — Теперь я уже не тот, — сказал Сайд. — Одна слава осталась… — Не говори так, брат! — возразил Хайдаркул. — Сейчас мы с тобой тем более силачи, знаменитые борцы!.. Какие новости, Асо? — Все в порядке, — сказал Асо. — Сегодня задержали одного из военачальников эмира. Надел паранджу, чашмбанд, нарядился женщиной, но Фируза узнала его. Обыскали, нашли под халатом револьвер, а в хурджине, в коробке с леденцами, вот это письмо. Асо вынул из кармана своей гимнастерки бумагу и подал ее Хайдарку-лу. Хайдаркул прочел: «Махсум-джан, податель этой записки наш человек, надежный. Прошу, примите его на службу — пусть обучает львят. Молящийся за вас друг ваш…» — Удивительно! Чего же он, надев паранджу, хотел бежать из города — ведь здесь столько «махсум-джанов»! «Пусть обучает львят»! Конечно, они не успокоились… Я думаю, люди эмира хотят и вокруг Бухары поднять басмачей, как в Фергане, Ташкенте, Самарканде… Ну что ж, посмотрим… Что вы сделали с военачальником? — Отослали в ЧК, — сказал Асо. — Правильно сделали! — одобрил Хайдаркул и обратился к Фирузе: — Нам с тобой, дочка, важное дело поручили. Я пришел тебе сказать. Гарем эмира привезли и поместили пока в квартале Коплон, в эмирском доме. Мы с тобой в течение недели должны составить списки и всех их устроить. — Их опять куда-то повезут? — не поняв Хайдаркула, спросила Фируза. — Нет, — сказал Хайдаркул, — ты ведь знаешь, что в гареме, кроме матери эмира и его жен, было много служанок, рабынь, наложниц. Мы составим список, узнаем, кто откуда, и потом отправим их по домам. — Там, наверно, есть такие, кому и ехать некуда, — сказал Пахлаван. — Конечно, — сказала Фируза. — Мы вообще открываем для женщин клуб, женский клуб, — пояснил Хайдаркул. — При клубе будет школа, женщин будут учить грамоте, обучать какому-нибудь ремеслу, будут воспитывать. Это товарищ Куйбышев посоветовал… — Это ваш главный? — спросил Сайд Пахлаван. Представитель России, — сказал Хайдаркул, — член Военного совета Туркестана, большой человек, очень умный и знающий… Он много сделал для освобождения Бухары и сейчас о нас заботится… — Я видел Куйбышева в Кагане, он речь говорил, — вмешался Мирак. — А, ведь правда, — вспомнил Хайдаркул. — Мирак его видел. Мирак был очень доволен, и отец его тоже улыбнулся. Что ж, хорошо, коли так! — сказала Фируза, продолжая разговор Мели откроют клуб, то с женщинами дело наладится. — Да, конечно, — сказал Хайдаркул. — В клубе будут собрания женщин, беседы… Клуб должен большую службу сослужить освобождению женщин. А тебе, видно, придется быть первой заведующей женским клубом! — Ого! — воскликнул Асо. — Ну, уж если госпожа Фируза будет заведующей клубом, она потребует немедленного и полного освобождения женщин! Во всей Бухаре нет более ярой сторонницы женского равноправия! — Уж вы скажете, право, — отмахнулась от него Фируза. — Советская власть ценит заслуги Фирузы… — серьезно сказал Хайдаркул. — Да, знаешь, кого я там встретил? Оймулло Танбур… Вернее, она меня узнала и справилась о тебе, привет тебе передала, очень хочет повидаться. — Правда? — обрадовалась Фируза. — Где вы ее видели? Неужели она с гаремом? — Да, там, — сказал Хайдаркул. — Мне некогда было с ней поговорить, и я не знал, что надо сделать. Мы, конечно, ее отпустим. Наверное, она захочет вернуться к себе домой. — Ну конечно, — подтвердила Фируза. — Ее муж — Тахир-ювелир, — с горя ночей не спит, работать не может… все спрашивает у меня, у Асо, куда делся гарем эмира, что сделали с гаремом эмира… Хорошо, что Оймулло нашлась. Ее нужно поскорее отослать домой. — А еще лучше, — добавил Хайдаркул, — если ты пригласишь ее учительницей в клуб… — Верно, верно, — сказал и Асо, — это будет хорошо, она тогда будет уже не Оймулло Танбур, а Оймулло Клубная. — Не смейтесь, — сказала мужу Фируза, — хоть она и Оймулло Танбур, а ее заслуги в просвещении женщин больше моих и ваших! — Я ничуть не смеялся! Просто к слову сказал. Конечно, таких образованных женщин, как Оймулло, в Бухаре не найдешь. — Верно, — сказал Хайдаркул. — Надо привлечь Оймулло, она женщина умная и сознательная. И еще есть к тебе разговор: ты знаешь Оим Шо? — А то как же! Разведенная жена эмира! — Да! Ее дом был в квартале Арабон, ты, наверное, знаешь? — Нет, не знаю, — сказала Фируза. — Я у нее в доме не бывала. Сайд Пахлаван вмешался в разговор: — Эта Оим Шо, о которой вы говорите, дочь Шомурадбека? Если так, то Мирак знает, где ее дом. — Какой дом? — спросил Мирак, которому уже наскучил разговор взрослых. — Дом додхо! В квартале Арабон, рядом с твоим другом Каххором! — А, знаю! Так это дом тети Хамрохон, да? — Да, да, ты угадал. — Хайдаркул погладил Мирака по голове. — Настоящее имя Оим Шо — Хамрохон. Ты, Фируза, сходи к ней, познакомься, расспроси ее. — Да я знакома с ней, — сказала Фируза. — Когда она была женой эмира, она там, в Арке, очень дружила с моей Оймулло. Давала мне деньги, чтобы я ей из города приносила газету «Бухараи шариф». Я несколько раз покупала ей газету и видела ее. Она ко мне хорошо относилась. Вот и отлично! Пойди к ней, поговори и узнай, где ее последний муж Саидбек. — Убежал, конечно, с эмиром убежал! — сказал Пахлаван. — Он ведь был близок ко двору… — Нам неизвестно, уехал он с эмиром или нет, — сказал Хайдаркул, — а Оим Шо должна знать… Может быть, она даст тебе какие-нибудь сведения о нем… — Не знаю, — сказала Фируза, — я спрошу, конечно… А когда мне идти? — Сегодня же! Кончай тут свои дела и иди с Мираком. А у меня еще есть дело к Сайду Пахлавану. Если успеем, потом пойдем в Коплон и займемся списком женщин. Хайдаркул встал, остальные тоже. Фируза проводила их до двери и спросила: — Мирак, а ты что — останешься или уходишь? Мирак в недоумении посмотрел на отца. Сайд Пахлаван спросил у Фирузы: — Ты ведь не сейчас пойдешь? — Нет, попозже. — Тогда Мираку нечего тут сидеть и скучать… пусть он ненадолго сходит к сестре, хорошо? — Хорошо, хорошо! — ответил за Фирузу Хайдаркул и, обратясь к Мираку, сказал: — Садись на своего осла и поезжай. Передай поклон от меня сестре и мужу ее. Отец подойдет часа через два. Они вышли на улицу — Хайдаркул впереди, за ним Сайд Пахлаван, Мирак и Асо. Помощники Асо — солдаты и водонос, тоже одетый в военную форму с красной повязкой на рукаве, — стояли на посту у ворот. На вопрос Асо солдат ответил, что все в порядке, никаких происшествий не было. В это время послышался стук копыт, в воротах показались три всадника. Солдаты вышли вперед и загородили дорогу. Но всадники, не обращая на них внимания, хотели проехать в город. — Стой! — закричали солдаты, подняв ружья. — В чем дело? Почему задерживаете нас? — с важностью спросил м «лдник, ехавший впереди. Мирак узнал его и тихо сказал отцу: — Это тот человек с револьвером… что приходил к нам на бахчу… Я узнал его, сынок, — отвечал Пахлаван. — А вон, видишь, и Наим тоже стал революционером! Лео, выступив вперед, сказал всаднику: — Если у вас есть разрешение, проезжайте, а если нет, придется спеши Таков приказ! Да я сам могу тебе приказать! — гордо сказал он. — Это ведь Асад Махсум! — сказал Наим Перец. — Пропусти! Пусть проезжают! — сказал Хайдаркул. Асо отступил, всадники ударили плетьми коней и гордо проскакали мимо. Асо вопросительно посмотрел на Хайдаркула. Тот кивнул: — Этот человек — большая персона. Запомни его! И ты, Пахлаван, запомни! Я сейчас тебе кое-что расскажу… Пошли! Хайдаркул и Сайд Пахлаван направились в сторону хауза Девонбеги. Мира к привел своего осла, уложил на него хурджин, вскарабкался и попрощался с Асо. Тихонько понукая осла, Мирак поехал по улице Калобод к центру города. В его представлении Бухара была самым большим, самым красивым и самым удивительным городом. Эти улицы, эти дома, эти ворота с широким крытым проездом, высокая древняя крепость, мощенная камнем мостовая даже снились ему по ночам Но раньше, начиная от самых городских ворот, на улицах было немало народу. Ехало столько арб, столько фаэтонов, что порой пешеходам трудно было пройти; много было мулл, людей в больших чалмах, сарбазов, нарядных байских сынков… Сейчас улицы как будто те же, вот та самая улица Калобод и дома те же, только кое-где стены поцарапаны пулями, продырявлены снарядами да дувалы повалены, а других следов войны нет. Идут люди, но они не похожи на прежних прохожих… Не видно мулл, больших тюрбанов, зато много одетых в военную форму, с красными повязками на рукавах, людей в сапогах и фуражках. И дети есть на улицах, вон играют… Но учащихся не видно. Раньше они сновали тут с сумками на шее. Раньше около мечетей и медресе было много учеников; они тут сидели и разговаривали; столько шума было, а теперь их не видно. Вот и медресе Калобод, по его просторному двору ходили три-четыре человека, похожие на учащихся, и они совсем не шумели. Справа от медресе был хауз Калобод, вода в котором стояла очень низко, так что бедные водоносы словно из-под земли доставали ее и, обхватив полные бурдюки, с трудом вытаскивали их на ступеньки. Вокруг хауза на суфах под тутовыми деревьями сидели люди, молча глядя в воду. Мирак миновал медресе, поехал дальше, и вдруг то, что он увидел, заставило его остановиться. Два здания были разрушены, дома сгорели, остались только остовы почерневших стен. Несколько человек с лопатами, носилками и кетменями расчищали улицу от камней, обгорелых балок и жердей. Разрушенные дома, видно, принадлежали богачу — кое-где еще сохранились покрытые резьбой куски стен. Среди камней, обломков кирпича и комков глины были видны осколки фарфоровой посуды, пестрые тряпки и разбитые стекла. Вид этого пожарища изменил настроение Мирака, ему стало грустно и жаль чего-то. До сих пор война представлялась ему как игра, как какое-то состязание; хоть он и слышал пушечные выстрелы, но не знал, какие разрушения они производят. После боя прошло уже десять дней, никто больше не стрелял из пушек и ружей, а вот следы еще есть… Что случилось с теми, кто жил в этих домах? Неужели они все остались под развалинами? Мирак кольнул палкой своего осла, быстро проехал мимо развалин и продолжал путь уже по неповрежденным улицам. На перекрестке около Кала-Фархада он остановил осла. Дом его сестры находился на Лесном базаре, и надо было бы свернуть направо, в сторону Самаркандских ворот. Но любопытство и желание увидеть Арк пересилили, он направил осла туда, где были лавки золотых дел мастеров. Два медресе, стоявшие друг против друга недалеко от ювелирных рядов, — Улугбека и Азизхана, — были на месте. На площадке перед входом дехкане продавали дыни. Ряды ювелиров были пусты, лавки стояли открытые, без деревянных щитов-дверей. Видно, золотых дел мастера от страха не вышли на базар. И под куполом Заргарон открыли торговлю бакалейщики, тут сновало много народу. Раньше тут тоже всегда была толчея. Но, проехав немного вперед, Мирак изумился. Большая мечеть, минарет и медресе Мири Араб были целы, и лишь верхушка минарета была повреждена. Но зато дома против мечети, со всеми надворными постройками, большая часть квартала Миракон сгорели, превратились в золу. Здесь не было даже дороги. Люди протоптали между камнями, комками глины и мусором тропку и шли по ней. Мирак, хотевший хоть издали взглянуть на Арк, стал погонять по тропке осла, но далеко не уехал. Торговые ряды, где продавали халаты, сласти, и ряды медников, которые шли от большой мечети к куполу Мисгарон, неподалеку от Регистана, все сгорели, и кругом были развалины. Тут работали солдаты, было много людей. В иных местах еще клубами вырывался дым. И над всем этим Арк, с разрушенными зубцами стен, как старик с щербатыми зубами, глядел на картину бедствия, и из его «головы» тоже шел дым. Расстроенный, Мирак повернул осла в квартал Тубхана, чтобы мимо тюрьмы выехать к Лесному базару. По безлюдной пустынной улице он едва проехал сотню шагов, как навстречу ему вышел человек, одетый по-военному, в новых сапогах и в кожанке поверх гимнастерки. Подняв полу своей кожанки, человек придерживал ее рукой, словно груз, который он нес, был очень тяжел, и шел устало, тихо-тихо. Он прошел мимо Мирака, даже не взглянув на него. «Этого человека я видел, — сказал себе Мирак. — Где же я его видел? — И вдруг вспомнил: — Этот человек тогда в Кагане шел вместе с Асадом Махсумом в дом к ростовщику». Мирак обернулся и посмотрел ему вслед. Вдруг он увидел, что у человека что-то выскользнуло из кожанки и упало на землю, но человек не заметил и пошел дальше. Мираку показалось, что это был кошелек… Да, большой кожаный кошель… Мирак остановился, а человек, ничего не заметив, удалился. Мирак быстро слез с осла, подбежал и поднял кошелек очень тяжелый… Открыв его, Мирак увидел, что он наполнен зонными, слепящими глаза монетами бухарского чекана. Мирак закричал. Эй, эй, дядя! Но дядя не слышал, продолжая идти. Мирак удивился, потом пустился за ним со всех ног, крича: Стойте! Дядя. Вы уронили кошелек… Кошелек! Человек наконец услышал, остановился, повернул голову к Мираку, злой взгляд и сказал: Что ты орешь, глупая деревенщина? — Вот ваш кошелек… — Кошелек… — теперь уже тихо сказал Мирак, как будто был виноват перед этим человеком. Человек взял у него кошелек, положил в карман и пошел дальше. Даже не сказал ничего. Как будто Мирак, отдав ему кошелек, только сделал еще тяжелей его ношу. «Странный человек! — сказал сам себе Мирак. Я нашел и вернул ему кошелек с золотом, а он даже спасибо не сказал. Вот и будь после этого честным!» Он постоял, посмотрел вслед удалявшемуся человеку, потом махнул рукой, сел на своего осла и поехал к сестре. Лесной базар находился недалеко от Самаркандских ворот на северо-западе Бухары и считался кварталом бедноты. Дом, где жила сестра Мирака с семьей, стоял в конце квартала. Мирак нашел сестру и ее детей здоровыми и невредимыми. С ними ничего не случилось. Они все были дома. Появление Мирака и особенно привезенные им дыни и фрукты очень обрадовали ребят. — Такая была война, что и не расскажешь! — отвечал на расспросы Мирака его зять. — Четыре дня и четыре ночи из дома нельзя было выйти. И дома сидеть опасно. У кого были подвалы, попрятались туда, а у нас подвала нет, мы решили — будь что будет, останемся дома. Баи и чиновники эмира на третий день войны закопали в землю свое золото, часть взяли с собой, убежали из города в свои загородные дома. А нам куда поехать? К вам в кишлак нельзя было пробраться — бои шли в той стороне. Поэтому, сказав: будь что будет, мы и сидели дома. Пули падали дождем. Арк горел, торговые ряды горели… Хорошо, хоть пушки в нашу сторону не стреляли… не попал ни один снаряд… — Он, верно, догадался, что вы люди бедные! — сказал Мирак полушутя-полусерьезно. — Уж не знаю, — сказал его зять. — Видно, наша сторона никого не интересовала… В четверг эмир убежал, а в субботу в город вошли красные войска. С приходом Красной Армии город немного успокоился. Люди стали выходить на улицы; те, что уехали, стали возвращаться, лавки открылись. Но и сейчас то и дело вспыхивают пожары… — Да, я сам видел, — сказал Мирак, — и сейчас еще горит… — Это уж не от пушек и не от бомб, — сказал зять Мирака, — это поджигают сами бухарцы, люди эмира, будь они прокляты! — Нарочно, назло поджигают, — сказала сестра Мирака. — Всех водоносов, все население города призвали тушить пожары. Мы тоже носим воду из хауза. Будь прокляты отцы Этих воров! Грабят лавки, дома, а потом поджигают. Но если красноармейцы застанут их, расстреливают на месте… — Новая власть дала нам хлеба, мяса, сахару, — сказала сестра Мирака. — Бесплатно… — А другим? — И другим тоже. По кварталам идут и раздают. Если кто нуждается в одежде, в одеялах, надо подать заявление, и быстро получишь все что нужно. — Вот хорошо-то! — сказал Мирак. — Если бы мы жили в городе, я бы попросил себе пару сапог. — Если тебе нужны сапоги, — сказала сестра, — мы подадим заявление, и к следующему твоему приезду получим. — Ой! — вдруг вспомнил Мирак. — Я и позабыл, ведь меня ждет Фируза. Досвиданья, я ухожу. Покончу с делами — приду. — Постой, постой, я уже стелю дастархан! Сестра не отпустила Мирака, пока не накормила выданным ей мясом и хлебом. — Приходи поскорее, а то у меня сердце за тебя будет болеть! — сказала она, провожая Мирака на улицу. — Отец придет, скажи ему, что я пошел к Фирузе, и пусть твое сердце не болит… — сказал Мирак и вышел из ворот. На улицах было малолюдно, день клонился к вечеру, жара спала, улицы лежали в тени. Мирак хотел пройти через квартал Сарой Сабзи, где торговали морковью, прямо к рядам золотых дел мастеров и к пассажу Тельпак, где продавали головные уборы. Но возле купола Тельпак, в том месте, где начиналась дорога к Чайному караван-сараю, около канцелярии казикалона он увидел пожар Красноармейцы с помощью жителей старались потушить огонь. Мирак побежал, стал в ряд людей, передававших из рук в руки ведра. Воду таскали из колодца ближней бани. Ведра, медные кувшины, бурдюки — все, что только нашлось под рукой, наполняли водой и передавали из рук в руки. Мирак передал уже десять или пятнадцать ведер и кувшинов, когда пожар начал затухать. В это время подъехал открытый автомобиль, из него вышли два красных командира. Они посмотрели, как люди тушили пожар, посоветовались между собой, потом что-то приказали солдатам. Один из командиров, который показался Мираку очень симпатичным и даже знакомым — он его где-то видел, — взглянул на него и улыбнулся. — Поди-ка сюда! — сказал он по-русски и тут же повторил по-таджикски: — Ин дже бие! Это было сказано так, что Мирак без раздумья и без всякого стеснения подошел к нему и поклонился, прижав руки к груди. Командир был высокого роста, широколобый, с ясными голубыми глазами. Он протянул Мираку руку, Мирак тоже подал свою. — Как тебя зовут? — А вас как? — Я — Куйбышев. — А я — Мирак. — Вот и познакомились! Скажи, Мирак, кто тебя заставил тушить пожар? Я сам… Разве нельзя? Все пусть сгори г, так, что ли? Ног, конечно, огонь нужно тушить… Мирак сказал горячо: Надо тушить! А то лавки сгорят, город сгорит… Ты любишь свой город? Люблю! Кто не любит свой город? Кунбьмиои посмотрел на своего товарища, как будто хотел спросить сказал серьезно: — Есть такие негодяи, которые не любят ни свой город, ни свою родину, ни свою мать, ни своего ребенка. Вот они и поджигают, грабят дома, убивают женщин и детей. Но мы им не дадим, поймаем и уничтожим. — Вы поскорее их хватайте, — сказал Мирак, любивший давать советы. — А то они весь город разрушат. — Молодец парень! — сказал Куйбышев и потрепал Мирака по плечу. — Очень хорошо, правильно ты сказал. Нужно поскорей их схватить, чтобы не жгли дома. Огонь — не игрушка! От лавки к лавке, от дома к дому — так легко и город уничтожить. Здесь нет арыков, мало воды, и пожар — большая опасность. В эту минуту два солдата привели человека в кожанке и доложили: — Этого человека мы поймали с краденым. Он награбил драгоценностей в Арке. — Он, конечно, назвался революционером и сказал, что взял золото для революции? — Да, точно так! — Отведите его в ЧК, пусть расследуют. И всякого — своего или чужого, кто будет грабить людей или государственное имущество, — задерживайте и отсылайте в ЧК, в трибунал. Они достойны самого сурового наказания. Награбленное у него отобрали? — Все взяли и сдали в казну. — А кошелек? — спросил вдруг Мирак. — И кошелек сдали! — ответил один из солдат. — А ты откуда знаешь? — с удивлением спросил командир. — Я его видел — сказал Мирак. — Он нес узел, и вдруг кошелек выпал. Я поднял, отдал ему, а он даже спасибо не сказал, еще назвал деревенщиной… — Кошелек-то был ворованный, вот вор и испугался, — сказал Куйбышев и обратился к солдатам: — Молодцы, товарищи Уведите его! Солдаты увели грабителя. — Ты, Мирак, хороший парень, — сказал Куйбышев, — и ты счастливый: тебе и таким, как ты, революция и Советская власть дадут все, чтобы вы могли расти и развиваться и стали бы хозяевами своей страны. До свиданья, товарищи, спасибо вам! — Попрощавшись со всеми, Куйбышев сел в машину и уехал в сторону Регистана. А Мирак пришел к Мазарским воротам уже в сумерки. Фируза ждала его и тревожилась, не могла усидеть на месте. Мирака увидел издали Асо, и Фируза побежала ему навстречу. — Пришел наконец! Почему так задержался? — Помогал пожар тушить… Видел самого главного командира — Куйбышева! — Неужели? Где? Мирак хотел рассказать свои приключения, но Асо прервал его узбекской пословицей: — «Заставь дитя что-то сделать, сам пойдешь вместо него». Не следовало доверять пареньку важное дело! — Я не об этом, я о нем самом беспокоилась, — сказала Фируза, — мало ли что могло с ним случиться… А дело успеется… — Ну ладно, не беда, пусть отдохнет, потом пойдете. Мирак обиделся. Он так радовался и гордился, что встретил самого Куйбышева, главного командира, беседовал с ним, был на седьмом небе от его похвал. Это не шутка! Сам Куйбышев поздоровался с ним, разговаривал! Асо, наверное, не видел Куйбышева, даже не слышал его голоса, а говорит о Мираке так презрительно, ребенком называет… Вот Фиру-за, та все понимает, она хорошая… Фируза увидела, что Мирак расстроен, подошла к нему и сказала: — Ты огорчен, братик? Или устал, помогая тушить пожар? Пойди выпей чаю, отдохни! — Ничего, — сказал Мирак, — давайте лучше пойдем, а то поздно… Отец будет ругаться. — Ну и хорошо, пойдем, я только зайду в караулку, возьму паранджу. Фируза вошла в комнату, а Мирак сел на суфу под навесом и стал смотреть на проходивших в ворота. Входило в город немного людей, больше уходило. То были дехкане, распродавшие свой товар и купившие, что им нужно было. Погрузив покупки на ослов, лошадей или арбы, они возвращались домой. Асо и его солдаты их почти не проверяли, только взглянут — и пропускают. А когда в пароконном фаэтоне проехал надменного вида человек в серой куртке и галифе, а поверх них в нарядном халате из алачи на шелковой подкладке, в лакированных сапогах и в белой чалме на голове, то Асо и солдаты, подняв руки к виску, отдали честь. Мирак удивился и спросил у Фирузы, которая вышла в это время: — Кто это? — Это председатель ЧК, Ходжа Хасанбек, — сказала Фируза. — Большой человек, у него в руках жизнь и смерть Он может к смерти приговорить. — К смерти? — удивился Мирак. — Но ведь революция же! Почему же опять убивать? — Если в руки ЧК попадутся сторонники эмира, контрреволюционеры, басмачи, трибунал может их приговорить к смертной казни. Удовлетворился или нет Мирак этим ответом — неизвестно, но он ничего больше не сказал и зашагал рядом с Фирузой. Только после долгого молчания проговорил: — Ходжа Хасанбек — злой старик, плохой человек! Фируза под чашмбандом от души расхохоталась и даже оглянулась по сторонам — не слышит ли кто ее смеха. Но улица была безлюдна. В квартале Арабон Мирак показал Фирузе дом Шомурадбека-додхо и отравился назад, на Лесной базар. Фируза вошла в просторный, высокий крытый проход за воротами и поняла, что додхо оставил своим наследникам немалое богатство и что принадлежит людям, которым не приходится думать о завтрашнем.Глава 4
И правление эмира Музаффара, в 1285 году хиджры, что соответствует 1868 году нашего летосчисления, хан Коканда Худояр был вынужден, восстания в крае, бежать и искать убежища у бухарского. В то время при дворе Худояра служил молодой военный, по имени Шомурадбек, который за храбрость и военные заслуги получил высокий чин и стал одним из приближенных хана. Несмотря на свою молодость (в то время ему было 25 лет), Шомурадбек был дальновидным политиком, тактичным и благоразумным человеком. Он не одобрял разгула и праздной жизни Худояра и своими советами старался увести правителя с дурного пути. Но его советы и наставления могли бы скорее воздействовать на гранитную скалу, чем на хана. В унынии, потеряв всякую надежду, возвращался однажды Шомурадбек домой. — Нехорошо мы поступаем, женщина! — с грустью говорил он жене. — Есть хлеб во дворце хана все равно что отравой питаться; быть приближенным хана — значит играть со смертью… Как жаль, что я так поздно понял это! Тщеславие молодости, честолюбие сгубили меня! Жена Шомурадбека, дочь одного из его родственников, была женщиной умной, образованной, поэтессой; она читала сочинения Саади, «Пятерицы» Низами и Навои всегда были у нее под рукой. Она была заботливым другом мужа, его постоянной советчицей. — Что еще случилось? Отчего вы так сокрушаетесь? — спросила она, видя, что муж взволнован. — Вы стали говорить какими аллегориями. Разве что-нибудь особенное случилось? — Да, — сказал Шомурадбек, ласково глядя на свою жену. — Да, моя дорогая! В последнее время, не знаю уж отчего — может быть, от неумеренного употребления вина или под чьим-то вредным влиянием, наш хан стал просто негодной тряпкой… Ни той отваги и энергии, которыми он когда-то приворожил меня, ни ума, ни рассудительности, приличествующих правителю… Просто тряпка… Этим его состоянием хорошо пользуются враги, и я боюсь, что не нынче так завтра случится несчастье. Вспомнив стихи Саади, она сказала:Глава 5
Хайдаркул и Сайд Пахлаван от Мазарских ворот прошли на Ячменный базар и, миновав медресе Кукельташ, достигли входа в мечеть Магок Сайд Паклаван не увидел по пути никаких следов войны: улицы, базары, медресе и караван-сараи, хаузы и сама мечеть Девонбеги — все было внешне таким, как и до революции. Но лавки почти все были закрыты, да на улицах меньше народу. Куда же подевались ваши лавочники? — спросил Сайд Пахлаван Все лавки закрыты щитами, а? Если бы они были моими, все лавки были бы базар кипел бы Увы Это лавочники благородной Бухары. Они испугались революции, сбежались и попрятались в мышиные норы. Разве новая власть запрещает торговать? А где же люди будут покупать то, что им нужно? — правительство еще не запретило частной торговли. Объявлено, чтобы владельцы лавок занялись своим обычным делом. Но торговля с иностранцами будет в руках правительства. Лавочники могут закупать товары у государства, а потом продавать народу. А само правительство разве не может открыть лавки? — Откроет постепенно будет много государственных лавок… Потом кооперативные. А это что такое? — Люди сложатся деньгами, создадут общества — кооперативы И для своих членов будут привозить и продавать дешевый товар. — А прибыль, что же, будут делить? — На прибыль откроют еще лавки, снизят цены на товары. — Это хорошо! — Да, в будущем намечено много хороших дел. А пока надо с врагами покончить. — Да ведь враги уже все уничтожены? Эмир убежал, другие попались в руки новой власти… Кто смеет поднять голову против нее? — Есть еще всякие люди, есть друг! Ну, зайдем ко мне и побеседуем! Они прошли под куполом Саррофон и направились к хаузу Рашид, к караван сараю, где торговали кожами Хотя на улицах и в торговых рядах не произошло заметных перемен, все же Сайд Пахлаван сразу почувствовал, что здесь все стало другим, словно сам воздух переменился. Повсюду развевались красные знамена, расклеенные везде лозунги звали людей к новой, свободной жизни. И на лицах у людей — особенно у молодых — победное и радостное выражение. Многие и одеты по-новому в куртки и шаровары, на рукавах у них красные повязки. Красный цвет так и горел вокруг Сайд Пахлаван почувствовал, что он сам словно начинает дышать воздухом революции, напоенным свежестью, чистотой и радостью. Этот воздух делал стариков молодыми, а молодым прибавлял силу. Хайдаркул повернул к широкому подъезду, над воротами которого на цветном щите арабскими и русскими буквами было написано, по-видимому, название учреждения, а по обеим сторонам прибиты два красных флага. Сайд Пахлаван постеснялся спросить у Хайдаркула, что это за учреждение. Они вошли в комнату с деревянным полом; в глубине ее стоял большой стол, напротив него у окна стол поменьше и несколько стульев. Роспись стен и лепные украшения комнаты, большие и малые ниши были как при прежнем хозяине. Хайдаркул прошел к большому столу, сел в кресло с подлокотниками, просмотрел бумаги, лежавшие на столе, прочел некоторые из них, потом обратился к Сайду Пахлавану, который все еще стоял, рассматривая комнату: — Садись же, что ты стоишь? — Это дом какого-нибудь бая, наверное? — спросил Сайд Пахлаван. — Да, это был дом крупного скупщика каракуля. Ну, рассказывай, как твои дела, как здоровье? — Здоровье, слава богу, неплохое… А дела… — Кошелек пустой? Трудно жить? — Лучше и не спрашивай, друг. Думал, в этом году освобожусь от долгов, да, кажется, не выйдет это. — Не ты один, брат. Тысячам бедняков в деревне есть нечего. А у кучки толстопузых в городе и у кишлачных баев пороги из золота… Революция должна все это изменить, разрушить до основания. Теперь пришло время беднякам порадоваться, трудящиеся должны вздохнуть легко. — Да с чего же? Вот я, например, малоземельный дехканин… — Получишь земли вдоволь! — перебил Хайдаркул Сайда Пахлавана. — Правительство землю тебе даст, семян для посева, ссуду без процентов… — Быков даст? — Если найдет нужным, и быков даст… — Всем, всем? — Тем, кто нуждается, тем, кто работает… — Коли так, революция для бедняка радость! Постой-ка, а что будет с водой? Опять будем драться за воду? Революция ведь не может заставить дождь пролиться, наполнить арыки? — Может! — решительно сказал Хайдаркул. Сайд посмотрел на него, — шутит, что ли? Но Хайдаркул казался очень серьезным. Сайд Пахлаван удивился и больше ничего не стал спрашивать. Хайдаркул подумал минуту и сказал: Можно реки перекрыть, и наполнить арыки, и покончить с раздорами из-за воды… все можно. Только сначала надо нам укрепиться. — Он встал и говорил, расхаживая по комнате. Но ведь революция уже совершилась, — сказал Сайд Пахлаван, — мир вы прогнали, сами стали хозяевами; и казна, и Арк, и канцелярии ксиикалона, и управление миршаба — все теперь ваше, чего же много чего! — улыбнулся Хайдаркул, обернувшись к Сайду. — эмира это начало дела. Корешки-то эмирата, хоть и подгнили, глубоко сидят. Мешают работать, сеют разруху и беспокойство… Еще трудно их отыскать и вытащить… — Если власть сильна, ее глаза должны все видеть! — Наша власть сильна! — сказал Хайдаркул. — Но кто знает, может, и среди нас есть эти корешки… Я слышал, ревком назначил Асада Мах-сума председателем комиссии по борьбе с басмачеством. Без проверки, без совещания назначил… — Я не знаю, что такое ревком, объясни-ка мне, друг, — сказал Сайд Пахлаван. Хайдаркул вдруг расхохотался. — Вот так молодец! — сказал он, хлопнув Сайда по плечу. — Я-то думал, что ты большой революционер, а ты, оказывается, не знаешь даже, что такое ревком! — Что же делать — деревенщина… Хайдаркул по возможности просто объяснил, как строится новая власть — правительство и партия. Потом добавил: — Сейчас в рядах правительства и даже среди членов партии есть разные люди. Я лично некоторым из них не верю. Вот газета «Бухоро ахбори»— в ней как в зеркале это отражается. — Хайдаркул взял со стола газету и пробежал глазами. — Жаль, что ты неграмотный! Вот смотри — это номер от пятнадцатого сентября 1920 года. Тут есть приказ на узбекском языке, понимаешь? Вот он:«Совет назиров Бухарской Советской Республики на основании того, что некоторые административные работники эмирской власти не выступали против советского правительства, а, наоборот, помогали ему и выразили желание для укрепления новой народной власти войти в ряды советского правительства, постановил: 1. Те, кто были административными работниками при эмире, но признали теперешнее советское правительство и хотят войти в ряды народного правления, считаются помилованными, т. е невиновными. 2 Бывшие административные работники, которые в настоящее время обязались проводить в жизнь мероприятия и законы революционного правительства, могут оставаться на своих местах. 3. Если же кто-нибудь из этих лиц не выполнит своих обязанностей и изменит новой власти, он будет предан суду революционного трибунала За председателя Центрального революционного комитета Орипов Председатель Совета назиров Файзулла Ходжаев».Понял, что это значит? Сайд Пахлаван покачал головой. — Это значит, — сказал Хайдаркул, — что теперешнее правительство идет на уступки и частично принимает на работу тех, кто работал и при эмире. Другого выхода нет. Своих людей не хватает или же они еще не могут работать. Например, возьмем тебя: ты неграмотный, не умеешь ни читать, ни писать, а другой еще хуже тебя. А дело-то выполнять надо! — Ну ладно! — сказал Сайд Пахлаван. — Но ведь эти старые правители и управлять будут по-старому, как раньше делали. Значит, и новое управление не будет отличаться от старого. — Нет, не так! Они должны идти по нашему пути, делать то, что мы им покажем. Но поскольку они «бывшие», то, конечно, доверять им вполне нельзя… Могут и какой-нибудь фокус выкинуть… За ними надо следить… — Разве за всеми уследишь? — В том-то и дело! Трудно, очень трудно! Но нет таких трудностей, какие мы не одолеем. «Мужчина тот, кто никогда не теряется», — говорим мы… — Если бы эмир не перебил столько джадидов, вам было бы легче. — Возможно… — сказал Хайдаркул, помолчал, прошел к столу и сел на свое место. — Вчера младобухарцы пошли вместе с нами — большевиками. Не з-наю, что из этого получится… Наверное, сейчас это нужно. — А что ты начал говорить про Асада Махсума? — Асад Махсум — отчаянный головорез, вспыльчивый, резкий, легкомысленный… Такому человеку, хоть и говорят, что он энергичный, боевой, поручать председательство в военной комиссии опасно. Ему прикажешь принести чалму, а он принесет с ней вместе голову. — Да, по виду он таким и кажется, — сказал Сайд Пахлаван. — А говорю я это потому, что хочу сделать тебе одно предложение. — Ну-ка, — сказал, усмехнувшись, Сайд Пахлаван, — ты, верно, хочешь мне предложить тоже стать членом правительства? — Да, — серьезно сказал Хайдаркул. — Я хочу тебе предложить, чтобы ты бросил все свои дела и шел нам помогать! — Чем я могу тебе помочь, я — неграмотный человек? — Сайд тоже стал серьезным. — Если бы я смог это сделать, я бы жизни не пожалел. — Грамотность тут не обязательна, — сказал Хайдаркул. — Я хочу тебя послать к Асаду Махсуму. Да, да, не удивляйся! Асад Махсум сейчас в загородном саду эмира, в Дилькушо, собрал отряд, вооружил и как будто собирается воевать с нашими врагами. Я не доверяю этому человеку. Боюсь, что он от имени Советского правительства будет творить безобразия. Ты будешь при нем моим глазом. Если мы не будем следить за ним, он может бог знает что натворить. — Так, — сказал Пахлаван, — но ведь для этого надо быть свободным человеком, а я человек семейный, ты сам знаешь, у меня жена, дети… Если я пойду служить к Асаду Махсуму, что станет с моей семьей, с хозяйством? Переезжай в город! За семьей, за домом мы присмотрим. Твой Мирик уже большой, не беспокойся. Мне однажды Наим Перец из нашего кишлака, — сказал задумчиво Спид Пахлаван, — говорил, что Асад Махсум велел ему подобрать людей, кому можно доверять, и привести их к нему на службу… Наим мне доверил, вот и предложил… Так еще лучше! — обрадовался Хайдаркул. — Я знаю Наима, он сейчас ходит в приближенных у Асада. И тебя Асад приблизит к себе. Ты должен хорошо служить ему. А когда ты станешь близок к нему, Будешь ему советовать, остерегать его от дурных поступков. Ну, а если что-нибудь плохое, будешь мне сообщать, в ЧК, и мы примем меры Во всяком случае, если ты будешь около него, я буду спокойнее. Что? Ну что ж… некоторое время Сайд Пахлаван распрощался с Хайдаркулом и ушел. День уже клонился к вечеру, на улицах становилось тише. Сайд Пахлаван направился к галантерейным рядам, чтобы пройти к Лесному базару, в дом своего зятя. В квартале Коплон было несколько казенных домов, в которых раньше жили сановники и родственники эмира. Теперь в этих домах разместили гарем эмира, бежавший было в Вабкентский район, но схваченный там и привезенный в Бухару… Мужчин, сопровождавших гарем, поместили в одном доме, женщин, во главе с матерью эмира, — в другом. Вокруг дома и в воротах стояли милиционеры с винтовками, никто не мог выйти и войти без особого разрешения. Через месяц после того, как был привезен гарем эмира, Фируза, по поручению Хайдаркула, пришла в квартал Коплон, в один из этих домов. Но караульные не пропустили ее. — Я из ревкома, вот мое удостоверение, — говорила она начальнику караула, показывая бумагу. — Товарищ Хайдаркул прислал меня сюда на работу. — Возможно, что это и так, — отвечал начальник караула, высокий мужчина с длинными усами. — Но для входа в этот дом надо специальное разрешение. Таков приказ. — Я — жена Асо, вы же его знаете. Мне нужно срочно начинать тут работу. Пропустите меня! — Нельзя, сестра, не пререкайся! — Мне можно! Я должна войти в этот дом и приняться за работу. — Этого я не знаю. — Так узнайте! Для того вас и назначили командиром. — Эти разговоры ни к чему не приведут. Пока они спорили, подошел Хайдаркул и сказал: — Пропустите ее, пусть войдет! Я ее послал, но забыл дать разрешение! Начальник караула поздоровался с Хайдаркулом и разрешил Фирузе войти в дом. Фируза в гневе быстро направилась к проходу, но потом остановилась и вернулась к Хайдаркулу, который разговаривал с начальником. — А что мне делать? — спросила она. — Как их делить? — служанок в одну сторону, жен и знатных женщин — в другую? — Ты войди, познакомься, скажи госпожам, чтобы собрались в комнатах, а служанок собери на дворе. Те, что захотят уйги, пусть пройдут на террасу, я приду и составлю список. Фируза вошла. В большом дворе было несколько помещений с подвалами и мансардами, образующими второй этаж Как только Фируза появилась, к ней бросились служанки, невольницы, окружили ее, обнимали, целовали и засыпали вопросами: — Фируза, как хорошо, что ты здесь! Здорова ли? — Ты, говорят, у джадидов работаешь? Ты на свободе? — До каких пор нас тут будут держать? Не знаешь? — Неужели эмир убежал! А его поймают? — Это правда, что с женщин будут снимать паранджи? Ты ведь в парандже! Фируза отвечала, как умела: — Эмир убежал, наши войска его преследуют, не сегодня завтра поймают. Советская власть всем подарит свободу. Теперь уже не будет ни господ, ни служанок. Если госпожи захотят пить, сами пойдут к хуму, а если в хуме воды нет, то хоть бы у них горло пересохло от жажды, никто им не будет прислуживать. Коли проголодаются, пусть засучат рукава и замесят тесто, испекут хлеб и едят. Никто не станет для них печь хлеб… Теперь говорят не «джадиды», а младобухарцы… А всех людей эмира, чиновников, «казиев, миршабов, всех прежних наших угнетателей теперь называют контрреволюционерами. Правительство всех контрреволюционеров арестовало — кушбеги, казикалона, раиса, миршаба, всех их на днях будут судить, присудят к наказанию… А теперь вот какое дело: я пришла вам сказать, что сейчас сюда придет дядя Хайдаркул, он большой начальник и всех вас запишет в список… Последние слова Фирузы вызвали всеобщее волнение. — Почему, почему сюда придет посторонний мужчина? — Зачем будет записывать в список? — Кто такой Хайдаркул? — Почему он придет на женскую половину? — Ты, видно, не только сама стала джадидом, но хочешь и нас всех сделать джадидами? — Мы — мусульманки и не отречемся от нашей веры! И так далее и тому подобное… Фируза тотчас раскаялась в своих словах, растерялась и онемела. «Господи, — думала она, — как я нелепо поступила, как глупо, зачем сказала о списке? Как теперь добиться, чтобы они выслушали меня?..» — Это что за крик? — сказала вышедшая из кухни высокая женщина, главная дастарханщица гарема. Тяжелая, безобразная, нескладная, она только за свое умение распоряжаться и угодничать перед госпожами получила должность от матери эмира. В гареме ее боялись и сторонились. Даже теперь, когда эмир сбежал, а мать эмира стала бездомной, эта женщина не утратила своего высокомерия. Услышав ее голос, женщины, что собрались вокруг Фирузы, замолчали и отошли в сторону. — А это кто такая? Э, да ведь это наша девушка-водонос! — сказала она, сделав несколько шагов к Фирузе. — Зачем ты пришла? Мало тебе, что навлекла на головы мусульман такую беду, так еще пришла сеять смуту среди служанок ее высочества? — Ваши высочества кончились вместе с Арком, с дворцом, со всем вашим гаремом! — сказала с презрительной усмешкой Фируза. — И все ваши интриги кончились, и все ваши интриганы пропали, а тех немногих, что еще остались, подобно вам, мы тоже уничтожим, госпожа дастарханщица! Да-да, собирайте ваш дастархан да читайте отходную молитву! — Ой, я умру! — воскликнула одна из служанок. Дастарханщица от гнева и злобы то краснела, то зеленела; по привычке она хотела наброситься на Фирузу с кулаками, но вдруг кто-то потянул ее сзади за край платка. Дастарханщица обернулась и увидела, что старшая жена эмира, закусив губу, знаком приказывает ей замолчать. Она молча отступила назад, а жена эмира, выйдя вперед, учтиво поздоровалась с Фирузой. — А, дочь моя, как поживаешь, здорова ли? Господин Хайдаркул тебе дядей приходится? Очень хорошо… Передай ему от нас поклон. Если он захочет составить списки, пожалуйста. Мы войдем в комнаты, там, из-за дверей, будет удобнее… Фируза хотела что-то ответить, но снаружи ее позвали, и она сказала только: — Хорошо сейчас я вернусь и все объясню. После ее ухода жена эмира стала бранить дастарханщицу: — Ты совсем рехнулась! Ты что, хочешь навлечь на нас еще большие несчастья? — Я не знала, государыня… — Так знай! — сказала строго жена эмира и ушла в комнаты. А госпожа дастарханщица, как змея с разбитой головой, не знала, на ком сорвать свою злость. Вдруг ее взгляд упал на Ойшу. Это была девушка лет шестнадцати, высокая, с изящной фигуркой, белокожая, красивая, свежая лицом. Всего за каких-то месяца три до начала войны гиждуванский амлякдар подарил ее эмиру. Оценив ее красоту и изящество, мать эмира приказала поскорее отослать ее в загородный дворец и подготовить для эмира. Но сделать это не успели. Ойша от горя, тоски и слез заболела, слегла в постель, стала бредить. Ее несчастная мать, приехавшая вслед за ней, проводила бессонные ночи у ее изголовья. Наконец Ойша поправилась, подняла голову с подушки, но была еще очень худа и бледна. Поэтому ее оставили в покое, чтобы она немного пришла в себя. К счастью, она не увидела лица эмира. Произошла революция, и девушка избавилась от горького положения. Дастарханщица, которой мать эмира поручила «подготовить» Ойшу, уже с тех пор затаила злобу к ней. Теперь, увидев ее, она обрушила на нее весь свой гнев. — Ойша! — закричала она. — Почему ты не пришла массировать ноги матушке-государыне? Тебе сказано было прийти? — Не буду я массировать, сама массируй! — сказала вдруг Ойша и отвернулась. — Что, что ты сказала, проклятая? — Сама проклятая! — сказала Ойша, глядя на нее с ненавистью. — Ишь какая! Нашла себе служанку! Для госпожи дастарханщицы, от которой и так уже шел чад, как от горящего масла, слова Ойши были что нож в сердце. — Ну конечно, теперь ты так говоришь, — сказала она, стиснув зубы. — Как в поговорке: и Плешивый ударил, и Слепой ударил, и даже Муравей — и тот укусил! Теперь, когда его высочество эмир занят газаватом, всякий босяк, нищий хочет нам сесть на голову. Так, что ли? — Не горячитесь, госпожа! — сказала мать Ойши, выступая вперед и загораживая дочь. — Нехорошо так. Хоть мы и нищие, мы такие же рабы божьи и правоверные, как и вы; и мы знаем себе цену и бережем свое достоинство. Наплевать мне на ваше достоинство! — сказала дастарханщица и уже подняла кулак над головой Ойши, но кто-то задержал ее руку. Обернувшись, она увидела Оймулло Танбур, которая укоризненно качала головой. — Нехорошо, госпожа! — сказала Оймулло. — Успокойтесь! Мы ведь уже не во дворце, а в чужом доме, вокруг нас красные войска… Дастарханщица вырвала руку и напала на Оймулло: — Вы теперь заодно с джадидами? Убирайтесь! Она хотела ударить Оймулло, но Ойша оттолкнула ее. Какая-то стряпуха набросилась на Ойшу, мать Ойши схватилась со стряпухой. Дастарханщица, оправившись от толчка, тоже напала на Ойшу и ее мать. Некоторые служанки приняли сторону Ойши, и началась потасовка, поднялся крик и шум. — Эй, эй, что за шум?! — раздался голос Фирузы. — Эй, госпожа дастарханщица, придержите свои руки! Довольно, Ойша, хватит! Этот повелительный голос заставил служанок прекратить драку. — Что случилось? Почему ты плачешь? — спросила у Ойши Фируза. — Она дерется, — сказала Ойша, показывая на дастарханщицу. Холуйка бессовестная! — Надо им дать по рукам! — сказала мать Ойши. — Они хоть и сброшены с лошади, а из стремян ногу не вынимают! — Кичатся своим «высочеством», которого нет! — Правду говорят, что бык умрет, а свирепость остается! Узнав, что дастарханщица по старой привычке подняла руку на служанок, Фируза сурово посмотрела на нее: — Не стыдно? Волосы седые, а вы, как ребенок, ничего не понимаете? Ведь вас за это могут вывести на Регистан, судить перед всем народом и расстрелять! — Дурные привычки — беда наша! — сказала, выступая вперёд, Оймулло Танбур. — Здравствуй, Фируза, здравствуй, дочка! — Здравствуйте, дорогая моя учительница! — обрадовалась Фируза. — Вы живы-здоровы? Как хорошо, что мы опять увиделись! Тахир-джан так вас ждет! — Об этом потом поговорим, — сказала Оймулло. — Сейчас надо этот скандал прекратить. Они тут подрались, и мне пришлось вмешаться. Лучше было бы устроить так, чтобы госпожи разместились в одном доме, а служанки — в другом. — Я для этого и пришла, — сказала Фируза. — Войдите в комнаты, сейчас придет дядюшка Хайдаркул, составит списки. — Что за списки, дочка? Тот, кто захочет уйти, может идти куда угодно. Для этого и надо составить список, чтобы понять, кто уйдет, кто останется. Дай бог тебе жить тысячу лет, Фируза-джан! — сказала мать Ойши. Позволь нам с Ойшой поскорее уйти отсюда! Сил больше нет! Ладно, — сказала Фируза, гладя Ойшу по голове. — Идите на террасу, сейчас придет дядя Хайдаркул, запишут вас, и можете ехать куда хотите. — Хайдаркул, говоришь? А кто он такой? Откуда? — Он работает в Центральном Комитете партии, родом он из Каракуля, кажется. А что, вы его знаете разве? — Нет, — сказала старуха задумчиво. — У меня был когда-то младший брат, Хайдаркулом звали, нас с детства разлучили… — Да вот сейчас вы его увидите! — сказала Фируза. По ее просьбе все служанки, стряпухи, девушки с «банного двора» собрались на террасе. Оймулло Танбур вошла в маленькую комнатку привратника, в которой жила. Двор опустел; тогда Фируза подошла к воротам и крикнула: — Пожалуйста, войдите! Вошел Хайдаркул, с ним начальник караула. Два милиционера внесли и поставили возле террасы небольшой столик и табуретку. Хайдаркул положил на стол папку, которую нес в руках, вынул из нее бумагу, карандаш и обратился к женщинам, столпившимся на террасе. Простыми, понятными словами он рассказал про революцию, про свержение эмира, объяснил, что рука эмира больше не держит их за воротник и они вольны отправляться, кто куда пожелает. — А чтобы вы могли вернуться домой, в свой кишлак, в свой край к родным и друзьям, мы вам поможем добраться до места. Поэтому мы и хотим составить список, узнать, кто куда хочет отправиться, чтобы получить разрешение правительства. Я назначен заняться этим делом. Ну-ка, Фируза, спрашивай по очереди у каждой женщины и говори мне, а я буду записывать. — Раньше всех запишите Оймулло! Если я нынче же не отведу ее домой, дядюшка-ювелир с ума сойдет! — Хорошо, я запишу! — сказал Хайдаркул, но ничего не мог записать, потому что имени Оймулло не знал. — Постой, дядюшку-ювелира зовут Тахир-джан? — Да, Тахир-джан! Пока Хайдаркул записывал, мать Ойши, прикрыв лицо платком, подошла поближе. — Хайдаркул! — окликнула она его. — Что? Разве вы знаете меня? — Как же сестре не знать своего родного брата? Я… — Раджаб-биби?! Он произнес это имя, и перо выпало из его рук. Он был ошеломлен, сбит с толку… В один миг он вспомнил свой кишлак, родной дом, отца, мать и сестренку. Голос Раджаб-биби словно сдернул покров забвения, которым давно были покрыты воспоминания детства. Из мира суровой действительности этот голос перенес Хайдаркула в далекий мир воспоминаний… …Сорок лет назад он не знал никаких забот, и весь мир для него был ограничен двором, где он играл с Раджаб-биби, и родным кишлаком. Иногда, бегая за овцами и козами, он помогал пастуху, иногда собирал для своей матери хворост или в кругу мальчишек устраивал борьбу… И везде его сестренка Раджаб-биби была с ним рядом. Если он, забравшись на тутовник, тряс, она внизу подбирала ягоды. Если он на берегу реки ловил рыбу, Раджаб-биби искала для него червей и приносила ему. Если он, пытаясь прокатиться на осле, падал, Раджаб-биби вытирала ему пыль с лица, перевязывала своим платком ушибленные руки. Если же он в борьбе с ребятами рвал одежду, Раджаб-биби быстро зашивала ее, чтобы не узнала мать и не бранила его. Удивительно хороша была для них жизнь! Никакие печали и горести не омрачали их детства. Кусок сухой просяной лепешки, урюк или яблоко — и они были сыты; козье молоко придавало им силы. Летом в жару босоногие, в одной рубахе и штанах бегали по песчаному берегу реки. Только зимой, в сильный мороз, какой бывает в Каракуле, нельзя было играть на воздухе. И вот однажды какие-то люди увезли двенадцатилетнюю Раджаб-биби. Хайдаркул не хотел расставаться с сестрой, но отец обругал его, побил и выгнал со двора. Тогда впервые Хайдаркул заплакал. Не от побоев отца, а от разлуки с сестрой. Он залез на высокий тутовник, росший у дороги, и спрятался, притаился среди ветвей. Когда всадники увозили Раджаб-биби, Хайдаркул из рогатки сбил шапку с одного из них, а у другого лошадь встала на дыбы и чуть не сбросила его на землю. Всадники не видели, кто стрелял, громко бранились и уехали, увозя с собой Раджаб-биби. Только потом уже Хайдаркул узнал, что Раджаб-биби увезли в погашение долга, который отец не мог уплатить вовремя. После смерти отца и матери, вступив на самостоятельную дорогу, Хайдаркул услышал как-то, что сестра его вышла замуж в Гиждуване. Он узнал даже, что муж у нее хороший, есть дочка. А тут сам Хайдаркул попал в такой водоворот, что не только не мог повидаться с сестрой, но потерял и всю свою семью — жену и любимую дочь… И вот теперь, после стольких лет, Хайдаркул снова услышал голос Раджаб-биби, снова увидел свою сестру… Увы, теперь Раджаб-биби была не та, какой он помнил ее… Она уже старая, стан ее сгорбился, голос стал хриплым, в нем звучала печаль. — Не во сне ли я? — воскликнул Хайдаркул и протянул руки. Раджаб-биби по-молодому соскочила с террасы и обняла брата. Фируза, увидев это, даже прослезилась, и все присутствующие были тронуты встречей брата с сестрой и на время позабыли о себе. Особенно радовалась Ойша; если бы не стеснялась, то сбежала бы к ним и тоже обняла своего дядю. — Что же ты тут делаешь? — спросил наконец Хайдаркул. — Я слышал, что ты в Гиждуване, что у тебя дочь, но не пришлось мне тебя навестить… — Да, я попала в Гиждуван, — сказала Раджаб-биби, вытирая слезы. — Мне жилось неплохо, муж мой был хороший человек, он делал сошники. Но когда Ойше исполнилось десять лет, он заболел и умер. Мы с дочкой остались одни. Кое-как, прялкой и веретеном да прислуживая гому и другому, мы и жили… Но бог и этого лишил нас. Дочь моя была уже помолвлена, как вдруг приехали люди амлякдара и обманом отвезли нас в его канцелярию. Амлякдар — да сгорит его могила! — сказал: «Не дочь мы подарим эмиру». Я стала кричать, подняла шум, но толку было мало. В конце концов он согласился послать и меня вместе с дочерью в гарем, я ведь с ней никогда не разлучалась. И вот, покорившись судьбе, мы поехали в гарем эмира. На счастье Ойши, нам не пришлось увидеть лица эмира, революция настала… — Вот хорошо, вот хорошо! — сказал Хайдаркул. — А где же Ойша-джан? — Вот она, здесь! Подойди же, поцелуй руку дяде! Ойша сбежала с террасы и прильнула к Хайдаркулу. Он обнял ее, поцеловал в лоб, потом сказал: — Ай-ай, какая красивая девушка! И какая она большая, моя Ойша-джан! Ну хорошо, что же теперь вы собираетесь делать? Останетесь у меня в городе или поедете в Гиждуван? — Нужно съездить в Гиждуван, — сказала Ойша. — Съездим, проведаем дом, — сказала Раджаб-биби. — Мы еще не знаем, что с нашим Карим-джаном… Он был помолвлен с Ойшой… Осенью я думала справить свадьбу… — Может быть, это наш Карим-джан? — сказала Фируза Хайдаркулу. — Все может быть, — сказал Хайдаркул. — Здесь, на службе у товарища Куйбышева, есть один юноша, в начале войны он пришел добровольцем из Гиждувана… Зовут его Карим-джан… — Если он пришел добровольцем, значит, это наш Карим-джан! — обрадовалась Ойша, но, застыдившись своих слов, спряталась за Раджаб-биби. — Не смущайся, племянница, — сказал Хайдаркул. — Если наш Карим-джан — твой нареченный, то я от всего сердца тебя поздравляю, это стоящий парень… Будет суждено, так и той устроим, и исполнятся все ваши желания, и вы забудете все ваши печали… Хорошо, так я запишу вас, Ойша-джан. Вы поедете в Гиждуван. Ну, кого мне дальше писать, Фируза? Фируза обратилась к одной из женщин и спросила: — Ваше имя Махбуба? Женщина утвердительно кивнула головой. — Откуда вы? — Из Зандани. — Кто-нибудь у вас там есть? — Не знаю, — сказала Махбуба. — Не знаю, остался ли кто из родных в Зандани, пока я была живой в могиле… Десять лет уже прошло, десять долгих лет, как я, несчастная, была разлучена с родными, с моим краем, попала в гарем эмира, где, кроме кухни и тяжелой работы, ничего не видела, не слышала… Ругань слышала, всякие унижения терпела… Хайдаркул молчал, не зная, что сказать. — Много вы терпели! — произнес он наконец. — При эмире участь всех бедняков была такой, сестра! Но теперь пришло время свободно вздохнуть. Куда вы хотите поехать? — Не знаю, — сказала несчастная женщина. Снова воцарилось молчание. Хайдаркул был озадачен. Возможно, что таких женщин найдется немало среди собравшихся здесь. Что же тогда делать? Пойдут ли они в женский клуб? И неужели первый женский клуб будет заполнен невольницами из гарема? Ну что же, если так будет… Разве не заслужили эти женщины спокойную жизнь годами своих мучений?.. — Может быть, вы запишете ее в клуб? — спросила нерешительно Фируза. — Хорошо, — сказал Хайдаркул, придя теперь уже к твердому решению. — Пойдете в женский клуб? Женщина не знала, что сказать. Она не понимала, что такое «клуб» и зачем ей туда идти. — Я не знаю, — сказала Махбуба. — Если бы в Зандани живы были мои родичи, они бы меня искали, спрашивали… А к кому мне теперь идти? — В женский клуб! — сказала Фируза. — Пока не найдется кто-нибудь, кто вас знает, вы поживете в женском клубе. — Я не знаю, что это такое… — Женский клуб, — сказал Хайдаркул, — это большой дом. Там живут и работают женщины, туда приходят и женщины из города. Там есть все, что им нужно, там их обучают грамоте и ремеслу. — А, — сказала Махбуба, как будто поняв что-то, — это, значит, богадельня? Женщины заволновались, зашушукались: — Из гарема да в богадельню! — Убежав от дождя, под желоб попали! — Богадельня или приют для странников — это еще ничего, лишь бы не какой другой «дом»! Фируза, стоявшая близко к женщинам, услышала эти разговоры и посмотрела на Хайдаркула. Сжав губы, он немного подумал, потом сказал: — Нет, это не богадельня! Женский клуб — это дом счастья, дом спасения и надежды, дом чистоты и честности. Такого дома до сих пор не было, этот клуб устраивает и будет заботиться о нем Советская власть. Она хочет дать женщинам равноправие, она считает женщин равными мужчинам. — Я вот тоже работаю в женском клубе! — сказала Фируза. — Слава богу, я ведь не бесприютная. — Хорошо, коли так, пишите меня, — сказала Махбуба. Хайдаркул записал. — Кого еще? — спросил он у Фирузы. — Вас зовут Саломат? — спросила Фируза у другой женщины. Вместо ответа Саломат вдруг расплакалась. — Что такое, почему вы плачете? — опешила Фируза. — Что с вами? — Ничего… — отвечала, всхлипывая, Саломат. — Ой, у нее такое горе! — сказала Раджаб-биби. — Она из Ундари, была помолвлена с одним парнем, но казий забрал ее и подарил эмиру. В гарем привезли ее недавно, эмиру еще не показали. Но когда весь гарем увезли в Шофиркам, в сад Алимбая, в Ундари, ее нареченный даже не пришел ее проведать. Мы узнали потом, что он женился. И, кроме старика дяди, у этой девушки никого нет. Не плачь, Саломат, дочка, — сказал Хайдаркул, — твой парень не пот слез. Если хочешь, мы тебя отвезем в Ундари к твоему дяде, ты еще свое счастье сказала Саломат. — Я теперь в Ундари ни за что не поеду. Пишию меня тоже туда… ну вот в то место, куда тетю Махбубу… В женский клуб? — сказала Фируза. — Да, в женский клуб! — Хорошо, — сказал Хайдаркул, — запишу тебя в клуб. В это время во двор смело вошел молодой парень. Ему было лет двадцать, смуглый, кудрявый. В военной форме, на голове военная барашковая шапка, на рукаве красная лента, у пояса револьвер, вся грудь в патронах. Он подошел к столу, за которым сидел Хайдаркул, отдал честь по-военному и сказал: — Разрешите, товарищ комиссар, доложить вам поручение товарища Куйбышева! — Карим! Карим-джан! — Это был голос Ойши, прозвеневший на весь двор. Карим, который, по обычаю, не смотрел в сторону женщин и стоял, глядя только на Хайдаркул а, услышав вдруг знакомый милый голос, страшно растерялся. Неужели это тот самый голос, юл ос Ойши-джан, которая для него дороже всего на свете, дороже даже собственной жизни?! Он был готов голову сложить за нее, но его схватили, связали по рукам и по ногам, бросили в тюрьму… Потом друзья помокли ему бежать из Гиждувана, и тайком, ночью, он пришел в Самарканд и вступил добровольцем в революционную армию. Некоторое время его проверяли, обучали и, убедившись в его искренности и самоотверженности, стали доверять и даже назначили служить при товарище Куйбышеве… Как-то в Кагане, накануне революции, Валериан Владимирович, увидев его возбужденным и радостным, спросил: — У тебя сегодня хорошее настроение, ты, кажется, очень доволен? — Да, — сказал Карим, — я так доволен, что меня распирает от радости. — Чему же ты так радуешься, скажи, я порадуюсь вместе с тобой! — Я радуюсь, потому что завтра или послезавтра мы нападем на Старую Бухару, разорвем паутину эмира… А я разобью в пух и прах гарем эмира, найду свою Ойшу… А если не найду… — Карим помолчал. — Тогда не знаю что… — сказал он, задумавшись. — Конечно, возможно, и не найду… Кто знает… Куйбышев улыбнулся, встал, подошел к Кариму, положил ему руку на плечо. — Не грусти, найдешь, непременно найдешь! Если твоя Ойша тебя любит, она тоже будет искать тебя. Вы найдете друг друга. Но только не думай, что этим все кончится. После того как мы разорвем паутину эмирата, как ты говоришь, нужно будет строить жизнь заново. А это нелегко, не обойдется опять без борьбы. Поэтому, друг, подпоясывайся потуже и готовься к большим делам! — Я готов! — сказал Карим, опять воодушевившись. — Мой покойный отец говорил мне когда-то: «Никогда в жизни не успокаивайся, не будь беспечным. Одно дело окончишь, другое уже на очереди». — Правильно говорил твой отец. А кто он был? — Он был рабочим на заводе… Помню, как он привел меня на хлопковый завод, там работали наши земляки; они таскали кипы хлопка и грузили их в вагоны. Мой отец два года работал с ними, потом однажды поскользнулся на доске и упал с грузом вниз, повредил позвоночник. Долго болел, когда стал понемногу вставать, взял меня и ушел в Гиждуван. Там немного поработал и умер. Я остался в доме родных Ойши, и мы выросли с ней вместе… — Да, — сказал Куйбышев наконец, глядя не на Карима, а куда-то вдаль. — Да. Это жизнь тысяч бедняков и трудящихся, которая привела их к революции, к великой революции. Ты непременно добьешься своего счастья, Карим, ты найдешь свою Ойшу. И вот слова Куйбышева сбылись. Карим нашел свою Ойшу. Это ее голос… — Что? Это Ойша? Ойша-джан! — сказал он, шагнув к ней. Она тоже, забыв все, поспешила к нему. Но, оказавшись лицом к лицу, они вдруг смутились и стояли, держа друг друга за руки. — Пусть падут твои беды на меня, Карим! — сказала Раджаб-биби. — Как хорошо, что мы видим тебя здоровым и невредимым! — Здравствуйте, дорогая матушка! — сказал Карим. — А вы как, здоровы? — Ничего! Спасибо революции, которая опять нас свела друг с другом! Все-таки вот дожили мы до светлого дня!.. Сто тысяч благодарностей богу, что мы нашли нашего брата Хайдаркула, а Карим нас нашел! Услышав это, Карим удивился. — Это правда? — спросил он. — Да, Хайдаркул мой дядя! — радостно говорила Ойша. — Ну, ладно, — сказал наконец Хайдаркул, обращаясь к Кариму. — Так что ты мне собирался сказать, Карим-джан? — Простите, товарищ комиссар. Я увидел Ойшу и так растерялся… Товарищ Куйбышев хочет вас видеть. Сегодня в пять часов будет ждать вас. — Хорошо, я приду непременно, — сказал Хайдаркул. — А у меня тоже к тебе просьба, Карим-джан. Что, если ты попросишь разрешения у товарища Куйбышева и отвезешь Ойшу с матерью в Гиждуван, оставишь их там и вернешься? — Это мое самое горячее желание, — сказал Карим. — Сегодня же и поедем! — воскликнула Ойша. — Коли так, пойдем собирать свои пожитки, — сказала Раджаб-биби. Обе они хотели через проход войти со двора, но в эту минуту с улицы вошел Асад Махсум с двумя своими людьми и краешком глаза увидел Ойшу, которая на радостях не успела накинуть паранджу. Асаду Махсуму показалось, что за всю свою жизнь он не видел девушки такой совершенной красоты. Эти глаза и брови, этот нежный рот, эта прелестная фигурка поразили его; он забыл, зачем пришел, и кто тут есть, и что здесь делают… Он обернулся к Хайдаркулу и не здороваясь спросил: — Кто эта пери? Неужели из гарема эмира? Здравствуйте, Махсум! — резко сказал Хайдаркул. — В чем дело? Чем могу вам служить? Серьезный тон и слова Хайдаркула заставили Асада опомниться. Здравствуйте, здравствуйте! — сказал он торопливо. — Извините, комиссар, красивые девушки вынуждают меня всезабывать… Горячее сердце несчастье, говорят. Это верно. Я увидел эту девушку и забыл поздороваться… — У этой девушки есть хозяин, Махсум… — Девушки теперь свободные стали, «бесхозные», — засмеялся Махсум. — Это моя племянница, — строго сказал Хайдаркул. — А Карим-джан — ее жених. — О, поздравляю, поздравляю! — Махсум повернулся к Кариму — Я не знал, прошу прощения! Когда свадьба? — Как удастся, — сказал Карим. — Смогри, без меня не устраивай той, я обижусь, Карим-джан! Так и знай! — Мы заняты… Некогда… Женщины нас давно ожидают… — сказал Хайдаркул. — Если у вас ко мне дело, пожалуйста! Асад Махсум подошел к нему совсем близко и тихо сказал: Позвольте мне поговорить с матерью эмира. — О чем? Мы придумали военную хитрость: для того чтобы заставить врагов Советской власти сдаться без переговоров, без войны и кровопролития, мы написали от имени матери эмира обращение, и нужно получить ее печать. — Не лучше ли нам работать без таких хитростей? — сказал Хайдаркул. — Можно, конечно, — сказал задумчиво Асад. — Но тогда много крови прольется. Сейчас вокруг Бухары появилось множество шаек басмачей. Каждую ночь нападают на кишлаки и грабят. Убивают солдат, забирают их оружие, винтовки… Я ни днем ни ночью не имею от них покоя, не ем, не сплю… С какой из этих маленьких шаек сражаться? Если бы они еще не убегали! Вот потому я и говорю, что это обращение во всяком случае нам не повредит… Может быть, они и сдадутся… Хайдаркул подумал и дал разрешение. Асад Махсум вошел в дверь большого дома. Хайдаркул и Фируза продолжали записывать женщин. Карим постоял немного, потом, простившись с Хайдаркулом, ушел, чтобы испросить разрешение отвезти в Гиж-дуван Ойшу и ее мать. Надо было еще найти какую-нибудь арбу для этого. А Асад Махсум, войдя в переднюю перед большой мехманханой, остановился у двери и попросил, чтобы мать эмира подошла поближе, потом сказал: — Здравствуйте, ваше высочество, государыня-матушка! Я Асад Махсум, сын байсунского казия… Вам кланяется господин Мирзо Муиддин Маннуров. — Пусть не кланяется, а подохнет, неблагодарный! — отвечала мать эмира. — Пусть вспомнит, кто сделал его баем и богачом! Благодаря чьему могуществу он стал Мирзо Муиддином? Не Алимхан ли помогал ему и покровительствовал? Как же может человек изменить своему покровителю и государю?! Асад немного смешался и не знал что сказать. Если эта оставленная всеми старуха, не понимая ничего в революции, приписывает все эти события, сражения, разгром Мирзо Муиддину, о чем тогда с ней говорить?! Мирзо Муиддин тоже странный человек… Зачем было передавать старухе поклоны и приветствия? Он, Асад, взялся за это, чтобы сказать об обращении и получить печать. А что болтает эта старуха? — Господин Мирзо Муиддин сказал, — перебил он старуху, не обращая внимания на ее слова, — чтобы вы не беспокоились, спокойно жили в этом доме со своими близкими. Если в чем-то у вас будет недостаток, тотчас напишите ему письмецо, и все уладится. — Хорошо, — сказала из-за двери мать эмира. — А какие известия о его высочестве? Где он? — Его высочество, говорят, находится в Душанбе, а может быть, в Гиссаре… Кончится война, и его высочество где-нибудь остановится… и потом вас отправят к нему… Но сейчас прежде всего нужны мир и спокойствие. В окрестностях Бухары множество сарбазов, львят его высочества, понапрасну проливают кровь, беспокоят людей. Мирзо Муиддин говорит, что от этого нет ничего, кроме вреда и убытков. Мы хорошо знаем, что ее высочество, государыня-матушка, женщина мудрая. Поэтому мы написали от вашего имени обращение, чтобы все эти маленькие группы сдавались мне, и мы создадим сильную и могучую армию и сможем делать что захотим. А если мы будем вот так поодиночке проливать братскую кровь, то придут русские и уничтожат всех. Если такое обращение вы одобряете, то было бы хорошо, чтоб вы поставили под ним вашу благословенную печать. — А собрав армию, что ты хочешь делать? — спросила мать эмира. Асад Махсум опять удивился. Он-сказал себе: «Те, кто считает эту старуху наивной и глупой, такие же дураки, как и я… Вот полюбуйтесь, чего хочет строптивая старуха! Открой ей все свои цели и намерения! Нет, мамаша, эту тайну еще никто не знает и не может знать!» — Стране нельзя быть без войска, — сказал Асад неопределенно. — Если мы будем сильнее, на нас не нападут. — Ты посадишь опять эмира Алимхана на его трон? Асад все больше изумлялся. Если он скажет: «Ты говоришь ерунду, эмир больше не увидит Бухару и во сне», — то старуха не поставит печать под обращением, а если он скажет: «Да, я посажу эмира на его трон», — то это будет ложь; это может дойти до ушей больших людей, и получится нехорошо. Поэтому он сказал: — Там видно будет, как пойдут дела. Но вы подпишите наше воззвание. Ваш авторитет в народе поднимется, народ, которому надоело кровопролитие, услышав ваше имя, будет молиться за вас. Очень хорошо будет. — Ладно, где твоя бумага? Асад протянул за дверь воззвание. Мать эмира позвала Оймулло: — Прочитайте вот это. Ну-ка, что он тут написал! Оймулло развернула бумагу и прочла воззвание. В нем от имени государыни-матери говорилось, что мятежные, с оружием в руках сражающиеся против Советской власти подданные эмира должны быстро сдаться бухарскому правительству, что бухарское правительство — справедливое и пекущееся о подданных и сама государыня-мать спокойно живет под покровительством этой власти. Бухарское правительство является правоверным. А еще там что? — спросила недовольно мать эмира. — Что еще написано Вот только это… потом место для вашей подписи и печати, госпожа! — оказала Оймулло и протянула воззвание матери эмира. Старуха взяла его дрожащими руками, с минуту смотрела на него и сказала: — Ты, потерявший дорогу сын байсунского казия, ты ведь ел хлеб-соль в нашем доме! Не стыдно ли тебе и не грех ли просить, чтобы я поставила свою печать под этой лживой бумагой? Сын байсунского казия увидел, что хитростью и обманом не подойдешь к этой старухе; он никак не предполагал в ней такого ума и проницательности. Поэтому он сказал серьезно: — Это не лживая бумага. Справедливость твоей власти и заботу о подданных еще надо проверить. Оттого, что ты говоришь «халва», во рту сладко не будет. — В воззвании надо это сказать — А раз надо, значит, и можно! — пренебрежительно засмеялась мать эмира. Асад уже готов был признать себя побежденным и уйти ни с чем. Но мать эмира заговорила по-другому и сама вывела его из затруднения. — Ты мне сказал — и это правда, — что воины газавата разошлись по всему Бухарскому эмирату, каждый со своим маленьким отрядом воюет отдельно и их легко победить. Это нехорошо. Если ты хочешь их соединить, если ты не пожалеешь жизни для восстановления власти эмира, я могу дать тебе в руки такую грамоту, которая имеет силу перстня Сулеймана! Хочешь? Это смелое и неожиданное предложение озадачило Асада — он не ждал его от невежественной старухи, доживающей свой век. Он подумал минуту и сказал: — Под нашим воззванием нужно поставить вашу печать… ведь мне для этого и разрешили войти к вам и говорить с вами, иначе не позволили бы. А вот перстень Сулеймана, конечно, другое дело. Скажу вам, государыня-матушка, что вы с вашей проницательностью угадали сокровенную тайну моего сердца, но я верю, что она останется между нами. Сейчас моя единственная цель — собрать борцов за веру, объединить их. Если бог даст мне силы и вы, госпожа, благословите меня, я возьмусь за это дело. — Ну ладно, я поставлю печать под твоим воззванием, — сказала мать эмира. — Но не показывай его курбаши Джаббару или кому-нибудь из крупных военачальников — они не поверят. Приходи завтра в это же время, я дам тебе совсем другую грамоту, ты будешь доволен. Но ты должен быть верен тому, что обещал, а то бог тебя накажет — погибнешь! — Очень хорошо! — сказал Асад, думая про себя: «Ты только приложи печать и дай мне обещанную грамоту, остальное я уж сам знаю». Вслух он сказал — Конечно, я буду верен обещанию Но завтра прийти я не смогу, не пустят… ведь меня могут заподозрить. — Я напишу письмо Мирзо Муиддину, а завтра ты принесешь ответ от него. — Хорошо, — сказал Асад и стал ждать письма. Мать эмира обратилась к Оймулло Танбур: — Пиши! «Мирзо Муиддинбай! Мы довольны вашим гостеприимством, под сенью вашего покровительства мы живы и здоровы. Частокол ружей, поставленный вокруг Коплона, укрепляйте, а то как бы мы не убежали… Ну ладно, ваша воля! Если хотите быть милостивым, пришлите мне с подателем сего письма весточку о здоровье эмира Алимхана. Будет неплохо, если добавишь к этому корзинку гранатов. Завтра буду ждать ответа. Государыня-мать». Оймулло написала письмо и отдала его матери эмира. Та поставила печать и передала Асаду. — А воззвание? — спросил Асад. — Ах да, воззвание… — насмешливо сказала старуха и тоже поставила под ним печать. Асад взял воззвание, поблагодарил и удалился. Тогда Оймулло Танбур обратилась к старухе. — Государыня, — сказала она, — разрешите теперь и мне пойти домой. Мой муж, Тахир-ювелир, совсем истомился от тревоги за меня. — И ты убегаешь? — Я буду приходить навещать вас. — Если не придешь, я напишу Мирзо Муиддину, он пошлет солдат, приведут под конвоем. — Бог даст, в этом не будет нужды. — Ладно, иди, разрешаю! Но сначала напишем нашу грамоту, приготовь перо и бумагу. Оймулло поклонилась, вышла и вздохнула с облегчением. Осенние ночи в окрестностях Бухары бывают иногда холодными. Особенно холодно на открытой равнине у моста Мехтар Косыма. От реки Зеравшан дул резкий ветер, заставляя дрожать легко одетых людей. На четыре-пять верст кругом не было ни деревца, ни кишлака, ни какого-нибудь жилья. Лишь около моста стояло несколько караван-сараев, лавки и два или три глинобитных двора, в которых тоже не было деревьев. За мостом, слева у дороги, ведущей в Гиждуван, в низине у берега лежали люди, вооруженные винтовками и револьверами, все они дрожали от холода. — Наим, а Наим! — сказал один из них. — Эта стужа от реки или воздух холодный? Наим ничего не ответил и взглянул на дорогу. По ту сторону моста едва можно было различить темные тени домов и лавок, но ни на мосту, ни в степи не видно было никого. Ни звука не было слышно, только плеск воды внизу, в реке. — Наим, а Наим Перец! — опять сказал тот же человек. — Что ты ничем о не говоришь? — А что говорить? — Ты тоже дрожишь, как я? — Нет! — Почему же я дрожу страха! Другие захихикали. — Что вы смеетесь? — сказал первый. — А разве вам не страшно? Слил Акрам, заткнись! — сказал угрожающе Наим. — А не то… что сделаешь? — Пойду к Махсуму, он тебя накажет. — Твой Махсум лежит себе и нежится в теплом караван-сарае, а мы вот должны караулить дорогу! И меня же хотят наказать! Даже нельзя между собой поговорить! — Если хочешь болтать, так давай потише, проклятый, — сказал Наим. — Какой же ты разбойник, если не боишься, что добыча ускользнет? — Я не разбойник, я охочусь за разбойником! — Да неужели? — сказал кто-то насмешливо, и все засмеялись. — Чего смеетесь? Разве не так? Говори, Наим Кого мы караулим на дороге? Разве Махсум не сказал, что какой-то басмач увез девушку с матерью и должен здесь проехать, а мы должны выручить пленниц? — Правильно, — сказал Наим и улыбнулся, но в темноте никто не увидел этой улыбки. — Постой, но ведь басмач, конечно, не один же будет? Если их будет много и начнут стрелять, что нам делать? — Не мужчина тот, кто не сумеет убежать, — сказал кто-то. — Мы тоже начнем палить? — спросил другой. — Не беспокойся, — сказал Наим. — Едут только трое. Долго сидели они и ждали, но никто не появлялся на дороге. Наконец на востоке уже посветлело. Тогда Наим встал, потянулся, расправляя затекшие руки и ноги, и сказал: — Сидите и разговаривайте, чтоб не заснуть. Я схожу узнаю у Мах-сума. Наим внимательно осмотрелся, вышел на дорогу и пошел через мост. Стало еще холоднее, ветер свистел на мосту. На темном фоне неба низенькие строения за рекой казались Наиму обломками горы; черные, как сурьма, они преграждали путь. За мостом, по обе его стороны, были две чайханы с навесами, с суфой и деревянными кроватями, за чайханами слева и справа — лавки галантерейщиков и бакалейщиков, а за ними — крытые въезды и караван-сарай. Посредине, таким образом, получалась широкая улица, по которой должен был проехать всякий, кто направлялся из Бухары в Гиждуван. Наим Перец дошел до конца моста, когда во дворе чайханы закричал петух, и сейчас же чей-то грубый голос спросил: — Кто там! Ака Наим, это вы? — Да, Шербай. Не спишь? — сказал, немного пройдя вперед, Наим. Из-за стены показался мужчина с винтовкой в руке. — Не сплю… В такой холод не уснешь! Это был плечистый, длинный, нескладный человек в барашковой бухарской шапке, в черной куртке и шароварах, в сапогах. Большая черная борода закрывала все лицо, и оно казалось тоже черным. Из этой черноты сверкали кошачьи глаза. — Хозяева спят? — спросил Наим. — Не знаю, час назад приехали из Бухары. Наим удивился, но не спросил больше ничего, направился к воротам караван-сарая, сказав на ходу: — Ладно, стой карауль. Если со стороны Бухары покажется арба, дай знак моим людям и скажи мне! — Хорошо, — сказал Шербай. Наим отворил незапертые ворота караван-сарая и вошел. Караульщик сидел на мешках, сложенных у стены, обняв ружье, и спал. Наим тихонько вытащил у него ружье. Караульщик как будто только этого и ждал, свернулся клубком и уснул мертвым сном. Наим с ружьем в руках, не заворачивая за угол дома, тихонько покашлял. Он знал, что под навесом у входа в дом дремлет плешивый Окилов и может со сна выстрелить, не спрашивая, кто идет. Но на кашель Наима никто не отозвался, и, приблизившись с опаской к айвану, Наим никого не увидел: видно, Окилов спал у себя в постели. — Ака Окил, а ака Окил! — вполголоса позвал Наим. — Я хотел получше выспаться. А в чем дело? — отозвался Окилов. — Ни в чем… Я хотел у вас узнать… А кто же спит на вашем месте? — Подушка! — сказал Окилов. — Если хочешь узнать, в чем дело, то слушай. Те, кого мы ждем, ночью не выехали. Должны утром выехать. Мы ходили звонить по телефону и узнали. Сейчас пойди возьми у бакалейщика хлеба и винограда, отнеси ребятам, пусть поедят. Пока можно не беспокоиться. Теперь они только после восхода солнца появятся. Не беда. План остается тот же, как было сказано. — Но день наступит, откроются караван-сараи, люди придут. — Не откроются ни караван-сараи, ни чайханы, — сказал решительно Окилов. — Махсум всех чайханщиков и сарайбонов заставил поклясться. Никто не появится, будь спокоен… — Ну, если так, то ладно, — сказал Наим. — Тогда я возьму хлеба и винограда и пойду. Хозяин спит? — Спит. Очень устал. Я тоже лягу, отдохну часок. А ты караульных подбодри! — Подбодришь их, — сказал Наим насмешливо. — Один сладко спит на мешках с ячменем, я у него винтовку взял. — Да что ты? Это тот караульный в воротах, да? Вот тебе и на! — Плешивый рассвирепел. — Ну-ка, пойдем проверим. Они направились к воротам, но за домом на мешках уже никого не было. Наим заметил что-то на земле, поднял и увидел, что это был патронташ с патронами. — Сбежал! — сказал Наим. — Проснулся, увидел, что ружья нет, испугался, бросил патроны и ушел. — Это твой человек, тобой найденный и приведенный к нам! — сказал с упреком Окилов. Оба они вышли из ворот караван-сарая. По улице ходил Шербай. Он сказал, что караульный несколько минут назад спустился к реке напиться и совершить утреннее омовение. — Не будем сейчас подымать шума, — сказал плешивый Окилов, — не надо мешать отдыху Махсума. Потом найдем, далеко он не уйдет, попадется нам в руки. Хорошо, что хоть патроны оставил. Ну ладно, пошли сюда Хамдамчу из этого караван-сарая, хватит ему спать, пусть придет караулим… Хороню, — сказал Наим. По, идя в лавку за хлебом, он подумал, что многие люди из отряда Махсума только и ждут, чтобы сбежать. Не дай бог, если будет сражение с басмачами или еще с кем, — сам Наим первый сбежит, а за ним другие… Нехорошо, конечно, но что поделаешь, человек вскормлен сырым молоком: он слаб и смертен. Рано утром, еще до восхода солнца арба отправилась в путь. На передке правил лошадью арбакеш, высокий, худощавый мужчина с большой бородой. Рядом с ним сидел Карим в поношенной ковровой тюбетейке, одетый поверх военной формы в стеганый полосатый хала. В таком костюме Карим казался Ойше еще красивее, и она упивалась своим счастьем. Она сидела позади Карима, накинув паранджу, а лицо закрыв белым кисейным покрывалом. Напротив нее устроилась Раджаб-биби в старенькой парандже с опущенным чашмбандом. В задней части арбы сложены были узлы, мешки и хурджины. — Если бы мы выехали ночью, — сказала Ойша, — мы теперь были бы уже дома. — Хорошо, что твой дядя нас не пустил. В такое время ехать ночью по степи — безумие! — Нет, на дорогах спокойно, — сказал Карим. — Особенно на дороге в Гиждуван, туда постоянно ездят солдаты Асада Махсума. Но днем, конечно, ехать лучше… Как хорошо за городом! Воздух так чист и прохладен… пыли нет. От арыков свежесть… Каков-то сейчас наш канал Пирмаст? Давно уже я его не видел… Доедем, сейчас же искупаюсь! — Если богу будет угодно, — промолвила Раджаб-биби.
Глава 6
Кариму вчера не удалось освободиться пораньше. А потом он искал арбу. Когда же нашел и хотел увезти Ойшу с матерью в Гиждуван, то Хайдаркул их не пустил, пришлось ему с арбакешем заночевать на маленьком дворике и отправиться в путь лишь рано утром. Хайдаркула еще раньше, в четыре часа, разбудили, он попрощался с сестрой, племянницей, Каримом и ушел. Глядя по сторонам дороги, обсаженной деревьями, Карим наслаждался утренней свежестью садов. Крепкая, сильная лошадь с грохотом тащила новую скрипучую арбу. Карим с его огненным темпераментом, энергичный и деятельный, был в то же время немного поэтом. Иногда в воображении он рисовал себе чудесное будущее: уничтожив на земле всех угнетателей и кровопийц, он строил цветущие города, насаждал плодовые сады, чтобы влюбленные могли наслаждаться жизнью, чтобы базары были полны, чтобы каждый мог без усилий найти и получить все, что ему нужно, чтобы путь на Гиссар был открыт, чтобы он со своей дорогой Ойшой мог сесть в фаэтон и отправиться на родину отца и деда, путешествовать по горам… чтобы везде он был с Ойшой, только с ней. Он был влюблен, страстно влюблен в Ойшу. Весь пыл своего молодого сердца он отдал ей. Он был уверен, что на свете нет девушки красивее, обаятельнее ее. Раджаб-биби давно уже стала ему второй матерью: когда после смерти отца он остался сиротой, эта добрая женщина смотрела за ним, выхаживала его с любовью и лаской. В ее семье, которая была для него приютом любви и доброты, нравственной чистоты и человечности, он был одновременно и сыном, и зятем, и единственным мужчиной — их защитой. Теперь, после отчаяния и безнадежности, после всех пережитых ужасов, он вновь нашел свою возлюбленную, и сердце его переполнилось счастьем. Все казалось ему прекрасным: сады и виноградники вдоль дороги, чистое ясное небо, чириканье птиц, скрип арбы, сам арба-кеш, его привычная посадка, его чалма пепельного цвета с выпущенным кончиком, похожим на мышиный хвост, длинный кнут, спокойные движения… и лошадь, ее золотистая масть, и широкая дорога, арыки, каменные мосты, кишлаки… Всем своим существом он чувствовал, что позади него, совсем близко сидела его возлюбленная, ощущал тепло ее тела, тонкий аромат ее… Он наслаждался и невольно вполголоса начал петь песню на слова Хафиза:Глава 7
После революции по ночам часто слышалась стрельба на улицах Бухары, особенно со стороны кварталов Мирдустим, Хиёбон и Джуйбор. Люди настолько привыкли к выстрелам, что не обращали на них внимания. Лишь когда перестрелка длилась уж очень долго, появлялись конные милиционеры, а то и милиция спала спокойно. Так и в эту осеннюю звездную ночь то и дело раздавались звуки выстрелов. И только собаки откликались на них громким лаем. Фируза и Асо вдруг проснулись от сильного стука в ворота. Асо вскочил и, продираясь сквозь ночную тьму, подошел к окошку. — Кто стучит? — Откройте! — крикнул чей-то незнакомый голос. Асо открыл окно и увидел нескольких всадников — Кто вы такие? Что вам нужно? — Мы из ЧК, — ответил тот же голос. — Нам нужен товарищ Асо. За спиной мужа, накинув на плечи шерстяной платок, уже стояла Фируза, бросившаяся ему вслед. — Спросите, как его зовут, — шепнула она. Но Асо молча вернулся в комнату, оставив окошечко открытым, и стал быстро одеваться. — Куда вы? — взволнованно спросила Фируза. — Говорит — из ЧК… Видно, важное дело, выйду, узнаю… — А вдруг они вовсе не из ЧК… — А кому я еще могу понадобиться? — Все может быть. У вас немало врагов. — Вряд ли враг пришел бы так открыто. Раздался снова нетерпеливый стук в ворота. Асо натянул сапоги и, двинувшись к выходу, сказал: — Ты не ходи вниз, темно! — Да и вы бы лучше отсюда, сверху, узнали, что им надо… не открывая ворот. — Не беспокойся, милая, все будет хорошо. В голосе Асо звучала такая уверенность, что Фируза замолкла, но спустилась вместе с ним. Внизу, под навесом, ожидая их, стоял Тахир-ювелир. Дрожащей рукой он держал чадившую коптилку. — Кто они такие? — тихо спросил он. — Успокойтесь, они работают там же, где я… Асо прошел вперед и открыл ворота. Всадники уже спешились. Их лица были незнакомы. Он не успел и рта раскрыть, как они, угрожая наганами, приказали: — Асо Хайриддин-заде, вы поедете с нами в загородный сад Диль-кушо. Это означало — вы арестованы Окружной комиссией. Асо шагнул было назад, чтобы закрыть перед их носом ворота, но это не удалось, они были настороже и успели крепко схватить его за руки. — Спокойно, не сопротивляйтесь, мы все равно вас увезем! Лучше уж без шума и крика. С вами поговорит Асад Махсум и отпустит. — Нет! — воскликнула Фируза. — Вы не имеете права арестовать сотрудника ЧК. Не имеете права! Он не поедет с вами!.. — Никто его не арестовывает. Просто Асад Махсум хочет с ним побеседовать, вот мы и повезем. Тут заговорил сам Асо: — Насильно везти не имеете права! Я на государственной службе. — Потому-то у Асада Махсума есть к вам вопросы. Лучше не теряйте даром времени, вот ваш конь. — Хорошо, но сперва поедем в ЧК, пусть дадут мне разрешение. Тогда последую за вами. А без этого — нет… — Это можно, — согласились люди Асада, помогая Асо сесть на коня. Фируза бросилась к нему с криком: — Не уезжайте, не уезжайте! Тахир-ювелир, все еще с коптилкой в руке, удерживал Фирузу, успокаивая ее. К воротам подошла и Оймулло Танбур. Всадники вскочили на коней — Асо оказался между ними — и поскакали. Фируза с криком рванулась вслед. Ювелир с трудом удержал ее с помощью Оймулло, и все трое вошли «наконец в дом. За воротами соседних домов притаились люди. Они, конечно, проснулись от шума, но, услышав имя Асада Махсума, не решались выйти на улицу. Давно всем стало ясно, что он за человек, люди знали: его злоба и мстительность ужасны и нет в Бухаре никого, кто бы мог защитить тех, на кого обрушил он свой гнев. Фируза горько плакала, ее не могли успокоить, как ни пытались, ни Оймулло, ни Тахир-ювелир. — Асо убьют, его убьют, — без конца твердила она. В чем он провинился, за что его убивать, ты подумай только! — уговаривала ее Оймулло. — Ведь Асад Махсум революционер, боролся за Советскую власть. — Да, да, — вторил жене Тахир-ювелир. — Просто есть у него дело к Асо, расспросит и отпустит. Даст бог, он еще до утра вернется. Долго уговаривали и утешали они Фирузу — ничего не помогало. Наконец она немного утихла, вытерла слезы и решительно сказала: — Пока в ЧК все сама не выясню, не успокоюсь. — Пойдешь ночью, одна?! Это невозможно! — Это необходимо! А вдруг они миновали ЧК и повезли Асо прямо в загородный Дилькушо! Тогда надо немедленно оповестить председателя ЧК и дядюшку Хайдаркула. Фируза мигом взбежала на балахану, надела камзол, повязала голову, захватила паранджу с чашмбандом и спустилась вниз. В крытом коридоре стояли Оймулло и Тахир-ювелир. Старик повязал голову чалмой, надел верхний халат; в руке он держал зажженный фонарь. — Куда это вы? — удивилась Фируза. — Разве я тебя пущу одну? — А Оймулло останется одна здесь? Ни в коем случае я не допущу! Все равно негодяи и на нас двоих могут напасть. — Ничего со мной не случится, — запротестовала Оймулло. — Запру ворота, кругом соседи. А тебе ночью идти одной никак нельзя. Двое все же сила. — Господи, какая беда к нам пришла! — вдруг снова отчаиваясь, вскрикнула Фируза. В конце концов она согласилась, чтобы Тахир-джан ее сопровождал. Улицы были пустынны. Темно. Тихо. Даже на главной улице никого не встретили. Все же Тахир-ювелир с фонарем в руке, идя впереди и освещая дорогу, то и дело оглядывался по сторонам: ненароком свет фонаря привлечет внимание злоумышленников. Но без фонаря в темноте нельзя идти. Было время, когда фонари горели на углу каждой улицы, у мечетей, у бакалейных лавок. Сейчас никто об этом не заботился. Аксакалы, служки мечетей злорадствовали: «Пусть их грабят, нам-то что! О фонарях пусть джадиды беспокоятся…» А представители Советской власти были заняты более важными делами, до этого руки не доходили. К тому же керосина не хватало. Вот о чем думал сейчас Тахир-ювелир. Фирузу волновало, что с Асо. В чем провинился он перед Асадом Махсумом? А может, это все из-за Карима? Ведь Асо все видел, все знает. Боятся, что он раскроет их преступление. Проклятый Махсум, увидев Ойшу в Коплоне, спросил, кто эта красавица. Конечно, Карим стоял ему поперек дороги. Он надеялся, что Карим убит, так нет — Асо нашел Карима, привез в больницу, его гам подлечили… Асад, видно, узнал об этом и забеспокоился… Потому-то он и схватил Асо. Теперь станет его пытать, требовать: «Забудь все, что знаешь о Кариме». «О, господи, скорее бы дойти до ЧК, сообщить о происшедшем… И дядюшку Хайдаркула найти, посоветоваться». Они дошли уже до квартала Куш-медресе и свернули к Коплону. За медресе на них напали собаки, фонарь и палка в руках ювелира отпугнули их, и они лаяли издалека, но не уходили. Лай собак всполошил всю улицу и площадь, пробиться сквозь собачье окружение было трудно. К счастью, вскоре подъехали два конных милиционера, прикрикнули на собак и обратились к ювелиру и Фирузе: — Кто вы? Куда идете на ночь глядя? — Нам нужно в ЧК… Я жена Асо Хайриддин-заде, со мной мой дядя… Милиционеры недоуменно переглянулись. Они, видимо, не знали Асо Хайриддин-заде. Их поразила решительная, смелая речь женщины, не побоявшейся ночью отправиться в ЧК. — А что случилось? — спросил один из них. — Асо схватили какие-то люди, сказали, что они от Асада Махсума, и увезли. Асо работает в ЧК, надо выяснить. — Ладно, идите, — сказали милиционеры таким тоном, словно требовалось их разрешение, повернули коней и ускакали. На Сесу, перед зданием ЧК, горел фонарь. Светло было и в комендантской, куда вошли Фируза с Тахир-джаном. За низкой дощатой перегородкой сидели комендант и двое военных. Задремавший было комендант сразу проснулся, увидев вошедших. — Что вам нужно? — спросил он удивленно. Ослабевшая, взволнованная Фируза, держась, чтобы не упасть, за деревянную перегородку, рассказала о происшедшем. — Они обещали проехать сначала в ЧК, — сказала она, заканчивая свой рассказ, — и, лишь получив разрешение, везти его в загородный Дилькушо. — Они сюда не являлись. Комендант все еще протирал заспанные глаза. — Обманули! — воскликнула Фируза. — Повезли прямо туда… Что делать, что делать?.. В ее голосе звучало отчаяние. Комендант был совершенно спокоен. — Что делать? Не знаю, — сказал он равнодушно. — Председателя нет, заместителя тоже… Придется ждать до утра. — Ждать?! Да они его там замучают, убьют… — Вот еще выдумали! — Комендант даже засмеялся. Засмеялись и военные. — Зачем им его мучить? Что он, контра какая-нибудь, басмач?.. Просто надо посоветоваться по важному делу, кое-что узнать… Может, поручение дадут… — Нет, нет, тут другое, — твердила фируза. — Для дела не хватают насильно человека в полночь. Дорогой ака, — взмолилась она, — позвоните дядюшке Хайдаркулу, он даст хороший совет. При имени Хайдаркула комендант многозначительно переглянулся с военными. — Хайдаркула нет в городе, — сказал он, обращаясь к Фирузе. — Да, я знаю, его не было дома… Но, наверно, уже вернулся и сейчас у себя в Центральном Комитете… — Что ему ночью там делать? — Господи, как же быть?! Что с моим Асо?! Отчаянный возглас Фирузы заставил коменданта действовать. Он молча придвинул к себе телефон и покрутил ручку. Крутил он долго, наконец снял трубку и сердито потребовал, чтобы его соединили с загородным Дилькушо. Для этого пришлось положить трубку на место, снова долго крутить ручку, и лишь после этого там откликнулись. Комендант назвал себя и спросил об Асо. Ответ так разгневал коменданта, что он закричал: — А ты кто, караульный? Нет ли кого постарше?.. Что, спят? Разбуди!.. Не можешь? О, черт, бросил трубку! Он снова долго крутил телефонную ручку, но безрезультатно. — Брось, все напрасно, — сказал один из военных. Вдруг зазвонил телефон. По мягкому тону, каким заговорил комендант, можно было понять, что он говорит с начальством. — Да, я… Все спокойно, никаких происшествий… Вот только пришла жена Асо Хайриддин-заде… говорит, приехали к ним домой люди Асада Махсума и насильно увезли. Я звонил в Дилькушо, караульный ответил — ничего не знает… Что?.. Хорошо, хорошо!.. Разговор был окончен, комендант обратился к Фирузе: — Звонил заместитель председателя товарищ Николай, говорит, чтобы ждали его… Приедет и отдаст распоряжение. Слабый свет надежды забрезжил перед Фирузой. Вздохнул с облегчением и Тахир-ювелир. В комендантской стояла тишина. Только тикали стенные часы. Военные смазывали свое оружие. Комендант что-то записывал в большую тетрадь. Время тянулось нескончаемо долго, прошел час, для Фирузы долгий, как год, а товарищ Николай все еще не появлялся. Фируза сгорала от нетерпения. Она собралась было снова обратиться к коменданту, как вошел Сайд Пахлаван. — Что вы здесь делаете? — спросил он Фирузу и ювелира. Фируза заплакала. — Дядюшка Сайд! — только и могла сказать она. Молчал и Тахир-ювелир, грустно потупившись. — Возьми себя в руки, Фируза! — Густой бас Сайда Пахлавана звучал повелительно. — Что произошло? Я искал вас, искал, насилу нашел. Идемте домой. — Они ждут товарища Николая, — вмешался комендант. — А товарищ Николай уехал, кажется, в Вабкент, приедет, наверно, утром попозже, а не то и после полудня. — Почему вы так думаете? ~~ удивился комендант. — Я знаю! — многозначительно сказал Сайд Пахлаван, решительно взял Фирузу за руку и вывел на улицу. Стояла холодная осенняя ночь — тот час, когда и рыбы, и птицы спят. Тахир-ювелир дрожал от холода, но присутствие Сайда Пахлавана придало ему храбрости, и он бодро шагал. Он знал, что Саид Пахлаван и с десятью справится. Так они шли втроем по главной улице в сторону Нового базара. Фируза нетерпеливо расспрашивала Сайда Пахлавана, что он знает об Асо, но тот обещал рассказать об этом дома. Оймулло уже ждала их и быстро открыла ворота. Усадив всех, она отправилась готовить чай. Сайд Пахлаван наконец заговорил. — Успокойся, Фируза, с Асо в ближайшие дни ничего не случится. Махсума нет, он в Вабкенте — говорят, курбаши Джаббар выступил — и не скоро вернется. А Асо арестован по его личному распоряжению. Он под моей охраной, и держу я его отдельно от других арестованных. Явился я сюда по просьбе Асо. Пришел среди ночи, чтобы успокоить тебя. — Но за что он арестован? В чем его вина? — Асад Махсум делает что хочет, ему все можно… Думаю, что это из-за Карима, но найдется любой предлог. — Значит, Асо так и будет во власти Асада Махсума! И вызволить его невозможно? — спросил Тахир-ювелир. — Мы уж постараемся вызволить. Ты, Фируза, пораньше завтра пойди к Хайдаркулу. Он, кажется, сейчас в Кагане, но утром приедет. Он человек опытный, посоветует что-нибудь дельное… И мы начнем действовать. А сейчас я пойду, еще хватятся меня, мое отсутствие может вызвать лишние толки, подозрения… Так он и ушел, не выпив даже пиалы чая, которую ему поднесла гостеприимная хозяйка. В эту же ночь подручные Асада Махсума пытались вытащить Карима из больницы и увезти. Два человека явились к врачу и сказали, что для важного дела им нужен Карим, что с ним только посоветуются и через два часа привезут обратно. Но предлог был явно надуман. Старый опытный врач сразу это понял и решительно отказал. Карим еще болен, выходить ему нельзя, к тому же он находится в распоряжении Центрального Комитета партии и требуется его разрешение. Люди Махсума продолжали настаивать, стали даже угрожать. Ну что ж, сказал врач, он позвонит в ЧК и в Центральный Комитет. Как и следовало ожидать, они тут же ушли. На улице стояли два вооруженных милиционера, и подручным Махсума ничего не оставалось, как сесть на коней и ускакать. А врач предупредил медицинских сестер, чтобы никого к Кариму не пускали и сам Карим чтобы на улицу не выходил… Все это в подробностях разболтала Кариму одна из сестер и, нагнетая ужасы, сказала, что его даже могут убить. Карим к тому времени чувствовал себя уже неплохо. Небольшая температура и легкий кашель не очень беспокоили его. Все мысли были устремлены к любимой; спасти ее, отомстить Асаду Махсуму — вот о чем только и думал он. Однажды, когда его посетил врач и хотел назначить новое лечение, он взмолился: — Я здоров, доктор! Моя температура, кашель — все от волнения. Как я могу спать спокойно, когда похитили мою любимую! Я должен ее спасти, пусть ценой жизни! — Послушай меня, — уговаривал его врач, — вот перед тобой каменная, крепко сбитая стена, сможешь ли ты ее разрушить голыми руками! Отвечай, сможешь? Нет! Какая бы сила ни кипела в тебе, не сможешь! Надорвешься! У Асада Махсума войско, ружья, пулеметы… Мы же сами его вооружили. Он коварен, деспотичен, жесток… И ты, слабый после ранения, полуживой еще, надеешься его побороть и освободить девушку. Мечты курильщика опиума. Ну, допустим, ты отправишься туда, но как ты проникнешь к нему? Тебя и на пушечный выстрел не подпустят. — Я найду возможность! — Пустое говоришь. Намытаришься, и все напрасно. Махсум тебя обвинит в том, что ты покушался на него, расстреляет, а сам приобретет еще больше власти. — Что же делать, как быть? — Прежде всего надо окончательно выздороветь, окрепнуть. А потом, хладнокровно все обдумав с друзьями, действовать. Карим, доверивший свои сердечные тайны старшему другу, прислушался в конце концов к мудрым советам и обещал выполнять все предписания. Но так было до сегодняшнего дня. Узнав от медсестры, что за ним охотятся, он решил непременно выписаться из больницы и начать борьбу. Ему удалось убедить врачей, что это необходимо. Прежде всего Карим решил повидаться с Асо. Он пошел по улице Хиёбон до квартала Мардустим и постучал в дом ювелира. Открыл сам старик и, не вдаваясь в объяснения, сказал, что Асо нет дома. Карим только собрался спросить о Фирузе, как появилась она сама с паранджой и чашмбаном в руках и направилась к выходу. Увидев Карима, она удивилась. — О, Карим-джан! Из больницы? А вот Асо… Комок сжал ей горло, она отвернулась и умолкла. — Что с Асо? — взволнованно воскликнул Карим. — Где он? Фируза рассказала о том, что произошло. — А сейчас я иду к дядюшке Хайдаркулу, — закончила она свой рассказ. — Давай вместе пойдем. — Хорошо, — сказал он, подумав. — Может, и я гам найду помощь. Ювелир, понимая, как горько на душе у молодого человека, попытался его утешить: — Вам должны пойти навстречу. Если надо будет, обратитесь к самому Файзулле Ходжаеву. — Да, да, — торопливо сказала Фируза, надев паранджу и закрыв лицо чашмбандом. По улице они шли не рядом, а друг за другом и молчали. У каждого была своя забота. Фируза всю ночь не смыкала глаз, но спать ей не хотелось, одолевали мрачные мысли. Как там Асо? Что они с ним сделают? Что за человек Асад Махсум? Неужели нельзя его обуздать?! Это ведь самоуправство — ни за что ни про что держать под арестом сотрудника ЧК! Разве так поступают настоящие революционеры! Сможет ли Хай-даркул освободить Асо? Хайдаркул был в своем кабинете. Он беседовал с Мираком. — Карим-джан! — радостно воскликнул он. — Отпустили, здоров! — Здравствуйте, дядюшка, здоров, да отпустили только по моей просьбе. — Что это значит? Карим рассказал все как было. Фируза тем временем открыла лицо и поздоровалась с Хайдаркулом. Он участливо посмотрел на нее и сказал, обращаясь к ним обоим: — Мне все известно… Вот Мирак рассказал. Садитесь, обсудим положение. Фируза села рядом с Мираком и стала жадно его расспрашивать. — Я сам видел дядюшку Асо, — сказал Мирак. — С отцом пошел, огнесли ему чай. — Где он находится? В переполненном такими же несчастными темном подвале? — Фируза так волновалась, что у нее перехватило дыхание. — Нет, нет, — заверил Мирак, — они в большой комнате… Там еще двое-трое… Сидели, разговаривали. Дядюшка Асо сказал, чтобы вы не беспокоились… — Вот видишь, — подхватил Хайдаркул, — не надо так расстраиваться. И комната просторная, и чай с хлебом есть, и собеседники приятные, что еще человеку нужно? Ты, Мирак, молодец! А теперь беги домой, мать заждалась, наверное. Вот тебе деньги, купи мяса, мама наказывала. Мирак денег не взял. — Спасибо, — сказал он, вставая, — деньги у меня есть. — Да возьми же, — настаивал Хайдаркул, — их оставил твой отец… Мне чужого не нужно! Мирак еще колебался, потом все же нехотя взял, поклонился и ушел. — Смышленый парень, — усмехнулся Хайдаркул. — И с каким достоинством держится! Затем он рассказал, что Асад Махсум уехал в какой-то тумен и поручил наблюдать за Асо Сайду Пахлавану. — Думаю, что Асо не грозит опасность… Ты, Фируза, не убивайся так… — Позволить Махсуму своевольничать! — резко прервала Фируза, тут же умолкла и залилась слезами. Ей было и стыдно за свою резкость, и горькая обида терзала сердце. Минуту в комнате стояла тишина, слышались лишь всхлипывания Фирузы. — Ну, ну, успокойся, — заговорил наконец Хайдаркул. — Решить, что делать с Асадом Махсумом, не так уж просто. Об этом уже думают и некоторые наши руководители Пока неясно. И я не бездействую!.. — Простите, — залепетала Фируза, — я… мне… у меня сердце разрывается. — Это из-за меня его взяли, — сказал Карим. — Думаю, что так, — подтвердил Хайдаркул. — Что-то Махсум у него выведать хочет, а может быть, через него вступить в переговоры с тобой. Уверен, что это не политическое дело, а личное. — Если это так, то где же видано».. — снова начала Фируза, но Хайдаркул прервал ее движением руки. — Да, да, конечно, он действует недопустимо, незаконно. Нужно бороться с такими явлениями, привлекать к ответственности, наказывать… Да, это так! Но должен сказать вам, что в самом правительстве у него есть рука… К тому же у него войско и… Зазвонил телефон. Хайдаркул поспешно снял трубку: — Да, это я, товарищ Ходжаев… Что?.. Мне тоже нужно об этом с вами поговорить… Секретарей сейчас нет, один в Ташкенте, Акчурин в Чарджуе… Да, я сейчас. 1 Разговор был окончен. По лицу Хайдаркула было видно, что он доволен. — Вопрос об Асаде Махсуме, видимо, решается как надо. Меня вызывает товарищ Ходжаев. Его отношение к этому негодяю известно. У Фирузы заблестели глаза. — О, вы и о нас расскажите… Может, удастся освободить Асо?.. — Не сомневаюсь, что глава нашего правительства Файзулла Ходжаев даст такое распоряжение! Я тут же вам сообщу. Где вы будете? — Если можно, пойду к товарищу Куйбышеву, — сказал Карим. — Иди, иди! Передай от меня привет. Вышли сразу все втроем. Хайдаркул поехал в Совет назиров, а Фируза пошла с Каримом, обдумывая, по какой улице ближе пройти в женский клуб. — Сестрица, — прервал ее мысли Карим, — пойдемте со мной к товарищу Куйбышеву. Если будет удобно, расскажем ему все. Он очень добрый, внимательный человек. Непременно поможет. — Но он ведь ни меня, ни Асо не знает… Как же так? — удивилась Фируза. — Знает, знает… Товарищ Куйбышев всех знает и такое дело не оставит без внимания! — Но ведь по этому же делу дядюшка Хайдаркул отправился к товарищу Ходжаеву, — все еще колебалась Фируза. — Ну и что?! Одно другому не помешает. И Фируза решилась. Они пошли в представительство Советской России. Рабочий день был в самом разгаре. Предстояло решить массу неотложных дел. Глядя в записную книжку, Куйбышев отдавал распоряжения первому секретарю Соловьеву. — Не забудьте, на следующей неделе выборы в Президиум ЦК! Предстоит обсудить кандидатуры товарищей — Муиддинова, Юсупова, Орипова. Нужно известить товарища Хакимова, он выступает как представитель Третьего Интернационала… Пусть подготовится. Теперь по вопросу о земле и воде… В субботу должна состояться беседа с председателем Совета назиров Файзуллой Ходжаевым… А двадцать шестого ноября необходимо созвать большое собрание с представителями бухарского правительства и Туркестанской республики. Соловьев быстро записывал. — А какая будет повестка дня? — спросил он. — Проанализируем сущность бухарской революции, наметим ближайшие задачи. Так я думаю. Ведь эта революция не имеет себе равных в истории. Первая революция на Востоке. Необходимо как следует разобраться в ее ходе и развитии, предотвратить трудности, искажения. — Конечно, конечно! Эта революция еще и тем важна, что Бухара находится у врат Индии, Афганистана, Ирана и как бы проливает свет на весь Восток. — Верно, — продолжал Куйбышев. — Жаль только, что не все из руководящих здесь товарищей это понимают. Нужно им помочь и советом и делом. А некоторые вообще заняты только собой, упиваются властью… Вот мы все это и обсудим. Запишите, пожалуйста, кого надо пригласить непременно. Он назвал имена Файзуллы Ходжаева, Садриддина Айни и многих других известных людей. — Пойду, пожалуй, в сад, немного отдохну, — сказал, оторвавшись от блокнота, Куйбышев, — он так хорош сейчас. В этот ноябрьский день стояла ясная, солнечная погода. Лишь два-три облачка, легкие, как лебяжий пух, проплывали в небе. Изумительно красива была разноцветная листва деревьев; рядом с еще ярко-зеленой — золотая, оранжевая, красная… Каждый порыв ветра срывал и бросал на землю пеструю охапку листьев. Деревья до самого верха были обвиты вьюнками —красными, розовыми, темно-синими, фиолетовыми. Неугомонно жужжали пчелы. Куйбышев особенно любил кусты базилика. Он тщательно ухаживал за ними, и они разрастались вверх и в стороны. Вот и сейчас он полил из лейки цветы, большим садовым ножом взрыхлил землю под кустиками, сгреб и сложил в кучу подальше от цветника палые листья. Он думал о Бухаре… Знаменитый древний город! Сколько дал он миру великих талантов… Все богатство Бухары, вся ее красота теперь принадлежат народу. Вот где простор для творчества!.. Но нужны разумные, преданные люди, они нужны, как воздух и вода, как земля!.. Мысли его перенеслись в Ташкент, где находились жена с сынишкой. Хорошо бы им приехать сюда… Соскучился… И зной уже здесь прошел, фрукты в изобилии, и поспокойнее стало. А сынишка, наверное, вырос… Его мысли прервал подошедший Соловьев. — Валериан Владимирович, вас спрашивает Карим, пришел с какой-то женщиной… — Карим? — обрадовался Куйбышев. — Выздоровел? Соловьев замялся: — Да… вроде бы… — Что, не совсем? Он с женой? — спросил Куйбышев, направляясь в дом. В приемной сидели Карим и Фируза. Паранджу она сняла. Карим отдал честь по-военному, Фируза поклонилась. — О, Карим-джан, как я рад! А с тобой кто?.. Фируза? Слышал о ней… Ну, пойдемте. Фируза и Карим последовали за Куйбышевым в его просторный светлый кабинет. Туда же пришел и Соловьев. — Ну, рассказывай, — обратился Куйбышев к Кариму. — Здоров? — Спасибо… — Волнение сжало ему горло. — Меня отпустили по моей просьбе… Врачи поняли, пошли навстречу. — Что же случилось? — удивился Куйбышев. — Да вот, — кивнул Карим в сторону Фирузы. — Прошлой ночью люди Лсада Махсума арестовали ее мужа Асо и увезли в загородный Диль-кушо. — Арестовали работника ЧК?! — воскликнул Соловьев. — Мы пошли в ЧК, — сказала Фируза, — там никто нам не помог. М-да!.. — протянул Куйбышев. — А потом… Потом от Асада за мной в больницу явились… Тоже увезти хотели, но врачи не дали. — Мало им было подстрелить его!.. — запальчиво крикнула Фируза. — Вот оно как, товарищ Соловьев, — многозначительно сказал Куйбышев. — Этот человек хочет захватить все в свои руки. Мне он сразу очень не понравился, но в ревкоме его поддержали. — Однажды позвонил по телефону товарищ Ходжаев и высказался неодобрительно о поведении Асада Махсума: он, мол, вмешивается не в свои дела, арестовывает кого ему угодно, — сказал Соловьев. Куйбышев глубоко задумался. Он знал историю Карима. Ему сообщили и о похищении Ойши. Его удивляло отношение к этому бухарского правительства, тот факт, что Махсум располагал войском. В чем тут дело? Возможно, кто-то его руками готовит переворот… Такая может завариться каша… Нужно предупредить! — Асад Махсум, видимо, считает себя независимым, — заговорил он. — Но почему бухарское правительство это терпит, не принимает мер? — Думаю, что одни боятся его, а другие охотно поддерживают, — сказал Соловьев, неплохо осведомленный о делах Бухары. — Очевидно, так! Пожалуйста, позвоните Ходжаеву, спросите, найдется ли у него сегодня время для встречи со мной. Есть важное дело. — Сейчас. Соловьев ушел, а Куйбышев обратился к Кариму: — Где твоя невеста, что с ней? Карим, вздохнув, опустил голову. За него ответила Фируза: — Она в плену у Асада Махсума. Говорят, что он женился на ней. И с ее согласия. Карим вскочил с криком: — Нет, нет! Ойша дала мне слово, она не может изменить, выйти замуж за убийцу! Прошу вас, дайте мне ружье, патроны, — взмолился Карим, — я сам рассчитаюсь с Махсумом! Без Ойши мне все равно не жить!.. — Эх, парень, ты думаешь справиться с одним ружьем, в одиночку?! Чтобы покончить с Асадом Махсумом, нужно много людей и много ружей… — А Ойша? Как же мне быть?.. — простонал Карим. Его душил кашель, он умолк. Фируза бросилась к нему, уложила на кушетку. Куйбышев поднес стакан с водой. Карим отпил немного, перестал кашлять, глубоко вздохнул. Он был очень бледен. Соловьев тем временем привел врача. Пока врач осматривал больного, все вышли в соседнюю комнату. — Пуля, наверно, задела легкое, — сказал Куйбышев, — отсюда этот кашель. К тому же он тяжело переживает похищение Ойши. Нужно с ним поменьше говорить об этом, поддерживать в нем бодрость духа… — Бедняга, тает как свеча, — сказал Соловьев. — А такой был крепкий парень!.. Фируза, глотая слезы, опустила голову. Вошел врач и веско сказал: — Больного надо немедленно отправить в госпиталь, иначе он погибнет! — Сейчас же будет машина, сопровождающий, — сказал Куйбышев, — но я попрошу и вас поехать вместе с ним и сообщить, как его устроили. — Да, да, — сказал врач и вернулся к больному. Правительство Бухары не имело возможности сразу заняться строительством новых зданий. Не было средств, материалов, людей… Нужно было удовлетворить более важные нужды жителей. И естественно, что государственные учреждения и общественные организации расположились в старых правительственных зданиях и в домах, конфискованных у баев и бывших вельмож. Центральный Исполнительный Комитет, например, разместился в Арке, в доме, ранее принадлежавшем кушбеги; Центральный Комитет Бухарской Коммунистической партии находился в квартале Хавзи Рашид в роскошном особняке одного бая; Совет нази-ров — в квартале Куй Мургкуш в здании богатея, торговавшего каракулем. Все эти дома были построены незадолго до революции на полуевропейский лад из жженого кирпича, так называемого «солдатского». Эмир Алимхан понастроил для себя такие же дворцы и в Ситораи Мохи Хосса, и в Ширбадане, и в Дилькушо, и в Кагане и поддерживал баев, увлеченных этим новшеством. А баи словно соревновались между собой в великолепии и роскоши. Здание Совета назиров находилось в малоприметном переулке, расположенном неподалеку от главной улицы, между воротами Кавола и площадью Сесу. Хайдаркул, направляясь туда, проехал в фаэтоне мимо хауза Девон-беги, мимо площади перед медресе Кукельташ и Ячменного базара, выехал на главную улицу, ведущую к воротам Кавола, и вскоре очутился в переулке, где и сошел с фаэтона у здания Совета назиров. У главы народного правительства Файзуллы Ходжаева шел в это время прием посетителей. В кабинет председателя, смущенно озираясь, вошли двое молодых людей. Их поразила пышная роскошь этой комнаты. Через три широких окна с цветными витражами вливались потоки света. Весь пол был устлан туркменским ковром работы кизылаякских мастериц. Стены и потолок расписаны кистью знаменитых мастеров-орнамен-талистов. На большом письменном столе красовалась хрустальная чернильница, золотились подсвечники. На одном углу стола высилась стопка книг, на другом — папки с делами. Перпендикулярно к этому столу, стоявшему в глубине, впритык к нему, через всю комнату тянулся другой, обитый зеленым сукном. По обе его стороны стояли тяжелые кожаные стулья. Файзулла Ходжаев сидел за своим столом. Среднего роста, смуглый, красивый, с темными выразительными глазами, черными густыми волосами, зачесанными назад, он выглядел молодо. На нем был френч из серого сукна и такие же брюки галифе. Приветливо встретил он вошедших юношей: — Сюда, сюда, садитесь поближе. Вы от школы «Намуна»? Прекрасно! Как учеба? Ребята охотно посещают занятия? Хватает ли вам книг, тетрадей? На что жалуетесь? Начало беседы ободрило юношей. Один из них так расхрабрился, что даже сказал: — Наша школа образцовая не только по названию… Мы хотим носить форму… Чтобы на улице нас различали. — Что ж, мысль неплохая, — улыбнулся Ходжаев, каждой бы школе иметь свою форму… А как смотрит на это отдел народного образования? — Обещают, но все откладывают, не сегодня завтра, говорят… Вот мы и боимся, что школа «Учунчи Туран» нас обгонит… или «Авлоди Шухадо»… Получат форму, а мы… — Вот как? — сказал Ходжаев и призадумался. «Ребят воспитывают неправильно, уводят от главной задачи — хорошо учиться… Соревнуются, кто раньше получит форму! Нет еще опытных, разумных учителей! Да и кто они, эти учителя? Бывшие турецкие офицеры или полуграмотные люди, бежавшие из Туркестана. От них трудно ждать толку. Мы должны готовить новых…» — Кто ваш директор? — Шовкат-эфенди. — Ну так вот — вам дадут красивую форму, но при одном условии… Молодые люди внимательно слушали. — Все школы будут соревноваться в учении. Та школа, где будет больше всего отличников, дисциплинированных, образцовых учеников, получит форму раньше всех и самую красивую. Согласны? — Очень хорошо! — воскликнули оба разом. И вдруг один, замявшись, робко сказал: — Но что скажет эфенди-директор… — Будет создана комиссия при отделе образования. Она и оповестит директоров всех школ. А вы пока подтягивайте товарищей, чтобы хорошо учились… Юноши попрощались и ушли, а Ходжаев записал что-то в свой блокнот. Потом в раздумье зашагал по кабинету. «Да, — думал он, — совершить революцию, установить Советскую власть — это еще полдела. Главное — строить новую жизнь. Увы, не все это понимают, думают — эмира убрали, значит, все в порядке, и успокоились, а некоторые даже мешают… А сколько дел! Просвещение, законы, вода, земля, торговля… А тут еще борьба с врагами республики, при-тпившимися сторонниками эмира! Надо поговорить с Куйбышевым сегодня о всех этих делах. Пора положить конец разногласиям внутри руководства, групповщине…» В кабинет, постучавшись, вошел высокий, худой человек средних лет, одетый в белый холщовый халат, а поверх его еще в другой — из каждуманской алачи. На голове его красовалась пестрая ковровая тюбетейка. Окладистая борода придавала ему солидный вид. Почтительно пожал он двумя руками руку Ходжаева. — Как здоровье, храни вас бог? Ходжаев пригласил его сесть. — Слушаю вас. — Имя мое Наби, я — ткач. Тку, что закажут, — и адрас, и бархат, и алачу… Да вот ваши люди работать не дают… не дают, да и только. Появилось новое учреждение — финансовое… каждый день оттуда являются, новый налог назначают… Мы и при эмире света божьего не видели, а теперь — свобода и — то же самое… Э, да что говорить, сами понимаете… Ходжаев слушал внимательно и, подумав, ответил: — Мастер Наби, и вы должны понять, что нет государства без налогов… — Верно говорите, но надо по справедливости. — А вас что, неправильно обложили?.. — Сам не знаю… Работаю я немного, мне лишь бы семью прокормить. Вот, я принес заявление… Мастер подал Ходжаеву бумагу, и тот внимательно ее прочитал. — Хорошо, дам записку в финансовый отдел. Вы ее отнесите, они ознакомятся с вашей работой и уменьшат налог. Но это не решает дела… — Почему? — Видите ли, даже если совсем снимут с вас налог, вы не сведете концы с концами, доходы не покроют расходов. Подорожали материалы — краски, шелк, хлопок… Да и не найти их. Пока вы работаете с тем, что запасли раньше, но надолго ли этого хватит вам? Наби изумился: — Вы просто провидец, господин, словно в моем доме побывали! Но как же быть? — А вот как: Советская власть намерена помогать кустарям и ремесленникам, но не отдельным лицам, а артелям. — А что это — артель? — Это вроде большой семьи, содружества… Пусть несколько ткачей или красильщиков объединятся, делают сообща свою работу, правительство будет помогать в получении материалов, скупать вашу продукцию или лавки для вас откроет… Так и вы сможете спокойно работать, и народ получит необходимые ему вещи. Согласны? Мастер Наби, улыбаясь, степенно ответил: — Если все так и будет, то артель — это хорошо. Мне нравится, но как другие посмотрят? — Думаю, что и другие согласятся. Найдите сами несколько человек и растолкуйте им… — Мне? Найти? — Да, вам! Вы поняли, в чем суть, вот вы им и разъясните… Если добьетесь согласия, организуем артель. Выберете председателя, получите товар, и работа закипит. Вам дадут и новое светлое помещение, там установите ткацкие станки… И работать будете не до седьмого пота, а в определенные часы. Наби впитывал каждое слово. — Да, это дело! Поговорю с ткачами… А сейчас отправлюсь-ка я в финансовый отдел. — Непременно сходите, там все сделают! — Дай вам бог здоровья… Как только Наби вышел, появился секретарь, доложивший о приходе Хайдаркула. — Зовите! И больше никого сюда не впускайте. — Хорошо. Ходжаев хорошо разбирался в людях и сразу поверил Хайдаркулу. Он видел в нем человека, всем своим существом служащего делу народа, отдающего ему все свои силы и немалый жизненный опыт. Он находил в нем единомышленника по важнейшим вопросам. Поэтому часто советовался с ним. В последнее время Ходжаева очень беспокоило самоуправство Асада Махсума, сейчас этот человек перешел все границы. Вопрос о нем не сегодня завтра будет стоять в ЦК, примут, конечно, меры для его обуздания, но нужно к этому подготовиться. Вот Ходжаев и вызвал Хайдаркула посоветоваться. — Пожалуйте, товарищ Хайдаркул, — радостно встретил он его. — Как здоровье, работа?.. Садитесь вот сюда! — пригласил Ходжаев и сам сел рядом на диван, стоявший в простенке между окнами. На маленький столик перед диваном секретарь поставил чайник со свежезаваренным чаем и поднос со сластями. Так, сидя за чаем, они непринужденно беседовали. — Простите, что я вас потревожил, оторвал от дел, но откладывать больше нельзя было, — начал Ходжаев, — положение с каждым днем становится все сложнее. Контрреволюция усиливается, враги активно выступают… Ездить из тумена в тумен все опаснее, труд наших дехкан под угрозой… — Да, да… — Мы организовали комиссию по борьбе с басмачами, действующими в окрестностях Бухары, надеялись на ее помощь, на то, что она примет меры для их уничтожения… Надежда эта не оправдалась. — Наоборот, Асад Махсум действует против нас. — Вот именно! Мне говорили, что он похитил вашу племянницу. Это правда? — Да! Даже женился уже на ней. А сегодня я узнал о новой его проделке: арестовал моего молодого друга Асо, работника. — Что же это такое?! Почему спускаете ему, не ставите вопрос о Махсуме на бюро ЦК, ЦИК? — Думал, скажут — личные счеты… Надеялся, что ЧК сама разберется… Ходжаев махнул рукой: — ЧК! Там прежде всего нужно порядок навести, а потом на нее рассчитывать. — А нельзя ли обсудить деятельность Асада в Совете назиров, снять его и достойно наказать? — Нужно об этом подумать, — неопределенно сказал Ходжаев и замолчал. Он и сам хорошо не представлял себе, что надо делать. Были у Асада сильные покровители и среди членов правительства. Ветром революции выбросило на поверхность много сора — людей беспринципных, чуждых интересам трудового народа. Они, конечно, будут за Асада. Все это надо учесть. Если бы все у нас были единодушны в этом вопросе, то его было бы нетрудно разрешить, — заговорил опять Ходжаев. — Но это далеко не так. Одни не вдумываются в серьезность положения, другие вообще не понимают, кто прав, кто виноват. И я опасаюсь, что если мы во весь голос открыто заговорим о снятии Асада с поста и привлечении к ответственности, он пустит военную силу в ход, восстанет против правительства, а у нас нет под рукой войска. — Почему же вы меня упрекали, что я не заявил об Асаде? — лукаво улыбнулся Хайдаркул. — Я ведь думал о том же, что и вы. — Э, тут другое дело. Ваше сообщение нужно как еще одно доказательство… Тут вошел секретарь и доложил, что приехал Куйбышев. — Просите, просите! Куйбышев вошел, широко улыбаясь. После дружеских приветствий все уселись за стол, покрытый зеленым сукном. — Удивительная сегодня погода! — восхищенно заговорил Куйбышев. — Воздух прямо опьяняет. Конец ноября, а солнце печет, можно ходить без пальто. Всегда так в ноябре или это случайно? — В этом году, в честь революции, — улыбнулся Ходжаев. — Но погодите, когда в Бухаре начнутся зимние холода, не то что пальто — шубы будет мало! — Вот потому-то я и поспешил к вам приехать до зимних холодов, — шутливо сказал Куйбышев. Есть важные дела. Наши войска остановились в Байсуне, продвинуться дальше не могут. Эмир решил, что его воины прошли уже выучку во время военных действий, и готовится перейти в контрнаступление. Что вы скажете? — Думаю, что это шутка, Валериан Владимирович, — усмехнулся Ходжаев. — Правда это! Наши войска действительно остановились в Байсуне, но не потому, что их пугает схватка с сарбазами эмира. — Как так? Что случилось? — Недостаток снабжения! Не подвозят продукты для войска, фураж для коней… А уж воевать на голодный желудок… сами знаете, товарищ Хайдаркул. — Что и говорить! — живо откликнулся тот. — На голодный желудок не уснешь, не то что воевать. — Вот видите! Так эту нелегкую задачу надо решить не до зимних холодов, а буквально сегодня-завтра. Эмир, сидя в Душанбе, похваляется перед своими военачальниками, что Ноуруз они встретят в Бухаре. Так пусть его прохватит хорошая зимняя стужа! — О да! — воскликнул Ходжаев. — Суд над эмиром мы проведем на открытом воздухе, какая бы ни была холодная погода… А в Байсун будет доставлено продовольствие и все что нужно, завтра же поставлю вопрос в Совете назиров… Если придется, сам поеду в Байсун. — Хорошо было бы и военную силу еще подбросить, — вмешался Хайдаркул. — Сейчас это невозможно! Одно дело продовольствие… — Что, нет войск? — спросил Куйбышев. — Надо призвать местное население. Что за государство без войска, без оружия?! — У нас есть несколько воинских частей… Шестьсот человек под начальством Асада Махсума расположены в окрестностях Бухары для защиты. Но, к сожалению, Асад Махсум вышел из подчинения. Куйбышев слушал с напряженным вниманием. — Я опасаюсь, — сказал он, — что Асад Махсум затеял недоброе. Надо его одернуть, вправить мозги… — Как раз об этом мы и беседовали с товарищем Хайдаркулом перед вашим приходом. К сожалению, обстоятельства таковы, что Совет назиров не располагает полномочиями решить это дело. Снять, например, Асада с занимаемого им поста. — Да, я знаю, — сказал Куйбышев, закурил папиросу и задумался. Он думал о пестром составе бухарского правительства, его группировках — «верхних», «правых», «левых» и разных прочих… Он понимал всю трудность положения. — Конечно, — заговорил он, — вам придется нелегко, но победа будет за вами. Колесо истории не вертится вспять. Асад, должно быть, находится в распоряжении Назирата внутренних дел. Я как-то беседовал с товарищем Низамиддином… Что он говорит? — А я его сейчас вызову! Ходжаев вышел из кабинета отдать распоряжение. — Досадно, что у нас нет регулярного войска! — сказал он, вернувшись. — Я не раз предлагал призвать на службу местное население, — подал голос Хайдаркул. — Нужно, конечно, для этого создать Военный назират… Но многие против, говорят — не пришло еще время… Народ не захочет идти на военную службу. Иные считают, что если дать ему в руки оружие, то кое-кто направит его против нас… Вот как Асад Махсум… Потому-то дело стоит на месте. — Это неверно! — сказал Куйбышев. — Асад Махсум исключение. Народ не изменит революции. Он избавился о г власти эмира и будет защищать свою победу. Есть, конечно, враги революции, хитростью и обманом они могут склонить кого-нибудь на свою сторону, но это лишь в отдельных случаях. Повредить может и неправильная тактика наших руководителей, и это надо вовремя пресекать. А в целом, повторяю, народ за революцию. И пора организовать отряды национальной армии, которые в конце концов вольются в единую великую Красную Армию. Дверь с шумом распахнулась, в кабинет стремительно вошел Низа-миддин. Это был человек невысокого роста, полный, круглолицый, с окладистой бородой, в пенсне. Он поздоровался со всеми, деланно и льстиво улыбаясь. — Здравствуйте, товарищ Низамиддин, — приветствовал его Ходжаев. — Что-то давно вас не видно и не слышно. Есть новости? — Да, да, хочу сообщить! Голос его звучал уверенно, четко. — Надеюсь, приятные вести? — улыбнулся Куйбышев. — Конечно! Как гласит арабская пословица, принеси добрую весть, а не то лучше промолчи! Вы, оказывается, и арабский знаете, — усмехнулся Хайдаркул. — с ним что-то связывает? — Ну да! — Взглянув пристально на Хайдаркула, Низамиддин снял своего длинного носа, протер носовым платком и водрузил на место. — Мы ведь боремся с религией… А дело мое, товарищ Куйбышев, вот в чем заключается: сегодня курбаши Джаббар со своими двумя сотнями людей сдался Асаду Махсуму. Файзулла Ходжаев изумленно воскликнул: — Сдался?! — Странно, — удивился и Куйбышев, — а нам неизвестно. Произошло это только что… в Гала Осиё… Низамиддин был явно доволен эффектом, произведенным его сообщением. Все трое действительно очень обрадовались, но и удивились. Курбаши Джаббар был силен. Что ни ночь его люди нападали на мирные кишлаки, опустошали. Им помогали бывшие чиновники эмира, сарбазы. Они мстили тем, кто с радостью встретил революцию и хотел строить новую. Во всех окрестных туменах побывали разбойничьи шайки: и в Вабкенте, и в Пирмасте, в Вагонзи и Шафиркаме. Победа над Джабба-ром имела, таким образом, огромное значение. Наконец-то жители кишлаков смогут спать спокойно. Низамиддин ликовал: — Недаром говорится, что один удар кузнеца равен ста ударам мастера, делающего иголки. С Асадом Махсумом никто не сравнится по силе, он кузнец! — Интересно, силой или хитростью и коварством добился Асад Махеум победы над курбаши? — перебил Хайдаркул Низамиддина. В чем вы видели его коварство? — А хотя бы в том, что Асад Махсум получил от матери эмира бумагу с ее подписью и печатью. Не эта ли бумага помогла ему поймать курбаши?! — От матери эмира? — изумился Куйбышев. — Такое творится, а мы и не знаем, — воскликнул Ходжаев. — За что-то кроется. — Несомненно, — уверенно сказал Куйбышев. Низамиддин перестал улыбаться. — Нет, нет, — заволновался он, словно обвиняли его самого, — ничего за этим не кроется, просто военйая хитрость. — Прежде всего нужно создать особую комиссию для расследования того дела, — сказал Ходжаев, — она выяснит обстоятельства, побудившие Джаббара сдаться, она ознакомится со всей шайкой, и тогда будем решать, что с ними делать. Нужно допросить самого курбаши, узнать, чего он добивается. Вы, товарищ Хайдаркул, возглавите эту комиссию; в состав войдете вы, товарищ Низамиддин, нужно еще привлечь Третьего Интернационала товарища Хакимова. — Верно, — поддержал Куйбышев. — Комиссия должна подробно уточнить, что было пущено в ход для поимки курбаши! Наверняка нам когда-нибудь пригодится… — Возможно, возможно! — произнес Ходжаев. — Думаю, что всех сдавшихся надо освободить, дать им работу, создать подходящие условия жизни, — сказал Куйбышев. — Насколько мне известно, — вкрадчиво промолвил Низамиддин, — люди Джаббара, во всяком случае многие из них, намерены присоединиться к отряду Асада Махсума. — Почему? — вырвалось у Хайдаркула. — Им, наверное, очень понравился Асад Махсум, — многозначительно улыбаясь, сказал Ходжаев. Низамиддин как-то глупо рассмеялся и шутливо поддержал: — Конечно, конечно, понравился!.. Вы совершенно правы! Улыбка слетела с лица Ходжаева, он резко заговорил: — Товарищ Низамиддин, вы несете ответственность перед государством за поведение Асада Махсума, за всю его деятельность! Вы, назир внутренних дел!.. — Я хорошо это знаю. Асад Махсум иногда своевольничает, поступает опрометчиво. Но зато какой он ловкий, способный и сильный… Если он… — Что с того, — перебил Ходжаев, — эмир тоже был силен, измываясь над своими подданными… Этот «сильный» Асад арестовывает ни за что ни про что Асо, похищает племянницу вот этого человека, Ойшу, и насильно берет ее в жены. По своей прихоти арестовал еще нескольких невинных людей… Мучает их. Что это все значит? Он попирает закон, порядок, дисциплину! Мы можем снять его с работы, заставить отвечать за свои поступки! У нас найдутся для этого силы, нас защитит Красная Армия. — Да, это так! — откликнулся Куйбышев. — Необходимо осадить Махсума! Вот и один наш хороший боец, Карим, очень пострадал по его милости. Низамиддин снова протер пенсне и, помолчав, ответил: — Сегодня же вызову Асада или сам поеду к нему. Прикажу освободить Асо и других… А вот насчет Ойши дело обстоит сложнее. Мне известно, что она по доброй воле вышла замуж и счастлива. — Не могу поверить этому! — резко сказал Хайдаркул. — А вы проверьте! — равнодушно ответил Низамиддин. Вид у него был очень самоуверенный. — Да, пошлю кого-нибудь разведать. — Вы свободны, товарищ Низамиддин! — обратился к назиру Ходжаев. — Советую вам: еще до начала работы комиссии примите меры, обуздайте Асада. Вам же будет лучше! — Да, конечно! Низамиддин ушел, а Ходжаев, глядя ему вслед, покачал головой. — Нет у нас подходящих людей, товарищ Куйбышев. Назиры не справляются с порученным делом… — Ничего, наладится! Нужно время Не прошло и года после вашей революции. Пыль и прах разрушений еще покрывают улицы. Если ваше правительство захочет, то пригласит в помощь вам опытных, закаленных в боях товарищей из Туркестана. То же и с Асадом Махсумом: если он мятежник и произойдет с ним схватка, вызовем войска из Самарканда и Ташкента. — Спасибо! — Но подождем пока, может быть, до этого не дойдет… — Может быть, — задумчиво сказал Куйбышев, — но с Асадом надо все время быть настороже. Да, вы писали о том, что хотите завязать отношения с Афганистаном, Ираном и Турцией, отправить туда послов… Мы поддерживаем это намерение, поведем переговоры… Готовьте подходящих людей. — Прекрасно! Особенно необходимо в Афганистан и Турцию… Нужно начать с ними торговать! — Все это так! Но вряд ли вы получите от них промышленную продукцию. Если даже станут продавать, то очень дорого и не свое, а закупленное в других странах. — Мы надеемся промышленную продукцию получать от Советской России, в обмен на каракуль, шелк, хлопок, фрукты… — Да, Россия пойдет во всем навстречу. — Не сомневаюсь! — Ну, мне пора идти… Желаю успеха! Хайдаркул тоже собрался уходить. Ходжаев проводил их до дверей и, вернувшись на свое место у стола, стал писать. Ходжа Хасанбек пришел на службу около полудня. Рабочий день начался с доклада секретаря о происшедших событиях, о том, кто звонил, кто приходил и так далее. Оказалось — было пять телефонных звонков, в том числе из Совета назиров, из ЦК партии, из представительства Советской России… Особо важных происшествий не было: сгорел один дом, в трех домах похозяйничали воры, в Кули Шагелон напали было на почтовую арбу, но грабителей спугнули, и они спрятались в зарослях камыша. Распорядившись, чтобы принесли крепкого чая, Хасанбек стал просматривать дела. Работа не шла… Болела голова, сердце едва билось… Никуда не годится! Вчера вечером пришли друзья, узнали, что Оим Шо бросила его… Утешать пришли!.. Натащили вина. У него в доме вина, что ли, нет?! Ха! Ну и попойка началась! Закружилась голова, а дальше ничего не помнит: ни куда спать лег, ни когда ушла вся компания. Проснулся он поздно и почему-то в комнате старшей жены… Впрочем, теперь единственной жены! Оим Шо ушла! Ну и хорошо, что ушла! А ночью, опьянев, слушая утешения приятелей, он даже заплакал с горя и опять пил… Вот теперь голова болит. Что же еще было? Ах да, друзья вытащили из дому, усадили в фаэтон и повезли в Каган. Там, в каком-то доме у незнакомой женщины, он снова пил до бесчувствия. Потом ничего не помнит… Но вот, вот вспоминается — он, шатаясь, вылез из фаэтона у своего дома, прошел на женскую половину. Старшая жена убежала от него с криком: «Надоел мне до смерти запах водки». А дальше — тяжелый пьяный сон. Плохо, плохо!.. Но работать нужно! Он — председатель ЧК. Перед ним неотложные дела, подписывать надо. Кому — смертный приговор, кому — освобождение… А голова не варит, болит!.. Секретарь принес крепко заваренный зеленый чай и доложил о приходе Низамиддина. — Просите и больше ко мне никого не впускайте! — Слушаюсь! — Салом, председатель, — сказал, входя, Низамиддин. — Не уставать вам! Как здоровье, дела, настроение? — Спасибо! Вам желаю здоровья! Ходжа Хасанбек повеселел. На его длинном, худом лице заиграла улыбка. Бороду он начисто сбрил, оставил лишь небольшие седоватые усики; они, как и брови с проседью, выдавали его возраст, но глаза блестели молодо, вот как сейчас, при виде Низамиддина. А тот, сказав «аминь», опустился в кресло и оглядел кабинет. — Неплохо устроились. Молодец! Прекрасный кабинет. — Для моей скромной работы подойдет, — смиренно сказал Хасанбек, протягивая гостю пиалу с горячим чаем. — Видно, вы очень заняты в последнее время, редко удостаиваете слугу вашего посещением… — Я отсутствовал, ездил в Ташкент… Дня три как вернулся… Узнал о ваших неприятностях… Ну, да ничего страшного… — Что поделаешь? Я мечтал, что хоть на старости лет у меня родится сын, — с грустью сказал Хасанбек, — не вышло… — Не беда! И сын еще будет, и дочь… и жена… Главное — здоровье и покой! — Да, да, это главное! А жена, деньги, богатство — дело наживное. — Конечно! — сказал Низамиддин и круто повернул разговор: — Скажите, у вас работает некий Асо Хайриддин-заде? — Да, как-то приходил от Хайдаркула парень, которого так звали. А что он натворил? — Ничего. Но явилась ко мне его жена Фируза — Куйбышев направил. Да вы ее, наверное, знаете, активистка, заведует женским клубом… — Знаю, знаю… Красотка, — подмигнул Хасанбек. — С ней не шутите, у нее сильные защитники. Низамиддин поставил пиалу на стол. — От таких, как она, надо подальше… Так вот, Асад Махсум по неведомым причинам арестовал ее мужа. — Глупец! Я ничего об этом не слышал. — Асад Махсум действует иногда необдуманно, надо его обуздать! — Низамиддин понизил голос. — А я думал, что вы по этому поводу ездили к нему… Кстати, курбаши Джаббар сдался ему, и Асад собирается взять в свой отряд всех его джигитов. Файзулла не доверяет ему, создал комиссию для контроля над ним. Хорошо бы и вам войти в комиссию. Если сторонников у Асада окажется мало, плохо ему придется, здорово прижмут. А он очень нужен, энергичный, сильный… — Путь хоть козлом будет, лишь бы молоко давал! Если смог победить Джаббара, достоин награды. — Конечно, конечно! А как насчет моего предложения? Войдете в комиссию? — Не стоит меня вводить… Моя должность, сами понимаете, очень щепетильная… В таких делах я должен стоять в стороне, — изворачивался хитрый Хасанбек. Низамиддин хотел было возразить, но в этот момент распахнулась дверь и вошел заместитель председателя Николай Федорович Федоров. — Простите, я прервал вашу беседу, но вопрос очень важный, и я пользуюсь случаем обсудить его вместе с товарищем Низамиддином. — Пожалуйста, — сказал Хасанбек. — Наверное, о милиции? — Нет, об Асаде Махсуме. Хасанбек и Низамнддин невольно переглянулись. — Удивительно, в последние дни все только о нем и говорят, — пробормотал Низамиддин. Федоров пропустил эти слова мимо ушей и, опустившись в кресло, рсчко сказал: — Асад Махсум вышел из границ! Он позволяет себе арестовывать даже работников ЧК… — Вы говорите об Асо? — спросил Хасанбек. — Да! Кто дал Асаду право это делать?! Мне в ту же ночь позвонили, но я был в Гала Осиё по т, елам и не мог сразу вернуться. А сегодня приехал и узнал, что Асо все еще под арестом. Возмутительно, товарищ Ни-ишиддин! — Вы со мной говорите таким тоном, словно я приказал арестовать Асо. — Но вы могли воздействовать на Асада. Низамиддин насмешливо улыбнулся. — А вы? Федоров вспылил: — Мои обязанности вам известны! А с Асадом надо поговорить иначе. Он зазнался и потерял голову… Вчера я сам поехал в загородный Дилькушо. Асад держал себя вызывающе, высокомерно, заявил, что имеет те же полномочия, что и ЧК, вправе арестовывать, допрашивать… — Вы поехали в Дилькушо, не согласовав с нами. Нехорошо, нельзя ронять авторитет ЧК! — Если бы Асад считался с ЧК, не арестовал бы по своему произволу Асо! — Потому-то нам и надо иначе поговорить с ним! — сказал Хасанбек. — Пора, пора! — сказал обрадованно Федоров, решив, что Хасанбек собирается арестовать Асада. — Вот я и вызвал товарища Низамиддина, — сказал Хасанбек. Чтобы не затягивать разговора, Низамиддин сам взял слово: — Да, и я пообещал председателю что сегодня или самое позднее завтра отправляюсь к Асаду и протру ему мозги. Пусть не вмешивается в городские дела… А если заметит что-нибудь подозрительное, пусть обращаемся к нам! — Что же будет с Асо? — Можете не сомневаться, что он освободит Асо. Между тем голова у Хасанбека раскалывалась, и он думал только о том, чтобы поскорее уйти домой, поесть кисленькой похлебки из маша и спать. Авось проспится и встанет здоровым. Эти люди не представляют себе, как он страдает, торчат и торчат… Наконец Федоров встал. — Вы посмотрели дела? — спросил он, указывая на папки. — Руки еще не дошли… — Завтра доклад на коллегии. — Знаю, сегодня же прочту. — Вы в хороших с ним отношениях? — спросил Низамиддин, когда Федоров ушел. — Работник он неплохой, но немного беспокойный. Словно он один решает судьбу всего мира. Впрочем, очень облегчает мне работу. Иначе тут можно все здоровье потерять. — Я пойду… А в Дилькушо непременно надо съездить, и не позже чем завтра. — Да, да, пора обуздать Асада! — За этим и поеду…Глава 8
Асад Махсум недаром сделал своей резиденцией загородный Дилькушо. Этот прелестный сад, расположенный примерно в шести верстах от Бухары — если выйти из ворот Кавола, — был разбит для эмира Алим-хана. В саду возвышалось великолепное здание дворца. За пределами сада находилось несколько служебных помещений — дома, сараи, конюшни, где располагались конные и пешие воины. Шестьсот кавалеристов и сто пехотинцев насчитывалось в войске Асада. Оружие состояло из одного большого и двух ручных пулеметов. Кроме того, на каждого воина приходились пятизарядная винтовка, патронташ, сабля. Сам Асад Махсум был вооружен маузером, который носил за поясом, а его неофициальный помощник Наим Перец — наганом и шашкой Первым заместителем Асада Махсума был плешивый Окилов, пройдоха и хитрец… Ему поручались самые секретные дела, под его началом находились и все разведчики, а так как он был грамотен и знал русский язык, то канцелярия Асада была в его руках. Одевался он просто, не носил военной формы, зимой и летом ходил в каракулевой шапке кавказского образца. Все хозяйственные и финансовые дела вел второй заместитель Асада, Исмат-джан. Ему подчинялся Сайд Пахлаван, заведовавший хозяйством и арсеналом. Высокий, стройный, красивый, с окладистой бородой, Исмат-джан походил на преданного наукам учащегося медресе. На деле же он был кутила и развратник, организатор пирушек, попоек и прочих удовольствий для своего начальника. Общее руководство сосредоточено было в руках Махсума; связь с командиром, обучение войск, план работы — все это входило в его обязанности. В тот день, о котором пойдет сейчас речь, дала себя почувствовать приближавшаяся зима: было пасмурно, холодно и сыро. Несильный, но назойливый ветер срывал с деревьев увядшие листья, и они покрывали желтыми пятнами землю. Грустно выглядел роскошный сад Дилькушо. Работа шла как обычно. Исмат-джан сидел с писцами в своей канцелярии, плешивый Окилов ушел по каким-то делам. Махсум удалился на женскую половину дома. В крытом проходе на страже у величественных въездных ворот сидели три человека. Ворота были закрыты, и вооруженные стражники время от времени поглядывали на улицу в небольшое окошечко, проредимте в воротах. Сидя на суфе, все трое мирно беседовали. — Холодная зима, видно, предстоит в этом году, — сказал десятник Орзукул, — если уже сейчас так холодно. — Вот уж наша несчастливая доля, — откликнулся стражник по имени Тухтача. — Мне говорили, что в Бухаре зима морозная, — вставил слово второй стражник, Сангин. — Да, и мне говорили, — подтвердил Тухтача. И Сангин и Тухтача в Бухару попали недавно. Тухтача — узбек. Он рано остался сиротой и не помнил своих родителей. Всю жизнь бродяжничал и в конце концов попал в Бухару. Он оказался в рядах республиканского войска, победно выступившего против мира. Не было у Тухтачи нигде ни близкого человека, ни постоянного пристанища, поэтому он охотно принял предложение Асада Махсума поступить к нему на службу и довести до конца борьбу с эмиратом. Во время своего бродяжничества Тухтача сталкивался с людьми разных национальностей, поэтому владел не только узбекским, но и таджикским, м русским языками. Низкого роста, кругленький, плотный, он был очень подвижным, о нем шла слава озорника и всезнайки. Тухтача мечтал о женитьбе, это была главная цель его жизни. Но кого бы ему ни сватали, ничего не получилось. Обычно это были вдовы, и он заявлял, что они для него перестарки. «Что же ты думаешь — за тебя, коротышку бездомного, отдадут юную девушку? — посмеивались друзья. — Оставь надежду». Но Тухтача все еще надеялся. «Я принесу счастье своей жене! Не пью, за бабами не бегаю, не играю в карты или кости… Наоборот, каждую заработанную копейку в дом тащу… А жену свою на руках носить буду, от всякой работы освобожу». Так говорил Тухтача, но как убедить какого-нибудь отца, любящего свою дочь, что он будет таким хорошим мужем? «Нет таких!» — заверяли друзья. Тухтача же упорно стоял на своем и продолжал копить вещи и деньги. Он запасся терпением. «Ладно, — говорил он, — дождемся мирного времени, народ вздохнет посвободнее, и я добьюсь своего…» Судьба Сангина, высокого, красивого парня, складывалась иначе. И у пего была мечта, но пошире мечты Тухтачи. Кулябец родом, он незадолго к) революции подрался в своем кишлаке с местным баем из-за воды; ему пришлось бежать, иначе не уйти от байской мести. Бежал он в Каган, где, скрываясь под чужим именем, устроился работать на хлопковом заводе. Как только вспыхнула революция, он принял в ней активное участие, в рядах революционных войск сражался яростно, самозабвенно. «Пока эмиру не придет конец, я буду воевать», — говорил он. Сангин рассчитывал пройти с войсками в родные места, очистить от врага Восточную Бухару и тогда вернуться в кишлак Дахана близ Куляба, где ждала его любимая девушка. Но война окончилась, воинские отряды переформировали, и Сангин попал в войско Асада Махсума. Тот, узнав о мечте молодого воина, как-то в минуту хорошего настроения сказал: «Потерпи! Прикончим врага, притаившегося под Бухарой, освободим Гиссар, Душанбе, Каратегин и Куляб, и я сам буду распорядителем на твоем свадебном пиру. У бая отниму все земли и отдам тебе». Окрыленный этим обещанием, Сангин страстно мечтал о победе. Орзукул, командовавший десятком воинов, — уроженец Бухары. До революции он был водоносом. Как-то при расчете он поругался с одним из своих работодателей, коварным жестоким муллой. Свирепый мулла назвал его джадидом и грозил передать властям. Орзукул стукнул муллу кулаком так сильно, что тот свалился замертво. Нельзя было терять ни минуты, он бежал сначала в Каган, потом перекочевал в Самарканд, где и обосновался. Узнав, что Красная Армия набирает добровольцев, он тут же записался и в ее рядах победителем вошел в Бухару. Дом его оказался разоренным, мать умерла от голода. Каким только унижениям не подвергалась она! Сколько слез пролила! Горе не сломило Орзукула. Стиснув зубы, он продолжал борьбу. С надеждой отомстить всем муллам и ишанам, всем притаившимся сторонникам эмира поступил он на службу к Асаду Махсуму. У Орзукула была приятная внешность: среднего роста, смуглый, круглолицый, он носил небольшую бороду, особенно привлекали внимание его огромные, всегда немного грустные глаза. — Сегодня к чилиму и прикоснуться не довелось, — сказал он, с трудом преодолевая зевоту. — Э, начальник, — насмешливо откликнулся Тухтача, коверкая таджикские слова, — кто в уразу позволилусебе среди бела дня курить чилим, кто пример подавал?.. Или потому, что вы начальник… — Брось, — прервал Орзукул. — Твоего начальника одолело желание курить. — Вы и меня приучили к чилиму, — сказал Сашин, — вот теперь оба и мучаемся. — И правильно! — воскликнул Тухтача. — Друг и в радости и в горе должен быть соучастником! — Ты, значит, не друг нам… — Почему так, почему? — затараторил Тухтача. — Ты не испытываешь наших страданий, сам признался. Ты нам не товарищ! — Нет, нет, нет, я товарищ! Я забочусь о своем начальнике… Не будь я Тухтача… — Что мне с твоих забот! Терпение лопается ждать вечернего намаза. Тухтача хитро усмехнулся: — Напрасно мучаетесь!.. Поговаривают, что во время рамазана и главный раис, и главный муфтий, и аглам употребляют насвай… он отбивает охоту курить. А вы… — Нас — другое дело, — перебил Сангин, — бросишь незаметно под язык — и все в порядке, а с чилимом — возня, и то нужно, и другое… Вода забулькает — Асад Махсум проснется… упадет нам на голову… — Не чилим курить, папирос… вода не надо… — А где их достать? — раздраженно сказал Орзукул. — Такое предлагаешь, чего и у аттора не найдешь. — У аттора нет, а в моем кармане, пожалуйста, есть… Вот, папиросы «Шик», из Фитирбурга прямо… Впечатление было потрясающее. Орзукул и Сангин быстро огляделись и, убедившись, что никто не подглядывает, схватили по папиросе, глаза их сверкали от жадности. Тухтача чиркнул спичкой, все трое закурили. Затянувшись всласть, Орзукул спросил: — Откуда это у тебя? — В голове волка кости всегда найдутся!.. — загадочно ответил Тухтача. А получил он их давно, в подарок от русского солдата. Наступило молчание, каждый думал о своем. — Удивительно устроен человек! Как бы ни был голоден, а чуть насытится — доволен. Папиросы, конечно, не заменяют чилим, но хоть отбивают тоску по нем. Спасибо, друг! Но кончайте курить поскорее, а не то Махсум увидит… Он и расстрелять за это способен!.. — Расстрелять? — изумился Сангин. — За курение? — Ну да! В месяц рамазана нарушить пост… — сказал, посмеиваясь, Тухтача. — Разве сам Махсум такой праведник? Да и кто об этом думает после революции? Орзукул снова с опаской оглянулся и тихо сказал: — Недаром его зовут Махсум. Он соблюдает закон: вина не пьет, в азартные игры не играет, по пять раз в день молится… В бога верит. Правда… Тут Орзукул осекся и замолчал. — Я эту «правду» знаю, — все так же насмешливо сказал Тухтача. —Вместо вина он пьет кровь… Пять раз намаз совершит, а потом пять раз прелюбодействует, чужих жен совращает!.. Верно я говорю? — За такие слова, если Махсум узнает, он тебя повесит. Остерегись, он сейчас особенно лютует, — все так же тихо сказал Орзукул. — Пусть лютует! Если станет меня допрашивать, скажу, что так творил наш десятник. — Ну и ну! — воскликнул Орзукул. — Недаром говорится: «С кем поведешься, от того и наберешься… От луны посветлеешь, а от котла почернеешь». Чего хорошего ждать от тебя, негодник! — Ваша правда! — сказал Сангин. — Но тебе не удастся оговорить Орзукула, я засвидетельствую, что это твои слова, и добавлю, что ты нам дал папиросы. — Я говорил правду, вы это знаете. Согласились бы со мной и помалкивали… А то пугать стали: повесят, мол… Услышав чьи-то шаги во дворе, все замолчали. Вскоре появился Сайд Пахлаван. Здравствуйте, львята, — приветливо сказал он. — Какие новости? Никаких новостей, — ответил Орзукул. — Может, вы нам их принесли? В— доме все спокойно. Наш «молодой» пребывает на женской половине. Окилов ушел. Исмат-джан у себя… — «Молодой» на женской половине? Я слышал, что у его новой жены ость муж, — сказал Сангин. — Правильно узбеки говорят: лошадь принадлежит тому, кто на ней ездит… Есть ли муж, нет ли — не важно! Тут вскочил Тухтача. — А ведь обещали, что при Советской власти насилия не будет… Сайд Пахлаван опасливо оглянулся. — Эх, братец, нехорошо так! Ты ведь не только себе, но и всем нам повредить можешь. К чему зря болтать! Это не наше дело. Исполняй свои служебные обязанности, и все! — Да, да, — подхватил Орзукул, — больно он свой язык распускает. Я ему твержу, твержу — напрасно! — Ну хорошо, больше не буду. Не стану спрашивать, а если спросят, почему молчу, скажу, что голова мне дороже. — Вот это дело! — обрадовался Сайд Пахлаван. — Слова должны быть к месту. Что, из наших басмачей появлялся кто-нибудь? Орзукул понял тайный смысл вопроса. — Нет, — сказал он, усмехнувшись. — А чего им приходить? — проворчал Тухтача. — Наедятся на даровщину плова, хлеба и дрыхнут… — А правда, — вмешался Сангин, — что будет с этими басмачами? — Вообще их должны отпустить по домам, пусть занимаются своими делами. Но наш начальник задержит их… Видно, есть у него причина. — Наверное, хочет присоединить к нам! — вызывающе воскликнул Тухтача. — Опять получат оружие в руки!.. Все укоризненно посмотрели на него, а Сайд Пахлаван даже головой покачал. — Снова за свое принялся, болтун! Можно подумать, что Махсум тебе это сказал. Вот нахал, прости господи! — Человек с умом и сам может догадаться, — спокойно сказал Тухтача. — Да, похоже на то, — поддержал его Орзукул, — может, так и будет… Но нам-то что? — Конечно, — согласился Сайд Пахлаван, — но болтать не нужно, особенно на службе… Так если кто из них придет, ведите ко мне. Только Сайд Пахлаван вышел во двор, как с улицы донеслось цоканье копыт, подъехал фаэтон; Сангин и Тухтача с ружьями в руках встали по обе стороны ворот. Орзукул вышел узнать, кто приехал. В вылезавшем из фаэтона человеке он узнал Низамиддина, которого видел несколько раз. Он подал страже знак, ворота широко распахнулись. — Здравствуйте, — сказал Низамиддин оказавшемуся уже у ворот Сайду Пахлавану. — Махсум дома? — Дома. Прошу вас! Они вошли в большую, роскошно убранную мехманхану: весь пол был устлан коврами, у стен мягкие диваны, у столов из чинары — обитые бархатом стулья. Это была приемная Асада Махсума. Их встретил Исмат-джан. — Пожалуйте, пожалуйте… Давно ждем, а вас все нет и нет, — сказал он, почтительно склонившись. — Много работы, — коротко отрезал Низамиддин. — Ну, а где же Махсум? — Сейчас, одну минуту… — засуетился Исмат-джан, приглашая гостя садиться. — Пойдите, — обратился он к Сайду Пахлавану, — скажите, гость приехал. Когда Сайд Пахлаван ушел, Исмат-джан, расспрашивая гостя о здоровье и делах, предложил ему папиросы. Низамиддин непроизвольно взял одну и, закурив, спросил: — А вы что, бросили курить? — Курю, но сейчас ураза… — Ах, да! — воскликнул Низамиддин, вынул папиросу изо рта и отложил в сторону. — Нельзя! Махсум человек верующий. — Вам можно, вы гость! — Ну, что слышно, как дела? — Ничего, — начал было Исмат-джан, когда боковая дверь раскрылась и появился веселый Асад Махсум. Одетый в куртку и брюки-галифе из серого сукна, в сапогах, с барашковой шапкой на голове, в накинутом поверх костюма легком халате из каршинской алачи, он выглядел молодцевато. Бурно и радостно приветствуя Низамиддина, он пригласил его к столу и приказал подать чай. Низамиддин отказался от угощения, сказав, что не пришло еще время разговляться. — В таком случае позовите Наима, — обратился Асад к Исмат-джану, — пусть постережет в передней, чтобы никто сюда не входил. — Наим ушел с Окиловым. Сайд Пахлаван здесь. — Ну, пусть он покараулит. А вы возвращайтесь сюда… Кому я обязан тем, что вы осчастливили меня своим приходом? — спросил Асад у Низамиддина. — У меня просто не было иного выхода. Если бы я сам не явился, меня забрали бы ваши люди и привезли сюда. — Намек?! Что ж, продолжайте в том же духе. Вы руководитель, большой человек… Вы все можете. — Мы припадаем к вашим ногам! — Ничего не понимаю, — уже раздраженно сказал Асад. — Какова цель вашего прихода? Объясните. Вошел Исмат-джан, наступила минутная пауза. Ее прервал Низамиддин: — Почему вы арестовали работника ЧК Асо Хайриддин-заде? — И чего этот босяк всем так дорог? Не понимаю! — О нет! Он мне совсем не дорог, мне дороги вы! Я болею душой за наше здоровье, ваше достоинство, вашу честь!.. И разве стоит их терять ради какого-то Асо?! А люди толкуют об этом аресте не в вашу пользу. — Асо мне был нужен, но теперь это отпало. Дело решается само собой… — Какое дело? — Оно к вам не относится. Низамиддин, забывшись, опять взял папиросу, закурил, но после пер-ной же затяжки заметил недовольную гримасу на лице Махсума и вспомнил про уразу. — Простите, — спохватился он и положил папиросу в пепельницу. — Проклятая память! Как говорится, бог угостил меня, бог и простит. Вы сказали, дело Асо ко мне не относится. Что же, оно ваше личное?.. — Да, личное! — Не совсем так, вокруг него поднят шум… Добро, если бы, как говорится, покойник заслужил, чтобы его оплакивали… А тут — ни на грош пользы, а болтовни на сто рублей! Асад Махсум рассвирепел, сбросил с головы шапку и, вонзив взгляд в Низамиддина, гневно сказал: — Что я вам, десятский? Я что — ничего не значу?! — Лишний вопрос. — А раз так, то знайте: все это из-за Карима! Карим стоял на моем пути. Теперь он мне не опасен. Мое личное, семейное дело устроилось, и Асо мне больше не понадобится! — Это другое дело! Теперь освободите Асо и объясните его арест чьей-то ошибкой, случайностью… И еще вот что: многие недовольны вашими действиями. — Какими? — Вы должны были убрать кое-кого из нежелательных нам лиц, подготовиться к бою, а вы занялись личными делами… Как говорится: мать думает о ребенке, а он об играх. — Понятно, — начал было Махсум, но умолк при виде входящего с угощением Сайда Пахлавана. — Пока не нужно, сказал он ему, — унесите в ту мехманхану, там будем разговляться. Сайд Пахлаван удалился. — Понятно, — вернулся Махсум к прерванному разговору, — ваши поговорки уместны, я не обижаюсь. — Я еще не кончил… В награду за приезд к вам я должен высказать все. Махсум, вы очень талантливы, с вашими способностями вы могли бы стать во главе большого войска, вы отважны, решительны, но вы не знаете и не хотите знать, что такое политика! Махсум молчал, стиснув зубы. Он хотел, чтобы Низамиддин высказался до конца. Вот хвастун, хитрец, он еще не знает, кто такой Махсум! Ну погоди, ты у меня затанцуешь, когда я тебе объясню! Зная нрав Махсума, Исмат-джан дрожал от страха, боялся за Низамиддина, который олицетворял для него новую власть. Низамиддин тесно связан с Асадом Махсумом, как же он до сих пор не изучил нрав этого человека?! Как он решился попрекать его?! Известно же, что Асад не поддерживает Файзуллу, совсем наоборот… Низамиддин между тем продолжал свое: — Да, да, вы пренебрегаете политикой, а это может привести к потере бдительности… Нужно отдавать себе отчет во всех своих деяниях. Как говорится, хоть человек и не умрет до времени, лучше не совать голову в пасть дракона. Асад Махсум собрался было что-то сказать, но сдержался, а в голове вихрем проносились мысли. «Э, Низамиддин-эфенди, вы сосчитали пельмени еще не сваренными… Хм, политика! Вы бы у меня поучились, как заниматься политикой! Вы думали, что, поручив мне Чрезвычайную комиссию по борьбе с басмачеством, сядете, как на ишака, на мою шею, заставите рыскать, как борзую собаку, а сами пожнете плоды моего труда. Не выйдет! Сейчас я только председатель этой комиссии, исполнитель приказов, подчиненный в известной мере вам. Но завтра я возьму власть в свои руки, буду диктовать всем свою волю!» Вот о чем думал в это время Асад, а вслух спокойно сказал: — Ну хорошо, но в чем моя вина? Что я такого сделал? — Вы слишком о себе возомнили. Знаете, как говорится: если ты себя считаешь сильным, то врагов своих считай львами. Нельзя успокаиваться на достигнутом, нужно помнить о коварстве врага. Асад уже потерял терпение, он вскочил и резко сказал: — Бросьте говорить глупости! Вы меня совершенно не знаете, не понимаете истинных моих целей и стремлений! Вот этот ваш покорный слуга, ваш якобы подчиненный, который стоит сейчас перед вами… Еще неизвестно, кем он станет завтра! Может, полновластным владыкой! — При Советской власти такое невозможно! — Возможно! Все склонятся передо мной. Я не собираюсь стать эмиром или хакимом… Эти титулы устарели. Не намерен стать и председателем Совета назиров. Но сам эмир эмиров удивится силе моей власти. Конечно, чтобы достичь ее, нужно уловить момент Запугать народ — вот первый шаг к достижению; тот, кто наводит страх, — тому и власть в руки… А я, хвала аллаху, умею запугивать. Низамиддин не ожидал ничего подобного, сидел с разинутым от удивления ртом. — Да, — промямлил он наконец, — запугивать вы умеете. Но кто вам даст это сделать? У вас нет почвы… Асад был в состоянии крайнего возбуждения; его лицо пылало, сердце гулко билось, он даже забыл, кто перед ним сидит, и продолжал говорить с такой же запальчивостью: — Странный вы человек. Что я, спрашивать у кого-нибудь стану? А почву я создам себе сам, своим оружием. Чтоб запугать народ, с меня хватит и нынешнего моего положения. Младенцы будут умолкать в колыбели, услышав мое имя. Все будут трепетать. Слава устрашителя поможет сделать все, что я задумал. Дело большевиков потому и непрочно, что они не запугивают. Я это хорошо понял. А вы меня попрекаете недопониманием врага. Низамиддин был потрясен. До сих пор он считал себя проницательным, всеведущим… Оказывается, он не понимал Асада. Никогда он не слышал откровенных речей — ни от кого из джадидов, на путь которых в свое время вступил. Нет, джадиды, даже лучшие из них, трусоваты, нерешительны, половинчаты. Они стремятся к власти, но бороться за нее не умеют. Они хотят, чтобы дехканам хорошо жилось, но чтобы что не задевало ни их собственности, ни их должностей. Да и вообще: пусть неимущие и простые рабочие стоят у их порога в смиренной позе, г почтительно сложенными на груди руками. Чтобы и овцы были целы, и полки сыты… Да, для захвата власти нужны решительные действия, сила, дпже жестокость. Хитрый Асад все это знает, оказывается, а он, Низамиддин, лишь сегодня понял… — Вот вы какой ловкач, — заговорил он наконец, — а я и не подозрении Верно говорят — не думай, что в лесу никого нет, там может оказаться тигр, я человек, но подхожу только тем, кто и мне подходит. Могу быть и острым мечом, и тигром… — Как для кого… Если вы поможете мне, буду другом… Как вы говорите, одной рукой в ладоши не хлопнешь… — В моей дружбе можете не сомневаться. Тому порукой мои поступки и слова. — Верно! Я на вас не в обиде. Я лишь вам объясняю, что народ должен иметь вождя. Если вы меня не поддержите, то появится кто-нибудь другой и возьмет в свои руки поводья. Неизвестно, каково вам тогда придется… Вы хотите что-то сказать? — Да. Вчера, когда я пришел к Ходжаеву, там были Куйбышев и Хайдаркул… — Хайдаркул?! — Вот-вот, три туза сошлись… Их-то и остерегайтесь. Когда рука сжимается в кулак, она может крепко ударить. Куйбышев очень разгневан из-за ареста Асо, ну и… из-за этой, как ее… Ойши. Я опасаюсь, что эти незначительные события могут послужить в конце концов раскрытию наших тайных дел. — Я же сказал, что освобожу Асо. Что касается Ойши, то я с ее согласия и даже по просьбе матери вступил с ней в брак. В наше время нет места насилию… Как говорится, сердце Зейнаб принадлежит только Зейнаб. — Карим жалуется, говорит, что… — Здесь Ойша, и здесь ее мать. Пусть пришлют кого-нибудь, чтобы спросить их обеих, как обстояло дело. Если женщины скажут, что я принудил Ойшу к браку, а она любит Карима, пожалуйста, они свободны. И я готов понести любое наказание… Низамиддину оставалось только удивляться: зная все обстоятельства дела, он никак не мог поверить, что Ойша по собственной воле вышла за Махсума. Низамиддин даже не скрыл своего удивления: — Изумительно! Вы просто волшебник! — Что пользы от волшебства?! Нужно понимание. Искренней, пылкой любовью можно приручить даже диких зверей. А ваш покорный слуга уж не такой сухарь, как кажется. Асад Махсум постепенно вырастал в глазах Низамиддина. «Могучий человек, — думал он, — что я рядом с ним!» — Я вижу — вы очень сильный человек, — угодливо сказал он, — вам нет равных. Потому-то и боюсь за вас. Неприятности могут обрушиться с неожиданной стороны, погубить ваше дело. Я от души желаю вам удачи, а потому должен предупредить: Файзулла Ходжаев и Куйбышев точат на вас зубы, по их приказу создана контрольная комиссия… В ближайшие дни начнется расследование вашей деятельности. Асад сидел с каменным лицом. — Кто в составе комиссии? — резко спросил он. Низамиддин назвал и, помолчав немного, сказал: — Их интересует также, при каких обстоятельствах сдался курбаши Джаббар со своими людьми. — Вижу, что курбаши придется укротить… Низамиддин не понял: — Что, что, Джаббар не согласен на ваши условия? — Не совсем так… — Асад раздраженно пожал плечами. — Но этот упрямый и невежественный человек может все дело испортить, по невежеству выболтает нашу тайну… — Ну, в таком случае надо немедленно от него избавиться, уничтожить! — Конечно! — подхватил молчавший до того Исмат-джан. — Меньше сора, меньше грязи — воздух чище. — Хорошо, — сказал Асад, обращаясь к Низамиддину, — вы скажите в ЧК, что я все сделаю, как надо, но расстрелять должны они, это их обязанность! — Да, да! Тут из передней раздался легкий предупреждающий кашель, и в дверях появился Сайд Пахлаван. — Пришел уполномоченный от джигитов курбаши, спрашивает вас, — обратился он к Махсуму. — Я сейчас приду, — сказал тот, надевая шапку, — может, и вы хотите с ним поговорить? — Э, нет! — решительно сказал Низамиддин. — Сами договоритесь и возвращайтесь сюда! Асад Махсум загадочно, многозначительно улыбнулся и вышел из комнаты.Глава 9
Асо был заключен в помещение, которое совсем не походило на тюрьму. Дворик этой тюрьмы примыкал к большому дому в саду Дилькушо. Состояла она из двух больших комнат, одна из них была предоставлена личной охране Махсума, вторая — без окон и с одной только дверью — для арестованных по не очень важным делам. Свет и воздух проникали в комнату лишь через небольшие отверстия, прорезанные в стене почти под самым потолком. При эмире в этом дворике жили сокольничие. Они занимали первую комнату, во второй, что без окон, держали ловчих птиц. Асо пробыл в ней трое суток. Он спал в дальнем углу; на сено и солому, служившие ему постелью, чья-то заботливая рука бросила еще потертую кошму, к тому же выдали ему и подушку. Хватало ему и посуды: у входа стояли глиняный кувшин, наполненный водой, и чугунный чайник. В нише над головой находились миска и пиала. Первую ночь Асо провел в обществе трех ни в чем не повинных крестьян из Вабкента. Воины Асада потребовали у них, неизвестно за что, денег. Денег у дехкан не было, тогда их обвинили в басмачестве и арестовали. Самый молодой из этой тройки только месяц назад женился. Он был очень влюблен в свою жену и тяжело переживал разлуку. Вспоминая о ней, он горько плакал всю ночь. Доброе сердце Асо обливалось кровью при виде этих слез, он даже позабыл о собственном горе и старался утешить юношу. У гром пришел Сайд Пахлаван навестить Асо. И что же, не о себе нитрил Асо, а только о несчастном юноше: нельзя ли как-нибудь облегчим» его участь. Очевидно, его просьбы возымели свое действие, так как вечером увели всех трех дехкан. Впрочем, может быть, для того, чтобы перевести в другую тюрьму… Так или иначе, Асо остался один. Интересно устроен человек! Болен ли он, удручен, брошен в темницу, закован, ясным утром он веселеет, в нем пробуждаются надежды на лучшее, вера в то, что избавится от страданий Но вот день подходит к концу, солнце закатывается, вечереет, темно становится и на душе человека, опять появляются мрачные мысли, надежда исчезает, словно и не было ее совсем недавно, отчаяние охватывает его.. Так было в этот вечер с Асо. Да и было от чего загрустить. Тяжелые темные тучи покрыли все небо, моросило, резкий холодный ветер играл с пожелтевшей листвой, срывая ее с деревьев, кружил долго в воздухе и, наконец, бросал на землю. Мертвые листья уныло шелестели, вой ветра, врывавшегося в отверстие под потолком, похож был на завывания голодных волков. Тьма ночи, как тяжелый селевой поток, давила на сердце. К тому же лампу не зажигали, и тусклый свет пробивался лишь из соседней комнаты. Кроме шороха листьев и воя ветра, не слышно было ни звука, люди словно вымерли. В этой гнетущей тишине мозг Асо лихорадочно работал, сон бежал от глаз, словно он приказал ему словами поэта: Пусть ночью нынешней тебя минует сон: Затоплен остров твой, вода со всех сторон' Три дня уже томился Асо взаперти. Он тосковал по любимой жене, по друзьям, по работе. Что это значит, почему его заперли в этой мрачной комнате?! Навещает его лишь Сайд Пахлаван, славный, искренний человек, но объяснить ничего не может. Кому же он тут нужен, зачем его держат? Бедная Фируза, бьется, бегает по учреждениям, в ЧК пошла искать правды, наверное. Добьется ли чего-нибудь? Во г если бы дядюшка Хайдаркул был на месте. Впрочем, наверно, он никому не нужен, ведь вызывал его два дня назад сам Асад Махсум, расспрашивал о многом, а главным образом о Кариме. Откуда он родом, давно ли знает его Асо и в каких они отношениях, представляет ли себе Карим, кто в нею стрелял, говорил ли что-нибудь об Асаде Махсуме, каково сейчас состояние его здоровья, что собирается делать? Разговор Махсум вел в мягких, даже ласковых тонах, и меньше всего это походило на допрос. Было даже подано обильное угощение, к которому, правда, Асо не прикоснулся. Он хотел понять, куда клонит Махсум, какую цель преследовал, арестовав его. Но как ни бился, как ни старался уловить тайный смысл в речах Махсума, ни до чего додуматься не мог. Да, у Махсума трудно что-нибудь узнать. Разговор был прерван появлением плешивого Окилова, который подал Махсуму какую-то бумагу и что-то шепнул ему на ухо Махсум, чуть ли не извиняясь, сказал Асо, что беседа закончена. И вот Асо снова взаперти. За весь день к нему наведался трлько Сайд Пахлаван, и то на несколько минут. Ободрил его и сразу ушел. Да еще дважды в день заходит караульный: приносит чай, хлеб, иногда похлебку, кашу… Но сегодня почему-то его держат впроголодь, уже темнеет, а у него и маковой росинки во рту не было. При эмире в тюрьмах кормить не полагалось, еду приносили родственники, друзья, и эти приношения делились на всех поровну. Но ведь при эмире царило беззаконие, миршаб со своими подручными делали что хотели… А теперь Советская власть, власть трудящихся, угнетенных в прошлом. Почему же его, Асо, бедняка и труженика, боровшегося за эту власть, ни в чем не повинного, арестовали? И кто, Асад Махсум! Ведь он тоже революционер, а не миршаб времен эмира! А может, он только притворяется и нутро у него миршабское? «Может, меня завтра или еще сегодня ночью подвергнут всем семидесяти двум пыткам? И подобно водоносу Ахмед-джану, я погибну в тюрьме Асада!» В чем был грешен Ахмед-джан? Кому сделал зло? Он спас от грязных развратников несчастную одинокую сиротку Фирузу. Разве это грех? А тогдашний миршаб, злой завистник, схватил старика и замучил до смерти… Но чем лучше Асад Махсум? Асо арестовали, как видно, из-за Карима, так же невинно пострадавшего… И это вместо того, чтобы найти и наказать истинных злоумышленников! И Асад еще выпытывает, каковы намерения юноши, видно, боится, что Карим может потребовать у него объяснений. Мысли одна мрачнее другой одолевали Асо. Тысяча вопросов теснилась в его уставшем мозгу, не получая ответа. Вошел стражник, в одной руке он держал фонарь, в другой глиняное блюдо с пловом. — Ешь, хозяин послал, сам велел. Асо сделал несколько шагов ему навстречу; стражник быстро поставил блюдо на пол, и Асо понял, что он освободил руки, боясь, что Асо набросится на него. Остановившись, чтобы успокоить его, Асо мягко спросил: — Не оставите ли, братец, фонарь, пока я поем?.. — Оставлять фонарь десятский не разрешает… Но так и быть, я постою, посвечу тебе… Ешь! — Спасибо, братец! Асо взял блюдо и прошел с ним в свой угол. Есть ему уже не хотелось, он взял две-три горсти и спросил стражника, стоявшего у порога: — Что, холодно на дворе? Наверное, снег идет? — Нет, пока только дождик… К утру, пожалуй, пойдет и снег. А так — похолодало. Ты не замерз? — А если скажу, что замерз, все равно Махсум не даст мне свою шубу. Стражник усмехнулся. — Плов-то он тебе послал, может, и шубу даст… Погоди да потерпи! — Только и остается — терпеть. — Ты, говорят, работник ЧК, правда ли это? — спросил стражник, понизив голос. — Правда, я работаю в ЧК, — так же тихо сказал Асо. — Так разве может там работать враг Советской власти? — Какой же я враг?.. Если бы враг затесался туда, сама ЧК нашла бы на него управу. — Почему же тебя арестовали? — Видно, чем-то не понравился Махсуму. А может, он решил показать свою волю, помериться силами с ЧК… Да, а ты сам друг Советской власти? — А как же? Это наша родная власть! — Прекрасно! Я отдать жизнь не пожалел бы за нее… И как же мне обидно — по чьему-то злостному навету сидеть в клетке у своих же!.. — Не унывай, твое дело расследуют и, если ты и впрямь не виноват, отпустят. Но знай, если виноват, не жди пощады от Махсума! — Если придется, ЧК докажет, что я ни в чем не виноват. — Ну, ЧК! Наш Махсум очень силен, с ним тягаться трудно! В гневе он страшен, может и застрелить. — Слыхал, слыхал об этом… И странно мне, что вы, люди, подчиняетесь ему. — Э, ты не знаешь нашего Махсума! Он хоть и бывает суровым, даже свирепым, но нам у него хорошо. Он щедрый. Дал одежду, оружие, хорошо кормит. Если кому удается поживиться чем-нибудь от басмача, добычу не отнимает, «твое это» — говорит… Ставит лишь одно условие: слушаться его беспрекословно! А наш командир Наимбай — его приятель, с ним тоже не пропадешь… Знаешь что, парень, брось твердить — ЧК, ЧК, переходи к нам. Махсум тебе даст хорошую одежду, хромовые сапоги, деньги и все, что сам добудешь. Соглашайся, а я скажу о тебе Наиму, он доложит Махсуму, и все в порядке. — Хорошо, подумаю… У меня семья. — И семье твоей будет хорошо, станет жить по-царски. — Так ли это? — Вот возьмем хоть Наимбая. Каждую неделю ездит домой и полные хурджины везет. Семья довольна. В это время послышались чьи-то шаги. Стражник приказал Асо поставить блюдо у входа, а самому вернуться в свой угол. Плов был не доеден, но Асо не так уж хотелось есть. Только он успел дойти до места, как вошел Наим Перец. — Что ты тут делаешь? — резко спросил он стражника. — Да вот плов ему принес, из мехманханы прислали… Наим бросил взгляд на блюдо и приказал: — Поставь и иди! — Да он поел уж… — Иди, иди! Фонарь оставь!.. Ну, как себя чувствуешь? Не скучно тебе? — спросил он Асо, когда стражник вышел. Асо промолчал. — Я привел к тебе хорошего человека, веселей станет — будет с кем поговорить. Эй, джигиты, ведите сюда, — крикнул он в раскрытую дверь. В сопровождении двух вооруженных людей вошел молодой человек со связанными за спиной руками. На нем была форма железнодорожника. — Развяжите ему руки! Пусть дает им здесь волю, сколько захочет! Когда руки были развязаны, молодому человеку указали его место в дальнем углу, рядом с Асо. — Вот, мулла Асо, хороший тебе собеседник! Будешь его воспитывать, читая наставления. Наим насмешливо улыбнулся и вышел со своими подручными, захватившими фонарь. Комната погрузилась во тьму. Только вверху через узкие отверстия в стене проникал тусклый мутный свет. Асо едва мог разглядеть товарища по несчастью, он приветливо поздоровался с ним, тот ответил на приветствие и умолк, тяжко вздыхая. Асо первый нарушил молчание: — Вы из Бухары? — Нет, я из Кагана, — коротко ответил юноша. И опять наступила тишина. «Видно, он боится меня, — подумал Асо, — а может быть, переживает какое-то сильное горе и ему не до разговоров». Все же он решил, что надо представиться: — Я — Асо Хайриддин-заде из Бухары. Работаю в ЧК. Неизвестно за что уже трое суток сижу в тюрьме. Меня даже по-настоящему не допрашивали, никаких обвинений не предъявляют… — Это все изверг! — воскликнул юноша. — Вы об Асаде Махсуме говорите? — Я никакого Махсума не знаю, дел с ним не имею! А этот его человек, Наим Перец, изверг и кровопийца! — Не зря его назвали Перцем. Он самый близкий человек Махсума, можно сказать, правая рука, что ему прикажут — выполняет… — Где же справедливость, советский закон? — с горечью воскликнул юноша. — И справедливость есть, и советский закон, не сомневайтесь! Но, к сожалению, существуют еще и такие люди, как Асад Махсум и его подручные — плешивый Окилов, Наим Перец… Они действуют от имени Советской власти, а на деле наносят ей только вред! Мне один мудрый, видавший виды человек, стойкий революционер, как-то сказал, что революция подобна тайфуну. Как бушующий тайфун, она поднимает на поверхность и хорошее и дурное… Но это только вначале, в самый бурный момент. Потом все войдет в свои берега, найдет свое место, справедливость восторжествует. Асад Махсум и ему подобные исчезнут, как мутная пена. — Когда это еще будет? А пока погибнут сотни, даже тысячи хороших людей. — Да, конечно, — сказал Асо и призадумался. Невеселые были у него мысли. Хотел утешить товарища, а теперь его самого надо было утешать. Как он верил, что революция, победив, навсегда уничтожит зло старого мира! И что же? Происходят странные, печальные вещи, многое непонятно, вот хотя бы то, что случилось с ним… Он в полном недоумении. Слова юноши о том, что могут погибнуть тысячи преданных революции людей, взволновали его. Вполне возможно, что Асад, пользуясь данной ему властью, станет уничтожать настоящих революционеров. Вот и его, Асо, расстреляет, просто для того, чтобы устрашить Карима и Хайдаркула. Так и придется уйти из этого мира, не насладившись плодами победившей революции!.. Асад Махсум может еще и оклеветать его, назвать предателем, врагом Советской власти!.. Очернит его доброе имя! Неужели Фируза поверит в это? А его будущий ребенок будет стыдиться своего отца?! Мрачные мысли Асо были прерваны тяжелым вздохом товарища по несчастью. Тут только Асо почувствовал, что весь окоченел от холода. Он сделал несколько движений, чтобы хоть немного согреться, и, переложив поудобнее подушку, сказал: — Ложись-ка спать! Нам обоим места хватит, а подумать о своей судьбе успеешь, времени впереди много… Но заснуть им долго не удавалось. Ночь длилась бесконечно… Их угнетала, давила густая тьма. С нетерпением ждали они рассвета. Наконец он наступил. Можно было уже увидеть поперечные балки на потолке, потом стены: вскоре глаз различил и предметы поменьше — чашку, кувшин, чайник. Извне доносились голоса, шаги… Начинался пасмурный осенний день. Асо проснулся с головной болью, зевнул, потянулся и сел. Юноша тоже сидел, обхватив колени и положив на них голову. Неясно было, спит он или нет. Асо решил его не трогать, а сам поднялся и зашагал по комнате, но не прошел он из угла в угол и двух раз, как стражник открыл дверь и позвал арестованных оправляться. Вернувшись, они увидели в комнате Наима, он стоял недалеко от двери и покручивал усы. — Ну, мулла Аббас, — сказал он, обращаясь к юноше, — как себя чувствуешь? Нравится ли тебе наша мехманхана? Бело-розовое, сытое лицо Наима выражало полное довольство, глаза победоносно сверкали. Юноша посмотрел на него с отвращением и, ничего не ответив, хотел пройти на свое место. Но Наим крепко схватил его за плечи и грубо повернул лицом к себе. — Отвечай, негодный! Где лучше, здесь или в доме красавицы невесты? — Если ты живешь в ее доме, то здесь лучше в тысячу раз! — Юноша сильным движением сбросил руки Наима с плеч. Наим не ожидал такой смелости, вспыхнул от гнева и даже не нашел сразу что сказать. В ярости он только скрипел зубами. — Ах так, — сказал он, когда обрел наконец дар слова, — ты еще не знаешь, куда попал. Погоди, станешь мягким, как воск, будешь у меня в ногах валяться! Но юноша не сдавался: — Ты меня не запугаешь! — Замолчи! Ты понимаешь, с кем говоришь? Ты и ахнуть не успеешь, как твоя шкура окажется у кожевника! — Э, не те времена! Руки у тебя коротки. — Не те времена?! Наши времена настали! Мы теперь распоряжаемся, что хотим, то и делаем. Асо возмутился, не сдержался: — А вы-то кто такие, чтобы распоряжаться? — Замолчи, сволочь! — разъярился Наим. — Сам ты сволочь! — распаляясь, крикнул Асо. — Сын собаки, не задирай меня, не то… — И Наим угрожающе взялся за револьвер. — А что ты мне сделаешь? — Да я вас обоих — и немедля — пошлю в преисподнюю! — Эй, басмач, — чуть не бросился на Наима юноша, — меня ругай, в меня стреляй, если хочешь, но этого человека оставь в покое! — Что ты изрыгаешь, ублюдок? Наим поднял кулак, намереваясь стукнуть юношу по голове, но Асо предупредил его, схватил за руку и с силой оттолкнул. Наим зашатался, ударился о стену. Застывший на месте с открытым ртом стражник мгновенно очнулся и взялся за ружье. Но тут появился Асад Махсум. За ним шел Сайд Пахлаван. Мановением руки Асад приказал сторожу поставить ружье на место, а сам насмешливо сказал Наиму, еле державшемуся на ногах: — Что это с вами, Наим-палван, вы словно прилипли к стене? — Я расправлюсь с этими негодяями, — хрипло крикнул Наим, снова берясь за револьвер. Лицо Махсума стало страшным, он яростно крикнул: — Безмозглый болван, осел, скотина! Вон! Рука уже лежала на маузере, Наим, увидев это, поторопился уйти. — Не сердись, Асо! — мягко, чуть ли не просительно заговорил Махсум. — Этот дурак будет наказан. Бросив взгляд на второго узника, Махсум спросил стражника: — Ели они утром? — Нет, сейчас чай принесу. — Распорядись там, чтобы дали рисовую кашу, хлеб, накорми их! — Сейчас. Услышав распоряжения Махсума, Сайд Пахлаван улыбнулся. Асо заметил эту улыбку и понял, что появление Махсума, благожелательное отношение к арестованным — дело его рук. — Если у меня сегодня еще найдется время, мы продолжим наш разговор, — сказал Махсум, уходя. — Я причинил вам столько неприятностей, простите, — сказал юноша Лео, когда они остались одни. — Пустяки! Вот и Махсум называет Наима ослом, он и ведет себя как осел… При чем вы тут? А вас, оказывается, зовут Аббасом? — Да, я Аббас Козим-заде, из кишлака Зираабад. — А работаете где? — В Кагане, в депо. Наверное, там еще не знают о моем аресте… Л может, моя мать уже побежала к ним за помощью. — А отца у вас нет? — Нет, только мать… Разговор оборвался, наступила тишина. Вскоре пришел стражник с блюдом рисовой молочной каши и хлебными лепешками, завернутыми и скатерть. Он поставил все это у порога и сказал: — Возьмите, поешьте и возблагодарите Асада Махсума, хорошенько помолитесь за него! Асо и Аббас промолчали, а как только стражник вышел и запер их на ключ, они расстелили скатерть и с аппетитом принялись за еду. За Ленда Махсума они не молились, зато от всей души помолились за Сайда пахлавана. — Теперь я поведаю вам историю моего ареста, — сказал, насытившись, Аббас. В трех верстах на запад от Кагана был расположен большой, густонаселенный кишлак Зираабад. Неподалеку находилась железнодорожная станция, называвшаяся до революции Амирабад и впоследствии переименованная в Пролетарабад. Обслуживали эту станцию в большинстве своем жители Зираабада; часть из них работала в депо Кагана. Заниматься земледелием было здесь невыгодно, так как почвы вокруг сухие, солончаковые и давали плохой урожай. Вот и становились здешние жители железнодорожниками, соприкасались на этой работе с русскими, сами начинали говорить по-русски, принимали участие в революции… Аббас Козим-заде был сыном железнодорожника, который решил и его определить на работу в депо. Он привел сына туда, отдал в ученики. Аббасу работа понравилась, он увлекся ею. Незадолго до революции отец внезапно заболел и умер. Аббас тяжело переживал смерть отца. Он впал в апатию, перестал ходить на работу, плакал. Каждый день на рассвете уходил на кладбище и сидел, приго-рюнясь, у могилы отца. Как ни увещевала его мать, как ни уговаривали друзья взять себя в руки, ничего не помогало. Тогда мать обратилась за помощью к товарищу мужа, душевному русскому человеку. Мастер пошел на кладбище, постоял несколько минут молча подле плачущего Аббаса. — Почему бросил работу? — спросил он. Аббас молчал. — Я с тобой говорю, почему не работаешь? Отец твой богачом был, что ли? Наследство оставил? На какие средства ты с матерью жить будешь? — У нас только горе да беда… больше ничего нет. — Значит, пусть мать умирает с голоду, так, что ли? Аббас словно очнулся. Только сейчас дошла до его сознания горькая истина. Он молча встал. Мастер взял его за руку и повел домой. — Завтра выйдет на работу, — сказал он матери Аббаса. — Вот вам пока немного денег, собрали товарищи Козима. При воспоминании о покойном муже женщина разрыдалась, растрогало ее также внимание друзей. С этого дня Аббас аккуратно ходил на работу и вскоре получил звание мастера-кузнеца. Он стал примером для всех. Товарищи любили его за скромность, он не чванился, не кичился своим умением, оставался таким, как раньше. Это не каждому дано, особенно в молодости, когда всем свойственно порисоваться, щегольнуть успехами. В юности это даже естественно. Скромность, серьезное отношение к делу — признак возмужания. Да, Аббас возмужал. Во времена эмира запрещено было пить вино, теперь запрещение это отпало. В магазинах появились спиртные напитки. В Кагане и Бухаре бакалейные и винные лавки работали даже ночью. Известно, что великие поэты Востока воспевали вино как источник вдохновения. Но это же вино служило причиной многих несчастий. Пьянство — первый шаг к воровству и разврату. Пьянство ввергает человека в бездну безумия и одиночества, от него отворачиваются друзья и родные, он теряет семью. Великие классики, воспевшие вино, призывали к умеренности, но разве молодые знают меру? Для этого нужен жизненный опыт. Но Аббас оказался благоразумным юношей. Все заработанные деньги он тратил на самое необходимое, удавалось даже часть денег сэкономить, припрятать на непредвиденные расходы. Аббас был из тех, кто принимал активное участие в революции: двадцатилетний сильный юноша, он вместе с другими бойцами с оружием в руках атаковал бухарский Арк. Битва длилась неделю. Победителем вернулся он в свой кишлак и на прежнюю работу в депо. Авторитет его возрос, партийный комитет железнодорожной станции Каган отметил его заслуги, молодежь единодушно избрала его секретарем комсомольской ячейки. Он никогда до тех пор не занимался организационной работой, но ему помогли старшие товарищи, опытные партийцы, и он очень скоро освоился с практической комсомольской работой. А вот открывать собрания, ораторствовать, делать доклады не научился. Аббас был трудолюбив. В свободные часы, вооружась кетменем, он усердно работал на своем участке, выращивал овощи и фрукты. Ему с матерью жилось хорошо. Для полноты счастья не хватало только молодой жены в доме. Мать беспрестанно говорила об этом. «Лишь тогда я умру спокойно, когда увижу, что сын мой счастлив». Но среди девушек их кишлака ни одна ему не нравилась. «Та, что станет моей женой, должна быть хорошей помощницей моей матери… Подождем, потерпим, и к нам придет счастье». В глубине души он мечтал об этом. И вот, незадолго до ареста, он влюбился в красивую девушку из кишлака Кули Хавок. Там жила тетя Аббаса, которую они с матерью время от времени навещали. По соседству с тетиным двором находился двор Наима; дворы даже сообщались между собой небольшой калиткой. Однажды вечером, находясь с матерью в гостях у тети, Аббас вышел во двор, чтобы не мешать их разговору. Вечер был чудесный. Солнце только что зашло, и небо еще было светлым, а с востока выплывала полная луна. Звезды едва мерцали, побежденные ее сиянием. Воздух был напоен ароматами плодов и сена, окропленного свежей росой. Стрекотали ночные цикады. Из дома доносились голоса мирно беседующих женщин. Аббас присел на край деревянной суфы, чтобы насладиться очаровательным осенним вечером. В Зираабаде стоит запах мазута, паровозного дыма, в уши врываются гудки паровозов. Впрочем, как ни хорош тихий, ничем не омраченный осенний вечер, нужны и мастерские, и поезда, и заводы… Вот какие мысли бродили в голове Аббаса, когда он, случайно посмотрев на крышу соседнего дома, увидел там девушку, то и дело поглядывающую на него. На ее лице играла лукавая улыбка. «Но сон ли этот вечер и прекрасная девушка?» — подумал юноша. Он то закрывал, то открывал глаза и наконец убедился, что все происходит или ну. Какое чудо красоты эта девушка! Нет, сама пери в деревенском платье слетела на крышу, чтобы похитить его сердце и унести в свое за волшебную гору Каф. Обыкновенная девушка не может быть красавицей. О счастье, она подзывает его к себе, подавая знак тонким пальчиком… Как бумажка, притянутая янтарем, потянулся Аббас к соседнему двору. И тут раздался чудесный голосок: — Братец Аббас, вы меня не узнаете? Что она говорит? Ведь он не волшебник, он простой смертный, как он может ее узнать? — Вы пери! — пробормотал он. Девушка весело рассмеялась и покачала головой. — О нет, я Нозгуль! Вы забыли меня, неудивительно — три года назад бабушка увезла меня в Гиждуван, а когда война кончилась, мы вернулись. Я вас видела несколько раз, а вы в мою сторону и не смотрели… Такой гордый… — Что вы? Просто я был ослеплен вашей красотой. А вы и впрямь местная?.. — Мой отец Наимбай, ака Аббас. — Счастливец! Иметь такую дочь… Пусть во всем ему будет удача! Нозгуль мягко улыбнулась, а юноша продолжал: — Раз вы меня знаете, то не зашли бы сюда на минутку? — Нет, милый братец, нельзя мне… Каждую минуту может неожиданно явиться отец, он так часто по ночам приходит… Если увидит — убьет. — Ну, теперь я часто буду сюда приходить днем, может, тогда вы сможете зайти. — Да, непременно приходите! Я… Нозгуль не договорила, ее позвала мать. Спускаясь с крыши, она снова ласково улыбнулась Аббасу и опять сказала: — До свидания, милый брат, будьте здоровы! — Желаю вам того же! В ту ночь они оба не могли уснуть, мечтая друг о друге. Аббас с этого дня стал частым гостем в доме тети и наконец признался матери, что влюблен в дочь Наимбая Нозгульхон. — Слава богу, — радостно сказала мать, — дожила я до этого дня! Тут же было принято решение высватать Нозгульхон, поскорее устроить свадьбу и привести в дом молодую красавицу. Тетя Аббаса одобрила это решение и, приготовив поднос с угощением, вместе с его матерью отправилась в дом Наима. Их там радушно приняла мать девушки. Она не раз видела Аббаса, он ей очень нравился, сказала лишь, что надо сообщить мужу, получить его разрешение. Его сейчас нет, он на службе у Асада Махсума, но иногда приезжает домой, нужно потерпеть. Пришлось Аббасу примириться с этим, он понимал, что такое серьезное дело не может решиться без ведома главы семьи. Выхода нет, утешало лишь то, что мать Нозгуль дала согласие, на нее возлагал он все свои надежды и с нетерпением ждал появления Наима. И вот Наим приехал. Он привез в свой кишлак награбленное добро. Жена рассказала ему о сватовстве Аббаса, присовокупив: — Юноша хороший, добрый, живет с матерью в Зираабаде… А тетка его — наша соседка. Хорошие люди… Лучших не найдем. Дочь наша подросла, пора устраивать свадебный пир… — Ну и хорошо! Если он тебе нравится, я не возражаю… Жену его эти слова обрадовали, довольная улыбка скользнула по ее губам, а Наим продолжал: — Но для начала я должен его испытать. — Что там испытывать? — удивилась женщина. — Все ясно. Он племянник Зейнаб-биби, все о нем известно… Работает в мастерской на станции Каган, хорошо зарабатывает, его все уважают… — Что бы там ни было, я должен его испытать, — оборвал ее Наим и ушел. На следующий день Аббас пришел к своей тетке. Ему тут же сообщили об условии, поставленном будущим тестем. Подтвердила это и Нозгуль, встретившаяся с Аббасом в запущенной части сада за их домом. — Как же будут испытывать меня? — в крайнем изумлении спросил юноша. — Не знаю… — Нозгуль печально опустила голову. — У моего отца тяжелый характер… Раз что сказал — непременно сделает. Бедная мама! Уж как она его отговаривала, а он стоял на своем — испытаю, мол, и все! — Хорошо, пусть испытывает, а ты не горюй, милая!.. Я не боюсь никаких испытаний. Только бы поскорее!.. А там пусть дает согласие — и будет наша свадьба. Нозгуль смущенно потупилась, отвела глаза, покраснела… Аббасу вдруг припомнились слова одного друга: «Всегда рядом с нежной красавицей появляется уродливый злой дух». Он прав, хорошо бы, если бы Нозгуль была дочерью другого человека, не такого свирепого… Но нет — у розы есть шипы, умеда — пчелы… Чтобы достичь желанной цели, нужно пройти над пропастью… «Почему сладкому всегда сопутствует горькое? Почему на пути к соединению двух любящих сердец так много препятствий? Какое испытание уготовано мне?» — думал Аббас про себя, а свою любимую он старался утешить, как только мог. Пришла пора расстаться. Они стояли лицом к лицу, не отрывая глаз друг от друга, крепко держась за руки, и тяжко вздыхали. Он не дерзнул поцеловать даже кончики ее пальцев. По Нозгуль казалось, что она самая храбрая девушка на свете. Кто бы еще решился оставаться так долго без паранджи наедине со своим мюбимым?! Она даже бранила себя за это, но, расставшись с Аббасом, трько думала о том, как быстро пролетело свидание. Вспоминая о любимом, она целовала свои руки, сохранившие тепло его ладоней, и плакала, плакала… Она бы сама не могла объяснить, почему плачет… Чтобы скрыть слезы, она с головой укрылась одеялом. Чуткая сердцем мам» все видела, все понимала, глубоко сочувствовала любимой дочери. По утешить ее не могла. Наим Перец приехал домой через неделю и сказал, чтобы позвали Аббпсн. Тот не заставил себя долго ждать, попросил, чтобы его отпустили ни день с работы, принарядился и вместе с матерью явился в кишлак Кули Химок Как хорошо, что вы поспешили! — радостно воскликнула тетя. — Наимбай ждет не дождется… Пришел человек и пригласил Аббаса к Наиму в дом. Теряясь и дшадках, смущаясь, последовал юноша за посланцем. Его привели в мехманхану, в которой накануне революции провел ночь Асад Махсум и рассказал Наиму, что готовится переворот. Убогая когда-то комната теперь была великолепно убрана. Пол покрыт красными кизылаякскими коврами, в нишах — кашгарская фарфоровая посуда; стены были увешаны разного рода оружием. В глубине комнаты, на разостланных в несколько рядов одеялах, сидел Наим с двумя дружками и пил вино. Он приветливо встретил Аббаса, поблагодарил за приход и отечески обнял его. Аббаса такая встреча сразу успокоила. Наим между тем налил в пиалу вина и протянул молодому гостю. — Я не привык к этому, — отказался Аббас, не выпивший в жизни и капли спиртного. — Это ты хорошо делаешь, — одобрил Наим. — Сам я хоть и пью, но пьющих не люблю. Да, да, ты хорошо делаешь! Раз не привык, не пей! Надо уметь пить, а это не каждому дано. Многие пьют и себя же позорят. А вот я… Ну, да что там говорить, раз уж я налил тебе, давай выпей, хотя бы одну пиалу!.. Аббас был совсем сбит с толку, а дружки Наима стали его уговаривать: «Возьмите же, выпейте». Тут Аббас и подумал, что нужно пойти на это ради Нозгуль — понравиться ее отцу, принять из его рук угощение. И он выпил. — Молодец! — воскликнул Наим, улыбнувшись, отчего его страшное лицо стало еще страшней. — Скоро, если уж так суждено и ангелы скажут «аминь», ты станешь моим зятем. Будешь мне за сына… А потому, что бы я ни велел сделать, соглашайся. Вреда от этого не будет. Согласен? — Согласен! Наим дал знак своим дружкам, и они под разными предлогами вышли. Наим и Аббас остались вдвоем. — Я очень рад, что ты посватался к Нозгуль, — сказал Наим, выпив еще одну пиалу. — Я хорошо знаю твою тетю, да и сам ты наш земляк, из нашей округи. Толковый джигит, деловой. Я согласен, чтобы ты был моим зятем. Согласен! Но есть одно условие. — Я готов, если только сумею, — скромно сказал Аббас. — Дело легкое, пустячное, сможешь! Наим встал, заглянул в переднюю, во двор, словно опасался, что кто-нибудь может услышать. Убедившись, что никого нет, он сел на свое место и спросил: — Ты из кишлака Зираабад? — Да. — Есть там у вас человек по имени Гани-охотник. Ты его знаешь? — Знаю… сейчас он начальник милиции в Пролетарабаде. — Да, мне это известно! У него хороший конь, правда? — Да, — сказал Аббас, все больше недоумевая, что нужно Наиму от Гани. — Да, этот конь славится у нас. — Вот, вот! Я и хочу получить его! Странно, подумал Аббас, какое отношение все это имеет к испытанию, ради которого он сюда пришел? — О нет, он не продаст коня. — Это я хорошо знаю. Если бы можно было купить, я бы все заложил — и дом, и халат, мешка золота бы не пожалел за этого коня. Но он, негодяй, не продает, далеко от него не отходит… А, черт! Остается лишь одно… Ты догадываешься? Аббас от изумления не мог вымолвить ни слова. — Отобрать! — воскликнул Наим, осклабившись. — Как? — То-то и оно — как! Слушай меня внимательно, — поучительным тоном заговорил Наим. — Ты спрашиваешь, как… А так, что… Гани вооружен, вооружены и его люди, он смелый, сильный человек, стреляет без промаха. Словом, его голыми руками не возьмешь. Я со своими помощниками открыто напасть не решусь. Может начаться перестрелка, и дело провалится. Значит, надо пойти на хитрость, действовать осторожно… У Аббаса постепенно открывались глаза, он начинал понимать грязный замысел Наима. Его охватывало чувство гнева и отвращения; ненавидящими глазами смотрел он на него. Но Наим, увлеченный своим планом, не заметил этого и продолжал: — Ты живешь в том же кишлаке, кажется, даже по соседству с Гани-охотником, и, конечно, знаешь все углы и закоулки, все тропинки и дорожки в соседском доме… Ты можешь мне помочь… То-то! Понял? Вот это и есть мое испытание. — Яснее! — гневно потребовал Аббас. Наим по-своему объяснил состояние юноши: волнуется и боится. — Яснее? — ухмыльнулся он. — Да ты не бойся, ничего страшного. Слушай, как это будет: мы наметим подходящую для этого дела ночь. Я с моими людьми спрячусь неподалеку от вашего кишлака в какой-нибудь ложбине. Ты тем временем, дождавшись, когда все уснут, тихо-тихо перелезешь через стену, осторожно отвяжешь коня и приведешь его к нам. Вот и все. Пусть потом Гани хватится, все равно не выпущу коня из своих рук. А когда Гани приутихнет, отдам тебе в жены дочь. Ох и свадьбу же мы закатим!.. Пышную, с козлодраньем… Будешь моим зятем, станешь жить припеваючи. Как ты на это смотришь? Аббас весь дрожал, сердце бешено билось, он не мог говорить. Наконец, пересилив себя, решительно сказал: — Нет! Красть не буду! — Эх ты, наивный! Разве это воровство? Это храбрость, ловкость… Так поступают настоящие мужчины! — Нет, это подлость, бесчестье! — С этими словами Аббас направился к выходу. Ах, так! — крикнул ему вслед Наим. — Думай теперь о собственной шкуре! После этой встречи прошла примерно неделя. Однажды ночью Наим с гремя вооруженными подручными явился в дом к Аббасу и арестовал его именем ЧК окрестностей Бухары. Асаду Махсуму и Окилову он представил дело так, что Аббас Козим-заде связан с басмачами, ходит по кишлакам, агитируя жителей против Асада Махсума, заставляет писать на него появления в центр. Нашел и подставных свидетелей, подтвердивших это. …Вот что рассказал Аббас, закончив следующими словами: — От этого мерзавца можно ожидать самого худшего. Он выйдет чистеньким, меня погубит. Асо попытался его переубедить: — Пустяки! У нас есть правительство, партия, рабочие депо, хорошо знающие вас… Неужели же… Асо не успел договорить, как вошел человек и приказал следовать за ним к Асаду Махсуму. В тот день у Фирузы было много работы в женском клубе. Она очень устала и, закончив наконец все дела, с удовольствием села на мягкий диван в своем кабинете. Беременность все больше давала себя знать. Глубоко вздохнув, она подумала: хорошо все же, что у нее есть работа, иначе сошла бы с ума. Вот уже три дня прошло после встречи с Куйбышевым и Низамиддином, а об Асо ничего не слышно. У Фирузы разрывалось сердце от беспокойства, оставаясь дома одна, она не могла ни есть, ни спать. Но днем, собравшись с силами, она шла в клуб и, не подавая виду, что страдает, даже улыбаясь и шутя, беседовала со своими подопечными, присутствовала на их занятиях, вела переговоры с учреждениями по административным вопросам… А сердце болело, вI олове неотвязно вертелся вопрос: что делать, что делать? Однако Фируза была не из тех, кто предается отчаянию, она стремилась к действию. Отдохнув несколько минут на диване, она почувствовала прилив энергии. Часы показывали три часа пополудни Фируза прошла в учительскую, предупредила завуча, что идет в ЦК партии к Хайдаркулу, надела паранджу и чашмбанд и вышла на улицу. На самом деле она решила отправиться пешком в загородный Дилькушо. Дорогу будет спрашивать у встречных, а придя туда, разузнает об Ойше и непременно разыщет Асо. Чтобы сократить путь на главную улицу, которая вела к воротам Кавола, она прошла через ряд жестянщиков, затем под куполом Тельпак, где торговали головными уборами. К этому времени на базарах и в торговых рядах Бухары жизнь уже била ключом. Фируза приближалась к рядам парфюмерии и галантереи, когда увидела Мирака, сына Сайда Пахлавана, того самого Мирака, который показал ей дом Оим Шо. Недолго думая, она дернула его за плечо. Парень возмущенно обернулся, но, узнав Фирузу, заговорил приветливо: — Здравствуйте, уважаемая сестрица, как себя чувствуете, как здоровье? — Спасибо, спасибо! Пойдем в сторонку, толчея, у меня к тебе дело есть… — Все, что прикажете, сделаю для вас. И они двинулись дальше, в поисках менее людного места. Под навесом Ячменного базара они нашли местечко поспокойнее. Фируза спросила Мирака, почему он в этот час не в школе. Мирак усмехнулся: — Я уже грамотный. Три месяца походил и стал грамотным, довольно! — Вот как? А в какой школе ты учился? — В «Учунчи Туране»… Когда мы переехали в город, отец меня отдал в эту школу. Но там такой шум, такой галдеж, ссоры, драки. Нет, мне это не подходит! — Ну и ну! — воскликнула Фируза и заставила Мирака рассказать все, что он там видел. Школа «Учунчи Туран» помещалась в доме одного арендатора. Там были три классные комнаты, а на балахане разместились канцелярия и учительская. Новая школа была хороша уже хотя бы тем, что там не читали Коран и «Чоркитоб». Занятия шли с утра до вечера. После каждого урока, длившегося около часа, была перемена. Письменные принадлежности и книги выдавались ребятам бесплатно. Распределял все это сам директор. Нужно было только иметь свою папку или сумку для книг. У мальчика появились в школе хорошие друзья, он узнал от них новые игры; в общем, ему там нравилось. Но однажды директор собрал ребят всех трех классов и сообщил, что прощается с ними, так как с завтрашнего дня на его место придет другой человек, назначенный отделом народного образования. Впрочем, если ребята не хотят с ним расставаться, они могут не допустить этого, изъявить свою волю. И такие нашлись. Старшеклассники прямо так и заявили: «Нам не нужен другой директор, мы хотим, чтобы остался прежний». «Хорошо, — сказал директор, — когда новый директор войдет завтра в класс знакомиться с вами, бросайтесь врассыпную от него… Куда попало, в окна, в двери… Не отвечайте на его приветствия… Остальное я сам устрою». И вот на следующий день снова были собраны все три класса вместе. Новый директор вошел в сопровождении учителей. Его приветливое: «Здравствуйте, ребята», — было встречено всеобщим бегством из класса Лицо директора оставалось спокойным; умный человек, он промолчал и вернулся с учителями в канцелярию. Туда вскоре вызвали классных старост и долго с ними беседовали. Потом раздался звонок, призывающий на занятия, ребята вошли в свой класс, и урок начался. Через месяц все уже стали привыкать к новому директору, но тут он получил другое назначение — в только что открытую школу, а в «Учунчи Туран» его место занял приезжий ташкентец, человек с тяжелым характером, угрюмый, с вечно недовольной миной на лице; он строго соблюдал уразу, намазы и призывал к этому учеников, ввел дополнительные уроки по религии, которую сам же преподавал… В класс он приходил с водой и кувшином для ритуальных омовений и учил ребят, как это-надо делать. Энергичный, смелый вожатый школы запротестовал; в резкой форме сказал он директору, что не будет соблюдать уразу, и ушел из школы. На его место выдвинули старосту класса, в котором учился Мирак. Этот прилежно изучал Коран, он был первым учеником. А с Мираком недавно произошло следующее. В месяц рамазана, когда уроки начинались после полудня, он пришел в школу пораньше. Набегался, наигрался, проголодался и с аппетитом съел сдобную булочку, которой его снабдила заботливая мать. Сьел он ее, не дождавшись вечера, уговорил и других ребят позавтракать, сказал, что, работая в поле, он никогда не постился, не молился и бог не покарал его за это. «Бог любит ребят и прощает им грехи». Так закончил Мирак свою агитационную речь. Очевидно, слух о ней дошел до директора; после полудня, когда все ребята собрались в классе, он вошел туда, хмуря брови, и коротко приказал Мираку: «Принеси воды!» Мальчик, забыв о ритуале, решив, что нужно полить пол и подмести, принес, сгибаясь под тяжестью, полное ведро воды и поставил перед директором, ожидая дальнейших приказаний. А тот, не говоря ни слова, встал, размахнулся и ударил Мирака по лицу. Мальчик зашатался и отскочил, чуть не упав. «Принеси кувшин для омовения!» — заорал директор. Глаза его метали молнии. Мирака никогда еще не били. Отец учил его вести себя так, чтобы ни у кого не было оснований ударить его. А если уж какой-нибудь задира начнет драться — как следует дать ему сдачи. Но сейчас особый случай, его ударил директор школы, новой, советской школы, учитель закона божьего… Взрослый, сильный человек… Что же делать? Мирак выбежал из класса и в первую минуту, еще не сознавая, что он делает, поднялся на балахану за кувшином. Но когда он принес кувшин в класс, его захлестнула такая волна гнева, что он с силой бросил его к ногам директора. Глиняный кувшин рассыпался на мелкие кусочки, вода разлилась, забрызгав штаны и подол длинного камзола директора. Он взбесился и занес было руку, чтобы ударить Мирака, но тут зашумели, вскочив со своих мест, все ребята, а Мирак смотрел на директора такими ненавидящими глазами, что тот невольно опустил руку. Тогда Мирак взял из парты свои книги и тетради и молча ушел из класса, из школы… — Так и кончилось мое учение, — завершил он свой рассказ. Фируза, слушая подростка, то смеялась, то вспыхивала от гнева. — Отец знает об этом? — Нет, пока не знает. Целую неделю нет от него вестей… Мать беспокоится… — Знаешь что, пойдем к твоему отцу. Об этом я и хотела тебя просить: чтобы ты проводил меня в загородный Дилькушо. Ты ведь знаешь дорогу, не раз, должно быть, ходил? Мирак призадумался: — Дорогу-то я знаю… Но как посмотрит на это отец? — Отец будет доволен, не бойся! Ведь я с тобой. Только давай скорее, поздно уже! — Может, наймем фаэтон? — деловито, как взрослый, предложил Мирак. — Хорошо! Только доедем не до самого парка, а как завидим ворота издали, сойдем и фаэтон отпустим. Одноконный фаэтон они нашли на Сенном базаре и быстро двинулись в загородный Дилькушо. Фируза, одна их первых женщин сбросившая паранджу, всегда ратовавшая за полное ее уничтожение, в данную минуту была очень рада, что паранджа и чашмбанд скрывают ее от любопытных взоров. Иначе ей бы казалось, что все знают, куда она едет, и насмехаются над ней. Мирак, наоборот, мечтал, чтобы приятели увидели его в фаэтоне. Сидя рядом с Фирузой, он горделиво посматривал по сторонам, но, увы, никто из знакомых не попался ему на пути. Фаэтон они отпустили почти за версту от парка Дилькушо и дальше двинулись пешком. Видя, как тяжело шагает Фируза, Мирак заботливо сказал: — Можно было еще немного проехать… Сада не видать. — Ничего, — успокоила его Фируза, — пойдем не спеша, ничего… Она и виду не показала, как сильно билось ее сердце, как ослабели ноги от охватившего ее волнения. Что ждет ее? Как бы не попасть в лапы самого Асада. Чем порадует Сайд Пахлаван? А может, сообщит что-нибудь страшное? Что с Асо, что с Асо? История повторяется: этот сад, бывший некогда резиденцией эмира, видевший так много горя и насилия, обесчещенных несчастных женщин, и теперь является местом, где творятся жестокие дела. Говорят, что они вполне под стать жестокости эмира, что Асад Махсум и его люди не хуже эмира расправляются с простым народом. От этих мыслей отвлек Фирузу возглас Мирака: — А вот и ворота в парк! Хоть бы там оказался знакомый караульный! — У тебя тут есть знакомые? — Да! — с гордостью сказал Мирак и прошел немного вперед. Как же, ведь он проводник! К величественным въездным воротам в парк Дилькушо вела прямая, обсаженная деревьями дорога. Во времена эмира на эту дорогу не мог ступить никто, кроме особо привилегированных. А о том, чтобы подойти к воротам, и речи быть не могло. Теперь было несколько посвободнее, но и у ворот, и по углам у стен парка дежурили вооруженные часовые. Шутка ли, здесь помещалась Чрезвычайная комиссия по борьбе с басмачами в окрестностях Бухары во главе с ее председателем Асадом Махсумом! Если даже муха залетит, крылышки спалит; серна забежит — копыта сгорят. Народ не зря стишок сочинил:Глава 10
…Асо между тем сгорал от нетерпения. Сайд Пахлаван успел ему сообщить, что Фируза здесь и что Асад Махсум готов, кажется, его отпустить… — Выходи-ка, Асо-джан! Махсум приглашает, сейчас все решится… Караульный собрался было вести Асо под ружьем, но Сайд Пахлаван сделал знак — отставить, и тот, весьма довольный, что выпала свободная минута, пошел к себе. Только теперь, при свете дня, было видно, как побледнел и похудел Асо, но лицо его светилось радостью, он предвкушал освобождение. В мехманхане сидела Фируза с накинутой на голову паранджой, но с открытым лицом. Она разговаривала с Махсумом. На мгновение жало ревности пронзило сердце Асо, но он тут же опомнился и бросился к ней с распростертыми объятиями. — Здравствуй, здравствуй, — восклицал он, обнимая ее. — Довелось все же увидеть тебя, наступил долгожданный день. — А ты что думал? — улыбаясь, сказал Махсум. — Мы просто избавили тебя на несколько дней от житейских забот, от семейных дрязг и поселили здесь как гостя. Вот и все. Фируза всматривалась в дорогое лицо и старалась успокоить мужа. — Не волнуйтесь, не волнуйтесь! Ну, как вы? Но Асо не мог сдержать гнева. Обратившись к Махсуму, он резко сказал: — Спасибо вам за такое гостеприимство. Посмотрел бы я, что бы вы сказали, если бы я посадил вас таким гостем у себя. Махсум рассмеялся. — А я ничего бы не сказал! — С этими словами он подошел к Фирузе и Асо и продолжал: — Ну хорошо, прошу прощения. Я ли виноват, мои ли помощники, все равно, произошла ошибка, досадное недоразумение. Снова прошу простить. Я все объяснил Фирузехон, она поняла и простила. Надеюсь, и ты не затаишь обиду. Больше это не повторится. — Дай бог чтобы не повторилось, — сказала Фируза. — Теперь это недопустимо! Мы вышли из-под гнета эмира, обрели свободу не для того, чтобы снова лишиться ее! Таких вещей больше терпеть не будем! — Будьте уверены! Я и мои люди днем и ночью стоим на страже, чтобы вам спалось спокойно, чтобы вы были здоровы… А теперь вам, должно быть, очень хочется домой… Я распорядился, у ворот ждет фаэтон, он вас доставит. А вот это — небольшой подарок! — обратился Махсум к Асо и, взяв из рук Сайда Пахлавана бекасамовый халат, накинул ему на плечи. Не обделил он и Фирузу, преподнеся ей большой шелковый платок. Фируза поняла по выражению лица Асо, что он хочет отказаться от подарка, и, забегая вперед, быстро заговорила: — Зачем было беспокоиться, нам ничего не нужно… Но раз уж дядюшка Сайд Пахлаван принес, спасибо вам! До самых ворот проводили Асо и Фирузу Асад Махсум, Сайд Пахлаван, Наим Перец и усадили в красивый пароконный фаэтон. Там уже давно поджидал Мирак. — А вы, отец? — спросил он Сайда Пахлавана. — Я приеду завтра. Передай привет маме. — Передам! Сайд Пахлаван подал знак кучеру, и фаэтон тронулся. Фируза и Асо, прощаясь, поблагодарили верного друга взглядом. Бухарский Центральный Исполнительный Комитет был размещен и доме кушбеги, находившемся в бывшей резиденции эмира — в Арке счастью, этот дом не был разрушен. Площадь была замощена булыжником, от нее шла широкая улица, оканчивавшаяся базаром, был там и хауз и подле него мечеть. Над воротами в Арк была вывеска, написанная арабскими буквами ил тюркском языке: «Бухарский Центральный Исполнительный Комитет». Гам же находилась площадка, где стояли большие часы со стрелками длиной в метр. По праздникам на этой площадке били барабаны. У ворот Арка стояли на страже два милиционера, но люди свободно входили туда — подать заявление, посоветоваться по какому-нибудь вопросу. Правда, ходили немногие, — видно, еще сильна была память, когда в Арке была резиденция эмира. Мехманхана Рахимхана была расположена в верхней части крепости, эдть сохранились айван и мраморный трон; их разрешали осматривать. По у ворот дома кушбеги тоже стояли милиционеры, и людей туда впускали, лишь узнав о цели прихода. Та сторона, где в свое время находились гарем и покои жен эмира, стрела, вход туда был забит досками. Большая мехманхана в бывшем доме кушбеги стала кабинетом Исполнительного Комитета. В день, о котором пойдет речь, там шло важное заседание: обсуждалась деятельность Асада Махсума. К сожалению, на этом заседании отсутствовал Файзулла Ходжаев, уехавший по срочным делам в Москву. Как ни старался Хайдаркул оттянуть это обсуждение до его возвращения, руководство Центрального Исполнительного Комитета не посчиталось с его доводами. Председательствовал Абдухамид Муиддинов, крупный государственный деятель Бухарской народной республики; он отличался проницательным умом и умением лавировать. Конечно, у него были завистники, противники, и для борьбы с ними он нуждался в людях, подобных Асаду Махсуму. Первый вопрос на этом заседании касался просвещения и отправки учащихся за границу. Докладывал назир Кори-Юлдаш Пулатов. — Мы открыли учительский институт, подготовительные курсы… Надо поскорее подготовить учителей для школ, для учреждений — разного рода служащих, специалистов для народного хозяйства. К сожалению, мы не идем в ногу со временем, у нас не хватает работников. Если мы будем их обучать только своими силами, пройдет немало времени… Поэтому мы решили послать нескольких товарищей за границу… Сейчас — в Москву, в Ташкент… А несколько позднее — в Германию и в Турцию. — Еще неизвестно, примут ли Германия и Турция наших людей, — сказал Усманходжа. — Примут! — уверенно ответил Кори-Юлдаш. — Мы вели переговоры через наших представителей. Министры просвещения этих стран дали согласие. Конечно, придется платить за обучение, нужны будут учащимся деньги и на жизнь… Мы все подсчитали и включили в смету. — А зачем посылать так далеко, в Германию? — спросил Хайдаркул. — В России много университетов, в Петрограде, Казани, Харькове, Баку… — И туда пошлем учащихся. Некоторые давно уже уехали в Баку. Учатся наши и в Москве и в Петрограде… еще пошлем. Но в Германии хорошо готовят специалистов — инженеров, врачей… В Турции нашим людям легче будет с языком. — Сколько человек вы намерены послать за границу? — спросил председатель. — И как вы их отбираете? Откуда? — Все это изложено в представленном нами проекте. В Германию направляется восемьдесят человек, в Турцию — сто, в Россию — двести. Отбором будет заниматься специальная комиссия… Пошлют за границу самых успевающих и выдержанных. Этот вопрос был рассмотрен всесторонне, и основной план принят с тем, что руководство исполкома еще тщательно изучит его. Следующим вопросом стояла работа Чрезвычайной окружной комиссии. — Асад Махсум, Окилов, Исмат-джан здесь? — спросил, как полагалось, Абдухамид Муиддинов. — Очень хорошо! Прежде чем предоставить слово товарищу Хайдаркулу, председателю проверочной комиссии, должен заявить, что Чрезвычайная окружная комиссия хорошо выполняет свои обязанности. Басмачи, бесчинствовавшие раньше, до создания этой комиссии, укрощены. Население, жившее в постоянном страхе перед басмачами, обрело покой, оно избавлено от злейшего своего врага и грабителя — курбаши Джаббара. Этим мы обязаны энергии, самоотверженности и личной храбрости Асада Махсума. Надеюсь, что при обсуждении работы комиссии члены Центрального Исполнительного Комитета учтут это. Прошу вас, товарищ Хайдаркул! Хайдаркул был весьма озадачен выступлением председателя. Проверяя дела Чрезвычайной окружной комиссии, он окончательно убедился в коварстве, хитрости и двуличии Асада Махсума — и вдруг такая высокая оценка его работы, ему чуть ли не выносится благодарность! О чем же в первую очередь говорить? Среди собравшихся есть члены Коммунистическойпартии, неужели же они, носящие на груди партбилет, поддержат Махсума?! Какова цель у председателя, кому это нужно? Главное — интересы народа, революции, и он, Хайдаркул, будет говорить правду, только правду! Расскажет все что видел, все что узнал. Перелистав свои заметки, Хайдаркул начал говорить: — Уважаемые товарищи, члены Центрального Исполнительного Комитета! По поручению вашему и правительства Бухарской республики специальная комиссия в составе Низамиддина Хакимова и меня изучила дела Чрезвычайной комиссии по борьбе с басмачеством в окрестностях Бухары. Эта комиссия в какой-то мере выполняет свои задачи. Большим ее достижением является победа над шайкой головорезов-грабителей, возглавлявшейся курбаши Джаббаром. Известны и другие ее победы… Однако Асад Махсум со своими подручными, имея по роду своей работы широкие полномочия, неоднократно злоупотреблял своим положением и правами… — Например? — прервал Хайдаркула председатель. — Сейчас скажу. Например, нельзя расстреливать сдавшегося человека, это верх жестокости! Противоречит советскому закону. Подрывает и глазах народа авторитет Советской власти, становится оружием в руках ее врагов. По какой причине Асад Махсум расстрелял сдавшегося ему курбаши Джаббара и его ближайших помощников? Этот поступок Асада Махсума комиссия считает незаконным, вредным для Советской власти… — Еще скажете — контрреволюционным? — Я назвал его незаконным, бессмысленно жестоким. Присутствующие на заседании заволновались, стали переглядываться, шептаться… — Товарищ Хайдаркул! — обратился к нему председатель. — Предоставьте вынесение приговора Центральному Исполнительному Комитету и знайте, что курбаши Джаббар был расстрелян после нашего утверждения. А сейчас изложите результаты вашего обследования. У Хайдаркула был большой запас фактов. Он рассказал об пытках, которым подвергали многих невинных людей, о налетах мирных дехкан. Нашей комиссии стало известно, что Асад Махсум и его подчиненные держали население в страхе, нападали на людей ночью, арестовывали их, убивали… Из таких мест, как Каждумак, Вабкент, Гиждуван, многие в другие пункты. А иные даже примкнули к басмачам. У вас есть доказательства? — спросил председатель. Есть свидетели, потерпевшие… — Некоторых мы обнаружили в тюрьме у Асада Махсума. — Все они — враги Советской власти! — воскликнул Асад Махсум. — Сейчас легко найти лжесвидетелей… — Вставил свое слово Муин-джан. — Так! Продолжайте! — сказал председатель. Приведя еще ряд фактов беззакония, Хайдаркул закончил: — Мы пришли к такому решению: просить Центральный Исполнительный Комитет, чтобы он распустил комиссию по борьбе с басмачеством в окрестностях Бухары, а вместо нее укрепил и усилил органы милиции во всей округе. Надо также наладить агитацию и пропаганду. У нас работает ЧК в Бухаре. К чему еще ЧК в округе! Их надо объединить, укрепив свежими силами. Сейчас получается так, что Окружная комиссия вмешивается и в городские дела, сажает неугодных ей людей… Полный произвол! Не насилием и гнетом укрепляют Советскую власть, а справедливостью и соблюдением закона. Вот наша основа! Тот, кто нарушает ее, наносит непоправимый вред! Тот либо глупец, либо враг! Закончив этими словами речь, Хайдаркул сел на свое место. — Теперь послушаем другую сторону, — объявил председатель. — Дадим слово председателю Чрезвычайной окружной комиссии, а потом перейдем к прениям. Прошу вас, товарищ Асад Махсум. Лицо Асада выражало полное равнодушие ко всему, что говорилось на этом заседании. Он встал, провел рукой по бороде и усам, вскинул голову, обвел всех присутствующих сверкающим взглядом и обиженно заговорил: — Что же мне сказать?.. Благодарю правительство республики, Центральный Исполнительный Комитет за проверку моей работы, заботу обо мне… Но если такие проверки будут повторяться, то нам ничего больше не останется, как передать все дела этой комиссии, уйти восвояси, искать другую работу для пропитания. Вот так проверочная комиссия! Назвать нашу самоотверженную революционную деятельность незаконной! Кто обезопасил окрестности Бухары от басмачей, дал возможность людям спокойно жить и трудиться? Кто без потерь разоружил курбаши Джаббара и его шайку? Но курбаши Джаббар не сдался, нам стало известно, что он с тремя своими головорезами собрался бежать и разбойничать по-прежнему. Мы были вынуждены разделаться с ним — врагом народа, врагом революции! А я за это должен отвечать?! Я не стану отводить все обвинения и придирки товарища Хайдаркула, скажу только, что моя комиссия смело и добросовестно несла свои революционные обязанности. Если и случались погрешности, недоразумения, то какое же большое дело обходится без них? Сам Хайдаркул хорошо знает, что не бывает революция без жертв. Но выступление его здесь, все мелкие придирки имеют свою подоплеку. Это обстоятельство чисто семейное. Дело в том, что я спас от басмачей его племянницу и по взаимному желанию мы вступили в законный брак. — Сейчас речь не об этом! — воскликнул Хайдаркул. — Нет, именно об этом! По этой причине вы выступили против меня, объявили нарушителем закона, деспотом и еще бог знает кем! Только из-за этого, иных недоразумений между нами не было. Но недаром говорят — сперва расспросите, а потом уж казните. Я не принуждал вашу племянницу к браку, она по доброй воле вышла за меня, и мать ее дала согласие. Исполнительный комитет может проверить. — Разрешите! — сказал, подняв руку, черноглазый молодой человек, сидевший рядом с Хайдаркулом. Это был Хакимов, работавший от бухарского народного правительства и Центрального Комитета Бухарской Коммунистической партии при Российском представительстве. По предложению Куйбышева он принимал участие в проверке работы комиссии, возглавляемой Асадом Махсумом. Председатель дал слово Хакимову. — Нехорошо, — сказал тот, — смешивать личный вопрос с общественным и политическим. Хайдаркул не один был в проверочной комиссии, и то, что он здесь доложил, не только его мнение. Я могу дополнить его, подтвердить, что Чрезвычайная окружная комиссия действительно злоупотребляет своими правами. До представительства Третьего Интернационала, до Российского представительства тоже дошли жалобы. В самом городе Бухаре происками Асада Махсума оклеветаны и арестованы десять человек разных профессий. Поступила жалоба от профсоюзной организации водоносов, от депо станции Каган и так далее… Слова Хакимова заставили председателя призадуматься. Он сам недолюбливал Асада Махсума. Его раздражали наглость, резкость и легкомыслие этого выскочки. Но, будучи человеком умным и осторожным, он учитывал, что Махсум располагает военной силой, которую в случае необходимости можно быстро направить против недругов. А главными недругами своими Абдухамид Муиддинов считал Файзуллу Ходжаева и левых коммунистов. Справедливости ради надо сказать, что он ничего не знал о контрреволюционных замыслах Асада Махсума. Из выступления Хакимова он понял, что Асад дошел до крайности, его проделки получили широкую огласку. Вот даже Куйбышев и этот Хакимов шают о его проступках… Как-никак представители столь ответственных учреждений! Это весьма неприятно. Абдухамид не хотел портить отношений с Российским представительством. Нужно прежде всего приглушить шепоток вокруг Асада Махсума и вообще постараться, чтобы игра была Тут взял слово один из членов Центрального Комитета Бухарской Коммунистической партии и, ко всеобщему удивлению, не поддержал критиковавших Асада; это окрылило его сторонников. Я не могу согласиться с устрашающими выводами товарища Хайтркула, — сказал он. — Окружная комиссия создана по инициативе Центрального Комитета Бухарской Коммунистической партии… Басмачи все <чце действуют… Враги Советской власти не сложили оружия, наоборот, их становится все больше, и распускать комиссию по борьбе с ними преждевременно! Что до расстрела курбаши Джаббара, то это решение не одного Асада… Считаю нужным довести это до сведения товарищей. Наряду этим хочу отметить, что Асад Махсум и его люди действительно иногда, ведая о том или не ведая, злоупотребляют своими правами. Нужно умен» разбираться в людях, быть бдительными и прежде всего думать народа и Коммунистической партии выступили еще несколько человек. Одни в защиту Асада, другие против него. Сторонники напирали на то, что он смел, беззаветно предан делу революции и укреплению Советской власти, что жалобы на него продиктованы врагами, и все в таком роде. Последним говорил председатель. — Думаю, что дело для всех ясное: товарищ Асад Махсум, Исмат-джан и Окилов работали энергично, преданно и смело. Но иногда доходили до крайностей, злоупотребляли своими правами. Курбаши Джаббар заслужил свою участь, но не нужно было так торопиться с расстрелом… Нельзя также вмешиваться в дела города без согласования с ЧК — Это относится и к Кагану, особенно когда дело касается не подданных Бухары. Итак, мое предложение сводится к следующему: распустить нынешний состав Чрезвычайной окружной комиссии, но с тем, чтобы товарищи оставались на этой работе вплоть до назначения новых людей. И пусть они знают, что все наши организации — и Исполнительный Комитет, и Центральный Комитет Коммунистической партии — следят за их деятельностью. Они должны быть бдительными, дисциплинированными, ответственно относиться к делу. И если в ближайшее время они покажут себя таковыми, то возможно, что мы изменим решение. Хайдаркул, Хакимов, Низамиддин и еще несколько человек голосовали против этого решения, но оно было принято большинством голосов. Третий вопрос повестки дня посвящен был созданию армии из местного населения. — Уважаемые товарищи, господа, прежде чем перейти к обсуждению этого вопроса, я предлагаю дать слово редактору газеты «Бухоро ахбори», господину Мухаммаду Сайду, уважаемому литератору. Он прочтет отрывок из своего произведения, который явится как бы предисловием к обсуждаемому вопросу. Сидевший неподалеку от двери Мухаммад Сайд Ахрори поднялся с папиросой в руке, подошел к столу председателя и стал подле него. На носу поблескивало золотое пенсне, он пристально смотрел на присутствующих до тех пор, пока они не замолчали и не обратили свои взоры к нему. Это был человек небольшого роста, худощавый, смуглолицый, скуластый, большеглазый, нос картошкой. На нем был костюм из прекрасного сукна, на жилетке висела золотая цепочка. Обут он был в английские сапоги на пуговицах, голова не покрыта, редкие с проседью волосы зачесаны назад. Родом из Туркестана, он некоторое время учился в Турции, отбывал там военную службу, стал офицером, женился на турчанке и привез ее в Бухару. При бухарском правительстве он получил должность редактора первой послереволюционной газеты «Бухоро ахбори». Осуществилось самое большое его желание — он из номера в номер печатал в газете свои произведения. Пессимистические, путанные в идейном отношении, они, видимо, пришлись кому-то по вкусу; не случайно их автору дали слово до того, как перешли к обсуждению важного вопроса. — «Бесконечная зима…» — начал читать Ахрори и снова посмотрел на слушателей. Все молчали, ожидая, что будет дальше. Асад Махсум не выносил подобного рода литераторов и поэтов, он изнывал от скуки, слушая их благоглупости. Это сразу видно было по его лицу, он выразительно посмотрел на своих товарищей и тяжело вздохнул. — «Глубокая зима, — продолжал читать Ахрори, — поникли цветы и ветви деревьев, лужайка в слезах, тьма во всем мире… Но день придет — и оживут увядшие цветы, озаренная жарким солнцем природа снова будет прекрасна… Увы, мне не увидеть ее расцвета, душа моя уйдет в подземное царство, пожелтевшая, увядшая, холодная… О сердце, тебе не знать весны своей…» Сайд Ахрори поклонился и пошел на место под гробовое молчание слушателей. Через минуту раздались жидкие аплодисменты. — Это уже напечатано? — спросил Хакимов. За автора ответил председатель: — Да, в девятом номере «Бухоро ахбори». — Разрешите мне сказать… — взял слово Хайдаркул. — Вопрос о призыве в ряды Красной Армии местного населения очень серьезен… Его давно пора бы поднять… А занялись им только сегодня. Но позвольте спросить, какое отношение имеет к столь важному делу только что прослушанный нами литературный отрывок, полный «охов» и «ахов», пронизанный безнадежностью? Мы переживаем весну революции, весну нашей жизни, а автор этого отрывка говорит о зимнем мраке, разочаровании… По-моему, не стоило печатать эту вещь, пропагандировать ее просто вредно… Тем более читать ее в исполнительном комитете перед обсуждением вопроса первостепенной важности. — Вы, значит, не поняли нашей цели! — сказал Усманходжа. — Этот отрывок говорит о том, что может нас постигнуть, если мы не встанем на защиту нашей республики, на защиту весны революции. Что будет, если яростный тайфун сметет с лица земли юные бутоны нашей свободы? Революционная Бухара, наша свободная независимая Бухара подобна весеннему цветку, и, если на него подуют сильные северные бураны, он может погибнуть. Потому так важен третий вопрос нашей повестки дня. Мы должны иметь большую военную силу для защиты нашей родины, для сохранения ее независимости. Конечно, Россия и Туркестан могут нам помочь в этом деле. Но сейчас на Россию со всех сторон наступают белые и иностранные войска… Мы не только не можем просить у нее помощи, но ел ми должны помочь ей силами своей армии. Предлагаю принять этот закон! В обсуждении вопроса приняли участие несколько человек. Низамиддин, например, сказал, что он не против призыва в армию местного населения, но торопиться не нужно. Народ невежествен, неграмотен… Получив оружие в руки, может направить его против нас. Сначала нужно просветить народ, а потом уж призывать в армию. На это ответил Хайдаркул. Нечего бояться народа, сомневаться в нем, — сказал он. — Трудовой народ получил свободу, счастье. Их дала ему Советская власть. Он никогда не направит против нее свое оружие. Народа боится лишь тот, кто не знает, кто далек от него. Большевики всегда с народом, они за припаи местного населения на военную службу, за то, чтобы создана была имеете с нашими воинами единая, объединенная с русской, Красная Армия — Нет, мы создадим свою армию, — твердо сказал Усманходжа. — У нас нет оружия, учителей и командиров, — возразил Хайдар-кул. — Хотим мы этого или не хотим, придется прибегнуть к помощи России. Прения разгорелись. Пришлось в конце концов принять предложение Хайдаркула, так как ясно было всем, что оружия не хватает. Усманходжа шепнул было Муиддинову: а не сказать ли, что оружие можно купить за границей, у немцев или англичан? Муиддинов отнесся отрицательно к этому и посоветовал сидеть тихо и молчать. — Я очень рад, — сказал, заключая прения, председатель, — такому решению. Поскольку вопрос принят Советом назиров, надо поручить ему создание Военного назирата. На следующей неделе надо установить порядок призыва в армию. В то же время должен отметить, что кое-кто у нас загибает влево. Они считают себя хозяевами положения: революцию, мол, они совершили. Нет, это не так! Бухарская республика не бедна преданными руководителями. Я считаю нужным призвать к порядку товарища Хайдаркула… На заседаниях Центрального Исполнительного Комитета нужно вести себя поскромнее. — Позвольте и мне… — встал Низамиддин. — Товарищ Хайдаркул сказал, что мы далеки от народа, не знаем его… Назвал Асада Махсума контрреволюционером, Мухаммеда Сайда — вредным пессимистом… Это оскорбительно! — Да, да! — подал реплику Сайд Ахрори. — Я хоть и не выступал по этому поводу, но решил написать о господах левых уклонистах. — Я предлагаю этих господ исключить из состава Исполнительного Комитета, — сказал Усманходжа. Все взглянули на этого приземистого, круглолицего человека. Раньше он был одним из активистов партии младобухарцев. Когда она слилась с партией коммунистов Бухары, младобухарцы провели его в Центральный Комитет, где он и был назначен заведующим орготделом. Он почему-то сразу невзлюбил Хайдаркула и препирался с ним по каждому поводу, стремясь подорвать его авторитет. — Левые загибы товарища Хайдаркула всем известны. Товарищ Хайдаркул, коммунист, большевик, оказал услуги революции — не спорю… Но это еще не дает ему права охаивать честных людей на таком важном и ответственном собрании. Газета «Бухоро ахбори» отражает и пропагандирует взгляды, установки и решения бухарского революционного правительства. Руководят газетой коммунисты. Значит, все, что там печатается, одобрено ими. Очевидно, он забыл об этом, если решился так выступить. Недопустимо! Я заявляю собранию, что мы обсудим этот вопрос в Центральном Комитете и товарищ Хайдаркул получит серьезное предупреждение. Снова разгорелись жаркие прения. Выступление Усманходжи грозило Хайдаркулу исключением из состава Исполнительного Комитета. К счастью, его поддержал ряд товарищей: Хакимов, Аусаидов, Орипов. Сам Хайдаркул промолчал, он сидел растерянный, подавленный. Зато Асад Махсум торжествовал. Его глаза сверкали от радости, и огоньки, пробегавшие в них, сулили недоброе… Исполнительный комитет заседал допоздна. Как только вышли из Арка, Хайдаркул, попрощавшись с товарищами, пошел домой один. Ему предстояло пройти кварталы Куш-медресе, Мирдустим и Хиёбон. Похолодало. Небо закрывали облака, вид города наводил тоску. Людей на улице было мало, хотя вечер еще не наступил. Через мост Равгангарон по направлению к Куш-медресе проходила одна из самых главных улиц города; сейчас она пребывала в запустении, никто ее не подметал, не поливал. Впрочем, и воды в Шахруде не было. Вот и Шахруд! Хайдаркул вспомнил, как некогда, спасаясь от людей мир-шаба, он шел по руслу реки до самого хауза Арбоб… Каких только трудностей и лишений он не испытал!.. Служба в медресе… Сумасшедший дом Ходжа-Убон… Сам притворялся сумасшедшим… Арест, ссылка, Сибирь… И борьба, борьба, научившая многому… Наконец революция! Кто вершил ее и кто стал у власти?! Мирзо Муиддин, Усманходжа, Асад Мах-сум, Низамиддин, Ходжа Хасанбек… Один печется о своих миллионах, другой стремится к высоким чинам, третий ведет разгульную жизнь… А Асад Махсум улещивает: «Милый мой, душа моя», превратил их всех в ослов и ездит верхом. Кто скажет, какую беду принесет он завтра народу? Они знают это и все же оставили его на таком ответственном посту. Досадно, что не было сегодня Файзуллы Ходжаева! Сторонники Аса да составляли большинство. Эти люди могли бесчинствовать, возвести на Хайдаркула любую напраслину, исключить из состава исполкома… Более того, могли даже арестовать. В общем, куда ни кинь, всюду клин. На улице Куш-медресе с Хайдаркулом поздоровался какой-то человек и милицейской форме, с револьвером за поясом. Чем-то знакомо было его лицо, но Хайдаркул, лишь пройдя порядочное расстояние, вспомнил, что нидел его в миршабхане. Итак, этот человек миршаба стал теперь милиционером, получил в руки оружие. Скажите ему наперекор хоть слово, он пригрозит вам револьвером, отведет в милицию, посадит вместе с ворами-карманниками! Дойдя до квартала Мирдустим, Хайдаркул невольно повернул к дому Оймулло. Ему захотелось повидать Асо и Фйрузу, отвести с ними душу, прежде чем идти в свое одинокое жилье. Асо и Фируза только что пришли с работы и готовили на балахане обед. Фируза резала мясо, Асо колол дрова для печки. Хайдаркулу они очень обрадовались. Я все думала, что мне готовить, — весело сказала Фируза, — с вашим приходом стало ясно. Ну, только немного шахского блюда, — улыбнулся Хайдаркул. Добро пожаловать, желанный гость, — сказал Асо, неся в руках охапку дров. — Садитесь, пожалуйста. Я затоплю печь, а Фируза-джан сделает плов. Не попрекайте за беспорядок в нашем убогом жилище, — скала Фируза. — Руки не доходят до уборки… Рано утром спешим на работу, возвращаемся поздно вечером… Понятно, ответил Хайдаркул. — Самовар, наверное, уже закипел, заварите чай, — попросила Фируза Асо. Когда он принес чай, Хайдаркул ловко резал морковь тонкими стружками, а Фируза чистила рис. — Вот так-то, друзья, — задумчиво сказал Хайдаркул, беря из рук Асо пиалу, — не зря говорят, что принесший воду унижен, а разбивший кувшин возвышен… — Как прошло заседание? — спросила Фируза. — Что ж… неплохо… м-да. И Хайдаркул коротко рассказал, что там было. — Интересно, как бы отнеслись к этому Куйбышев и Файзулла Ходжаев, — заметил Асо. — Думаю, что огорчились бы… — Разве не в их власти употребить военную силу, прекратить бесчинства Асада Махсума, арестовать его, наконец?! — Куйбышев никогда на это не пойдет, — веско сказал Хайдаркул. — Он не вмешивается во внутренние дела Бухарской республики. Вот если бы бухарское правительство просило о помощи, то… — Ну и просите! — воскликнул Асо. — Вы ведь и есть правительство. — В конце концов придется… — Беда с этим Асадом Махсумом!.. — Мало сказать беда, — вставила Фируза. — Он колдун! Видели бы вы, как он околдовал Ойшу и ее мать… Вот он и членов исполкома заставляет плясать под свою дудку. Асо рассмеялся. — А и правда, я еще не все знаю об Ойше и Раджаб-биби. Так ты говоришь, что Ойша забыла Карима? Своего любимого? — спросил Хайдаркул. — Она помолилась за упокой его души! — многозначительно ответила Фируза. — Асад ее уверил, что Карим умер. Узнав, что он жив, она едва не потеряла сознание, ночами, наверное, не спит… — Изменница! — Не судите так строго! У нее было безвыходное положение. Ойше трудно приходится… Хайдаркул махнул рукой. — Ладно, пусть будет так, ей же хуже, Махсум никого, кроме себя, не любит. — Ойшу он любит! — уверенно сказала Фируза. — Я убедилась в этом. Хайдаркул перевел разговор на другое: — Карим поправляется. Я получил от него письмо. — Где он? — В Самарканде, в больнице… Весной вернется. — Лишь бы выздоровел, — сказала Фируза и встала, чтобы пойти за пловом. — Карим, вернувшись, сам разделается со своим врагом, — сказал Асо. — Если до тех пор Асад Махсум жив будет, — сказал Хайдаркул. — А кто его тронет, — вставила Фируза. — Такого никакая беда не коснется… — Правильно говоришь, — поддержал ее Хайдаркул, — плохого никакая беда не коснется… Я устал, друзья мои. Подам в отставку, уйду. Поработал, не довольно ли? — Хорошо, но раньше я плов принесу, а потом уже подадите в отставку, — улыбнулась Фируза. Она вышла во двор. Наступил вечер, во мраке светились лишь угольки очага. Прежде чем снять крышку с казана, где варился плов, Фируза протерла блюдо, поставила поближе к очагу, чтобы согрелось, вымыла шумовку… Пусть плов еще поварится, дойдет как следует. Мысли путались, то и дело возвращались к Хайдаркулу. «Устал я, уйду с работы…» — сказал он. Эти слова ошеломили ее, для Асо, для нее Хайдаркул был само воплощение революции. Он научил их жить и бороться за Советскую власть. Он вершит самое справедливое дело на земле. Как же могло случиться, что этот человек, у которого нет другой цели, кроме полной победы революции, хочет уйти с работы? Для него оставить работу — значит умереть! Он одинок: ни жены, ни детей… Ее, Фирузу, своей дочерью назвал, желает ей счастья, полного расцвета в той новой жизни, за которую боролся… Нельзя его оставлять в одиночестве, нужно помочь, поддержать. Фируза собралась уже снять крышку с котла и выложить плов на блюдо, как кто-то постучал в ворота. Она оставила крышку на месте и, чтобы не обеспокоить Оймулло и ее мужа, поторопилась к воротам. Предварительно выглянула на улицу в окошечко, спросила: — Кто стучит? — Это я, апа, Мирак. Тут появился Асо, сказал, чтобы она поскорее несла плов, а ворота он сам отворит. Фируза наконец сняла крышку, и во дворе соблазнительно запахло пловом. — Здравствуйте, апа-джан! — приветствовал ее вошедший во двор Мирак. — Какой вкусный запах! Прямо слюнки текут… — Ну, если тебе нравится, на, неси блюдо! А вы, — обратилась она к Асо, — расстелите скатерть, разрежьте гранат и подайте редьку! За едой все только и говорили о плове, похваливали кулинарные таланты Фирузы, а когда покончили с пловом и началось чаепитие, Хайдаркул спросил у Мирака, как здоровье его отца. — Отец здоров, кланяется вам. Сегодня я ездил к нему, помогал немного… Когда прощались, он мне наказал пойти к вам домой и кое-что передать… Хайдаркул даже чай отставил. — Что же это, говори? Мирак опасливо посмотрел на Фирузу и Асо, как бы не решаясь при них говорить. Хайдаркул понял его взгляд. Говори, не бойся, они свои люди, при них можно… Мирак улыбнулся с облегчением и, взглядом извинившись перед ними, сказал: Папа просил передать, что Асад Махсум вернул сегодня басмачам ружья. Что? — воскликнула Фируза. — Ружья? Каким басмачам? Наверно, людям курбаши Джаббара, — ответил за Мирака Хайдаркул. — Он вроде как для расследования оставил у себя двести самых оголтелых головорезов из шайки Джаббара… А теперь, значит, вооружил их и присоединил к своим людям… — Что ж, — заговорил Асо, — если они согласны служить нам, это неплохо. — Нет! — твердо сказала Фируза. — Сайд Пахлаван зря бы не предупреждал. Хайдаркул призадумался и наконец сказал: — Да, не зря Асад это сделал… Он понял, что за ним следят и его поведение многие не одобряют. А теперь, укрепив свои военные силы, он не сегодня завтра поднимет восстание против нас. — Если вы не против, я сообщу в ЧК, — сказал Асо. — Я пойду сам, — поднялся с места Хайдаркул. — А ты отведи Мирака домой, ночь очень темная. Фируза выразительно смотрела на Хайдаркула, она словно спрашивала: «Что же теперь будет с нами, что мне надо делать?..» — В конце концов, схватка с Асадом неизбежна! — уверенно сказал Хайдаркул. — Возможно, что пора пришла… Пойду в ЧК и выскажу все, что об этом думаю. Ведь не один Ходжа Хасанбек там распоряжается. Посмотрим, что будет. Если разговор мой быстро закончится, я вернусь и расскажу обо всем. Фируза, до возвращения Асо пойди вниз к Оймулло: опасно женщине в таком положении оставаться ночью одной. А ты, Асо, поторопись отвести Мирака и — домой! — Не нужно меня провожать, — залепетал Мирак, я сам… Они устали… — Не беспокойся! — заверил Асо. — Мне еще нужно поговорить с твоей мамой. Ну, вперед! Фируза заперла ворота и прошла к Оймулло. Нижняя комната была залита светом, Тахир-ювелир зажег тридцатилинейную лампу и работал, надев очки; Оймулло, тоже в очках, сидела с книгой, читала. — О, входи, входи, доченька, — радостно приветствовала она Фирузу, глядя поверх очков. — Легка на помине, я только что говорила о тебе и раскрыла Хафиза. — Хорошо, что пришла, дочь моя! — приветствовал ее и Тахир-джан. — Уж как я тут стараюсь развлечь эту женщину… сколько сказок ей рассказал и забавных историй, ничего не достиг. Мой беззубый рот только скуку наводит. — Пошли вам бог здоровья! Я бы давно пришла, да у нас был дядюшка Хайдаркул. — Ушел уже? — Да, ушел… и Асо тоже. Фируза подсела к Оймулло, и та заметили, что молодая женщина чем-то взволнована, что мысли ее далеко, но ни о чем не спросила, — пусть успокоится. — Ходжу Хафиза называют знатоком сокровенных тайн, — сказала Оймулло. — Ты вошла, когда я начала читать вот эту газель. Послушай! Ты сорвала внезапно покрывало, что это значит? Ты, пьяная, из дому убежала, что это значит? Царицей стала среди красавиц, приманкой взглядов, Но до конца ты все же не узнала, что это значит. Два ветерка-соперника играют в кудрях душистых, А ты на них не сердишься нимало, что это значит? Загадку губ раскрыла речь, а пояс — загадку стана. Но меч ты из-за пояса достала, что это значит? Фируза поняла тайный смысл газели и намек Оймулло. Она опустила голову, говоря: — Конечно, Хафиз знаток сокровенных тайн, но не каждый это понимает. Для того чтобы понять его толкование, нужна такая проницательность, какой обладаете вы, Оймулло! — Ну, если я такая, расскажи, что произошло. Отчего ты расстроена? — Ничего, — замялась Фируза, но тут же решила рассказать о неприятных вестях, принесенных Мираком. — Не знаю, чем дело кончится! — заключила она свой рассказ. — Хорошо кончится! — заверил Тахир-ювелир. — Дай бог, — подхватила его слова Оймулло. — А ты не тревожься, не принимай так близко к сердцу. Люди, сокрушившие эмира, его трон и корону, не станут подвластными Асаду Махсуму. Его постигнет судьба эмира, если он не опомнится и не поймет, что затеял! Так будет, ты не беспокойся, у тебя и без того много хлопот… Одна дочь под сердцем, пятнадцать дочек в клубе!.. — Почему дочь под сердцем? — перебил, смеясь, Тахир-ювелир. — А если сын? Конечно, сын! — Кто бы ни был, пусть будет счастлив! — сказала Оймулло. — И за дядю Хайдаркула не волнуйся, он революционер, большевик, не так-то легко его сокрушить! Хочешь, я погадаю по книге Хафиза… Так, задушевно беседуя с Оймулло, Фируза совсем успокоилась… Тем временем Хайдаркул, обуреваемый тревожными мыслями, шел в ЧК. Прежде всего он хотел проверить, известно ли там то, что передал Мираку отец. Затем надо объяснить Ходже Хасанбеку поведение Асада Махсума; вооружив басмачей, он как бы бросал вызов своим противникам; это первый ответный шаг на нынешнее решение Центрального Исполнительного Комитета. Нельзя пройти мимо этого! Не сегодня завтра Асад Махсум сядет всем на голову, и тогда бороться с ним будет гораздо труднее. Ходжи Хасанбека в ЧК не оказалось. Хайдаркул пошел к Федорову. Тот беседовал с заведующими отделами. — Входите, товарищ Хайдаркул, — сказал Федоров. — Знаете ли вы, какие у нас новости? — Нет! — рассеянно ответил Хайдаркул, думая о своем. Ходжу Хасанбека наконец сняли с работы, он совсем не справлялся. Ну? Поразительно! Кто же назначен на его место? Алимджан Аминов. Но он еще не приступил к работе. Хайдаркул воспрянул духом. Безнадежность, охватившая его на заседании исполкома и особенно при известии о басмачах, рассеялась. Подуло совсем другим, благоприятным ветром. Хоть и далекая, но перед ним забрезжила надежда. — Да, неожиданно! — сказал он. — Какому же умному человеку обязаны мы этим? Кто первый ступил на этот путь? Наверное, решено было в Совете назиров? — Да! Вы вчера отсутствовали, нам сказали, что вы заняты делом Махсума. А тут шло внеочередное заседание ЦК… Все сошлись на том, что старик не справлялся с этой работой… И самому трудно, и дела в беспорядке. — Аминов справится… товарищ Федоров, вы знаете, какое решение принял вчера исполком? — Знаю. — После этого Асад Махсум отдал оружие басмачам! — Знаю и об этом, только что сообщили… Но еще десять дней назад Махсум сам сюда приезжал, говорил с председателем, советовался как быть. Потому мы не возражали. — Неужели дали согласие? — А что было делать? Советовали, чтобы он всех проверил, испытал, ненадежных отсеял… — Он, конечно, заверяет, что так и сделал?.. — Наверняка. — Это неправда! Проверку надо было проводить при участии чекистов. — Я предлагал, но председатель поручил все ему, выразил полное доверие. — Плохо дело! Кто знает, с какой целью вооружил он басмачей, собрал и держит при себе отъявленных контрреволюционеров? Боюсь, как бы в один прекрасный день не повел их на нас. Федоров молча покачал головой. Так же, как и Хайдаркул, он сомневался в Асаде Махсуме, но не мог себе представить, что тот поднимет восстание против Советской власти. — Не думаю, чтобы Асад Махсум замыслил выступить против нас. Он просто самовлюбленный, чванливый, высокомерный человек, к тому же не лишенный авантюризма. Мы обязаны следить за ним, сбивать с него спесь. — Как же вы собьете, если он так самоуверен? — В этом и состоит трудность нашей задачи. Оба помолчали. Хайдаркула расстроил разговор. Совершенно уверенный, что Асад Махсум враг, он не имел в руках никаких доказательств, которые могли бы убедить в этом Федорова. Какой же ловкий, хитрый и тонкий враг этот негодяй, если провел даже такого человека, как Федоров. Все потому, что в Центральном Исполнительном Комитете отнеслись небрежно и легкомысленно к делу Махсума. Говорят, что он груб, вспыльчив, дерзок, самонадеян, заносчив, — и оставляют на посту. Где логика? И что делать? Надо найти неопровержимые улики, иначе приходится молчать… Федорову Асад Махсум импонировал своей храбростью, боевитостью; он считал его преданным революционным борцом. Как жаль, что его недостатки снижали эти хорошие качества. Хайдаркул утверждает, что его поведение может привести к тяжелым последствиям. «Что же делать?» — думал он, а Хайдаркулу сказал: — Я посоветуюсь с новым председателем и завтра же поеду в загородный Дилькушо. А потом сообща подумаем, как на него воздействовать. — Хорошо, спасибо, — сказал Хайдаркул, поняв, что разговор окончен. Когда он вышел на улицу, то увидел, что от Сесу идет свадебная процессия. Видно, жених из богатой семьи — много людей сопровождало его. Впереди несли четыре факела. За ними шли музыканты с барабаном, зурной и карнаем, под музыку тут же приплясывали танцоры. Оглашая улицу веселыми криками, бежали ребятишки. Жених шел в окружении дружков. Процессию замыкали музыканты, а затем следовала беспорядочная толпа любопытных. Все были веселы, беззаботны, поглощены происходящим. Ни у кого и в мыслях не было, что им грозят козни какого-то Асада Махсума. Жениха волновало предвкушение брачной ночи, когда он впервые увидит лицо своей жены; его радовала многолюдная пышная свадьба. Его друзья рады были погулять на ней, надеясь, что и у них когда-нибудь будет такая. Родители гордились тем, что смогли устроить богатое свадебное торжество своему сыну. Пусть радуются и наслаждаются жизнью! Кто знает, как скоро на смену мирному веселью придут мрачные дни кровавой борьбы… Свадебная процессия прошла, и Хайдаркул направился в Центральный Комитет партии. В своем кабинете он нашел на столе свежую почту, газеты и быстро их просмотрел. Затем, отдохнув немного и обдумав все еще раз, пошел в приемную секретариата. Там был только Акчурин, к нему-то Хайдаркул и зашел. Насчет Асада Махсума Акчурин придерживался того же мнения, что и Хайдаркул. — Жаль, — сказал он, — что в исполкоме так отнеслись к нему. Я думал, товарищ из ЦК поведет себя более решительно. Асадом Махсумом надо заняться вплотную, все время следить за его действиями, не предоставлять самому себе. — А как это сделать? — К нему должен быть приставлен комиссар от ЦК, который был бы в курсе всех дел и когда надо осаживал. Только усмиренный Асад Махсум может быть нам полезен. Человек с таким характером, как у него, в любую минуту может оступиться, свернусь с прямого пути… — Сомневаюсь, допустит ли он комиссара к своей особе… А если и допустит, то вряд ли будет его слушаться. Вы ведь знаете Асада! — Все зависит от человека, который займется этим… Не всякий, конечно, сможет на него воздействовать. Самый подходящий человек, по-моему, вы! — О нет! — воскликнул Хайдаркул. — Со мной Асад не поладит ни на этом, ни на том свете. Не стоит и думать об этом. А в том и состоит ваша задача, чтоб ладить с ним. Я говорил и с другими о вас, все со мной согласны. Если бы вы не пришли сейчас, я сам послал бы за вами. Из разговора Хайдаркулу стало ясно, что в ЦК уже давно обратили внимание на поведение Асада Махсума. Идея приставить к нему комиссара весьма удачна. Но Хайдаркул не может им быть. Слишком остра к нему ненависть Асада, особенно после его выступления на заседании исполкома. — Что говорить, мне весьма приятно мнение секретариата обо мне… Я согласен с вашей мыслью насчет комиссара при Асаде Махсуме, но я им быть не смогу. Повторяю, он со мной не поладит. Акчурин категорически настаивал: — Поладит! Если же нет, мы его снимем. Завтра вместе поедем к нему, созовем срочно всех, и на заседании я объявлю о вашем назначении. Хайдаркулу больше нечего было сказать, он попрощался и ушел. «Как же это все получилось?» — спрашивал он сам себя, крайне удивленный, очутившись на улице, безлюдной и темной в этот час. Углубленный в свои мысли, Хайдаркул ничего не замечал. Свет редких фонарей, зажженных перед учреждениями, не рассеивал тьму. Тишину изредка нарушали звуки трещотки. Особенно мрачной выглядела улица Бикробад, протянувшаяся под холмом, на котором расположено было кладбище. Ни одного фонаря, ни единого человека! Над длинной стеной, отделявшей улицу от кладбища, возвышались, вплотную друг к другу, могильные холмики. Страх охватывал каждого, кто проходил мимо них, и все убыстряли шаг. Хайдаркул, наоборот, приостанавливался, поминая любимых, низко кланялся их чистым душам, так и не познавшим счастья на земле. Его несчастные жена и дочь погибли из-за жестокого бая А сейчас его племянница, юная, нежная, в руках человека, который якобы служит революции, а на деле — только своим прихотям. Несчастная Ойша! Фируза говорит, что он завоевал Ойшу пламенной любовью… Даже умницу Фирузу убедил! Но трудно поверить в это: злой, коварный, самовлюбленный человек не умеет любить. И Ойша и ее мать в плену, в обагренных кровью руках. Удрученный этими мыслями, Хайдаркул дошел до дому. Он зажег лампу и, глубоко вздохнув, огляделся. Да, это все та же комната, где жила когда-то рабыня Дилором, та самая, где справляли свадьбу Фирузы и Асо… Тот же домик и та же комната… Теперь в ней появились старенький, вытертый ковер, железная кровать, стол, стул… Комната приняла обжитой вид. Хайдаркул снял шинель, повесил на гвоздь, из чайника, стоявшего в нише, налил в пиалу холодный чай, выпил, разделся и лег на кровать. Хотел почитать газету, но не мог сосредоточиться, разные мысли одолевали его. Ведь он так и не дал точного ответа Акчурину. Как будто и не отверг его предложения, и не принял окончательно… Решил завтра снова поговорить об этом, рассказать о всех своих сомнениях, объяснить, почему не сможет работать с Асадом. Да, но ведь этот вопрос обсуждался уже на секретариате, там и решили, именно его наметили в комиссары. Разве может он, преданный член партии, не выполнить ее приказа?! Ничего не поделаешь, придется работать с Асадом. А может, оно и к лучшему, может, он убедится, что его подозрения напрасны и у Асада просто дурной характер… Или, наоборот, ему в руки попадут такие улики, которые помогут разоблачить Асада до конца. Неприятно работать с этим человеком, зато многое удастся выяснить. Конечно, придется временно оставить это жилье и поселиться в загородном Дилькушо. Может быть, у Сайда Пахлавана? Нет, нельзя, там надо быть с Саидом в официальных отношениях. С его помощью наладить связь с рядовыми и начальниками отрядов войска Асада. Много выдержки и терпения понадобится для этого… О сестре и племяннице затевать разговора не станет, пока Асад сам не заговорит. Исподволь будет осуществлять свою главную задачу, организует партийную ячейку, вовлекая в нее все больше людей. С этой мыслью Хайдаркул уснул, но и во сне его тревожил беспокойный образ Асада Махсума. Той же ночью Ойша долго не спала, она ждала мужа. На душе было смутно и грустно. Разговор с матерью не клеился, старуха за день устала, хотела спать и, с трудом перемогаясь, отвечала на вопросы дочери. Наконец, не выдержав томительного бодрствования, сказала: — Ну, дочка, поздно уже, ложись! Вздремнешь немного до прихода мужа. Я головы не могу поднять, так спать хочется… — Погодите, — сказала Ойша, что-то припоминая, — я хотела спросить у вас: если снится не муж, а кто-то другой и целует, что это значит? — Неужто тебе такое приснилось? — удивилась мать. — Да. Вчера ночью. Ваш зять поздно пришел. Я вздремнула… Вдруг вижу — Карим, ну, как живой, нарядный, в новом костюме, смеется, сияет… «Ойша, говорит, ты по мне не соскучилась?» — «Соскучилась», — говорю. «Пойдем тогда». Взял меня за руку и потащил не то в цветник, не то в сад… «Знаешь лекарство от тоски?» — спрашивает. «Нет», — говорю. Тогда он оглянулся по сторонам, крепко обнял меня, поцеловал в щеку. Я тоже обняла его и поцеловала. Тут вернулся Махсум, и я проснулась… Старуха всполошилась, екнуло сердце, сна как не бывало. Вспомнила Карима, — продолжала Ойша. — А Махсум что-то стал равнодушнее… Возвращается домой поздно ночью, днем никогда не заходит. А раньше? Каждый час появлялся, с ума сходил. Работы много, — хотела успокоить дочь Раджаб-биби. — Занятые люди обо всем забывают. Ты не обижайся, он тебя любит. И сон твой к добру. Чужого мужчину увидеть — значит мальчика родить, говорят. Послал бы тебе бог мальчика, похожего на Карим-джана! Хотелось бы знать, как здоровье Карима. — Наверно, поправился… Хорошие врачи вылечат! — Вернулся ли он в Бухару? — Не знаю… Но где бы ни был, всюду он лучше всех! — Ох, хоть бы Фируза навестила нас еще разок… С ней легче на душе становится. Я так здесь одинока. А я как соскучилась по брату! От него ни весточки. Неужели так и Будут они вечно враждовать?.. Да, но видать конца!.. Что поделаешь? А вы, мама, идите спать. Ипджаб-биби пошла к себе, а Ойша сидела, погруженная в невеселые мысли. Весть о том, что Карим жив, потрясла ее до глубины души, взбудоражила все чувства. Ее мучило раскаяние, преследовало сознание своей вины. Ей казалось, что она упала в бездну, из которой выбраться невозможно. Асад Махсум заметил, что она сама не своя, и однажды, лаская ее, сказал: — Ты стала какой-то рассеянной, совсем другая. Может, разлюбила меня? Скажи, что случилось? Да, он не ошибся, она стала совсем другой. Раньше ласки его восхищали ее и радовали, теперь она больше не верила в их искренность. Не он ли, Асад, заверил ее, что Карим убит? А это оказалось ложью! Так может ли она после этого верить его льстивым словам, его ласкам?! До нее и раньше доходили от служанки слухи о его жестокости, о том, что он истязал и мучил невинных людей, собственноручно убивал их. А потом ночью приходил к ней и этими самыми руками, залитыми кровью жертв, обнимал и ласкал ее. Жестокий человек! Ойша сказала об этом матери, но та старалась успокоить: «Кто знает, правду ли говорит служанка о невинных жертвах? Ведь он назначен на свой пост бухарским правительством для борьбы с басмачами… Тут не обойдешься без крови… Не забывай, что твой муж — военный человек и действовать приходится по-военному. Помнишь, как говорил мудрый шейх Саади: «Либо не дружи с вожаками слонов, либо приспособь свой дом для слона». Ты должна быть в мире с мужем, верить только ему, а не слушать все этиразговоры и сплетни… Он предан тебе, ни тебя, ни меня никогда не обижает. Это ли не счастье? Так что не расстраивайся, не горюй!..» Увещевания матери действовали благотворно. Конечно, иного выхода нет. Нужно покориться судьбе, спасибо и на этом! Но что ей делать, как себя вести, если в один прекрасный день она лицом к лицу встретится с Каримом? Как он любил ее! Они дали обет быть верными друг другу. И если скажет: «Вероломная, ты нарушила свой обет!» что она ему ответит? Пусть земля расступится под нею и поглотит, чтобы скрыть ее стыд и позор! «Ох, Карим, Карим-джан, забудь меня, не вспоминай о прошлом! Я не достойна тебя, благородного, чистого. Я только жалкая женщина, беззащитная, слабая, безвольная… Я лишь жена — игрушка в руках сильного, властного мужчины, искусственный цветок бел аромата… Слышала я, что Советская власть дала женщинам свободу, что женщины могут открыть лицо, говорить с кем угодно, выступать на собраниях, работать наравне с мужчинами… Все это не для меня… Я только жена, слабая, как горсть перьев, дуньте — и нет их, улетели… Я жена — горсть перьев… Я жена — горсть перьев… Я жена — горсть перьев!..» Под ритм этих слов Ойша уснула и не знала, долго ли спала, когда в комнату вошел Махсум. За окном еще была тьма, а в комнате, недалеко от двери, горела лампа. Махсум молча сел на край кровати и тихо начал раздеваться. — Который час? Что, уже утро? — спросила сонная Ойша. — Я разбудил тебя? Еще рано. Спи! — Я только недавно заснула… все сидела, ждала вас. Вижу, долго нет, подумала уехали куда-нибудь, и легла. Чайник я закутала, горячий… Съедите что-нибудь? Есть холодное мясо. — Нет, я устал, есть не хочу. Отдохнуть в твоих нежных объятьях, все позабыть… вот о чем я мечтаю. — Отчего вы так устали? Разве у вас нет помощников? — В особо важных делах я должен сам разбираться. Враги не прекращают действовать; если проявим хоть минутную слабость, они нас подавят. Но ничего, потерпим, скоро уже. Покончим с ними, войдем в Бухару и — довольно с меня кочевой жизни! Возьму большой дом, заведу там все по своему вкусу. Там будет большой роскошный зал для приема гостей. У самого эмира закружится голова, когда увидит. Каждый день будут пиры, празднества, забавы, музыка. Я вижу, ты заскучала здесь одна. А у меня нет времени тебя развлекать. — Нет, нет, — залепетала Ойша, — я не скучаю. Только мама соскучилась по дядюшке Хайдаркулу… Вот если бы вы с ним помирились! Асад Махсум призадумался: а почему бы действительно не помириться? Предлог хороший — желание жены и ее матери. Дело его еще не окончательно готово, джигиты курбаши еще ненадежны, а с Хайдаркулом лучше быть в хороших отношениях. — Да сам-то твой дядя Хайдаркул… — начал он и замолк, ложась в постель. Укрывшись стеганым одеялом, продолжал: — Сам Хайдаркул не хочет мириться. О, если бы он перестал со мной враждовать! Ведь никаких для этого причин… Я всей душой хочу мира, готов поклониться ему в ноги, в дугу согнуться перед ним! — Зачем так?.. Дядя скромный человек… Но вот с какой стороны к нему подойти? Хорошо бы, мама стала посредницей между нами, ее он послушается, он ведь младший брат… Позвольте маме пойти к нему. — Хорошо, если не будет другого выхода, так и сделаем, — сказал Асад, засыпая. И вскоре раздался его мерный храп. Поздним утром, когда он вышел во двор, к нему подошел Сайд Пахлаван с неприятным сообщением: — Басмачи не явились на утреннее учение. Как их ни уговаривали, не помогло… Наим ругался, ругался… Пришлось отпустить командиров. Асад привычным жестом схватился за бороду. — Во-первых, не называй их басмачами, они — джигиты, новобранцы. Во-вторых, Наим поступил необдуманно, отпустив командиров. Нужно было заставить явиться на занятия… Любыми средствами! — Передам! — Где Окилов? — Ждет вас в мехманхане. В мехманхане Асад дал полную волю гневу. — Почему допустили, чтоб сорвались занятия? — орал он. — Где вы были? Что, нельзя было расстрелять парочку непослушных?! Все вы бездельники, ротозеи!.. Дашь им потачку — на голову сядут, верхом на вас ездить будут, как на ослах… Немедленно гоните всех на занятия! Пусть побегают два часа без передышки… Вы должны следить за всем. Наим ничего не сообщил мне… А я другими делами был занят. Какие еще дела?! Это самое главное, неотложное дело. Разве дела поважнее?! Неть, председатель! — веско сказал Окилов, глядя смело Асаду. — Есть! Асад, гневно дернув плечом, сел за стол. — Докладывайте! — Звонил Низамиддин, сообщил, что через полчаса вместе с ним явятся Акчурин и Хайдаркул. Все члены комиссии и командиры войсковых частей должны присутствовать на чрезвычайном собрании… — Какое еще собрание? Не пора ли оставить нас в покое?! — Я привел в порядок бумаги, — продолжал Окилов, — послал Исмат-джана в казарму — проверить, все ли там у ребят в порядке, и к командирам — с приказом явиться на собрание. Сам секретарь партии пожалует, шутка ли? — Пусть едет, пусть, — раздраженно сказал Махсум. — Но что мы скажем о недавно появившихся джигитах? — Скажем, что они сами просили об этом. Я послал Исмат-джана, он предупредит их, научит, что говорить. — Нужно сказать, что их меньше, чем на самом деле, — сотня джигитов из бедняков, и все. — Хорошо! Никто в загородном Дилькушо и не догадывался, зачем едут к ним столь ответственные товарищи. Подчиняясь приказу, к одиннадцати часам утра на большой террасе и во дворе собралось десятка три командиров войск Асада и начальников из банды курбаши. Ждать пришлось недолго. Подъехал фаэтон, и из него вышли Низамиддин, Акчурин, Хайдаркул. Сам Асад Махсум вышел к ним навстречу и вместе с Исмат-джаном и Оки-ловым провел их в мехманхану. — Пусть войдут и командиры, — сказал Акчурин. — Отдохните немного… Выпейте чаю… — предложил Асад. — Чай? Пожалуйста! Вот мы и начнем разговор за чаем, — сказал Низамиддин. По его лицу Асад понял, что он очень волнуется. — Товарищ Окилов, — сказал Асад, — распорядитесь, чтобы Наим ввел джигитов, а дядюшка Сайд похлопотал о чае. Через несколько минут вошли военачальники и расселись на ковре. Сайд Пахлаван поставил перед гостями чай и поднос с угощением. — Дорогие братья, — ласково заговорил Асад, обращаясь к присутствующим — к нам пожаловали высокие гости. От Центрального Комитета партии коммунистов прибыл сам ответственный секретарь товарищ Акчурин… Поприветствуем его и выслушаем, что он нам скажет. — А здесь тепло, оказывается, — сказал Акчурин, снимая шинель. — Без шинели как-то свободнее себя чувствуешь, а у нас сегодня — свободный разговор. — Он приветливо улыбнулся. Улыбка была редкой гостьей на губах этого высокого худощавого человека. — В этом доме, где мы сейчас находимся, всего несколько месяцев назад жил эмир Алихан. Он и его приспешники сосали кровь из народа. Наша красная революция прогнала эмира, его трон и корону сровняла с землей… Трудящийся народ получил желанную свободу, возможность самому решать свою судьбу. Но враги революции не успокоились, строили козни и создавали помехи строительству новой жизни. Для борьбы с ними Советская власть, помимо отрядов милиции и народной охраны, создала еще Чрезвычайную окружную комиссию по борьбе с басмачами, н которой вы, друзья, товарищи, и работаете. Организация эта работала весьма успешно. Но проверочная комиссия выявила и ошибки и недочеты В связи с этим Центральный Комитет партии коммунистов решил оказывать постоянную помощь Чрезвычайной комиссии и по возможности укрепить ее состав. Сегодня с нами приехал товарищ Хайдаркул, назначенный к вам комиссаром. Активный революционер, преданный партии коммунист, человек с большим жизненным опытом, политически высокограмотный, он как нельзя лучше подходит для этой работы. Работая с ним, вы добьетесь больших успехов, изживете многие недостатки. Акчурин остановился на ближайших задачах комиссии, мерах по укреплению Советской власти и на этом закончил свое выступление. Хайдаркул попросил слова. — Дорогие братья, — начал он, — по своему возрасту я не очень гожусь для этой работы, но Центральный Комитет думает иначе, значит, спорить не приходится. Что такое комиссар? Комиссар ведет политическую и партийную работу в армии, помогает советом. Наша Красная Армия — революционная армия. Она защищает свободный труд советских людей, возможность спокойно строить новую жизнь. А тех, кто мешает этому, она уничтожает. В процессе борьбы она приобретает все больший опыт, делается все организованней… Всему этому помогает комиссар. Трудная работа, но я уверен, что все собравшиеся здесь мне помогут и мы сообща выполним нашу задачу. К этому же призвал, хоть и очень вяло, выступивший после Хайдаркула Низамиддин. Наконец взял слово сам Асад Махсум. Он был очень раздражен и обозлен, но внешне никак этого не проявлял, даже улыбался. — Очень рад иметь помощника и даже нескольких… Ведь две головы лучше одной, а четыре лучше, чем две. Было нас трое в комиссии, теперь станет четверо, и очень хорошо! Но, товарищ Акчурин, позвольте остановиться на двух вопросах… Асад помолчал, глядя на Акчурина. — Пожалуйста! — Первый вопрос: я не обидчив, но объясните так, чтобы я понял, почему Центральный Комитет вдруг решил приставить к нам комиссара? Как это понять? Неужели подорвано доверие к Окружной комиссии, за несколько месяцев проделала такую большую работу? Асад умолк. — Ответить на этот вопрос или сразу на оба? — спросил Акчурин. — Ответьте, пожалуйста, на этот. Низамиддин сидел ни жив ни мертв от страха. Зная запальчивость Аса-да, он боялся скандала, да еще в присутствии стольких людей, а Акчурин шутить не любит, может придраться к случаю и снять с работы. Как предупредить это, успокоить Асада, призвать к порядку?.. Невозможно, он сидит слишком далеко. Комиссар назначается вовсе не потому, что потеряно доверие к вам, — сказал между тем Акчурин. — Если бы доверие было потеряно, то меры были бы иные… В данном случае мы хотим облегчить ваш труд. Носимые и политические комиссары теперь, как правило, всюду. — Спасибо, что разъяснили… Значит, таково правило, хорошо. Второй вопрос заключается в следующем. Удобно ли товарищу Хайдаркулу быть при мне комиссаром? Все мы его хорошо знаем и очень уважаем, но мы с ним состоим в семейных отношениях, причем настроены друг против друга… Как же нам вместе работать? — Я отвечу вопросом на вопрос: вы тоже относитесь к товарищу Хайдаркулу враждебно? Асад призадумался, а потом сказал: — Я?.. Нет! — А если так, то и он вам не враг Не правда ли, товарищ Хайдаркул? — Так! И прежде всего потому, что я не смешиваю личные дела с общественными. Наши разногласия касаются государственных и общественных дел. Если Асад Махсум будет энергично работать на пользу нашего общего дела, мы несомненно станем друзьями. — Ну, значит, вопрос разрешен, — сказал Акчурин. Вы хотите еще что-то сказать? — обратился он к Асаду. — Да, я хочу сказать, что товарищ Хайдаркул хорошо знает меня, мой характер… Если мы найдем общий язык, я с радостью буду ему подчиняться. Но если каждый мой поступок, мои предложения вызовут несогласие с его стороны, то я предупреждаю в вашем присутствии, товарищ Акчурин, что вряд ли смогу сдержаться… Низамиддин рывком поднял руку и заговорил наставительно: — Это не дело. Мы ведь здесь не делим наследство вашего отца. При чем тут ваш характер?! Вам придется работать вместе, один раз вы его убедите, как лучше действовать в том или ином случае, другой раз он вас убедит… Но если вы будете все время препираться, то это только на руку нашим врагам, они улучат момент, нападут внезапно и принесут немалый вред. Поэтому знайте, что с сегодняшнего дня у вас есть опытный помощник в деле воспитания ваших воинов, их политического просвещения… А это сейчас очень важно. — Как смотрят на это командиры? — спросил Акчурин. — Да, говорите! — оживился Асад, обращаясь к сидящим ближе к двери Наиму, Шакиру, Орзукулу, Ахмеду. Первым откликнулся Орзукул: — Да что сказать, правительству видней, оно поступает мудро. Мы довольны. — Если наш хозяин согласен, то и мы полностью согласны, — сказал Наим. — Вот и хорошо! Значит, разговор окончен, — сказал Акчурин. — Итак, с этого дня товарищ Хайдаркул приступает у вас к работе в качестве комиссара. Отведите ему рабочее место, создайте благоприятные бытовые условия. Обо всем сообщим в Центральный Комитет. Если в чем будет нужда, обеспечим всем необходимым. Мы не сомневаемся, что в скором времени будут изжиты все недостатки и ваше дисциплинированное войско вольется в ряды доблестной Красной Армии. Совещание кончилось. Командиры ушли. Приехавшие из города стали обсуждать вместе с Асадом Махсумом и его приближенными ближайшие дела и задачи.Глава 11
Прошла зима, кончилась лютая стужа. На смену ей явилась красавица весна и стала владычицей земли, неся тепло и радость. Это была первая весна в свободной Бухаре. Впервые видела она свободных дехкан, трудящихся на своей земле, обильно орошенной водой канала, принадлежащей ныне равно всем. Увидела она и закрытые двери опустевшей подземной тюрьмы, где еще так недавно томились ни в чем не повинные люди, подвергавшиеся жестоким пыткам. Регистан стал местом народных гуляний. Снега в тот год выпало мало; потому-то при сильном и стойком морозе долго-долго держались обледенелые кучки снега, ставшего грязно-серым от пыли. Но весна растопила их. По вечерам нередко сгущались темные дождевые тучи, часто-часто сверкала молния, гремел гром, первые крупные капли дождя предвещали ливень. Разразившись, он быстро проходил, ласковый, приятный ветерок разгонял остатки туч, зажигались звезды. По утрам они исчезали с первым золотым лучом солнца. В чистом, омытом дождем лазурном небе затевали веселую игру ласточки. Улицы Бухары оглашались призывными возгласами продавцов сума-лака. «Аромат весны — сумалак, хорош для еды — сумалак, на завтрак вам — сумалак…» На улицах полно ребят, играющих в чижика, в пятнашки… А иные уже купаются в хаузе. Весна и в доме Фирузы. Она родила красивую девочку, названную Гульбахор. Это имя дала ей Оймулло Танбур. Счастью Фирузы и Асо не было границ, они просто дрожали над ребенком. Сорок дней после родов Фируза, как и полагалось, не выходила из дому. Когда кончился этот срок, она пошла в баню, вымылась с наслаждением. Вечером того же дня она и Асо долго обдумывали, во что обойдется им прием гостей, который решили устроить по случаю рождения ребенка. Гульбахор спала, а они тихо беседовали. Как ни судили, как ни рядили, все равно получалось, что, заложи они и душу, и тело, и все свое достояние, им не по средствам устроить большой пир. — А кому это нужно? — сказала разумная Фируза. — Сейчас трудное положение, все дорого, у нас нет запасов… Зачем залезать в долги? Пригласим самых близких друзей, угощение будет скромное… А придет время, появится возможность, мы снова соберем гостей, уже побольше, и прием устроим побогаче. На этом и порешили. На балахане в день встречи друзей собрались мужчины — Хайдаркул, Сайд Пахлаван, Карим и еще несколько приятелей Асо. На женской половине дома были учительницы женского клуба, ближайшие соседки, подруги Фирузы и, конечно, Оймулло Танбур, это женское общество. — Гульбахор очень ревнива, — говорила она, держа на руках запеленатую девочку. — Она ревнует отца к матери, требует, чтобы и он возился с ней… Потому и в люльку не пожелала лечь, подняла крик: «Бросьте все, только на меня глядите! Я приказываю, а не послушаетесь, вам же будет хуже!» — Да, — подхватила Фируза, — из-за этой крикуньи я забросила все дела в клубе. Ну скажите, — обратилась она к учительницам, — как там, все в порядке? — Слава богу, — откликнулась одна из учительниц, — ваша заместительница хорошо работает, старается… Приехала еще одна, из Турции… Как звать-то ее… Ах да, Хусниддинова… Она учит девушек вышивать, убирать… Только очень плохо говорит, язык у нее заплетается… Оймулло даже стишок о ней написала, не читала еще вам? — Нет! Фируза удивленно смотрела на нее. — Времени не было, — улыбнулась Оймулло. — Ее речь тяжела, неуклюжа… турецкий язык трудный. А она смеется над нашим, говорит, что мы вообще без языка, раз не знаем тюркского. Меня это задело, и я написала стихи. Они еще не закончены, если найду время, напишу еще две-три строфы… — Интересно, — живо сказала Фируза, — завтра же пойду познакомлюсь с ней. — Ее муж Сайд Ахрори, — сказала одна из учительниц, — редактор газеты, вот она и важничает. — Да она и сама важная особа, не только муж ее, — сказала другая. Так вели беседу женщины, а тем временем на балахане все слушали рассказ Карима. — Врачи и не надеялись меня спасти… Мне это после рассказали… «Этот юноша не поправится, увы, и кончит свои дни в больнице…» Я этих разговоров не слышал, а сам себе говорил: «Ладно, вылечусь, все будет хорошо!» И вот, на мое счастье, явился новый врач, пожилой, многоопытный… Осмотрел он меня внимательно, выслушал, улыбнулся и говорит: «Поздравляю». Я от одних этих слов сразу ожил. Неужели правда? Неужели вернусь в Бухару, увижу друзей? О счастье, помоги! Прощаясь, врач спросил, как это со мной произошло. Я рассказал без утайки о моей любви, увядшей, не успев расцвесть, обо всем рассказал, а он рассмеялся и спросил, сколько мне лет. Узнав, что только двадцать два, утешил: «У тебя все еще впереди, будешь счастлив! Но для этого нужна вера в себя, в свои силы, скажи «прочь» отчаянию!» Примерно это же говорили мне и другие, но почему-то именно его слова подействовали на меня ободряюще, я поверил ему до конца. Никакие лекарства не помогали мне гак, как его мудрые наставления. И вот я среди вас. — Как мы все рады видеть тебя здоровым, ласково сказал Хайдар-кул. — Чего только не приходится испытать молодому человеку! Настоящий мужчина не теряется ни при каких обстоятельствах. И добивается своего. Забудь о тяжелом, смело гляди в будущее, тебя ждет счастье. — В Самарканде хороший климат, много воды, фруктов, вкусный хлеб и славные люди, — сказал Тахир-ювелир. Был я там однажды… в год войны суннитов и шиитов… Там ювелиры хорошие. Да ты, наверное, все посмотрел и сам все это знаешь. Но Бухара — твоя родина. Соскучился? — Мало сказать соскучился! Когда я весной немного окреп, врачи разрешили мне гулять по городу. Да, правда, в Самарканде хороший климат. Мне предлагали там работу. Но в Бухаре столько друзей, к которым я стремлюсь всем сердцем, вот и вернулся. — Будешь работать на прежней службе? — спросил Сайд Пахлаван. — Я как-то еще не думал об этом. — Его служба уже известна, — улыбнулся Асо. — Он будет работать со мной. Но пока пусть еще отдохнет дней десять. — Ну, конечно! — твердо сказал Хайдаркул. В этот момент раздался сигнал снизу, означавший, что пора подавать плов. Обязанность эта лежала на хозяине дома, и Асо быстро спустился вниз. Фирузе после родов не терпелось выйти поскорей из дому. Была весна, и, как известно, в это время года каждому хочется подышать воздухом, вырваться из четырех стен. Фируза к тому же беспокоилась о женском клубе — как там без нее справлялись с делом? Но, вняв уговорам Асо и Оймулло, она сорок дней, как полагалось, просидела дома. Наконец кончился этот срок. Асо рано утром ушел на службу, а вскоре и она, покормив ребенка, уложила его в колыбель и попросила Оймулло посмотреть за ним. Оймулло, всей душой полюбившая девочку, с радостью согласилась, но с опаской сказала: — А вдруг она проснется и захочет есть, что мне тогда делать? Фируза улыбнулась. — Развлеките ее, позабавьте… Но мне кажется, что она не скоро проснется, я успею прийти… Я ее хорошо покормила. — Ну ладно! Будь спокойна, что-нибудь придумаю, если и проснется. Фируза прямиком отправилась в клуб. Там уже давно начались. Пройдя канцелярию, она сняла паранджу, чашмбанд и спросила дежурную, в каком классе ведет урок учительница Хусниддинова. В класс она не вошла, а осталась в передней у двери, куда доходило каждое слово учительницы, говорившей по-турецки. Девушки-таджички не понимали ее, а та бранила их, называя тупицами. Фируза немного понимала по-узбекски, научилась в свое время, живя в Арке, и, внимательно прислушиваясь, с грехом пополам разобрала, что говорит учительница. — Я добьюсь, ослицы, вы научитесь говорить по-турецки! Не сбывайте — вы ведь потомки Чингиса, Тимура, Чагатая… Фирузу взорвало, она вошла в класс. Девушки встали. Здравствуйте, учительница, — сказала по-узбекски Фируза, с трудом подбирая слова. — Наши девушки не знают турецкого, но по-узбекски немного понимают. Объясните им попроще, чего вы от них хотите… Кто вы такая? — перебила учительница, пренебрежительно глядя ни нее поверх очков. Я заведую клубом. Вместо приветствия Хусниддинова грубо оборвала: Сибирская язва, видно, у вас на языке выскочила! Что за произношение! А эти ослицы говорят и того хуже! Фируза с трудом подавила гнев. После урока поговорим в канцелярии, — сказала она спокойно. Никого не отпускайте! Покинув класс, она прошла в свой кабинет и, энергично покрутив ручку телефона, попросила соединить ее с председателем Центрального Исполнительного Комитета. — Это вы, господин Абдухамид Муддинов, здравствуйте! Говорит с вами Фируза… Я из женского клуба… Спасибо, и я желаю вам здоровья. Прошу вас, уделите нам немного внимания, навестите нас хоть разок… Хочу кое-что рассказать вам, посоветоваться… Приедете? Очень хорошо. Жду вас! Вот если б и назир просвещения господин Кори-Юлдаш пожаловал… Разговор был окончен. Фируза вскочила и побежала осматривать спальню, столовую, зал заседаний. Как будто все в порядке. Раздался звонок, возвещавший, что урок окончился. Все вышли из классов. Фируза между тем узнала от своей заместительницы волнующие новости. Трех молодых женщин увели из клуба некие «ответственные работники». Днем и ночью подле клуба шныряют в поисках приключений весьма сомнительные личности, заигрывают с девушками, а то входят в дом и уводят их на улицу. — Все это мы сейчас обсудим! — заявила Фируза. Приедут начальники, проведем собрание… — Как же это будет, мужчины и женщины вместе? — Ну и что же? Кто захочет — снимет паранджу, кто не захочет — не снимет! Вскоре явились Абдухамид Муиддинов и Кори-Юлдаш Пулатов. Их встретили учительницы — татарки и узбечки во главе с Фирузой; все были без паранджи. После осмотра клуба Фируза пригласила гостей в зал заседаний. — А сейчас послушайте, что мы вам скажем, есть у нас жалобы, и просьбы, и даже требования. Абдухамид Муиддинов огляделся и сел на один и стоявших в стороне стульев. — Пожалуйста, — сказал он, улыбаясь, мы готовы выслушать все ваши упреки и жалобы. Вполне возможно, что за многими делами Центральный Исполнительный Комитет и не уделял достаточно внимания женскому клубу. Но мы придаем первостепенное значение раскрепощению женщин, их образованию и равноправию… Для достижения этого Советская власть не пожалеет средств! — Спасибо! Поэтому-то я и позвонила вам, сказала Фируза. — На вас вся надежда. Велико значение женского клуба. Женщины и девушки получают здесь образование, их обучают разным ремеслам: мы разъясняем им их права и учим бороться за свою свободу. Но находятся еще среди ответственных работников люди, которые считают, что женский клуб — это рынок невест!.. Они являются сюда как хозяева, уводят понравившихся им девушек. Я не была здесь два месяца, и за это время отсюда выманили трех наивных молодых женщин. — Кто, кто сделал это? — взволнованно спросил Муиддинов. — Я еще не знаю, но непременно выясню и сообщу вам. Это пятнает честь нашего клуба, примите меры, чтобы такое не повторялось! Далее, у ворот и вокруг дома вечно болтаются какие-то подозрительные парни, пристают к женщинам, так что те боятся выходить… А во время моего отсутствия они даже внутрь дома проникали. Надо бы одного-двух милиционеров поставить. Хочу также заявить, что в последние дни питание ухудшилось: мало жиров получаем, и мяса, и сахару… — Я записал все ваши требования и просьбы, они вполне законны. Мы примем неотложные меры, — сказал Муиддинов. — У меня еще есть дело к назиру просвещения. — Пожалуйста, прошу! — живо откликнулся Кори-Юлдаш, полный смуглолицый человек с отвисшими щеками. — По-моему, назират в курсе ваших дел. — В курсе-то в курсе, но хороших учительниц нам не дает, и вообще нам еще трех не хватает. — Напишите нам об этом. Мы непременно найдем и пришлем вам. — Мы уже писали… И что же? Нам прислали турчанку Хусниддинову… Она не знает нашего языка и ругает девушек да и нас — администраторов и педагогов — за то, что мы не говорим по-турецки. — О, это плохо! — заговорил Муиддинов. — Правда, ЦИК постановил, что государственным языком Бухарской народной республики является тюркский и все должны его знать, однако с нашими женщинами, которые еще не овладели им, надо быть гибче, осмотрительней. Где эта учительница? — Она ушла, — ответил кто-то. — И разговаривает она грубо, властно, как хозяйка, — сказала Фируза. — Да, да, — подхватили остальные, — очень груба со всеми. — А вы увольте ее! — Не так-то это просто: она жена Сайда Ахрори. — Ну и что? Подумаешь! Услышав это, Кори-Юлдаш поднялся с места и торопливо сказал: — Хорошо, хорошо, мы заберем ее, а для вас найдем другую, может быть, русскую, знающую таджикский язык. — Хорошо бы, — сказала Фируза. Собрание продолжалось. Разговор шел о нехватке книг, тетрадей, о том, как проводить каникулы, и о многом другом. Муиддинов пообещал предоставить женскому клубу одну из правительственных дач, где все женщины смогут хорошо отдохнуть. На этом собрание закончилось, приехавших угостили чаем, и они отбыли. Тут Фируза вспомнила о доме, о дочке и всполошилась: бедная Гульбахор, наверно, проснулась голодная, кричит. Она быстро распрощалась со своей заместительницей, схватила паранджу и чашмбанд и чуть ли не выбежала во двор. Во дворе она увидела только что вошедшую Анбари Ашк. — Здравствуй, Фируза-джан, — сказала она, — поздравляю с окончанием сорока дней! Ну как, жива-здорова? Как дочка, Оймулло? Самое главное — здоровье! Я вот болела, из дома не выходила, не знаю, что с моей подопечной Оим Шо. Вот пришла навестить. — С Оим Шо все в порядке, учится… Староста класса. Она, наверное, в своей комнате, заходите, а я спешу домой, оставила дочку на попечение Оймулло. Навестите нас. До свиданья. С этими словами Фируза выбежала на улицу, а тетушка Анбар пошла к Оим Шо. С тех пор как Оим Шо ушла от Хасанбека, она жила в клубе. Ей не пришлось учиться грамоте с самого начала, она уже была грамотной, много читала, быстро усваивала все, что преподавали, помогала вести клубную работу. В последнее время иногда уходила домой — Ходжа Хасанбек, видимо, побаивался приставать к ней, у него были свои заботы. Оим Шо думала даже на время каникул совсем переселиться из клуба в свой дом, помогать старухе матери по хозяйству. Тетушка Анбар застала Оим Шо за чтением газеты «Бухоро ахбори». — Как хорошо, что наконец пришли! — радостно воскликнула молодая женщина и побежала ей навстречу. Но в голосе ее слышался упрек. — Я уже все глаза проглядела, ожидая вас. — Попрекайте, попрекайте, вы правы, Оим! Заботы и хлопоты совсем одолели! А тут еще болела. Ничего не поделаешь старость! И старик себя неважно чувствует. Дети учатся… Но довольно обо мне. Как вы поживаете, как идет ученье? — Спасибо, спасибо, хорошо! А сердце от тоски разрывается. — Вы тоскуете? — удивилась Анбар. — Все в клуб ходят развлечься, а вы, живя тут, тоскуете. Странно! — Сама не знаю, что со мной, — вздохнула Оим Шо. — Ничто не радует, смотреть ни на что не хочется… Девушки веселятся, играют, в бубен бьют, а я не могу. Правда, как-то одна молодая женщина рассказала мне о своих горестях. Я поплакала вместе с ней, и как-то легче стало. Поднялась я тогда вместе с девушками на крышу, оглядела все вокруг и облегченно вздохнула. Весна! Я и не заметила, когда она пришла. — Да, весна, — сказала задумчиво тетушка Анбар. — Ваша тоска мне не нравится. Человек беспричинно не тоскует. Вы слышали, говорят, на Регистане народное гулянье, празднество по случаю Ноуруза? — Нет, ничего не знаю… Что за гулянье? — Небывалое! Ярмарка! Шатры поставили рядами, цирк, чайханы, рестораны… Все на диво! Иллюминация, какие хочешь развлечения. А распорядителем этот самый Насим-джан, сын хаджи Малеха. Видела я его на белом коне, с ним еще двое, командует, распоряжается… Ну прямо эмир! — А кто это — Насим-джан? — спросила Оим Шо, притворяясь, что не знает. — Да тот, что расчистил дорогу для женщин тогда, в день праздника… Ах, вы ведь не были! Но мы с вами видели его на Регистане. — А что, он красив? — Вот увидите! Пойдемте и на гулянье посмотрим. Оим Шо обрадовалась, сразу повеселела. — Хорошо, идем! Вот только возьму разрешение. — Идите, идите, а я газету почитаю. Тетушка Анбар была не очень-то грамотная, по слогам и то с трудом читала, но старалась каждый день попрактиковаться в чтении. Ее внимание привлекло такое извещение: «Чагатайская выездная труппа при политотделе Туркфронта прибыла 29 марта в Каган. С 1 апреля в Бухаре на площади Истиклоль будет представлена вторая часть пьесы Хамзы Хаким-заде «Трагедия Ферганы» под названием «Жертва честности» в четырех действиях». На другой странице газеты тетушка Анбар прочла приказ: «Женщинам без спутников запрещается ездить верхом на лошадях. Нарушившие этот приказ будут подвергаться аресту, а лошади — конфискации». Подписан приказ заместителем начальника окружной милиции хаджи Фай-зуллой. Тетушка Анбар от души рассмеялась, чем немало удивила вернувшуюся в это время Оим Шо. — Что с вами? — Вы прочитайте только этот приказ, — сказала тетушка Анбар. — Женщину, которая без спутника поедет верхом на лошади, арестуют, а лошадь конфискуют… Вот я подыщу себе верблюда и буду ездить на нем… — А, — воскликнула, тоже смеясь, Оим Шо, — хаджи Файзулла испугался женщин на лошадях… — Не подозревает даже, что собственная жена оседлала его, сидит на шее и погоняет куда хочет… — Да, да! — Оим Шо, заливаясь смехом, начала быстро одеваться. Народное гулянье в честь Ноуруза было организовано правительством Бухары. Председателем комиссии, руководившей устройством празднества, был Насим-джан. В те времена подле Арка сильно пострадавшие здания были снесены. Образовавшуюся широкую площадь распланировали, построили на ней столовые, чайханы, торговые ряды, зрелищные заведения. Многие правительственные и общественные организации воздвигли свои павильоны. Например, павильон Центрального Комитета Коммунистической партии, павильон молодежи, Назирата здравоохранения, профсоюзов и другие. Построенные в разном архитектурном стиле, один другого наряднее и краше, они словно соревновались в гостеприимстве. Чуть ли не круглые сутки в них горели лампы, толпились люди. Хозяева лавок и мастерских, ювелиры, торговцы фруктами, сластями, мануфактурой выставили напоказ свои лучшие изделия и товары. Из столовых доносились соблазнительные запахи, привлекавшие много народа. А каких только не было на Регистане развлечений — тут и канатоходцы, и борцы, и фокусники… И все гудело, шумело, то и дело воздух оглашался взрывами смеха. Словом, Регистан стал неузнаваем. В молодежном павильоне стены были покрыты картинами на революционную тему. Тут опытными пропагандистами проводились беседы о молодежном движении. Хорошо угостив каждого входившего туда юношу, ему на прощанье вручали красную карточку, и это значило, что он стал членом молодежной организации. Интересные встречи проводились в павильоне народного образования. По вечерам там устраивались настоящие концерты с участием лучших музыкантов, певцов и танцоров. Днем для детей давались представления. Радуясь успешно организованному праздничному веселью, Насим-джан успевал повсюду. Он то разговаривал на улице с мастерами, то заходил в павильоны и наводил там порядок, иногда заглядывал в столовую перекусить, в чайхану — выпить чаю… Его всюду зазывали в гости, но он нигде не оставался подолгу, а, обойдя свои «владения», садился на белого коня и уезжал. Вот сюда и привела тетушка Анбар свою любимую Оим Шо. Вечерело, веселье было в самом разгаре. Молодая женщина, сидевшая уже несколько дней безвыходно дома, даже растерялась от избытка впечатлений. Куда раньше идти, по какому ряду, в какой павильон? Впрочем, женщин в павильоны не очень-то приглашали. Тетушка Анбар и Оим Шо останавливались у входа в павильон и оттуда осматривали его, внутрь не входили. Многие павильоны были отведены под выставки; стены пестрели диаграммами, картинами. Дойдя до площадки канатоходцев, Оим Шо увидела Насим-джана, что-то обсуждавшего с двумя мужчинами. Она даже приостановилась. — Что с вами? — спросила тетушка Анбар. И, увидев, на кого смотрит Оим Шо, сказала: — Это Насим-джан. Вы его знаете? Насим-джан тем временем показывал товарищам какой-то сувенир. Оим Шо невольно пришли на память стихи Хафиза, она даже произнесла их вслух: Кто глину в злато превращает сразу — Не поглядит на нас и краем глаза! Словно притянутый ее голосом, Насим-джан посмотрел в их сторону и улыбнулся. А может, он заметил, что-на него обратили внимание? Так или иначе, Оим Шо страшно смутилась и чуть не бегом направилась в сторону хауза. Тетушка Анбар едва поспевала за ней. — Что с вами, почему вы так бежите? — Сама не знаю… Умираю от жажды… — Выпейте воды с сиропом. — Она не утолит ее! — Скажу Насим-джану, чтобы подал вам пиалу чая. — И вы думаете, этого достаточно? — усмехнулась Оим Шо и, умерив шаг, пройдя от хауза к мечети, присела на софу подле минарета. — Ох, устала, — вздохнула она. Подле хауза толпилось много народу — ребята, водоносы, старики… Кто сидел, отдыхая, на ступеньках, кто наполнял бурдюк водой для дома, кто пил воду… На чисто подметенной площадке перед мечетью были расстелены молитвенные коврики, но молящихся не было. Сгущались сумерки, становилось все оживленней. Цирк сверкал огнями иллюминаций, играл духовой оркестр, на балкон над входом выскакивали клоуны, артисты, зазывали в цирк. Народ все прибывал и прибывал. Начиналась увлекательная ночная жизнь в городе-сказке. — Становится темно, — сказала тетушка Анбар. — Пора домой. — Что ж… Но пройдемся еще немного. Они снова пересекли площадку канатоходцев; Насим-джана там уже не было. Прошлись по центральной части площади, где расположились главные павильоны. В павильоне народного образования, видимо, готовились к большому вечеру, там должны были выступить известные певцы. У этого павильона Оим Шо лицом к лицу столкнулась с Насим-джаном. Он разговаривал с кем-то у входа. И снова она была поражена его красотой. Никогда в жизни Оим Шо еще не испытывала подобного чувства. В ее преждевременно увядшее сердце влилась живительная струя юности, и оно забилось совсем по-молодому. Она то и дело вздыхала, словно боялась, что иначе сердце перестанет биться. И это все потому, что она увидела Насим-джана? Неужели раньше ей не приходилось встречать таких же привлекательных молодых людей, с такой же милой улыбкой, изящными манерами, таких же решительных и храбрых? Ее ответом на этот вопрос было бы одно только слово: нет! Насим-джана пригласили в павильон. Когда он скрылся за дверью, тетушка Анбар спросила, лукаво улыбнувшись: — Теперь можем идти? — Да-а, — задумчиво ответила Оим Шо и медленно двинулась дальше. Она так ушла в себя, что не отвечала на вопросы своей спутницы, не слышала ее восхищенных возгласов при виде сверкавших огнями павильонов. Лишь когда они покинули Регистан и зашагали по тихой безлюдной улице, она заговорила: — Спасибо вам за то, что привели меня сюда! Но увы, тут я встретила духа красоты… — Почему «увы»? Увидеть красоту — это счастье! — Счастье для человека, у которого два сердца. А если только одно, да и то уже разбито?.. Все же и это разбитое единственное сердце попало в плен… Что делать? — Ну, из плена мы вызволим! — А можно найти и другой выход… — Какой? — Безвыходный плен… Тетушка Анбар ласково улыбнулась: — О, тогда в плен попадут два сердца… — Милая тетушка!.. — сказала Оим Шо и умолкла от избытка чувств. — Твоя тетушка все для тебя готова сделать! Послушай, Насим-джан не женат, мать его умерла, есть только старик отец… Если хочешь, я завтра же пойду к нему и так очарую, рассказав о тебе, как ни один волшебник бы не смог. — Мне не везет, я несчастливая, — вздохнула Оим Шо. — Вот увидишь, я принесу тебе счастье! — Что-то не верится… — Скажи, согласна? — Сама не знаю… Разговор был окончен. Они дошли до дома.Глава 12
Хаджи Малех, отец Насим-джана, лежал на смертном одре. Он даже пищу принимал уже с трудом. Но о себе не думал, только о единственном сыне. Сколько, бедняга, пережил трудностей в свои молодые годы! Стал революционером… Пришлось бежать из родного города… Скитался на чужбине… Какие лишения пришлось испытать! А теперь, когда революция победила, все равно ни покоя, ни отдыха нет у него. То в ЧК, то в исполком, то еще куда-нибудь мчится. Днем по учреждениям бегает, а ночью с солдатами на конях скачет. О себе никогда не думает! Покойница его мать так и не дождалась, чтобы сын познал счастье семейной жизни; теперь вот и отец умирает, а он все не женат… Спутался с какой-то турчанкой. Хоть бы не была она женой правоверного! Обманом завлекла молодого человека, не будет добра от этого… Что люди скажут? Отца не послушался, вот и попал в руки хитрой женщины! Как удержать его? — Пришел Насим-джан домой? — слабым голосом спросил старик у свояченицы, ухаживавшей за больным. — Явился, — ворчливо ответила она. У себя в комнате. — И та женщина с ним? — голос старика дрожал от волнения. — Да, та, с глазами как у совы! — Скажите ему, что я хочу его видеть, пусть придет сюда! Старуха вышла, и через несколько минут пришел Насим-джан, нарядно одетый. — Вы меня звали? — Да, — сказал старик, с трудом приоткрыв глаза. — Как себя чувствуете? Принимали прописанные доктором лекарства? — Ты мой врач и ты мое лекарство! Можешь ты наконец понять это? — Я все понимаю… Но чего вы от меня хотите? — Брось эту коварную, прогони ее! Женщина, изменившая мужу, будет изменять и другому. Эта чужестранка принесет тебе только зло! Отчего она бросила родину и приехала с этим… как его Саидом Ахрори? Брось ее! Сотни девушек были бы счастливы стать твоей женой! Брось эту… — Хорошо! — Вот умница! В сундучке, что в нише, лежит мешочек с золотом. Возьми, дай ей, сколько она потребует, и пусть уезжает, пусть оставит тебя в покое! Сам отправь ее… — Хорошо, хорошо, отправлю… — А потом… если, даст бог, поправлюсь, найду жену для тебя. Силы старика иссякли, он умолк и задремал. Насим-джан, подождав немного, достал из ниши над головой отца сундучок, вынул из него довольно тяжелый мешочек и, положив в карман халата, тихо удалился. В это время в его комнате кокетничала сама с собой перед зеркалом знакомая нам Хусниддинова. На ней было шелковое платье, отделанное плиссированным рюшиком, черные волосы свободно падали на плечи, в голубых глазах искрилось лукавство… Белила, румяна, сурьма густо покрывали ее лицо, так что трудно было узнать, какое оно на самом деле. Вошедшего в комнату Насим-джана она встретила искусственной улыбкой, в кокетливом взгляде таилось коварство. — Ну, что хотел от тебя старик? — спросила она по-турецки. — Ничего особенного, — ответил он на том же языке. — Хотел знать, как идут мои дела. — А разрешение ты у него спросил? — Конечно!.. — Ну, а он что, дал? — Дал! — сказал Насим-джан улыбаясь. Женщина крепко обняла его и поцеловала в губы. — Милый мой, уедем поскорей из этого пыльного, неуютного города!.. Бежим от моего противного, глупого мужа! Зачем нам эта разоренная страна?! В Турции мы будем счастливы. Нас ждет веселая, легкая жизнь… Ты скинешь свою мешковатую одежду, наденешь изящный костюм из английского сукна, на голову — турецкую феску… Впрочем, и твоя каракулевая шапка тебе идет, она сшита по турецкому образцу. Из твоего жилетного кармана будет свисать золотая цепочка от часов, на носу — золотое пенсне… И я наряжусь под стать тебе… Мы будем есть в самых лучших ресторанах, кофейнях, кататься по Босфору… Наша жизнь превратится в сплошной праздник… — Передохнув минутку, она продолжала: — Но, дорогой, на все это нужны деньги, и немалые. Терпеть там лишения? Ни за что! Если можешь, возьми с собой золота побольше, драгоценных камней! — О деньгах можешь не беспокоиться. Вот этого нам надолго хватит, — сказал Насим-джан, вынимая из кармана наполненный золотом мешочек и тут же положив его обратно. — Вот хорошо! Тогда пойдем сейчас же к Низамиддину-эфенди… Он обещал послать нас в Баку, чтоб мы продали его каракулевые шкурки и купили фарфор и мануфактуру… Я, конечно, согласилась. — Напрасно! — Не волнуйся, каракулевые шкурки нам пригодятся… Есть у меня в Баку свой человек, он выправит нам все нужные документы. Ну, давай скорее пойдем! Он стал переодеваться, а в ушах неотступно звучали слова отца: «Ты мой врач и ты мое лекарство… Изменившая одному мужу изменит и другому… Брось ее…» Прав отец, ее бросить надо, оборвать эту связь! Сегодня скажу председателю…» — Я охотно всегда выполняю твои просьбы и требования. Ты моя радость и услада… Но отец мой очень болен… Как же я брошу его и уеду?! Пусть хоть немного поправится… — Не беспокойся, старик довольно бодр еще, умрет не скоро. Если мы замешкаемся, мои люди уедут из Баку. Кто же выправит нам документы? Без них перейти через границу не удастся… А если тем временем мой муж выйдет из больницы, вырваться будет еще труднее. — Я согласен, но подождем до завтра, — сказал, подумав, Насим-джан. — Завтра после полудня идет почтовый поезд… Я позвоню в Каган, чтобы оставили два билета первого класса… Мы спокойно выедем. Надеюсь, отцу завтра лучше будет. Успею и на работу сообщить, что еду в Баку на несколько дней по делам. Чтобы меня не хватились… Женщина печально поникла головой, но что поделать, доводы убедительны. — Хоть бы ты до главной улицы меня сейчас проводил, — сказала она просительно. — К сожалению… — началНасим-джан, но она прервала его: — Все ясно, ты не хочешь появляться вместе со мной… Что ж, буду ждать завтра твоего звонка. — Да, до завтра! Насим-джан проводил ее до ворот и вздохнул с облегчением. Потом прибрал немного в комнате и вышел. Путь его лежал в ЧК. Его приняли не сразу, у председателя был по какому-то важному делу Карим-джан. Полчаса Насим сгорал от нетерпения. Наконец Карим ушел, и настала его очередь. — Входи, Насим-джан, входи! — приветствовал его Аминов. — Давно не видал тебя. — Много хлопот, быть влюбленным — нелегкое дело! Ну и поручение… — Вы еще жалуетесь? Приглянулись красивой женщине и еще недовольны! О, если бы это дело поручили мне!.. Ну, что слышно? — Мы решили бежать! — Куда и как? — Низамиддин отправит нас в Баку, там ее «свои» люди… Они оформят нам документы. — Прекрасно! Я так и думал. Те люди нам очень нужны. Ехать необходимо. Я позвоню в Баку, предупрежу, тебе помогут. Работай с оглядкой, не спеша… — Конечно!.. Лишь бы она верила в мою любовь. — Насколько мне известно, она верит. Хочет одним выстрелом двух зайцев убить: и твоим сердцем завладеть, и порученное ей дело выполнить… А ты продолжай в том же духе! — Но отец мой болен… Как мне оставить его? — Очень сочувствую, но иного выхода нет Я примату врача, сам буду навещать, не беспокойся. — Что поделаешь, поеду. — Загляни к Федорову, у него еще ее и» поручения. — Хорошо. На улице Насим-джан на него посыпался град вопросов: — Скажи, Насим-джан, правда ли? — О чем ты? — Что ты в связи с женой Сайда Лхрори? Говорят даже, что ты хочешь развести ее с мужем — Ну, если и так? — Что ты, с ума сошел? Совсем рехнулся Во всей Бухаре не нашлось для тебя девушки? Берешь женщину, прошедшую сквозь огонь и воду, избежавшую семи виселиц! — Любовь! — улыбнулся Насим-джан. Человек не властен над своим сердцем… Я влюблен. — В такую женщину трудно влюбиться, не понимаю тебя. — Почему? — спросил Насим-джан. Красивая, свободная, без паранджи, ученая, заткнет за пояс любого мужчину. — Жена мусульманина к тому же, — подхватил собеседник Насим-джана, — и безнравственная, гулящая. — Ты еще молод судить об этом. Ничего не понимаешь. — И не хочу понимать! Молодой человек досадливо махнул рукой и ушел… Насим-джан направился домой; тревожные мысли одолевали его. Какое сложное поручение дано ему! Выполняя его, он потерял уважение отца, друзей… его считают легкомысленным глупцом… Кто эта грязная женщина? А Сайд Ахрори? Почему о нем нет разговора? Значит, женщина больше нужна? Ведь через нее, может быть, удастся задержать в Баку каких-то людей! Наверно, они главные… Они враги наши! Тогда нужно примириться, спокойно сносить порицания и упреки. Конечно, от него все отшатнутся… Спутался с турчанкой, бежал из родного города, оставил больного отца! Вряд ли после этого кто-нибудь выдаст за него свою дочь. Ну что ж!.. Был бы жив-здоров, а счастье он найдет! С этими мыслями Насим-джан дошел до дому и сразу зашел к отцу. Хотелось поделиться своей тревогой, рассказать близкому человеку, что происходит, сообщить, что уезжает в Баку. Но он застал отца спящим Тихонько удалился, прошел к себе и вдруг понял, что мог совершить непоправимую ошибку. «Как хорошо, что отец спал! — подумал он. — А я, глупец, хотел ему все рассказать!.. Да, я действительно легкомысленный человек. Отец болен, память ослабела, он мог, не подумав, рассказать тете, и тетя приятельнице, а та еще кому-нибудь… Так очень скоро узнала бы вся Бухара, и труды стольких людей оказались бы напрасны…» Насим-джан вернулся к отцу и всю ночь просидел у его постели, давал ему лекарства, воду, оберегал его ночной покой. Утром отец выглядел бодрее, лицо прояснилось. Насим-джан побыл с ним еще довольно долго, наконец, испросив разрешение, ушел по своим делам. Он отправился в Каган, где уже ждала его Хусниддинова. Там он встретил соседа по дому, работавшего в Центральном Исполнительном Комитете. Подавляя чувство неловкости, он сказал, указывая на свою спутницу: — Я отвезу эту женщину в Баку, а вы, очень прошу, наведывайтесь, пожалуйста, к моему отцу. Если ему станет плохо, дайте знать телеграммой в Бухарское посольство на мое имя! Сосед пообещал, несмотря на чувство омерзения, охватившее его при мысли о безрассудстве молодого человека. А Насим-джан с беспечным видом посадил свою спутницу в вагон и последовал за ней. Поезд тронулся… Отец скончался через пять дней после его отъезда. Много друзей было у старика и его сына, все они собрались на похороны. А Насим-джан вернулся лишь вечером на другой день. Он очень убивался, много плакал, три дня подряд утром и вечером ходильна кладбище, орошая могилу отца слезами. Семь дней оставались в доме близкие родственники, друзья и товарищи, а когда они ушли, он места себе не находил от чувства одиночества и тоски. С ним была только старая тетка. Дом казался ему мрачной тюрьмой… На десятый день он явился в свое учреждение. Председатель ЧК похвалил за хорошо проведенное дело и оставил на прежней работе. …В тот день тучи покрывали небо, еще до захода солнца стало совсем темно. Тетя принесла ему в комнату суп. — Поешь, сынок, суп очень вкусный… — Спасибо, поставьте, пожалуйста, — сказал он, поднимаясь с кровати. — Хоть я и не голоден, но грешно не есть суп, приготовленный вами. — Спасибо, сынок! Когда уходишь на работу? А может, сегодня совсем не пойдешь? — Сегодня никуда не пойду. — Вот и хорошо, отдохни малость… — Немного замявшись, она спросила: — Скажи на милость, от той, пропади она пропадом, ты навсегда избавился? — Навсегда! И хоть это утешает… Исполнил последнюю волю моего дорогого отца! — Благослови тебя бог! Старуха вышла во двор. Подле суфы стояла женщина в парандже, лицо закрыто чашмбандом. — Дома Насим-джан? — спросила она. Интересно, почему незнакомка не открывает перед ней лица, ведь они не на улице… — Дома, пожалуйста, войдите. Насим-джан у себя. — А нельзя ли вызвать его сюда? Все еще недоумевая, старуха пошла за ним Вскоре появился Насим-джан. — У вас ко мне дело, тетушка? — спросил он, крайне удивленный. — Да, я уже не раз приходила, все не заставала… Знаю, вы уезжали, потом отец ваш скончался — да смилуется над ним бог, наконец, суждено было сегодня встретиться с вами. Женщина помолчала, как бы собираясь с мыслями, потом продолжала: — Когда-то ваша покойная мать попросила меня найти девушку из хорошей семьи и посватать ее вам… — Войдите в дом, поговорим, — сказал Насим-джан, явно заинтересованный разговором. — Неловко… в парандже и чашмбанде… А нельзя ли здесь поговорить?.. — А что, если снимете паранджу? — Еще не время… Вот если выйдет все как надо, узнаете, кто я, тогда и увидите… — Ну что ж, как вам угодно! — Покойная мать ваша даже клятву с меня взяла, что я найду для вас подходящую жену. В каких только семьях я не побывала… У военных и мулл, ремесленников и лавочников, со всеми девушками познакомилась — ни одна не понравилась. И вот недавно попала в один дом и увидела необыкновенную красавицу… В ней все: и красота, и изящество, и ум… А уж как приветлива, весела, ловка… Одно только… была замужем, не девушка… — Это не важно, — сказал Насим-джан. — Да, да, совсем не важно. Жену взять — не барана или теленка на базаре купить… Жена — подруга мужа, помощница, жена поддерживает его авторитет и честь. К сожалению, не все мужчины это понимают, относятся к жене как к вещи, как к товару, готовы чуть ли не каждый день жен менять… Я знаю, вы не из таких, и, увидав эту красавицу, сразу помчалась к вам. Если вы впрямь задумали жениться, то лучшей жены не найдете… Женитесь на ней, не пожалеете. — Кто она, как зовут? — Оим Шо — ее имя, может, слышали? Сам эмир Алихан преклонял перед ней колени. Она хороша, как пери, я не преувеличиваю… Образованная, любит стихи, хорошо декламирует, а голос! Музыка!.. Насим-джан загорелся, женщина воодушевила его своими речами. Образованная? Прямо не верится — при такой красоте? Ведь красивые женщины чаще неумны… — Вы меня околдовали вашими речами, тетушка… Что теперь делать? — Как говорят, услышать не значит увидеть. Вы можете мне не верить. Лучше пошлите кого-нибудь посмотреть, а потом и решайте. — Верно! Я попрошу свою тетю… — Хорошо бы ей сейчас со мной пойти… я покажу. В квартале Ара-бон… Насим-джану пришлось долго уговаривать свою тетку, она упиралась. — Хоть убей, без подарка и угощенья не пойду, — заявила она. — Пожалуйста, откройте сундук и возьмите все, что понравится… Успеете и угощение приготовить. Старуха принялась за дело, а Насим-джан вынес во двор стул и предложил женщине сесть. Она продолжала восхвалять Оим Шо; между прочим, сказала, что та видела его и сразу влюбилась… О, если бы любовь оказалась взаимной, как прекрасно было бы их будущее! Жить без любви — уподобиться животным. В этом преходящем мире нужно жить достойно, по-человечески, быть счастливыми, получать удовольствие от жизни. Подарки были готовы, Насим-джан проводил обеих женщин, попросил свою тетю запомнить все, что увидит и услышит. В ожидании тети Насим-джан не находил себе места, не знал, что с собой делать, чем занять время… Прилег, чтобы почитать, но тут же вскочил. Сгорал от любопытства — какая она? Неужели правда, что она так хороша! И влюбилась в него?.. Может, она и подослала эту сваху?.. Ну уж если бывшая жена эмира влюбилась, значит, он чего-нибудь да стоит, не так ли? Правда, жениться на жене эмира Алимхана — значит дать лишний повод для сплетен… Ну и пусть сплетничают! Тут и завистники, и болтуны, и прямые враги. Он не из тех, что боятся пустословия, наслышался! Сначала вся контрреволюционная шайка кричала, что он отрекся от веры, изменил исламу… Когда революция победила, они же издевались над ним: вот, говорили, он боролся за революцию и что за это получил — ни чина, ни материального благополучия!.. Старший над тюремной охраной — разве это чин? Потом пошли слушки, что он близкий друг одного большого человека, потому и в ЧК и в ревком может входить беспрепятственно. Вдруг возникли разговоры, утверждавшие обратное: Насим-джану, мол, не на что жить, и, чтобы как-нибудь прокормиться, он играет на таре и на танбуре. Наконец, история с этой турчанкой… Последняя сплетня у всех на языке. Его это отнюдь не волновало. Ну а если он женится на этой женщине, снова начнут судачить: вот Насим-джан взял в жены разведенную, потому что девушку из порядочного дома за него не отдадут! Ну и что с того? Посудачат, посудачат и перестанут. Известна ведь поговорка, что городские ворота можно запереть, а людям рот — нельзя. Главное, полюбить всем сердцем, не разочароваться. Он об одном лишь мечтает — чтобы эта женщина оказалась такой, как ее описали… И он с нетерпением ждал возвращения тети. Наконец через два часа, длившихся как год, он услышал знакомые шаги. Выскочив из комнаты, пошел навстречу тете, уже на ходу спрашивая: — Ну, видели, какова? Тетя, женщина спокойного нрава, улыбнулась и не спеша сказала: — Хороша! Насим-джан подскочил к тете, взял ее под руки, ввел в комнату. — Правда? Это правда? Красива, умна? Чем хороша? — Дай отдышаться, — сказала она, садясь на стул. — Постарела я, два шага пройду и устану… — Знаю я… Но расскажите поскорее, какова Оим Шо. Тетя стала рассказывать все по порядку. — Ну хорошо, пришли мы… Дом у нее роскошный… и на внешней половине двор, и на внутренней… Всюду цветники, виноградные дуги. Насим-джан мысленно проклинал и дворы, и цветники, и виноградные дуги, но терпеливо молчал, боясь, что старуха потеряет нить речи. Она тем временем продолжала: — Нас встретили мать и дочь. Молодая женщина, видать, хорошо воспитанная, с мягким характером, расторопная хозяйка, а уж красива!.. Такую редко сыщешь. Сразу сердце привлекает. Я женщина, и то, покоренная ее красотой и приятным обращением, никак уйти не хотела… Мать ее мне тоже понравилась: умная, умеет себя держать. Они из хорошей семьи, в их роду — все военные, в больших чинах… Сам аллах, видно, позаботился — и ты будешь счастлив, и я за тебя спокойна. — Да будьте совершенно спокойны! Насим-джан быстро подсел к столу, начал писать письмо своей избраннице.«О прекрасная, нежная Оим Шо, стремлюсь сказать вам, что, наслышавшись о вашей красоте и уме, я, ничтожный, заочно вами очарован и сгораю от нетерпения поскорее вас увидеть! К счастью, мы завоевали свободу, возвестившую новые порядки. Мы можем встретиться друг с другом и до брака. И ваш нижайший раб молит вас вместе с согласием стать моей женой прислать разрешение повидаться с вами… Я тут же помчусь к вам и хоть один раз полюбуюсь несравненной вашей красотой, услышу хоть два слова из ваших прекрасных уст и стану готовиться к свадьбе по вашим указаниям…»Узнав у тети, где живет Оим Шо, Насим-джан послал со знакомым письмо к ней, поручив дождаться ответа. Затем зашел в комнату тети посоветоваться о приготовлениях к свадьбе. — Наверное, начнешь с помолвки? — спросила тетя. — Нет, никаких помолвок! Если получу благоприятный ответ, через день-другой будет свадьба. — Что?! Да ты с ума сошел. Где ты видел такую свадьбу? Подумай, пригласи друзей, посоветуйся с ними, с уважаемыми пожилыми людьми нашей махалли, а потом устраивай свадьбу. Неужели ты хочешь скомкать такое торжество? — У нас будет новая, красная свадьба; для нее никаких совещаний не нужно. Извещу друзей, приглашу повара, он сделает плов, шашлык… Позовем музыкантов, певцов, и довольно… — А как же быть с людьми из махалли, с друзьями и знакомыми твоего отца, с нашими родственниками? Нет, с тобой что-то происходит странное! — Ничего, их пригласим потом… Свадьба ведь несколько дней будет продолжаться. — Ты с ума сошел! Наконец, что это за жена, за которую не дали калыма?! А вещи, одежда! Сваты должны пойти к ним со списком, потом вернуться, и по списку все будет сшито и сделано… Тогда отправятся снова, понесут подносы с подарками, приданое… — Ничего, обойдется! Пока они так препирались, пришло ответное письмо. Оно было написано на старинной, шелковой, тонко пахнущей бумаге. Еще не прочитав его, Насим-джан опьянел от одного аромата. Вот что писала Оим Шо:
«Милый мой, душа моя Насим-джан! Когда мне принесли ваше письмо, у меня сильно забилось сердце, и я вспомнила одну газель.— Что она пишет? — полюбопытствовала тетка. — Кокетничает, скромничает… Насим-джан был в восторге и, не медля ни минуты, написал ответ.Поймите меня правильно: вы хотите, следуя новым обычаям, хоть раз увидеть мое лицо, услышать мой голос… Это, конечно, ваше право. Но я должна вам сказать — напрасно. Я не достойна вас. Кто вы и кто я? Одинокая слабая женщина, так и не достигшая желанного счастья, невезучая… Судьба была щедра ко мне, позволив увидеть ваше прекрасное лицо… Я тут же подумала: кто та счастливица, на которую вы обратите внимание? Каждый волосок этого красивого юноши достоин того, чтобы за него отдали жизнь сотни девушек! А потому прошу вас надо мной не смеяться, предлагая стать вашей женой… Так я и проживу остаток моих дней, вспоминая ваше лицо. Преданная ваша рабыня Хамро».Спеши, гонец любви, неси мне весточку с пути,Чтоб душу милому могла я в жертву принести!Влюбленный просит попугай: о дай мне сахар губ!Миндалинки блестящих глаз мне принеси в горсти!Ах, кудри у него — силок, приманка — блеск очей!Увы… В силок попалась я: на волю не уйти!
Последние комментарии
9 часов 41 минут назад
11 часов 14 минут назад
15 часов 7 минут назад
15 часов 11 минут назад
20 часов 32 минут назад
2 дней 8 часов назад