Лучше умереть! [Ксавье де Монтепен] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Ксавье де Монтепен ЛУЧШЕ УМЕРЕТЬ!

Часть первая ПОДЖИГАТЕЛЬНИЦА

Глава 1

В тот момент, с которого начинается наш рассказ — 3 сентября 1861 года, три часа дня, — женщина лет двадцати шести шла по дороге, ведущей из Мэзон-Альфор в Альфорвилль. Женщина эта, одетая в скромное, но чистое траурное платье, была среднего роста, великолепно сложена и не просто хорошенькая, а скорее красивая — той красотой, что обычно вызывает симпатию и пленяет.

Светлые, с рыжеватым отливом волосы, длины и пышности почти невероятной, толстыми жгутами охватывали непокрытую голову. Под роскошной прической на матово-бледном лице светились большие, полускрытые длинными густыми ресницами глаза. Рот у нее был маленький; четко очерченные губы цвета спелой вишни чуть приоткрывали ослепительно белые зубы.

В правой руке она несла жестяной бидон с подвижной ручкой, левой сжимала розовую ручонку мальчика лет трех, который неспешно вышагивал, таща за собой на веревочке сделанную из дерева и картона лошадку с набитым паклей животом.

— Но, лошадка! — кричал малыш.

От сильного рывка игрушка потеряла равновесие и упала на бок. В пятый раз за последние четыре минуты. Женщина тотчас остановилась.

— Ну-ка, Жорж, — ласково и нежно сказала она ребенку, — подними свою игрушку и неси в руках, милый. Иначе мы слишком задержимся в пути.

— Хорошо, мамочка.

Ребенок послушно ухватил лошадку за голову, зажал под мышкой, потом взял мать за руку, и оба вновь пустились в дорогу. Они прошли мимо Шарантонского форта и вскоре добрались до окраины Альфорвилля. Женщина вошла в бакалейную лавочку. Из соседней комнаты тотчас появилась могучего телосложения особа — явная любительница поболтать.

— А, это вы, госпожа Фортье! — сказала она. — Добрый день, госпожа Фортье… Чего изволите?

— Керосина, пожалуйста…

Торговка удивленно всплеснула руками и воскликнула:

— Керосина!.. Опять! Господи, куда это вы его так быстро деваете? Брали же уже вчера.

— Малыш, играя, опрокинул бидон… — ответила госпожа Фортье.

— Ах, вон оно что! Хорошенькое дело! И сколько возьмете?

— Четыре литра, пожалуйста, чтобы не ходить так часто.

Лавочница засуетилась, собираясь отмерить требуемую жидкость.

— Сколько ж все-таки бед из-за этих мальчишек! — говорила она, наливая керосин. — Знаете, а ведь ваш малыш, опрокинув бидон, весь завод мог спалить. Для этого и спички хватило бы. Ах! Да, да, Боже мой! Так и до беды недалеко!..

— Уж я-то понимаю. Я еще его, беднягу, хорошенько отругала, хотя он вовсе не нарочно это сделал. Бежал, споткнулся и упал. Конечно, он пообещал, что больше так не будет.

— Будем надеяться, что он сдержит слово! А как вам ваша новая работа, госпожа Фортье, нравится?

— Еще бы; как же иначе! При всем моем несчастье это самая настоящая удача.

— Вы, должно быть, зарабатываете столько же, сколько шитьем… только хлопот намного меньше…

— Конечно, это так, но, если бы я на всем подряд не экономила, вряд ли мне удалось бы свести концы с концами… Сами подумайте… Двое детей!

— А ваша младшая, Люси, она у кормилицы?

— Да, в Бургундии, в Жуаньи.

— И дорого вам это обходится?

— Тридцать франков в месяц… — ответила женщина.

Потом, тяжело вздохнув, добавила:

— Ах! Бедный мой муж, мне так его не хватает!

— Верю, госпожа Фортье, верю. Он был мужчиной и зарабатывал семь-восемь франков в день.

— И был таким добрым… честным… таким храбрым! И так меня любил!.. Та машина, что убила его, разорвала вместе с ним на кусочки все мое счастье…

Госпожа Фортье провела рукой по лицу, отирая побежавшие из глаз крупные слезинки.

— Не стоит плакать, доченька, — заговорила торговка. — Есть люди и понесчастнее вас. Хозяин еще очень хорошо к вам отнесся, ведь я слышала, что, если бы ваш муженек был более внимателен, машина бы не взорвалась… Это правда?

— Увы! Да, это правда…

— Бедняге Фортье устроили прекрасные похороны. Рабочие завода собрали деньги, сам хозяин дал сто франков… А потом устроил вас сторожихой на завод, а ведь женщин на такие места не берут…

— Конечно, господин Лабру оказался добр ко мне, очень добр, — грустно прошептала молодая вдова. — Говорят, что он суров, а его поведение по отношению ко мне доказывает обратное, но в конце концов это на его предприятии погиб мой муж!.. Завод причинил мне горе, и, если бы не дети, я никогда бы не согласилась пойти на работу, которая вынуждает меня жить там, где пролилась кровь несчастного Пьера.

— Нужно смириться, девочка моя. С покойниками в душе не живут. Вы молоды… хороши собой… очень даже хороши! Вот увидите: в один прекрасный день какой-нибудь славный парень так влюбится в вас, что захочет жениться, и вы ему не откажете…

— О! Что до этого, так никогда! Никогда! — с оттенком непоколебимой решимости воскликнула Жанна Фортье.

— Да будет вам! Все так думают… а время-то бежит. И мысли меняются. В вашем возрасте во вдовах не засиживаются…

— Конечно, я прекрасно это знаю. Может быть те, кто снова выходит замуж, правы. А я о другом думаю: были бы у меня хоть какие-нибудь деньги — две-три тысячефранковые купюры!..

— И что бы вы сделали?

— Что бы я сделала? К чему об этом думать? Это — неосуществимые мечтания. И откуда бы им вдруг взяться? Ради детей я останусь на заводе столько, сколько выдержу. Стану надеяться на будущее — не на свое, так хотя бы на их…

— Верно, надежда и сил придает. Вот ваш керосин. И если вы мне сколько-нибудь верите, заприте бидон в шкаф сразу же, как только вернетесь домой…

— Ах! Об этом не беспокойтесь, я так боюсь огня! И буду очень осторожна.

Женщина расплатилась и вышла из лавки. Жорж играл на улице. Мать позвала его. Мальчик подошел к ней, зажав сначала свою лошадку под мышкой. Госпожа Фортье двинулась обратно по альфорвилльской дороге — на завод, где работала привратницей. Стоя на пороге лавки, бакалейщица смотрела ей вслед.

— Какая славная и достойная все-таки женщина, — прошептала она, — вполне заслуживает лучшего, а ей такое досталось… Ах! Ясное дело: мужа ей, должно быть, страшно не хватает, ведь она, наверное, многого хочет. Не стала мне объяснять, что там у нее на уме, но ведь точно что-то задумала. Ей, видите ли, нужно две-три тысячефранковые купюры неизвестно зачем… Однако! Это уж слишком!

Тут пришла одна из постоянных покупательниц, что вынудило торговку прервать свой монолог и вернуться в лавку.

Жанна Фортье, молодая вдова двадцати шести лет, была швеей, хорошей мастерицей, в двадцать два года вышла замуж за Пьера Фортье, славного парня, работавшего механиком на заводе господина Жюля Лабру. Несколько месяцев назад при взрыве машины механик погиб; взрыв произошел по причине допущенной им неосторожности, или даже, скорее, из-за какой-то минутной, но так дорого ему обошедшейся, рассеянности.

Господин Лабру, желая обеспечить будущее вдовы и сирот, предложил Жанне место сторожа-привратника на заводе. Жанна с благодарностью согласилась, ибо оно давало ей возможность вырастить детей. Но на заводе, где все напоминало о трагическом конце горько оплакиваемого мужа, ей было плохо. Однако куда-либо уехать не было возможности. Нужно было как-то выжить — и ей, и детям. А никаким шитьем тех денег, что она получает на заводе, не заработаешь.

Если молодая вдова и мечтала о нескольких тысячефранковых купюрах, то иметь их она хотела отнюдь не из алчности, а единственно с целью завести небольшую собственную торговлю и своим трудом обеспечить благополучную жизнь ненаглядным детям — ведь отныне все ее мысли, вся нежность, все надежды были сосредоточены на них.

Глядя на завод, Жанна всегда думала именно об этом. Шла она медленно, грустно опустив глаза, ничего не слыша и не видя вокруг. Внезапно она вздрогнула. Сзади раздался голос, окликнувший ее по имени. Этот голос определенно сильно на нее подействовал: она нахмурила лоб, лицо у нее помрачнело; однако она даже не повернула головы и, вместо того чтобы замедлить шаги, пошла еще быстрее.

— Да подождите же, госпожа Фортье, — вновь раздался голос. — Я тоже иду на завод. Пойдемте вместе, я понесу ваш бидон — он, похоже, тяжелый.

Жорж обернулся и, узнав говорившего, остановился, несмотря на то, что мать тщетно пыталась увлечь его за собой.

— Мамочка, — сказал он, — это же Гаро, мой добрый друг… Тот, что подарил мне лошадку…

Воспользовавшись заминкой, человек, которого Жорж назвал Гаро, нагнал их. Сильно обеспокоенная Жанна, явно с большим трудом, пыталась скрыть смятение. Догнавший их мужчина был бледен; веки его дрожали; сердце колотилось с удвоенной силой. Он наклонился, обнял Жоржа, приподнял его и, поцеловав в обе щеки, сказал:

— Здравствуй, малыш!

Потом поставил на землю и, обращаясь к Жанне, не без горечи произнес:

— Знаете, госпожа Фортье, а ведь все выглядит так, будто я нагоняю на вас страх! Но почему? Только что, когда я вас лишь окликнул, вы прекрасно слышали мой голос, но, вместо того чтобы подождать, ускорили шаг. Значит, вы избегаете меня? Почему?

Жанна — в заметном смущении и нерешительности — ответила:

— Уверяю вас, вы ошибаетесь. Я ничего не слышала: спешила побыстрее вернуться на завод. Ведь вместо себя, пока ходила в деревню, я оставила подежурить одну работницу и поэтому чувствую себя виноватой.

— И это правда, Жанна Фортье, вы действительно меня не слышали? — спросил Гаро.

— Ну говорю же я вам!

— Недостаточный довод для того, чтобы я поверил. Вы постоянно избегаете моего общества. Хотя прекрасно знаете, что я бываю счастлив, когда могу обменяться с вами парой слов. Вы же знаете это, Жанна?

— Господин Жак, — резко сказала женщина, — не начинайте опять говорить со мной так, как уже не раз делали! Это причиняет мне боль.

— А как насчет меня, Жанна? Вы полагаете, что мне никогда не бывает больно? Та холодность, с которой вы встречаете меня, недоверие на вашем лице меня мучают, и мучают жестоко. Я люблю вас всеми силами души, я вас обожаю! И вы знаете это!..

— Вот видите, — перебила его молодая вдова, — видите, я была права, ускоряя шаг, чтобы вас не слушать.

— Как могу я заставить себя замолчать, если за меня говорит само сердце? Как мне сдержаться, когда я стою рядом с вами, и все мои мысли только о вас? Я люблю вас, Жанна! Пора привыкнуть к этим словам, к тому, что я их беспрестанно повторяю…

— А я так же беспрестанно буду твердить, что ваша любовь — безрассудство!

— Безрассудство? Но почему?

— Я никогда не выйду замуж.

— Вы и в самом деле так думаете?

— Больше чем думаю — я в этом уверена.

— А я уверен в обратном. Некоторые вещи просто невозможны! Вы молоды, хороши собой — кому угодно голову вскружите. Разве можете вы провести остаток дней во вдовстве и одиночестве, оставаясь все такой же холодной? Полноте!..

— Господин Гаро, прошу вас, замолчите!

— Почему я должен молчать? Я правду говорю!

— Вам бы не следовало забывать, что и пяти месяцев не прошло со дня смерти моего бедного Пьера, а он ведь был вашим другом.

— Конечно, я помню! Но разве любить вас, раз уж его смерть сделала вас свободной, означает оскорбить его память? Разве я оскорбляю ее, говоря: «Жанна, Пьер был мне другом, и его дети станут моими!»? Давайте-ка рассудим здраво! После того как случилось несчастье, господин Лабру взял вас на завод. Это позволяет кое-как прозябать, но при двух детях, один из которых — у кормилицы, что обходится дорого, в лучшем случае вам удастся свести концы с концами. А я зарабатываю пятнадцать франков в день… Четыреста пятьдесят франков в месяц… Пять тысяч четыреста франков в год! Вы с малышами жили бы в достатке, для вас это чуть ли не состояние — вы ведь насколько трудолюбивы, настолько и экономны!.. К тому же есть у меня кое-какие планы… большие планы… Мы могли бы стать богатыми! Кто знает, может, в один прекрасный день я тоже стану хозяином предприятия?… Тогда у нас появится возможность и детям что-нибудь оставить. Вы будете счастливой женщиной, Жанна, и счастливой матерью! А зависит это только от вас! Прошу вас, не отказывайте мне. Я люблю вас до безумия! Страсть ни перед чем не уступает и чужда расчету! Я хочу вас. И я вас получу. Не толкайте меня на глупости!

Внезапно Жанна остановилась и, развернувшись к собеседнику, посмотрела ему прямо в глаза.

— Послушайте, Гаро, — сказала она едва слышным от волнения голосом. — Вот уже в четвертый раз вы в той или иной форме говорите мне о любви и своих надеждах. И, я полагаю, искренне.

— Искренне! — перебил ее старший мастер. — Ох! Искренне! Клянусь вам!

— Позвольте закончить! Я тронута вашими стремлениями, ведь они — свидетельство уважения ко мне. Я вовсе не подвергаю сомнениям ваши добрые намерения, но и сегодня могу сказать то же самое, уже в четвертый раз: я хочу остаться вдовой. Я никогда не выйду замуж во второй раз!

Жак Гаро почувствовал, что сердце у него вот-вот разорвется на кусочки.

— Я слишком любила Пьера, чтобы полюбить другого. Мое сердце принадлежало ему целиком, и он унес его с собой. Умерло мое сердце…

Старший мастер в отчаянии махнул рукой. По его щекам скатились две крупные слезы.

— И все равно, — сдавленно произнес он, — все равно я вас обожаю. Ах! Вы суровы, госпожа Фортье. Безжалостны. Вы заставляете меня так страдать!..

Жанна увидела, что Жак плачет, и эти мужские слезы произвели на нее тяжелое впечатление.

— Я причиняю вам боль, — сказала она уже более мягко. — Я страдаю, глядя, как страдаете вы; но моя совесть, мои представления о честности велят мне быть откровенной! Не думайте больше обо мне.

— Больше не думать о вас! Если бы я мог!

— Человек может все, что захочет. Прошу вас, умоляю, ради моих детей: не говорите мне больше слов, которых я не желаю слушать.

— Значит, вы запрещаете мне даже надеяться? Лишаете меня будущего?

— Это мой долг.

— Жанна, — произнес вдруг Жак с отчаянием, яростно схватив госпожу Фортье за руку, — может быть, вы презираете меня за то, что я — просто рабочий, все состояние которого — зарплата; но если бы я стал богатым, очень богатым? Может быть, тогда вы согласились бы?

— Не говорите со мной в таком тоне, — пролепетала женщина, пытаясь вырваться. — Вы меня пугаете.

— Вы бы отказались от богатства для себя и детей?

— Замолчите!

— Ну нет, я не замолчу! Вы не понимаете, вы никогда не понимали, как я вас люблю! Нужно, чтобы вы наконец узнали это! Я обожаю вас целых пять лет! С того дня, когда я впервые увидел вас, моя страсть все возрастала — из месяца в месяц, неделя за неделей, день за днем, час за часом. Пока был жив Пьер, я молчал. Он называл меня своим другом; его жена была для меня священна. Он умер, вы свободны. К чему теперь молчать? Почему бы мне не потребовать свою долю счастья в этом мире? И эта доля — вы, Жанна. Чуть раньше, чуть позже, но принадлежать мне — ваша судьба. Не боритесь же с ней, и, клянусь, я сделаю вас счастливейшей из женщин.

Он поднес к лицу ее руку, которую все еще сжимал, и с каким-то неистовством поцеловал ее. Жанна резко вырвалась. Маленький Жорж, на протяжении этого отрывистого, горячечного диалога забавлявшийся на дороге со своей лошадкой, вволю наигрался и начал уже подумывать о том, что остановка в пути несколько затянулась.

— Мама, — сказал он, — пойдем, мне скучно. Пойдем с нами, дружок Жак.

И потянул старшего мастера за руку. Тот двинулся вперед, Жанна тоже. Несколько шагов они прошли молча. Жак был мрачен.

— Дайте мне этот бидон, — сказал он вдруг, — я хочу нести его.

— Нет, спасибо, мы уже почти пришли, да это не так уж и тяжело — четыре литра керосина…

Старший мастер не смог скрыть удивления и спросил:

— Вы пользуетесь керосиновой лампой?

— Да, это дешевле, а вы ведь знаете, что у меня в привратницкой свет должен гореть всю ночь.

— Конечно, но это же опасно, очень опасно, и если бы господин Лабру узнал, что вы экономите подобным образом, он был бы недоволен. Он не позволяет проносить на завод ни капли горючего.

— Я не знала об этом, — с изумлением и тревогой сказала Жанна.

— Ну, так остерегайтесь хозяина. Он просто рассвирепеет, а когда он сердит, общаться с ним не слишком-то приятно.

— С завтрашнего дня начну пользоваться масляной лампой. Я не хочу сердить господина Лабру.

Они подошли к заводу, высокая кирпичная труба которого, возвышаясь над крышами мастерских, выбрасывала в небо клубы сероватого дыма. Дверь была заперта. Жанна шагнула вперед, чтобы постучать.

— Только одно слово, — сказал Жак.

— Какое?

— Не назначайте определенного срока, оставьте себе на размышления сколько угодно времени, но позвольте мне надеяться. Вы ведь позволите, правда?

— Нет, Жак.

— Как, даже этого нельзя? — воскликнул старший мастер, в порыве гнева топнув ногой.

Женщина была поражена тем, как внезапно изменились и выражение лица, и голос собеседника. И кинулась к двери. Жак преградил ей путь.

— Не стоит лишать меня надежды, поверьте! — сжав зубы, прошипел он. — Не лишайте меня надежды! Так будет лучше…

Жанна, желая избавиться от него, действительно уже нагонявшего на нее страх, ответила:

— Ладно, потом видно будет.

— Правда?

— Разумеется.

Лицо Жака расслабилось. Свирепое выражение, на какой-то миг исказившее его лицо, исчезло.

— Ах! — сказал он, с облегчением вздохнув. — Наконец-то хоть одно доброе слово! Я так в нем нуждался! Оно придает мне сил и храбрости. Спасибо!

Жанна постучала. Дверь отворилась. Молодая вдова с сыном прошли во двор. Жак вошел следом за ними и запер дверь.

Из привратницкой вышла женщина и сказала:

— Вот вы и вернулись, госпожа Фортье, а я побегу в мастерскую; хорошо еще, я сдельно работаю, иначе бы наша старшая сочла, что меня нет слишком долго.

— Ступайте, Виктория, голубушка, и спасибо за любезность.

Жанна открыла дверь в сарайчик рядом с привратницкой и на одну из полок поставила бидон с керосином, сказав при этом вслух:

— Теперь малыш не сможет опрокинуть его, играя.

— Осторожнее с огнем! — заметил Жак. — Здания здесь ненадежные. Сплошь фанерные перегородки. Одной искры хватит, чтобы все это вспыхнуло, словно горстка спичек!

— Не беспокойтесь, господин Гаро, — ответила Жанна, закрывая дверь в сарайчик.

Жак протянул ей руку и, поскольку она явно не решалась вложить в нее свою, пробормотал:

— Вы на меня сердитесь?

— Нет, конечно, я на вас не сержусь, но прошу вас…

— О! Я больше не буду говорить того, что вам неприятно слышать, только не забывайте, что подали мне надежду. Надежда сделает меня сильным! Однажды я приду и скажу: «Теперь я могу предложить вам не только свою нежность, но еще и состояние… вам и вашим детям…» В этот день вы согласитесь стать госпожой Гаро?

— Ради детей… может быть… — запинаясь от волнения, молвила Жанна.

— Большего я и не требую, я вполне доволен и этим, дайте же вашу руку.

— Вот она.

Жак пожал ей руку и ушел.

Глава 2

Старшему мастеру было около тридцати; таких в народе называют «красавец парень»: хорошо сбитый молодец, мускулистый и крепко стоящий на ногах — воплощение силы и ловкости. Черты его лица, хотя и вполне правильные, были лишены утонченности. Во взгляде светился ум, но не было в нем чистосердечия. Толстая нижняя губа выдавала чувственный темперамент и незаурядную страстность.

Гаро был первоклассным рабочим-механиком, более того — отличался точностью и сознательностью. Господин Лабру давно уже решил привлечь его к делу всерьез. Старшим мастером Гаро работал на заводе уже шесть лет. Хозяин, будучи не просто владельцем завода, но инженером-изобретателем, не брезговал при случае посоветоваться с ним и всегда оставался доволен. У Жака был изобретательский склад ума, но что еще важнее — практический.

Жак отдавал себе отчет в своих природных наклонностях и способностях и нередко, дабы развить их еще больше, ночами изучал специальную литературу. Его постоянно преследовали честолюбивые мечты. Он думал о том, что, конечно же, не век ему прозябать; что рано или поздно представится случай встать на собственные ноги и занять место под солнцем… и весьма обширное место!

По натуре он был склонен к наслаждениям и жаждал если не роскоши, которой вовсе не знал, то, по меньшей мере, удовлетворения своих материальных запросов. Он хотел разбогатеть любой ценой

Совесть Жака была достаточно гибкой для того, чтобы не концентрировать внимание на средствах приобретения богатства. Он вовсе не лгал, говоря Жанне, что любит ее и хочет на ней жениться; к вдове Пьера Фортье он действительно питал страсть — сильную и искреннюю; такого рода чувства не отступают ни перед чем, если речь идет о приближении к желанной цели, однако быстро гаснут по ее достижении. Последние слова Жанны наполнили его душу необычайной радостью.

«Привыкает понемножку! — шептал он сам себе. — Вместо того, чтобы, как всегда, ответить: „Нет!“, она сказала: „Может быть!“ И надо же так одуреть от любви! Такое со мной впервые случается. Чего уж тут говорить, влюбился, и влюбился крепко! Она с ума меня сводит! И должна быть моей. Я не могу жить без нее и скорее убью, чем допущу, чтобы она принадлежала кому-то другому! Но, похоже, чтобы добиться ее, нужно разбогатеть. Я ведь произвел на нее впечатление, лишь когда заговорил о состоянии для ее детей. Как же мне быстренько разбогатеть? Ах! Если бы только у меня в голове родилось хорошее изобретение, а в кармане завелись тысячефранковые купюры для его внедрения, все было бы очень быстро!»

Рассуждая таким образом сам с собой, Жак шел по направлению к кабинету владельца завода.

Кабинет этот был расположен во флигеле рядом с бухгалтерией и кассой и примыкал к экспериментальным мастерским. Сам флигель находился рядом с рабочими цехами, где круглый год трудились шестьдесят-семьдесят человек и пыхтели мощные паровые двигатели.

Во всем, что касалось порядка на предприятии, хозяин был чрезвычайно суров. Он сам составил строгие правила и бдительно следил за тем, чтобы их жестко соблюдали. Спорить было не принято; здесь необходимо было подчиняться беспрекословно: либо ты уступаешь, либо уходишь. Старшему мастеру Жаку Гаро отношение Жюля Лабру к дисциплине было известно лучше, чем кому бы то ни было: он следил за строгим соблюдением порядка и от подчиненных ему мастеров требовал четкого исполнения всех предписаний.

Жил хозяин прямо на заводе, на втором этаже флигеля. Дверь в кабинет находилась напротив окошечка кассы — их разделял лишь коридор. Лестница в глубине коридора вела в квартиру господина Лабру. Жак скромно постучал в дверь, потом, не получив никакого ответа, постучал еще раз — сильнее. Кассир, услышав шум, поднял закрывавшую окошечко медную пластину, выглянул и узнал его.

— Бесполезно стучать, — сказал он, — хозяина нет. Может, я могу помочь?

— Нет, господин Рику; мне нужно отчитаться перед ним по работе. Я только прошу вас, когда он вернется, сказать ему, что я уже здесь.

— Хорошо, Жак. Я ему передам.

Старший мастер отправился в цеха, где проследил за ходом работ и отдал кое-какие приказания. В цехе, где трудились слесари-монтажники, он сразу пошел к тискам, возле которых стоял рабочий лет пятидесяти.

— Винсент, я встретил вашего сына, и…

— Он сказал, что моей жене стало хуже? — побелев, как полотно, перебил его слесарь.

— Нет, но он просил вас не задерживаться по пути домой…

— Он только это и сказал?

— Ничего другого.

— Может и так, господин Жак, — дрожа всем телом, заговорил рабочий, — но раз уж мальчик осмелился обратиться к вам, раз он просит меня не задерживаться после работы — а я никогда не задерживаюсь, — значит, его матери очень плохо… Господин Жак, прошу вас, позвольте мне сбегать домой, это успокоит меня.

— Бедный мой Винсент, вы же знаете, что я не могу взять на себя такой ответственности: вам ведь известны правила. Войдя в здание завода, вы можете покинуть его лишь после того, как колокол возвестит об окончании работы.

— Да, я знаю; но один-то раз можно, и, если попросить хозяина…

— Господина Лабру сейчас нет.

— А! Проклятие! Вот не везет! — в отчаянии воскликнул рабочий.

Жак вышел из слесарно-монтажного цеха. Когда старший мастер скрылся за дверью, рабочий быстро скинул фартук, схватил лежавшие подле него на табуретке фуражку и куртку и, проскользнув за станками, тихонько ушел. Так же незаметно — вдоль заводской стены — миновал двор и добрался до выхода. Там он дважды негромко стукнул в окошко привратницкой.

— Госпожа Фортье, пожалуйста, откройте дверь, — сказал он.

— Вам разрешили уйти, господин Винсент? — спросила Жанна.

— Нет, госпожа Фортье, но только что вернулся старший мастер и сказал, что мой сынишка просил его передать мне пару слов о моей жене, она больна. Боюсь, ей хуже. Это очень тревожит меня. Чтобы успокоиться, я хочу сбегать домой…

— Но, господин Винсент, я не могу выпустить вас без разрешения. Вы знаете, что правила у нас строгие.

— А! Плевать я хотел на правила! — почти с негодованием вскричал рабочий. — Я боюсь за жену, хочу пойти проведать ее и пойду!

— Винсент, прошу вас, не настаивайте! Ради меня! Если хозяин узнает, что я вас выпустила, я буду наказана и получу выговор.

— Хозяина нет сейчас.

— Попросите разрешения у старшего мастера.

— Уже попросил. Он отказал. Ну и пусть, я сам себя отпущу! Сбегаю домой и, если там все в порядке, бегом вернусь назад. Ну же, госпожа Фортье, будьте милосердны! Откройте мне дверь! Я ведь не развлекаться спешу. Умоляю вас, откройте! Утром, когда я уходил от своей хозяюшки, меня мучили дурные предчувствия. Откройте, я боюсь за нее!..

— Если я сделаю то, о чем вы просите, меня за это не похвалят.

— А как они узнают? Я никому не скажу, что уходил, а вернувшись, сразу встану за тиски. Никто и не заметит, что меня не было. А если и заметит, если об этом узнает хозяин, я скажу, что вас в привратницкой не было, я туда вошел и открыл дверь сам. Госпожа Фортье, время бежит, я совсем извелся. Отпустите меня проведать жену!

Говоря это, Винсент умоляюще сложил руки, в голосе его звучали слезы. Жанна почувствовала себя глубоко растроганной.

— Я рискую лишиться работы, — сказала она, — но не смею вам Отказать.

И тут же открыла дверь.

— Спасибо! От всего сердца спасибо, — устремившись наружу, крикнул рабочий.

«Лишь бы только хозяин не узнал о том, что я наделала, — подумала женщина. — Может, я и не права, но в некоторых случаях эти правила и вправду слишком суровы. Ведь у бедняги Винсента слезы были на глазах!»

Заглянув в остальные мастерские, Жак Гаро вернулся в слесарно-монтажный цех, где намеревался осмотреть детали компрессора, который должен быть готов к завтрашнему дню. Он подошел к рабочему, занятому сборкой.

— Как дела? — спросил он.

— Порядок, господин Гаро, не хватает только муфты, которой занят Винсент. Как только получу ее — за полчаса все закончу.

Жак направился к верстаку Винсента, стоявшему в противоположном конце цеха. Место слесаря пустовало. На табуретке рядом с муфтой валялся рабочий фартук. Старший мастер нахмурился.

— Где Винсент? — спросил он у работавшего рядом слесаря.

— Не знаю, господин Жак, только что, после того как вы с ним поговорили, я видел, как он взял фуражку и удрал.

Жак явно разозлился.

— Однако, вряд ли госпожа Фортье его выпустила, — пробормотал он себе под нос. — Она прекрасно знает, что это запрещено. А если Винсент силой прорвался через привратницкую, тем хуже для него: никакого значения тогда не имеет ни то, что он был хорошим рабочим, ни то, что жена у него больна! Перед правилами все равны. Бросает работу незаконченной, не думая о том, что упрекнут в этом меня, и за задержку я буду отвечать! Он еще пожалеет об этом!..

Подойдя к другим тискам, он сказал возившемуся возле них рабочему:

— Франсуа, бросайте то, что сейчас делаете, и быстренько закончите муфту. Договоритесь с Бремоном. Это срочно. Через час должно быть готово.

— Хорошо, господин Жак, сделаем все, что можно.

Старший мастер вышел из цеха и направился к Жанне, в привратницкую. Женщина увидела в окно, как он идет через двор в ее сторону.

«Он заметил, что Винсента нет, — подумала она, — и, конечно, сейчас меня отчитает».

Обеспокоенная Жанна начала уже раскаиваться в том, что пожалела слесаря. Жак открыл дверь и ступил в привратницкую.

— Госпожа Фортье, — жестко спросил он, — это вы выпустили с завода рабочего?

— Я… господин Жак… — запинаясь, проговорила вдова.

— О! Отрицать бесполезно. Винсент попросил у меня позволения сходить, домой. Я ему не разрешил, ибо это мой долг; тогда он пошел к вам, а вы оказались слабее, чем я…

— Ну да, да, это правда, — сказала Жанна, оправившись от замешательства, — бедняга плакал, говоря о больной жене; просил, умолял… И я уступила…

— Тем не менее вы прекрасно знаете, что виноваты; а известно ли вам, во что обойдется ему ваша слабость?…

— Нет, господин Жак…

— Тогда я сейчас объясню! С этой минуты он уже не работает на заводе, так что запрещаю вам открывать ему, когда он вернется.

— Подобная жестокость… — начала было Жанна.

— Необходима! — перебил ее Жак. — Винсент бросил работу, которую нужно срочно закончить. Отвечаю за это я. Я должен докладывать хозяину о том, что происходит в цехах. И я ему все расскажу.

— Но, — в ужасе воскликнула женщина, — тогда все обрушится на меня!..

— Говорить правду — мой долг.

— Нет, господин Жак, не можете вы быть жестоки до такой степени по отношению к бедняге Винсенту. Я не себя сейчас защищаю, а его. Представляя себе, что жене стало хуже, что она может умереть, он совсем потерял голову; он вот-вот вернется, хозяина сейчас нет, и вы один знаете о том, что было допущено нарушение правил. Винсент — человек достойный. Потеряв работу, он окажется в нищете, ему не на что будет даже лечить жену! Прошу вас, господин Жак, не увольняйте его. Во всем виновата только я. Вы ведь не скажете господину Лабру, правда? Винсент сейчас вернется и сразу примется за работу, он мне обещал. Вы же добрый человек, вам должно быть жалко его…

Жанна говорила умоляющим тоном, прижимая руки к груди.

— Дружок, — сказал вдруг прицепившийся к материнской юбке маленький Жорж, — не огорчай маму…

В душе старшего мастера происходила отчаянная борьба. На лице обозначилось глубокое волнение.

— Я не хочу, чтобы вы упрекали меня потом, что я пренебрег вашей просьбой! — в конце концов воскликнул он. — Из любви к вам, Жанна, я прощу Винсента. Я не прав, уступая, но я уступаю, и хозяин не узнает ничего.

В этот момент в, привратницкой зазвонил колокольчик.

— Это, конечно же, он вернулся, — сказала женщина, — совсем недолго…

Она пошла к двери — Жак, чтобы взглянуть на пришедшего, последовал за ней — и отворила ее. Оба замерли в растерянности, а маленький Жорж побежал в другой конец привратницкой и спрятался. Пришедший оказался не Винсентом, а хозяином завода, господином Жюлем Лабру. Похоже, он пребывал в весьма скверном настроении. Закрыв дверь, он сразу направился к старшему мастеру.

— Жак, это вы отпустили Винсента?

Жанна вздрогнула; Жак в крайнем смущении молчал.

— Вы что, не слышите, о чем я говорю? — с растущим раздражением продолжал господин Лабру. — Это вы разрешили Винсенту уйти?

Не ответить на столь четко сформулированный и дважды заданный вопрос было невозможно.

— Нет, господин Лабру. Я слишком хорошо знаю, что мой долг — следить за строгим соблюдением правил…

— Значит, Винсент ушел с работы, вас не предупредив?

— Да, господин Лабру. Когда я заметил, что его нет на месте, то пошел спросить госпожу Фортье, видела ли она, как он ушел.

С вопросительным видом господин Лабру повернулся к Жанне.

— Я действительно видела, как он ушел… — прошептала женщина.

— Значит, вы открыли ему дверь?

Жанна кивнула.

— Но вы при этом знакомы с правилами, госпожа Фортье, и я вправе удивляться тому, что вы же первая их и нарушаете. Об этом я поговорю с вами чуть позже. Что же касается Винсента, то как он объяснил вам необходимость уйти?

На этот раз ответил Жак:

— Он вообразил, что его жене, а она больна, стало хуже, и захотел ее проведать…

— Его жена и в самом деле больна?

— О! Это точно, господин Лабру…

— Допустим… Тем не менее следовало дождаться моего возвращения, чтобы получить разрешение отлучиться, а я, несомненно, удовлетворил бы столь серьезно мотивированную просьбу; но я хочу, чтобы мои указания исполняли беспрекословно. Уход Винсента служит дурным примером тем, кто считает возможным подвергать сомнению права хозяина и пренебрегать ими!

Обращаясь к Жанне, господин Лабру добавил:

— Когда явится Винсент, не впускайте его; скажите, чтобы зашел завтра получить расчет. Мне жаль, что подобную меру приходится применять именно к нему, ибо он был хорошим рабочим, однако его нужно наказать в назидание другим. Идемте, Гаро…

Старший мастер последовал за господином Лабру, направившимся в свой кабинет.

Глава 3

Инженер Жюль Лабру был сорокалетним человеком с умным лицом и манерами отставного военного, хотя никогда не служил в армии. В глубине души он был очень добр, что, впрочем, не мешало ему строго относиться к соблюдению дисциплины. Выпускник Высшей Политехнической школы, он придавал большое значение жесткому порядку и заводом управлял на военный манер.

Обладая весьма посредственным состоянием, в тридцать два года он женился; жена оказалась достаточно богата для того, чтобы дать ему возможность осуществить проекты, с ранней юности зревшие у него в голове. Мозг его постоянно трудился — в нем вынашивались тысячи идей. Благодаря приданому жены, из области теории он перешел в сферу практики. Сначала его эксперименты обошлись ему довольно дорого, но, даже имея в перспективе полное разорение, он не отчаивался; удачные нововведения в области промышленной механики быстро поправили его положение. Короче говоря, он смог построить завод в Альфорвилле, стоивший по меньшей мере триста тысяч франков. Скопить денег он еще не успел, однако предприятие изо дня в день ширилось, и оборотный капитал в сто пятьдесят тысяч франков в самом ближайшем времени должен был вырасти вдвое, а то и вчетверо, ибо работал изобретатель без передышки.

Пять лет назад Жюль Лабру лишился молодой жены — она умерла, родив ему мальчика. Ее преждевременная кончина явилась для инженера большим ударом, и это сразу же сказалось на тех, с кем он работал. Он стал сварлив, резок, а подчас даже жесток. Что-то от былой мягкости характера проскальзывало у него лишь в общении с сынишкой, Люсьеном.

Воспитывала Люсьена сестра отца, которая, овдовев, удалилась в деревеньку в Блезуа, где жила в скромном достатке благодаря небольшому состоянию, оставленному мужем, — тот имел в свое время винную торговлю в Блуа. Ежемесячно Жюль Лабру на два дня уезжал с завода, чтобы повидаться с сыном, которого просто обожал. Он буквально жил ради Люсьена. И только ради него стремился сколотить солидное состояние.


…Они вошли во флигель, где находились контора и касса. Господин Лабру остановился возле окошка кассы, вытащил из кармана бумажник, достал оттуда какие-то документы, положил их на медную пластинку и сказал кассиру:

— Господин Рику, вот два переводных векселя предприятия Баумана, впишите их в счетные книги, внесите в ведомость и сразу же принесите мне, завтра ее нужно отправить в банк…

— Один момент, господин Лабру, и ведомость будет у вас…

Инженер открыл кабинет, вошел, жестом пригласив Жака, снял шляпу и сел за стол.

— Вы осмотрели вертикальный механизм, установленный нами две недели назад у господина Монтре? — спросил он.

— Да, господин Лабру… Там требуется кое-что подправить и наладить — на это уйдет один рабочий день. Я пообещал завтра кого-нибудь прислать. Нужен хороший слесарь. Я хотел послать Винсента, но…

— Но, — сухо перебил его господин Лабру, — Винсент у нас больше не работает. Вам известно, что я не меняю своих решений. И вы как следует отчитаете его бригадира. Ему надлежит лучше следить за своими людьми. Поспеть повсюду сразу вы не можете, и вам нужно вести себя так, чтобы вас побаивались и не воображали, что в ваше отсутствие все позволено. Я вам доверяю, частично вы заменяете на заводе меня, и не забывайте об этом!

— Я помню, господин Лабру, и стараюсь изо всех сил.

— Вам не хватает жесткости. Зачастую происходят возмутительные вещи. Вам известно, что одна из работниц шлифовального цеха бросила сегодня работу и отправилась в привратницкую сторожить вместо госпожи Фортье?

— Я знаю об этом, господин Лабру, но она работает сдельно.

— Какая разница! Уходя из цеха, она подает дурной пример, а госпожа Фортье, между прочим, должна бы знать, что ей запрещено отлучаться с завода в рабочее время. Напрасно я дал ей место привратника. Не подумал о том, что молодой женщине с такой работой не справиться. Для хорошей круглосуточной охраны нужен мужчина. Фортье тут работать не будет.

Жак вздрогнул, но не посмел спорить и лишь заметил:

— Жанна — чудесный человек.

— Знаю, но у нее слабый характер. Напрочь лишена той твердости, что необходима для того, чтобы быть непреклонной и не поддаваться ни на какие мольбы.

В этот момент в кабинет вошел кассир и сказал:

— Вот ведомость для банка, господин Лабру.

На стол хозяина он положил небольшую пачку документов. Жак направился к выходу.

— Подождите, — сказал инженер, — мне еще кое о чем нужно с вами поговорить.

Господин Лабру взял ручку, взглянул на итоговую цифру.

— Сто двадцать семь тысяч франков, — заметил он.

— Да, господин Лабру…

Жак Гаро стоял и слушал. Инженер сделал передаточную надпись на векселях, подписал ведомость и вновь заговорил:

— Завтра отправите это в банк; послезавтра получите деньги.

— Будет сделано, господин Лабру.

— Вы проверили платежи на десятое число?

— Да, господин Лабру.

— Какова разница между суммой, которую следует заплатить, и той, что нам предстоит получить?

— Шестьдесят три тысячи франков у вас в активе, господин Лабру.

— Очень хорошо.

Господин Рику удалился. Хозяин и старший мастер снова остались с глазу на глаз. Жак по-прежнему стоял, зажав в руке фуражку. Господин Лабру встал из-за письменного стола, подошел к другому — заваленному чертежами и эпюрами — и сказал:

— Или я сильно ошибаюсь, Жак Гаро, или я нашел кое-что чудесное… целое состояние!

— Состояние! — повторил Гаро, и в глазах у него засветилась алчность.

— Да! По меньшей мере нововведение: усовершенствование, должно быть, известной вам швейцарской системы. Мне необходимо поговорить об этом с вами, Жак, вам я доверяю больше всех и очень вас ценю. Помимо того, что вы досконально знаете свое ремесло, вы еще склонны к изысканиям и хороший советчик.

Старший мастер принял позу, выражающую крайнее смущение, и собрался было что-то пробормотать. Господин Лабру перебил его:

— Нечего разыгрывать скромность! Вам не хуже моего известно, чего вы стоите. Вам только капитала не хватает, чтобы занять положение, равное моему. Когда я начинал, у меня тоже ничего не было. А если и было, то недостаточно. Теперь я могу сделать то, чего не мог прежде. Я хочу вас задействовать в своем начинании, и это будет справедливо, ибо при внедрении моих изобретений некоторая доля труда принадлежит вам. Вы мне нужны для разработки моей последней идеи. Вы ведь говорили, что работали на фабрике в Швейцарии до того, как поступили ко мне?…

— Да, господин Лабру.

— И, конечно, имели дело с гильошировальными машинами, которые они делают для Америки?…

— Да, господин Лабру. И даже усовершенствовал одну машину, что заметно увеличило состояние моего прежнего хозяина. Но позволю себе заметить, что гильошировальная машина уже сказала свое последнее слово…

— Да, если вести речь о плоских поверхностях.

— Сделать токарный станок, способный гильошировать закругленные поверхности, невозможно…

— Вы так считаете?

— И вполне обоснованно: я детально изучал эту систему.

— Вы забываете, Жак, что слово «невозможно» явно не французского происхождения! Трудно — да… Но не невозможно… Я изобрел машину для гильоширования контуров.

Старший мастер выпучил глаза и замер в изумлении.

— Если вы не заблуждаетесь, господин Лабру, — произнес он наконец, — то заработаете миллионы! Да эту редкостную машину у нас с руками оторвут…

— Я изобрел ее, но еще раз повторяю: мне необходимо обсудить с вами способы внедрения этой системы. Я, как и вы, считаю, что, если все сложится удачно, у моего сына будет огромное состояние. Ведь именно с мыслью о нем, о его будущем я так отчаянно работаю, но не хочу быть эгоистом. Сейчас я ознакомлю вас со своими проектами. Мы тщательно просмотрим их вместе, и, если вы не найдете ничего, что стоит переделать или изменить, сразу же приметесь за работу над моделью, приняв все необходимые меры для сохранения тайны. Ведь простейшая неосторожность приведет к тому, что у нас украдут изобретение, способное принести столько денег.

— О! Господин Лабру! — воскликнул Жак. — Вы прекрасно знаете, что на меня можно положиться.

— Знаю, и именно поэтому с сегодняшнего дня намерен сделать вас своим компаньоном. Вы получите пятнадцать процентов от прибыли, которую принесет нам совместно созданная машина.

В глазах старшего мастера вновь вспыхнул алчный огонек.

— Пятнадцать процентов! — повторил он.

— Да, а когда цифра чистой прибыли достигнет трех тысяч франков, я увеличу вашу долю до двадцати процентов. Впрочем, дабы обеспечить сохранность ваших прав, мы подпишем небольшой договор. А сейчас давайте посмотрим проект.

Господин Лабру открыл сейф, стоявший с другой стороны окна, достал оттуда шкатулку, поставил ее на рабочий стол и, открыв висевшим на цепочке от часов микроскопическим ключиком, вынул бумаги и развернул их на зеленом сукне стола.

— Вот это устройство, — сказал он, коснувшись пальцем сложных линий чертежа.

Жак пожирал чертеж горящими глазами. Инженер продолжал:

— Теперь я вам все объясню.

Жак все быстро понял: лицо его осветилось воодушевлением, в глазах засиял энтузиазм.

— Восхитительно, господин Лабру! — воскликнул он, когда инженер наконец закончил. — Вы осуществили невозможное.

— Полагаете, что успех реален?

— Думаю, он обеспечен…

— Ну хорошо! Моя часть работы готова. Теперь дело завами. Принимайтесь за работу.

— Я примусь за нее на свежую голову, изучив детали, чтобы отдать макеты кузнецам и литейщикам.

— Делайте, как вам удобнее. Вы каждый день будете заходить ко мне, и я буду выдавать вам чертежи часа на два-три. Позволить вынести их отсюда я не решусь: лишняя предосторожность никогда не помешает.

— Прекрасно понимаю и считаю, что вы совершенно правы. Я буду здесь, на ваших глазах, делать чертежи и макеты, и, если сочту, что можно внести какие-то небольшие изменения, тут же смогу с вами посоветоваться.

— Решено, Жак, будем работать вместе. Вы довольны тем будущим, которое вам теперь светит?

— Я благодарен вам от всей души, господин Лабру. Уверен, что ни один хозяин на такое не способен, и вечно теперь буду вам признателен.

— Нисколько не сомневаюсь. Теперь, когда вы, так сказать, стали моим компаньоном, вам следует действовать еще активнее, удвоить свое рвение и построже держать себя в цехах. Требуйте от подчиненных самого четкого соблюдения правил и при малейших нарушениях строжайше их наказывайте!

— Мне все-таки следует составить расчет для Винсента и передать его в кассу?

— Да, я настаиваю, чтобы он был наказан в назидание другим. По пути загляните в контору: если рассыльный там, пусть вызовет ко мне госпожу Фортье.

— Хорошо, господин Лабру.

Жак вышел. Рассыльный еще не вернулся, и старший мастер сам пошел к Жанне.

— Госпожа Фортье, — сказал он, — вас вызывает хозяин.

Женщина задрожала.

— Он говорил с вами обо мне, да? — запинаясь, в тревоге спросила она.

— Да. И намерен отчитать вас всерьез. Вы же знаете: сердце у него доброе, но подчас он бывает резок. Дайте ему выговориться, а сами помалкивайте. Любой ответ только настроит его против вас еще больше. И, что бы там ни было, Жанна, не забывайте о нашем недавнем разговоре. Помните, что имеете в моем лице беспредельно преданного друга.

— Будь что будет! Ничего дурного я не сделала, совесть моя чиста. Пойду! Но кого же оставить в привратницкой?

— Заприте дверь, и дело с концом. Вы же ненадолго. А я пойду в мастерские.

Жанна заперла дверь, оставив в привратницкой маленького Жоржа, и отправилась в кабинет хозяина.

Жак выглядел озабоченным. Пройдя через цеха, он вошел в тесную комнатку, отведенную специально для него. Там он рухнул на стул и обхватил голову руками, словно она стала вдруг непомерно тяжелой.

— Ведь точно, — прошептал он себе под нос, — хозяин не ошибается! Это целое состояние! Он нашел именно то, что искал я! Если бы изобретение было моим, я бы получил не какую-то там тысячу франков, две или три, а миллионы! Да, миллионы. Но ведь для того, чтобы арендовать мастерские, оборудовать их, наладить производство, нужны деньги. А у меня нет ничего!

Помолчав, Жак продолжал, сжимая кулаки:

— О! Какой соблазн! Пятнадцать процентов… двадцать процентов… да что они значат, когда я мог бы иметь все! Тогда я стал бы богат, и Жанна уже не отказывалась бы меня слушать! Хозяин сердит на нее. Пусть бы он повел себя с ней грубо, пусть бы уволил! Она оказалась бы на улице, с детьми и без средств к существованию. И ей бы пришлось пойти ко мне!

Старший мастер умолк. На губах его блуждала гадкая улыбка; глаза злобно сверкали. Но через несколько секунд улыбка исчезла, взгляд потух, и Жак отправился в цеха исполнять свои обязанности.

Жанна Фортье, снедаемая вполне понятной тревогой, вошла во флигель и направилась к кабинету хозяина. Дрожащей рукой постучала.

— Войдите, — крикнул господин Лабру.

Женщина открыла дверь, вошла и, запинаясь, проговорила сдавленным голосом:

— Вы меня вызывали, господин Лабру?

— Да, сударыня, — ответил инженер суровым тоном. — Я хочу знать, почему сегодня днем вы ушли с работы, оставив привратницкую на одну из работниц, что полностью противоречит существующим правилам. Вы занимаете ответственный пост, требующий особой бдительности и непреклонности. Видно, я ошибся, предложив вам эту работу.

Жанна по натуре своей была горда и обидчива почти до мнительности. Слова хозяина задели ее за живое.

— Господин Лабру, — сказала она, — если я сочла нужным оставить привратницкую, то это было исключительно в интересах моей работы. Я ходила купить все необходимое для того, чтобы лампы горели всю ночь.

— Возможно! Но ведь вам ничто не мешало дождаться конца рабочего дня, чтобы сходить в лавку. Кроме того, слабость, проявленная вами в отношении Винсента, свидетельствует о том, что на вас нельзя рассчитывать. Я крайне недоволен. Еще раз повторяю, госпожа Фортье: вы работаете не на своем месте; я ошибся, взяв вас сторожем на завод.

Глаза Жанны наполнились слезами.

— Я не напрашивалась на эту работу, господин Лабру, — сказала она с чувством собственного достоинства, — вы сами сочли нужным предложить мне ее, чтобы помочь как-то выжить после смерти моего несчастного мужа, погибшего у вас на службе. Я с благодарностью согласилась, ведь в будущем меня ждала неминуемая нищета. Но если вы, господин Лабру, сожалеете о том, что сделали, то я сожалею об этом еще больше, ибо вы сейчас жестоко упрекаете меня, а я вовсе не заслуживаю таких упреков.

— Что? — вскричал инженер. — Вы смеете утверждать, что не нарушили существующих правил?

— Я попросила одну девушку, которая работает сдельно, подменить меня на час. Разве это такое уж серьезное нарушение? Она сама располагает своим временем: ей за него не платят.

— Что за неуместные вещи вы тут несете! Охрана завода была поручена вам, и никому другому; следовательно, в рабочее время вы ни в коем случае не должны покидать свой пост. Но хватит об этом! Вы без разрешения выпустили рабочего, что строжайше запрещено.

— Это так, господин Лабру, я проявила слабость, поддавшись на мольбы Винсента, я нарушила правила, но вы же знаете, почему. Любой — если только у него не каменное сердце, — видя отчаяние бедняги, поступил бы так же.

— Мы не созданы для того, чтобы работать вместе, госпожа Фортье, — помолчав, сказал инженер, — и мне очень жаль. Я требую от подчиненных беспрекословного повиновения, а вы слишком много рассуждаете. Тем не менее вы заслуживаете участия…

В этот момент в кабинет вошел кассир Рику, принесший хозяину какие-то бумаги. Жанна ждала. На сердце у нее становилось все тяжелее. Так прошло несколько секунд. Хозяин закончил проверку, кассир забрал бумаги. Он собрался было выйти, но, взглянув на молодую вдову, сказал:

— Раз уж госпожа Фортье здесь, будьте любезны, господин Лабру, объясните ей то, что на ее месте следовало бы знать: проносить на завод керосин для личных нужд запрещено категорически.

Господин Лабру аж подскочил.

— Керосин, — вскричал он, — керосин на заводе!

— Да, господин Лабру, — подтвердил кассир, — госпожа Фортье пользуется керосиновой лампой: вчера возле привратницкой я почувствовал запах пролитого керосина.

— И вы, госпожа Фортье, станете утверждать, будто не знаете, что это — явное нарушение правил? — в ярости спросил инженер.

— Я не знала этого, господин Лабру.

— Невозможно!

— Я никогда не лгу. Да и к чему бы мне сейчас лгать? Я прекрасно вижу, что тут и говорить уже не о чем.

— И нисколько не ошибаетесь. Я прошу вас подыскать себе другое место. В конце месяца вы с завода уйдете.

— Значит, — проговорила Жанна, запинаясь от подступавших к горлу рыданий, — вы меня гоните!.. Мой муж работал на вас, стараясь изо всех сил, как и положено такому честному человеку, как он. Он погиб на вашем заводе, убит на службе, на посту, как солдат. А вам-то что? Вы гоните меня! Что со мной будет? Что будет с моими детишками? Вам до этого и дела нет! Вы гоните меня! А! Слушайте, господин Лабру, берегитесь: это вам счастья не принесет!..

Господин Лабру пристально посмотрел на Жанну.

— Что вы имеете в виду? — спросил он.

— Несчастная! — вскричал кассир. — Она еще и угрожает!

Жанна рыдала.

— Нет, сударь, — едва слышно ответила она, — я не угрожаю, никому не угрожаю, я принимаю горе, которое обрушивается на мою голову раз за разом, и держу свою печаль при себе… Господин Лабру думал, что может доверить мне эту работу, а я с ней не справилась. Ну и пусть. Я виновата, мне и отвечать. Я уеду, господин Лабру, я не буду дожидаться конца месяца, уйду через неделю. Извольте подыскать кого-нибудь на мое место.

Несмотря на свою жесткость, господин Лабру почувствовал, что растроган.

— Вы глубоко ошибаетесь, несчастное дитя, — мягко сказал он, — никуда я вас не гоню… Я понял, что поступил необдуманно, назначив женщину на совершенно мужскую работу… и вы должны это понять…

— Об этом следовало подумать раньше, господин Лабру.

— Разумеется, но думать мне помешало мое горячее желание как-то помочь вам. Оставайтесь до конца месяца. Тем временем я, конечно же, подыщу вам место, которое куда лучше будет соответствовать и вашему характеру, и вашим способностям.

Жанна, совсем уже обезумев от горя, задыхалась в рыданиях.

— Нет… нет… сударь, — запинаясь, пробормотала она, — через неделю я уйду. Тем более что этот завод был для меня адом. Мне все время казалось, что я ступаю по крови, окруженная скорбными воспоминаниями. Проклятое место, где мой муж встретил смерть, а я — одни лишь неприятности… Я уйду…

И молодая вдова, закрыв лицо руками, бросилась вон из кабинета.

— Несчастная женщина! — сказал инженер, глядя, как она идет по двору. — Я глубоко сожалею обо всем этом. Воскресил все ее горести. Конечно же, намерения у нее были самые добрые, но все получилось шиворот-навыворот. Не знаю, где была моя голова, когда я взял ее на эту работу! Поступил как сумасшедший.

— Вам подсказало это сердце, ваше доброе сердце, господин Лабру, — вкрадчиво заметил кассир.

— Я исполнял свой долг. Священный долг… Долг хозяина перед вдовой погибшего на службе рабочего. Я найду ей место в доме сестры. Это, конечно же, можно уладить.

— Ах, господин Лабру, — заговорил опять кассир Рику, — остерегайтесь действовать по первому побуждению, по крайней мере, в данном случае. Эта женщина только что угрожала вам…

— Разве это угроза?

— Определенно да. Не нравятся мне ни ее речи, ни поведение. Похоже, Жанна Фортье имеет два предмета ненависти: вас, своего благодетеля, и завод, где ее муж погиб по своей же вине. Остерегайтесь, сударь!..

— Да ну, Рику, вы преувеличиваете! Все-то вам видится в черном свете! Эта несчастная женщина — вдова и мать двоих детей! Муж ее погиб на моем предприятии — да, он допустил небрежность, но ведь он погиб. Я должен для нее что-то сделать, и, конечно, сумею. Если не удастся устроить ее у сестры, дам ей денег — сумму вполне кругленькую для того, чтобы спокойно жить в ожидании работы.

Затем господин Лабру добавил, меняя тему разговора:

— Вы составили баланс?

— Да, сударь, вот он, — ответил Рику и протянул инженеру испещренный цифрами листок.

— Семь тысяч сто двадцать три франка тридцать сантимов…

— Да, господин Лабру. Сейчас я их вам принесу.

— Ну что это у вас за причуда, дорогой Рику? Я должен служить кассиром у собственного кассира! Почему вы не храните деньги в своем сейфе?

— Я уже имел честь объяснить вам, господин Лабру: я страшно боюсь брать на себя такую ответственность. Поскольку живу я не на заводе, то не хочу ни за что отвечать. Если ночью вас обокрадут, я буду очень сожалеть об этом, но мне не в чем будет себя упрекнуть, да и у вас не будет ко мне претензий; и потом, что тут поделаешь, сударь, мне так спокойнее.

— Тогда несите деньги.

Рику отправился за семью тысячами ста двадцатью тремя франками тридцатью сантимами, передал их господину Лабру, а тот засунул деньги в свой личный сейф — эту процедуру ему приходилось делать каждый вечер. Послышался звон колокола, возвещавший конец рабочего дня. Кассир пожелал хозяину всего хорошего и удалился. Рассыльный пришел узнать, не будет ли каких поручений.

— Нынче вечером вы не нужны мне, Давид, — сказал инженер, — можете идти домой.

Давид вышел из кабинета, взял в коридоре свою шляпу и через двор направился к выходу. Основная часть рабочих уже ушла, к дверям спешили самые последние. Рассыльный, прежде чем уйти, заглянул в привратницкую.

— Ну вот! Жорж, — весело и громко позвал он, — ты что же, малыш, и попрощаться сегодня не хочешь со своим приятелем?

Ребенок подошел к нему.

— Что такое? — спросил Давид. — Да у тебя глаза красные. Почему ты плачешь?

— У мамы неприятности… — ответил маленький Жорж.

— Неприятности? — переспросил рассыльный.

Он просунул голову в дверь и спросил:

— Что ж тут такое произошло, госпожа Фортье?

Жанна рыдала.

— Ну скажите же что-нибудь… что у вас случилось?

— Ах! Бедный мой Давид, — пытаясь подавить рыдания, с трудом проговорила Жанна, — я несчастна… так несчастна… меня преследуют несчастья… Меня выгоняют…

— Выгоняют отсюда, вас! — воскликнул пораженный рассыльный. — Быть того не может! Ну не господин же Лабру такое выкинул?

— А кто, по-вашему?

— Как — хозяин! Ну и ну! Скажите на милость! А почему?… В чем вы провинились?

Жанна коротко изложила причины, вызвавшие недовольство инженера.

— А! Теперь ясно. Хозяин строг во всем, что касается порядка. Он был, надо думать, каким-нибудь чином в армии. А вы проявили недостаточное уважение к тому, что он больше всего на свете любит и почитает, — к инструкциям. Но не стоит отчаиваться, госпожа Фортье… все уладится. Вы же знаете: наш хозяин любит вспылить, но ведь в конечном счете лучше него человека и не сыщешь. Не может он вас уволить, вас — вдову Пьера Фортье. И не уволит!

— Я уйду, Давид! Через неделю меня на заводе не будет! — с горечью воскликнула Жанна. — Но, как я уже сказала господину Лабру, это ему счастья не принесет!

— Это все слова, госпожа Фортье. Сколько их люди на ветер бросают! Лично я уверен, что хозяин одумается… Вот увидите, все утрясется, и вы останетесь с нами. До свидания, госпожа Фортье. Спокойной ночи, кроха; ну-ка, обними своего приятеля…

Он раскрыл объятия, громко чмокнул Жоржа в обе щеки и ушел. Жанна ждала, когда ей принесут списки рабочих, чтобы можно было запереть дверь. Прошло десять минут, и появился Жак Гаро.

— Вот списки, — сказал он, положив листки на одну из полок у окна. — Что нового?

На этот вопрос ответил маленький Жорж — подошел, ухватил его за руку и сказал:

— У нас куча неприятностей, дружок мой Жак. Мы уходим с завода…

Старший мастер вздрогнул.

— Уходите с завода! — воскликнул он, глядя на вытиравшую слезы женщину.

Жанна кивнула.

— Значит то, что я предвидел и чего боялся, случилось! Хозяин принялся вас ругать… вы не смолчали… он разгневался и…

— И выгнал меня! — закончила за него Жанна.

— Вы, конечно, его страшно разозлили.

— Он был слишком резок со мной. Меня возмутили его упреки; может, они и небезосновательны, но высказать их можно было несколько иначе. Короче говоря, через неделю я ухожу.

— И куда же вы направитесь через неделю? Что вы намерены делать?

— Куда? Сама не знаю… Что буду делать? Работать… Конечно, мне нужно будет работать, и страшно много, чтобы заработать на хлеб себе и детям.

— Опомнитесь, Жанна, не стоит усугублять и без того тяжелую ситуацию. Хозяин может пересмотреть свое решение: он ведь принял его, поддавшись минутному гневу.

— Я хочу уйти.

— Вы это серьезно?

— Серьезнее некуда! Повторяю: я хочу уйти.

— А как же я, Жанна, ведь я вас больше не увижу!

— Все к лучшему. Вспомните, что я вам не так давно говорила. Перестав видеться со мной, вы меня забудете.

— А вы вспомните о том, что я вам ответил: «Моя любовь — это моя жизнь»! Без любви к вам мне не жить, ведь это все равно, что перестать дышать. Послушайте, Жанна, очень вас прошу: не совершайте необдуманных поступков. Завтра я поговорю с хозяином и очень попрошу его не увольнять вас.

— Вы не сделаете этого, господин Гаро, я запрещаю вам!

— Но вас же ждет нищета! Жанна, вы знаете, какие чувства я к вам питаю. И повторяю сейчас то, что сказал вам утром! Я люблю вас… Полюбите и вы меня… Давайте жить вместе!..

Женщина возмущенно выпрямилась.

— Жить с вами! — воскликнула она. — Быть вашей любовницей!.. Должно быть, вы меня сильно презираете, коль скоро делаете такое предложение!.

— Всем, что для меня свято в этом мире: честью своей, честью покойной моей матери клянусь, что, как только истекут десять месяцев вашего вдовства, сразу же, в тот же день вы станете моей женой.

— Мамочка, — сказал вдруг Жорж, — не огорчай моего дружка Жака. Он обещал стать богатым, а когда разбогатеет, подарит мне новую лошадку — большую деревянную лошадку, красивее, чем эта… Жак, дружок, ведь правда?

— Да, милый… да… все, что захочешь… — сказал старший мастер, обнимая Жоржа.

Затем горячо продолжил:

— Жанна… Жанна, дорогая… Подумайте хорошенько… Ведь я предлагаю вам настоящую жизнь, счастье ваших малышей, которых вы так любите; и я тоже буду любить их всеми силами души. Если вы отвергнете меня, их, как и вас, ждет нищета… Беспросветная нищета. Много ли женщина может заработать? Вы никогда не заработаете детям на приличную еду и одежду, а они в этом так нуждаются.

— О! Искуситель! — вскричала вдова, лихорадочно схватившись за голову; лицо ее было бледным. — Вы сгущаете краски, чтобы запугать меня… привести в отчаяние… сделать слабой…

— Я говорю правду такую, какая она есть. Но, хоть бы и вопреки вашей воле, я спасу вас! Не брошу ни в нужде, ни в отчаянии. Вы будете моей женой!..

— Боже мой… Боже… — в отчаянии, граничащем с безумием, произнесла Жанна, ломая руки. — И ведь не сжалится надо мной, не замолчит, не уйдет!

— Желая доказать свою нежность к вам, я повинуюсь. Ухожу. Но и уйдя, буду думать о вас… о том, что можно сделать… чтобы счастье ваше стало безусловной реальностью…

И Жак Гаро ушел, оставив женщину в ужасном смятении.

Она села — или скорее рухнула — на стул и сбивчиво заговорила сама с собой:

— Он прав… И даже очень… Этих несчастных малышей, да и меня саму, подстерегает нищета. Как смогу я одними этими вот руками заработать Люси на кормилицу? Как мне вырастить Жоржа? Ах! Положение мое ужасно. А Жак предлагает покой… безмятежность… обеспеченность… Но ради этого нужно изменить клятве, которую я дала Пьеру, когда он лежал на смертном одре. Отвратительно!.. Да это будет просто подлость!.. Нет… нет… что бы ни случилось, я выдержу.

И Жанна поднялась, вытерла слезы и вышла из привратницкой. Как полагалось, заперла дверь, ведущую во двор, затем обошла опустевшие мастерские, заглянула в конюшню, где кучер кормил лошадей, и вернулась к себе.

Появился господин Лабру, собравшийся куда-то. Она молча выпустила его и вернулась в привратницкую. Жорж, устроившись в уголке, играл со своей ненаглядной картонной лошадкой и горсткой оловянных солдатиков. Потом ушел и кучер. Жанна осталась на заводе одна.

Глава 4

После кончины жены инженер перестал заботиться о своем хозяйстве. Слуг у него не было. В спальне убирала Жанна. Рассыльный подметал пол в кабинете. Ел господин Лабру не дома, а в альфорвилльском ресторане. К одиннадцати вечера возвращался после ужина и нередко работал до двух-трех часов ночи. Утром вставал чуть ли не на рассвете, опять работал, и, когда появлялись рабочие, шел в мастерские.

Кучер, так же как кассир и старший мастер, жил не на заводе. Конюшня, в которой обитали три лошади, стояла в сторонке от других зданий. Ночью на заводе оставались только Жанна и инженер. Хозяин отлучался лишь изредка: либо проведать сына, либо по делам — когда ему приходилось выезжать, чтобы заключить какую-нибудь сделку или закупить материалы. Госпоже Фортье он наказал ни в коем случае не ждать его, когда по вечерам он отлучался с завода: у него всегда был с собой ключ от маленькой двери, и он мог возвращаться когда угодно, не поднимая с постели привратницу. Помимо ворот и двери, что выходили на большую дорогу, на завод можно было проникнуть через маленькую дверь — напротив флигеля, где жил господин Лабру; она выходила на проселочную дорогу, ведущую в Мэзон-Альфор. Инженер частенько ею пользовался.

Наутро на заводе вновь закипела жизнь. Жак Гаро по пути на работу лишь коротко поздоровался с Жанной. Выглядел старший мастер крайне озабоченным; он сразу прошел в мастерские, где каждому дал задание на день. Винсент со вчерашнего дня так и не появился. Жене его стало плохо так, что он и отойти от нее не мог; об этом старшему мастеру поведал один из рабочих.

Когда часы пробили девять, Жак отправился в кабинет господина Лабру и, как и было решено накануне, они принялись серьезнейшим образом изучать проект гильошировальной машины. День прошел без каких-либо особых событий.

Жанна, целиком уйдя в себя, молча занималась повседневной работой. Вечером, когда все направились по домам, некоторые из рабочих, зная о том, что произошло накануне, пытались утешить вдову погибшего товарища. Госпожа Фортье не дала им и слова сказать.

— Не стоит об этом! — с деланно безразличным видом говорила она. — Что сказано, то сказано; не помру; ступайте своей дорогой!..

И таким образом ей удалось избежать каких бы то ни было объяснений. Жак, уходя, молча сжал ее руку. Похоже, озабочен он был еще больше, чем утром. А Жанна эту озабоченность приняла за печаль.

Жак Гаро жил довольно далеко от завода. Он снимал комнатку в Альфорвилле, в доме возле дороги, ведущей в Кретей. Добираться туда было двадцать пять минут; ужинал он обычно в винной лавке, где по вечерам собиралось много рабочих. Но в тот день Жака в ресторане не было. Выйдя с завода, он какой-то неровной походкой двинулся на берег Марны, ища уединения.

Когда Жак вернулся к себе, часы как раз пробили полночь. Он даже не подумал о том, что надо перекусить. Лег, но глаз не сомкнул. На следующий день, когда он пришел на работу, у него словно кровь внутри горела в лихорадке. Лицо его было покрыто почти мертвенной бледностью, глаза светились мрачным огнем. Весь дрожа, он нерешительно замер на пороге привратницкой. Жанна подошла к нему.

— Что это с вами, господин Гаро? — спросила она, поразившись той перемене, что произошла в нем со вчерашнего дня.

— Ничего… ничего… госпожа Фортье, — каким-то странным голосом, запинаясь, проговорил он. — Я хотел вам сказать… Хотя нет… Лучше потом… Позднее… Я иду в цех.

И пошел дальше.

«Что за странный вид! — подумала вдова. — Что он хотел мне сказать?… Выглядит почти как сумасшедший…»

Жак Гаро выполнял привычную работу, из последних сил скрывая от посторонних глаз снедавшее его беспокойство. Ровно в девять, как и накануне, он отправился в кабинет господина Лабру, где они продолжили работу над изобретением. В одиннадцать старший мастер отправился на обед, но, дважды пройдя мимо привратницкой, слова Жанне не сказал. Так что госпожа Фортье могла лишь заметить, что выглядит он все мрачнее и мрачнее. После полудня он вернулся к инженеру. Тот что-то писал.

— Жак, — сказал он старшему мастеру, — можете начинать чертежи модели. Мне нужно закончить срочное письмо…

Гаро взялся за работу. Руки у него дрожали. В глазах все расплывалось. Ему пришлось подождать, пока руки и взгляд не обретут своей обычной твердости. В кабинет вошел кассир Рику.

— Из банка приехали, господин Лабру… — сказал он.

— Ну что, — поднимая голову, спросил инженер, — получили деньги?

— Да, сударь, я принес вам всю сумму…

— Прошу вас, зайдите попозже… Я бы не хотел сейчас отрываться.

Кассир вышел. Жак, присутствовавший при этом коротком разговоре, вздрогнул, услышав слова: «Я принес вам всю сумму». Затем вновь склонился над работой, но пальцы у него дрожали все сильнее, а веки нервно подергивались. Прошло четверть часа. В дверь постучали.

— Войдите! — с нетерпением крикнул инженер.

На пороге появилась Жанна.

— Телеграмму принесли, господин Лабру… — И протянула хозяину голубой конверт.

— Спасибо… — сказал инженер, взяв телеграмму.

Бросив взгляд на склонившегося над чертежной доской Жака, госпожа Фортье вышла. Инженер вскрыл конверт, достал оттуда полоску телеграммы, пробежал ее глазами, расстроено охнул и сильно побледнел.

— Люсьен болен! — вскричал он. — И может быть, опасно!.. Ох! Господи!

И продолжил, обращаясь к старшему мастеру:

— Я получил телеграмму от сестры. Мой сын заболел. Я сейчас же выезжаю. Жак, соберите чертежи и прочее и давайте сюда. Я положу их в сейф.

— Да, господин Лабру, сию минуту, — отозвался старший мастер, напряженное лицо которого засветилось радостью.

Он принялся собирать бумаги. Господин Лабру потянул за шнурок — во дворе звякнул колокол. Затем он подошел к двери и позвал кассира — тот не заставил себя долго ждать.

— Дорогой мой Рику, сестра вызвала меня телеграммой к больному сыну; мне нужно ехать. Подсчитайте деньги. Оставьте себе сумму, которая может понадобиться, и несите сюда остальное.

— Я мигом, господин Лабру.

Рику вышел. Удар колокола вызывал Жанну Фортье. Она поспешила явиться.

— Прошу вас, прикажите кучеру заложить коляску, и поживее. А потом сразу же зайдите сюда, нужно поговорить.

Через несколько минут Жанна вернулась. Жак все еще был там — он медленно собирал бумаги. В кабинете стоял и кассир Рику — отчитывался перед хозяином.

— При себе я оставляю пять тысяч франков, господин Лабру, — вещал он, — и очень надеюсь, что до вашего возвращения мне не придется открывать кассу.

— Возможно… Не ждите меня раньше чем через пару дней… Сегодня у нас среда. Если допустить, что болезнь Люсьена не вынудит меня задержаться, я буду здесь в субботу утром. Сколько вы принесли?

— К ста двадцати семи тысячам франков, полученным по векселю в банке, я присовокупил дневные поступления: одиннадцать тысяч двадцать семь франков, из которых пять тысяч оставил у себя. Итого: сто тридцать три тысячи двадцать семь франков. Значит, вместе с тем, что уже лежит у вас в сейфе, получится сто девяносто тысяч двести пятьдесят три франка семьдесят сантимов… Проверьте, сударь.

— Нет у меня времени проверять.

И инженер запер в сейф деньги, принесенные кассиром. Жак с Жанной ждали. Жанна смотрела на старшего мастера — на лице у того запечатлелось странное выражение. Такого выражения она ни разу не наблюдала у него.

— Вот проект и чертежи, господин Лабру, — сказал он, протягивая собранные бумаги.

Инженер взял их, положил, как всегда, в шкатулку, а саму шкатулку спрятал в сейф.

— Как только я вернусь, мы продолжим работу.

— Хорошо, господин Лабру. У вас будут для меня какие-нибудь поручения, указания?

— Да, подождите минуточку…

Инженер повернулся к Жанне:

— Госпожа Фортье, я настоятельно прошу вас ни на минуту не забывать о порученной вам работе. По возвращении я вами займусь. Будьте уверены, что без работы вы у меня не останетесь. Забудьте о том, что между нами было, как забыл об этом я.

Жанна, удивленная столь неожиданной доброжелательностью, молча замерла. Кассир Рику наблюдал за нею…

— Определенно скверное существо! — пробурчал он себе под нос. — Эта женщина явно презирает хозяина… ей явно хотелось бы сделать ему какую-нибудь гадость, чтобы отомстить… Сразу видно!

Господин Лабру продолжал:

— Пожалуйста, соберите мне чемодан с бельем. И не забудьте пальто и дорожный плед.

Госпожа Фортье вышла. Видя, как хмуро и молча она скрылась за дверью, инженер сказал:

— Бедняга, она так сердита на меня… Не понимает, что здешняя работа — совсем не для нее… Прекрасно отдаю себе отчет, что был несколько резок с нею, даже, пожалуй, грубоват… Но что вы хотите? Она мне все нервы вымотала своей «правотой»!.. А я сделаю так, что она все забудет… И намерен заняться ею всерьез…

Затем господин Лабру дал последние указания Рику и Жаку.

Пять минут спустя коляска уже быстро катилась по направлению к Орлеанской железной дороге, увозя инженера. Жанна, старший мастер и кассир проводили его.

— Советую вам получше запирать двери, госпожа Фортье, — сказал кассир. — По-моему, хозяин поступает несколько легкомысленно, возлагая на вас такую ответственность!

— Не беспокойтесь, сударь, я буду сторожить как положено.

После работы старший мастер, как обычно, ушел последним и заглянул в привратницкую — отдать списки рабочих на завтрашний день.

— Всего хорошего, Жанна! — сказал он, положив их на стол. — Доброй ночи!..

И собрался было уйти. На этот раз госпожа Фортье его остановила.

— Что же вы хотели сказать мне утром, господин Гаро?

Жак заметно вздрогнул, потом ответил:

— Я так много хотел вам сказать…

— Так говорите же…

— Нет… я много думал… не сейчас… я не смею…

— Вы не смеете? Вы?

— Да, я… Но раз уж я не могу сказать, то напишу, это легче.

Его слова показались Жанне еще более странными, чем его лицо.

— Вы меня почти пугаете! — прошептала она. — Почему вы так мрачны?…

— Не спрашивайте ни о чем… хотя бы сейчас… и ответьте на вопрос, который я должен вам задать…

— Какой?

Жак молчал.

— Вопрос? — допытывалась Жанна. — Что за вопрос?

— Вы подумали всерьез над тем, что я говорил вам вчера относительно вашего положения?

— Да, я думала об этом…

— И вы согласны на мое предложение?…

— Когда скажете мне то, что не хотите, не смеете сказать сегодня…

— Ну что ж, завтра наша судьба решится…

— Завтра? Почему завтра?

— Не спрашивайте ни о чем. Все равно не отвечу. Завтра наступит быстро, а иногда, между прочим, за каких-то несколько часов столько всего происходит!..

Затем, желая положить конец разговору, Жак Гаро быстро вышел; он отправился туда, где имел обыкновение ужинать, до десяти вечера просидел в винной лавке, с самым спокойным видом играя в карты с несколькими приятелями; потом пожелал им доброй ночи и ушел.

Как только он оказался на улице, его лицо, на протяжении всего вечера сохранявшее беззаботное, чуть ли не веселое выражение, изменилось: оно снова стало таким же мрачным, каким было последние два дня. Вместо того чтобы отправиться к себе, Жак двинулся вперед по дороге, ведущей в Кретей, потом свернул на тропинку, бегущую за Шарантонским фортом через долину, пролегающую между Альфорвиллем и Альфором. Вскоре он оказался в поле. Шел он быстро, время от времени замирая на миг и с тревогой вглядываясь во мрак ночи, прислушиваясь, дабы удостовериться, что ни впереди, ни сзади никого нет. Внезапно он остановился. Перед ним возвышалась стена, стена завода господина Лабру. Он пошел вдоль нее и достиг маленькой двери, что находилась рядом с хозяйским флигелем.

— Войти нужно будет здесь… — пробормотал он, наклоняясь к замочной скважине, внимательно ее осматривая и ощупывая пальцем отверстие для ключа.

Затем достал из кармана жестяную коробочку: там лежал кусок воска. С его помощью он снял слепок замочной скважины. После этого провел рукой по взмокшему от пота лбу и тем же путем, что пришел, двинулся в направлении Альфорвилля.

В это самое время господин Лабру выходил в Блуа из почтового поезда, на который сел в Париже. Его сестра, госпожа Бертэн, после смерти мужа поселилась в деревушке неподалеку от Блуа, где вела весьма скромный образ жизни. Деревушка эта, Сен-Жерве, стояла в трех километрах от Блуа по дороге в Грасье.

Не имея возможности в столь поздний час, не теряя времени, найти извозчика, господин Лабру перешел через мост и двинулся по дороге к Сен-Жерве. Он очень спешил. Он любил маленького Люсьена, и отправленная госпожой Бертэн телеграмма наполняла отцовское сердце болезненной тревогой.

Вскоре в темноте белым пятном показалась деревня Сен-Жерве, построенная на склоне холма. Был час ночи. Над уснувшей деревней висела абсолютная тишина; звон дверного колокольчика показался инженеру оглушительным. Он ждал.

Через несколько секунд распахнулось одно из окон, и женский голос спросил:

— Кто там? Кто звонит?

— Я, сестрица дорогая… — узнав голос, ответил господин Лабру. — Как Люсьен?

— Слава Богу. Уже вне опасности… Минутку! Сейчас я тебе открою.

Непомерный груз, давивший все это время на сердце инженера, мгновенно исчез. Две слезинки радости сбежали у него по щекам. Отворилась дверь. Брат с сестрой упали в объятия друг друга.

— Твоя телеграмма так напугала меня! — воскликнул господин Лабру, входя в дом.

— Э, дружище, сама-то я как испугалась! Врач заподозрил дифтерит…

Инженера даже передернуло.

— Бедный малыш!.. Это же страшно опасно, чуть ли не все случаи со смертельным исходом.

— Поэтому-то я так и перепугалась, но повторяю: бояться больше нечего. Сегодня вечером врач сказал, что всякая опасность миновала. Температура у Люсьена еще держится, но ему уже гораздо лучше.

— Я хотел бы взглянуть на него.

— Идем… он в моей спальне… Но только на цыпочках… тихонько… я думаю, он спит…

Господин Лабру вслед за сестрой поднялся по лестнице, ведущей в спальню, где Люсьен спал в своей железной кроватке. Инженер подошел, вгляделся в свете ночника. Лицо ребенка было красным; светлые колечки волос прилипли к потным вискам. Несколько секунд господин Лабру неотрывно смотрел на сына.

— Бедный милый мой малыш!.. — повторил он.

И, наклонившись, губами коснулся лба ребенка. Мальчик пошевелился во сне.

— Идем отсюда, прошу тебя, — сказала госпожа Бертэн. — Мы его разбудим, а как раз этого делать не следует.

Брат с сестрой вернулись на первый этаж.

— Принести тебе чего-нибудь?

— Ровным счетом ничего.

— Ну ладно, тогда бери этот подсвечник и ступай отдыхать. Ты же знаешь: твоя комната всегда тебя ждет. Завтра, а точнее — уже сегодня утром мы поговорим. Наверное, поездка, а особенно — тревога совсем тебя вымотали… Спокойной ночи, братец!

— И тебе, сестрица, доброй ночи!.. Хвала Всевышнему, мне будет спать куда спокойнее, чем на заводе!..

Наутро господин Лабру смог, наконец, как следует, от души, обнять сына. Люсьену стало гораздо лучше, чувствовал он себя уже почти хорошо. Отцу мальчик обрадовался, и радость свою проявлял очень живо. Доктор, явившийся с утренним визитом, еще с порога понял, что ребенок пребывает во вполне удовлетворительном состоянии, и заверил родителей, что полное выздоровление на заставит себя ждать.

Совершенно успокоенный, инженер объявил, что не будет задерживаться в Сен-Жерве и уедет после полудня.

— Вечером сяду в Блуа на парижский экспресс, — сказал он. — В девять буду уже в Париже, а через полтора часа — в Альфорвилле. У меня там куча важных дел, требующих моего присутствия, так что нет смысла слишком задерживаться здесь.

— Ну, — спросила госпожа Бертэн, — а за три недели, что мы не виделись, что у тебя там новенького, на твоем заводе? Всем доволен?

Господин Лабру расплылся в улыбке.

— Доволен ли я? — повторил он. — Довольнее некуда: я скоро разбогатею.

— Разве ты недостаточно богат?

— Для себя лично — да. Но я хочу, чтобы Люсьен получил настоящее состояние, очень большие деньги, и я их ему скоро заработаю.

— Конечно, какое-то новое изобретение?

— Да, и благодаря этому открытию через четыре года в моей кассе будет лежать два-три миллиона.

— А ты, часом, не строишь иллюзий?

— Иллюзии тут исключены. Речь идет о гильошировальной машине, обрабатывающей не только плоские поверхности, но и контуры. Американцы за такую машину сколько угодно заплатят… Она произведет настоящий фурор…

— Если только тебя кто-нибудь не опередит.

— В данном случае этого бояться не стоит.

— Изобретателям всегда есть, чего опасаться. Например, кто-то проболтается и твою идею украдут.

— Будь спокойна: огромную часть работы я делаю сам, да и помощник у меня стоящий. Кажется, я уже рассказывал тебе о своем старшем мастере, Жаке Гаро. На него можно положиться. Он умен, образован, активен, и его помощь я так ценю, что намерен выделить ему долю прибыли.

— Ты доверил ему секрет изобретения?

— Это было совершенно необходимо: именно он будет работать над созданием образца. К тому же я его хорошо знаю… Честный парень.

— Ну и слава Богу. А как поживает та несчастная женщина, мать двоих детей, муж которой погиб при взрыве? Я полагаю, она все еще работает на заводе?

— А как раз о ней я и собирался с тобой поговорить. Да, она все еще на заводе, но мне придется с ней расстаться.

— Ты увольняешь ее! — изумилась госпожа Бертэн.

— Да, несмотря на то, что не хотелось бы… Вынужден.

— Я что-то плохо понимаю. Смерть ее мужа, погибшего у тебя на службе, накладывает на тебя определенные обязательства по отношению к ней.

— Знаю, и вовсе не намерен о них забывать. Жанна Фортье — существо честное и славное, прекрасная мать, но не способна она работать в охране, там мужчина нужен.

— Тебе следовало подумать об этом, прежде чем предлагать ей такую работу…

— А я не подумал.

— Ты уже известил ее об увольнении?

— Да. Она позволила допустить нарушение правил, да и сама их нарушила, это никогда нельзя так оставлять: дурной пример заразителен.

— Ты слишком суров!

— Я всего лишь справедлив.

— И что же будет с беднягой?

— Именно об этом я и хотел с тобой поговорить — о ее будущем… Уже давно я настоятельно прошу тебя вместо приходящей служанки нанять постоянную, которая будет жить в доме, а ты всегда отказываешься.

— Я считаю, что мне и приходящей достаточно. Ты же знаешь, что я люблю возиться по дому.

— Допустим. Но Жанна была бы для тебя не только служанкой, она составила бы тебе неплохую компанию. Ты, сестричка, уже не слишком молоденькая, тебе и отдохнуть иногда не помешает; присутствие Жанны в доме позволит тебе время от времени это делать. А ее сынишка — ему три с половиной года — станет Люсьену хорошим товарищем. Потом я помогу ему получить образование и оплачу тем самым долг перед вдовой, муж которой погиб у меня на службе. Видишь, нужно соглашаться, непременно нужно. Я был с ней суров и думаю, она в какой-то степени затаила на меня злобу; так вот, мне хотелось бы, вернувшись в Альфорвилль, преподнести ей хорошую новость — она тут же все забудет. Разумеется, все возросшие из-за присутствия в доме Жанны расходы я оплачу… Не отказывай мне… Этим ты не только сильно меня огорчишь, но и поставишь в затруднительное положение.

— Не хочу я тебе причинять ни печали, ни хлопот, — ответила госпожа Бертэн, — я охотно помогу тебе в благом начинании. Можешь сразу же, как только вернешься, отослать ко мне Жанну с сыном.

— Ах! До чего же ты у меня добрая! — воскликнул господин Лабру, в порыве чувств сжав руки сестры. — Определенно, я полечу в Альфорвилль на крыльях радости.

Глава 5

В Альфорвилле рабочий день начинался обычным порядком. Жак Гаро, явившись на завод одним из первых, тихонько проскользнул мимо привратницкой — так, что Жанна, занятая в этот момент списком рабочих, не могла его заметить. А она, между прочим, с нетерпением его ждала.

Со вчерашнего дня ей не давали покоя те загадочные слова, что сказал ей старший мастер, а особенно — его странное поведение и выражение лица. Ей хотелось поскорее увидеть Жака, чтобы удостовериться, что с ним все в порядке; сама того не желая, она думала о нем и выглядела при этом такой взволнованной и лихорадочно возбужденной, что многие обратили внимание. Особенно обеспокоился Давид. Рассыльный зашел в привратницкую за ключами от кабинетов господина Лабру и кассира Рику — каждое утро он убирал там.

— Какая вы сегодня бледненькая, госпожа Фортье! — сказал он. — Может, заболели?

— Нет, нет, господин Давид.

— Но все-таки с вами что-то такое…

— Ничего такого, уверяю вас…

— Но вы не уедете из наших краев, госпожа Фортье?

— Еще не знаю, господин Давид… — сухо ответила Жанна, которой надоели вопросы рассыльного.

— Думаю, хозяин не отпустит вас, не дав солидного вознаграждения для возмещения морального ущерба. Он просто обязан сделать это!..

— Не нужно мне ничего, — высокомерным тоном сказала вдова. — Я не приму милостыню!

— Черт возьми! Что вы такое говорите?… Ни о какой милостыне и речи нет! Значит, вы на хозяина страшно сердиты?

Жанна не смогла скрыть своего нетерпения:

— Прошу вас, господин Давид, не будем больше об этом. Вот ключи. Тот, что от кабинета господина Лабру, вернете мне сразу же, как только закончите уборку, хорошо?

Давид удалился, бормоча под нос:

— Хозяину, надо думать, несладко пришлось эти четверть часа с глазу на глаз с нею, она, должно быть, совсем его в угол загнала. Вот черт! Как близко к сердцу она приняла историю с увольнением!

Жанна ходила туда-сюда, убирая помещение. Вдруг ей в голову пришла одна мысль.

— Ах! — прошептала она. — Нельзя оставлять проклятый керосин в казенном бидоне. Разолью его в бутылки, уезжая, заберу с собой и буду заправлять им дома лампу…

Она тут же вышла, направилась прямо к сарайчику и открыла его. Бидон стоял на полке рядом с пустыми бутылками. Жанна принялась разливать керосин. Когда она закончила наполнять первую бутылку, раздался звон колокольчика. Пришел кассир. Она открыла.

Господин Рику вошел, запер за собой дверь, прошел мимо Жанны; та поздоровалась с ним, он лишь слегка кивнул. И вдруг, вместо того чтобы идти по своим делам, остановился возле открытого сарайчика.

— Опять пахнет керосином, госпожа Фортье, — сказал он, сдвинув брови.

— В этом нет ничего удивительного, сударь, — сухо отозвалась Жанна, — я переливаю его из бидона в бутылки. Этот керосин — мой. Уезжая, я заберу его с собой и дома буду заливать в лампу. Я стану, наконец, свободна. Никто больше не будет бояться, что я спалю завод.

Рику пробормотал сквозь зубы:

— Те, кто боится, абсолютно правы. На свете хватает злых людей, полных ненависти и способных творить зло ради самого зла.

В этот момент к кассиру подошел Жак.

— Я видел, как вы вошли, я как раз вас ищу.

Жанна обернулась на голос старшего мастера. Гаро показался ей очень спокойным. Разговаривая с кассиром, Жак, в свою очередь, украдкой посматривал на нее.

— Что вам от меня нужно? — спросил кассир.

— Хочу сообщить, что жена Винсента умерла вчера вечером. Через одного из механиков он попросил меня передать ему то, что причитается, и еще добавил, что не вернется на завод: собрался уехать в родные края.

— Ну надо же! Должно быть, прослышал о своем увольнении. Вот молодец: из самолюбия выдумал хороший предлог, чтобы не выглядеть вышвырнутым вон. Вы составили ему расчет?

— Да.

— Тогда дайте мне.

Жак вытащил из кармана листок бумаги и протянул кассиру; тот пробежал его глазами.

— Пятьдесят четыре часа по девяносто сантимов. Итого: сорок восемь шестьдесят… Идемте, Жак, я выдам вам эту сумму.

Пока они разговаривали, Жанна продолжала разливать керосин; затем она поставила бутылки на свободную полку вместе с пустым бидоном. Старший мастер прошел с кассиром, получил деньги Винсента, потом заглянул в мастерские, в последнюю очередь зашел в цех, где работали столяры и токари — они делали образцы деталей для отливки.

В этом цехе — довольно большом, расположенном рядом с флигелем господина Лабру, стояло пять верстаков и два токарных станка. Своего рода антресоли, почти такие же обширные, как сам цех, вмещали в себя выстроенные рядами пронумерованные образцы. Под ними громоздились доски и бруски из распиленного и оструганного дерева. К старшему мастеру подошел главный механик.

— Господин Гаро, — сказал он, — было бы неплохо освободиться от всех этих деревяшек, они только мешают.

— Завтра прикажу их убрать… — ответил Жак и пошел дальше.

Закончив обход, он зашел в свой в кабинет радом со слесарной мастерской и заперся. Там стояли письменный стол, шкафчик со множеством набитых бланками ящиков, а у окна — поближе к свету — верстак, токарный станок, тиски, миниатюрный кузнечный горн, инструменты. Жак сбросил куртку, надел рабочий фартук и, взяв лежавшие в уголке металлические стержни, принялся что-то выковывать. Он работал без передышки до самого обеда.

В обеденный перерыв он, как и все остальные, вышел, и вернулся одним из первых. Снова закрылся в своем кабинете и продолжил начатую работу. Погода стояла душная. Изнуряющая жара предвещала близкую грозу. По всему телу Жака крупными каплями скатывался пот; однако он не обращал внимания на жару — похоже, совсем и не страдал от нее, без передышки орудуя инструментами. В шесть вечера, закончив свою таинственную работу, он запер в ящик стола ее результат, снял фартук и надел куртку. Потом взглянул на часы.

— Еще целый час здесь торчать… — пробормотал он. — Времени более чем достаточно, чтобы написать Жанне…

Когда заводские часы пробили семь, он ударил в колокол, давая сигнал об окончании рабочего дня, и опустил в карман только что написанное письмо. Жанна, стоя в дверях привратницкой, смотрела, как один за другим уходят рабочие. В глубине комнаты Жорж затеял грандиозную возню: таскал за веревочку свою картонную лошадку, щелкал кнутом и скакал при этом так, словно сам был лошадью.

— Ну-ка, потише, Жорж! — крикнула Жанна.

— Мамочка, — ответил малыш, — моя лошадка безобразничает, сейчас я ей задам.

И, подкрепляя слова делом, Жорж стукнул лошадку, но не кнутом, а его рукояткой. Увы: удар оказался так силен, что в картонном животе образовалась дырка сантиметров в пять. Озадаченный мальчуган, взяв любимую игрушку в руки, удрученно посмотрел на зияющую рану. Боясь, что его за это отругают, он ничего не сказал, а притих и, собрав все куски газет с картинками, что приносила ему мама, скатал их в шарик и запихал в живот лошадке — пакли там оказалось совсем немного; дырка все равно была достаточно заметной, но, поскольку бумаги у него больше не было, малыш принялся играть.

Последний рабочий миновал проходную. Ушел господин Рику, следом за ним — рассыльный Давид. На заводе оставался лишь Жак Гаро. Жанна с тревогой и нетерпением ждала его появления.

Последние слова, сказанные им накануне, не выходили у нее из головы.

«Завтра, — сказал он, — наша судьба решится. Завтра наступит быстро, а иногда, между прочим, за каких-то несколько часов столько всего происходит!»

Через четверть часа появился Гаро, закрыл за собой двери мастерских, и, со списками рабочих на завтра в руках, через двор направился к привратницкой. Госпожа Фортье почувствовала, как по телу у нее пробежала дрожь. Жак приближался, но шел он очень медленно. Расстояние между ними постепенно сокращалось, и он, похоже, пребывал в такой же тревоге, как и Жанна, и был глубоко взволнован.

Наконец он подошел, и они оказались совсем рядом — стояли и молча смотрели друг на друга. И это молчание было хуже всего на свете. Госпожа Фортье нарушила его первая, заговорив лишь ради того, чтобы разбить тягостную тишину.

— Вы принесли мне списки? — дрожащим голосом спросила она.

— Да, списки… и вот это…

И он указал на письмо, лежавшее поверх стопочки листков.

— Это?… — переспросила Жанна.

— Да… письмо…

— Зачем писать, если можно поговорить со мной?…

— Я же объяснил вам вчера: есть вещи, которые трудно сказать, но легко написать… Возьмите и, когда я уйду, прочитайте его… Быстро прочитайте и еще быстрее обдумайте. Ваше счастье, счастье ваших детей, мое — в ваших руках.

И он поспешно ушел. Жанна смотрела ему вслед, руки у нее мелко дрожали.

— С ума, что ли, сходит… — пробормотала она. — Точно ведь: с ума сходит.

Потом, заперев дверь, она вернулась в привратницкую.

Без всяких колебаний, с лихорадочным нетерпением она вскрыла письмо.

«Дорогая, горячо любимая Жанна.

Вчера я заставил вас представить себе, что в будущем вы и ваши дети станете богаты и счастливы. Теперь же я могу твердо обещать вам и богатство, и счастье в самом ближайшем будущем.

Завтра я стану богат — или, по меньшей мере, в моих руках окажется все необходимое для того, чтобы сколотить огромное состояние. Я стану владельцем изобретения, которое принесет огромные деньги, и почти двух тысяч франков для его внедрения.

Оставьте ложный стыд, Жанна. Подумайте о детях — они станут мне родными, — и эта мысль придаст вам решимости.

Сегодня вечером я буду ожидать вас на Шарантонском мосту — в одиннадцать, вместе с маленьким Жоржем; я отведу вас в надежное место, откуда завтра мы отправимся за границу — там мы заживем богато и счастливо.

Бросьте без сожаления этот завод, хозяин которого гонит вас; придите к тому, кто вас любит и никогда не бросит.

Если вы не придете, Жанна, не знаю, на какую крайность может подтолкнуть меня отчаяние…

Но вы придете…

Жак Гаро
7 сентября 1861 года».
— Что это все значит? — в изумлении прошептала Жанна. — Жак, похоже, просто голову потерял! Принимает свои честолюбивые мечты за действительность! Что еще за изобретение, которое, по его словам, должно принести огромные деньги? И откуда у него почти две тысячи франков? Сегодня вечером он будет ждать меня на Шарантонском мосту… Разве что ловушку мне намерен устроить! Может быть, зная, что я боюсь надвигающейся нищеты, он надеется, что я клюну на эту приманку — и брошусь в его объятия?… Если это ловушка, то слишком уж грубая… Меня в нее не заманишь! А я-то так боялась этого письма! И напрасно изводила себя страхом. Оно заслуживает лишь презрения.

Госпожа Фортье смяла листок, скомкала его и бросила на пол — бумажный шарик закатился в угол. Пока она читала и рассуждала, Жорж, перестав играть, внимательно — хотя, естественно, ничего и не понимая — следил за нею. И видел, как бумажный шарик упал и покатился по полу. Он подобрал выброшенную бумажку и, не разворачивая, поспешно затолкал картонной лошадке в живот.

— Маловато, — пробормотал он, оглядываясь по сторонам в поисках еще какой-нибудь бумажки.

А Жанна тем временем зажгла фонари, освещавшие заводской двор, — уже темнело. Погода стояла хмурая, воздух был тяжелым. Время от времени молнии — такие в народе называют «вспышками жары» — беззвучно разрезали чернильного цвета небо.

— Жорж, — вернувшись в привратницкую, сказала Жанна, — скоро гроза начнется. Давай поскорей поужинаем и ложись-ка ты спать.

— А что, мамочка, опять в небе пушки будут громко стрелять и белый огонь станет вспыхивать? — спросил ребенок.

— Думаю, да.

— Тогда я испугаюсь.

— Нет… нет… ничего такого не будет…

— А если начнется опять «бум! бум!», ты разрешишь мне прижаться к тебе?

— Обязательно!

Они поужинали — это заняло совсем немного времени. В половине десятого Жорж уже лежал в постели, обложившись игрушками, — по неизменной детской привычке, он каждый вечер брал их с собой на второй этаж.

С половины одиннадцатого до одиннадцати Жанна, прежде чем лечь, обычно делала обход. В ожидании этого времени она хлопотала по дому. Собиравшаяся гроза быстро надвигалась. Молнии вспыхивали все чаще, за ними один за другим уже слышались отдаленные раскаты грома. Внезапно поднялся ветер и с неудержимой силой принялся хлестать заводские постройки — буря разыгралась не на шутку.

Хлопоча по хозяйству, Жанна думала о Жаке. И чем больше думала, тем больше убеждалась, что старший мастер взял на себя роль явно неблаговидную и пытается заманить ее в ловушку, из которой уже не выберешься, не замарав своей чести. Глухой гнев закипал в ее душе. Часы пробили одиннадцать. Жанна встала и собралась было выйти из привратницкой, чтобы, как обычно, сделать обход. В тот самый момент, когда она открывала дверь, совсем рядом с заводом раздался чудовищный удар грома, а бешеный порыв ветра загасил лампу у нее в руке.

— Нельзя выходить в такую погоду, — прошептала Жанна, — меня просто сметет…

Она вернулась в комнату и закрыла дверь. Опять раздался удар грома — еще мощнее и оглушительнее, чем в первый раз.

— Мама… мама… — дрожащим от испуга голосом закричал маленький Жорж, — я боюсь…

Жанна поспешила к сыну — тот только что спрыгнул с постели; попыталась успокоить его — ничего из этого не вышло: гроза все усиливалась, и дрожащему Жоржу, похоже, становилось все страшнее.

— Одень меня! — закричал он. — Мамочка, одень меня!

В надежде, что он от этого успокоится, Жанна одела его. Мало-помалу раскаты грома становились реже — гроза, похоже, удалялась, но ветер дул по-прежнему яростно, а дождь хлестал так, словно на небе открылись шлюзы. Дрожь, бившая Жоржа, утихла; он уже не цеплялся за мать так испуганно и судорожно.

— Поиграй во что-нибудь, милый, — сказала Жанна, желая его развлечь; она потянула за веревочку его любимую игрушку и покатила ее, покрикивая: «Но, лошадка, но!»

Лошадка быстро развернулась. Жорж засмеялся и захлопал в ладоши; все страхи были начисто забыты. А дождь все лил…

Глава 6

Часть вечера Жак Гаро провел в ресторане. Без четверти одиннадцать он удалился, но к себе не пошел, а, как и накануне, пустился по дороге к Шарантонскому мосту.

— Гроза надвигается, — пробормотал он, заслышав раскаты грома, — но не все ли равно? Если ОНА захочет прийти, никакая гроза ее не остановит. Как только она появится, я отведу ее к себе и оставлю там с ребенком, а потом пойду делать то, что задумал.

Явившись на место назначенной встречи, он в лихорадочном ожидании принялся ходить взад и вперед.

Часы пробили одиннадцать. Старший мастер прислушался — никаких шагов не слышно. Он в ярости топнул ногой.

«Она должна быть здесь! — сказал он себе. — Неужели не хочет ехать со мной?… А! Если это так!..»

Жак замолчал, провел рукой по взмокшему от пота лбу, потом продолжил:

«Придет она или нет, поступлю, как задумал! Она не любит меня. Тем хуже для нее! Может быть, даже презирает! Тем хуже для нее! Отказывается от целого состояния! Тем хуже для нее! Я все равно поступлю, как задумал».

Он снова умолк; потом вздрогнул и пробормотал:

— Но мое письмо… если она его им покажет? Если его случайно найдут?…

Подумав с минуту, сам себе ответил:

«А что оно вообще-то доказывает? Ничего. К тому же я приму все необходимые меры для того, чтобы отвести от себя возможные подозрения. Вместо того чтобы завтра же уехать за границу, буду ждать хоть месяц, если понадобится».

Гроза разыгрывалась во всю силу. Дождь лил как из ведра. Часы пробили половину двенадцатого.

«Так, — подумал он, — Жанна не придет. На мою любовь она отвечает презрением! Ну что ж — умри, любовь! Отныне будем думать только о деньгах».

Даже не замечая, что до костей промок под проливным дождем, Жак ушел с моста и по той же тропинке, что и вчера, направился через долину. Меньше чем через четверть часа он уже стоял перед дверью, с замочной скважиной которой вчера снял слепок. Вытащив из кармана один из изготовленных им металлических инструментов, он вставил его в отверстие для ключа и легонько повернул: замок открылся. Жак толкнул дверь, шагнул через порог и оказался в заводском дворе. Гроза достигла наивысшей точки. Жак Гаро глянул в сторону привратницкой. В окнах горел свет.

— Она там… — прошептал он сквозь зубы. — Смеется, думая, что я на мосту, торчу, как дурачок, под проливным дождем, поджидая ее! А! Сейчас она мне внушает отнюдь не любовь. Это больше похоже на ненависть!..

Избегая слабо освещенного фонарями пространства, вдоль заводской стены он подобрался к жилищу Жанны. Шум дождя и ветра заглушал звук его шагов. Подойдя совсем близко, Жак прислушался. Изнутри доносился приглушенный звук голоса. Жанна что-то говорила сыну, но слов было не разобрать.

— Ты отказываешься уйти со мной с этого завода! — сказал он, и на лице его появилось гнусное выражение. — Ну хорошо, именно ты и поможешь мне уничтожить его!

Жак подошел к сарайчику, в который утром госпожа Фортье убрала бутылки с керосином. Их было пять. Старший мастер взял четыре из них и направился к столярной мастерской. Вошел, облил керосином груды стружек и досок, швырнул две пустые бутылки во двор. Затем с двумя оставшимися подошел к флигелю господина Лабру, проник в кабинет, высадив дверь ударом плеча, убедился, что ставни на окне плотно закрыты, и зажег свечу.

Благодаря своим познаниям в механике, при помощи одного из изготовленных накануне инструментов он взломал сейф за каких-нибудь пять минут. Как только дверца распахнулась, он вытащил шкатулку с чертежами новой машины; затем сгреб пачки денег, запихал их в шкатулку, рассовал по карманам столбики золотых монет, вылил на паркет керосин из оставшихся бутылок, вышел в коридор, поставил шкатулку на пол и сказал себе:

«Сначала подожжем мастерские! Потом вернемся сюда и доделаем дело».

Он быстро пошел в столярный цех, чиркнул спичкой и швырнул ее на груду стружек — те мгновенно вспыхнули.


Господин Лабру, совершенно успокоившись относительно здоровья сына, уехал из Сен-Жерве на экспрессе, который прибывал в Париж в девять часов пять минут. Перед отъездом он не поужинал, поэтому зашел в один из ресторанов неподалеку от вокзала. Уже с порога он оказался в родной стихии. В ресторане сидели инженеры-путейцы, его однокашники по Высшей Политехнической школе. Вскоре завязался интереснейший разговор. За беседой времени не замечаешь, и летит оно быстро.

Лишь в половине двенадцатого господин Лабру расстался с друзьями и пустился на поиски извозчика, чтобы ехать в Альфорвилль. В это время вовсю бушевала гроза. Дорога в Альфорвилль и без того была долгой, ведь это за городом, и извозчики наотрез отказывались его везти. Наконец один из них согласился, соблазнившись двадцатифранковой монетой. В тот момент, когда коляска въехала в Альфорвилль, часы пробили половину первого. Кучер, склонившись к дверце, спросил:

— Куда теперь?

Господин Лабру объяснил, как проехать к заводу, но извозчик плохо ориентировался в незнакомом месте, сворачивал направо там, где нужно было ехать налево, и попусту тратил драгоценное время. Инженер все больше нервничал. Наконец он не выдержал и вышел из коляски.

— Тут совсем рядом, — сказал он. — Вот обещанные двадцать франков, возвращайтесь в Париж.

И поспешил к себе. Вода ручьями стекала по одежде, но до дома оставалось каких-нибудь пятьдесят шагов. Он добрался до главного входа на завод, достал из кармана ключ, вошел, закрыл за собой дверь и, не задерживаясь, двинулся через двор к своему флигелю. Жанна услышала, как закрывается дверь. Она тут же вскочила на ноги.

— Кто-то вошел, — прошептала женщина. — Во дворе шаги… Я же на дежурстве… Надо пойти узнать, кто это.

И она устремилась к дверям спальни, собираясь спуститься вниз. Но рука Жоржа накрепко вцепилась в ее юбку, и малыш закричал:

— Мама… мама… не уходи… Мне страшно…

— Я сейчас же вернусь, милый.

— Нет… нет… я боюсь… не уходи… Останься со мной…

Левой рукой прижимая к себе картонную лошадку, правой малыш вцепился в материнское платье сильнее, чем когда бы то ни было. Видя, что он просто обезумел от страха, госпожа Фортье взяла его на руки, быстро спустилась вниз, открыла дверь, вышла во двор прямо под дождь и посмотрела в сторону флигеля господина Лабру.

И тут красноватое мерцающее зарево осветило все вокруг. Свет шел из мастерских. До смерти перепуганная, Жанна бегом бросилась к заводским зданиям. Она была шагах в двадцати от флигеля, когда оттуда — четко и ясно — раздался вопль:

— Помогите!.. На помощь!..

Следом за ним тишину разорвал жуткий крик — крик умирающего. Он перешел в какой-то хрип, потом все стихло. Жанна бежала, не останавливаясь. Она была уже на пороге флигеля, когда в его окнах тоже заплясали вспышки ослепительного света. Жанна вскрикнула от ужаса. В коридоре она увидела Жака с ножом в руке, а у его ног — безжизненно распростертого, истекающего кровью господина Лабру. Женщина медленно опустила ребенка на землю.

— Ничтожество! Убийца! — закричала она. — Я так и не поняла, о чем идет речь в твоем подлом письме. Значит, ты предлагал мне купаться в золоте, обагренном кровью! Ничтожество! Ничтожество!

Старший мастер подскочил к Жанне и схватил ее за запястье.

— А! Дошло до тебя наконец! — с чудовищным цинизмом сказал он. — Лучше поздно, чем никогда! Ладно! Идем со мной!

— Ни за что!

— Если не пойдешь добровольно, силой заставлю.

— Ни за что! Я позову на помощь!

— Замолчи, иначе убью твоего ребенка! Если хочешь, чтобы он остался жив, так идем со мной, да поживее: через несколько секунд тут все рухнет.

И Жак поволок за собой Жанну с Жоржем — сначала во двор, потом, через маленькую дверь рядом с флигелем — в поле. Женщина начала кричать.

— Заткнись, сумасшедшая! — властно сказал Жак. — Заткнись ради собственного спасения! Ты зовешь на помощь тех, кто тебя же и обвинит!

— Меня? Меня? Обвинят? — запинаясь, воскликнула совсем уже сбитая с толку Жанна.

— Да, черт возьми! И доказательств тому более чем достаточно! Это ты купила керосин, от которого сгорел завод. Во дворе лежат пустые бутылки, их найдут. Тебя обвинят в том, что ты убила господина Лабру, ибо только ты могла знать о том, что он вернулся; к тому же все вспомнят, как ты угрожала ему при свидетелях. А ты только и делала, что твердила, будто это не принесет ему счастья. Ну же, идем!

Жанна чувствовала, что вот-вот сойдет с ума. Жак по-прежнему увлекал ее за собой; ребенка он тащил, перекинув через плечо.

Сдавленным голосом Жанна дважды крикнула:

— Помогите!

Жак тряхнул ее, да так грубо, что она упала на колени.

— Еще одно слово, и твой сын умрет!

— Сжалься!..

— Хочешь, чтобы я сжалился — замолчи!.. И ступай за мной, мы будем богаты.

— Нет… нет!.. Лучше умереть!..

— Тогда пеняй на себя! Убирайся и попытайся исчезнуть, я ведь так подстроил, что все улики против тебя, оправдаться и не пытайся: никто тебе не поверит. Я любил тебя… Хотел тебе счастья… А ты от него отказываешься!.. Тем хуже! Будь что будет. У меня много денег, и скоро я буду очень далеко.

И Жак бросился бежать по полю. Красные языки пламени теперь уже со всех сторон взметались в небо, окрашивая его в багряный цвет. Мастерские полыхали. Хозяйский флигель, построенный основательно, горел несколько медленнее, но все еще не стихавший ветер раздувал огонь…

После того как Жак Гаро бросил зажженную спичку на политые керосином стружки в столярной мастерской, он вернулся во флигель. Открыл стоявшую в коридоре шкатулку, достал оттуда пачки денег и чертежи и сунул их себе за пазуху. Именно в этот момент господин Лабру ступил во двор, а Жанна услышала, как за ним закрылась дверь.

Инженер увидел первые отблески пламени в мастерских и бросился бегом. Жак тем временем поджег кабинет хозяина и швырнул в огонь пустую шкатулку. Господин Лабру заметил, что дверь во флигель распахнута, и, догадавшись, что там орудует преступник, кинулся туда. Жак шел к выходу. Мужчины встретились лицом к лицу. Старший мастер не мог уже остановиться после того, что натворил. Теперь нужно было идти до конца. Он достал из кармана каталонский нож и открыл лезвие.

— Помогите! На помощь! — крикнул инженер. Жак бросился на него, словно дикая кошка. С пронзенной грудью, испуская предсмертный хрип, господин Лабру упал, чтобы больше уже не подняться. В этот самый момент появилась Жанна.

Несчастная женщина, дрожащая, растерянная, расширенными от ужаса глазами смотрела на все разгоравшееся пламя, прижимая к груди чуть не до смерти испуганного ребенка.

Вдруг где-то вдали послышался дрожащий металлический звук горна. И тут же со всех сторон послышались вопли: «Пожар!». И вопли эти быстро приближались. Жанна мгновенно вскочила на ноги.

— Ах! — пробормотала она. — Я пропала! Он ведь прав, этот мерзавец, что мстит мне за мой отказ… Меня обвинят… Но нет! Я докажу свою невиновность… У меня есть его письмо… оно станет уликой против него.

И тут женщина, как безумная, схватилась за голову и, задыхаясь от отчаяния, проговорила:

— Письмо… Его ведь у меня нет… Оно осталось там… Ах! Пойду за ним… Отыщу его… и нечего будет бояться никаких обвинений… Оно станет моим оружием…

Жанна хотела было броситься к заводу — до него было метров двести. И тут шагах в тридцати от себя увидела группу мужчин, бежавших через поле, а ветер донес до нее слова:

— Говорю вам, это Жанна Фортье завод подожгла, мошенница. Иначе и быть не могло. Негодяйка при мне угрожала господину Лабру!..

Жанна узнала голос кассира Рику. Опустив голову, прижимая к груди Жоржа, она отступила назад.

«Неужели я позволю вот так обвинять себя, когда могу защититься? — подумала она. — Нет! Нет! Сейчас пойду и отыщу письмо, доказывающее мою невиновность и преступный замысел Жака Гаро. Только тогда я смогу оправдаться. Я покажу его всем. Виновного узнать будет нетрудно — он ведь сам себя разоблачает».

Жанна подходила к заводу. И тут, подняв голову, она в ужасе остановилась. Новые языки пламени взметались в воздух — и уже вовсе не в стороне хозяйского флигеля и мастерских. Разбушевавшийся ветер перебросил огонь дальше, и пламя уже пожирало привратницкую. Госпожа Фортье почувствовала, как по телу у нее пробежала дрожь, а на висках выступил холодный пот. Она прошептала:

— Огонь! Всюду огонь! Нет больше никаких доказательств! Я пропала!

В голове у нее все смешалось; несчастная женщина, начисто утратив рассудок, развернулась й, прижимая к себе ребенка, бросилась прочь. Жорж был почти без сознания, но окостеневшими ручонками крепко держал картонную лошадку, в животе которой лежало письмо — бесценное доказательство невиновности его матери. Сведенные судорогой детские пальчики словно приросли к любимой игрушке.

Завод господина Лабру стоял в альфорвилльской долине, довольно далеко от всякого жилья. И понятно, что в ужасную грозу, да еще в столь поздний час помощь не могла прийти достаточно быстро. Когда из Шарантонского форта прибыла рота солдат и с ними кое-кто из рабочих, бороться с огнем было уже поздно. Поскольку все двери были заперты, пришлось лезть через заводскую стену при помощи приставных лестниц. Отсутствие привратницы сразу же было замечено. Кто-то крикнул:

— Привратницкая горит!

Голос принадлежал Жаку Гаро. Он добавил:

— Презренная женщина, она подожгла завод, чтобы отомстить господину Лабру, и все мы теперь останемся без работы. Скорее к флигелю, друзья, нужно спасти кассу.

— Да!.. Да!.. Нужно спасти кассу, друзья! — подхватил только что подошедший Рику, услышав последние слова старшего мастера. — Там огромная сумма. Надо спасти кассу.

Все — и солдаты, и рабочие — вслед за Жаком и Рику бросились к охваченному огнем флигелю.

Каким же образом старший мастер Жак Гаро оказался среди людей, прибежавших спасать подожженный им завод?

Негодяй не хотел, чтобы Жанна, если она вздумает обвинять его, получила возможность высказаться и смогла завоевать людское доверие. Бросив вдову посреди поля, он, охваченный каким-то безумием, кинулся бежать со всех ног.

Однако вскоре к нему вернулась способность размышлять, к тому же он вспомнил о своем письме.

«Любой ценой нужно забрать у нее письмо», — решил он. И, вместо того чтобы мчаться дальше, свернул на дорогу и смешался с толпой, бежавшей к заводу с криками: «Пожар!». Замысел его был прост. Пользуясь суматохой, он рассчитывал незаметно проникнуть в привратницкую, отыскать и забрать письмо, а потом смешаться с прибежавшими тушить пожар. Оказавшись в заводском дворе и увидев, что жилище Жанны охвачено огнем, он облегченно вздохнул.

— Одной проблемой меньше, — пробормотал он, — компрометирующего меня клочка бумаги больше нет. Остается лишь своим рвением, отвагой и самопожертвованием обратить на себя всеобщее внимание — это будет великолепным ответом на все обвинения со стороны Жанны, если у нее хватит наглости меня обвинить.

В тот момент, когда он закричал: «Нужно спасти кассу!..», в голове у него созрел поистине дьявольский план.

Из дверных и оконных проемов флигеля вздымались языки пламени, раздуваемого порывами ветра.

— Нам ни за что не войти туда! — сказал кассир Рику.

— Позвольте-ка мне, — вызвался Жак.

— Что вы собираетесь делать?

— Сейчас увидите.

Он прыгнул сквозь стену огня, оказался в коридоре, где лежало тело господина Лабру, и вскрикнул как бы от ужаса.

— Здесь труп! — прокричал он.

Потом, подняв тело своей жертвы, выскочил наружу и опустил чудовищную ношу на землю. Кассир в ужасе отшатнулся и пробормотал:

— Но это же хозяин! Весь в крови!.. Его убили!..

Жак не стал терять времени на разговоры. Снова прыгнул в огонь и исчез за стеной пламени. Через пару секунд изнутри раздался его голос — слабый, изменившийся, почти неузнаваемый:

— Я в кабинете… рядом с кассой! — кричал он. — Я задыхаюсь!.. Умираю!.. Помогите!..

Люди было бросились вперед. Но между ними и коридором бушевало уже целое море огня. Внезапно раздался ужасающий треск… Крыша обрушилась, второй этаж не выдержал и рухнул вниз, на первый. Бессильная толпа загудела от ужаса.

— Жак погребен под горящими обломками… погиб…

Тем не менее некоторые попытались двинуться вперед, но огонь — жарче, чем в кузнице — пылал, словно в печи, никого не подпуская к флигелю. Вскоре рухнули и стены. В этот момент из Мэзон-Альфора и Шарантона прибыли пожарные. Слишком поздно для того, чтобы хоть что-то можно было спасти! Завод теперь являл собой сплошное нагромождение обломков. Кассир Рику, как безумный, размахивая руками, метался в толпе и повторял:

— Подожгла, мошенница! И предательски убила господина Лабру! Из-за нее, презренной твари, и Жак погиб!

Вместе с пожарными прибыл из Шарантона и комиссар полиции. Услышав слова Рику, он подошел к нему и спросил:

— Кто вы такой, сударь?

— Заводской кассир, точнее — был им.

— Вы кого-то обвиняете в поджоге?… Вы говорили о каком-то убийстве?

Рику потащил комиссара туда, где лежал распростертый на земле труп инженера, и заявил:

— Вот жертва. Убит ударом ножа в грудь. Взгляните!

— Господин Лабру! — воскликнул комиссар, узнав владельца завода.

— Он самый! Наш несчастный покойный хозяин.

Представитель власти убедился, что инженер мертв, и спросил:

— Кого вы обвиняете?

— Заводскую привратницу!

— Ее имя?

— Жанна Фортье.

— На чем основаны ваши обвинения?

— Ее нигде нет, как сквозь землю провалилась, а это ясно доказывает, что она, устроив поджог, сбежала. Кроме того, она покупала керосин — явно уже вынашивала преступный замысел.

— Но каков мотив преступления?

— Позавчера господин Лабру, недовольный тем, как она выполняет свои обязанности, уволил ее. Через неделю она должна была уехать отсюда.

Комиссар что-то записывал — от пламени пожара на дворе было светло, как днем.

— Вы сказали, что есть еще одна жертва? — продолжал он. — Что за жертва?

— Старший мастер завода. Добрый, славный малый, достойный всяческих похвал, — Жак Гаро. Как и все, он прибежал тушить пожар. Рискуя жизнью, хотел спасти кассу и погиб под пылающими балками рухнувшей крыши! У! Подлая женщина!

— Уцелела где-нибудь хоть часть здания, куда можно было бы временно поместить тело господина Лабру?

Давид, рассыльный — он только что появился — ответил:

— Да, сударь. Конюшня и сараи целы.

— Хорошо, перенесите тело туда…

Несколько человек подняли бренные останки инженера и понесли их к постройкам, расположенным на подветренной стороне и потому не пострадавшим от пожара. Комиссар вновь заговорил, обращаясь к Рику:

— Мы немедленно начнем расследование; его поведу я и нынче же поставлю в известность господина прокурора. И попрошу вас дать мне все необходимые для составления протокола сведения.

— К вашим услугам, господин комиссар, — сказал кассир.

— Но сначала скажите мне еще кое-что. Господин Лабру ведь не был женат, не так ли?

— Он был вдов и имел одного ребенка.

— У него есть родственники в Париже?

— Не думаю. У господина Лабру есть только сын и сестра, госпожа Бертэн, вдова; она живет в деревне где-то под Блуа. Ребенок, совсем еще маленький, живет с теткой. Позавчера господин Лабру получил от сестры телеграмму с известием о том, что Люсьен заболел. Он тут же уехал и собирался вернуться лишь завтра вечером или послезавтра утром.

— Как же вы объясняете его присутствие здесь сегодня ночью?

— Многие работы требовали постоянного контроля со стороны хозяина. Конечно, узнав о том, что болезнь ребенка не так уж серьезна, он вернулся пораньше.

— Вы знаете адрес сестры господина Лабру?

— Да, сударь.

— Можете взять на себя тягостную обязанность сообщить ей о случившемся?

— Разумеется.

— Только не пишите: письмо будет идти слишком долго. Пошлите телеграмму.

— Я так и сделаю, как только наступит утро.

— Хорошо.

Окровавленное тело господина Лабру положили в уголке сарая, подстелив под него соломы. Сверху укрыли шерстяным одеялом. Комиссар поспешно написал пару строк прокурору округа Сена и послал как раз подоспевшего секретаря в Париж, во Дворец правосудия; затем начал предварительное расследование, результаты которого ему предстояло передать следователю.

Глава 7

Люди, опоздавшие из-за удаленности завода от населенных мест, не смогли ничего сделать. Все, кроме конюшни и сараев, сгорело дотла. Они стояли толпой, смотрели на эти груды обломков и рассуждали об исчезновении Жанны Фортье. Все дружно ее обвиняли. В том, что она виновна, не сомневался никто.

Гроза прекратилась. Раскаты грома смолкли. Но ветер все еще свирепствовал, разгоняя последние тучи; небо на востоке приобрело сероватый оттенок, возвещая приближение нового дня. Жанна — обезумевшая, насмерть перепуганная — бежала, прижимая к себе ребенка.

Уже около часа бежала она вот так — не разбирая дороги, сама не зная, куда. А потом — измученная, задыхающаяся, не чувствуя под собой ног, — рухнула на поросший травой склон какой-то придорожной канавы. И только тогда опасливо глянула назад и увидела лишь красное зарево на горизонте.

Лежавший у нее на коленях Жорж, которого она все еще прижимала к груди, пошевелился. Жанна вздрогнула и стала осыпать его поцелуями, нашептывая ему на ушко:

— Жорж… милый мой… дорогой мой…

Ребенок открыл глаза.

— Мне холодно, мамочка… — сказал малыш: одежда его насквозь промокла под дождем.

— Тебе холодно, милый… Ну что ж! Тогда нужно немножко потопать ножками, чтобы согреться.

Она поставила Жоржа на ноги и поднялась сама. Перед ними светлой лентой среди темного поля лежала какая-то большая дорога.

«Куда же мне пойти? — размышляла в отчаянии несчастная мать. — Что делать? Что же со мной будет? Я убежала. Почему? Испугалась? Чего? Разве меня и в самом деле могли обвинить? Неужели мне действительно не поверили бы?»

Дрожь пробежала по ее телу. Она вспомнила слова Жака. Этот негодяй сказал: «Я подстроил все так, что улики теперь против тебя!»

— Да, — прошептала она, — он был прав: найдут бутылки из-под керосина и обвинят меня. И вспомнят те сказанные мной сгоряча слова, а они звучат так, словно я угрожала господину Лабру. Эти слова станут мне приговором. Я пропала! Нужно бежать, бежать еще дальше.

И она потянула за собой Жоржа.

— Моя лошадка! — закричал ребенок, оставивший игрушку на земле.

Жанна подняла лошадку и, держа сына за руку, снова двинулась вперед. Мало-помалу начало светать. Из-за горизонта показалось солнце — оно радостно сверкало, словно желая утешить землю за пережитую грозовую ночь. Влажными глазами Жанна смотрела куда-то вдаль — на бесконечную, омытую дождем дорогу. Внезапно она остановилась. Дорога шла через рощицу; на повороте ведущей оттуда тропинки возникли какие-то фигуры: два жандарма на лошадях, а между ними — женщина в лохмотьях со связанными руками. Жанну передернуло от одного вида полицейской формы. Она, казалось, ясно увидела себя — невиновную, — в наручниках шагающую между ними вот так же, словно настоящая воровка и поджигательница. Она схватила Жоржа на руки, ринулась в рощицу, забежала подальше и для пущей надежности опустилась на корточки, затаившись среди мокрой травы. Жорж, естественно, ничего не понимал и хотел было что-то сказать. Мать испуганно зажала ему рот. Жандармы ничего не заметили и вскоре исчезли из виду вместе со своей добычей.

Жанна подождала некоторое время. Ее неотступно терзали одни и те же мысли — мучительные и ужасные. И вдруг ее отчаяние прорвалось наружу.

— Но я же ни в чем не виновата! — произнесла она чуть ли не во весь голос, сама того не осознавая. — Это он, подлец, совершил все эти преступления, а я скрываюсь… и обвинят во всем меня! Ни в чем не виноватую!..

Она умолкла на мгновение, потом, вся дрожа, опять заговорила:

— Да… но только в помыслах… но не на деле. На заводе я работала сторожем. Несмотря ни на что, я должна была оставаться там и скорее умереть на своем посту, нежели сбежать. Как это до меня раньше-то не дошло? Ведь я, как и этот негодяй Жак, была в кабинете, когда кассир отчитывался перед хозяином незадолго до его отъезда. Как же я сразу не сообразила, что «почти две тысячи франков», упомянутые в письме, — та самая сумма, что лежит в кассе? И почему я не вцепилась в него, крича: «Вот кто во всем виноват!»? Он убил бы меня… Ну и что же? Лучше сто раз умереть, чем попасть под такие чудовищные обвинения, не имея ни малейшего шанса быть оправданной!

Монолог Жанны был прерван Жоржем.

— Мамочка, — сказал малыш, — я есть хочу.

Несчастную мать это ранило в самое сердце. Ее сын голоден! Она поспешно сунула руку в карман, надеясь, что там лежит кошелек, в котором оставалось франков двадцать. Напрасные надежды! Кошелек остался в привратницкой. В кармане она нашла лишь шесть су. Малыш повторил:

— Мамочка, я есть хочу…

— Нам еще нужно идти, милый… — ответила госпожа Фортье. Сердце у нее горестно сжалось, в голосе звучали слезы. — Мы обязательно скоро придем в какую-нибудь деревню, и я куплю тебе хлеба и шоколадку…

— Я устал, мамочка… я не могу больше идти.

— Тогда я понесу тебя, милый.

И, взяв Жоржа на руки, Жанна вернулась на дорогу. Так — из последних сил, задыхаясь, — она шла вперед еще час. Потом увидела дома: это была какая-то деревня. Она пошла быстрее. Шагов за сто до первого дома остановилась, чувствуя, что силы оставляют ее, поставила ребенка на ноги: удержать его в онемевших руках она уже не могла.

— Попытайся, дорогой, пройти еще немножко… — сказала она.

Жорж попытался. Натруженные ноги не слушались.

— Подождешь меня здесь, милый? А я схожу куплю тебе чего-нибудь на завтрак… Не испугаешься в лесу?

— Нет, мамочка.

Он лег на покрытую листьями землю, прижимая к груди свою картонную лошадку.

«Сейчас заснет, — подумала Жанна. — Так будет лучше… И не заметит, кроха моя, что меня нет. К тому же я скоро вернусь…»

Жорж уже спал. Госпожа Фортье поспешно — насколько позволяли подгибавшиеся ноги — направилась к деревне. Через каких-нибудь четверть часа она вошла в нее.

Час был ранний, тем не менее лавки уже открывались. Жанну разглядывали с явным любопытством, что ее смутило и встревожило. Она вошла в бакалейную лавку и попросила шоколадку за десять сантимов. Потом зашла к булочнику, где на четыре су купила хлеба. В кармане у нее теперь было пусто.

Прижимая свои скромные покупки, провожаемая любопытными взглядами, она уже знакомой дорогой отправилась назад, в лес. Когда она вернулась, маленький Жорж лежал все так же. Он крепко спал. Жанна села возле него и предалась самым мрачным размышлениям. Мало-помалу усталость взяла верх, она почувствовала, что засыпает, и, распростершись на мягкой земле, тоже закрыла глаза.


Дурные новости, как известно, распространяются чуть ли не со скоростью электрического разряда. События минувшей ночи — пожар на заводе в Альфорвилле, исчезновение Жанны Фортье, прискорбная кончина господина Лабру, павшего от руки убийцы, героическая смерть Жака Гаро, ставшего жертвой собственной преданности делу, — вскоре стали известны всей округе. Госпожа Франсуа, бакалейщица из Альфорвилля, в лавке которой Жанна обычно делала покупки, всем, кому не лень слушать, рассказывала, что «госпожа Фортье, заводская привратница», покупала у нее керосин, «чтобы поджечь завод». Одна из альфорвилльских кумушек, услышав эти россказни, сказала:

— А знаете? Ведь сам прокурор только что приехал на место преступления…

— И что с того?

— Как это что! Вы должны пойти к нему и дать показания. Они же страшно важные.

— Гм! — произнесла в ответ бакалейщица. — Все это меня не касается. Если кому-то интересно, что я что-то знаю, пусть сам приходит сюда и расспрашивает.

Подобным разговором конца и краю не было.

Получив сообщение комиссара полиции, прокурор тотчас отдал необходимые распоряжения и незамедлительно отправился в Альфорвилль в сопровождении следователя, начальника полиции, врача и двух полицейских. Как только они приехали, комиссар ввел их в курс дела. Кассир Рику, рассыльный Давид, кучер и кое-кто из рабочих были вызваны на допрос. Из их ответов явствовало, что, по всей вероятности — и даже почти наверняка, — во всем виновата Жанна Фортье, и только она одна. Всплывшие наружу факты почти бесспорно доказывали ее вину, а бегство лишь усугубляло столь серьезные улики.

После допроса у прокурора кассир Рику поспешил в Шарантон. Оттуда он отправил телеграмму в Сен-Жерве сестре господина Лабру, госпоже Бертэн. Хотя текст и был предельно краток, тем не менее из него становилось ясно, что сына фабриканта, маленького Люсьена, постигло страшное несчастье.

Кассир был человеком лет пятидесяти — сварливым, щепетильным, желчным, мнительным, подозрительным и неуживчивым. Он вообще-то никого не любил, а на долю бедной Жанны Фортье почему-то выпало несчастье вызывать у него особую антипатию. В результате его отношение к ней — хотя он, как ему казалось, исходил из самых лучших побуждений — было исполнено недоброжелательности. Вернувшись на завод, он сразу же явился к следователю.

Тот сказал:

— У меня есть к вам ряд вопросов.

Затем, обращаясь к одному из полицейских, спросил:

— Все осмотрели, как я приказал?

— Да, господин следователь.

— Каков результат?

— Во дворе нашли три бутылки из-под керосина.

— Соблаговолите принести их сюда.

Полицейский пошел за бутылками, нарочно подброшенными Жаком Гаро. Их принесли и поставили на стол перед следователем.

— Господин Рику, — спросил следователь, понюхав горлышко одного из подозрительных сосудов, — узнаете ли вы бутылки? В них Жанна Фортье на ваших глазах разливала керосин, принесенный на завод в исчезнувшем во время пожара бидоне?

— Прекрасно узнаю: ошибка тут исключена. Это старые бутылки из-под минеральной воды. На них еще обрывки этикеток сохранились.

— Сколько их было?

— Я видел пять, они стояли на земле.

— А теперь, господин Рику, поройтесь в памяти и постарайтесь вспомнить не только смысл, но и точные выражения той угрожающей фразы, что Жанна Фортье произнесла в адрес инженера Лабру, когда он объявил ей о предстоящем увольнении.

— Я все помню дословно. Вместо того, чтобы, как положено в таких случаях, извиниться, вместо того, чтобы попросить господина Лабру проявить снисходительность, Жанна Фортье повела себя в высшей степени высокомерно, и даже дерзко, и суровым голосом — он до сих пор звучит у меня в ушах — заявила: «Вы гоните меня! А! Слушайте, господин Лабру, берегитесь: это вам счастья не принесет!» Ясно, как день: она вынашивала план мести!

— Вы полагаете, что месть — единственный мотив совершенного преступления?

— Думаю, да, господин следователь.

— А я полагаю, что нет. Господин Лабру уехал на два дня, не правда ли?

— Он нам так сказал, Жаку Гаро И мне.

— Значит, его внезапного возвращения предвидеть не мог никто?

— Несомненно.

— Когда его настигла смерть, он едва успел переступить порог флигеля. Возле трупа был обнаружен чемодан. Тот, кто убил его, находился во флигеле и никак не мог его ждать в этот момент. Что же тогда привело убийцу во флигель?

— Желание поджечь его, — ответил Рику.

Следователь отрицательно покачал головой.

— Поджигать флигель не было ни малейшего смысла, — сказал он, — ведь уже горел столярный цех, набитый всякими деревяшками и стружками, и огонь мгновенно должен был перекинуться на флигель, где находятся хозяйский кабинет и касса.

Рику призадумался. Представитель закона продолжал:

— Вам известно, сколько денег было в сейфе господина Лабру?

— Сто девяносто тысяч двести пятьдесят три франка семьдесят сантимов. А в моей кассе лежало пять тысяч франков, но они целы; зная, что я отвечаю за них, я был настолько осторожен, что взял их домой. Чему теперь страшно рад.

— Та сумма, которую вы назвали, 'хранилась в банковских билетах?

— Да, господин следователь, за исключением трех тысяч франков в золотых монетах.

— Вы один знали, сколько денег лежит в сейфе?

Рику на мгновение задумался.

— Нет, господин следователь, это было известно не только мне. Когда я сдавал деньги, в кабинете присутствовали еще двое.

— Кто именно?

— Старший мастер Жак Гаро и Жанна Фортье.

Лицоследователя просияло. Заявление кассира вызвало у него искреннюю радость. Рику продолжал:

— Да… да… Жанна знала, и Жак, к несчастью, тоже: ведь этот добрый малый погиб лишь потому, что хотел спасти деньги и бумаги господина Лабру…

— А почему Жанна Фортье находилась в кабинете хозяина в тот момент, когда вы сдавали деньги?

— Господин Лабру вызвал ее, чтобы дать перед отъездом необходимые указания.

— Вы уверены, что она слышала названную вами цифру?

— Да, господин следователь, абсолютно уверен.

— У Жанны Фортье был ключ от флигеля?

— Да, сударь, и от кабинета тоже, ведь она убирала у хозяина. Вообще у нее были все ключи: ей ведь нужно было делать обход…

— По ночам она оставалась на заводе одна?

— Совершенно одна, господин следователь.

— А какой, по вашему мнению, характер у этой женщины?

— Не Бог весть какой, сударь! Жанна Фортье высокомерна, честолюбива, заносчива, к тому же она женщина скрытная и злопамятная; а манеры и повадки у нее были из тех, что вовсе не к лицу жене простого рабочего…

— У нее есть дети?

— Двое… мальчик жил с ней, а девочка — у кормилицы.

— Ее муж погиб здесь, на заводе, не так ли?

— Да, господин следователь, но по своей же вине, по собственной неосторожности. Между прочим, господин Лабру именно поэтому и взял Жанну работать привратницей. Даже увольняя ее, он намеревался сделать так, чтобы она не осталась без средств к существованию. Перед тем как уехать в Сен-Жерве, он пообещал ей подыскать для нее другую работу. Более того — собирался вручить ей достаточно большую сумму, которая позволит ей безбедно жить до тех пор, пока не найдется новая работа. Бедный хозяин! Эта презренная женщина отблагодарила его за все ножом в сердце!

Следователь повернулся к прокурору и начальнику полиции, присутствовавшим при допросе, и сказал:

— Видите, господа, все сомнения отпали! Я оказался прав, предполагая, что месть — не единственный мотив совершенных здесь преступлений — убийства и поджога. Помимо этого, Жанна Фортье замышляла еще и кражу. Приготовив все необходимое для того, чтобы поджог удался на славу, она отправилась во флигель, дабы взломать сейф и украсть деньги, потом устроила пожар. А выходя из кабинета, нанесла удар хозяину. Не кажется ли вам, что все это очевидно и бесспорно?

Оба представителя закона выразили свое полное согласие.

Затем прокурор спросил:

— А что, разве для того, чтобы взломать сейф, большой силы не требовалось? И женщина вполне могла сделать это? Такие вещи необходимо точно знать, ибо в противном случае мы должны будем прийти к выводу, что у Жанны Фортье был сообщник.

Тут подал голос Рику:

— Сейф, хотя и запирался хорошо, был не слишком-то надежен. Обычный ящик устаревшей модели, без всяких современных приспособлений. Господин Лабру не думал, что ему грозит какая-то опасность. Крепкая женщина вроде Жанны Фортье вполне могла справиться с ним и без посторонней помощи.

— Во всяком случае, если кражи не произошло, мы обнаружим кусочки расплавленного металла, ведь три тысячи франков были в золотых монетах.

Прокурор повернулся к сопровождавшему его доктору и спросил:

— Вам, сударь, удалось, осматривая рану, установить, какого рода оружием убит господин Лабру?

— Да, господин прокурор. Это был нож, лезвие которого прошло через сердце. Смерть наступила мгновенно.

— Убийце, должно быть, понадобилось немало сил, чтобы нанести такой удар, — продолжал прокурор, — но одна деталь представляется мне совершенно необъяснимой.

— Что именно? — спросил следователь.

— А вот что: совершая преступление, Жанна Фортье орудовала, не боясь оказаться застигнутой врасплох, ибо знала, что господин Лабру в отъезде, и полагала, что он вернется не раньше чем через два дня. Почему же тогда при ней оказалось оружие?

— Господин прокурор все еще верит в наличие сообщника? — спросил начальник полиции.

— Да. Мне кажется, что с подобной работенкой женщине одной никак не справиться.

Тут вмешался кассир Рику.

— Жанна Фортье — женщина на редкость энергичная, — воскликнул он.

— К тому же, — заметил следователь, — нож вполне мог ей понадобиться для того, чтобы взломать сейф или еще что-либо. Впрочем, бегство лишний раз подтверждает ее виновность.

— Конечно, она виновата, но, возможно, действовала не одна. Известны ли связи Жанны Фортье? Она — вдова. А возлюбленный у нее был?

На этот вопрос большинство опрошенных ответили отрицательно. Вдруг в дверях сарая, где заседали представители закона, появился один из рабочих и заявил, что ему нужно кое-что сообщить; с ним была какая-то женщина. Их впустили.

— Господин следователь, — сказал рабочий, — я хочу засвидетельствовать, что преступление было задумано заранее: Жанна Фортье запасла керосин.

— Откуда вам это известно?

— Моя жена, вот она, разговаривала с матушкой Франсуа, бакалейщицей в Альфорвилле, так та и продала тот керосин…

Следователь приказал отыскать и привести матушку Франсуа. Через полчаса перед ним предстала трясущаяся от страха бакалейщица.

— Вы знакомы с Жанной Фортье, вдовой? — спросил следователь.

— Да, сударь, и очень хорошо: она моя постоянная покупательница.

— А помните ли вы, что она покупала у вас керосин?

— А как же, сударь. Три или четыре дня назад, после полудня, она пришла со своим малышом и с бидоном и попросила четыре литра, я ей налила, но это показалось мне странным.

— Почему?

— Потому что накануне я уже продала ей четыре литра керосина. Я даже сказала ей об этом, а она ответила, что ее мальчишка, играя, опрокинул бидон… я еще ее предупредила: «Он мог все спалить, ваш парень. Нужно быть осторожнее… завод мигом может сгореть».

— А какого вы мнения о Жанне Фортье?

— Я думаю, она слишком многого хочет.

— Что заставляет вас предположить это?

Матушка Франсуа почти дословно пересказала следователю их разговор, и, не имея ничего добавить, получила разрешение вернуться домой. Тут же был отдан приказ о розыске и задержании Жанны Фортье.

— Поскольку господин доктор уже написал заключение, — сказал прокурор кассиру Рику, — я могу дать разрешение на погребение тела господина Лабру. По этому поводу вы переговорите с госпожой Бертэн — она, вне всяких сомнений, уже выехала, получив вашу телеграмму. И соблаговолите сообщить мне о ее приезде. Благодарю вас за преданность делу и проявленное рвение.

Кассир выпятил грудь колесом, а представители закона отбыли в Париж, оставив на месте преступления двух полицейских.

Глава 8

В тот самый день, в час пополудни, еще довольно молодой, хорошо сложенный человек в необыкновенной шляпе и очень приличном сером суконном костюме, поверх которого было наброшено демисезонное пальто, вышел из коляски на вокзале Сен-Лазар. Через плечо у него была перекинута дорожная сумка, в руке он нес явно легкий чемодан. Внешностью и манерами он напоминал богатого фабриканта или приезжего коммерсанта. У него были матово-черные, лишенные блеска волосы, лицо гладко выбрито.

— Ведь сейчас должен отправиться скорый на Гавр, сударь? — спросил он у вокзального служащего.

— Да, но билеты, сударь, уже не продают. Поезд вот-вот тронется.

Путешественник, однако, лишь сдвинул брови в знак разочарования.

— Ничего не поделаешь! — только и сказал он. — Будьте добры, а в котором часу следующий поезд?

— В шесть часов тридцать минут.

Путешественник ушел с вокзала и направился к Амстердамской улице.

— Я ведь был уверен, что опоздаю! — пробормотал он. — Конечно, лучше было бы ехать днем. По крайней мере видишь, кто сидит рядом с тобой. Ну ладно, воспользуюсь паузой, чтобы поесть: я зверски голоден.

Тут же, на Амстердамской улице, он зашел к кабачок, расположенный на первом этаже какой-то гостиницы, — как раз напротив входа в вокзал; этот кабачок был особенно популярен у англичан и американцев.

Подошедший к нему официант спросил:

— Прикажете подать обед, сударь?

— Да. Принесите мне меню, расписание поездов, бумагу и ручку. Я хотел бы отправить телеграмму, пока мне будут готовить обед.

— Это несложно. Телеграф совсем рядом. Если желаете, один из служащих гостиницы отнесет туда вашу телеграмму.

— Прекрасно. Сейчас я ее напишу.

Официант ушел, а путешественник, открыв справочник на страницах, посвященных западным железным дорогам, принялся просматривать размещённые там объявления. Его взгляд остановился на перечне гаврских гостиниц.

— Все равно, которая из них, — пробормотал он, — главное — не метаться по городу, как очумелому, который и сам не знает, куда его несет. Впрочем, в Гавре я задержусь ненадолго. Хотя бояться мне решительно нечего — все считают, что я погиб в огне пожара, пытаясь спасти кассу, — и узнать меня совершенно невозможно. Все же будет благоразумнее не засиживаться во Франции.

Взгляд его задержался на первом же прочтенном им названии: «Объединенные гостиницы „Де л'Амироте“ и „Де Пари“, владелец — Лемель».

— Годится не хуже любой другой… — сказал он. — Даже лучше, чем какая-либо другая: находится она, как я вижу, напротив причала, откуда уходят корабли на Саутгемптон. Воспользуюсь этим, чтобы как можно реже появляться в городе. С первым же кораблем отправлюсь в Англию, а оттуда быстренько умотаю в Нью-Йорк.

Путешественник закрыл справочник, взял лист бумаги, ручку и написал следующее:

«Гавр, гостиница „Де л'Амироте“, Лемелю…

Прибываю сегодня вечером из Парижа поездом в одиннадцать ноль пять. Просьба забронировать комфортабельный номер.

Поль Арман
Он подозвал официанта.

— Вот телеграмма, — сказал он, протягивая ему листок бумаги. — А теперь принесите обед.

Несколько минут спустя наш герой приступил к трапезе, да с таким удовольствием, что на всех окружающих произвел бы впечатление человека с отменным аппетитом и абсолютно чистой совестью. В шесть часов тридцать минут он сел в поезд, после Манта остался в купе один, чему явно очень обрадовался, и тут же, пользуясь отсутствием посторонних, открыл чемодан, достал какие-то бумаги и принялся их рассматривать чрезвычайно внимательно. Это был Жак Гаро, старший мастер альфорвилльского завода; Жак Гаро — поджигатель, Жак Гаро — убийца своего хозяина.

Проникнув в объятый огнем флигель, Жак крикнул: «Спасите! Помогите! Умираю!», дабы в глазах всех присутствующих выглядеть человеком, попытавшимся в силу своей преданности спасти деньги и бумаги господина Лабру. Старший мастер был мошенником — ловким и смелым, способным поставить на карту все, и, дабы обеспечить себе спокойное будущее, не колеблясь, рискнуть собственной жизнью. Нужно было подстроить все так, чтобы ни одна душа не могла усомниться в его смерти, так, что если Жанна Фортье и попробует что-то доказать, ее никто и слушать не станет.

Флигель Жак давно уже изучил вдоль и поперек. И знал, что одно из окон на лестнице, ведущей в квартиру господина Лабру, выходит в поле за заводом. Бросаясь сквозь дым и огонь, он уже имел в голове вполне определенный план.

Под ногами у него все трещало. Все вот-вот готово было рухнуть на голову. Вместо того чтобы броситься в кабинет, он в три прыжка взлетел по раскаленным ступеням лестницы, добрался до окна, из которого уже от невозможной жары вылетали стекла, позвал на помощь, испустил отчаянный вопль, посеяв ужас и смертельную тревогу в сердцах всех собравшихся перед флигелем, и — полуослепший, едва не задохнувшийся, — бросился в оконный проем.

Немного погодя раздался чудовищный треск: крыша флигеля и его второй этаж рухнули вниз.

Старший мастер — цел и невредим — оказался в чистом поле, и в то время, как все представляли себе, как он корчится, обугливаясь, под обломками, бежал по бороздам в поисках надежной дороги. Час спустя он рухнул от усталости в одном из уголков Венсеннского леса.

«Ну, — сказал он себе, — вот я и спасся».

Он отдышался и, уверенный в том, что никто не станет его преследовать, дождался утра. Как только начало светать, он полез под рубаху и вытащил оттуда пачки денег и бумаги, украденные из сейфа, которые все это время носил на груди. Тщательно сложив свою преступную добычу, он завернул ее в носовой платок, встал и пошел в направлении Парижа. Усталости он уже не ощущал.

В тот момент, когда Жак входил в столицу через заставу Трона, часы пробили семь утра.

Он остановился возле чистильщика обуви, велел вычистить и натереть себе башмаки; затем, вновь приняв облик аккуратно одетого рабочего, направился к магазину готового платья, откуда вышел час спустя, преобразившись полностью. Лишь лицо его по-прежнему можно было узнать; оно даже обращало на себя особое внимание: волосы и борода были рыжие, причем на редкость необычного и яркого оттенка.

Жак вошел в парикмахерскую и велел побрить себя и подстричь волосы.

— А не найдется ли у вас какой-нибудь краски для волос? — спросил он, посмеиваясь. — Рыжий цвет совсем не в моде, и это вечно подводит меня в отношениях с дамами.

— Конечно, найдется, сударь, — ответил парикмахер.

— И долго она держится?

— По меньшей мере неделю. Нужно будет лишь время от времени подкрашивать корни.

Полчаса спустя волосы старшего мастера были уже самого что ни на есть черного цвета, и, взглянув на свое отражение в зеркале, он себя не узнал.

Довольный достигнутым результатом, Жак Гаро приобрел великое множество флаконов краски, сел в коляску и направился на вокзал Сен-Лазар, где пообедал и отправил в Гавр телеграмму, подписанную Поль Арман. Имя это отнюдь не было выдуманным. Поль Арман на самом деле существовал в свое время. Он был механиком, Жак работал с ним в одном цехе и был его другом в Женеве, где тот и умер. Он оставил ему свое удостоверение, и Жак сохранил его.

Обдумывая все детали и собираясь уехать из Франции вместе с Жанной — тогда он еще надеялся, что она решится последовать за ним, — он заранее приготовил это удостоверение, ибо такой бумаги было достаточно, чтобы избежать возможных неприятностей. Внешние данные Поля Армана были почти те же, что у Жака Гаро, за исключением цвета волос и бороды. Приказав себя побрить и выкрасить волосы, старший мастер усилил это сходство.

Отныне, уверенный в своей безнаказанности, он мог смело шагать по пути удачи.


Вернемся, однако, к Жанне Фортье. Несчастная, вконец измученная мать проспала около двух часов. Когда она проснулась, солнце стояло высоко над горизонтом. Жорж все еще дремал, обеими руками прижимая к себе картонную лошадку.

Жанна пристально всмотрелась в него, и из ее глаз побежали слезы. В этот момент Жорж чуть пошевелился. Жанна склонилась над ним.

— Мамочка, я есть хочу… — произнес ребенок, открывая глаза.

— Держи, мой милый…

И вдова протянула сыну часть купленных ею продуктов. Жорж их взял, с аппетитом принялся за хлеб и шоколад и спросил:

— Ты сама не ешь? Почему?

— Я не голодна.

Хотя дело обстояло совсем наоборот: пустой желудок мучил Жанну все сильнее и настойчивее. Но могла ли она притронуться к скудной еде, купленной для ребенка? Когда эта несчастная еда кончится, как сможет она купить другую, если у нее нет работы? И бедная женщина попыталась не думать…

День показался ей долгим, очень долгим, почти бесконечным. Она боялась появляться средь бела дня на оживленной дороге под самым Парижем; кроме того, ей хотелось, чтобы Жорж хорошенько отдохнул. Наконец наступила ночь.

Госпожа Фортье дала сыну еще немного хлеба и шоколада и наугад пустилась в путь, шагая, куда глаза глядят. Но силы свои она переоценила: натруженные ноги едва держали ее; за ночь удалось пройти совсем немного, и частенько приходилось останавливаться от голода и усталости.

Ночь прошла. Наступил день. Вдова, прижимая к себе уснувшего Жоржа, все еще шла вперед. Потом увидела дома какой-то деревушки. Навстречу ей попалась крестьянка. Остановив ее, Жанна спросила:

— Не скажете ли, сударыня, что это за деревня?

— Это Шеври, под Бри-Конт-Робером… — ответила крестьянка и пошла своей дорогой.

Госпожа Фортье уже просто изнемогала. Ноги решительно отказывались идти. Она вынуждена была сесть на обочину дороги. Девочка лет десяти, гнавшая корову на пастбище, остановилась возле нее. Жанна спросила:

— Скажи, детка, а где в деревне Шеври дом кюре?

— Дом господина кюре вон тот, первый, видите, с белой башенкой, заостренной крышей, под большими деревьями.

— Спасибо, детка.

Жанна встала, взяла Жоржа на руки и деревянной походкой сомнамбулы, пребывающей в гипнотическом сне, двинулась в путь.

Кюре деревни Шеври жил в очень простом, уже довольно старом, но на редкость веселом домике. Перед ним простиралась заросшая травой лужайка, усеянная цветочными клумбами. За домом был большой огород с множеством фруктовых деревьев. Вот уже более двадцати лет в этом приходе, численность которого не превышала четырех сотен душ, служил один и тот же священник.

У аббата Феликса Ложье, человека пятидесяти восьми лет, было открытое, улыбчивое лицо, мягкий чистосердечный взгляд. Все прихожане любили его, относились к нему с большим почтением и уважением. Жил он в Шеври вместе с сестрой, шестидесятилетней женщиной, и служанкой.

Его сестра, госпожа Кларисса Дарье, овдовевшая семь лет назад, приехала сюда после смерти мужа, оставившего ей совсем неплохое состояние, но не оставившего детей. К брату она относилась с нежностью и почтением; любовь прихожан распространялась также и на нее, ибо большую часть своих доходов она употребляла на благотворительность.


Утром того дня, когда после грозовой ночи над дымящимися руинами сожженного завода вставало солнце, а Жанна Фортье с сыном спали в лесу, часы в приходе Шеври показывали половину девятого. Молодой человек двадцати трех лет сошел с поезда. Нагруженный оснащением художника-пейзажиста — мольбертом, складным стулом, зонтиком, муштабелем, ящиком с красками, — он быстрым шагом, весело зашагал по дороге в тени больших деревьев по направлению к Шеври.

Это был красивый парень с тонкими, правильными чертами умного, улыбчивого лица. В синих глазах светились решимость и интеллект. Звали его Этьен Кастель. Он никогда не знал своей матери. Отец его, оптовый торговец в квартале Монмартр, умер четыре года назад, оставив Этьену небольшое состояние, позволившее юноше выбрать жизненный путь себе по вкусу и попытаться сделать артистическую карьеру, в которой он надеялся преуспеть благодаря упорному труду; он мечтал занять в искусстве достойное место.

Когда Этьен вошел в Шеври, попадавшиеся навстречу крестьяне приветствовали его как хорошего знакомого. Художник, поздоровавшись с ними, пошел дальше — к дому кюре, возле которого остановился, подергал за звонок, потом повернул ручку, открыл калитку, которую никогда не запирали, и вошел в сад. Аббат Ложье, вооружившись лопатой, возился в огороде. Заметив Этьена, он радостно вскрикнул, воткнул лопату в грядку и пошел навстречу.

— Добро пожаловать, сынок! — воскликнул славный кюре, сжимая руки художника. — Какой приятный сюрприз!

Затем, раскрыв объятия, прижал Этьена к груди и горячо поцеловал его.

— Значит, — улыбаясь, сказал молодой человек, — вы прощаете мне мою бестактную выходку: свалился, как снег на голову?

— Я прощу тебе этот нелепый вопрос, если ты обещаешь погостить у нас подольше.

— Я пробуду у вас неделю.

— Всего лишь неделю! Это слишком мало!

— Большим временем я просто не располагаю.

— Ну и ладно! Пусть у нас будет неделя — неделя славных прогулок… добрых бесед… Но ты, наверное, устал?

— Не без того.

— Ступай, избавься от своего снаряжения и поздоровайся с моей дорогой сестрицей: она тебе страшно обрадуется.

— Надеюсь, она, как и вы, пребывает в добром здравии.

Аббат Ложье проводил Этьена в комнатку на первом этаже и позвал:

— Кларисса! Кларисса!

— Что, друг мой? — спросила вдова, стоя на верху лестницы.

— Спускайся скорее! У нас гость… Гость, которому ты будешь рада. Наш художник приехал.

— Этьен! — воскликнула госпожа Дарье, живо спускаясь по лестнице. — Прелестный сюрприз, но, если бы он предупредил нас заранее, мы хотя бы его комнату подготовили.

— А я как раз собирался устроить вам сюрприз, сударыня, — ответил художник, расцеловав сестру кюре в обе щеки. — Вот и приехал на неделю.

— Как мало — на неделю; ну ничего, отведать всех сортов моего варенья времени у тебя хватит. Может, поешь чего-нибудь?

— Нет, пообедаем, как обычно, — в одиннадцать.

— Где твоя комната, ты знаешь… иди устраивайся… А я пойду дам нужные распоряжения Брижитт. У тебя по-прежнему хороший аппетит?

— Как всегда… волчий.

И госпожа Дарье отправилась вносить дополнения в обеденное меню. Художник затащил свое снаряжение в комнату, которую обычно занимал, приезжая сюда, затем пошел в сад к аббату.

— Сколько всего ты должен рассказать мне, сынок; мы не виделись целых полгода. Как твоя работа?

— Работал я много… с большим рвением, а стало быть, и с радостью.

— И каковы результаты?

— С материальной точки зрения, вполне удовлетворительные. Мои картины начинают покупать довольно активно. Но деньги — еще не все.

— Ты мечтаешь о славе?

— Если не о славе, что было бы слишком претенциозно в моем возрасте, то хотя бы об известности.

— Но ведь ты уже известен как художник?

— Недостаточно… Мне хотелось бы одним махом стать не имеющим себе равных.

— А что для этого нужно?

— Найти отличный сюжет картины и мастерски исполнить ее. Две, как видите, очень простые вещи, — смеясь, ответил Этьен.

— Может быть, ты найдешь свой сюжет здесь, сын мой.

— Очень хотелось бы, я даже почти надеюсь на это, ведь ваша дружба всегда приносила мне удачу.

Лучшего кюре, чем аббат Ложье, и вообразить трудно. Умный и прямодушный, он был священником по призванию, а не по обязанности. Будучи в свое время товарищем по учебе и очень близким другом отца Этьена Кастеля, после его смерти он перенес к сыну, выросшему у него на глазах, ту привязанность, что долгие годы питал к отцу, тем более что понимал: Этьен — одна из тех редких натур, которые ни при каких обстоятельствах не сворачивают с пути истинного. И следует отметить, что художник к священнику относился точно так же.

Ровно в одиннадцать три вышеописанных персонажа собрались в столовой. Госпожа Кларисса Дарье была дамой почти богатой; поэтому благодаря ей стол ее брата был если и не роскошным, то вполне приличным: вряд ли кому-либо приходилось вставать из-за него голодным. Этьен поел с большим аппетитом и, поскольку работать в этот день он не собирался, вышел прогуляться.

На следующий день он встал очень рано, приготовил палитру, спустился вниз и, устроившись в саду, принялся быстро набрасывать этюд, изображавший едва начавшую просыпаться деревню в прозрачной утренней дымке. Около половины восьмого вернулся с мессы священник. Он застал Этьена за работой.

— Удачи тебе, сынок! — сказал он. — Я, конечно, не слишком разбираюсь в живописи, но, наверное, не ошибусь, если скажу, что этот этюд очень хорош. У тебя, похоже, верный глаз, и ты умеешь перенести на холст то, что видишь.

— Никакая другая похвала не могла бы польстить мне в большей степени.

— Она, по крайней мере, искренняя, работай, сынок.

И аббат устроился под каштанами. В доме госпожа Дарье хлопотала по хозяйству. Брижитт — служанка — кормила кроликов и птицу на заднем дворе рядом с садом: их разделяла лишь живая изгородь из бирючины. Прошло минут десять. Звякнул колокольчик у входа в сад. Служанка бросила кормить кроликов и цыплят, поставила к стене метлу и побежала к калитке. У садовой ограды какая-то совсем выбившаяся из сил женщина рухнула на колени, прижимая к груди ребенка. Брижитт поспешила к ней.

— Ради Бога, — с трудом проговорила Жанна, — ради Бога, помогите мне и моему ребенку…

Брижитт, страшно растроганная и взволнованная, обняла вдову, пытаясь помочь ей подняться. Жанна сделала над собой усилие, но поднялась лишь наполовину: сил больше не было, и она едва не упала навзничь.

— Господин кюре, — закричала Брижитт, — пожалуйста, подойдите скорей сюда!

Аббат Ложье и Этьен вскочили и бросились к калитке.

— Что случилось, Брижитт? — спросил священник.

— Здесь какая-то женщина, ей нужно помочь, она того и гляди сознание потеряет.

— Мамочка, что у тебя болит? — закричал Жорж, целуя бледные щеки матери.

— Эта несчастная женщина просто умирает от усталости, да и ребенок тоже… — сказал Этьен, поддерживая Жанну.

— А может быть, и от голода… — добавил кюре.

Шум, поднявшийся у калитки, привлек внимание госпожи Дарье, и она тоже прибежала.

— Кларисса, дорогая, две чашки бульона для этих страдальцев, и прошу тебя, поскорее, а еще — бутылку бордо. И мать, и малыш уже с ног валятся от истощения. Брижитт покормит их на свежем воздухе, под каштанами.

Усадив ребенка на скамью, Брижитт последовала за госпожой Дарье. Этьен и аббат помогли Жанне кое-как добраться до сына; она рухнула на скамью рядом с ним и, похоже, окончательно лишилась сил. Этьен сбегал за холодной водой и стал приводить женщину в чувство, смачивая ей виски. Госпожа Фортье приоткрыла глаза и огляделась вокруг в поисках сына. Увидев его, протянула к нему руки.

— Не беспокойтесь, сударыня, — сказал священник, — мы позаботимся о нем как следует.

— О! Спасибо… спасибо… — запинаясь, проговорила Жанна; лицо ее внезапно расслабилось, и из глаз хлынули слезы. — Он, кроха моя дорогая, так голоден!

В этот момент вернулись госпожа Дарье и Брижитт — они принесли все необходимое для того, чтобы восстановить силы матери и ребенка.

Глава 9

Новость, содержавшаяся в отправленной кассиром Рику телеграмме, адресованной сестре господина Лабру, для госпожи Бертэн была словно гром среди ясного неба. Хотя текст телеграммы был весьма лаконичен, слова ее ясно говорили сами за себя. Госпожа Бертэн предпочла не строить иллюзий и сразу осознала всю глубину постигшего ее несчастья; однако по натуре она была женщиной сильной, и сломить ее было не так-то легко.

Лишь в первый момент поддавшись горю, она быстро взяла себя в руки и решила действовать, не теряя ни минуты, как того и требовала телеграмма; в полном ужасе от той картины, которую ей предстояло увидеть в Альфорвилле, вдова собралась в дорогу.

А картина и впрямь была душераздирающей.

Увидев руины сгоревшего завода и труп своего брата, с которым едва успела расстаться — лишь накануне он был как никогда жизнерадостен и полон сил и веры в будущее, — несчастная женщина едва не лишилась чувств.

Рику буквально поселился на пожарище. Желая проявить рвение и придать важность собственной персоне, он провел ночь подле покойника, где его и застала госпожа Бертэн. Кассир осыпал сестру своего бывшего хозяина банальными соболезнованиями, а затем заявил, что им нужно переговорить по делу, ибо речь идет о том, чтобы, насколько это возможно, соблюсти интересы осиротевшего ребенка. Он рассказал, при каких обстоятельствах был обнаружен труп инженера, и сообщил, какое ужасное, но, по-видимому, бесспорное обвинение нависло над Жанной Фортье.

— Так что же, — в крайнем изумлении вскричала госпожа Бертэн, — значит, та самая женщина, та несчастная, которую брат просил меня взять к себе, чтобы обеспечить ей и ребенку счастливое существование, вынашивала планы убийства своего благодетеля? Да разве такое возможно? Не ошибаетесь ли вы, господин Рику? Иногда ведь и судебное ведомство может заблуждаться. Да и как хватило бы у нее сил? Слыханное ли дело — столько преступлений сразу, по-моему, тут мужская рука поработала.

— Против Жанны Фортье, сударыня, есть масса улик, и очень тяжких, — менторским тоном произнес в ответ кассир. — Никаких сомнений быть не может. Вам это и господин следователь скажет, который дело ведет.

Госпожа Бертэн спорить не стала, но сомнения ее, похоже, не оставили. Кассир продолжал:

— Следователь просил вас как можно скорее прийти к нему в кабинет. Он поручил мне сообщить вам об этом.

— Хорошо.

— А теперь поговорим о состоянии дел моего дорогого усопшего хозяина. Все бухгалтерские книги сгорели дотла, сударыня, но я делаю все возможное для того, чтобы восстановить их. Я ведь помню все счета.

— В тот момент, когда случился пожар, у брата в сейфе были какие-то деньги?

— Очень значительная сумма… увы, даже слишком!

— И все пропало?

— Все.

— Значит, нам предстоит оплачивать долги?

— Около двухсот тысяч франков.

— Двести тысяч! — с ужасом повторила госпожа Бертэн. — Откуда же их взять? Это невозможно, у меня самой состояния нет, и, значит, светлая память моего несчастного брата будет запятнана?

— Это вам вовсе не грозит, сударыня, — ответил кассир. — Кто посмеет бросить тень на светлую память моего дорогого хозяина? Не могут люди оказаться несправедливы до такой степени! Всем известно, что господин Лабру был само воплощение чести, сама порядочность! Гнусное преступление оборвало его жизнь, исполненную преданности делу! Никто не обвиняет вашего несчастного брата, сударыня, все скорбят о нем. И сочувствуют его сыну, ребенку, у которого теперь не осталось никого, кроме вас! Впрочем, вам и беспокоиться не о чем, госпожа Бертэн. Те деньги, что господин Лабру остался должен, полностью будут уплачены компаниями, в которых покойный хозяин застраховал завод и его оборудование. Это надежные компании; они выплатят суммы, по меньшей мере равные долгу. Так что еще раз повторяю: все будет уплачено, и никто ни одного су не потеряет по вине вашего брата.

— Страховые компании уже знают о случившемся?

— Нынче утром их инспектора, которых я известил письменно, приезжали составить протокол.

— Значит, все потеряно!.. — вздохнув, произнесла госпожа Бертэн. — Ребенок моего брата остался ни с чем!

— Земельный участок, на котором стоял завод, останется в его владении.

— Участок без завода являет собой весьма сомнительную ценность, сбыть его будет трудновато. К счастью, Люсьен останется у меня и получит потом хоть то немногое, что у меня есть. Хоть какой-то, да хлеб.

Госпожа Бертэн взяла руки кассира в свои и сжала их.

— Спасибо, — сказала она, — от всего сердца спасибо за вашу преданность и любовь к тому, кого уже нет на этом свете.

В тот же день, после полудня, отовсюду стали съезжаться люди, чтобы проститься с умершим. Друзья, клиенты, поставщики, рабочие, просто местные жители явились почтить память этого благородного человека, которого любили и уважали. Со всеобщей печалью и благоговением гроб с телом перенесли в церковь, а затем — на кладбище.

Потом госпожа Бертэн вместе с кассиром отправилась в Париж; Рику проводил ее во Дворец правосудия к следователю, который принял вдову тотчас же.

— Прежде всего, сударыня, — сказал он, — я хотел бы заверить вас в том, что повергшее вас в траур ужасное преступление будет наказано. Уже сегодня я рассчитываю получить известие о том, что та презренная женщина, вина которой не подлежит сомнению, уже в руках правосудия.

— Увы! — тихо сказала госпожа Бертэн. — Это не вернет мне брата!

— Нет, к сожалению, но по крайней мере он будет отомщен! — ответил следователь и добавил: — Я хотел встретиться с вами, сударыня, для того, чтобы окончательно уточнить все детали, касающиеся момента возвращения господина Лабру на завод. Ваш брат, как мне говорили, ездил к вам, в Сен-Жерве, проведать заболевшего ребенка.

— Да, сударь, я срочно вызвала его телеграммой. Малыш Люсьен, мой племянник, заболел ангиной, и в очень тяжелой форме. Я решила, что присутствие отца в этом случае просто необходимо. Когда брат приехал, ребенку было уже лучше… всякая угроза его жизни миновала. Брат тотчас успокоился и, поскольку неотложные дела требовали его присутствия на заводе, уехал назавтра же вместо того, чтобы остаться на пару дней, как намеревался.

— И как сказал нам, — добавил кассир Рику.

— Каким поездом он уехал от вас?

— Экспрессом в четыре сорок пять вечера.

— Стало быть, к девяти он был в Париже, где по неизвестным причинам задержался довольно долго, и прибыл на завод как раз в тот момент, когда поджигательница затеяла свое черное дело. Захваченная врасплох, она убила его.

— Женщина… — заметила госпожа Бертэн. — Как же это возможно? И вероятно ли?

— На этот счет у нас нет никаких сомнений. Вам известно, что это за женщина?

— Да, Жанна Фортье, вдова погибшего на заводе рабочего, судьба которой очень заботила моего брата.

— Вы, конечно же, не знаете о том, что господин Лабру как раз уволил Жанну Фортье с работы, которую доверил ей ранее, ибо она выполняла ее далеко не самым лучшим образом?

— Да нет, сударь, знаю; но увольнение вовсе не означало, что она попала в немилость, и не принесло бы ей ни малейшего ущерба. Просто эту работу должен выполнять мужчина. Брат не хотел оставлять вдову своего служащего без средств к существованию. В день смерти он попросил меня взять ее к себе вместе с сыном, и мы обо всем договорились.

— Жанне Фортье было об этом известно?

— Не думаю.

— Значит, ничего не зная, она намеревалась отомстить ему.

— Это точно?

— Повторяю вам, сударыня: сомнения здесь исключены. Мы имеем против нее серьезные улики. Одно ее исчезновение чего стоит.

— Бегство ее и в самом деле странно выглядит… — сказала госпожа Бертэн. — Но, может быть, оно вызвано страхом, а не совершенным преступлением?

— Ну, сударыня! Чего, скажите на милость, бояться невиновной Жанне Фортье? Впрочем, тот факт, что она покупала керосин, доказывает не только ее виновность, но и преднамеренность содеянного.

— А что могло толкнуть эту несчастную на преступление?

— Во-первых, месть, а во-вторых — алчность.

— Она и в самом деле украла деньги?

— Если это и не доказано, то, по крайней мере, более чем вероятно. Господин Лабру убит в коридоре, ведущем в его кабинет. Труп обнаружили именно там. Зачем бы убийце находиться в таком месте, если не для того, чтобы украсть весьма значительную сумму, о наличии в сейфе которой ей было известно?

— Короче говоря, все подозрения падают на Жанну Фортье?

Следователь устремил на госпожу Бертэн взгляд, в котором читалось живейшее любопытство.

— Ни о ком другом мы даже не слышали, — наконец сказал он. — У вас, сударыня, есть какие-либо подозрения?

— Сударь, я должна рассказать вам все, что знаю, и даже то, о чем думаю. В тот день, когда брат приехал в Сен-Жерве проведать заболевшего сына, мы с ним довольно долго разговаривали. Как вам известно, брат мой — изобретатель. Совсем недавно он изобрел гильошировальную машину, способную работать на выпуклых поверхностях; в скором времени она, как он полагал, должна была принести ему огромное состояние; все чертежи он уже сделал и хранил в строжайшей тайне. И как раз намеревался приступить к изготовлению образца.

— И что же, сударыня?

— Я только что сказала, что он хранил чертежи в строжайшей тайне. Это не совсем так.

— Значит, господин Лабру с кем-то поделился своими планами?

— Да, с человеком, которому вполне могла прийти в голову мысль завладеть изобретением, использовать чертежи в своих интересах и обогатиться в ущерб настоящему изобретателю. Если это допустить, то тогда все: кража, поджог завода, убийство хозяина становится понятным, ибо я не думаю, чтобы женщина могла натворить такое, какова бы ни была ее физическая сила.

— И кому же господин Лабру доверил свой секрет?

— Старшему мастеру завода, Жаку Гаро.

Кассир Рику аж подскочил. На лице следователя отразилось чуть ли не насмешливое сострадание.

— Заблуждаетесь, сударыня… — сказал он затем. — Если и есть в данной ситуации человек вне всяких подозрений, так это именно тот, кого вы назвали.

— Почему?

— Потому что он мертв.

— Мертв! — воскликнула госпожа Бертэн.

— Да, сударыня, пал жертвой собственной преданности: бросился в огонь, чтобы спасти бумаги и деньги господина Лабру!

— Я лично могу подтвердить это. Собственными глазами видел, как на него рухнула крыша флигеля, повергнув его в такое пекло, что мы даже трупа найти не можем! Жак Гаро принял на себя муку, выполняя свой долг!

— Мертв! — воскликнула госпожа Бертэн. — Вы правы, сударь, и простите меня за дурацкое обвинение. Мне ничего не сказали о трагической смерти этого славного человека.

— Прощать вас, госпожа Бертэн, мне решительно не за что. Вы, как и мы, хотите, чтобы убийца вашего брата был наказан, вот и пытаетесь его найти, это вполне естественно. Но поверьте: единственный и самый настоящий виновник — то отвратительное существо, на которое указывают все улики, которое разоблачают все обстоятельства: Жанна Фортье. Имеете ли вы еще что-либо сообщить, сударыня?

— Нет, сударь.

— Тогда вы свободны. Если вы опять мне понадобитесь, буду иметь честь сообщить вам об этом письменно.

— Всегда к вашим услугам.

Глава 10

Жанна с сыном получили в доме кюре Ложье столь необходимую для них первую помощь. Пара чашек бульона и немножко старого бордо придали сил этим несчастным, совсем измученным и умирающим от голода созданиям.

— Чуть позже вы как следует пообедаете, — сказала сестра священника, дабы положить конец излияниям благодарности со стороны Жанны. — Потом отдохнете, в чем, похоже, очень нуждаетесь. Вам пришлось долго идти пешком?

— О! Да, сударыня… долго… очень долго… — воскликнул Жорж. Он по-прежнему сидел в обнимку со своей лошадкой. — И я очень устал… хотя мамочка почти все время несла меня на руках.

— Ну что ж! Тогда ты, милый, поспи немножко перед обедом… — сказала госпожа Дарье, обнимая ребенка. — И вы тоже, бедняжка, — добавила она, обращаясь к Жанне. — Брижитт приготовила вам постель, на которой вы сможете отдохнуть как следует.

Молодая вдова разрыдалась. Глубокая признательность переполняла ей душу.

— О! Спасибо! — пролепетала она.

— Сударыня, — спросил Жорж, — а можно мне взять с собой лошадку?

— Конечно, милый, возьми ее с собой.

Жанна взяла сына за руку. И оба они отправились вслед за госпожой Дарье в приготовленную для них комнату.

— Спите спокойно, — сказала сестра священника. — К обеду вас разбудят.

— Еще раз спасибо, сударыня… и благослови вас Господь!

— О! Да, сударыня… — добавил Жорж, взяв руку Клариссы Дарье и прижав ее к своим губам.

И та почувствовала, как по щекам у нее скатились две слезинки. Она еще раз обняла ребенка и вышла, дабы скрыть охватившее ее волнение. Когда она вернулась в сад, Этьен и аббат Ложье разговаривали, строя догадки о том, что за стечение обстоятельств привело несчастную к дверям дома священника в столь измученном и голодном состоянии.

— «Трагедия нищеты!», как пишут в газетах, — сказал кюре.

— Обманутых девушек, брошенных мужьями женщин немало, и всем им приходится в одиночку сражаться с превратностями судьбы, — заметил Этьен. — Наверное, и эта несчастная к ним принадлежит.

— Она не из местных, — сказала Кларисса. — По тому, как она устала, видно, что пришла издалека. А по лицу заметно, что ей довелось немало пережить: на нем лежит печать глубоких страданий.

— Очень выразительное у нее лицо, и я непременно его нарисую, — воскликнул художник.

— Чем ты собираешься ей помочь, братец? — спросила госпожа Дарье.

— Тем же, чем остальным, приходящим сюда. Когда как следует отдохнет, дадим ей денег и отпустим с миром.

И господин Ложье вновь открыл свой требник. Этьен взялся за кисти, потом положил их на место, схватил карандаш и принялся по памяти набрасывать в блокноте черты явившейся к ним незнакомки. Снова раздался звон колокольчика у ворот — в сад вошел деревенский почтальон, изо дня в день в один и тот же час приносивший парижскую газету.

Господин Ложье вскрыл бандероль, развернул газету и неспешно, не упуская ни строчки, принялся читать. Вскоре он дошел до второй страницы, где была напечатана пространная статья под следующим заголовком:

«Тройное преступление».

Аббат принялся ее читать. По мере того как он углублялся в нее, брови его сдвигались все больше, и вдруг он удивленно охнул, заставив Этьена вздрогнуть и оторваться от работы. Художник поднял глаза.

— Что-нибудь интересное, дорогой аббат? — спросил он.

— Да, в высшей степени интересное для меня, да и вас может заинтересовать. Вещь ужасная и совершенно непонятная…

— Что еще такое? — воскликнула госпожа Дарье, как раз в этот момент вышедшая из дома.

— Идите сюда оба, — сказал кюре, понизив голос, — садитесь и слушайте…

Этьен и Кларисса, страшно заинтригованные, уселись возле него. Все таким же тихим голосом аббат Ложье начал читать:

«В предыдущую ночь в Альфорвилле было совершено тройное преступление — заранее обдуманное и исполненное с ужасающим хладнокровием. Мощного предприятия, принадлежавшего инженеру Жюлю Лабру и расположенного в некотором удалении от населенных мест, больше не существует. Огонь, разведенный преступной рукой, превратил его в руины, а сам инженер, неожиданно среди ночи вернувшийся из поездки, был убит поджигательницей, которую застал на месте преступления в тот момент, когда она совершала кражу.

Инженер Лабру — не единственная жертва. В огне погиб старший мастер завода Жак Гаро, попытавшийся — исключительно из преданности — спасти сейф с деньгами.

По ночам завод охраняла женщина, некая Жанна Фортье.

Все факты указывают на то, что именно она — дабы отомстить господину Лабру за принятое им за два дня до того решение о ее увольнении — совершила это тройное преступление. Подлая особа, предоставив разведенному ею с помощью керосина огню довершить свое черное дело, скрылась бегством, забрав с собой ребенка.

Парижская прокуратура и префектура полиции приняли все необходимые меры для того, чтобы Жанна Фортье не сумела избежать заслуженной кары. Приметы преступницы: возраст — двадцать шесть лет, рост — чуть выше среднего, очень хорошо сложена. Густые рыжеватые волосы, черты лица правильные, большие синие глаза; лицо матовое, бледное; походка решительная. С Жанной Фортье находится ребенок трех с половиной лет».

На этом описание примет заканчивалось.

Кларисса и Этьен Кастель слушали со все возраставшей тревогой. Когда аббат закончил читать, госпожа Дарье воскликнула:

— Но это же — точь-в-точь портрет той женщины, которую мы приютили! Ребенок трех с половиной лет… Эта усталость… Упадок сил… Несчастная бежала от содеянных преступлений!

— Тише, сестра, — поспешно прервал ее кюре. — Эта женщина сейчас в моем доме… не стоит спешить с обвинениями; если она виновата, мы узнаем об этом.

— И тогда ты ее сдашь…

— Я не стану выдавать ее. Пусть полиция сама делает свое дело.

Брижитт явилась сообщить, что обед готов и можно садиться за стол.

— А как женщина?… И ребенок? — спросил священник.

— Я разбудила их, господин кюре, и накрыла им, как и себе, — на кухне…

— Правильно сделали. Позаботьтесь о них. Когда пообедаю, мне нужно будет повидаться с ними.

За обедом аббат Ложье избегал разговора о Жанне. Встав из-за стола, он сказал Брижитт:

— Кофе подадите в сад. Принесите лишнюю чашку — для нашей гостьи, а потом пригласите ее саму.

— Хорошо, господин кюре.

Двухчасового сна и плотного обеда оказалось достаточно, чтобы восстановить силы несчастной беглянки и вернуть ей жизненную энергию. Пока они обедали, Брижитт не упустила возможности порасспросить Жанну, однако ответы получила весьма уклончивые. Одно было ясно: эта женщина хочет найти в здешних краях какую-нибудь работу.

— Вы сейчас пойдете в сад пить кофе с господином кюре, — сказала старая служанка, — вот и расскажите ему о том, что вам нужно.

Прозвенел звонок, извещая Брижитт о том, что пора подавать кофе. Аббат Ложье, Этьен и госпожа Дарье направились в сад. Художник вытащил из кармана блокнот, в котором утром по памяти начал набрасывать портрет незнакомки. Брижитт привела вдову Пьера Фортье; следом за матерью шел маленький Жорж — он вновь обрел свойственную ему веселость и радостно тащил за собой на веревочке картонную лошадку. Священник коротко и изучающе глянул Жанне в лицо, а Кларисса тем временем с непроизвольным отвращением отодвинула свой стул подальше от стола.

— Идите сюда, сударыня, садитесь, — сказал аббат, указывая на свободный стул. — Немножко кофе вам только на пользу пойдет.

Жанна, смущенная и очень взволнованная, робко подошла.

— Садитесь, — повторил Ложье.

Женщина села. Маленький Жорж подошел к священнику.

— Господин кюре, — спросил он, — вы позволите мне поиграть в саду? Я цветы трогать не буду.

— Да, да, детка, ступай.

— Спасибо, господин кюре.

Малыш поцеловал мать и отправился в сад, лошадка покатилась за ним по мягкому песку садовой дорожки. Брижитт наливала кофе. Этьен, вооружившись карандашом, подправлял набросок, для которого Жанна, сама того не ведая, служила моделью.

— Вам уже лучше, не так ли, сударыня? — спросил священник.

— О да, сударь, мне гораздо лучше… благодаря вам! Силы вернулись ко мне.

— В достаточной ли мере для того, чтобы отправиться дальше?

Жанна покраснела и умолкла в нерешительности. Заметив ее смущение и замешательство, аббат продолжил:

— Я полагаю, что вы отнюдь не в Шеври направлялись. Или вы хотите остаться в деревне?

— Я хотела бы остаться здесь… — дрожа и запинаясь, проговорила Жанна, — и найти здесь то, ради чего шла так долго…

— То есть? — спросил аббат.

— Когда, падая с ног от усталости, полуживая, прижимая к груди ребенка, я позвонила в дверь вашего дома, я шла сюда на коленях просить вас о том, чтобы вы помогли мне найти здесь, в деревне, какую-нибудь работу — любую, какой бы скромной она ни была, лишь бы позволила мне выжить и вырастить обоих детей.

— Значит, у вас их двое?

— Да, сударь, у меня еще девочка одиннадцати месяцев; она у кормилицы… А Жоржу три с половиной года.

— А что с отцом ваших детей?

Жанна вытерла бежавшие по щекам крупные слезы и едва слышно ответила:

— Он умер.

— Вот как! Вы, стало быть, вдова?

— Да, сударь.

— Но для того, чтобы подыскать вам работу и кому-либо вас рекомендовать, я должен знать, кто вы. У вас есть документ, удостоверяющий вашу личность?

Женщина задрожала всем телом.

— Документ? — пролепетала она.

— Да. Вы, наверное, сами понимаете, что для того, чтобы человека, совершенно чужого в этих краях, пустили работать в какой-нибудь дом, нужна рекомендация. Без нее никто вас взять не согласится.

Жанна смертельно побледнела. Растерянность несчастной вдовы не ускользнула от священника.

— Как вас зовут?… — продолжал он расспрашивать.

— Жанна… — ответила женщина.

— Это имя. Раз вы были замужем, значит, носите фамилию мужа. Ну так? Ваша фамилия?

Ни лгать, ни даже молчать в нерешительности смысла не имело. Нужно было облегчить себе душу.

— Жанна Фортье… — с трудом выдавила из себя беглянка.

— Жанна Фортье! — повторил господин Ложье. — И вы из Альфорвилля…

Жертва Жака Гаро, насмерть перепуганная, вскочила на ноги.

— А! — вскричала она. — Вам все известно!

— Да, несчастное заблудшее создание, я все знаю, — сказал священник, взяв ее за руку. — Знаю, что вас разыскивает полиция…

— Меня! Полиция! В чем же меня обвиняют?

— В поджоге завода и убийстве господина Лабру.

— Но это неправда! Неправда! — содрогнувшись от ужаса, дрожащим голосом воскликнула Жанна. — Перед Господом Богом, головой моего сына, которого люблю больше всех в этом мире, клянусь, что я ни в чем не виновата!

Священник, его сестра и Этьен, пораженные тем тоном, которым женщина произнесла эти слова, и выражением ее лица, переглянулись.

— Но зачем же было бежать, если вы ни в чем не виноваты? Зачем скрываться? — спросил священник.

— Почему я сбежала? Почему скрываюсь? Да, вы правы, именно это и делает все обвинения правдоподобными, а приговор — неизбежным. Я сбежала потому, что знаю: мне не спастись… хотя было у меня доказательство моей невиновности, неопровержимое доказательство…

— И что же с ним случилось?…

— Огонь сожрал его, как и все остальное! Ах! Я расскажу вам все, господин кюре; вы сумеете придать мне сил, дабы я могла принять на себя грядущие муки, ибо отныне все мое существование превратится в сплошную пытку. Несчастья преследуют меня… все на меня обрушилось… а я ни в чем не виновата…

— Но как же поверить вам?

— Ах! Я сама знаю, что это трудно. Но все же выслушайте меня… Выслушайте и сами рассудите…

И лихорадочно, торопливо, задыхаясь от волнения, то и дело захлебываясь в рыданиях, Жанна рассказала о смерти мужа, погибшего при взрыве на заводе господина Лабру, о том, как ее взяли на работу, о дикой страсти, охватившей старшего мастера Жака Гаро, и его домогательствах; рассказала о письме, которым он пытался склонить ее уехать с ним, о том, как она это письмо истолковала; она вспомнила точные выражения и целые фразы; и, наконец, поведала о том ужасе, который охватил ее, когда начался пожар, и описала, как вошла во флигель и обнаружила Жака возле трупа инженера. Повторила слова и угрозы в ее адрес, сказанные этим подлецом в тот момент, когда он силой пытался вынудить ее бежать вместе с ним.

— Только тогда, — продолжала Жанна, — до меня стало доходить, о чем шла речь в письме. Состоянием, которое он предлагал мне, были деньги господина Лабру, и он намеревался их украсть! Я побежала было за этим письмом — бесценным доказательством моей невиновности, единственным шансом на спасение, но было уже слишком поздно! Мое жилище вовсю трещало, охваченное огнем, а люди уже кричали о том, что это я подожгла завод. Тогда я совсем потеряла голову и бросилась бежать, как безумная, прижимая к себе сына. Вот вам, сударь, правда, вся до конца. Я ни в чем не виновата. Спасением души моей, жизнью сына еще раз клянусь вам.

Тон, которым говорила Жанна, посеял доверие в душах присутствующих.

— Когда мать клянется головой ребенка, она не может лгать, — сказал кюре. — Я верю вам. Но объясните: как получилось, что Жак Гаро погиб на пожаре, пав, как утверждают, жертвой собственной преданности хозяину?

— Погиб! — вскричала Жанна. — Пал жертвой собственной преданности! Да Бог с вами!

— Статья в газете вполне однозначно это утверждает.

— Тогда и тени надежды не осталось! — прошептала женщина. — Если Жак Гаро мертв, то добиться моего оправдания уже не в силах человеческих. На одно я могла надеяться: что этот негодяй не посмеет лгать, глядя мне в глаза. Последняя надежда рухнула. Теперь все кончено.

— Успокойтесь, мое бедное дитя, прошу вас! — сказал священник. — Конечно, вы виноваты в том, что сбежали с завода, охрану которого вам доверили. Вы должны были оставаться на месте происшествия, ответить на все вопросы, опровергнуть все обвинения. Ваш побег — серьезная ошибка, но отнюдь не преступление. Чудовищное стечение обстоятельств, нагромождение ложных улик, которые свидетельствуют против вас, лишь усугубляя вашу вину, выглядят вполне правдоподобно, но ваш голос, ваш взгляд опровергают их.

— А станут ли судьи вслушиваться в мой голос? Заглянут ли они мне в глаза? — безутешно проговорила Жанна.

— Нужно опередить все обвинения, самой предстать перед судьями и крикнуть им: «Я невиновна, клянусь вам!» Может быть, ваша клятва произведет на них то же впечатление, что и на меня? И в душе у них созреет то же доверие, что и в моей? Я не могу этого утверждать, не знаю, но надеюсь и хочу верить. Единственное, в чем я абсолютно уверен, так в том, что вы сильны духом и не должны бояться опасности, какой бы большой она ни была.

Слова священника повергли Жанну в явное смятение.

— Но если я сама к ним явлюсь, — воскликнула она, — меня же посадят в тюрьму! Разлучат с сыном!

— Это, к несчастью, неизбежно, но винить стоит лишь себя: вы же сами убежали… Не стоит колебаться… Подумайте о том, что они, может быть, вот-вот явятся за вами сюда.

— Сюда! — повторила Жанна. — В ваш дом…

— Мой дом не располагает, увы, правом неприкосновенности перед мирским правосудием!

— А как же моя девочка у кормилицы… — рыдая, воскликнула молодая вдова, — а как же мой сын, Жорж…

Жорж услышал, что мать произнесла его имя. И поспешил к ней.

— Ты плачешь, мамочка. Почему ты плачешь? — сказал он, протягивая к ней руки.

Она подхватила его и горячо прижала к груди, осыпая поцелуями и заливаясь слезами.

Внезапно у калитки кто-то резко ударил в колокольчик. И тут же послышался отдаленный гул голосов. Жанну охватила нервная дрожь.

— Это за мной пришли… — в невыразимом ужасе проговорила она, запинаясь и еще крепче прижимая сына к груди.

Брижитт открыла ворота. В мгновение ока в саду оказалось человек двадцать во главе с мэром деревни, бригадиром жандармерии и четырьмя жандармами. Мэр с чрезвычайно важным видом выступил вперед, почтительно приветствовал священника и заговорил:

— Прошу прощения, господин кюре, за то, что вопреки собственной воле вынужден вломиться к вам вот так. Я действую, исполняя свой долг. Действую от имени закона…

Жанна с сыном, напуганные появлением жандармов, отшатнулись. Ребенок прижимался к матери, одной рукой схватившись за ее юбку, в другой он зажал веревочку своей картонной лошадки. В саду священника разыгрывалась захватывающая сцена. Пораженный нечаянно сложившейся композицией картины, Этьен Кастель подскочил к мольберту, схватил чистый холст и принялся решительно и быстро наносить на него то, что видел. Кюре поднялся со стула и направился к представителю местных властей.

— Я знаю, что привело вас сюда, господин мэр, — сказал он. — Вы ищете женщину по имени Жанна Фортье.

— Да, господин кюре, нам нужна Жанна Фортье, обвиняемая в тройном преступлении: поджоге, краже и убийстве.

Беглянка — Жорж по-прежнему прижимался к ней — шагнула вперед и закричала:

— Неправда, сударь! Я ни в чем не виновата!

— Виновны вы или нет, — сказал мэр, — решать не мне. Вы — Жанна Фортье?

— Да, я Жанна Фортье.

— Привратница завода инженера Жюля Лабру в Альфорвилле, департамент Сена?

— Да, сударь.

Мэр повернулся к бригадиру жандармов. Тот выступил вперед и объявил:

— Именем закона, я должен арестовать вас согласно полученному мною ордеру.

— Ну что ж! Арестовывайте! — в гневном отчаянии воскликнула Жанна. — Ведите в тюрьму! Судите! Приговаривайте! Можете на гильотину отправить. Но от этого я не стану виновной!

— Мама… мама… мама… — повторял до смерти перепуганный маленький Жорж.

Бригадир повернулся к жандармам.

— Наденьте ей наручники… — приказал он.

Жанна почувствовала, как по телу у нее пробежала дрожь.

— Наручники… — сдавленным голосом повторила она, отступая назад. — О! Нет! Нет! Я не хочу!

— Дитя мое, прошу вас, не противьтесь… — сказал кюре. — Смиритесь… И повинуйтесь закону.

Несчастная женщина, опустив голову, протянула руки.

— Готово… Теперь вперед! — скомандовал бригадир. Жорж повис на руках пленницы.

— Мамочка, не уходи… — кричал он. — Не уходи, мамочка, мне страшно…

— Не плачь, мой мальчик, — сказала Жанна. — Идем!

— Ваш ребенок не может следовать за вами… — вмешался бригадир.

— Вы разлучаете меня с сыном!.. — едва смогла проговорить остолбеневшая от ужаса Жанна.

— Это мой долг… Согласно ордеру я должен арестовать только вас, Жанну Фортье. Там речи нет ни о каком ребенке. Стало быть, женщину следует отправить в тюрьму, ребенка — в приют до получения дальнейших распоряжений свыше.

Жанна смертельно побледнела.

— Моего ребенка — в приют!.. — едва слышно проговорила она. — Нет… нет… вы не сделаете этого… я не хочу разлучаться с сыном…

И продолжила, умоляюще протягивая к священнику соединенные железной цепью руки:

— Господин кюре, будьте милостивы, сжальтесь, вступитесь за меня!.. Скажите им, что это невозможно… что нельзя меня с сыном разлучать…

— Повинуйтесь закону, бедняжка моя, — повторил аббат Ложье, — а за ребенка не беспокойтесь… В приют он не попадет… Я оставлю его здесь… Если, как я надеюсь, вы сможете доказать свою невиновность, то сами придете сюда за ним… Если же, напротив, вам не удастся развеять мрак, покрывающий альфорвилльское преступление, если вас осудят, клянусь, что не брошу маленького Жоржа на произвол судьбы!

Госпожа Дарье выступила вперед и, простерев руки, сказала:

— Не бойтесь и не плачьте! Ваш ребенок не останется без матери… Клянусь вам, он будет мне как сын… У меня ведь тоже был вот такой же сынишка… Господь словно вернул его мне…

Жанна проговорила, рыдая:

— Я больше не увижу его! Не увижу! Ах! Это выше моих сил!

— Мамочка… мамочка… не уходи!..

Госпожа Дарье взяла ребенка на руки и сказала:

— Миленький мой, мамочка должна уйти, но она скоро вернется. А пока ее нет, хочешь остаться со мной?

— С вами и господином кюре? — спросил Жорж.

— Да, с нами.

— Ладно, хорошо… я обязательно останусь с вами, раз мамочка обещает, что скоро вернется…

Жанна задыхалась от горя.

— О! Возьмите его!.. Возьмите!.. — в отчаянии проговорила она. — Любите его… И рассказывайте ему о матери… Да, милый, оставайся с господином кюре и этой доброй дамой… Оставайся с ними… Они всегда подтвердят тебе, что твоя мать невиновна и что она обожала тебя… слышишь… обожала… не забывай об этом… никогда не забывай!..

Старая Брижитт, растроганная до глубины души, стояла чуть поодаль и горько плакала, приговаривая:

— Бедная женщина!.. Бедный малыш!..

Осыпая сына поцелуями, вдова Пьера Фортье продолжала:

— Поцелуй меня… Еще… еще… Ну, сударыня, — добавила она, обращаясь к сестре священника, — забирайте его… унесите… чтобы я его больше не видела!..

Затем повернулась к жандармам:

— Уводите меня!.. Я готова.

И устремилась к воротам. Ребенок жалобно кричал. Госпожа Дарье унесла его в дом, Брижитт последовала за ними. Кюре проводил до ворот мэра Шеври и Жанну Фортье. Выходя за ворота, Жанна повернулась к священнику:

— Благословите, отец мой, — сказала она и преклонила перед ним колени. Растроганный до слез, аббат Ложье возложил руки на голову смиренной мученицы и запинаясь, ибо от волнения у него сдавливало горло, произнес:

— Во имя Господа нашего, во имя справедливости и добра, благословляю вас, дитя мое. Да прозреет правосудие мирское; обстоятельства обернулись против вас, но я свято верю в вашу невиновность.

Все присутствующие сняли шляпы и склонили головы. Жанна поднялась. Аббат Ложье протянул к ней руки. Плача, она упала в его объятия.

— Ступайте, дитя мое, — сказал затем священник. — И будьте сильной.

На следующий день Жанну в сопровождении двух жандармов на поезде отвезли в Париж и поместили в тюрьму предварительного заключения, а Этьен Кастель ликовал:

— Я нашел свой сюжет! На следующей же выставке обо мне заговорят!


Назвавшись Полем Арманом, Жак Гаро сел в Гавре на пароход и добрался до Саутгемптона. Оттуда он отправился в Лондон, чтобы первым же рейсом отплыть в Америку. Статья о пожаре на альфорвилльском заводе, повествующая о его героической смерти, попалась ему на глаза. Его очень порадовало то, каким образом развивались события: все шло как по маслу.


Как только господин Делонэ — тот самый следователь, что вел дело, — узнал о том, что Жанну арестовали и доставили в парижскую тюрьму предварительного заключения, он приказал тотчас же доставить ее к нему в кабинет. Несчастная женщина была ко всему готова. Вместо слабости, упадка сил и отчаяния она испытывала отвагу, решимость и прилив сил. Поэтому, входя в кабинет представителя закона, от которого зависела ее судьба, она была спокойна и хладнокровна. Господин Делонэ удостоверился, что секретарь готов вести протокол, и, не теряя ни секунды, приступил к допросу.

— Ваше имя? — спросил он.

— Жанна Фортье.

— Возраст?

— Двадцать шесть лет; я родилась в Париже 15 октября 1835 года.

— Вы замужем?

— Вдова; мой муж, Пьер Фортье, бывший механиком, трагически погиб на заводе господина Лабру, инженера; теперь меня обвиняют в поджоге этого завода и убийстве хозяина с целью грабежа.

Эта фраза, произнесенная ровным и твердым голосом, заставила следователя поднять голову. Он пристально вгляделся в лицо Жанны, затем, немного помолчав, сказал:

— Вы знаете, в чем вас обвиняют… И что вы на это скажете?

— Лишь два слова: я невиновна!

— Если вы невиновны, то почему бросили завод и, вместо того чтобы позвать на помощь, когда начался пожар, сбежали, прихватив с собой ребенка?

Жанна, похоже, задумалась.

— Отвечайте! — нетерпеливо потребовал следователь.

— Зачем? Вы все равно не поверите.

— Значит, вы намерены солгать?

— Нет, просто правда слишком уж неправдоподобно звучит… Все, как нарочно, складывается против меня… Как вам принять на веру рассказ, не подтвержденный ни единым доказательством? Конечно же, вы считаете меня виновной, а я, однако, не виновата ни в чем…

— Вы отрицаете, что убили господина Лабру?

— Конечно, отрицаю, и самым решительным образом.

— Вы утверждаете, что не питали к нему ни малейшей ненависти?

— Ненависти? С чего бы мне ненавидеть его?

— Он выгнал вас с работы.

— Нет, сударь. Всего-навсего предупредил о том, что мне придется расстаться с должностью заводской привратницы.

— Вы затаили злобу на господина Лабру из-за смерти вашего мужа?

— С чего бы мне таить злобу на хозяина, если несчастье случилось не по его вине? Кроме того, господин Лабру после несчастного случая сделал все от него зависящее, чтобы помочь мне.

— Вы отрицаете тот факт, что подожгли завод?

— Отрицаю так же, как и убийство! Я неповинна в этих преступлениях.

— Докажите.

— Но как?

— Опровергнув все свидетельствующие против вас улики, совокупность которых исключает любые сомнения в вашей виновности. Вы дважды покупали керосин. Часть его вы разлили в бутылки.

— Это так.

— И эти бутылки пустыми найдены во дворе завода, где вы их бросили, облив керосином груды стружек в мастерских.

— Неправда! Я решительно отрицаю это!

Следователь опять с испытующим видом уставился на Жанну. Она не опустила глаза. Он, помолчав, продолжил:

— Вы взломали сейф господина Лабру, чтобы украсть то, что в нем лежало. Неожиданно явившийся инженер захватил вас врасплох, и вы убили его.

— Господина Лабру убила та же рука, что разлила керосин и взломала сейф, но она не была моей.

— Кого вы надеетесь в этом убедить?

— Я предупреждала вас, сударь, о том, что вы откажетесь верить мне.

— А разве в результате разговора с господином Лабру вы не заявили, что ваше увольнение не принесет ему счастья?

— Да, я сказала это.

— Вы были в кабинете господина Лабру в день его отъезда в Сен-Жерве, куда он собирался, чтобы проведать заболевшего ребенка, в тот момент, когда кассир Рику пришел сдать ему деньги и отчитаться о финансовом состоянии предприятия?

— Да, я там была.

— Значит, вы все слышали?

— Да, и так хорошо, что до сих пор помню названную господином Рику цифру: сто девяносто тысяч и сколько-то там сотен франков.

— У вас удивительная память! — иронически заметил следователь. — Похоже, названная вами сумма представляла для вас немалый интерес. Преступный замысел уже созревал в вашей голове.

— Э! Сударь, а разве, не имея преступного замысла, и запомнить ничего невозможно?

— А тот факт, что вы скрылись бегством, разве не является неоспоримым доказательством вашей виновности?

— Скорее слабости. Я повела себя трусливо, испугавшись угроз в свой адрес… и насилия, примененного ко мне подлинным и единственным виновником всего содеянного…

— Вы утверждаете, что он вам известен? — воскликнул следователь. — Тогда назовите его имя!

— Жак Гаро.

— Старший мастер завода?…

— Он самый.

Господин Делонэ пожал плечами.

— Не самую лучшую кандидатуру вы выбрали, — с презрением заметил он. — Ведь применительно к нему ваши лживые обвинения и вовсе теряют смысл: этот храбрый человек погиб в огне, пав жертвой собственной преданности делу!

— Если Жак Гаро и в самом деле погиб!..

— Вы смеете утверждать, что он жив, тогда как человек двадцать видели, как он исчез в пламени пожара. И вы смеете обвинять его!

— Да, смею.

— И, разумеется, опять же без всяких доказательств?

— Было у меня одно доказательство.

— И что же с ним стало?

— Обратилось в пепел там, в Альфорвилле, в ту роковую ночь: пожар не пощадил и моего жилища.

— Короче, этого, как вы утверждаете, доказательства у вас нет?

— Нет, сударь.

— И на подобных доводах вы намерены строить свою защиту?

— Сударь, может быть, вы выслушаете меня?

— Говорите, слушаю.

Жанна стала рассказывать — почти в тех же выражениях, что перед аббатом Ложье, его сестрой и Этьеном Кастелем, но впечатление ее рассказ произвел здесь, увы, совсем иное. Настроенный против нее следователь слушал подследственную с издевательской улыбкой. Когда она закончила, он насмешливо сказал:

— У вас богатое воображение, звучит все очень романтично, но, увы, неправдоподобно. Как же так: получив такое важное письмо, написанное, как вы утверждаете, Жаком Гаро, вы не придаете ему никакого значения. Швыряете его куда-то в угол. Как же так: вы, всем обязанная господину Лабру, видите своего благодетеля убитым в собственном доме, охваченном огнем, и трусливо бросаетесь бежать, вместо того чтобы остаться на доверенном вам посту и, зная подлинного виновника, помочь правосудию разоблачить его! Полноте! Чего уж там! Во всем этом нет ни малейшей логики! Просто вы решили: Жак Гаро мертв. Свалю все на него. Не воскреснет же он, чтобы опровергнуть мои слова.

Жанна, вновь упавшая духом и охваченная отчаянием, проговорила, запинаясь и ломая руки:

— То, что вы только что сказали, я сама себе говорила много раз. Да, доказательств у меня нет. Если вы не услышали правды в моем голосе, значит, я пропала.

— Вместо того чтобы упорствовать и лгать, не лучше ли ступить на путь признания и раскаяния? Правосудие учтет это.

— Мне не в чем признаваться: я невиновна.

Следователь нетерпеливо заерзал.

— Имеете вы что-либо добавить к сказанному? — спросил он.

— Нет, сударь.

— Настаиваете на своем, все отрицая?

— Да.

— Сейчас вам зачитают протокол допроса, и вы подпишете его.

Когда с формальностями было покончено, жандармы, доставившие Жанну в кабинет следователя, препроводили ее назад, в тюрьму предварительного заключения, откуда наутро она была переведена в тюрьму Сен-Лазар. Расследование завершилось с чрезвычайной быстротой. Следователь отправил все необходимые документы в следственную палату, а та передала дело в суд округа Сена.

Кюре Ложье хлопотал, пытаясь помочь Жанне. Желая спасти несчастную женщину, он пустил в ход все средства, использовал все свои влиятельные знакомства. И повсюду ему отвечали, что он защищает существо, недостойное не только какого-либо участия, но даже простейшего сочувствия. Священника довели до того, что он начал уже подумывать, а не клюнул ли он на удочку самой обыкновенной плутовки…

Единственным, чего ему удалось добиться, было разрешение оставить Жоржа у себя, вместо того чтобы отправить в приют. Постепенно мальчик привыкал к дому священника, где его окружили любовью и постоянно осыпали ласками. Госпожа Дарье благодаря ребенку вновь обрела некогда уже испытанную ею — но совсем недолго — радость материнства, а Жорж горячо полюбил свою мамочку Клариссу. Именно так он ее называл. Впрочем, мальчик обладал всеми качествами, необходимыми для того, чтобы быть любимым; аббат Ложье также проникся глубокой нежностью к несчастному невинному созданию, которое людское правосудие в самом ближайшем времени явно намеревалось лишить матери.

— На случай, если несчастную приговорят, — сказала как-то госпожа Дарье брату, — я кое-что придумала.

— Что именно, сестрица?

— Если суд присяжных окажется суров и приговорит мать этого ребенка к длительному заключению, мы его усыновим. Он получит мою фамилию, я воспитаю его, мы вырастим его человеком, которым сможем гордиться в один прекрасный день; мы не позволим горю и стыду калечить его душу. Ты согласен?

— С превеликой радостью, сестрица. Тебе в голову пришла прекрасная мысль, но, чтобы осуществить твое намерение, мы должны дождаться результатов суда.

— Подождем! Ты все еще веришь в невиновность Жанны Фортье?

— Сам уже не знаю… Я совсем сбит с толку… и ни в чем уже не уверен. Но если эта несчастная все же виновна, ребенок не должен понести наказание за содеянное матерью, и мы сделаем так, что он никогда не услышит имени приговоренной.

День, назначенный для суда, наступил. Из-за того, что жертвой оказался выпускник Высшей Политехнической школы, человек известный и всеми уважаемый, и без того уже наделавшее шуму тройное преступление в Альфорвилле привлекло к себе всеобщее внимание. Многочисленная толпа, с трудом сдерживаемая жандармами и прочими стражами порядка, с самого утра осаждала подступы к залу суда. Как только двери отворились, зал мгновенно оказался забитым до отказа.

Появились присяжные, затем — суд. Привели обвиняемую, председатель суда объявил заседание открытым. Зачитали обвинительный акт. Звучал он просто-таки убийственно. Далее приступили к допросу свидетелей.

Виновность подсудимой казалась бесспорной по всем пунктам, кроме одного-единственного. Что же стало с украденными деньгами? Обвинение настаивало на том, что вдова Пьера Фортье спрятала их где-нибудь в надежном местечке, откуда рассчитывала потом забрать.

Слово предоставили Жанне. Хотя у несчастной женщины не осталось уже надежды на то, что ей удастся доказать свою невиновность, она держалась стойко, и решительным тоном объяснила суду причины своего побега: угрозы и насильственные действия со стороны Жака Гаро, уничтожение огнем написанного им письма.

Вместо того чтобы вызвать расположение присяжных, рассказ этот их возмутил. Они сочли Жанну чудовищно циничной. Это низкое существо посмело оклеветать человека, жизнью заплатившего за свою благородную преданность хозяину! Это же просто преступление, вполне, впрочем, достойное тех, что она совершила ранее!

Жанне назначили адвоката. Он был талантливым человеком, и проявил все свои способности. Одного только явно не хватало ее защитнику: убежденности.

После выступления прокурора присяжные удалились в совещательную комнату. Отсутствовали они не более двадцати минут. Когда они вернулись, воцарилась тишина. Глава присяжных взял слово. Обвиняемую единодушно признали виновной в убийстве, поджоге и краже. Однако большинством голосов было принято во внимание наличие смягчающих обстоятельств. Члены суда перечислили соответствующие статьи законодательства. Жанну Фортье приговорили к пожизненному заключению.

Услышав столь чудовищный приговор, несчастная испустила горестный вопль и потеряла сознание. Ее пришлось отнести в Консьержери*, откуда, все еще без чувств, она была доставлена в Сен-Лазар. Когда она пришла в сознание в тюремной больнице, речи ее были невразумительны и бессвязны. У нее случилось сильнейшее воспаление мозга, и жизнь ее оказалась в опасности.

* Тюрьма при Дворце правосудия в Париже.

Глава 11

Приговор, вынесенный Жанне за содеянное Жаком Гаро, стал гарантией безопасности преступника. В Лондоне он сел на пароход «Лорд-Мэр», принадлежащий почтово-пассажирской конторе, который отплывал в Нью-Йорк. Поль Арман — отныне бывшего старшего мастера звали так — занимал каюту первого класса.

Посадка началась в десять утра. Поль Арман поднялся на борт одним из первых. Облокотившись на леер, он с любопытством наблюдал за происходящим вокруг.

В числе пассажиров, явившихся последними, был мужчина лет пятидесяти — явно из тех, кто располагает большими деньгами, — в сопровождении очаровательной девушки лет восемнадцати. Вместе с ними на судно поднялся высокий парень лет двадцати восьми. В нем нетрудно было распознать рабочего — умного, но склонного гульнуть и покутить. В маленьких голубых, стального оттенка, постоянно бегающих глазках сквозили хитрость и лукавство. Расхлябанные манеры свидетельствовали о том, что в кабаках он бывал чаще, чем в мастерских. Вдобавок он картавил.

— Вот это да! — воскликнул он, ступив на палубу. — Во натерли, прямо гололед какой-то… Чуть качнет — так и часы расшибить можно… Ох! Ну беда!

Слушая его причитания, мужчина и девушка с улыбкой переглянулись, потом, повернувшись к нему, мужчина с сильным английским акцентом произнес:

— Вот вы и едете в Америку. Проезд и питание уже оплачены; кроме того, я выдал вам двести франков, так что общаться в пути у нас нет необходимости. Встретимся по прибытии в Нью-Йорк.

— Ясно, сударь, — сказал высокий парень. — Вы — первым классом, я — вторым. После поименной переклички вас — в салон, меня — на задворки. Будьте спокойны, по прибытии я вас отыщу.

Рабочий закурил сигарету, а его собеседник и девушка пошли к леерам и остановились в нескольких шагах от Поля Армана. Тот повернул голову и с удовольствием принялся разглядывать девушку — голубоглазую блондинку, высокую и тоненькую, восхитительно сложенную, на редкость хорошенькую, грациозную и изящную.

«Премиленькая особа! — подумал он. — А седовласый господин, должно быть, ее отец».

Светловолосая девушка заметила, что на нее восхищенно смотрит посторонний мужчина. Лицо ее живо залилось краской, и она, сделав пару шагов, встала так, чтобы ее не было видно.

Перекличка началась. Пассажиры все еще бестолково толпились на палубе. Рабочий в вельветовом костюме стоял между седовласым мужчиной с девушкой и бывшим старшим мастером альфорвилльского завода. Помощник капитана, зачитывая список пассажиров, назвал имена Джеймса Мортимера и Ноэми Мортимер — на них отозвались светловолосая девушка с отцом.

«Ноэми Мортимер… — подумал Жак Гаро. — Какое красивое имя!..»

— Господин Поль Арман… — продолжал читать помощник.

— Здесь! — ответил Жак.

Услышав это имя, упомянутый выше молодой человек с расхлябанной походкой и весьма живописной речью внезапно вздрогнул и с каким-то особым интересом уставился на того, кто сказал «Здесь!».

— Поль Арман! — прошептал он себе под нос. — Имя моего двоюродного брата, а говорили, будто он умер! Ну и ну! Интересные делишки! Этот малый производит впечатление богатенького гражданина! Здорово, однако, было бы обнаружить вдруг такого жирненького родственничка!

Он с любопытством разглядывал Жака Гаро, который и не подозревал о том, какой эффект произвело присвоенное им имя покойного товарища.

«Забавно, — думал рабочий, — я же был знаком со своим двоюродным братом, а теперь не могу узнать его. Правда, когда мы виделись, он был моложе, годы меняют человека, но все-таки я немного помню его лицо, и, кажется, тут ни малейшего сходства нет. Наверное, это не он. Но все равно я с этим типом как-нибудь да поболтаю…»

В этот момент помощник капитана произнес:

— Овид Соливо!

Парижанин ответил:

— Вот он я!

Вскоре перекличка закончилась. И сразу же прозвучал приказ занять свои места в каютах.

«Черт возьми, — подумал рабочий, — хорошенькое дельце! Этот тип путешествует первым классом, как и инженер Мортимер со своей девицей! Нас разлучили… и уже не поболтаешь. Какой же я дурак! — стукнул вдруг себя по лбу Овид Соливо. — Если вторым и не принято ходить к первым, то первые-то могут отправиться ко вторым. Попрошу сообщить этому Полю Арману, что я здесь, и он ко мне зайдет. Проще и не придумаешь».

Пассажиры заняли свои места; пароход снялся с якоря и вскоре уже на всех парах плыл к Америке.

Жак Гаро большую часть времени проводил в салоне, куда частенько захаживал Джеймс Мортимер со своей белокурой Ноэми. Он ломал голову над тем, под каким бы хитроумным предлогом познакомиться с отцом и дочерью и завязать с ними отношения, но ничего путного на ум не приходило.

Из случайно подслушанного разговора между одним из пассажиров и Мортимером он узнал, что тот направляется в Нью-Йорк, свой родной город. Поскольку бывший мастер и сам туда же ехал, ему тем более хотелось познакомиться с человеком, который за время путешествия мог бы рассказать ему, какие там царят обычаи и нравы, и — уже в Америке — оказался бы, безусловно, очень полезен; но никак ничего не мог придумать.

Прошло три дня с момента отплытия. Погода стояла чудесная, и большая часть пассажиров высыпала на палубу. Овид Соливо прохаживался в носовой части корабля, посматривая, нет ли в толпе пассажиров того Поля Армана, который, может быть, приходится ему двоюродным братом. Но — так же как накануне и днем раньше — Жак Гаро не выходил из салона.

«Невероятно! — размышлял Овид. — Нужно быть просто больным, чтобы отдать столько денег и сидеть в четырех стенах, словно в тюремной камере. Пойду-ка и сейчас же все разузнаю».

Он тут же наткнулся на матроса, обслуживающего каюты первого класса, с горем пополам изъяснявшегося по-французски, поприветствовал его и обратился со следующей просьбой:

— Простите, сударь, будьте так любезны, окажите мне небольшую услугу.

— Оу! йес! — ответил англичанин. — Я вам сэйчас покажу. С удовольствием.

— Дело вот в чем. Первым классом едет один пассажир, имя которого, названное при перекличке, кое-что Биби напомнило.

— Биби? — прервал его матрос.

— Биби — это я… — пояснил Овид. — Так вот, оно напомнило мне имя одного из моих двоюродных братьев, которого я считал умершим; может, так оно и есть, а может, он сейчас чувствует себя не хуже нас с вами.

— Оу! Йес! Он может.

— Вот мне и хотелось бы узнать, как все обстоит на самом деле. И раз уж здешние правила запрещают мне входить в помещение первого класса, а я порядок уважаю, я и решил попросить вас оказать мне услугу и передать этому господину, что кое-кто хочет сообщить ему кое-что интересное, но не может сам к нему зайти и просит его на пять минут подняться на палубу в носовой части корабля.

— Оу! Йес! Говорить мне имя персонейджа.

— Поль Арман.

— Говорить еще ваш имя.

— Овид Соливо… Француз, уроженец Дижона, Кот-д'Ор.

— Оу! Йес! Эта довольна…

Англичанин спустился в столовую и, обращаясь к метрдотелю, спросил его на своем родном языке:

— Вы знаете господина Поля Армана из первого класса?

Метрдотель открыл свою записную книжку, каждая из страниц которой была озаглавлена одной из букв алфавита.

— Арман Поль, — прочитал он, — каюта № 24. Это тот пассажир, который все время торчит в салоне.

— Прекрасно… я понял, о ком речь. Пойду загляну туда.

Матрос отправился в салон, где бывший старший мастер, вооружившись словарем, прилежно зубрил английскую грамматику, ибо мечтал как можно быстрее добиться того, чтобы хоть как-то суметь объясняться. Матрос подошел к нему и обратился со следующими словами:

— Я проусил вас меня прощать. Это вы есть оучень уважаемый Пол Арман?

Жак Гаро резко вскинул голову.

— Да, — ответил он с интересом, к которому примешивались удивление и беспокойство. — Что вам угодно?

— Есть один пэссэджир второго класса, там, на баке; оун хочет говорить с вами.

Старший мастер удивлялся все больше.

— Но у меня нет знакомых среди пассажиров.

— Этот пэссэджир, кажется, оутлично знать вас.

— Как его зовут?

— Овид Соливо.

Поль Арман судорожно рылся в памяти. Матрос пришел ему на помощь:

— Оу! Йес! Овид Соливо… мэкэник… французский сабджект… Дижон, Коут д'Ор… Он, кажется, узнавать вас оудин ему двоюродный брат, оун думал умер.

Жак Гаро вздрогнул, побледнел и, чтобы как-то скрыть свою тревогу, резко вскочил.

— Брат… мой двоюродный брат Овид Соливо… — пробормотал он. — Отлично… Благодарю вас… сейчас выйду на палубу.

Матрос удалился. Бывший мастер вышел из салона, но, вместо того чтобы подняться на палубу, бросился в свою каюту.

«Что все это значит? — гадал он. — Или он и в самом деле двоюродный брат умершего в Женеве Поля Армана, которого мне угораздило воскресить?… Ну конечно: фамилия его матери — Соливо… Как я мог забыть, это же в удостоверении написано!»

Разговаривая таким образом сам с собой, Жак извлек бумажник. Достал оттуда удостоверение личности, открыл его на первой странице и прочел:

«Поль-Оноре Арман, сын Сезара Армана и Дезире-Клер Соливо…»

— И в самом деле родственник покойного… — продолжал он бормотать. — Что же делать? Не пойти на встречу с этим, так сказать, братцем — значит, возбудить подозрение; начнет еще везде писать, справки наводить, что и погубит меня!

Нужно взять его дерзостью. Я вполне сумею противостоять этому человеку и доказать ему, что я и есть Поль Арман… Доказать! А как я это сделаю, если он уверен, что тот умер? Как бы там ни было, но я должен с ним встретиться. Не бывает в жизни сплошного везения: вот вам и преграда на ясном пути. Ну что ж, придется ее либо преодолеть, либо уничтожить.

Жак вытер выступивший на лбу пот, убрал удостоверение в бумажник, бумажник сунул в карман и — уже вполне готовый ко всему — отправился на бак. Увидев его, Овид устремился навстречу.

— Это вы, сударь… — сказал он, слегка поклонившись. — Я вам очень благодарен за то, что вы сочли возможным прийти сюда, и благодарен тем более, что, хоть и не виделись мы чертовски долго, теперь, глядя на вас вблизи, я почти уверен, что не ошибся и могу пожать руку своему двоюродному брату, своему настоящему брату — вы ведь Поль Арман, не так ли?

— Совершенно верно, — ответил Жак, понимая, что отрицать бесполезно: все данные о нем записаны в бортовом регистре.

— Поль-Оноре Арман, родом из Дижона, Кот д'Ор, родины лучших сортов французского вина! Сын Сезара Армана!

— И Дезире-Клер Соливо… — подхватил Жак.

— Родной сестры моего отца… — сказал дижонец.

— Из чего следует, что вы — мой двоюродный брат Овид Соливо.

— Еще бы! — воскликнул Овид.

Они пожали друг другу руки, потом Овид, со свойственной ему фамильярностью этакого бонвивана, заявил:

— Эх! Черт побери, до чего ж здорово, что мы встретились, братец! А я ведь думал, что ты уже покойник!

— Покойник! — с улыбкой повторил за ним Жак Гаро. — По-моему, дело все-таки обстоит немножко иначе. Какой болван это придумал?…

— Да я лет пять назад ездил на родину, так там все об этом поговаривали, только точно никто ничего не знал.

— А кто же распустил эти нелепые слухи?

— Один рабочий из Женевы был проездом в Дижоне, так он и заверил твою мать. Еще добавил, что ты якобы в какой-то богадельне загнулся. Бедняга собиралась написать, чтобы разузнать все как следует, да и сама от удара померла — как раз через год после смерти твоего отца. Да ты, наверное, знаешь?

— Да… да… — ответил Жак Гаро, очень довольный полученной информацией, — мне тогда сообщили… такое горе! Бедный отец… несчастная мать!..

Мерзавец даже сделал вид, что отер слезу. Овид продолжал:

— Ты тогда, наверное, наведался в родные края за наследством? Невелико, конечно, наследство… Но все равно: получать — не отдавать, всегда приятно.

— В самом деле, совсем невелико оказалось… — сказал Жак.

— Нашел на что сетовать, старина… Я лично в наследство и гроша не получил.

— Так твои родители разве умерли?

— Два года назад. Теперь в Кот д'Ор ни одного Соливо больше нет, из всей семьи я один остался, а ты, старина, — последний из Арманов… Вымерли все Арманы. И ничего не осталось… А мы с тобой, выходит, вроде как сироты! Эх! Ну и здорово же, что мы встретились! Представь себе, я сначала тебя даже никак узнать не мог. Все сомневался. Черт возьми! Не виделись-то мы целых шесть лет, тебе тогда было двадцать пять, мне — двадцать два; тебе есть чем похвастаться: изменился ты здорово… и явно в лучшую сторону. Эх! Знаешь, если бы имя не услышал, ни за что бы тебя не узнал… Да еще в таком наряде! Ну, шмотки у тебя, однако! Прямо барин, причем шикарный такой, ну совсем роскошный господин! Ты что, после нашей единственной встречи шесть лет назад в Марселе состояние себе сколотил?…

— Состояние? Да не совсем. Но тем не менее жаловаться мне не на что. Изобрел кое-что, вот и сумел скопить несколько тысяч франков.

— А, черт возьми! Да, эти изобретения штука такая: либо в один момент пан, либо совсем уж пропал!.. А ты, однако, хитрец! Учился в Шалоне, а потом в Национальной школе искусств и ремесел*…

* Высшее учебное заведение.

— Да… пожалуй… работал я много…

Затем, желая сменить тему разговора и получить какие-нибудь сведения об этом братце, спросил:

— Ну, а ты чем теперь занят?

— Черт возьми! Тем же, чем и раньше.

— Чем именно?

Овид удивленно уставился на Жака.

— Как это,чем? — воскликнул он. — Ты что, с катушек съехал? Знаешь же прекрасно, что я — механик…

Бывший мастер прикусил губу.

— И вправду, — заметил он, — я совсем спятил. Извини… О чем-то постороннем задумался…

— Ничего страшного.

— А куда ты сейчас направляешься?

— В Нью-Йорк… как всегда, слесарем-механиком работать.

— И ты надеешься, что легко сможешь устроиться?

— И устраиваться не надо. Все уже на мази…

— Это как? — спросил Гаро.

— Меня уже нанял тамошний инженер, некий Джеймс Мортимер, у которого, к счастью, оказалась вакансия.

— Джеймс Мортимер! — воскликнул бывший мастер.

— Ты знаешь его?

— Только в лицо: это, как я полагаю, тот седовласый господин, что путешествует с совершенно очаровательной девицей…

Овид расхохотался и со всей силы хлопнул лже-Армана по плечу.

— А, дружище, не упустил из виду! Ну, вкус у тебя, что надо! Да… да… она хорошенькая, получше Пьеретты, а?

— Какой еще Пьеретты? — не подумав, брякнул Жак.

Дижонец чуть с ног не свалился от изумления.

— Как, ты забыл Пьеретту?… — наконец вымолвил он. — Ту, что так безумно в тебя втрескалась?

— Ах! Ну да… Пьеретта… — деланно посмеиваясь, ответил Жак. — Так давно все это было!..

«Давно… Да не так уж и давно… — подумал Овид. — Странно… он что, память потерял?… О чем с ним ни заговоришь — ведет себя, как придурок из Шайо… Странно все-таки…»

Жак по выражению лица собеседника понял, что снова повел себя очень и очень неосторожно. И, дабы помешать Овиду особенно задумываться, поспешил возобновить беседу.

— Так, значит, — спросил он, — в Нью-Йорке ты будешь работать у инженера Джеймса Мортимера?

— Принят слесарем-механиком, контракт на три года. Американцы по части точных работ вообще-то уступают французам, а этот Джеймс Мортимер, как и ты, изобретатель, сделал, похоже, новую гильошировальную машину, которая вроде бы обставит все до сих пор существовавшие модели…

Жак Гаро заметно вздрогнул.

— Гильошировальную машину! — с тревогой повторил он.

— Да ты, наверное, как следует в этих штуках разбираешься: их же в Женеве усовершенствовали, а ты там работал.

— Действительно, я неплохо в них разбираюсь.

— Я тоже… Именно потому, что я не одну такую штуковину собрал и наладил, этот тип и нанял меня на три года за пятьсот франков в месяц.

Бывший мастер задумался.

— А какого рода гильошировальную машину изобрел американец?

— Да ничего он не изобрел… только усовершенствовал.

— И что за усовершенствования он придумал? Он нашел способ гильошировать серебряные предметы с круглой штамповкой?

— Ну ты и загнул, братец! — Овид со смехом ткнул Жака в бок. — Уж это-то по твоей части, и ты прекрасно знаешь, что невозможно сделать машину, которая могла бы гильошировать круглую штамповку, обратные выступы, желобки и орнаменты.

— Трудно — да, но отнюдь не невозможно.

— Ну что ж! Выдумай ее, и станешь миллионером.

— Твой хозяин богат?

— Да не беднее Французского банка. Таких мастерских ни у кого в Нью-Йорке больше нет, а он еще собирается все это в два раза расширить за счет внедрения усовершенствованной машины. А знаешь что, братец?

— Что?

— Тебе бы этак как-нибудь к нему в компаньоны заделаться… Голова у тебя варит, опыт есть… И работаешь ты много… Мог бы занять на заводе видное положение… И девчонка хорошенькая, да еще и с приданым. Эх! Слушай! Кто знает? Только робким ничего не достается! Если бы я был таким вот барином, как ты!

Овид внимательно — чуть ли не с подозрением — его разглядывал. Жак в этот момент снял шляпу, чтобы вытереть пот со лба.

С тех пор как он выкрасил волосы, прошло уже пять дней, у корней его иссиня-черных волос появилась рыжеватая полоска. Глаза у Овида были зоркие. Он с первого же взгляда заметил эту странную деталь. И сразу же обратил внимание на щеки собеседника. Но там ничего особенного углядеть не удалось. Лицо было гладко выбрито, ибо Жак Гаро из осторожности тщательно брился каждое утро. Овид размышлял:

«Что еще за штучки, черт возьми! Ей-богу, братец волосы красит. Но ведь когда мы с ним прежде встречались, он был вполне нормальным брюнетом. Не мог же он вдруг порыжеть! И что все это значит? Надо будет как-нибудь выяснить…»

Жак опять призадумался. Встреча, похоже, слишком затянулась.

— Ну ладно, братец, еще увидимся, — сказал он, протягивая Овиду руку. — До свидания!

Возвращаясь в помещения первого класса, он думал:

«Я пренебрег опасностью, но, похоже, этот человек в глубине души не совсем уверен, что я тот, за кого себя выдаю. Во что бы то ни стало нужно сделать так, чтобы сей злосчастный тип оказался мне чем-то обязан. Ах! Если бы я мог вынудить его молчать!»

Жак Гаро не ошибся, полагая, что Овид питает определенные сомнения. Эти сомнения, а точнее — подозрения, были еще слабы, но ничто не мешало им окрепнуть и придать делу опасный оборот.

— Ну конечно же, черт побери! — бубнил Овид себе под нос, зажав в зубах сигарету и быстрыми шагами прохаживаясь по носовой палубе. — Он чертовски изменился, и вид у него какой-то странный. Как он мог забыть, что я механик, если и сам тем же занимается? Как он может не помнить Пьеретту, когда она из-за него столько глупостей натворила?… Да еще и красится! Из-под черных волос рыжина какая-то лезет… я прекрасно видел! Честное слово, все, ей-богу, подозрительно. А если это вовсе и не он?… Может, Поль Арман и вправду умер в Женеве, а этот купил его документы?… Но зачем?… Ох, разговорить бы его как-нибудь! У него таинственный вид, что мне совсем не нравится. За шесть лет он сколотил себе состояние. Впечатляет, ничего не скажешь. Такое, конечно, случается, но ведь чертовски редко. А я возьму и все раскопаю! Устрою маленькое расследование. Если хочешь поиметь хорошо набитую кубышку, нужно уметь воспользоваться случаем. А я очень хочу, и раз уж случай представился…

Тут он внезапно умолк, так и не закончив свою мысль, словно отыскивая кого-то в толпе пассажиров. Взгляд его остановился на человеке лет шестидесяти пяти — через плечо у него висела закрытая на замочек кожаная сумочка.

— А вот и наш случай! — продолжил Овид себе под нос, с вожделением пожирая глазами это очевидное вместилище денег. — Я ведь видел, что там, внутри… по меньшей мере шестьдесят тысяч франков — золотом и банковскими билетами. Осталось только придумать какой-нибудь фокус, с помощью которого незаметно перерезать ремешок, прикарманить то, что внутри, а то, что снаружи — выбросить в море. Провернув этот номер, я стану ездить первым классом, курить сигары по пятьдесят сантимов штука и носить шикарнейшие костюмы от лучших портных. О! Случай может сделать человека совсем другим!

Уроженец Дижона скрутил очередную сигарету, покачал головой и вновь забормотал:

— Меня вовсе не удивит, если я узнаю, что и братцу такой же случай представился! Хотел бы я знать, что за изобретение принесло ему столько денег! Забавная, наверное, штука…

Прикуривая, он замедлил шаги. И вдруг совсем остановился возле двух мужчин — они о чем-то негромко разговаривали, сидя в сторонке в самом конце бака. Один из них, смуглолицый, был, судя по костюму, канадцем; беседовал он с молодым человеком лет двадцати пяти.

Канадец достиг уже весьма почтенного возраста. В волосах пробивалась седина, щеки были впалые, глубоко посаженные глаза лихорадочно блестели, а все тело содрогалось, словно его била нервная дрожь. В руке он держал пузырек с какой-то золотистой жидкостью. Молодой человек — французский врач, решивший попытать счастья в Америке, — говорил:

— Значит, лихорадка изводит вас уже десять лет, и вы спасаетесь исключительно этим питьем?

— Да, — по-французски, ибо в Канаде этот язык весьма распространен, ответил канадец, — только благодаря ему я жив до сих пор. Когда лихорадка усиливается, я принимаю пять-шесть капель, и все как рукой снимает… и слабость проходит…

— А что это за жидкость?

— Настойка из наших местных горных растений…

— И как же она называется?

— Ее по-разному называют, иногда даже «Ликер истины».

«Ликер истины»… — повторил молодой врач. — А почему?

— Есть у этой травяной настойки одна интересная особенность. Если выпить ложку такого ликерчика, смешав ее с какой-нибудь жидкостью — вином, пивом или водкой, — смесь перевозбуждает мозг до такой степени, что наступает нечто вроде более или менее продолжительного безумия: иногда оно длится лишь несколько минут, иногда — целый час. И пока человек находится во власти безумия, им овладевает неодолимая потребность рассказать о себе все — и прошлое, и настоящее, поведать самые сокровенные помыслы; как только действие настойки прекращается, человек тут же забывает все, что с ним только что было. Вот почему эту настойку называют «Ликером истины».

— Любопытная штука!..

Овид Соливо, не показывая виду, напряженно вслушивался, не упустив ни слова из беседы и объяснений канадца.

— Черт возьми! — пробормотал он. — Штука действительно любопытная… будь у меня такое зелье, я бы подлил его братцу и сразу бы узнал, и почему у него волосы порыжели, и откуда взялось состояние.

Мужчины продолжили разговор. Овид опять навострил уши. Канадец объяснял:

— «Ликер истины» обладает и другими достоинствами; одно из них весьма примечательно.

— А именно? — спросил врач.

— Если полить им рану, она быстро — почти мгновенно — каутеризируется. Многим случалось наблюдать, как укушенные ядовитой змеей лесорубы или охотники, капнув на рану немного настойки, мгновенно выздоравливали.

— Но это же прямо панацея какая-то! — с изрядной долей скептизма рассмеялся врач.

— Не стоит смеяться! — с важным видом заметил канадец. — Я сказал правду, и в этом вы сами можете убедиться, если попробуете…

— Чтобы попробовать, надо его иметь. Где его можно достать?

— Вы едете в Нью-Йорк?

— Да.

— Хорошо, тогда запишите то, что я вам продиктую.

Молодой человек достал из кармана блокнот и приготовился записывать. Овид, повернувшись к ним спиной, сделал то же самое. Канадец продиктовал:

— Кучиллино, одиннадцатая авеню, 24.

— Что такое Кучиллино?

— Это человек из моей деревни, переехавший из Канады в Нью-Йорк и открывший там торговлю; ему привозят с гор «ликер истины», и он продает его чуть ли не на вес золота. Он запросит с вас пятнадцать долларов за пузырек, нисколько не больше этого.

— И в самом деле дорого, но я все равно куплю. Очень хочется попробовать…

Овид нацарапал в свою записную книжку имя и адрес.

— А мне-то как хочется! — прошептал он. — Да я и семьдесят пять франков с радостью готов отвалить, лишь бы преподнести ему ложечку зелья… лишь бы разговорить братца и выведать, что у него там в башке таится…

В то время как все это происходило на носовой палубе, Жак Горо, спустившись в салон, нашел наконец повод заговорить с Ноэми Мортимер. На сей раз случай пришел на помощь. Пока Джеймс Мортимер беседовал со своими американскими знакомыми, светловолосая Ноэми села за пианино и принялась наигрывать мелодии из очень модной в ту пору в Париже оперетки.

Жак, чтобы лучше слышать, пересел поближе к девушке.

Ноэми давно уже заметила, что этому пассажиру явно доставляет удовольствие смотреть на нее. Он был одет как джентльмен, путешествовал первым классом — так почему бы ей избегать скромных проявлений восхищения? И она вовсе не избегала их. А может быть, будучи истинной дочерью Евы, даже получала определенное удовольствие — вполне невинного толка. Музыкальный отрывок закончился; последний звук все еще витал в воздухе; Жак наклонился к исполнительнице.

— Сразу видно, барышня, что вы жили некоторое время во Франции, и не просто во Франции, а в Париже.

Девушка подняла большие голубые глаза и взглянула на человека, нарушавшего все правила и приличия: он посмел заговорить с ней, не будучи представленным. Тем не менее она не возмутилась и, чуть улыбнувшись, спросила нежным голосом:

— И откуда же, скажите, пожалуйста, это видно, сударь?

— Вы никогда бы не смогли исполнить мелодию так живо и зажигательно, если бы не слышали ее в Париже, в том самом театре, где она родилась. Такая музыка может звучать только на моей родине.

— А, значит вы, сударь, француз!

— Да, сударыня.

— Ну что ж! Вы абсолютно правы. Эти мелодии я слышала в Париже… в театре Буфф. Они показались мне просто очаровательными, и я постаралась их запомнить.

— У вас удивительная память.

— На то, что понравится — да. А во Франции мне понравилось многое…

— И сколько же времени вы провели в Париже?

— Всего лишь три месяца… Едва даже успела увидеть все интересное, что может предложить этот великий город. Мне хотелось бы прожить там по меньшей мере год, но у отца не было возможности… Дела призывают его в Нью-Йорк, и я вынуждена вернуться туда тоже, ограничившись таким вот недолгим путешествием.

— Хорошо понимаю вас, хотя сам уехал из Парижа без всяких сожалений. Я тоже направляюсь в Нью-Йорк… По профессии я механик и намерен ознакомиться там с некоторыми предприятиями, внедряющими замечательные изобретения, в частности, с заводами Мортимера.

Ноэми с улыбкой посмотрела на него.

— Вы имеете в виду предприятия Джеймса Мортимера?

— Да, сударыня… Джеймса Мортимера — в Европе он слывет просто гением.

— А знакомы ли вы лично с тем, кого так превозносите?

— Нет, сударыня. Как же я могу быть с ним знаком, если впервые направляюсь в Америку? — с невероятным апломбом ответил бывший мастер.

— И по прибытии в Нью-Йорк вы намерены обратиться к нему?

— Первый же мой визит будет именно к нему. Отрекомендуюсь как очень скромный коллега великого человека…

— Тогда, — заявила девушка, снова засияв улыбкой, — тогда вам, наверное, будет приятно оказаться представленным, introduced, как у нас в Америке говорят, Джеймсу Мортимеру?

— Признаюсь, ничего для меня приятнее и не придумаешь… Если меня представят по всем правилам, я буду избавлен от неизбежного в подобных случаях и вполне понятного момента неловкости.

— Да, я хорошо это понимаю… Но уверяю вас: Джеймс Мортимер просто без ума от французов, и я беру на себя обязательство представить вас.

— Буду вам очень признателен. Вы хорошо его знаете?

— Прекрасно знаю и люблю всей душой. Это мой отец…

Сцену изумления лже-Арман сыграл не хуже первоклассного актера.

— Ваш отец! — воскликнул он. — Ах, сударыня, вот так сюрприз! Ну кто бы мог подумать? Если бы я знал…

— Тогда вы отзывались бы о моем отце иначе? — со смехом спросила Ноэми.

— Нет, конечно! Я ведь говорил именно то, что думаю.

— А значит, представляя вас отцу, я могу быть уверена в вашей глубочайшей симпатии к нему. Как вас зовут?

— Поль Арман.

— Идемте со мной.

Ноэми вскочила из-за пианино и направилась к Джеймсу Мортимеру, все еще поглощенному беседой.

— Простите, господа, — сказала она, — но я на минуту прерву ваш разговор; папа, я хочу вам кое-кого представить.

— Кое-кого? — несколько удивленно спросил отец.

— Да, и этот кое-кто едет из Франции в Нью-Йорк специально для того, чтобы нанести вам визит. По воле случая, этот господин, понятия не имея, кто я такая, объяснил мне цель своего путешествия, и я решила, что его следует тут же и познакомить с человеком, которого — и, надо заметить, абсолютно справедливо — он ценит так высоко. Папа, позвольте представить вам господина Поля Армана; он, как и вы, механик, только французский.

Джеймс Мортимер шагнул к лже-брату Овила Соливо и сказал:

— Вдвойне рад знакомству с вами: и как с гражданином великой страны, которую я так люблю, и как с другом моей дорогой дочери. Мы с вами оба труженики, механики, — так, может быть, пожмем друг другу руки?

— Это большая честь для меня, а оказанный мне теплый прием растрогал меня до глубины души! — воскликнул Жак Гаро, пожимая руку, которую с самой искренней сердечностью протянул ему инженер.

— Ну вот, отныне мы с вами старые знакомые, — сказал Мортимер, — так что по боку все церемонии. Знакомьтесь: Ричард Дэвидсон, один из финансовых королей Америки, мой друг и мой банкир.

— Всегда к вашим услугам, сударь, — сказал банкир, — если смогу когда-либо помочь вам, сделаю это с большим удовольствием.

Бывший мастер выразил свою признательность. Все трое сели. Ноэми вернулась к пианино.

— Если я правильно понял дочь, — сказал Мортимер, — направляясь в Нью-Йорк, вы хотели познакомиться со мной?

— Совершенно верно. Я намерен построить во Франции завод новейшей технологии. Путешествую сейчас с целью изучения различных видов оборудования, и поскольку о ваших предприятиях отзываются как о не имеющих себе равных во всех отношениях, я задался целью упросить вас дать мне разрешение их осмотреть…

— Считайте, что уже получили его. Осматривайте и изучайте в свое удовольствие. Мои цеха — лучшие в мире. Самовлюбленно полагаю, что это так, и склонен даже несколько чрезмерно этим гордиться, но все они — машиностроительные.

— А я машиностроением и занимаюсь, именно ему я обязан тем немногим, что имею… — поспешно сказал Жак.

— Дело действительно прибыльное… Швейные машины нового образца принесли мне весьма кругленькие прибыли.

— Я знаком с вашими швейными машинами, и даже изучил их досконально.

— И нашли какие-нибудь недостатки?

— Вы позволите мне говорить откровенно?…

— Разумеется! Я во всем сторонник откровенности, даже если иногда она и звучит жестко. Кроме того, я вовсе не претендую на роль непогрешимого и полагаю, что даже само совершенство всегда можно усовершенствовать.

— Тут речь пойдет, собственно, не о механизме… он безупречен… Единственный недостаток ваших машин — избыточные вибрация и шум, весьма утомительные и для тех, кто на них работает, и для тех, кто вынужден при этом присутствовать.

— Вы надеетесь создать бесшумные машины? Вот уже пять лет как я бьюсь над этой проблемой.

— Значит, мало бьетесь.

— А вы что, сумели ее разрешить?

— Может быть.

— Теоретически?

— Да, но я уверен, понимаете — уверен в том, что мою теорию крайне легко осуществить на практике…

— Будет нескромно с моей стороны поинтересоваться, как именно?

— Нисколько.

Лже-Арман достал из кармана блокнот и, открыв его, принялся быстро набрасывать чертеж усовершенствованной Джеймсом Мортимером швейной машины во всех плоскостях. Инженер удивленно наблюдал за ним. Оказалось, что его собеседник на редкость ловко владеет карандашом. Подошедшие к ним банкир и Ноэми так же завороженно наблюдали за искусной работой француза.

— Вот довольно точный чертеж механизма вашей машины, не так ли? — спросил Гаро.

— Да, сударь, на редкость точный.

— Тогда прошу внимательно проследить за ходом моих рассуждений.

И, будучи бесспорно талантливым механиком-практиком, Жак, с невероятной легкостью и ясностью излагая свои мысли, доказал, что достаточно внести несколько небольших изменений, и недостатки, присущие этой машине, будут устранены. Мортимер, страшно заинтересованный, с живейшим вниманием следил за ходом рассуждений француза.

— Дорогой коллега, — воскликнул он, когда Жак закончил объяснения, — да вы же просто выдающийся человек! Ваша теория восхитительна! Вы только что продемонстрировали нам полностью и окончательно усовершенствованную швейную машину, которую вам, по-моему, следует назвать «Тихоня».

— Эту машину следует назвать вашим именем, ибо я разрешаю вам внедрить ее в производство и беру на себя форменное обязательство отныне никогда не претендовать на авторство.

— Ну, на это я согласиться не могу!

— Почему же?

— Потому что, отдавая эту идею, вы вместе с ней отдаете мне ту огромную сумму, которую она принесет.

— Так уж и огромную!.. — с улыбкой возразил Жак. — Я полагаю, вы преувеличиваете; но даже если допустить, что это так, я все равно настоятельно прошу вас согласиться на мое предложение.

«Надо же, до чего обходительный, сильный и уверенный в себе человек! — подумал Мортимер. — Какой компаньон из него бы получился! Если бы мы вместе управляли моими предприятиями, они всегда были бы вне всякой конкуренции».

Лже-Арман украдкой наблюдал за американцем и сумел прочесть на его лице кое-что из того, о чем тот думал. Потом Джеймс Мортимер заявил:

— Не стоит настаивать, дорогой коллега. На ваше предложение я могу согласиться лишь в одном случае.

— А именно?

— Если мы вместе пустим в производство мою швейную машину с вашими усовершенствованиями.

Бывший мастер отрицательно покачал головой.

— Я благодарен вам за это предложение, но стоит ли брать меня в компаньоны из-за такой ерунды? К тому же я еще не знаю, останусь ли в Америке.

— Как, вы уже передумали, сударь? — вмешалась вдруг Ноэми. — Вы же каких-то пять минут назад в разговоре со мной утверждали совсем обратное: что намерены задержаться там надолго!

— Я действительно так и планировал; но осуществление моих планов зависит от некоторых вещей, неподвластных моим желаниям. Я намерен проделать большую работу, которая должна дать колоссальные результаты. Лишь когда я закончу изучать американские достижения в области машиностроения, будет видно, следует ли мне остаться в Нью-Йорке или лучше вернуться во Францию.

— Но в принципе вы допускаете мысль, что можно обосноваться и в Америке? — с живейшим интересом спросил Джеймс Мортимер, боявшийся приобрести опасного конкурента в лице этого, судя по всему, достойнейшего коллеги.

— Почему бы нет, если случай представится?…

— И тогда речь пойдет о внедрении в производство какого-то нового изобретения?

— Да. Но к швейным машинам оно не имеет отношения. Это гильошировальная машина.

Проинформированный Овидом Соливо, Жак нанес решающий удар. Джеймс Мортимер аж подскочил. Жак надеялся, что инженер ударится в откровения, но ничего подобного не произошло. Тот повел себя очень сдержанно.

— Я тоже, — заметил он с деланным безразличием, — работал над этой проблемой. Но лучше, чем уже сделали швейцарцы, ничего и не придумаешь. Их машины великолепны.

— Да, конечно, но только при работе на плоских поверхностях, — произнес Жак, — а этого уже мало… тут, как и везде, необходим прогресс…

Американец ощутил, как на висках у него выступил холодный пот.

«Неужели ему в голову пришла та же идея, что и мне?» — подумал он, а вслух сказал:

— Вы полагаете, что можно создать машину, способную гильошировать обратные выступы и кривые?

— Я уверен в этом!

Мортимер побледнел.

— И вы нашли способ?…

— Да, я его нашел, — четко, неспешно и сухо произнес Жак. — Чертежи закончены, все эпюры сделаны и, как я уже имел честь сообщить вам только что, остается лишь решить, буду я внедрять в производство это и другие свои изобретения, которые пока вынашиваю в голове, в Нью-Йорке или во Франции.

И без того побледневший Мортимер стал вдруг мертвенно-бледным.

«Вот уж действительно конкурент, — подумал он, — опасней соперника и вообразить себе невозможно!.. Нужно, не теряя ни минуты, парировать удар и свой крах превратить в триумф».

И вкрадчивым голосом произнес:

— Позволите ли вы мне, дорогой коллега, быть с вами совершенно откровенным?

— Пожалуйста…

— Если вы не заблуждаетесь — а я склонен думать, что нет, ибо вы только что доказали всю глубину ваших познаний, — вы изобрели нечто такое, что в самое короткое время принесет вам колоссальные деньги. Но вы едете в Нью-Йорк, где ни одной живой души не знаете. Вам придется привыкать к нашим нравам, порядкам, обычаям и рабочим. Вам нужно построить завод, оборудовать цеха; это отнимет много времени и обойдется в безумные деньги.

— Несомненно; но разве есть другой способ решить задачу?

— Есть.

— Даже не представляю, о чем речь.

— Сейчас объясню. Я вот что предлагаю: становитесь моим компаньоном; возьмите на себя руководство цехами; у меня вы сможете сразу же взяться за дело и без всяких проволочек внедрить в производство и «Тихоню» и гильошировальную машину. По приезде в Нью-Йорк мы с вами подпишем контракт, согласно которому половина прибыли от моих предприятий будет ваша; кроме того, я сразу же в качестве премии выпишу вам чек на пятьдесят тысяч долларов, который мой банкир — вот он, Ричард Дэвидсон, — вам и оплатит.

— Но, дорогой коллега… — начал было возражать Жак Гаро; хоть он и был опьянен радостью, ему вовсе не хотелось произвести впечатление человека, уступившего слишком легко.

— О! Прошу вас, не отказывайтесь! — почти умоляющим голосом вмешалась в разговор Ноэми, обратив на Жака взгляд, перед которым невозможно было устоять. — Вы не можете не согласиться на папино предложение. Вы не должны отказываться стать нашим другом.

— Видите, и дочь моя вас уговаривает! — со смехом воскликнул Мортимер. — И не скрывает при этом своей к вам симпатии. Вот так мы в Америке дочерей воспитываем, и жалеть нам не приходится! Если бы вы не покорили сердце Ноэми, она ни за что бы вас мне не представила. Не так ли, девочка?

— Так, папа.

— Ну, коллега, соглашайтесь.

— Симпатия барышни для меня куда важнее всех денежных соображений, — ответил Жак. — Я согласен.

— Тогда скрепим договор рукопожатием. Итак, мы теперь компаньоны. Кстати, вы женаты?

Услышав это, Ноэми покраснела до корней волос.

— Холост, — с улыбкой ответил бывший мастер.

— Тогда я могу предложить вам комнаты в моем доме. Вы, надеюсь, не откажетесь…

— Нет, конечно, я даже не знаю, как выразить вам мою признательность, — сказал Жак, добавив про себя: «И трех месяцев не пройдет, как я стану зятем Джеймса Мортимера».

Время до вечера пробежало быстро. Ужин прошел весело и был обильно орошен шампанским. Когда они расстались, время было уже позднее. Оказавшись наконец в своей каюте и растянувшись на узкой койке, бывший мастер уснуть не смог. Ведь этот низкий человек только что с невероятной ловкостью сумел воспользоваться представившимся ему случаем. Судьба была благосклонна к нему. В самом ближайшем времени он получит весьма кругленькую сумму, а потом — половину доходов от предприятий Мортимера. Более того, в самый короткий срок он надеялся стать зятем инженера. Все это просто великолепно. Лишь одна тень омрачала лучезарную картину: Овид Соливо.

«Именно благодаря ему нынче вечером я так удачно сыграл свою роль, — размышлял Жак, — но он представляет собой постоянную угрозу. Если у него в голове зародились какие-то сомнения, они могут окрепнуть. В любом случае, он все время будет лезть ко мне со своими родственными чувствами, что и неудобно и смешно. Нужно как-то поставить его в зависимое положение. Ладно, там видно будет…»

Глава 12

В одиннадцать утра Джеймс Мортимер, его дочь и лже-Арман встретились в салоне перед обедом. Почти весь день мужчины посвятили составлению договора о сотрудничестве; предварительное соглашение было подписано, и американец вручил французу чек, оплачиваемый по предъявлении банкиру Ричарду Дэвидсону.

Незадолго до захода солнца они отправились на палубу подышать воздухом. Там уже было много пассажиров — они толпились, глядя на корабль, плывший в противоположном направлении, из Америки в Европу, который должен был пройти в нескольких кабельтовых от «Лорд-Мэра». Жак отошел от вглядывавшихся в горизонт Мортимера и Ноэми и направился на бак. Он надеялся встретить своего «братца» и за несколько луидоров обеспечить себе благосклонное отношение. Пробежав взглядом по собравшейся вдоль правого борта толпе, он заметил Овида Соливо.

Жак уже было двинулся к нему, но внезапно остановился. Овид только что шагнул в сторону и встал за спиной какого-то пожилого человека, облокотившегося на леер. В его правой руке поблескивало стальное лезвие, которое он явно старался держать так, чтобы оно не было заметно окружающим. Такое поведение показалось Жаку крайне подозрительным; он принялся внимательно следить за «братцем». И увидел, как левой рукой Овид потянулся к пальто стоящего впереди пассажира и тихонько приподнял его полы. Тогда Жак заметил кожаную сумочку, висевшую на перекинутом через плечо ремешке.

— Ах, вот оно что! — прошептал он. — Мой «братец», похоже, на все руки мастер… Не только механик, но еще и карманник! Парень, оказывается, работает и по совместительству. А в данный момент покушается на сумку бедняги, который…

Жак не закончил своей мысли. В голову ему пришла одна идея.

«Попался, голубчик! — подумал он. — Благодаря случаю я нашел тот способ, о котором думал всю ночь. Теперь этот тип мой с потрохами».

Он наконец двинулся вперед и вскоре оказался в паре шагов от ничего не подозревавшего Овида Соливо. Как раз в тот момент встречный пароход проходил мимо «Лорд-Мэра». На одной из мачт развевался трехцветный флаг.

— Это французское судно! Счастливого пути! Счастливого плавания!

Все головы разом обнажились, все руки взметнулись в воздух, размахивая шляпами. Старик, обладавший столь вожделенной для Овида Соливо сумочкой, оказался одним из самых восторженных пассажиров. Шляпой он размахивал просто неистово.

Дижонец, напряженно выжидавший подходящего момента, естественно, не упустил случая. Пока пассажир орал во все горло, размахивая шляпой, Овид запустил под пальто левую руку, затем — правую. Лезвие бритвы легко перерезало ремешок; секунды не прошло, как сумочка сменила владельца и исчезла под курткой Овида.

Далее сей «мастер на все руки» резко развернулся на каблуках и оказался нос к носу со своим «братцем». Глянув мрачно и сурово, лже-Арман тяжело опустил руку на плечо механика. И тихо прошептал ему прямо в лицо:

— Что ты натворил, вор!

Овид растерялся, сильно побледнел и пролепетал:

— А?… Что?… Ты это о чем, братец?

Жак схватил его за руку и оттащил в сторонку.

— О том, — сквозь зубы прорычал он, — о том, что я все видел, о том, что ты — ничтожество, и о том, что ты сейчас же отдашь мне кожаную сумочку, украденную тобой у человека, за спиной которого ты стоял! Только что ты совершил преступление, которому нет и не может быть никакого оправдания!.. Памятуя о том, что ты еще и мой родственник и позоришь семью, я вообще не могу взять в толк, что меня удерживает от того, чтобы отвести тебя к капитану и рассказать ему о твоем постыдном поведении.

У Овида ноги подкосились.

— Нет… нет… нет… — взмолился он, — ты не сделаешь этого… Сжалься над несчастным заблудшим!.. Прости мою слабость!

— Судя по проявленному тобой хладнокровию и той ловкости, с которой ты орудовал, такого рода слабости тебе, похоже, не в новинку.

— Это со мной впервые… уверяю тебя!.. Клянусь!

— Замолчи и давай сюда сумку!

Овид протянул кошель Жаку.

— Тебе известно, что внутри?

— Почти шестьдесят тысяч франков.

— Ладно… Жди меня здесь!

— Что ты собираешься делать?

— Вернуть состояние его законному владельцу.

— Но…

— Ни слова больше!

И бывший мастер направился к седоголовому пассажиру.

— Простите, сударь, — сказал он, подходя к нему и показывая сумочку, — это, случайно, не ваше?

Рука пассажира метнулась к левому боку.

— Украли! — в ужасе воскликнул он.

— О чем горевать, если вот оно, ваше добро!.. — улыбаясь, успокоил его Жак. — Вот ваш пропавший кошель. Проверьте, все ли цело.

Ни секунды не теряя, старик достал из кармана крошечный ключик, поспешно открыл принесенную Жаком сумочку и осмотрел содержимое.

— Нет… нет… все на месте… — сказал он наконец с радостью. — Все в порядке… Тут все мое состояние, сударь… Семьдесят тысяч франков, с трудом скопленные за тридцать лет службы; я вез их дочери… Но как мой кошелек попал к вам?

— Идемте со мной, я вам все объясню.

И лже-Арман направился к Овиду — тот, смертельно побледнев, внимательно следил за всеми его действиями. Старик шел следом. Жак остановился возле Овида — от страха тот уже еле держался на ногах.

— Этот человек обокрал вас, — сказал бывший мастер.

И, поскольку пассажир явно намеревался что-то сказать, поспешно продолжил:

— Я знаю этого субъекта, и мне не хотелось бы, чтобы его арестовали, чего он, впрочем, вполне заслуживает; однако я требую, чтобы он во всем покаялся и попросил вас сжалиться над ним…

Раздумывать было не о чем. Овид приглушенным голосом поспешно забормотал:

— Сознаюсь… сударь… сознаюсь… во всем… и умоляю вас простить…

— Уж коли этот господин так просит, я вас прощаю, — с презрением заявил пассажир. — Убирайтесь с глаз моих долой. А лицо ваше я запомню. Я тоже еду в Нью-Йорк и с Джеймсом Мортимером, у которого вы собираетесь работать, знаком. Вы сами только что рассказали мне о ваших планах. Я вас доверчиво слушал, наивно полагая, что имею дело с честным и хорошим рабочим. А вы оказались на редкость хорошим прохвостом; стоит мне слово сказать вашему хозяину, и вам не поздоровится.

Овид проблеял нечто умоляющее.

— Мне следовало бы именно так и поступить… — продолжал пассажир.

Тут вмешался Жак.

— Это ему и так будет неплохим уроком, — сказал он, — я, по крайней мере, надеюсь. И прошу вас умолчать о прискорбном случае. Как я уже говорил, я знаю его… знаю его семью… Одна из самых почтенных… Его арест запятнал бы ее позором.

— Ради его семьи и ради вас, сударь, — вы ведь вернули мне украденное состояние — я никому ничего не скажу… Но я хочу знать его имя… Если он откажется назвать его, я посмотрю в списке пассажиров…

— Его зовут Овид Соливо.

«Мастер на все руки» позеленел от ужаса.

— Овид Соливо… — повторил пассажир. — Знакомое имя. А! Вспомнил… Тот самый тип — уроженец Кот д'Ор, на которого я в Париже получил в свое время ордер на задержание за кражу со взломом.

Жак Гаро пристально посмотрел на совсем уже изнемогшего Овида, который явно и не думал ничего отрицать.

— Я не знал о его преступном прошлом, — сказал Жак, — но из уважения к семье по-прежнему склонен о нем перед вами ходатайствовать. Вы обещали молчать о происшедшем…

— И сдержу свое обещание, сударь, ибо вы снискали мою признательность. Я ничего никому не скажу ни о его прошлых преступлениях, ни о теперешнем; но помнить об этом буду крепко и, если только он еще раз окажется передо мной из-за какого-нибудь проступка, я буду беспощаден.

Потом, протягивая Жаку руку, пожилой пассажир добавил:

— Вы сделали доброе дело. Если я когда-нибудь смогу оказаться вам полезен, смело на меня рассчитывайте. Я француз, зовут меня Рене Боск, я бывший полицейский — только что вышел в отставку и буду теперь жить в Нью-Йорке, в доме номер 56 по Одиннадцатой авеню.

— Рене Боск. Одиннадцатая авеню, 56…— повторил Гаро. — Я не забуду ни вашего имени, ни адреса; вполне возможно, что в один прекрасный день мне понадобится ваша помощь: я ведь и сам намерен обосноваться в Нью-Йорке. А теперь позвольте мне остаться с этим человеком наедине.

Экс-полицейский пожал руку лже-Арману и, презрительно глянув на Овида Соливо, удалился. Овид, опустив голову, стоял перед Жаком.

— Так, значит, — начал тот тихим голосом, — по воле случая встретившись с тобой на корабле, я должен был узнать, что ты, человек, узами родства связанный с семьей Арманов, репутация которой всегда оставалась безупречной, человек, встрече с которым я так радовался, — жалкий плут, негодяй, которого разыскивает полиция, профессиональный вор!

К концу фразы Жак несколько повысил голос.

— Не так громко, братец, умоляю тебя: потише! — запинаясь, проговорил Овид; во рту у него пересохло, горло сдавило. — Ну, нашло на меня что-то вдруг, понимаешь! Чего ты хочешь, я ведь небогат! Черт возьми, такого рода слабости вполне понять можно. Как увидел я это золото и деньги, так и вскружили они мне голову…

Потом — плаксиво и лицемерно — добавил:

— Ах, братец! Само Провидение в твоем лице уберегло меня от дурного поступка.

— И тебе не жаль так и не доставшихся тебе денег?

Овид ответил не сразу.

— Ты ведь жаждешь разбогатеть любой ценой, — продолжал Жак, — твое молчание это доказывает.

— Черт… богатство — это все.

— В сумке отставного полицейского было семьдесят тысяч франков — отнюдь не богатство, а если станешь меня слушаться, я сделаю тебя действительно богатым.

— Правда?

— Слово Поля Армана.

— Отныне я твой душой и телом!

— Искренне? Без задних мыслей?

— Черт побери! Разве с этой минуты я не завишу от тебя целиком и полностью? Или, по-твоему, Рене Боск, которого ты склонил к молчанию, не заговорит, если ты его об этом попросишь? Разве сам ты не можешь сдать меня полиции, если тебе вдруг такая фантазия в голову придет?

— Да, но такого рода фантазии мне обычно в голову не приходят.

— Лишь бы только старик оказался человеком слова!.. Если он расскажет хозяину про мою глупость…

— Тогда ты пропал… Сначала Джеймс Мортимер выгонит тебя с работы, а потом устроит так, что тебя вышлют из Соединенных Штатов. Впрочем, не стоит бояться… Я отвечаю за молчание Рене Боска и гарантирую благосклонность со стороны Джеймса Мортимера. Все это я беру на себя…

— Ты! — воскликнул Овид, ошеломленно уставившись на «братца».

— Слушай! — склонившись к нему, тихо сказал Жак. — Я раскусил тебя только что… и знаю тебя так, словно мы всю жизнь жили бок о бок. Поскольку Рене Боск имел ордер на твой арест, становится ясно, что кража кошелька была отнюдь не дебютом.

— Братец!..

— И не вздумай отрицать! Я не из тех, кого водят за нос. Я абсолютно уверен: если порыться в архивах дижонского исправительного суда, твое имечко там не раз на глаза попадется. Я не прав?

— О! Такие мелкие грешки… — прошептал дижонец.

— Такие мелкие грешки… приводят обычно на каторгу; и будь уверен: Рене Боск, будучи отставным полицейским, если только его кто-нибудь об этом попросит, без всякого труда подберет на тебя весьма пухленькое дельце. Я лично никому ничего не скажу, да и Рене Боску говорить не позволю, но ты отныне будешь делать только то, что прикажу тебе я.

— С радостью! А что нужно?

— Во-первых, на людях и вообще в чьем-либо присутствии ты будешь вести себя так, словно мы не знакомы… Не хочу, чтобы люди говорили, будто я с ворами в родстве… Понять меня и так нетрудно, но ты усвоишь это еще лучше, если узнаешь, что со вчерашнего дня я — компаньон твоего хозяина, Джеймса Мортимера.

— Ты — компаньон Мортимера! — молвил вконец пораженный Овид. — Ты!..

— Добавлю еще, — продолжал бывший мастер, — что, будучи его компаньоном, я намерен устроить так, что через два-три месяца стану его зятем… а может и раньше.

— Мои поздравления, братец!.. Ах! Ты вполне можешь похвастаться своим умением вести дела!

— То положение, которое я займу в семействе Мортимеров, даст мне неограниченные возможности либо помочь тебе, либо погубить — в зависимости от того, как ты себя поведешь. Слушайся меня беспрекословно, веди себя безупречно, и тогда я смогу предложить тебе следующее: ровно через месяц ты станешь одним из главных мастеров завода, и я удвою то жалованье, которое назначил тебе Джеймс Мортимер; но ты будешь моим человеком, станешь просто моей вещью, и желания тебя будут интересовать только мои. Ты честолюбив — действительность превзойдет все твои надежды. Ты любишь деньги — я сделаю тебя богатым. Ну как, согласен?…

— Согласен ли я! — воскликнул дижонец. — Согласен, надо думать, да с превеликой радостью. Но ты ведь тоже честолюбив, догадаться нетрудно, и при этом ты нуждаешься в моем молчании, повиновении, может, даже в соучастии. Почему? Я ничего не знаю, да и узнавать не собираюсь. Не мое это дело… Я предан тебе душой и телом… я твой раб, беззаветно — как пишут в мелодрамах — тебе преданный. Так что мне нужно делать?

— До прибытия в Нью-Йорк — ничего; только еще раз тебе повторяю: делай вид, что не знаешь меня… Когда мне нужно будет с тобой поговорить, я сам тебя найду, и не забывай: если в один прекрасный день ты вдруг захочешь уклониться от того слепого повиновения, которого я от тебя требую, пощады не жди! Я пойду к Рене Боску и поручу ему написать в дижонскую и парижскую прокуратуры.

— Я ведь поклялся, что буду послушен, почему же ты угрожаешь?

— Не угрожаю, а предупреждаю, чтобы тебе и в голову никогда не приходило взбунтоваться и пытаться отстаивать свою независимость… Ну вот, теперь мы с тобой все выяснили. Поговорим о чем-нибудь другом.

— Ах! Я только об этом и мечтаю.

— Как там вас во втором классе кормят?

— Довольно паршиво.

Жак вынул из кармана десяток луидоров.

— Питайся получше, — сказал он, сунув золотые Овиду в ладонь.

— Спасибо, братец! — воскликнул тот, сразу повеселев.

— В последний раз ты меня так называешь… разве что когда-нибудь уж совсем наедине окажемся.

И Жак Гаро — вслед за Мортимером и Ноэми — отправился в салон.

У отставного полицейского Рене Боска память оказалась превосходная. Овид Соливо и в самом деле был отъявленным прохвостом, и уже давно. Боск действительно получил в свое время ордер на задержание механика за кражу со взломом, совершенную им в меблированных комнатах, где он и жил, на улице Уэст. Овид оказался хитер: сумел запутать следы и сбить с толку полицию, воспользовавшись квартирой одного из своих товарищей по цеху, который был нисколько не лучше него. Через год этим делом уже никто не занимался.

Овид сумел перебраться в Англию, там устроился в одной мастерской, и, поскольку в совершенстве владел ремеслом, был принят на работу Джеймсом Мортимером и попал таким образом на «Лорд-Мэр». Здесь он, должно быть, почувствовал себя полностью застрахованным от всех превратностей, но подвернулся вдруг удобнейший случай нагреть себе руки, и он не смог воспротивиться воровскому инстинкту.

— Разрази меня гром, тысяча чертей! — сжав кулаки, произнес разбойник, как только Поль Арман скрылся из виду. — Вот уж не везет! Да еще как! Семьдесят тысяч франков из-под самого носа ушли, и все благодаря братцу!.. И угораздило же меня напороться на этого типа! Нет чтобы ему своими делами заниматься, а в чужие не лезть!..

Потом Овид, похоже, размышлял пару секунд.

— А в конце концов, — вдруг молвил он, поднимая голову, — может, и к лучшему, что все так получилось. Да, я теперь полностью во власти своего двоюродного братца Армана, но это, пожалуй, принесет мне куда больше денег, чем было в сумке старого шпика. Конечно, мой братец Поль на редкость везуч, но я убежден, что в его прошлом кроется некая весьма интересная тайна.

Не может быть, чтобы совесть у него была чиста. Чтобыпреуспеть в этой жизни так быстро, нужно быть просто продувной бестией. Да, он поймал меня на крючок; но в один прекрасный день и я смогу проделать с ним то же самое. А! Ладно! Поживем — увидим… Черт меня возьми, если я не изыщу случая накапать ему ликерчика канадского Кучиллино… и тогда — хочет он того или нет — ему придется все выложить начистоту!

Остаток пути до Нью-Йорка лже-Арман все свое время проводил с Джеймсом Мортимером и его дочерью; с инженером он беседовал о машинах, и беседы эти становились все более увлекательными; ухаживания за Ноэми оказались далеко не безуспешными: светловолосая американка постепенно проникалась к французскому механику все более горячими чувствами. Это отнюдь не укрылось от глаз Джеймса Мортимера, но он помалкивал: мысль о том, что компаньон в самом ближайшем будущем может стать его зятем, нисколько не удручала.

На двенадцатый день после отплытия корабль прибыл в пункт назначения. Днем позже Гаро принял на себя руководство цехами, в одном из которых работал слесарем Овид Соливо. Через три недели Поль Арман назначил «братца» старшим мастером с окладом сто восемьдесят долларов (900 франков) в месяц.

Два месяца спустя Жак Гаро, ставший уже совершенно незаменимым компаньоном Мортимера, попросил у него руки Ноэми, и тот с нескрываемой радостью дал согласие на брак. Запрошенные по телеграфу свидетельство о рождении Поля Армана и свидетельство о смерти его родителей прибыли из Бургундии без промедления, и механик, таким образом, под чужим именем женился на Ноэми.

«Неплохо у братца идут дела! — думал Овид. — Сильный он парень! Не мешало бы мне все-таки поинтересоваться, что там у него за душой. А! Тому, кто умеет ждать, само все в руки идет!..»

Ноэми была совершенно счастлива. Компания Джеймса Мортимера и Поля Армана стремительно развивалась, и никто не в силах был соперничать с этим процветающим предприятием. Жак Гаро, приняв новое обличье, чувствовал себя совсем другим человеком. Прошлое постепенно стиралось в его памяти. Совершенное преступление отходило на задний план. Тем не менее он вынужден был однажды вспомнить о нем, прочитав во французской газете, что некая Жанна Фортье была признана виновной в поджоге альфорвилльского завода и убийстве его владельца, господина Лабру, и приговорена судом присяжных к пожизненному заключению. Получив окончательную гарантию полной безнаказанности, этот низкий человек и в мыслях не имел хоть чуть-чуть проникнуться жалостью к своей несчастной жертве. Он уже и думать забыл о том, что когда-то любил ее и хотел разделить с ней добытое в огне и крови состояние.

Кюре деревни Шеври, его сестра — вдова Кларисса Дарье — и молодой художник Этьен Кастель присутствовали на судебном заседании. Им довелось услышать столько неопровержимых свидетельств против Жанны, узнать о стольких бесспорных на первый взгляд доказательствах ее вины, что их уверенность в ее непричастности к преступлениям постепенно развеялась.

— Как же провела нас эта женщина! — прошептала госпожа Дарье, выходя из зала суда.

— Мы постараемся забыть об этом… — сказал милейший священник. — И постараемся сделать так, чтобы ребенок, которого все мы полюбили, никогда не узнал, как страшно замарала мать его имя.

Брат с сестрой договорились, что госпожа Дарье незамедлительно начнет хлопотать об усыновлении маленького Жоржа. Действовала вдова очень активно, и желаемый результат был вскоре достигнут. Суд округа Сена и Уаза принял решение об усыновлении ею ребенка Жанны Фортье. И с этого дня Жорж получил фамилию Дарье.

Брат с сестрой решили дать ему хорошее образование. Аббат Ложье стал первым учителем Жоржа, и в результате ему оставалось лишь хвастаться рвением своего ученика, его живым умом и поистине удивительной для его возраста сообразительностью. Приемные родители были просто без ума от ребенка. Жанну совсем забыли — или, скорее, старались забыть; но, помимо Жоржа, о ее пребывании в Шеври напоминала одна вещь: жалкая картонная лошадка, которой Жорж в свое время так дорожил, — госпожа Дарье хранила ее как ценную реликвию. В сердце Жоржа ее давно вытеснили другие игрушки — совсем новые, большие и красивые.

Жанна, услышав приговор, впала в бредовое состояние. Ее пришлось немедленно перевести в тюремную больницу. Там определили, что у нее началось воспаление мозга. Жизни женщины угрожала серьезная опасность, но Жанна была особой крепкой и сумела победить болезнь. Выздоровление было очень долгим — и неполным.

Постепенно приходя в чувство, она начала говорить, и тут обнаружилось, что она полностью потеряла память и почти утратила умственные способности. Мозг ее, окутанный полным мраком, как бы угас, лишившись воспоминаний. Не существовало для Жанны больше ни прошлого, ни настоящего.

Вдову Пьера Фортье отправили в отделение тихих помешанных больницы Сальпетриер. Она была нежна и печальна.

— Может быть, эта женщина выздоровеет, — сказал главный врач, осмотрев ее по прибытии, — но когда? На этот вопрос наука не в силах ответить.

Ни в чем не повинную Жанну постигло, таким образом, двойное несчастье!

Глава 13

Пока все это происходило в Париже, Жак Гаро преуспевал в Нью-Йорке, в атмосфере всеобщего уважения вкушая все возможные радости; у него была отменная квартира, очаровательная жена; он вносил немалый вклад в процветание предприятий Джеймса Мортимера и Поля Армана, день ото дня увеличивая его капитал. Со дня его женитьбы на дочери американского инженера прошел год, а привязанность Ноэми с каждым днем росла. И этот презренный человек, женившись на ней лишь для того, чтобы удовлетворить тщеславие, мало-помалу воспылал горячей любовью к своей жене; этот поджигатель, вор, убийца как совершенно нормальный человек с упоением наслаждался любовью.

Под руководством француза дела предприятия живо пошли в гору. Джеймс Мортимер больше не занимался созданием новых машин. Почти постоянно находясь в деловых поездках, он полностью доверил зятю управление производством. Однажды у отца Ноэми случился острый приступ ревматизма как раз в тот момент, когда ему нужно было в очередной раз отправиться в поездку, причем довольно далеко, и он вынужден был попросить зятя его заменить. Хотя Полю вовсе не хотелось расставаться ни с женой, ни с заводом, ему пришлось все-таки поехать, взяв с собой Овида Соливо.

Благодаря протекции «братца» Овид тоже сделал головокружительную карьеру: сначала — старший мастер, потом — инспектор, затем — правая рука Поля Армана. Дружеское отношение, доверие со стороны «братца» казались Овиду вполне естественными, но тем не менее он по-прежнему жаждал узнать, что же таится в прошлом Поля Армана. Короче говоря, он горел желанием испытать на компаньоне Мортимера ликерчик Кучиллино.

«Мы вместе отправимся в поездку, — размышлял он после того, как узнал от Жака, что утром следующего дня им придется уехать по делам, — само собой, в дороге мне наконец представится та самая возможность, которой я ждал почти целый год. И я ею воспользуюсь…»

И он осторожно упаковал в саквояж пузырек с бесценной жидкостью, купленный в Нью-Йорке за пятнадцать долларов у канадца, адрес которого он подслушал на борту «Лорд-Мэра».

Всякий раз, когда Поль Арман оставался наедине с Овидом, он полностью освобождался от той сдержанности, что была ему свойственна в отношениях со всеми остальными.

Мужчины сидели вдвоем в купе первого класса. Минут через пять после отхода поезда Жак Гаро заговорил самым непринужденным тоном.

— Ну что, братец, — сказал он, хлопнув Овида по плечу, — разве плохо вот так остаться вдвоем и поговорить начистоту, как и положено добрым друзьям и хорошим родственникам?

— Честно говоря, Поль, — ответил дижонец, — за весь этот год я впервые по-настоящему рад.

— Тебе что, не нравится в Нью-Йорке?

— Как же мне может там не нравиться? Это было бы просто свинством, ведь благодаря тебе жизнь моя усыпана долларами! Наоборот, мне все очень нравится; в данном случае я имею в виду другую радость — от чисто родственных отношений. Когда ты на людях выпендриваешься передо мной и делаешь этакое дежурное лицо — скорее даже не лицо, а маску, — всячески подчеркивая, что отношения у нас с тобой самые формальные, мне бывает немного больно.

— Это необходимо. Ты должен понять… — ответил Жак Гаро.

— Да… да… я понимаю… Понял еще тогда, на пароходе, когда учинил ту глупую выходку. Но теперь, когда ты — полный хозяин на заводе… Теперь, когда тебе нечего больше бояться, ведь капиталы Мортимеров никуда уже от тебя не денутся, ты, по-моему, мог бы найти повод представить меня в качестве своего родственника и общаться со мной на дружеской ноге, позволив занять относительно равное положение.

— И что мы с этого будем иметь?

— Ты же приблизишь меня к себе! Мне так хорошо, когда ты рядом! Ты вполне мог бы как-нибудь это устроить.

— Тебе не на что жаловаться. Если на людях я и не признаю тебя родственником, то на деле веду себя, как мне кажется, вполне по-родственному.

— Да… конечно… и я полностью отдаю тебе должное. Мне не в чем тебя упрекнуть, разве что в некоторой скрытности.

— Скажи-ка толком, что ты имеешь в виду!

Овид не забыл, что на борту «Лорд-Мэра» ему бросились в глаза некоторые странности, происходившие с волосами «братца». И, воспользовавшись тем, что они сидят так близко друг к другу, уже в течение нескольких минут внимательно рассматривал его голову. Несмотря на то, что Жак Гаро очень часто подкрашивал волосы, избежать появления рыжины у корней ему никак не удавалось. И Овид снова это заметил.

— Ну же, говори!.. — не выдержал Жак. — Ничто так не действует мне на нервы, как всякие недомолвки.

— Мне кажется, — сказал Соливо, — что мы, будучи родственниками, братьями, вполне могли бы доверить кое-что друг другу, и странно, по-моему, что ты так и не поведал мне, каким образом тебе удалось разбогатеть за те шесть лет, что мы с тобой не виделись.

— Я же сказал тебе… отправной точкой моего весьма тогда скромного состояния стало изобретение.

— Конечно, я знаю… и верю… Но ты так и не сказал, что это за изобретение.

— Опять ты за свое! Не понимаю я твоей настырности! Я продал его, чтобы получить хоть какие-то деньги. И оно мне больше не принадлежит. Названо именем другого. И было бы некрасиво с моей стороны рассказывать о нем и упоминать о своем авторстве.

Доводы «братца» были вполне правдоподобны. Овид открыл рот, чтобы спросить: «А почему ты красишь волосы? Что-то не припомню, чтобы они у тебя были цвета красного дерева». Но слова застряли у него в горле. Он вдруг понял, что они сразу же посеют недоверие в душе Поля.

— Ну, — сказал он, — тогда все ясно. Тут дело щекотливое, и я понимаю, что ты вынужден помалкивать.

— Может, моя, как ты говоришь, скрытность еще в чем-то выражается?

— Да нет, братец, ничего другого я не имел в виду.

— Ну и отлично…

И Жак Гаро сменил тему разговора.

— Как ты проводишь свободное время? — спросил он. — Есть у тебя в Нью-Йорке друзья или хотя бы знакомые? Нашел ты за год какой-нибудь способ поразвлечься?

Овид помотал головой.

— В Нью-Йорке, как и везде, найти настоящих, надежных друзей — штука непростая. Я и искать не пытался. Что же до обычных знакомств, то их легче всего приобрести за игорным столом, а в Нью-Йорке повсюду играют.

— Ты разве игрок? — спросил Жак.

— Признаться, да… Водится за мной такой грешок.

— Будь осторожен, не то разоришься!

— Или в один прекрасный вечер положу в карман очень кругленькую сумму! Когда-нибудь и у меня все козыри будут на руках!..

— То бишь сейчас ты все время проигрываешь?

— Да.

— Будь осторожен… Козыри, о которых ты говоришь, может быть, никогда не пойдут тебе в руки, и наступит такой момент, когда у тебя уже не хватит хладнокровия остановиться вовремя.

Потом они заговорили на другую тему; прошло еще несколько часов, и поезд остановился. Французы прибыли в пункт назначения. Они сошли с поезда и приказали отнести чемоданы в ближайшую гостиницу.

В этом городе Полю Арману предстояло провести по меньшей мере два дня. Ему нужно было осмотреть завод одного видного промышленника, желавшего переоборудовать его, как можно больше используя при этом старую технику. Весь день ушел на осмотр станков, которые предстояло усовершенствовать. Овид Соливо под диктовку «братца» делал записи. Возвращаясь в гостиницу, они говорили о том, что еще предстоит сделать.

— Эту работу нужно закончить быстро. Мне не хотелось бы здесь долго задерживаться. Если потребуется, можем и ночью покорпеть.

— Как скажешь… Меня хлебом не корми, дай только покорпеть. Но есть-то нам все-таки нужно.

— Я как раз хотел приказать подать ужин в номер. Уминая двойные порции, мы сможем здесь спокойно поговорить о деле.

Овид как-то странно улыбнулся.

— Именно это я и собирался тебе предложить… — сказал он.

Жак Гаро позвонил и заказал еду. Ужин им накрыли на специально принесенном для этого столе. Овид под каким-то предлогом вышел и направился в свою комнату. Там он открыл чемодан, достал пузырек, опустил его в карман и вернулся к Полю. Потом принялся за работу, и оба они трудились до тех пор, пока метрдотель не явился сообщить, что ужин подан.

Они уселись за стол друг против друга. Жак Гаро с большим аппетитом поглощал пищу, но вид у него был отсутствующий. Он про себя отыскивал решение одной сложной инженерной задачи. Ужин прошел почти в полном молчании.

— Принесите кофе — побольше и покрепче, — приказал Гаро метрдотелю. — Ночью нам придется поработать…

«Кофе… это очень кстати…» — подумал Овид.

Поль Арман продолжал ломать голову над своей задачей, когда метрдотель поставил на стол серебряный кофейник и бутылку французской водки.

— Вот и кофе, братец… — произнес Овид, когда метрдотель вышел из комнаты.

— Прекрасно! — не отрываясь от своих вычислений, сказал Жак. — Будь любезен, налей мне чашку, положи немного сахара и принеси.

— Сию минуту.

Лицо Соливо осветилось живейшей радостью. Поль Арман с головой ушел в свои вычисления и сидел к нему спиной. Ни на секунду не теряя его из виду, Овид налил в чашку кофе, потом достал из кармана пузырек с канадской настойкой, вытащил пробку, плеснул в чашку примерно столовую ложку этого зелья, помешал, чтобы сахар растворился, поставил чашку с блюдцем на рабочий стол и сказал:

— Вот твой кофе, и пей его сразу же, иначе остынет.

— Спасибо.

Жак, не отрываясь от работы, на ощупь нашел чашку, поднес ко рту и отпил глоток.

— Ты что, водки туда добавил? — спросил он.

— Пару капель… Подлить еще?

— Нет, в самый раз. Алкоголь — враг работы.

Жак допил кофе, поставил чашку на блюдце. Соливо неспешно, с видом знатока, потягивал приятную смесь кофе с водкой, потом взял очередную сигарету и, закурив, стал украдкой наблюдать за лже-Арманом.

Вдруг тот дважды подряд провел рукой по лбу — совсем несвойственный ему жест. И тут же у него начали слипаться веки.

«Началось, что ли?» — гадал Соливо.

Овид не ошибся. Таинственная настойка и вправду начала действовать. Внезапно Жак вскочил.

— Что с тобой, братец? — спросил Соливо. — Тебе плохо?

— Пить хочу…

И залпом выпил стоявшую возле него вторую чашку кофе. Затем неровными быстрыми шагами заметался по комнате. По телу у него пробегала дрожь. Руки тряслись, лицо побагровело. Глаза засверкали.

— Определенно, братец, — продолжал разыгрывать из себя обеспокоенного родственника Овид, — по-моему, ты не в себе.

Жак замер на месте, внезапно расхохотался и сказал:

— Я — не в себе?… Полноте! С чего бы мне быть не в себе?

— Ты слишком много работал… Наверное, тебе нужно отдохнуть.

— Мне — отдохнуть? Да ни за что! Я не знаю усталости!.. Я хочу пить… Пить!.. Принеси мне что-нибудь получше. Да не смотри на цену! Я богат!

И, налив полчашки водки, он буквально опрокинул себе прямо в глотку эту страшную дозу спиртного.

«Ну, теперь я все узнаю!» — подумал Овид, а вслух сказал:

— Да, ты богат… благодаря своему изобретению.

— Которое я продал Джеймсу Мортимеру… своему тестю…

— Да нет, я не про то, — продолжал Овид. — Я про ту штуку, что ты изобрел за шесть лет, пока мы не виделись.

Бывший мастер вновь — как-то странно и отрывисто — расхохотался.

— А-а-а! — вскричал он. — А мы разве с тобой когда-нибудь раньше виделись? Разве я был знаком с тобой раньше, Овид Соливо?

И он, сверкая глазами, с угрожающим видом двинулся на «братца». Несколько обеспокоенный, Овид вскочил, готовясь удрать. Жак продолжал:

— Разве я из Дижона? Разве зовут меня Поль Арман?… Полноте! Умер Поль Арман! В женевской больнице умер… Мы с ним работали в одном цехе… Он отдал мне свое удостоверение, чтобы я переслал его родственникам… а поскольку мне нужно было спасать свою шкуру… я присвоил его имя… Ты что, идиот, не понял до сих пор? Думал, дурак, что я твой брат?

Лицо Жака все время подергивалось и постепенно принимало ужасающее выражение. Щеки его внезапно ввалились, из багровых став мертвенно-бледными; на губах выступила пена.

— Что, разве я плохо сделал? — заговорил он опять, надвигаясь на отступавшего Овида. — Разве не так поступил бы на моем месте любой мало-мальски ловкий человек?… Понимаешь?… Я сжег альфорвилльский завод, где работал старшим мастером; я убил инженера Лабру, своего хозяина; я украл его чертежи и забрал из кассы сто девяносто тысяч франков… целое состояние… Это было здорово! Я оказался так ловок, что предусмотрел все; после кражи вернулся на место преступления. Всем намозолил глаза, изображая страшное рвение. Бросился в огонь спасать сейф, который только что ограбил; потом — в тот самый миг, когда флигель рухнул, — выскочил в окно, выходящее в поле… Все решили, что я сгорел, пал жертвой собственной преданности делу, а вместо меня осудили Жанну Фортье, которой я хотел отомстить… И с этой минуты Жак Гаро перестал существовать. Я удрал в Англию под именем Поля Армана, теперь это мое имя, а оттуда уплыл в Нью-Йорк… На «Лорд-Мэре» я встретил одного идиота, некоего Овида Соливо, и заверил его в том, что я — его двоюродный брат. Свои рыжие волосы я перекрасил в черный цвет, поэтому у него и тени сомнения не возникло. От него я очень кстати получил кое-какую информацию относительно Джеймса Мортимера и, его дочери Ноэми. Я ведь такой ловкий! Женился на дочери и стал компаньоном отца… Это вам не хухры-мухры! А теперь я не только миллионер, но еще и порядочный человек. Да, честное слово — порядочный человек… очень порядочный! А ты — ты никогда со мной не виделся! Не знаешь ты меня! Только Жанна Фортье была свидетелем моего преступления. Только она знала, кто такой Жак Гаро. Жак Гаро сгорел на альфорвилльском заводе. Я теперь — Поль Арман, компаньон Мортимера!

В этот момент несчастный схватился за грудь. У него вдруг пронзительно заболело сердце. Нечто невнятное, похожее на жалобный стон, сорвалось с его губ. Охваченный нервными судорогами, он завертелся на месте, отчаянно размахивая руками, и, потеряв сознание, рухнул. Овид бросился к нему.

— Умер! Неужели он умер? — в ужасе пробормотал он. — А я-то рассчитывал и дальше богатеть за его счет! Это было бы совсем невесело.

Он поспешно ощупал левую сторону груди Жака Гаро и тотчас успокоился. Сердце билось, и очень сильно.

— Нет… нет… он не умер, — с торжествующей улыбкой сказал дижонец. — Это все канадский ликерчик виноват. Когда он придет в сознание, то ничего не будет помнить. А! Какой бы ты ни был ловкач, я тоже далеко не дурак, и очень даже подозревал, что ты совсем не Поль Арман! Ты богат, братец, и меня это устраивает! Ты со мной поделишься. Ты поймал меня на крючок… а теперь и сам попался… Все, что ты сейчас рассказал, накрепко засело у меня в памяти, ни словечка не забуду. Впрочем, еще и запишу. Хорошенький же у тебя послужной список! Убийца, вор и поджигатель! И ты еще имел наглость читать мне мораль! Надо же, это уж слишком! Ты мне, братец, еще заплатишь за все свои морали, дорого заплатишь!

И с неожиданной для него силой подняв тело Жака, он уложил его в постель, укрыл, сунул пару подушек под голову, а потом удалился в свою комнату, тоже лег и тотчас же уснул. На рассвете он проснулся, быстро оделся и отправился в номер «братца». Тот, похоже, даже не пошевелился за ночь, лишь шумное дыхание свидетельствовало о том, что он весьма далек от смерти. Овид подошел к кровати, взял спящего за запястье, нащупал пульс — сердце билось ровно.

«Подождем, пока сам проснется», — подумал он.

И, усевшись за заваленный бумагами стол, закончил начатую накануне работу. Прошло около часа. Внезапно Овид обернулся. Ему почудилось, что Жак зашевелился. Так оно и было: лже-Арман понемногу подавал признаки жизни. Овид поднялся со стула, подошел к нему и стал дожидаться полного пробуждения. Ждать пришлось недолго. Жак открыл глаза, затем резко поднялся и, сидя на кровати, оглядел комнату.

— Где я?

— В Кингстоне, в гостинице «Тринадцать звезд».

— Почему я лежу в кровати одетым?

— А, братец, значит, ты ничего не помнишь?

Жак спустил ноги на пол, но так и остался сидеть; потом заговорил:

— Помню только, что сидел здесь и работал… и ты тут был…

— Совершенно верно, — ухмыляясь, сказал Овид, — потом ты вдруг встал и, выкатив глаза, как сумасшедший, размахивая руками, затрещал, как сорока, с пеной у рта и яростью в глазах осыпая меня ругательствами. Я уж думал, ты с ума сходишь.

Жак вскочил на ноги.

— Что все это значит? — передернувшись, пробормотал он.

— Что ты того и гляди схлопочешь себе кровоизлияние в мозг… Слишком много работаешь, братец. Переутомляешь себе голову. Все это добром не кончится. Кровоизлияние в мозг — опасная штука.

Жак задумчиво и мрачно прошелся по комнате.

— Почему ты не вызвал врача?…

— Почему? Из простейшей осторожности. Ты говорил… кричал… И вовсе ни к чему было, чтобы кто-то посторонний слушал все это, развесив уши.

Жак побледнел.

«Что я такого мог сказать?… — с ужасом подумал он. — И с чего вдруг этот бред… это сумасшествие?…»

Не в состоянии ответить на вопросы, он сделал над собой усилие, стараясь отогнать мучившие его мысли.

— Как продвигается работа? — спросил он.

— Я составил смету. Тебе остается лишь проверить цифры. К полудню мы можем пойти на завод.

Дела вскоре были закончены, и следующим вечером Жак Гаро й Овид Соливо отбыли на поезде в Нью-Йорк. В тот же вечер, оказавшись наконец дома, Овид уселся за письменный стол, взял лист бумаги, ручку и написал следующее:

«Нью-Йорк, 23 июня 1862 года

Швейцария, Женева, городская больница, господину директору Сударь,

надеюсь, вы будете так любезны, что сочтете возможным оказать мне услугу в одном очень важном для меня деле. Мне стало известно, что в 1856 году некий уроженец Дижона по имени Поль Арман, рабочий-механик, скончался в вашей больнице; он приходится мне родственником, и, поскольку я не получал никаких официальных уведомлений, у меня по этому поводу остались определенные сомнения.

Я был бы очень признателен вам, если бы вы соблаговолили внести ясность в этот вопрос и, в том случае, если Поль Арман действительно умер, выслали мне официально оформленное свидетельство о его смерти. К сему прилагаю стофранковую купюру в возмещение расходов по розыску документов и оформлению свидетельства. Если же упомянутые расходы составят меньшую сумму, прошу вас любезно принять оставшиеся деньги и использовать их на нужды вашего заведения.

С глубочайшим почтением,

Овид Соливо
Нью-Йорк, Вторая авеню, 55».
Через месяц — почти день в день — он получил свидетельство о смерти Поля Армана, скончавшегося в женевской больнице 15 апреля 1856 года от скоротечной чахотки.

— Ну, — насмешливо произнес Овид, — теперь ты у меня на крючке, дружище Жак Гаро! Придется и тебе беспрекословно подчиняться!

Глава 14

После этих событий прошло восемь лет. Шел страшный 1870 год. 5 ноября в одиннадцать утра из ворот дома священника в Шеври к деревенской церквушке двинулась траурная процессия. Во главе ее шел аббат Ложье с покрасневшими от слез глазами.

За гробом, предваряя толпу, шли двое: мужчина лет тридцати пяти и юноша лет четырнадцати в форме воспитанника коллежа. Первый был художник Этьен Кастель. Второй — приемный сын госпожи Дарье, Жорж Фортье, теперь его звали Жорж Дарье. Хоронили приемную мать сына осужденной на пожизненное заключение женщины. Почтенная сестра кюре Ложье скончалась на шестьдесят девятом году жизни после непродолжительной болезни.

Будучи воспитанником коллежа Генриха IV, с началом осады Парижа Жорж был вызван в Шеври; добрейшая женщина, которую он считал своей матерью, умерла у него на глазах, и преждевременная кончина одного из двух больше всего любимых им в этом мире существ больно ранила его сердце.

Минула страшная война, минула в тысячу раз более страшная Коммуна, и все снова успокоилось; Этьен, во время войны исполнявший свой гражданский долг в национальной гвардии, отвез Жоржа в коллеж, а сам вернулся в свою мастерскую на улице Ренн — прусские снаряды пощадили ее. Через месяц художник получил письмо из Шеври, написанное старой экономкой священника. Письмо содержало просьбу приехать, не теряя ни минуты. Он поспешно отправился в путь.

По прибытии в деревню он понял, что дурные предчувствия не обманули его. Аббат Ложье пребывал в безнадежном состоянии, однако полностью сохранял сознание. Он протянул художнику руку, и тот бросился к нему.

— Все, дорогой Этьен, — сказал старик, — пришел и мой черед.

Этьен хотел было что-то сказать.

— Речь сейчас не обо мне, друг мой, а о Жорже… — перебил его кюре. — Если я вызвал вас с такой поспешностью, если пожелал увидеть, прежде чем умру, то только потому, что имею к вам серьезный разговор… Сядьте и выслушайте меня.

Этьен взял стул и сел в изголовье кровати.

— Вам известно, что моя сестра, умирая, оставила небольшое состояние своему приемному сыну, Жоржу.

— Да, — тихо сказал художник, кивнув.

— В завещании опекуном ребенка она назначила меня… Это вам также известно?

— Да… — подтвердил художник.

— Я тоже составил завещание, и в нем опекуном Жоржа, которому я оставляю то немногое, что у меня есть, я назначил вас. Мы нежно любили сына Жанны Фортье. И прошу вас любить его так же. Можете ли вы, друг мой, обещать это и согласны ли вы взять на себя ответственность, которую я возлагаю на вас в силу нашей дружбы?

— Да, — просто ответил Этьен. — И клянусь, что буду любить Жоржа и заботиться о нем так, как если бы он был моим младшим братом.

— Спасибо, друг мой… я знал, что у вас доброе сердце, и был уверен, что вы не откажетесь исполнить мою последнюю волю. Своим душеприказчиком я назначаю вас. Сейчас я отдам вам завещание и письмо, адресованное Жоржу; письмо вы сохраните и вручите ему лишь в тот день, когда ему исполнится двадцать пять лет. Нужно, чтобы к двадцати пяти годам он знал о себе всю правду. Если улики против его матери только выглядели убедительными, если земное правосудие приговорило невиновную, то долг сына — добиться ее освобождения, если, конечно, она еще жива, полного ее оправдания в глазах людей. Но я хочу, чтобы он узнал эту роковую тайну не раньше чем к двадцати пяти годам. Вы обещаете мне не раскрывать ее прежде?

— Обещаю!.. И клянусь!..

Умирающий указал на свой секретер.

— Прошу вас, друг мой, откройте нижний ящик справа. Поищите, там должны лежать два запечатанных пакета.

Этьен открыл ящик и достал два больших конверта с тщательно поставленными сургучными печатями.

— Да, это они… В одном конверте — мое завещание, в другом — письмо, которое нужно передать Жоржу в день, когда ему исполнится двадцать пять лет. Возьмите оба, дорогой Этьен, и будьте несчастному ребенку верным другом и мудрым наставником. Я спрашивал, каковы его планы на будущее. Похоже, в нем зарождается стремление стать адвокатом. Если оно окрепнет, поддержите его. И употребите во благо те небольшие денежные средства, что мы с сестрой оставляем ему. Я доверяю вам приемного сына моей сестры, дорогой Этьен, и уверен, что вы его вырастите таким же, каким бы вырастил я сам: достойным человеком.

Этьен, сжимая руки священника, еще раз заверил его:

— Клянусь, что буду заботиться о нем и любить, как родной отец…

Две крупные слезы скатились по щекам умирающего.

— Все, что есть в этом доме, вы прикажете продать, за исключением библиотеки — ее вы сохраните для Жоржа. Прошу вас также сберечь картонную лошадку — ребенок прижимал ее к груди, когда его мать рухнула от изнеможения у ворот моего дома. Эта дешевенькая игрушка — нечто вроде реликвии. Жорж, к счастью, забыл эти горькие события. Он полагает, что лошадку ему подарила моя сестра, и очень ею дорожит. Когда он станет мужчиной и у него будет свой дом, вы вернете ее ему.

— Все ваши желания будут исполнены. У вас будут еще какие-нибудь указания, советы?

— Нет… Теперь я умру спокойно, зная, что будущее Жоржа в надежных руках, но мне хотелось бы повидать его, прежде чем я отправлюсь в последний путь. Вы съездите за ним?

— Сегодня же вечером он будет здесь.

В течение одиннадцати лет Этьен Кастель напряженно работал. Он стал серьезным, настоящим художником, и картины его продавались по очень высокой цене. Сцена, разыгравшаяся в момент ареста Жанны Фортье, когда несчастную женщину разлучали с ребенком, стала тем сюжетом, о котором он мечтал; художник тогда поспешно набросал ее на холсте. Вернувшись в свою парижскую мастерскую, он с горячностью принялся за работу — по сделанному наброску стал писать картину, и по своей выразительности она не обманула его ожиданий. Лица Жанны Фортье и сына поражали сходством. Этьен не упустил ни одной детали. Рядом с ребенком стояла картонная лошадка.

На выставке картина имела большой успех, но имя Этьена Кастеля котировалось тогда еще не очень высоко, и покупателей на нее не нашлось. После выставки она снова оказалась в мастерской, на стене, в темном углу, и Этьен, занятый другими работами, совсем о ней забыл. На следующий год ему вручили медаль, а еще через год — премию Салона. С этого момента он получил признание, и фортуна, ранее несколько холодно относившаяся к нему, наконец улыбнулась.

Вернувшись в Париж, Этьен Кастель тут же нанял извозчика и приказал ехать к коллежу Генриха IV. Директор немедленно принял его. Этьен объяснил причину своего визита.

Через три часа они с Жоржем прибыли в Шеври, где над домом кюре вновь витала тень скорби. Юноша поспешно поднялся в комнату старого священника и, рыдая, обнял его. Аббат Ложье не смог сдержать душивших его слез нежности. Наконец он овладел собой и срывающимся голосом произнес:

— Жорж, деточка, я тоже, как и моя несчастная сестра, которая была тебе матерью, скоро покину этот мир. Уходя, я жалею лишь об одном: что не смог быть рядом с тобой вплоть до того дня, когда ты станешь настоящим мужчиной и выберешь себе жизненный путь. Пока не наступит этот день, наш друг Этьен Кастель заменит тебе тех, кого ты потерял. Обещай же мне, детка, слушаться его так же, как ты слушался свою любимую матушку, дорогую мою Клариссу… как слушался меня… Обещаешь?

Жорж в ответ лишь кивнул. Он рыдал, не в состоянии вымолвить ни слова. Потом бросился в объятия Этьена — тот тихо плакал. Слова, сказанные аббатом, оказались последними. Силы его иссякли. Он откинулся назад, лицо его стало очень бледным, седые волосы разметались по подушке. Жорж бросился к нему, принялся целовать руки. Несколько минут спустя аббат Ложье, замечательный человек, сеявший на земле лишь добро, скончался.


Почти в то же самое время, когда в Шеври происходили вышеописанные события, в Нью-Йорке умерла Ноэми Мортимер, оставив мужу восьмилетнюю дочь, создание хрупкое и болезненное. Хотя Жак Гаро и был последним негодяем, жену свою он просто обожал. Его охватило безмерное горе. Лишь одно могло хоть немного утешить его: вид ребенка, напоминавшего мать, его ласки. Сраженный несчастьем Джеймс Мортимер ненадолго пережил дочь, которую любил больше всех на свете. Он постепенно угасал, снедаемый тоской, и умер, оставив зятя во главе одного из лучших промышленных предприятий Соединенных Штатов.

Овид Соливо, выведавший секрет Жака, по-прежнему был рядом с «братцем». И все девять лет он помалкивал, ибо отношение к нему Жака не давало повода приставить нож к горлу. Кошелек зятя Джеймса Мортимера всегда был к его услугам. Все больше втягиваясь в карточную игру, он, как правило, проигрывал огромные суммы, а псевдо-Арман, и глазом не моргнув, оплачивал их. Не было у Овида ни малейшего повода превратить известный ему секрет в грозное оружие. Для того чтобы сделать это, требовалось нечто необычное.

У владельца альфорвильского завода, господина Жюля Лабру, злодейски убитого Жаком Гаро, был сын. Вдова госпожа Бертэн, на попечении которой остался ребенок, благодаря страховым компаниям успешно произвела все, связанные с делами предприятия, выплаты. Честь имени была спасена, но Люсьену в наследство остался лишь весьма обширный участок земли, на котором в руинах лежал сожженный завод.

У этой замечательной женщины своих детей никогда не было. Люсьена она любила так, как если бы он был ее сыном, и, заботясь о его будущем, решила дать ему возможность получить хорошее образование. Покойный инженер Лабру не раз при ней выражал желание увидеть Люсьена тоже инженером. И это желание ей захотелось исполнить. Следовательно, ребенку предстояло приобрести специальные знания, и, как только мальчику исполнилось десять лет, госпожа Бертэн, не без сожаления расставшись со своими крошечными владениями в Сен-Жерве, переехала в Париж и поселилась неподалеку от коллежа Генриха IV, куда она определила его учиться.

И, таким образом, по воле случая сын жертвы и сын несчастной женщины, осужденной за преступление, которого она не совершала, оказались рядом; более того — им вскоре предстояло стать неразлучными друзьями. Хотя Жорж был на два года младше Люсьена, в силу своего раннего развития он оказался в одном классе с племянником госпожи Бертэн, и они вместе сидели на уроках. В тот день, когда Люсьен из коллежа перешел в Школу искусств и ремесел, им пришлось разлучиться, но ведь узы настоящей дружбы неподвластны разлуке.


Госпожа Бертэн располагала очень скромными средствами, однако их все же хватало на жизнь и ей, и племяннику. Бедная женщина жалела лишь об одном: ее маленькое состояние являло собой пожизненную ренту и, следовательно, неизбежно исчезало с ее смертью. Когда эта замечательная женщина умерла, ее племяннику едва исполнилось двадцать, но перед смертью она рассказала ему о трагической гибели своего брата, последовавшем в результате ее разорении и передала документы на право владения альфорвилльским участком.

Госпожа Бертэн назвала Люсьену имя женщины, приговоренной за поджог завода и убийство господина Лабру, и долго в деталях рассказывала об этом таинственном деле. Она не скрыла от него, что, несмотря на вынесенный судом приговор, сомневается в виновности Жанны Фортье. Рассказала о Жаке Гаро, старшем мастере, якобы павшем жертвой собственной преданности и погибшем в огне. Она почему-то инстинктивно не верила в его преданность, а его смерть, по ее мнению, ничем не была доказана. Она полагала, что Жак Гаро был — или, по меньшей мере, мог быть — подлинным преступником, а Жанну Фортье считала невинной мученицей.

Люсьен с глубочайшим вниманием и интересом, к которому примешивалась горечь, выслушал ее откровения. Слова тетки накрепко врезались ему в память; и он решил, что перед ним стоит задача: пролить свет на тот мрак, что окутывает смерть его отца. Оставшись один на свете, юноша с удвоенной энергией принялся за работу.


Во время осады Парижа в окруженном высокими стенами дворе больницы Сальпетриер взорвались три бомбы. От одной из них загорелось здание, в котором, в числе других помешанных, находилась Жанна Фортье. Огонь лизал стены, от него уже трещала крыша. Жанна, ухватившись за прутья решетки своей камеры, блуждающим взглядом смотрела на пляшущее повсюду пламя. А мозг ее напряженно работал. Пожар в больнице Сальпетриер стал для нее продолжением альфорвилльского пожара. Память вернулась, воскрешая прошлое; мрак, покрывавший ее рассудок, рассеялся; мозг заработал. Ее, как и прочих больных женщин, успели спасти и перевели в другой корпус, подальше от горящего здания. Там, обхватив руками голову, она долго думала. Через час события десятилетней давности полностью восстановились в ее памяти.

На следующий день врач, как обычно, пришел ее навестить. Когда он вошел, она стояла посреди комнаты; глаза ее блестели, лицо приобрело осмысленное выражение. Не дожидаясь, пока он подойдет к ней, она сама шагнула к нему. Как только она двинулась с места, врач окинул ее быстрым взглядом. И понял, что с ней происходит нечто странное и неожиданное. Он открыл было рот, намереваясь задать вопрос, но Жанна опередила его.

— Вы — врач, не так ли? — спросила она.

— Да… — удивленно ответил тот.

— Значит, я в больнице?…

Говорила она твердо и ясно, речь ее звучала взволнованно, но четко. Врач был поражен.

— Да, вы в больнице…

— А почему не в тюрьме, где я должна отбывать наказание?

Все более удивляясь, врач пояснил:

— Вы — в Сальпетриере, а это и тюрьма и больница одновременно.

Жанна, вздрогнув, сильно побледнела и воскликнула:

— В Сальпетриере!.. Память теперь вернулась ко мне. В Сальпетриере содержат сумасшедших… Значит, я была сумасшедшей…

Врач молчал в нерешительности. Жанна быстро продолжила:

— Да, сумасшедшей… Не пытайтесь скрыть от меня… Я была сумасшедшей, но теперь я уже не сумасшедшая: мрак, покрывавший мое сознание, вдруг рассеялся. Рассудок вернулся ко мне… я вспомнила все… Меня приговорили к пожизненному заключению за поджог, кражу и убийство… Услышав этот приговор — клянусь, несправедливый! — я потеряла сознание. Что потом происходило, я не знаю. Такое впечатление, будто я очень долго спала. Умоляю вас, доктор, расскажите мне все… я ведь должна знать!.. Сколько времени я была безумной? С каких пор меня держат в Сальпетриере?

— Чтобы ответить на этот вопрос с абсолютной точностью, достаточно заглянуть в вашу медицинскую карту… Вы здесь с 14 марта 1862 года.

— А сейчас какой год?

— 1871-й.

Жанна пошатнулась.

— Девять лет! — схватившись за голову, произнесла она. — Целых девять лет я была сумасшедшей! Никто уже и не помнит обо мне! Ведь никто не приходил навестить меня, правда?

— Никто… — ответил врач.

— У меня было двое детей, — разрыдавшись, сказала несчастная женщина, — сын Жорж и дочь Люси… Что же с ними стало? Живы ли они хотя бы?…

— Я ничего не знаю об этом, — заметил врач, — но если вы напишете тем людям, у которых находились дети в момент вашего ареста, вы, конечно же, получите исчерпывающую информацию.

— Да, — воскликнула заключенная, — я напишу… Нужно все узнать… Но что теперь со мной будет?

— Не могли бы вы сначала объяснить мне, каким образом к вам вернулся рассудок? — спросил врач.

— Нет, я сама не знаю, — ответила Жанна, и лицо ее омрачилось. — Увидела огонь, пожирающий стены… Испугалась… Это напомнило мне пожар на альфорвилльском заводе.

— Сильное душевное потрясение вернуло вам память и рассудок, — сказал врач. — С таким феноменом мне уже приходилось сталкиваться.

— Вы думаете, я совсем выздоровела?

— Надеюсь и хочу в это верить.

— Тогда ответьте все-таки на мой вопрос. Что со мной теперь сделают?…

— Как только я подам рапорт кому следует, вас переведут в тюрьму, где вы будете отбывать наказание.

— Да, пожизненное заключение! — с горечью сказала Жанна. — А дети мои, может быть, умерли… Умерли, так и не увидев мать! Ах! Жестокий удар меня постиг.

Вдова Пьера Фортье вновь разрыдалась. Доктор, сказав в утешение пару фраз, удалился. Жанна, оставшись одна, мало-помалу успокоилась, преодолев неизбежный в такой ситуации взрыв отчаяния, и, почти полностью овладев собой, принялась рассуждать.

«Жоржа я оставила у кюре, — размышляла она, — в какой-то деревне — кажется, в Шеври. Священник был славным человеком, сердце у него просто золотое. Он обещал заботиться о нем… и, должно быть, сдержал свое слово. Если мой милый Жорж жив, ему уже четырнадцать, а Люси — одиннадцать. Конечно же, кормилица в Жуаньи сжалилась над малюткой. Оставила ее у себя, вырастила… О! Мои дети! Мои дорогие дети… выпадет ли мне счастье когда-нибудь свидеться с ними?»

В тот же день врач составил рапорт о выздоровлении Жанны; директор больницы Сальпетриер отправил его в префектуру полиции. Там распорядились поместить заключенную в тюрьму Сен-Лазар, откуда ее следовало перевести в Клермон, в центральную тюрьму. Шли тяжелые дни начала 1871 года. Из Сальпетриера в Клермон заключенную доставили лишь в июне. Там она стала работать в швейной мастерской.

Несмотря на то, что режим в тюрьме был очень строгим, ей разрешили писать. Она написала два письма: одно — кюре деревни Шеври, другое — в Жуаньи, кормилице Люси, и с тревогой, а точнее — с тоской, которую проще понять, нежели описать, стала ждать ответа.

Спустя три дня директор центральной тюрьмы получил письмо от господина кюре из Шеври, в котором тот сообщал о смерти своего предшественника и о том, что ему лично ничего неизвестно о тех вещах, что интересуют заключенную. Эта новость повергла Жанну в отчаяние, и отчаяние ее стало еще большим, когда на следующий день письмо, отправленное в Жуаньи, вернулась с пометкой «адресат неизвестен».

— Значит, детей своих я потеряла, — воскликнула несчастная мать, — и никогда их больше не увижу…

Но, когда страшный приступ отчаяния миновал, сказала себе: «Я хочу их увидеть!.. И увижу!.. Даже если десять лет ждать придется, все равно найду способ сбежать и отправиться на розыски!..»

Сказанное Жанной может показаться безрассудным, но это горячее желание прочно поселилось у нее в душе, заставляя неотступно думать о побеге.

Относительно трудности, а точнее — невозможности — осуществления задуманного, Жанна не питала никаких иллюзий; и тем не менее надежды не теряла и все время думала, отыскивая способ побега; но шли месяцы, проходил год за годом, а удобного случая никак не выпадало. Через семь лет заключения в центральной тюрьме, поскольку поведение ее было безупречным, Жанне предложили статьсанитаркой при тюремной больнице.

Это было величайшей милостью. Санитарки имели право разговаривать. И в пределах тюремных стен пользовались относительной свободой. Большая часть самых жестоких тюремных правил на них не распространялась. И, наконец, каждая из них ежемесячно получала небольшое жалованье. Жанна, с трудом скрывая огромную радость, согласилась. Занимаемое ею теперь положение поможет осуществить столь давно задуманные планы — так, по крайней мере, она надеялась.

Через год вдова Пьера Фортье стала старшей санитаркой. Теперь она жила в специальной комнатке, смежной с тюремной аптекой, которой заведовала одна из монахинь, принадлежащих к религиозному обществу Сен-Венсан-де-Поль. Монахиня и сама жила в такой же смежной комнатке, только с другой стороны аптеки. Старшей санитарке нередко случалось выходить по делам из здания тюремной больницы — то в дирекцию, то в контору, то в столовую. Она имела право относительно свободного передвижения в пределах тюрьмы. Лишь увидев ее форму, перед ней тут же распахивали все двери — разумеется, только внутренние.

В один прекрасный день выражение лица Жанны разительно изменилось. Она наконец нашла способ осуществить задуманное. Теперь, как ей казалось, тот час, которого она так страстно ждала, совсем близок.

Она подметила, что каждое воскресенье монахини, которым недостаточно было служб в тюремной часовне, в шесть утра отправлялись на мессу в приходскую церковь. Возвращались они к восьми. Заведовавшая аптекой сестра Филомена, почтенная особа лет пятидесяти, неизменно ходила на мессу с остальными, но возвращалась чуть раньше, чтобы быть на месте к приходу доктора.

«Нужно устроить так, чтобы я смогла выйти вместо нее!» — решила Жанна.

И, как только ей в голову пришла эта идея, она принялась готовиться к ее осуществлению. Те небольшие деньги, что удалось скопить за годы работы в больнице, бедная женщина берегла пуще несметных сокровищ. Они обеспечивали ей возможность уехать из этих краев, оказавшись на свободе.

Это было в начале 1880 года; 18 января, в субботу, Жанна решила на следующий же день осуществить свой план. Поскольку у сестры Филомены был больной желудок, она каждый вечер, перед тем как лечь, по предписанию врача выпивала стакан баньюльского вина с хиной, заедая его кусочком хлеба. Вдова Пьера Фортье знала об этом. Она нередко видела, как монахиня готовит себе вино с хиной. И в задуманном плане побега этот стакан вина играл огромную роль.

Жанна, проработавшая в больнице три года, хорошо знала, где какие лекарства стоят. Когда сестра Филомена отправилась на ужин в столовую, старшая санитарка потихоньку вошла в аптеку, уверенно подошла к одной из полок, взяла пузырек с надписью «Laudanum de Sydenham» и направилась в комнату монахини. Там на камине стоял приготовленный стакан вина с хиной. Жанна решительным жестом влила туда примерно половину пузырька.

— Этого будет более чем достаточно для того, чтобы продлить ее сон, а здоровью нисколько не повредит… — прошептала она.

Поставив стакан и пузырек на место, она вернулась в больницу и занялась своими делами. В тот вечер ей казалось, что время тянется невероятно медленно. Наконец пробило десять. Почти сразу же в дверях появилась сестра Филомена со стаканом в руке.

— Дочь моя, завтра воскресенье. Я собираюсь пойти на мессу в приходскую церковь. И нужно встать очень рано. Вы ведь разбудите меня?

— Да, сестра.

Монахиня выпила вино — все, до капли, — и вернулась к себе. Убедившись, что содержимое стакана попало по назначению, Жанна вышла, ненадолго заглянула в палату, потом отправилась в свою комнату. Открыла окно и пылающим лбом прислонилась к железным прутьям решетки. Ночь была темной. В воздухе кружились снежинки. Жанна улыбнулась.

— Погода что надо… — прошептала она и, не раздеваясь, легла. Ночь показалась ей очень долгой. Наконец пробило пять утра. Жанна тотчас вскочила, зажгла маленький светильник и, пройдя через аптеку, вошла в комнату сестры Филомены. Монахиня крепко спала, сложив руки на груди. Жанна перевела дух и, ни секунды не теряя, отправилась в комнату игуменьи, уже собравшейся уходить.

— Матушка, — обратилась она к ней, — меня к вам послала сестра Филомена. Она сейчас перевязывает больного и просила не ждать ее. Она придет в церковь чуть позже.

— Хорошо, дитя мое, спасибо. Передайте, что мы пойдем без нее.

Жанна вернулась в больницу и убедилась, что монахиня спит очень крепко — чуть ли не летаргическим сном. Тогда она сняла с себя часть одежды и с невероятной быстротой натянула платье сестры Филомены; затем сунула в карман несчастные гроши, заработанные за годы работы в тюрьме, — они были завернуты в носовой платок и аккуратно завязаны крепким узелком.

— Ну вот! — сказала она, решительно выпрямившись. — С Богом!..

Почти все монахини уже собрались в помещении на первом этаже между канцелярией и дверью, ведущей во двор. Они ждали уже несколько минут; наконец появилась игуменья.

— Что-то сестры Филомены не видно, — заметила какая-то молоденькая монахиня.

— Не будем ее ждать… — сказала игуменья. — Она перевязывает больного и подойдет попозже.

Монахини, невзирая на густо валивший снег, прошли через двор к двери на улицу, где стоял второй охранник, и покинули тюрьму. Десять минут спустя в дверь охранного помещения на первом этаже кто-то робко стукнул. Стражник, открыв окошечко, увидел, что это монахиня.

— А! — сказал он. — Сестра Филомена! Меня предупредили. Проходите, сестра. Ну и прогулочка вам предстоит! Тяжеловато в шесть утра топать целый километр по колено в снегу.

Монахиня, лицо которой на три четверти скрывал капюшон, в ответ лишь чуть склонила голову и прошла в открывшуюся дверь. Мгновение спустя за ней закрылась и наружняя дверь: Жанна оказалась на свободе.

Глава 15

Бывшему старшему мастеру альфорвилльского завода шел уже пятьдесят третий год. Его дочери Мэри, которую он любил глубоко и нежно, было восемнадцать. Она выросла на редкость хорошенькой блондинкой, но перламутровая бледность щек и голубизна под глазами невольно наводили на мысль, что она вполне могла унаследовать от матери, на которую была поразительно похожа, ту самую болезнь легких, что преждевременно унесла ее в могилу.

Впрочем, болезнь эта пока никак не отражалась на хрупкой грациозной фигурке Мэри, но она была постоянной угрозой, о которой Поль Арман старался не думать. Влияние Мэри на отца было безграничным. Стоило ей только чего-нибудь пожелать, как он тут же исполнял ее желания. А с ней такое случалось довольно часто.

В тот момент, с которого начнется наше повествование о событиях в Нью-Йорке, она сидела в столовой в обществе отца и Овида Соливо, ставшего после смерти Джеймса Мортимера признанным родственником промышленника и частым гостем в его доме. Внезапно Мэри, бесцеремонно прервав деловую беседу мужчин, спросила:

— Папа, а какой цифры достигло сейчас твое состояние?

Услышав этот вопрос, «братья» удивленно переглянулись. Мэри секунду выждала и нетерпеливо продолжила:

— Почему ты молчишь?… Сначала ответь мне, а удивляться будешь потом. Твой брат в курсе всех твоих дел… У тебя нет от него секретов… Значит, его присутствие нисколько не стесняет тебя и не может помешать ответить на мой вопрос.

— Но почему ты хочешь это знать? — рискнул спросить Жак Гаро.

— Почему?… Потому что хочу…

— Но это не довод.

— Я считаю его вполне достаточным. Хочу, потому что мне нравится хотеть. Ну же, отвечай!..

— Хорошо, детка; в данный момент у меня, то есть у нас, около ста тысяч долларов ренты.

— А значит, состояние наше составляет где-то около десяти миллионов. Стоимость завода туда входит?

— Нет.

— А в какую сумму его можно оценить?

— В миллион. По крайней мере я бы дал за него такую цену.

— Хорошо; его надо продать.

Лже-Арман и Овид Соливо уставились на Мэри в полном изумлении.

— Ты хочешь, чтобы я продал завод? — вскричал Жак.

— Совершенно верно!

— Но…

— Никаких «но». Я считаю, что ты и так уже достаточно богат.

Глядя на их лица — ошеломленные и оттого довольно комично выглядевшие, — девушка улыбнулась и продолжила:

— Более того: я предлагаю тебе сделать это как можно скорее. У меня есть один план, и он не терпит никаких отлагательств.

— А что за план?

— Переехать жить во Францию.

У обоих «братьев» по телу побежали мурашки.

— Во Францию! — хором повторили они.

— Ну да! Конечно же, во Францию! На родину моего отца. И вашу тоже, дорогой Овид! А если это ваша родина, то и моя, ибо я — француженка! Я обожаю Францию, хотя никогда ее не видела. И хочу туда поехать… жить там и там же умереть!

— Милая моя, почему ты говоришь о смерти?… — воскликнул Жак, обняв светловолосую головку Мэри и прижимая ее к груди.

— О! Я вовсе не хочу умереть, поверь! — со смехом ответила девушка. — Наоборот, я хочу жить. Здесь я умру молодой, потому что здесь все нагоняет на меня тоску. Америка мне просто отвратительна… Меня влечет Париж… Париж — город чудес!.. По-моему, в Париже мне будет легче дышаться, чем в Нью-Йорке… и совсем пройдут эти приступы удушья.

— Но, детка, дорогая, — возразил Жак, — нам ведь никто не мешает хоть сию минуту на пару месяцев отправиться во Францию.

— О! Нет! Нет! Только не это!.. — возмутилась Мэри. — Всякие полумеры мне противны. Я хочу, чтобы ты ликвидировал все свои дела, перевел состояние в деньги и чтобы мы переехали во Францию — навсегда.

Тут вмешался Овид Соливо.

— Продать такой завод!.. — с мрачным видом сказал он. — Уехать из Америки!.. Но это же нелепо!.. Бессмысленно!..

— Ради Бога, дорогой Овид! Вы сами себе хозяин и можете оставаться в Нью-Йорке. Я вовсе не настаиваю — о! нисколечко не настаиваю — на том, чтобы вы ехали с нами. Но сама хочу уехать. Если я останусь здесь, то просто умру.

— Опять! — прошептал расстроенный отец. — Да что с тобой такое нынче утром, откуда эти мрачные мысли?

— Не знаю… ничего особенного со мной не происходит… просто тоска заела… и она сведет меня в могилу… только и всего.

И Мэри разрыдалась. Жак обнял ее, и крупная слеза, скатившись по щеке несчастного, упала на волосы девушки.

— Успокойся, детка… — срывающимся голосом произнес он. — Успокойся, умоляю тебя… Все твои желания исполнятся… Мы с тобой уедем во Францию. Но что мы будем делать в Париже?

— Просто жить, ведь у нас достаточно для этого денег. Купим особняк в самом красивом квартале Парижа. Будем ходить в театры, принимать толпы гостей.

— И очень скоро нам до смерти надоест такая жизнь — полная бесконечной бессмысленной суеты.

— Никогда не надоест!

— Лично мне будет не хватать работы… движения.

— Ты все еще хочешь работать! Зачем тебе это, если ты и так уже слишком богат?

— Не из-за денег; видишь ли, работа — это моя жизнь.

Мэри с улыбкой посмотрела на отца и сказала:

— Хорошо! Что тебе мешает продать завод здесь и построить во Франции точно такой же? Ты — один из виднейших инженеров и лучший в Соединенных Штатах изобретатель. Имя Поля Армана знают все. Мне бы хотелось, чтобы такое же положение ты занял и в родной стране. Твоя слава вместе с тобой переедет во Францию, и очень скоро ты станешь там так же знаменит, как и в Америке.

Жак Гаро слушал, сдвинув брови.

— Во Франции ты построишь великолепный завод, такой же большой, как в Нью-Йорке. Внедришь свое последнее изобретение — железнодорожные тормоза мгновенного действия. Они там просто фурор произведут. И привлекут к тебе внимание правительства. Тебе вручат какую-нибудь награду, а я буду гордиться тобой и радоваться! Ну, решено, да? Осталось только продать завод, а это не отнимет у нас много времени, потому что тебе не раз предлагали уже это сделать, — и едем! Вы едете с нами, дорогой Овид?

— Там будет видно, малышка, там будет видно… — усмехаясь, ответил Овид.

В глазах Мэри сверкнуло нетерпение.

— Как вам угодно! — сухо сказала она. — Судя по вашему виду, вы намерены сделать все возможное, чтобы помешать отцу исполнить мое желание, но тем не менее, как бы вы ни сопротивлялись, будет по-моему. Я хочу во Францию. Воздух Франции мне просто жизненно необходим, и, если отец откажется отвезти меня туда, я умру! И вы прекрасно понимаете, что он не откажется… Через неделю мы уедем.

И девушка, раздраженная тем, что ей осмелились перечить, быстро вышла из столовой, чтобы вволю поплакать в одиночестве. Лже-Арман остался наедине с Овидом.

— И ты намерен потворствовать этому нелепому капризу? — спросил Соливо.

— А как я могу не — потворствовать? Ты же слышал… Она заболеет… умрет…

— Значит, через неделю вы едете?

— Да.

— О! Чисто отцовская глупость! — воскликнул Овид, пожимая плечами. — Твоя дочь вполне может похвастаться тем, что в свое удовольствие водит тебя за нос!

— Но Мэри права… — возразил Жак. — Я уже достаточно много сделал для Америки. Стоит теперь и с родиной поделиться результатами своих трудов да бессонных ночей. Мы поедем во Францию… Дэвидсон в свое время предлагал мне серьезного покупателя. Сейчас же поеду и продам завод по той цене, которую он предложил.

— Нам нужно серьезно поговорить, братец, — вдруг резко сказал Соливо.

— Хорошо, слушаю тебя…

— Нет, не здесь.

— Почему?

— Потому что то, что я намерен сказать, не должен слышать никто, — понизив голос, сказал Овид.

Поль Арман с подозрением глянул на «братца».

— Что же ты мне такое намерен сообщить?

— Скоро узнаешь; еще раз повторяю: идем в кабинет. Разговор будет недолгим.

Владелец миллионов тоскливо пожал плечами, потом вдруг решительно встал.

— Хорошо! Идем… — хмуро сказал он.

И «братья» удалились в достаточно изолированный от прочего мира рабочий кабинет. Жак произнес:

— Ну, теперь мы одни. Говори! Дверь я запер на ключ.

— Значит, братец мой, — начал Овид, усевшись верхом на стул и облокотившись на его спинку, — ты решил покинуть Америку?

— Да, решил.

— Великолепно! А как насчет меня?

— Ты поедешь с нами!

— О! Вот уж нет! У меня нет ни малейшего желания возвращаться в страну, где я рискую иметь дело с органами правосудия: слишком уж они чувствительны.

— Ты, наверное, имеешь в виду тот давнишний приказ о задержании? Тебе нечего бояться… Срок давности уже истек… никто тебя и пальцем не тронет.

— Знаю, но все же предпочитаю остаться в Америке.

— Ну! Никто и не мешает тебе здесь оставаться… Перед покупателем я поставлю условие: он вынужден будет соблюдать твои интересы. Ты будешь по-прежнему получать свое жалованье и проценты от прибыли. Это тебя устраивает?

— Нет, — ответил Овид, скручивая сигарету.

— Чего же ты хочешь?

— Купить твой завод…

Жак Гаро рассмеялся, глядя на «братца».

— Вот черт! Я-то думал, что ты без гроша в кармане из-за карточных долгов, коль скоро каждый день запускаешь лапу в мою кассу. А послушать тебя, так выходит, ты не только не беден, как церковная мышь, но аж миллиончик сумел скопить? Браво, братец, браво!

— А у меня и нет ни гроша. К тому же вчера я проиграл двести долларов — ты мне их чуть погодя и отдашь — и тем не менее я куплю у тебя завод.

— Хотел бы я знать, какова разгадка у этой загадки.

— А никакой загадки тут и нет. Составим купчую… Ты выпишешь мне квитанцию на миллион и выдашь сорок тысяч долларов в качестве оборотного капитала. Такую цену я назначаю за свое молчание.

Жак подскочил так резко, словно внутри у него сработала пружина.

— За твое молчание! — воскликнул он. — А к чему оно мне, твое молчание? Мне ровным счетом нечего скрывать! И бояться нечего!

— Ты в этом уверен? Подумай-ка лучше, братец, подумай как следует, и ты поймешь, что твое возвращение во Францию возможно лишь при условии, что я буду молчать…

Владелец миллионов никак не мог уразуметь, что же такое стоит за этими смутными угрозами.

— Ты о чем? — спросил он чуть дрогнувшим голосом.

— О том, что было бы большой ошибкой со стороны ЖАКА ГАРО возвращаться на родину, если там вдруг станут известны некоторые маленькие подробности его подвига…

Услышав это имя — ЖАК ГАРО, — бывший мастер потерял над собой контроль и бросился на Овида.

— Что за имя ты сейчас назвал? — вскричал он, схватив «братца» за плечи.

— Твое, черт возьми! — ответил Овид, нисколько не растерявшись. — Хватит, братец мой фальшивый, будет притворяться-то! Тебя зовут Жак Гаро, ты спалил альфорвилльский завод, обокрал и убил своего хозяина, инженера Лабру… А после всех этих прелестей, воспользовавшись случайно попавшим в твои руки чужим удостоверением личности, принял новое обличье: влез в шкуру Поля Армана, умершего в женевской больнице 15 апреля 1856 года.

Жак, шатаясь, как пьяный, в ужасе отступил.

— Кто это может доказать? — сдавленным голосом спросил он.

— Я.

— На каком основании?

— В частности, на основании свидетельства о смерти моего двоюродного брата Поля Армана.

— Лжешь!

— Ну же, старина, не стоит валять дурака; мне ведь все известно, понимаешь, ВСЕ! И тем не менее я предоставляю тебе возможность спокойно ехать во Францию, ибо, если я буду молчать, никому и в голову не придет, что ты натворил целую кучу преступлений и все свалил на несчастную, ни в чем не повинную Жанну Фортье.

— Я и так могу туда спокойно ехать! — вновь обретя свое обычное хладнокровие, циничным тоном заявил бывший мастер. — Что мне может сделать тамошнее правосудие? Я же только что говорил тебе: срок давности уже истек.

— Вот уж дудки! — расхохотавшись, ответил Овид. — Тут ты пальцем в небо попал, старина! По части поджога, кражи и убийства срок давности истек, да; но никак не по части присвоения чужого имени. Стоит только прокуратуре получить вполне обоснованную жалобу на то, что ты живешь под чужим именем, так увидишь: ее сразу же очень даже заинтересует все — ты сам, твое настоящее и твое прошлое.

— И ты подашь такую жалобу? — содрогнувшись, спросил Жак.

— Зависит от обстоятельств. Если ты поведешь себя не лучшим образом — да, запросто. Если сделаешь то, чего хочу я, — нет. Не обижай меня, старина… плати за мою скромность и преданность, не раздумывая. Я ведь уже давненько заподозрил, что ты за птица — чуть ли не во времена твоей свадьбы. И разве я выдал тебя? Принялся шантажировать? Ничего подобного! Я не стал спутывать тебе карты — спокойненько работал наравне с тобой.

Жак Гаро с мрачным видом слушал его, не прерывая.

— Видишь ли, старина, я уже достаточно долго хожу в подчиненных. А мне ведь тоже хочется стать хозяином. И отнюдь не вчера мне этого захотелось. Короче, отдавай мне завод и сорок тысяч оборотного капитала в придачу, а не то я сообщу кому следует, что всеми уважаемый Поль Арман — не кто иной, как отъявленный прохвост Жак Гаро… и не просто сообщу, а докажу! Вот уж твоя доченька обрадуется! А! Как же нахально ты надо мной издевался, голубчик, читая мне мораль на борту «Лорд-Мэра»! И прекрасно знаешь, что сам ты — куда больший негодяй, чем я! Впрочем, негодяй ты, конечно, роскошный и мощный! Ладно, давай и дальше оставаться друзьями и братьями; веди себя пристойно — тогда если кто и омрачит твое счастье, то только не я!

Жак поднялся. Взгляд у него стал какой-то блуждающий; сжав кулаки, он с угрожающим видом двинулся на «братца».

— А если я убью тебя?… — прошептал он.

Овид, нисколько не утратив хладнокровия, лишь рассмеялся и принялся скручивать очередную сигарету.

— Вряд ли тебе это чем-то поможет… Мое завещание хранится у одного нью-йоркского поверенного. И содержит твою биографию со всеми необходимыми приложениями. Я и умереть еще толком не успею, а всем уже станет известно, кто ты такой на самом деле.

— А! — в отчаянии вскричал Жак. — Ты загнал меня в угол!

— Черт возьми! Пришла и твоя очередь, братец. Ну, что будешь делать?

И бывший мастер внезапно решился.

— Идем… — сказал он.

— Куда?

— К моему банкиру. Через час ты получишь и завод, и сорок тысяч долларов.

— Браво! Это ты умно придумал… Теперь, когда мы внесли полную ясность в наши отношения, думаю, нам действительно стоит расстаться. У тебя — своя дорога, у меня — своя. Только я все же надеюсь, что мы сохраним дружеские отношения и будем переписываться.

В тот же вечер завод перешел в собственность Овида. Неделю спустя Поль Арман и Мэри отбыли на пароходе во Францию, а в конце месяца уже уютно устроились в красивом особнячке возле парка Монсо.

Бывший компаньон Джеймса Мортимера имел обширные связи в Париже — он был знаком с тамошними банкирами и крупными промышленниками, некоторые из них бывали у него в Нью-Йорке. Поскольку всем было известно, что он — человек, бесспорно, респектабельный и владеет огромным состоянием, его охотно принимали и не менее охотно наносили ему визиты. Когда выяснилось, что он намерен построить в окрестностях Парижа грандиозный завод, дабы внедрять свои изобретения, принесшие ему славу и богатство в Америке, это стало целым событием в определенных кругах.

Жак Гаро принялся подыскивать пригодный для строительства участок земли. В Курбвуа, на берегу Сены, он его нашел — эти десять тысяч метров подходили ему как нельзя лучше, и он незамедлительно их купил. И уже вместе с одним известным архитектором работал над чертежами будущих зданий, когда завязалась тяжба по поводу права на проезд через прилегающие земли.

Чтобы как можно скорее отделаться от спутавшего все его планы спора, нужен был хороший адвокат, способный быстро улаживать такого рода дела. С просьбой помочь ему в выборе адвоката Жак обратился к банкиру, ведавшему частью его капиталов. Тот ответил:

— Для ведения дела об ограничении права использования земельного участка вам вовсе не нужен знаменитый адвокат, да и вряд ли таковой захочет этим заниматься; нужно найти начинающего парня, но умного и подающего надежды. Я могу порекомендовать вам одного молодого человека, рвение и талант которого уже не раз сослужили мне добрую службу. Вам не придется жалеть о том, что вы наняли его. Дать вам адрес?

— Да, пожалуйста. Я тотчас же пойду к нему.

И банкир на листочке бумаги написал:

«Жорж Дарье, адвокат, улица Бонапарта, 10».

— Большое вам спасибо, — сказал Жак, взяв адрес. — Прямо сейчас и пойду…

Жорж, приемный сын госпожи Дарье, выбрал свой жизненный путь и полностью оправдал те надежды, что подавал в юности. Через несколько месяцев ему должно было исполниться двадцать пять лет. Это был красивый молодой человек крепкого телосложения с рыжеватыми волосами и синими глазами. Будучи уже в течение двух лет членом парижской коллегии адвокатов, он зарекомендовал себя самым лучшим образом.

Жил он на третьем этаже дома № 19 на улице Бонапарта. В его кабинете, обставленном резной дубовой мебелью, невольно бросались в глаза два предмета, контрастировавшие со строгой роскошью всего прочего. Во-первых, небольшой книжный шкаф красного дерева, набитый книгами, — память о добром аббате Ложье. Во-вторых, накрытая черным крепом картонная лошадка, стоящая на колонне черного дерева в углу комнаты. Жорж полагал, что эта дешевенькая игрушка — подарок его матери, Клариссы Дарье, и хранил ее как реликвию.

Вся его прислуга была представлена одной-единственной служанкой, женщиной лет сорока пяти, которая была превосходной кухаркой. Обычно он обедал дома или шел в гости к своему бывшему опекуну Этьену Кастелю. Тот, в свою очередь, тоже частенько захаживал к Жоржу. Когда служанка принесла визитную карточку Поля Армана, молодой человек просматривал какую-то пухлую папку.

— Пригласите его… — сказал он.

Жак Гаро вошел в кабинет. Жорж встал, шагнул ему навстречу. Вот так — через двадцать с лишним лет после трагических событий — подлец, ставший причиной всех страданий Жанны Фортье, оказался лицом к лицу с сыном своей жертвы.

Альфорвилльскому поджигателю было уже за пятьдесят. Волосы он больше не красил — они стали совсем седыми. Поскольку в те времена, когда разыгралась драма, Жоржу было всего три с половиной года, лица старшего мастера он никоим образом помнить не мог. Лже-Арман произнес:

— Я пришел к вам, сударь, по рекомендации своего банкира Эдуарда Альберже, одного из ваших клиентов. Я француз, но долго жил в Америке. Интересы здоровья моей единственной дочери и ее желание жить именно во Франции побудили меня вернуться на родину; хотя мое состояние вполне позволяет мне уйти на покой, я просто не могу прожить без активной деятельности, и поэтому намерен во Франции заняться тем же, над чем работал в Штатах. Я приобрел в Курбвуа большой участок земли, но в тот момент, когда я собирался приступить к строительству, меня втянули в судебные дрязги…

Бывший компаньон Джеймса Мортимера изложил суть проблемы и представил копию документа о приобретении земли в собственность. Жорж внимательно прочел ее и сказал:

— Все преимущества на вашей стороне, сударь. Если вы обратитесь в суд, то выиграете дело… за это, полагаю, я вполне могу поручиться…

— Значит, вы согласны взяться за дело?

— С превеликим удовольствием. Нужна только ваша доверенность…

— Будьте любезны, подготовьте ее.

— Я сейчас заполню бланк, а вам останется лишь подписать его. Пожалуйста, продиктуйте мне ваше имя, фамилию, общественный статус…

— Поль-Александр Арман, промышленник, инженер-механик, проживаю в Париже, улица Мурильо, 27.

— Я намерен незамедлительно предпринять все необходимые шаги, — сказал адвокат, — и буду держать вас в курсе дел. Вскоре вы получите от меня письмо.

— Если вас не затруднит сообщить мне все новости лично, буду рад принять вас у себя.

— А я, сударь, счастлив буду воспользоваться вашим любезным приглашением.

Через месяц противники Поля Армана отказались от своих притязаний, ибо им стало ясно, что процесс заведомо проигран; работы по возведению завода начались. Жорж дважды поутру заходил к своему богатому клиенту на улицу Мурильо, и отец с дочерью принимали его самым дружеским образом.

Поскольку Жак Гаро вел весьма активный образ жизни и лично контролировал работу своих предприятий, дома он отсутствовал подолгу, и Мэри большую часть дня проводила без него; впрочем, скучать ей не приходилось: дочери знакомых отца — банкиров и промышленников — стали ее подругами.

Однако воздух Парижа, похоже, оказался не слишком полезен девушке. На ее перламутрово-бледных щеках стал появляться нездоровый румянец. Она начала покашливать — упорный сухой кашель не оставлял ее почти ни на минуту. Напуганный этими симптомами Жак, несмотря на сопротивление Мэри, смеявшейся над его родительскими страхами, вызвал врача. После тщательного обследования врач успокоил его и прописал лечение.

Отнюдь не будучи отъявленной кокеткой, девушка все же любила красиво одеваться и выбрала себе одну из лучших в Париже портних. Госпожа Опостин — так звали эту великую мастерицу — имела весьма обширную клиентуру в аристократических, финансовых и артистических кругах. И хотя ее мастерская на улице Сент-Оноре была довольно большой, госпожа Опостин, дабы удовлетворить потребности день ото дня разраставшейся клиентуры, вынуждена была, помимо работавших у нее девушек, нанимать швей, трудившихся на дому. Одна из них была ее любимицей. Госпоже Опостин очень хотелось, чтобы девушка жила и работала при ней, но Люси — а ее звали так — желала сохранить независимость и ни за что не соглашалась расстаться со своей комнатушкой на самой верхотуре одного из домов по набережной Бурбонов на острове Сен-Луи.

Люси было двадцать два с половиной года. Трудно даже представить себе парижскую гризетку, у которой было бы настолько утонченное и хорошенькое личико, да еще при такой ладненькой фигурке; волосы у нее были каштановые, с золотистым отливом, а глаза — синие и очень нежные. Алые губки то и дело весело улыбались, и за ними мелькали ослепительно белые зубы.

Любимицу госпожи Опостин любили и уважали все. Любили за доброту и отзывчивость; уважали за то, что, прожив в этом доме четыре года, она вела себя так, что не то что упрекнуть, но даже заподозрить ее было не в чем. Предполагалось, что у нее есть жених — сосед по лестничной площадке, чертежник Люсьен Лабру.

Глава 16

Люсьен Лабру после смерти тетки, госпожи Бертэн, — а ему было тогда двадцать лет — остался один на всем свете, располагая лишь несколькими тысячами франков. Госпожа Бертэн, стремясь исполнить желание своего покойного брата, настаивала, чтобы юноша получил настоящее образование и стал хорошим инженером-механиком. Впрочем, он и сам к этому стремился. Те небольшие деньги, что тетушка как-то умудрилась для него скопить, позволили ему еще какое-то время после ее смерти продолжать учебу. Когда они закончились, он принялся подыскивать хорошую работу, которая позволила бы использовать приобретенные знания.

К несчастью, никто им не заинтересовался: ему не хватало влиятельных знакомств. А нужно было как-то жить, и не только жить, но еще и платить поземельный налог за альфорвилльский участок — ни продавать его, ни закладывать он не хотел. И он решил устроиться на завод, где сможет приобрести необходимый опыт практической работы. Потом стал делать по заказу чертежи, эпюры и рисунки. Когда число заказов выросло и стало можно зарабатывать на жизнь, молодой человек ушел с завода, где уже нечему было научиться. Работать ему нравилось дома.

По воле случая он снял себе жилье именно в том доме, где жила Люси, и как раз рядом с ее комнатушкой. На лестнице он довольно часто сталкивался со своей соседкой. Сначала они просто здоровались, потом стали улыбаться друг другу, потом как-то перекинулись парой слов, потом немножко поболтали о том — о сем. А потом вступила в свои права любовь — глубокая, искренняя и чистая.

— Дорогая моя малютка Люси, я люблю вас, — сказал в один прекрасный день Люсьен, — когда я обрету сколько-нибудь прочное положение, мы поженимся… Вы согласны подождать, когда фортуна улыбнется мне?

Люси ответила:

— Я тоже вас люблю и буду ждать сколько угодно. Но зачем нам какая-то особая улыбка фортуны? Вы много работаете, да и я не лентяйка. По-моему, мы и так неплохо зажили бы вместе… Вы так не считаете? Почему?

— По двум соображениям: во-первых, когда мы поженимся, вам хватит работы и по хозяйству, а во-вторых, я считаю, что мужчина должен зарабатывать столько, сколько нужно, чтобы содержать не только жену, но и детей, когда они появятся.

Они ждали уже год; Люси нисколько не изменилась, а вот Люсьен начал поддаваться отчаянию. Зарабатывал он по-прежнему немного и, за неимением состояния, ни о какой приличной жизни в более или менее ближайшем будущем и речи быть не могло. Если он при теперешнем положении дел женится на Люси, при первой же ее беременности они окажутся в полной нищете.

Жених с невестой рассказали друг другу о себе все. То, что мог рассказать Люсьен, нам уже известно. История Люси звучит совсем коротко: когда ей было одиннадцать месяцев, кормилица, которой почему-то перестали платить, сдала ее в приют. Там она и выросла — вот и все.


Было десять утра. Люси упаковала блузку, которую нужно было отнести в мастерскую госпожи Опостин. Потом вышла на лестничную площадку и постучала в дверь Люсьена. Раздался его голос:

— Войдите!

Люси отворила дверь и вошла в комнату.

— Добро пожаловать, дорогая Люси! — воскликнул молодой человек.

Девушка молча взяла его за руки и заглянула в лицо.

— Как вы бледны!.. — с чувством сказала она; в голосе ее звучал упрек. — Опять полночи работали!.. Я же запретила вам!

— Никак не мог не ослушаться. Эти чертежи срочные, их нужно сдать к вечеру.

— Но вы же убиваете себя этой грошовой работой, вам должны платить в сто раз больше!

— Разумеется! Но для этого необходимо, чтобы мне повезло! Везде, куда бы я ни обратился, мне говорят одно и то же: «В данный момент у нас нет вакансий… Ждите…» И я жду… только и делаю, что жду. Боюсь, как бы мне не пришлось ждать до конца своих дней!

На мгновение в воздухе повисла тишина; ее нарушила Люси.

— Люсьен, — нежно сказала она, — мне придется вас отругать.

— Что же я такого сделал? За что вы меня ругать собираетесь?

— Вы делаете нечто очень нехорошее: вы поддаетесь отчаянию.

— Почему вы так решили?

— Потому что вижу. Вместо того чтобы держаться стойко, вы склоняете голову перед неудачами. А между прочим, наши с вами чувства должны бы придавать вам сил и энергии. Или вы не любите меня больше?

— Ах, — воскликнул Люсьен, — нехорошо с вашей стороны задавать подобные вопросы, и даже жестоко! Вы прекрасно знаете, что я люблю вас всей душой и больше всех на свете!.. Но что же я могу сделать?

— То, что делают люди, куда менее достойные, чем вы, добиваясь при этом успеха! Внушите всем уважение к своим достоинствам… Без устали стучите во все двери, хоть вам и не желают их открывать. Все равно стучите… И они откроются.

— Но если я часами напролет буду обивать пороги, у меня не останется времени на то, чтобы хоть что-то зарабатывать… да я без куска хлеба останусь!

— Я же говорила вам, что у меня есть кое-какие сбережения… Вот и воспользуйтесь ими! Вы ведь мой жених… мой будущий муж.

— Я никогда на это не пойду! — воскликнул молодой человек.

— Люсьен, вы очень огорчаете меня… Я так была бы рада помочь вам, а вы отказываете мне только потому, что я женщина! Это жестоко!.. И в конце концов: у вас же есть друзья по коллежу, занимающие теперь видное положение, они могли бы вам помочь… Почему вы к ним не обратитесь?

— Обращался. Все они вели себя банально-любезно, но лишь до тех пор, пока не выяснялось, что мне нужна помощь… Тогда следовали всяческие увертки, а кончалось все категорическим отказом… И я с болью в сердце уходил, опустив голову.

— И все до одного повели себя так? Даже тот молодой человек, которого вы так любите и так мне расхваливали?

— Жорж Дарье, друг детства, мой неразлучный приятель в коллеже Генриха IV…

— А с ним вы встречались?

— Нет, я не знаю, где он живет. Мы с ним шесть лет не виделись.

— Он живет в Париже?

— Не знаю.

— А чем он занимается?

— Он изучал право. Хотел стать адвокатом.

— Если он адвокат, найти его нетрудно.

— Разумеется. Но к чему? Или он поведет себя иначе?

— С чего вы взяли, что он похож на остальных? И кто знает, может быть, он по-прежнему привязан к вам? Предчувствие мне подсказывает, что он — ваш настоящий друг. Люсьен, ради нашей любви, отыщите его… Очень вас прошу!..

— Хорошо! Ваше желание, дорогая Люси, я исполню сегодня же.

— От того, что вы мне обещаете, у меня просто гора с плеч свалилась, — с улыбкой сказала девушка. — Когда я шла к вам, мне было очень грустно, а выйду' отсюда такая довольная…

— До вечера, Люси, любимая моя! Девушка подошла к жениху и склонила голову. Люсьен прикоснулся губами к ее густым шелковистым волосам; потом она побежала к двери, послав ему воздушный поцелуй.

Знаменитая портниха госпожа Опостин жила почти на углу улиц Сент-Оноре и Кастигльон. Долгий путь с острова Сен-Луи до улицы Сент-Оноре Люси проделала довольно быстро. Войдя в мастерскую, она прямиком направилась в примерочную, где застала госпожу Огюстин в обществе первой мастерицы и какой-то хорошенькой светловолосой девушки лет восемнадцати. Должно быть, девушка была чрезвычайно выгодной клиенткой, раз знаменитая портниха соизволила лично снять с нее мерку для вечернего платья.

— А! Это вы, Люси… — улыбнувшись, сказала госпожа Огюстин. — Вы пришли очень кстати. У меня есть срочная работа. Чтобы ее сделать, нужно иметь очень хороший вкус, и я сейчас поручу ее вам… речь идет о бальном платье для госпожи Арман, я как раз снимаю для него мерку. Я хочу, чтобы у нас получился просто шедевр.

— Ах! — сказала дочь Жака Гаро. — Значит, эта барышня будет шить мое платье?

— Да… — ответила госпожа Огюстин. — Люси — моя лучшая мастерица… мы вполне можем положиться на ее вкус… Я ей очень доверяю. К тому же вам не придется ходить на примерку: она сама принесет вам платье, как только оно будет готово.

— Тогда, госпожа Люси, жду вас у себя дома, — сказала Мэри. — По утрам вы всегда застанете меня в нашем особняке. Ну, до встречи!

Направляясь к дверям, Мэри улыбнулась ей и вышла, за ней — госпожа Огюстин, пожелавшая проводить ее до лестницы. Люси вытащила булавки из принесенного ею свертка и расстелила на столе принесенную блузку.

— Прекрасно! Просто прекрасно! — воскликнула вернувшаяся знаменитая портниха, осмотрев ее. — Люси, да вы просто прелесть! Вас никогда ругать не приходится. Именно поэтому платье госпожи Арман я хочу доверить вам, на нее непросто угодить. Вы уже встречали ее здесь?

— Нет, сударыня.

— Она — американка. Ее отец — промышленник, владеет каким-то страшным количеством миллионов, недавно переехал сюда из Нью-Йорка. А самой этой мисс Мэри восемнадцать лет. Хорошая клиентка, но взбалмошная. Впрочем, она, бедняжка, в этом не виновата. Это все ее болезнь. Она умирает от чахотки, а ведет себя так, словно и не подозревает об этом! Увы, такое сплошь и рядом встречается. Молодая, хорошенькая, богатая — жить бы, да радоваться, а она умирает! Как все это грустно, правда?

— Да, сударыня, очень грустно!

— Что поделаешь, такова жизнь! Ну что ж, милочка моя, платье ей сейчас выкроят, оно будет бледно-розовым и все расшито белым стеклярусом. Так что зайдите в раскроечную, потом — к расчетчице и в кассу. Я очень довольна вами, Люси. Вот вам в награду два луидора.

— Спасибо, сударыня, — горячо сказала девушка, — не знаю, как и благодарить вас, вы так ко мне добры.

— А вы вполне этого заслуживаете, дитя мое. Да! Возьмите адрес американки.

Госпожа Мэри Арман, улица Мурильо, 27.

Пообедав в молочной, Люсьен решил сдержать данное им Люси обещание и как можно скорее узнать, не живет ли Жорж Дарье в Париже. Для этого достаточно было просмотреть список адвокатов. А найти его можно было во Дворце правосудия. Явившись туда, он обратился за помощью к попавшемуся ему навстречу в приемной молодому адвокату в мантии.

— А вам вовсе и не понадобится этот список, сударь, — ответил молодой человек. — Жорж Дарье — один из самых уважаемых моих коллег, я с ним знаком, а живет он на улице Бонапарта в доме номер десять.

— Премного благодарен, сударь.

И, сразу повеселев при мысли, что увидится сейчас с другом детства, Люсьен направился на улицу Бонапарта.

Жорж Дарье сидел дома и корпел над очень важным делом, когда явилась его служанка Мадлен и сообщила о том, что пришел Этьен Кастель. Жорж поспешил навстречу художнику, некогда бывшему его опекуном, а теперь — лучшим другом. Этьен был уже далеко не тем молодым человеком, что двадцать один год назад сошел с поезда возле деревни Шеври с рюкзаком за спиной. Ему было далеко за сорок, но, хоть волосы и усы засеребрились сединой, лицо у него было по-прежнему открытым, взгляд — чистосердечным, движения — легкими, а настроение — беззаботно-веселым. В петлице у него красовался орден Почетного Легиона. Протянув к нему руки, Жорж воскликнул:

— Известно ли вам, дорогой мой опекун, что вы стали здесь весьма редким гостем? Я ведь не видел вас долгие две недели!

— Да… — ответил художник. — Мне нужно было закончить картину. Впрочем, от улицы Бонапарта не так уж далеко до улицы Асса, мог бы и сам зайти.

— Мне страшно хотелось так и сделать, но я тоже был завален работой.

— Тем лучше! Я на тебя нисколько не в обиде, в доказательство чего — если, конечно, я тут не лишний — намерен у тебя поужинать.

— Вы — да вдруг лишний! Ах, дорогой мой опекун, вы сами не знаете, что говорите!

— Ну ладно! Тогда вели Мадлен поставить лишний прибор и приготовить нам одну из тех запеканок из лапши с сыром и соусом, секрет которых известен только ей.

Жорж рассмеялся и позвонил. Служанка поспешно явилась.

— Мой опекун ужинает со мной, — начал Жорж, — и…

— И я сейчас приготовлю запеканку из лапши… — закончила за него Мадлен, — ровно в семь ужин будет на столе… я принесу две бутылки кортона, ведь господин Этьен очень любит это вино.

— Браво, Мадлен!

Служанка удалилась, и художник вновь заговорил:

— Теперь, когда я закончил срочную работу — эти картины я писал на заказ, — хочу вернуться к полотну, написанному мною двадцать один год назад, набросок к которому я сделал в Шеври, у своего старого друга, твоего замечательного дядюшки-священника. В связи с этим у меня к тебе просьба.

— Всегда к вашим услугам.

— Я знаю, что ты свято хранишь как воспоминание о своем детстве старую картонную лошадку.

— Которую подарила мне матушка… — добавил Жорж. — Она купила ее мне, когда я был совсем маленьким, это было так давно, что я уже ничего не помню и храню ее как ценную реликвию.

— Она-то мне и нужна для той картины.

Молодой адвокат посмотрел на него с удивлением.

— Что же представляет собой эта картина? — спросил он.

— Одну трогательную и трагическую сцену из жизни…

Жандармы являются в некий дом, дабы арестовать укрывающуюся там женщину, обвиняемую в преступлении. Кроме этой женщины, жандармов, мэра, сельских стражников, я изобразил на этом полотне твою мать, дядюшку, себя самого, делающего набросок, и, наконец, тебя, мой дорогой Жорж.

— Меня! — повторил Жорж.

— Да, тебя: ты, похоже, умоляешь стражей порядка сжалиться над несчастной.

— Такое и в самом деле было?

— Да.

— И я был там?

— Совершенно верно!

Рассказывая, Этьен Кастель пристально вглядывался в лицо Жоржа, изучая, какое действие производит рассказ на молодого человека и пытаясь догадаться, не пробуждают ли его слова смутные воспоминания. Жорж слушал его совершенно спокойно.

— Странно… — сказал он. — Ведь говорят, будто впечатления, полученные в детстве, врезаются в память на всю жизнь. А со мной дело обстоит совсем иначе… Я ничего не помню. Сколько же мне тогда было лет?

— Три с половиной года.

— Значит, с тех пор прошел уже двадцать один год. В том возрасте я себя совсем не помню.

— А ты постарайся вспомнить.

— Нет смысла. Какой-то сплошной мрак… абсолютная тьма…

— Ну и ладно! — сказал Этьен Кастель. — В саду, где разыгралась эта сцена, рядом с тобой стояла на земле подаренная тебе матерью лошадка, и, поскольку я хочу в точности воспроизвести все детали, столь же живописные и характерные, мне нужна эта игрушка, чтобы написать ее с натуры, ведь на картине она написана по памяти.

— Япришлю вам ее, друг мой, или сам принесу.

— Заранее очень благодарен.

— Так, значит, — продолжал Жорж, — на этом холсте написаны портреты моей матери, дяди и ваш собственный?

— Да; и твой тоже.

— А вы не собираетесь продать картину?

— Почему ты, черт возьми, об этом спрашиваешь?

— Потому что у меня нет ни одной вашей работы, и я хотел бы купить ее у вас, ведь для меня она станет чем-то большим, нежели просто произведением искусства.

— Стало быть, ты страшно богат! Ты же знаешь, что мои картины стоят очень дорого.

Жорж с улыбкой ответил:

— Знаю. Но еще мне известно, что вы отнесетесь ко мне по-дружески. А если все-таки это пробьет большую дыру в моем бюджете, стану чуть побольше работать и быстро ее залатаю.

Этьен Кастель пожал плечами.

— Какой же ты, парень, глупый! — расхохотавшись, сказал он. — Как же ты не понял, что эта картина уже твоя; раз уж я ее дописываю, так исключительно для того, чтобы подарить тебе…

— Ах! Дорогой опекун!..

— Хотел сделать тебе сюрприз. Да где уж там! Ничего не вышло!.. Как только закончу, картина будет твоя. Так что готовь ей достойное место на стене.

Жорж горячо пожал руки Этьена.

— Ах! До чего же вы добры, мой дорогой опекун! — сказал он. — Я вам от всей души заранее благодарен. Но скажите: та женщина, которую арестовали в саду моего дяди, — она, как я понял, является главной фигурой на вашей картине, — что она сделала?

— Ее обвинили в трех преступлениях: краже, поджоге и убийстве…

— О! Бедняга! Ее, наверное, судили потом?

— Да!

— И приговорили?

— Да, к пожизненному заключению.

— Значит, она была виновна…

— Разумеется, ведь судьи сочли улики против нее вполне достаточными.

— Вам известно ее имя?

— Тогда знал, а потом забыл.

В этот момент раздался звонок в дверь. Затем вошла Мадлен.

— Кто там пришел? — спросил Жорж.

— Какой-то господин, он хочет с вами поговорить. Его зовут Люсьен Лабру.

Жорж даже вскрикнул от такой неожиданной радости.

— Люсьен Лабру… — удивленно повторил художник.

— Да… Мой старый товарищ по коллежу… друг, с которым мы не виделись шесть лет. А вы разве знакомы с ним, мой дорогой опекун?

— Похоже, я уже где-то слышал это имя.

— Вы позволите мне принять его сейчас же?

— Не только охотно позволю, а просто-таки прошу.

Мгновение спустя в дверях появился Люсьен Лабру. Жорж, распахнув объятия, воскликнул:

— Люсьен!.. Мой дорогой Люсьен!..

И молодые люди, очень взволнованные, по-братски обнялись.

— Ах! Как хорошо, что ты пришел! — сказал Жорж. — И как же я рад тебя видеть!

— Уж никак не больше, чем я тебя… — заметил Люсьен, поклонившись художнику.

— Мой опекун и друг, господин Этьен Кастель, — представил его Жорж.

— Несравненный художник, талант которого, столь тонкий и изысканный, всегда меня восхищал… — снова поклонившись, произнес Люсьен.

— Вы задеваете мою слабую струйку, сударь… — с улыбкой сказал художник. — Люди искусства обожают, когда их превозносят.

— Ты в Париже живешь? — спросил Жорж друга.

— Да, уже два года.

— У тебя была непреодолимая тяга к механике. Наверное, ты теперь возглавляешь какое-нибудь предприятие?

— Увы! Нет.

— Как это, нет?… При твоих-то способностях!

— То, что ты столь любезно именуешь способностями, до сих пор ничего мне не принесло. Я влачу весьма жалкое существование. Чтобы как-то прожить, вынужден делать копии чертежей, рисунки, эпюры.

— А ты предпринимал какие-нибудь шаги для того, чтобы как-то устроиться?

— Да, и не раз, только все попусту; вконец отчаявшись, явился вот к тебе.

— Что следовало сделать с самого начала. Парню вроде тебя полагается раскрыть крылья и воспарить над всем миром, а не влачить жалкое существование. Мне очень жаль только, что ты так долго тянул, прежде чем обратиться ко мне. С завтрашнего же дня займусь тобой самым серьезным образом.

— Неужели у тебя есть что-то на примете?

— Что ты скажешь о должности главного инженера большого завода, производящего железнодорожное оборудование?

— Я о таком и мечтать не смел.

— Так вот, я надеюсь устроить тебя на эту должность. И вот каким образом: один французский инженер-механик, сколотивший в Нью-Йорке огромное состояние, недавно вернулся в родное отечество с намерением создать здесь предприятие, подобное тому, что было у него в Соединенных Штатах. Этот инженер — мой клиент. Совсем недавно я имел счастье оказать ему весьма значительную услугу; стало быть, имею бесспорное право просить его об ответной услуге, которая, впрочем, пойдет ему только на пользу. В данный момент на берегу Сены, в Курбвуа, он ведет строительство грандиозного предприятия, и очень скоро ему понадобятся самые лучшие чертежники, слесари-механики и так далее. Уверяю тебя, этот великий изобретатель по имени Поль Арман контракт с тобой подпишет по всем правилам и в первую очередь.

— Поль Арман… — повторил Люсьен. — Неужели тот самый, что был в Нью-Йорке компаньоном Джеймса Мортимера?

— Именно он… Вижу, тебе уже приходилось о нем слышать.

— Да кто же его не знает? Ведь именно благодаря Полю Арману промышленность получила бесшумные швейные машины и точно такую же гильошировальную машину, как та, над созданием которой работал мой отец, он ведь тоже был изобретателем — об этом мне тетушка рассказывала.

— Вот и прекрасно: ты станешь правой рукой талантливого человека… — сказал Жорж.

— Ах! Друг мой, если ты сделаешь это, как смогу я выразить свою признательность?

— Полагаю, ты вполне можешь считать, что дело уже улажено; но ни слова никому о нашем разговоре и моем обещании. Положись на меня и предоставь мне действовать. Тебе известно, что ты сегодня ужинаешь с нами?

— Но… — начал было Люсьен.

— О! Никаких отговорок! — перебил Жорж. — Предупреждаю, что не приму ни одной из них, будь то хоть срочная работа.

Жорж позвонил в колокольчик. Явилась служанка.

— Еще один прибор, Мадлен, — сказал ей молодой адвокат. — И подайте на ужин еще что-нибудь, а к столь милому сердцу моего опекуна кортону добавьте пару бутылок шампанского.

Мадлен вышла, и беседа возобновилась.

— Сударь, вы только что упомянули, что ваш отец был изобретателем, — обратился Этьен Кастель к Люсьену. — Не сын ли вы того Жюля Лабру, завод которого был сожжен лет двадцать назад?

— Да, сударь; и во время пожара мой несчастный отец был убит.

— Твой отец был убит! — удивился Жорж. — Ты никогда не рассказывал мне об этой ужасной драме…

— Потому что сам о ней ничего не знал, дорогой мой Жорж. Пока я не вырос, от меня все скрывали, дабы уберечь от эмоционального потрясения. Лишь умирая, тетушка открыла мне страшную правду.

Люсьен спросил Этьена, не был ли он знаком с его отцом.

— Я никогда не видел его, но, как и все тогда, много слышал об альфорвилльской трагедии, и окруженное всеобщим уважением имя Жюля Лабру врезалось мне в память.

А про себя художник подумал: «Что за странный каприз судьбы — сделать сына убийцы лучшим другом сына жертвы!»

— Преступник был наказан? — спросил Жорж.

— Женщина, которую обвинили тогда в убийстве и поджоге, была приговорена к пожизненному заключению, — ответил Люсьен.

— Женщина? — воскликнул Жорж.

— Да… После того как все это случилось в Альфорвилле, она сбежала. И была арестована в какой-то деревушке под Парижем.

Жорж вопросительно глянул на Этьена Кастеля.

— Ты не ошибся, друг мой, — ответил на этот взгляд художник. — Это та самая женщина, о которой я тебе недавно рассказывал, именно она изображена на первом плане картины, которую я намерен тебе подарить.

— Значит, — живо заинтересовался Люсьен, — вы эту женщину видели?

— Видел и говорил с ней.

— Где же?

— В доме священника деревни Шеври, у почтенного аббата Ложье, дядюшки Жоржа.

— И что же это была за женщина?

— Красивое и сильное создание; ее лицо у всех вызывало симпатию… — ответил Этьен. — Похоже, она жестоко страдала.

— И отрицала свою вину, не так ли?

— Причем очень рьяно. Утверждала, что ни в чем не повинна, а стала жертвой невероятного стечения обстоятельств.

— Может быть, она и не лгала.

Жорж и Этьен уставились на Люсьена с интересом.

— Суд признал ее виновной… — сказал Этьен.

— Э, сударь! Разве это что-то доказывает! На каждой странице летописи человеческого правосудия вы найдете массу судебных ошибок.

— Но против нее свидетельствовало буквально все… Улик было множество.

— Улик, вы говорите, было множество? Вы, сударь, присутствовали на заседании суда?

— Да, и был очень внимателен.

— И какое у вас в результате сложилось мнение?

— Что обвиняемая вполне могла быть виновной.

— Вот именно: «могла быть!» — сказал Люсьен, сделав на последних словах ударение. — Стало быть, вы не могли бы со всей уверенностью признать ее виновной, и, будь вы в числе присяжных, вы, наверное, отдали бы свой голос в ее пользу.

— Возможно… — призадумавшись на мгновение, сказал Этьен. — Скорее всего даже, я так бы и сделал.

Люсьен продолжал:

— Я, сударь, внимательно прочел материалы процесса… Тетушка сохранила газеты тех времен, где они были опубликованы полностью. И убежден, что обвиняемая была невиновна. К тому же и тетушка, умирая, заверила меня в том, что никогда не считала Жанну Фортье виновной, хотя все улики свидетельствовали против нее.

— А! — тихо сказал Жорж. — Значит, эту несчастную звали Жанна Фортье?

— Да, — ответил Люсьен.

Затем, обращаясь к Этьену Кастелю, спросил:

— Помните ли вы, сударь, на что она ссылалась, пытаясь защититься?

— Прекрасно помню… якобы некий мерзавец, старший мастер альфорвилльского завода, домогался ее любви и покушался на состояние вашего отца, намереваясь сбежать за пределы Франции с украденными деньгами, прихватив с собой Жанну в качестве любовницы. Этот человек — его звали Жак Гаро — написал ей, как она утверждала, письмо, являвшееся бесспорным доказательством заранее задуманного и совершенного им преступления. Но письма этого она предъявить не могла.

— Это так… — согласился Люсьен, — и тем не менее будьте уверены: письмо существовало. Вор, поджигатель и убийца — не кто иной, как старший мастер Гаро.

— Вы забываете о том, что человек этот погиб из-за своей преданности делу!

— А это ничем не доказано… Лично я не верю в то, что он действительно погиб, да и тетушка в это не верила. И я обещал себе сделать все от меня зависящее, чтобы сорвать маску с лица подлинного убийцы своего отца и добиться оправдания несчастной, невинно пострадавшей женщины.

— Разоблачить убийцу… — произнес художник. — И что вам это даст? С тех пор прошло уже больше двадцати лет. Срок давности истек. И закон тут бессилен.

— А мне что до этого? Если правосудие ничем не может мне помочь, обойдусь без него. Сам свершу правосудие.

— А не знаете ли вы случайно, — спросил Этьен, — жива ли еще Жанна Фортье?

— Нет, но намерен навести справки.

— Если хочешь, этим займусь я… — предложил Жорж. — Мне гораздо легче сделать это, я ведь вхож во Дворец правосудия, лично знаком с представителями закона самого разного уровня.

— Очень меня обяжешь. Но, по-моему, обо мне и моих делах мы уже вволю поговорили. Давай-ка поговорим о тебе. Ты доволен своей жизнью?

— В высшей степени. Мне даже пожелать нечего. Мой опекун стал моим лучшим другом. Клиенты хорошо знают дорогу в мой кабинет. Я работаю… Преуспеваю… Чего еще желать можно?

— Хорошей жены.

Жорж рассмеялся.

— Жены! У меня еще есть время поразмыслить на эту тему. Впрочем, скорее всего я поступлю, как мой опекун… останусь холостяком… До сих пор я был больше склонен к холостой жизни. А ты?

Люсьен покраснел до корней волос.

— А я нет… — ответил он, — но ведь прежде, чем думать о женитьбе, нужно занять определенное положение в обществе.

Жорж заметил, что его друг покраснел. И сказал:

— Что вовсе не мешает тебе думать о ней уже сейчас.

— Согласен; но именно поэтому я и говорю, что, прежде чем жениться, нужно обрести твердую почву под ногами. Люси — та девушка, что будет моей женой, — так же бедна, как и я. Она сирота, выросла в приюте, но у нее чистая душа и золотое сердце. К тому же она трудолюбива, как пчелка.

— И ты любишь ее?

— Всем сердцем, всей душой, безгранично. Без нее я никогда не смогу быть счастлив.

— Ну что ж, будем надеяться, что в самом ближайшем времени дела твои пойдут в гору, и ты будешь совершенно счастлив. Считай, что я уже пригласил себя на твою свадьбу!

Ужин был веселым и долгим. С товарищем по коллежу и художником Этьеном Кастелем, за вечер ставшим другом и ему, Люсьен расстался лишь в одиннадцать.

— Положись на нас и работай, — сказал Жорж, пожимая ему на прощание руку.

И молодой человек, окрыленный надеждой, отправился к себе. Если Люсьен пребывал в радостном настроении, то Люси была очень грустна. Весь вечер дочь Жанны Фортье с нетерпением — а потом и со все возраставшей тревогой — ждала возвращения жениха. Наконец в половине двенадцатого она услышала, как внизу хлопнула тяжелая входная дверь. На лестнице раздались шаги. Взволнованная девушка приоткрыла дверь.

— Это вы, господин Люсьен? — тихонько спросила она.

— Да, дорогая моя Люси, — ответил молодой человек.

— Знаете, я так беспокоилась! Мне было так страшно! Все казалось, что с вами, наверное, случилось какое-то несчастье…

— Дорогая малютка Люси, вы же видите, что предчувствие обмануло вас. Сегодня мне сопутствовало только счастье. Не позволите ли войти и рассказать об этом?

— Позволю. Заходите; пока вы будете рассказывать, я закончу свою работу.

Люсьен взял стул и сел возле девушки.

— Виделись вы со своим старым другом, господином Жоржем Дарье? — спросила она.

— Да.

— И как он вас принял?

— Как и положено человеку, сердце которого живо. Я вновь обрел своего доброго старого друга.

— Он пригласил вас на ужин?

— Да, я только что от него.

— И обещал помочь найти работу?

— Через месяц я буду главным инженером у одного невероятно богатого промышленника, который сейчас возводит в окрестностях Парижа большой завод; он ни в чем не может отказать моему другу Жоржу Дарье.

Люси захлопала в ладоши.

— Ах! — воскликнула она. — Я так счастлива! А теперь нам обоим нужно отдохнуть, к тому же не стоит давать соседям повод для сплетен. Ступайте к себе!


Жорж Дарье был очень отзывчивым молодым человеком. И принял близко к сердцу то положение, в котором оказался Люсьен, — ведь к нему он питал искреннюю привязанность. Поэтому на следующий же день он с утра пораньше отправился на улицу Мурильо, чтобы ходатайствовать за него перед Полем Арманом. Поднявшись по лестнице, ведущей в жилище миллионера, он спросил у стоявшего там камердинера:

— Может ли господин Арман принять меня?

— Сожалею, господин Дарье, но господин Арман в отъезде… — ответил слуга.

— И надолго? — огорченно спросил Жорж.

— Я не знаю, но госпожа Мэри, должно быть, в курсе. Она, конечно же, примет вас, господин Дарье, и сможет ответить на все интересующие вас вопросы. Прикажете доложить?

Жорж был частым гостем в особняке, и от него не укрылся тот факт, что девушка имеет большое влияние на отца. Поэтому поспешил ответить:

— Если вы полагаете, что это не побеспокоит госпожу Арман, будьте любезны, передайте ей мою визитную карточку.

— Пройдемте в гостиную, сударь, а потом я извещу госпожу.

Мэри, давно уже полностью одетая и причесанная, прочитав имя на карточке, сразу же спустилась вниз.

— Здравствуйте, господин адвокат, — сказала она с самым любезным видом, протягивая Жоржу Дарье руку, — направлялись вы, конечно же, не ко мне, в этом я совершенно уверена, но все же признательна за то, что вы решили меня проведать. Садитесь, поболтаем немножко.

— Как вы себя чувствуете, сударыня?

— Чудесно; лучше, чем когда-либо раньше.

Внезапно сильный приступ кашля заставил ее умолкнуть.

— Проклятый кашель! — едва слышно проговорила она, когда приступ утих. — Никак меня не оставляет и страшно мне надоел!

И она отерла выступивший на лбу пот.

— Вы как-нибудь пытаетесь его вылечить? — спросил Жорж, прекрасно зная, что девушка больна неизлечимо.

— Только этим и занимаюсь! — ответила Мэри. — Врачи совсем замучили меня всякими лекарствами. Небольшое раздражение горла — это, однако, должно легко вылечиться. А! Пустяки! Вы хотели повидаться с отцом?

— Да, сударыня.

— Он уехал на три недели, и в Париж вернется только в начале следующего месяца. Я осталась совсем одна и, признаюсь, временами одиночество тяготит меня. Ну а о чем вы хотели поговорить с отцом? Мы с ним переписываемся, и, если речь идет о чем-то срочном, я могу сообщить ему о вашем визите и изложить суть дела.

— Я сам поговорю с ним по возвращении, но очень рад, что мне довелось сегодня увидеться с вами. И попрошу вас оказать мне посильную поддержку…

— С удовольствием… О чем идет речь?

— О приеме на работу к господину Арману одного молодого человека, выпускника Школы искусств и ремесел, чертежника и талантливого инженера-механика.

— Этот молодой человек ваш друг?

— Да, товарищ по коллежу; его постиг жестокий удар: отца его ограбили и убили, а воспитавшая его тетушка, которую он нежно любил, умерла; у нее не было возможности оставить ему какое-нибудь состояние. Так что ему непременно нужно работать, чтобы добыть себе средства к существованию.

— То, о чем вы просите, господин Дарье, благое дело, и я с удовольствием возьмусь оказать содействие. Ваш друг может рассчитывать на мою поддержку. Я почти что гарантирую вам успех. Отец должен вернуться в начале следующего месяца, второго числа. Пусть ваш — а теперь уже и мой — протеже приходит третьего, и мы постараемся уладить дело.

— Вы очень добры, сударыня, от души благодарен вам.

Жорж поднялся. Мэри сердечно пожала ему руку и проводила до лестницы. Молодой адвокат вернулся на улицу Бонапарта и написал Люсьену записку, сообщая о результатах своего визита. Сыну Жюля Лабру оставалось лишь ждать.

Глава 17

Охранник, уверенный в том, что выпустил сестру Филомену, закрыл за Жанной массивные тюремные замки. Жанна сделала несколько шагов по направлению к городу, потом пошла быстрее и вскоре исчезла в лабиринте узких темных улочек, все лавки на которых, за редким исключением, в этот ранний час были еще закрыты.

Жанна давно уже решила, что ей следует делать, если удастся сбежать. Примерно с четверть часа она шла быстро, потом замедлила шаги и огляделась. Ее внимание привлекла только что открывшаяся лавка в середине улицы. Там продавали белье, галантерею и готовое платье. Внутри горели два газовых рожка. Жанна вошла. Хозяйка, женщина средних лет, раскидывала на полках ткани.

— Что вам угодно, сестра? — спросила она.

— Мне бы хотелось купить какую-нибудь очень теплую одежду для одной бедной женщины, которую я собираюсь навестить. Она примерно моего роста.

— Сейчас покажу, сестра, кое-что, на мой взгляд, вполне подходящее. Вот: темно-серая юбка из плотного мольтона. Ничего теплее и не придумаешь.

— И цвет подходящий; я возьму ее.

— И еще нужно что-нибудь вроде кофты, да, сестра? Вот из похожей ткани.

— Заверните вместе с юбкой. А теперь еще чепчик.

Несколько мгновений спустя дело было сделано. Жанна взяла еще большой шерстяной платок, попросила завернуть все купленное в кусок саржи и расплатилась.

— Похоже, вы очень торопитесь, сестра, — сказала торговка, отсчитывая сдачу. — Наверное, спешите на парижский поезд. Он пойдет только в семь сорок три.

Затем, заглянув в окошечко над кассой, добавила:

— У вас еще четверть часа в запасе.

Жанна подумала, что из соображений элементарной осторожности нужно ее обмануть.

— Я действительно тороплюсь, но только потому, что боюсь опоздать на службу; из города я никуда не уезжаю.

И, забрав пакет и сдачу, вышла. Вдруг на глаза ей попалась распахнутая дверь, ведущая в какой-то коридор. Она бегом бросилась туда. В глубине коридора была лестница. В верхней части здания царила тишина.

В мгновение ока беглянка надела на себя только что купленные юбку и кофту; надевая чепчик, не забыла убрать под него волосы. Обвязав шею шерстяным платком, свернула платье монахини, завернула его в кусок зеленой саржи, и, взяв под мышку, вышла на улицу и направилась к вокзалу. В своем теперешнем наряде она стала похожа на деревенскую работницу. Дойдя до вокзала, Жанна услышала удар колокола и бегом бросилась в зал ожидания.

— Мне нужен билет до Парижа! — задыхаясь, обратилась она к вокзальному служащему; тот ответил, указав на одно из окошечек:

— Вон там… И поторопитесь… Поезд сейчас отойдет.

Жанна подскочила к окошечку и едва успела потом сесть в поезд: двери уже закрывали; она оказалась в купе третьего класса, где уже сидели две женщины: какая-то девушка и ее мать. Паровоз свистнул. Поезд тронулся.

Жанна размышляла. Она думала о том, как ей быть дальше, ибо прекрасно понимала, что в самом ближайшем времени о ее побеге узнают все. И не ошибалась. В центральной тюрьме санитарки очень удивились, что она не пришла, как обычно, на утреннюю уборку, и решили, что она проспала. Одна из них пошла к ней в комнату. Когда же выяснилось, что ее там нет, все подумали, что ей зачем-нибудь срочно понадобилось в контору, и стали ждать. Вернулась игуменья с монахинями; она была очень удивлена отсутствием сестры Филомены на мессе и приказала выяснить причину такого странного явления. И тогда все поняли, что произошло. Сестра Филомена по-прежнему спала чуть ли не летаргическим сном, и разбудить ее не удалось. Вместо ее одежды в комнате нашли вещи Жанны. Когда принялись расспрашивать охранника, он сказал, что выпустил из тюрьмы лишь сестру Филомену.

Стало ясно, что совершен побег. Через час весь Клермон уже знал, что приговоренная к пожизненному заключению женщина, переодевшись монахиней, гуляет теперь на свободе. Продавшая Жанне одежду торговка узнала об этом одной из первых и в порыве благородного рвения побежала докладывать кому следует. Таким образом выяснилось, что Жанна, снова переодевшись, уехала на поезде. Впрочем, за то время, что прошло с момента побега, с вокзала отправлялся лишь один поезд. Значит, беглянка уехала в Париж. Туда послали телеграмму с требованием подвергнуть тщательной проверки всех, у кого на руках билет, выданный в Клермоне. Инспектор полиции со всей поспешностью отправился на Северный вокзал. Когда полицейские показались на перроне, поезд из Клермона еще только прибывал. Но Жанна сумела ускользнуть. Все сошедшие с поезда женщины с легкостью смогли подтвердить свою личность и дружно уверяли, что не видели на клермонском вокзале какой-либо женщины, похожей на беглянку.

А произошло вот что.

На станции Крей обе ехавшие с Жанной женщины сошли, и беглянка осталась в купе одна. Минут через пять поезд вошел в туннель. Воспользовавшись темнотой, Жанна выбросила в дверь узел с одеждой сестры Филомены. Потом, услышав, что объявляют остановку в Сен-Дени, открыла дверь и быстро вышла. Служащий, стоявший на выходе с перрона, не глядя, взял у Жанны билет, и женщина спокойно прошла мимо него.

Она пустилась в дорогу пешком и меньше чем через час уже была в Париже. Заваленный снегом большой город выглядел на редкость хмуро и печально, хотя было воскресенье. Жанна, полной грудью вдыхая воздух свободы, не ощущала холода, да он нисколько и не заботил ее, а вот есть хотелось очень. Она зашла в первый попавшийся дешевенький ресторанчик и там, взяв себе еду, попыталась привести в порядок мысли, ибо с момента побега ее не оставляло своего рода опьянение. Но со всей ясностью вырисовывалась лишь одна мысль, и она решила: «Нельзя мне отдыхать, пока не узнаю, что с моими детьми. Сегодня же отправлюсь в Шеври».

Завершив свою скромную трапезу, Жанна села в омнибус и доехала до Венсенна, откуда на первом же поезде отправилась в Шеври.

«Лишь бы только меня не узнали!» — со страхом думала она.

Несчастная женщина боялась этого совершенно напрасно.

За двадцать один год она очень изменилась. Ей столько пришлось выстрадать! Она пролила столько слез! Девять лет она была сумасшедшей, к тому же ей шел уже сорок восьмой год. Для того чтобы измениться до неузнаваемости, хватило бы и половины.

Однако была все же одна вещь, которой следовало опасаться. Чтобы получить необходимые сведения, ей поневоле придется задавать вопросы, а они могут возбудить определенные подозрения. Поэтому, размышляя о своих предстоящих действиях, она решила вести себя крайне осторожно.

Поезд прибыл в Шеври.

По мере того как клермонская беглянка приближалась к дому священника, волнение ее возрастало, а сердце в груди, которой не хватало воздуха, билось все сильнее. Деревня неумолимо напоминала ей о прошлом; перед глазами со всей ясностью возник ее ненаглядный ребенок, оставленный в доме гостеприимного священника. Жанна еще издали узнала садовую решетку. И вспомнила тот день, когда, до смерти усталая и голодная, прижимая к себе Жоржа, позвонила и почти без чувств свалилась в придорожную пыль. Она перешла через дорогу и, как двадцать с лишним лет назад, позвонила в колокольчик. Закутанная до самых глаз старая служанка, дрожа от холода, открыла калитку.

— Чем могу служить? — спросила она.

— Мне нужен господин кюре, — ответила Жанна.

— Господин кюре служит вечерню. Так что, если он вам нужен, ступайте в церковь.

Жанна направилась к церкви, заостренный купол которой вырисовывался на фоне серого неба. Вечерня заканчивалась. Прихожане один за другим выходили из церкви. Последним пошел к выходу кюре. Жанна вскочила со стула и двинулась к нему.

— Простите, господин кюре… — запинаясь, проговорила она дрожащим от волнения голосом.

— Что вам угодно, дочь моя?

— Я хотела бы поговорить с вами… Ради этого я приехала из Парижа. Сначала пошла к вам домой, но меня послали сюда.

— Ну что ж, я готов вас выслушать. Идемте в ризницу…

Жанна последовала за ним и, чуть погодя, пояснила:

— Одно лицо поручило мне разузнать у вас кое-что.

— Разузнать кое-что! — произнес священник. — И о чем пойдет речь?

— О вашем предшественнике, господине кюре, который служил в этом приходе в 1861 году.

— Вы хотите поговорить о почтеннейшем аббате Ложье, дитя мое? Он работал здесь до меня. И умер во время войны, а я тут с 1871 года.

— У него ведь была сестра?

— Да. Она умерла незадолго до его смерти…

— И у нее был на воспитании ребенок, да?

— Да… Ее сын, как мне говорили.

«Мой! — задрожав, подумала Жанна. — Это был мой сын!»

А вслух сказала, изо всех сил стараясь скрыть тревогу:

— А вы не знаете, что стало с ребенком? Я спрашиваю потому, что меня послали в Шеври узнать именно это.

Кюре отрицательно покачал головой.

— Ничего определенного я вам сказать не могу… Когда я сюда приехал, говорили, будто племянник аббата Ложье присутствовал на его похоронах, а потом какой-то друг покойного увез его в Париж. Больше я ничего не знаю.

— Может быть, вы припомните, как звали друга вашего предшественника?

— Я никогда не знал этого.

— Может быть, тогдашний мэр деревни знает?

— Он давно уже умер. С тех пор на этом посту двое уже сменились.

— А служанка господина Ложье?

— Она умерла еще раньше священника с сестрой.

— А сестра его была вдовой, не так ли?

— Да.

— Она умерла в Шеври?

— Думаю, да.

— Значит, ее фамилия есть в церковном регистре, в регистре мэрии и на могиле.

— Так оно, разумеется, и было, но во время войны все разрушили. Здесь не раз бывали сражения… мэрия и три четверти домов в деревне сожжены, церковный регистр утрачен, а могильные камни разбиты снарядами.

— Значит, — в отчаянии прошептала Жанна, — я ничего не смогу узнать!

Вопросы беглянки сначала удивили кюре, а затем стали казаться несколько подозрительными. Жанна очень волновалась, и с каждой минутой это становилось все заметнее.

— А почему вы так явно — я имею в виду вы лично — заинтересованы в этом деле? — спросил священник, сделав особое ударение на слове «лично».

Жанна содрогнулась. Она была достаточно умна, чтобы понять: поведение ее начинает казаться подозрительным.

«Я и так уже говорила слишком много…» — подумала она.

И пояснила священнику:

— Как я уже говорила, господин аббат, меня просили съездить сюда. Одна моя подруга просто умоляла меня расспросить поподробнее, чтобы выяснить хоть что-то по поводу этого ребенка… Я хотела узнать фамилию сестры кюре Ложье для того, чтобы знать фамилию ее сына.

— Значит, кто-то очень хочет его отыскать? А ради чего?

Интонация, с которой прозвучали эти слова, ясно свидетельствовали о том, что недоверие собеседника к Жанне возрастало.

— Не знаю, — в растерянности ответила она, — мне дали поручение, я его выполнила, вот и все.

— Ну а я знаю лишь то, что уже сказал вам. Поспрашивайте в деревне… Может быть, кто-то и сможет рассказать больше, чем я.

Священник вышел из ризницы, потом — из церкви, оставив Жанну в полной растерянности. Несчастная женщина бросилась на колени перед алтарем.

— Господи!.. Господи!.. — умоляюще сложив руки и воздев их к церковным сводам, запинаясь, проговорила она. — Напрасно я ищу их, ничего мне не узнать!.. Кажется, все в этой жизни отвергает меня!.. И священник отнесся ко мне с недоверием. Если я пойду расспрашивать остальных, у них тоже возникнут подозрения. Что же мне делать?

«Какой-то человек увез в Париж ребенка, которого все считали племянником аббата Ложье. Должно быть, это мой сын. Сестра кюре обещала мне присмотреть за ним, заменить ему мать. Она, наверное, сдержала обещание… Но как отыскать его в Париже?

Искать людей, которые смогут ответить на все мои вопросы, означало бы сдать себя жандармам… Как и двадцать с лишним лет назад, меня преследуют, ищут! Полиция охотится за мной, чтобы снова запихать в тюрьму! Ах! Как все это ужасно! Уж лучше бы я так и осталась сумасшедшей!»

Сжав руками пылающий лоб, Жанна разрыдалась.

— Ну нет, — вдруг сказала она через некоторое время, поднимая голову, — я так просто не сдамся! Пусть судьба погружает меня во мрак сколько угодно, все равно буду искать, не зная ни отдыха, ни покоя. Мой сын, наверное, в Париже. Вот в Париже-то и буду искать, только сначала попытаюсь выяснить, что с моей дочерью!..

Она вышла из церкви и в девять вечера была уже в Париже. Чтобы с утра быстрее попасть на поезд в Жуаньи, куда ее дочь была некогда отдана кормилице на воспитание, Жанна осталась в районе Бастилии.

Рано утром она отправилась в Жуаньи; прибыв на место, прямиком пошла к дому вдовы Фреми, которой двадцать два года назад доверила свою дочь. Она прекрасно знала, что этой женщины там уже нет, но надеялась получить хоть какие-нибудь сведения.

Глубокое отчаяние, охватившее потом ее душу, легко понять: домика кормилицы больше не существовало. На его месте, захватив и прилегающие территории, высился огромный доходный дом. Тем не менее Жанна вошла туда и, обращаясь к консьержке, спросила:

— Извините, сударыня, я хотела бы кое-что узнать. Как давно построили этот дом?

— Шесть лет назад.

— А вы сами из Жуаньи?

— Живу здесь уже двенадцать с лишним лет.

— А не знали ли вы вдову Фреми, она еще детишек брала на воспитание?

— Вдову Фреми… Как же, помню… Этот дом построили как раз на месте ее холупы. А сама она давным-давно скончалась. Еще во время войны.

— У нее, кажется, был сын?

— Да… здоровый такой балбес.

— Он все еще в Жуаньи?

— Да… на кладбище.

— Он умер? — вскричала Жанна.

— Ах! Ну конечно умер… о нем и не жалел никто… А вы что — родственница?

— Нет, сударыня, но я надеялась узнать у него, что стало с девочкой, которую родители отдали его матери на воспитание и не смогли потом забрать, потому что уехали из Франции.

— Давно это было?

— Двадцать один год назад.

— В то время я еще не жила в Жуаньи, — сказала консьержка. — Но когда я познакомилась с вдовой Фреми, она давно уже не брала детишек на воспитание, с ней жил только ее сынок-шалопай; но если родители действительно не явились за младенцем, вам несложно узнать, что с ним стало.

— А как? — порывисто воскликнула Жанна.

— Матушка Фреми, не получая больше денег и желая отделаться от ребенка, обратилась к властям, а те распорядились отправить его куда-нибудь. Обратитесь в мэрию или в супрефектуру… Там вам все и скажут…

«Мэрия! Супрефектура! Власти! — в отчаянии думала несчастная мать. — Здесь, как и в Шеври, ничего не узнаешь, не выдав себя, меня же спросят, с какой стати мне понадобился этот ребенок!»

Консьержка смотрела на Жанну с любопытством.

— Вы как будто не поняли… — сказала она.

— Простите, сударыня; я вам очень признательна и тотчас же последую вашему совету. Спасибо, вы были очень любезны, и простите за беспокойство.

Жанна вышла. Ни в мэрию, ни в супрефектуру она, естественно, идти и не думала, а собиралась порасспрашивать соседей, полагая, что кому-то из них что-то может быть известно. Поэтому она пошла по соседним домам, всем подряд задавая интересующие ее вопросы. Ответы повсюду были одинаковы: не помнят… не знают, о ком речь.

Отчаявшись и потеряв надежду, она решила, что все кончено. Где же дочь, как ей отыскать ее? Про Жоржа было хотя бы известно, что он в Париже; по крайней мере, у нее были все основания так думать; значит, нужно буквально прочесать весь город. Она села в ночной поезд, проходящий через Жуаньи, и еще до рассвета прибыла в Париж — разбитая, подавленная, но готовая вновь взяться за поиски, не обращая внимания ни на какие препятствия. В пути, основательно поразмыслив, она наметила линию поведения.

«Что же я буду делать, оказавшись в Париже? В меблированных комнатах я поселиться не могу — там документы потребуют. Поездки в Шеври и Жуаньи обошлись недорого. Оставшихся денег хватит, чтобы снять где-нибудь под самой крышей мансарду и купить железную кровать и стул. Назову домовладельцу какое угодно имя и буду искать работу».

В Париже, в поисках жилья, никак не находя ничего достаточно дешевого, она дошла до улицы Сены. Там в глаза ей бросилась табличка: «Сдается маленькая комната с кабинетом». Окинув взглядом весьма непритязательное здание, Жанна подумала, что жилье в нем не может стоить дорого. Подойдя к помещению консьержки, она спросила:

— Сударыня, у вас сдается комната?

— Да, комната и кабинет, на седьмом этаже… Сто сорок франков.

— Можно посмотреть?

— Конечно. Помещение свободно. Сейчас я вас провожу.

— Меня это устраивает, — сказала беглянка, осмотрев комнату. — Я из деревни, хочу остаться в Париже, поэтому нет смысла тратить деньги на гостиницу. Я хотела бы въехать сегодня же. С мебелью я быстро управлюсь.

— Как вам угодно. Только предупреждаю: у нас платят вперед.

— А я сейчас и заплачу.

— Вот и хорошо. Хозяин разрешил мне подписывать бумаги вместо него. Так что я вам сразу же и квитанцию выдам.

Жанна отсчитала тридцать пять франков и получила квитанцию, выписанную на имя Лиз Перрен — так она назвалась. Сверх того, в качестве чаевых, она выложила пятифранковую монету, что тотчас же обеспечило ей расположение консьержки.

— Бегите покупайте все, что вам нужно… — сказала та, — я помогу вам устроиться.

— А где здесь можно купить подержанную мебель?

— Совсем рядом, на улице Жако, слева.

Беглянка отправилась в указанном направлении и по очень скромной цене приобрела самое необходимое. Возвращаясь в свое новое жилище, она зашла в дешевый магазинчик, где продавалось все подряд, и почти за бесценок купила немного белья и кое-какую одежду. К четырем часам жалкая мебель уже была расставлена по местам, а в угольной печке пылал огонь. Решив подсчитать, на. какие средства ей теперь придется существовать, Жанна высыпала содержимое кошелька и убедилась, что жить ей почти не на что.

«Если я не хочу в самое ближайшее время умереть от голода, — подумала она, — нужно быстро найти работу».

Она вышла, намереваясь где-нибудь поесть, и, сразу же вернувшись, улечься спать. Шагах в пятидесяти от дома она увидела винную лавочку, над которой красовалась вывеска: «Привал булочников».

Жанна вошла.

Глава 18

Усердно работая, Люсьен Лабру дожидался дня, когда наконец по рекомендации Жоржа лично предстанет перед миллионером-промышленником, который ни в чем не может отказать своему адвокату. Следуя совету товарища, он никому ни слова не говорил о своих планах — за исключением Люси, да и той не назвал имени человека, на работу к которому рассчитывал попасть.

Впрочем, Люси это имя и не интересовало. Главным для нее было то, что работу он нашел, а значит, и свадьба уже не за горами. Видя, что жених перестал грустить, девушка повеселела и стала еще энергичнее работать. В тот самый момент, когда Люси закончила первую половину той весьма тонкой работы, которую доверила ей госпожа Опостин, было девять часов утра.

«Времени у меня хватит только на то, чтобы быстренько позавтракать, — размышляла она, — а иначе я рискую вообще остаться без завтрака. После примерки — а она непременно затянется, ведь, судя по всему, на эту клиентку угодить непросто, — нужно забежать в мастерскую за мелочами и показать заодно сметанное платье госпоже Опостин».

Люси разожгла стоявшую в смежном с ее комнатой ка-бинетике плитку и разогрела остатки вчерашнего ужина.

— Ах! — спохватилась она. — У меня же хлеба нет! Разносчица не принесла. Наверное, оставила у консьержки.

Она спустилась вниз с седьмого этажа, открыла дверь привратницкой и спросила:

— Госпожа Доминик, наверное, разносчица у вас оставила мою двухфунтовую булку?

— Нет, госпожа Люси.

— Ну и дела!

— Заходите… холодно ведь. Не принесла она ни вашей булки, ни моей. Совершенно невозможная у нас с вами булочная; никогда нельзя рассчитывать на то, что все будет как положено. Вечно выгоняют разносчиц из-за всякой ерунды.

— Да! Это и в самом деле невыносимо! — согласилась Люси. — Никогда не приносят хлеб вовремя!

В этот момент какая-то светловолосая девица, высокая, тощая и некрасивая, постучала в дверь привратницкой. В руках она держала четыре разные булки.

— Вот и разносчица! — сказала Люси. — И опять новая!

— А! Прекрасно, — воскликнула консьержка, — наконец-то! Из вашей булочной, похоже, вовсе скоро хлеб приносить перестанут. Ну и лавочка у вас! Давно бы мне пора подыскать другую!

— Я, что ли, виновата? — хмуро буркнула девица. — я только заменяю сегодня вашу разносчицу, ее позавчера с работы выгнали, и совсем не знаю, что кому нести… И вообще это не моя работа… Хозяйка ищет уже разносчицу… А у меня совсем другие обязанности.

— Значит, в ближайшие несколько дней хлеб нам, надо полагать, приносить будут после полудня!

Люси быстренько поднялась к себе, позавтракала за каких-нибудь четверть часа и отправилась по адресу, данному ей госпожой Огюстин, — в особняк на улице Мурильо.

Мэри Арман последнее время чувствовала себя гораздо хуже. Раздиравшие грудь приступы кашля участились и с пугающей настойчивостью становились все длиннее. Болезненное состояние сделало и без того капризный характер Мэри совсем неровным. Внезапные нервные вспышки сменялись долгими часами слабости и депрессии. И тогда Мэри впадала в безысходную грусть. Слезы сами лились у нее из глаз. В такие моменты она становилась очень нежной, ее охватывала жалость ко всем обездоленным, и она говорила себе:

«Я богата… И должна творить добро… Много-много добра…»

Именно в таком расположении духа она и пребывала, когда ей сообщили, что пришла девушка от портнихи. Хоть какое-то развлечение. Мэри приказала немедленно ее пригласить и встретила с самым любезным видом.

— Ну что, госпожа Люси, вы, наверное, сотворили просто чудо?

— Я очень старалась, сударыня… Надеюсь, что я правильно поняла все указания госпожи Огюстин. Платье еще только сметано… Нужно, чтобы вы примерили его.

Люси разложила платье на канапе.

— Но это же уже очень красиво! — воскликнула Мэри. — И украшения так оригинально расположены!

— А это я сама придумала… — с простодушной гордостью сказала мастерица.

— Ну что ж! Мне остается только похвалить вас. У вас бездна вкуса.

Мэри повеселела. Лицо у нее почти утратило свою обычную бледность и, хотя сухое покашливание по-прежнему то и дело сотрясало грудь, она, похоже, даже не замечала этого.

«Бедная девушка!.. — думала Люси. — Она так больна!»

Люси приступила к ответственной процедуре примерки. Лицо у мастерицы было симпатичным и улыбчивым, Мэри захотелось поболтать, и она спросила:

— Вы давно работаете у госпожи Опостин?

— Уже больше года.

— Она, похоже, очень любит вас.

— Госпожа Опостин и в самом деле очень добра ко мне.

— Как я поняла, ей бы очень хотелось, чтобы вы и жили при мастерской.

— Я знаю, но мне больше нравится работать дома.

— Живете вы, конечно, с родителями?

— Нет у меня родителей… — грустно ответила Люси.

— Вы сирота?

— Не знаю… Мне был всего год, когда я оказалась в приюте.

— Значит, мать с отцом бросили вас? Но это же ужасно!

— Да, жестоко! Почему-то мне кажется, что я очень бы любила свою маму. Мне и в голову никогда не приходило ее осуждать, хотя я ее совсем не знаю; думаю, что она, конечно же, ни в чем не виновата, наверное, нужда и голод вынудили ее сделать это; а отец, наверное, умер.

— Пожалуй, действительно так, — тихо сказала Мэри. — А вам никогда в приюте не рассказывали, каким образом вы туда попали? Может быть, при вас была какая-нибудь вещь, ну хоть что-нибудь, что позволило бы узнать вас потом или помочь самой отыскать родителей?

— Я спрашивала, когда подросла и стала осознавать, в какое положение попаду из-за того, что я — подкидыш. Мне ответили, что вещь, по которой меня можно узнать, и в самом деле существует, но действующими в приюте правилами мне запрещено ее показывать.

— Но это невероятно! Просто чудовищно!

— Я и сама им так сказала, но все равно мне ничего не удалось узнать.

— А для чего же тогда вместе с ребенком оставляют подобные вещи?

— Это позволяет родителям когда-нибудь прийти и забрать ребенка. День и час помещения малыша в приют записывают в специальный регистр. А еще — описание подкидыша, меток на белье, если они были, и каких-нибудь привязанных к пеленкам предметов, покоторым впоследствии его можно было бы узнать. Ребенка туда вписывают под номером — у меня был номер девять, — а потом дают ему имя. Таким образом подкидыши получают хоть какой-то социальный статус.

— Это все так странно, что мороз по коже продирает. Сколько вам лет, Люси? Вы ведь позволите мне называть вас просто Люси, правда?

— О! Конечно, сударыня!.. Я вам так признательна за дружеское отношение… Мне двадцать два года.

— И, будучи такой мастерицей, вы до сих пор не открыли своего собственного заведения?

— Чтобы открыть заведение, мне не хватает двух вещей: во-первых, собственной клиентуры, а во-вторых — денег.

— По-моему, вы, имея неплохую профессию, вполне могли бы найти себе мужа если и небогатого, то хотя бы с деньгами. На его средства вы обставили бы квартиру и оборудовали мастерские, а клиентура сама по себе появится.

Услышав слово «муж», Люси сильно покраснела. Заметив это, Мэри с улыбкой сказала:

— Или я очень ошибаюсь, или вы собираетесь замуж.

— Не ошибаетесь, сударыня. Да, я собираюсь замуж… тот, кого я люблю, тоже любит меня, но он небогат; у него вообще денег нет, и он хочет, прежде чем жениться, подыскать хорошую работу, которая позволит ему содержать нас обоих. Как только я выйду за него замуж, я брошу работу или буду работать совсем мало, ведь ему захочется, чтобы я занималась только хозяйством.

— Может быть, это будет ошибкой с вашей стороны… Но, впрочем, я слышала, что существует якобы даже статья закона, согласно которой жена обязана повиноваться мужу. В день вашей свадьбы, Люси, я буду счастлива подарить вам маленькое приданое, но при условии, что муж позволит вам шить мне платья — только мне одной.

— Я спрошу его, когда буду рассказывать о том, как вы были ко мне добры, и совершенно уверена: он мне в этом не откажет… А когда вам понадобится это платье, сударыня?

— В следующий четверг… Мне нужно будет пойти на танцевальный вечер, который устраивает жена одного из папиных друзей.

— В четверг вы его получите; и прошу разрешить мне самой прийти вас одеть. Тогда, если что-то понадобится чуть-чуть подправить, я тут же это и сделаю.

— Спасибо. К тому же у госпожи Огюстин я намерена заказать еще кучу нарядов и непременно скажу ей, что шить мне будете теперь только вы.

— Я просто счастлива работать на вас…

— Где вы живете, милочка?

— Набережная Бурбонов, 9.

— Знаменательный номер! Ну, до свидания, Люси!

— До свидания, сударыня… и еще раз спасибо.

После ухода мастерицы Мэри опять охватила тоска. Она свернулась клубочком в кресле у камина, поближе к огню, думая о Люси.

— Подкидыш, — прошептала она. — Ни отца… ни матери… Жалкое существование!.. А она счастлива… И не мучается, как я… И никогда не унывает… Работает… Верит в будущее и любит!.. Она любит! И любима!.. А я, такая богатая, узнаю ли я когда-нибудь, что такое любовь?

От внезапного приступа кашля щеки девушки стали пунцовыми. Она поднесла платок к губам. Когда приступ кончился, платок оказался в пятнах крови. Мэри сильно побледнела.

— Кровь!.. — с трудом проговорила она. — С чего вдруг? И в груди все горит!.. Как будто у меня внутри угли горячие…

Две слезинки скатились по щекам бедняжки. Она встала, пошла принять лекарства, потом вернулась в кресло у камина.

— Как бы я хотела тоже любить!.. — вздохнув, сказала она.

И снова погрузилась в мечтательную меланхолию.


Название винной лавочки, в которую вошла Жанна, чтобы поесть, прежде чем отправиться спать, — «Привал булочников», — было, как выяснилось, вполне оправданным. Там собирались местные рабочие и подмастерья хлебопекарен, подручные булочников и разносчицы хлеба. В каждом квартале есть одно-два таких заведения. Обычно в них бывает очень оживленно: все друг друга знают, каждый рассказывает соседу о своих делах.

Жанна попала в большой зал, заполненный пока еще только наполовину. При виде такого количества посетителей, явно знакомых друг с другом, беглянка на мгновение заколебалась и в нерешительности замерла на пороге.

Официантка, проходя мимо, сказала:

— О! Проходите, проходите, сударыня… места еще есть.

— Да… да… есть… — сказал сидевший неподалеку приказчик лет двадцати пяти. — Как раз рядом со мной есть место… Мы тут все булочники, но даже если вы к булкам и не имеете отношения, все равно садитесь. Вам и так здесь будут рады.

Жанна улыбнулась и села рядом с подмастерьем, который подвинулся, освобождая для нее побольше места. Вдова Пьера Фортье заказала ужин. Вдруг сидевший с ней рядом парень окликнул другого, расположившегося за несколько столиков от них.

— Слушай, Туранжо, — крикнул он, — не сможешь ли ты вылечить мою хозяйку от нервных припадков, а заодно и хозяина от ворчливости, а то я уже не знаю, на какой козе к ним и подъехать-то?

— А что с ними такое?… — спросил в ответ молодой человек. — Что нужно-то, чтобы их вылечить?

— Нужна всего лишь хорошая разносчица хлеба!

— Только и всего!.. — рассмеялся Туранжо. — Нет уж, увольте! Не взыщите! Хорошую разносчицу теперь днем с огнем не сыщешь. Моя хозяйка за пару недель четырех сменила.

— Лебре, мой хозяин, ее переплюнул… у нас уже пятая за два дня. Клиенты плачут, грозятся уйти на сторону, вот хозяин с хозяйкой и взбесились. Если кто сейчас сунется на это место, совершенно определенно получит верных три франка и два фунта хлеба в день. Если кого знаешь, Туранжо, так пошли к нам…

Жанна, естественно, вслушивалась в этот разговор с большим вниманием. Ела она очень медленно, а когда съела все, осталась сидеть. Подмастерье булочника рядом с ней пил холодный черный кофе и читал газету. Когда он встал, собираясь уйти, Жанна коснулась его руки:

— Простите, сударь, я задержу вас на минутку.

— Чем могу служить, мамаша? — спросил молодой человек, вновь опускаясь на стул.

— Вы только что говорили, что вашему хозяину нужна разносчица хлеба…

— Конечно, нужна… А вы что, хотите наняться?…

— Да.

— Вы когда-нибудь уже работали в булочных?

— Нет, но, мне кажется, что это, должно быть, не так уж и трудно, и, раз уж нужно как-то зарабатывать на жизнь, я постараюсь побыстрее запомнить адреса клиентов, не глупее же я других. Я уверена: тому, кто меня наймет, не придется об этом жалеть…

— Черт побери! Что вы не дура — сразу видно… Но должен предупредить: ремесло хоть и несложное, но очень утомительное.

— А я сильная… И выносливая…

— Париж хорошо знаете?

— Не очень, но, наверное, ваши клиенты живут в этом же квартале?

— У хозяина есть клиенты и в других.

— А где он живет?

— На улице Дофина, но постоянные клиенты у нас есть и в Ситэ… и в Марэ.

— За день-два сумею как-нибудь разобраться, уж я ног своих не пожалею… Как вы думаете, меня возьмут?

— О! Уж это-то я вам могу гарантировать! Мы три дня пытаемся найти разносчицу. Если хотите, я сегодня же вечером скажу хозяину, что утром вы придете переговорить с госпожой Лебре — она у нас этим занимается.

— Вот и хорошо! Окажите мне услугу! Очень вас прошу: вы сделаете доброе дело.

Тон, которым были сказаны эти слова, тронул за сердце подмастерье булочника.

— Не сомневайтесь, не забуду и сделаю с большим удовольствием, потому что вы, мамаша, по-моему, очень славная женщина… Завтра утром придете в лавку и скажете, что я вас прислал… Лионец… Меня так тут все называют… К хозяйке подойдите. Кстати, а вас как зовут?

— Лиз Перрен.

— Вот и прекрасно!..

И Лионец вышел из лавочки, направляясь, как и всегда по ночам, на работу. Жанна расплатилась и вернулась в свое новое жилище.

«Разносчица хлеба… — размышляла она, поднимаясь по лестнице на верхний этаж, — я буду работать по пять часов в день… Получать по три франка и большую булку… А все остальное время останется свободным. И я употреблю его на розыски сына!»

На следующее утро, ровно в половине восьмого, она отправилась в булочную на улице Дофина. Госпожа Лебре стояла за прилавком. Приказчик не забыл о своем вчерашнем обещании, и когда Жанна сказала, что ее прислал Лионец, хозяйка, расплывшись в улыбке, спросила:

— А! Так это о вас Лионец рассказывал нам с мужем?

— Да, сударыня.

— Вы хотите работать разносчицей?

— Да, сударыня, и буду очень рада, если вы возьмете меня.

— А вы никогда прежде такую работу не выполняли?

— Нет, но я надеюсь, что желание работать позволит мне быстро освоиться, и сделаю все от меня зависящее, чтобы вы были мною довольны.

— Я тоже надеюсь.

— Значит, вы возьмете меня?

— Разумеется… по крайней мере, попробуем… Где вы живете?

— Улица Сены, 24… Я недавно приехала с родины, где прожила три года.

— Вы замужем?

— Вдова.

— Этого достаточно… Ваше славное лицо говорит о вас лучше всяких бумажек. Как вас зовут?

— Лиз Перрен.

— Ну что ж, Лиз, считайте, что мы обо всем договорились. Вы мне подходите! Работать начнете завтра утром. А сегодня обойдете клиентов с моей служанкой, адреса я вам дам.

— В котором часу нужно быть в булочной?

— К шести — на утреннюю разноску. И хотя у нас есть клиенты, которые живут довольно далеко, к девяти вы уже сможете сюда вернуться, чтобы сдать деньги. Потом нужно прийти в пять часов, потому что для некоторых ресторанов и домов мы печем во второй половине дня, но это займет у вас немного времени… Часа полтора-два.

— Хорошо, сударыня.

— Получать будете три франка и два фунта хлеба в день… Я только это могу вам предложить.

— Я согласна, сударыня.

— Тогда зайдите к полудню… А это вам для начала, — сказала булочница, взяв из кассы десятифранковую монету и протягивая ее Жане, — держите.

Беглянка покраснела до корней волос, поблагодарила, пообещала прийти вовремя и ушла, очень довольная. В полдень она вернулась в булочную, где ее ждала хозяйская служанка. Они вместе обошли всех клиентов, и через два часа Жанна уже хорошо помнила, куда нужно относить хлеб завтра утром.

Обедать дома Жанна не собиралась. Работа и розыски детей неизбежно отнимут у нее все время, так что готовить будет некогда. И она решила, что, раз в «Привале булочников» кормят совсем недорого, она, как и остальные, вполне может питаться там. Подумав об этом, она туда и отправилась; там, как и накануне, она встретила Лионца и поспешила поблагодарить его.

— Да что вы, мамаша Лизон… — удивился он. — Я рад, что смог помочь вам.

И с этого дня все булочники дружно признали ее своим человеком и стали называть «мамаша Лизон». На следующее утро она в положенное время явилась на работу. Накануне вечером она по списку адресов клиентов составила себе самый удобный маршрут, позволявший тратить как можно меньше времени.

Поскольку идти на набережную Бурбонов было дальше всего, она решила, что отправится туда в последнюю очередь. В дом на набережной она вошла в половине девятого.

— Опять новенькая!.. — воскликнула при виде ее консьержка.

— Да, сударыня… — с улыбкой сказала Жанна. — Но надеюсь, что других вы теперь долго не увидите.

— Ну что ж! Это было бы совсем неплохо, особенно если вы всегда будете приносить хлеб вовремя.

Жанна отправилась разносить хлеб жильцам. На седьмом этаже было две двери, одна напротив другой, и никаких табличек с фамилиями жильцов; Жанна остановилась было в нерешительности, не зная, в какую из них постучать, как вдруг одна из них отворилась, и на пороге появилась Люси.

— Ой, сударыня, вы мне хлеб принесли?…

— Да, барышня, — ответила Жанна, восхитившись красотой мастерицы. — Двухфунтовая булка, так?…

— Да, именно… Заходите… Я сейчас заплачу.

Клермонская беглянка вошла в комнату, сразу же поразившую ее идеальным порядком и удивительной чистотой. Она остановилась, пытаясь отдышаться после долгого подъема по лестнице.

— Вы, похоже, очень устали, голубушка… — сказала Люси, протягивая деньги.

— Да, барышня, есть немножко. Адресов много, а работаю я первый день.

— Может, присядете на минутку?

— О! Нет, спасибо… утреннюю работу я уже закончила. Сейчас отнесу деньги в лавку и пойду отдохну.

Жанна все же не сдвинулась с места. Она никак не могла оторвать взгляда от лица Люси. Ее охватила внезапная и непреодолимая симпатия к девушке.

— Вы раньше никогда разносчицей не работали? — спросила мастерица.

— Нет, барышня… но я быстро освоюсь… Сил у меня хватит… да и духу тоже… Ну, до свидания!..

— До свидания, голубушка.

Но Жанна продолжала стоять: ноги у нее словно к полу приросли. Она с любопытством оглядывала комнату. Ее внимание привлекли разложенные ткани и швейная машина.

— А вы портниха? — спросила она.

— Да, и с удовольствием вам что-нибудь сошью.

— Ну что вы! Нет у меня денег заказывать себе такие вот роскошные наряды. Вы ведь на богатых шьете?

— Конечно. Зато, когда выдается свободное время, я могу шить на бедных и почти что бесплатно.

— Ах, барышня, как это мило с вашей стороны!

— Это вполне естественно.

Потом Люси, желая сменить тему разговора, спросила:

— Значит, хлеб теперь всегда будете приносить вы?

— Пока буду работать разносчицей у госпожи Лебре… и надеюсь, что это продлится достаточно долго.

— Если вам трудно подниматься так высоко, оставляйте мою булку у консьержки, она с вами расплатится. А я сама за ней спущусь. Только скажите ей, что это для госпожи Люси.

Услышав имя, Жанна побледнела, сердце бешено заколотилось.

— А! — с трудом произнесла она. — Значит, вас зовут Люси?

— Да.

— Очень красивое имя… мне оно всегда нравилось…

Жанна отступила назад, в последний раз внимательно посмотрела на девушку и направилась к двери, сказав:

— До завтра, барышня…

Возвращаясь в булочную на улице Дофина, разносчица размышляла:

«Люси! Ее зовут Люси, как и мою доченьку! Это имя пробудило во мне страшные воспоминания. И такое необычное чувство охватило меня, когда я ее увидела. Ведь моя дочь сейчас должна быть примерно того же возраста. И такая же высокая… и хорошенькая… и я, наверное, никогда ее не увижу! Где она теперь, моя Люси?… Жива ли хотя бы?… Какое мучение! Но мне хочется еще раз увидеть ее… буду каждый день приносить хлеб прямо к ней. Ведь она напоминает мне моего ребенка».

Назавтра вдова Пьера Фортье, явившись в дом на набережной Бурбонов, не стала оставлять хлеб у консьержки, а проворно поднялась на седьмой этаж, чтобы самой вручить его Люси; и так она стала делать всегда. Девушка проникалась все большей симпатией к славной женщине, так стойко выполнявшей свою тяжелую работу. В дом на набережной Жанна Фортье заходила в последнюю очередь и всегда спешила, стараясь выкроить несколько минут, чтобы чуть-чуть задержаться в мансарде. Ненасытным взглядом она смотрела, как Люси работает, и уходила от нее с радостью на сердце.

Она не осмеливалась расспрашивать девушку о ее прошлом. Да и к чему? Что это ей может дать? Да, ее дочь тоже звали Люси; но ведь девушек с таким именем много. Время от времени Жанна заставала Люси в обществе жениха. Клермонской беглянке и в голову не могло прийти, что красивый молодой человек, фамилию которого она не знала, — сын Жюля Лабру, в убийстве которого ее признали виновной.


Приближался день возвращения лже-Армана из поездки. В Париже его ждали второго.

Мэри сказала Жоржу Дарье:

— Пришлите вашего протеже к папе третьего.

Первого числа Люсьен получил от своего друга письмо. Молодой адвокат приглашал его пообедать вместе на следующий день. Люсьен пришел к нему в назначенное время и первым делом спросил:

— Есть новости?

— Да. Вчера я виделся с Мэри Арман. Тебе нужно завтра к десяти утра прийти в особняк на улице Мурильо, сослаться на меня и сказать, что тебе нужно поговорить с госпожой Мэри. Она представит тебя отцу.

— От всей души тебе благодарен, дорогой Жорж. Ты — мой добрый гений.

— Все у нас получится… Я верю и на это рассчитываю… Нынче утром я написал господину Арману письмо… Вот оно.

Люсьен взял письмо и вслух прочел:

«Дорогой господин Арман.

Вы не раз говорили, что были бы рады оказать мне ответную услугу. Сегодня наконец представился случай сделать это: я обращаюсь к вам с просьбой. Письмо вручит вам один из моих друзей по коллежу, выпускник Школы искусств и ремесел, весьма искусный механик и чертежник; но, поскольку в этом мире подобные достоинства не всегда ценят по заслугам, в данный момент мой друг, вследствие постигшего его семью несчастья, если и не сидит без работы, то находится в положении, мало соответствующем его талантам и образованию.

Так что я ходатайствую перед вами о назначении моего друга Люсьена Лабру на должность главного инженера вашего предприятия. Когда вы увидите, как он работает, вы, я уверен, будете очень благодарны мне за сей подарок. А пока, дорогой господин Арман, заранее примите выражения глубокой благодарности.

С неизменным почтением, ваш адвокат

Жорж Дарье».
Люсьен горячо сжал руки друга.

— Спасибо! — взволнованно произнес он.

— Благодарить будешь потом. Положи письмо в конверт, а конверт — в бумажник и завтра в десять утра смело звони в дверь особняка на улице Мурильо.

На следующий день Люсьен одевался с особой тщательностью. Ему хотелось в самом выгодном свете предстать перед дочерью миллионера — вовсе не из соображений кокетства, но желая обрести в ее лице надежного помощника: он знал, что женщины придают внешности огромное значение. Прежде чем уйти, он заглянул к Люси.

— Вы уходите, друг мой? — спросила она.

— Да, дорогая Люси!.. Я иду с визитом к владельцу миллионов, промышленнику, имевшему в Америке всемирно известные предприятия, а теперь решившему создать такие же во Франции.

— И что же это за промышленник?

— Я обещал своему другу Жоржу не открывать этого секрета до успешного завершения моего визита, но от вас у меня секретов нет. Моего будущего покровителя зовут Поль Арман.

— Он живет на улице Мурильо?

— Да. Вы знаете его?

— Его самого — нет, а с его дочерью, госпожой Мэри Арман, знакома. Это для нее я сшила недавно то самое вечернее платье, которым вы так восхищались.

И, сразу повеселев, Люси заявила:

— О! Теперь я больше не боюсь, что ваше дело может провалиться. Госпожа Мэри очаровательна, добра, нежна, приветлива и сердечна… Она обладает всеми возможными достоинствами, и отец такой девушки может быть только превосходным человеком! Я больше ничего не боюсь! Ступайте же скорее, друг мой!

Люсьен поцеловал невесту в лоб и отправился в район парка Монсо, где обитала знать. Мэри приняла его сразу же. В эту ночь девушка неплохо спала, и лицо ее выглядело более свежим и здоровым, чем обычно. Богатый оборками пеньюар удачно скрывал ее болезненную худобу. Она была просто восхитительна.

Когда Люсьен вошел, она встала и шагнула навстречу, тот самым почтительным образом ее приветствовал. Окинув его взглядом, девушка констатировала, что он достаточно элегантен, хорошо держится, а лицо у него умное и привлекательное. Он понравился ей с первого взгляда, и она сразу поняла, что ей не доводилось еще встречать столь интересного молодого человека.

— Господин Жорж Дарье, — с улыбкой сказала она, — к которому папа питает особое уважение, рекомендовал вас очень горячо.

— Жорж Дарье — мой лучший друг…

— Я ждала вас.

— Глубоко тронут, вы оказываете мне честь, принимая меня. Жорж сказал, что вы изъявили желание оказать мне неоценимую услугу, представив вашему отцу, к которому у меня рекомендательное письмо.

Говорил Люсьен почтительно, но без малейшего заискивания или пошлого раболепства: эта была речь человека, знающего себе цену и пришедшего просить то, чего он вполне заслуживает. Мэри, чуть прикрыв глаза, наслаждалась мягким и звучным голосом гостя.

— Садитесь, — предложила она, указывая на кресло, — поговорим немного… Господин Дарье сказал, что вы — человек очень мужественный, что до сих пор у вас не было возможности использовать на практике приобретенные вами знания и что вам очень хотелось бы занять достойное вас положение на папином предприятии, которое вскоре откроется.

— Если мне удастся получить эту работу, будущее мое обеспечено, — заметил Люсьен.

Мэри продолжала:

— Я ответила господину Дарье, что претендентов на место главного инженера у нас много, ибо должность — весьма завидная, но в то же время я обещала сделать все от меня зависящее, чтобы выбор пал на вас, а не на кого-либо из них. Чтобы затея наша оказалась успешной, необходимо их опередить и раньше всех встретиться с моим отцом. Обычно я не вмешиваюсь в решение деловых вопросов и намеревалась и впредь не делать этого; но ради вас, учитывая, что вы — друг господина Дарье да и сами по себе этого вполне заслуживаете, я нарушу обычай и воспользуюсь своим влиянием на отца… если, конечно, таковое имеет место быть, — с улыбкой добавила девушка, — я представлю вас папе и поддержу вашу просьбу.

— От всей души благодарен вам… — взволнованно ответил Люсьен. — Я ведь уже совсем почти отчаялся… А благодаря вам мои надежды возродятся.

Мэри, сама не понимая, отчего это происходит, слушала молодого человека с глубоким волнением, однако волнение казалось ей приятным. И все время хотелось смотреть в его открытое, честное лицо.

— Я сделаю все от меня зависящее, — вновь заговорила Мэри, — мне бы очень хотелось, чтобы вы ушли отсюда не просто с надеждой, а в полной уверенности… но, к сожалению, это невозможно. Папа еще не вернулся. В тот самый момент, когда я ожидала его возвращения, мне принесли телеграмму, где сообщалось, что он вынужден еще на день задержаться в Бельгии и приедет лишь вечером.

Люсьен сначала испугался, потом с облегчением вздохнул.

— Ничего страшного, всего лишь маленькая задержка… Сегодняшний день все равно оказался очень счастливым, ибо я имел удовольствие встретиться с вами и поговорить о своих проблемах.

— И этот разговор не пройдет даром, сударь… — заметила Мэри, вдруг почему-то покраснев. — В моем лице вы приобрели своего горячего сторонника, и я надеюсь, что мы с господином Дарье не менее успешно сумеем убедить папу. А вам придется еще раз прийти завтра.

Люсьен поклонился.

— Тогда до завтра, сударыня.

Мэри быстро встала.

— До завтра… Но мне кажется, что я так и не узнала вашего имени.

— Люсьен Лабру.

— Люсьен Лабру, — повторила Мэри. — Я не забуду вашего имени. Можете считать, господин Лабру, что вы у нас уже почти свой человек.

Люсьен поклонился и вышел из маленькой гостиной; сердце у него буквально прыгало от радости. Дочь Поля Армана пожелала проводить его до дверей, потом, стоя на верхней ступеньке лестницы, она смотрела, как он идет через двор. Перед тем как выйти на улицу, он обернулся и поклонился еще раз. Их взгляды встретились. Госпожа Арман помахала ему рукой и, когда он исчез из виду, вернулась в гостиную.

— Люсьен… Люсьен… — вполголоса повторяла она, — этот протеже делает честь господину Дарье. Лицо у него такое открытое, честное. Я видела его впервые, а такое ощущение, будто он — мой старый друг. Нужно, чтобы он непременно понравился папе… и чтобы папа принял его главным инженером. Я этого хочу, а значит, так и будет!

Поль Арман приехал вечером. Миллионера сразу поразило, до какой степени изменилась дочь за время его отсутствия, и сердце его пронзила щемящая боль. Впервые он остро осознал нависшую над ней опасность, которой до сих пор старался не замечать. И им овладела страшная тревога.

После объятий и приветствий он спросил у Мэри, что нового произошло с тех пор, как он в Бельгии получил от нее последнее письмо. Девушка рассказала обо всех событиях, умолчав лишь о Люсьене Лабру. И это было составной частью намеченного ею плана.

— Меня интересуешь прежде всего ты сама, детка, — сказал Поль Арман, сжимая дочь в объятиях. — Мне кажется, ты чувствуешь себя несколько хуже, чем до моего отъезда.

— Это тебе только кажется, папа… — жизнерадостным тоном ответила Мэри. — Конечно же, время без тебя тянулось очень долго, но никакого фатального воздействия на здоровье моя тоска и скука не произвели. Ничего у меня не болит, на душе весело, и чувствую я себя прекрасно.

К несчастью, именно в этот момент на Мэри, опровергая ее слова, опять напало то самое противное сухое покашливание, и отцовская тревога Жака вспыхнула с новой силой.

Ландо, в котором они ехали с вокзала, доставило их на улицу Мурильо как раз к ужину. Мэри пребывала в прекрасном настроении. Ее веселая болтливость и милая нежность заставили отца в конце концов заулыбаться.

— Ты виделась с Жоржем Дарье? — спросил он.

— Да, он приходил один раз. А о цели его визита я расскажу тебе завтра.

— Почему не сейчас?

— Потому что я так рада тебя видеть, что не хочу сегодня говорить ни о каких делах. Ты завтра рано уходишь?

— Конечно! Меня не было здесь целые три недели, и мне очень нужно посмотреть, как идут дела на стройке. Завтракай без меня… и…

— Неужели ты бросишь меня завтракать в тоске и одиночестве на следующий же день после своего приезда? Нет, лучше мы позавтракаем в десять, а потом ты сразу же уедешь. Ладно, папочка?

— Ну как я могу тебя ослушаться, сокровище мое! — ответил Жак, прикасаясь губами к подставленному для поцелуя лбу дочери. — Но почему тебе этого так хочется?

— Секрет… Поговорим о чем-нибудь другом. Ты доволен своей поездкой?

— Более чем. У меня теперь много работы для мастеров кузнечного дела. А еще нужно как можно скорее подыскать искусных чертежников. Пока строительные работы не закончены, я оборудую прямо здесь, в большой комнате на первом этаже, рядом с библиотекой, временную чертежную мастерскую. Так что служащие всегда будут у меня под рукой.

— Но не можешь же ты одновременно контролировать работу и каменщиков в Курбвуа, и чертежников в Париже…

— Разумеется: не разорваться же мне пополам, — рассмеялся миллионер. — Но, помимо старших мастеров, я найду себе серьезного, умного и образованного парня, способного руководить всем этим и меня заменять.

— Ты уже присмотрел кого-нибудь?

— На данный момент — нет, и найти его будет не так просто, ведь это очень ответственная должность. Но если хорошенько поискать…

— О! Уж ты найдешь.

— Не собираешься ли ты рекомендовать какого-нибудь своего протеже? — рассмеялся миллионер.

— Как знать? — засмеялась в ответ девушка. — Но ты, наверное, смертельно устал… Иди отдыхай, папочка, а поговорим обо всем завтра.

Часть вторая ПРЕОБРАЖЕНИЕ ОВИДА

Глава 1

На следующий день с утра пораньше Поль Арман принялся разбирать накопившиеся на рабочем столе бумаги и почту. Среди пришедших за время его отсутствия писем одно было с маркой Соединенных Штатов. Он вскрыл его с тревожной поспешностью, ибо узнал почерк Овида Соливо. Письмо было коротким.

«Дорогой братец.

Жестокие разочарования постигли меня после твоего отъезда. Дела предприятий Джеймса Мортимера и Поля Армана, которыми теперь владею я, идут все хуже и хуже. Твой отъезд нанес заводу роковой удар, и, если это будет продолжаться и дальше, будущее мое представляется не слишком веселым.

Я начинаю не на шутку сожалеть, что не поехал с тобой во Францию, не говоря уже о том, что узы родства сильны и жить без тебя мне, честное слово, трудновато… Кто знает? Может быть, мы увидимся куда раньше, чем нам сейчас кажется…

Как всегда твой, дорогой мой Поль, и, поверь, преданный тебе брат

Овид Соливо».
Читая эти строки, Поль Арман побледнел. А дочитав до конца, в гневе смял письмо.

«Значит, шантажом выманив у меня такое предприятие, — думал он, — ничтожный мерзавец довел его до разорения! Ясно, как день: заводу — крышка. Овид Соливо катится к банкротству. Но как такое могло случиться?… Ха! Как! Он — игрок, и этим объясняется все… Идиот играет и проигрывает. Хватается за карты и с их помощью обращает в прах королевское состояние. Скоро он останется ни с чем. Просадит за ломберным столом целый завод, да не какой-нибудь, а Джеймса Мортимера, одно из самых мощных предприятий в Соединенных Штатах. Только я успокоился, решив, что навсегда избавился от негодяя, как он тут как тут: вот-вот опять свалится мне на голову и снова начнет свой бесстыдный шантаж…»

Швырнув в огонь письмо «братца», лже-Арман вновь взялся за бумаги; но лоб его прорезали глубокие морщины — самые мрачные мысли неотвязно терзали его.

Мэри этим утром поднялась почти так же рано. Быстро, но тщательно, привела себя в порядок и позвонила лакею.

— Помните человека, что приходил вчера утром с письмом от господина Дарье?

— Да, сударыня.

— Он придет сегодня в половине десятого, чтобы повидаться с папой. Проведете его ко мне, в маленькую гостиную.

Мэри отправилась в гостиную. Вместо того чтобы сесть поближе к огню, она встала возле одного из окон, откуда были видны двор, ограда и вход с улицы. Ей казалось, что целая вечность отделяет ее от того момента, когда во двор шагнет, наконец, Люсьен Лабру.

Часы пробили половину десятого. Почти в тот же миг звякнул колокольчик, и Люсьен направился к ступенькам лестницы, ведущей в особняк. Кровь прилила к сердцу Мэри, и она схватилась за грудь. Лакей впустил Люсьена. Мэри сделала над собой отчаянное усилие, стараясь подавить охватившее ее волнение и дышать ровно, но, когда она заговорила, голос ее звучал нетвердо:

— Папа приехал, господин Люсьен, так что я могу тотчас же представить вас.

— Вы уже говорили с ним обо мне, сударыня? — спросил он.

— Нет, пока я ему ничего не говорила… Только удостоверилась, что он еще никого не нашел на то место, занять которое вы желаете. Я решила, что лучше действовать в вашем присутствии. Так положитесь во всем на меня и идемте!

Она протянула молодому человеку руку — маленькую и горячую; взявшись за нее, он почувствовал, как она дрогнула. Мэри вышла из гостиной и остановилась в комнате возле библиотеки.

— Подождите меня здесь, — сказала она, — и приготовьте письмо Жоржа Дарье.

Девушка тихонько постучала в дверь библиотеки, потом вошла туда.

— Как, это ты, детка? Ты уже встала?

— Да что ты, папа! Вот было бы мило, если бы я в половине десятого еще валялась в постели!

— Значит, ты пришла позвать меня на завтрак?

— Нет. За стол мы сядем чуть позже. Я пришла поговорить с тобой по делу.

— По делу! Ты с таким серьезным видом об этом объявила!

— Потому что и разговор предстоит серьезный!

— Тогда говори, прелесть моя; слушаю тебя очень внимательно.

И Мэри, усевшись рядом с отцом, начала:

— Представь себе, в голову мне пришла одна затея! Обещай мне согласиться на то, о чем я тебя попрошу.

— Ты прекрасно знаешь, что, если это реально, то все будет сделано. Разве я тебе когда-нибудь в чем-то отказывал?

— Нет, никогда… Так вот, затея моя заключается в следующем: я хочу, чтобы самый первый служащий был принят на твой завод по моей рекомендации.

— Что означает, радость моя, что ты взяла кого-то под свое высокое покровительство и собираешься мне его рекомендовать.

— Совершенно верно! Ты сказал, что в самом ближайшем будущем тебе понадобится главный инженер, чтобы руководить чертежной мастерской, которую ты собираешься открыть уже сейчас. Тебе нужен образованный, умный, практичный человек, на которого ты сможешь положиться как на себя самого… Ты ведь говорил мне это, правда?

— Говорил и еще раз могу повторить. А у тебя что, именно такой уникум для меня заготовлен?

— Да, и ты примешь его на работу; за него готова поручиться не только я, но и твой адвокат господин Жорж Дарье.

— Ах, вот как! Мой адвокат солидарен с тобой в этом вопросе?

— Речь идет о друге Жоржа Дарье… И очень близком… о его товарище по коллежу. Господин Дарье готов поручиться за него как за себя самого. Мне кажется, что, если я внесу свою лепту в создание твоего нового предприятия, это принесет тебе счастье; кроме того, мы сделаем доброе дело. Нашему с господином Дарье протеже, как я поняла из его весьма немногословного пояснения, пришлось пережить большое несчастье, и в настоящее время он занимает положение, не слишком соответствующее его достоинствам, а ты можешь изменить все к лучшему и сделаешь это, правда?

Миллионер обнял дочь и еще раз поцеловал.

— А ты достойная ученица моего адвоката! — с улыбкой сказал он. — С такой убедительностью в речах ты бы все процессы подряд выигрывала.

— А этот выиграла? — живо спросила Мэри.

— Сейчас посмотрим. Тут никак нельзя допустить, чтобы чувства возобладали над разумом! Человек, которому предстоит стать моей правой рукой, моим заместителем, должен обладать довольно специфическими и весьма редкими качествами. Мне очень хочется сделать приятное Дарье, а тебе — особенно, но прежде всего я хочу быть уверен, что тот, о ком идет речь, способен справиться с ответственными задачами, которые ему предстоит выполнять, и что я совершенно спокойно смогу на него положиться, доверив свои полномочия. Поэтому я сейчас же напишу вашему протеже и попрошу его прийти для личной беседы.

— Нет ни малейшего смысла писать, — торжественно сказала Мэри. — Он здесь, в соседней комнате, с рекомендательным письмом господина Дарье в руках.

— Ну, тогда это самый настоящий заговор, — рассмеявшись, сказал миллионер.

— Заговор, папа, заговор; и ты падешь его жертвой, ибо не откажешься встретиться с лучшим другом твоего адвоката.

— Нет, конечно…

Мэри радостно бросилась к дверям и распахнула их.

— Входите, господин Люсьен! — крикнула она. — Папа ждет вас.

Люсьен, с письмом в руке, на дрожащих ногах шагнул вперед.

Поль Арман пристально глянул на него. Похоже, проситель произвел на миллионера благоприятное впечатление: несколько напряженное до этого лицо промышленника прояснилось.

— У вас письмо от господина Дарье, сударь? — доброжелательно спросил он.

— Да… Вот оно.

— И одновременно вас весьма настоятельно рекомендует моя дочь. Поэтому мне очень хочется пойти навстречу вашим желаниям, но дело есть дело, вы это не хуже меня знаете, и я ничего не могу решить, не побеседовав с вами самым серьезным образом.

— Совершенно справедливо с вашей стороны, сударь.

— Папа, — сказала Мэри, — я оставлю вас наедине и с нетерпением буду ждать результатов вашей беседы.

— Ступай, милая.

Девушка вышла, ободряюще глянув на Люсьена; тот поклонился. Поль Арман жестом предложил ему сесть, и молодой человек, волнение которого возрастало по мере приближения решающего разговора, опустился на стул напротив него.

— Как я понял, вы претендуете на должность главного инженера на моем предприятии?

— Да, сударь; и я, поверьте, нисколько не заблуждаюсь относительно той высокой ответственности, которая возлагается на занимающего этот пост, равно как и относительно тех качеств, которыми надлежит обладать… Но прежде чем мы продолжим нашу беседу, ознакомьтесь, пожалуйста, с письмом, которое я имел честь вручить вам. Оно написано человеком, знающим меня хорошо, и он взялся за меня поручиться.

Жак Гаро вскрыл письмо, прочел лишь начало и, не дочитав до конца, положил перед собой.

— Жорж Дарье, — сказал он, — пишет о вас очень убедительно, как человек, совершенно уверенный в ваших достоинствах. Его письмо нисколько не похоже на банальную рекомендацию. Вы ведь учились в Школе искусств и ремесел?

— Да, сударь, и специализировался на железнодорожном машиностроении, то есть именно на том аспекте механики, который, судя по газетным статьям, интересует вас в данный момент. Я не ограничивал себя лишь теорией, знаком и с практической стороной дела. Вполне могу встать за тиски, орудовать напильником или даже взяться за молот, чтобы показать рабочим, как выковать и подогнать ту или иную деталь.

— Браво, это и в самом деле доказывает, что вы на редкость умны. О том, знакомы ли вы с чертежным делом, наверное, и спрашивать не стоит?

— Если бы я не был с ним знаком, вряд ли бы осмелился явиться сюда. Поскольку у меня не было работы, я согласился брать заказы на чертежи от предприятия «Симоне и К°» в Сент-Уане, чем, собственно, сейчас и занимаюсь.

— О! — произнес лже-Арман, снова посмотрев на молодого человека очень внимательно. — Значит, вы делаете чертежи для предприятия «Симоне и К°»? Сколько вам лет?

— Двадцать семь.

— Вы парижанин?

— Не совсем, но почти: я родился в Альфорвилле.

Услышав слово «Альфорвилль», лже-Арман почувствовал себя так, словно его ледяной водой окатили. Он вздрогнул; затем, еще пристальнее вглядевшись в Люсьена, спросил:

— Ваш отец жив?

— Нет, сударь.

— Но мать хотя бы жива?

— Нет, сударь… оба умерли… Мать — когда я родился… Отец — когда я был совсем ребенком…

Тревога возросла настолько, что стала почти заметной.

— Вот как! Значит, вы — сирота… А чем, позвольте спросить, занимался ваш отец?

— Он был весьма известным в свое время инженером и имел довольно большой завод в Арфорвилле.

Лже-Арман побледнел, как привидение.

— Как вас зовут? — нетвердым голосом спросил он.

— Люсьен Лабру.

— Люсьен Лабру… — повторил миллионер, чувствуя, что у него волосы на голове зашевелились.

— Да, сударь, — произнес Люсьен, удивленный столь явным ошеломлением, охватившим промышленника. — Вы были знакомы с отцом?

Почему-то именно этот вопрос, способный, казалось бы, окончательно выбить Жака Гаро из седла, помог ему обрести хладнокровие.

— Да, — решительно сказал он, — я знал вашего отца… Знал по работе, и мы были дружны… если, конечно, его звали Жюль Лабру.

— Именно так, сударь.

— Тогда вам вполне понятно, почему меня охватило волнение, когда я внезапно услышал о человеке, которого очень любил; о его трагической гибели я с болью узнал в Соединенных Штатах.

— А! Значит, вам известно, как погиб мой несчастный отец?

— Да, сударь… он был убит на собственном, объятом пламенем заводе! — тихо сказал Жак: его била дрожь.

— Убит злодейски… — заметил Люсьен, — на подожженном убийцей заводе.

— Если память не изменяет мне, — совершенно спокойно произнес Жак, — убийцей оказалась женщина… заводская привратница.

— Судьи сочли этот факт вполне доказанным, коль скоро вынесли приговор Жанне Фортье… Но я не верю.

Поль Арман опять вздрогнул.

— Вы полагаете, женщина, имя которой вы назвали, невиновна?

— Да, сударь.

— Но, насколько я помню, против нее было столько улик, что не оставалось ни малейшего сомнения в ее виновности.

— Родственница, воспитавшая меня, кое-что мне рассказала, умирая; из ее слов следует, что некто другой был куда более заинтересован в смерти отца, нежели приговоренная женщина.

— Некто другой? — переспросил Жак, изо всех сил стараясь не поддаваться охватившему его ужасу. — И кто же?

— Так, один проходимец, старший мастер завода… Отец, полностью доверяя этому человеку, открыл ему секрет своего последнего изобретения, и наверняка ради того, чтобы присвоить его, тот и пошел на преступление.

— А как звали старшего мастера?

— Жак Гаро… Да… Я хорошо запомнил это имя.

— Но ведь этот человек погиб в огне, пав жертвой своей преданности хозяину, — так, по крайней мере, говорили.

— Не верю я ни в его преданность, ни в его смерть; негодяй самым подлым образом разыграл комедию.

— И вы можете доказать это?… — в ужасе вскричал промышленник.

— К несчастью, нет, сударь; но ведь Жак Гаро написал письмо Жанне Фортье, в которую был влюблен, и в нем признался, а точнее — объявил о том, что готовит преступление.

— А почему же Жанна Фортье не предъявила письмо суду?

— Его уже не было… пожар уничтожил его.

Лже-Арман помотал головой.

— Все это весьма сомнительно, ибо основано лишь на предположениях.

— Может быть. Но существуют еще предчувствия, и вряд ли предчувствие такого рода может обмануть сына убитого. Рано или поздно на эту тайну прольется свет… И наступит день возмездия. Я должен отомстить за своего убитого отца!

Холодный пот выступил на висках убийцы. Тем не менее он решил взять дерзостью.

— Ну! — возразил он. — Что вы можете сделать? Со времен альфорвилльской трагедии двадцать два года минуло… Если даже предположить, что Жак Гаро жив и в самом деле является убийцей, он защищен теперь сроком давности.

— Какое мне дело до срока давности? Если Жак Гаро жив и если он попадется мне, я обойдусь и без помощи правосудия… Преступным путем получив состояние, этот подлец наверняка сменил фамилию, обзавелся семьей и процветает. Поднимется страшный скандал и неизбежно повлечет за собой презрение и ненависть со стороны всех родственников и знакомых — такого рода месть вполне удовлетворит меня.

Не в силах справиться с волнением, миллионер вскочил. Некоторое время он нервно ходил по комнате. Потом вдруг остановился и совсем уже другим тоном произнес:

— Вполне понимаю ваше намерение отомстить за отца, но не думаю, что оно осуществимо. Вернемся же к нашему разговору… Вы хотите получить на моем предприятии работу, которая надежно обеспечит вас не только в настоящем, но и в будущем? Ну что ж, вы получите ее.

— Ах! Сударь!

И в порыве благодарности Люсьен сжал руки Жака Гаро в своих. Руки были ледяными. Миллионер постарался поскорее их убрать — как бы ненароком — и продолжил:

— Вы — человек способный и образованный; к тому же работали на «Симоне и К°». Я беру вас. Вы станете моим вторым «я». Должность главного инженера даст вам полное право как угодно распоряжаться в цехах. Вы сами будете выбирать чертежников, старших мастеров и рабочих. Не стоит терять ни минуты. Я хочу, чтобы чертежная мастерская, которую я намерен временно оборудовать прямо здесь, начала работать не позже чем через три дня. Из своей поездки я привез заказы на работу, которую нужно выполнить в самые короткие сроки. И вы мне можете понадобиться в любой момент. Значит, вам нужно поселиться где-то рядом. Для начала я назначу вам жалованье в двенадцать тысяч франков в год. Этого достаточно?

— Конечно, о такой сумме я и мечтать не смел!..

— Короче, вы согласны?

— И очень вам признателен.

— Хорошо! Договорились… С завтрашнего дня явитесь руководить устройством мастерской в большой комнате рядом с этой, там вполне поместится с дюжину чертежников. Я сегодня еду на строительство в Курбвуа, и вы поедете со мной — хочу, чтобы вы собственными глазами увидели, какого масштаба завод.

— Я быстро позавтракаюи вернусь, — сказал Люсьен.

— Завтракать вы будете с нами…

— Сударь, вы слишком добры… Благодаря вам столь мрачно представлявшееся мне прежде будущее становится просто лучезарным. Как мне благодарить вас за то, что вы для меня делаете?

— Благодарить следует не меня, а мою дочь, вашего друга Жоржа Дарье и, наконец, самого себя и свои достоинства. Стало быть, друг мой, договорились… Дорога в гостиную вам уже знакома; идите туда и вместе с Мэри подождите меня немного… Скажите ей, что я буду минут через пять и что вы завтракаете с нами.

Люсьен вышел и направился в гостиную; он был опьянен радостью, едва мог поверить в свое счастье.

Жак Гаро, удрученный и совсем разбитый, рухнул в кресло.

— Люсьен Лабру! — сдавленным голосом произнес он. — Сын убитого мною человека! И рекомендует мне его моя родная дочь!.. Он является ко мне, заручившись ее покровительством! Люсьен Лабру — в моем доме! И Люсьен Лабру верит в невиновность Жанны Фортье… И в то, что преступление совершил Жак Гаро… И двадцать один год спустя намеревается учинить страшный скандал, дабы отомстить за отца… А этот скандал обесчестит не только меня, но и мою дочь! Нет… Этого произойти не должно!.. И не произойдет.

Сей молодой человек теперь всегда будет при мне. Нужно, чтобы он жил здесь, под боком, чтобы я всегда мог знать, чем он занят, какие у него в голове бродят мысли, и при необходимости — если он вдруг заподозрит, что богатый промышленник Поль Арман не кто иной, как поджигатель и убийца Жак Гаро, — мог устранить его, как убрал в свое время его отца.

Мэри с тревогой ждала результатов подготовленной ею встречи. Увидев, что молодой человек входит в гостиную с сияющим лицом, она шагнула ему навстречу.

— Говорите же скорее! Ну что?

— Все прекрасно.

— Папа вас берет?

— Да, сударыня. С сегодняшнего дня я работаю на его новом заводе в качестве главного инженера.

Мэри не смогла скрыть охватившее ее волнение и, едва держась на ногах, ухватилась за стул. Люсьен бросился, чтобы поддержать ее.

— Вам плохо, сударыня? — запинаясь, проговорил он.

— Нет… О! Это от радости… Мне так хотелось, чтобы отец согласился взять вас… Простите мне эту слабость… Она уже прошла… все в порядке.

Девушка и в самом деле успокоилась — по крайней мере внешне.

— Мне остается лишь выразить вам свою признательность за то, что вы столь великодушно оказали мне поддержку. Я никогда об этом не забуду и всю свою жизнь буду вам признателен.

Мэри протянула ему руки.

— Посмотрим, вспомните ли вы об этом завтра! — с улыбкой сказала она.

Люсьен взял хорошенькую ручку и почтительно коснулся ее губами. Больная девушка почувствовала, как сердце у нее в груди затрепетало.

«Ах! — подумала она. — Я ведь люблю его! Точно — люблю!»

Затем, овладев собой, спросила:

— Значит, в самое ближайшее время вы приступаете к работе?

— С завтрашнего дня… А сегодня еду с господином Арманом в Курбвуа.

— Значит, вы с нами завтракаете?

— Да! Ваш отец просил меня предупредить вас.

— Чудесно!.. Бегу отдавать необходимые распоряжения. Простите, но вынуждена вас на минутку покинуть.

Мэри вышла из гостиной, приказала лакею поставить на стол еще один прибор и отправилась в библиотеку за отцом. Тот встал, увидев дочь.

— Ну, радость моя, поговорила со своим протеже? Ты довольна?

— Да, да, папочка! Очень довольна! Ты даже не представляешь, как я довольна! И очень тебя люблю…

Миллионер смотрел на дочь — по хорошенькому личику текли слезы радости. Он нахмурился — внезапно в голове у него мелькнула одна странная мысль, смутный страх закрался в душу.

Ему страшно было самому себе признаться, что он понял причину слез больной дочери, и он воспротивился этой мысли.

— Идем завтракать, милая, — сказал он.

Пока они сидели за столом, Поль Арман завел со своим служащим сугубо деловой разговор. Люсьен отвечал на его вопросы так, что сразу становилось ясно: он далеко пойдет, в его лице отец Мэри приобрел действительно ценного помощника. Мэри сияла.

Вечером, в восторге оттого, что наконец освободился, молодой человек отправился докладывать о результатах своего визита Жоржу Дарье, а потом — невесте, которая наверняка уже удивлялась и беспокоилась, что его нет так долго.

Девушка была не одна, что, впрочем, нисколько не мешало ей прислушиваться к малейшему звуку на лестнице. У нее сидела Жанна Фортье, разносчица хлеба. Клермонская беглянка, постоянно влекомая к Люси неким таинственным и непреодолимым инстинктом, час назад постучала в дверь мастерицы. Под мышкой у нее был какой-то сверток.

— Ой, это вы, мамаша Лизон! — воскликнула Люси, увидев в дверях славную женщину. — Надеюсь, вы пришли нынче вечером не для того, чтобы вручить мне завтрашний хлеб?

— Нет, милая барышня… — ответила Жанна, входя и закрывая за собой дверь. — Я хочу вас попросить об одной услуге.

— С радостью сделаю все, что в моих силах.

— Сил тут много не потребуется.

— Ну что ж! Садитесь напротив меня и, пока я вожусь с этим платьем, которое должно быть готово к завтрашнему вечеру, расскажите мне, о чем речь.

Жанна взяла стул и устроилась напротив девушки, с нежностью и восторгом глядя на нее.

— Дело вот в чем, госпожа Люси… Сегодня днем я проходила мимо магазина модных товаров. На витрине там были выставлены вещи по очень невысоким ценам. Я поддалась искушению и чуть ли не даром купила кусок ткани.

— Значит, вы хотите заказать мне платье?

— Да, если вы будете так добры и окажете мне эту услугу.

— Да я же сама вам предлагала! Материю принесли?

— Вот она.

— Прекрасно, положите ее вон туда. Сейчас закончу эту штуку сметывать и сниму с вас мерку. Вы сможете немножко подождать?…

— О! Конечно! Вторую разноску я уже закончила и теперь свободна до самого утра. Так что не торопитесь…

— Я люблю работать быстро…

Люси лихорадочно работала иглой, время от времени поглядывая на дверь. Жанна видела, что девушка чем-то очень озабочена, но не могла понять причины.

— А давно вы шитьем занимаетесь? — спросила она: ей вдруг захотелось узнать что-нибудь о прошлом девушки.

— Почти шесть лет, мамаша Лизон…

— А учились вы этому в Париже?

— По-настоящему — да… Но вообще шить начала еще в приюте, где выросла…

Жанна вздрогнула.

— Вы выросли в приюте? — живо спросила она.

— Да, мамаша Лизон, — грустно ответила мастерица. — Я никогда не знала ни отца, ни матери. Меня совсем маленькой оставили в приюте для подкидышей.

С головой уйдя в работу, Люси не могла заметить того глубокого волнения, что отразилось на лице Жанны.

— И давно это было?

— Двадцать один год назад…

— Двадцать один год! — повторила Жанна, мысленно переносясь в те страшные годы. — А сколько же вам лет?

— Судя по тому, что мне говорили, должно быть где-то года двадцать два.

— А вы не знаете, вас туда отдали сами родители или чужие люди, которым родители доверили ваше воспитание?

— Не знаю!

— Но в приюте-то должны были знать?

— Детям эту тайну они раскрывать не имеют права. Нужно, чтобы тот, кто оставил ребенка, явился за ним сам, либо прислал доверенное лицо, и указал дату, время помещения младенца в приют, описал те вещи, что оставил при нем в свое время, чтобы легче было ребенка отыскать.

— Значит, вы даже не знаете, были ли такие вещи при вас?

— Были; об этом мне сказали.

— А ваше имя — Люси? — дрожа, спросила Жанна.

— В приют я попала в день святой Люси. Наверное, поэтому меня так и назвали!

«Значит, она получила это имя совершенно случайно… — подумала Жанна, и сердце у нее сжалось: — А я-то уже вообразила… сама не знаю, с чего… Ну вот и конец всем моим мечтаниям…»

В этот момент на лестнице послышались шаги. Люси бросилась к двери, приоткрыла ее и, высунувшись на площадку, прислушалась. Шаги стихли где-то на третьем этаже.

— Это не он! — прошептала девушка, возвращаясь назад; лицо у нее омрачилось.

Жанна заметила внезапную грусть.

— Вы кого-то ждете, госпожа Люси?

— Да, мамаша Лизон… и вы его знаете… Я жду господина Люсьена.

— А! Того молодого человека, что живет напротив вас…

— Да… Он мой жених, и вы легко поймете мое беспокойство, если узнаете, что сегодня утром он пошел узнать насчет работы, от которой зависит все наше будущее. Если его возьмут, через год мы поженимся… он мне так обещал.

На лестнице снова послышался гул шагов.

— Ах! На этот раз я не ошибаюсь! — побледнев от волнения, воскликнула девушка. — Он!

Едва Люси успела сказать это, как дверь распахнулась. Сын Жюля Лабру вихрем влетел в комнату; лицо его сияло.

— Победа, дорогая Люси!.. — вскричал он. — Победа!..

— У вас все получилось? — пролепетала девушка; на глазах у нее выступили слезинки.

— Получилось, и лучше некуда… Я тотчас же был назначен на ту должность, о которой мечтал. После завтрака мы вместе ездили на стройку в Курбвуа. Вернувшись в Париж, я сразу же побежал к Жоржу Дарье доложить, какое счастье мне принесло его рекомендательное письмо, и теперь я наконец здесь, дорогая Люси; я очень счастлив и хочу поделиться своим счастьем с вами, ибо очень скоро у нас все будет общее.

Люсьен взял руки невесты, поочередно поднес их к губам и, улыбаясь, продолжил:

— Я получил должность главного инженера с годовым окладом в двенадцать тысяч франков.

— Двенадцать тысяч франков! — не веря своим ушам, повторила Люси. — Но это же целое состояние!

— Если и не состояние, то совсем неплохое начало для того, чтобы со временем его заработать. С завтрашнего дня я приступаю к исполнению своих обязанностей. Через год моя маленькая Люси станет моей женой, а через пять-шесть лет, если мы будем жить достаточно экономно, у нас накопится тысяч тридцать, и можно будет встать на собственные ноги и заново отстроить часть отцовских цехов на землях в Альфорвилле, которые мне удалось сберечь.

Услышав эти слова, Жанна вздрогнула точно так же, как лже-Арман утром.

— Ваш отец жил в Альфорвилле? — изменившимся голосом спросила она.

— Да, мамаша Лизон.

— А как его звали?

— Жюль Лабру; двадцать один год назад его убили, а принадлежавший ему завод сожгли.

Жанна почувствовала, что у нее подгибаются ноги. Душу ее охватил леденящий ужас. Она — невиновная, но всеми признанная виновной в поджоге, краже и убийстве, она, сбежавшая из клермонской тюрьмы, стояла перед сыном Жюля Лабру, который, по мнению правосудия, был сыном ее жертвы.

— Смерть моего отца в свое время наделала много шума, — продолжал Люсьен, обращаясь к Жанне. — Вы, наверное, тоже что-то слышали?

— Да… — ответила разносчица хлеба.

— Тогда во всем виновной признали одну женщину… Вы помните?

— Помню…

— Суд присяжных вынес ей приговор, но в самом ли деле эта несчастная была преступницей? Или стала жертвой рокового стечения обстоятельств и ужасной судебной ошибки? Хотел бы я это знать!

— Вы верите в невиновность приговоренной? — жадно спросила Жанна.

— Не то чтобы верю… я сомневаюсь в том, что она была виновна… и буду сомневаться до тех пор, пока не встречу человека, который якобы пал жертвой своей преданности: по-моему, он самым подлым образом разыграл комедию, чтобы незаметно сбежать и спокойно воспользоваться украденным состоянием.

Жанна едва не выдала себя. Имя Жака Гаро так и вертелось у нее на языке, но она все же сдержалась и промолчала. Разумнее было бы хранить тайну, ибо мало объявить себя невиновной — нужно как-то это доказать. А доказательств, как и во время суда, у нее не было. Тем не менее она испытала огромную неожиданную радость, ведь на такое она и надеяться не смела: сын якобы ею убитого человека не верит, что преступление совершено ею.

Минуты две все молчали, потом Жанна спросила:

— Значит, вы полагаете, что этот человек жив. А что вы сделаете, когда отыщите его?

— Удостоверюсь, что он действительно убийца моего отца, а потом отплачу ему злом за зло и потребую оправдания несчастной женщины, на долю которой выпали такие страдания.

— Может быть, ее уже нет в живых… — прошептала Жанна.

— Может быть и так, но это я скоро выясню… Один из моих друзей — адвокат, фигура во Дворце правосудия весьма уважаемая; он намерен навести справки, в какой тюрьме содержат Жанну Фортье. Если она жива, я обязательно встречусь с нею… Она не солжет… Я пообещаю ей сделать все возможное и невозможное для того, чтобы добиться ее освобождения, и сдержу свое слово, ибо какое-то предчувствие подсказывает мне, что рано или поздно я найду убийцу отца.

Жанна опять едва не выдала себя. Губы у нее дрогнули, она чуть не крикнула Люсьену: «Та, которую вы хотите отыскать, жива… И стоит сейчас перед вами… Это я!..»

Но с губ не сорвалось ни звука. Ведь одно лишнее слово, и ее арестуют, вновь отправят в тюрьму, и — прощай все надежды: она никогда не увидит детей. И все-таки, пристально глядя на молодого человека, Жанна отважилась спросить:

— А ведь у той несчастной женщины были дети. Что с ними стало?

— Не знаю.

Больше вдова Пьера Фортье не могла говорить на эту тему. Она умолкла, опустив голову. Люсьен, обращаясь к невесте, сказал:

— Значит, малютка Люси, теперь вы счастливы?

— Да! Очень, очень счастлива!

— Только отныне, — добавил Люсьен, — нам придется реже видеться.

— Почему же?

— Господин Арман хочет, чтобы я всегда был у него под рукой, значит, мне придется переехать куда-нибудь поближе к нему.

— Понимаю, друг мой… — смиренно сказала Люси. — Ваше постоянное присутствие там и в самом деле необходимо. Меня это немножко огорчает, но ведь речь идет об исполнении возложенных на вас обязанностей, и мне придется смириться. Конечно, поначалу одиночество будет меня жестоко терзать, но ведь вы сможете время от времени заглядывать сюда хоть на пару минут, к тому же все воскресенья — наши…

— Конечно, я буду проводить их только с вами, и с превеликой радостью! — воскликнул Люсьен. — Ненаглядная моя, я очень счастлив, что вы так благоразумны. Надежда выручит нас в трудные минуты, недели побегут быстро… А переехать я должен завтра же.

— Как бы быстро время ни бежало, — вздохнув, прошептала девушка, — все равно мне будет очень одиноко!

— Господин Люсьен, — шагнула вперед Жанна Фортье, — а сколько вы платите за квартиру?

— Сто пятьдесят франков… и заплатил вперед. Теперь, если консьержка не найдет сразу же нового жильца, пропали мои деньги, а это больше чем три четверти от внесенной мной платы.

— Мне очень хотелось бы поселиться здесь вместо вас.

— Правда, мамаша Лизон? — воскликнула Люси.

— Да, Милая барышня! Я с удовольствием поселюсь рядом с вами. Вы и представить себе не можете, как я вас люблю, и господина Люсьена тоже. Для меня будет большой радостью сидеть с вами и говорить о нем.

— Вот и хорошо, мамаша Лизон, значит, мы оба с вами переезжаем, вы поселитесь здесь вместо меня, и я буду рад, что моя невеста не одна. Будете с ней болтать о том, кто ее так любит, что и жизни без нее себе не мыслит… А засим вынужден признаться, что голоден, как волк. И если моя малютка Люси проявит милость, она предложит нам поужинать.

Люси захлопала в ладоши.

— Я только о том и мечтаю! — радостно воскликнула она. — Сейчас накрою на стол, а наша милая подруга тем временем сходит за продуктами.

Жанна плакала от радости; она была счастлива. Странное у нее было счастье: лишь слезами она могла его выразить!

Глава 2

Как и было решено, Люсьен на следующий же день начал работать у Поля Армана. Вместе с Мэри, всегда находившей предлог, чтобы быть рядом с ним, он руководил переоборудованием большой комнаты рядом с библиотекой в чертежную мастерскую, затем принялся старательно подбирать штат из знакомых ему хороших чертежников.

Он нашел квартиру из трех небольших комнат на пятом этаже одного из домов на улице Миромесниль и сразу же переехал туда, а Жанна Фортье перебралась поближе к Люси, что вполне соответствовало ее инстинктивным стремлениям.

Люсьен, с тех пор как уехал с набережной Бурбонов, все время был очень занят и не мог выкроить ни минутки, чтобы повидаться с невестой. А та с нетерпением ждала воскресенья; долгожданное воскресенье стало для них обоих и для Жанны счастливейшим из дней.

С появлением Люсьена в доме миллионера жизнь Мэри утратила свое обычное однообразие. С тех пор как Люсьен стал постоянным гостем на улице Мурильо, даже здоровье больной девушки вроде бы несколько улучшилось.

Это, естественно, не укрылось от бдительного ока бывшего мастера. И дало ему основание сделать вывод, что он не ошибся, заподозрив в Мэри зарождающуюся любовь к сыну арфорвилльского инженера; эта любовь, а точнее — ее возможные последствия, — вызывала у него некоторый страх; он с тревогой ждал того момента, когда дочь — а ее характер был ему хорошо известен — придет рассказать ему о своих чувствах.

Прошел месяц; никаких видимых изменений в жизни наших героев не произошло. Между тем Мэри с каждым днем все больше влюблялась в Люсьена Лабру, и тот уже начал замечать, что девушка к нему слишком уж благосклонно относится.

Эта благосклонность, причина которой была вполне очевидна, смущала Люсьена, ибо он страстно любил Люси, а свое сердце предать не смог бы ни за какие миллионы. И поэтому все надежды возлагал на то, что, как только откроется завод и чертежная мастерская переедет в Курбвуа, он сможет, наконец, самым естественным образом прекратить постоянное общение с госпожой Арман.

Когда это произошло, поначалу ему казалось, что все так и вышло. Открытие завода на какое-то время не то чтобы погасило в Мэри любовь, но несколько обуздало ее. Люсьен появлялся на улице Мурильо крайне редко. Работа требовала постоянного его присутствия в Курбвуа.

Мэри молча страдала; иногда, вконец утратив терпение, она под каким-нибудь совершенно ничтожным предлогом отправлялась к отцу на завод, чтобы увидеть Люсьена и обменяться с ним хоть парой слов. Эти редкие и короткие встречи хоть как-то скрашивали ее существование.

Как-то в субботу вечером Люсьен получил письмо от Жоржа Дарье. Молодой адвокат приглашал его назавтра отобедать. Он писал, что намерен кое-что сообщить своему другу. На следующий день Люсьен в назначенное время явился на улицу Бонапарта. У Жоржа он застал художника Этьена Кастеля. Тот уже знал от своего бывшего воспитанника, что Люсьену удалось устроиться на работу, и теперь он занимает весьма высокое положение на предприятии Поля Армана.

— Поздравляю с успехом, господин Лабру… — сказал он, пожимая ему руку. — Вы вполне этого заслужили, и теперь, я полагаю, вас ждет, прекрасное будущее.

— Я тоже так думаю, сударь… и очень на это надеюсь… и не скрою, коль скоро вы так по-дружески ко мне относитесь, что вынашиваю большие планы.

— Наверное, вы намерены когда-нибудь заново отстроить отцовский завод в Арфорвилле?

— Да… Я решил, что это мой долг, и я непременно исполню его. Как только мне удастся накопить сумму, необходимую для того, чтобы — пусть даже в самом скромном масштабе — начать работы, я сразу же этим займусь. Мысль об отце поможет мне справиться с трудностями.

— Я рад, что ты принял такое решение, друг мой! — сказал Жорж. — Ты поступаешь как великодушный человек, как достойный сын своего отца. И, раз уж речь зашла о прошлом, я сейчас расскажу, что мне по твоей просьбе удалось выяснить по поводу женщины, приговоренной к пожизненному заключению за поджог и убийство.

— Жанны Фортье?… И что же?

— Виновна она или нет, но на долю ее выпали ужасные страдания. После объявления приговора она сошла с ума…

— Сошла с ума! — хором вскричали Этьен Кастель и Люсьен.

— Да… И в таком состоянии девять лет провела в Сальпетриере.

— Ее оттуда выпустили?

— Да. Во время осады там возник пожар от взорвавшейся бомбы, и он так напугал ее, что пробудил рассудок и память. Тогда ее перевели в Клермон, в центральную тюрьму, где ей и предстояло доживать свои дни, ибо приговорена она была к пожизненному заключению.

— Она умерла? — с нетерпением спросил Люсьен.

— Нет; два месяца назад, обманув охранников, она, переодевшись в платье одной из работавших в тюремной больнице монахинь, сбежала.

— Сбежала! — воскликнул Этьен Кастель. — И полиции не удалось напасть на след?

— До сих пор нет, но маловероятно, что ей удастся навсегда остаться на свободе. Описание ее внешности разослано по всей стране, и рано или поздно несчастную все-таки схватят.

— Бедная женщина! — прошептал Люсьен. — Ты был прав: на ее долю выпали действительно ужасные страдания. Кто знает, увижусь ли я с ней теперь, а мне так хотелось с ней встретиться… поговорить… А с чего вдруг она решила бежать?

— Об этом можно сколько угодно гадать, — ответил Жорж, — но, судя по тому, что мне говорили, она, кажется, предпринимала попытки узнать о судьбе своих детей, ведь с момента ареста ей о них ничего не было известно. Поскольку все попытки оказались безрезультатными, она сбежала скорее всего в надежде отыскать сына и дочь. И именно наводя о них справки, она и попадется — по крайней мере, так считают прокуратура и полиция.

— Несчастное создание! — произнес Люсьен. — Несчастная мать! Лишь несколько дней назад мы ее вспоминали…

— С кем? — спросил Жорж.

— С одной женщиной; она в свое время следила за ходом процесса. Она еще упомянула, что у Жанны Фортье были дети.

— А что за женщина? — заинтересовался художник.

— Ее зовут Лиз Перрен, она — разносчица хлеба.

И разговор перешел на другую тему.

Обед завершился всеобщим весельем.

Люсьен помнил, что послал Люси письмо, обещая вернуться как можно раньше; поэтому, извинившись перед Жоржем, сразу же после обеда ушел и направился на набережную Бурбонов.

Люси ждала его, с ней сидела мамаша Лизон, ставшая ее неразлучной подругой. Жанна чего только ни выдумывала, чтобы почаще быть рядом с девушкой. Наводила чистоту в ее комнатах, тщательно надраивая каждый предмет, ходила за покупками, так что Люси, совсем избавленная от хозяйственных забот, смогла свое время посвящать работе. И мастерица стала питать к своей соседке совсем дочернюю любовь. От проявлений этой любви у несчастной матери частенько слезы на глазах выступали — иногда она представляла себе, что Люси и в самом деле ее дочь. Увидев, что пришел Люсьен Лабру, она из деликатности решила удалиться.

— Не уходите, милейшая мамаша Лизон, — запротестовал молодой человек, — сегодня у моей дорогой Люси праздник, и вы должны принять в нем участие.

Жанну долго упрашивать не пришлось.

— Ах! Вы так добры, господин Люсьен! — с чувством сказала она. — И так любите нашу дорогую барышню, но я люблю ее нисколько не меньше! И единственное, чего мне хотелось бы, так это никогда с ней не расставаться…

— Может быть, у нас это и получится… Когда мы поженимся, у Люси будет большая квартира, а в квартире должен быть порядок. Если вам захочется жить с нами, то вы возьмете эту задачу на себя.

— Если мне захочется? — воскликнула Жанна. — Но одна только мысль о том, что я смогу жить с вами, уже наполняет мое сердце радостью.

— Вам пришла в голову превосходная идея, друг мой, — в свою очередь обрадовалась Люси, — мамаша Лизон с такой любовью ко мне относится, что и я ее очень люблю. Если до сих пор я жила без матери, то теперь у меня такое ощущение, будто я ее нашла!

— А я вас, милая моя, просто обожаю — так, словно вы — моя дочь! — воскликнула Жанна, заключив Люси в объятия и горячо прижимая к груди.

Для обеих женщин, испытывавших непреодолимую тягу друг к другу, но не знавших о том, что они связаны узами родства, это был момент несказанного счастья.

— Мамаша Лизон, — через некоторое время сказал Люсьен, — помните, недели две-три назад, разговаривая о моем отце, мы с вами упомянули о той несчастной женщине, которую все, кроме меня, считают виновницей преступления?

Жанна вздрогнула.

— Да, да, помню! — живо ответила она.

— Два месяца назад она сбежала из тюрьмы.

— Сбежала! — воскликнула Люси. — Значит, теперь она на свободе?

— Да, но это, по всей вероятности, продлится недолго, ибо есть предположение, что сбежала она для того, чтобы отыскать своих детей, и полиция рассчитывает, что ее неосторожные попытки о них разузнать помогут выследить ее и снова отправить в тюрьму.

Жанна отвернулась, чтобы Люси с Люсьеном не заметили, как она побледнела. И более чем когда-либо поняла: нужно скрываться и молчать.


В то самое воскресенье Мэри встала позже обычного. Дочь миллионера была в тот день особенно мрачна и печальна. До самого обеда просидела у себя в комнате, думая о Люсьене; его очевидное безразличие к ней казалось ей необъяснимым и обидным.

Мэри по-настоящему страдала. Совсем незнакомое ей чувство — любовь — стремительно охватило ее сердце. Воспитанная в Америке, в атмосфере флирта и свободных нравов, девушка вела себя так, что Люсьен не мог не заметить ее страсти. Почему же он держится так, словно ни о чем не подозревает или даже пренебрегает ею? Над этой-то загадкой Мэри и ломала все время голову.

Люсьен понял, конечно же, какого рода чувства питает к нему девушка; но, во-первых, любить он мог только Люси, причем любил он ее больше всех на свете, а во-вторых, то огромное состояние, которым владеет Поль Арман, было, по его мнению, непреодолимой преградой между ним и Мэри. Следовательно, у него были весьма веские причины в упор не замечать тех уловок, к которым прибегала госпожа Арман, или же реагировать на них с холодной учтивостью.

Эта холодность удивляла и возмущала Мэри, причиняя ей жестокие душевные страдания, что неизбежно сказывалось на ее физическом состоянии отнюдь не благотворно. Болезнь, на какое-то время чуть притихшая, вновь вошла в свои права. Несчастная девушка подчас говорила себе, пытаясь отринуть реальное положение вещей:

«Может быть, он любит меня, но, не имея никакого состояния и будучи лишь папиным служащим, не смеет и глаз на меня поднять; борется с собой и скрывает свою любовь, считая, что не может питать ни малейшей надежды. Должно быть, все обстоит именно так… ну конечно же! Нужно раскрыть ему правду; я умру, если не буду принадлежать ему…»

Именно об этом она и размышляла, когда явилась горничная и сообщила, что обед на столе. Мэри спустилась в маленькую гостиную, где ее ждал отец. Он быстро подошел и расцеловал ее.

— Сегодня ты, голубушка, спустилась позже обычного, — сказал он. — Ты нездорова?

— Немножко, но вовсе не из-за этого так долго сидела в своей комнате… Просто размышляла.

— Ладно; идем-ка за стол!

Они прошли в столовую и сели друг против друга.

— Ну а теперь поведай мне, о чем же ты так серьезно размышляла?

— Я думала о том, что в этой жизни мрака куда больше, чем солнца, а страданий — больше, чем радости.

Поль Арман не сумел скрыть своего изумления.

— Чего же тебе не хватает для счастья?

— Ты позволишь мне быть откровенной?

— Разумеется, я готов просить тебя об этом.

— Ну так вот; с тобой я счастлива… счастлива оттого, что ты так нежен, но молоденькой девушке требуется и нечто иное. Я ведь уже не ребенок… Мне скоро девятнадцать… Ты не думал о том, что меня нужно выдать замуж?

По телу бывшего мастера аж мороз пробежал. Он подошел к Мэри и обнял ее.

— Замуж, так рано! Разлучиться с тобой, радость моя! Значит, ты не понимаешь, что всю свою энергию, силы я черпаю исключительно из общения с тобой! Если тебя со мной рядом не будет, все просто-напросто рухнет; мне останется лишь умереть!

Жак Гаро говорил правду. С того дня, как они вернулись во Францию, его то и дело одолевали угрызения совести, и только присутствие дочери способно было их рассеять. Одна Мэри могла помочь ему справиться с воспоминаниями.

— Но я же и замужем смогу жить с тобой рядом!

— А не лучше ли все оставить как есть?

— Ты, папа, рассуждаешь, как эгоист, и это никуда не годится! Наверняка ты не раз задумывался над тем, что рано или поздно наступит день, когда мое сердце будет принадлежать уже не тебе одному.

— Задумывался, милая. Частенько задумывался, и всякий раз с болью в сердце. Я знаю, что этот день неизбежно наступит, но стараюсь всячески оттянуть время. Кроме того, есть у меня одна мечта…

— И что за мечта?

— Состояние, которое я зарабатываю для тебя, позволяет тебе претендовать на самую блестящую партию. Я хочу, чтобы твой муж занимал самое высокое положение в обществе… Чтобы он вполне мог польстить твоей гордости.

— Польстить моей гордости, зачем? — с горячностью перебила Мэри. — По-моему, счастье заключается вовсе не в удовлетворении тщеславия.

— Ну! Разве найдется человек, не способный полюбить тебя? — воскликнул Поль Арман.

Мэри почувствовала, что на глазах у нее выступают слезы. Она подумала о Люсьене Лабру. Потом, подняв голову, сказала:

— По поводу брака я придерживаюсь мнения, совершенно противоположного тому, что ты только что высказал. Не нужна мне никакая блестящая партия. И вовсе не обязательно, чтобы человек, за которого я выйду замуж, был богат. Мне нужно, чтобы он обладал лишь тремя качествами: чистосердечием, решительностью и храбростью. Человеческое сердце значит для меня куда больше, нежели титулы или горы денег.

Поль Арман слушал дочь с бесстрастным видом человека, на которого обрушили вдруг поток общеизвестных и более чем банальных истин. Но в глубине души он прекрасно понимал, что за всем этим маячит фигура вполне конкретная — Люсьен Лабру, которого она любит.

Возможно, эта любовь еще не достигла той высшей точки, когда все сметает на своем пути, но факт ее существования налицо, и это повергло его в самый настоящий ужас. Да, да — как бы ни закалена была его душа, мысль о том, что Мэри придется отдать Люсьену Лабру, страшила его. Когда он думал, что будет вынужден вложить руку дочери в руку человека, отца которого он убил, у него леденела кровь.

Девушка умолкла, и воцарилась тишина. Отец и дочь собирались с мыслями. После довольно долгой паузы Поль Арман заговорил первым.

— Мы сегодня куда-нибудь идем?

— Да, папа, если хочешь. Нам нужно нанести кое-какие визиты. Например, госпоже Вилльямсон, с дочерью которой я дружна.

— Прекрасно; пока ты будешь болтать со своей подругой, я загляну к Жоржу Дарье: мы с ним не виделись еще после моего возвращения.

— О! К нему я пойду вместе с тобой, — живо сказала Мэри; лицо ее засветилось при мысли о том, что с Жоржем можно поговорить о Люсьене.

— Хорошо… пойдем вместе… От Жоржа я получил письмо, но так и не нашел времени на него ответить.

— Он, конечно же, благодарил тебя за то, что ты по его рекомендации принял на работу господина Лабру?

— Да, но в данном случае рассыпаться в благодарностях следовало бы мне. Он тем самым оказал мне неоценимую услугу.

— Ты доволен господином Лабру?

— Да… парень и в самом деле обладает немалыми достоинствами…

— И при этом прекрасно воспитан, исключительно корректен и самый настоящий джентльмен, ведь так? — живо добавила Мэри. — Вот видишь, я нисколько не ошиблась, с первого взгляда обнаружив в нем все эти качества…

Поль Арман молча посмотрел на дочь. Мэри покраснела до самых ушей и мысленно упрекнула себя за такую горячность.

Полчаса спустя двухместная восьмирессорная карета, запряженная двумя крупными холеными лошадьми англонормандской породы, уже везла отца с дочерью на улицу Бонапарта. Когда они прибыли к дому адвоката, было около двух часов дня. Люсьен Лабру только что ушел. Жорж как раз о нем и говорил с Этьеном Кастелем, но тут вошла служанка.

— Сударь, — сказала она, — к вам пришел господин Арман со своей барышней… Я проводила их в гостиную.

— Ах! Ну и дела! — воскликнул Жорж. — Вот уж кого совсем не ждал! Дорогой опекун, — добавил он, обращаясь к Этьену, — я сейчас познакомлю вас с одним из величайших промышленных гениев нашего времени… с хозяином нашего друга Люсьена Лабру.

— Мне будет очень приятно…

И оба отправились в гостиную.

— Добро пожаловать, дорогой господин Арман и госпожа Мэри!.. — сказал Жорж, протягивая руку миллионеру и поклонившись девушке. — Очень рад вашему визиту.

— Я, дорогой мой адвокат, решил визитом ответить на полученное от вас письмо…

— Мне следовало бы не писать, а лично явиться, дабы поблагодарить вас и госпожу Мэри за теплый прием, оказанный вами моему протеже. Я намеревался так и сделать, но неотложные дела помешали исполнить мне долг и лишили меня удовольствия встретиться с вами лично. Пожалуйста, простите и позвольте представить вам моего опекуна, Этьена Кастеля, имя которого вам, безусловно, известно.

— И не только имя, — сказала Мэри, — но и его многочисленные работы; я большая поклонница его таланта.

— И я тоже… — добавил Поль, — и уверен, что нисколько не заблуждаюсь, ибо нередко слышал хвалебные отзывы о творчестве господина Кастеля от людей куда более компетентных в этой области, нежели я.

— Вы даже не представляете, господин Арман, до какой степени я был счастлив узнать, что мой дорогой друг Люсьен Лабру принят на работу на ваше предприятие. Примите мою глубочайшую благодарность.

— Благодарность… — прервала его Мэри, — похоже, это нам следует ее выражать. Папа утверждает, что вы сделали ему настоящий подарок.

— И в самом деле, ваш протеже — неоценимый сотрудник.

— Я очень надеялся, что все так и получится. Можно даже сказать: заранее был уверен, ибо хорошо знал, сколь редкими качествами он обладает. Тем не менее он перед вами в неоплатном долгу и считает вас своим благодетелем, чуть ли не спасителем, и абсолютно прав: если бы вы так вовремя не протянули ему руку помощи, он окончательно впал бы в отчаяние.

— В отчаяние?… — с волнением спросила Мэри.

— Почему вдруг? — поинтересовался Поль.

— А потому, что Люсьен Лабру стал уже сомневаться и в себе самом, и в своей способности обеспечить себе будущее. А сомнения, как известно, нередко доводят до отчаяния. На долю Люсьена выпали страдания, которых он совершенно не заслуживал. И теперь ему самое время познать хоть немного счастья, дабы залечить раны, нанесенные в прошлом.

Поль Арман, услышав эти слова, внезапно испытал сильное замешательство. Ему захотелось сразу же встать и уйти, но Мэри, которую живо интересовало все, связанное с предметом ее любви, в этот самый момент заговорила:

— У господина Люсьена ведь нет никаких родственников, да?

— Да, сударыня… в результате гнусного преступления он остался сиротой.

Девушка содрогнулась.

— В результате преступления!.. Он никогда не говорил мне об этом… Папа, а тебе?

— Разумеется, сказал… Но я не счел нужным рассказывать тебе эту мрачную историю.

— Но почему? Ведь господин Люсьен и мой протеже тоже, я хочу знать о выпавших на его долю невзгодах, чтобы так же, как и ты, постараться помочь ему их забыть.

«Славное дитя…» — подумал Этьен Кастель, поочередно поглядывая то на отца, то на дочь. Мэри продолжала:

— Господин Дарье. Если можно, расскажите мне об этой трагедии!

— Я могу изложить вам ее вкратце… Однажды его отец, Жюль Лабру, возвращался домой из поездки. Среди ночи он прибыл в Альфорвилль и, едва ступив на территорию своего завода, увидел, что возник пожар, и тут же был убит.

— Но это же чудовищно! — дрожа, проговорила Мэри. — Правда, папа?

— Да… чудовищно…

— И кто же совершил поджог и убийство?

— Суд решил, что и то и другое сделала некая женщина… привратница и приговорил ее к пожизненному заключению.

— Да эта женщина просто чудовище! — в ужасе сказала Мэри.

— А может быть, она тоже жертва… — заметил Жорж.

— Что вы имеете в виду?

— Некоторые сведения, сообщенные Люсьену сестрой его отца, достойнейшей дамой, воспитавшей его, посеяли в его душе сомнения относительно виновности этой женщины.

— Но у суда никаких сомнений не возникло?

— Нет, сударыня. Все улики свидетельствовали против обвиняемой.

— И как же после этого господин Люсьен может сомневаться?

— Доказательства он считает недостаточно убедительными. И полагает, что тут имела место судебная ошибка, а они, увы, не так уж редки! От заключенной — Жанны Фортье — он надеялся получить какие-нибудь сведения, способные навести его на след подлинного виновника. К несчастью, в данный момент встретиться с ней нет ни малейшей возможности.

Арман почувствовал, как на голове у него выступил холодный пот.

— Это почему же? — почти резко спросил он. — Она осуждена и должна сидеть в тюрьме.

— Месяца два назад Жанна Фортье сбежала из центральной тюрьмы Клермона, где ее содержали до сих пор.

— Сбежала! — побелев, воскликнул бывший мастер.

— Впрочем, скорее всего ее в ближайшее время поймают… Люсьен ничего не знал о ее побеге. Об этом я сообщил ему только сегодня, ведь он просил меня навести о ней справки. Он очень расстроился… Потому что возлагал большие надежды на беседу с ней.

— Но если предположить, что предчувствие не обманывает его, он ничего уже не сможет сделать с преступником, ибо истек срок давности.

— Простите, сударь, еще как сможет! Если преступник, воспользовавшись украденными деньгами, занял весьма почетное положение в обществе, возмездием ему будет страшный скандал. А подобный позор зачастую оказывается хуже вынесенного судом приговора, так что виновнику остается лишь руки на себя наложить.

— Ах! — воскликнула Мэри. — Это было бы очень справедливо. Хоть бы господину Люсьену все это удалось и он отомстил бы за своего отца.

Поль Арман чувствовал себя так, словно земля уходит у него из-под ног. Слушая эти речи, он невольно опустил голову. Жорж Дарье сказал:

— Люсьен мечтает, работая в поте лица, сэкономить сумму, достаточную для того, чтобы на территории бывшего отцовского завода восстановить хоть часть сожженных цехов; и тогда он сможет сам заработать себе состояние.

— Вот уж, поистине, мечта, достойная всяческих похвал! — воскликнула Мэри. — Господин Люсьен вполне заслуживает успеха, и рано или поздно его добьется; но в твоей власти, папа, обеспечить ему этот успех тотчас же.

— Каким образом?

— Несколько дней назад ты говорил мне, что начатые тобой работы приобретают необычайный размах. И что в самом ближайшем времени тебе понадобится строить второй завод, а в Курбвуа останутся лишь цеха по производству железнодорожного оборудования… Господин Лабру с успехом может возглавить твой новый завод.

— Именно на него я и намерен возложить эту обязанность.

— Тогда сделай его своим компаньоном!

Жорж Дарье и Этьен Кастель слушали со все возраставшим интересом.

— Но… — начал было старший мастер.

— Никаких «но»… — перебила Мэри. — Ты достаточно богат, чтобы не требовать никаких денежных взносов с господина Люсьена — человека талантливого, молодого и решительного. Ведь это само по себе уже немало… Не говоря уже о том, что мы богаты… слишком даже богаты… и наш долг — помочь сыну погибшего инженера Лабру подняться до того положения в обществе, которое по праву принадлежит ему с самого рождения.

«До чего же славная девушка!» — подумал Этьен Кастель.

— На редкость великодушная идея, и она делает вам честь, сударыня, — сказал Жорж, — но, как я понимаю, вашему отцу предстоит еще обдумать ее самым серьезным образом.

— Над чем тут думать? — живо возразила Мэри. — Господин Лабру, учитывая его многочисленные достоинства, неминуемо станет одним из королей индустрии. Стало быть, сделать его своим компаньоном означало бы совершить выгодную во всех отношениях сделку… Ну же, папа, скажи свое мнение!..

Натянуто улыбнувшись, тот ответил:

— Было бы слишком легкомысленно высказывать свою точку зрения немедленно: это не в моих правилах. Данную идею следует хорошенько обдумать, но в принципе я ее не отвергаю.

Сказав это, он поднялся, так что его дочь была вынуждена последовать его примеру. Ему не терпелось прервать столь мучительный для него разговор.

— Прежде чем уйти, — сказала Мэри, — мне придется проявить нескромность. Я намерена в отцовском особняке организовать небольшую картинную галерею современных художников, и поэтому хочу попросить господина Кастеля о двух вещах…

— О чем именно, сударыня? — с улыбкой спросил художник.

— Во-первых, оказать мне милость, предоставив одно из ваших полотен, а во-вторых — стать моим консультантом в выборе остальных картин.

— Всегда к вашим услугам! Я сделаю это с превеликим удовольствием.

Отец с дочерью ушли.

— Дорогой мой опекун, — сказал адвокат, — знаете ли вы, что я обнаружил в ходе визита господина Армана и госпожи Мэри?

— Что же? — спросил Этьен.

— Очаровательная дочь миллионера отстаивает интересы моего друга Люсьена с горячностью, куда более чем дружеской.

— Я тоже это заметил.

— Появление Люсьена в доме Поля Армана многое изменит в жизни госпожи Мэри, ибо она любит его… Вам не кажется?

— Совершенно согласен.

— В конце концов, Люсьен вполне может жениться на ней.

— Не думаю… — холодно заметил Этьен.

— Почему?

— Пока вы разговаривали, я внимательно наблюдал за этим баснословно богатым промышленником. Вид у него был весьма натянутый, как у человека, попавшего в довольно затруднительное положение, и у меня сложилось впечатление, что он вот-вот выйдет из себя. Подчас даже казалось, что слова дочери причиняют ему острую боль.

— И какой же вывод из этого следует?

— По-моему, господин Арман придерживается несколько иного мнения. Он не так уж похож на свою дочь! Совсем не похож! Сильно сомневаюсь, чтобы он был так же добр.

— Но он очень любит дочь.

— Это несомненно, но на свой манер, и я не слишком уверен, что это лучший вариант отцовской любви. Поль Арман произвел на меня впечатление первостатейного эгоиста.

— Короче, он не вызвал у вас симпатии?

— Пожалуй, так. Возможно, я ошибаюсь, взяв на себя смелость судить о нем, пообщавшись один-единственный раз; но люди, как известно, не властны над своими ощущениями. А я привык судить по первому впечатлению. И в данном случае оно было отнюдь не самым благоприятным, скорее, совсем наоборот. Может быть, Поль Арман — человек очень умный, предприниматель, не имеющий себе равных… но чистосердечия в нем нет, да, пожалуй, он на него и. не способен.

Поль Арман и Мэри сели в ожидавшую их карету. Ни отец, ни дочь не сказали друг другу ни слова. Мэри была несколько смущена мыслью, что слишком уж дерзко выглядело сделанное ею предложение относительно Люсьена Лабру. А бывший мастер былпросто сражен известием о побеге Жанны Фортье.

«Жанна Фортье на свободе!.. — размышлял он. — Надо мной нависла страшная опасность: Жанна Фортье может запросто явиться в Париж, встретить меня, узнать. Сплошные неприятности последнее время. Ну кто бы мог подумать, что двадцать один год спустя я буду вынужден бояться Жанну Фортье и Люсьена Лабру?»

Вот такие мысли терзали душу несчастного; на висках у него выступил холодный пот. Он опасливо покосился на Мэри. Девушка сидела, прикрыв глаза: похоже, она целиком была поглощена мечтами о будущем.

«Ее безусловно поймают, хочется надеяться. Но если произойдет это недостаточно быстро, для меня все может обернуться полной катастрофой… Вдруг она успеет встретить меня, узнать, разоблачить… Нужно что-то придумать на такой случай».

К тем опасениям, что внушали Жаку Гаро вдова Пьера Фортье и сын Жюля Лабру, примешивались и другие, а именно — что со дня на день в Париж может явиться еще и так называемый «братец». Ведь письмо, полученное от Овида Соливо, заканчивалось словами: «Кто знает, может быть, нам доведется свидеться и раньше!» Это самое «кто знает» с ужасающей ясностью доказывало очевидное намерение дижонца перебраться поближе к человеку, которым, зная его тайну, он сможет вертеть как угодно.

Что же произошло там, в Нью-Йорке? Догадаться нетрудно. Получив в свое владение завод и будучи предоставлен самому себе, Овид без всяких помех смог наконец полностью отдаться своей страсти — игре. Весьма значительная сумма, оставленная ему зятем Джеймса Мортимера, почти мгновенно улетучилась, и Овид был вынужден влезть в долги. Поскольку в деловых вопросах он не смыслил ничего и был недостаточно умен для того, чтобы суметь успешно сражаться с конкурентами, поддерживая репутацию перешедшего к нему предприятия, все пошло наперекосяк, и крах оказался просто неминуемым.

У Овида хватило все-таки соображения понять это вовремя: он решил быстренько избавиться от загубленного предприятия, выставив его на продажу. Покупатели нашлись сразу же; однако царивший на заводе развал был настолько очевиден, что цены предлагали просто ничтожные. Некоторое время дижонец пытался не отдавать завод за бесценок; но в одну прекрасную ночь он умудрился проиграть под честное слово около пятидесяти тысяч долларов. На следующий же день Овид согласился на отвергнутое им совсем недавно предложение, выручил от продажи завода кое-какие деньги, заплатил все долги и в результате остался с шестьюдесятью тысячами франков. Вот тогда-то и написал он своему псевдо-братцу письмо.

С оставшимися шестьюдесятью тысячами франков он опять отправился в игорный дом и вскоре оказался без крыши над головой и без гроша в кармане.

«Похоже, теперь самое время отправиться во Францию», — решил он.

Не теряя времени даром, Соливо тут же продал часы и кое-какие чудом уцелевшие ценные вещи, выручил за них сумму, достаточную, чтобы оплатить билет второго класса, купил чемодан, сунул туда остатки белья, те жалкие вещи, что уцелели после продажи, пузырек «ликерчика», и сел на пароход, отплывавший в Гавр. Приближаясь к берегам Франции, он размышлял:

«На совести у меня лишь мелкие грешки, да и срок давности уже истек; бояться, стало быть, нечего, и я вполне могу сыграть со своим братцем в одну беспроигрышную для меня игру: ведь все козыри у меня на руках. Ну и личико, надо думать, у него будет, когда я предстану перед ним! Со смеху помереть можно»!

Глава 3

И в одно прекрасное утро ровно в семь Овид Соливо оказался перед дверью особняка на улице Мурильо; он позвонил. Одет дижонец был довольно сносно, но длительное путешествие сказалось на его костюме не самым лучшим образом. Кроме того, вновь, как и когда-то прежде, оказавшись в нужде, Овид и вести себя стал так же, как в молодые годы. Короче, ни вид его, ни манеры не отличались особой изысканностью, более того — были далеки от нее. Привратник с недоверием оглядел нежданного гостя, костюм и физиономия которого выглядели довольно сомнительно.

— Что вам угодно? — сухо, напустив на себя самый строгий вид, спросил он.

— Господин Поль Арман здесь живет?

— Здесь.

— Я могу с ним сейчас увидеться?

— В семь утра? — с изумлением воскликнул привратник.

— Да, я понимаю, время сейчас не слишком подходящее, но речь идет о деле, не терпящем отлагательств, милейший, и крайне важном. Господин Арман знает меня… и будет рад встретиться.

— Он сейчас на заводе… В шесть утра уехал.

— А когда вернется?

— Не знаю. Может быть, к полудню, а может быть — только вечером. Если он вам нужен по делу, касающемуся его предприятия, или вы хотите наняться на работу, то поезжайте прямо на завод.

— А где он находится?

— В Курбвуа, в самом конце города в Нейи. Туда трамвай ходит.

Спустя час Овид вышел из трамвая и направился к Сене.

Здесь было весьма оживленно.

Он вскоре подошел к высокой двери, над которой на фронтоне здания красовались большие медные буквы:

ПОЛЬ АРМАН

МАШИНОСТРОИТЕЛЬНЫЙ ЗАВОД

Овид направился к небольшой дверке рядом с надписью «вход» и позвонил; как и на улице Мурильо, ему открыл привратник.

— Могу я видеть господина Армана?

— Вы насчет работы?

— Нет. По личному делу, и мне нужен именно господин Арман.

— Пройдите в контору — вон туда, налево. Там и спросите.

Овид пошел в указанном направлении. Одноэтажное, крытое черепицей помещение тянулось метров на сто в длину; на дверях висели таблички: «Чертежные мастерские», «Касса», «Главный инженер», «Директор» и т. д.

«Вот здесь он, надо полагать, и сидит, — решил Овид, прочитав последнюю надпись. — Ну, живо вперед! По-моему, я не ошибся, представляя себе, какое у него сейчас будет личико! Обхохочешься!»

Рассыльный, увидев, что он собирается открыть дверь, поспешно к нему подошел:

— Вы уверены, что вам нужно именно к господину Ар-ману?

— Да, сударь. Я по личному делу и хочу поговорить с самим господином Арманом.

— В таком случае, вам придется подождать. Господин Арман сейчас совещается с главным инженером.

— Я подожду.

Овид с праздным видом уселся на стул. Поль Арман, запершись в кабинете с Люсьеном Лабру, обсуждал с ним возможности усовершенствования новой машины: проведенные утром испытания показали, что работает она пока еще не на должном уровне. Совещание длилось больше часа. Соливо тем временем тщательно обдумал все детали предстоящей встречи.

Наконец в приемной раздался резкий звонок. Служащий быстро встал и направился к дверям кабинета.

— Это ваш хозяин звонил? — спросил Соливо.

— Да, сударь.

— Пожалуйста, передайте, что к нему тут пришли по личному делу.

— Ваше имя, сударь?

— Это ни к чему… Господин Арман не знает меня.

Несколько минут спустя служащий вышел из кабинета, жестом пригласив посетителя.

Овид вошел, прикрыл за собой дверь. Поль Арман стоял к нему спиной; он закрывал сейф в простенке между окнами. Услышав шаги, он обернулся; увидев, что посреди кабинета, расставив ноги, засунув руки в карманы и даже не сняв шляпы, стоит Соливо, миллионер страшно побледнел и от неожиданности испуганно вскрикнул; вид у «родственничка» был в высшей степени насмешливый.

— Здравствуй, братец!.. Как делишки? — произнес дижонец с улыбкой, свидетельствовавшей о том, что именно такого приема он и ожидал.

— Ты! — воскликнул Жак Гаро. — Ты здесь!

— Да, братец: я лично, собственной персоной… Но что же это! Скажите на милость, видок-то у тебя какой-то ошарашенный!.. Как будто ты и не рад… Такой неласковый прием вряд ли делает тебе честь: мы ведь как-никак родственники!

Поль Арман затрясся, как в лихорадке. Его охватил ужас. Появление этого человека в Париже казалось ему предвестием грядущей катастрофы, полного краха. Тем не менее через пару секунд ему удалось обуздать свои эмоции; шагнув к Овиду, он протянул руку.

— Почему ты вернулся во Францию?

— Потому что не мог больше оставаться там.

— Что тебе здесь нужно?

— Черт возьми, на работу к тебе наняться хочу!

— Значит, в письме была правда?… Я оставил тебе процветающее предприятие…

— А оно с удивительной скоростью захирело и больше мне не принадлежит. Что поделаешь, друг мой, — сказал Овид, усаживаясь на стул, не обладаю я, как ты, качествами, что необходимы в таком грандиозном деле. Не по зубам оно мне оказалось.

— К тому же ты продолжал играть в карты…

— К тому же, как ты верно заметил, я продолжал играть в карты… Гадкая, надо сказать, привычка.

— И она заставила тебя в несколько месяцев пустить на ветер огромные деньги!

— Совершенно верно. Мне все время не везло, просто невероятно! И не стоит упрекать меня в этом: упреками потерянных денег не вернешь. Когда я уезжал из Нью-Йорка, денег у меня было в обрез, как раз на то, чтобы добраться сюда вторым классом. Так что в настоящий момент имею лишь двадцать су в кармане, да ту одежду, что сейчас на мне. Гол, как говорят, как сокол; но меня это не слишком смущает. Бояться мне нечего. Пусть я беден, зато ты богат. Ты ведь только что такой завод отгрохал, это чуть ли не всему миру известно. Цеха у тебя просто великолепные. И огромный штат сотрудников — здесь, как и в Америке, найдется ведь местечко и твоему так любящему тебя и горячо тобой любимому братцу!..

— Местечко, тебе, здесь… на моем заводе!.. — произнес Поль, содрогнувшись, — это невозможно!

— Почему вдруг? — поинтересовался Овид; голос его звучал уже почти угрожающе.

Лже-Арман умолк в нерешительности. Не мог же он сказать: «Потому что здесь работает сын убитого мною человека, и если вы будете с ним ежедневно общаться, рано или поздно ты, забывшись, ляпнешь что-нибудь такое, что он обо всем догадается».

— Так почему? — повторил Овид.

— Потому что не хочу… К тому же я тебе ничего уже не должен. Там, в Америке, я, кажется, удовлетворил все твои запросы. Вручил тебе целое состояние. Разве я виноват, что ты не сумел сохранить его? Разорился, так на себя и пеняй!

— Напрасно ты так со мной! Ведь все это ты сделал не по доброй воле, а потому, что у тебя не было другого выхода. И ни за что ты не бросишь в нищете своего близкого родственника, который так хорошо к тебе относится… и так много о тебе знает…

— Короче, ты даешь мне понять, что теперь я завишу от тебя больше, чем когда бы то ни было! С ножом к горлу лезешь, как в Нью-Йорке!

— Полегче, полегче! Ну что за гадкие слова ты говоришь, братец, — усмехаясь, произнес Овид. — Я никоим образом не собирался угрожать. Просто кое о чем вспомнил.

— Ты, наверное, думаешь: «Я знаю его тайну. Он всегда будет бояться меня, и от страха готов сделать все, что мне угодно».

— Э, братец! Ну допустим, я и думаю что-то в этом роде! А что, ты считаешь — я не прав?

— Я считаю, что ты ведешь себя бесчестно и самым низким образом меня шантажируешь.

— Опять оскорбления!.. Фу! Определенно воздух Франции на тебя не лучшим образом влияет. В Америке ты вел себя куда приличнее. И где же теперь твои родственные чувства?

Жака Гаро охватил глухой гнев.

— Хватит с меня твоих идиотских шуточек! — прошипел он. — И не воображай, что твоя власть надо мной так уж сильна.

— В самом деле, братец? Это как же?

— Да, одно твое слово — и я погиб; но ты-то что с этого будешь иметь? Ты что, вообразил, что я потерплю такой скандал? Да я пулю себе в лоб пущу, как только в воздухе скандалом запахнет, и ты ни гроша не получишь из моих денег, ибо все состояние целиком я оставляю дочери. Стало быть, в твоих интересах меня пощадить. Что бы ты против меня ни предпринимал, все тебе же боком выйдет!

Овид быстро сообразил, что «братец» абсолютно прав. Запугивая его, он сильно рискует: та кубышка, из которой он давно уже греб деньги и на которую и впредь рассчитывал, может в один прекрасный день навсегда для него захлопнуться. Значит, брать нужно скорее мягкостью, нежели силой, и ни в коем случае не перегибать палку. Вследствие этих размышлений выражение лица Овида разительно переменилось, и он — совсем уже медоточиво — произнес:

— Но слушай, сердце-то ведь у тебя такое доброе… не способен же ты бросить своего родича в нищете?

— Да, и не брошу. И даже дам тебе возможность жить так, как тебе нравится.

— Но не рядом с тобой?

— Да. И настаиваю, чтобы виделись мы как можно реже.

— Ой, как нехорошо… но я славный парень: свою вполне законную обиду я проглочу и буду все делать так, как ты хочешь. Только позволь мне изредка заходить в твой особняк на улице Мурильо, чтобы пожать тебе руку и повидаться с племянницей; хоть она меня и не любит, я-то все равно ее безумно люблю.

— Только не сейчас.

— Хорошо! Когда тебе будет угодно. А теперь скажи, что ты собираешься для меня сделать.

— Получишь ренту в двенадцать тысяч франков.

— Тысяча франков в месяц… — горестно скривился Овид, хотя в глубине души был страшно этому рад. — Весьма скромная сумма; ну что ж, придется как-то ограничить свои потребности и довольствоваться малым.

— Сейчас я выдам тебе пять тысяч франков на то, чтобы ты мог привести себя в божеский вид и как-то устроиться, и тысячу франков в счет первого месяца выплаты ренты; ее ты будешь получать до тех пор, пока я жив.

— Ладно, — с улыбкой сказал Овид. — Стало быть, сейчас я получу шесть тысяч франков, и каждый месяц меня здесь будет ждать моя тысчонка.

— Нет… только не здесь. Сообщишь мне свой адрес, туда тебе и будут высылать деньги.

— Ну тогда, значит, сниму себе жилье, там и буду получать их; и позволь надеяться, что раз уж мне сейчас запрещено приходить в твой особняк, ты сам, как и подобает доброму родственнику, станешь меня навещать.

— Хорошо… только не забывай, что я сразу же сделал для тебя все, что мог, и, если вдруг тебе опять что-нибудь от меня понадобится и ты вновь примешься мне угрожать, до добра это нас обоих не доведет!

Поль Арман выдвинул ящик стола, достал пачку денег, отсчитал шесть купюр и молча протянул их своему бывшему компаньону.

— Спасибо, братец! — воскликнул тот, засовывая деньги в карман. — А теперь я хотел бы попросить тебя отобедать со мной, дабы опрокинуть стаканчик-другой за встречу.

— Сегодня это исключено. Найдешь себе жилье, тогда и загляну посмотреть, как ты устроился.

— Договорились. Мы с тобой всегда были добрыми друзьями, и, уверяю, тебе и впредь не придется жалеть об этом! Друзья до гроба! И если тебе вдруг что-нибудь понадобится, помни, что я в любую минуту готов прийти на помощь!

В этот момент кто-то негромко постучал, дверь отворилась, и на пороге появился рассыльный.

— В чем дело? — спросил промышленник.

— К вам господин Люсьен Лабру.

Овид вздрогнул и внимательно вгляделся во входившего в кабинет молодого человека.

— Удаляюсь, дабы не отрывать вас больше от работы, господин Арман… — сказал он, — и буду надеяться, что вы выполните ваше милостивое обещание.

— Не беспокойтесь: не забуду.

На обратном пути Овид размышлял: «Я не ослышался: рассыльный действительно назвал фамилию Лабру, а ведь это фамилия убитого и ограбленного Жаком Гаро инженера. Сын убитого на службе у убийцы, ну и дела!.. Должно быть, это действительно так, потому-то дорогой мой братец и не пожелал принять меня на работу. Раз Жак держит парня при себе, значит, он что-то замышляет. Но что? Я пока не знаю, но что-нибудь уж придумаю, чтобы раскрыть секрет и использовать в своих интересах».

Приход Люсьена Лабру помешал лже-Арману сразу же обсудить все возможные последствия появления Овида Соливо в Париже; но, когда их недолгий разговор с главным инженером закончился и тот ушел, он в отчаянии рухнул в кресло и судорожно сжал руками пылающий лоб.

— Ну словно сам дьявол на меня наседает! — пробормотал он. — Все словно сговорились напоминать мне о прошлом… и вызывать оттуда призраки! Люсьен Лабру, Жанна Фортье, Овид!.. Ведь стоит ему хоть слово Люсьену сказать — мне конец. И почему он только не умер! Он терзал меня в Америке — я заткнул ему глотку золотом. И вот он является — беднее некуда… и угрожает мне… а я делаю то, чего он хочет… и боюсь!.. Да, боюсь! О! Если бы я мог уничтожить всех троих, ведь, пока они живы, я постоянно в опасности.

Некоторое время он молчал, словно раздавленный обрушившимся на него ударом. Но вдруг поднял голову, выпрямился и произнес:

— К чему отчаиваться? Овид заинтересован в моих деньгах. Люсьен убежден в том, что я — его благодетель, и благодарит ту счастливую звезду, что привела его сюда. Ну а Жанну просто поймают. И совершенно напрасно я так испугался: все в порядке, все идет как надо! Впрочем, для меня это неплохой урок: надо всегда быть начеку.

Неделю спустя Поль Арман получил записку:

«Дорогой братец!

В квартале Батиньоль, в доме 192 по улице Клиши я нашел себе очаровательное гнездышко. И в самом ближайшем времени надеюсь иметь удовольствие принять тебя там. Предупреди меня накануне: я закажу обед из ресторана папаши Лотиля — совсем неплохое заведение».

Прочитав письмо, Поль Арман запомнил адрес и сжег его. Несмотря на принятое им твердое решение устоять против всех возможных бед, мрачные мысли все равно осаждали его, и он, пытаясь избавиться от них, с головой ушел в работу, чуть ли не сутками пропадая на заводе; Мэри скучала одна в особняке на улице Мурильо.

С Люсьеном она за это время виделась лишь раз, и вела себя с ним очень мило; настолько мило, что жених Люси, которого все больше смущала ее слишком явная благосклонность, избегал теперь встреч с дочерью миллионера.

Мэри жестоко страдала — и душой, и телом. То, что любовь ее, мягко выражаясь, не замечали, больно ранило ее сердце, усугубляя физические страдания; день ото дня она таяла буквально на глазах и становилась все бледнее, так что Поль обеспокоился не на шутку, забыв даже про собственные беды. Врачи прописывали все те же средства и — подобно тем случаям, когда наука оказывается бессильна и безнадежного больного отсылают подальше, на воды, — в один прекрасный день заявили, признав тем самым свою неспособность чем-либо помочь:

— Выдайте девочку замуж… Замужество способно помочь ей много больше, чем все наши лекарства.

Короче, Жак Гаро оказался перед раздиравшей ему душу на части необходимостью сделать выбор: либо он немедленно выдает дочь замуж, либо ему придется ее потерять. В одно прекрасное утро Мэри решилась наконец выложить отцу то, что так долго вынашивала в себе. Сидя, а точнее — полулежа в шезлонге у окна, она невидящим взглядом печально смотрела в пространство. Вошел отец. Услышав шаги за спиной, девушка обернулась и попыталась ему улыбнуться — улыбка вышла душераздирающей. Последнее время Мэри стала еще бледнее, чем прежде; на щеках у нее горели красные пятна. Глаза под коричневатыми веками стали похожи на стеклянные.

Миллионер сразу же отметил про себя все эти дурные симптомы, и сердце его сжалось. Он сел возле дочери, горячо обнял ее, взял за руки — руки пылали.

— У тебя температура, милая… — с волнением сказал он.

— Есть немножко… — ответила девушка.

И тут же на нее напал сухой, раздиравший горло кашель.

— Тебе плохо? — спросил Поль Арман.

— Да, мне и в самом деле плохо… Очень плохо…

Две крупные слезы скатились по щекам несчастного, ведь отцовская любовь была единственным человеческим чувством в его душе.

— Что у тебя болит? — спросил он.

— Сердце.

— Ты никогда не жаловалась на сердце: ни мне, ни доктору.

— А оно не так давно начало болеть… Папа, — понизив голос, сказала вдруг девушка, — я должна тебе кое в чем признаться… Раскрыть тебе всю правду.

— Говори, дорогая.

Теперь Мэри взяла отца за руки и, обратив к нему затуманенный слезами взор, объявила:

— Видишь ли, больше всего я мучаюсь при мысли, что тебя очень огорчит причина моих страданий. Ведь я прекрасно знаю, что ты мечтаешь найти мне, как говорится, «блестящую партию».

— Это действительно так. Я хочу найти тебе жениха, занимающего такое высокое положение, что любая женщина позавидует.

— Слушай, папа, тебе не нужно никого искать, ибо мечты твои неосуществимы. Я могу быть счастлива лишь в браке с одним-единственным человеком. И если этот брак не состоится, я никогда не выйду замуж. Папа, вот уже два месяца я страдаю, скрывая от тебя свой секрет… Я влюблена!

Жак Гаро содрогнулся.

— В Люсьена Лабру, да? — вскричал он.

— Ты знал об этом? — пролепетала Мэри, уткнувшись лицом в отцовскую грудь.

— Догадывался.

— Да, это так: его я и люблю… люблю больше жизни… больше всех на свете, исключая, конечно, тебя, папочка; я всегда буду его любить.

Поль Арман стал бледнее дочери.

— Но, дитя мое бедное, любить его — просто безрассудно!..

— О! Не говори мне таких вещей! — произнесла девушка и разрыдалась. — Эта любовь — часть моей жизни, и ничто в мире не вырвет ее из моего сердца. И потом: почему вдруг моя любовь безрассудна? Да, мы богаты, а Люсьен Лабру беден. Но какое это имеет значение? Люсьен незнатного происхождения, а мы сами что — разве аристократы какие-нибудь? Люсьен талантлив, отважен, решителен — стало быть, наше с ним будущее обеспечено. Я люблю его!.. И даже не обладай он всеми этими качествами, я все равно любила бы его. Папа, ты не хочешь, чтобы мы с тобой разлучались. Так вот: если Люсьен станет твоим компаньоном, я всегда буду рядом с тобой. Ты даже лучше, чем сейчас, будешь чувствовать себя дома, в семье. Люсьен будет любить тебя, как люблю я, у тебя будет уже не один ребенок, а двое; только и всего. Ну разве плохо?

Жак Гаро молчал.

— Папа, ты любишь меня?

— Люблю ли я тебя, радость моя! И ты еще спрашиваешь?

В порыве отцовской нежности он прижал Мэри к своей груди.

— Значит, папочка, ты не хотел бы, чтобы я умерла?

— Бог с тобой: умерла! Да я жизнь за тебя отдать готов!

— Отдавать жизнь вовсе и не придется, нужно всего лишь дать согласие на то, чтобы Люсьен стал тебе сыном. Если ты пожелаешь сделать это, здоровье мое быстро поправится. А если откажешься… ах! Папочка, ты убьешь меня… Так ты все-таки против?

Поль Арман обхватил голову руками. Ему казалось, что череп вот-вот разлетится на кусочки.

— Доченька моя дорогая, детка любимая, не требуй от меня этого.

— Почему?

— Люсьен Лабру не может стать твоим мужем.

— А я никого другого в мужья не хочу… И никогда не выйду за другого.

Девушка, прижав руку к сердцу, едва слышно произнесла:

— Я никогда его не разлюблю, я просто умру!

И, пошатнувшись, она тихо откинулась на спинку кресла, лишившись чувств. Поль Арман в отчаянии бросился к ногам дочери.

— Мэри… Мэри, дорогая моя, — вскричал он. — Я хочу только того, чего хочешь ты… я согласен… Слышишь, Мэри!.. Услышь же меня, скажи что-нибудь… Ты будешь его женой!..

Мэри не отвечала. Лицо ее оставалось мертвенно-бледным. Глаза по-прежнему были закрыты. Миллионер обезумел от ужаса. Взял руки дочери в свои: руки были ледяными.

— Умерла! — в смятении воскликнул он. — Она умерла! Я убил ее!

Он бегом бросился к камину, рванул за шнурок звонка так, что едва не оторвал. Вбежала горничная.

— Моя дочь умирает!.. — сдавленно произнес Поль Арман, указывая на безжизненно лежавшую в кресле Мэри.

Горничная вскрикнула и бросилась к своей юной хозяйке. В этот момент девушка чуть шевельнулась.

— Приходит в себя… — прошептал отец, и вспышка радости сменила на его лице выражение мрачного отчаяния.

Он обхватил Мэри, взял на руки, отнес в спальню и уложил в постель. На губах девушки блестели капельки крови. Жак Гаро в ужасе отшатнулся. Мэри открыла глаза, обвела невидящим взглядом комнату, потом узнала отца.

— Люсьен?… Люсьен?… — еле слышно с вопросительной интонацией произнесла она.

— Да… — ответил миллионер, склонившись к ней. — Ты будешь жить и любить его.

Эти слова буквально на глазах оживили смертельно больную девушку. Обеими руками обхватив голову отца, она расцеловала его в обе щеки и тихонько сказала ему на ухо:

— Значит, он будет мой?

— Да, он будет твой.

— Правда?

— Клянусь!..

— Ах! Как я счастлива! Радость придает мне силы, она же вернет и здоровье… я не хочу умирать!

Поль Арман расцеловал дочь и вышел из комнаты. В дверях он обернулся и поглядел на нее еще раз — с тоской и страхом: казалось, на это прелестное бледное личико уже пала тень смерти.

— До вечера, детка! — силясь улыбнуться, произнес он. — До вечера!

Во дворе особняка его ждала карета. Промышленник сел в нее и приказал ехать в Курбвуа. Голова у него словно горела. В душе боролись противоречивые чувства, но исход этой борьбы был предрешен: речь шла о спасении Мэри.

— Будь что будет! — решил он. — Свадьба должна состояться… На карту поставлена жизнь дочери, а ради нее я готов пожертвовать собой! К тому же разве это не лучший способ застраховать себя от мести Люсьена Лабру на тот случай, если из-за какой-нибудь роковой ошибки он узнает о моем прошлом? Ведь не посмеет он после свадьбы поднять скандал вокруг имени человека, на дочери которого женился? Разумеется, нет! Этот союз, которого я так боялся, может быть, как раз и спасет меня от гибели!

Прибыв на завод, промышленник сразу же попросил Люсьена Лабру зайти к нему. Обычно такой самоуверенный, на сей раз он чувствовал себя неловко. Потом вспомнил, как вел себя с ним Джеймс Мортимер на плывущем в Америку пароходе, и решительно сказал:

— Я пригласил вас сюда, дорогой Люсьен, для того, чтобы обсудить один чрезвычайно важный вопрос. Вы довольны своим нынешним положением?

— Как я могу быть недоволен, сударь? Благодаря вашей щедрости я получаю столько денег, что и трети своей месячной зарплаты истратить не успеваю. А значит, через несколько лет у меня будет целое состояние.

— И оно позволит вам осуществить величайшую мечту вашей жизни. Я знаю о ней; похвальная, надо сказать, мечта.

Люсьен в крайнем изумлении уставился на него.

— Вас удивляют мои слова, — продолжал Поль Арман. — Удивление ваше пройдет, если я объясню вам, что несколько дней назад мы с моим адвокатом — а вашим другом — Жоржем Дарье довольно долго о вас беседовали. От него я и узнал, что больше всего на свете вы хотели бы на принадлежащем вам участке в Альфорвилле восстановить завод, построенный некогда вашим отцом.

— Да, сударь, это действительно так. Это и в самом деле — цель всей моей жизни; я рассчитываю тем самым почтить память своего отца.

— Весьма похвальное желание; я просто восхищен им, что и докажу сейчас на деле, предоставляя вам возможность несколько быстрее, чем вы ожидали, осуществить намерение, которое вы называете целью всей вашей жизни.

— Вы, господин Арман? Каким образом?

— Самым простым. Вы прекрасно понимаете, дорогой, что этого завода маловато уже для выполнения всех получаемых нами заказов, а их число и значительность возрастают день ото дня. Ведь вы тоже это заметили?

— Это невозможно не заметить, — ответил Люсьен. — Я даже имел честь как-то сказать вам, что довольно скоро наступит тот момент, когда вам придется купить еще участок, чтобы построить новые цеха.

— И были абсолютно нравы… такой момент уже наступил.

— Вы присмотрели какой-то новый участок?

— Да… ваш…

— Но вы же прекрасно знаете, сударь, что я не намерен его продавать… — воскликнул сын Жюля Лабру.

— А я и не собираюсь его у вас покупать.

Люсьен посмотрел на собеседника со вполне понятным удивлением. Лже-Арман пояснил:

— Я долго думал, хорошенько взвесил все «за» и все «против», и пришел к следующему выводу: чтобы мое предприятие смогло приобрести те масштабы, которых оно настоятельно требует, мне необходимо найти опытного и талантливого человека и в самое ближайшее время сделать его своим компаньоном. И этим компаньоном… станете вы.

— Я!.. Вашим компаньоном!.. — не веря своим ушам, вскричал молодой человек, ошеломленный таким предложением. — Но, сударь, мой участок не стоит и тысячной доли тех денег, которые вложили в предприятие вы.

— Знаю, но меня это нисколько не смущает. Я вот что вам предлагаю, господин Лабру. На вашем альфорвилльском участке на мои средства будет построен завод вроде этого, и мы законным образом оформим его как вашу собственность. Это и станет вашим вкладом как компаньона предприятия. Оба наши завода будут работать на полную мощность, а прибыль мы будем ежегодно делить. Сами видите — проще и не придумаешь. И что вы по этому поводу думаете?

— Думаю, сударь, не сон ли все это.

— Нет, не сон; вполне серьезное предложение.

— Тогда я просто не смею принять его… Ведь я ничем еще не заслужил такого к себе отношения.

— А известно ли вам, господин Лабру, как удалось сколотить состояние мне? Известно ли вам, каким образом я, будучи скромным механиком, ничего не имея в этой жизни, кроме большой решимости да кое-каких познаний, стал компаньоном Джеймса Мортимера?

— Вы добились этого огромным трудом.

— Да, разумеется; но не совсем так, как вы себе представляете. Гений американской промышленности, увидев, что имеет дело с человеком трудолюбивым и одаренным, сделал меня своим компаньоном, выдав за меня свою дочь.

Люсьен вздрогнул. Жак Гаро продолжал:

— Почему бы и мне не последовать его примеру? Почему бы не проявить такое же великодушие? Приданое моей дочери станет частью вашего вклада…

— И госпожа Мэри станет моей женой?… — запинаясь, проговорил Люсьен.

— Разумеется… — сказал миллионер, улыбнувшись при этом несколько натянуто. — Я лично в подобном обороте событий ничего страшного не вижу. Мэри относится к вам весьма благосклонно, дорогой мой Люсьен; а мне остается лишь одобрить ее выбор, ибо я уважаю вас и люблю, так что буду просто счастлив получить зятя в вашем лице.

— Сударь, — горячо сказал Люсьен, — ваше предложение свидетельствует о вашем уважении и хорошем отношении ко мне… я очень тронут и польщен, но согласиться на него не могу.

— Почему? — удивленно спросил обеспокоенный Жак Гаро.

— Это слишком большая честь для меня.

— Заблуждаетесь. Вы разве не поняли того, что я сказал?… Я же сказал, что Мэри относится к вам благосклоннее, чем к кому-либо другому. Теперь вынужден сказать иначе: она любит вас… Да, бедное мое дитя любит вас всем сердцем, всей душой. До смерти любит.

— Господин Арман, — взволнованно произнес Люсьен, — я буду с вами так же откровенен, как вы со мной. Было бы черной неблагодарностью с моей стороны не испытывать к вам безграничной признательности, но к ней примешивается глубокая боль — оттого, что я вынужден ответить вам отказом. Мое сердце принадлежит другой.

— Вы кого-то любите?

— Да, одну девушку; я поклялся на ней жениться, и ничто в мире не заставит меня изменить своему слову.

— Бьюсь об заклад: у нее нет никакого приданого.

— Вы абсолютно правы: у нее ничего нет.

— Любовь, дорогой мой Люсьен, проходит быстро… а деньги остаются.

— Моя любовь неподвластна времени, и она для меня выше всяких денег.

— Вам следует хорошенько подумать… И не забывать о том, что Мэри вас любит…

— Как вы сами только что сказали, сударь, любовь проходит быстро.

— Мое несчастное дитя любит вас всерьез. И ваш отказ может убить ее…

— Скромность не позволяет мне в это поверить, и умоляю вас: не настаивайте.

— А я и не собираюсь; только еще раз советую: пораскиньте мозгами как следует, ведь на карту поставлено ваше будущее… так что подумайте!..

Молодой человек поклонился и вышел. Как только дверь за ним закрылась, знаменитый миллионер в бешенстве заметался по кабинету из угла в угол.

— Он, видите ли, любит, — прошипел он, — любит какую-то нищую девчонку… Отказывается жениться на моей дочери, а ведь Мэри от этого умереть может! А! Нет! Нет! — добавил он через некоторое время. — Этому не бывать! Моя дочь — прежде всего!.. Моя дочь важнее всех! Пусть хоть весь мир рухнет, лишь бы она была жива!

Глава 4

Мэри Арман ожидала отца с нетерпением, которое куда легче понять, нежели описать. Она несколько часов поспала, и потому чувствовала себя немного лучше и спокойнее. Во второй половине дня она спустилась вниз и приказала кучеру отвезти ее в мастерскую госпожи Опостин. Там она случайно застала Люси.

— Ах! — воскликнула Мэри. — Мне очень приятно встретиться с вами, милая моя… Во-первых, потому, что я намерена вас отругать.

— Отругать, сударыня? — изумилась молодая мастерица. — И за что же?

— Вы ни разу ко мне не зашли.

— Я никак не думала, что вправе беспокоить госпожу, если у меня нет платья для примерки.

— Очень плохо, Люси, что вы так думаете. Вы ведь прекрасно знаете, что мне приятно ваше общество; могли бы и зайти. Впрочем, я сейчас закажу госпоже Опостин целую кучу нарядов, и вам будет что на меня примеривать.

— С удовольствием займусь этим.

— А знаете, Люси, на меня вдруг напала одна причуда.

— Что за причуда, сударыня?

— Я сама хочу к вам зайти.

— Ну, эту причуду осуществить совсем несложно, барышня… — с улыбкой сказала девушка. — Вы окажетесь на седьмом этаже, в весьма скромной комнатке, зато примут вас там с радушием и признательностью.

— Не сомневаюсь. Запишите мне ваш адрес.

Люси на листке бумаги написала свой адрес. Мэри вложила бумажку в отделанный слоновой костью ежедневник и сказала:

— Договорились. Как-нибудь на днях я к вам зайду.

Чтобы как-то убить время, Мэри заказала множество вовсе не нужных ей нарядов и вернулась в особняк на улице Мурильо. Ждать возвращения отца было еще рано.

Хотя миллионер и знал, что дочь с нетерпением ждет его, он не спешил домой, бросив все дела, а с ужасом прикидывал, как же ответить на ее вопросы. Наконец ему пришлось отправиться домой: часы показывали половину седьмого. Выйдя из кареты, он постарался придать лицу радостное выражение и направился к апартаментам Мэри. Девушка, устремившись навстречу, бросилась ему на шею.

— Как же я рад, что у тебя все в порядке, детка! — сказал он.

— О! Все в порядке, папа. Когда ты уехал, я немножко поспала. А проснувшись, почувствовала себя намного лучше. А у тебя, папочка, как дела? Ты меня обрадуешь или хотя бы обнадежишь?

Поль Арман, нисколько не колеблясь, с ходу ответил:

— Да, детка, нам есть на что надеяться.

— Ты сказал Люсьену, что я люблю его?

— Ну ты и чертенок! Ну и даешь! А как же приличия, радость моя? Ну как тут быть? Ты, похоже, совсем забыла о них!

— Нет, папочка, вовсе не забыла, — возразила Мэри, — просто чувства у меня опережают слова; но ты ведь, и нисколько не нарушая приличий, вполне мог дать понять Люсьену, что в случае, если он обратится, к тебе с соответствующей просьбой, то вряд ли получит отказ.

— Что я, собственно, и сделал. Вкратце изложил ему наш разговор у Жоржа Дарье по поводу его земельного участка в Альфорвилле, и добавил: «Завод, который я мог бы построить на этой земле, стал бы неплохим приданым для моей дочери».

— В самом деле? А что ответил господин Люсьен?

— Люсьен Лабру — честнейший и щепетильнейший человек, он никак не мог поверить в то, что я не шучу. Всякий разговор о возможном сотрудничестве на равных он считает несовместимым со скромностью занимаемого им сейчас положения.

— Но в конце-то концов он согласился? — спросила Мэри: от всех этих подробностей ее уже бил озноб.

— Да… согласился… но с присущей ему щепетильностью, о которой я уже упоминал, поставил передо мной одно условие.

— Что еще за условие? — дрожа, пролепетала Мэри.

— Ну ты же знаешь: Люсьен — трудяга. И не просто трудяга, а при этом изобретатель. Он изобрел одну весьма хитроумную машину, которая может принести много денег; не сомневаюсь, что так оно и будет. Он хочет внедрить ее, а потом уже возвращаться к сегодняшнему разговору. Машина станет его вкладом — причем весьма весомым — в наш будущий союз, и в этом случае его самолюбие нисколько не пострадает.

Говорил миллионер совершенно спокойно, в голосе его не слышалось ни малейшего волнения, а приведенные им доводы звучали вполне убедительно. Мэри никак не могла заподозрить тут ни малейшей лжи и поверила.

— Подобное решение лишний раз доказывает благородство его души, — молвила она, — я хорошо понимаю и одобряю его. Но кое о чем ты мне все-таки не сказал… Люсьен любит меня?

Для Мэри этот вопрос был наиважнейшим, для лже-Армана — щекотливейшим. Если он не хотел разбить сердце дочери, и тут нужно было прибегнуть ко лжи. И он ответил, но уже не так уверенно:

— Разве кто-то может тебя не любить?

— Это не ответ… Он меня любит?

— Напрямую он не говорил, но, когда речь заходила о тебе, блеск в его глазах и сияющий вид вполне красноречиво свидетельствовали об этом.

Мэри побледнела.

— Ты уверен? — спросила она.

— Да, более чем. Ошибиться тут трудно: на лице его всякий раз появлялось выражение глубочайшей радости.

Лицо девушки прояснилось.

— Впрочем, раз он соглашается на брак, значит, испытывает к тебе настоящее влечение. Люсьен Лабру не из тех, кто способен пожертвовать своей независимостью, связав жизнь с безразличной ему особой.

— Я тоже так думаю, папа. А скажи… ждать придется долго?

— Вряд ли я могу ответить тебе со всей определенностью. На внедрение изобретения может понадобиться несколько месяцев.

— Ладно! Наберусь терпения. Но Люсьен ведь будет за мной ухаживать?

— Ты же знаешь, как он застенчив.

— Застенчивость не в силах заставить молчать того, кто любит. По крайней мере, я наверняка теперь буду чаще с ним видеться. Ведь ты уже можешь обходиться с ним не как с обычным служащим, а как с будущим зятем…

— Разумеется… Люсьен станет чаще сюда приходить.

— И подтвердит ту добрую весть, что ты мне сегодня принес?

— Несомненно.

— Ну вот, теперь я довольна, — радостно объявила Мэри, — и буду ждать столько, сколько нужно. Только, папочка, постарайся все-таки как-нибудь сократить это долгое ожидание.

— Обещаю! Я ведь не меньше твоего заинтересован в том, чтобы брак был заключен как можно скорее.

— Какой ты у меня хороший!.. И благодаря тебе твоя дочь станет счастливейшей из женщин!

За разговором они пропустили то время, когда обычно садились за ужин. Мэри взяла отца за руку и потащила в столовую. Поль Арман с ужасом думал, как же ему теперь выбраться из того тупика, в который он попал, пообещав дочери сделать то, что вовсе не в его силах. Но внезапно лицо у него прояснилось: его осенила одна идея. За столом Мэри овладело безудержное веселье; оно и потом не оставляло ее в тот вечер; возвращаясь к себе, она выглядела буквально другим человеком и вовсе не похожа была на больную.

«Этот брак несомненно спасет ее, — думал миллионер, — значит, нужно как-то все устроить».

На следующий день ему предстояло отправиться в Курбвуа очень рано, чтобы проследить за упаковкой станков, отправляемых в Бельгард, где на берегу Роны шло крупное промышленное строительство. Главный механик и двое рабочих-наладчиков должны были сопровождать груз, дабы по прибытии на место установить станки и привести их в рабочее состояние. Это займет две-три недели.

Была суббота. Груз по железной дороге должен был отправиться в понедельник. Когда миллионер прибыл на завод, Люсьен Лабру уже был на месте и давал необходимые указания рабочим. Арман сердечно пожал ему руку. Молодой человек, после вчерашнего разговора ожидавший весьма холодной встречи, горячо ответил на рукопожатие.

— Ну как бельгардский заказ? — спросил хозяин.

— Все в порядке, сударь. Теперь совсем недолго; через час начнем упаковывать.

— Завтра утром, как можно раньше, ящики должны быть доставлены на железнодорожную станцию… Вы поговорили с механиком и рабочими, которые поедут устанавливать машины?

— Они выезжают в понедельник утром.

— В Бельгарде нужно взять проект нового цеха… и я вот о чем подумал… Было бы очень кстати, если бы вы сами туда съездили.

— Если вы считаете нужным, я готов.

— Полагаю, это необходимо. Ведь речь идет о предприятии, с которым мы заключаем — и будем заключать — крупнейшие сделки. Я сейчас должен оставаться здесь, и было бы неплохо, если бы вместо меня туда съездили вы. А каково ваше мнение, дорогой Люсьен?

— Оно идентично вашему, сударь. Когда я должен уехать?

— В понедельник, тем же поездом, что и механик с рабочими. Сегодня во второй половине дня я вас подробно проинструктирую. Вы, я полагаю, проследите за тем, чтобы вечером все как следует погрузили, а на рассвете доставили на станцию?

— Я останусь здесь на ночь, сударь, и лично прослежу за доставкой груза на железную дорогу.

— Буду вам очень признателен. Разумеется, вы получите возмещение дорожных расходов — пять тысяч франков.

— Это слишком много…

— Я так не считаю. Надеюсь, вы ежедневно будете писать мне, как продвигаются наши дела в Бельгарде.

— Непременно, сударь.

На этом они расстались. Поль Арман направился в свой кабинет.

«Добиться желаемого оказалось совсем несложно, — уединившись там, сам с собой рассуждал миллионер. — Люсьена Лабру не будет здесь две недели, а если понадобится, найду способ продлить его отсутствие. Пока его нет, я смогу навести все необходимые справки. И что за женщина его так окрутила? Что еще за интриганка, на которой он обещал жениться? Хотел бы я это знать… и горе той, что решила соперничать с моей дочерью! Да я просто уничтожу ее…»

— Уничтожу… — произнес он через некоторое время. — А ведь это то самое преступление, что я совершил двадцать один год назад… Да, но если только так можно спасти жизнь моего ребенка, я не стану раздумывать. К тому же, провернуть все, нисколько себя не скомпрометировав, легче легкого. Теперь я достаточно богат — заплачу, и эта женщина исчезнет.

Бывший мастер быстрыми шагами расхаживал по кабинету из угла в угол; внезапно он остановился.

— Но тогда нужен сообщник… — прошептал он. — А значит, я попаду под власть того человека, и он будет мною вертеть, как это делает негодяй Соливо… Соливо… — повторил он. — А почему бы мне к нему и не обратиться? Он заинтересован в том, чтобы услужить мне, а возможность получить лишние деньги сделает его способным на все. Нет, определенно: Овид — именно тот, кто мне нужен; но прежде всего необходимо узнать, что же это за девица, которой Люсьен поклялся хранить верность. Вот болван! Когда ее не станет, он с величайшей радостью готов будет принять и мои миллионы, и руку Мэри в придачу! Осталось лишь удостовериться, что на Овида в данном случае можно рассчитывать. Вечером зайду к нему.

Около четырех Люсьен Лабру доложил, чтомашины для Бельгарда упакованы и их уже грузят на подводы.

— Хорошо… — ответил промышленник, взяв со стола какие-то бумаги, — вот план работ, которые предстоит провести в Бельгарде, и проекты будущих заказов. А по этим двум чекам вы получите деньги в кассе; один — на пять тысяч франков — вам, на дорожные расходы; другой — на пятнадцать тысяч — на оплату расходов рабочих, сопровождающих груз. Я очень ценю вашу активность, дорогой Люсьен.

— Положитесь на меня: все будет сделано как нужно.

— Тогда счастливого пути, мальчик мой; пишите мне каждый день.

— Непременно.

Люсьен Лабру пожал протянутую хозяином руку и ушел. Промышленник вышел и сел в карету.

— В Батиньоль… улица Клиши. Остановитесь, как только до нее доедете…

Когда карета остановилась в указанном месте, Жак Гаро вышел, приказал подождать и отправился пешком. Вскоре он оказался перед стеной, в которой была небольшая дверь. За стеной виднелась крыша окруженного деревьями особнячка. Миллионер решительно позвонил в колокольчик. Через несколько секунд появился Овид Соливо — гладко выбритый, в шляпе, перчатках, прекрасном костюме и великолепных ботинках: явно куда-то собрался. Узнав посетителя, он радостно вскрикнул.

— Это ты, братец! Вот так удача! Минут через пять ты бы меня уже не застал.

— У тебя какое-то неотложное дело?

— Ничего подобного. Просто хотел перед ужином прогуляться по бульварам.

— Тогда останемся здесь, поговорить нужно.

— Слушаюсь, братец.

Разговаривая с «родственничком», Овид внимательно его разглядывал. Лицо у «братца» выглядело мрачным. Поэтому дижонец решил, что визит этот вызван какой-то веской причиной.

— У тебя что-то не ладится? — тихо спросил он.

— Идем к тебе, расскажу.

Овид провел его через садик в дом, открыл дверь и пригласил в тесную, обставленную простой, но добротной мебелью, очень чистую комнату.

— Видишь, братец: с тех пор, как я живу на свою, а точнее — на твою — ренту, мой дом содержится в полном порядке! — со смехом сказал Соливо. — У меня есть служанка, она же исполняет роль лакея. Никакой роскоши я себе позволить не могу, но мебель все же довольно милая. Как на твой взгляд?

— Устроился ты прекрасно, но речь пойдет не о твоем житье-бытье. Я пришел по очень важному делу. Поужинаем вместе. В прошлый раз я, помнится, отказался, а сегодня готов принять твое приглашение.

— Может, за ужином и поговорим?

— Нет.

— Ну и ну!.. Значит, беседа должна проходить при закрытых дверях? Тогда, наверное, дело серьезное…

— Это уж как решишь.

Овид предложил ему стул, но знаменитый миллионер продолжал стоять; затем он провел рукой по лбу и сказал:

— В Курбвуа ты меня заверял, что я всегда могу рассчитывать на твою помощь.

— Я и сейчас готов это повторить; ведь раньше я мечтать не мог, что ты так меня поддержишь. А оказывается, я плохо о тебе думал! Ты не мелочился… не торговался, и это мне очень понравилось. Поэтому я и в самом деле готов тебе помочь — если, конечно, это в моих силах.

— И готов сделать все, что я прикажу? Вдумайся-ка получше в значение слова — ВСЕ…

Овид пристально посмотрел на «братца», и во взгляде его появилось какое-то особое выражение.

— Да, черт возьми! Я ведь не дурак! «ВСЕ» означает, что я должен повиноваться любому приказу, даже если речь пойдет о необходимости устроить небольшой пожар, как некогда сделал ты. Так?

— И даже более того.

Дижонцу почти удалось скрыть свое изумление; он пробормотал:

— Черт побери! Черт побери! Значит, дело мы будем иметь не с огнем, а с кровью, да?

— И что ты на это ответишь?

— Что такого рода делами еще не занимался. Я славный парень, нрав у меня кроткий, проблемы я склонен решать полюбовно.

— Речь идет о моем спасении. А значит, о спасении твоего теперешнего положения!

— Тебе всерьез что-то грозит? — живо спросил Овид; мысль о том, что он может потерять свою ренту, не на шутку напугала его.

— Да.

— Тогда я готов на все… решительно на все. Тот, кто угрожает тебе, угрожает и мне. Ты — мой источник финансов, и я вовсе не хочу, чтобы с тобой что-то случилось! Неужели двадцать один год спустя всплыло на поверхность твое прошлое? Если так, то какое это имеет значение — срок давности-то истек.

— Устроить грандиозный скандал истекший срок давности нисколько не мешает, а скандал отправит меня на тот свет поскорее, чем любой суд присяжных.

— Объясни-ка начистоту, что стряслось. Прежде чем приступить к действиям, я должен знать твое положение во всех подробностях.

— Ну так слушай. Едва я успел приехать в Париж, как в силу какой-то дьявольской случайности на моем пути оказался сын Жюля Лабру.

— Да, ты ведь его… знал прежде… Люсьен Лабру… Я в курсе.

— Ты в курсе? — удивился миллионер.

— Представь себе, да. Там, на заводе, в твоем кабинете, при мне прозвучало это имя. Черт возьми! У меня хватило сообразительности догадаться, что он сын того самого человека; я еще подумал, что очень-очень хитро ты поступил, устроив его к себе на работу, где он всегда будет у тебя под рукой: так ведь легче всего глаз с него не спускать — ты знаешь все, о чем он думает, все, что он делает! Вот это сила, скажу я тебе!

— Я взял его на работу именно потому, что знаю, что за идею он вынашивает.

— И что же это за идея?…

— Отомстить за смерть отца; это цель всей его жизни. И решение его твердо и бесповоротно.

— Но смерть его отца уже отомщена, ведь всеми уважаемый суд приговорил Жанну Фортье к пожизненному заключению.

— Он не считает виновной Жанну Фортье.

— Вот так-так! И почему же?

— Какое-то предчувствие подсказывает ему правду. Он полагает, что Жак Гаро вовсе не погиб, и во всем обвиняет его…

— Тысяча чертей! Ну, теперь я придерживаюсь совсем иного мнения. Раз дело обстоит так, то ваше постоянное общение чревато опасными последствиями.

— И их не избежать, если судьбе будет угодно свести его с Жанной Фортье; она ведь может узнать меня.

— Жанна Фортье до конца своих дней будет сидеть в тюрьме.

— Она сбежала. И теперь на свободе…

Овид Соливо в изумлении отшатнулся.

— На свободе! Тогда, черт возьми, дело дрянь! Они и в самом деле могут встретиться, а это нам совсем ни к чему. Короче, ты считаешь нужным убрать с дороги Люсьена Лабру?

— Нет.

— Тогда — Жанну Фортье?

— Я не знаю, где она теперь.

— Что-то мне не отгадать твоей загадки.

— Сейчас объясню… Ты знаешь, как я люблю свою Мэри!.. Ради нее я Париж спалить готов. Мог бы, так и весь мир уничтожил. Если речь идет о ее жизни, я умереть за нее готов… а она, как тебе известно, очень больна.

— Нужно сделать так, чтобы она ни в коем случае не умерла… и жила, черт возьми, как можно дольше! — воскликнул Соливо. — Но какое отношение ко всему этому имеет твоя дочь?

— Мэри любит Люсьена Лабру…

— И из-за этого ты так разнервничался! — весело воскликнул Соливо… — Но ведь это мимолетное увлечение Мэри и есть та самая соломинка, что тебя спасет! Выдай дочь за парня, и как можно скорее. Стоит мэру провозгласить их супругами, и бояться больше нечего. Предположим, Люсьен, будучи уже твоим зятем и компаньоном, встретится вдруг с Жанной Фортье. Допустим, ей удастся окончательно утвердить его в мысли, что она невиновна… Вообразим, что они вместе пускаются на поиски подлинного альфорвилльского поджигателя, убийцы Жюля Лабру, и в конце концов находят его; ясно как день, что сам же Люсьен и заставит Жанну Фортье молчать. Разве он сможет поднять скандал вокруг имени человека, на дочери которого женат? Да никогда в жизни!

— Когда я узнал, что Мэри любит Люсьена, я все это уже просчитал… Но с этим браком ничего не выйдет.

— Вот те раз!.. Что, разве парень уже женат?

— Нет, но он любит другую.

— И эта другая очень богата?

— У нее ни гроша за душой.

— Ну и болван! Это же глупо, просто невероятно!

— Может быть; но, к несчастью, все обстоит именно так, ибо Люсьен отказался жениться на Мэри.

— Теперь до меня наконец дошло. Эта пташка вставляет тебе палки в колеса, ее-то и нужно убрать…

— Да!

— Когда она исчезнет, у Люсьена хватит ума не упустить из рук то состояние, которое ты предлагаешь ему…

— И только это может спасти мою дочь.

— Ладно, братец… Мы с тобой — свои люди! Будь спокоен: в самом ближайшем времени мою племянницу станут величать госпожой Люсьен Лабру. Кстати, как зовут любовницу этого балбеса и где она обитает?

— Понятия не имею.

— Черт возьми, с такой информацией далеко не разбежишься.

— Согласен; но зато я придумал, как все выяснить. Люсьена я на три недели отправляю в Бельгард — монтировать станки и вести переговоры по поводу следующего заказа.

— Прекрасно. Он не будет нам мешать.

— Сегодня он ночует на заводе, чтобы завтра утром проследить за доставкой груза на железнодорожную станцию. Сам он уедет в понедельник утром…

— Ни слова больше! Я все понял. Раз ему ехать в понедельник, а воскресенье у него свободно, он непременно посвятит его трогательнейшему прощанию с предметом своего обожания… Стало быть, нужно проследить, в каком направлении навострит лыжи юноша после того, как отправит груз на станцию… Ну что ж, скоро мы все узнаем, обещаю тебе, а я своими обещаниями просто так не бросаюсь.

— Деньги тебе нужны?

— Тактичный вопрос, нечего сказать! — рассмеялся Овид. — Сразу видно, что перед тобой деловой человек! Но обрати внимание, братец, на мою обходительность: до сих пор я от тебя ничего не требовал. О цене договоримся, когда выясним, что за работенку предстоит провернуть. Где живет Лабру?

— Улица Миромесниль, 87.

— Ладно, проследим. Теперь мы все обсудили, и я проголодался, как волк. Идем ужинать.

— Давай я выйду первым. Неподалеку стоит моя карета. Отправлю кучера домой, предупредить, что меня к ужину не будет.

— А я пойду прямо в ресторан папаши Лотиля.

Когда Жак Гаро расстался с «братцем», было около одиннадцати вечера.

«Овид — именно тот человек, что мне сейчас нужен, — думал он, направляясь на улицу Мурильо. — С его помощью я с успехом выберусь из всех передряг».

А дижонец тем временем размышлял:

«Вот черт! Но ренту-то нужно спасать! А что до денег, то тут уж я позабочусь о том, чтобы плата за мои труды являла собой весьма соблазнительную сумму! Братец богат… Заплатит».

Глава 5

С тех пор как отец пообещал Мэри, что она станет женой Люсьена Лабру, девушка просто обезумела от радости. Будущее рисовалось ей в розовом свете. Всего два дня прошло с того момента, как отец принес ей эту добрую весть, а лицо ее уже не выглядело столь устрашающе бледным, да и красные пятна на щеках больше не выступали. Воскресенья отец обычно проводил с ней. В субботу она весь вечер просидела одна, ибо Поль Арман послал кучера предупредить, что к ужину его не будет.

Неожиданное отсутствие отца очень раздосадовало ее: она надеялась поговорить с ним о Люсьене, и именно поэтому с утра пораньше отправилась к нему в кабинет. Миллионер имел все основания подозревать, что Мэри жаждет задать ему тысячу вопросов, на которые он не будет знать, как ответить. И решил, что придется по возможности как можно реже оставаться с дочерью наедине, дабы не попасть в неловкое положение; поэтому, когда дверь в кабинет открылась и она появилась на пороге, Жак не смог сдержать досады и нахмурился. Ни досада, ни складки на лбу отца не ускользнули от внимания Мэри.

— Я помешала тебе, папа?

— Да, детка, немножко помешала; я тут занят расчетами, и мне никак нельзя отрываться, но, раз ты пришла, так уж поцелуй меня.

Девушка поспешила выполнить его желание и тут же заговорила:

— Чем мы сегодня займемся?

— У меня накопилось слишком много дел, их нужно привести в порядок. На это уйдет большая часть дня, а вечером я вынужден отлучиться по делу — на несколько часов.

— Но обедать и ужинать ты будешь со мной?

— Обедать — да, а ужинать — вряд ли.

— Значит, прощай, моя прекрасная мечта!

— О чем же ты мечтала, детка?

— О том, что ты пригласишь на ужин Люсьена Лабру.

— Ты же видишь, что этого никак не получится.

— Ну тогда на обед.

— Тем более не получится. У господина Лабру перед отъездом, наверное, много хлопот.

Мэри вздрогнула и сильно побледнела.

— Перед отъездом! — дрогнувшим голосом произнесла она. — Значит, господин Лабру уезжает из Парижа? Но почему?

— По делам предприятия.

— И куда он едет?

— В Бельгард: там первоклассный завод, которому мы поставляем оборудование, вот он и едет проследить за монтажом.

— И долго его не будет?

— Недели три; порученная работа станет знаком доверия с моей стороны и первым шагом на пути к будущему сотрудничеству на равных.

— Ну раз дело обстоит так, придется мне смириться… — прошептала девушка, и лицо ее немного прояснилось. — Но теперь весь день придется сидеть одной…

— Ты прекрасно знаешь, что я огорчен этим не меньше тебя, но дело есть дело, а из-за отъезда Люсьена у меня дел теперь будет выше головы. А тебе я, между прочим, обещаю полное возмещение морального ущерба в самом ближайшем времени.

— Не стану отказываться.

И Мэри ушла; оставшись один, он мысленно поздравил себя с тем, что ему удалось так ловко избежать столь страшных для него разговоров.

Искренне поверив тому, что он ей наговорил, девушка хоть и расстроилась из-за отъезда Люсьена, но нисколько не была встревожена. Эта поездка действительно выглядела как знак отцовского доверия и уважения к ее жениху. Успокоившись, госпожа Арман вернулась в свои апартаменты и не выходила оттуда до одиннадцати. Когда она вновь спустилась к отцу, то одета была очень элегантно, с безупречным вкусом.

— До чего же ты хороша, радость моя! Просто ослепительна! И куда же ты направляешься?

— Навестить кое-кого из подруг. Если никого дома не окажется, что вполне возможно, поеду гулять в Булонский лес. Дома мне скучно. Так что до ужина я здесь не появлюсь.

В час дня ей доложили, что карета подана. Она спустилась вниз и приказала кучеру:

— Набережная Бурбонов, 9.

Слежка за Люсьеном Лабру была для Овида Соливо не более чем игрой. Переодевшись каменщиком, он проследил за Люсьеном до его дома. Пока тот был в своей квартире, Овид отпустил извозчика, нанял другого, велел ему остановиться в нескольких метрах от фиакра, который ждал Люсьена, и следовать за ним, как только тот стронется с места.

— Плачу по сотне су за час плюс хорошие чаевые.

— Идет! Садитесь, господин хороший, — ответил кучер, про себя решив: «Переодетый полицейский выслеживает вора».

Овид уселся в карету и уставился в окошко, не сводя глаз с дома 87. Вдруг оттуда вышел Люсьен — уже в другом костюме. Молодой человек что-то сказал извозчику — преследователь никак не мог расслышать, что именно, — и сел в фиакр.

— За ним! И поживее… — шепнул Овид.

— Не боись, господин хороший, мне не впервой!

Слежка оказалась совсем несложным делом, ибо лошадь, запряженная в фиакр Люсьена, пустилась отнюдь не галопом. Обе кареты, одна за другой, не спеша прикатили на набережную Бурбонов. Та, что шла первой, остановилась у дома 9. Вторая — возле моста Мари. Люсьен выпрыгнул из фиакра, расплатился с извозчиком, устремился под арку весьма ветхого дома и исчез. Овид насторожился.

— Должно быть, здесь и обитает его пташка… — прошептал он. — Теперь нужно что-нибудь придумать, чтобы разузнать имя этой особы и на каком этаже она живет.

Он вышел из кареты.

— Видели, куда он вошел? — спросил кучер, желая принять участие в погоне.

— Да. Оставайтесь здесь и ждите.

Люсьен Лабру вошел в правую парадную, направляясь к невесте. Проходя мимо хорошо знакомой ему консьержки, молодой человек поприветствовал ее.

— А! Что-то вы сегодня запаздываете, господин Люсьен, — со смехом заметила та. — Госпожа Люси обед к половине двенадцатого приготовила, а уже первый час.

— Потому и спешу. До встречи!

И Люсьен, перепрыгивая через две ступеньки, бросился наверх. Люси сразу узнала его шаги. И ждала, стоя на пороге. Он взял ее за руки, покрывая поцелуями ее лоб и волосы.

— О! Негодник! — воскликнула раскрасневшаяся, очень счастливая Люси. — Вы опоздали на полчаса с лишним!

— Да, опоздал, но не по своей вине. Раньше прийти я никак не мог.

— Это почему же? Ведь в воскресенье вы решительно ничем не заняты!

— Это вы так думаете! А я, между прочим, встал сегодня за час до рассвета.

— За час до рассвета! Что же случилось?

Люсьен рассказал о той работе, что ему пришлось выполнить по просьбе Поля Армана.

— Ну тогда ладно; вы прощены, — заявила Люси. — И скорее за стол, я просто умираю от голода…

— Мамаша Лизон не будет сегодня с нами обедать? — спросил Люсьен, усаживаясь за очень старательно и нарядно накрытый столик.

— Нет, друг мой. У бедной мамаши Лизон и минуты свободной нет! Ее хозяйка, госпожа Лебре, заболела, и очень серьезно, поэтому мамаша Лизон буквально днюет и ночует возле нее. И при этом дважды в день разносит хлеб клиентам. Так что я ее почти не вижу.

— Вы ведь очень любите эту славную женщину, да? И правильно делаете! Я и сам отношусь к ней с большой симпатией и уверен, что она того заслуживает.

— Как только мы поженимся, дорогой Люсьен, сразу же выполним свое обещание: возьмем ее к себе и обеспечим счастливую старость.

— Если Богу будет угодно, радость моя, это произойдет очень скоро! Если бы вы знали, с каким нетерпением я жду!

И Люсьен вознамерился было опять расцеловать невесту. Однако она — нежно, но вполне решительно и отнюдь не из кокетства — воспротивилась этому.

— Пока мы еще не женаты, — рассмеялась она, — заприте свои поцелуи в сундук. Позднее мы к ним еще вернемся.

— Фу, какая злюка!

— Для вашего же блага стараюсь. Если я мешаю вам заниматься мелким воровством, то лишь ради вашей же персоны. Будем вести себя серьезно! Мы сели обедать — так давайте этим и займемся! Как вам отбивные? По-моему, они несколько пережарены…

— А я так не считаю.

— Вы по-прежнему довольны своей работой у господина Армана?

Люсьен нахмурился.

— Да… Хозяин оказывает мне большое доверие… и посему мне сейчас придется вас немножко огорчить: в ближайшие две недели мы не сможем видеться по воскресеньям…

Глаза девушки наполнились слезами.

— Две недели! — повторила она. — Но почему?

— Я уезжаю недели на две — на три. Господин Арман отправляет меня в Бельгард в качестве своего представителя для монтажа очень важного оборудования.

— И для нашего будущего это тоже очень важно, да?

— Очень, радость моя.

— Тогда мне придется смириться, ведь это приблизит час нашей свадьбы. Вы же будете мне писать, правда?

— Обещаю: каждый день. Так что не грустите. Три недели пройдут быстро. Когда я вернусь, мы с вами от радости тут же забудем долгие часы разлуки. К тому же еще раз повторяю: моя поездка очень важна для нас обоих. Я получу довольно солидное возмещение дорожных расходов. Если бы вы знали, как мне не терпится встать на собственные ноги!

— К чему такая спешка, если вас устраивает ваша теперешняя работа?

— Да, работа меня устраивает, но некоторые вещи мне совсем не по нутру; об этом я вам позже расскажу.

— А кто вам мешает рассказать прямо сейчас?

— Нет… потом… Сейчас поговорим о другом. Я очень огорчен тем, что во время моего отсутствия рядом с вами не будет мамаши Лизон. По-моему, преданнее нее охранника для вас и не сыщешь.

— Вчера ее хозяйке вроде бы чуть получше стало. Как только она пойдет на поправку, мамаша Лизон вернется к своей обычной жизни и опять будет проводить со мной много времени. Да вы увидитесь с ней скоро, только недолго. Она обязательно заглянет ко мне.


Овид Соливо пытался придумать что-нибудь, чтобы разузнать, к кому же направился Люсьен Лабру.

Расспросить консьержку? Об этом и речи быть не может: подобного рода поведение покажется подозрительным и неизбежно привлечет к нему внимание. У Овида была лишь одна надежда: влюбленные вполне могли вместе отправиться на прогулку. А как только ему станет известно, как выглядит эта девушка, навести о ней справки станет проще простого.

Дижонец уже довольно долго прохаживался по набережной возле дома, несколько раз переходил на другую сторону, делал вид, что с интересом разглядывает товары, выставленные в витрине скобяной лавки, расположенной как раз возле входа в дом, потом опять переходил на другую сторону набережной, вглядываясь в окна, как вдруг аж охнул от радости.

Окно на самом верхнем этаже распахнулось. Сначала в нем показался Люсьен, потом он обернулся, что-то сказал, и к нему подошла Люси. Несмотря на довольно большое расстояние, Овид прекрасно разглядел девушку.

— Однако! — прошептал он. — У парня губа не дура! Милая крошка, очень даже милая!.. Теперь я ее запечатлел в своей памяти. И уже никогда не забуду.

Люси расстелила на подоконнике белый носовой платок и облокотилась на него. Потом на какой-то момент откинулась назад, увертываясь от Люсьена, пытавшегося ее поцеловать. Платок соскользнул, вращаясь в воздухе, полетел вниз и упал прямо под ноги Овида; тот поспешно его поднял.

Люси у окна отчаянно жестикулировала, поясняя, что это ее платок и она сейчас спустится. Овид тем же макаром дал ей понять, что отнесет платок консьержке. Жених с невестой тут же исчезли. Овид, очень довольный тем, что инцидент весьма облегчил стоящую перед ним задачу, был уже во дворе. И в этот момент возле дома остановилась открытая коляска, из которой вышла Мэри Арман.

Консьержка, увидев, что к ней направляется переодетый каменщиком Овид Соливо, оторвалась от своего рукоделия.

— Чем могу служить? — спросила она.

— Голубушка, этот платок упал с седьмого этажа вашего дома, какая-то барышня выронила. Вот я его и принес.

И он протянул ей тонкий платочек, от которого исходил почти неуловимый, но очень нежный запах.

— С седьмого… — повторила консьержка. — Там швея живет, госпожа Люси… Спасибо, голубчик, я ей передам.

— Я уже бегу вниз… — раздался сверху голос Люси.

Овид, таким образом, выяснил все, что ему требовалось. И собирался уже уйти, как вдруг, обернувшись, оказался лицом к лицу с Мэри, только что вошедшей и преградившей ему путь к отступлению. Он быстренько отскочил в сторону и отвернулся, чтобы спрятать лицо, пребывая во вполне понятном смятении. Но Мэри не обратила на него ни малейшего внимания.

— Где живет госпожа Люси, швея? — спросила она.

— На седьмом, сударыня. Дверь справа.

— Благодарю вас.

Девушка направилась к лестнице, обойдя стороной вымазанного штукатуркой «каменщика». Овид наконец получил возможность выбраться; он устремился к выходу и быстро прошел через двор. Люси спустилась вниз.

— Вы, барышня! — радостно воскликнула она. — Вы, в этом доме!

— Пришла повидаться с вами, моя дорогая Люси.

— Ах! Я так рада! Вы сейчас очень удивитесь!

— Я? Почему же?

— Ничего пока не скажу… сами увидите. Пойдемте наверх, только не спешите, иначе очень устанете. Седьмой этаж — это довольно высоко…

На третьем этаже Мэри остановилась, чтобы отдышаться. Силы покидали ее. Воздух со свистом вырывался из сдавленной удушьем груди.

— Может, на меня обопретесь, барышня? — спросила Люси.

— Пожалуй.

И дочь Поля Армана вновь двинулась по лестнице, одной рукой опираясь на перила, другой — на руку подруги.

— Как это любезно и мило с вашей стороны, что вы решили меня повидать, — говорила мастерица, — и очень кстати. Ваш наряд я еще даже не сметала…

— Я пришла только ради вас, милая. Уже давно я мечтала вот так просто к вам взять да и зайти.

— Я так счастлива… и как он сейчас удивится!

— Он? Кто это? — заинтересовалась Мэри.

— А это секрет… сюрприз! Сейчас увидите.

Подолгу останавливаясь на каждом этаже, они наконец добрались до седьмого. Люси взялась за дверную ручку. Люсьен, как только его невеста выбежала за платком, вернулся к окну. И теперь разглядывал стоявшую возле дома коляску.

— Странно… — прошептал он. — Эти лошади… кучер в ливрее!.. Как будто я их уже где-то видел. Похоже на одну из карет господина Армана.

От этого занятия его отвлек звук открывшейся двери. Он обернулся — в дверях, совсем рядом, в каких-нибудь двух шагах от него, с трудом переводя дыхание, стояла улыбающаяся Мэри. Увидев друг друга, они одновременно ахнули от удивления. Люсьен слегка побледнел. Мэри пошатнулась, схватившись рукой за сердце.

— Ну и как вам мой сюрприз? — спросила Люси; она была так рада, что даже не заметила того весьма странного состояния, в которое повергла ее гостей эта неожиданная встреча.

Мэри опять пошатнулась; сердце ее сдавило горькое предчувствие.

— Вы, господин Лабру! — произнесла она наконец, стараясь овладеть собой. — Вот уж никак не ожидала встретить вас здесь. И что за случай привел вас к этой барышне?

Люсьен начал что-то бормотать в полной растерянности, но тут вмешалась Люси. Улыбаясь, она ответила:

— Это вовсе не случай, барышня. В воскресенье господина Люсьена можно найти только здесь.

Мэри ощутила, что глубокая горечь, сжавшая ей сердце, растет.

— А! — дрожащим голосом сказала она. — Значит, вы давно знакомы с господином Лабру?

— Почти два года, — произнес Люсьен. — Прежде я жил в этом доме — до того, как переехал на улицу Миромесниль…

— Совсем рядом, в соседней квартире… — добавила Люси, — а когда люди живут совсем рядом, да еще на седьмом этаже, они поневоле встречаются, знакомятся, о чем-нибудь болтают, а потом становятся добрыми друзьями.

— Друзьями! — сухо повторила дочь миллионера; она уже все поняла, но лишь из гордости никак не хотела смириться с мыслью, что ее счастливой соперницей оказалось такое существо, как Люси.

— И мы полюбили друг друга той любовью, что связывает обычно честного парня с порядочной девушкой, — продолжала Люси. — Это о нем я вам рассказывала; благодаря щедрости вашего отца, благодаря той работе, которую Люсьен получил на его предприятии, мы сможем наконец осуществить свою мечту и достичь цели, к которой так долго стремились.

— Пожениться, не так ли? — не своим голосом уточнила Мэри.

Люсьен прекрасно понимал, какую боль они причиняют сейчас девушке, и страшно страдал от этого… Но что он мог сделать? Сердцу-то не прикажешь. Он любил Люси, а не Мэри. Тут мастерица заметила, что ее гостья едва держится на ногах.

— Господи, да что с вами, барышня? Вы совсем побледнели… Вам, наверное, плохо… Совсем доконала вас наша лестница… Пожалуйста, присядьте…

И на этот раз Мэри выручила гордость, заставив преодолеть охватившие ее отчаяние и слабость.

— Нет… нет… — сказала она, натянуто улыбнувшись, — не беспокойтесь… Пустяки… Я просто хотела повидаться с вами… А теперь — прощайте… Я поеду домой…

— Как, вы уже уходите? — воскликнула Люси. — Но вы и двух минут с нами не посидели!

— Я поеду домой… — решительно сказала Мэри.

Потом, обращаясь к Люсьену, добавила:

— Госпожа Люси обещала мне сделать сюрприз. Это ей вполне удалось; и в гораздо большей степени, нежели хотелось; для папы, когда я расскажу ему о сегодняшней встречи, это тоже будет большой сюрприз.

Страдание Люсьена возрастало с каждой минутой. Что же касается Люси, то она никак не могла взять в толк, что же случилось с ее гостьей. А Мэри уже направилась к дверям. Дойдя до порога, она остановилась, потом вернулась назад и спросила:

— Значит, вы скоро поженитесь?

— Все, что я мог и должен был сказать по этому поводу, сударыня, я уже сказал вашему отцу.

— Вы говорили об этом с отцом? Когда же?

— Позавчера.

— А! Прекрасно! Желаю вам долгой и счастливой жизни. Надеюсь, Люси, что это не помешает вам шить мне платья. И я всегда буду получать их к положенному сроку. А теперь прощайте!..

— Вы неважно выглядите, барышня. Позвольте, я провожу вас до кареты?

— Нет, нет, не надо ставить меня в неловкое положение. Оставайтесь с господином Люсьеном. Он ведь завтра уезжает. И дорожит каждой минутой, проведенной с вами. Счастливого пути, господин Лабру. До свидания, Люси.

И Мэри быстро вышла, оставив мастерицу в полном недоумении, ломающую голову над этой загадкой. А сын Жюля Лабру ощутил страшную жалость к несчастной девушке, так жестоко страдавшей из-за него.

— Что же это такое, друг мой? — разволновалась Люси. — Почему, увидев нас вместе, госпожа Арман вдруг так переменилась? Обычно она со мной бывает очень доброжелательна, ласкова, а тут заговорила вдруг так сухо и жестко — такой я ее еще не видела. И почему, наконец, заглянув ко мне посидеть и поболтать, она сразу же ушла, да еще со слезами в разгневанных глазах?

— По правде говоря, понятия не имею, дорогая Люси… — ответил молодой человек, не желая омрачать невесте душу рассказом о предложении господина Армана. — Вы же знаете: госпожа Мэри не совсем здорова. Из-за подъема по лестнице ей вполне могло стать хуже — какой-нибудь внезапный приступ. Этим и только этим можно объяснить ее поведение; мне и самому оно показалось довольно необычным.

— Все это очень и очень странно! — опустив голову, сказала Люси.

— Согласен, дорогая, но какое нам в конце-то концов дело до причуд несчастной девушки, страдающей неврозом, от которого ее никакие миллионы не в силах спасти? Неужели ее визит непременно должен нам испортить воскресенье? Не хотите ли немножко прогуляться?

— С удовольствием, но при одном условии: мы обязательно должны вернуться к пяти, потому что между пятью и шестью сюда забежит мамаша Лизон…

— Мы непременно будем здесь вовремя, радость моя. Совсем немножко прогуляемся и вернемся.


Овид Соливо, крайне удивленный внезапным появлением своей «племянницы» и тем, что она тоже разыскивает швею Люси, поспешил к нанятой им карете.

«Больше мне здесь делать нечего, — думал он. — Все, что нужно, я уже узнал. Остальное следует обговорить с моим бывшим хозяином. По-моему, что-то тут не то: Мэри является вдруг к этой мастерице. Люсьен Лабру отказался жениться на Мэри, а она идет к его любовнице, когда он там сидит собственной персоной. И что все это значит? Не по уму мне такая хитрая загадка, не разгадать мне ее; но, может, дорогой братец и способен внести ясность во всю эту путаницу».

Мэри, с силой захлопнув за собой дверь квартиры Люси, остановилась на лестничной площадке и обеими руками схватилась за горло, словно стараясь удержать душившие ее рыдания. Затем отерла выступившие на лбу капельки пота и, с трудом преодолевая слабость, спустилась по лестнице, села в коляску и приказала кучеру:

— Домой…

Вернувшись на улицу Мурильо, она прямиком направилась в отцовский кабинет. Поль Арман, сидя за столом, занят был какими-то вычислениями: перед ним лежали большие листы бумаги, испещренные цифрами. Он поднял голову. Лицо дочери — бледное, искаженное, с покрасневшими от слез глазами — страшно встревожило его. Он тут же встал и взволнованно направился к ней.

— Детка моя… Детка моя дорогая…

Но Мэри не дала ему договорить.

— Ты обманул меня! — хриплым, неузнаваемым голосом сказала она. — Ты мне солгал! Люсьен не любит меня… Он любит другую… и женится на другой…

Миллионера с головы до пят затрясло так, словно он схватился за оголенный электрический провод.

— Мэри, милая, — воскликнул он, — но откуда тебе это известно? Если я скрыл его так называемую «любовь», то лишь потому, что решил пустить в ход все средства, во что бы то ни стало убрать ее с дороги, и так оно и будет. Ты не должна была ничего знать, кто открыл тебе эту тайну?

— Кто открыл? Его любимая! Она так гордится его нежным отношением, что готова трубить о своем счастье на всех перекрестках, а он все слышал и нисколько не возражал. Ну что, неплохо меня обо всем проинформировали? Или ты надеешься опять меня как-нибудь обмануть?

— Значит, ты виделась с ним?

— Да, он был с ней… со своей невестой… и оба они очень счастливы… а мне показалось, что их счастье вот-вот убьет меня. Они обожают друг друга… и скоро поженятся.

— Нет, детка, я так не думаю. Не может он любить эту женщину по-настоящему и никогда не женится на ней.

Девушка разрыдалась.

— Ну зачем ты мне солгал? — с трудом проговорила она. — Зачем лжешь опять? Твоя ложь и так уже причинила мне много горя. Посеяла в моем сердце надежду, а оказалось, что это лишь иллюзия. Сегодня я столкнулась с жестокой неумолимой действительностью, и эта действительность меня убьет.

Ее слова причиняли мучения Жаку Гаро; ему казалось, что голова у него сейчас разлетится на кусочки. Он почувствовал, что буквально сходит с ума.

— Мэри, — воскликнул он, — Мэри, любимая, радость моя единственная, умоляю тебя: успокойся, не доводи меня до отчаяния. Послушай! Я тебе солгал только потому, что не мог больше видеть, как ты страдаешь и плачешь…

— Вы знали, что он любит другую?

— Он сказал мне, а я дал ему понять, что ты питаешь к нему сердечную склонность. И предоставил тем самым возможность подумать и сравнить тебя и ту девчонку, на которой он намерен жениться. И представить себе такое прекрасное и блестящее будущее, о каком он прежде и мечтать бы никогда не посмел. Я убеждал его, что ему нужно серьезно подумать, надеялся объяснить, что не следует так опрометчиво губить свою жизнь, да и до сих пор надеюсь — я сумею все-таки сделать так, что он падет к твоим ногам, станет любить тебя и ты будешь счастлива.

— Счастлива! — с горечью произнесла девушка. — Никогда я не буду счастлива.

— Ты поверишь мне, если я памятью твоей матери поклянусь, что ты станешь женой Люсьена?

— Нет… Ты однажды уже обманул меня… Я не могу тебе больше верить.

— Но подобная клятва священна. И ложь в таком случае была бы просто преступлением. Не надо больше сомневаться в моих словах! Уверяю тебя: Люсьен женится на тебе и будет тебя любить!

Мэри бросилась в объятия отца.

— О! Сделай так, чтобы это случилось! — пролепетала она. — Ты ведь спасешь меня! Душа моя в отчаянии, если и дальше так будет, я умру. Но как же ты сможешь?… Ведь любит-то он ЕЕ.

— А кто она такая?

— Люси… Подрабатывает швеей у моей портнихи, госпожи Огюстин; совсем ничтожное существо, подкидыш…

— Подкидыш?… Значит, у нее нет ни отца, ни матери?

— Ни отца, ни матери; у нее нет даже фамилии! — в гневе ответила охваченная вдруг презрением Мэри. — Номер у нее вместо фамилии. В приютских списках, она фигурирует под номером 9! И ради этого существа он готов отказаться от меня! Он любит ее!

— Нет, детка, не любит… не может он ее любить. Просто Люсьен, как и все молодые люди, имеет любовницу. Такого рода связи прочными не бывают.

— Ах! — воскликнула Мэри; лицо ее внезапно исказилось, глаза засверкали. — Ах! До чего же я ненавижу эту приютскую девчонку!.. Она лишила меня всего — радости, счастья, надежды! Она все у меня отняла!

Внезапный гнев мгновенно вызвал обострение болезни, лицо Мэри стало почти неузнаваемым. Вены на лбу вздулись, губы приобрели фиолетовый оттенок. Столь резкое ухудшение могло обернуться катастрофой.

— Детка, дорогая, на коленях тебя прошу! Я дал тебе клятву и сдержу слово… Ты будешь женой Люсьена Лабру!

— А как же эта девица?

— Он бросит ее.

— А если не бросит?

— Найдем какой-нибудь способ отвадить ее.

— Да, в самом деле, се нужно как-то отвадить… — лихорадочно сказала Мэри. — Отвадить… Может быть, тогда он будет мой… Но как это сделать?

— Какое это имеет значение, главное — результат. Главное, чтобы мне удалось вернуть тебе покой, вселив в твое сердце надежду, правда? Люсьена какое-то время в Париже не будет. Кто знает, может, к моменту возвращения он уже и думать забудет про свое мимолетное увлечение.

— Как же, мимолетное! — горько сказала девушка. — Два года — это разве мимолетное?

— Ты так ничего и не поняла! — воскликнул Поль Арман, пристально посмотрев на Мэри, и в глазах его промелькнуло нечто очень страшное. — Я памятью твоей матери поклялся, что сделаю его твоим. И сдержу свое слово. Я сказал, что девицу отвадят и он о ней забудет. Значит — отвадят и он все забудет.

Мэри попыталась улыбнуться, потом, опустив голову, ушла; лицо ее было мрачно.


Жэк отправился в домик на улице Клиши. Овид с нетерпением ждал его.

— А, черт возьми, дружище, как же я тебя ждал! Мне много нужно рассказать… Я проследил за юношей и теперь знаю имя девицы, в которую он втрескался.

— По этому поводу я знаю не меньше твоего, — холодно заметил Жак.

— Не может быть!.. Или тебе дочь рассказала?

— Да.

— А как так вышло, что она знакома с этой особой?

— Люси работает швеей у ее портнихи.

— Так вот, значит, чем объясняется ее появление на набережной Бурбонов!

— Вы встретились с ней?

— Столкнулись нос к носу возле привратницкой.

— И она узнала тебя?

— Еще чего! Не ценишь ты меня, братец! Я нацепил робу каменщика, да так искусно, что любой настоящий каменщик рядом со мной выглядел бы просто ряженым. Да, племянница моя любимая, должно быть, не слишком обрадовалась, застав предмет своего обожания у этой швеи.

— Мэри в страшном отчаянии, я боюсь за нее.

— Еще бы, раз она так в него влюблена! Пусть успокоится. Через неделю, я уверен, ей уже незачем будет бояться. Кстати, у какой портнихи работает наша мамзель?

— У госпожи Огюстин, это очень известная портниха, ее мастерская находится на углу улиц Сент-Оноре и Кастигльон.

— Очень ценные сведения. Теперь перейдем к делу: когда эта особа исчезнет с лица земли, ее семья ужасно всполошится.

— У Люси нет семьи, она — подкидыш.

— Браво! Отлично! Полицию некому будет погонять, и она не станет слишком усердствовать.

— Что ты собираешься делать?

— Что собираюсь делать? Черт возьми, сам не знаю! Для начала разузнаю, когда и куда эта пташка ходит. А потом что-нибудь придумаю. Не бойся, не такой уж я дурак. Только вот…

— Только, что?

— Обойдется это, по-моему, совсем недешево.

— Ну и что? — сказал миллионер, беззаботно махнув рукой. — Я уже предлагал тебе деньги… Ты отказался.

— Теперь обстоятельства несколько изменились.

— Сколько? Дать тебе двадцать тысяч франков?

— Идет! Может быть, этого окажется даже много… а может быть, и мало.

— Еще раз говорю: я пойду на любые расходы, лишь бы Люсьен достался Мэри и она была счастлива…

— Давай пока двадцать тысяч. Если вдруг мало окажется, я знаю, где тебя искать.

Поль Арман полез в бумажник. Вытащил оттуда несколько пачек денег и протянул их Соливо.

— Спасибо! — сказал дижонец, засовывая их в карман. — Это на военные расходы. Отлично… Ну а мне самому сколько-нибудь причитается?

— Сколько захочешь. Назови любую цифру.

Овид уставился на «братца»; вид у него был совсем растроганный.

— На данный момент ничего не нужно, — сказал он. — Ты очень славный парень, и я тебе доверяю. Когда все будет сделано, тогда и вернемся к этому вопросу.

— Как угодно! Когда ты приступишь к делу?

— Завтра же.

— Ты знаешь, что Люсьен Лабру уезжает не больше чем на три недели?

— Все кончится гораздо раньше.

Поговорив еще с четверть часа, они расстались. Поль вернулся в свой особняк. На сердце у него было легко, на душе — спокойно. И думал он лишь об одном: его дочь будет счастлива. А разве что-то еще могло иметь значение?

Прогулявшись по Ботаническому саду, Люсьен и Люси вернулись на набережную Бурбонов. Похоже, они совсем забыли о той сцене, что разыгралась недавно в квартире Люси. Весело щебеча, девушка принялась готовить ужин. Пробило половину седьмого, и Люси, рассмеявшись, тут же объявила:

— Господин жених, кушать подано. Прошу к столу!

— Похоже, мамаша Лизон так и не придет… — заметил Люсьен.

— Да… и меня это несколько удивляет. Боюсь, ее хозяйке хуже стало…

Едва Люси это сказала, как в дверь кто-то тихонько стукнул.

— Войдите! — крикнула Люси.

Дверь отворилась, и в комнату вошла мамаша Лизон. Люси бросилась к ней, обняла и поцеловала.

— Ведь вы поужинаете с нами, правда? — спросила она.

— Нет, миленькая моя, и хотелось бы, да не могу. Хозяйке моей все хуже становится. Поэтому мне нужно вернуться в лавку. Я зашла взять кофту — по ночам холодно, но никак не могла пройти мимо вашей двери и не повидать вас обоих: я же знаю, что господин Люсьен должен быть здесь.

— И он бросает меня одну на целых три недели, — грустно сказала Люси.

— Бросает одну? — обеспокоенно переспросила Жанна. — Это правда?

— Да, мамаша Лизон, в провинции нужно проследить за выполнением важных работ, и хозяин посылает туда меня.

— И вас не будет здесь три недели?

— Около того.

— А это целая вечность! — сказала девушка. — И даже вас, мамаша Лизон, не будет рядом.

— Это очень огорчает меня, миленькая… Очень-очень огорчает, вы знаете, но я никак не могу бросить несчастную женщину, она ведь хочет, чтобы только я за ней и ухаживала, а она всегда была ко мне так добра. И все равно будьте уверены: как только сумею выкроить хоть минутку, непременно забегу, чтобы вас обнять и поцеловать.

— Это вы хорошо придумали, мамаша Лизон… — сказал Люсьен.

— Ну ладно, я побежала; наверняка госпожа Лебре уже беспокоится. Счастливо съездить, господин Люсьен. И будьте спокойны: тут вас никто не забудет. Я сделаю все возможное, чтобы сберечь ваше сокровище.

Она расцеловала Люси и убежала. Около десяти вечера ушел и Люсьен, еще раз пообещав ежедневно писать. На следующий день он встретился на вокзале с механиком и рабочими, направлявшимися тоже в Бельгард, и вскоре поезд мчал их в даль от Парижа.

Глава 6

Овид без малейшего угрызения совести, без тени сомнения согласился сыграть ту чудовищную роль, что предложил ему Жак Гаро. Ведь в результате тот опять целиком и полностью оказывался в его власти; сложившуюся ситуацию Овид надеялся использовать с максимальной выгодой для себя. Кроме того, он любил острые ощущения — какой бы природы они ни были.

Предварительные переговоры по поводу планируемого преступления весьма забавляли и увлекали его, а когда человек чем-то увлечен, он без особого труда находит средства для осуществления своих планов. В данном случае их несложно было отыскать, изучив привычки той особы, которую Жак Гаро решил уничтожить. Овид подумал, что, для того чтобы сбить с толку следствие, которое неизбежно будет возбуждено после устранения Люси, ему теперь следует частенько переодеваться, чтобы всякий раз его принимали за новое лицо.

Поэтому на следующий день, поднявшись пораньше, он напялил на себя самую старую одежду, взялпустой чемодан и праздной походкой отправился в Тампль, в район, где торгуют всяким старьем. Истратив совсем немного денег, он накупил целую кучу самых разнообразных костюмов. К каждому из них подобрал массу необходимых дополнений, так что даже самый опытный наблюдатель не смог бы заметить в его облике чего-нибудь странного.

Прежде всего нужно было узнать, работает ли невеста Люсьена Лабру у госпожи Огюстин каждый день, в котором часу она выходит из дома и когда возвращается. Без знания этих деталей никакого определенного плана составить никак невозможно.

Во вторник утром Овид, нарядившись порученцем и для пущей важности нацепив на себя медаль, вышел из дома и на площади Клиши сел в омнибус, дабы с пересадкой добраться в район острова Сен-Луи. Узнать дижонца было невозможно: он был тщательно загримирован и с головы до пят выглядел так, как и положено настоящему порученцу. Подходя к дому, где жила Люси, Овид достал из кармана листок бумаги с адресом девушки, затем свернул под арку, прошел через двор, направился к привратницкой, прикидываясь, будто читает имя, написанное на клочке бумаги, и произнес:

— Простите, сударыня, как мне найти госпожу Люси?

— Седьмой этаж, правая дверь.

— Она сейчас дома?

— Да, наверняка.

— Премного благодарен.

Овид пошел к лестнице и стал подниматься по ступенькам. На третьем этаже он остановился.

«Раз малышка до сих пор дома, — решил он, — значит, она на дому и работает. А в мастерскую ходит лишь изредка, чтобы отнести выполненный заказ. Это нужно проверить».

Он выждал минут пять, потом вернулся вниз. С набережной Бурбонов он отправился на улицу Сент-Оноре, где без труда нашел мастерскую госпожи Огюстин. Во всю длину балкона на втором этаже красовалось написанное золотыми буквами имя знаменитой портнихи.

Он уверенно поднялся в мастерскую и позвонил у дверей. Ему открыл вышколенный слуга в ливрее, который провел его затем к одной из девушек, работавших в примерочной, — очень хорошенькой, одетой по последней моде, явно служившей живым манекеном для демонстрации восхитительных туалетов, изобретаемых портнихой. Овид счел нелишним придать своему облику вполне определенный местный колорит, поэтому заговорил так, как это свойственно лишь уроженцам Оверни.

— Пжалста, где гашпажа Луши?

— Что еще за «гашпажа Луши»? — расхохоталась примерщица.

— Да маштерица ваша, шорт возьми!

— А! Люси… Она здесь не работает. Она шьет на дому.

— На набережной Бурбонов, да?

— Да. А у вас что, письмо для нее?

— Нет… Поручение одного гашпадина.

— Прелестно! Так я и думала. Ага! У этой святоши какие-то там господа знакомые водятся! Ну что ж! Вам, гашпадин, придется сходить к ней домой! Люси у нас гордячка, выпендривается на все лады и сюда заглядывает лишь для того, чтобы отдать свою работу да взять нужные пуговицы и нитки.

— Благодарю, шударыня.

— А что за господин вас послал?

— Ошень богатый гашпадин, шударыня.

Овид направился к выходу. «Везет же этой дурехе Люси», — с досадой подумала девушка и вернулась в примерочную.

Дижонец, спускаясь по лестнице, размышлял:

«Она завистлива и ненавидит свою подругу. Не исключено, что это может сыграть нам на руку. В моем деле все средства хороши».

Выйдя на улицу, он остановился.

— Люси приходит сюда лишь в тех случаях, когда нужно отнести выполненный заказ, — пробормотал он. — Значит, средь бела дня ничего с ней не сделаешь. Чтобы успешно провернуть дельце, нужно получить более подробные сведения. Вопрос — от кого? Черт возьми, все от той же барышни! Сам же себе только что говорил, что все средства хороши. Она-то мне и поможет сообразить, как с этой задачей справиться.

И, вместо того чтобы уйти, Овид, желая немедленно приступить к осуществлению только что пришедшего ему в голову замысла, вернулся обратно и направился к привратницкой. Привратника не было на месте; его жена готовила обед.

— Простите, сударыня, — обратился он к ней, — я хотел бы кое-что у вас узнать.

— Что вас интересует, голубчик?

— Вы не подскажете случайно, в котором часу кончают работать мастерицы госпожи Огюстин?

Консьержка улыбнулась с понимающим видом — женщина явно знакома была с изнанкой парижской жизни и прекрасно знала, что кроется за подобным вопросом.

— Сами интересуетесь или кто послал?

Овид рассмеялся.

— А вы на редкость понятливая! — заметил он, вкладывая в руку собеседницы луидор. — Нет, конечно же, не сам.

Консьержка взглянула на монету, и улыбка ее стала еще более приветливой.

— А меня хлебом не корми, дай только поболтать, — сказала она. — У госпожи Огюстин разные девушки работают: швеи, продавщицы, примерщицы.

— Именно примерщицы меня и интересуют.

— Ну что ж! Они кончают работу в восемь вечера. Их трое: госпожа Ирма, госпожа Рэн и госпожа Аманда — довольно хорошенькая и кокетливая девушка… она из них самая молоденькая.

— У нее еще на правой щеке родинка внизу?

— Точно.

— А днем они куда-нибудь отлучаются?

— Начиная с одиннадцати, по очереди ходят обедать в ресторанчик неподалеку.

— Спасибо, голубушка.

Узнав все, что нужно, Овид ушел. Мгновение спустя появилась Аманда и, заглянув в привратницкую, спросила:

— Госпожа Барде, у вас ничего для меня нет?

Госпожа Барде с таинственным видом поджала губы.

— Пока нет, но, наверное, будет.

— Что? О! О чем это вы?… Госпожа Барде, миленькая, ну скажите же.

— Сейчас у меня ничего нет, но мне известно, что, по всей вероятности, скоро вы будете получать записочки, ибо кое-кто проявляет к вам интерес.

— Значит, кто-то с вами обо мне говорил?

— Меня расспрашивали по вашему поводу.

— Ой, а кто? Какой-нибудь шикарный господин?

— Речь идет не о том, кто меня расспрашивал; а тот, кто его послал, выглядит, надо думать, вполне шикарно.

— И что же его интересовало?

— В котором часу вы ходите обедать… когда кончаете работать…

— А что вы ответили?

— Ответила, все как есть, а потом принялась вас расхваливать на все лады.

— Госпожа Барде, если мне вдруг повезет, я уж не забуду отблагодарить вас должным образом… Подарю вам золотые часы на цепочке.

— Считайте, что они уже мои.

— Ладно, побегу на обед… я и так уже задержалась.

Аманде Регами было двадцать два года. Она отличалась весьма приятной внешностью и восхитительным умением преподнести себя в красивом платье. Именно поэтому ее и взяли к госпоже Опостин. И роскошно одевали, дабы все могли оценить по достоинству творения модной портнихи, — и выглядела она в них на редкость элегантно; так что ее сначала взяли на работу, а потом уже обучили ремеслу примерщицы.

Будучи напрочь лишена каких-либо моральных устоев, Аманда мечтала лишь о праздности, роскоши и прочих радостях исключительного характера. Идеалом ей служили те женщины, ремесло которых заключалось в том, чтобы быть хорошенькими; в Париже они всегда в центре внимания, и Аманда старалась во всем походить на них. Она знала, что хороша собой, и в радужных мечтах о будущем ей грезились особняк где-нибудь неподалеку от улицы Прони, слуги, карета и открытая коляска, литерная ложа на премьерах и бордоские раки в отдельных кабинетах.

Прежде чем попасть к госпоже Опостин, она год прожила в Жуаньи у модистки, откуда вынуждена была уехать вследствие некоей весьма досадной истории.

В тот вторник, о котором идет речь, примерка платьев пошла у нее вкривь и вкось; скалывая детали, она втыкала булавки прямо в клиенток. Минуты тянулись, как часы. Казалось, никогда эта работа не кончится. Наконец без четверти восемь Аманда прошла в туалетную комнату, сняла роскошное платье госпожи Опостин и надела свой собственный костюм — он был попроще; из мастерской она ушла последней.

На сей раз она не стала задерживаться, чтобы поболтать с консьержкой, а сразу же вышла на улицу, остановилась и огляделась по сторонам. На тротуаре стоял какой-то мужчина лет пятидесяти — в волосах у него уже пробивалась седина; одет он был хорошо и выглядел вполне респектабельно.

— Ну не этот же… — прошептала она.

И неспешно двинулась в ту сторону, где стоял седоголовый господин. В тот момент, когда она проходила мимо, он с улыбкой поклонился. «Вот те на!.. Похоже, это он и есть… — подумала Аманда, не слишком, впрочем, удивившись. — Выглядит и в самом деле богатеньким… и весьма приличным господином».

Никак не отреагировав ни на поклон, ни на улыбку, она двинулась дальше, но шла теперь еще медленнее, прибегнув к тем явно рассчитанным на эффект уловкам, которые, как ей казалось, лишний раз подчеркивали элегантность ее походки. Овид спокойно наблюдал за ее маневрами.

«Давай, давай! — думал он, вышагивая вслед за ней. — Ломайся сколько душе угодно, рыбка моя! У консьержки язык длинный… И ты у меня на крючке».

Так, друг за дружкой, они прошли по улице Де Ля Пэ, потом — по бульварам, потом — по Фобур-Монмартр добрались до улицы Мартир. Там примерщица остановилась возле витрины магазина дамского белья. Овид подошел и встал рядом с ней.

— Я не ошибся, мне и в самом деле выпал счастливый случай встретиться с госпожой Амандой? — вкрадчиво спросил он.

Девушка, взглянув на него, изобразила на лице крайнее изумление.

— Да, сударь, — ответила она. — Но что-то не припомню, чтобы мы с вами были знакомы.

— У вас столько поклонников, что вряд ли вы можете быть знакомы с каждым, кто вами восхищен, — галантно заметил Овид.

Услышав такой комплимент, Аманда покраснела от гордости. И подумала: «Конечно, этот человек уже не очень молод, но он чертовски шикарен, да и сохранился совсем неплохо»!

И она снова двинулась в путь. Но теперь уже Овид шел не сзади, а рядом с ней.

— Улица Мартир довольно длинная и крутая, а стало быть, идти по ней несколько утомительно. Не позволите ли, сударыня, предложить вам опереться на мою руку?

Аманда сочла своим долгом пролепетать в ответ:

— С какой стати, сударь? Еще раз говорю: я вас совсем не знаю.

— Конечно; но я-то вас знаю и уже давно мечтаю познакомиться поближе, хотя очень застенчив и до сегодняшнего вечера просто не смел подойти к вам.

— Не понимаю, с чего вдруг вам это понадобилось.

— Всего лишь три слова, но они объяснят вам все: я вас люблю!..

— Вы меня любите! — рассмеялась девушка. — Ах, сударь! Мужчины способны говорить такое первой попавшейся женщине.

— Другие — может быть, но не я.

— Ну и каковы же ваши намерения, коль скоро вы меня любите?

— Не сомневайтесь, намерения у меня самые честные; но посреди улицы довольно трудно, практически невозможно вести серьезный и долгий разговор. Кстати, вы наверняка еще не ужинали.

— Нет, сударь.

— И я тоже. Так вот, позвольте предложить вам на ужин устриц, молодую куропатку и раков. За столом и поговорим.

Аманда рассмеялась.

— Свидание с глазу на глаз! Так вот сразу! — возмутилась она. — Это может скомпрометировать меня.

— Свидание с человеком моего возраста, имеющим вполне честные намерения, никоим образом вас не скомпрометирует. Поверьте мне, и хватит раздумывать.

— Ну ладно! Вы вызываете во мне доверие… Согласна.

— Вот и слава Богу… Тогда идемте вон туда… в «Фазан». Там не так уж и плохо.

Пять минут спустя Овид Соливо и примерщица госпожи Опостин сидели друг против друга за столом в отдельном кабинете. Приличного вида седеющий господин вел себя совсем по-отечески. Аманда решила, что он просто очарователен и стоит отнестись к нему всерьез. Когда они поужинали, Овид приказал нанять извозчика.

— Я отвезу вас домой, — сказал он. — А потом поеду к себе, храня в душе ваш образ. Где вы живете?

— В квартале Батиньоль, улица Дам, 29.

Фиакр тронулся, и через четверть часа остановился по указанному адресу.

— Когда мы встретимся снова? — спросила девушка, выходя из него.

— Завтра утром, в одиннадцать, в том ресторанчике, где вы обычно обедаете.

— Вам и это известно?

— Мне известно о вас все. Приду туда заранее, закажу обед, который вам очень понравится, и буду вас ждать.

— Вы — очаровательный человек… До завтра!

Аманда вернулась домой, а Овид приказал извозчику ехать на площадь Клиши. Сидя в фиакре, он размышлял, потирая руки: «Дней через пять-шесть я буду знать все, что происходит у госпожи Опостин, и все о госпоже Люси…»

На следующий день, без четверти одиннадцать, Овид пришел в ресторан и заказал весьма изысканные блюда; девушка появилась спустя полчаса, и они вместе пообедали. Прежде чем расстаться, Соливо с Амандой договорились поужинать вечером, и было решено, что они будут делать так каждый день. Через день девушка, в одиннадцать присоединившись в ресторане к своему пожилому воздыхателю, сказала:

— Сегодня нам придется поторопиться. Хозяйка дала мне поручение: отнести ткань и фурнитуру для бального платья одной швее-надомнице. Работа очень срочная.

— Это далеко?

— На другом конце Парижа… набережная Бурбонов, 9.

«Значит, к Люси…» — подумал Овид. А в слух произнес:

— Может быть, я провожу вас? Мы хотя бы сможем побыть вместе чуть подольше…

— Великолепно! Возьмите извозчика и ждите где-нибудь неподалеку от мастерской.

Девушка поспешно расправилась с едой и ушла.

Через десять минут она уже сидела в карете. Овид решил, что момент теперь самый подходящий, и спросил:

— Много у вашей хозяйки надомниц, голубушка?

— Нет. Она не любит, когда работают не при ней. И тем не менее, в порядке исключения, некоторым она позволяет это. Вот Люси, например…

— Что за Люси? — перебил Овид.

— Та самая швея, к которой мы едем.

— Молоденькая, наверное?

— Да.

— Хорошенькая?

— Она не красавица, но и не уродина; глупа, как утка, да еще и воображает о себе невесть что! Разыгрывает из себя святую невинность. Правда, надо отдать ей справедливость, мастерица она очень искусная, хозяйка не зря с ней так носится. К примеру, сейчас мы везем ей материал для бального платья, послезавтра его нужно будет примерить в Гаренн-Коломб, а в субботу к девяти вечера клиентка должна быть непременно уже в нем. И представьте: к назначенному времени оно обязательно будет готово, причем без малейшей погрешности — в самом что ни на есть идеальном виде!

— Бальное платье, Гаренн-Коломб! — с удивленным видом воскликнул Соливо.

— Для жены мэра: она приглашена на вечер к префекту округа Сена.

— И этой барышне, Люси, придется везти платье для примерки в такую даль?

— На поезде это не так уж и долго. Я лично не раз уже к этой даме ездила. Нужно сесть в поезд на вокзале Сен-Лазар. Потом выйти на станции Буа-Коломб, перейти через железную дорогу, ведущую в Версаль, а потом вдоль нее идти по тропинке — она приведет прямо к дому мэра, он стоит возле дороги на Париж. Днем — прекрасная прогулка, но ночью!

— А вам, голубушка, доводилось ездить туда и ночью?

— Да, однажды пришлось, вместе с Люси. Мы отвозили вечернее платье; нужно было, чтобы она при нас надела его, и мы проверили, все ли в порядке. А клиентка очень придирчивая, угодить на нее не так-то просто! Вот и вышли мы от нее только в одиннадцатом часу.

— И вам нужно было вернуться на станцию Буа-Коломб?

— Да, оттуда есть поезд в шесть минут первого.

— Да уж, невесело, должно быть, в такое позднее время, когда вокруг нет ни души, возвращаться по тамошним тропинкам! Вам, надо полагать, страшновато было!

— Это точно. Всю дорогу дрожали, как два осиновых листочка.

— И то же самое придется проделать ради этого платья? — спросил Овид, указывая на лежащий на сиденье пакет.

— Боюсь, что да. Ах! До чего же мне надоела эта работа!

— Успокойтесь, голубушка! Немного терпения… Работа, конечно, противная, но, может быть, вам недолго осталось так мучиться. Что-то подсказывает мне, что в самом ближайшем времени некто — вас не только обожающий, но и очень уважающий — захочет изменить ваше положение на куда более блестящее.

В этот момент карета остановилась напротив дома 9 по набережной Бурбонов. Аманда взяла пакет, вышла из фиакра и сказала Овиду:

— Подождите меня здесь. И пяти минут не пройдет, как я вернусь.

С легкостью газели прыгая по ступенькам, Аманда довольно быстро взобралась на седьмой этаж. Там она дважды стукнула в дверь.

— Войдите! — донесся голос Люси. — А, госпожа Аманда!.. Наверняка вы несете мне какую-то срочную работу!

— Не ошибаетесь. Работа и в самом деле очень срочная, да еще и для самой нашей «любимой» клиентки. Угадайте, для кого…

— Не иначе как для той дамы из Гаренн-Коломб… — рассмеялась Люси.

— Точно. Бальное платье.

— А когда примерка?

— Послезавтра в три часа. Наряд потребуется нашей даме в субботу, дабы пойти на прием к префекту.

Люси воздела руки к потолку.

— В субботу! — воскликнула она. — Но ведь сегодня уже среда!

— Придется вам поработать и ночами, только и всего! Хозяйка велела передать, что вы получите за это соответствующее вознаграждение. Она очень дорожит занудливой клиенткой из Гаренн-Коломб и готова пойти на все, лишь бы та осталась довольна.

— Ну хорошо! Сделаю. А платье нужно, как и в прошлый раз, везти к ней домой?

— Разумеется, но я поеду с вами. Так сказала хозяйка.

— Какая разница: ведь нам и вдвоем страшно было в этом безлюдном месте… Но раз уж так надо!

— Ладно, я зайду к вам, и мы договоримся насчет поездки. До свидания, госпожа Люси.

Полчаса спустя, условившись с Овидом встретиться вечером, Аманда вернулась в мастерскую. Озабоченный стоявшей перед ним задачей Овид отправился бродить по бульварам. В восемь вечера он встретился с Амандой и повел ее на ужин.

— Завтра, голубушка, я не смогу с вами пообедать, — объявил он, — мне по делу нужно отправиться в Фонтенбло. Но поужинаем мы вместе…

— Ожидание встречи скрасит мне долгий нужный день.

— Вы просто прелесть!


Люсьен Лабру и командированные в Бельгард рабочие прибыли на место в десять вечера.

Наутро Люсьен отправился на завод и встретился с его владельцами; работы должны были начаться на следующий день.

После беседы с клиентами он счел своим долгом проинформировать господина Армана о ее результатах.

В дороге молодой человек получил возможность с головой уйти в размышления. Он думал о своей невесте, но стоило ему представить себе Люси, как рядом с ней тут же появлялся образ госпожи Арман. Перед ним вновь в мельчайших подробностях предстала сцена, разыгравшаяся в воскресенье в комнатке мастерицы. Бледное лицо несчастной Мэри, ее сжатые губы, слезы, застывшие в глазах. Он прекрасно осознавал, на какие страдания обрек ее сердце, ранив его своим безразличием; какие муки постигли эту душу, в которой его любовь к Люси разбила последнюю надежду; ему было ее очень жаль, и он сокрушался, что никак не может ответить на ее любовь.

«Она смертельно больна… — думал он. — А из-за меня страдает еще больше… Оставаясь верен своему слову, я сокращаю ей и без того недолгую жизнь. Не лучше ли было бы сделать доброе дело, из чистого милосердия позволив ей до последнего дня надеяться, что когда-нибудь я смогу ответить на ее любовь? Ей ведь так недолго осталось жить! Надежда поддержала бы ее, скрасив последние мгновения жизни. Я мог бы рассказать обо всем Люси — она очень великодушна и наверняка согласилась бы со мной — и сделать это доброе дело».

Мысли Люсьена были настолько проникнуты состраданием, что в конце письма своему хозяину он написал:

«И будьте так любезны, господин Арман, передайте госпоже Мэри заверения в моей бесконечной признательности и глубочайшем уважении к ней. Несмотря на то, что нас разделяет большое расстояние, мысленно я все время рядом с ней. Я всего лишь ваш скромный сотрудник, но я вам очень предан и не забываю о том, что своим теперешним положением обязан прежде всего ей».

«По-моему, этими строками я избавлю свою совесть от тяжкого груза…» — подумал он.

Закончив письмо, Люсьен написал еще одно — Люси, — проникнутое глубокой нежностью и бесконечной любовью. Оба послания с вечерней почтой отправились в Париж. И если Люси была очень рада его письму, то Арман обрадовался нисколько не меньше. Оно показалось ему добрым предзнаменованием — настолько, что он готов был отказаться от своего намерения устранить Люси.

Обрадованный, он поднялся в апартаменты Мэри, чтобы сообщить ей содержание последних строк. С того момента, как разыгралась та сцена в комнатушке швеи на набережной Бурбонов, лицо несчастной девушки не покидала тень глубокой печали. Образ Люси, стоявшей непреодолимой преградой на пути к счастью, постоянно терзал девушку, неумолимо подогревая ее отчаяние. Жак Гаро, входя в ее комнату, с порога произнес:

— Есть новости от Люсьена, радость моя…

Слабая улыбка промелькнула на лице Мэри, и взгляд ее чуть оживился.

— Правда?

— Да, и очень для тебя хорошие.

— Да что ты говоришь? — горько воскликнула Мэри.

— Сама прочитай!

И Поль Арман протянул Мэри листок, пальцем указывая, где нужно читать.

Девушка дрожащей рукой взяла письмо. Кровь прилила к ее щекам. Она прочитала.

— Ну? — спросил миллионер.

— Конечно, — вздохнув, прошептала она, — он помнит о том, что я просила тебя помочь ему. И, полагаю, признателен мне вполне искренне. Думаю даже, он совсем неплохо ко мне относится. Но в этих строках нет и намека на зарождающуюся любовь. Люсьен не любит меня… и никогда не полюбит… Как он может полюбить меня вдруг, если любит другую?…

И Мэри уронила голову на грудь. Последние слова она произнесла так тихо, что Поль Арман скорее догадался, чем услышал, о чем она говорит.

— Но писал-то Люсьен Лабру мне, — поспешил он пояснить, — и поэтому вынужден был придерживаться определенных рамок. Он ведь человек очень воспитанный. И написал лишь то, что прилично в подобном случае; по-моему, он всерьез поразмыслил над тем, о чем мы с ним тогда беседовали. И теперь рассуждает здраво. Он просто понял, что разобьет себе жизнь и лишит себя будущего, женившись на этой девице, на какой-то момент вскружившей ему голову.

— Этот момент будет длиться вечность! — перебила его Мэри.

— Отнюдь нет, и я это вижу, — решительно заявил миллионер.

— С чего ты взял?

— Последние строки его письма вполне ясно об этом свидетельствуют…

— Ошибаешься! Вряд ли сердце меня может обманывать. Люси стоит между нами. Это непреодолимо. Я все прочитала в ее глазах… Она уверена, что Люсьен ее не бросит. Она любит и любима. И надеяться мне совершенно не на что.

— Нет! Тысячу раз нет! Наоборот, тебе следует надеяться, ведь ты имеешь на это полное право. Честью клянусь, по-моему, письмо Люсьена является его первым шагом на пути к твоему сердцу. Кроме того, непреодолимая преграда вполне способна вдруг взять да исчезнуть… Умереть, к примеру… Умереть можно в любом возрасте.

— И правда. Клянусь, я вовсе не желаю ей смерти, но если бы она вдруг умерла, это была бы сама судьба…

— Что я могу передать от тебя Люсьену?

— Передать я хотела бы лишь то, о чем ты не сможешь ему написать…

— То есть?

— Что я люблю его, — страстно сказала Мэри, — и умру, если он меня не полюбит!

Сердце Поля сжалось; он поцеловал дочь и быстро вышел, чтобы скрыть стоявшие в глазах слезы. Страдания Мэри буквально перевернули ему душу.

«Наверное, она права… — подумал он, — сердце-то не обманешь… И, пожалуй, за этими строками и в самом деле стоит лишь признательность. Ну что ж, а я хочу, чтобы признательность переросла в любовь, и для этого остается только устранить пресловутое препятствие, Люси… Счастье моей дочери — прежде всего, и добиться его нужно любой ценой».

В тот же день миллионер написал Люсьену ответное письмо, закончив его следующими строками:

«Будьте уверены, дорогой коллега, я не преминул тотчас же показать дочери те строки вашего письма, что были адресованы ей, и она очень тронута. Однако она полагает, что продиктованы они лишь вашей признательностью, а признательность — не самое горячее из чувств. Вам известно, что бедняжка больна, очень больна… Для того чтобы она могла победить болезнь, найти в себе жизненные силы, ей необходимо очень теплое отношение. Воскресить ее к жизни может лишь божественная радость взаимной любви. В этом ее спасение… Неужели же тот, от кого оно зависит, способен обречь ее на смерть?»

Овид Соливо, назвавшийся Аманде фальшивым именем — барон Арнольд де Рэйсс, — предупредил девушку, что не может с ней пообедать на следующий день, ибо неотложные дела призывают его в Фонтенбло.

Назавтра, нарядившись типичным добропорядочным буржуа, он около девяти утра вышел из дома и направился к вокзалу Сен-Лазар, где купил билет до Буа-Коломб.

Он прекрасно запомнил маршрут, что так подробно описала ему накануне молоденькая примерщица, и, выйдя из здания вокзала на указанной станции, пошел по улице, ведущей прямо к Версальской дороге.

Овид перешел на правую сторону и пустился по дорожке: в ширину она была не более двух метров. Пройдя метров двести — на этом участке по обеим сторонам высились какие-то изгороди, — он достиг того места, где, после еще одного железнодорожного переезда, изгороди обрывались. Слева простиралась обширная равнина, местами поросшая деревьями. Так что по одну сторону дорожки была теперь живая изгородь из терновника, а по другую лежали возделанные поля. Впереди виднелась дорога, ведущая из Парижа в Аржантей, вдоль нее, насколько хватало глаз, росли высокие деревья.

Дижонец пошел дальше по дорожке вдоль железнодорожного полотна — медленно, внимательнейшим образом оглядывая все вокруг. Вскоре слева от себя он увидел рощицу — штук тридцать тополей высились в зарослях терновника, чахлых дубков и каких-то сорняков. Рядом проходила тропинка, ведущая в глубь равнины.

Овид пошел по ней, обогнул рощицу, затем вернулся на дорожку, прошел до насыпи Парижской дороги, на которую можно было подняться по выбитым в земле ступеням, а чуть подальше — по пологому склону. Дижонец поднялся по лестнице и совсем рядом увидел железнодорожный мост. Не останавливаясь, он прошел по нему и мерным шагом прогуливающегося человека направился на станцию Буа-Коломб, где сел в первый же поезд на Париж.

Все это происходило в четверг. На следующий день Люси в половине второго вышла из дома, держа в руке весьма объемистый, но явно легкий пакет, наняла извозчика и приказала ехать на вокзал Сен-Лазар. Без четверти два она села в поезд.

Выйдя на станции Буа-Коломб, она направилась именно по той дороге, которую изучал накануне Овид Соливо, перешла через железнодорожные пути и пустилась по тропинке.

Дойдя до рощицы, которую столь тщательно обследовал Овид, Люси подскочила от неожиданности и тихонько вскрикнула: в траве под тополями, положив руки под голову, лежал на животе какой-то человек — похоже, он спал и вроде бы даже не проснулся при появлении девушки. Люси прошла мимо, тихонько сказав самой себе:

«Ну какая же я дурочка! Бедняга просто устал и прилег отдохнуть, а я испугалась…»

И пошла своей дорогой. Едва она удалилась шагов на двадцать, как спящий открыл глаза, какое-то время провожал взглядом ее фигуру, затем снова опустил веки, и могло показаться, что он спит мертвым сном.

Когда горничная провела Люси к жене мэра, часы пробили три. Люси тут же приступила к примерке платья — с этой клиенткой госпожи Огюстин нелегко было работать: вечно ей все не нравилось, она постоянно требовала, чтобы что-то подправили или переделали. Люси с редкостным терпением скалывала платье булавками, что-то изменяла, подгоняла — и через три четверти часа закончила работу.

— Барышня, а вы знаете о том, что платье должно быть готово завтра и не позднее девяти вечера? — спросила хозяйка дома.

— Я не подведу вас, сударыня, будьте уверены.

— Как и в прошлый раз, возьмите с собой все необходимое, чтобы подправить дефекты; кроме того, вы сами меня оденете: это очень важно… Вы гораздо лучше, чем горничная, сумеете украсить корсаж и юбку живыми цветами — их пришлют завтра днем. До завтра, барышня!..

Люси, очень довольная, что разделалась наконец с нудной работой, облегченно вздохнула, вышла из дома и той же дорогой пошла обратно. Добравшись до рощицы, девушка увидела, что спящий человек все еще лежит в траве; но на сей раз, нисколько не испугавшись, быстро прошла мимо.

Когда она отошла шагов на тридцать, странный любитель поспать повторил тот же маневр, что и в первый раз: открыл глаза, приподнял голову и долго смотрел вслед Люси. Это был Овид.

«Аманда неплохо меня проинформировала… — подумал он. — Люси ходит именно по этой дороге; значит, она и завтра по ней пойдет… Но, к несчастью, не одна… Досадно! Но что поделаешь… Тем хуже для Аманды!»

Час спустя Овид явился к «братцу» в Курбвуа. Он заранее написал записку и, положив ее в конверт, наспех заклеил его. Конверт он велел передать лже-Арману; тот был у себя в кабинете один и приказал немедленно впустить Соливо; как только дверь за Овидом закрылась, миллионер нетерпеливо спросил:

— Что за нелегкая тебя принесла?

— Здесь нас никто не услышит? — еле слышно прошептал Соливо.

— Нет… Можешь говорить… Какие новости?

— Завтра…

Это столь простое слово прозвучало с ужасающей ясностью. Жак Гаро побледнел, по телу у него пробежала дрожь.

— Завтра? — повторил он.

— Да, условия будут самые подходящие. Просто первоклассные.

Овид во всех подробностях рассказал свой план.

— Ну и что ты по этому поводу думаешь? — спросил он.

— Думаю, — ответил Жак, вытирая выступивший на лбу пот, — думаю, что и в самом деле все спишут на какого-нибудь случайного грабителя; вряд ли кому-то в голову придет подозревать нас с тобой. А ты, приятель, ловок оказался!..

— Да… да… хитрости мне не занимать! Знаешь, меня очень вдохновляет тот момент, что я работаю сейчас на такого хорошего парня, как ты, ты ведь мне настоящий друг…

— И, выражая свою признательность, я торговаться не стану.

— Знаю, черт возьми!.. Когда все закончится и Люсьен Лабру женится на моей любимой племяннице, ты будешь у меня в большом долгу.

— Я тебе сейчас нужен?

— Да… Именно поэтому я и пришел.

— Что я должен сделать?

— Выдумать какую-нибудь неотложную работу, которая задержит тебя завтра здесь до поздней ночи.

— Это несложно… что еще?

— Предоставить мне возможность проникнуть на завод и попасть в твой кабинет так, чтобы не пришлось звонить во входную дверь и демонстрировать привратнику свою физиономию.

— Тоже несложно. Я дам тебе ключ от одной дверцы… Что еще?

— Еще мне нужна твоя карета, чтобы с бешеной скоростью вернуться в Париж; необходимо обставить все так, чтобы потом все думали, будто мы с тобой весь вечер вместе работали. Это на всякий случай — полное и вполне железное алиби.

— Нет проблем… Сможешь зайти ко мне в шесть вечерa? Я буду тебя ждать, и мы здесь же, в кабинете, поужинаем.

— Главное, чтобы в половине девятого я был уже там, на месте.

— Мы быстро поужинаем. Я отпущу человека, который принесет еду. Мы останемся одни, и ты выйдешь через заднюю дверь. Вернешься через ту же дверь. Карета будет ждать на набережной. Естественно, все решат, что ты до поздней ночи сидел со мной и никуда не выходил.

— Превосходная комбинация! Впрочем, все это не более чем перестраховка, ибо ясно как день, что опасаться нам решительно нечего. Завтра я буду здесь ровно в шесть. Пожалуйста, спрячь этот чемодан куда-нибудь в надежное место: в нем мой наряд для завтрашнего мероприятия…

Ровно в восемь Овид Соливо — на сей раз в роли барона де Рэйсса — поджидал Аманду неподалеку от мастерской госпожи Огюстин. Когда девушка вышла, вид у нее был очень озабоченный. Это не укрылось от глаз Овида, и он спросил:

— Что с вами?

— Каторга, а не работа! Теперь неизвестно, когда мы будем ужинать… Я сейчас должна нанять извозчика и тащиться на набережную Бурбонов, дабы узнать, ездила ли Люси в Буа-Коломб.

Овид мог бы, не сходя с места, дать ответ на этот вопрос, но по весьма веским причинам предпочел смолчать.

— Я поеду с вами, голубушка, — сказал он. — Так что давайте поищем фиакр. А потом отправимся поужинать в ресторан «Серебряная башня», это совсем рядом с набережной Бурбонов.


Вторично проходя мимо спящего возле рощицы мужчины, Люси не испытала уже страха или удивления и пошла своей дорогой, даже не обернувшись. Вскоре кусты терновника вдоль дорожки и ограды частных владений скрыли ее от глаз наблюдавшего за ней «любителя поспать». Девушка шла по тропинке еще несколько минут, и вдруг остановилась, вскрикнув от радости и удивления: она оказалась лицом к лицу с мамашей Лизон — та была удивлена нисколько не меньше.

— Вот так случай!.. — воскликнула женщина. — Откуда вы здесь, миленькая моя?

Люси объяснила.

— Ну а вы-то сами, мамаша Лизон, как будто каждый день бываете в Гаренн-Коломб, не хлеб же вы сюда клиентам носите… Длинноватый получился бы маршрут!

— Да, голубушка. Я впервые сюда приехала: в Гаренн-Коломб мне нужен дом 41 по Парижской улице.

— И что же вас привело в Гаренн?

— Мне нужно найти мать госпожи Лебре, моей хозяйки.

— А что, вашей хозяйке стало хуже?

— Чувствует она себя по-прежнему плохо… все хуже и хуже… и хочет повидаться с матерью. Уже год как господин Лебре поссорился со старушкой — из-за денег — и запретил ей даже приходить к ним в дом. Хозяйка не смеет попросить, чтобы он написал ей, вот и отправила меня сюда — уговорить старушку забыть все прошлые ссоры и обиды да навестить тяжело больную дочь.

— Жаль, что у меня так мало времени, а то бы я вас подождала. Но, увы, ничего не получится… К завтрашнему дню нужно закончить платье, мне даже придется везти его в Гаренн в девять вечера… это совсем невесело…

— Ну что ж, миленькая, давайте поцелуемся, и бегите скорей работать. А я пойду выполнять поручение хозяйки.

Они расцеловались, и Люси поспешила на станцию. А мамаша Лизон, чуть погодя, уже вышла на Парижскую дорогу. И оказалась перед каким-то владением, стены вокруг которого были увиты диким виноградом и плющом. Возле входа висела табличка с номером дома — 41. Жанна подергала за цепочку, колокольчик зазвенел; почти тут же появилась служанка — пожилая деревенская женщина, с подозрением разглядывавшая незваную гостью.

— Что вам здесь понадобилось?

— Я хотела бы поговорить с госпожой Лебель. Меня прислала ее дочь, госпожа Лебре, хозяйка булочной на улице Дофина.

— Идемте со мной.

Служанка отвела Жанну в дом, проводила в комнату на первом этаже, где сидела госпожа Лебель — весьма тучная особа лет шестидесяти с небольшим, — и сказала:

— Сударыня, эта женщина пришла по поручению вашей дочери.

— По поручению дочери! — воскликнула тучная особа. — А сама она что, разве больна?

— Да, сударыня.

— И давно?

— Уже две недели.

— И этот господин Лебре изволил выжидать две недели, прежде чем сообщить мне, — с горечью и гневом сказала госпожа Лебель.

— Меня прислал не он…

— Значит, дочь?… Но ведь ей прекрасно известно, что я никогда не переступлю порога ее дома, поскольку ее муж выгнал меня оттуда…

— Госпожа Лебре больна очень серьезно.

— В ее дом я вложила немалые деньги, и, даже если она при смерти — не дай, конечно, Бог! — я не пойду туда нарываться на оскорбления. Дочь прекрасно знает об этом, и я очень удивлена, что она послала вас сюда втихаря от мужа…

— Она думала, что, узнав о ее болезни, вы, может быть, забудете прежние ссоры.

— Ничего я не забуду! И к дочери приду лишь после того, как этот господин Лебре сам меня пригласит, причем извинившись для начала, как следует.

Слушая эту женщину, в которой уязвленное самолюбие заглушало все материнские чувства, Жанна ощутила, как у нее сжимается сердце. Она осмелилась было еще что-то сказать, но госпожа Лебель решительно перебила ее:

— Что бы вы ни говорили, этому не бывать! — воскликнула мстительная особа. — Я вам уже все сказала… Передайте дочери, что меня очень печалит ее болезнь, но ноги моей в ее доме не будет до тех пор, пока ее муж не покается передо мной публично, в письменном виде сообщив о том, что сожалеет о своем чудовищном поведении и умоляет меня приехать повидаться с дочерью! Таков мой ультиматум… и я буду стоять на своем! Никому не позволю собой вертеть!..

И разносчица хлеба ушла, глубоко огорченная, что ей придется повторять слова этой бессердечной матери.

Когда она вернулась на улицу Дофина, часы пробили семь. Госпожа Лебре ждала ее с нетерпением человека, уверенного в том, что дни его сочтены, и жаждущего в смертный час обнять на прощание тех, кого он любит…

— Ну что, мамаша Лизон, виделись вы с моей матерью? — слабым голосом спросила она.

— Да, сударыня… — ответила Жанна; растерянность ее была столь очевидна, что хозяйка тотчас поняла, какой разговор состоялся в Гаренн-Коломб.

— Значит, моя мать все еще в обиде? — с трудом проговорила она. — И отказывается навестить меня?

— Увы, это так, сударыня.

— Но вы же сказали ей, что я больна… очень больна?

— Сказала.

— И что она ответила?

— Что приедет лишь в том случае, если господин Лебре письменно извинится перед ней, умоляя простить его.

— Господи Боже мой! — простонала больная. — Я даже перед смертью не смогу увидеться с матерью!

— Не стоит горевать, сударыня. Болезнь ваша вовсе не так страшна, как вам кажется, а господин Лебре, может быть, и согласится написать теще.

— Мужа сейчас нет.

— Сейчас нет, но ведь он вернется.

— Только завтра вечером… Кто знает, буду ли я еще жива…

Больная в отчаянии ломала руки, крупные слезы потекли по ее щекам. У Жанны защемило сердце.


Карета, в которой ехали Овид с Амандой, остановилась возле дома 9 по набережной Бурбонов. Девушка легко и быстро поднялась на седьмой этаж и вошла в комнату; Люси работала, ей помогала еще одна мастерица.

На сей раз, пока примерщица поднималась к Люси, Овид не стал терять время, сидя в карете. Одна из лавок, расположенных на первом этаже дома 9, была скобяной. Овид заприметил это еще в тот день, когда Люси выронила платок.

«Очень кстати здесь эта лавочка», — подумал Соливо.

Он вышел из кареты, открыл застекленную дверь и вошел в лавку. За прилавком сидела женщина. Она встала и подошла к Овиду.

— Мне нужен кухонный нож… очень прочный, вроде тех, которыми пользуются мясники при разделке мяса…

— Есть у меня такой, — сказала торговка, что-то доставая с витрины. — Очень хорошая вещь, мы сами их делаем, так что за качество я могу поручиться…

Овид осмотрел лезвие. Похоже, качество и в самом деле было неплохим.

— Сколько он стоит? — спросил он.

— Два семьдесят пять.

— Вот… Заверните, пожалуйста.

Лавочница надела на лезвие колпачок, завернула нож в плотную бумагу и вручила покупателю; тот сразу же вышел и вернулся в карету. Даже не взглянув в его сторону, торговка вписала в конторскую книгу: «Кухонный нож, 2 фр.», а потом и думать забыла о незнакомце.

Когда вернулась Аманда, Овид уже минуты две как сидел в фиакре. Дижонец галантно протянул ей руку, помогая забраться в карету.

— Ну, голубушка, узнали все, что нужно?

— Да. Завтра платье будет готово… Тем более что Люси помогает одна из работниц…

— А завтра вечером вам придется поехать с ней?

— Нет… я наврала ей с три короба… Убедила в том, будто завтра я очень нужна хозяйке, поэтому в Гаренн-Коломб она поедет одна.

Овид вздрогнул. И как-то гадко улыбнулся. Единственной серьезной помехи в исполнении задуманного — присутствия Аманды — опасаться больше нечего. Главная сложность отпала сама собой, и теперь осуществление изобретенного им плана представлялось восхитительно легким.

— Ну что ж, тем лучше!.. — воскликнул он. — Значит, завтра нам не придется изменять своим привычкам.

— Мы даже сможем поужинать пораньше.

— Это как же?

— Завтра в пять мне нужно отвезти образцы одной даме в Сен-Манде. И будет очень мило с вашей стороны, если вы поедете туда со мной — в этой деревушке мы и поужинаем.

— Браво, голубушка моя, браво! Очаровательная идея!

На следующий день госпожа Аманда в положенное время отправилась обедать. Она уже собиралась, не останавливаясь, пройти мимо привратницкой, когда консьержка окликнула ее:

— Вам письмо, барышня, его посыльный принес.

Примерщица вскрыла конверт и развернула листок бумаги:

«Нам не везет, голубушка моя! Я вынужден по неотложному делу отлучиться в Фонтенбло. Вернусь лишь завтра утром, и мы вместе пообедаем. Не забывайте обо мне и пожалейте меня, несчастного! Целую ваши миленькие ручки…

Арнольд».
Аманда скомкала листок.

— Вот уж и вправду не везет! — прошептала она. — А я-то мечтала поужинать сегодня в «Желтой двери»!

Весь остаток дня это милейшее дитя пребывало в дурном настроении.

Глава 7

Поль Арман, собираясь утром на завод, предупредил Мэри, что весь день и часть ночи будет работать с одним английским инженером — тот в Париже проездом, поэтому ни к обеду, ни к ужину его ждать не следует. Затем он отправился в Курбвуа и там, выходя из кареты, сказал кучеру:

— Возвращайтесь в Париж… сегодня днем вы мне не потребуетесь, но на заводе я задержусь допоздна, и вы заедете за мной.

— В котором часу, сударь?

— В половине первого; и ждите меня на набережной, напротив главного входа. Сторожа будить не стоит.

— Хорошо, сударь.

Потом Жак Гаро вошел в ресторан на берегу Сены, где иногда завтракал, если дела вынуждали его приехать в Курбвуа очень рано; там он пообедал и приказал ровно в шесть доставить к нему в кабинет ужин на две персоны. Затем он отправился на завод, зашел в привратницкую и сказал госпоже Марше, жене сторожа:

— Вы видели того господина, который заходил вчера ко мне около шести?

— Да, сударь.

— Значит, вы узнаете его?

— Разумеется.

— Он придет и сегодня, нам с ним придется поработать до поздней ночи. Ни вам, ни мужу не стоит дожидаться, пока мы закончим; ложитесь спать, как обычно. В половине шестого накроете стол у меня в кабинете на две персоны. Ужин принесут из ресторана.

В половине шестого жена привратника проводила Овида в кабинет и принялась накрывать на стол. Миллионер с обрадованным видом подошел к бандиту и заговорил с ним на английском языке. Дижонец понял его маневр и тоже заговорил на английском. За время, проведенное в Нью-Йорке, этот язык стал для них почти родным.

— Железноеалиби нам обеспечено, — сказал Поль Армаль. — В шесть сядем за ужин.

— All right!

Владелец завода развернул на рабочем столе какие-то чертежи, и оба негодяя сделали вид, будто обсуждают проблемы сугубо инженерного характера.

— В котором часу твой кучер будет здесь? — спросил Соливо.

— В половине первого, я велел ему ждать на набережной.

— Прекрасно!

— Малютка поедет с кем-то или одна?

— Одна; все сложности, над которыми я ломал голову, отпали сами собой.

Жена сторожа накрыла стол и ушла. Овид вытащил из кармана какой-то пакет, развернул его, положил на стол и спросил:

— А что ты об этом скажешь?

На столе лежал нож, купленный в лавке на набережной Бурбонов. И, хотя Жак Гаро и был негодяем, получившим весьма основательную закалку, по телу у него пробежала дрожь.

Часы пробили шесть. Явился рассыльный, а с ним — официант из ресторана, принесший ужин в большой корзине из ивовых прутьев.

— Марше, за столом нас обслужите вы, — распорядился Поль, — а вы, — добавил он, обращаясь к официанту, — заберете посуду утром…

Они с Соливо сели за стол и вновь заговорили на английском. Ужинали они недолго.

— Убрать со стола? — спросила Марше.

— Не стоит… Оставьте все как есть и принесите лампы, у нас много срочной работы.

В семь рабочие и служащие стали расходиться по домам. Марше зашла узнать, нужна ли она еще хозяину.

— Нет, голубушка, можете идти. Привратнику скажите, чтобы ни под каким предлогом не беспокоил меня и ложился спать, не дожидаясь, когда я закончу работу.

Через четверть часа все ушли, и на заводе воцарилась тишина.

— Пора! — сказал миллионер.

Дижонец начал переодеваться. Через пять минут он повернулся к своему бывшему компаньону, молча наблюдавшему за этой процедурой; на висках у того выступил холодный пот.

— Вот и все… — произнес Овид. — Потом спрячешь мои шмотки куда-нибудь в укромное место. Вернусь — заберу; а сейчас проводи-ка меня к той самой дверке, о которой говорил…

Миллионер — все так же молча — достал из ящика стола ключи и кивком пригласил Овида следовать за ним. Ночь была очень темной; на затянутом тучами небе — ни звездочки, луна еще не взошла. На заводе царила тишина. Они молча прошли через двор, потом — через другой, и Жак Гаро остановился перед небольшой дверью.

— Вот она, — шепнул он, на ощупь отыскивая замочную скважину.

Дверь отворилась.

— Вот тебе ключ, — продолжал он. — Пойдешь сейчас направо. Через пять минут окажешься на дороге в Гаренн-Коломб…

Овид взял ключ, устремился наружу и быстро, как заяц, исчез в темноте. Часы на колокольне Курбвуа пробили восемь.

В эту самую минуту Люси села в поезд на вокзале Сен-Лазар. Вскоре она была уже в Гаренн-Коломб — шла по той самой вчерашней дорожке. Было еще не очень поздно, поэтому девушка не боялась. Лишь оказавшись на пустынной равнине, она встревоженно оглянулась: ее стало охватывать смутное, неопределенное беспокойство. Но до дома клиентки ей удалось добраться без приключений. Горничная поспешила сообщить хозяйке о приходе мастерицы. Жену мэра в этот момент причесывали; она уже целый час буквально рвала и метала оттого, что платья еще нет. И тем не менее еще три четверти часа изводила придирками парикмахера. Наконец настала очередь Люси.

Из коробки было извлечено бальное платье. За столь короткое время Люси умудрилась сшить просто шедевр; платье сидело великолепно, и клиентка не могла не заметить этого сразу же. Тем не менее ей тут же понадобилось чуть подправить корсаж. Несмотря на то, что работала мастерица на удивление быстро и ловко, на это ушло двадцать минут. Теперь оставалось лишь прикрепить гирлянды из живых цветов — работа тоже весьма кропотливая. Тяжело вздохнув, Люси безропотно принялась за дело.


Было девять вечера. Служанка госпожи Лебре ушла в аптеку за лекарством — хозяйке становилось все хуже. Мамаша Лизон сидела в лавке, дожидаясь возвращения служанки и господина Лебре. В десять минут десятого хозяин приехал.

— Как наша хозяйка, мамаша Лизон? — спросил он прямо с порога.

— Очень плоха, господин Лебре. Вот уже два часа она чуть не каждую минуту спрашивает, не вернулись ли вы. Хочет с вами поговорить…

Господин Лебре поднялся к жене, с нетерпением ждавшей его прихода. Когда он подошел к кровати, она протянула ему руку. Лебре ласково сжал ее в своих ладонях. И, хотя по натуре булочник избытком нежности не отличался, сердце его болезненно сжалось: на бледном лице жены он ясно увидел печать смерти.

— Ну что, бедная моя, тебе все так же плохо?… — почти растроганно спросил он.

— Плохо… очень плохо… — едва слышно ответила госпожа Лебре; она была очень слаба. — Все кончено… Я скоро умру.

Слезы выступили на глазах ее мужа.

— Ну что ты! — сказал он. — Что еще за глупости?

— Я умру… — повторила госпожа Лебре. — Да, я это чувствую! Я скоро покину тебя, дружок… навсегда покину… Жестоко это, ведь я так тебя любила. А пока жива, хочу попросить тебя кое о чем…

— О чем? Говори скорее… Я все для тебя сделаю.

— Ну хорошо! Я хотела бы повидаться с матерью.

Лебре аж подскочил.

— С матерью!.. — пробормотал он в растерянности.

— О! Я знаю, что она была к тебе очень несправедлива… Но ведь и ты тоже хорош… Вы один другого стоите… Может даже, ты гораздо больше виноват во всем… Да какое это теперь имеет значение? Не допустишь же ты, чтоб я умерла, так и не простившись с матерью… У меня, кроме вас двоих, никого на свете нет; сердце разрывается при мысли, что я уйду из жизни, так и не повидавшись с ней…

— Она ни за что не согласится приехать, — заметил булочник. — Ни за что на свете!.. Я ведь хорошо ее знаю.

— Ошибаешься, — еще более слабым голосом произнесла больная. — Согласится, если ты напишешь ей, что сожалеешь о том, что между вами произошло, просишь простить тебя и как можно скорее приехать, если она хочет застать меня в живых.

— Не стану я этого писать, — воспротивился Лебре.

— Значит, ты хочешь, чтобы я умерла безутешной… Нет… нет… не можешь ты поступить так жестоко… — с трудом проговорила несчастная, и слезы покатились у нее по щекам.

Булочник, опустив голову, погрузился в раздумья. Человек он был неуживчивый, мстительный и упрямый, как бретонец; тем не менее он подумал: «Она права. Было бы жестоко перед смертью не дать ей увидеться с матерью. Совесть потом замучает. До конца дней простить себя не смогу…»

И внезапно заявил:

— Я напишу ей…

— О! Спасибо, спасибо тебе, дружок… — воскликнула больная и умоляюще сложила руки. — Ты так добр. Только напиши сейчас же! Может ведь оказаться так, что завтра будет уже поздно. Я чувствую, что силы покидают меня и близится конец.

— Но как же письмо дойдет ночью?

— Мамаша Лизон отвезет его в Гаренн-Коломб и вернется сюда вместе с матерью, так что я уже этой ночью смогу повидаться с ней.

— Напишу, раз ты просишь.

Булочник спустился вниз. Через четверть часа он передал письмо мамаше Лизон.

— Езжайте скорее, — сказал он, — вот вам деньги. Возьмете извозчика до вокзала и обратно…

С этими словами он вложил в руку Жанны четыре монетки по сто су, и она поспешно вышла. В десять девятнадцать Жанна была уже на станции Буа-Коломб, откуда бегом бросилась в Гаренн по уже знакомой ей тропинке. Вскоре она добралась до Парижской дороги. Перед домом госпожи Лебель она остановилась и изо всех сил принялась дергать за цепочку колокольчика. Минуты две она не отпускала ее, так что звон стоял неописуемый. Наконец откуда-то из глубины сады донесся голос служанки:

— Кто там? Кто так звонит?

— У меня письмо от господина Лебре, его жена при смерти… — ответила Жанна.

— Подождите…

Жанна ждала. Служанка открыла ей и, узнав, сказала:

— Так это опять вы! Значит, дочке моей госпожи хуже?

— Бедняжке считанные часы остались…

Госпожа Лебель, поспешно натянув нижнюю юбку и ночную кофту, спустилась вниз и со свечой в руке ждала их в дверях на первом этаже.

— Вам письмо, сударыня… — быстро сказала Жанна. — От вашего зятя, господина Лебре, очень срочное…

Госпожа Лебель с величественным видом взяла письмо и, вскрыв конверт, прочитала — лицо ее оставалось совершенно бесстрастным.

— Ну хорошо… — холодно произнесла она. — Господин зять изволили сдаться… именно этого я и добивалась… Жюстин, быстро подайте мне платье, накидку и сами тоже оденьтесь. Поедем в Париж последним поездом. Я не хочу, чтобы моя дочь умерла, так и не простившись со мной.

И добавила, обращаясь к разносчице хлеба:

— Ждите нас здесь. Мы быстро…


А на вилле господина мэра Люси закончила прикалывать гирлянды из живых цветов на платье его жены — ей это удалось сделать даже быстрее, чем она думала. Время было уже позднее, а девушка ни за что на свете не хотела бы пропустить отходящий в полночь поезд. Теперь она наконец могла уйти. В запасе оставалось сорок минут. Чтобы добраться до станции, времени более чем достаточно. Тем не менее она очень спешила, желая как можно скорее выбраться из пустынных мест: в столь поздний час они выглядели жутковато.

Овид Соливо, укрывшись в рощице, издали услышал легкие быстрые шаги. Он вытащил из кармана нож, снял колпачок с лезвия и приготовился броситься на девушку, словно ягуар на свою жертву. Люси приближалась. Несмотря на то, что было темно, Соливо узнал ее. Как и в прошлый раз, она несла в руке коробку. Прошло секунды две-три. Девушка дошла до места, возле которого затаился злодей. Зажав нож в поднятой руке, Овид одним прыжком оказался на дороге, и Люси, не успев даже толком сообразить, что произошло, громко вскрикнув, упала, сраженная негодяем. Убийца склонился над телом и, вновь взмахнув рукой, нанес второй удар — прямо в грудь. Но на этот раз лезвие сломалось, так и не войдя в плоть, — оно наткнулось на что-то металлическое.

— Пустяки… — прошептал бандит, — все равно она свое уже получила…

Затем он заметил, что у девушки на поясе висят часы на цепочке, и снял их; потом порылся в карманах платья и вытащил кошелек.

— Вот так — и все решат, что это дело рук каких-нибудь грабителей, — пробормотал он, распрямляясь во весь рост.

И бросился бежать по тропинке, огибавшей рощицу, — именно по ней не так давно спешила разносчица хлеба. Внезапно он замедлил шаги, остановился и прислушался. Совсем рядом послышались голоса — во мраке ночи виднелись три фигуры. Овид отпрыгнул в сторону и кинулся в поле, бросив в борозду остатки ножа, который все еще держал в руке.

Спугнувшие его три фигуры оказались Жанной Фортье, госпожой Лебель и служанкой.

— Уверяю вас, сударыня, — говорила Жанна, — я отчетливо слышала крик со стороны железной дороги… откуда-то спереди… это был крик ужаса… крик умирающего.

— Вам, наверное, послышалось, — ответила старая дама; она была несколько туга на ухо.

— А я уверена, что нет.

Именно в этот момент Овид, спасаясь от свидетелей, бросился бежать по полю. Жанна увидела удиравшего негодяя.

— Смотрите, смотрите, сударыня, — быстро сказала она, указывая на еще вполне различимый силуэт. — Какой-то человек… он заметил нас и теперь убегает… Где-то здесь произошло преступление… Значит, я слышала крик умирающего…

И разносчица хлеба бросилась вперед по дорожке. Госпожа Лебель со служанкой и шагу не прибавили. Жанна бежала, прислушиваясь. Вскоре она оказалась возле рощицы, на том самом месте, где разыгралась драма, и застыла, дрожа всем телом: прямо под ногами она увидела распростертую на земле, жуткую в своей неподвижности фигуру.

Жанна поспешно наклонилась, руки ее наткнулись в темноте на картонку из-под платья. Она вспомнила, что накануне, на этой самой дороге, Люси сказала ей, что именно сегодня, и очень поздно, ей придется нести платье клиентке в Гаренн-Коломб… Разносчица хлеба чуть рассудок не потеряла от ужаса, сердце ее словно тиски сжали; опустившись на колени, она низко склонилась над неподвижно лежащим телом и, стараясь рассмотреть, приподняла голову лежащей. Сама того не замечая, Жанна при этом глухо застонала, а потом вдруг вскрикнула от ужаса: она узнала Люси.

— Что тут такое? — спросила подошедшая госпожа Лебель, они со служанкой как раз добрались до рощицы.

— Преступление… здесь произошло преступление. Я же говорила… — сдавленно произнесла Жанна. — Она мертва, тот негодяй убил ее!.. Люси!.. Люси, дорогая!.. Несчастное дитя!..

И, захлебываясь в рыданиях, вдова Пьера Фортье принялась целовать руки безжизненно лежащей девушки. Госпожа Лебель со служанкой стояли возле нее; от ужаса у них тряслись коленки.

— Выходит, вы знакомы с этой бедняжкой? — спросила старая дама.

Жанна словно оглохла от горя. Приподняв неподвижно лежащее на земле тело, она прижала его к груди. Внезапно женщина почувствовала, что по пальцам у нее течет что-то теплое.

— Кровь течет… — пробормотала Жанна, нащупывая на груди девушки то место, где находится сердце. — Сердце бьется! Она еще жива!..

И, обращаясь к госпоже Лебель, добавила:

— Вас же дочь ждет… вам никак нельзя опоздать на парижский поезд. Ступайте скорее!.. Но очень вас прошу, скажите на станции, пусть пришлют сюда кого-нибудь, чтобы помочь мне спасти это несчастное дитя. Я теперь никуда не поеду, останусь с ней…

— Идемте, сударыня, идемте скорее, — поторопила служанка, — если мы сейчас задержимся, то опоздаем на поезд.

Обе женщины — запыхавшиеся, всполошенные — добрались до станции за несколько минут до отхода поезда. Как раз в этот момент в здании вокзала оказались два дежурных жандарма.

— Господа… господа… — обратилась к ним старая дама, с трудом переводя дыхание, — только что было совершено преступление…

— Преступление? — спросил бригадир. — Где же?

— На дороге… на той тропинке, что идет вдоль Сен-Жерменской железной дороги… Там девушку пытались убить… Мы оставили с ней женщину, которая шла с нами, она знает ее…

— Опишите место поподробнее.

— Это возле тропинки, что ведет через поля… Рядом с рощицей…

— Достаточно! Теперь понял… Мы немедленно отправляемся туда.

— Нужны носилки, чтобы положить на них ту бедняжку… — добавила госпожа Лебель.

— Ларшо, быстро к комиссару, разбудите его… В жандармерии возьмете с собой двух человек с носилками… А я сейчас же иду туда.

Жандарм бросился выполнять приказ, а бригадир поспешил на место преступления. Вскоре он увидел Жанну — она сидела на земле, положив голову девушки себе на колени. Люси была жива, но лежала без чувств, так и не придя в сознание. Когда показался бригадир, Жанна Фортье радостно вскрикнула.

— Ах! Сударь, — сказала она, — помогите скорее. Бедняжка умирает.

— Вы уверены, что она тяжело ранена?

— У нее рана на груди… Я не знаю, насколько она глубокая, но кровь все время течет, не останавливаясь… Нужно бы унести ее отсюда…

Тут откуда-то из темноты донесся голос:

— Бригадир! Бригадир, где вы?

— Здесь… Идите вдоль забора у железной дороги.

Вскоре в темноте замелькали огни. Послышались торопливые шаги. Запыхавшийся Ларшо, весь в поту, почти бегом бросился к командиру; за ним шли еще какие-то люди.

— Там господин комиссар, — прерывающимся голосом доложил он, — когда я отыскал его, он был с доктором, господином Дювалем, они как раз заканчивали партию в безик. А с ними мои товарищи, они носилки несут.

Чуть погодя все перечисленные лица были уже на месте преступления. Впереди вышагивали комиссар с доктором, за ними — четыре жандарма, двое из них несли носилки. Двое других держали в руках фонари. Они быстро подошли к собравшимся, и на тропинке стало светло. Люси — с закрытыми глазами, мертвенно-бледная, не подавала никаких признаков жизни.

— Что это за женщина? — спросил комиссар, заметив Жанну Фортье; вся в крови, она была чуть ли не бледнее раненой.

Бригадир объяснил ситуацию, сообщив то, о чем услышал от госпожи Лебель.

— Значит, вы знаете эту девушку? — спросил Жанну комиссар.

— Да, сударь. Она девочка порядочная и трудолюбивая, живет в Париже; мы с ней соседки.

— Как и почему она вдруг оказалась среди ночи в этой деревне, да еще одна?

— Она портнихой работает, и нынче вечером отвозила бальное платье жене здешнего мэра. Видите, тут картонка пустая лежит.

— А вы что здесь делаете в такое позднее время?

Жанна объяснила, в силу каких причин оказалась тут. Комиссар счел ее рассказ вполне убедительным, тем более что он нисколько не противоречил тому, что сообщила госпожа Лебель.

— Судя по всему, тут действовал грабитель, — сказал комиссар. — Несомненно, тот человек, что на ваших глазах скрылся, и есть убийца. Пытаться преследовать его в такой тьме нет смысла. Так что поиски мы начнем завтра.

Доктор тем временем опустился на колени возле девушки и в свете фонарей, которые держали жандармы, внимательно осмотрел рану.

— Ну что, доктор? — спросил комиссар.

— Ранение тяжелое, но, полагаю, есть надежда, что не смертельное. Косточки корсета помешали убийце. Легкие, я думаю, не задеты…

— А это что такое? — произнес комиссар, заметив, что на земле в свете фонарей блестит что-то металлическое; затем он наклонился и поднял заинтересовавший его предмет.

— Кусок лезвия того ножа, которым орудовал убийца… Когда он пытался нанести удар вторично, лезвие наткнулось на металлическую пластинку корсета и, как видите, сломалось — вот здесь.

Доктор продемонстрировал след ножа на корсетной планке в том месте, где был нанесен второй удар.

— Начать расследование сию минуту никак невозможно. Что будем делать, доктор?

— Необходимо со всей возможной осторожностью перенести эту девочку в более подходящее место…

— Ее отнесут ко мне домой, — заявил комиссар. — У меня есть свободная комната, а эта славная женщина будет ухаживать за ней.

— Конечно же, я ни на шаг от нее не отойду! — воскликнула Жанна.

Люси — она все еще лежала без чувств — с предельной осторожностью положили на носилки и понесли в Буа-Коломб. Мрачная процессия довольно скоро оказалась возле симпатичного особняка, стоящего в глубине большого сада, — в этом доме девушке был предоставлен временный приют. Жена комиссара и ее служанка поспешно приготовили постель. Как только Люси уложили, доктор прозондировал рану, убедился, что нисколько не ошибся, полагая, что она не смертельна, и приступил к перевязке. Комиссар с бригадиром тем временем осмотрели одежду.

— Действительно, девочку пытался убить какой-то грабитель, — сказал бригадир, — карманы платья вывернуты наизнанку, да и на поясе что-то оторвано; вероятно, там висела какая-то ценная вещь.

— Часы, сударь… — подсказала разносчица хлеба. — Она всегда вешала их на пояс, когда выходила из дома.

Представители закона приступили к составлению подробного протокола, потом — около трех часов ночи — разошлись, оставив мамашу Лизон возле так и не пришедшей в сознание девушки.


Овид Соливо добежал до Парижской дороги и со всех ног бросился в Курбвуа. Он без труда нашел ту маленькую дверку, через которую ушел с завода. Инженер — он был так взволнован, что весь дрожал, — быстро впустил Овида и едва слышно спросил:

— Ну что?

— Порядок… Нам осталось лишь вернуться в Париж. Люсьен Лабру теперь — соломенный вдовец. И другого выхода, кроме как жениться на твоей дочери, у него нет…

Заперев дверку, они направились в кабинет инженера. Там Соливо поспешил переодеться. Сняв с себя крестьянскую одежду, он запер ее в чемодан, а украденные у Люси часы и кошелек сунул в карман.

— Я готов, — произнес он, взяв чемодан.

Жак Гаро погасил в кабинете свет и направился к выходу; дижонец последовал за ним. Карета действительно ждала на набережной. Мужчины сели в нее.

— Куда тебя отвезти? — спросил инженер «братца».

— На бульвар Батиньоль. Оттуда мне рукой подать.

Лошадь — большой ирландский рысак — рванула с места в карьер и пулей пролетела до бульвара Батиньоль, где злодеи расстались. Жак Гаро вернулся в особняк.

«Мэри спасена, — думал он. — Нет у нее теперь соперницы. Пройдет совсем немного времени, и Люсьен Лабру падет к ее ногам».


На рассвете комиссар полиции Буа-Коломб с секретарем и жандармами был уже возле рощицы, на том самом месте, где Овид Соливо напал на Люси. Тщательный осмотр места преступления показал, что убийца, поджидая жертву, залег в рощице — след его тела был ясно виден. Потом следственная группа вернулась в Буа-Коломб.

В изголовье больной сидел доктор: после долгих часов забытья девушка вот-вот должна была очнуться. Открыв глаза, Люси невидяще огляделась, затем в ее взоре промелькнуло беспокойство. Но тут она заметила мамашу Лизон и чуть было не вскрикнула от радости — боль, причиняемая раной, помешала ей сделать это. Жанна склонилась к ней.

— Узнаете меня, миленькая? — спросила она.

— Да, — слабым голосом ответила Люси. — Где я?

— В Буа-Коломб, в доме комиссара полиции…

Услышав это, Люси сразу же вспомнила о том, что произошло накануне вечером. Настал черед комиссара; подойдя поближе, он сказал:

— Вы были ранены, барышня, и я счел своим долгом дать вам приют в моем доме.

— Да… да… помню… — прошептала Люси. — Я отнесла в Гаренн бальное платье… И возвращалась вдоль железной дороги в Буа-Коломб, чтобы сесть там на парижский поезд. Вдруг посреди дороги возник какой-то человек и ударил меня… Дальше — сплошной мрак, и вот теперь я оказалась здесь.

— Вы видели лицо человека, напавшего на вас? — спросил комиссар.

— Нет, сударь… было слишком темно.

— У вас были с собой часы, так? Золотые, с цепочкой.

— Да, сударь… были.

— И кошелек?

— Да.

— А что в нем?

— Франков тридцать и обратный билет в Париж.

— По всей вероятности, убить вас пытался какой-то грабитель. На часах обычно бывает номер. Вы знаете номер своих часов?

— Нет, сударь.

— Где вы их купили?

— Мне их подарили, но я знаю, где они были куплены: в часовом магазине на углу улицы Сент-Антуан и тупика Гемене.

Комиссар записал адрес.

— Будет ли нескромно с моей стороны спросить имя того лица, кто купил часы?

— Нисколько, сударь. Их купил мне мой будущий муж, господин Люсьен Лабру.

— Преступник, конечно же, попытается продать украденные часы. Узнав их номер, мы наверняка выйдем на его след.

— Я, наверное, ранена тяжело, — сказала Люси, — потому что чувствую себя очень плохо.

— Да, дитя, — произнес врач, — вряд ли вы можете чувствовать себя хорошо. Рана довольно глубокая, но уверяю вас: никакой опасности для жизни она не представляет; более того, вылечим мы ее очень быстро. Вам повезло: эта славная женщина, ваша соседка, шла по той самой дороге, где на вас напал убийца. Если бы не она, вы бы уже были мертвы; не от раны — от потери крови.

— Лизон, хорошая моя… — сказала Люси, протягивая руки к разносчице хлеба.

Жанна горячо прижала девушку к своей груди.

— И давно я здесь?

— С прошлой ночи.

— И мне никак нельзя вернуться домой?

Комиссар вопросительно посмотрел на доктора.

— После того как я сделаю вам более основательную перевязку, вы, полагаю, совершенно спокойно сможете сделать это; но никак не раньше сегодняшнего вечера.

— Мамаша Лизон, вы ведь останетесь со мной, правда? — спросила Люси.

— Да, миленькая… Я только хотела бы съездить на улицу Дофина, чтобы предупредить хозяина и посмотреть, как там дела. Я постараюсь не задерживаться.

— И правда, мамаша Лизон, нужно ведь предупредить… Езжайте… И скорее возвращайтесь.

— Ни о чем не беспокойтесь, дитя мое, — сказал комиссар. — В одиночестве мы вас не бросим. Пока этой госпожи не будет, с вами посидит моя жена.

— Спасибо, сударь, вы очень добры.

Разносчица хлеба еще раз поцеловала Люси и поспешила на станцию. Оказалось, что на улице Дофина ее ждал жестокий удар. Ставни лавки были закрыты, а на прикрепленном к витрине листке написано: закрыто в связи с кончиной владелицы.

Глубокая печаль охватила Жанну; она прошла в помещение за лавкой и застала там госпожу Лебель, ее зятя и служанку. Все трое плакали.

— Все кончено, мамаша Лизон, — прерывающимся голосом сказал Лебре, — моя бедная жена умерла…

Со слезами на глазах разносчица хлеба прошептала:

— Простите меня, сударь, что не вернулась вчера вовремя…

— Теща объяснила, почему вас с ней не было, так что никто на вас не в обиде; моя несчастная жена перед смертью спрашивала о вас. Проститься, наверное, хотела. Она очень любила вас. И я не собираюсь с вами расставаться; вы будете и дальше работать здесь, как это было при жизни покойницы…

Жанна разрыдалась. Некоторое время спустя, немного успокоившись, она с трудом сказал:

— Господин Лебре, я хотела попросить у вас разрешения вернуться сегодня в Буа-Коломб, к той несчастной девушке, которую ранили…

— Езжайте, мамаша Лизон.

— Завтра утром я приду, как обычно. Когда повезут на кладбище тело моей дорогой хозяйки, я должна быть рядом с вами, ведь она так хорошо ко мне относилась.

Жанна отправилась обратно в Буа-Коломб; тем временем в мастерской госпожи Огюстин все были крайне озадачены: Люси не явилась отчитаться за отнесенное вчера вечером платье. Госпожа Огюстин послала одну из работниц на набережную Бурбонов. Вернувшись, та сообщила, что госпожа Люси уехала накануне в Буа-Коломб и с тех пор больше не появлялась.

Все это показалось знаменитой портнихе очень странным, и она, охваченная беспокойством, послала слугу в Гаренн-Коломб. Слуга вернулся с известием, что вчера, где-то между четвертью двенадцатого и половиной двенадцатого мастерица вышла из дома мэра и отправилась на станцию, чтобы вернуться в Париж. Беспокойство в душе госпожи Огюстин сменилось страхом. Было около половины восьмого, когда она сказала Аманде:

— Девочка моя, после работы наймите извозчика — расходы я вам возмещу — и поезжайте на набережную Бурбонов узнать, не появилась ли Люси, а Потом вернетесь и расскажете мне, как там дела…

Аманда быстро переоделась и в восемь вышла из мастерской — на улице ее ждал Овид.

— Мне опять работенку подкинули! — подходя к нему, воскликнула девушка.

— Что такое?

— Теперь эта дуреха Люси куда-то исчезла…

— Исчезла? — произнес Соливо, мастерски изобразив на лице удивление. — Как это?

— В половине двенадцатого ночи вышла из дома в Гаренн-Коломб, и с тех пор ее никто больше не видел…

— Может быть, она стала жертвой преступления или несчастного случая?

— Хозяйка как раз этого и боится, вот и послала меня узнать, нет ли каких новостей…

— Мне очень хочется поехать с вами.

— А я как раз хотела попросить вас проводить меня.

Овид нашел извозчика и велел отвезти их на набережную Бурбонов… Негодяю подвернулась прекрасная возможность узнать, удалось ли уже опознать труп и достиг ли набережной Бурбонов слух о трагической гибели девушки. Пока Аманда расспрашивала консьержку, он ждал ее в карете, сгорая от любопытства и нетерпения.

— Ну что? — спросил лже-Арнольд де Рэйсс наконец вернувшуюся девушку.

— Никто ничего о ней не слышал… Поехали на улицу Сент-Оноре, я скажу об этом госпоже, а потом пойдем ужинать…

Будь Овид сейчас один, он бы потирал руки от удовольствия. Теперь он окончательно удостоверился, что все получилось как надо.

Глава 8

Когда Жанна Фортье вернулась из Парижа в Буа-Коломб, Люси спала; возле нее сидела жена комиссара. Сначала все было нормально, но постепенно сон девушки становился все более беспокойным. Когда она проснулась, стало ясно, что ее сильно лихорадит.

Доктор был очень встревожен неожиданной лихорадкой и заявил, что категорически запрещает везти ее в таком состоянии в Париж.

— Единственное, что можно сделать, так это перенести ее в какой-нибудь другой дом здесь же, если присутствие больной сколько-нибудь стесняет господина комиссара…

Жена комиссара запротестовала.

— Девушка останется здесь, доктор, — сказала она, — и мы будем ухаживать за ней, как если бы она была нам родной дочерью…

Люси слабым голосом поблагодарила эту замечательную женщину, принявшую ее с таким нежным участием, и вопросительно посмотрела на Жанну Фортье.

— Я тоже вас не брошу, миленькая моя, — заверила та. — Только завтра мне нужно съездить в Париж на похороны бедной хозяйки…

— Значит, госпожа Лебре умерла! — с трудом произнесла Люси.

— Этой ночью… но все же успела повидаться с матерью…

— Лизон, — вновь заговорила больная девушка, — возвращайтесь в Париж к господину Лебре… только, прошу вас, заглядывайте сюда каждый день хоть на минутку и привозите мне письма — наверное, они уже лежат у консьержки.

— Обязательно, миленькая вы моя… — ответила Жанна.

И пояснила, обращаясь к жене комиссара:

— Речь идет о письмах от ее жениха, сударыня. Он сейчас в отъезде.

В комнату вошел вернувшийся из Парижа комиссар. Он подтвердил слова жены, что Люси останется в их доме и с бесконечной любезностью заверил, что отныне и сам готов исполнять любые распоряжения девушки. Было около девяти вечера, когда мамаша Лизон собралась уезжать.

— А еще сообщите моей хозяйке о том, что случилось, — попросила Люси.

— Да, — произнес комиссар, — только попытку убийства держите в тайне. Мы не хотим, чтобы кто-либо знал об этом: поползут слухи, поднимется газетная шумиха… Пусть говорит, что с барышней произошел несчастный случай.

Пообещав выполнить указание комиссара в точности, Жанна уехала. Вдова Пьера Фортье думала все это время лишь о спасении Люси; до сих пор у нее и мысли не мелькнуло о том, что из-за произошедшего с девушкой несчастья ей в качестве свидетеля придется предстать перед полицией и органами правосудия. Лишь на обратном пути в Париж, сидя в поезде, она вдруг вспомнила об этом и погрузилась в мрачные раздумья.

Жанна вспомнила былые несчастья, ясно представила себе грядущие, и ее охватил ужас. Но ведь комиссар полиции Буа-Коломб явно не питал на ее счет ни малейших подозрений. И потом: кому может прийти в голову, что всем известная разносчица хлеба мамаша Лизон и Жанна Фортье — одно и то же лицо… Постепенно все страхи рассеялись, и, подъезжая к Парижу, она думала уже только о Люси.

До смерти усталая, она, вернувшись в город, прямиком отправилась домой. Консьержка вскрикнула от радости, увидев ее:

— Ах! Мамаша Лизон, — сказала она, — может быть, вы что-то знаете о вашей соседке, госпоже Люси? Она вчера вечером повезла платье в Гаренн-Коломб, и с тех пор никто ее не видел. Может, вам что известно?

— Да… Люси заболела. Возвращаясь на станцию Буа-Коломб, она оступилась, упала и поранила себе бок.

— Ох! Какое несчастье! И сильно поранилась?

— К счастью, нет. Наверняка быстро поправится. И вернется через несколько дней уже здоровая.

— Ах! Вот и хорошо! Вы меня очень успокоили!

— Нужно только предупредить об этом госпожу Опостин, ее хозяйку. Завтра схожу к ней. Кстати, Люси просила узнать, нет ли писем.

— Есть одно.

— Хорошо, завтра я заберу его, чтобы отвезти ей…

На следующий день Жанна, как обычно, разнесла с утра хлеб клиентам, а потом вернулась домой, чтобы переодеться для похорон госпожи Лебре. У консьержки уже лежало два письма для Люси.

Жанна забрала их, затем отправилась к госпоже Опостин и, следуя указаниям комиссара, изложила ей ту же историю, что и консьержке, положив тем самым конец ее треволнениям.

По окончании похорон Жанна направилась в Буа-Коломб, где девушка с нетерпением ждала ее. Лихорадило Люси уже гораздо меньше; причиняемая раной боль понемногу утихала, состояние было вполне удовлетворительным и внушало надежду на скорое выздоровление.

Люси погрузилась в письма. Оба они были от Люсьена Лабру. Во втором письме молодой человек упрекал невесту за то, что так и не получил ответа на первое; это обидело и в равной степени обеспокоило его. Как лучшей подруге, девушка рассказала мамаше Лизон, о чем ей пишет жених.

— Давайте я сейчас же напишу ему, — предложила Жанна, — уже завтра утром он получит от вас весточку.

— Но если письмо будет написано вашей рукой, — возразила девушка, — он еще больше забеспокоится… И что бы вы ему ни написали, вообразит, что я в очень тяжелом состоянии. Поэтому я сейчас сама ему напишу. А доктору мы ничего не скажем.

И Люси чуть дрожащей рукой начертала следующие строки:

«Мой дорогой и любимый Люсьен!

Я напишу вам сейчас всю правду о том, что со мной случилось, но не пугайтесь, ибо клянусь: я ничего от вас не скрываю; поэтому не выдумывайте никаких страхов. Я ранена и лежу сейчас в постели — но, как видите, рана моя не так уж серьезна, коль скоро пишу я это письмо сама».

Дальше девушка рассказала о всех последних событиях и закончила следующими словами:

«Я очень надеюсь, что через два-три дня смогу вернуться в Париж, войти в свою комнатку, где каждый предмет напоминает мне о вас, и снова приняться за работу. Я терпеливо сношу ту боль, что причиняет мне мое теперешнее состояние, да и с чего бы мне хныкать, если я могу сказать вам о том, что сегодня я люблю вас немножко больше, чем вчера, а завтра буду любить еще больше, чем сегодня.

Ваша невеста, а в самом ближайшем времени — жена.

Ведь правда уже в ближайшем?

Люси».
Девушка приложила письмо к губам, посылая вместе с ним Люсьену поцелуй, и положила листок в конверт.


А госпожа Аманда пребывала в отвратительнейшем настроении. Она намеревалась, как обычно, пообедать с «бароном де Рэйссом», а тот не только не пришел, но даже не потрудился предупредить ее. Днем примерщице госпожи Огюстин принесли письмо, пришедшее по почте; оно было от ее непритязательного воздыхателя. В конверте она обнаружила тысячефранковый билет и известие о том, что Арнольд неожиданно вынужден уехать, и довольно надолго.

Бережно отложив в сторону тысячефранковый билет, Аманда в гневе смяла письмо. Неужели этот внезапный отъезд означает разрыв? Или он и впрямь уехал?… Ну как тут что узнаешь! Овид неплохо позаботился о том, чтобы лишить ее и малейшей возможности как-то напасть на его след…

Жестокий удар постиг Люсьена Лабру, когда он прочел письмо. Люси едва не умерла… а его не было рядом, он ничем не мог ей помочь… Душа его просто разрывалась… Что же делать? Бросить порученную ему работу и сейчас же ехать в Париж? Подвести тем самым хозяина, так доверявшего ему? Как же можно?

Определенно никак нельзя. Придется дождаться завершения работ в Бельгарде, довольствуясь ежедневной перепиской с Люси.

В особняке на улице Мурильо жизнь шла своим чередом. Поль Арман решил на время воздержаться от разговоров с дочерью о Люсьене Лабру. Молодой человек в письмах хозяину избегал каких-либо упоминаний о Мэри.

А девушка пребывала все в том же состоянии. Ни словом не упрекая отца, она молча страдала, замкнувшись в себе, стараясь скрыть раздиравшую ей душу боль; тем не менее отец, прекрасно понимавший ее без всяких слов, уже подумывал о том, не лучше ли ускорить возвращение Люсьена в Париж. Но разве внезапный вызов, не мотивированный достаточно серьезными причинами, не будет выглядеть подозрительно? И он из осторожности тянул время.

Прошло десять дней.

Люси — к великой радости Жанны Фортье и госпожи Опостин — вернулась из Буа-Коломб на набережную Бурбонов. И сразу взялась за работу; однако слишком утомлять себя ей было запрещено: хотя она и выглядела уже вполне здоровой, рана время от времени давала о себе знать. Тем не менее она успешно сметала все наряды, заказанные госпожой Арман.

Мэри чувствовала себя плохо, пребывала в глубокой печали и тоске, почти не выходила из дома и не имела ни малейшего желания заниматься заказанными госпоже Опостин платьями. Она ничего не знала о произошедшем с мастерицей несчастном случае, а если бы случайно вдруг и узнала, ей бы и в голову не пришло, что она имеет к нему самое непосредственное отношение.

Несколько дней спустя после возвращения в свою маленькую квартирку на набережной Бурбонов Люси, чувствовавшая себя не так уж плохо, попросила мамашу Лизон узнать, как быть с примеркой. Госпожа Опостин велела передать девушке, что если та в состоянии уже выходить из дома, то будет очень мило, если она сама съездит на улицу Мурильо. Поэтому на следующий день около полудня Люси отправилась к клиентке; мамаша Лизон, решив избавить девушку от необходимости нести картонки, вызвалась проводить ее до дверей особняка.

Поль Арман с дочерью как раз заканчивали обедать. Вошедший в столовую лакей доложил:

— Там к барышне пришла портниха. Говорит, принесла платья для примерки.

Мэри сильно побледнела.

— Люси? — взволнованно спросила она.

— Да, барышня… назвалась она именно так…

— Люси! — вскричал в свою очередь Поль Арман и, буквально побелев от ужаса, вскочил из-за стола.

Мэри не поняла — да и не могла понять, — почему отец так перепугался.

— Я не приму ее, папа! — сказала она. — Я не желаю ее принимать…

Ее слова несколько успокоили миллионера. Он вдруг понял, что едва не выдал себя. Значит, Люси жива! Но как же это? Или Овид бесстыдно солгал, утверждая, что убрал ее? В любом случае необходимо удостовериться, что это действительно она, а для этого придется ее впустить. Поэтому он склонился к дочери и тихо — так, чтобы слышала только она — произнес:

— Я не смог совладать с собой и поддался гневу, но сожалею об этом, ибо гнев здесь неуместен…

— Неуместен? — удивилась Мэри.

— Именно так. Ведь девушка и не подозревает, что стала причиной твоих страданий. У нее и в мыслях не было причинять тебе боль… С какой же стати и под каким предлогом ты выставишь ее сейчас за дверь? Поэтому прими ее сегодня как ни в чем не бывало, а потом просто попросишь госпожу Огюстин впредь присылать к тебе другую мастерицу.

— Вы абсолютно правы, папа.

Поль Арман повернулся к лакею — тот стоял и ждал, пока отец с дочерью тихонько совещались, — и приказал:

— Пригласите ее…

Слуга вышел и через несколько секунд привел в столовую Люси. Мастерица была очень бледна, явно взволнована и, похоже, с трудом держалась на ногах. Мэри заметила, что девушка очень изменилась с тех пор, как она ее видела в последний раз, однако это ничуть не растрогало ее.

— Что вам угодно? — высокомерно спросила она.

Люси слабым голосом ответила:

— Я пришла примерить на вас платья, сударыня. Знаю, я сильно задержалась с этой работой, но не по своей вине. Так уж вышло: я оказалась жертвой преступления и поэтому довольно долго не могла работать…

Услышав это, Поль Арман вздрогнул.

— Жертвой преступления? — воскликнула Мэри; в ней уже разгоралось любопытство. — И что же с вами случилось?

— Меня пытались убить… я просто чудом выжила…

— Вы были ранены, сударыня? — совершенно спокойно поинтересовался Поль Арман.

— Да, сударь, рана до сих пор дает о себе знать… Меня ударили ножом и пытались ударить еще раз, но по счастливой случайности лезвие наткнулось на планку корсета и сломалось… Только поэтому я и жива — второй удар непременно прикончил бы меня.

— Вам и в самом деле очень повезло… Преступник, надо полагать, арестован?

— Нет, сударь, но есть все основания надеяться, что в самое ближайшее время его поймают…

От этих слов холодный пот выступил крупными каплями на висках миллионера.

— Вы наверное, довольно точно описали полиции его внешность?

— Нет, сударь… В темноте я и разглядеть-то его толком не успела. Скорее всего это был какой-то бродяга-грабитель, их ведь столько теперь развелось в пригородах Парижа. Он напал, чтобы ограбить меня…

— А! Значит, вас еще и ограбили?

— Да, сударь… украли часы и кошелек…

С того мгновения, как Люси появилась в дверях столовой, Поль Арман с явным и все возраставшим интересом разглядывал ее. Он всматривался в черты ее лица, следил за выражением глаз, вслушивался в ее голос.

«Странно, — размышлял он, — такое впечатление, будто я уже видел когда-то это лицо… и слышал этот голос… Хотя точно знаю, что никогда прежде не встречал эту девушку…» Внезапно его осенило.

«Надо же… — подумал он. — Вылитая Жанна Фортье в молодости…»

Отметив это поразительное сходство, Жак Гаро тут же вспомнил, что во время альфорвилльского пожара дочь Жанны находилась у кормилицы в Жуаньи, а также и о том, что Люси выросла в приюте. Об этом рассказала ему Мэри. И в голове у него внезапно мелькнула догадка.

«А вдруг она ее дочь?» — подумал он.

Люси, едва живая от слабости, похоже, оглядывалась в поисках какого-нибудь предмета, на который можно опереться. Заметив это, Поль Арман поспешно придвинул ей стул.

— У вас утомленный вид, сударыня, — сказал он, — садитесь же!..

Столь благосклонное отношение к Люси больно уязвило Мэри.

— Я не собираюсь сегодня ничего примерять, — сухо объявила она. — Стало быть, госпожа Люси свободна. Я сама зайду к госпоже Огюстин за этими платьями дней через десять… Это вовсе не так уж срочно…

Она вполне ясно дала понять, что впредь мастерице не следует являться сюда. И Люси поняла. Сердце ее сжалось, она почувствовала себя униженной; раскланявшись, девушка вышла из столовой, тщетно пытаясь понять, что же она такого сделала, что госпожа Мэри, благосклонно и ласково относившаяся к ней раньше, стала обращаться так сухо и высокомерно.

Оставшись наедине с Мэри, Поль Арман вдруг сказал:

— А знаешь, она ведь и вправду очень хорошенькая!

Мэри почувствовала, как на глаза набегают слезы.

— Ты так считаешь? — горестно прошептала она. — Значит, теперь ты наконец понял, что Люсьен очень даже может ее любить?

— Я прекрасно понимаю, почему он влюбился в нее, но такого рода увлечения, как правило, недолговечны. Это как пучок сухой соломы: мгновенно вспыхивает и тут же сгорает дотла… Я тут получил от Люсьена письмо, — добавил миллионер.

— Он что-то пишет обо мне?

— О тебе он упоминает во всех своих письмах, и ты, наверное, понимаешь, что он не делал бы этого, будь ты ему безразлична.

— Ты все время так говоришь, но мне бы хотелось услышать эти слова от него самого.

— Он еще скажет тебе их, девочка моя.

Мэри опустила голову. Тяжелый вздох вырвался из ее больной груди. Миллионер продолжал:

— Ты говорила, что у Люси нет ни отца, ни матери; откуда тебе это известно?

— От нее самой. Просто мне как-то захотелось узнать о ней побольше, вот я и принялась расспрашивать…

— И выросла она в приюте?

— Это точно. Фигурировала в тамошних списках под номером 9. Но, папа,я ведь уже рассказывала тебе. все…

— Может быть. Но я уже забыл… И она так и не знает, кто отдал ее в приют?

— Не знает! Но почему тебя все это интересует?

— Потому что я хочу лишний раз убедиться в том, что вряд ли Люсьен Лабру может всерьез увлечься выросшей в приюте девицей, у которой и фамилии даже нет…

Поль Арман встал.

— До встречи, радость моя! — сказал он. — Поеду на завод, у меня там важные дела…

Поль Арман принялся расспрашивать ночь о детстве Люси потому, что в тот самый момент, когда он осознал поразительное сходство мастерицы с Жанной Фортье, в голове у него возникла одна мысль, и теперь она не давала ему покоя. Кое-какими сведениями он уже располагал. Оставалось лишь немедленно встретиться с Овидом Соливо и сообщить ему, что ничего у них не вышло: «убитая» чувствует себя не так уж плохо.

Вместо того чтобы воспользоваться одним из своих экипажей, миллионер нанял фиакр и приказал ехать на улицу Клиши. Соливо дома не оказалось.

Поль Арман достал из кармана блокнот и написал:

«Если вернешься раньше пяти часов, приезжай в Курбвуа, и как можно скорее. Если вернешься после шести, то в десять вечера я буду ждать тебя на площади Оперы, в кафе „Де Ля Пэ“. Дело очень срочное».

Он вырвал листок из блокнота и бросил его в почтовый ящик на дверях Овида. Затем приказал ехать на завод.

Вернувшись домой, Овид обнаружил записку «братца». Страшно заинтригованный и слегка обеспокоенный, он отправился в Курбвуа. Инженер принял его тотчас же. Лицо Армана было мрачно.

— Ну и личико у тебя! — воскликнул дижонец. — Ты получил известие о смерти лучшего друга?

— Ни о каких смертях и речи нет! Люси — жива-здорова!

— Люси жива!.. — побледнев, произнес Соливо. — Но как же это… Рука у меня сильная, и нож вошел прямо в сердце… Тебя кто-то обманул…

— Я видел ее.

— Ты видел Люси, и она жива?

— Да, видел… и разговаривал с ней — в своем собственном доме, на улице Мурильо. Твой нож, наткнувшись на планку корсета, лишь слегка поцарапал ее, так что через несколько дней она была уже на ногах. И опять, как и прежде, работает… И опять — даже больше, чем прежде, — спутывает мои планы.

— Проклятие!.. — сказал Овид, сжимая кулаки. — Ну что за невезение! Она, конечно же, видела меня. И теперь может опознать!

— Успокойся! Было очень темно, и в преступлении подозревают одного из тех бродяг, что наводнили сейчас парижские пригороды.

— В таком случае можно все начать сначала и довести дело до конца.

— А вот этого делать совсем не стоит! Вторая такая же попытка непременно вызовет подозрение, что нам как раз и не нужно.

— Значит, ты решил выйти из игры?

— Как я могу выйти из игры, когда на карту поставлена жизнь моей дочери? Да ни за что!

— У тебя есть какой-то другой план?

Поль Арман протянул листок бумаги: Соливо с любопытством прочитал:

«В 1861 или 1862 году Люси была помещена в парижский приют, в списках которого фигурирует под номером 9».

— Ну и что?

— Нужно узнать, кто отдал в приют этого ребенка.

— Совсем ничего не понимаю; по-моему, ты просто спятил! Ну какое тебе дело до того, кто запихал эту соплячку в приют? Ну что нам это даст? Во-первых, с нами никто и разговаривать не станет, если мы не опишем, в чем был младенец и какие при нем находились вещи, — у них же все в специальном регистре записано.

— Значит, нужно раздобыть регистр.

— Как, позвольте узнать? Пойти в приют и спереть его оттуда?

— Мне любой ценой необходимо удостовериться, что я не ошибаюсь.

— Не ошибаешься в чем?

— В том, Люси — дочь Жанны Фортье.

— А с чего ты это взял?

— Во-первых, ее имя. Дочь Жанны Фортье звали Люси.

— Так чуть ли не каждую вторую девицу зовут.

— Во-вторых, ее возраст.

— Опять же чуть ли не все Люси имеют тот же возраст.

— И, наконец, ее лицо… Она и Жанна похожи, как две капли воды…

— Ах вот как!.. Это уже кое-что да значит… если, конечно, тебе не мерещится.

— Я очень хорошо помню все, что было в прошлом.

— Подобное сходство действительно о многом говорит… во всяком случае, наводит на мысли.

— Люси попала в приют где-то в 1861 или 1862 году. Кормилица, не получая больше денег, конечно же, заявила сначала местным властям, а затем отвезла младенца в Париж и сдала его органам государственного призрения.

— Все это весьма и весьма логично, но я так и не понял: нам-то какое до этого дело?…

— Пойми же наконец: если Люси и в самом деле дочь Жанны Фортье, и этот факт будет убедительно доказан, то она уже не просто Люси, а дочь воровки, поджигательницы и убийцы, причем не просто убийцы, а убийцы Жюля Лабру — а значит, Люсьен в ужасе прогонит ее прочь!

— Великолепно! Браво! Теперь мне все ясно. Здорово ты придумал.

— Тогда принимайся за дело.

— Да, но как? В приюте нам никаких справок не дадут… Значит, нужно начать с чего-то другого. Тебе известна фамилия кормилицы, которой Жанна отдала дочь?

— Нет.

— А где она хотя бы жила?

— В Жуаньи.

— Прекрасно! Значит, друг мой, с Жуаньи и нужно начинать. Я всегда готов оказать тебе услугу, так что я этим и займусь… Завтра же утром туда поеду.

— Деньги тебе нужны?

— Ты еще спрашиваешь! Эпопея с Амандой меня разорила дотла.

Овид бесстыдно лгал, стремясь пополнить свою кубышку. Лже-Арман выдвинул ящик стола, достал пачку денег и протянул Соливо.

— Большое спасибо! — произнес Овид, взял деньги и, не считая, сунул в карман. — Завтра же ранним утром покачу в Жуаньи.


Как только отец уехал, Мэри приказала запрячь карету. Ей вдруг захотелось прогуляться, выбраться на волю, как-нибудь развлечься, и она решила нанести визит художнику Этьену Кастелю.

Тот искренне обрадовался госпоже Арман, хотя к его радости примешивалась глубокая жалость — девушка очень изменилась и выглядела совсем больной.

— Вы, сударыня, конечно же, приехали отругать меня за то, что я не присмотрел ничего нового для вашей галереи…

— Успокойтесь, Я здесь вовсе не для этого. Просто хочу вас попросить об одной услуге. Дело в том, что каждый год я что-нибудь дарю отцу на день рождения… день рождения у него через два месяца. Ну как — уже догадались?

— Думаю, да. В этом году вы хотите подарить господину Арману свой портрет. Так?

— Совершенно верно; и очень надеюсь, что вы согласитесь помочь мне.

— Разумеется! Причем с удовольствием… Вы желаете портрет в полный рост?

— Да, если это вас устроит…

— А каких размеров?

— В этом я полагаюсь на ваш вкус.

— Такой размер вам подойдет? — сиросил Этьен, подходя к картине, над которой как раз работал; на ней был изображен арест Жанны в доме священника.

Несколько секунд Мэри, словно завороженная, всматривалась в картину. Потом вдруг вздрогнула.

— О, до чего же странно: такое ощущение, будто лицо этой женщины, окруженной жандармами, мне знакомо.

— Она напоминает вам кого-то из ваших знакомых?

— Да, и сходство просто поразительное.

— Ваша знакомая уже немолода?

— Наоборот, очень молода. Ей двадцать один, самое большее — двадцать два года. Она моя портниха, работает у госпожи Огюстин.

— И как ее зовут?

— Люси… А вы что, знакомы с ней?

— Нет, по-моему, не знаком. А где она живет?

— Набережная Бурбонов, 9.

— Определенно я ее не знаю.

При этом Этьен подумал: «Та девушка, которую любит Люсьен Лабру, тоже живет на набережной Бурбонов и зовут ее Люси…»

Вслух же он произнес:

— Подобные совпадения нередко случаются. Значит, вас устроит портрет таких размеров?

— Да, пожалуйста! И когда мы начнем?

— Послезавтра, если пожелаете…

— Договорились; я приду в два часа дня. А теперь убегаю… я и так уже помешала вам работать.

— Ничего подобного!.. Останьтесь еще хоть на пару минут, поболтаем немножко…

— С удовольствием!

— Вам нравится в Париже?

— Здесь совсем неплохо, но я представляла себе этот великолепный город более веселым… оживленным…

— И вы жалеете, что уехали из Америки?

— Не то чтобы жалею; просто иногда скучаю по ее необъятному небу, роскошной природе…

— Хотя вы сами, сударыня, родились в Америке, ваш отец, кажется, не американец? — продолжал Этьен свой допрос, ловко замаскированный под светскую беседу.

— Он француз… уроженец Бургундии. Мой дед по материнской линии, Джеймс Мортимер, обнаружив в нем необычайные способности, сделал его своим компаньоном и отдал за него замуж свою дочь.

— Ваш дедушка был знаменитым изобретателем?

— О! Да, сударь. Им с отцом люди обязаны многими замечательными изобретениями; они создали, к примеру, «Тихоню» — это бесшумная швейная машина, а еще — последнюю модель гильошировальной машины.

Этьен вздрогнул.

— Последнюю модель гильошировальной машины… — в задумчивости повторил он.

— Говорят, это просто шедевр техники. Она принесла нам много-много миллионов.

— Господин Арман долго жил в Америке?

— Почти двадцать два года. В Нью-Йорк он приехал, кажется, в 1861 году.

— Да, чтобы составить такое колоссальное состояние, ему, наверное, немало пришлось поработать.

— Дедушка уже тогда был очень богат…

— В Америке стоящий изобретатель, как правило, довольно быстро становится богатым. Вы, может быть, еще вернетесь туда?

— Не думаю.

— Почему?

Мэри почувствовала, что краснеет. И тем не менее сказала:

— Отец не хочет больше уезжать из родной страны, к тому же здесь теперь сосредоточены все его деловые интересы.

— Это так, но все же обстоятельства могут измениться; к примеру, вы соберетесь замуж.

— Что вы! — воскликнула Мэри. — Я никогда не выйду замуж за американца.

— Вам нравятся французы?

— Очень. К тому же по отцу я — француженка.

— Не так давно, когда я имел удовольствие встретиться с вами в доме моего друга Жоржа Дарье, вы высказали одну идею относительно Люсьена Лабру… весьма, надо сказать, похвальную.

Мэри опять почувствовала, что краснеет, и, запинаясь, смущенно пояснила:

— Но ведь это же вполне естественно! По-моему, протянуть руку помощи тому, кто ничего не имеет, — первейший долг тех, у кого все есть…

— А господин Арман, обдумав вашу идею, согласился?

— По-моему, папа уже предложил господину Лабру стать его компаньоном.

— Значит, он решил последовать вашему совету?… В таком случае, его можно только поздравить: Люсьен — незаурядного ума и великий труженик.

— И я очень надеюсь, что в конце концов он согласится принять папино предложение…

Тут Этьен Кастель вдруг понял, что творится в душе несчастной девушки.

— Как, вы уже уходите? — спросил он, увидев, что она поднялась.

— Да, но послезавтра я опять приду…

Проводив госпожу Арман, художник вновь опустился на стул перед картиной, над которой работал перед ее приходом.

— Странное дело, выходит, Люси похожа на Жанну Фортье! — прошептал он. — И ей двадцать два года, а выросла она в приюте…

Глава 9

На следующее утро Овид Соливо прибыл в Жуаньи. Он остановился в гостинице «Аист» и заказал роскошный обед. Воздавая должное как еде, так и напиткам, он обдумывал план дальнейших действий.

«Проблема номер один — отыскать кормилицу, если она еще жива… А это означает, что нужно искать совершенно неизвестную особу, не имея при этом никакой отправной точки, ни малейшей наводки, ни единой зацепки… Вот незадача, я даже фамилии ее не знаю! Впрочем, не имеет значения: в таком городишке все друг друга знают. Хоть и прошло двадцать с лишним лет, все равно какие-нибудь следы дочери Жанны Фортье обязательно отыщутся…»

Будучи бургундцем, Овид знал, что в Бургундии некоторые женщины зарабатывают на жизнь тем, что берут на воспитание восемь-десять совсем маленьких детишек; они не кормят их грудью, а используют для этой цели козье молоко и рожок, поэтому в Париже их прозвали некормя-щими кормилицами. Он попросил дать адрес одной из них, и тут же к ней отправился; она жила на самой окраине.

Госпожа Нуаре оказалась женщиной лет сорока; приняла она гостя не слишком любезно. Желая как-то смягчить ситуацию, Овид сказал:

— Я хотел бы только кое-что у вас узнать.

— И что же вам нужно?

— Вы давно живете в здешних краях?

— Двадцать семь лет… Мне сейчас сорок один. А когда отец с матерью купили этот дом, было четырнадцать; теперь дом мой.

— А давно вы начали брать детишек на воспитание?

— Их еще мать брала. Я ей помогала. А когда мать умерла, сама стала их брать.

— Значит, вы, наверное, знаете всех кормилиц в Жуаньи и окрестностях?

— Конечно! Когда этим карапузам нужно делать прививки, мы, знаете, поневоле встречаемся…

— А приходилось ли вам когда-нибудь слышать о некоей Жанне Фортье?

Госпожа Нуаре задумалась.

— Жанна Фортье… Жанна Фортье… — повторяла она. — А кто она такая?

— Вдова.

— Ну! Вдов у нас тут пруд пруди! Давно это было?

— Двадцать один год назад.

— Боже милосердный! Двадцать один год! Это какую ж память нужно иметь, чтобы через двадцать с лишним лет все помнить! Да у меня тут за двадцать один год сотни три карапузов перебывало. И чтоб я еще имена их родителей помнила!.. Если вам ничего, кроме имени, неизвестно, вряд ли я смогу вам чем-то помочь.

— Известно мне и кое-что другое… Вдову Фортье двадцать один год назад судили за тройное преступление: кражу, поджог и убийство.

— Силы небесные! Вот мерзавка! Ее на гильотину отправили?

— Приговорили к пожизненному заключению, а здесь, в Жуаньи, воспитывалась тогда ее дочь, ей было несколько месяцев от роду.

— Постойте-ка, постойте! Эту женщину судили за поджог, кражу и убийство… Да… об этом тогда много разговоров было…

— А не помните ли вы, у кого именно воспитывалась ее дочь?

— Черт побери, да ведь у мамаши Фреми! Мало того, что у нее на руках оказалось дитя такого чудовища, так от нее еще чуть не все клиенты отказались…

— А где она теперь? — оживился Овид.

— На кладбище, бедняга… Померла…

— Вот беда! — расстроенно пробормотал дижонец.

— А вы-то сами, не папаша ли, часом, того ребенка? — спросила кормилица, глянув на Овида с подозрением.

— Нет! Но мне необходимо узнать, жива ли дочь Жанны Фортье. Об этом вам что-нибудь известно?

— Ах! Ну откуда же мне знать? Не помню я вовсе, куда мамаша Фреми девала ту девчонку.

— А у кого бы мне узнать, не подскажете?

— Делов то! Пойдите в мэрию… Когда детей бросают, мы заявляем об этом туда. Мэр распоряжается, чтобы их отправили в приют… такое чуть не каждый день случается.

— И вы в подобных случаях оставляете мэру перечень вещей, по которым можно было бы потом узнать ребенка?

— Да, сударь. Мы все записываем: метки на белье, особые приметы, имена отца и матери, если, конечно, они известны, фамилию и имя кормилицы, дату.

— Значит, если ребенка, о котором идет речь, звали Люси, туда должны были еще вписать имя и фамилию матери, Жанны Фортье, и госпожи Фреми, кормилицы?

— Да, сударь.

— Ну что ж! Благодарю вас и покорнейше прошу принять вот это в качестве компенсации за причиненное беспокойство.

Овид протянул госпоже Нуаре десятифранковую монету; та, сунув деньги в карман, сказала:

— Хоть и не за что, а не откажусь! Всегда к вашим услугам.

Дижонец вышел.

— «Пойдите в мэрию!» — пробормотал он. — Плохо дело! Жанна сбежала… Стоит мне там хоть один вопрос задать, как все сразу решат, что меня она подослала, а значит, мне известно, где ее искать; чего доброго, еще следить за мной начнут… Как же быть? Если бы я тут хоть с кем-то был знаком!..

Задумавшись, Соливо опустил голову и шел, сам не зная, куда. Внезапно он поднял голову, отыскивая взглядом мэрию; найти ее оказалось совсем несложно. Решение было принято. В мэрии он зашел в первую попавшуюся комнату — там сидел в одиночестве какой-то молодой человек, служащий, — и спросил:

— Сударь, не знаете ли вы случайно, кто был мэром Жуаньи в 1861 и 1862 годах?

— Прекрасно знаю, — ответил молодой человек. — Дюшмэн. Брат моего отца. После войны он ушел в отставку.

— А живет он сейчас в Жуаньи?

— Нет, уехал в Дижон, на родину.

— Значит, мы с ним земляки, — заметил Соливо.

— Так вы тоже из Кот д'Ор?

— Да, сударь, и хотел просить вашего дядюшку оказать мне одну услугу: мне необходимо навести справки о некоем весьма деликатном деле, имевшем место не то в 1861, не то в 1862 году.

— Может быть, для этого вовсе не обязательно ехать к дядюшке. Я был бы очень рад оказаться вам полезным.

В этот момент дверь резко распахнулась, и в кабинет влетел весьма вульгарного вида человек. Увидев его, молодой служащий побледнел и смущенно поднялся с места.

— Вот значит как, господин Дюшмэн! — заорал вошедший. — Мне теперь за вами сюда бегать придется?

— Сударь… — промямлил служащий.

— И слышать ничего не желаю! С меня довольно, вы просто смеетесь надо мной!

— Умоляю вас: не так громко!.. — произнес юный Дюшмэн: он, похоже, ужасно страдал.

— Нет, я буду кричать — как хочу и что хочу. Наделают подлостей, а потом еще и говорить об этом не смей!.. Деньги платите, тогда замолчу!

— Я же просил вас подождать.

— Ну-ну! Полгода уже дожидаюсь! Полгода меня мурыжите!

— Умоляю, подождите еще немного… еще неделю.

— Гм! Даю срок до завтра. Если завтра вечером вы не вернете мне ту тысячу франков, что я вам дал взаймы, клюнув на поручительство по векселю с искусно подделанной вами подписью вашего дядюшки, клянусь, такой скандал закачу!.. Прокурору республики на стол вашу бумажку положу… и в суд по пути заглянуть не забуду! До завтра, господин Дюшмэн!

И разъяренный кредитор буквально вылетел из кабинета. Молодой человек рухнул на стул и закрыл лицо руками; вид у него был совсем убитый. Сквозь судорожно сцепленные пальцы побежали крупные слезы.

— Простите, сударь, — сказал вдруг Овид, подойдя к несчастному, — простите за то, что я невольно оказался свидетелем столь ужасной сцены…

Молодой человек поднял голову и, все еще плача, произнес:

— Это справедливое возмездие, сударь. Да, я совершил ошибку… хотя какую там ошибку… преступление… Человек, которого вы только что видели, — крупный местный торговец, они с дядюшкой знакомы по делам виноторговли… В прошлом году у меня была любовница; я просто с ума по ней сходил. Пытаясь как-то удержать ее, удовлетворял все ее капризы… а ни денег, ни кредита у меня не было. На меня какое-то помрачение нашло… Я подделал два векселя, почерком дядюшки проставил на них поручительство и искусно изобразил его подпись; их я отнес этому человеку. И он выдал мне деньги. Когда наступил срок платежа, я, конечно же, не смог заплатить. Пришлось пойти к нему — он уже собирался отправить векселя дядюшке — и, сгорая от стыда, рассказать правду; я ему тогда такого наобещал, что он согласился подождать полгода. И эти полгода уже прошли. Я надеялся, что как-нибудь сумею рассчитаться. Напрасно надеялся… Ничего не вышло! Вы сами слышали, что сказал этот человек; теперь мне конец. И поделом… Но бедная моя мать — она-то ни в чем не виновата, а эта история просто убьет ее! О! Ну почему я не смог воспротивиться той женщине, что довела меня до такой беды?

— А сейчас вы с ней встречаетесь? — спросил Овид.

— Нет, сударь.

— Вы разлюбили ее?

— Вовсе нет! Просто, когда я остался без гроша, она выставила меня за дверь.

— И ради такой особы вы чуть не на плаху взойти были готовы?

— Повторяю: я буквально голову из-за нее потерял.

— Короче, вам срочно нужно заплатить тысячу франков?

— Тысячу франков плюс проценты за шесть месяцев.

— И что вы намерены делать?

— Эх, сударь! У меня теперь только два пути… Либо утопиться, либо сидеть и дожидаться, когда меня арестуют…

— А почему бы вам не попросить денег у матери?

— У матери никаких денег нет, она живет в Дижоне на крошечную пожизненную ренту.

— А дядюшка?

— В вопросах чести он неумолим. И без малейшей жалости отречется от опозорившего свое имя племянника.

— В котором часу вы заканчиваете работу?

— Совсем скоро, рабочий день уже почти закончился.

— Где вы обычно ужинаете?

— В гостинице «Аист».

— А я как раз там и остановился. Так что поужинаем вместе.

Юный Дюшмэн удивленно уставился на собеседника. Почему вдруг этот незнакомец, прекрасно зная, что он натворил, так хорошо к нему относится?

— К вашим услугам.

— Фамилия вашего кредитора?

— Птижан.

— Возьмите шляпу: мы идем к нему.

— К нему! Он… он же опять будет кричать и ругаться…

— Не бойтесь ничего, идемте.

Юный Дюшмэн двинулся за Овидом. Пять минут спустя они уже были у виноторговца. При виде злосчастного должника свирепый кредитор с перекошенным от гнева лицом поднялся со стула и грозным голосом произнес:

— Вам-то что здесь понадобилось?

Ответил ему Овид:

— Цель нашего визита вам безусловно придется по душе. Господин Дюшмэн намерен загладить свою вину, заплатив все, что с него причитается…

— Он намерен заплатить! Это он-то? — с презрительным недоверием вскричал торговец.

— Да, сударь. Господин Дюшмэн имел несчастье согрешить по молодости. Избавив его от возможных неприятностей, вы очень хорошо поступили. Он очень благодарен вам за это.

— О! Да… очень… — пробормотал Дюшмэн, заливаясь слезами.

— Он раскаивается в содеянном и впредь ничего подобного делать не будет. Я — друг его семьи и по счастью оказался рядом, когда вы пришли требовать деньги. Давайте же положим конец этой истории. Сейчас я, сударь, в обмен на те самые векселя выдам вам тысячу франков плюс проценты за шесть месяцев.

Овид достал из кармана бумажник и расплатился. Торговец открыл сейф, извлек два листа гербовой бумаги и сказал:

— Вот ваши векселя.

Соливо взял их и показал молодому человеку:

— Об этом шла речь?

Задыхаясь от радости и волнения, Дюшмэн кивнул и протянул было руку к векселям, но Овид, вместо того чтобы отдать, тщательно сложил оба листка, сунул в свой бумажник, а бумажник опустил в карман.

— Теперь, — сказал он, обращаясь к Птижану, — мы с вами в расчете, не так ли?

— Да, — суровым тоном ответил торговец, — и пусть ваш почтенный протеже катится ко всем чертям!

— Вы не вправе больше оскорблять его! С вами расплатились! — заявил Соливо. — И вообще, попридержите язык: если вам теперь вздумается болтать о допущенной юношей ошибке, не имея больше на руках никаких доказательств, вам придется иметь дело с семейством Дюшмэн!

— Довольно, сударь! В моем возрасте люди уже прекрасно отдают себе отчет в поступках, так что вряд ли я нуждаюсь в ваших советах. Всего хорошего.

Птижан проводил их до дверей и, едва они успели выйти, с гневом захлопнул ее.

— Сударь, вы — мой спаситель! — в порыве благодарности воскликнул молодой человек. — Как же мне отблагодарить вас за ту огромную услугу, которую вы мне только что оказали?

— Об этом я скажу вам чуть позже. А сейчас мы пойдем ужинать; и не думайте больше об этой истории, иначе она отобьет вам аппетит.

Они отправились в гостиницу «Аист»; там Овид приказал накрыть им в маленькой гостиной, и вскоре они уже сидели за столом. Юноша был очень счастлив, весь мир ему виделся в розовом свете.

— Или я совсем ничего в этой жизни не понимаю, или вы еще кому-то что-то задолжали в Жуаньи… — сказал вдруг Овид. — Сколько именно?

— Почти две тысячи франков.

— Тьфу ты! Ну, вы даете!

— Сударь, это все та злосчастная женщина…

— Разумеется! И как же вы собираетесь расплачиваться?

— Кредиторы обещали подождать.

— Не говорите глупостей. Вы ведь не хуже меня знаете, что в самом ближайшем времени эти люди атакуют вас не менее решительно, чем давешний господин! Ну ладно; я готов освободить вас от них, если вы окажете мне одну небольшую услугу.

— Положитесь на меня! Больше всего на свете я хотел бы вас как-то отблагодарить. Что нужно сделать?

— Сейчас объясню… Двадцать два года назад я был влюблен в одну замужнюю женщину, и она отвечала мне взаимностью. В отсутствие мужа — а он был в отъезде целый год — у нее родился ребенок. Потом приехал обманутый муж, но ни о чем не заподозрил: ребенка отдали кормилице в Жуаньи. Мне же на весьма длительное время пришлось тогда уехать из Франции. А когда я вернулся, моей бывшей любовницы уже не было в живых. Если верить тому, что мне удалось узнать, некая женщина по фамилии Фреми, воспитывавшая ребенка, сдала его в приют. А я между тем хочу отыскать свою дочь, и тут мне нужна ваша помощь…

— Я с величайшей радостью помогу вам! — воскликнул Дюшмэн. — Что нужно сделать?

— Кажется, существует такой порядок: если кормилице больше не платят за ребенка, и она не знает, что стало с родителями доверенного ей младенца, она имеет право отдать его в приют, оставив предварительно местному мэру заявление, где все очень подробно расписано и указано…

— Да, мэр заверяет подпись кормилицы, а все подробности переписывают в специальный регистр, который хранится потом в архиве.

— И помимо даты и фамилии туда вносится перечень и описание одежды ребенка?

— Да, сударь, а еще метки на белье и особые приметы, если таковые имеются.

— Ну так вот: мне нужно, чтобы в благодарность за то, что я сделал для вас сегодня, равно как и за то, что еще намерен для вас сделать, вы сняли для меня копию заявления, а точнее — записи в том самом регистре.

— Делать то, о чем вы просите, не положено, но я слишком обязан вам, чтобы думать об этом! И сделаю, что вы хотите… Мне только нужны кое-какие детали, чтобы легче было отыскать…

— Готов сообщить все, что смогу.

Дюшмэн достал из кармана блокнот, карандаш и приготовился записывать.

— Во-первых, дата помещения ребенка в приют?

— 1861 или 1862 год.

— Имя и фамилия матери?

— Жанна Фортье.

Дюшмэн аж подскочил, карандаш вывалился у него из рук.

— Что это с вами? — спросил Соливо.

— Жанна Фортье! — произнес юноша. — Но это же имя женщины, которую приговорили к пожизненному заключению за кражу, поджог и убийство!.. Той самой женщины, которая сбежала из клермонской тюрьмы: описание ее внешности прислали к нам в мэрию и прокуратуру…

— Это имя невинно осужденной… — произнес Овид проникновенным тоном. — Имя женщины, которую я любил… Имя матери, которая вот уже двадцать с лишним лет молит Бога о том, чтобы он сжалился и позволил ей обнять ребенка прежде, чем она уйдет из жизни! Какая вам разница, была ли она осуждена, сбежала или нет? Да если бы она не сбежала, разве бы я приехал в Жуаньи? И кто бы тогда спас вашу честь, избавив вас от тюрьмы, обеспечив тем самым вашей матери покой на склоне лет? Помогите же и вы такой же любящей матери обрести свое счастье: найти наконец и обнять свою дочь!

— Я сделаю это, сударь. Еще раз повторяю: думать тут не о чем. Когда вам нужна копия записи?

— Чем раньше, тем лучше.

— Завтра вы получите ее! Когда я смогу встретиться с вами?

— Я буду ждать вас завтра здесь же, в одиннадцать; мы вместе пообедаем, а в обмен на копию записи вы получите ту сумму, что задолжали кредиторам. Надеюсь, в дальнейшем вы воздержитесь от столь безумных страстей… Она хотя бы хорошенькая, эта ваша любовница?

— Очень хорошенькая, сударь, и такая плутовка! Она брюнетка, глаза — черные-черные, на щеке — маленькая родинка, а фигура просто несравненная! Аманда — парижанка, здесь она работала у одной модистки…

— Аманда? — переспросил Соливо, в котором это описание живо пробудило кое-какие воспоминания.

— Да, сударь… Аманда Регами…

Тут уж настал черед Овида подскакивать.

— Ах! Ну надо же! Любопытная штука! — воскликнул он.

— Вы знакомы с Амандой?

— Да, мой юный друг, теперь я вас хорошо понимаю! Но ведь она больше не живет в Жуаньи?

— Уехала; несколько месяцев назад вернулась в Париж, оставив в дураках не только меня. Из магазина, в котором работала, она стащила два рулона кружев по пятьсот франков каждый…

— Ах ты, Господи!.. И ее не посадили в тюрьму?

— Нет, сударь. Она так просила и умоляла хозяйку не делать этого, что та пожалела ее. И ограничилась тем, что взяла с нее письменное признание в краже и обязательство в течение года возместить нанесенный ущерб. Хозяйка твердо решила обратиться в полицию в том случае, если она не сделает этого… Я подделал подпись дядюшки только потому, что хотел помочь ей расплатиться.

— И что же?

— Как только деньги оказались у нее в руках, она сразу же их истратила.

— Но потом все-таки расплатилась с хозяйкой?

— Понятия не имею; наверное, нет.

— Как зовут модистку, у которой она работала?

— Госпожа Дельон; живет она в доме 74 по улице Гранд.

Ужин подошел к концу. Овид посмотрел на часы.

— Ну что ж, господин Дюшмэн, на сегодня хватит, — произнес он, прекратив наконец свои расспросы. — Я устал и отправляюсь спать. До завтра, как договорились.

— Да, сударь; и примите еще раз уверения в моей безграничной благодарности.

— Забудем об этом, — сказал Овид.

Дижонец поднялся к себе в номер, улегся в постель и тут же заснул безмятежным сном. Он был доволен прошедшим днем.

Возвращаясь в мансарду, которую он снимал в доме по соседству с мэрией, молодой человек никак не мог поверить, что все произошедшее — не сон. Нет у него больше долгов и неприятностей, нет больше у кредиторов компрометирующих его документов. Одно лишь показалось ему странным и вызвало некоторое беспокойство: почему незнакомец, имени которого он так и не узнал, не отдал ему векселя?

На следующий день Дюшмэн ранним утром пробрался в архив и отыскал регистр за 1861 год. Не найдя там нужной записи, взялся за следующий.

— Или я совсем ничего не понимаю, или именно это мне и нужно, — произнес он, разглядывая подколотый к одной из страниц регистра листок. И пробормотал, читая его:

— Фреми… Жанна Фортье… Люси… Да, это то, что нужно. И искать-то толком не пришлось. И зачем тратить время попусту, переписывая? Отдам оригинал.

Даже не дочитав до конца, он отколол листок, сложил его и сунул в карман. Потом убрал на место регистр, отнес ключ от архива в привратницкую и вернулся в свой кабинет.

Пока Дюшмэн таким образом делал то, что, по его же словам, «не положено», Овид Соливо вышел из гостиницы и неспешно двинулся по улице Гранд, внимательно читая вывески только что открывшихся лавок. Пройдя сотню шагов, он оказался перед магазином модистки. В дверях стояла девушка.

— Барышня, — спросил он, — здесь живет госпожа Дельон?

— Да, сударь, это моя мама.

— Могу я сейчас поговорить с ней?

— Конечно, заходите.

Овид шагнул в лавку. Дверь в задней части помещения отворилась, и появилась госпожа Дельон — приличного вида женщина лет пятидесяти.

— Это вы спрашивали меня? — спросила она.

— Да. Я хотел бы поговорить с вами наедине.

Мать кивнула дочери, и та тут же ушла. Овид без всяких околичностей приступил к делу.

— У вас тут в свое время работала продавщицей некая Аманда Регами.

— Да, сударь; к сожалению, эта девушка оказалась приятной только на вид.

— Увы, внешность нередко бывает обманчива! Аманда Регами обворовала вас, не так ли?

— Украла на тысячу франков кружев.

— И взяла на себя обязательство вернуть вам эти деньги?

— Да, но до сих пор не вернула. Однако я в отличие от нее умею держать свое слово. Я обещала подождать год. Когда назначенный мною срок истечет, а этот день уже не за горами, я подам жалобу прокурору республики, и ее арестуют. Мне известно, что она сейчас в Париже, работает у известной портнихи. Эта девушка хитра и опасна. Она тут еще погубила одного славного парня — из-за нее он принялся подделывать подписи на векселях.

— Вы, наверное, имеете в виду господина Дюшмэна?

— Да, сударь.

— Тогда позвольте заметить: вас ввели в заблуждение. Господин Дюшмэн никаких подписей не подделывал. Это всего лишь лживые слухи, и распускал их один недовольный кредитор; в настоящий момент ему уже не на что жаловаться. Но речь сейчас не о господине Дюшмэне, а об Аманде Регами. Она ведь письменно созналась в совершенной краже?

— Да, сударь, в противном случае я бы сразу же обратилась в полицию. А благодаря документу она у меня в руках. Но почему вас все это интересует?

— Для меня это очень важно. Я намерен выкупить у вас документ.

— Вы пришли заплатить мне ту тысячу франков, что задолжала Аманда?

— Совершенно верно. Причем с процентами, что набежали за год! Проценты составят пятьдесят франков. Значит, я должен отдать вам тысячу пятьдесят.

Овид достал из бумажника тысячу франков одной купюрой, добавил к ним две монеты достоинством в луидор и одну десятифранковую и, выложил все это на прилавок, произнес:

— Будьте любезны, напишите расписочку и отдайте мне письменное признание госпожи Аманды.

— Сейчас, сударь.

Госпожа Дельон написала расписку, пошла в свою комнату и из платяного шкафа достала признание своей бывшей продавщицы; выглядело оно следующим образом:

«Я признаюсь в том, что украла у госпожи Дельон, вдовы, два рулона кружев стоимостью по пятьсот франков каждый, продала их, а деньги истратила; обязуюсь в течение года выплатить сумму в размере тысячи франков и соответствующие проценты, в противном случае понесу наказание в положенном по закону порядке; я очень признательна госпоже Дельон за то, что она тотчас же не сдала меня в руки правосудия, хотя имела на это право».

Далее следовали дата и подпись. Овид вложил документ в бумажник, где уже хранились векселя Дюшмэна, попрощался с госпожой Дельон, вернулся в гостиницу «Аист» и приказал ровно в одиннадцать подать хороший обед на две персоны.

Часы как раз принялись отбивать одиннадцать, когда к Овиду в маленькой гостиной, где они накануне обедали, присоединился служащий мэрии.

— Ну что? — спросил дижонец.

— Я принес то, что вы просили. Вот оригинал заявления, написанного госпожой Фреми, ее подпись заверил мой дядюшка, будучи в те времена мэром, и скрепил печатью.

Овид с интересом быстро взял у него из рук бумагу.

«Я, Матюрина Фреми, кормилица из Жуаньи, округ Иона, подтверждаю, что отданный мне на воспитание 12 апреля 1861 года ребенок женского пола оказался затем полностью у меня на содержании, ибо его мать, Жанна Фортье, была арестована и приговорена к пожизненному заключению за совершенные ею преступления, о чем я заявила мэру Жуаньи, господину Раулю Дюшмэну, и с его разрешения 6 апреля 1862 года поместила указанную девочку в парижский приют, в связи с чем привожу далее подробный перечень находившихся при ребенке вещей, могущих впоследствии оказаться полезными для установления личности ребенка в том случае, если мать или какое-нибудь иное лицо обратится к властям с требованием вернуть младенца; аналогичный перечень внесен в соответствующий регистр в приюте.

При ребенке находились: 1. Рубашка с меткой „Л.Ф.“. 2. Распашонка, метка та же. 3. Пара чулок, метка та же. 4. Чепчик, метка та же. 5. Шерстяная косынка. 6. Хлопчатобумажное одеяло. 7. Шерстяное одеяло. 8. Две пеленки с меткой „Ж.Ф.“

Особые приметы: отсутствуют. Имя и фамилия матери: Жанна Фортье. Имя ребенка: Люси. Имя и фамилия кормилицы: Матюрина Фреми».

Наличие подписи Матюрины Фреми, заверенной мэром и скрепленной печатью, исключало возможность каких-либо сомнений в подлинности документа. Соливо, с виду очень спокойный — радость его выдавали лишь торжествующе заблестевшие глаза, — сложил бумагу и сунул в карман.

— Благодарю вас, мой юный друг.

Когда официант подал кофе, ликеры и сигары, Овид достал бумажник, положил его на стол и открыл.

— Насколько я помню, за вами еще числятся долги на сумму в две тысячи франков? — спросил он. — Ну что ж, вот вам деньги. Теперь мы в расчете.

С этими словами Овид протянул юноше две купюры.

— Сударь, — с глубочайшей признательностью воскликнул тот, — назовите же мне имя моего великодушного спасителя.

— Барон Арнольд де Рэйсс, — с улыбкой ответил Овид.

— Я на всю жизнь запомню это имя.

Прошло несколько секунд. Служащий мэрии так и сидел, глядя на зажатые в руке деньги; он явно чем-то был смущен.

— Похоже, вы чем-то озабочены? — произнес Соливо. — Хотите попросить меня о чем-то?

— Ну что ж! Да. Я хотел попросить вас отдать мне те векселя, что вы отобрали у господина Птижана.

— Я сжег их, — ответил Соливо. — Вы должны понимать, что такого рода документы хранить довольно опасно!

Часы на стене пробили два. Овид поднялся.

— Вам пора на работу, — сказал он. — Я же возвращаюсь в Париж. Так что нам теперь придется расстаться. Я вытащил вас из весьма скверной истории. Остерегайтесь впредь попадать в подобные ситуации. Я не буду говорить вам: «Прощайте!» Может быть, в один прекрасный день мы еще встретимся…

— Я был бы просто счастлив!

— Я так же; поэтому говорю: до свидания!

В пять вечера Овид был уже в Париже: слишком поздно, чтобы ехать к Полю Арману в Курбвуа, а появляться в особняке на улице Мурильо у дижонца не было ни малейшего желания. Поэтому визит к «братцу» он отложил на завтра и приказал извозчику ехать на улицу Клиши; там он переоделся, приняв облик барона Арнольда де Рэй-сса.

«Излишние предосторожности никогда не помешают, — размышлял он, — ведь вряд ли можно все предусмотреть. Сейчас у меня нет ни малейших оснований опасаться Аманды: ей ничего неизвестно, а несчастный случай с Люси считается делом рук какого-нибудь вора; но откуда мне знать, как все обернется дальше. Совсем невредно, я думаю, заранее защититься от людей, которые в один прекрасный день могут стать опасны, и запастись грозным оружием против них; если человек заведомо вас боится, навредить он бессилен. Так что поужинаю-ка я сегодня с Амандой».

И Овид отправился на улицу Сент-Оноре, прибыв туда чуть раньше обычного. Поскольку платонический воздыхатель не подавал о себе больше никаких вестей, Аманда полагала, что он решил порвать с ней; поэтому, увидев, что он идет навстречу, она вскрикнула от радости.

— Это вы, друг мой! Наконец-то! — воскликнула она, взяв его под руку и делая вид, будто с трудом удерживается от того, чтобы не броситься ему на шею.

— Вы что же, голубушка, думали, что не увидите меня больше?

— Ваш внезапный отъезд, признаться, выглядел довольно подозрительно, а отсутствие вестей — тем более.

— Пока мы с вами не виделись, я постоянно был в разъездах.

— Если человек по-настоящему любит, это нисколько не мешает ему писать письма.

— Сердце тут вовсе ни при чем. Я был очень занят, к тому же все время мне казалось, что вот-вот удастся вернуться.

— И вот теперь вы здесь. Я прощаю вас, и готова уже все забыть! Поужинаем вместе?

— Надеюсь, да.

Глава 10

Комиссар полиции Буа-Коломб подобрал возле тела Люси кусок лезвия того ножа, которым Овид ударил девушку. Тогда комиссар, казалось бы, не придал своей находке ни малейшего значения, но, будучи человеком незаурядного ума, на самом деле он сразу же оценил по достоинству ее важность. Располагая двумя уликами — номером украденных часов и обломком ножа, — он рассчитывал благодаря хотя бы одной из них выйти на след преступника. Но для того, чтобы нож стал настоящей уликой, необходимо было отыскать вторую его половину, ибо именно на рукоятке могло стоять фабричное клеймо. Место преступления и его окрестности осмотрели еще раз, но никаких результатов это не дало.

Но потом в один прекрасный день, когда жандарм Ларшо вместе с бригадиром обходили окрестности, один из путевых рабочих отдал им рукоятку от ножа, найденную среди груды камней, которые он дробил. Увидев ее, бригадир радостно вскрикнул и вместе с Ларшо поспешил обратно в Буа-Коломб. Жандармы торопились к комиссару полиции.

— Что привело вас ко мне, господа? — спросил тот, когда они появились в его кабинете.

— Мы принесли вам нечто очень важное, господин комиссар. Смотрите!

И бригадир протянул ему ручку ножа с обломком лезвия. Осмотрев находку, комиссар достал кусок лезвия, найденный возле Люси. Обломки с абсолютной точностью подходили друг к другу.

— Да, — сказал он, — рукоятка именно от этого ножа.

— Теперь мы сможем узнать, где он куплен, — заметил бригадир, — а может быть даже, и кем. Адрес изготовителя выбит на рукоятке; хоть она и покрылась уже ржавчиной, но прочесть все же можно.

Комиссар прочитал:

«Ножовщик Ронсар, набережная Бурбонов, 9».

И вздрогнул от удивления.

— Набережная Бурбонов, 9, — произнес он. — Это же адрес госпожи Люси. Случайный убийца купил нож в том самом доме, где живет жертва? Странная штука!

— Господин комиссар, — заметил бригадир, — судя по найденному вами куску лезвия, нож был совсем новый. Значит, его купили недавно.

— Логично! Сегодня же утром еду в Париж. Встречусь с начальником полиции.

Начальник полиции принял комиссара из Буа-Коломб сразу же; тот вкратце объяснил цель своего визита и продемонстрировал сложенные вместе половинки ножа.

— Может быть, это и в самом деле серьезная зацепка, — сказал начальник полиции, — прежде всего нужно доложить о вашей находке следователю.

Когда они обо всем рассказали следователю, тот счел, что ножом нужно заняться немедленно. Ему тоже показался весьма странным факт, что орудие убийства было куплено в том самом доме, где живет жертва. Убийство вполне могло оказаться преднамеренным. И они отправились в скобяную лавку на набережной Бурбонов. Ножовщика на месте не оказалось. Посетителей приняла его жена. Следователь представился.

— Не пугайтесь, сударыня. Нам всего лишь нужно получить у вас кое-какие сведения.

Начальник полиции показал ей сломанный нож и спросил:

— Этот нож изготовлен в вашей мастерской, не так ли?

— Вне всяких сомнений, — ответила лавочница. — Здесь наша фамилия, адрес и клеймо.

— Хотя он и успел покрыться ржавчиной, нож, похоже, совсем новый. Не помните ли вы случайно, кому его продали?

— Покупателей у нас много, и работаем мы втроем, так что, когда муж торгует, когда я, а когда и наш подмастерье. Точно я вам ничего не скажу, но все покупки мы записываем в конторскую книгу, там и даты проставлены. Я сама продала один такой нож; сейчас посмотрю, продавали ли их после этого муж или подмастерье.

Полистав книгу, лавочница сказала:

— Не продавали.

— А вы когда такой нож продали?

Женщина назвала точную дату.

— Как раз накануне преступления! — воскликнул начальник полиции.

— А вы не помните, кому продали? — спросилследователь.

— Как же, помню: его купил у меня один господин.

— Господин! — разом воскликнули оба представителя закона.

— Да, ей-богу: самый настоящий господин, и одет был очень прилично. Он зашел сюда где-то между восемью и девятью вечера и попросил кухонный нож вроде тех, которыми мясники мясо разделывают — он именно так и сказал, ему нужен был достаточно прочный нож.

— Вы сможете точно описать этого человека?

— О! Вряд ли. У нас столько народу бывает, разве всех упомнишь?

— Он молод?

— Думаю, ему где-то около пятидесяти. Волосы с проседью и, как я уже говорила, на редкость прилично одет. Я еще заметила, что перчатки у него просто щегольские. И говорил он очень правильно.

Представители закона озадаченно переглянулись. По всей вероятности, описанный лавочницей покупатель вряд ли мог быть тем самым человеком, что покушался на Люси. Таково, во всяком случае, было мнение следователя, и он не преминул высказать его.

— Как знать? — помолчав некоторое время, произнес начальник полиции. — Иногда довольно странные вещи случаются…

Следователь замер в раздумье, но не возразил; потом поблагодарил лавочницу, и оба вышли. Оказавшись на набережной, он остановился возле входа в дом номер 9 и спросил у начальника полиции:

— Госпожа Люси живет здесь?

— Да, сударь.

— Ну что же, раз уж мы здесь, поднимемся к ней.

Когда явились неожиданные гости, мастерица работала; чувствовала она себя еще очень слабой. Узнав следователя, она поднялась с места, собираясь пойти навстречу гостям.

— Сидите, сидите, девочка моя, — сказал тот, — я не буду вас очень утомлять, мне нужно только задать вам несколько вопросов.

— Вы нашли того человека? — спросила Люси.

— Увы, пока нет! Но надеемся, что уже напали на его след. Удалось найти вторую половину ножа: а отсюда следует, что теперь нам известно, где он был куплен. А куплен он был в той самой лавке, что находится на первом этаже вашего дома, между восемью и девятью вечера накануне того дня, когда было совершено преступление.

— Как странно! — воскликнула девушка. — И кто же его купил?

— Некий весьма приличного вида хорошо одетый господин… уже в годах.

— Тогда это вовсе не тот, кто на меня напал. Хотя было очень темно и я страшно перепугалась, я все же успела разглядеть, что одет он был очень бедно.

— Убийца мог переодеться специально..

— И правда, сударь…

— А из этого следует, что напали на вас вовсе не потому, что хотели ограбить… Может быть, у вас есть враги?

Люси улыбнулась.

— Ну откуда же им взяться? Я сирота, выросла в приюте и живу почти в полной изоляции. Единственный знакомый со мной мужчина — мой жених — сейчас в отъезде.

— Вы кому-нибудь говорили о том, что собираетесь в Буа-Коломб?

— Никому. И никто не мог знать, в котором часу я буду возвращаться, при каких обстоятельствах и какой дорогой. Я ведь могла нанять извозчика, и непременно бы так и сделала, если бы это не было для меня слишком дорого.

— Что ж, логично, — заметил начальник полиции.

— Стало быть, нам следует придерживаться первой версии, — сказал следователь, — хотя этот нож вызывает у меня все-таки массу сомнений.

— Еще раз повторяю, — вновь заговорила Люси, — нет у меня никаких знакомых мужчин. Я целыми днями сижу здесь одна и работаю, а заходят ко мне только мой жених — мы с ним скоро поженимся — да та славная женщина, которой я теперь обязана жизнью, — мамаша Лизон. Так кто же может ненавидеть меня и за что мне можно мстить? И душа и разум говорят мне, что никакого личного мотива это нападение иметь никак не могло.

— И все же, мне непременно нужно было услышать это из ваших уст, — сказал следователь.

Попрощавшись, представители закона ушли. Люси осталась одна; она нисколько не сомневалась в том, что след, на который напала полиция, ложный. Поскольку ей нужно было съездить к госпоже Опостин, она наняла извозчика. В мастерской уже знали о совершенном на Люси нападении — она сама рассказала об этом хозяйке. И теперь Аманда постоянно твердила:

— Как же мне повезло, что меня с ней не было, когда она отвозила платье этой мэрской супруге! Ведь я могла при этом схлопотать удар ножом в самое сердце!

Как только Люси появилась в мастерской, госпожа Опостин подошла к девушке и обняла ее.

— Ну что, девочка моя, отыскали уже вашего убийцу?

— Нет, сударыня; и я уверена, что они не смогут его найти.

— Почему?

— Минут за пять до того, как я вышла из дома, от меня ушли начальник полиции и следователь… Они, между прочим, уже не уверены в том, что кража была единственным мотивом преступления, и думают, что убить меня пытались из мести или ненависти.

— С чего же они так решили?

— Выяснилось одно довольно странное обстоятельство: накануне преступления, где-то в половине девятого вечера, тот самый нож, которым меня ударили, был куплен неким превосходно одетым господином уже солидного возраста в скобяной лавке на первом этаже того дома, где я живу.

Аманда слушала с обостренным вниманием.

— И в самом деле очень странно! — удивилась госпожа Огюстин. — Лично мне кажется, что представители закона нисколько не ошибаются: все это очень даже смахивает на личную месть.

— Но кто бы мог вдруг так возненавидеть меня? Я ведь никому не мешаю. И за что мне мстить? Разве я кому-то причинила зло?

Тут Аманда вдруг вспомнила, что как-то в мастерскую заходил некий порученец, чтобы навести справки о Люси, и заявила во всеуслышание:

— Это вполне мог сделать какой-нибудь отвергнутый воздыхатель.

Люси, улыбнувшись, заметила:

— Мне никогда не приходилось отвергать кого бы то ни было, ибо единственный, кто объяснился мне в любви, — мой жених.

— Совершенно непонятная история! — прошептала госпожа Огюстин. — Однако самые запутанные клубки рано или поздно все-таки разматываются.

Глава 11

Овид Соливо в образе барона Арнольда де Рэйсса направился с госпожой Амандой к ресторану «Бребан», где их ждал все тот же отдельный кабинет. По пути они вели беседу.

— Чем вы занимались в мое отсутствие, голубушка моя? — поинтересовался Овид.

— Злилась из-за вашего отъезда и скучала по вас. После работы ужинала в одиночестве без всякого аппетита и сразу же отправлялась спать.

— Похвальное поведение! А как дела в мастерской госпожи Огюстин?

— Хозяйка просто завалила нас работой! Везет же ей! Через год сколотит кругленькое состояние и, продав мастерскую, позабудет про все заботы… Кстати, вы же еще не знаете: Люси…

— Что за Люси?

— Та самая мастерица, к которой мы с вами дважды ездили на набережную Бурбонов, 9, хотя вы и оставались каждый раз в карете… ну, она еще потом исчезла. Так вот: ее едва не убили…

Соливо изобразил на лице изумление и тревогу.

— Ах ты, Боже мой, бедная девочка! — воскликнул он. — Едва не убили!

— Да, со страшной силой ударили ножом в грудь. Только благодаря одной из корсетных планок она и выжила!

— И в самом деле просто чудом уцелела. Убийцу поймали?

— Нет.

— Ну что ж, остается лишь поздравить с этим префекта полиции! — издевательски заметил дижонец. — Хорошо же его работнички стараются!

— Но его все равно поймают, — сказала Аманда.

— Вы так думаете?

— Да, и у меня на то есть все основания. Раньше считали, что на Люси напал какой-то местный бродяга-грабитель.

— А оказалось, что это не так?

— Похоже, да. Теперь представители закона придерживаются иного мнения.

Овид содрогнулся.

— Надо же! — живо воскликнул он. — И почему?

— Теперь они считают, что покушались на Люси вовсе не из-за денег.

— А зачем же тогда?

— Чтобы отомстить… из ненависти…

— Вот это да! Но на чем же основано это предположение?

— Они нашли одну улику.

— Улику? — оторопело спросил Соливо.

— Вторую половину ножа, который сломался, наткнувшись на корсетную планку, а на ней, возле ручки, выбит адрес изготовителя; таким образом выяснилось, что нож был куплен накануне преступления, вечером, каким-то благообразным и очень хорошо одетым господином.

Лже-барон смертельно побледнел.

— С сединой в волосах… лет пятидесяти… Но что это с вами? У вас рука дрожит… Вам плохо?

— Нет… нет… ничего страшного… чувствую я себя просто великолепно… — пробормотал Овид, изо всех сил стараясь успокоиться. — Просто ваш рассказ звучит уж очень захватывающе. Так, значит, они считают, что этот благообразный господин собирался убить мастерицу?… И зачем же?

— Еще неизвестно, но скоро все выяснится. Вы только представьте: это чудовище купило нож в той самой лавке, что находится на первом этаже дома, где живет Люси. И может быть, в тот момент, когда я поднималась к ней наверх, а вы сидели в карете. А ведь вы же могли видеть того человека!

— Может быть, и видел; я тогда как раз в сторону скобяной лавки смотрел, — нахально соврал Овид, — но откуда мне было знать, что его следует запомнить?

Аманда, заметив, что голос ее воздыхателя звучит как-то странно, с любопытством посмотрела на него и тут наконец обратила внимание на то, как он сильно побледнел, но не стала его расспрашивать, ибо они уже входили в ресторан. Они устроились за столиком в отдельном кабинете и, как только было покончено с супом из раков, Овид вновь заговорил, возобновив беседу с того самого места, где она оборвалась:

— Значит, теперь они ищут хорошо одетого господина?

— Да.

— А с чего вдруг человеку, явно не принадлежащему к тому отребью, что шастает ночью по дорогам, вздумалось нападать на девушку?

— Ну говорю же я вам: из мести или ненависти.

— Тогда госпожа Люси должна быть знакома с ним.

— Она утверждает, что понятия не имеет, кто он. Но она ведь воображала и вечно строит из себя недотрогу, а я прекрасно помню один случай, когда некий мужчина ее разыскивал, и очень даже настойчиво.

— Что за случай, голубушка моя?

— Однажды к нам в мастерскую явился порученец.

Овид ощутил, как по коже у него пробежал холодок.

— Вот как! Порученец! — пробормотал он для приличия.

— Да… И искал он Люси… Чтобы передать ей письмо…

— Ну а что же в этом особенного? Порученец просто принес письмо и хотел его отдать…

— Поскольку Люси в мастерской не было, он спросил ее адрес.

— Вполне естественно… должен же он был выполнить свое поручение! Какая тут может быть связь с преступлением?

— А такая, что этой ломаке писал письма какой-то мужчина; значит, он был с ней знаком, а она теперь твердит, что знать никого не знает.

— Весьма логичное умозаключение. Но что же вы не едите, голубушка? Все говорите и говорите… а про тарелку свою совсем забыли.

— Я думала, вам это интересно, — сказала девушка, пристально глядя ему прямо в глаза.

Овид нисколько не дрогнул под ее взглядом.

— Интересно, конечно же, но стоит ли уделять столько внимания этому случаю? В жизни мне не раз доводилось сталкиваться с вещами куда более странными.

— Ну и не будем больше об этом, — сказала Аманда, — поговорим лучше о вас. Чем вы занимались в разъездах?

— Собирал всякие бумажки, — со смешком ответил Овид, — и они стоили мне немалых денег… Автографы, знаете ли!

— Каких-нибудь умерших знаменитостей?

— Да нет, вполне живых людей.

— Но знаменитых?

— Нисколько, самых что ни на есть заурядных.

— И где же вы предавались столь необычному занятию?

— В Жуаньи.

Овид, в свою очередь, пристально посмотрел на Аманду и заметил, как она вздрогнула. Ее румяное лицо побледнело. Однако девушка довольно быстро сумела напустить на себя безразличный вид.

— А! Значит, вы ездили в Жуаньи? Красивые там места?

— Очень, — ответил Овид, улыбнувшись. — Город уступами спускается к прозрачным водам Ионы. Один из самых живописных в стране городков, но ходить по нему тяжеловато. Там мне довелось встретиться с разными людьми.

— С родственниками? Друзьями?

— Нет, с совершенно чужими людьми, которые там живут.

Обычная самоуверенность вдруг покинула Аманду: ей стало как-то не по себе. Странный, почти насмешливый тон собеседника вселял в нее беспокойство. Соливо, неспешно отпив глоток обожаемого им кортона, продолжал:

— В Жуаньи автографы буквально сами к тебе в руки плывут. Я заранее навел справки и знал, что кое-что там найду, но никак не рассчитывал получить нечто сверх того, причем весьма и весьма любопытное.

Аманде стало совсем не по себе.

— Может быть, я надоел вам со своими автографами? с самым невинным видом поинтересовался лже-барон.

— Нет, что вы… совсем наоборот…

— Тогда продолжу. Я нашел там, к примеру, два чрезвычайно интересных документа, подписанных неким Раулем Дюшмэном… как видите, никому не известное имя.

Аманда почувствовала, что силы вот-вот покинут ее. Однако попыталась скрыть охватившее ее смятение и переспросила:

— Неким Дюшмэном?

— Это один из служащих тамошней мэрии; молодой, довольно симпатичный парень, которого в силу счастливой случайности мне удалось спасти: ему грозило угодить под суд за подделку документов.

Мертвенно-бледное лицо Аманды вдруг стало красным.

— Судя по тому, что вы только что говорили, — доливая себе вина, поинтересовался Овид, — вам никогда не доводилось бывать в Жуаньи, не так ли?

— Никогда!

— Вы в этом уверены?

— То есть как это? — запинаясь, пролепетала пример-щица госпожи Огюстин. — Вы, похоже, не верите мне? Почему вы задаете столь странные вопросы?

— Почему? О Господи! Это же так просто! Потому что за тысячу пятьдесят франков я купил у некоей госпожи Дельон, модистки, документ с подписью Аманда Регами. Только и всего…

— Арнольд! Арнольд! — в смятении вскричала дрожащая девушка. — Вы все знаете! Эта женщина рассказала вам все…

— Разумеется; она, как видите, рассказала мне все. Но почему вы так дрожите? Что вас пугает? Разве я вам не друг? Госпожа Дельон получила свои тысячу пятьдесят франков, документ с вашим автографом у меня, и вам теперь незачем — ну абсолютно незачем — опасаться последствий… собственного легкомыслия.

— Ах! На меня тогда просто что-то нашло, какое-то помрачение рассудка!

— Охотно верю, ибо по натуре вы честны и порядочны, — с невозмутимым видом заметил лже-барон.

— Так, значит, дорогой друг, — воскликнула Аманда, в высшей степени мастерски изобразив на лице любовь и признательность, — вы не презираете меня?

— Нисколько! Человеческая природа несовершенна, черт возьми! Только, голубушка, выслушайте-ка мой совет и впредь постарайтесь следовать ему! Никогда больше не пишите подобных бумаг! Это глупо и опасно! Окажись сей документ у кого-то другого, вы поплатились бы своей свободой.

— А вы что с ним сделали?

— Сначала положил к себе в бумажник, а потом — в ящик стола, а ящик запер на ключ. Так что не беспокойтесь: он теперь в надежном месте.

— Но вы отдадите мне его?

— Ничего подобного, голубушка моя, я вовсе не намерен с ним расставаться.

По телу Аманды пробежала дрожь.

— Зачем он вам?

— Мания коллекционирования. Такого рода документы — моя страсть.

— О! Хватит шутить! К чему вам эта бумажка? Отдайте ее мне!

— Нет, она очень даже может мне пригодиться.

— Значит, вы собираетесь ее как-то использовать против меня?

— Ах! Вы прекрасно знаете, что я на это не способен!

— Ну в конце-то концов! Что вы там задумали? Для чего-то ведь она вам понадобилась?

— Цель я преследую очень простую, причем довольно пикантного свойства. Я хочу как-то привязать вас к себе. В отношении вас я питаю весьма горячие чувства. Вы, похоже, отвечаете мне взаимностью; но, имея уже горький опыт, я привык не слишком-то доверять женщинам, особенно если они молоды и хороши собой…

— То есть, я теперь полностью в вашей власти!

— Господи, ну конечно же; но власть моя вряд ли так уж вас обременит, она принесет лишь массу радостей — если, конечно, и мне при этом не на что будет пожаловаться.

Аманда поняла, что теперь она на крючке и отныне придется делать хорошую мину при плохой игре.

— Но как вы узнали о том, что произошло со мной в Жуаньи? — спросила она.

— Случай — великое дело! Уверяю вас, я вовсе не собирался наводить там какие-то справки на ваш счет.

— Точно так же, как преступник, покупая нож на набережной Бурбонов, вовсе не собирался резать им Люси, — сказала девушка, пристально глядя на Овида.

Тот ощутил вдруг острое желание сию же секунду задушить госпожу Аманду; однако сдержался и спокойно произнес:

— На мой взгляд, не слишком удачное сравнение; однако, если представить себе, что преступник, пытавшийся убить госпожу Люси, допустил какой-то промах, а кто-то, возможно, решил этим воспользоваться, дабы скомпрометировать его, он, естественно, из предосторожности изыщет хитроумный способ защититься от шантажиста. Ну, хватит! Мы ведь по-прежнему друзья, правда? Останемся добрыми друзьями, и все будет хорошо. А не пойти ли нам сегодня в театр?

— Я бы предпочла отправиться домой. Я очень устала.

— Ну и хорошо. Я тоже несколько утомлен. Сейчас отвезу вас домой, а потом поеду к себе.

— Вы никогда не говорили мне, где вы живете, друг мой… Я ведь так и не знаю вашего адреса…

— А к чему вам его знать?

— Может получиться так, что мне необходимо будет срочно написать вам.

— А вот этого делать не следует. Я женат, отец семейства, и очень дорожу миром в семье. Так что в данном случае ваше незнание гарантирует мне скромность с вашей стороны.

Настаивать Аманда не стала, но про себя решила: «Темни сколько угодно, голубчик мой! Все равно я все узнаю!»

Аманда вернулась к себе; пребывала она в состоянии крайнего возбуждения, что вполне объяснимо.

«Ну вот, — размышляла она, в гневе притопывая ногой, — по воле случая этот человек оказался в Жуаньи, и случай этот для меня оказался несчастным, ибо он узнал все о моем прошлом! Он выкупил проклятую бумагу, и теперь я связана по рукам и ногам! Зачем ему это? Наверное, почувствовал, что я обо всем догадалась. Ну конечно же — именно он и был тем приличного вида господином, что купил нож на набережной Бурбонов! Он — тот самый преступник, что выследил и напал на нее! Голову даю на отсечение — он! Только вот доказательств у меня маловато… Да и будь они у меня, что бы я с ними стала делать? Впрочем, есть две вещи, которые я непременно хочу знать: где он живет и зачем ему понадобилось убивать Люси…»

А Соливо тем временем думал вот о чем:

«Здорово же мне повезло! Если бы не удача, я оказался бы сейчас в весьма неприятном положении. Ведь эта плутовка обо всем догадалась и наверняка не отказала бы себе в удовольствии устроить мне шантаж на полную катушку! К счастью, мне теперь есть чем заставить ее попридержать язык».


Жак Гаро с нетерпением ожидал возвращения Овида. Он прекрасно понимал, что тот может столкнуться с какими угодно неожиданностями. Поэтому, когда утром, в Курбвуа, ему сообщили, что пришел Соливо, его охватило глубочайшее волнение. Он приказал немедленно впустить посетителя — на заводе все считали, что это не то английский, не то американский инженер. Как только они остались наедине, Жак Гаро с нетерпением спросил:

— Дело провалилось?

— Дело в шляпе…

— Ты отыскал дочь Жанны Фортье?

— Да.

— И ее действительно отдали в приют?

— Да… Причем в парижский!

— Значит, соперница моей дочери и в самом деле — Люси Фортье?

— Минуточку, ты слишком торопишься… Нам еще предстоит узнать, является ли наша Люси дочерью Жанны Фортье.

— Но то поразительное сходство…

— Пока это лишь предположение, а не доказательство. Я привез документ, содержащий в себе подробное описание всех деталей относительно помещения девочки в приют, так что теперь я вправе пойти туда, навести все необходимые справки и узнать, действительно ли ребенок, фигурирующий в приютских списках под номером 9, тот, что нужен нам.

— Объясни-ка поподробнее.

Овид извлек из бумажника подлинник документа, полученный в мэрии Жуаньи, и протянул Полю Арману. Тот внимательно прочел его и воскликнул:

— Но как, черт возьми, тебе удалось получить эту бумагу?

Дижонец рассказал.

— Потрясающая дерзость! — прошептал миллионер. — И что ты собираешься делать теперь?

— Теперь я прямиком пойду в приют и потребую все сведения относительно ребенка, поступившего 6 апреля 1862 года, и узнаю, где этот ребенок теперь.

— Когда мы снова встретимся?

— Сегодня вечером, в пять, у меня дома, если тебе удобно.

— Я приду.

— Когда Люсьен Лабру должен вернуться в Париж?

— Дня через три-четыре.

— У тебя уже будет в руках все необходимое.

— Надеюсь… — сказал Поль Арман, потирая руки; на лице его появилось цинично-торжествующее выражение. — Увидимся вечером!

Овид с присущей ему решимостью отправился на бульвар д'Анфэр и, войдя в здание приюта, прошел прямиком в кабинет директора.

— Сударь, — сказал он, — я пришел узнать о судьбе одной девочки, помещенной в ваше заведение двадцать один год назад.

Достав из бумажника документ, он добавил:

— Мне нужно навести справки о ребенке, поступившем сюда 6 апреля 1862 года, как это следует из официального заявления, — вот, извольте прочесть.

— Не имею ни малейшего возражения. Вы непременно узнаете, что стало с интересующим вас ребенком. Не исключено, что его уже нет в живых. Но, как бы там ни было, вы получите вполне определенный ответ.

Директор решительно и быстро написал что-то на листке бумаги. Потом, протянув листок рассыльному, сказал:

— Передайте это заведующему архивом, подождите там и принесите ответ.

Через несколько минут рассыльный принес толстую книгу. Директор принялся листать ее в поисках даты, указанной в заявлении. Найдя ее, произнес:

— Вот, сударь. Девочка, поступившая в приют 6 апреля 1862 года, фигурирует у нас под номером 9.

Овид сумел скрыть охватившую его радость. Значит, Жаку Гаро вовсе не померещилось: Люси, мастерица госпожи Огюстин, Люси, соперница Мэри Арман, Люси, невеста Люсьена Лабру, и в самом деле дочь Жанны Фортье. Главное он уже знал, остальное его уже не интересовало.

В пять, когда Поль Арман явился к Овиду на улицу Клиши, тот сообщил ему эту новость.

— Ну наконец-то! — воскликнул миллионер. — Посмотрим теперь, не отпадет ли у Люсьена желание жениться на этой девчонке.

Глава 12

Мэри становилось все хуже. Она держалась на ногах лишь благодаря постоянному нервному напряжению. Она ходила по комнатам, куда-то выезжала, возвращалась, но это уже была лишь тень прежней Мэри.

Поль Арман хоть и был отпетым негодяем, но в отношении дочери питал те же чувства, что и всякий порядочный человек, и несказанно страдал, глядя, как чахнет его дитя. Но при этом ни на минуту не терял уверенности, что брак с Люсьеном спасет ей жизнь. До возвращения Люсьена оставалось каких-то два дня. Поль Арман, имея добытую Овидом официальную справку, ждал теперь без всякой нервозности.

А на набережной Бурбонов, в комнатке на седьмом этаже, был настоящий праздник. Люси получила телеграмму, что жених ее приезжает завтра вечером. Рана уже почти не мучила ее, а от радости девушка и вовсе о ней забыла. Мамаша Лизон радовалась ничуть не меньше и старательно помогала Люси готовить торжественную встречу.

Наконец долгожданный день настал. Люсьену даже удалось уехать из Бельгарда на полдня раньше, чем он рассчитывал. Прямо с вокзала он поспешил на набережную Бурбонов.

Со слезами радости на глазах жених с невестой в порыве нежности упали в объятия друг друга; потом Люсьен дружески расцеловал мамашу Лизон. В глазах этой достойнейшей особы тоже стояли слезы. Она чувствовала себя почти так, как если бы нашла своего сына.

— И подумать только, мамаша Лизон: если бы не вы, я бы мог не застать ее в живых! — воскликнул Люсьен, сжимая руки Жанны Фортье. — Ах! Да вы просто наш ангел-хранитель! И мы теперь ни за что с вами не расстанемся. Никогда и ни за что!

Молодой человек потребовал, чтобы они во всех подробностях рассказали ему о событиях той страшной ночи, когда его бедная Люси едва не лишилась жизни.

— И негодяя так до сих пор и не нашли? — вдруг спросил он.

— Нет… — ответила Люси.

— Странно!

— Почему же? Было бы куда более странно, если бы его нашли! Какой-то бродяга из банды грабителей, их сейчас столько развелось в пригородах… Но не будем больше об этом… я уже выздоровела… и все кончилось… Только теперь уж, выходя по вечерам из дома, я буду куда осторожнее.

— Люси права, — поддержала девушку мамаша Лизон. — Она уже здорова, рана зажила, а это главное; не будем больше об этом. Надеюсь, вы не станете возражать?

— Ну конечно же, нет.

— Вот и хорошо, тогда прошу к столу! Ужин готов.

Все трое уселись за маленький, с любовью накрытый столик, и вечер пролетел даже слишком быстро.

На следующий день Люсьен ранним утром отправился в Курбвуа. Поля Армана на заводе еще не было. Он появился лишь около восьми. Едва он успел сесть за стол в своем кабинете, как явился Люсьен — отчитаться о поездке. Миллионер встретил его на редкость сердечно.

— Счастлив видеть вас, мальчик мой, — сказал он, — тем более что мне есть с чем вас поздравить… Наши бельгардские клиенты чрезвычайно лестно отзываются о вас; похоже, вы с ними превосходно сумели поладить.

— Общаться с этими господами — одно удовольствие. Они приняли меня очень радушно.

— Вы вернулись этой ночью?

— Вчера вечером.

— Наверное, вы там здорово скучали?

— Случалось… — ответил Люсьен, вспомнив, как он тосковал по невесте.

На этом Поль Арман прекратил свои расспросы. Теперь ему следовало сделать вид, будто больше всего на свете его волнуют проблемы исключительно делового характера. И разговор перешел на привезенные Люсьеном проекты; им предстояла работа над новой партией машин для Бельгарда.

«Он ничего не говорит о дочери…» — подумал миллионер.

И едва эта мысль мелькнула у него в голове, как Люсьен произнес:

— Я забыл спросить у вас, сударь, как чувствует себя госпожа Мэри…

— Все это время ей было очень плохо, да и сейчас не лучше.

— И это очень серьезно?

— Достаточно серьезно для того, чтобы внушать опасения. Когда вы увидите ее, сможете своими глазами убедиться, насколько мои опасения небеспочвенны и насколько я прав, желая любой ценой дать ей хоть немного счастья — ведь только оно может спасти ее. Я сказал Мэри, что вы приезжаете, и сегодня утром она в первую очередь вспомнила о вас. Дочь хочет отметить ваше возвращение. Она ждет вас сегодня к ужину и заранее радуется, что мы будем вот так, втроем, сидеть за столом… Настоящий семейный праздник…

— Но, сударь… — пробормотал молодой человек.

— О! Никаких извинений: отклонить приглашение моей дочери вы не сможете ни под каким предлогом. Вам и не придумать лучшего способа выразить ей свою симпатию, как принять это приглашение. А от себя могу добавить, что ваш отказ меня очень обидит. Ведь речь идет не о каком-то деловом визите, а о маленьком торжестве сугубо личного характера.

И Люсьен, которому затея девушки была совсем не по душе, понял, что не сможет ранить ее своим отказом.

— Согласен, сударь, — сказал он, — и счастлив представившейся мне возможности засвидетельствовать свое почтение вашей дочери.

— Ну вот и хорошо! Я знал, что вы не способны обидеть ни меня, ни Мэри.

Около четырех часов дня Люсьен уехал из Курбвуа и отправился домой, чтобы переодеться к ужину. Проезжая по улице Нейи, потом — по Гранд-Арме, молодой человек не ощущал ни малейшей радости. Он уже жалел о том, что принял приглашение: теперь ему предстоит долгое тягостное общение с Мэри, безрассудная любовь которой вызывает в нем лишь горькое сожаление. Как знать: это приглашение может оказаться ловушкой. Вдруг Поль Арман собирается повторить то злополучное предложение в присутствии дочери?… Хватит ли у него сил ответить: «Вы прекрасно знаете, что я люблю Люси, ведь когда она сказала вам об этом, я видел, как в ваших глазах вспыхнула ревность…»

«Нет, тысячу раз нет! Не смогу я подвергнуть ее такому мучению, — думал Люсьен, — но и обманывать ее не могу…»

В половине восьмого он вошел в особняк на улице Мурильо; на душе у него было тяжело.

— Дочь ждет нас в гостиной, — сказал Поль Арман. — Идемте к ней…

Мэри и в самом деле ждала, очень ждала — одному Богу известно, что она при этом ощущала. Прошло несколько минут, и дверь отворилась; Поль Арман пропустил гостя вперед. Мэри хотела встать и пойти им навстречу, но от волнения едва не лишилась чувств; она пошатнулась и рухнула в кресло. Ужасающая бледность покрыла ее лицо.

Отец бросился к ней. Люсьен увидел, как похудело и изменилось лицо девушки, и глубокая острая жалость охватила его.

— Радость моя, тебе плохо? — спросил миллионер.

— Нет, папа, все в порядке… — ответила Мэри: присутствие Люсьена придавало ей сил. — Мне, наоборот, очень хорошо… Просто голова немного закружилась… сущая ерунда… все уже прошло… Я очень рада видеть господина Люсьена, и он об этом знает, ибо знает, что я искренне люблю его… как лучшего друга… И очень рада вновь после долгой разлуки пожать ему руку…

— Я тоже, сударыня, — поневоле разволновавшись, произнес Люсьен, — рад вас видеть… да, уверяю вас: очень рад.

— В самом деле? Это правда? — горячо воскликнула Мэри.

Люсьен понял, что любой намек на холодность с его стороны может просто убить девушку, и поспешил ответить:

— Уверяю вас, клянусь, что это так!

Лицо Мэри засияло.

— Значит, вы с радостью приняли мое приглашение?

— Да, конечно! Ведь, с одной стороны, оно является — свидетельством вашего дружеского, как вы только что сказали, ко мне отношения, а с другой — доказательством уважения со стороны вашего отца; это для меня большая честь…

— Папа не только уважает вас, но и очень любит. Он не раз мне об этом говорил…

— Это делает мне честь, и я очень признателен…

— Почему же тогда вы заходите к нам так редко?

Беседа принимала опасный характер, и Люсьен, пребывая в полном замешательстве, не нашел ничего лучшего, чем пробормотать:

— Я полагал, что не вправе…

И умолк.

— Считать нас своими друзьями? — закончила за него девушка. — И общаться с нами запросто? Как же вы ошибались, господин Люсьен! Я знаю, что папа считает вас своим вторым «я». А мне он всегда позволяет поступать так, как я хочу. И всегда одобряет мои поступки! Так что теперь я, пользуясь предоставленной мне свободой, заявляю вам и от его имени, и от своего, что отныне стол у нас в доме будут всегда накрывать на троих; вы ведь будете теперь к нам приходить, правда? Ты согласен со мной, папа?

— Тут у нас ты полная хозяйка, мне остается лишь повиноваться… — с улыбкой ответил миллионер.

Замешательство Люсьена возрастало с каждой минутой.

— Подобное внимание к моей персоне вгоняет меня в смущение… — пробормотал он.

Мэри, приняв его ответ за согласие, просияла и поспешила добавить:

— Значит, договорились. А еще, я полагаю, вы теперь будете ходить с нами в театр.

— Сударыня, я занимаю слишком скромное положение для того, чтобы претендовать на роль вашего кавалера.

— То, что вы сейчас сказали, просто ужасно; подобных вещей я и слышать не хочу. Ваш отказ обидит меня, очень обидит, а я уверена, что вы вовсе не желаете меня обижать. Напрасно вы боитесь — соглашайтесь немедленно, я обещаю не злоупотреблять вашим вниманием.

На лице Мэри была написана такая тревога, а голос звучал так умоляюще, что Люсьен не нашел в себе сил огорчить ее отказом.

— Согласен, сударыня, но имейте в виду, что работа оставляет мне не слишком много времени на развлечения.

— Но ведь по воскресеньям вы абсолютно свободны, и я очень надеюсь, что впредь воскресенья вы будете проводить с нами.

Эти слова она произнесла очень ласково и явно ожидала положительного ответа. А Люсьен как раз подыскал наконец подходящий предлог, чтобы отказаться.

— Но Боже мой, сударыня, — сказал он, — у меня, позвольте заметить, есть друзья, к которым я очень привязан. Я очень ими дорожу, а встречаться мы можем лишь по воскресеньям. Если я лишу себя этой единственной возможности, они обидятся, да и сам я себе простить не смогу…

Как только Люсьен принялся объяснять все это, лицо Мэри начало постепенно мрачнеть; сердце девушки, уязвленное ревностью, забилось вдруг сильно и неровно.

— Значит, сударь, вы отказываете мне в этом?… — тихо пролепетала несчастная Мэри; голос ее срывался от волнения.

Поль Арман почувствовал, как губительно подействовали на девушку слова молодого человека, и поспешил вмешаться:

— Люсьен вовсе не отказывает, дорогая, — быстро сказал он, — приведенные им доводы, по-моему, вполне убедительны. Дружба ко многому обязывает. Не может же он отдавать нам все свободное время. К тому же, чем меньше мы с тобой будем ущемлять его свободу, тем охотнее он будет приходить к нам. Не так ли, дорогой Люсьен?

Жених Люси чувствовал глубокую жалость к дочери миллионера — она была такой впечатлительной. Поэтому ответил, не задумываясь:

— Совершенно верно, сударь; и я не сомневаюсь, что госпожа Мэри это поймет…

Девушка печальным тоном произнесла:

— Да, я понимаю: когда даришь кому-то свою дружбу, то даришь ее безраздельно и с радостью идешь на любые уступки и жертвы. Конечно же, я потребовала от господина Люсьена слишком многого. Впредь постараюсь вести себя разумнее и довольствоваться малым… раз уж так надо…

Люсьену еще больше стало жалко девушку. Он молчал, не зная, что сказать. Тогда опять заговорил миллионер.

— Вот и поладили! — с притворной живостью воскликнул он. — Уверяю тебя, Люсьен сделает все от него зависящее, чтобы доставить тебе удовольствие.

— Безусловно, сударь, — сказал молодой человек, — надеюсь, что госпожа Мэри это тоже понимает.

Мэри подняла на Люсьена огромные, полные слез глаза. Они, казалось, кричали: «Если бы вы знали, как я вас люблю!.. Как было бы хорошо, если бы и вы любили меня так же!..»

От этого столь красноречивого взгляда по телу Люсьена пробежала дрожь. Тут вошел лакей и объявил, что ужин подан.

— Надеюсь, вы возьмете Мэри под руку, — сказал Поль Арман.

Опершись на его руку, Мэри направилась в столовую; она вся трепетала от любви.

Около десяти вечера Люсьен собрался уходить.

— Не забудьте о том, — сказала Мэри, — что завтра стол у нас будет накрыт на троих.

— Я помню, сударыня, и будьте уверены: ни единого слова из того, что вы говорите, я не забуду.

Он ушел. На улице, на свежем воздухе ему показалось, что он сбросил с плеч тяжкий груз; тем не менее он упрекал себя за то, что ему духу не хватило говорить со всей откровенностью.

«И во что все это выльется? — подумал он, проведя рукой по горячему лбу. — Неприятнейшая ситуация! Бедная Мэри! Я не могу сердиться на нее за то, что она любит меня. Она же в этом нисколько не виновата… Не лучше ли пустить все на самотек, ведь ее недуг рано или поздно свершит свое черное дело… Дни несчастной девушки сочтены. Так что эта проблема отпадет сама собой, и очень скоро…»

Гость ушел, и Поль Арман остался наедине с Мэри.

— Ну что, радость моя, — спросил он, — теперь ты довольна? Теперь понимаешь, что я был прав, утверждая, что в один прекрасный день он придет и рано или поздно полюбит тебя?

Мэри положила голову отцу на грудь; вид у девушки был невеселый.

— Да, он пришел, — сказала она, — и я была очень счастлива; но теперь, после того как увидела его… услышала его голос… у меня уже не так светло и радостно на душе.

— Это почему же? Он ведь согласился на все, что ты предложила…

— Ошибаешься, папа, отнюдь не на все.

— Но я считаю вполне естественным, что ему необходимо уделять какое-то время своим друзьям.

— Вовсе никаким не друзьям он будет его уделять! — горячо воскликнула Мэри. — Если он и согласился в чем-то мне уступить, то лишь потому, что это никак не влияет на его привычный образ жизни! А воскресенья он со мной проводить не хочет, как бы я ни просила! Он по-прежнему будет посвящать их той девице! И я ревную к ней!

— Ревнуешь к Люси! — воскликнул миллионер; в голосе его звучало явное пренебрежение к предмету ревности.

— Да, ревную! А почему бы нет? Ах! Ты и представить себе не можешь, папа, как я страдаю… Словно какой-то огонь сжирает меня изнутри, и я делаюсь такой злой! Бывают моменты, когда я просто закипаю от ненависти… Да, я могла бы даже пойти на преступление… Убить готова эту Люси! Ведь если она умрет, он не сможет больше ее любить…

— Ну что ты, Мэри, успокойся…

— Успокоиться? Как я могу успокоиться? Я люблю его, а разве кто-то в силах заставить свое сердце молчать? Я безумно люблю Люсьена и хочу, чтобы он был моим! А больше всего не хочу, чтобы он принадлежал другой!..

— Не стоит преувеличивать, девочка моя. В этой жизни вообще никогда не следует ничего преувеличивать. Положись на меня… Пройдет совсем немного времени, и ты увидишь, что Люсьен поведет себя уже совсем иначе. Скоро он сам захочет как можно скорее жениться на тебе.

— Папа! — воскликнула Мэри; она была почти вне себя. — Душа моя рвется на части от надежды и отчаяния. Сделай все, что от тебя зависит, чтобы я могла быть счастливой; я, со своей стороны, тоже постараюсь сделать все, чтобы завоевать Люсьена…

То неистовство, с которым Мэри произнесла эти слова, напугало Поля Армана.

— Только не сотвори какое-нибудь сумасбродство, детка! Ты же знаешь, как я дорожу твоей жизнью, твоим спокойствием. Подожди еще немного, верь мне, и счастье, клянусь, само к тебе придет!

Мэри ничего не сказала. Она ушла к себе, и оставшись одна, с искаженным от гнева лицом решила: «Раз его нужно завоевать, я буду сражаться! И сделаю все что угодно».

Эту ночь она провела ужасно: страдала, плакала, проклинала соперницу. Вздремнула она совсем ненадолго и в восемь уже поспешно одевалась.

— Отец уже уехал? — спросила она, спустившись вниз.

— Да, сударыня, только что.

— Прикажите закладывать карету.

Через четверть часа Мэри вышла из дома, села в карету и велела кучеру отвезти ее на набережную Бурбонов.

Миллионер тоже плохо спал этой ночью. Он устал от борьбы, которую ему чуть ли не ежеминутно приходилось вести, сражаясь за жизнь дочери. Эта борьба отнимала у него все силы, сжирала все его время. Поэтому на завод он отправился с твердым намерением незамедлительно покончить со всем, вынудив Люсьена согласиться на брак с Мэри.

Приехав в Курбвуа, он тут же вызвал к себе главного инженера. Люсьен не замедлил явиться.

— Садитесь, друг мой, — сказал миллионер. — Нам предстоит долгий разговор. Во-первых, позвольте мне поблагодарить вас…

— Поблагодарить, сударь? За что же?

— За то, что вчера вы были так милы с моей дочерью.

Люсьен вздрогнул и поневоле нахмурился: значит, речь опять пойдет о Мэри…

— Это вполне естественно, сударь, я ведь очень признателен как вам, так и вашей дочери за то внимание, что вы мне выказываете.

Миллионер продолжал:

— Я был очень рад, что мне представилась возможность на некоторое время отправить вас подальше от Парижа. Теперь вы вернулись, и нам нужно поговорить со всей откровенностью. Вы довольно долго не виделись с моей дочерью, как она вам показалась вчера? Отвечайте со всей прямотой!

— По-моему, она похудела, и лицо у нее очень изменилось. Мне кажется, что на это стоило бы обратить внимание докторов.

— Значит, даже не будучи медиком, вы заметили, что состояние ее ухудшилось?

— К несчастью, да, сударь… Надо быть просто слепым, чтобы не заметить этого.

Облокотившись на стол, миллионер обхватил голову руками. Две слезинки сбежали у него по щекам.

— Да, я, конечно, знаю, жизнь моей дочери в опасности. Мэри может умереть, но она пока еще не обречена. Есть еще последнее средство — замужество…

— Замужество… — автоматически повторил молодой человек, буквально ошарашенный тем, что беседа приняла вдруг такой оборот.

— Да, замужество может принести Мэри спокойствие и счастье, а затем и здоровье вернется… Ведь по сути Мэри терзают две болезни: одну из них она унаследовала от матери, и эта хворь вполне излечима; другой же она обязана вам, ибо гнездится она в ее сердце. И если в вас нет ни малейшей жалости, эта совокупность двух болезней неминуемо сведет ее в могилу…

Люсьен содрогнулся. Теперь было совершенно ясно, к чему клонит Поль Арман.

— Мальчик мой, жизнь моей ненаглядной дочери — в ваших руках. В прошлый раз я просил вас серьезно подумать. Я предложил вам вместе с ее рукой принять часть моего состояния. Теперь я предлагаю вам все состояние целиком — только спасите моего ребенка. Ревность постоянно разжигает ее болезнь. Если вы отвергнете мою дочь, она умрет. Неужели в вас нет ни малейшей жалости и вы позволите ей умереть от несчастной любви? Неужели вы откажетесь жениться на ней?

— О! Сударь, — в страшном волнении воскликнул Люсьен, — если бы вы знали, как я страдаю с тех пор, как узнал о любви госпожи Мэри, вы бы, право, сжалились надо мной! Разве я не был с вами достаточно откровенен? Разве не сказал вам, что сердце мое не свободно?

— Да, это так, но я полагал, что речь идет об одном из тех мимолетных увлечений, что по большому счету решительно не имеют значения. Кто же в молодости не влюблялся безумно? Допустим, к моей дочери вы не питаете столь горячих чувств — ну и что? Разве хорошая дружба не стоит любви? Для начала довольно и того, что вы питаете к ней уважение и признательность, а потом придет и любовь, как это было со мной, когда я женился на матери Мэри!.. Что уж тут раздумывать… спасите девочку!

— А я и не раздумываю, сударь, — твердо произнес Люсьен, — любые раздумья в подобной ситуации были бы предательством по отношению к той, которую я люблю. Я сам очень страдаю от того, что причиняю страдание вам; мне очень жаль, что я вынужден ответить отказом, и делаю это с тяжелым сердцем.

Гнев и глубокая боль отразились на лице Поля Армана.

Люсьен продолжал:

— Вы только что говорили, как это было с вами. Ну что ж! О вашей честности чуть ли не во всем мире буквально легенды ходят, так скажите мне: если бы вы сами в свое время любили бы бедную девушку и поклялись бы ей, что она станет вашей женой, неужели бы вы нарушили клятву и предали бы ее, неужели предпочли бы любви честолюбие и согласились жениться на дочери Джеймса Мортимера? Ну, ответьте же!

— Чего вы от меня хотите? — выйдя из себя, закричал миллионер. — Я знаю только одно: моя дочь для меня — все, а она умрет, если вы будете упорствовать!

— Прошу вас, сударь,успокойтесь!

— Да как я могу успокоиться? Речь идет о жизни моей дочери, а вы хотите, чтобы я был спокоен! Ах! Вы просто безжалостны! Ну хорошо, теперь уж я не стану раздумывать! И спасу Мэри против вашей воли, но с вашей помощью!

— Но поймите же наконец, — сказал Люсьен, — что брак с вашей дочерью станет для меня тяжелым бременем! Ведь, спасая госпожу Мэри, я непременно убью свою возлюбленную!

— Э! — воскликнул миллионер, утратив уже, похоже, власть над собой, — ваша возлюбленная недостойна вас!

Люсьен побледнел.

— Недостойна меня! — сжав зубы, проговорил он. — Ах, сударь, не говорите больше таких вещей, иначе я решу, что отцовская любовь лишила вас рассудка.

— К счастью, это не так, и поэтому я еще могу спасти вас… спасти вашу честь…

— Что же угрожает моей чести?

— Тот брак, который вы намерены заключить!

Говорил все это Поль Арман отнюдь не в сердцах… Он специально оттягивал решающий удар, чтобы сделать его воистину сокрушительным.

— О чем это вы? Говорите же, сударь! Говорите же!.. — вскричал Люсьен: он был вне себя.

— Я еще могу помешать вам оскорбить память вашего отца, вырвав из вашего сердца эту постыдную, позорную, святотатственную любовь.

И без того бледное лицо Люсьена просто побелело.

— И вы говорите сейчас о моей любви к Люси? — сдавленно произнес он.

— Да, о вашей любви к Люси.

— Объяснитесь же, сударь! И сейчас же! Я хочу знать! И требую ответа! Если вы хоть минуту еще помедлите, я решу, что вы готовы пойти на клевету, лишь бы разлучить меня с моей возлюбленной.

— Известно ли вам, кто она такая, эта Люси, на которой вы собрались жениться?

— Да, сударь: честная девушка.

— Сирота, двадцать один год назад помещенная в парижский приют и вписанная в тамошние списки под номером 9. Вам это известно?

— Да, сударь, и это не имеет для меня ни малейшего значения! Брошенный ребенок ни в чем не виноват, тут родителям стыдиться следует.

— Допустим! — сказал миллионер, улыбнувшись при этом как-то гадко. — Все это очень благородно и великодушно с вашей стороны, но позвольте спросить: вы не пытались сами, ради собственного спокойствия, узнать, кто же ее родители?

— Еще раз повторяю: какое это имеет значение? Даже если ее родители — люди недостойные, разве это может иметь к Люси хоть какое-то отношение?

— И вправду, любовь с ума вас свела! Так знайте же: Люси — дочь Жанны Фортье, убившей вашего отца, а поскольку на слово вы мне не поверите, я сейчас представлю вам бесспорное доказательство этого факта.

Люсьен сдавленно вскрикнул и рухнул на стул, невидяще глядя куда-то в пространство; все тело его конвульсивно подергивалось.

Глава 13

В тот самый момент, когда в кабинете Армана в Курбвуа разыгралась эта сцена, на набережной Бурбонов, 9, возле дома Люси остановилась карета; из нее вышла Мэри, поднялась на седьмой этаж и постучала в дверь мастерицы; дверь открылась. Увидев перед собой Мэри, Люси в удивлении — почти в испуге — отшатнулась: она хорошо помнила, как обидела ее в прошлый раз дочь миллионера.

— Вы, сударыня, здесь!

— Мне нужно поговорить с вами по очень серьезному вопросу.

— По очень серьезному вопросу! — повторила Люси, разволновавшись еще больше.

— Да. Надеюсь, вы разрешите мне присесть?

— О! Простите! От удивления я совсем растерялась.

Дочь миллионера опустилась на стул и, глядя мастерице прямо в глаза, начала разговор с довольно неожиданного вопроса:

— Вы говорили мне, что вы — сирота?

— Да, сударыня.

— Выросли в приюте, никаких родственников у вас нет, а следовательно, нет никакого состояния, и единственным источником денег вам может служить ваш упорный труд?

— Это так, но я вполне довольна своей жизнью.

— Довольна! — почти с иронией воскликнула Мэри. — Что-то не верится!

— Уверяю вас… — начала было Люси.

— И не пытайтесь. Вряд ли вы сможете меня переубедить.

Люси умолкла.

— Так вот! За этим я и пришла. Сама ведь я богата… очень богата… и поэтому хочу обеспечить ваше будущее.

Теперь невеста Люсьена и вовсе ничего уже не понимала.

— Обеспечить мое будущее? — удивленно пролепетала она. — Это как же?

— Самым простым и надежным способом. Я предлагаю вам три тысячи франков.

Теперь пришла очередь Люси посмотреть Мэри прямо в глаза.

«Может быть, она умом повредилась?» — подумала девушка.

— Вы слышали, что я сказала? — спросила госпожа Арман.

— Слышала, но ничего не поняла.

— Не поняли, почему вдруг я предлагаю вам целое состояние?

— Именно.

— И полагаете, наверное, что я не совсем в своем уме. Ну так вот! Вы ошибаетесь. С ума я вовсе не сошла, и речь идет отнюдь не о благотворительном пожертвовании: я намерена заключить с вами сделку.

— Прошу вас, сударыня, объясните толком, а то вы все загадками говорите… вы предлагаете мне огромную сумму… и какую-то сделку. Что же это за сделка?

— Получив ту самую сумму, которую вы назвали огромной, вы должны сразу же уехать — и не просто из Парижа, а вообще за пределы Франции.

— Уехать из Парижа! И даже из Франции! — воскликнула Люси в крайнем изумлении. — Но зачем?

Мэри, стиснув зубы, нахмурилась.

— Затем, чтобы я вас больше не видела! — прошипела вдруг она.

Люси в ужасе отшатнулась. Теперь уже она была просто уверена в том, что ее гостья не в своем уме. А дочь миллионера продолжала:

— Чтобы я не думала все время о том, что вы здесь, в этом городе… чтобы вы не стояли больше у меня на пути… чтобы я могла спастись от этого медленного угасания, вернуться к жизни… и, наконец, изведать счастье и покой!..

Люси резко вскочила на ноги.

— А! — вскричала она, в ужасе отбежав подальше от госпожи Арман. — Теперь наконец ясно, почему вы так переменились ко мне; теперь мне понятно, почему в вашем взгляде сквозят лишь презрение и ненависть! Вы завидуете мне!

— Да, я вам завидую! — ответила Мэри, тоже поднимаясь со стула; глаза ее сверкали.

— Вы любите Люсьена!

— Люблю.

— И вы считаете, что я должна разбить свое сердце, лишь бы только избавить вас от ревности, лишь бы удовлетворить ваши капризы! Надеетесь, что я вот так вдруг возьму и уеду, поклявшись никогда больше не видеться с Люсьеном! Вы предлагаете мне за три тысячи франков пожертвовать всем!

— Я могу и увеличить сумму, если нужно…

— И вы могли вообразить хоть на миг, что я соглашусь на эту постыдную сделку?

— А почему бы нет?

— Почему? Потому что я люблю Люсьена! Люблю всеми силами души, и эта любовь будет жить во мне до тех пор, пока бьется сердце! А вы вообразили, что я способна свое сердце продать! До какой же степени вы презираете меня?… Ну так вот! Я такого презрения не заслуживаю. И с омерзением отвергаю предложенную вами постыдную сделку. Я люблю Люсьена… Вы тоже его любите! Вот пусть он сам и выбирает!.. Мне бояться нечего: я не сомневаюсь в его честности! Так что, сударыня, говорить нам с вами, по-моему, уже не о чем…

Вместо того чтобы уйти, дочь миллионера внезапно разрыдалась. Она рухнула на колени и, умоляюще воздев к Люси руки, забормотала, захлебываясь слезами:

— Я безумно люблю его, я умру, если он меня так и не полюбит. Сжальтесь! Не отбирайте его у меня! Не дайте мне умереть!..

Приступ отчаяния несчастной, обреченной на смерть девушки тронул Люси до глубины души.

— Встаньте, — сказала она, взяв Мэри за руки, — встаньте же, сударыня, умоляю вас!

— Нет! Позвольте мне на коленях вас просить о том, чтобы вы подарили мне жизнь и счастье…

— Мне от всего сердца жаль вас, сударыня, но я ведь уже сказала: я не могу торговать своим сердцем…

Мэри поднялась, схватившись за голову; вид у нее был безумный.

— Я отомщу вам за это, — заявила она вдруг.

И, словно неживая, неверными шагами вышла из комнаты соперницы. Оставшись одна, Люси прошептала, умоляюще сложив руки:

— Господи, что бы она ни говорила, что бы ни замышляла против меня, прости ее… Страдания сводят ее с ума…

В этот момент дверь отворилась, и в мансарду вошла Жанна Фортье. Увидев, что девушка стоит посреди комнаты бледная, страшно взволнованная, с покрасневшими веками и изменившимся лицом, она кинулась к ней с испуганным криком:

— Миленькая моя! Что с вами? У вас слезы на глазах!.. Что случилось?

Люси бросилась в объятия мамаши Лизон, разрыдалась так же безудержно, как совсем недавно Мэри, и рассказала о той ужасной сцене, что только что разыгралась в ее комнате.

Глава 14

Люсьен Лабру рухнул на стул, сраженный ужасным известием. Прошло всего несколько мгновений, и молодой человек сумел справиться с охватившими его чувствами.

— Это клевета! — вскричал он.

Поль Арман улыбнулся. От этой улыбки у Люсьена кровь в жилах застыла.

— Нет, это чистейшая правда.

— Тогда докажите! Вы тут, помнится, говорили о каких-то доказательствах; я жду.

Жак Гаро достал из кармана бумажник.

— Как я уже говорил, та особа, которую вы так любите, фигурирует в приютских списках под номером 9.

— Да, сударь, и я знал об этом. Люси сама мне все рассказала.

— Прекрасно! Существует официальное заявление о помещении Люси в парижский приют, и там указаны имя и фамилия матери, а также имя и фамилия кормилицы, обратившейся к властям после того, как мать ребенка приговорили к пожизненному заключению, — этому документу вы тоже не поверите?

Поль Арман открыл бумажник, вынул оттуда заявление Матюрины Фреми и показал его молодому человеку; тот схватил бумагу прежде, чем миллионер успел ее протянуть, и принялся лихорадочно читать. По мере того как он читал, на лице его все яснее проступали отчаяние и растерянность. Миллионер не солгал… Ужасная бумага выскользнула из дрожащей руки Люсьена.

— Значит, это правда… — подавленно произнес он. — Люси — дочь Жанны Фортье.

— Той самой Жанны Фортье, что убила вашего отца… — добавил Жак Гаро.

Люсьен, какое-то время казавшийся совсем уничтоженным и раздавленным, поднял голову.

— Прежде всего, это ничем не доказано… — внезапно заявил он.

— Суд признал ее виновной.

— Правосудие нередко ошибается, я же верю в невиновность Жанны Фортье; я ведь уже говорил вам об этом…

— Вы, может быть, в это и верите, но до тех пор, пока она не получит официального оправдания, — а я вовсе не уверен, что когда-нибудь это произойдет, — Жанна Фортье для всех остается преступницей… А Люси — дочерью убийцы вашего отца…

— Боже мой… Боже мой… — в отчаянии пробормотал Люсьен.

— Теперь вы убедились, что я был прав, и прекрасно понимаете, что сын жертвы не может жениться на дочери убийцы!

— О! Ради Бога, сударь, замолчите!

— Мужайтесь! И откажитесь от этого совершенно невозможного брака: ни один человек такого не одобрит. Люси Фортье для вас больше не существует. Вы свободны… и можете спасти мою дочь!..

— Сударь… сударь… — запинаясь, проговорил сраженный горем Люсьен. — Сжальтесь надо мной! Надежда на этот брак — вся моя жизнь, и вдруг все рухнуло… Дайте хоть отдышаться… Я и так страдаю, не мучайте меня!..

И несчастный Люсьен разрыдался, закрыв лицо руками.

— Конечно, мне жаль вас, — сказал Жак Гаро. — Но в то же время мне хочется поддержать в вас мужество… Только что я оказал вам огромную услугу: спас от бесчестья, которое неизбежно постигло бы вас, заключи вы этот недостойный брак. Окажите же и вы мне услугу: спасите мою дочь!.. Это же будет счастьем и для вас…

— А если я не могу согласиться?

— А почему бы вам и не смочь?… Отказываясь, вы тем самым убиваете Мэри, а ведь девочка любит вас, любит до безумия! Нет, вы не сделаете этого, — добавил он, умоляюще протягивая к Люсьену руки, — это будет просто преступлением! Только что, разбив все ваши мечты, я, должно быть, поступил жестоко, но я действовал как хирург: причинил вам боль лишь для того, чтобы помочь вам. И вы должны мне быть за это признательны.

— Я признателен вам… Да, мне очень горько, но не испытывать к вам признательности было бы несправедливо. Передо мной разверзлась страшная пропасть… А вы вовремя предостерегли меня… И я благодарен вам…

Молодой человек протянул негодяю руку, тот пожал ее, и торжествующее выражение засияло у него на лице.

— Но вы должны понимать: рана моя слишком глубока, мигом не зарубцуется. Попросите же госпожу Мэри простить меня, если на какое-то время мне придется отказаться от ужинов у вас, несмотря на ее столь любезное приглашение. К чему ей лицезреть мою мрачную физиономию, вряд ли это сколько-нибудь порадует ее… Нужно подождать…

— Но как раз ожидание и убивает мою дочь, ибо душа ее рвется на части, раздираемая надеждой и отчаянием! — пробормотал миллионер.

Люсьен поднял с пола выпавший у него из рук документ и протянул его Полю Арману.

— Покажите ей это. Госпожа Мэри поймет, что я не могу жениться на дочери убийцы моего отца.

Разумеется, Люсьен имел в виду дочь Жанны Фортье, но для подлинного убийцы сказанное им вдруг приобрело совсем иной смысл — страшный, ужасающий, — и он поневоле опустил голову.

— Значит, — произнес он через некоторое время дрожащим голосом, — никакие доводы, никакие мольбы не в силах заставить вас изменить свое решение и ускорить наступление того момента, когда дочь моя будет наконец счастлива?

— Очень вас прошу: не настаивайте. Умоляю: дайте мне хоть несколько дней, чтобы успокоиться и все обдумать…

— Несколько дней! — произнес миллионер. — Ну что ж, пожалуйста! Только это вам следовало бы сказать Мэри, а не мне. Она ведь мне не поверит.

— Хорошо, сударь! Сегодня же вечером я сам скажу ей об этом, — с внезапной решимостью объявил Люсьен.

— Спасибо, мальчик мой, теперь вся моя надежда — только на вас.

— Не позволите ли вы мне взять этот документ, через день я верну его.

— Пожалуйста. Можете сколько угодно держать его у себя.

Люсьен вышел из кабинета, на сердце у него было тяжело. Размышляя о том, что случилось, он с головой ушел в свои мысли.

«Факт остается фактом! Люси действительно дочь Жанны Фортье… Я не уверен, что Жанна Фортье и в самом деле виновна, но Поль Арман прав: сотни улик свидетельствуют против нее, и нет ни единого доказательства ее невиновности!.. Брак, о котором я так мечтал, невозможен и теперь не состоится. Ах! Бедная Люси, ведь это разобьет и ее сердце! Прощайте, все мои прекрасные надежды! Прощай, любовь! Прощай, будущее! Больше у меня ничего не будет в этой жизни!»

И, уронив голову на грудь, Люсьен полностью отдался во власть постигшего его горя.

Глава 15

Вернувшись в Париж, молодой человек нанял извозчика и велел ехать на набережную Бурбонов. Люси дома не оказалось — она ушла в мастерскую. Тогда он приказал отвезти его к булочной на улицу Дофина. Когда Люсьен появился там, разносчицу хлеба охватило вдруг дурное предчувствие. Ее внезапно забила дрожь: быстрыми шагами она пошла к нему навстречу; заговорить ей стоило немалого труда:

— Вы, господин Люсьен! Вы пришли ко мне?

— Да, мамаша Лизон. Только что я был на набережной Бурбонов… Люси я не застал…

— Вы хотели ей о чем-то сообщить?

— Да… А теперь скажу все вам. Вы можете отлучиться на час?

— Разумеется, господин Люсьен, — ответила Жанна, окончательно встревожившись, — я сейчас свободна. Но что это с вами? Вы, похоже, страшно взволнованы…

— Я вам все объясню. Пойдемте в карету…

Карета тронулась. Жанна хотела что-то спросить, но он перебил ее:

— Не здесь, мамаша Лизон. То, о чем мне нужно вам сказать, очень серьезно. Потерпите, пока не приедем ко мне.

Тревога, охватившая Жанну, перешла в ужас; она замолчала и погрузилась в размышления. Зная о том, что произошло между мастерицей и Мэри, она понимала, что речь сейчас наверняка пойдет о Люси, но о чем именно?

Вскоре они наконец оказались одни — в очень скромной квартире. Молодой человек, до сих пор державшийся из последних сил, рухнул на стул и тут же разрыдался. Жанну этот внезапный взрыв отчаяния страшно перепугал.

— Господин Люсьен, — воскликнула она, — ваши слезы — красноречивее всех слов. Ведь речь пойдет о Люси, да? Вы хотели поговорить со мной о ней?

— Да… — ответил Люсьен так тихо, что Жанна поняла это лишь по его кивку.

— Ах! С самого утра, после визита госпожи Арман, я все время чувствовала, что произойдет какое-то несчастье.

Люсьен изумленно посмотрел на Жанну.

— Вы не знаете о том, что госпожа Арман любит вас?

— К сожалению, мне это известно. И уже довольно давно. Но зачем она приходила к Люси?

— Она просто с ума сходит от ревности. И пришла предложить Люси три тысячи франков — а если та захочет, то и больше — за то, чтобы та согласилась уехать, причем не просто из Парижа, а вообще из Франции, и навсегда забыть вас.

— Как она могла! — ошеломленно прошептал Люсьен. — Как она посмела предложить Люси подобную сделку!..

— Посмела. Просила, умоляла. На колени встала, упрашивая спасти ей жизнь: заявила, что, если вы не согласитесь ее полюбить, ей останется только умереть. А Люси возмутилась… Тогда госпожа Арман повела себя совсем иначе и, уходя, заявила, что отомстит ей… А что вы об этом думаете?

— Думаю, что ревность — плохая советчица и что стоит простить того, кто обезумел от любви.

Эта фраза Жанну совсем озадачила.

— Значит, вы нисколько не порицаете госпожу Арман?

— Порицаю, но считаю, что она вполне заслуживает жалости.

— А Люси разве жалости не заслуживает? Или госпожа Арман не ранила ее в самое сердце, не вселила ей в душу ревность и печаль? Если бы вы только видели, в каком она была состоянии — вся в слезах, растерянная, — вы бы поняли, какие муки она испытывает!

— Мне от души жаль ее, мамаша Лизон.

— И только-то?… Господин Люсьен, ваша холодность пугает меня… Боюсь, как бы через пару минут вы не объявили, что больше не любите Люси, что…

— А если так оно и будет? — вдруг перебил ее Люсьен, голос его дрожал.

Разносчица хлеба страшно побледнела.

— Значит, вам приходило такое в голову?

— А если я не должен больше никогда видеться с Люси?

— Ах! Вы, должно быть, шутите! Не видеться с Люси! Это было бы ужасно! Только подумайте о том, Как безумно девочка любит вас! Да она просто умрет! Нет, нет! Вы такого не сделаете!

— А если честь вынуждает меня поступить именно так? Если между нами сейчас стоит непреодолимая преграда?

— Но это же просто невозможно! Вчера не вынуждала, а сегодня уже вынуждает! Или всему виной богатство господина Армана — это из-за него вы голову потеряли?

— Мне открыли глаза на кое-какие факты, и теперь я вынужден поступить так, как велит мне долг.

— Неужели вы собираетесь оскорбить Люси, в чем-то подозревая ее?

— Боже упаси! В чем ее можно подозревать?

— А тогда что же вам о ней сказали? Что выдумали Поль Арман с дочерью? Неужели вы посмеете повторить мне эту постыдную ложь?

— Они вовсе не лгали и ничего не выдумывали. Клянусь вам: преграда, разделяющая теперь нас, непреодолима. Нас с Люси разделяет пролитая кровь!

— Кровь! — повторила Жанна, окаменев от изумления.

— Да… Люси я все так же люблю; может быть, даже больше, чем прежде. Расставаясь с ней, я повинуюсь лишь голосу чести. Увы, честь не позволяет мне жениться на Люси!

— Но почему же, почему вдруг!

— Потому что я не могу жениться на дочери убийцы моего отца!

Жанна вскрикнула и обеими руками схватилась за сердце, словно опасаясь, что оно вот-вот разорвется. Потом пошатнулась.

— Что вы такое сказали? — спросила она вдруг очень отчетливо. — Наверное, я плохо поняла. Вы утверждаете, что Люси — дочь той женщины, которую суд приговорил за убийство вашего отца?

— Да… Она — дочь Жанны Фортье…

— Дочь Жанны Фортье! Ее дочь! Люси — ее дочь!

Жанна буквально рассудка лишилась. И едва не выдала свою тайну. Она уже готова была сказать: «Люси — моя дочь!» Однако довольно быстро опомнилась: вряд ли стоило доверять подобную тайну сыну Жюля Лабру.

— Право, мамаша Лизон, что с вами? — спросил Люсьен; хотя он и знал, как хорошо славная женщина относится к Люси, столь бурная реакция несколько озадачила его.

— Что со мной? — произнесла Жанна, явно пребывая в нерешительности. — Со мной ничего… Просто то, что вы сказали, было так неожиданно, что мне показалось, будто я с ума сошла… Мне и сейчас трудно поверить в это… Люси — дочь Жанны Фортье!.. Возможно ли? Откуда вы знаете? У вас есть какое-то доказательство?

— Да, и совершенно бесспорное. Вот оно.

Люсьен протянул Жанне отданное ему Полем Арманом заявление. Жанна, буквально выхватив его из рук молодого человека, жадно принялась читать. Ее бледное лицо при этом постепенно приобретало какое-то совершенно непостижимое выражение.

— Она моя дочь, она действительно моя дочь, — пробормотала Жанна неслышно. — А ведь я чувствовала это. Вот почему я так полюбила ее, что и жизни бы ради нее не пожалела. И я не смогу об этом сказать… И ничего не смогу сделать…

— Да, это и в самом деле так, — с трудом проговорила она, ибо радость и боль одновременно сдавили ей грудь. — Люси действительно дочь Жанны Фортье; но даже если ее мать и вправду совершила преступление, разве девушка сколько-нибудь виновата? Как можно ее карать за чужие грехи? Неужели она непременно должна унаследовать позор, которого вовсе не заслуживает? Было бы благородно и великодушно с вашей стороны протянуть ей руку помощи… И очень жестоко — бросить…

— Протянуть руку помощи!.. Бог свидетель: мне бы очень хотелось так сделать, но я не могу. Ее мать убила моего отца!

— Да, ужасно, если это и в самом деле так… а если не так? Вы же сами не раз говорили, что считаете ее невиновной!

— Да, я так и думал. И до сих пор думаю… Но думать — еще не означает быть уверенным, и моя вера в ее невиновность — еще не доказательство. Если бы мне удалось встретиться с Жанной Фортье, я сказал бы ей: «Правосудие не безгрешно. Докажите мне свою невиновность, станьте моим проводником во мраке прошлого, и тогда я сам займусь этим делом и посвящу ему хоть всю свою жизнь, но добьюсь вашего оправдания… И не только ради вас самой, но и ради вашей дочери: я ведь люблю ее!» Во время суда Жанна Фортье утверждала, что старший мастер Жак Гаро написал ей письмо, которое доказывает, что все совершенные тогда в Альфорвилле преступления — его рук дело… И это письмо нужно во что бы то ни стало отыскать… Жанна могла бы как-то навести меня на мысль о том, как это сделать, как выйти на след Жака Гаро — он наверняка не погиб, живет где-нибудь богато и счастливо под другим именем. Мне бы только найти его, а там уж я сумею заставить его доказать невиновность Жанны; но до тех пор, пока этого не произошло, я все же буду сомневаться в ее непричастности к убийству, и в силу этих сомнений никак не могу жениться на ее дочери…

Несчастной матери страшно хотелось крикнуть сейчас же: «Но Жанна Фортье — я»! Однако, подумав, она опять сдержалась. Разве это что-нибудь изменит? Она считала, что письмо погибло в огне. Жак Гаро, если он даже и выбрался из пылающего флигеля целым и невредимым, то где он теперь? Где его искать? И как? Прошло уже больше двадцати лет, он ведь и умереть мог… Так что в отношении доказательств она окажется в том же положении, что и на суде.

— Значит, бедняжка Люси обречена, — произнесла женщина; в голосе ее звучали слезы. — Материнский позор навсегда лишит ее счастья… Сегодня вы ее бросаете, а завтра и вовсе забудете… Жестоко и несправедливо, но я нисколько не упрекаю вас, ибо прекрасно понимаю, что вы никак не можете соединить свое незапятнанное имя с ее — опозоренным.

— Люди мне этого никогда бы не простили, они сочли бы меня выродком!

— А откуда им знать об этом?

— Быстро нашлись бы желающие просветить их.

— Миллионер Арман с дочерью, да? Они, наверное, угрожали вам, обещая так и сделать?

— Да, миллионер мне и в самом деле пригрозил.

— И непременно так и сделал бы. Этот человек хочет, чтобы вы спасли жизнь его ребенку. А, следовательно, принесли в жертву ребенка Жанны Фортье. Его дочь — важнее всех! Но зачем вы привезли меня сюда? Хотите поручить мне сообщить Люси, что отныне ей следует проклинать собственную мать?

— Чтобы просить вас объяснить ей, что между нами теперь пролегла пропасть…

— И вы надеетесь, — вдруг резко сказала Жанна, — что я вот так возьму да и растолкую Люси, чья кровь течет в ее жилах? Мало ей горя от разлуки с вами, так я еще должна к нему позор и бесчестье добавить? Ах! Не рассчитывайте на меня, господин Люсьен, никогда у меня язык не повернется сказать ей такое…

— Мамаша Лизон, никак нельзя допустить, чтобы в душе Люси осталась хоть какая-то надежда: она ведь потом еще хуже будет страдать.

Разносчица хлеба почувствовала, как к горлу подступают рыдания. Ни слова не говоря, она направилась к двери.

— Мамаша Лизон… — окликнул ее молодой человек; он устремился за ней, взял ее за руку.

Жанна вырвала свою руку.

— Прощайте, господин Лабру, — сказала она. — Прощайте!

И вышла — быстро и решительно, так что Люсьену не удалось ее удержать. Довольно долго он сидел, задумавшись, целиком уйдя в свои страдания, не ощущая даже, что по щекам у него бегут слезы. Затем вдруг поднялся, взял со стола заявление, брошенное разносчицей хлеба, вышел из дома, нанял извозчика и велел ехать к дому миллионера.

Выйдя из квартиры Люсьена, Жанна бегом спустилась вниз и быстро, но неуверенно, словно слепая, зашагала по улице, не переставая повторять:

— Моя дочь… Люси — моя дочь… Я нашла свою дочь…

Постепенно свежий воздух привел ее в чувство; лихорадочно стучавшая в висках кровь успокоилась, и женщина ускорила шаги. Поднявшись на седьмой этаж, несчастная увидела ключ, торчавший в замочной скважине, и замерла в страшном волнении. Там, за дверью, была ее дочь… Сейчас она увидит ее, обнимет, но так и останется для нее мамашей Лизон, разносчицей хлеба… Жанна толкнула дверь и вошла.

— Это вы, мамаша Лизон! — с улыбкой сказала Люси.

— Да, миленькая. Это я, детка. Я, детка моя дорогая…

Разносчица хлеба горячо обняла девушку, потом спросила:

— Вы куда-нибудь выходили сегодня?

— Да. Относила работу госпоже Опостин, и теперь очень жалею об этом: пока меня не было, заходил Люсьен… А вы случайно не виделись с ним?

Жанна, собрав все силы, твердо сказала:

— Нет, я не видела его сегодня.

— Консьержка заметила, что вид у него был очень грустный.

— Наверное, ей просто показалось.

— Может быть. А если нет? Я боюсь, мамаша Лизон… С самого утра, после сцены с госпожой Арман, меня одолевают дурные предчувствия.

— Забудьте о них, миленькая. Люди нередко принимаются терзать себя без всякой причины. Вам нужно как-нибудь развлечься. Хотите, поужинаем сегодня вместе?

— Прекрасная мысль!

— Я схожу за продуктами и все приготовлю.

— Хорошо. А я тем временем закончу свою работу.

Жанна еще раз обняла свою дочь и вышла, думая: «Бедняжка! Как же она будет мучиться, когда узнает!»

Прибыв на улицу Мурильо, Люсьен велел лакею сообщить о его приходе дочери миллионера; когда он вошел в маленькую гостиную, Мэри ждала его, прислонившись спиной к камину. По его изменившемуся лицу она сразу поняла, что гость страшно взволнован, но сумела скрыть охватившее ее беспокойство.

— Папы еще нет, господин Люсьен, — сказала она. — Как мило вы сделали, что приехали пораньше… Но вы так бледны! Что случилось? Вам плохо?

— Да, сударыня, — тихо произнес Люсьен надломленным голосом. — Мне было очень плохо и плохо до сих пор.

— Но почему? У вас что, был с папой какой-то разговор?… Неприятный разговор?

— Да, это так: у нас с вашим отцом состоялся весьма неприятный разговор, и поэтому мне теперь очень плохо…

— Не понимаю…

— Выслушайте меня и вы все поймете. Теперь настал решающий момент. И нам нужно выяснить отношения. А для этого придется говорить искренне… даже если эта искренность прозвучит жестоко…

Мэри смертельно побледнела. Горло у нее сдавило от страха, так что в ответ она не смогла сказать ни слова и лишь кивнула в знак согласия…

— По воле случая, а точнее говоря — в силу необходимости найти себе работу, — в один прекрасный день я оказался в вашем доме. В тот день вы приняли меня очень любезно, тепло, по-дружески, и я нисколько не кривил душой, поклявшись потом в своей вечной признательности. Ведь вы, всячески поддерживая ходатайство моего друга Жоржа Дарье, повлияли на решение отца и тем самым обеспечили мое будущее, ибо я получил на заводе ту должность, о которой и мечтать не смел… Мне выпала неслыханная честь: вы обратили на меня особое внимание и питаете ко мне благосклонность, которой я, безусловно, ничем не заслужил, да и не пытался снискать…

— А! — вскричала Мэри. — Теперь я понимаю, почему вы пришли пораньше, почему вы здесь и, нагоняя на меня страх, говорите со мной так холодно, что кровь стынет в жилах! Вы пришли сказать мне о том, что не любите меня и никогда не полюбите…

Люсьен как ни в чем не бывало продолжал:

— Вы питаете ко мне то чувство, которое я питал к другой. Я любил ее…

— Да, вы любили ее, — горько сказала Мэри, — и до сих пор любите, а моя надежда на то, что когда-нибудь наши с вами жизни соединятся, оказались пустой мечтой.

— Вы и ваш отец, сударыня, — продолжал Люсьен, — сделали все от вас зависящее, чтобы уничтожить эту любовь, переполнявшую мое сердце… Я не упрекаю вас: я просто констатирую факт. Я принял то единственно верное и честное решение, что возможно в подобной ситуации. По мере возможности я стал избегать встречаться с вами, стараясь держаться как можно дальше. Знаю, я причинил вам немало страданий и очень сожалею об этом, но было бы несправедливо с моей стороны упрекать себя: ведь я любил.

— А теперь явились сообщить мне о том, что я должна оставить свои надежды, да? А разве я виновата, что полюбила вас? Разве я могла догадаться, что вы любите другую и она отвечает вам взаимностью? Чувство, которое вы внушили мне, стало моей жизнью — понимаете: жизнью! Теперь уже я и моя любовь неразделимы! Я уже не смогу избавиться от нее. Простите меня, Люсьен, если это — страшное преступление! Отныне я не стану больше покушаться на вашу любовь, но кто знает, что произойдет в будущем? Позвольте мне надеяться, позвольте мне жить… Прошу вас… на коленях прошу!

И Мэри, задыхаясь и дрожа, опустилась на колени перед Люсьеном, умоляя и заклиная его:

— Я слишком еще молода, чтобы умереть… Я хочу жить… и буду жить, если вы скажете, что, может быть, когда-нибудь придете ко мне и хоть чуть-чуть меня полюбите… Это невероятно, я понимаю, но, может быть, все-таки возможно… Кто знает, вдруг в один прекрасный день вы полюбите меня даже сильнее, чем ту, что царит в вашем сердцем сегодня…

— Начиная с сегодняшнего дня, я уже не могу, я просто не вправе ее любить… — тяжело вздохнув, прошептал Люсьен.

Мэри мгновенно вскочила на ноги. Ее бледное лицо осветило какое-то дикое, откровенно торжествующее выражение.

— Что вы сказали? Вы не можете, вы просто не вправе ее любить?

— Да, — хрипло ответил Люсьен.

— Что же случилось? Моя злосчастная соперница оказалась недостойна вас? Да?

— Да.

— И в чем же дело? Что она такого натворила, эта мерзкая девица, из-за которой я так страдала, столько ночей проплакала?

— Ах! Не нужно оскорблять ее. Люси — честная девушка, она чиста, как ангел…

— Вы утверждаете, что не любите ее больше, и при этом так горячо защищаете! — взволнованно воскликнула Мэри.

— Я должен вырвать из своего сердца переполнявшую его любовь… Я не вправе любить дочь убийцы своего отца.

— Что! Люси?

— Люси — дочь Жанны Фортье.

— Не может быть! — почти испуганно произнесла госпожа Арман. — Наверное, вы выдумали эту сказку специально, чтобы вселить в мою душу надежду.

— Если вам нужны доказательства, сударыня, то вот одно из них… и совершенно бесспорное…

Люсьен протянул Мэри документ, в котором шла речь о помещении Люси в приют. Девушка взяла его и с живейшим интересом прочитала.

— Ах! Теперь я отомщена! — воскликнула она вне себя от радости.

При виде такого торжества сердце Люсьена сжалось.

— Нет, — продолжала Мэри, — нет, вы не можете любить эту девицу! Вы должны ненавидеть ее! Ах! Теперь я смогу жить… и буду жить, ибо отныне у меня есть надежда!

Люсьен взял у нее из рук роковую бумажку.

— Соблаговолите выслушать меня до конца. Я еще не все сказал. Нет, ненавидеть Люси я не буду: дитя не должно отвечать за содеянное матерью, но честь приказывает мне забыть ее… Для меня это сплошное мучение, словно глубокая кровоточащая рана, и, чтобы залечить ее, потребуется немало времени… Вот об этом я и хочу вас попросить: нужно дождаться, когда она полностью зарубцуется… Мэри слушала, не сводя с него глаз.

— Если бы я сказал вам, что не страдаю вовсе, вы бы сами мне не поверили, — продолжал Люсьен, — я страдаю, и очень сильно, но намерен побороть свое горе; я хочу обо всем забыть и добьюсь этого. А когда это произойдет, сердце мое будет свободно. И тогда моя глубочайшая признательность и уважение к вам непременно перерастут в более нежные чувства; но пока позвольте мне побыть наедине со своим горем. Живите надеждой, живите ради отца: он ведь так любит вас. Вы обещаете мне выполнить мою просьбу?

— Ладно! Пусть все будет, как вы хотите! — грустно прошептала Мэри. — Я подожду… Попытаюсь подождать…

То, как девушка произнесла эти слова, встревожило Люсьена.

«Бедное дитя не выдержит… — подумал он, глядя на нее. — Но не могу же я сделать невозможное!»

В этот момент вошел Поль Арман. Лишь взглянув на них, он сразу понял, что произошло: Мэри вытирала покрасневшие глаза, значит, она плакала. Люсьен был очень бледен и серьезен. По всей вероятности, он просил девушку подождать и добился своего.

— Беседуете, детки? — сказал он, обнимая дочь.

— Да, папа.

— И на какую же тему?

Тут подал голос Люсьен:

— Вам нетрудно догадаться, сударь.

— И что же вы решили?

— Будем ждать… — сдавленно произнесла Мэри.

Миллионер не смог скрыть, что такой оборот бесит его: гнев отразился у него на лице. Заметив это, девушка, сдерживая подступившие к горлу рыдания, поспешила добавить:

— Я готова терпеливо ждать, папа. Приведенные господином Люсьеном доводы очень убедительны, свидетельствуют о благородстве его души и служат доказательством его честности.

— Сударь, я сделаю все от меня зависящее, чтобы вы были счастливы, — сказал Люсьен. — Теперь это лишь вопрос времени.

Мэри, из глаз которой вновь хлынули слезы, уткнулась лицом в отцовскую грудь. Поль Арман с горечью посмотрел на Люсьена. В глазах миллионера ясно читалась терзавшая его мысль: «Чтобы ждать, нужно жить, а вы убиваете ее!..»

Девушка подняла голову. Она поняла, что творится с отцом.

— Не бойся, папа, — сказала она, — обещаю тебе: я не умру. Буду жить и любить вас обоих. Господин Люсьен прав… Нужно подождать, пока рана в его душе не зарубцуется…


После последней встречи с Полем Арманом Овид Соливо не подавал о себе больше никаких вестей, поскольку полагал, что полностью застрахован от каких-либо неприятных неожиданностей. Однако кое-что из услышанного им от Аманды разрушило его уверенность в этом, не на шутку обеспокоив. Аманда проговорилась, но он не был уверен в том, что она сказала ему все. Теперь, когда у него появились основания всерьез опасаться ее, следовало узнать, насколько далеко она зашла в своей проницательности. Ведь, несмотря на то грозное оружие, которым он запасся против нее, достаточно одного слова девушки, и он погиб. А этого ни в коем случае допустить нельзя.

Аманда, похоже, не сомневалась, что барон Арнольд де Рэйсс — его настоящее имя, но Соливо показалось, будто в тот момент, когда он под дутым предлогом наотрез отказался дать ей свой адрес, она решила непременно узнать, где он живет. А стало быть, в любую минуту можно ожидать, что, несмотря на всю таинственность, которой окружил себя Овид, она вполне может воплотить свой замысел в жизнь. После того знаменательного дня, когда он рассказал ей о результатах своей поездки в Жуаньи, он продолжал с ней регулярно встречаться и, как прежде, каждый вечер ужинал с ней, вынашивая при этом один план, осуществить который следовало как можно скорее.

Аманда в свою очередь питала к нему недоверие. Ей очень хотелось узнать, кто он, этот человек, получивший теперь абсолютную власть над ней. Она пыталась следить за ним. Овид всякий раз, играючи, расстраивал все ее наивные планы. Аманда никак не могла простить ему, что он взял над ней верх. Подозревала она многое, но ничего не могла доказать. Поэтому, набравшись терпения, ждала, будучи уверена, что рано или поздно наткнется на какое-нибудь веское доказательство, благодаря которому сможет восторжествовать над этим то ли бароном, то ли жуликом — уж она-то сумеет воспользоваться ситуацией и выкачать из него как можно больше денег.

«Этот человек, похоже, богат, и разбогател наверняка на преступлениях, — размышляла Аманда. — Мне на это наплевать, лишь бы только удалось отобрать у него эти деньги, ну хоть кусочек его богатства урвать!»

Часть третья МАМАША ЛИЗОН

Глава 1

Утром следующего дня Овид Соливо незадолго до одиннадцати пришел в ресторан на улице Сент-Оноре, где частенько обедал с Амандой, и заказал то, что она больше всего любит. Девушка не заставила себя долго ждать; она протянула руку и сказала, входя с ним в отдельный кабинет:

— Давайте скорее пообедаем… я просто умираю от голода.

И вовсе не преувеличивала. С отменным аппетитом она буквально набросилась на еду. Овид же почти не ел; вид у него был озабоченный. Примерщица украдкой наблюдала за ним.

— Ну вот еще! — внезапно воскликнула она. — Что это с вами, барон? Не едите, не пьете, совсем ни на что не похоже… Вы не заболели, часом?

— Нет… просто мне скучно…

— В моем обществе? Мило, ничего не скажешь! Спасибо за комплимент.

— К вам это не имеет никакого отношения. Причина тут вовсе не в вас, а в монотонности моего образа жизни.

— Нарушить эту монотонность не так уж сложно… Давайте съездим за город на несколько дней.

Сказав это, Аманда, сама того не зная, поступила очень неосторожно. Овиду немало труда стоило скрыть свое торжество.

— Но вы же заняты на работе, — сказал он.

— Попрошу отпуск; хозяйка наверняка отпустит меня на неделю.

— Ну хорошо! Договорились. Просите отпуск. Поедем на неделю за город. Если хотите — сегодня же вечером.

— Великолепно! И куда же мы отправимся?

— Куда вы хотите. Сами выбирайте. Мне все равно, лишь бы к воде поближе. Найдем лодку и с утра до вечера будем кататься по реке.

— Вы знаете Буа-ле-Руа?

— Прекрасно знаю. Милое местечко на берегу Сены, на опушке леса Фонтенбло.

— Там нам не будет мешать никто и ничто…

— Хорошо! Тогда едем в Буа-ле-Руа. После обеда отправлюсь туда на поезде и обо всем договорюсь. А вы отпроситесь у госпожи Огюстин, купите себе все необходимое для жизни на лоне природы, а вечером встретимся.

С этими словами Овид извлек бумажник и протянул примерщице крупную купюру.

— Спасибо… Встретимся к ужину.

После обеда Соливо отправился готовиться к поездке. С Амандой они договорились встретиться в Буа-ле-Руа.

Ликуя оттого, что ей предстоит совершенно беззаботно провести целую неделю, девушка вернулась в мастерскую, зашла к госпоже Огюстин и, утирая платочком несуществующую слезу, взволнованным голосом сообщила, что одна из ее тетушек серьезно больна и желает немедленно повидаться с ней. И была отпущена на неделю.

Овид поехал к себе, на улицу Клиши, собрал чемодан и аккуратно уложил меж рубашками привезенный из Америки пузырек с «ликерчиком», затем отправился в Буа-ле-Руа.

Сойдя с поезда, он вскоре оказался в живописнейшем местечке: деревня стояла на полого спускавшемся к водам Сены холме. По пути ему попалась скромная на вид гостиница под названием «Привал охотников».

— Могу я снять у вас апартаменты на неделю? — спросил он.

Хозяйка ответила:

— Сейчас у нас свободны только маленькие комнаты, но совсем рядом есть очень красивый флигель, так что выбирайте. Хотите посмотреть?

— Заранее уверен, что он мне подойдет. А как насчет еды?

— Как вам будет угодно, сударь: либо обедаете и ужинаете здесь, либо, если хотите, вам подадут во флигель.

— Прекрасно, но мне еще будет нужна лодка.

— У нас их шесть. Так что сможете выбрать на свой вкус!

— Великолепно! Тогда будьте любезны, приготовьте ужин на двоих.

Хозяйка «Привала охотников» позвала служанку и велела ей отвести гостя во флигель. Одноэтажный домик оказался маленьким, но очень симпатичным; было в нем всего четыре комнатки: столовая, две спальни и кухня, но очень чистенькие. Овид запер чемодан в платяной шкаф, а ключ от шкафа предусмотрительно положил в карман. Затем вернулся в гостиную, попросил бумагу и чернила и, устроившись возле окна, написал следующее:

«Дорогой друг,

я сейчас отдыхаю в Буа-ле-Руа, на лоне природы, в обществе одной очаровательной особы. Если буду нужен, напиши или пошли телеграмму в гостиницу „Привал охотников“ на имя барона Арнольда де Рэйсса.

Искренне твой,

Овид».
Затем дижонец отправился на вокзал — на это ушло лишь несколько минут — и отправил письмо по почте. До приезда Аманды оставался еще целый час. И он решил, что будет неплохо прогуляться по лесу Фонтенбло, окаймлявшему Буа-ле-Руа.

Он пошел по аллее, с обеих сторон которой высились двухсотлетние деревья, и едва успел пройти шагов пятьдесят, как увидел какую-то компанию из пяти человек, устроившуюся под одним из дубов прямо на траве. Центральной фигурой в ней был древний старик: волосы белее снега, пергаментное лицо изрезано глубокими морщинами. Справа от него сидели женщина лет пятидесяти и две девушки. Слева — тщательно выбритый мужчина в очень приличном черном костюме, ему явно было далеко за сорок. Овид неспешно продолжал прогулку. Когда он подошел совсем близко к сидящим на траве и отлично услышал голос старика — тому было уже за восемьдесят, — то вздрогнул от удивления.

«Странно, — подумал он, удаляясь, — я почти уверен, что где-то слышал этот голос. Он был помоложе, но тембр тот же. И мужчину в белом галстуке и черном сюртуке, если память не изменяет мне, я где-то уже видел…»

Между тем компания продолжала беседу.

— Так вот, — объявил человек в черном сюртуке, — в 1861 году в Лондоне вы сели на пароход «Лорд-Мэр»,отплывавший в Нью-Йорк. Мир тесен. Мы с вами плыли на одном корабле, даже не подозревая об этом.

— На «Лорд-Мэре»?

— Именно, господин Боск; на нем еще плыл гений американской промышленности Джеймс Мортимер, с которым мне потом довелось познакомиться в Нью-Йорке, и один француз, который стал потом его зятем, господин Поль Арман.

— Да, да, мы и в самом деле плыли на одном корабле, — сказал старик. — А имя Джеймса Мортимера напомнило мне о том, что меня там чуть не ограбили; я вез с собой в маленькой сумочке на ремешке весьма значительную сумму, скопленную за тридцать лет работы, — все свое состояние. И один подлец, перерезав ремешок, стащил сумку.

— Но ведь вам ее вернули?

— Да, благодаря одному пассажиру; он схватил вора на месте преступления.

— Я ничего не слышал об этой истории.

— А вы и не могли ничего о ней слышать; тот пассажир оказался знаком с родственниками вора и поэтому настоятельно просил никому не рассказывать о произошедшем; я уступил его просьбе.

— Там же, на пароходе, мне довелось познакомиться с одним канадцем, и он поведал мне самое удивительное из всего, что я узнал потом за шесть лет учебы в Америке.

— То есть?

— Он рассказал о некоей настойке, индейцы называют ее «ликер болтливости», или «ликер истины»; ее делают почти так же, как яванскую настойку, из Pohou upas, но удаляют все — или почти все — токсичные вещества.

— Да, да, я слышал о ней, — заметил бывший полицейский Рене Боск. — Она вроде бы заставляет болтать даже самых сдержанных людей. Но сильно подозреваю, что такое может случиться разве что в мелодраме.

— А вот тут, господин Боск, вы ошибаетесь.

— Значит, вы опробовали ее?

— И не один раз, причем всегда добивался желаемого результата.

— Тогда беру свои слова обратно. А вы, доктор, надо полагать, немало научных секретов из Америки привезли?

— Я изучил там некоторые растения, которые не используют французские врачи, в то время как их благотворное воздействие бесспорно; теперь я нередко пользуюсь ими в своей практике и всякий раз с немалым успехом.

— А вы надолго приехали в здешние места?

— Всего на несколько дней. Сестра заболела, вот я и решил ее проведать, а заодно и отдохнуть как следует.

— Ну что ж, пока вы здесь, в Буа-ле-Руа, я всегда буду рад вас видеть. Заходите — поговорим об Америке; прекрасная страна, она мне очень понравилась, но умереть мне все же хотелось не там.

— Дорогой господин Боск, я обещаю заходить к вам каждый день.

Врач помог старцу подняться и предложил опереться на его руку. Рене Боск охотно сделал это, и все пятеро двинулись к Буа-ле-Руа, где бывший полицейский жил в домике на берегу Сены, неподалеку от станции.

Овид уже возвращался назад, ибо время, отведенное на прогулку, истекало. Раздался гудок — прибыл поезд из Парижа. Овид прибавил шагу: на этом поезде должна была приехать Аманда. Примерщица госпожи Опостин — кокетливо одетая и на зависть хорошенькая — вышла из вагона первого класса.

— Вам удалось найти какое-нибудь сносное жилье? — спросила она.

— Сейчас увидите… Ужин ждет нас.

— А лодка?

— У хозяйки гостиницы их шесть. Так что сами выберете ту, что понравится вам больше.

Через несколько минут они уже были в «Привале охотников». Овид взял ключи и повел свою спутницу во флигель.

— А здесь очень мило! — воскликнула девушка, воистину королевской походкой пройдясь по комнатам. — Почти как дома. Но где же мы будем обедать и ужинать?

— В гостинице.

— Фу! Это, знаете ли, совсем невесело. Обедать — еще куда ни шло, но никак не ужинать. Ужинать я предпочла бы здесь; тут нам будет гораздо уютнее. Договоритесь как-нибудь, чтобы ужин подавали сюда, это будет очень мило с вашей стороны…

— Хорошо, я распоряжусь… А теперь идемте ужинать!

Они вернулись в гостиницу.

— Госпоже понравился флигель? — спросила хозяйка.

— Очень.

— Я так и думала. Там вам никто не помешает. Никаких соседей — рядом всего один дом, справа; в нем живет одна больная дама, сестра доктора Ришара.

— Врач — это совсем неплохо… — рассмеялась Аманда. — Если я заболею, то кликну его через стенку…

— Вряд ли он услышит. Дом у них стоит в глубине сада, а сад очень большой, от вашего его еще стена отделяет.

Овид слушал ее очень внимательно, не упуская ни слова. Затем они сели ужинать.

…Наши герои прожили в Буа-ле-Руа уже четыре дня; в деревне отмечали престольный праздник. Лже-барон все это время был очень внимателен к Аманде, охотно потакал всем ее капризам, и девушка уже начала думать, что ошибалась, полагая, будто он намерен как-то использовать против нее документ, и жалела, что не отпросилась у госпожи Огюстин на две недели вместо одной. А Соливо тем временем решил, что пришла пора действовать.

После обеда в гостинице «Привал охотников» Аманде захотелось покататься на лодке. Овид, вынашивая свой злодейский план, с самого утра жаловался на сильную головную боль, грозившую перейти в мигрень.

— Вряд ли я смогу сегодня составить вам компанию, голубушка моя. Вы просто неутомимы, а я уже не слишком молод. Так что позвольте мне пойти прилечь, оставив вас в одиночестве.

— Я вовсе не намерена мучить вас, дорогой барон, — ответила Аманда. — Покатаюсь на лодке одна. А вы ступайте отдыхать. Поспите пару часов, и головная боль пройдет…

— Так я и сделаю, ведь мне и в самом деле плохо…

— Где мы встретимся?

— Здесь же, перед ужином. Зайду сюда выпить абсент.

Овид медленно, как и полагается страдающему мигренью, поплелся во флигель, и, как только закрыл за собой дверь, «мигрень» как рукой сняло. Он открыл платяной шкаф, извлек чемодан и достал пузырек, который аккуратно засунул меж рубашек. Глядя на него, он улыбнулся.

— А вот наш болтливый ликерчик, — сказал он, — и он опять нас выручит, как и прежде.

Поставив пузырек на стол, Овид огляделся. В расписном буфете стояло множество бутылок с ликерами. В одной из них — с зеленым шартрезом — оставалось не больше чем на четыре-пять рюмок.

— Аманда всем напиткам предпочитает зеленый шартрез, — пробормотал Соливо. — Сегодня вечером она, как обычно, выпьет рюмку-другую, так что все получится очень просто…

Он вытащил из бутылки пробку, потом открыл привезенный из Америки пузырек и влил примерно пару ложек в ликер. Потом все убрал, прилег и тут же уснул.

Аманда уже целый час развлекалась на реке тем, что ловила пескарей. Внезапно ее внимание привлек необычный шум со стороны проходившей неподалеку железнодорожной насыпи. Сначала отчаянно засвистел паровоз, затем последовал страшный грохот, а затем — вопли, стоны и крики о помощи.

— Ужас какой! — прошептала девушка. — Наверное, два поезда столкнулись.

Она привязала лодку к стволу ивы, выпрыгнула на берег и, движимая любопытством, направилась к месту происшествия. Туда уже со всех сторон спешило множество зевак. Ужасное зрелище предстало взору Аманды. Три вагона были полностью разбиты. Остальные сошли с рельсов. Отовсюду доносились стоны.

Уже несли на носилках раненых — полуживых окровавленных людей.

Аманда — побледневшая и перепуганная — встала так, чтобы видеть лица пострадавших. Толпа напирала сзади, и вскоре девушка оказалась прямо перед вагонами. Служащие железной дороги извлекали пострадавших из полуразбитого купе. Мимо Аманды на матрацах одного за другим пронесли четырех пассажиров — израненных, но еще живых.

В этот момент на место происшествия прибыли два медика — местный врач и доктор Ришар, именно он гулял по лесу с отставным полицейским Рене Воском. Они тут же принялись осматривать пострадавших. Вдруг доктора Ришара позвал начальник вокзала; врач поспешил к нему и спросил:

— Что случилось?

— Сударь, прошу вас, взгляните на этого несчастного!

Возле него на перроне лежало безжизненно распростертое тело, только что принесенное железнодорожниками. Аманда в этот момент стояла совсем рядом. Она сразу же глянула на окровавленное лицо лежащего без чувств пассажира и тихонько вскрикнула.

— Это он! Он! Это Дюшмэн…

Начальник вокзала повернулся к ней.

— Вам знаком этот молодой человек, сударыня? — спросил он.

Аманда уже раскаивалась, что не сумела сдержаться. То, что произошло в Жуаньи, никак не позволяло ей ответить на этот вопрос честно.

— Мне показалось… — пролепетала она. — Теперь, приглядевшись внимательнее, я поняла, что ошиблась; обычное сходство, причем весьма отдаленное…

— Молодой человек всего лишь ранен, — сказал врач, закончив осмотр. — Пусть его положат на носилки, отнесут в «Привал охотников» и скажут там, что я так велел.

«Вот уж совсем некстати, — подумала Аманда. — Не хватало еще, чтобы барон с Дюшмэном здесь встретились…»

Пострадавшего уже понесли в сторону гостиницы. Девушка пошла следом, держась на некотором расстоянии. Когда носилки внесли в гостиничный двор, подруга барона де Рэйсса подошла к хозяйке.

— Знаете уже, сударыня, что у нас тут стряслось? — спросила та.

— Все произошло чуть ли не у меня на глазах. Я даже знаю, что часть пострадавших доставили сюда.

— Троих. Двух дам и какого-то молодого человека. Доктор Ришар будет их лечить.

В этот момент в гостиницу вошел Овид Соливо. Вид у него был весьма бодрый. От былой мигрени не осталось и следа.

— Все говорят о каком-то несчастном случае, — сказал он. — Что произошло?

Аманда рассказала ему, что видела на железной дороге, предусмотрительно умолчав о Дюшмэне.

К семи часам Овид с девушкой вернулись во флигель, где им вскоре должны были накрыть стол к ужину.

Аппетит у Овида был на сей раз отменный, так что трапеза несколько затянулась; затем Аманда подала кофе.

— Что будете пить, друг мой? — спросила она.

— Ром, голубушка, как обычно… а вы?

— О! Конечно же, шартрез. Шартрез — это моя слабость.

Аманда поставила на стол возле Овида бутылку рома, а себе налила рюмочку шартреза с канадским «ликерчиком»; она скрутила сигарету, закурила, потом, когда кофе был выпит, взяла рюмку, осушила ее одним глотком, снова наполнила и, продолжая курить и болтая с Овидом, время от времени делала небольшой глоток.

Часы пробили десять, потом — одиннадцать. Овид встал, подошел к окну, закрыл ставни, потом вернулся и опять сел напротив Аманды. Та продолжала курить сигарету за сигаретой.

И вдруг — так же внезапно, буквально молниеносно, как двадцать один год назад это случилось с Жаком — девушка оказалась во власти «болтливого ликерчика». Она поднесла руку ко лбу, затем схватилась за горло.

— В горле жжет, — сказала она. — Пить хочется.

И, налив себе целый стакан воды, жадно выпила. Тем самым Аманда лишь ускорила действие зелья, ибо тут же замерла, будто окаменев; взгляд ее стал блуждающим.

Овид понял, что настало время задавать вопросы, и приступил к делу.

— Итак, голубушка, — произнес он, — вы догадались, что за человек приобрел нож в скобяной лавке на набережной Бурбонов?

Аманда устремила на него мутный взор, в котором замерло какое-то странное выражение, и вдруг прошипела:

— Что за человек? Но вы же знаете это не хуже меня! Тот самый человек, что приобрел в Жуаньи коллекцию из фальшивых векселей Дюшмэна и моего признания в краже, совершенной у госпожи Дельон. Это вы! Вы что же, дорогой, воображаете, что я так ни о чем и не догадалась? Если я ничего не говорю, это вовсе не значит, что я не думаю! В тот самый вечер, когда мы с вами ездили к Люси, вы и купили нож, пока я была наверху… Это вы, ловкими вопросами выудив у меня, дурочки, все необходимые сведения, затаились на дороге, по которой несчастная девушка должна была идти… и ножом ее ударили вы. Так что вы, милейший, куда хуже меня. Да, я воровка, черт возьми, но вы, сударь — убийца!

Аманда постепенно возбуждалась. Говорила она все громче и громче, голос ее звучал почти пронзительно. Овид встал, чтобы заставить ее замолчать. Девушка отступила подальше.

— Оставьте меня, не трогайте! — закричала она. — А! Я вас все-таки раскусила; еще не совсем, но скоро узнаю, кто вы. А когда буду знать, кто скрывается под личиной барона де Рэйсса, тогда уж вам не поздоровится! Ах! У вас в руках доказательство совершенного мною преступления!.. Ах! Вы можете погубить меня! Так вот: я вас куда скорее погубить смогу, если вы не заплатите мне за молчание… Зачем вам понадобилось убивать Люси? Тут кроется какая-то тайна, и я раскрою ее; а когда все станет ясно, вот тут-то мы с вами и поборемся, и можете не сомневаться: я окажусь намного сильнее…

Овид побледнел. Его била дрожь.

— Замолчи! — пробормотал он. — Приказываю тебе: замолчи!

— А я не хочу молчать! — яростно оборвала его Аманда; лицо ее перекосилось от гнева. — Ах! Ты думал, что я слепая и ничего не вижу, глупая и ничего не понимаю! Ты, бедняжка, жестоко ошибся. Теперь я буду следовать за тобой по пятам. Тенью твоей стану. Я хочу быть богатой — и ты сделаешь меня богатой, иначе я отправлю тебя на каторгу. Понял? На каторгу! Да! Да! На каторгу!

И девушка расхохоталась — громко, нервно, прерывисто. Соливо испугался, как бы этот смех не услышали на улице.

— Замолчишь ты наконец? — угрожающе прошипел он.

Аманда, впадая во все более бредовое состояние, возмутилась:

— Замолчать? Почему я должна молчать? Я правду говорю. Никакой ты не барон де Рэйсс! Я еще сорву с тебя маску! Я тут все говорила о каторге, а ведь по тебе, наверное, эшафот плачет!

Наконец Аманда умолкла. Наступила последняя стадия действия канадского зелья. Теперь с ее уст срывались лишь нечленораздельные звуки, похожие на рычание дикого зверя. Прошло еще несколько минут, и девушка рухнула на пол, забившись в страшных судорогах. На губах у нее выступила кровавая пена.

Овид задрожал. Ведь с Жаком Гаро ничего подобного не было. Может быть, доза оказалась слишком большой? Если на его беду Аманда сейчас умрет, ее смерть неизбежно повлечет за собой расследование, и дело примет весьма печальный оборот… Девушка по-прежнему билась в конвульсиях, из груди ее вырывался жуткий хрип.

«Нужно все предусмотреть», — подумал Соливо.

И, выплеснув в камин остатки шартреза из бутылки, он поспешно бросился на улицу, надеясь найти врача. Выходя из сада, он буквально натолкнулся на мужчину с женщиной, они неподвижно стояли, прислушиваясь. Женщина — хозяйка гостиницы — воскликнула:

— Но это же господин барон де Рэйсс!..

— Да, сударыня. Мне срочно нужен врач для той дамы, что живет вместе со мной. Она заболела…

— Значит, те ужасные крики, что мы слышали…

— Да, сударыня, это кричала она.

— Я врач, сударь, — произнес Ришар; он только что закончил перевязывать доставленных в гостиницу раненых, — и готов вам помочь.

— Идемте же скорее, прошу вас, идемте со мной.

Когда они втроем вошли в столовую, девушка по-прежнему лежала на полу, судорожно извиваясь. Доктор Ришар склонился над ней. Пощупал пульс. Затем приподнял полузакрытые веки, разжал судорожно сжатые губы. Кровь изо рта больше не шла — лишь беловатая пена. Доктор внимательно посмотрел на Овида.

— Странная штука, сударь, — сказал он. — Вам приходилось бывать в Америке, не так ли? И вы знакомы с неким Кучиллино из Нью-Йорка?

Соливо смертельно побледнел, внезапно узнав врача: именно он двадцать один год назад на борту «Лорд-Мэра» беседовал с пожилым канадцем.

— Да, сударь, — с трудом произнес он.

— Нашатырь у вас есть? Он нужен мне, и как можно скорее! В противном случае я не ручаюсь за жизнь этой женщины.

— Через три минуты вы получите его, доктор, — сказала хозяйка гостиницы.

И выбежала из комнаты. Как только она скрылась из виду, врач подошел к Соливо и сказал:

— Вы не просто знакомы с проживающим в Нью-Йорке канадцем Кучиллино, вы купили у него настойку, известную там под названием «ликер истины».

Овид понял, что нет смысла отрицать, поэтому кивнул.

— По необходимости — или просто из любопытства — вы решили узнать, что на уме у этой девушки, и пустили в ход канадскую настойку, дабы привести ее в то состояние, в котором даже самые отъявленные лгуны говорят правду.

— Не отрицаю, но у меня были законные основания…

— Меня это мало волнует, — оборвал его врач. — Факт остается фактом: вам повезло, что вы случайно наткнулись именно на меня, ибо вы превысили дозу, и жизнь девушки теперь висит на волоске!

В этот момент вернулась хозяйка гостиницы. Взяв у нее пузырек с нашатырным спиртом, доктор Ришар накапал десять капель в стакан воды. Затем опустился на колени возле Аманды, с трудом разжал ей зубы и заставил выпить. Смесь оказала мгновенное действие. Конвульсии сразу же прекратились, тело девушки обмякло. Доктор заставил ее проглотить еще немного, затем сказал:

— Теперь остается лишь уложить ее в постель. По-моему, теперь она вне опасности. Завтра утром я зайду ее проведать.

Овид поклонился, что-то пробормотал, выражая свою благодарность, и доктор Ришар ушел. Дижонец замер возле кровати, на которой неподвижно лежала примерщица госпожи Огюстин.

— Какое счастье, что она не умерла, — прошептал он, — ибо мне сильно не поздоровилось бы от того заключения, которое написал бы доктор. Но плутовка вне опасности, так что бояться уже нечего. Врач решил, что речь идет о ревнивце, вздумавшем с помощью канадского зелья вырвать у любовницы признание в измене, и он никому ничего не расскажет… Странное совпадение! Ведь это именно тот человек, которого я встретил в день своего приезда сюда в лесу со стариком. И я никак не мог вспомнить, где видел его прежде… Теперь ясно: на борту «Лорд-Мэра». Он расспрашивал канадца о свойствах «ликера истины»… И надо же так случиться, что он оказался здесь и спас Аманду! Любой другой ничего бы не понял и решил, что это — отравление. Мне определенно везет! Теперь я знаю все, о чем думает милое дитя, а сведущий человек, как говорят в народе, двух несведущих стоит! И правильно говорят. Я все время начеку, и Аманда не сможет уже мне ничем навредить…

Глава 2

Люси пребывала во власти смертельной тоски. Воскресенье прошло, а Люсьен, изменив вдруг своим привычкам, так и не пришел. И никакой весточки не прислал… ни словечка не написал… даже не извинился… Что кроется за этим внезапным исчезновением, какую угрозу таит в себе его молчание? Тщетно бедная девушка ломала голову над этой загадкой.

Жанна страдала тоже и, может быть, даже больше, чем дочь, но не было у нее ни сил, ни храбрости, чтобы рассказать всю правду. Час за часом Люси становилась все мрачнее и печальнее. Ведь, судя по всему, Люсьен бросил ее. И в сердце девушки кровоточила теперь глубокая рана. По побледневшим щекам катились крупные слезы, но она даже не осознавала этого.

Люси терпеливо ждала еще два дня, но душевная боль стала просто непереносимой, и она решила, что нужно все узнать, и написала Люсьену письмо. Но ответа не получила. Молчание Люсьена было страшным ударом для нее.

— Она отняла его у меня! — прошептала девушка. — Она украла его у меня!

И душу ее ожгла ревность.

— Ну что ж! — решила она. — Тогда я сама к нему пойду; не для того, чтобы выклянчивать у него любовь и упрекать за предательство, нет, но чтобы узнать, почему он так подло бросил меня.

Люсьен заканчивал работу на заводе в семь; в половине восьмого Люси явилась на улицу Миромесниль. Ей уже несколько раз доводилось провожать Люсьена до дверей этого дома, и он показал ей окна своей квартиры; поэтому она знала, что он живет на четвертом этаже, но понятия не имела, какая из дверей на площадке ведет в его жилище. Так что ей пришлось обратиться в привратницкую. Привратник с женой сидели за ужином.

— Простите, где живет господин Лабру? — запинаясь, спросила Люси.

— Четвертый этаж, дверь… — начала было консьержка.

Но муж толкнул ее локтем в бок.

— Господина Лабру дома нет, — сухо заявил он, — господин Лабру уехал.

— Уехал! — повторила девушка. — И надолго?

— Знать не знаем. Господин Лабру не имеет обыкновения отчитываться перед нами.

Опустив голову, Люси вышла.

— Ну и бестолочь же ты! Забыла, о чем просил нас господин Люсьен? — вскричал привратник, как только они с женой остались одни. — «Если меня будет спрашивать женщина, то будь она в годах или совсем молоденькая, отвечайте, что я уехал». Неужели неясно?

Люси медленно перешла на другую сторону улицы.

«Если Люсьен и в самом деле в отъезде, — думала она, — он, наверное, потом это как-то объяснит».

Прежде чем отправиться домой, девушка остановилась и, подняв голову, взглянула на окна квартиры Люсьена. И внезапно вздрогнула, смертельно побледнев: в его квартире горел свет.

— Ах! — сдавленно произнесла она. — Они солгали мне: Люсьен дома… Зачем они это сделали?

Стараясь ступать как можно тверже, Люси перешла через улицу и вновь вошла в дом. Консьерж, собираясь закрыть ворота, вышел в этот момент из привратницкой и узнал девушку.

— Как, это опять вы! — сказал он, преграждая ей путь.

— Да, это я. Вы обманули меня: господин Лабру не уехал.

— Я ответил вам то, что и должен был ответить.

— Но господин Лабру дома!

— Вы, барышня, определенно умом повредились!

Грубый тон, обидные слова возмутили Люси.

— Что вы себе позволяете, сударь, вы даже не знаете, с кем разговариваете! — воскликнула она.

— С кем? — с усмешкой произнес консьерж. — С вами, черт побери! Нам вас достаточно хорошо описали, вот мы и сказали то, что было велено… Ведь именно вас нам и запретили пропускать в дом! И велел нам это господин Лабру. А! Вы, значит, видели свет в окнах. Ну так знайте: да, он дома, но не желает видеть вас.

Люси почувствовала, что у нее подгибаются ноги. Девушку охватила дрожь.

— Так, значит, — едва слышно пролепетала она, — меня описал вам господин Лабру? И велел не пускать к нему?

— Господи, ну конечно же! И я вас туда не пущу…

Люси вышла, пошатываясь, и пошла куда глаза глядят, оторопевшая почти до безумия; она ничего не понимала, ибо в голове у нее вдруг сделалось совсем пусто. Однако постепенно она пришла в себя, к ней вернулась способность размышлять, а вместе с ней — сознание жестокой реальности. Пожалуй, более страшного удара ей нанести было невозможно. Люсьен позаботился о том, чтобы в привратницкой знали, как она выглядит; он запретил пропускать ее в дом. Он ее не только бросил, не только не хотел больше видеть, но еще и устроил так, чтобы ее оскорбляли и гнали какие-то людишки, словно она интриганка или уличная девка. Это невероятно, необъяснимо, чудовищно, но это так.

Жанна Фортье — мамаша Лизон — вернулась домой незадолго до ухода Люси. Долгое отсутствие девушки встревожило ее. И теперь материнское сердце замирало от страха. Вот уже несколько дней на душе у бедной Жанны было тяжело. Ведь горе, обрушившееся на ее ребенка, никак не могло обойти ее стороной. И Жанна с бьющимся сердцем сидела, как на иголках, прислушиваясь к малейшему звуку на лестнице; наконец ступеньки на шестом этаже заскрипели под чьими-то неверными шагами. Клермонская беглянка бросилась на лестничную площадку.

— Это вы, миленькая?

— Да, мамаша Лизон, я…

Мгновение спустя Люси была уже наверху; с рыданиями она бросилась в объятия разносчицы хлеба.

— Господи, детка, Господи, что случилось? — спросила та; хотя она и не знала причину отчаяния девушки, сердце у нее сжалось от страха.

— Что случилось, мамаша Лизон? — повторила Люси и разрыдалась еще безутешнее. — Меня бросили, предали! Он не любит меня больше… И хочет совсем забыть…

— Люси, девочка моя, не стоит так отчаиваться. Господин Лабру рано или поздно даст о себе знать.

— Пару часов назад я и сама так думала, а теперь уже никаких сомнений не осталось. Решила все узнать — и узнала. Я ходила к господину Люсьену.

— К Люсьену? Вы ходили к нему? Вы виделись с ним? И он сказал, почему не желает больше любить вас?

— Если бы я с ним повидалась… выслушала его… это было бы просто счастьем. Все муки ада я предпочла бы тому позору, что мне пришлось вынести по его воле!

— Позору? — ошеломленно переспросила разносчица хлеба.

— Да! Люсьен описал меня консьержу, и тот выгнал меня.

И Люси снова разрыдалась.

— Девочка моя, деточка миленькая, — произнесла Жанна, обнимая Люси и плача вместе с ней, — не надо плакать; нужно быть сильной и отважной в этой жизни…

— Сильной! Отважной! Откуда же взять силы, чтобы быть отважной? Чего вы от меня хотите? Разве любовь не стала моей жизнью? Все мое будущее было в Люсьене! Теперь, когда его нет, мне остается только умереть, и я скоро умру…

— Люси… Люси… — обезумев от горя, вскричала разносчица хлеба, — подобные мысли опасны, они просто губительны. Гоните же их от себя!

— Нет, я не буду их гнать! Я умру. Но прежде чем умереть, хочу удостовериться в том, что человек, утверждавший, будто он меня любит, променял меня на миллионы госпожи Арман, а точнее — продал себя за миллионы; я хочу точно знать, что сама в этом нисколько не повинна, что я вела себя как честная девушка и что ему не в чем меня упрекнуть. Я буду ждать возле его дома, возле завода. Хоть он и решил избегать встреч, я все равно заставлю его мне ответить.

— Нет… нет… Люси, не делайте этого, — сказала Жанна Фортье: она была на грани обморока.

— А почему нет? Я так страдаю! Неужели у меня нет права узнать причину своих страданий?

— Он и так слишком ясно дал понять, что бросил вас. Так зачем же выяснять причину, ведь от этого вам станет еще хуже.

Люси посмотрела на разносчицу хлеба с явным удивлением.

— Еще хуже? — переспросила она. — Вы что-то подозреваете, мамаша Лизон?

— Ничего я не подозреваю, — пробормотала Жанна Фортье, — но в этой жизни разве можно за что-то поручиться?

— Я могу поручиться за себя и свою честь, — сказала девушка. — Ведь Люсьен знал, кто я такая, правда? Сирота, подкидыш, и денег у меня нет — только то, что смогу заработать; но я же всегда шла прямой дорогой и не имела причины прятать глаза от людей. И прежде ему этого было достаточно. Почему же теперь вдруг стало мало? Именно это я хочу узнать, и еще раз говорю: узнаю непременно. Я обязательно встречусь с Люсьеном.

— Нет, Люси! — вскричала Жанна Фортье, задыхаясь от волнения. — Вам не следует так делать. Умоляю вас: не встречайтесь с ним; на коленях вас прошу…

— Так, значит, вы знаете, почему он бросил меня? Вам известно, почему он заставил меня так страдать?

— Не пытайтесь узнать эту страшную тайну!

— Значит, вы все знаете? Откуда?

— Я виделась с Люсьеном…

— Вы виделись с ним и ничего мне не сказали! — дрожа, произнесла Люси.

— Я хотела избавить вас от лишней боли!

— Избавить от лишней боли! Зачем? Разве можно страдать еще больше? Не надо меня жалеть! Я сама виновата в том, что Люсьен не хочет меня больше видеть?

— Нет, дитя мое, вам себя упрекать не в чем. Люсьен оставил вас лишь потому, что ваш брак невозможен.

— Невозможен! Но сделать его невозможным могло лишь одно: мое бесчестье! А я честная. Тогда что все это значит? Или те, что произвели меня на свет, а потом безжалостно подкинули в приют, — преступники? Мой отец был негодяем? И я должна теперь отвечать за его подлость?

— Девочка моя, девочка моя, не говорите так! — простонала Жанна, умоляюще протягивая к Люси руки. — Это кощунство! Разве можно обвинять в чем-то отца?

— А кого же мне тогда обвинять? — яростно воскликнула девушка. — Мамаша Лизон, вы же виделись с Люсьеном… И он поведал вам роковую тайну… Так говорите же, как бы страшна она ни была! Если, обвиняя отца, я кощунствую, значит, мне следует стыдиться матери!

Жанна затряслась. Ей хотелось крикнуть дочери: «Но твоя мать — я! И ты прекрасно знаешь, что я за человек!» И, не зная что ответить, она умолкла, опустив голову. Люси продолжала допытываться:

— Говорите! Ну говорите же! Моя мать совершила какое-то преступление? Почему Люсьен вдруг объявил, что наш брак невозможен?

— Потому что его вынудили сделать это.

— И кто же взял на себя такое право, кто мог вынудить его?

— А вы не догадываетесь? Разве Люсьен когда-нибудь смог бы узнать тайну, из-за которой между вами разверзлась пропасть, если бы кое-кому не было выгодно раскрыть ее? Нашелся человек, который не поленился порыться в прошлом… И этот человек сказал Люсьену: «Если вы не женитесь на моей дочери, то и на Люси я вам жениться не дам. Я запрещаю вам жениться на ней! А если вы это все-таки сделаете, все узнают…»

Тут Жанна умолкла. Продолжать дальше у нее духу не хватило.

— Узнают о чем? — порывисто спросила Люси. — Вы совсем измучили меня, мамаша Лизон… Мне нечем дышать, я просто с ума схожу… Говорю же вам: я должна знать все! Если вы не скажете, Люсьен скажет, я заставлю его сделать это! А если не он, то госпожа Арман. А если и она вздумает молчать, то я пойду к ее отцу и спрошу у него…

— Нет, Люси, никуда вы не пойдете… я сама все скажу… клянусь!

— И мне все станет ясно, и я смогу простить Люсьена?

— Люсьен и вправду не может на вас жениться… Да вы и сами отказались бы выйти за него замуж до тех пор, пока не будет доказана невиновность вашей матери.

Девушка сильно побледнела.

— Невиновность моей матери! — воскликнула она. — Значит, ее в чем-то обвинили?

— Ее приговорили к пожизненному заключению за убийство отца Люсьена Лабру…

Люси дико вскрикнула и закрыла лицо руками. На какое-то время в воздухе повисла зловещая тишина. Первой ее нарушила Люси, она пробормотала:

— Так, значит, меня родила та самая женщина, что убила отца Люсьена и подожгла завод… Ах! Это ужасно!..

— Она ни в чем не виновата, Люси! — воскликнула Жанна.

— Но суд признал ее виновной…

— Суд совершил чудовищную ошибку! Разве вы не слышали, как Люсьен Лабру сам утверждал, что верит в невиновность этой несчастной?

— Если бы он действительно верил, разве бы он бросил меня?

— Он сомневается, и сомнения вынуждают его поступить именно так. К тому же, как он может пренебречь мнением людей?

— Господи! — простонала Люси, в отчаянии ломая руки. — И зачем только меня мать на свет родила?

Слезы потоком хлынули из глаз Жанны Фортье.

— Не надо проклинать родную мать, девочка… — надломленным голосом произнесла она. — Если бы вы знали бедную Жанну, как знала ее когда-то я, вы не стали бы говорить о ней так плохо…

Люси ошеломленно уставилась на Жанну Фортье.

— Вы были знакомы с моей матерью, мамаша Лизон? — спросила она.

— Да, миленькая. И клянусь вам: она была славным человеком, не способным ни на какое зло. Она страстно любила своих детей, их у нее было двое… мальчик и девочка…

— Значит, — воскликнула Люси, — у меня есть брат…

— Был.

— Он умер?

— Не знаю. Он исчез из ее жизни так же, как исчезли вы. Несчастная Жанна безумно любила вас обоих; ей и в голову прийти не могло, что злая судьба разлучит ее с детьми. Да, я знала ее; она была доброй, нежной, любящей; и надо же так случиться, что одному подлецу вздумалось сломать ей жизнь, совершив преступление и с дьявольской хитростью все подстроив так, чтобы обвинения пали на нее… Поверьте мне, Люси, и никогда не проклинайте свою мать…

— О! Я вовсе не проклинаю ее, но ведь она стала причиной моего горя… я так несчастна! Вынесенный матери несправедливый приговор опозорил ее, а теперь этот незаслуженный позор обрушился на меня, и мне приходится тоже нести наказание! Теперь все с отвращением отвернутся от меня, как сделал уже Люсьен! Разве это не ужасно, мамаша Лизон?

— Не теряйте надежды! Кто знает, может быть, в один прекрасный день придет конец выпавшим на вашу долю испытаниям? А вдруг вашей матери удастся отыскать подлинного виновника?

— Она сбежала из тюрьмы. Люсьен говорил мне как-то об этом…

— Да, она сбежала… — горячо сказала Жанна, — и я думаю, для того, чтобы отыскать настоящего преступника… Не отчаивайтесь, девочка моя, не отчаивайтесь, миленькая! Мамаша Лизон вас не бросит. Она вас любит, и будет вас утешать.

И Жанна прижала девушку к бешено бьющемуся сердцу. Через некоторое время разносчица хлеба нежно уговорила Люси выпить несколько глотков бульона, а потом ушла, чтобы та, уснув, смогла хоть немного забыться. Как только Жанна Фортье оказалась в своей комнате, она рухнула на колени.

— Господи! — заливаясь слезами, проговорила она. — Когда же придет конец страданиям — моим и моей дочери? Ведь я вижу, как ей разбивают сердце, и ничем не могу помочь! Неужели мне не дано отыскать человека, погубившего мою жизнь? Неужели я никогда не увижу сына? Уж ему-то я могла бы все рассказать! Ведь он теперь взрослый мужчина — если, конечно, жив… и он смог бы что-то сделать, чтобы спасти меня, защитить…

Глава 3

Поль Арман получил большой заказ от расположенной на левом берегу Сены полиграфической литейной мастерской. Выполнение работ по заказу требовало постоянного и умелого контроля. И миллионер попросил Люсьена Лабру взять на себя эту задачу. Поэтому теперь сын Жюля Лабру появлялся в Курбвуа лишь по утрам, а большую часть дня проводил в Париже. Одиночество тяготило его; хотелось кому-то излить душу.

Однажды, имея несколько часов свободного времени, он отправился к Жоржу Дарье и, к счастью, это оказался один из тех редких дней, когда молодой адвокат не был занят во Дворце правосудия. Жорж сидел у себя в кабинете в компании Этьена Кастеля, вместе с которым они только что пообедали. Едва увидев Люсьена, он невольно ахнул и сильно встревожился, так изменилось лицо друга: на нем лежала печать глубоких страданий.

— Вот так штука! Что это с тобой? — спросил он, пожимая гостю руку. — Ты что, болен был?

— Да нет, дорогой Жорж.

— Тогда почему ты так бледен? И лицо совсем осунулось… Или ты потерял работу у Поля Армана?

Люсьен опять отрицательно помотал головой.

— Ты никогда не задал бы такого вопроса, — сказал Этьен Кастель своему бывшему подопечному, — если бы несколько дней назад стал свидетелем моей беседы с госпожой Арман, заходившей ко мне в мастерскую. Она в самых лестных выражениях отзывалась о господине Лабру и даже намекнула, что ему в самом ближайшем времени предстоит занять на заводе еще более блестящее положение. Похоже, речь шла о роли компаньона…

— Господин Арман действительно предложил мне стать его компаньоном, — сказал Люсьен.

— Но это же великолепно! — воскликнул Жорж.

— И вдобавок речь шла о женитьбе… — самым спокойным образом закончил свою фразу бывший опекун.

Люсьен вздрогнул.

— Право, — сказал адвокат, — меня это нисколько бы не удивило. Госпожа Арман, помнится, отзывалась о тебе так, что подобное предположение само собой напрашивалось. Ну же, Люсьен, разве господин Арман не говорил с тобой на эту тему?

— Говорил…

— Браво, дорогой! Счастлив слышать такую приятную новость! Теперь тебя ждет успех, и я приветствую в твоем лице будущего миллионера! Когда же состоится помолвка? Я думаю, нет смысла спрашивать, согласился ли ты?

— Я отказался от предложения господина Армана.

— Отказался! — воскликнул Жорж. — Да ты с ума сошел! Ах, и вправду: совсем забыл, что ты любишь другую…

— Я люблю ее всеми силами души, но долг приказывает мне забыть о ней! Ты тут, помнится, спрашивал, не был ли я болен… Ну так вот! Я болен так, как и врагу не пожелаешь, и страдаю из-за этой самой любви, что была единственной моей радостью, всем моим счастьем…

— Не понимаю, — удивился Жорж, — если ты и в самом деле ее любишь, то никакие денежные мотивы и соображения карьеры не могут тебя с ней разлучить. Ведь счастье превыше всего.

— Еще раз говорю: я должен забыть о Люси, — горько прошептал молодой человек.

— Но почему?

— Судьбе так было угодно. Меня с Люси разделяет теперь непреодолимая преграда: преступление… пролитая кровь… кровь моего отца…

Этьен Кастель удивленно встрепенулся. Жорж провел рукой по лбу.

— Что ты хочешь этим сказать? — воскликнул он. — Неужели Люси?…

— Люси — дочь Жанны Фортье…

Жорж молчал, оглушенный такой новостью. Художник вскочил с места.

— Та девушка, которую вы любите, — дочь Жанны Фортье? — воскликнул он. — Вы уверены?

— Увы, сомнений тут быть не может! Я получил вполне убедительное доказательство! И оно все еще у меня…

— И от кого же вы его получили?

— От господина Армана.

По лицу Этьена Кастеля пробежала какая-то тень.

— От господина Армана! — повторил художник. — А откуда оно у него?

— Из мэрии Жуаньи; кормилица, прежде чем сдать Люси в приют, оставила там официальное заявление.

— Но что же заставило его предположить, что Люси может оказаться дочерью Жанны Фортье? Ведь для того, чтобы искать эти бумаги именно в Жуаньи, нужно знать, что Люси воспитывалась у кормилицы именно там. Откуда ему это известно?

— Не знаю, — ответил Люсьен, обеими руками схватившись за голову, — я точно с ума сошел! И знаю только одно: я очень ее люблю, а теперь мне любить нельзя…

— Но вы, помнится, говорили, что убеждены в невиновности Жанны Фортье.

— Это убеждение не имеет под собой никаких реальных оснований. Суд признал Жанну Фортье виновной. Как же я могу после этого жениться на ее дочери?

— Разумеется, не можешь! — заявил Жорж. — Тебе в такой ситуации даже колебаться недопустимо. Забудь о Люси… Что же еще остается делать?

— Я хотел бы доказать невиновность Жанны Фортье и добиться ее официального оправдания.

— Прекрасно! Но как? Ты можешь представить какие-нибудь документы или привести доселе неизвестные факты, наличие которых может служить основанием для пересмотра дела?

— Увы, ничего подобного у меня нет! Но если бы я мог встретиться с Жанной Фортье, наверное, она подсказала бы мне что-то!

— Она сбежала; но допустим, что ее поймали, вновь водворили в тюрьму, и ты с ней встретился. На протяжении двадцати с лишним лет она так и не смогла привести ни единого доказательства своей невиновности… А теперь вдруг сможет? Ну же, будь мужчиной, не раскисай! Довольно терзать себя и тешить пустыми надеждами. Следует смириться с фактами. Между тобой и Люси стоит непреодолимая преграда; забудь о Люси и женись на дочери Армана. Ведь вы, дорогой опекун, сказали бы ему то же самое, правда?

— Нет… — решительно возразил Этьен Кастель. — Случай свел дочь Жанны Фортье и сына Жюля Лабру; с таким же успехом по воле случая в один прекрасный день невиновность Жанны Фортье может стать очевидной для всех.

— А если этого не произойдет, Люсьен погубит свою жизнь.

— Но если когда-нибудь выяснится, что Жанна Фортье была невиновна, он до конца дней своих будет сожалеть, что поступил подобным образом.

— Ужасное положение! — прошептал Люсьен. — Что же мне делать?

— Выиграть время, постаравшись убедить Поля Армана в том, что когда-нибудь вы женитесь на его дочери, и попытаться отыскать Жака Гаро — может быть, теперь это не так уж и сложно сделать.

— У вас есть какие-то соображения? — горячо спросил Люсьен.

— Пока нет, но я намерен предпринять кое-какие шаги, и очень рассчитываю на то, что они дадут результат. У меня есть друзья, занимающие весьма высокое положение, и я прибегну к их помощи. Короче, настоятельно рекомендую вам сделать именно то, о чем я только что говорил: выиграть время! А пока хочу задать вам один вопрос: известно ли вам, над каким именно изобретением работал ваш отец непосредственно перед тем, как его убили?

— Тетушка много раз говорила, что отец надеялся тогда заработать огромное состояние на внедрении гильошировальной машины нового образца.

Когда Этьен услышал это, лицо его нисколько не изменилось. Лишь легкая морщинка, возникшая вдруг меж чуть сдвинутых бровей, свидетельствовала о том, что ответ Люсьена вызвал в нем немалый интерес. На этом друзья и расстались.

Люсьен Лабру вернулся к себе. Этьен Кастель, явившись домой, заперся в небольшой комнате, служившей ему библиотекой и рабочим кабинетом. Он открыл сейф и достал оттуда пачку бумаг в конверте, на котором было написано: «ЖОРЖ ФОРТЬЕ (1861)».

Художник углубился в чтение. В одних беспрестанно фигурировало имя Жак Гаро. В других — Поль Арман. Почему же бывший опекун Жоржа собирал досье на этих двух совершенно вроде бы непохожих людей?

Глава 4

Когда госпожа Аманда очнулась от забытья, последовавшего за тем ужасным состоянием, в которое ее повергло канадское зелье, она принялась расспрашивать, что с ней было и почему она чувствует себя совсем разбитой. Снаружи послышался звон колокольчика.

— Это, конечно же, доктор, — сказал Овид, — пойду открою.

И вышел.

— Доктор! — повторила она, силясь хоть что-то вспомнить. — И ведь наверняка ко мне. Что же случилось? Голова такая тяжелая. И в груди все горит. Что же со мной произошло этой ночью?

Вернулся Овид, с ним — доктор Ришар. Аманда сразу же узнала его: это был тот самый врач, что осматривал лежащего без чувств Дюшмэна.

— Ну, сударыня, — спросил доктор, — как вы чувствуете себя нынче утром?

— Значит, я была больна?

— С вами случился сильный нервный припадок. По счастью, мне удалось остановить его, и я рад констатировать, что теперь вы пребываете во вполне удовлетворительном состоянии.

— Доктор, я чувствую страшную усталость. Такое ощущение, будто все мускулы и нервы совершенно расслаблены. Отчего это?

— Вполне естественные последствия припадка. Не стоит тревожиться. Полный покой и диета сегодня, и завтра все будет в полном порядке.

— Но как и почему со мной случился этот припадок? Я ведь ничего не помню!

— Вряд ли я смогу вам ответить лучше вот этого господина, — ответил врач, указывая на Овида.

— После ужина, — сказал Соливо, — с вами без всякой видимой причины случилось нечто вроде нервного припадка. Похоже, вам было очень плохо: вы все время стонали и сильно кричали.

— Довольно странно! — прошептала девушка. — Ничего подобного со мной в жизни не было.

Тут снова заговорил врач:

— Не стоит мучить себя, пытаясь вспомнить и понять, что с вами произошло. Повторяю: никакой опасности больше нет, теперь все в порядке, и я могу спокойно уйти. Честь имею, сударыня.

Овид проводил доктора до садовой калитки; прежде чем уйти, врач сказал:

— Остерегайтесь, сударь, еще раз подливать ей канадской настойки; вчера вы превысили дозу. И теперь она просто убьет ее!

— Я никогда больше не буду так делать, — заверил его Овид.

Доктор Ришар, отказавшись принять какое-либо вознаграждение, ушел.

«Мне здорово повезло, что она не умерла, — подумал дижонец. — Этот человек не стал бы со мной церемониться…»

Он вернулся в комнату Аманды.

— Слушайте, барон, —сказала девушка, — теперь мы одни, и вы можете говорить откровенно. Что же произошло вчера между нами?

— Голубушка моя, я и сам ничего не знаю. Насколько я понимаю, ничто не могло служить причиной вашего внезапного приступа. Я очень испугался и тут же бросился на улицу, чтобы бежать за врачом, и привел того доктора, который только что был. Сейчас я пришлю к вам Мадлен, а сам пойду обедать.

Овид вышел. Девушка, нахмурившись, проводила его взглядом.

— Нет! Нет! — прошептала она. — Как-то это странно. Чем больше думаю, тем более подозрительным мне все кажется. И я ничего не помню! А! Кое-что все-таки помню: я выпила кофе и две рюмки шартреза. Потом вдруг будто ослепла и оглохла… А что если этот прохвост хотел меня отравить?

Как только эта мысль мелькнула у нее в голове, Аманда, начисто позабыв о своей слабости, вскочила с постели, бросилась к не убранному со вчерашнего вечера столу, схватила бутылку из-под шартреза и внимательно осмотрела ее: бутылка была пуста.

— А я, между прочим, выпила не все! — чуть ли не крикнула девушка. — Прекрасно помню, что в бутылке еще оставалось немного ликера — рюмки две-три. Должно быть, негодяй подсыпал яда в шартрез, а потом вылил все, что осталось, чтобы уничтожить следы преступления. Ах! Как же я была права, когда не доверяла ему! Теперь мне следует вести себя осторожнее, чем когда бы то ни было. Кто же он такой, что запросто готов убить хоть Люси, хоть меня? Нужно во что бы то ни стало узнать это; и я узнаю…

Аманда вернулась в кровать. Чуть спустя пришла Мадлен, служанка, с большим кувшином лимонада; налив стакан и подав его больной, она спросила:

— Ну что, милочка, вам уже лучше?

— Да, мне уже гораздо лучше. А завтра я уже буду совсем здорова; я же не так пострадала, как те несчастные, что попали в катастрофу… Расскажите, как они там — те раненые, которых принесли в гостиницу… Кажется, там еще был молодой человек…

— Да, сударыня. Этой ночью он пришел в сознание, а утром уже смог поговорить с доктором, но рана у него на голове очень глубокая.

— Вы не знаете случайно его фамилию?

— Дюшмэн.

«Значит, я не ошиблась: это действительно он», — подумала Аманда, а вслух сказал:

— Бедный юноша!

Овид Соливо, подкрепившись весьма основательно, вернулся во флигель и весь день провел возле Аманды, всячески подчеркивая свою заботу о ней. Примерщица госпожи Опостин, в свою очередь, тщательно скрывала возникшие у нее подозрения. Немного поразмыслив, она сказала, повернувшись к лже-барону:

— Я собираюсь написать госпоже Опостин и попросить у нее разрешения немного продлить свой отпуск и подольше побыть в Буа-ле-Руа. Вас это устраивает?

— Вполне. Только должен предупредить: мне придется оставить вас здесь одну на несколько дней.

— Одну! Почему вдруг?

— Дома я сказал, что уезжаю из Парижа на неделю, так что если я вовремя не вернусь, все забеспокоятся; а прислать письмо из Буа-ле-Руа было бы неслыханной глупостью: все считают, что я в Марселе. Так что лучше уж вам пару дней провести в одиночестве.

— Вы правы.

Девушка накинула пеньюар, написала пару строк, потом положила письмо в конверт и протянула его Овиду.

— Будьте любезны, бросьте его в почтовый ящик.

Овид вышел; Аманда с книжкой в руках отправилась в сад и устроилась в беседке, примыкавшей к садовой стене, за которой находились владения сестры Ришара. Читать она вовсе не собиралась: даже не открыв книгу, положила ее на колени и погрузилась в мечтания.

«Ну уж нет, — думала она, — теперь он от меня не ускользнет. А если и попытается, я сумею его отыскать. И как только окончательно удостоверюсь в том, что он действительно пытался меня отравить и что именно он напал на Люси, отомщу ему, даже если эта месть повлечет за собой мою гибель!»

Овид, выйдя из флигеля, направился по набережной Сены к вокзалу. Немного впереди он заметил доктора Ришара в компании того самого старца, с которым видел его в лесу Фонтенбло в день своего приезда в Буа-ле-Руа. С ним опять были женщина и две девушки. Проходя мимо них, Овид поклонился доктору Ришару; тот кивнул в ответ довольно холодно.

Едва Овид успел отойти на несколько шагов, как услышал сзади какое-то восклицание. Обернувшись, он увидел, что по земле катится сорванная ветром соломенная шляпа; он подхватил ее и, вернувшись, протянул старику:

— Это ваша шляпа, сударь?

— Вы очень любезны, — произнес Рене Боск, пристально вглядываясь в лицо дижонца, — и я вам…

И вдруг умолк. Лицо его внезапно исказилось от гнева.

— А! Вы тоже здесь! — воскликнул он, отступив на шаг. — Значит, вы уехали из Америки?

— Ваше лицо мне кажется знакомым, — заметил Соливо, — но никак не могу припомнить…

— Мы виделись с вами в 1861 году на борту «Лорд-Мэра», — резко оборвал его Рене Боск.

Овид вздрогнул.

— И если вы не помните меня, — продолжал отставной полицейский, — то я вас помню прекрасно. Меня зовут Рене Боск.

И, не сказав больше ни слова, повернулся спиной к лже-барону, тот сильно побледнел и поспешил уйти.

— Значит, вы знакомы с этим человеком? — спросил врач: разыгравшаяся сцена очень заинтересовала его.

— Да. Я вам потом расскажу.

Овид, быстро шагая к вокзалу, думал: «Мало того, что этот бывший полицейский здесь, так он еще знаком с доктором Ришаром. Вот уж что точно ускорит мой отъезд… Что-то мне здесь не очень нравится!»

На вокзале он опустил в ящик письмо Аманды и отправил телеграмму следующего содержания:

«Полю Арману, промышленнику, Курбвуа (округ Сена). Завтра буду в Париже.

Барон де Рэйсс».
Рене Боск, его родственницы и врач вернулись с прогулки в дом сестры доктора. Сестра доктора сидела в саду под сенью больших деревьев возле садовой стены. Доктор заметил ее издалека и подвел к ней всю компанию.

— Садитесь рядом со мной, господин Боск, — предложила она старику, — здесь совсем не дует, а ветер сегодня противный.

Все уселись.

— Действительно, сударыня, весьма неприятный ветер, — сказал старец. — Несколько минут назад я из-за него едва шляпы не лишился, а потом оказался нос к носу с одним отъявленным негодяем.

Аманда сидела с книгой в беседке возле садовой стены. Голос Рене Боска привлек ее внимание. Она прислушалась — было ясно слышно каждое слово.

— Так он, оказывается, отъявленный негодяй! — воскликнул доктор. — Может быть, вы расскажете, что же натворил тот человек, который поднял вашу шляпу?

— Непременно!

— Итак, речь пойдет о бароне де Рэйссе?

Аманда аж подскочила от удивления.

Рэне Боск с усмешкой посмотрел на врача.

— Что за имя вы сейчас назвали?

— Барон де Рэйсс.

— И вы считаете, что человек, с которым, как вы слышали, я встречался в 1861 году на борту «Лорд-Мэра», носит именно это имя?

— Разумеется.

— Как вы познакомились с ним?

— Прошлой ночью меня вызвали к девушке, которая живет вместе с ним в гостиничном флигеле…

Чтобы лучше слышать, Аманда встала и взобралась на стул. Теперь ее голова почти доставала до верхней части стены.

Рене Боск продолжал:

— Этот человек, дорогой доктор, такой же барон, как мы с вами; он выдумал себе и это имя, и титул. На самом деле его зовут Овид Соливо.

— Овид Соливо… — прошептала Аманда. — Уж я не забуду это имя. Надо же так случиться: теперь я, конечно же, узнаю все, что хотела узнать.

— Этот жалкий субъект, механик по специальности, двадцать один год назад был объявлен в розыск. Он отправился в Америку, где должен был поступить на работу на предприятие Джеймса Мортимера в Нью-Йорке, и плыл вместе со мной на «Лорд-Мэре». Короче, это тот самый подлец, что украл у меня все состояние.

— И вы оставили преступление безнаказанным!

— Как я уже говорил вам, один из пассажиров, некий Поль Арман, вернул мои деньги в целости и сохранности и упросил меня сжалиться над ним.

— Я совсем ничего о нем не знал, — заметил доктор, — но его физиономия не понравилась мне сразу же. К тому же, в гостиничном флигеле этой ночью случилось нечто весьма необычное. Помните, я как-то на днях рассказывал вам о канадской настойке, обладающей совершенно уникальными свойствами?

— Да, прекрасно помню; ее еще называют в Америке «ликером болтливости» или «ликером истины».

— Ну так вот: человек, именующий себя бароном де Рэйссом, воспользовался нынче ночью этим зельем, дабы узнать, что на уме у его подруги, вогнав ее таким образом в состояние временного психоза. Под действием настойки женщина, безусловно, рассказала ему все, о чем она думает, но потом с ней случился припадок — ужасный и очень тяжелый. Короче, я подоспел как раз вовремя! Ее жизни угрожала серьезная опасность.

— Почему же?

— Доза оказалась слишком большой. Если бы не успокоительное, которое я ей дал, несчастная скончалась бы от кровоизлияния в мозг.

— Но это же очень опасные соседи! — возмутилась сестра доктора. — Может быть, стоит поставить в известность хозяйку «Привала охотников»?…

— Зачем? Эти люди приехали сюда лишь на несколько дней, завтра их уже и след простынет. Пусть себе катятся на все четыре стороны!

И разговор дальше пошел уже на другую тему. Аманда слезла с соломенного стула и, бледная, дрожащая, вернулась во флигель.

— Надо же, — прошептала она, — как я была права! Прежде он был вором, а теперь стал убийцей! В Америке ему покровительствовал Поль Арман, отец госпожи Мэри, на которую шила платья Люси. Так что все сходится. Ему нужно было получить информацию, в качестве ее источника он выбрал меня, и я самым глупым образом стала его сообщницей. Он едва не убил меня, подлив в шартрез канадского зелья, чтобы узнать все мои мысли, и, разумеется, я ему все рассказала. Теперь мое мнение о нем не представляет для него секрета, но он не знает, что мне об этом известно. Теперь между нами начнется борьба, и посмотрим, кто окажется сильнее! Овид Соливо может спокойно уезжать куда угодно. Он знаком с Полем Арманом, и через Поля Армана я его всегда найду. Эта настойка, которой он воспользовался, должна быть где-то здесь. Ах! Если бы я могла!..

И Аманда уже собралась было устроить в доме основательный обыск, как вдруг услышала звук шагов в вестибюле. Она быстро села на стул и притворилась, будто читает книгу. Овид с улыбкой вошел в комнату.

— А я думал, вы в саду, голубушка моя, — сказал он.

— Ветер сегодня довольно холодный, так что я решила вернуться… Вы отправили мое письмо?

— Это было главной задачей моей прогулки.

— Вы не раздумали ехать завтра?

— Нет; если бы я не боялся огорчить вас, то уехал бы даже сегодня вечером, чтобы как можно скорее оказаться опять рядом с вами.

— Ну что ж, в таком случае сегодня и уезжайте. Я тут, правда, буду скучать. Когда вы вернетесь?

— Послезавтра, вне всяких сомнений. Но я не хочу, чтобы вы сидели тут без денег. Вот вам на всякий случай…

Овид положил на стол крупную купюру и сказал:

— А теперь, голубушка моя милая, прощайте; точнее — до свидания. Чтобы успеть на поезд, времени у меня в обрез…

— Ступайте же!

Овид отпер шкаф, достал чемодан, положил в него туалетные принадлежности, поцеловал Аманду в лоб и быстро вышел.

«А! Гадкий негодяй, мошенник и лгун, — думала Аманда, прислушиваясь к звуку удалявшихся шагов. — Решил быстренько уехать, а точнее — сбежать, потому что боится Рене Боска… Он вернется послезавтра!.. Обхохочешься! Рассчитывает, что отделался от меня навсегда, но он глубоко ошибается. Мы с вами еще увидимся, господин барон Арнольд де Рэйсс, и очень даже скоро…»

Вечером зашла Мадлен, и Аманда сказала ей, что теперь будет обедать и ужинать за общим столом, а потом поинтересовалась, как чувствует себя пострадавший в катастрофе Дюшмэн, и даже выразила желание посетить его тайком от всех. Мадлен, давно уже привыкшая видеть и слышать все, что угодно, и ничего при этом не говорить, обещала ей устроить свидание с молодым человеком сразу же, как только тот будет в состоянии разговаривать.

Глава 5

Госпожа Опостин, получив письмо Аманды, сразу же написала ответ, разрешая девушке продлить отпуск. Она собиралась уже отправить письмо, когда доложили, что в гостиной ее ожидает госпожа Арман; портниха тотчас отправилась в гостиную. Перемены, произошедшие во внешности клиентки, поразили ее. Мэри выглядела почти совсем здоровой. Щеки ее округлились, глаза не горели больше лихорадочным огнем, а красные пятна на скулах почти совсем исчезли.

— Я пришла, милочка, выбрать ткани и фасон, — сказала она, — меня интересуют наряды для приемов, бальные платья и подвенечное.

— Подвенечное платье… — машинально повторила госпожа Огюстин. — Вы хотите сказать, что мне выпадет честь шить подвенечное платье вам?

— Очень даже может быть. В принципе этот вопрос уже решен, осталось лишь назначить дату; однако мне вовсе не хотелось бы заниматься всякими мелочами накануне свадьбы, и, если вы не против, давайте позаботимся об этом заранее…

— К вашим услугам. Только та мастерица, что обычно на вас работает, не сможет нам помочь. Бедняжка очень больна.

Мэри, сдвинув брови, сухо заметила:

— Ну что ж, у вас есть и другие работницы. Пожалуйста, покажите мне ткани.

Госпожа Огюстин озадаченно посмотрела на Мэри и поинтересовалась:

— Неужели Люси имела несчастье что-то сделать не так или обидеть вас, сударыня? Прежде вы относились к ней с такой симпатией!

— Вы очень меня обяжете, если не будете больше говорить об этой девушке, — отрезала Мэри.

— Не буду и все-таки очень вас прошу: скажите, в чем же провинилась Люси?

— Я ни в чем не обвиняю госпожу Люси, и вполне довольна ее работой. Просто не желаю впредь иметь с ней дела и тем более не хочу, чтобы она появлялась у меня в доме.

— Но почему?

— Потому что я так хочу, и этого, по-моему, вполне достаточно! — высокомерно заявила Мэри.

Госпожа Огюстин питала к Люси особую — почти материнскую — привязанность. Агрессивность Мэри очень огорчила ее. И она почтительно, но достаточно твердо сказала:

— К сожалению, сударыня, подобный ответ меня никоим образом не удовлетворяет. Вы вынуждаете меня усомниться в девочке, которой я полностью доверяла, вдобавок она была опасно ранена из-за того, что выполняла порученную мной работу! Вы явно недовольны ею. И я имею полное право знать причину вашего недовольства, более того — я просто обязана ее знать. И если Люси недостойна дружеского отношения, отныне я буду обращаться с ней совсем иначе.

— Мне нечего вам сказать.

В этот момент шторка на дверях гостиной раздвинулась, и на пороге появилась Люси — страшно бледная, она едва держалась на ногах.

— Когда беретесь делать подлость, сударыня, — сдавленным от волнения голосом произнесла она, — имейте хотя бы храбрость довести ее до конца.

Мэри затряслась от гнева.

— Люси… Люси… — воскликнула госпожа Опостин.

— О! Простите меня, сударыня, — сказала мастерица, — я ведь была тут, за шторкой… Ждала, пока вы освободитесь, чтобы не мешать. Я случайно услышала то, что говорила барышня, и не могла совладать с собой от возмущения. Она оскорбляла меня… говорила в таких выражениях, что вы Бог знает что могли обо мне подумать… а я так дорожу вашим доверием и добрым отношением… Была затронута моя честь! Так разве я могла смолчать?… Теперь я тут! Попросите же госпожу Арман в моем присутствии объяснить, почему она не хочет, чтобы впредь я когда-либо появилась в ее доме. Посмотрим, посмеет ли она при мне подобным же образом оскорблять меня и дальше!

— Сударыня, — сказала Мэри, обращаясь к портнихе, — вы позволяете оскорблять меня в вашем доме!..

— Я требую, чтобы вы объяснились! — перебила ее Люси. — Разве это оскорбление? Полноте, сударыня; или вы уже запамятовали, как всего лишь неделю назад соизволили приехать на набережную Бурбонов и самолично не поленились подняться на седьмой этаж, дабы попросить кое о чем бедную мастерицу?

— Довольно! — крикнула Мэри.

— Нет, вы меня выслушайте. Я не хочу, чтобы меня чернили за глаза, слышите — не хочу!

— Я не желаю больше этого слушать, — произнесла Мэри и кинулась к дверям.

Невеста Люсьена Лабру преградила ей путь.

— Люси… Люси… — в испуге повторяла госпожа Огюстин.

— Я не хочу, чтобы меня чернили, сударыня! — заявила девушка. — И вправе оправдать себя. А потом уж сами решайте. Госпожа Арман, похоже, уже не помнит, как неделю назад стояла передо мной на коленях, умоляя меня принести себя в жертву, и предлагала деньги — огромную сумму, три тысячи франков, лишь бы я уехала из Парижа. И знаете, почему? Потому что я — ее соперница! Она влюбилась в человека, который любит меня и которого я тоже люблю! И это — единственная причина ее ненависти ко мне! Спросите у нее самой, так ли это! Ну же, сударыня, разоблачите меня, если я лгу! Вы любите Люсьена Лабру. Завоевать его вы не смогли, и поэтому решили купить… а меня вы ненавидите потому, что прекрасно знаете: если вам и удалось купить себе его фамилию, сердце его вы не купите ни за какие деньги, ибо оно всегда будет моим!

— Смотрите, я ведь тоже кое-что могу рассказать! — произнесла Мэри; губы у нее совсем побелели, а глаза зловеще сверкали.

— Я не боюсь этого, я презираю вас, и с гордо поднятой головой готова выслушать из ваших уст очередную подлость.

— Вы еще не знаете, что мне известно, как вас зовут… — сказал Мэри.

— Меня зовут Люси… Вы намекаете на фамилию моей матери. Так это еще одна подлость с вашей стороны! Да, честь моей матери запятнана приговором суда. А вам-то что до этого? Разве вы вправе оскорблять ее саму и ее ни в чем не повинную дочь? Меня зовут Люси Фортье… Ну и что? Я в чем-то виновата? Вот мы с вами стоим сейчас друг перед другом; вы — богаты, я — бедна. Ваше имя ничем не запятнано, а мое запятнано. Ну так вот: как бы ни ничтожна была моя роль в этой жизни, я ни за что не променяла бы ее на вашу, ибо она просто отвратительна!

— Сударыня, — вскричала Мэри, обращаясь к госпоже Опостин, — или вы сейчас же прогоните эту особу, или я сочту, что вы меня тоже решили оскорбить. Ее мать приговорили к пожизненному заключению за кражу, поджог и убийство. Порода всегда скажется!

— Госпожа Люси, — сухо сказала госпожа Опостин, — зайдите в кассу и возьмите расчет. Больше вы у меня не работаете.

Люси смертельно побледнела.

— Вы прогоняете меня? — запинаясь, сдавленно спросила она.

— Я больше не нуждаюсь в ваших услугах.

Мэри торжествующе улыбнулась. Дочь Жанны Фортье увидела эту улыбку…

— А! Теперь вы довольны, правда? — сказала она, пристально глядя на соперницу. — Мало вам того, что отняли у меня моего любимого, мало того, что сердце мне разбили, так теперь я и работы по вашей милости лишилась! Вы лишили меня счастья и покоя, а теперь и кусок хлеба отбираете! Ведь куда бы я ни попыталась теперь устроиться, у меня непременно спросят, где я работала прежде… Я скажу, что у госпожи Опостин… И они поинтересуются, стоит ли брать меня, а она ответит: «Не связывайтесь с этой девушкой: ее мать приговорили к пожизненному заключению за кражу, поджог и убийство!..»

— Люси! — взволнованно прошептала знаменитая портниха.

— Ах! Сударыня, — разрыдалась Люси, — вы поступили со мной незаслуженно жестоко. Но я прощаю вас… От души прощаю… А что до вас, — добавила она, повернувшись к Мэри, — так Бог еще вас накажет!

Сказав это, она вышла.


В тот самый час Жорж Дарье вышел из дома и быстро зашагал по улице Бонапарта с набитым документами портфелем в руке. Вид у адвоката был очень озабоченный. Выйдя на набережную, он направился к стоянке извозчиков. Спеша по своим делам, Жорж не заметил, как из портфеля выпал на тротуар толстый конверт.

В этот момент со стороны улицы Сены появилась разносчица хлеба Жанна Фортье и, выходя на набережную, увидела потерянный молодым адвокатом пакет; она наклонилась и подняла его. На конверте было написано:

Господин Жорж Дарье, адвокат.

«Жорж Дарье, — подумала она, — а ведь именно так зовут друга господина Люсьена Лабру. Конечно же, он и потерял этот пакет…»

Конверт не был запечатан. Жанна на ходу заглянула туда. Там лежали какие-то документы на гербовой бумаге и копия судебного решения.

— Похоже, тут какие-то важные документы, — пробормотала клермонская беглянка, — надо будет вернуть ему.

Жанна сунула конверт за нагрудник фартука и вскоре была уже на набережной Бурбонов. Люси вернулась только к одиннадцати. Там, в мастерской, она от возмущения не сумела справиться со своими чувствами и не отдавала себе отчета в том, что творит. Но едва она успела отойти на сотню шагов от заведения госпожи Огюстин, как пришла в себя, успокоилась и обрела способность здраво рассуждать. Только что госпожа Огюстин выгнала ее; теперь она осталась без работы, а следовательно, и без средств к существованию; и все это опять по милости особы, которая отняла у нее жениха; той самой особы, отец которой потрудился порыться в ее прошлом, дабы извлечь на свет позорное пятно, что лежит на имени ее матери. Острая боль пронзила сердце девушки. Душу ее охватило глубокое отчаяние. Все рушилось, и все словно сговорились мучить ее.

Когда Люси добралась до набережной Бурбонов, сил у нее уже почти не было. Она не плакала; глаза ее были сухи и как-то странно блестели; в крови у девушки разгоралась страшная лихорадка. Жанна Фортье, услышав, что Люси вернулась, поспешила к ней. Увидев изменившееся лицо, на котором застыло выражение полного отчаяния, разносчица хлеба поняла, что произошло нечто из ряда вон выходящее.

— Господи! Детка, что случилось? — спросила она, охваченная внезапной дрожью. — У вас такой взволнованный вид!..

— Ах! Мне нанесли последний удар, мамаша Лизон! — пробормотала Люси. — Последний! Тот, которому полагается быть смертельным! Меня выгнали, как какую-нибудь… подлую негодяйку! И я осталась без работы… Столько страданий и мук, а теперь я еще и без куска хлеба. Право же, мамаша Лизон, мне остается лишь умереть…

В голове у Жанны все смешалось.

— Но почему хозяйка выгнала вас? — спросила она.

— Почему? — повторила Люси, вдруг страшно разрыдавшись. — Да потому, что я — дочь Жанны Фортье.

У Жанны перехватило дыхание. Она схватилась руками за горло, да так, что ногти впились в кожу.

— Кто же сказал ей об этом? — сдавленно спросила она.

— Кто? А вы не догадываетесь? Моя соперница… дочь того человека, что рылся в прошлом моей матери, стремясь разлучить меня с любимым… дочь миллионера Поля Армана!..

Слабым, едва слышным голосом Люси рассказала, что произошло в мастерской госпожи Опостин. Жанна, судорожно сжав кулаки, слушала; ноздри ее трепетали.

— Неужели же эти люди не понесут никакой кары? — произнесла она, когда дочь закончила свой рассказ. — Эти мерзавцы разве вправе разбивать чужую жизнь, клеветать на невинную девушку, обрекая ее на нищету и отчаяние? Нет! Нет! Такого допустить нельзя! Клевета — это преступление, и за нее карают по законам. Нам нужно обратиться в суд.

— Но как это сделать?

— Нужно найти адвоката… посоветоваться с ним… поручить ему вести дело… нельзя поддаваться отчаянию… Адвокат… — вдруг оживилась Жанна, вспомнив о найденном на набережной конверте. — Ведь друга господина Люсьена Лабру зовут Жорж Дарье?

— Да, милая моя Лизон.

— А вы знаете его адрес?

— Конечно. Он живет на улице Бонапарта, 87.

— Отлично! Вот к нему я и схожу.

— Не делайте этого, мамаша Лизон! Не надо к нему обращаться; он ведь друг Люсьена Лабру, он откажет вам…

— Кто знает, может быть, наоборот, возьмет да и поможет своему другу детства опомниться?

— Он адвокат господина Армана.

— Ну и что? Значит, господин Дарье может заставить своего клиента прекратить делать подлости, объяснит ему, что клевета — это преступление, наказуемое законом, и потребовать с него возмещения нанесенного вам ущерба… Нет… Нет… Я раздумывать не буду, сейчас же пойду к господину Дарье.

И, не дожидаясь, что скажет на это Люси, Жанна быстро вышла. Она так спешила, что и двадцати минут не прошло, а она была уже возле двери Жоржа.

Открыла ей старая служанка.

— Могу я видеть господина Дарье, адвоката? — спросила Жанна.

— Господина нет, — ответила служанка. — Он уехал в Тур, на процесс. И вернется только на следующей неделе в среду.

— Целую неделю придется ждать! Целую неделю! Но я все равно приду… — в отчаянии прошептала Жанна.

И вернулась на набережную Бурбонов.

У Люси началась лихорадка, и она вынуждена была лечь в постель. Увидев, что девушка больна, разносчица хлеба буквально заледенела от ужаса. Она бросилась за врачом. Врач, осмотрев девушку, покачал головой, поджал губы и нахмурился. В любой момент могло начаться воспаление мозга.


Рауль Дюшмэн, служащий мэрии Жуаньи, оказался в потерпевшем крушение поезде потому, что кредитор, обладавший поддельными векселями, хоть и получил сполна все, тем не менее рассказывал направо и налево историю о том, как самым неожиданным образом некий загадочный покровитель расплатился с долгами несчастного служащего. В Жуаньи быстро распространился слух, будто у Рауля Дюшмэна, влачившего до сих пор весьма жалкое существование, денег теперь куры не клюют, что, естественно, заставило всех призадуматься, каким же образом юноша оказался вдруг в состоянии расплатиться со своими долгами.

Люди видели, как Дюшмэн беседовал с каким-то незнакомцем, обедал и ужинал с ним. И всем это показалось подозрительным. День за днем, час за часом слухи расползались по городу и в конце концов достигли ушей мэра. Тот потребовал объяснений, а юноша не знал, что ему и сказать. Тогда мэр объявил свое решение:

— Ваше дальнейшее пребывание в составе городской администрации абсолютно недопустимо. Подавайте в отставку, иначе я вынужден буду снять вас с занимаемой должности.

Дюшмэн, сраженный столь безапелляционным приговором, подал в отставку и оказался без работы, да еще и у всех на подозрении. Юный любитель удовольствий решил податься в Париж, где он хотя бы затеряется в толпе, а может быть, даже найдет работу. У него оставалось еще несколько золотых, на которые можно было спокойно прожить недели две-три, и он сел в поезд.

Аманда с нетерпением ждала того момента, когда ей можно будет повидаться с раненым. Тому, что лже-барон де Рэйсс так и не вернулся в Буа-ле-Руа, она нисколько не удивлялась.

Девушка догадалась, что за его внезапным отъездом кроется разрыв, но навязчивая идея отомстить не оставляла ее, и она решила, что Рауль Дюшмэн сможет стать неоценимым помощником и верным соратником в этом деле.

Наконец наступил день, когда Мадлен сообщила, что можно втайне от всех навестить выздоравливающего.

Дважды тихонько стукнув, Аманда вошла в комнату раненого и прикрыла за собой дверь. Визит девушки был настолько неожиданным, что молодой человек в первый момент ее даже не узнал. Плавно ступая, Аманда буквально проскользнула к кровати, и Дюшмэн, узнав ее наконец, ахнул от удивления, но, похоже, нисколько не рассердился.

— Аманда! — воскликнул он. — Это ты!..

— Да, мой верный пес, — ответила девушка; она взяла руку раненого и поднесла ее к губам. — Нет ничего удивительного в том, что я здесь. Мне довелось стать свидетелем той катастрофы, в которой ты пострадал. Я узнала тебя. Мне было известно, что тебя отнесли сюда; каждый день я спрашивала о твоем здоровье и с нетерпением ждала, когда мы наконец сможем увидеться…

Слушая эти речи, молодой человек вдруг вспомнил и о печальной стороне их романа.

— Что тебе от меня нужно? — спросил он, выдернув у нее свою руку. — Ты прекрасно знаешь, что между нами все кончено! Я пострадал в катастрофе, я чуть не умер, и все из-за тебя!

— Из-за меня? — ошеломленно спросила девушка.

— Да, из-за тебя: я потерял работу, а вместе с ней и средства к существованию, мне пришлось сбежать из Жуаньи — и все из-за этих несчастных векселей, которые я подделал, чтобы отдать деньги тебе; я едва на каторгу не угодил! Из-за тебя теперь мое имя запятнанно! Будущее — разбито, и все из-за тебя! Ах! И почему я только не погиб в катастрофе?

— Согласна, дорогой Рауль: я вполне заслужила эти упреки, — сказала Аманда; голос ее, похоже, дрожал от волнения. — Сама того не желая, я причинила тебе много зла… Я сожалею об этом, и прошу простить меня… Однако сейчас я пришла по очень серьезному делу. Может быть, нам удастся развеять все твои опасения по поводу будущего. Согласен ты меня выслушать и ответить на все мои вопросы?

— Придется, раз уж ты здесь!

— Прежде всего я хотела бы предупредить тебя о грозящей опасности. Ты знаком с бароном де Рэйссом?

Молодой человек, никак не ожидавший услышать это имя, почувствовал себя так, словно его кирпичом по голове огрели.

— С бароном де Рэйссом! — пробормотал он, пристально глядя в глаза девушки и силясь прочесть в них, что ей известно об этой печальной истории.

— Да, с тем самым человеком, что где-то месяц назад был в Жуаньи и выкупил твои векселя…

И без того бледное лицо Дюшмэна буквально побелело. Он сдавленно произнес:

— Откуда ты его знаешь? Откуда тебе известно, что векселя теперь у него?

— Оттуда же, откуда знаю, что он выкупил у госпожи Дельон и теперь свято хранит некое весьма компрометирующее меня признание, мною же собственноручно и написанное. Разумеется, этот якобы барон неспроста коллекционирует такого рода документы. Естественно, я знаю, зачем ему моя бумага, но совершенно не представляю, зачем ему понадобился ты, а мне непременно нужно это знать.

— Зачем?

— Ну это же элементарно! Опасность с его стороны угрожает и тебе, и мне. Значит, нам нужно объединиться и сообща сразить врага.

Дюшмэна била дрожь. Он попытался обмануть свою бывшую любовницу.

— Но мне-то опасаться решительно нечего, — сказал он.

Аманда пожала плечами.

— Не надо сказок! — заявила она. — Ты прекрасно знаешь, что я отнюдь не дура. Каким образом барон де Рэйсс завладел векселями, на которых красуется подделанная тобой подпись?

— Он выкупил их.

— И давно ты знаешь этого человека? Он что — твой друг?

— В тот день я увидел его впервые…

— И он сразу же вызвался тебе помочь? Как это произошло?

Дюшмэну стало страшно. Он рассказал Аманде о том, как неожиданно барон де Рэйсс предложил ему свою помощь.

— И тебе это не показалось странным? Даже более чем странным? — воскликнула девушка.

— Конечно, показалось очень странным, но…

— И ты все-таки согласился.

— С чего бы мне вдруг отказываться, если так вовремя подвернулась возможность выпутаться из беды?…

— И ты надеешься убедить меня, что от тебя этот человек так ничего и не потребовал?

— А что, по-твоему, он мог потребовать?

— Хватит, Рауль, рассказывай! Выкладывай все как есть: мне нужно знать правду! Еще раз говорю: нам обоим грозит опасность и, чтобы вырваться из когтей мерзавца — он, между прочим, такой же барон, как и мы с тобой, — нам нужно объединиться!

— А как его на самом деле зовут?

— Овид Соливо. Он вор и убийца; всего несколько дней назад он едва не отравил меня…

— Он пытался тебя отравить! Почему?

— Почувствовал, что я обо всем догадалась. Он прекрасно понял, что ему не удалось меня одурачить, изобразив барона. Этот человек совершил уже много преступлений, и я, по-моему, догадываюсь об одном из них — оно сорвалось, но по независящим от него причинам.

— А что за преступление? — живо заинтересовался Дюшмэн.

— Месяц назад лже-барон, которого на самом деле зовут Овид Соливо, пытался отправить на тот свет одну девушку; она сирота и выросла в приюте. И ему почти удалось это сделать. Он ударил ее ножом, она долго и тяжело болела, но не умерла.

— И ты уверена, что это сделал именно он?

— У меня масса причин для подозрений, но, чтобы окончательно удостовериться, не хватает одной маленькой детальки. Как только мне удастся ее отыскать, у меня появится оружие против него, и я уже буду в силах отомстить…

Когда Рауль Дюшмэн услышал про сироту и приют, в мозгу его словно что-то вспыхнуло, и страх охватил его с новой силой.

— А тебе известно имя сироты? — с трудом проговорил он.

— Люси.

— Люси! — вскричал Рауль. — Ах! Ведь именно это имя фигурировало в заявлении о помещении в приют, которое он с меня потребовал.

— В заявлении о помещении в приют? — дрожа от надежды и волнения, переспросила Аманда.

— Да. В обмен на ту услугу, которую он мне оказал, тот человек уговорил меня найти и отдать ему заявление кормилицы, которое она оставила в мэрии Жуаньи, прежде чем сдать в приют воспитывавшуюся у нее девочку, потому что за нее перестали платить. Он мне сказал, что это его дочь…

— Вот подлец! Теперь у меня никаких сомнений не осталось! Это он напал на Люси, а бумагу потребовал от тебя наверняка для того, чтобы сотворить еще какое-то преступление! Но ведь ты, наверное, не имел права отдавать ему этот документ?

— Не имел. Бумага должна была оставаться в архиве мэрии.

— И что же будет, если узнают, что ты отдал ее?

Рауль содрогнулся. На висках у него выступил холодный пот.

— Тогда я пропал, окончательно и бесповоротно.

— И ты не хочешь отомстить выродку, сделавшему вид, будто спасает тебя от погибели, а на самом деле навлекшему на твою голову еще худшую беду? И не попытаешься отнять у него бумагу, отсутствие которой в архиве тебя погубит, и поддельные векселя, с помощью которых он принуждает тебя молчать?

— Отомстить! Отобрать у него все эти бумаги! О! Конечно, хотел бы! Но как?

— Ты доверяешь мне?

Рауль Дюшмэн явно пришел в замешательство. И тем не менее через пару секунд решился произнести:

— Да…

— Ты согласен предоставить мне возможность действовать и слушаться меня во всем?

— Да. А что нужно делать?

— Следить за лже-бароном де Рэйссом.

— Для этого потребуются деньги, а у меня их нет.

— Я дам тебе денег… Теперь я должна рассказать тебе всю правду о себе; оба мы, сами о том не подозревая, стали сообщниками этого человека, а это до добра не доведет. Значит, нам нужно вырваться из его когтей.

И Аманда рассказала молодому человеку все. Рауль выслушал ее очень внимательно.

— Ясно как день, — сказал он, — что мерзавец очень ловко использовал тебя для осуществления своих планов. И теперь, понятное дело, вынужден будет залечь на дно. Где же его искать? И как?

— В Париже Овид Соливо знаком с одним очень известным промышленником; тот владеет заводом в Курбвуа. Мне случайно довелось услышать кое-что, из чего можно заключить, что между промышленником и нашим разбойником существуют некие особые и весьма близкие отношения. Они наверняка часто видятся, и если мы начнем следить за домом Поля Армана и его заводом, то в самом ближайшем будущем увидим, как туда входит лже-барон. Вот так и будем действовать.

— Но как же мне действовать, если я еще не выздоровел?

— Подождем, пока подлечишься. Главное, что мы уже обо всем договорились.

— Мы сможем увидеться завтра?

— Да. Я зайду попрощаться с тобой.

— Деньги тебе нужны? Сегодня утром железнодорожная компания предложила мне пять тысяч франков в качестве мировой.

— И ты согласился?

— Конечно! И через несколько дней мне их выдадут. Может быть, по суду я получил бы и больше, но не хочу, чтобы мое имя лишний раз где-то фигурировало.

Ушла от него Аманда очень довольная: визит к бывшему любовнику увенчался полным успехом. Союз, заключенный между нею и Раулем Дюшмэном, обрек на гибель Овида Соливо — по крайней мере она была в этом совершенно уверена.

На следующий день, ранним утром, Аманда зашла к Дюшмэну; она дала ему адрес своей мастерской и, заставив его еще раз поклясться в том, что они заключили наступательно-оборонительный союз, уехала в Париж. Ей не терпелось узнать, что нового произошло у госпожи Опостин.

О том, что случилось между Люси Фортье и Мэри Арман, было известно уже всем. И Аманда, разумеется, сразу же узнала, что Люси, дочь приговоренной к пожизненному заключению женщины, уволили, а госпожа Арман, ее соперница, восторжествовала над ней и теперь выходит замуж за человека, в которого они обе влюблены. Вполне понятно, что эта история живо заинтересовала мастерицу. Из нее она сделала следующие, в высшей степени логичные выводы: «Овид Соливо действовал в интересах Поля Армана. Сначала они решили убить Люси. Поскольку им это не удалось, они стали искать способ погубить ее, и Дюшмэн собственными руками преподнес Соливо смертельное оружие против девушки».

Все это госпоже Аманде представлялось вполне ясным, но она догадывалась, что тут кроется еще какая-то страшная тайна, некогда связывавшая — и до сих пор связывающая — лже-барона со страшно богатым промышленником; и ей хотелось пролить свет и на эту тайну. В воскресенье рано утром она села в поезд и поехала в Буа-ле-Руа. За те несколько дней, что они с Дюшмэном не виделись, здоровье молодого человека заметно пошло на поправку: свою бывшую любовницу он встретил уже на ногах. Аманда в подробностях рассказала ему все, что ей удалось узнать относительно Люси Фортье, и юноша понял, какую непоправимую ошибку совершил, украв по требованию барона де Рэйсса документ из архива мэрии Жуаньи; потом Аманда сообщила Дюшмэну, что по приезде в Париж ему вовсе незачем искать жилье. Он вполне может поселиться в ее квартире на улице Дам, в Батиньоле. Дюшмэн согласился, и Аманда уехала в Париж, потирая руки от удовольствия.

«Ну, скоро мы все провернем!» — думала она.

Глава 6

Мэри не стала рассказывать отцу, что произошло между нею и Люси в мастерской госпожи Опостин. Она подсознательно чувствовала, что вряд ли ему это понравится. Но зато ей удалось нанести сопернице сокрушительный удар, а остальное не так уж и важно. Отчаяние Люси свидетельствовало, что Люсьена она считает навсегда для себя потерянным. Мэри просто упивалась одержанной победой и с нетерпением ждала дня своей свадьбы.

Хотя душа дочери Жака Гаро была полна радости и надежды, неизлечимая болезнь, поразившая ее тело, причина которой крылась вовсе не в сердечных переживаниях, продолжала подтачивать ее здоровье. Чахотка, пожиравшая ее хрупкую грудь, неумолимо влекла в могилу исхудавшее тело. Люсьен, которому время от времени случалось мельком с ней видеться, думал о том, что и речи быть не может ни о каком браке с умирающей. Он избегал по возможности ее общества. По его просьбе ему предоставили время на то, чтобы он смог забыть свою боль, но отец с дочерью всячески выказывали свое нетерпение. А боль никак не забывалась.

Лже-Арман, никоим образом не предчувствуя грозящей ему гибели, без малейшей тревоги думал о будущем, твердо верил, что Люсьен, как положено, станет его зятем, и без передышки работал. Правда, болезнь Мэри страшно тревожила его, но он строил иллюзии по поводу того, что брак полностью ее излечит, и старался не задумываться, насколько серьезна ее болезнь.

В то воскресное утро, когда Аманда Регами поехала в Буа-ле-Руа, Люсьен Лабру отправился на улицу Асса. Накануне он получил записку от Этьена Кастеля — тот приглашал его провести день у него вместе с вернувшимся с судебного процесса в Туре Жоржем Дарье. Люсьен пришел первым; пожав ему руку, художник сказал:

— Спасибо, что приняли мое приглашение. Давайте-ка, ожидая Жоржа, поговорим немного о вас. По вашей просьбе я навел справки относительно Жанны Фортье; по сведениям, полученным из вполне надежного источника, ее так и не нашли. Как в воду канула!

— Значит, — прошептал Люсьен, — у меня нет ни малейшей надежды, что удастся поговорить с этой женщиной…

— Похоже, что так; но вы же знаете, что в жизни возможно все — даже невозможное! А как у вас дела с господином Полем Арманом?

— Все так же…

— Вы не последовали моему совету, не стали почаще общаться с госпожой Мэри?

— Сил нет. Да и к чему?

— Не исключено, что общение с ней может принести вам куда большую пользу, чем вы думаете, — очень серьезно заметил Этьен Кастель.

Люсьен с некоторым удивлением посмотрел на художника. Однако Этьен, не имея намерения развивать эту мысль, сказал:

— Я полагаю, что вам сейчас было бы лучше не возбуждать у господина Армана ни малейших сомнений в том, что вы готовы жениться на его дочери, а главное — дать уверенность госпоже Мэри, что ваше сердце отныне свободно и когда-нибудь будет принадлежать только ей.

— Но несчастная девочка умирает прямо на глазах! Ее дни уже сочтены…

— Тем более стоит позволить ей умереть, питая иллюзию счастья; ведь собственно счастья вы ей дать не можете. Бывают в жизни обстоятельства, когда нужно и солгать…

— Но почему, сударь, это нужно делать в данном случае? — спросил Люсьен: советы художника ему казались довольно странными. — Похоже, вы знаете что-то, чего не знаю я. И у вас, наверное, есть веские причины, чтобы предлагать мне разыгрывать перед господином Арманом и его дочерью комедию, которая мне глубоко противна.

Этьен Кастель провел рукой по лбу; вид у него был задумчивый.

— Господин Люсьен, — сказал он вдруг, — вы ошибаетесь, полагая, будто мне известно нечто, чего не знаете вы. Честное слово: я ничего не знаю и ничего не могу вам сказать; просто есть в жизни такая штука, как предчувствие, от которого невозможно избавиться. Именно оно подсказывает мне, что очень скоро мы узнаем, кто же все-таки убил вашего отца, и именно господин Поль Арман поможет нам пролить свет на эту тайну. А еще у меня есть предчувствие, что Люси Фортье в один прекрасный день станет вашей женой. Каким образом? Сам не знаю… но поверьте мне и ждите.

— Как можно ждать, если в душе царит смерть?…

— Еще раз говорю: так надо! Через несколько недель мне предстоит исполнить свой священный долг по отношению к Жоржу. А пока я прошу вас набраться терпения и следовать моим советам, какими бы странными они вам ни казались.

— Да вы просто пугаете меня! Что за секрет вам открылся?

— Никакой мне секрет не открылся. Я пытаюсь найти средство вернуть вам Люси, только и всего, и я сумею сделать это! Так что извольте слепо повиноваться мне недели две-три. Причем. ради вашего же счастья; ничего другого от вас и не потребуется. Договорились?

Люсьен склонил голову в знак согласия.

— А теперь я прошу вас дать мне кое-какие совершенно необходимые сведения; когда мы с вами последний раз виделись у Жоржа, вы сказали, что у вас есть подлинник документа, из которого явствует, что девушка, которую вы любите, — дочь Жанны Фортье.

— Да, сударь, он все еще у меня.

— И этот документ вы получили от господина Поля Армана?

— Да!

— Вы можете дать мне его на некоторое время?

— Конечно же! Если хотите, я сейчас же за ним схожу.

— Не стоит. Только прошу вас принести мне его завтра.

— Завтра он будет у вас, — сказал Люсьен, вопросы художника по-прежнему удивляли его.

Этьен Кастель слишком хорошо разбирался в людях.

— Конечно, все это кажется совершенно непонятным, — сказал он. — Но не надо ничему удивляться. Я, так же как и вы, пытаюсь в полном мраке отыскать правду. Я очень хорошо к вам отношусь, вы вызываете во мне участие, и мне дороги те, кого вы любите. Я долго ломал голову над вашей проблемой, и кое-что мне удалось найти. Конечно, все это пока весьма неопределенно. Может быть даже, ни к чему и не приведет; но если я оставлю все как есть, я буду думать, что поступил легкомысленно, буду чувствовать себя виноватым. Кроме того, по-моему, я уже говорил вам о том, что знаю немало весьма влиятельных людей, всегда готовых прийти мне на помощь. Вот я этим и воспользуюсь — для вас, а не для себя.

— Я от всей души благодарен вам, сударь!

— Подождите, пока дело будет сделано, а потом уж благодарите.

Тут их разговор был прерван отчаянным звонком в дверь. Мгновение спустя Лакей впустил в комнату Жоржа Дарье. Друзья горячо приветствовали друг друга, потом Люсьен спросил:

— Ты доволен своей поездкой?

— Более чем. Мне предстояло выступать на двух процессах. И оба я выиграл. Правда, со мной случилась одна неприятность, помешавшая мне довести до конца дело в третьем процессе, из-за которого мне пришлось ехать в Тур. В день отъезда меня угораздило потерять документы.

— Скорее всего, ты их куда-нибудь не туда засунул… — заметил Этьен.

— О, нет! К несчастью, и в самом деле потерял! Сначала я думал, что забыл их дома. И послал из Тура телеграмму старушке Мадлен. Она ничего у меня на столе не нашла. И я вынужден был попросить двухнедельную отсрочку в надежде, что обклею в Париже все стены объявлениями о пропаже с обещанием солидного вознаграждения и сумею, таким образом, вернуть документы, без которых мой клиент неминуемо проиграет процесс…

— А кто-то может извлечь из них для себя пользу?

— Никто; только я и мой клиент.

— Ну, в таком случае тебе их наверняка вернут.

Слуга объявил, что обед подан. Трое друзей направились в столовую. За обедом они оживленно беседовали, а когда встали из-за стола, было уже два часа дня.

— Может быть, пойдем в мастерскую? — предложил Этьен. — Мы ведь сейчас так надымим своими сигарами, что в этой тесной комнатке дышать будет нечем…

В центре мастерской на мольберте стоял еще не оконченный портрет Мэри Арман. Картина с изображением ареста Жанны Фортье в доме священника была, как обычно, накрыта зеленой тканью. Жорж и Люсьен с восхищением рассматривали портрет девушки; сходство было поразительным.

В этот момент вошел слуга и доложил, что пришла госпожа Арман. Художник вернулся в гостиную, где его ждала Мэри.

— Дорогой маэстро, — сказала девушка, — прошу простить меня за столь бесцеремонное вторжение, тем более что сегодня выходной день. Но я была вынуждена так поступить… Это очень срочно…

— Я всегда рад видеть вас, сударыня, — поклонившись, ответил Этьен. — Так вы говорите, что у вас ко мне нечто срочное?

— С минуты на минуту сюда придет папа. Он собирался попросить вас о чем-то, а я не хочу, чтобы он увидел мой портрет. Я ведь намеревалась устроить ему сюрприз!

— Вы очень хорошо сделали, что предупредили меня, — сказал художник; услышав о предстоящем визите миллионера, он невольно вздрогнул. — Так вы говорите, что ваш отец будет здесь с минуты на минуту?

— Да, он задержался по дороге, и я этим воспользовалась, чтобы поскорее предупредить вас. Я подожду его здесь. Вас это не стеснит?

— Нисколько, более того, я надеюсь, что вам будет приятно встретиться с моими друзьями, мы с ними только что о вас говорили…

С этими словами он взял Мэри под руку, и они направились в мастерскую. Увидев Жоржа Дарье и Люсьена Лабру, девушка удивленно ахнула. И так разволновалась, что в одну секунду успела сильно покраснеть и тут же побледнеть. Молодые люди встали, приветствуя ее. Жорж Дарье шагнул ей навстречу.

— Какой приятный сюрприз, сударыня, — произнес он.

— Для меня ваше присутствие здесь тоже большой сюрприз, и не менее приятный, — ответила Мэри. — Ведь вы оба, похоже, совсем забыли дорогу на улицу Мурильо…

С этими словами она быстро взглянула на Люсьена: в ее взгляде читался упрек. Сын Жюля Лабру молчал, опустив голову. Жорж заметил:

— Зато мы много думаем о вас, сударыня; доказательством тому служит тот факт, что мы только что о вас говорили…

Этьен Кастель тем временем накрыл куском ткани неоконченный портрет и задвинул мольберт в угол мастерской. Услышав слова Жоржа, он быстро повернулся к гостям.

— Мы от всей души поздравляли господина Люсьена Лабру, — сказал он, — ибо он только что сообщил нам нечто весьма приятное… Ваш отец оказал ему большую честь, сделав ему блестящее предложение; ведь желание вашего батюшки видеть его своим компаньоном свидетельствует о том, что он в высшей степени уважает и ценит нашего друга, а ваш союз станет надежным залогом его будущего…

Мэри затрепетала от радости. Глаза ее заблестели, лицо порозовело; она подошла к Люсьену.

— Вы и в самом деле говорили об этом, господин Лабру? — прошептала она, протягивая ему руку.

Этьен многозначительно посмотрел на молодого человека. И Люсьен, хотя и питал глубочайшее отвращение ко всякого рода лжи, все-таки ответил:

— Да, сударыня. Я поделился с моим другом Жоржем Дарье новостью о том, что господин Арман предложил мне стать его компаньоном, что обеспечит мне состояние, и что он считает меня вполне достойной кандидатурой на заключение с вами брачного союза…

— И что вы еще сказали? — с трудом проговорила Мэри.

— Сказал, что поначалу я колебался, не в силах поверить в осуществление того, о чем и мечтать не смел: ведь надо быть слишком честолюбивым человеком, чтобы мечтать о подобных вещах…

— А потом он сказал, — поспешил ему на помощь художник, — что, поразмыслив, понял — это не сон, и с радостью согласился.

Мэри была слишком взволнована, чтобы отдавать себе отчет в том, что говорит с ней об этом больше Этьен Кастель, нежели Люсьен.

— Наш друг немного застенчив, — продолжал художник. — Думать он умеет гораздо лучше, чем говорить, однако теперь уже мы с Жоржем Дарье уверены: в самое ближайшее время нам предстоит стать свидетелями заключения некоего весьма счастливого брачного союза.

На глазах у Мэри выступили слезы.

— О! Простите меня, сударь, — сказала она, подняв на художника влажные, но счастливые глаза, — простите мне мои слезы, ведь это хорошие слезы, я плачу от радости. Этими слезами я обязана вам, и очень благодарна за это!

Жорж Дарье совсем — или почти совсем — не понимал, что же тут происходит; однако, глядя на то, как решительно его бывший опекун вмешался в разговор, подумал, что до его прихода художник с Люсьеном все обсудили и пришли к какому-то решению.

Зазвонил колокольчик; мгновение спустя появился лакей и доложил о приходе господина Поля Армана. Этьен приказал пригласить его в мастерскую и шепнул Люсьену на ухо:

— Друг мой, постарайтесь же, черт возьми, дальше сами исполнять отведенную вам роль! Не могу же я все время говорить вместо вас!

Вошел миллионер. Увидев в мастерской Люсьена Лабру и Жоржа Дарье, он удивился ничуть не меньше, чем Мэри. Поприветствовав хозяина и гостей, он подошел к адвокату и сказал:

— Как хорошо, что я застал вас здесь, мой дорогой адвокат, мне нужно обсудить с вами одно весьма важное дело. Вы завтра будете во Дворце правосудия?

— Нет, завтра я весь день проведу дома.

— Тогда я утром зайду к вам домой. А теперь, дорогой мой маэстро, — продолжил Поль Арман, обращаясь уже к хозяину дома, — позвольте объяснить цель моего визита. Я уже говорил вам, что совершенно не разбираюсь в живописи… Тем не менее, хоть я и полный профан, та или иная картина мне либо нравится, либо нет. То бишь я полагаюсь на весьма неосознанные впечатления, а стало быть, запросто могу соблазниться на какую-нибудь чепуховину. Мне тут недавно предложили полотно Рубенса и утверждают, что оно подлинное; но откуда же мне знать, так ли на самом деле? Как вы, конечно же, догадываетесь, цену за него запросили немалую. Я готов заплатить, но мне совсем не хотелось бы оказаться в дураках. Поэтому я пришел просить вас помочь мне справиться с этой проблемой: посмотреть картину и высказать свое мнение.

— К вашим услугам, сударь; я обязательно посмотрю ее. А теперь, дорогой господин Арман, позвольте и мне попросить вас кое о чем.

— Готов выполнить любую вашу просьбу. Так о чем речь?

— Скажите, когда и в котором часу я мог бы иметь честь быть принятым вами? Я намерен побеседовать с вами от имени моего друга Люсьена Лабру, — ответил Этьен, предостерегающе глянув при этом в сторону молодого человека.

Люсьен понял, и дрожь пробежала у него по телу.

— Вам ведь, сударь, известно, что Люсьен Лабру — сирота?

— Да, конечно… — пробормотал бывший Жак Гаро, внезапно нахмурившись.

— Так вот: господин Лабру просил меня выступить в роли его отца.

Миллионер поднялся с места, и лицо его преобразилось. Нахмуренный лоб разгладился в мгновение ока.

— Тогда я догадываюсь, о чем пойдет речь, — с улыбкой произнес он. — Мы здесь все свои люди, сударь. Вы близкий друг Люсьена, господин Дарье — тоже. Стало быть, мы можем говорить запросто. Ведь целью вашего визита, дорогой маэстро, будет просить у меня от имени Люсьена руки моей дочери?

Этьен бросил отчаянный взгляд в сторону молодого человека. И тот, поневоле поддавшись мощному давлению со стороны художника, буркнул:

— Да, сударь.

— Э, друзья дорогие! Вы прекрасно знаете, что я согласен, ибо я изначально был согласен. Так что нам с вами остается лишь обговорить кое-какие детали. И я рассчитываю на то, что господин Жорж Дарье поможет мне правильно оформить контракт.

— К вашим услугам, — сказал адвокат.

Девушка бросилась отцу на грудь, обняла его за шею и пролепетала, покрывая его щеки поцелуями и слезами:

— О! Я так счастлива!.. Это словно сон…

— У меня есть одно предложение, — заявил миллионер. — У вас, господа, были какие-то планы на сегодняшний день?

— Сегодняшний день мы намеревались провести вместе, только и всего, — ответил Этьен.

— Тогда я нисколько не нарушу ваших планов, предложив вам всем вместе отужинать у нас, на улице Мурильо: нам с дочерью это доставит огромное удовольствие.

Предложение миллионера сыграло на руку художнику, облегчая исполнение того, что он задумал. Поэтому он, даже не взглянув на своих друзей, поспешил ответить:

— Я принимаю ваше приглашение, и мои друзья тоже.

— Тогда я сейчас же убегаю, — живо воскликнула Мэри: она была вне себя от радости. — Папа, тебе придется нанять извозчика, я забираю карету и еду домой. Нужно распорядиться, чтобы там все как следует приготовили…

Этьен Кастель был очень рад, что дочь миллионера уходит так вовремя; он проводил ее до двери. Поль Арман подошел к Люсьену.

— Мальчик мой, — сказал он дрожащим от волнения голосом, — вы сделали меня счастливейшим из людей и наисчастливейшим из отцов! Теперь уже у меня нет оснований беспокоиться за жизнь Мэри. Видите ли, господа, — продолжил он, отирая тыльной стороной руки покатившиеся из глаз крупные слезы, — дочь мне дороже всего на свете. Люсьена она любит буквально до смерти, и я все это время ждал, когда же Люсьен сжалится над нею. Мне очень долго пришлось ждать, заклятому врагу я не пожелал бы тех страданий, что пришлось вынести при этом мне! Но теперь я наконец счастлив… и могу снова жить спокойно… Спасибо!

И миллионер протянул обе руки Люсьену, тот автоматически их пожал. Жоржу Дарье было искренне жаль несчастного отца, возлагавшего все надежды на брак дочери с Люсьеном, которого явно тяготила уже сама возможность такого союза. Этьен Кастель был очень спокоен, он думал, глядя на Поля Армана: «Неужели и вправду этот образцовый отец — распоследний из негодяев? Неужели такое возможно?»

Наконец Поль Арман овладел собой.

— Этот день — счастливейший в моей жизни, так что простите мне мое волнение: я просто вне себя от радости.

— Я счастлив, что все это случилось именно у меня в мастерской, — заметил художник.

Потом, разговаривая с гостями, Этьен подошел к накрытой зеленой тканью картине, стоявшей на самом видном месте.

Жорж спросил:

— Вы наконец закончили свою картину, дорогой опекун? Впрочем, я уже могу сказать: мою картину.

— Почти. Осталось лишь дописать кое-какие детали, и дело будет сделано.

— Речь идет о каком-то новом произведении, дорогой маэстро? — поинтересовался Поль Арман.

— Не совсем новом, но почти: дело в том, что сейчас я заканчиваю картину, которую начал писать двадцать один год назад. Сюжет ее весьма драматичен, набросок я делал с натуры; это произошло в то время, когда был убит ваш отец, дорогой Люсьен. Когда я начал ее, и двух дней не прошло с той ночи, в которую разыгралась альфорвилльская трагедия, а центральной фигурой на полотне является та самая женщина, которую суд признал виновной в убийстве вашего отца.

Говоря все это, Этьен Кастель не упускал из виду лицо миллионера. Тот, хотя по телу у него и бегали мурашки, внешне оставался совершенно бесстрастным. Люсьен шагнул вперед.

— Значит, главная фигура на этой картине — Жанна Фортье?

— И смею вас заверить, что сходство портрета с оригиналом абсолютное.

С этими словами художник сдернул с картины скрывавший ее кусок ткани.

Трое гостей замерли перед полотном. Этьен не спускал глаз с отца Мэри. Он заметил, как брови миллионера сдвинулись, но уже в следующее мгновение лицо лже-Армана обрело свойственную ему бесстрастность. Художник вновь заговорил:

— На картине я запечатлел тот момент, когда жандармы арестовывают Жанну Фортье, укрывшуюся в Шеври, в доме священника — нашему Жоржу он приходился дядюшкой.

— А что это за ребенок? — совершенно спокойно поинтересовался миллионер.

— Сын госпожи Дарье — она изображена вот здесь, — сестры священника, вот он. Этот ребенок не кто иной, как Жорж Дарье, ваш теперешний адвокат. Даже картонная лошадка — отнюдь не предмет моей фантазии: ее госпожа Дарье и в самом деле подарила тогда сыну.

— И надо же так случиться, — воскликнул бывший Жак Гаро, — что все произошло именно там, где в тот момент были вы, и вы смогли запечатлеть презренную особу!

— В жизни еще и не такое случается.

Люсьен Лабру буквально впился глазами в лицо Жанны, тогда как Жорж не отрывал взгляда от лица госпожи Дарье, которую считал матерью.

— Удивительно! — вдруг воскликнул Люсьен.

— Что именно? — спросил художник.

— Поразительное сходство!

— Вы, конечно же, имеете в виду сходство Жанны Фортье с вашей знакомой, госпожой Люси? В этом нет ничего удивительного, ведь она — ее дочь.

— Я вовсе не об этом. Конечно, я могу и ошибиться: слишком уж велика разница в возрасте. Ведь той женщине, которую она мне напоминает, уже за пятьдесят…

— И что собой представляет эта женщина? — живо заинтересовался миллионер.

— Обычная труженица. Бедное, но на редкость честное существо, отважный и очень энергичный человек.

— Она живет в Париже?

— Да, и, я думаю, уже довольно давно. А прежде жила в Альфорвилле; она говорила мне, что знала в свое время моего отца.

— И чем же она там занималась?

— Наверное, тем же, чем и сейчас: она работает разносчицей хлеба, зовут ее Лиз Перрен…

Поль Арман, стараясь никак не выдать охватившего его беспокойства, размышлял: «Эта картина вызывает чересчур уж много воспоминаний. Поэтому нужно сделать так, чтобы она стала моей…»

Этьен Кастель вновь укрыл полотно.

— Вы намерены продать картину? — поинтересовался миллионер. — По-моему, она просто восхитительна; это первоклассное произведение, оно сделало бы честь моей галерее, и я хотел бы его купить.

— Картина мне уже не принадлежит.

— Но, может быть, ее владелец согласился бы ее уступить?…

— Сомневаюсь, а точнее говоря — уверен в обратном… У моего воспитанника Жоржа не было до сих пор портретов ни матери, ни дядюшки, кюре Ложье. Я подарил ему эту картину и полагаю, что он ни за какие деньги не захочет с ней расстаться.

— Вы можете смело поручиться за это, друг мой! — воскликнул Жорж. — Мне очень жаль, что я не смогу воспользоваться случаем, дабы сделать приятное господину Арману, но чувства, вынуждающие меня так поступить, священны. И я полагаю, что господин Арман способен их понять лучше, чем кто-либо другой.

— Да, я понимаю и ценю ваши чувства. Так что не будем больше об этом. А теперь, господа, не кажется ли вам, что было бы совсем неплохо прогуляться перед ужином по Булонскому лесу?

Трое друзей поддержали предложение миллионера. Этьен Кастель, принимавший гостей в блузе художника, попросил:

— Позвольте мне только переодеться во что-нибудь более приличное, и я к вашим услугам.

Переодеваясь, он размышлял: «Определенно, у меня есть все основания подозревать этого человека. Два или три раза лицо его менялось, а ведь он великолепно умеет владеть собой. Он вовсе не тот, за кого выдает себя, я абсолютно убежден, но мне не хватает доказательств. Как же их отыскать?»

Ужин на улице Мурильо начался в семь. За столом царило веселье, хотя и несколько наигранное. После ужина все отправились в маленькую гостиную, куда были поданы кофе, ликер и сигары. Около десяти вечера Поль Арман приказал принести письменные принадлежности, предложил Жоржу Дарье занять место за небольшим столиком, сел возле него и сказал:

— Дорогой мой адвокат, надеюсь, вы будете так любезны, что составите нам проект контракта; завтра я отнесу его нотариусу, а через пару недель мы уже сможем его подписать.

— Сначала, — заметил Этьен Кастель, который не торопясь курил сигару, стоя за спиной своего бывшего воспитанника, — необходимо перечислить все имена: отца невесты, самой невесты и жениха.

Миллионер продиктовал:

— Поль Арман, сын Сезара Армана и Дезире-Клер Соливо, его супруги, ныне покойных; родился в Дижоне, Кот д'Ор, 21 апреля 1832 года; вдов; покойная супруга — Ноэми Мортимер, родилась в Соединенных Штатах Америки, в Нью-Йорке; инженер-механик, владелец завода, проживает в Париже на улице Мурильо.

Этьен Кастель внимательно слушал, стараясь удержать в памяти все подробности.

— Мэри-Ноэми Арман, дочь Поля Армана и Ноэми Мортимера, его покойной супруги. Родилась в Нью-Йорке 30 июля 1864 года.

— Прекрасно! — сказал Жорж. — Теперь жених! Люсьен, которому казалось, будто все это он видит во сне, продиктовал в свою очередь:

— Жюль-Люсьен Лабру, родился в Альфорвилле (Сена) 9 октября 1855 года, сын Жюля-Адриена Лабру и Мари Бертье, его супруги, ныне покойных.

— Так, с именами покончили, — произнес адвокат. — Теперь скажите мне, на каких имущественных условиях вы выдаете замуж дочь.

— На условиях общего владения имуществом; ведь только так можно выразить полное доверие будущему мужу. Приданое моей дочери составляет миллион наличными, вклад Люсьена я оцениваю в один миллион, не считая альфорвилльского участка.

— И чем же я заслужил то огромное состояние, что вы предлагаете мне, сударь? — воскликнул Люсьен, вскочив с места.

— Чем? Тем, что обеспечили счастье моей обожаемой Мэри! Разве для меня это не главное? Помимо контракта, мы заключим с вами договор, на основании которого вы в качестве компаньона будете получать половину прибыли от нашего общего дела.

— Вы, сударь, и впрямь щедры по-королевски! — заметил Этьен. — Я очень рад за Люсьена Лабру: вы сполна возвращаете ему то, что отобрал у него негодяй, убивший его отца!

Жак Гаро сильно побледнел и быстро наклонился к продолжавшему писать Жоржу, так что художник не смог заметить внезапной перемены на его лице.

— Ну вот, готово, — сказал адвокат, положив ручку на стол. — Теперь, я полагаю, было бы неплохо оценить альфорвилльский участок.

— Проставьте сумму в двести тысяч франков.

— Но, сударь, — начал было Люсьен, — участок не может стоить…

Миллионер резко перебил его:

— Уже записано! Я оцениваю участок по меньшей мере в двести тысяч франков и уверен, что нисколько не ошибаюсь.

Этьен Кастель слушал, украдкой наблюдая за лицом миллионера; оно казалось ему настолько спокойным, что мысли художника приняли совсем иной оборот.

«Определенно я переборщил со своим подозрением! — подумал он. — Вряд ли этот человек посмел бы действовать так решительно, не будь он настоящим Полем Арманом».

В половине двенадцатого художник и его друзья собрались уходить. Мэри протянула Люсьену руку и тихонько сказала:

— До завтра, не так ли? Встретимся за обедом…

— Да, сударыня, — ответил молодой человек, целуя протянутую ему руку.

Сердце госпожи Арман отчаянно забилось. Кровь резко прилила к щекам. Глаза девушки засверкали. И тут же сухой кашель принялся сотрясать ее хрупкое тело; она горько охнула.

Этьен, Жорж и Люсьен смотрели на нее с глубоким сочувствием. И в самом деле, трудно представить себе зрелище более печальное, чем юное создание, искренне считавшее, что до счастья остался лишь какой-то шаг, и вовсе не видевшее той непреодолимой преграды, что стоит между ним и счастьем: собственной смерти… Оставшись наедине с Мэри, Поль Арман заключил ее в объятия.

— Ну теперь-то ты счастлива, радость моя? — спросил он.

— О! Да, папа, очень счастлива… Совершенно счастлива, — ответила девушка, которую наконец перестал мучить кашель. — Я так рада, и радость моя так велика, что мне даже дурно как-то вдруг стало. Нужно немножко отдохнуть.

— Ступай в постель, дорогая. Сон успокоит тебя.

Как только за дочерью закрылась дверь, выражение его лица резко изменилось, словно с него вдруг упала маска. Он рухнул в кресло.

— И что же ждет меня дальше, какие еще беды нагрянут? — в отчаянии прошептал он. — Зачем вдруг из прошлого явился этот призрак по имени Жанна Фортье? Этьен Кастель хорошо знаком с Жанной, он прекрасно знает ее, раз так похоже изобразил на картине. А если вдруг та женщина, о которой говорил Люсьен, — разносчица хлеба Лиз Перрен, сходство которой с Жанной поразило его, и есть сама Жанна, живущая теперь под другим именем? Живущая где-то совсем рядом и в любую минуту способная превратиться в страшную угрозу всему моему существованию. Неужели же мне так и не суждено изведать покоя? И всегда по ночам меня будет терзать страх?

Когда друзья вышли из особняка на улице Мурильо, Люсьен взял Этьена под руку.

— Ах, сударь! Что же вы наделали? — взволнованно произнес он. — На что вы меня толкаете?… Вы явно стараетесь ускорить этот брак; у вас есть какие-то причины делать так?

— Безусловно: желание обеспечить ваше счастье. Разве этого недостаточно?

— Но ведь вами руководит что-то совсем другое!..

— Не сомневайтесь, мальчик мой: я действую исключительно в ваших интересах; доверьтесь мне и, очень вас прошу, не задавайте больше никаких вопросов. Делайте то, что я скажу, и все будет хорошо… Да! Не забудьте завтра же принести или прислать тот документ, о котором мы с вами говорили…

Этьен и Жорж пожали Люсьену руку, и он пошел домой.

— Право же, дорогой опекун, — сказал адвокат, взяв художника за руку, — признаюсь, что даже я, лицо в этой истории совершенно постороннее, решительно не могу понять, что же происходит.

Художник улыбнулся.

— Вот как! — произнес он. — И чего же ты не понимаешь?

— Я своими ушами слышал, как вы у себя в мастерской говорили госпоже Арман то, что вообще-то следовало бы говорить Люсьену; я своими глазами видел, как вы от имени нашего друга просили у миллионера руки его дочери… Это первая загадка. С другой стороны, я слышал, как Люсьен в отчаянии воскликнул: «Что же вы наделали? На что вы меня толкаете?» И что все это значит? Вы явно преследуете какую-то определенную цель. Неужели даже мне, лучшему другу Люсьена, вы не скажете, что это за цель?

— Я ищу убийцу отца твоего друга, — серьезно, почти торжественно произнес художник.

Жорж остановился.

— Я так ничего и не понял, — сказал он. — Вы ищете убийцу. Значит, у вас есть какие-то доказательства невиновности Жанны Фортье?

— Доказательств пока нет, но я убежден, что она невиновна…

— Но кого же вы тогда подозреваете?

— Ты слишком торопишься, мальчик мой. Я никого не подозреваю. Я просто ищу, и поиски мои вполне могут ничем не увенчаться; но по меньшей мере я сделаю все, что в моих силах, чтобы добиться результата.

— И вы ведете свои поиски на улице Мурильо, в доме миллионера?

— Да.

— Значит, вы подозреваете Поля Армана?

У Этьена Кастеля явно иссякло терпение.

— Да никого я не подозреваю! Сколько раз тебе это повторять?

— Ладно, — смиренно прошептал Жорж, — я больше не буду досаждать вам своими вопросами. Не стану больше покушаться на ваш секрет, дорогой опекун. Единственное, чего я хочу, так это чтобы вам удалось спасти ни в чем не повинную девушку, которая оплакивает сейчас свои разбитые мечты, попранную любовь и может просто умереть от горя, узнав о женитьбе Люсьена.

На следующий день утром лакей принес Этьену Кастелю запечатанный конверт, только что доставленный посыльным. В конверте лежало заявление кормилицы, полученное, а точнее говоря — украденное Овидом Соливо из архива мэрии Жуаньи с помощью Рауля Дюшмэна. Художник внимательно прочитал документ.

«Для того чтобы получить эту бумагу, — поразмыслив, решил он, — необходимо было назвать точные даты и все упомянутые в ней имена, иначе документ невозможно было бы отыскать. Следовательно, все детали были известны Полю Арману. А это уже кое-что посерьезнее всяких подозрений. Из Парижа он никуда не уезжал, значит, в Жуаньи ездил некто другой, и этот некто, несомненно, является его сообщником, от которого он ничего не скрывает. Вот этого бы человека отыскать…»

Этьен быстро оделся, отправился в Министерство внутренних дел и передал секретарю министра, с которым был близко знаком, свою визитную карточку. Полчаса спустя он вышел из его кабинета, держа в руках письмо, запечатанное большой министерской печатью. Положив письмо в бумажник, он вернулся на улицу Асса.

За обедом он сказал лакею:

— Достаньте мой самый маленький чемодан, положите туда белье и одежду, которые могут понадобиться мне в течение двух-трех дней; если кто-то будет меня спрашивать, отвечайте, что я просто вышел куда-то по делам; даже если это будет господин Жорж Дарье.

Глава 7

Врач сказал, что Люси больна очень серьезно. И жизнь Жанны превратилась в чудовищный кошмар. Утром она отправлялась в булочную Лебре. Закончив работу, бежала скорей к больной, возле которой сидела до того времени, когда опять нужно было спешить на улицу Дофина на вечернюю разноску хлеба. Ночами напролет Жанна плакала и молилась, не смыкая глаз; ей даже в голову не приходило, что она может прилечь и хоть чуть-чуть поспать. Так — в смертельном страхе — Жанна провела четыре дня, когда наконец доктор объявил, что опасность миновала и теперь больная пойдет на поправку. Жанна смогла перевести дух.

Она внезапно вспомнила, что собиралась пойти к адвокату, Жоржу Дарье, и что у нее лежат потерянные им документы. Напуганная болезнью дочери, она совершенно забыла об этом.

Теперь, когда опасность миновала, нужно было попытаться наказать тех, кто, пролив свет на прошлое матери невинной девушки, причинил ей столько зла и не только разбил ей сердце, но и обрек на нищету.

В понедельник, доставив всем клиентам хлеб, Жанна отправилась на улицу Бонапарта.

Мадлен провела ее в гостиную возле кабинета адвоката. Входя, Жанна ощутила странное волнение. Сердце, казалось, вот-вот вырвется из груди, вдруг ставшей для него слишком тесной.

Потом она вошла в кабинет и оказалась лицом к лицу с Жоржем Дарье.

Адвокат встал и посмотрел на посетительницу. Увидев его лицо, ощутив на себе его взгляд, Жанна Фортье почувствовала, как по телу у нее побежали мурашки, а глаза вдруг затуманились слезами.

— Вы хотели поговорить со мной, сударыня? — доброжелательно, почти ласково спросил молодой человек.

Услышав его голос, разносчица хлеба ощутила нечто вроде головокружения. И вынуждена была опереться на спинку стоящего возле нее стула.

— Присядьте, пожалуйста, — произнес Жорж, указывая на стул, — и расскажите, что привело вас сюда…

— Несколько дней назад вы, сударь, потеряли… какие-то бумаги…

— В самом деле. И очень важные бумаги. Неужели вы их нашли?

Жанна достала из кармана фартука конверт и протянула его Жоржу.

— Вот то, что вы потеряли, сударь, проверьте, все ли на месте.

Молодой адвокат поспешил просмотреть документы.

— Все в порядке, вы оказали мне огромную услугу и, надеюсь, не будете возражать, если я вручу вам соответствующее вознаграждение…

— Нет, нет, — поспешно сказала Жанна. — Я ничего от вас не приму. Бумаги ваши; я их нашла, вот и возвращаю… Это мой долг, и как можно брать за это деньги?…

Жорж ощутил вдруг нечто странное: голос Жанны пробудил в нем какие-то смутные воспоминания — казалось, когда-то, очень давно, он уже слышал его.

— Не смею настаивать, сударыня, — сказал он, — опасаясь обидеть вашу скромность — излишнюю, может быть, но вызывающую во мне желание почтительно склониться перед нею. И спешу заметить, что, если когда-либо смогу быть вам полезен, непременно — о чем бы ни шла речь — буду счастлив оплатить свой долг…

— Ваши добрые слова придают мне храбрости, — произнесла Жанна; ей и в самом деле стало как-то спокойнее в обществе молодого человека. — И поэтому я позволю себе попросить у вас совета.

— О чем же вы хотите посоветоваться со мной?

— Речь пойдет не обо мне, а об одной очень несчастной девушке — сироте.

— Готов сделать все, что в моих силах, — ответил Жорж; голос посетительницы все больше волновал его. — Чем я могу ей помочь?

Некоторое время Жанна собиралась с мыслями, потом вдруг спросила:

— Скажите, сударь, можно ли, не нарушая при этом закона, вменять в вину ребенку преступление, совершенное матерью? Разве кто-то вправе разбивать ему сердце, отравлять жизнь, лишать работы, единственного источника средств существования, рассказывая всем о прошлом его матери? Разве тот, кто делает такое, не должен понести наказание?

Жорж с удивлением и любопытством посмотрел на посетительницу и ответил:

— Безусловно, убивать морально ни в чем не повинного человека, раскрывая секреты его семьи, — чудовищное преступление, но те подлейшие из людей, что способны учинить подобное, неподвластны закону. Ведь если они при этом не лгут, их нельзя обвинить даже в диффамации.

— Итак, представьте себе, — лихорадочно заговорила Жанна, — рождается девочка, ни в чем не повинный младенец. Ей всего лишь несколько месяцев, а она лишается матери, осужденной за чудовищное преступление. Кормилице больше никто не платит, и она сдает ребенка в приют. Девочка подрастает; страшную тайну хранят от нее в секрете. Приходит время, и она оказывается в этом мире совсем одна, без всякой поддержки; она честно зарабатывает себе на жизнь, ни в чем не теряя своего достоинства и оставаясь чиста, как ангел. Потом она встречает славного парня, такого же бедного, как она сама. Они любят друг друга и признаются в своей любви. Несмотря на бедность, счастье улыбается им. У них впереди вся жизнь. И они решают пожениться. Увы! Они не учли, что в этой жизни не всегда везет, и на свете есть очень злые люди!

Выслушайте меня, сударь, выслушайте и сами рассудите! У некоего промышленника-миллионера есть единственная дочь. И она влюбляется в жениха бедной девушки, что выросла в приюте; тогда миллионер говорит молодому человеку: «Я предлагаю вам состояние, большое состояние. Женитесь на моей дочери». Но тот — порядочный парень и чужд корысти; к тому же он любит другую и поэтому отказывается. Дочь миллионера не желает смириться с этим. Она идет к своей нищей сопернице и предлагает ей кучу денег, лишь бы та отказалась от жениха и уехала куда-нибудь подальше, за пределы Франции. Разумеется, бедная девушка с вполне законным презрением отвергает такое предложение.

И тут этих несчастных отца с дочерью словно бесы обуяли; знаете, что они делают? Роются в прошлом; причем не сироты — у нее и прошлого-то нет, — а ее матери; обнаруживают позорное пятно на ее имени и, вооружившись этим фактом, идут к юноше и бросают ему в лицо: «Несчастный безумец, да ты просто ослеп, ибо та, кого ты любишь, та, на ком ты собрался жениться, — дочь негодяйки, отправленной в тюрьму за убийство; и убила она не кого-нибудь, а твоего родного отца!»

Жанна умолкла на мгновение. Она задыхалась. Ей не хватало воздуха.

— Ведь это ужасно, сударь, правда? Не только брак становится невозможен, но еще и любящие друг друга юноша с девушкой должны стать врагами. Но и это еще не все! Мало им было поразить девушку в самое сердце, мало пронзить насквозь ее душу, так понадобилось еще и куска хлеба лишить. Она работала на одном весьма солидном предприятии.

И вот хозяйке в присутствии несчастной девушки объявляют: «Она — дочь женщины, осужденной за убийство, кражу и поджог, она позорит ваше заведение. Если она и дальше будет у вас работать, вы лишитесь своих клиентов. И ваше предприятие разорится. Так что гоните ее вон!» И ее выгоняют!.

Девушка в полном отчаянии; не в силах вынести последнего удара, она заболевает, и очень тяжело, так что много дней подряд находится между жизнью и смертью. В ее сердце теперь — кровоточащая рана, и она никогда не зарубцуется. Вряд ли человеческое существо можно обречь на большие страдание, а вы говорите, что закон бессилен против негодяев, способных подвергать подобным пыткам ни в чем не повинное создание; да ведь они в конце концов просто убьют ее! Так вот, сударь: если закон и в самом деле таков, то это подлый закон!

— Но о ком вы рассказываете? — спросил Жорж: рассказ женщины вызвал в нем глубокое сочувствие, взволновал и потряс его.

— О ком? — произнесла разносчица хлеба. — О Люси Фортье.

— Я так и думал… я, собственно, уже догадался. Значит, они в своей жестокости докатились и до этого? И Люси лишилась теперь даже работы?

— Да.

— Ах! Но это просто чудовищно!

— Конечно, чудовищно! И за подобные вещи их никак нельзя наказать?

— Их можно публично опозорить, но не наказать.

— Значит, девушка, лишившись работы, лишится и жизни. Ведь у нее отобрали последний кусок хлеба… и убийц никак нельзя будет призвать к ответу?

— Нет! — сжав зубы, произнес Жорж.

— Но ведь бедняжка Люси умирает! Послушайте, сударь. Я по глазам вижу, что вы человек добрый. Придумайте же что-нибудь, чтобы вернуть счастье несчастному ребенку. Вы же лучший друг господина Люсьена. И я знаю, что вы как адвокат консультируете господина Армана. Вы можете встретиться с ними и попросить их пощадить Люси. Пусть госпожа Арман сделает так, чтобы Люси снова взяли на работу! Пусть господин Люсьен вернется к невесте и простит ее, ведь вина лежит вовсе не на ней, и девушка будет спасена. Разве несчастный ребенок должен нести ответственность за прошлое матери… которая, между прочим, тоже, может быть, ни в чем не виновата… Спасите же ее, сударь, спасите ее!

Жорж с жадностью вглядывался в лицо разносчицы хлеба. Словно бы изучал каждую его черточку.

— Вы давно знакомы с госпожой Люси, сударыня? — спросил он.

— Нет.

— Вас ведь зовут Лиз Перрен, не так ли?

— Да, сударь, а Люси я люблю, как если бы она была мне дочерью.

В этот момент в дверь кабинета тихонько постучали. На пороге появилась Мадлен.

— Сударь, — сказала она, — к вам господин Арман.

— Он! — в смятении воскликнула разносчица хлеба.

— Вот его и надо попросить, — произнес Жорж, взяв Жанну за руку. — Именно его следует просить о том, чтобы он подарил жизнь той несчастной девочке, которую вы так любите.

И, увлекая за собой клермонскую беглянку, он направился в гостиную, где ждал его лже-Арман. Миллионер несколько удивился, увидев, что Жорж выходит из кабинета в обществе какой-то явно не принадлежавшей к их кругу женщины; но тут же его удивление стало просто бескрайним: женщина — вид у нее был совсем безумный — рухнула вдруг перед ним на колени, низко опустив голову, и умоляюще воздевая к нему руки.

— Кто вы? Что вам от меня нужно? — спросил он.

Ответил ему адвокат.

— Эту несчастную женщину зовут Лиз Перрен, сударь. Она только что рассказала мне, что питает глубокую, почти материнскую привязанность к одной юной особе, которая буквально умирает от отчаяния, и просила меня ходатайствовать перед вами, чтобы вы помогли нам спасти эту девушку.

— Да… да… — разрыдавшись, с трудом проговорила Жанна. — Спасите ее!

Услышав сначала имя Лиз Перрен, а потом этот голос, миллионер ощутил, как на висках у него выступает холодный пот. Жак Гаро и вдова Пьера Фортье встретились двадцать с лишним лет спустя после альфорвилльской трагедии, но обоих время изменило до неузнаваемости. К тому же за то долгое время, что бывший мастер провел в Нью-Йорке, он приобрел неискоренимый американский акцент, так что и голос его теперь звучал несколько иначе.

Подняв голову, Жанна сквозь пелену слез взглянула на человека, от которого зависело спасение Люси. Бледное лицо миллионера в обрамлении седых, почти совсем уже белых волос и бакенбардов, не пробудило в ее памяти никаких воспоминаний. Но зато. Жак мгновенно узнал в увядшем лице разносчицы хлеба черты прекрасной юной женщины, которую когда-то безумно любил. И содрогнулся.

Какое-то время ему казалось, что это конец. Он думал, что Жанна вот-вот узнает его.

Однако испуг его длился недолго. Он понял, что неизбежно погубит себя, если не сможет сейчас вести себя как ни в чем не бывало, не обращая внимания на грозящую ему опасность.

— Ходатайствовать о какой-то девушке! Спасти ее! Ничего не понимаю! Что все это значит?

— Дорогой господин Арман, — сказал Жорж, — речь идет о Люси Фортье.

— О Люси Фортье? — переспросил миллионер. — И что же я могу сделать для девушки, которая имеет несчастье быть дочерью женщины, носящей клеймо преступницы?

— Вы можете вернуть ее к жизни, сударь! — воскликнула Жанна. — Вы отобрали у нее любимого человека, чтобы выдать за него свою дочь; ваша дочь лишила ее работы, единственного источника средств существования! Теперь сердце Люси разбито, и она медленно угасает. Вы убиваете ее! Разве это не жестоко? Ваша дочь будет жить богато и счастливо, а Люси умрет от отчаяния… Это слишком несправедливо, сударь, этого нельзя допустить!

— Э! — решительно возразил лже-Арман. — Я-то тут причем? Разве я виноват, что Люси — дочь преступницы?

— Значит, это все, на что вы способны: оскорблять ее снова и снова? — почти угрожающе произнесла Жанна.

И тут словно сам дьявол подсказал Жаку Гаро, как вести себя.

— По-моему, вы что-то слишком близко к сердцу принимаете эту историю! — сказал он. — Можно, знаете ли, подумать, что вас с девушкой связывает нечто куда более прочное, чем простая дружба! В чем вы явились меня упрекать? Расстроив чудовищный брак, я выполнил свой долг и горжусь этим! А теперь мне лишь остается выполнить еще один долг, и, если будет нужно, господин Дарье поможет мне. Та настойчивость, с которой вы ходатайствуете за Люси Фортье, выдала вас, и я все понял. Вы не Лиз Перрен… вы — альфорвилльская преступница… вы — клермонская беглянка… вы — Жанна Фортье…

Услышав это, Жанна почувствовала, что земля уходит у нее из-под ног. Ее охватила дрожь; она растерянно оглянулась по сторонам, словно ища спасения. Жак Гаро сказал, обращаясь уже к Жоржу:

— Мы окажем огромную услугу обществу и правосудию, если поможем немедленно арестовать эту женщину; я сам сейчас схожу за жандармами.

И злодей направился к двери. Жорж бросился следом и преградил ему путь.

— Минуточку, сударь, прошу вас! Эту женщину зовут Лиз Перрен. Ни о каком другом имени я не знаю, да и знать не желаю. Но, будь она даже той несчастной, о которой вы говорили, будь она и в самом деле Жанной Фортье, здесь она под моей защитой. Сюда она пришла по своей воле и уйдет точно так же. Мой кабинет — не мышеловка! Ступайте же, сударыня. Ступайте и ничего не бойтесь…

Жанна, дрожа от волнения, протянула руки к Жоржу, словно благодаря его и благословляя, и, пошатываясь, сделала несколько шагов к двери.

— Но это же ни на что не похоже! — вскричал Поль Арман. — Это…

— Вы в моем доме, сударь, — оборвал его Жорж, — и я не потерплю никаких замечаний по поводу моего поведения; здесь только я решаю, как следует поступать! Идите же, Лиз Перрен. Ступайте с миром!

Клермонская беглянка бросилась к Жоржу, с какой-то исступленной признательностью поцеловала ему руку и исчезла за дверью. Поль Арман шагнул было вслед за ней. Однако Жорж опять оказался у него на пути.

— Вы, кажется, пришли поговорить со мной по делу. — улыбкой сказал он.

— Почему вы отпустили ее? — яростно спросил миллионер.

— Но, сударь, вам-то что до этого? Или у вас, может быть, есть основания опасаться ее?

Поль Арман понял, что только что, проявив по отношению к Жанне ничем не оправданную ожесточенность, он поступил крайне неосторожно.

— С чего вдруг мне бояться? — пробормотал он.

— Уверяю вас, у меня создалось именно такое впечатление! Если эта несчастная и в самом деле Жанна Фортье, ей можно простить такое поведение: пусть она даже и преступница, но ведь она еще и мать! Если же она, напротив, никакая не Жанна Фортье, а всего лишь Лиз Перрен, славная женщина, проявившая сочувствие к одинокой, обездоленной и страдающей девочке, то мы не только не вправе ее порицать, мы восхищаться ею должны. Ведь такой поступок свидетельствует о ее великодушии!

Миллионер пришел в себя.

— Вы абсолютно правы, дорогой адвокат, — произнес он, — но меня тоже можно понять: я никак не мог совладать с охватившим меня гневом, ибо оказался вдруг — или, если вам угодно, мне показалось, что оказался, — лицом к лицу с той негодяйкой, что убила отца моего будущего зятя.

— Я вас понимаю; но ведь вы могли ошибиться, а ваша ошибка нанесла бы Лиз Перрен непоправимый ущерб.

— В этом вы тоже правы; что поделаешь: гнев — плохой советчик!

Желая перевести разговор на другую тему, Жорж поинтересовался:

— Как чувствует себя госпожа Мэри?

— Великолепно! Тот проклятый кашель, что напал на нее вчера вечером, больше не давал о себе знать.

— Радслышать. Я полагаю, скоро состоится свадьба?…

— Разумеется, но все же не так скоро, как мне того хотелось. Не хватает одного документа, я вынужден был запросить его из Нью-Йорка, но это займет от силы несколько дней, так что брачный контракт мы подпишем недели через две.

— А теперь поговорим о том деле, что провело вас сюда!

И Жорж пригласил клиента в кабинет.

Глава 8

Жанна вышла от адвоката в состоянии, близком к безумию. «Поль Арман догадался, кто я на самом деле, — спеша прочь, размышляла она, — и если бы не вмешался этот милый молодой человек, он непременно выдал бы меня полиции… О!.. Что же сделает теперь богатый и бессердечный Поль Арман, из-за которого случились все несчастья, постигшие Люси? Конечно же, он станет меня разыскивать; не сам, так полиции все расскажет, а уж они-то быстро раскроют мое прибежище и схватят меня!

Что же мне делать? Как поступить? Не могу же я бросить дочь в одиночестве, болезни и отчаянии. Положение у меня безвыходное… Ну что ж, будь что будет! Вернусь к дочери. Пусть там меня и арестовывают. По крайней мере, до последней минуты я буду с ней…»

Выздоравливающая Люси как будто чувствовала себя получше, и в беспросветном мраке, охватившем душу несчастной матери, тотчас словно лучик света блеснул, так что наша бедная мученица собралась с духом и улыбнулась.

— Мамаша Лизон, — спросила девушка, — вы еще не раздумали встретиться с господином Дарье?

— Нет, миленькая моя, вовсе не раздумала… — ответила разносчица хлеба, — и даже была у него нынче утром…

— Что он сказал?

— Что те, кто устроил эту жестокую травлю, — настоящие чудовища, но с ними ничего нельзя сделать: закон не наказывает подлецов, способных вменить дочери в вину позор, постигший мать.

Люси почувствовала, что на глаза у нее набегают слезы.

— Мать… — с трудом проговорила она. — А ведь, наверное, ей еще хуже, чем мне!

У Жанны от волнения и нежности перехватило дыхание, но Люси не заметила этого: она уже впала в ту горькую задумчивость, что почти не оставляла ее с того дня, когда Люсьен ее бросил.

Закончив деловой разговор с Жоржем Дарье, Поль Арман сел в карету и приказал ехать на улицу Мурильо.

«Напрасно я так разошелся, — размышлял он. — Напрасно дал понять, что узнал в Лиз Перрен Жанну Фортье. Было бы величайшей глупостью с моей стороны вызвать полицию, как я собирался сделать; да у меня просто, наверное, рассудок помутился… Тем не менее тот факт, что Жанна Фортье в Париже, представляет для меня угрозу, и нужно эту угрозу ликвидировать».

Как раз в тот момент, когда миллионер подумал об этом, карета остановилась возле его особняка. У Мэри он застал Люсьена Лабру. Молодой человек добросовестнейшим образом следовал указаниям Этьена Кастеля. Все трое сели за стол. Обедать они закончили довольно быстро. Люсьен не мог надолго оставлять завод без присмотра. Поль Арман тоже ушел, но, против обыкновения, не стал садиться в карету и пешком отправился к Овиду Соливо.

Он уже собирался позвонить, но увидел на противоположной стороне улицы Овида; тот быстро удалялся от дома. Миллионер перешел через дорогу и, ускорив шаги, нагнал его.

— Не стоит так спешить! — сказал он, тронув «братца» за плечо.

— Ну это ж надо! — воскликнул Овид, протягивая ему руку. — Вот так встреча! Что за случай привел тебя в этот квартал?

— Я здесь совсем не случайно… Нам нужно поговорить, дело нешуточное.

— Тогда, дорогой мой родственник и самый лучший друг, — сказал дижонец, остановившись, — вернемся назад и пойдем поужинаем. А поговорим потом: я просто умираю с голоду.

Они вошли в ресторан неподалеку от площади Клиши и приказали обслужить их в отдельном кабинете. Овид заказал ужин и уселся напротив миллионера. Как только еду принесли, Поль Арман взглянул на дверь кабинета, дабы удостовериться, что она плотно прикрыта, и тихо сказал:

— Боюсь, как бы на этот раз не вышло так, что нам придет конец.

Вилка, которую Овид уже было поднес ко рту, так и застыла в воздухе; потом Овид положил ее на тарелку и уставился на собеседника в крайнем ошеломлении.

— Да полно тебе, что ты такое плетешь? — воскликнул он.

Внезапно на ум ему пришло, что госпожа Аманда вполне могла свести с ним счеты, и лицо его стало мрачнеть буквально на глазах…

— Я совсем не шучу. Впрочем, могу все изложить очень коротко: Жанна в Париже, и она отыскала свою дочь!

— Не может быть!

— Это кажется невероятным, но тем не менее так. Я встретился с ней у своего адвоката Жоржа Дарье!

— Она узнала тебя? — с трудом проговорил Соливо; он очень побледнел, его била дрожь.

— К счастью, нет; но само ее присутствие в Париже представляет для меня самую большую опасность из всех возможных. В один прекрасный день она может узнать меня, и ты представляешь, какой это будет скандал… полный крах…

Овид рассмеялся.

— Но, дружище, раз Жанна Фортье не смогла тебя узнать, значит, она не представляет уже для тебя ни малейшей опасности… Честное слово, ты огорчаешь меня, старина! Ты определенно упал духом! Ну же, не заводись по пустякам и положись на меня. Жанна Фортье в Париже, и ты уверен в этом, потому что видел ее… Имя она, конечно же, сменила?

— Теперь ее зовут Лиз Перрен.

— Где она живет?

— Не знаю, но ее наверняка можно найти через Люси…

— И чем же она занимается?

— Работает разносчицей хлеба.

— Что вынуждает ее с утра до вечера без конца ходить по городу. Ну что ж! Не бойся больше ничего: завтра Жанна Фортье перестанет смущать тебя своим присутствием в Париже.

— Что ты собираешься делать?

— Я — ничего; это ты возьмешь листочек бумажки и лучшими толедскими чернилами напишешь прокурору Республики о том, что некая Жанна Фортье, сбежавшая из клермонской тюрьмы, разгуливает по Парижу под именем Лиз Перрен, и что наверняка ее можно найти или напасть на ее след через дочь Люси, проживающую на набережной Бурбонов, 9. И тебе вовсе не обязательно подписывать послание.

— Исключено! Я не буду ничего писать: если ее арестуют, то сразу же станет известно, что я имею к этому самое непосредственное отношение.

— Откуда?

— От Жоржа Дарье. Я хотел устроить так, чтобы ее арестовали прямо там, в его доме, но он оказался на ее стороне и не позволил мне этого сделать.

Слушая его, Овид с досадой теребил ухо.

— Теперь тебе должно быть ясно, — продолжил миллионер, — что действовать подобным образом мы не можем, это было бы большой ошибкой. Жорж наверняка сразу же заподозрит, что дело нечисто. Люсьен Лабру и так уже верит в невиновность Жанны Фортье и сомневается в том, что Жак Гаро погиб. Адвокат Жорж Дарье придерживается того же мнения. И художник Этьен Кастель думает так же. Все они считают, что Жак Гаро жив, и именно ему-то и следовало бы сидеть в тюрьме вместо Жанны Фортье…

— Хотел бы я знать, с чего эти люди суют нос не в свое дело? — пробормотал Соливо. — Беспрецедентная наглость!

Лже-Арман продолжал:

— Достаточно какого-нибудь пустяка — и все всплывет наружу! Одно неосторожное слово — и все пропало. Полный крах! Да это все равно как если бы корабль затонул по прибытии в порт! С ума сойти можно!

И Поль Арман, словно обезумев, схватился за голову.

— Ну же, успокойся, ну! — сказал Овид. — Еще ничто не потеряно, дружище. Согласен: те ужасы, о которых ты говоришь, вполне могут случиться, но ведь с таким же успехом все может выйти совсем иначе. Да, Жанна может заговорить. Но что она скажет? Согласен: она может узнать тебя, а ты заявишь: «Эта женщина бредит! Жак Гаро умер, его больше нет. А меня зовут Поль Арман! Я могу доказать это…»

— Ну да! — уныло произнес миллионер. — Ты же сам сумел выяснить, что Поль Арман умер в Женеве… Почему же другие не смогут сделать этого? Говорю же тебе: нам грозит страшная опасность! И пока Жанна Фортье жива, опасность будет постоянно расти…

— Значит, ты хочешь, чтобы она умерла? — тихо спросил Соливо.

— Для нас это было бы спасением.

— Подумай хорошенько! Разве преступление не может повлечь за собой куда более страшные последствия, нежели разоблачение? Раз Жорж Дарье и Люси знают, что ты угрожал Жанне Фортье, почему бы им не вообразить, что ты имеешь самое непосредственное отношение к ее внезапной смерти?

— После того что произошло, такая мысль и в самом деле может у них появиться, если речь вдруг пойдет об убийстве…

— А о чем же тогда речь?

— Нужно так все подстроить, чтобы было похоже на несчастный случай, в котором не виноват никто; нам необходимо любой ценой избежать краха, ибо сейчас он, по-моему, просто неотвратим. Подумай: твое благосостояние напрямую зависит от моего. Мой крах станет и твоим. И прощай тогда кругленькая рента!

— Хватит! Не говори глупостей! Теперь нищета была бы для меня просто непереносима! Да я скорее с голоду умру, чем пойду зарабатывать себе в поте лица на хлеб насущный!

— Тогда поставь на карту все. Ну что, решился? Сделаешь все, что нужно?

— Придется!

— Только смотри: никаких ножей и револьверов: это не должно выглядеть как убийство.

— Будь спокоен! Мы хорошенько все замаскируем и так обстряпаем, что получится самый что ни на есть натуральный несчастный случай. Не бойся: я надеюсь, что и на этот раз мне удастся что-нибудь придумать, мы выпутаемся!

Поль Арман вынул бумажник, достал деньги и передал сообщнику — купюры мгновенно перекочевали в карман Соливо; неспешно попивая шартрез, тот спросил:

— Нам еще о чем-то серьезном нужно поговорить?

— Нет, это все…

— Тогда пойду домой. Мне нужно продумать план действий.

И жалкий «труженик», пожав руку сообщнику-миллионеру, удалился. Овид Соливо решил очертя голову впутаться в эту историю. Он верил в счастливую звезду «братца» и полагал, что чем тяжелее будет цепь преступных деяний, связывающая их, тем легче взять верх над «родственничком» и заставить его сполна платить по всем счетам.

В три часа ночи Овид Соливо спрыгнул с кровати, зажег свечу, напялил старую изношенную и драную одежду, вымазал щеки в кирпично-красный цвет, а вокруг глаз — в темно-коричневый, мягким карандашом слегка изменил форму губ, надел на голову бесформенную фуражку, взял под мышку довольно большой холщовый мешок и вооружился крючком, с каким обычно ходят старьевщики; переодевшись таким образом, он вышел из дома, отправился на остров Сен-Луи и там, делая вид, будто внимательно изучает мусорные кучи, стал наблюдать за домом 9 по набережной Бурбонов.

Пробило пять утра. Дверь дома 9 открылась, и вышла вдова Пьера Фортье. Овид в этот момент рылся в куче мусора как раз напротив; по рабочему фартуку — такие носят все парижские разносчицы хлеба — он узнал женщину.

«Должно быть, это она, — подумал злодей, — значит, не зря я тут торчал…»

Он двинулся вслед за ней, ни на минуту не забывая о мусорных кучах вдоль дороги. Жанна подошла к булочной Лебре как раз в тот момент, когда Овид поворачивал с набережной Августинцев на улицу Дофина. Их отделяло друг от друга от силы шагов двадцать пять. Поскольку лавка была еще закрыта, Жанна нырнула в какой-то темный проход и исчезла из виду.

«Вот та самая булочная, — подумал Овид, — в которой она работает. Но в самом ли деле она именно та женщина, что нужна мне?»

В этот момент дверь лавки отворилась, и опять появилась Жанна — она помогала служанке открыть ставни. Из помещения за лавкой вышли еще две разносчицы хлеба.

— Госпожа Перрен, — сказала одна из них, обращаясь к Жанне, — мы идем в «Привал булочников». Сегодня мы всех угощаем.

— Ступайте, милые, — ответила Жанна. — Я догоню.

Овид, подошедший поближе, все слышал.

— Госпожа Перрен — это, конечно же, она и есть, — прошептал он. — Определенно она. И она собирается в «Привал булочников». Нужно узнать на всякий случай, где это…

Овид не стал дожидаться Жанну, а отправился вслед за женщинами; на ходу он снял с себя халат, запихал его в мешок, надвинул фуражку на глаза и проследовал в винную лавку.

В переднем помещении восседал за стойкой хозяин заведения; там же находился отдельный кабинет, отделенный от обеденного зала застекленной стенкой. Сквозь небольшое пространство меж некогда белых шторок можно было видеть все, что там происходит; вдобавок в стене была форточка. Овид заказал белого вина и тут же, стоя, принялся пить. Явилась Жанна; она прошла у него за спиной в обеденный зал. Как только она вошла туда, ее сразу же окружили люди.

— Здравствуйте, мамаша Лизон, — приветствовали ее одни.

— Здравствуйте, госпожа Перрен, — говорили другие. Все с откровенной теплотой пожимали ей руку. Все любили Жанну Фортье, и Овид не мог не заметить этого, глядя, как радостно ее здесь встречают. Он расплатился за вино, вышел, взял свой мешок и крючок, вернулся к булочной Лебре и вновь самым добросовестнейшим образом принялся изучать близлежащие мусорные кучи. Он ходил от одного мусорного ящика к другому, прилежно орудовал в них крючком, не упуская при этом из виду булочной. Наконец появилась Жанна с двумя другими разносчицами — они тоже работали у Лебре.

Затем Жанна отправилась на разноску, начав работу с улицы Сен-Андре-дез-Ар; она ходила от дома к дому, и тележка из ивовых прутьев становилась потихоньку все легче. Жанна обошла все улицы, пересекавшиеся с Сент-Андре-дез-Ар, прошла по улице Сегье, потом — по Жи-ле-Кер, обслужила клиентов на площади Сен-Мишель, на набережной Сен-Мишель, на всех прилегавших к ней улицах, на площади Мобер и наконец оказалась на острове Сен-Луи. В половине девятого она закончила и остановилась напротив своего дома, куда относила хлеб в последнюю очередь. Овид ни на мгновение не терял ее из виду: все время шел за ней, а когда она заходила куда-нибудь, останавливался.

«Ну вот и пришли, — подумал он, когда она вошла в дом на набережной Бурбонов. — Теперь я кое-что знаю, и остается лишь пораскинуть мозгами, дабы что-то из этого извлечь; исходить нужно из того маршрута, что мы с нею только что прошли: должно быть, она каждый день ходит точно таким же путем. Из дома она выходит так рано, что все улицы по пути в булочную почти безлюдны. И это — мой главный козырь. Именно на этом участке дороги и произойдет наш несчастный случай, если, конечно, мне удастся его изобрести». Размышляя, Овид вернулся домой.

Глава 9

Этьен Кастель отправился на Лионский вокзал и сел в поезд на Дижон. На следующий день он зашел в местную префектуру.

— Будьте любезны, — обратился он к привратнику, — передайте мою визитную карточку господину префекту и скажите, что у меня к нему письмо от секретаря министра внутренних дел.

Чуть погодя художник уже встретился с чиновником и вручил ему рекомендательное письмо.

— Наш с вами общий друг, сударь, секретарь Его превосходительства, просит меня оказать вам содействие, — прочитав письмо, сказал префект. — Очень рад, что могу быть вам полезен. Будьте любезны, расскажите, чем я могу помочь.

— Я хотел бы навести справки об одном человеке, родившемся в Дижоне, его зовут Поль Арман.

— Пожалуйста, назовите дату его рождения и полные имена родителей.

— Поль Арман, родился 21 апреля 1832 года в Дижоне, сын Сезара Армана и Дезире-Клер Соливо, механик по профессии.

— Прекрасно.

Префект позвонил. Тотчас явился его секретарь!

— Передайте это прокурору или его заместителю, — сказал префект, вручая служащему листок, на котором только что писал. — И принесите мне досье, о котором идет речь.

Секретарь вышел.

— Вероятно, вам понадобятся более подробные сведения, чем те, что содержатся в досье? — спросил префект. — Более личного свойства?

— Это действительно так, сударь.

— Ну что ж, у меня тут как раз есть один человек — вряд ли кто-то, кроме него, сможет вам в этом помочь. Один из старейших служащих префектуры, семидесятилетний старик, обладающий на редкость хорошей памятью; несмотря на столь преклонный возраст, я до сих пор не отправил его на пенсию: сделай я это, он наверняка в тот же день и умрет. Вряд ли в истории Дижона за последние пятьдесят лет найдется хоть одно событие, о котором он не сохранил бы воспоминаний.

Префект опять позвонил и приказал появившемуся в дверях рассыльному:

— Вызовите ко мне господина Ружье.

Чуть погодя старик служащий, робко постучав в дверь, вошел в кабинет.

— Господин префект удостоил меня чести быть вызванным к нему? — поклонившись, произнес он.

— Да, господин Ружье. Я хотел бы получить у вас сведения о некоем Поле Армане.

Ружье на некоторое время призадумался, роясь в своей феноменальной памяти, затем уверенно сказал:

— Если я не ошибаюсь, Поль Арман родился в Дижоне в 1832 году. Его мать была урожденная Соливо. Кажется, она работала портнихой?

— Именно так.

— Отец с матерью умерли почти одновременно. Но мать умерла последней — где-то двадцать четыре года назад. Поль Арман был единственным сыном в семье. Родители, обнаружив у ребенка недюжинный ум, отправили его учиться в Шалон, и он не обманул их надежд. Он был славным парнем, настоящим бургундцем, разве что чуть излишне вспыльчивым… Потом уехал за границу…

— И там умер, не так ли?

— Вовсе нет, сударь, ничего подобного! Он сколотил большое состояние, став компаньоном одного крупнейшего промышленника в Нью-Йорке. Это я узнал из газет. А сейчас он живет в Париже, построил там просто сказочный завод. Ах! Такими людьми по праву гордится наша страна!

— И вы уверены в том, что парижский Поль Арман — именно тот человек, о котором идет речь?

— Абсолютно уверен, ибо другого человека с таким же именем просто нет.

— У него были родственники в Дижоне или где-то еще?

— Да, двоюродный брат, племянник его матери, Дезире Соливо.

Этьен Кастель насторожился.

— Овид Соливо был шалопаем, сударь: его заочно приговорили к трем годам тюрьмы за кражу; должно быть, он в конце концов угодил на каторгу. А больше никаких родственников. Как видите, сударь, весьма печальная картина.

В этот самый момент вернулся секретарь. Он принес выписку из судебного досье Поля Армана. Листок был совершенно чистым.

— У вас есть еще какие-нибудь вопросы, сударь? — спросил префект.

Художник ответил:

— Нет. Теперь я знаю все, что мне нужно, и очень благодарен господину Ружье за столь любезно предоставленные мне сведения. Мне остается лишь засвидетельствовать свою глубочайшую признательность вам, сударь, и не занимать больше ваше время.

— Вы сразу же уезжаете?

— Первым же поездом в Жуаньи.

Они обменялись любезностями, и Этьен Кастель направился к выходу; префект проводил его до дверей кабинета.

«Никаких сомнений не остается, — размышлял художник, возвращаясь в гостиницу, где остановился. — Поль Арман не может быть Жаком Гаро. Я допустил непростительную ошибку, полагая, что это так. Но откуда же у него столько злобы в отношении дочери Жанны Фортье? И как ему удалось раздобыть заявление кормилицы? Что за сообщник ему помог? Может быть, тот самый Овид Соливо…»

Подумав еще некоторое время, художник пробормотал:

— Напрасно я решил, что тут все понятно, мне только показалось, что все ясно как день и не в чем больше сомневаться; ведь я все же сомневаюсь. Ладно, потом видно будет.

По воле случая он остановился в той самой гостинице, где месяц назад Овид Соливо поселился под громким титулом барона де Рэйсса.


После обеда Овид вновь направился той же дорогой, что и утром, когда следил за Жанной Фортье.

Улица Жи-ле-Кер оказалась перекрыта из-за аварии. Прорвало какую-то трубу, и городская водопроводная служба затеяла ремонтные работы. Теперь вдоль проезжей части была прорыта канава, но тротуары уцелели. Овид заметил, что утром Жанна Фортье, разнося хлеб клиентам, двигалась по правой стороне улицы, и поэтому теперь пошел по противоположной.

Пройдя почти половину пути, он остановился, слушая пение маляра, работавшего в люльке, висящей на стене дома напротив. Маляр с двумя товарищами белил фасад. Работали они на уровне третьего этажа. В доме, похоже, никто не жил: окна были распахнуты, и внутри квартир суетились рабочие. На выразительном лице дижонца сразу засветилось глубочайшее удовлетворение. Веревки, на которых висела люлька, проходили через железные крюки, а сверху крепились к решеткам двух окон на шестом этаже, так что если кто-либо по оплошности или с преступной целью вздумал бы вдруг развязать веревки наверху, люлька неизбежно рухнула бы на тротуар.

Маляр вдруг на полутоне прервал свою песнь и посмотрел на часы.

— Четыре, — сказал он. — Эй, честная компания! Пора перекусить!

Строители бросили работу и направились к набережной, в винную лавочку на углу. Соливо еще раз оглядел здание, удовлетворенно кивнул и ушел.

На следующий день Овид встал так же рано, как и накануне, и поспешил на угол Сент-Оноре-дез-Ар и Жи-ле-Кер. Вскоре показалась мамаша Лизон. Он посмотрел на часы: было десять минут седьмого. Овид двинулся по Жи-ле-Кер и дошел до места напротив ремонтируемого дома. Вскоре он опять увидел Жанну — как и накануне, она двинулась по правой стороне улицы. Останавливаясь чуть ли не возле каждого дома, она прошла наконец под люлькой. Злодей опять посмотрел на часы: стрелки показывали половину седьмого.

— Прекрасно! — прошептал он. — Как по заказу! Маляры приходят к семи. К этому времени все уже будет кончено.

Он вернулся домой, а ровно в полдень снова уже был на улице Жи-ле-Кер. Маляры как раз уходили на обед. Уверенный, что у него в распоряжении целый час, Овид достал бумажник и, зажав в руке карандаш, сделал вид, будто сверяется с какими-то записями в своей книжке. Он решительно вошел в дом, где от подвала до чердака шли ремонтные работы. Консьержка, заметив его, вышла из привратницкой.

— Сударь, вы, должно быть, ошиблись, — сказала она, — здесь никто сейчас не живет.

— Прекрасно знаю, — ответил Соливо, — я пришел проследить за ходом работ, только и всего.

— Вы помощник архитектора?

— Я, голубушка, контролер-измеритель.

— Тогда прошу прощения… Только предупреждаю: рабочие ушли обедать.

— Я специально пришел, когда их нет: так мне никто не помешает.

Овид направился к лестнице и поднялся на тот этаж, к окнам которого крепились веревки люльки. Они были пропущены сквозь железные прутья оконной решетки и связаны прочными узлами. Надежность креплений сомнений не вызывала. Однако узлы на веревках, проходящих через блоки, были завязаны явно на скорую руку. Овид улыбнулся.

Затем он осмотрел квартиры. Все ключи торчали в замочных скважинах. На пятом этаже в одной из комнат он обнаружил закрытый альков. Там все малярные работы были закончены, обои наклеены, полы вымыты. Тут рабочим уже нечего было делать. На губах Овида вновь появилась удовлетворенная улыбка.

«Завтра утром мы это и провернем», — решил он, возвращаясь к себе.

Явившись домой, он достал какой-то сверток, извлек оттуда костюм маляра, напялил его и около пяти вечера вновь пустился на улицу Жи-ле-Кер. Поужинав неподалеку от нее в какой-то молочной, без четверти семь он опять оказался возле ремонтируемого дома и, сделав вид, будто прогуливается, стал дожидаться ухода маляров. Ровно в семь люлька опустела, и рабочие вышли из дома. Овид быстро перешел через дорогу, устремился в дом, так что консьержка даже не заметила его, и поднялся на пятый этаж. Войдя в комнату с закрытым альковом, он забрался туда и подумал:

«Ну вот я и на месте! Ночью мне здесь будет не так уж и плохо!»

Этьен Кастель переночевал в Жуаньи. На следующий день, около одиннадцати, художник отправился в дом мэра; тот сразу же принял его.

— Не имею чести быть лично знаком с вами, сударь, — сказал Этьен, — но все же осмелился побеспокоить вас, ибо мне крайне важно узнать, что за человек получил в мэрии Жуаньи вот этот документ.

И, достав из бумажника заявление кормилицы о помещении Люси Фортье в приют, художник показал его мэру.

— Каким образом он оказался у вас, сударь? — грозно сдвинув брови, воскликнул тот. — Это же подлинник, он всегда должен храниться в мэрии…

— Вот как? — удивился Этьен.

— На руки можно выдавать только копию. Подлинник должен оставаться подколотым к соответствующей странице регистра. Поэтому еще раз спрашиваю: как эта бумага попала к вам?

— Прежде чем попасть ко мне, она проделала довольно сложный путь; я получил ее из третьих рук и, поскольку ею воспользовались для того, чтобы совершить довольно подлый поступок, я хотел бы знать, кто запросил и получил документ в здешней мэрии.

— Поскольку этой бумаге всегда положено лежать в архиве, ее, по всей вероятности, просто выкрали. Я постараюсь сейчас узнать, кто это сделал. Извольте следовать за мной. Я должен тотчас же выяснить, что это: мошенничество или простая оплошность.

Чиновник вместе с Этьеном отправился в мэрию; там он приказал секретарю:

— Срочно найдите в архиве регистр за 1862 год, где хранятся заявления кормилиц, сдавших детей в приют.

Служащий поспешно вышел, сразу же сообразив, что случилось нечто из рада вон выходящее. Минуты через три он вернулся.

— Вот, господин мэр, — сказал он. — В этом регистре хранятся документы за 1859, 1860, 61-й, 62-й, 63-й, 64-й, 65-й и 66-й годы.

— Найдите мне 1862 год.

Секретарь дрожащей рукой принялся листать тощую папку.

— Где заявление, которое должно быть подколото к этой записи? — спросил мэр, ткнув пальцем в один из листов регистра.

— Право, не знаю, — растерянно пробормотал секретарь.

— Как это, не знаете? — вскричал чиновник, впадая в ярость. — Тут не хватает документа, а вы не знаете, где он! Ну так вот он, сударь! — добавил мэр, сунув в нос оторопевшему служащему заявление кормилицы. — Вместо того чтобы сделать копию, на руки отдали оригинал! Покажите мне расписку в получении документа, не могли же его отдать просто так!

— У меня нет расписки, ибо я никому ничего не выдавал. Раз бумага без моего ведома пропала из архива, значит, ее просто украли.

— Это, сударь, очень серьезное обвинение. Ведь вы отвечаете за выдачу копий подобных документов!

— Да, сударь. Запрос может прийти через канцелярию, но все равно он обязательно попадет ко мне.

— Позовите сюда того молодого человека, что сидит теперь на месте Дюшмэна. Он в мэрии и двух недель не работает; может быть, он по незнанию допустил оплошность.

Тут вмешался Этьен Кастель.

— Бумага была выдана гораздо раньше, — сказал он, — примерно месяц назад.

— Тогда еще работал Дюшмэн, — заметил секретарь, — именно тогда он и расплатился вдруг с долгами самым непонятным образом: в гостинице, где обычно обедал, встретился с каким-то приезжим и внезапно разбогател.

— Да, пожалуй, он способен на дурные поступки, — сказал мэр. — Вам известно имя того Приезжего?

— В гостинице он назвался бароном де Рэйссом.

— Пошлите рассыльного за привратником.

Секретарь передал рассыльному указание начальника, и почти тотчас явился привратник.

— Говорят, у вас хорошая память, Бинэ, — сказал мэр, — вот мы сейчас ее и проверим. Ключ от архива хранится у вас?

— Да, господин мэр.

— А не помните ли вы случайно, не брал ли его Дюшмэн незадолго до своего отъезда?

— Брал. Он попросил его у меня где-то с месяц назад. Дело было утром; он пришел в мэрию на час раньше положенного, и меня это очень удивило: он ведь всегда опаздывал… Мне он сказал, что ему нужно отыскать какие-то бумаги…

— И как скоро он вернул ключ?

— Примерно через полчаса.

— Можете идти, Бинэ. Впредь ключ от архива будете давать только секретарю…

— А что за человек этот Дюшмэн? — поинтересовался Этьен Кастель.

— Молодой служащий, очень умный, но не слишком щепетильный. На его счет возникли весьма серьезные подозрения, так что из мэрии ему пришлось уйти; дней десять назад он уехал в Париж, но по дороге с ним случилось несчастье: он находился в поезде, потерпевшем крушение в Буа-ле-Руа; я прочел об этом в газете, там был опубликован список жертв.

— Он погиб? — воскликнул Этьен.

— Да нет, вроде бы тяжело ранен. Хотя теперь, может быть, уже и умер.

— Как видите, сударь, я ничем больше не могу вам помочь, — произнес мэр, — но могу я узнать, каким образом был использован документ, судя по всему, украденный Дюшмэном из архива?

— С его помощью сделали большую подлость.

— Неудивительно! Теперь мне все ясно. У Дюшмэна появились вдруг деньги именно потому, что он украл эту бумагу. Хотелось бы покончить с грязной историей; я оставлю подлинник у себя, а вам прикажу выдать официально заверенную копию.

Через полчаса Этьен вышел из мэрии, имея на руках должным образом заверенную копию заявления. Вечером он сел в парижский поезд и в половине седьмого прибыл в Буа-ле-Руа, где узнал от начальника вокзала, что Дюшмэн почти уже выздоровел, получил пять тысяч франков и, наверное, все еще живет в гостинице «Привал охотников».

Поблагодарив начальника вокзала, Этьен Кастель направился в гостиницу. Навстречу ему поспешила служанка.

— Чего изволите, сударь? — спросила она.

— Чашку кофе с молоком и кое-какие сведения. Здесь живет господин Дюшмэн, пострадавший в железнодорожной катастрофе?

— Он здесь жил, сударь. А вчера вечером уехал в Париж.

— Вы знаете его адрес в Париже?

— Нет, адреса он не оставил, но можно узнать… Он собирался приехать сюда как-нибудь в воскресенье с госпожой Амандой.

— А что за госпожа Аманда?

— Молодая и очень хорошенькая дама; узнав о том, что он ранен, она зашла его проведать. Должно быть, она его подружка. Она жила тут у нас, в гостиничном флигеле, с одним уже не молодым, но очень приличным господином; наверное, это ее, как теперь говорят, покровитель…

— Значит, госпожа Аманда — кокотка?

— Наверное, сударь; похоже, что так. Но ведет она себя очень прилично; покровителя ее зовут барон де Рэйсс.

Этьен вздрогнул.

— Барон де Рэйсс! — не веря своим ушам, воскликнул он. — И он, конечно же, знаком с господином Дюшмэном?

— О! Вряд ли: госпожа Аманда дождалась, когда барон уехал, и только потом навестила господина Дюшмэна.

— Вы знаете адрес господина де Рэйсса?

— Нет, сударь. Но постойте, хозяйка пришла, она вам гораздо лучше на все вопросы ответит, — сказала служанка, кивнув в сторону только что вошедшей хозяйки гостиницы, — а я вам кофе сейчас сварю.

— Что вам угодно? — спросила владелица «Привала охотников», подойдя к Этьену.

— Представьте себе, я близко знаком с бароном де Рэйссом, — ответил тот. — Мы познакомились с ним в Германии, но барон все время путешествует и живет то тут, то там. Ваша служанка при мне случайно упомянула о нем: я спросил, где он живет сейчас, потому что если он в Париже, то я с радостью повидался бы с ним.

Хозяйка гостиницы достала из запертого на ключ шкафа регистрационную книгу, полистала ее и сказала:

— Господин барон де Рэйсс живет в Париже, улица Вэнтимиль, 19.

Поблагодарив ее, художник записал адрес. Теперь ему как можно скорее следовало вернуться в Париж. Прямо с вокзала он поехал на улицу Вэнтимиль. В доме 19 никто никогда и не слышал о бароне де Рэйссе; то же самое и в домах 17 и 21, куда художник обратился на всякий случай.

Чем больше Этьен Кастель пытался прояснить эту историю, тем темнее она становилась. Что за человек, воспользовавшийся выдуманным именем и расплатившийся в Жуаньи с долгами Дюшмэна? Ведь именно для него — в этом Этьен Кастель был абсолютно уверен — Дюшмэн украл документы из архива мэрии. А лже-барону бумага, бесспорно, нужна была лишь для того, чтобы отдать или продать ее Полю Арману.

Но где же найти ключик к загадке? Три человека могли помочь: Дюшмэн, госпожа Аманда и барон де Рэйсс. И никого из них невозможно отыскать. Художник отправился к себе, на улицу Асса.

— Прекрасно прокатился! — прошептал он, входя в квартиру. — Как был ни с чем, так и остался.


Как только начало светать, Овид выбрался из алькова, ступая на цыпочках, подошел к окну и вгляделся в дом напротив. Все окна там были наглухо закрыты ставнями. На улице царила тишина, ни души не видно.

Устроившись возле окна, к решетке которого крепилась люлька, он наполовину прикрыл жалюзи. Теперь он мог наблюдать за улицей в просветы между их планками и спокойно, не боясь, что его кто-то увидит, вершить свое черное дело. Веревки, проходящие через блоки, были просто привязаны к железным прутьям оконной решетки; нужно было сделать так, чтобы обе веревки можно было отпустить одновременно. Тогда люлька рухнет на тротуар всей своей поверхностью. Значит, обе веревки, на которых держится люлька, нужно соединить, связав их третьей, которую легко будет отвязать, обеспечив тем самым успех операции: люлька рухнет плашмя и со страшной силой. Овид принялся за дело. Закончив, он достал из кармана нож и открыл его.

С ножом в руке он опустился на корточки возле окна и сквозь полуприкрытые жалюзи глянул на улицу: с минуты на минуту должна была появиться разносчица хлеба. Соливо увидел лишь консьержку. Одетая по-домашнему, она с молочным бидоном в руке перешла через проложенные над канавой пешеходные мостики на другую сторону улицы, затем быстро двинулась по направлению к набережной.

— Беги отсюда, старушка! — прошептал злодей. — И поверь: тебе стоит задержаться там подольше. Здесь скоро станет совсем невесело…

Он снова глянул на угол улицы Сент-Андре-дез-Ар и поневоле ощутил нервную дрожь: из-за угла показалась Жанна. Толкая перед собой нагруженную хлебом тележку, она шла туда, где ее поджидала смерть.

— Вот она, — пробормотал Овид; его по-прежнему била нервная дрожь, — теперь главное — не промахнуться…

Не спуская с Жанны глаз, он наблюдал, как она постепенно приближается. Останавливаясь у каждого дома, чтобы отнести хлеб, она продвигалась вперед медленно. На улице появились редкие пешеходы: это были рабочие.

«Черт побери! — с некоторым страхом подумал Соливо. — Ведь может случиться так, что под люлькой окажется не только она… А! Ладно! Ну и пусть! Не разбивши яиц, яичницу не сделаешь! Это же несчастный случай! И отвечать за него будет тот подрядчик, что командует малярами. Он и возместит убытки кому следует».

Жанна постепенно приближалась. Ей оставалось пройти каких-нибудь десять шагов; она остановилась и минуты на две исчезла из виду. Потом снова взялась за тележку и двинулась вперед. Паренек лет четырнадцати — настоящий парижский мальчик, — насвистывая, шел впереди нее. Заметив его, Овид крякнул от досады.

Мальчишке и разносчице хлеба оставался лишь шаг до того места, над которым висела люлька. Овид взмахнул рукой и рассек ударом ножа узел из шнура, на котором держались веревки. Послышался страшный грохот. Веревки со свистом проскользнули сквозь блоки, люлька, царапая о стену дома, полетела вниз. Раздался крик, потом — чудовищный треск. Овид, вскочив на ноги, бросился вон из квартиры и бегом спустился вниз.

Рухнув на тротуар, люлька раздавила шедшего впереди Жанны парнишку. А сама она лежала чуть поодаль — без сознания, с окровавленным лицом, но живая. Ее спасла нагруженная хлебом тележка, которую она толкала перед собой. Люлька, рухнув на тележку, лишь наполовину раздавила ее, так что между ее дном и тротуаром остался зазор. Жанна, услышав свист веревки, подняла голову и, вовремя заметив грозящую ей опасность, бросилась навзничь.

Рана у нее на голове была от угодившей в лоб щепки, так что сознания она лишилась исключительно от испуга.

Несмотря на ранний час, на место происшествия мгновенно сбежались какие-то люди. Выход из дома оказался просто закупорен плотной толпой. Овид, извиваясь как змея, протиснулся в самую ее середину, а затем быстро ушел; никто не обратил на него ни малейшего внимания. Он видел раздавленного мальчишку и лежащую Жанну — ее бледное лицо было в крови. Этого ему показалось достаточно. И он, тяжело дыша, чуть ли не бегом бросился домой. Он был уверен, что благодаря его стараниям Полю Арману отныне ничто не угрожает.

Появились полицейские; один из них сразу же бросился за комиссаром полиции. Жанна пришла в сознание — ведь рана ее была страшной лишь с виду. На вопросы комиссара она ответила, что ничего не знает и уцелела просто чудом. Жанна была на волоске от смерти, но ей бы и в голову никогда не пришло, что кто-то мог покушаться на ее жизнь. Едва успев прийти в себя, несчастная с перевязанным лбом взяла другую тележку и принялась доделывать свою работу. Нетрудно догадаться, что на набережной Бурбонов она появилась с большим опозданием.

Наконец она вошла к Люси. Увидев мамашу Лизон в таком состоянии, бедная девушка побелела, как полотно, а лицо ее исказила тревога. И только тогда Жанна Фортье впервые подумала о том, что могла умереть и никогда больше не увидеть свою дочь; она разрыдалась, протянув руки к Люси. Девушка упала в ее объятия.

— Господи! — проговорила она с трудом. — Что случилось?

— Ах! Детка моя миленькая, я едва не умерла…

И разносчица хлеба рассказала о том, что с ней случилось.

— Бедная мамаша Лизон! — сказал Люси, вновь обнимая ее. — И что бы стало тогда со мной? Одна-одинешенька, ни единой живой души рядом, некому меня любить, некому утешить — разве я смогла бы жить?

Жанна в ответ поцеловала дочь…

Потом им пришлось расстаться: мамаше Лизон нужно было отнести деньги в булочную.

Глава 10

Вернувшись домой, Этьен Кастель узнал, что Жорж Дарье каждый день заходил к нему. Молодой адвокат прекрасно понял, что художник на самом деле уехал, а от него что-то скрывают. И Этьен, догадавшись, что друг его, должно быть, сильно обеспокоен, после обеда сразу же отправился к нему.

— А! Опекун мой дорогой! — воскликнул Жорж. — Ну наконец-то! Я так беспокоился! Ваш лакей, разговаривая со мной, становился похож на сфинкса. Определенно вам следовало разрешить ему сказать мне, что вы в отъезде.

— Да, я и в самом деле был в отъезде, но поездка была сугубо делового свойства, и вернулся я, как видишь, весьма удрученный, ибо ездил не по своим личным делам, а по делам других. Речь идет о Люсьене Лабру, Жанне Фортье, Люси Фортье и Поле Армане.

— О Жанне Фортье! — удивленно воскликнул Жорж. — А я ведь тут каждый день к вам заходил именно для того, чтобы поговорить о ней.

— Ты узнал о ней что-то новое?

— Я виделся с ней…

— Где? — изумился художник.

Жорж рассказал, как разносчица хлеба принесла ему потерянные бумаги и попросила совета по поводу нападок Поля Армана и Мэри на бедную Люси. Как она выдала себя и как Поль Арман узнал ее…

— А Жанна Фортье его узнала? — спросил Этьен, внимательно его выслушав.

— Она не могла его узнать. Ведь она видела его впервые…

Художник обхватил голову руками.

— Определенно, все мои подозрения были ошибочны… — прошептал он.

— Вы подозревали Поля Армана? Я так и думал. На эту мысль меня навели ваши загадочные речи. И что же вы подозревали?

— Что Поль Арман — Жак Гаро, убийца Жюля Лабру.

— Он — и вдруг Жак Гаро! Убийца Жюля Лабру! — удивился Жорж. — И что же заставило вас предположить такое?

— Все и ничего. Мне казалось, что личность изобретателя Поля Армана окружена какой-то тайной. Его поездка в Нью-Йорк, женитьба, состояние, приобретенное столь стремительно, — причем благодаря изобретениям, абсолютно аналогичным тем, на которых Жюль Лабру незадолго до смерти надеялся в самом ближайшем будущем разбогатеть, некоторые подробности его жизни, столь жестокое и одновременно какое-то трусливое поведение по отношению к Люси, то упорство, с которым он стремится непременно женить Люсьена на своей дочери, извлечение на свет Божий этого документа — все эти детали казались мне доказательством того, что Поль Арман — человек, достойный презрения, а теперь все словно растаяло, мои доказательства развеялись, как дым! Я навел справки и выяснил, что Поль Арман — его подлинное имя, и остается лишь признать, что все это он делал исключительно ради дочери…

— Но кто же добыл для него документ, который он использовал против Люси? — спросил Жорж Дарье.

— Мальчик мой, ты с ходу попал в «десятку». Ибо как раз этот неясный момент опять вносит невероятную путаницу во всю историю.

И Этьен Кастель рассказал о своей поездке в Жуаньи и в Буа-ле-Руа.

— Но в конце-то концов, очень вас прошу: скажите, вам-то с какой стати так мучиться, пытаясь прояснить темную историю, которая, по большому счету, вовсе вас не касается? — спросил Жорж, выслушав его рассказ.

Этьен как-то странно посмотрел на своего воспитанника, помолчал некоторое время и, ничего не ответив, вдруг сказал:

— Забудем… Мне казалось, что в моих руках ниточка, ведущая к преступнику; она ускользнула от меня, так что поставим на этом точку.

— Вы отказываетесь от начатого дела?

— Так нужно.

Ответив подобным образом, Этьен скрыл от Жоржа правду, но у него были причины не раскрывать свои планы. Когда он вышел от Жоржа, лишь одна мысль, ставшая чем-то вроде навязчивой идеи, сверлила его мозг: нужно отыскать барона де Рэйсса.


Рауль Дюшмэн, полностью выздоровев и получив пять тысяч франков в возмещение нанесенного ему ущерба, поспешил завершить прерванную катастрофой поездку. В Париже он отправился в Батиньоль, на улицу Дам, где жила его Аманда.

Ни Дюшмэн, ни девушка вовсе не забыли о своем решении отомстить лже-барону. Дюшмэн — хотя и с некоторым опозданием — понял, до какой степени компрометирует его кража документа из архива мэрии. И теперь мечтал отобрать у «барона» заявление кормилицы и оба векселя с подделанной им подписью. Аманда же не менее горячо желала заполучить дурацкое признание, написанное ею в Жуаньи по требованию модистки.

К тому же мстительности ей было не занимать. Овид едва не отравил ее, хуже того: он имел возможность в любой момент погубить ее, а таких вещей не прощают.

Поэтому в тот вечер, когда Дюшмэн явился в Париж, она сразу же приступила к обсуждению интересующего ее вопроса.

— Ты готов сражаться против нашего общего врага, беспрекословно повинуясь мне во всем?

Рауль подтвердил еще раз свое согласие.

— Тогда у нас все получится. Я уверена, что Овид Соливо как-то связан с отцом Мэри Арман. Доказательством этому служит тот факт, что добытый тобой документ он передал миллионеру. А значит, именно в Курбвуа, у завода, или в Париже, возле особняка на улице Мурильо, и следует устроить засаду. Рано или поздно Овид Соливо непременно отправится к сообщнику. Нужно быть наготове и сразу же воспользоваться случаем. А значит, тебе следует днями напролет караулить его. Как только Соливо выйдет от Армана — а ты ведь сразу же узнаешь его, — тебе останется лишь проследить за ним; я ужепыталась сделать это, но ничего не вышло. А если допустить, что Поль Арман никогда не принимает его у себя, то он наверняка пойдет к нему сам. А значит, тебе нужно последить и за миллионером, изучить его привычки, разузнать, куда он ходит…

— Завтра же я займусь этим.

Аманда, выдвинув ящик стола, продолжила:

— Здесь лежат все мои сбережения. Эти деньги мне удалось скопить лишь благодаря барону де Рэйссу. Я разрешаю тебе брать их, когда нужно.

— Ну хорошо! Тогда у нас будет общая касса. Все, что у меня есть, тоже перекочует сюда.

И Дюшмэн положил пять тысяч франков, тем самым доказав свое бескорыстие и доверие, что произвело на Аманду очень большое впечатление.

Наутро, сбрив усы и бакенбарды, чтобы Соливо не смог с ходу узнать его, если они вдруг столкнутся где-нибудь нос к носу, Рауль Дюшмэн нанял извозчика и отправился в Курбвуа. Первый же попавшийся ему навстречу человек объяснил, как проехать к заводу. Отыскав здание, Рауль внимательно оглядел фасад и обе двери.

«Невозможно туда войти или выйти оттуда так, чтобы я не заметил, — подумал он. — Остается лишь глаз не сводить с этих дверей. Правда, дежурство мое, судя по всему, может сильно затянуться…»

Он вернулся в карету, ждавшую его чуть поодаль.

— Я жду одного человека, — сказал он кучеру, — так что и вам придется подождать. Можете пока пообедать, только будьте готовы ехать тотчас же, по первому моему требованию.

Кучер был человек бывалый, он не один уже кнут износил, разъезжая по парижским улицам.

— Что, хозяин, следить за кем-то будем? — спросил он, подмигнув молодому человеку. — Говорите, не бойтесь; дело знакомое, я в слежке здорово поднаторел…

— Ну что ж! Именно так…

— Тогда я свою колымагу подгоню к тому кабаку возле завода и забегу проглотить бифштекс или сосиску. Там вы меня и найдете.

Прождав весь день, Рауль Дюшмэн вечером вернулся на улицу Дам; Овид так и не появился. Это было накануне того дня, когда Соливо попытался убить Жанну Фортье.


Пока разворачивались все эти события, каждый жил своей собственной жизнью.

Лже-Арман был полон веры в себя, что, впрочем, нисколько не мешало ему с нетерпением ждать известия о некоем «несчастном случае», которое окончательно бы развеяло все возможные опасения.

Срок, назначенный для подписания брачного контракта между госпожой Арман и Люсьеном Лабру, оставался без изменений. Сияющая Мэри намеревалась в день подписания контракта устроить грандиозный праздник; ей хотелось, чтобы свидетелей ее счастья было как можно больше.

Люсьен был очень занят на заводе, ему даже некогда было повидаться с Этьеном и Жоржем. Без всякого энтузиазма он, преодолевая себя, продолжал играть навязанную ему художником роль.

А Этьен хотел во что бы то ни стало напасть на след Рауля Дюшмэна и госпожи Аманды. Памятуя о том, что сказала ему служанка в гостинице «Привал охотников», он решил, что будет ездить теперь в Буа-ле-Руа каждое воскресенье.


Вечером того дня, когда Жанна едва не погибла, Поль Арман задержался на заводе дольше обычного. Дюшмэн с дьявольским терпением ежедневно дежурил на своем посту. Вдруг напротив заводских дверей остановилась карета. Из нее вышел какой-то человек, и Рауль шагнул вперед, чтобы разглядеть лицо позднего гостя. Увидев его, он чуть не вскричал от неожиданности. Это был Овид Соливо — «барон де Рэйсс».

Это и в самом деле был Овид Соливо, приехавший доложить Полю новость. Днем он послал ему телеграмму, извещая, что будет на заводе вечером, в половине восьмого. Слушая рассказ о том, как было совершено преступление, Поль содрогался от ужаса. Тот факт, что вместе с Жанной раздавило еще и какого-то паренька, показался ему особенно чудовищным, и он сказал об этом «братцу».

— Досадно, согласен, — ответил Соливо. — Но нужно же было довести дело до конца…

— А ты хотя бы уверен в том, что Жанна и в самом деле умерла?

— Как она может быть жива, если на голову ей свалилась люлька весом в пятьсот или шестьсот килограммов? Я видел ее так же, как и тебя сейчас: она лежала на земле мертвая, с расколотым черепом. Ну же, приятель, не волнуйся ни о чем; теперь ты можешь спать спокойно, она не вернется с того света, как Люси… Что сделано, то сделано. Назад не поворотишь. И не будем больше об этом, поговорим лучше о деле…

— О каком еще деле?

— Но, черт возьми! О нашем, о моем — все едино. Я до сих пор вел себя как друг, как настоящий друг, нисколько не заботясь о себе; но после того, что я сделал нынче утром, пожалуй, пора завязывать. Все кончено! И с меня хватит! Хочу уехать из Парижа.

— Ты боишься?

— Не так чтобы уж очень: я ведь был предельно осторожен. Но никогда нельзя знать наверняка, что может случиться.

— Чего же ты опасаешься?

— Друг мой, нельзя быть таким наивным.

— По-моему, тебе абсолютно ничего не грозит, если на Жи-ле-Кер все было именно так, как ты мне только что рассказал.

— Ну, у меня такое сейчас настроение. Чего ты хочешь: я старею. Меня потянуло на тихую жизнь, а спокойно спать я теперь смогу лишь в какой-нибудь другой стране.

— И куда же ты собрался?

— Вернусь в Америку. Мне очень нравятся тамошние края. Я намерен отправиться в Буэнос-Айрес; мне очень расхвалили этот город.

— Ну хорошо! Ты и там будешь получать свою ренту.

Соливо скривился.

— Ну уж нет! — заявил он. — Во-первых, она несколько маловата! Аппетиты у меня куда больше. К тому же еще неизвестно, кто кого переживет! Предположим, ты сыграешь в ящик. И кто же в этом случае будет выплачивать мне ренту?

— Если в твоих руках окажется крупная сумма, ты растранжиришь ее за несколько месяцев, если не за несколько дней…

Овид издевательски поклонился и произнес:

— Премного благодарен за вашу заботу! Ей-богу, очень растроган! Может, еще опекуна мне назначишь, а, братец? И тем не менее я предпочитаю иметь капитал, а не ренту.

— Какую сумму ты требуешь?

— Сейчас я тебе скажу, и учти: это окончательное решение. Торговаться бесполезно. Я хочу пятьсот тысяч франков.

— Ты получишь эти деньги.

— Отлично! Ну что ж! Через неделю, в следующую субботу, я сяду на корабль в Гавре. А в четверг у нас будет прощальный ужин, и ты вручишь мне деньги.

— Тогда до четверга; заедешь за мной сюда.

Вдвоем они вышли с завода. Овид заметил проезжавший неподалеку фиакр. Он остановил его и велел отвезти их в Пале-Руайаль.

Дюшмэн, увидев, что Соливо останавливает фиакр, насторожился. Он легонько стукнул пару раз в стекло, отделявшее его от кучера; тот только того и ждал — карета тут же тронулась с места. Овид, садившийся в этот момент в фиакр, услышал цокот копыт и обернулся, но совершенно машинально — у него не возникло ни малейших подозрений.

Однако когда карета проехала метров пятьдесят, он опять обернулся и посмотрел в заднее окошечко.

Внезапно ему стало не по себе. Тот самый фиакр ехал за ними следом. Овид нахмурился. Потом, опустив переднее стекло, сказал кучеру:

— Сверните. Поезжайте налево, через Терн.

— Почему ты решил вдруг изменить маршрут? — спросил миллионер.

— Чуть погодя объясню.

Кучер послушно свернул на боковую улочку, и карета покатилась в направлении Терн. Овид Соливо приник к заднему стеклу. Фиакр с красными фонарями по-прежнему ехал следом, шагах в двадцати, строго соблюдая дистанцию.

— Ах, мерзавка! — сквозь зубы сказал Соливо.

— Но что случилось в конце-то концов? — прошептал Поль Арман; им овладело беспокойство.

— Случилось то, что за нами следят! Вот что случилось!

Миллионер смертельно побледнел.

— О! Успокойся! Ты тут ни при чем. Следят за мной; я даже знаю, кто.

— Знаешь?

— Одна женщина. Да, готов поставить сто тысяч франков против сорока су, что в той колымаге изволит разъезжать некая особа — весьма молодая и хорошенькая, но страшная плутовка…

— Что все это значит?

— Это значит, что Аманде Регами, которую я без лишних слов покинул в Буа-ле-Руа, взбрело в голову узнать, где я живу и кто такой на самом деле барон де Рэйсс. Но сегодня ей, увы, не суждено выяснить, где находится прибежище нашего славного Овида. Мы пустим ее сейчас по ложному следу; забавно получится…

Соливо внимательно изучал одежду своего спутника. На нем было светлое демисезонное пальто и обтянутый шелком цилиндр. А у Овида пальто было темном и круглая фетровая шляпа. Роста и сложения они были примерно одинакового.

— Давай-ка поменяемся, — сказал Соливо. — Снимай пальто и шляпу и надевай мою одежду.

Хладнокровие Овида подействовало на лже-Армана несколько успокаивающе. Они быстро переоделись. Затем дижонец вновь опустил стекло и приказал кучеру:

— Поезжайте на площадь Оперы. Остановитесь возле кафе «Гранд-Отеля». Там ты выйдешь. Аманда примет тебя за меня, в этом я уверен, тем более что смотреть она будет издали, и, клюнув на пальто и шляпу, примется следить за тобой. А я тем временем закажу нам ужин у Бребана.

— А мне что делать, когда я выйду из кареты?

— Усядешься в кафе на самом видном месте, чтобы девица хорошенько разглядела тебя и убедилась в своей ошибке; потом, когда карета Аманды скроется, ты присоединишься ко мне в ресторане.

— Договорились.

Четверть часа спустя оба фиакра прибыли на площадь Оперы. Дальше все шло точно так, как предвидел Соливо. Дюшмэн, запомнив, в чем был объект его наблюдения, увидел вышедшего из кареты Поля Армана в темном пальто и фетровом котелке и принял его за барона де Рэйсса.

— Стойте на месте, — сказал он кучеру, — та карета пусть себе уезжает; меня интересует только тот, кто вышел.

Фиакр, в котором сидел Овид, быстро укатил. Поль, выждав, пока он затеряется среди других карет, уселся за одним из столиков — прямо под хрустальным шаром газового фонаря. При этом он развернулся лицом к площади Оперы, а стало быть, и к Дюшмэну. Тот невольно крякнул от досады.

— Дал провести себя за нос, как последний дурак! — прошептал он. — Они заметили слежку и поменялись одеждой. А! Ну и разбойник этот Соливо!

Еще некоторое время он проклинал все на свете, затем приказал кучеру ехать на улицу Дам, где с нетерпением его ждала Аманда.

Дюшмэн рассказал о своем несчастье. Несмотря на то, что произошедшее означало полный крах, девушка не смогла удержаться и рассмеялась.

— Тебе смешно! — разозлился Рауль.

— Но ведь и вправду очень смешно. Досадно, конечно, но все равно забавно… Нам нужно изменить тактику. Этот негодяй очень хитер. Значит, нам тоже нужно быть похитрее.

Дюшмэн в ярости вскочил.

— Завтра же опять пойду туда караулить, — заявил он.

— Без толку. Завтра воскресенье, и встречаться они не будут. А не съездить ли нам в Буа-ле-Руа?

— Лучше и не придумаешь! Но знаешь, мне ведь теперь ни отдыха, ни покоя не будет, пока не узнаю, где живет наш общий враг!


В ресторане у Бребана, в отдельном кабинете, Поль Арман присоединился к своему сообщнику. Около полуночи они расстались, и каждый пошел в свою сторону. Дижонец хоть и утверждал, что вовсе не боится Аманды, на самом деле прекрасно помнил, какие планы мести она вынашивала, и испытывал смутное беспокойство, убедившись, что она взялась за дело.

«Мне не составит большого труда всякий раз расстраивать ее планы, — размышлял он, — но теперь окончательно ясно, что, решив отсюда уехать, я поступил умно и правильно с любой точки зрения: это просто необходимо хотя бы из предосторожности. В Буэнос-Айресе с пятью сотнями тысяч франков в кармане я буду чувствовать себя прекрасно. И определенно я прав, уходя от дел. Я обеспечу себе счастливую старость…»

Наутро, заглянув в газеты, Овид прочел довольно длинную статью о несчастном случае, имевшем место накануне на улице Жи-ле-Кер.

Автор статьи почему-то утверждал, что, помимо мальчишки, погибла и разносчица хлеба: ее раздавило буквально в лепешку. Овид расплылся в улыбке.

«Братец мой Арман может убедиться, что на сей раз все прошло как по маслу и теперь ему можно спать спокойно! — подумал он. — Определенно эта затея с люлькой была просто гениальной».

Глава 11

Рано утром Рауль Дюшмэн и Аманда отправились в Буа-ле-Руа. Этьен Кастель ехал тем же поездом; выйдя на станции, он неспешно двинулся к «Привалу охотников», нисколько не подозревая о том, что та самая парочка, ради которой он и явился в эти края, шествует впереди него, всего в нескольких шагах.

Он не видел причин слишком уж спешить. Берега реки в окрестностях Буа-ле-Руа просто очаровательны. И художник решил прогуляться; Аманда с Раулем отправились прямо в гостиницу.

Полчаса спустя молодой человек с девушкой уже сидели за столом в отдельном кабинете на втором этаже. Прислуживала им Мадлен. В этот момент Этьен вошел в гостиницу. Хозяйка, узнав его, с улыбкой двинулась навстречу.

— Значит, вы опять решили заглянуть в наши края, сударь?

— Да, и решил у вас пообедать.

— Сию секунду все организуем, и надеюсь, что вы останетесь довольны.

Застилая стол скатертью и расставляя тарелки, хозяйка поинтересовалась:

— Ну как, сударь, удалось вам повидать барона де Рэйсса?

Этьен, спокойно глядя на нее, ответил:

— Конечно. Я очень благодарен вам за то, что вы дали мне его адрес. А вы, сударыня, слышали что-нибудь о Рауле Дюшмэне, с тех пор, как он от вас съехал?

Теперь хозяйка посмотрела на Этьена.

— Значит, вы знакомы и с господином Дюшмэном? — воскликнула она.

— Нет, но мне очень важно повидаться с ним, и, поскольку ваша служанка сказала, что он намеревался как-нибудь в воскресенье опять к вам наведаться, я тоже решил съездить сюда на всякий случай в надежде встретиться с ним.

— Тогда вам очень повезло! Он здесь и обедает сейчас со своей приятельницей.

— Конечно же, с госпожой Амандой?

— Точно; очаровательная барышня!

Этьен радостно улыбнулся.

— Хотите, я сообщу им, что кое-кто очень хотел бы повидаться с господином Дюшмэном?

— Не сейчас: пусть спокойно пообедают. Когда они закончат, тогда — пожалуйста, но не раньше.

Хозяйка согласилась, что так будет лучше; художник заказал обед и с аппетитом принялся за еду. Мадлен, обслуживавшая парочку, за чем-то спустилась вниз; хозяйка спросила у нее:

— Господин Дюшмэн уже пообедал?

— Да, я как раз собираюсь нести им кофе.

— Тогда передайте ему, что здесь, в обеденном зале, сидит человек, который хотел бы с ним поговорить.

Мадлен отправилась исполнить поручение. Рауль и Аманда встревоженно переглянулись, но, заметив любопытный взгляд служанки, девушка быстро приняла решение.

— Попросите этого господина подняться сюда.

Служанка отправилась в обеденный зал.

— Но черт возьми! — воскликнула Аманда, обращаясь к Раулю. — Будь в конце концов мужчиной! Побледнел, будто за тобой сам комиссар полиции с кучей жандармов нагрянул!

В этот момент дверь кабинета отворилась. На пороге, держа в руке шляпу, стоял приведенный Мадлен Этьен Кастель. Служанка удалилась, прикрыв за собой дверь. Аманда и Рауль поспешно встали, приветствуя гостя.

— Надеюсь, сударыня, что вы простите меня за столь бесцеремонное вторжение, — сказал вошедший, — но мне крайне необходимо поговорить с господином Дюшмэном.

— Мне сказали об этом, — промямлил Рауль в растерянности, — и я просил пригласить вас сюда.

Этьен многозначительно посмотрел на Аманду. Рауль, увидев это, поспешно добавил:

— Вы можете говорить при барышне; у меня нет от нее секретов.

Художник поклонился. Затем сел и, заметив, в каком волнении пребывает молодой человек, произнес:

— Похоже, мое появление несколько встревожило вас. Для этого нет никаких причин. Успокойтесь! О чем бы я ни говорил, о чем бы ни спрашивал, не принимайте меня за врага; дело обстоит совсем наоборот: я готов протянуть вам руку помощи, если вдруг вы в таковой нуждаетесь.

Прежде всего давайте познакомимся. Меня зовут Этьен Кастель, я художник и живу на улице Асса. Вам, должно быть, совершенно непонятно, каким образом я отыскал вас, да еще здесь; так вот: в Жуаньи я узнал, что вы пострадали в железнодорожной катастрофе и были на лечении в Буа-ле-Руа.

— А! Значит, вам сказали в Жуаньи…

— Да, милейший; я узнал об этом от секретаря мэра.

Дюшмэн смертельно побледнел.

— И в первый раз я приехал сюда три дня назад в надежде застать вас здесь. Мне сказали, что вы уже уехали, но как-нибудь в воскресенье намеревались опять наведаться. И я сразу же решил, что буду приезжать сюда каждое воскресенье в надежде на встречу с вами. И вы, наверное, понимаете, что подобное решение не могло быть не продиктовано весьма вескими причинами…

— Разумеется!

— Я сейчас объясню, что именно привело меня в мэрию Жуаньи, откуда, похоже, вы просто вынуждены были уволиться. Это так?

— Увы, сударь, действительно так.

— Я приехал, чтобы выяснить, кому был выдан некий документ, в котором идет речь о помещении ребенка в приют.

У Дюшмэна на лбу выступил холодный пот. Художнику невольно стало жаль несчастного парня.

— Я уже просил вас не волноваться. Не пугайтесь же так и извольте выслушать меня. Вы мне не доверяете?

— Нет, что вы, сударь!

— Когда я показал мэру этот документ, он, похоже, очень удивился. Тут же, в моем присутствии, он учинил нечто вроде расследования, в результате чего выяснилось, что документ был попросту украден.

— Значит, я пропал! — не выдержал Дюшмэн.

— Я постараюсь выручить вас, если вы честно ответите на мои вопросы. Этот документ из архива в самом деле изъяли вы?

— Да!

— Вы продали его?

— Нет, не продал, а отдал в обмен на оказанную мне услугу.

— Увы, это одно и то же, ибо услуга, о которой идет речь, была самым непосредственным образом связана с денежными проблемами. Ну ладно, не будем спорить. Поскольку расписка в получении бумаги отсутствует, мы не смогли выяснить, кому же был выдан тот документ. Мне крайне необходимо знать это, и вы мне сейчас все расскажете. Вашим искусителем, похоже, был некий барон де Рэйсс?

— Да!

— И давно вы знакомы с ним?

— Я никогда прежде не видел его. Звучит невероятно, но тем не менее клянусь, что так!

— Значит, вы отдали документ этому человеку, даже не зная, кто он! И вы совершили преступное деяние ради какого-то субъекта, которого и видели-то впервые! Но как же он исхитрился превратить вас в столь послушное орудие?

— Ах, сударь! Он спас меня от суда присяжных.

— Да уж скорее не спас, а подвел вас под него!

— Я не осознавал тогда, насколько преступно то, что я делаю. Впрочем, вот как было дело.

И Дюшмэн подробно рассказал о том, как в Жуаньи он познакомился с бароном де Рэйссом и что тот ему наплел, дабы заполучить злосчастный документ. Этьен выслушал его с глубочайшим волнением.

— Этот человек располагал всеми необходимыми сведениями! — сказал художник. — Откуда же он их знал? Теперь важно отыскать его. Вы случайно не знаете его адреса? — добавил Этьен, обращаясь к Аманде.

— Откуда же мне знать? — с возмущением спросила Аманда.

— Я спрашиваю вас по той причине, что вы весьма близко знакомы с ним: вы целую неделю провели вместе здесь, в приятном уединении.

Аманда, кусая губы, покраснела до корней волос.

— Ну же, не стоит ничего скрывать. Я же сказал, что я вам друг, а мог бы стать и врагом. Мэр Жуаньи написал обо всем прокурору Парижа. Вас будут разыскивать, господин Дюшмэн, и непременно найдут. И подвергнут допросу — вам все равно придется обо всем рассказать. Если же вы сейчас мне поведаете об этом со всей откровенностью, не скрывая ничего, я использую все свое влияние — а оно, смею вас заверить, весьма значительное — для того, чтобы пресечь какие бы то ни было попытки преследования в отношении вас. Если вас уже разыскивают, то розыск немедленно прекратится, даю вам честное слово!

— Ах, сударь! — сказала Аманда. — Мы бы с радостью сообщили вам адрес барона де Рэйсса, но и сами не знаем его. Да мы с Дюшмэном все что угодно отдать готовы, лишь бы узнать; но он такой хитрый человек, что ускользнул у нас прямо из-под носа.

— Значит, вы тоже его ищете? И с какой же целью?

— Чтобы отнять у него бумаги, компрометирующие нас обоих, — ответил Рауль. — Вчера мне удалось напасть на его след; я ехал за ним и думал, что он уже у меня в руках, а он ускользнул.

И Дюшмэн рассказал о своих приключениях накануне.

— Так, значит, — воскликнул художник, — сей неуловимый субъект имеет привычку навещать Поля Армана?

— Да, сударь.

— И именно для него раздобыл в Жуаньи тот документ из архива, — добавила Аманда, — по его же заказу он пытался убить Люси…

— Убить Люси! — ошеломленно воскликнул Этьен. — Что вы такое говорите?

— То, что есть.

— И вы можете доказать свои слова?

— Ах, если бы у меня были какие-то улики, мне нечего было бы бояться, и я уже отомстила бы ему… Меня он тоже пытался убить, зная, что я обо всем догадалась. И вовсе никакой он не барон де Рэйсс; его зовут Овид Соливо.

— Овид Соливо! Двоюродный брат Поля Армана, или, во всяком случае, того, кто называет себя этим именем, ибо — на сей раз я уже не отступлюсь — наш миллионер — Жак Гаро! Но что за тайна связывает их? Ну и мрак! И кто же способен пролить свет на это царство мрака?

Немного помолчав, Этьен Кастель спросил, обращаясь к Аманде:

— Не могли бы вы мне рассказать об этом человеке все, что знаете, все, что вам удалось заметить, все, что удалось обнаружить после того, как он скрылся?

— Да, если вы пообещаете нам помочь в нашей мести, — ответила девушка.

— Положитесь на меня: ведь наши интересы полностью совпадают.

— Тогда я все расскажу.

И Аманда заговорила, излагая историю своих отношений с лже-бароном, не упуская ни малейших деталей из того, что ей довелось увидеть, услышать и заподозрить.

— Вы правы, — сказал Этьен, когда она наконец умолкла, — именно этот человек и покушался на жизнь Люси и действовал он, несомненно, в интересах Поля Армана. Но нам не хватает прямых улик, а без них никак не прижать этих негодяев! Господин Дюшмэн, вы ведь не откажетесь мне помочь, не так ли?

— Разумеется!

— Вот и хорошо! Продолжайте следить за Полем Арманом, ибо я уверен, что с его помощью мы непременно узнаем, где живет его сообщник.

— Я буду следить за ним.

— А когда вы узнаете, где живет Соливо, я скажу вам, что делать дальше. Я не сомневаюсь: у него мы найдем необходимые доказательства, что миллионер давно уже продал свою душу черту.

Тут вмешалась Аманда.

— А вы знакомы с Полем Арманом?

— Да. И вхож к нему в дом; а он иногда навещает меня…

— Вы не могли бы и сами что-то предпринять?

— Нет, ибо одно неосторожное слово, какой-нибудь непродуманный поступок — и мы спугнем его. Стоит ему что-то заподозрить, и он скроется. Та слежка, которую устроил вчера господин Дюшмэн, уже должна была насторожить их, значит, нам нужно действовать с предельной осторожностью. Если эти люди замышляют новое злодейство, что вполне вероятно, мы должны суметь воспрепятствовать им.

Этьен думал о Жанне Фортье — ведь Полю Арману известно теперь, что она в Париже. Он повернулся к Раулю:

— Деньги вам нужны? Отныне мой кошелек в вашем распоряжении.

— В этом нет необходимости, — вмешалась Аманда, — у меня есть кое-какие сбережения, и они все, до последнего су, пойдут на наше общее дело.

— Тем не менее мое предложение остается в силе, так что прошу не забывать о нем. Вот моя визитная карточка, адрес написан внизу. А вы где живете?

— В квартале Батиньоль, улица Дам, 28.

— Как только у вас появятся какие-либо новости, сразу же, когда бы это ни произошло — хоть посреди ночи, — сообщите мне.

— Непременно!

Этьен поднялся и еще раз напомнил:

— И не стоит ни о чем беспокоиться, господин Дюшмэн: я не забуду о своем обещании. Всякого рода преследования в отношении вас будут прекращены.

Молодые люди проводили художника до дверей кабинета; выйдя из гостиницы, он направился к вокзалу. Входя в купе поезда, отправлявшегося в Париж, он прошептал:

— Либо я вообще ничего в этой жизни не понимаю, либо теперь нам недолго ждать полного оправдания матери Жоржа, Жанны Фортье!..

А Рауль с Амандой тем временем благословляли случай, неожиданно подаривший им столь могущественного союзника. На следующий же день Дюшмэн взял под наблюдение особняк на улице Мурильо.


Отдохнув два дня, разносчица хлеба вновь приступила к работе.

В понедельник она, как и обещала хозяину, явилась в булочную на улице Дофина в пять утра; лоб у нее все еще был заклеен пластырем. Как обычно, она перед работой зашла в «Привал булочников», чтобы съесть миску супа.

Когда мамаша Лизон появилась там, ее встретили в буквальном смысле слова на «ура». Здесь было кому порадоваться за нее.

Туранжо с Лионцем тут же в ее честь пожелали грандиозно угостить всех присутствующих. Клермонская беглянка, столкнувшись со столь искренним выражением всеобщей симпатии, почувствовала, как на глаза у нее набегают слезы. В конце концов ей пришлось уйти: пора было браться за тележку.

Лионец и Туранжо, которым предстояло вернуться к работе лишь во второй половине дня, остались, как и большинство их товарищей, покурить.

— Ну что, решено? — спросил Лионец Туранжо.

— Решено, — ответил тот. — Я согласен. Нужно только посоветоваться с товарищами…

— О чем речь? — сразу же заинтересовались остальные.

— Я вот что предлагаю, — объявил Лионец. — Мамаша Лизон — славная женщина, и все мы любим ее, правда? И мы очень бы расстроились, если бы та злосчастная люлька убила бы ее.

— Еще бы, черт возьми! Слово Туранжо!

— И чтобы достойно похоронить ее, — продолжил Лионец, — каждый из нас, конечно же, выложил бы на стол монету — будь то хоть сто су или шесть франков.

— И вряд ли кого-нибудь пришлось бы просить об этом.

— Ну так вот! А не хотите ли вы выложить те же шесть франков, но не на похороны, а на маленький семейный праздник, и устроить в честь мамаши Лизон торжественный обед?

Все радостно загудели, единодушно одобряя его затею.

— Хорошая мысль, мальчик мой! — сказала владелица лавки.

— Я присоединяюсь к вам и ставлю бутылку шампанского.

— Значит, договорились! Обед устроим в полдень: ведь в это время все свободны от работы. Сейчас возьмем листок бумаги и все, кто хочет участвовать, впишут себя, а деньги сдадут хозяйке — она за этим и проследит.

Все присутствующие расписались и сдали деньги.

— Смотрите, чтобы мамаша Лизон ничего не узнала! — напомнил Лионец. — Для нее это должно быть сюрпризом. Ей мы скажем только в день праздника, утром…

— А когда мы все устроим? — спросила хозяйка.

— День назначим, когда все желающие сдадут деньги.


Овид Соливо с большим воодушевлением готовился к отъезду. Целыми днями он бегал по магазинам, делая покупки, а приобретенные вещи упаковывал в ящики, готовясь отправиться в Буэнос-Айрес. Очень озабоченный, он постоянно сновал по городу, но при этом ни на минуту не забывал о замыслах госпожи Аманды: он избегал появляться в том квартале, где вероятнее всего мог натолкнуться на нее, а из дома выходил и возвращался туда исключительно в те часы, когда она должна была работать в мастерской госпожи Опостин.

Вернувшись из Америки, Овид в одном из парижских игорных домов познакомился с человеком, некогда жившим в Буэнос-Айресе и имевшем там какое-то предприятие. Этот человек выразил желание дать ему рекомендательное письмо к своим друзья. Таким образом, Соливо нисколько не рисковал оказаться в полной изоляции, прибыв на место. Услужливый знакомый жил на улице Жакоб; звали его Тьерселе.

Как-то во второй половине дня Овид решил навестить Тьерселе, чтобы сообщить ему о своем отъезде и заручиться рекомендательными письмами. Он отправился на улицу Жакоб. Бывшего предпринимателя дома не оказалось и вернуться он должен был лишь поздно вечером.

Несколько огорченный, Соливо сказал, что напишет ему, попросив назначить время встречи, и удалился. Он медленно шел по улице Сены, высматривая какое-нибудь кафе, где можно написать записку.

Глаза его наткнулись на вывеску: «Привал булочников».

Вывеска о многом напомнила ему, и по коже у него пробежал холодок, но существует на свете один странный, удивительный и совершенно необъяснимый, но тем не менее бесспорный факт: преступника, как правило, непреодолимо тянет туда, где он задумал и совершил преступление. Поэтому Овид вошел в лавку.

— Мне нужно написать письмо, — сказал он трактирщику, — у вас есть отдельный кабинет?

— Да, сударь, вот здесь…

И хозяин указал на комнатку, отгороженную от общего зала застекленной стеной, в которой была форточка. Дижонец вошел туда.

Овид сел, отпил глоток кофе и собрался было писать, но голоса из обеденного зала доносились так четко, что он поднял голову, желая выяснить причину столь хорошей слышимости, и заметил полуоткрытую форточку. Однако закрывать ее он не стал. И начал писать записку господину Тьерселе. Внезапно он четко услышал следующее:

— Хозяйка просила меня узнать, не хотите ли вы тоже подписаться на участие в обеде, — это говорила служанка одному из посетителей.

— В каком обеде?

— Так вы даже не знаете? Тут все собирают деньги на торжественный обед в честь мамаши Лизон; решили в следующий четверг устроить праздник по поводу того, что ей повезло и ее не раздавила в лепешку та злосчастная строительная люлька.

Ударь вдруг молния прямо в стол, за которым сидел Соливо, вряд ли это произвело бы на него столь же сильное впечатление. Побелев, как полотно, и дрожа, как осиновый лист, он невольно встал и растерянно огляделся.

— Жанна Фортье жива, — пробормотал он. — Хотя я собственными глазами видел, как она лежала, раздавленная, вся в крови! Невероятно! И тем не менее я только что слышал, что в ее честь собираются устроить банкет! Она жива! Жива, как и ее дочь! Я опять промазал! А! Какой же я идиот!

Тут негодяю пришлось прервать монолог. Голос служанки вновь привлек его внимание.

— Вот список. Ставьте подпись, раскошеливайтесь и ни слова Лиз Перрен, если увидитесь с ней. Это сюрприз.

Служанка вдруг поспешно спрятала список за спину.

— Тсс! Ни слова больше, — сказала она. — Мамаша Лизон пришла.

В обеденный зал и в самом деле вошла Жанна Фортье; с ней была еще одна разносчица хлеба. Овид, уже придя в себя, чуть приподнял уголок шторки, осторожно выглянул и сразу же узнал Жанну. Рана у нее на лбу все еще была заклеена пластырем.

— Ох! Она и в самом деле жива! — пробормотал он, опуская шторку. — Значит, Жаку по-прежнему грозит серьезная опасность, а раз ему, то, значит, и мне. Жак, узнав, что она цела и невредима, откажется дать мне деньги, тогда все пропало! Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы они вновь встретились! Придется, может быть, отложить ненадолго свой отъезд.

Овид схватил неоконченное письмо, смял его и сунул в карман. Затем позвал официанта, расплатился и, усилием воли взяв себя в руки, вышел. В его воспаленном мозгу только что родился очередной замысел. Отправившись в Тампль, он обошел тамошние лавки и купил кучу разных вещей. Потом зашел к парикмахеру и приказал подстричь себя покороче, сбрить усы, бакенбарды, после чего вернулся на улицу Клиши.

Час спустя он вышел из дома совершенно другим человеком — в серо-голубом наряде, вроде тех, в которых ходят булочники, и маленькой серой фетровой шляпе.

Он нанял извозчика и самым решительным образом приказал ехать к «Привалу булочников».

С большим трудом ему удалось отыскать место в общем зале; тем не менее он в конце концов уселся и подозвал служанку, чтобы заказать ужин. Служанка подошла и, увидев незнакомое лицо, с любопытством поинтересовалась:

— А вы, сударь, разве булочник?

— Да, милая, — ответил Овид.

— Но вы не из нашего квартала, — заметила служанка.

— В данный момент — нет, но прежде я жил здесь. Когда-то я частенько захаживал в эту лавку, и теперь, вернувшись наконец из Дижона, решил поужинать именно здесь.

За столиком рядом сидели Туранжо с Лионцем.

— А! Так вы, приятель, из Дижона? — поинтересовался Лионец.

— Да, милейший.

— Я сам два года назад там работал. И у кого вы служили?

Овид назвал фамилию булочника с улицы Шабо-Шарни.

— Знаю его, — сказал Лионец, — славный парень. А теперь, значит, хотите наняться на работу здесь?

— Хотелось бы. Я люблю Париж.

— Хорошее место найти непросто.

— Ну что ж, подожду. Я тут недавно небольшое наследство получил. Невелики деньги, но зато я могу позволить себе не хвататься за первую подвернувшуюся работу… А здесь можно на пансион устроиться? — спросил Соливо. — На месяц?

— Конечно, — ответила служанка, — я позову сейчас хозяйку, с ней и договоритесь.

— Хорошо. А пока принесите мне бутылочку бургундского, да получше, из особых запасов. Думаю, товарищи не откажутся выпить со мной запросто, по-дружески.

— Конечно же, нет! — ответил Туранжо.

Марианна принесла бутылку вина, потом — другую. Лед отчуждения растаял, и час спустя все трое уже чувствовали себя лучшими друзьями.

Потом Туранжо с Лионцем ушли. Овид, не спеша, закончил ужинать, договорился с хозяйкой, внес часть платы за пансион, выпил с ней по рюмочке, позвал служанку и вручил ей луидор за ужин и вино. Она отсчитала сдачу — две монеты по пять франков и мелочь. Дижонец, вложив в ладошку служанки одну из пятифранковых монет, сказал:

— Это вам, милая.

Марианна, ошеломленная его щедростью, покраснела до корней волос, что-то пробормотала и сунула монету в карман.

— Кстати! — чуть погодя воскликнула она вдруг. — Раз уж вы булочник и теперь у нас на пансионе, может, и в банкете захотите участвовать?

— Что за банкет, милая? — спросил Соливо, прикидываясь, будто ничего не знает.

Ответила ему хозяйка:

— Мы все решили сброситься и устроить обед в честь одной славной женщины, разносчицы хлеба. Несколько дней назад она чуть не погибла, просто чудом уцелела. Очень достойная женщина. Мы все очень любим ее.

— Ну конечно же, я тоже хочу участвовать! — горячо воскликнул Соливо. — Сколько с носа?

— Шесть франков.

— Вот.

— Марианна, принеси список и впиши туда еще одну фамилию. Как вас зовут?

— Пьер Лебрен.

— Ну вот и вписали. А теперь всего хорошего; мне пора на кухню.

«Не может быть, чтобы мне и на этот раз не удалось окончательно избавиться от Жанны Фортье», — подумал Овид, оставшись один; затем он отправился домой.

На следующий день с утра пораньше он опять явился в «Привал булочников». Туранжо с Лионцем в рабочей одежде зашли съесть по тарелке супа и пропустить по стаканчику белого вина. Увидев Соливо, они радостно вскрикнули, поспешили, чтобы пожать ему руку, и устроились рядышком.

Тотчас же Овид приказал принести шесть бутылок вина и пригласил всех, кто не прочь выпить. В этот момент вошла Жанна Фортье.

— Идите сюда, мамаша Лизон, — позвал Лионец. — Мы нальем вам стаканчик шабли.

Овид не нахмурился, услышав это. А когда разносчица хлеба подошла поближе, добавил:

— Давайте, давайте, мамаша, добро пожаловать к нашему столу. Это я угощаю. Марианна, принесите чистый стакан…

Разносчица хлеба подошла и внимательно посмотрела на дижонца.

— Что-то я вас не припомню, — сказала она.

— Это наш новый товарищ, тоже булочник, он тут всех угощает по случаю знакомства, — пояснил Лионец.

Соливо наполнил стакан. И Жанна Фортье чокнулась с негодяем. Потом она выпила чашку кофе с молоком, пожала Овиду руку и ушла.

— Вы, конечно, тоже примете участие в банкете? — поинтересовался Туранжо.

— В честь мамаши Лизон? Да, обязательно. Я уже сдал положенные шесть франков, а на банкете мы по-настоящему отметим наше знакомство, это я вам гарантирую. Наследство получают не для того, чтобы денежки гнили в старом чулке.

— Отлично! Этот парень умеет жить! — воскликнул один из булочников. — Держу пари, на банкете он не даст нам скучать!

— Вы, наверное, всех нас уморите своими шутками, — поддержал его Лионец. — И это будет очень кстати.

— Было бы неплохо, если бы сама мамаша Лизон уморила нас тут шутками, — на ходу бросила Марианна, с подносом сновавшая между столиками, — но вряд ли нам удастся развеселить ее. Мамаша Лизон — милейшая из женщин, но всегда грустна до невозможности. Наверное, у нее какое-то большое несчастье в жизни было…

— Ха! — жизнерадостно воскликнул Овид. — Уж я-то сумею ее развеселить: найду, что шепнуть ей на ушко. А пока пойду искать работу. Повеселиться совсем невредно, но надо и о деле подумать: ведь дядюшкино наследство когда-нибудь да иссякнет.

Он расплатился и ушел.


На следующий день после встречи с Дюшмэном и Аман-дой Этьен Кастель напряженно работал в мастерской. Приближался день рождения Жоржа; верный своему слову, художник работал, чтобы закончить к его двадцатипятилетию обещанную картину. Вместе с ней, согласно последней воле священника деревни Шеври, Этьен Кастель должен был вручить ему письма, до сих пор хранившиеся у него. И ему очень бы хотелось сказать при этом:

— Я знаю, кто на самом деле убил Жюля Лабру.

Несмотря на то, что у него были все основания подозревать Поля Армана, никаких реальных, доказательств он не имел, и поэтому вряд ли мог сказать:

— Вот он, подлинный убийца. Сейчас я сорву с него маску, и вы увидите его настоящее лицо. Перед вами вовсе не Поль Арман, это — Жак Гаро!

Следовательно, нужно было терпеливо дождаться того дня и часа, когда ему удастся поймать Овида Соливо и тот — либо на словах, либо с помощью каких-нибудь документов — раскроет истину.

Увы, ни во вторник, ни в среду Рауль Дюшмэн так и не появился. Вечером художник отправился на улицу Дам и, не застав никого, оставил записку:

«Буду у вас завтра, в четверг, в десять утра. Дождитесь меня; нам непременно нужно поговорить».

Аманда с Раулем вернулись лишь около полуночи. Прочитав записку Этьена, они решили, что художник намерен сообщить какую-то важную новость, и очень обрадовались. Аманде страшно хотелось тоже присутствовать на встрече, но это было совершенно невозможно: хозяйка поручила ей сходить к одной клиентке.

Поэтому утром, наказав Раулю непременно сообщить ей сразу же, если будут какие-то новости, она вышла из дома и села в фиакр.

Овид тоже вышел из дома пораньше, положив в карман привезенный им из Нью-Йорка пузырек канадского «ликерчика» — там оставалось с три четверти. Дойдя до ближайшего телеграфа, он отправил в Курбвуа телеграмму следующего содержания:

«Просьба перенести нашу встречу на завтра, уеду не раньше понедельника.

Овид».
Затем нанял извозчика и вскоре оказался на площади Шатле. Там он зашел в кафе, заказал аперитив и велел принести письменные принадлежности. Изменив почерк, он написал на листе бумаге:

«Парижская полиция старательно, но безуспешно разыскивает женщину по имени Жанна Фортье. приговоренную к пожизненному заключению за поджог, кражу и убийство и сбежавшую из клермонской тюрьмы.

Мы полагаем, что полиции удастся обнаружить сию особу, если два-три агента будут посланы на банкет в честь некоей разносчицы хлеба, называющей себя Лиз Перрен, который состоится сегодня ровно в полдень в винной лавке на улице Сены под названием „Привал булочников“.

Они станут свидетелями весьма забавного инцидента, вследствие которого клермонская беглянка вынуждена будет выдать себя».

Вложив в конверт подлый донос, Овид все тем же измененным подчерком написал адрес:

«Господину начальнику полиции, префектура полиции, СРОЧНО».

Выйдя на площадь, он дал сорок су посыльному, приказав доставить письмо по указанному адресу.

Ровно в десять Этьен Кастель явился к Аманде на улице Дам. Дверь ему открыл Рауль Дюшмэн.

— Входите, сударь! — радостно произнес он. — Конечно же, вы пришли сообщить, что обнаружили, где живет Овид Соливо?

— Нет; я, наоборот, хотел узнать, не удалось ли вам напасть на его след?

— Увы, сударь, нет! Целых три дня я ходил за Полем Арманом буквально по пятам, но из дома он выезжал лишь для того, чтобы отправиться в Курбвуа, а из Курбвуа всякий раз прямиком возвращался в свой особняк.

— Значит, ничего! Ничего! Ни единого следа! — в отчаянии произнес Этьен.

— Ровным счетом ничего, и боюсь, что этот Соливо, заметив слежку, испугался и, может быть, уже удрал из Парижа…

— В таком случае, сам дьявол помогает ему! И нет даже никакого способа проверить правильность вашей догадки…

— Пока я вас ждал, мне пришла в голову одна мысль. Я подумал, что можно от его имени послать Полю Арману телеграмму следующего содержания:

«Сегодня вечером, у меня; очень срочно.

Овид».
Получив ее, Поль Арман встревожится и непременно пойдет к нему, и я буду начеку — отправлюсь следом. Как вам моя идея?

— Сама по себе она просто превосходна, но, однако, чревата некоторыми осложнениями и таит в себе определенную опасность.

— А именно?

— Если ваше недавнее предположение относительно того, что Соливо уже сбежал, соответствует истине, Поль Арман догадается, что ему расставили ловушку, насторожится и никуда не пойдет.

— Это так; но он, может быть, и не знает, что сообщника уже нет в Париже. Или вдруг решит, что тот вернулся. В любом случае, стоит попытаться.

— Может быть. Предположим, что Овид все-таки в Париже. Поль, решив, что он вернулся, является и, застав его дома, говорит: «Я получил вашу телеграмму и вот я здесь. Что случилось?» Овид, не отправлявший никакой телеграммы, сразу же почувствует западню и поймет, что они оба в опасности…

— Он сочтет, что телеграмма — дело рук Аманды. Да и какая в конце концов разница? Пока они будут размышлять, я смогу действовать.

— И что же вы предпримете?

— Когда Поль Арман явится к Овиду Соливо, тот либо будет дома, либо нет. Если он никуда не уехал, так или иначе он ведь выйдет когда-нибудь пообедать, сделать покупки, ну мало ли? Тогда я, воспользовавшись его отсутствием, проберусь к нему в дом, все перерою и заберу документы.

— Вы с ума сошли! — воскликнул художник. — Вы же замышляете преступление, наказуемое законом!

— По-моему, этот негодяй давно уже поставил себя вне закона! Я убежден, что подобные действия против него совершенно оправданны. Да даже если это и не так, я все равно готов рискнуть.

— Коль скоро вы приняли столь бесповоротное решение, вряд ли мне удастся вас переубедить. Так куда же вы намерены послать телеграмму? В Курбвуа?Или в особняк на улице Мурильо?

— В том-то и состоит проблема. Поскольку сегодня утром, ожидая вас, я не следил за ним, как обычно, я не знаю, поехал ли он на завод, и вообще, где он сейчас.

— Это мы скоро выясним. Я сам поеду на улицу Мурильо и спрошу, дома ли он. Мы с ним знакомы; и не раз уже навещали друг друга. Поэтому мой визит не вызовет ни малейших подозрений… Вы подождете меня в кафе на бульваре Малэрб, где закажете нам обед. Там и встретимся.

— Тогда поехали…

— Погодите минуту, — сказал Этьен, вынимая из бумажника документ, написанный на министерском бланке, и протягивая его молодому человеку. — Прочитайте… Как видите, я сдержал свое слово, так что на данный момент бояться вам больше нечего.

— Я очень благодарен вам, сударь, что, будучи столь влиятельным человеком, вы снизошли до моей скромной персоны; поверьте, я очень признателен вам.

Они вышли и сели в фиакр. В начале улицы Мурильо Дюшмэн, договорившись с Этьеном, в каком именно кафе он будет ждать, вышел; карета поехала дальше, к особняку миллионера. Художник позвонил у дверей.

— Господин Поль Арман дома? — спросил он у привратника.

— Нет, сударь, но барышня наверняка пожелает вас принять.

Пару минут спустя Этьена проводили к Мэри. Девушка была смертельно бледна. Лицо ее осунулось, на скулах горели красные пятна; живыми выглядели лишь лихорадочно блестевшие глаза. Этьена Кастеля охватила глубокая жалость.

— Какими судьбами, дорогой маэстро? — спросила Мэри с улыбкой; художнику больно было смотреть на эти уже посиневшие, но все еще способные улыбаться губы. — Наверное, вы хотели повидаться с папой?

— Да, я пришел к господину Арману. Ибо не смел и надеяться, что вы сможете принять меня в столь ранний час.

— Папа на заводе. У вас к нему какое-то срочное дело?

— Я хотел попросить у него позволения осмотреть цеха. Хочу написать картину с фабричным сюжетом. Надеюсь, я не слишком помешаю ему, если явлюсь в Курбвуа?

— Вы прекрасно знаете, что он всегда рад вас видеть. А как мой портрет?

— На несколько дней мне пришлось оставить работу. Но в самое ближайшее время я вновь возьмусь за нее. Дело в том, что я ездил в Дижон…

— На родину моего отца…

— Да; о нем там до сих пор кое-кто помнит.

Мэри явно удивилась.

— Как! Он так давно уехал оттуда, и о нем все еще кто-то помнит! По-моему, у него и родственников не осталось…

— Вроде бы так. И тем не менее в Дижоне до сих пор помнят Поля Армана и отзываются о нем самым лестным образом, так же, впрочем, как и о его двоюродном брате — из всех родственников вашего отца, как мне сказали, только он еще и жив. Вы знакомы с ним?

— Да, дядюшка Соливо — большой оригинал; отец, уезжая из Нью-Йорка, продал ему свое предприятие. И, уверяю вас, я очень рада, что он не поехал с нами во Францию, ибо мне он определенно не слишком нравится.

— Значит, он остался в Америке, и с тех пор, как вы здесь, ни разу не навестил вас?

— Слава Богу, нет! По-моему, здесь он мне показался бы еще противнее, чем там…

Этьен поднялся.

— Вы уже уходите? — спросила Мэри.

— Да, сударыня. Поеду в Курбвуа. До встречи!

Художник пожал девушке руку и вышел.

«Бедное дитя и не догадывается, что Соливо в Париже, — возвращаясь в карету, думал он. — И считает, что он все еще живет в Нью-Йорке. Что же это означает? Какой-то сплошной мрак!»

Этьен Кастель приказал кучеру ехать к тому кафе, где ждал Дюшмэн.

— Поль Арман сейчас на заводе, — сказал он, — и к ужину его дома не ждут.

— А вдруг он уедет из Курбвуа раньше, чем придет моя телеграмма?…

— Не бойтесь! Я задержу его.

Меньше чем через час они закончили обедать, вышли из кафе и отправили телеграмму следующего содержания:

«Сегодня вечером, у меня, в девять. Очень срочно.

Овид».
Затем поехали к мосту Нейи. Там Рауль вышел из кареты, махнул рукой в сторону того места, откуда обычно следил за заводом, и сказал:

— Я буду ждать там.

— Договорились, — ответил художник. — Я устрою так, что до тех пор, пока наш любимец не получит телеграмму, он все время будет рядом со мной. Так что сегодня вечером мы вряд ли сможем увидеться, но ночью или утром жду вас у себя. Удачи!

Этьен поехал на завод. Миллионер, приехавший в Курбвуа рано утром, уже отдал все необходимые распоряжения, ибо собирался отправиться к банкиру, чтобы получить обещанную Овиду сумму. Возложив свои обязанности на Люсьена Лабру, он уже собирался, как вдруг принесли телеграмму. Она была от Овида — он отменял назначенную встречу. Телеграмма порядком удивила и раздосадовала миллионера.

— Вот тебе раз! И что за муха его укусила, хотел бы я знать? — пробормотал он. — С чего вдруг эта отсрочка? И что тому причиной? Наверняка какая-нибудь дурацкая блажь, ибо за этими скупыми строками явно не кроется ничего серьезного. Ну что ж, придется отложить прощание с «братцем» на завтра.

В одиннадцать он приказал вызвать Люсьена.

— Пообедаем вместе, мальчик мой, — сказал он.

Люсьен кивнул в знак согласия и проследовал за ним в ресторан, где тот время от времени обедал.

Рано утром Жанна Фортье, как обычно, зашла в «Привал булочников». У сидевших в зале был, как ей показалось, какой-то необычный, очень таинственный вид. Они, против обыкновения, вроде бы даже избегали лишний раз заговорить с ней и шептались по углам, поглядывая в ее сторону. Это так заинтриговало Жанну, что она решила узнать, что же происходит, и обратилась за помощью к Лионцу.

— Ну и дела! Что это с вами со всеми? Такое впечатление, будто меня теперь обходят стороной, словно я здесь совсем чужая. И смотрят все как-то странно…

— Сейчас все объясню, мамаша Лизон, — смущенно ответил Лионец, — просто нам нужно объявить вам кое о чем…

Жанна тотчас вспомнила о своем прошлом — чудовищном прошлом. И сразу же лицо ее покрыла смертельная бледность.

— Значит, вы собираетесь сообщить мне нечто ужасное! — с трудом проговорила она.

Тут вмешалась владелица лавки:

— Ничего подобного! Совсем наоборот, мамаша Лизон. Вы знаете, как все мы любим и уважаем вас…

— Я знаю, что все эти добрые люди — мои друзья, — взволнованно перебила ее разносчица хлеба.

— И смело можете сказать, что не просто друзья, а самые настоящие! — подхватил Туранжо. — И если когда-нибудь кто-то вздумает портить вам жизнь, то, обещаю, ему ничего хорошего не светит!

— Мы все были страшно перепуганы, — продолжила хозяйка, — когда узнали о несчастном случае с вами; и тогда те добрые люди, что собираются здесь и хорошо знают вас, решили: раз уж сама судьба захотела, чтобы наша славная мамаша Лизон избежала подобной участи, ибо она такого и впрямь не заслуживает, нужно это дело отпраздновать и доказать ей, что мы тоже очень любим ее, — преподнести хороший букет и устроить веселый банкет. Вот так…

— О! Друзья мои… мои друзья… — начала было Жанна, но не смогла продолжить. От волнения у нее перехватило горло.

— Букет получите, когда начнется банкет, — ровно в полдень! И от имени всех, кто организовал это, заявляю: сегодня мы от всей души выпьем за ваше здоровье!

— А! Конечно же! Ах, ну конечно! — почти хором закричали булочники и разносчицы хлеба.

Клермонская беглянка упала в распростертые объятия хозяйки, а потом все бросились пожимать ей руки, обнимать и целовать. Жанна, запинаясь от волнения, повторяла:

— Спасибо, тысячу раз спасибо, от всей души спасибо, друзья. О! Я так счастлива! Спасибо! Спасибо!

Сердце ее просто разрывалось от счастья, и бедная женщина, почти забывшая, что такое радость, разрыдалась.

— Ну что вы, мамаша Лизон, — сказала хозяйка, — как можно плакать! Смеяться нужно, а не плакать! Гораздо веселее всем будет! Ну-ка, выпейте немножко черно-смородинной водочки, да за работу.

Жанна Фортье взяла протянутый ей стакан и чокнулась со всеми присутствующими.

— Ну, друзья, — сказала она, — встретимся ровно в полдень… И я очень постараюсь вести себя получше…

Потом, под дружное «ура» всех присутствующих, она вышла.

— А теперь, дети мои, — заявила хозяйка официантам и служанке, — рассиживаться нам больше некогда!

Все принялись за работу, и вскоре в обеденном зале был накрыт большой стол.

Радостный и свежевыбритый, Овид, напевая арию из оперетки, шел к «Привалу булочников». На улице Бо-Зар ему пришлось остановиться, чтобы пропустить спешившего куда-то извозчика. Карета быстро проехала. Овид не успел заметить, что в окне ее мелькнуло знакомое лицо; и не просто мелькнуло, а сильно изменилось при виде его. Дижонец, даже не обернувшись, двинулся дальше, и карета вдруг остановилась. Аманда, заметив Соливо, тотчас же приказала кучеру:

— Поворачивайте и езжайте шагом.

Высунувшись в окошко кареты, примерщица госпожи Огюстин внимательно посмотрела вслед прохожему.

— Я не ошиблась, — прошептала она, — это действительно он. Несмотря на то, что он сбрил усы и бакенбарды и оделся совсем по-другому, я сразу же узнала его…

Аманда не теряла из виду «барона де Рэйсса» — тот, ни о чем не подозревая, шел своей дорогой. Девушка увидела, как он вошел в ванную лавку, при которой был ресторанчик. Она вышла из кареты.

— Я. ухожу, — сказала она извозчику, вложив ему в ладонь монету в сто су и визитную карточку госпожи Огюстин, — ткани, что лежат в карете, отвезете по этому адресу. Если там спросят, почему меня нет, скажите, что мне пришлось отлучиться по срочному делу и я вернусь сразу же, как только освобожусь.

— Хорошо, дамочка.

Опустив на лицо густую вуалетку, Аманда направилась к «Привалу булочников».

Подходя к лавке, она взглянула внутрь через окна и увидела дверь, распахнутую в большой зал, в центре которого был накрыт огромный стол. Вокруг него сновали официанты; в глубине, возле плиты, стоял человек, в котором примерщица узнала барона де Рэйсса. Аманда решительно вошла в лавку и спросила хозяина:

— У вас есть отдельный кабинет?

— Да, вот дверь, там очень чисто.

— Я займу его, — сказала Аманда, — и будьте добры, принесите кусок мяса — холодного или горячего, все равно, — полбутылки белого вина и сельтерской.

— Сию минуту, сударыня, заходите…

Аманда проскользнула в кабинет.

«Отсюда я прекрасно смогу наблюдать за ним, — решила она, приподняв уголок шторки, — увижу, когда он соберется уходить, и отправлюсь за ним; хоть до самой ночи буду следить, но узнаю, где он живет…»

В этот момент через открытую форточку девушка очень четко услышала голоса, доносившиеся из обеденного зала. Удивившись, что слышно так хорошо, она прислушалась.

— Ну, бургундец наш дорогой, что вам подать на обед? — спросила хозяйка.

— Как обычно, мамаша… Тарелку супа, но не слишком густого; нужно, чтобы и для торжественного обеда место осталось!

— Вы обещали всех развеселить, — накрывая на стол, напомнила Марианна, служанка.

— И уверяю вас, что сдержу слово, вот увидите! А теперь скорей несите мой обед: я просто умираю с голоду… Где мне можно сесть?

— В глубине зала. Там оставили несколько столиков для случайных посетителей. Идите садитесь, я сейчас все принесу.

Овид прошел к одному из столиков, стоявших возле застекленной перегородки. Если у Аманды и оставались какие-то сомнения, что человек, за которым она следила, и в самом деле «барон де Рэйсс», то его голос их окончательно развеял. Марианна принесла тарелку супа и принялась накрывать на стол.

— Вот вам для начала, — сказала она. — Сейчас принесу хлеб, сыр и вино.

— Да, голубушка, и поскорей; мне нужно вам кое-что показать.

Аманда, устроившись возле форточки, четко слышала каждое слово. Вернулась Марианна и поставила на стол все, что обещала.

— Ну вот, — сказала она, — и что же вы собираетесь мне показать?

— Ах, какие мы любопытные! Не терпится все узнать поскорей! Ну что ж, сейчас увидите…

Овид достал две небольшие коробочки, обтянутые сафьяном, — красную и черную. Сначала он открыл красную. На голубой бархатной подкладке сверкала пара сережек.

— Ну, что вы на это скажете? — спросил он.

— Ой! Какие красивые! Вы хотите подарить их мамаше Лизон?

— Совершенно верно.

— Ах, она, бедняжка, будет очень довольна! А что в другой коробочке?

— Пара сережек для вас, Марианна.

Служанка покраснела до корней волос. Овид открыл второй футляр, и Марианна вскрикнула от восторга.

— Но они просто чудесные! Вы, конечно же, шутите, утверждая, будто решили подарить их мне.

— Вовсе не шучу; я просто счастлив сделать вам что-то приятное.

— О! Спасибо, господин Пьер! Спасибо! Вы так любезны! Наряжаясь для банкета, непременно надену их…

Служанка закрыла коробочку, положила ее в карман и сказала:

— Господин Пьер, я очень люблю, когда все веселятся. Вы ведь сумеете гостей развеселить, правда? Так, чтобы все принялись шутить?…

— Все будут отчаянно веселиться.

— И даже мамаша Лизон?

— Мамаша Лизон — не меньше остальных.

— Здорово было бы; но все-таки я думаю, что вряд ли вам это удастся. У нее всегда такой похоронный вид. Ее просто невозможно развеселить.

— Не так уж это и сложно, Марианна, главное, чтобы вы сами этого захотели. Просто нужно устроить так, чтобы она оказалась немножко под мухой…

— Но я не стану спаивать ее.

— А вам и не придется спаивать ее!

— Тогда что же от меня зависит? Что мне нужно сделать?

— Все очень просто. После кофе все будут пить ликеры, ведь так?

— И после, и вместе с кофе, и даже до. У нас на банкете всего будет вдоволь.

— Тогда мы сейчас обо всем договоримся. После кофе я объявлю, что решил всех угостить по случаю знакомства; предложу мамаше Лизон свой подарок, и ей нальют стаканчик настоящего шартреза. Так вот: вам нужно отставить один графинчик в сторонку и влить туда ложечку специального ликерчика, который я принес.

— А вдруг ей, бедняге, плохо от этого станет? — воскликнула Марианна.

— Плохо! Да Господь с вами! — возмутился Соливо. — Она просто-напросто сразу же развеселится и примется шутить направо и налево.

— Вы уверены в том, что это ни в коем случае не повредит ей? — упорствовала Марианна.

— Да матерью родной поклясться готов; слово дижонца!

— Ну, тогда будь по-вашему!

— Когда я встану, вы будьте наготове, — продолжал Овид, — как только я прикажу принести ликер, дабы «обмыть» подарок, вы нальете стаканчик для мамаши Лизон.

— А может, и остальным налить? — предложила служанка. — Забавно, наверное, получится!

— Нет, тогда станет слишком уж шумно: все примутся кричать и шутить наперебой.

— И правда. Тогда я в каждую руку возьму по графинчику и налью специального ликера только мамаше Лизон; никто и не заметит. И где он, ваш ликер?

— Принесите графин шартреза; я сам все сделаю, а то вдруг вы вольете слишком много. Тогда ничего не получится: она сразу же уснет.

Служанка принесла маленький графинчик с шартрезом. Овид уже достал из кармана пузырек. Он отлил примерно с рюмку и вылил туда столько же канадского зелья. Затем поболтал графин, чтобы все как следует перемешалось, заткнул пробкой и сказал, протягивая Марианне:

— Только смотрите, не перепутайте с другим!

— Не бойтесь, — ответила девушка, спрятав графинчик в карман. — Я знаю, куда его убрать, и ничего не перепутаю.

Овид потер руки от удовольствия.

— Ей-богу, мы тут здорово повеселимся! — радостно воскликнул он.

Аманда все прекрасно слышала. И при этом поочередно испытала и удивление, и ошеломление, и даже ужас, ломая голову над тем, что же это за мамаша Лизон и с чего вдруг Овиду понадобилось подливать ей того ужасного зелья, из-за которого сама она в Буа-ле-Руа чуть на тот свет не отправилась. Что за преступление он теперь замышляет? Какие чудовищные планы вынашивает? Вдруг она быстро подняла голову, и лицо ее приняло решительное выражение, а глаза воинственно сверкнули. Из-за шторки она взглянула на Овида: тот как раз встал и закурил сигарету. Затем он вышел из обеденного зала и, пройдя через лавку, оказался на улице.

Аманда проводила его взглядом. Она видела, что он уходит, но даже не шелохнулась. Марианна тем временем принялась убирать со стола, за которым только что обедал Овид. Аманда подошла к приоткрытой форточке и тихонько окликнула ее:

— Марианна!

Служанка, оглянувшись по сторонам, удивленно спросила:

— Кто меня зовет?

— Я… я в кабинете. Вы можете зайти ко мне на минутку? Мне нужно вам кое-что сказать.

— Сейчас.

Аманда прикрыла форточку и опустила шторку. Вошла Марианна.

— Вы звали меня, сударыня?

— Да, милая.

— К вашим услугам. Так о чем речь?

— Сейчас все объясню. У вас тут сегодня будет какой-то праздник?…

— Да, банкет в честь Лиз Перрен — тут ее все называют мамашей Лизон. Она разносчица хлеба и очень славная женщина; в прошлую субботу ее чуть не раздавило сорвавшейся строительной люлькой. Все здешние подмастерья, разносчики и разносчицы хлеба очень любят мамашу Лизон, поэтому они решили сброситься и устроить настоящий банкет в ее честь…

— А вы сама, Марианна, вы ведь тоже, наверное, любите ее?

— Конечно, люблю! Она такой хороший человек!..

— Прекрасно! Тогда вы, Марианна, не сделаете того, что предложил вам человек, с которым вы только что разговаривали…

— А вы откуда знаете? — ошеломленно проговорила служанка.

Госпожа Аманда, указав в сторону стеклянной перегородки, сказала:

— Форточка была открыта, и я все слышала.

— Тогда вы, сударыня, должны были понять, что речь идет о самой обычной и совершенно безобидной шутке. Мы просто хотим развеселить мамашу Лизон, а то у нее всегда такой мрачный вид…

— Я знаю, Марианна, что намерения у вас самые добрые; но все же вы должны отказаться от своего замысла.

— А почему? Вы думаете, что дижонец влил в графин какую-то гадость и мамаше Лизон станет плохо?

— Я знаю, что сделал он это отнюдь не с целью развеселить несчастную женщину.

— Значит, вы знакомы с дижонцем?

— Да, я хорошо знаю его и всем, что только есть на свете святого, готова поклясться, что этот человек вынашивает самые черные планы. И умоляю вас: не надо помогать ему.

— Самые черные планы? — задрожав, воскликнула девушка.

— Да, Марианна… Хотите заработать двести франков и предотвратить эту чудовищную затею?

— Да, сударыня, очень хочу; и не столько из-за денег, сколько ради того, чтобы не допустить зла. Я ведь думала, что господин Пьер — просто хороший человек, и даже приняла от него подарок!..

— Подарок оставьте себе.

— Ах, разбойник! Задумал устроить гадость мамаше Лизон, а меня своей сообщницей сделать! Если бы я только могла отплатить ему той же монетой, чтобы он сам в переплет попал!

— Вы можете так и сделать, Марианна… это очень просто. Вы поднесете ему то самое зелье, которое он приготовил для разносчицы хлеба…

— Ой! Вот это мысль, сударыня, просто замечательная мысль! И пусть с ним самим случится то, что он хотел сделать с мамашей Лизон…

— Количество жидкости, влитое им, может оказаться опасным для женщины, но никак не для мужчины, — заметила Аманда. — А когда он выпьет, Марианна, вы убедитесь, насколько «добрыми» были его намерения. Он быстро опьянеет, а затем ему захочется обо всем рассказать: он просто не сможет молчать. И тогда он во всеуслышание признается в том, что и почему собирался тут устроить… Этот дижонец — враг мамаши Лизон. Почему? Я ничего не знаю, но уверена, что дело обстоит именно так! И нельзя допустить, чтобы несчастная женщина угодила в подло расставленную им ловушку…

— Хорошо, сударыня; я обещаю вам, что мамаше Лизон и капли не достанется — разбойник сам все выпьет! Но что же он за прохвост?… Нужно предупредить хозяйку…

— Не стоит этого делать: его прогонят, и мы тогда так ничего и не узнаем.

— И правда… Значит, нужно, чтобы он выпил, и можете не сомневаться: выпьет как миленький.

— Вы хорошо помните все, что он велел вам сделать? — спросила Аманда.

— Да, сударыня, не беспокойтесь. Вот увидите. А как же вы это увидите?

— Я буду здесь, в кабинете. И прошу вас в строжайшем секрете держать все, о чем мы только что говорили.

— Можете на меня положиться.

Аманда достала из бумажника две стофранковые купюры и протянула их служанке.

— Вот то, что я обещала, — сказала она.

Марианна оттолкнула ее руку, воскликнув:

— Не надо, прошу вас! Нельзя брать деньги за доброе дело; мы же решили разоблачить негодяя…

— Хорошо, девочка моя, вы совершенно правы. Но деньги все-таки возьмите. Если хотите, можете отдать их разносчице хлеба, мамаше Лизон, она ведь наверняка небогато живет. Я вернусь сюда в полдень и закажу обед. Устройте же так, чтобы дижонец меня не увидел.

— Он не сможет вас увидеть; я скажу хозяйке, что кабинет заказан.

Договорившись обо всем, Аманда ушла из лавки. Как только она вышла, хозяйка позвала Марианну. Служанка поспешила к ней.

— Что ты так долго делала в кабинете, лентяйка?

— Беседовала с одной дамой; она сама позвала меня и дала мне вот это…

И Марианна показала хозяйке деньги; та воскликнула:

— Но ведь это же двести франков!

— Для мамаши Лизон!

— Ну что ж, раз так, то ты правильно сделала, что с ней поболтала! Преподнесешь эти денежки нашей милейшей гостье на десерт.

— Лучше вы сами отдайте.

— Как скажешь! А теперь посмотри, все ли готово, и приведи себя в порядок.


Расставшись с Дюшмэном, Этьен Кастель поехал на завод Поля Армана. Тот, пообедав с Люсьеном Лабру, только что вернулся. И сидел в своем кабинете один. Люсьен как раз проходил через заводской двор, когда заметил Этьена, шедшего к административному зданию. Они пожали друг другу руки.

— Вы, дорогой художник! — воскликнул Люсьен. — И что же привело вас сюда?

— Так, одна фантазия… Захотелось посмотреть, как выглядят цеха изнутри. Задумал картину на фабричную тему и посему решил навестить господина Армана. Кстати, я только что виделся с госпожой Мэри… Бедная девушка, ей совсем недолго осталось жить…

— Ах, сударь! — воскликнул Люсьен; он явно пребывал в полном отчаянии. — У меня нет уже сил исполнять ту роль, на которую с совершенно непонятной целью вы меня склонили…

— Еще раз повторяю: я сделал это ради вашего же счастья. Положитесь на меня. Теперь уже недолго осталось ждать… Кстати, я приглашаю вас поужинать сегодня вечером вместе со мной и Полем Арманом.

— С удовольствием!

Они пришли в административное здание. Миллионер увидел Этьена Кастеля.

— Ах ты, черт возьми! — воскликнул он, поднимаясь, чтобы пожать гостю руку. — Очень рад вас видеть. И что же привело вас в Курбвуа, дорогой господин Кастель?

Художник повторил ему то же, что сказал Люсьену, и добавил:

— Нечто вроде навязчивой идеи, посему я сегодня даже заявился с утра пораньше к вам на улицу Мурильо.

— Вы виделись с моей дочерью?

— Да, госпожа Мэри заверила меня, что сегодня вы будете на заводе весь день. Так что, может быть, поужинаем вместе? Хотя госпожа Мэри сказала, что у вас вечером какие-то дела…

— У меня и в самом деле была назначена встреча, но я только что получил телеграмму, что она отменяется, и теперь могу с радостью согласиться на ваше предложение.

Они собирались уже отправиться в цеха, как вдруг явился привратник: в руках у него была телеграмма.

«Должно быть, наша», — подумал художник.

Подойдя к окну, Поль вскрыл телеграмму и сразу помрачнел. Этьен Кастель украдкой наблюдал за ним.

«Что все это значит? — размышлял миллионер, складывая листок и засовывая его в карман. — Утром он отменил назначенную встречу, а теперь назначает другую… Что же происходит?»

— Похоже, вы чем-то расстроены, — заметил художник. — Какие-нибудь неприятности?

— Приятного и в самом деле мало: неожиданное и очень срочное дело вынуждает меня отклонить ваше предложение, которое я с такой радостью только что принял. В девять мне нужно быть у одного из моих клиентов.

— Вы попадете на эту встречу, нисколько не нарушая наших планов, дорогой господин Арман. Мы сядем за ужин ровно в шесть, где-нибудь неподалеку от того места, куда вам нужно по делу, а в половине девятого вы спокойно отправитесь к клиенту, и не стоит слишком церемониться — я понимаю, что дело есть дело.

— Тогда сдаюсь. Но в половине девятого вы непременно отпустите меня…

В пять Поль Арман вышел с завода вместе с Этьеном и Люсьеном. Все трое устроились в карете, ждавшей художника с утра. Без четверти шесть они прибыли к ресторану на площади Гавра. Рауль Дюшмэн, пустившись вслед за ними от моста Нейи, не спускал с них глаз. Он тоже вошел в ресторан.

Глава 12

Было без четверти двенадцать. Все участники банкета в честь разносчицы хлеба уже явились. Госпожа Аманда, отпросившись у госпожи Огюстин, уже десять минут как сидела в кабинете; Марианна принесла ей обед.

— Вы ведь сделаете то, что обещали мне, правда? — спросила девушка у служанки.

— Непременно, сударыня. Не волнуйтесь ни о чем!

Марианна вернулась в общий зал. Овид Соливо, вертевшийся среди стоявших небольшими группами гостей, выглядел оживленным и много болтал, но на самом деле он был весьма встревожен. Ведь именно тех, на чье появление он так рассчитывал — агентов полиции, — в зале явно не было. Мимо него прошла Марианна. Склонившись к ней, Овид шепнул:

— Вы хорошо помните, что должны сделать?

— Не беспокойтесь, я ничего не забыла! Графинчик у меня под рукой. После кофе я пущу его в ход.

В этот момент в зал вошел унтер-офицер транспортной службы в сопровождении крестьянина лет шестидесяти. Соливо внимательно вгляделся, и лицо его прояснилось.

— Вот и агенты… — шепнул он себе под нос. — Теперь все в порядке.

Негодяй не ошибся: этих двоих и в самом деле прислал начальник полиции.

Вскоре в зал вбежала одна из разносчиц хлеба.

— Ну, дети мои, — воскликнула она, — мамаша Лизон идет…

— Тогда внимание! — объявил Лионец. — Сейчас самый старший из нас вручит ей букет.

Человек лет шестидесяти взял стоявший на столе огромный букет. Тут же, словно по мановению волшебной палочки, воцарилась тишина. Вошла Жанна Фортье.

— Да здравствует Лиз Перрен! — послышалось отовсюду; человек с букетом подошел к виновнице торжества.

— Мамаша Лизон, — взволнованно произнес он, — примите этот букет в знак признательности от всех ваших друзей.

И в просторном зале вновь зазвучало дружное «Да здравствует Лиз Перрен!» Разносчица хлеба вытерла платочком глаза. Все бросились обнимать и целовать ее; охваченная вполне понятным волнением, она не знала, что и делать.

— Обед готов! Все за стол! — скомандовала хозяйка «Привала булочников».

ТуранЖо с Лионцем усадили Жанну на почетное место. Банкет начался. Овид Соливо, сидевший в том же ряду, чуть ли не под боком у Жанны, вносил заметное оживление, постоянно смеша окружающих.

Агенты полиции тоже, в некотором роде, не остались в стороне от общего праздника. Поданный им обед оказался на редкость вкусным. Аманда с тревогой и нетерпением лихорадочно ждала развязки этого спектакля, начало которого весьма смахивало на водевиль, а конец, по всей вероятности, станет настоящей драмой. Поэтому лишь ей одной казалось, что время тянется слишком медленно.

В половине четвертого принесли кофе. Марианна, охваченная нервной дрожью, ждала условного сигнала Соливо. Подойдя к столу, на котором были выстроены в ряд бутылки с ликером, она достала из кармана маленький графинчик и поставила его на видное место. Овид, уже несколько минут беспрестанно на нее поглядывавший, заметил это и тут же поднялся.

— Ах ты, ну ты! — воскликнул Туранжо. — Сейчас дижонец отколет какой-нибудь номер!

— Непременно, друзья, раз уж меня удостоили чести присутствовать на этом празднике, — заявил Овид, отвесив весьма комичный поклон. — Готов хоть петь, хоть плясать сколько вам угодно, но сначала прошу предоставить мне возможность сказать кое-что.

— Говори, мы все тебя просим! — воскликнул Лионец. — Валяй, приятель.

— Прежде чем я впервые появился в «Привале булочников», я не был знаком с мамашей Лизон, но вы просто заразили меня своей любовью и уважением к ней. Она достойная и славная женщина. Я счастлив, что могу преподнести ей небольшой подарок, и буду очень горд, если она согласится принять его.

Овид направился к Жанне Фортье; она встала и повернулась к нему.

— Госпожа Перрен, — произнес негодяй, протягивая ей сафьяновую коробочку, — вы доставите мне большое удовольствие, если согласитесь принять это от меня, и для меня будет большой честью, если вы позволите вас расцеловать.

Жанна послушно подставила щеку, и сообщник Поля Армана, словно Иуда, расцеловал ее. Все восторженно аплодировали; затем Жанна Фортье открыла хорошенький сафьяновый футлярчик и ахнула от восхищения. Подарок пошел по рукам — все, естественно, восторгались.

— Ну, дижонец, поздравляю, мальчик мой! Уж вы-то явно умеете вести себя с дамами, — сказала хозяйка. — На редкость славная вещичка! И нам непременно нужно выпить по этому поводу…

— Все предусмотрено, я угощаю всех присутствующих настоящим шартрезом.

Марианна тут же устремилась вперед, держа в обеих руках по графинчику с изумрудно-зеленой жидкостью.

— Сначала нальем вам, мамаша Лизон, — сказал она.

Жанна протянула свою рюмку. Девушка наполнила ее до краев и обратилась к Соливо:

— А теперь вам, господин дижонец.

С ловкостью фокусника Марианна мгновенно поменяла местами графины и налила Овиду шартреза, в который он сам подмешал канадского зелья.

— Ваше здоровье, мамаша Лизон! — весело произнес негодяй. — Пожалуйста, давайте-ка чокнемся.

— От всей души спасибо.

Рюмки стукнулись, а затем Соливо и разносчица хлеба осушили их до дна. Аманда, внимательно наблюдая за происходящим, не сводила глаз с Овида; на висках у нее выступил пот. Когда же она увидела, что Соливо выпил все до капли, глаза у нее засветились, словно у тигрицы.

— Теперь тебе конец, бандит! — прошептала она.

— По-моему, мы уже вовсю наплакались от умиления, — сказал Лионец. — Пришло время и повеселиться. Сейчас будем рассказывать веселые истории. Все по очереди…

— Сначала дижонец! — воскликнул Туранжо. — Пусть начинает дижонец!

И все, собравшиеся в украшенном фонариками зале, принялись, притопывая ногами, дружно скандировать:

— Дижонец… дижонец…

Овид поднялся и начал было рассказывать, но вдруг умолк и провел рукой по лбу: память, похоже, внезапно изменила ему. В голове все словно мраком покрылось. Канадский «ликерчик» начинал действовать.

Марианна, поневоле разволновавшись, смотрела на него почти с ужасом. Агенты полиции, облокотившись на стол, насторожились.

— Ты что, дижонец, решил на завтра отложить? — кричали со всех сторон.

Овид медленно обвел всех присутствующих лишенным какого бы то ни было выражения взглядом.

— Что-то веселенькое… — как-то странно, не своим голосом, произнес он. — Да, я должен рассказать вам что-то очень веселенькое!

Вел себя Соливо более чем странно, глаза у него выкатились из орбит, и все присутствующие поневоле опешили.

— Вот еще! — воскликнула хозяйка. — Он что, с ума, что ли, сходит?

— Я-то совсем не сумасшедший, милые мои, — заявил злодей, — это вы тут все спятили…

— Ну же, хватит, — сказала хозяйка, подходя к дижонцу, — возьмите себя в руки, опомнитесь наконец, господин Пьер Лебрен…

— Эта толстуха и точно умом повредилась! Никакой я не Пьер Лебрен… Меня зовут Овид Соливо… И никакой я не булочник, я — буржуа и живу на ренту, потому что мой двоюродный брат — миллионер, вы все о нем много слышали… Мой двоюродный брат — Поль Арман…

Жанна Фортье вздрогнула и смертельно побледнела. Люди окружили Овида и, с удивлением разглядывая его, слушали с некоторым беспокойством.

А он продолжал:

— Поль Арман… вы все много раз о нем слышали… выдающийся инженер, у него завод в Курбвуа… Я вам сказал, что он мой двоюродный брат… Ну так вот! Брат, да не совсем… Мы с ним вообще-то никакие не родственники. Да он просто-напросто вор… вор, поджигатель и убийца… честное слово! Мы познакомились двадцать один год назад на корабле «Лорд-Мэр»… Этот тип сбежал из Франции, совершив целую кучу преступлений! И взял чужое имя… имя моего двоюродного брата, скончавшегося незадолго до этого… Ну я-то тоже не дурак, прижучил его как следует, вот и живу теперь припеваючи на его денежки… О! Их у него очень много. У Поля Армана — миллионы, а на самом деле его зовут Жак Гаро!

— Жак Гаро! — воскликнула разносчица хлеба; забыв обо всем, она бросилась к Овиду и схватила его за руку. — Вы сказали, что Поля Армана на самом деле зовут Жак Гаро? Вы же так сказали, правда?

Глаза Соливо засверкали; лицо его внезапно исказилось.

— Да, я так и сказал… Сказал и еще раз могу повторить… Он — Жак Гаро; вор, поджигатель и убийца. Двадцать один год назад в Альфорвилле он зарезал своего хозяина!.. А! Ему, конечно же, и в голову не могло прийти, что потом я все это сумею разузнать… Но я подозревал кое-что и поэтому подлил ему, как и тебе сейчас, Лиз Перрен, канадского «ликерчика» — от него кто угодно заговорит, даже если того и не хочет! Так что ты, старушка, сейчас тоже заговоришь… затрещишь, как сорока…

— Я? — не веря своим ушам, переспросила Жанна. — Это он о чем?

— О том, — пояснила Марианна, — что он это дьявольское зелье заготовил для вас, да только вышло так, что он сам его наглотался.

Овид ничего не слышал. Глаза его налились кровью, тело уже сотрясали судороги, но он продолжал:

— Канадский «ликерчик» заставит тебя сейчас признаться во всеуслышание, что вовсе ты не Лиз Перрен… а Жанна Фортье.

— Замолчите! Замолчите! — в беспредельном ужасе вскричала разносчица хлеба.

— Да, Жанна Фортье, — продолжал Соливо, — та самая Жанна Фортье, дочь которой я пытался убить… Жанна Фортье, на голову которой я хотел обрушить люльку на улице Жи-ле-Кер, только ничего не вышло. Жанна Фортье, приговоренная к пожизненному заключению и сбежавшая из клермонской тюрьмы!

Раздался всеобщий вопль ужаса. На лицах присутствующих ясно обозначилось отвращение; все отступили назад, в центре круга остались лишь Соливо и Жанна. Но теперь уже разносчице хлеба все было ясно.

— А! Несчастный мерзавец! — произнесла она, гордо подняв голову. — Несчастный! Ты надеялся погубить меня, а сам спасаешь!.. Да, друзья мои, я — Жанна Фортье, приговоренная судом и сбежавшая из тюрьмы… Но преступления, в которых меня признали виновной, совершил Жак Гаро, как вы сами только что слышали из уст этого человека! А сбежала я для того, чтобы отыскать своих детей; я нашла дочь, а он пытался убить ее, как потом пытался убить и меня! У меня теперь есть свидетели, несчастный, много свидетелей. Благодаря тебе меня наконец оправдают! Благодаря тебе у моих детей опять будет ничем не запятнанное имя! Теперь вы знаете, друзья, кто я… Знаете, какая мне досталась жизнь, какие несчастья выпали на мою долю… так что судите сами! Вы считаете меня виновной?

Все дружно бросились к Жанне, каждый стремился пожать ей руку. А Овид, рухнув на стул, бился тем временем в тяжелейшем нервном припадке. И тут вдруг агенты полиции, решительно раздвинув толпу, окружившую мамашу Лизон, вышли вперед, и один из них объявил:

— Жанна Фортье, именем закона, вы арестованы!

— Вы хотите арестовать меня? — изумилась разносчица хлеба.

Люди за спинами агентов полиции гневно зароптали. Лионец шагнул вперед.

— И чтобы мы позволили вам арестовать милейшую на свете женщину, мамашу Лизон? — вскричал он. — Да ни за что в жизни!

— Вам надлежит повиноваться закону и не препятствовать нам в исполнении долга, — заявил агент.

— Если вам непременно нужно кого-то арестовать, так возьмите этого прохвоста, — сказал Туранжо, указывая на Овида, — но к мамаше Лизон и прикасаться не смейте…

— Ну, мамаша Лизон, бегите, бегите скорей! — шепнул Лионец Жанне. — Уходите! Вы еще вашим детям очень даже нужны…

И тотчас Жанну закрыла плотная стена человеческих тел, оттесняя ее подальше, на кухню, к черному ходу на соседнюю улицу. Агенты, поняв, что против толпы они бессильны, были вынуждены отказаться от своего намерения. В этот момент Овид Соливо, состояние которого постепенно ухудшалось, рухнул на пол и забился в конвульсиях.

— Похоже, ему совсем плохо, — заметила Марианна, глядя на него с глубочайшим отвращением.

— Главное, — сказал один из полицейских, — чтобы этот человек смог повторить то, что мы все только что слышали, следователю… Врача… Врача, скорее.

Но припадок вдруг кончился; тело уже не билось в конвульсиях, и Овид, похоже, уснул. Один из агентов пошел за извозчиком, и безжизненно распростертое на полу тело подняли и отнесли в карету. Кучеру велели ехать в префектуру полиций.

Как только они уехали, Марианна бросилась в кабинет, где ужинала Аманда. В кабинете никого не было. Примерщица госпожи Опостин исчезла, оставив на столе пять франков за еду. Она убежала, спеша сообщить Этьену Кастелю о том, что здесь произошло; однако дома его не оказалось. Она отправилась к себе, решив дождаться Рауля Дюшмэна и все обсудить с ним.

Было около семи вечера, когда рассыльный принес ей записку от Рауля. Разорвав конверт, она лихорадочно прочитала:

«Не беспокойся, если меня долго не будет. Может быть, я вернусь лишь к утру. Мы сели на хвост Полю Арману. Сам того не зная, он выведет нас на жилище Соливо. Как только я узнаю, где это, сразу же постараюсь завладеть интересующими нас бумагами.

Рауль».
Несколько успокоенная, до смерти усталая, Аманда легла в постель, но так и не смогла уснуть: ее буквально трясло от желания узнать, чем же все это кончится.

В ресторане в отдельном кабинете, где устроились Поль Арман, Люсьен Лабру и Этьен Кастель, ровно в половине девятого миллионер поднялся.

— Дорогой господин Кастель, — сказал он, — весьма огорчен, что мне приходится уходить столь рано, но дело есть дело…

— Мы огорчены не меньше, а может быть, даже больше, чем вы, дорогой господин Арман, — ответил художник. — Однако не смеем вас задерживать.

Поль пожал руку Люсьену, затем — Этьену и, выйдя из ресторана, зашагал в направлении улицы Ром. Не успел он пройти и двадцати шагов, как появился Рауль Дюшмэн и пустился вслед за ним. Этьен с Люсьеном вышли и остановились, закуривая сигары.

— Видите того молодого человека, что идет вслед за Полем Арманом, дорогой Люсьен? — произнес художник.

— Вижу.

— Ну так вот, мальчик мой, может быть, завтра утром он придет ко мне и скажет, что настоящий убийца вашего отца отныне в наших руках…

— Что вы такое говорите? — ошеломленно воскликнул Люсьен, не веря своим ушам.

— Я напал на след; повторяю: может быть, уже завтра утром я смогу вам сказать: Отныне ничто не препятствует вашей любви, и вы можете жениться на Люси Фортье.

— О! Сударь… сударь… — с трудом проговорил Люсьен, сжимая руки Этьена; он был страшно взволнован. — Дай Бог, чтобы вы не ошиблись!.. Расскажите же мне…

— В данный момент я ничего больше сказать не могу, и не спрашивайте меня ни о чем, все равно не отвечу. Раскурите лучше свою сигару, а то она потухла, и пойдемте-ка выпьем по чашечке кофе в кафе «Де ля Пэ».

Глава 13

Агенты полиции доставили Овида Соливо в тюрьму предварительного заключения, где его временно поместили в лазарет, в отдельную палату. Он все еще спал. По приказу начальника полиции возле его кровати дежурил охранник. Лишь в девять вечера Соливо потянулся, открыл глаза, сел и огляделся. В слабом свете газового рожка комнатушку, в которой он лежал, было трудно разглядеть. И тут он увидел сидевшего возле кровати охранника — тот с любопытством наблюдал за ним. Овид провел рукой по лбу.

— Вот тебе раз! Где я? — машинально проговорил он, отнюдь не будучи уверен в том, что все это ему не снится.

— В лазарете тюрьмы предварительного заключения префектуры полиции, — ответил охранник.

Соливо, внезапно охваченный ужасом, содрогнулся всем телом и спрыгнул с кровати, на которую его положили прямо в одежде.

— В тюремном лазарете! — бледный и дрожащий, повторил он. — И давно я здесь?

— Часов с пяти вечера. Вы были без сознания, когда вас принесли.

Овид решительно ничего не помнил. С убитым видом он тяжело рухнул на кровать, обхватив голову руками, и изо всех сил стал рыться в памяти. И вдруг издал яростный вопль: ему все стало ясно.

— Теперь понятно! — пробормотал он себе под нос. — Марианна ошиблась… И налила дьявольского зелья мне! Я пропал! Тысяча чертей! Мой собственное оружие обернулось против меня!

Именно в этот момент в замочной скважине повернулся ключ. Дверь отворилась. На пороге стояли охранник и трое жандармов.

— Идемте, — сказал охранник Овиду.

Всякая попытка сопротивления была явно обречена на провал, и дижонец вынужден был повиноваться. Уже через несколько минут он оказался в кабинете начальника полиции, где его дожидались следователь с секретарем и те двое агентов, что присутствовали на банкете.

Следователь, получивший уже от начальника. полиции все необходимые материалы, начал допрос.

— Ваше имя?

— Пьер Лебрен…

— Вы лжете! — сказал следователь, глядя ему прямо в глаза.

Тут в дижонце окончательно проснулось все его многолетнее преступное прошлое, возвращая былую бесшабашную наглость.

— Ну раз уж вы лучше меня знаете, как меня зовут, — почти дерзким тоном заявил он, — то зачем же спрашиваете?

— Вас зовут Овид Соливо.

— Ну, если вам так угодно, то, Боже мой, я нисколько не против.

Следователь с трудом сдержал нараставшее раздражение.

— Не стоит усугублять свое положение столь глупой бравадой, — ровным голосом произнес он. — Если вы не станете отвечать на мои вопросы, на них ответит ваш двоюродный брат, Поль Арман…

«Ну вот, — подумал Соливо, — я определенно наболтал лишку… И хитрить теперь поздновато…»

Поэтому на следующий вопрос он ответил вполне четко, назвав дату своего рождения и имена родителей.

— Все это очень хорошо, — добавил он, — но, должно быть, произошло какое-то недоразумение. Вы допрашиваете меня так, словно я в чем-то виноват. Хотел бы я знать, почему…

— Вскоре вы все узнаете. А пока ответьте на мои вопросы. Поль Арман приходится вам двоюродным братом?

— Да.

— Значит, в «Привале булочников» вы лгали, утверждая, будто ваш двоюродный брат давно скончался, а человека, который изволитназывать себя Полем Арманом, на самом деле зовут совсем иначе?

До Овида постепенно стало доходить, что под воздействием канадского «ликерчика» он и в самом деле разболтал все свои секреты. Тем не менее он решил не терять хладнокровия и защищаться до последней возможности.

— Я был страшно пьян и болтал Бог знает что.

— Лиз Перрен, разносчицу хлеба, вы обвинили в том, что она — сбежавшая из клермонской тюрьмы Жанна Фортье. Это было в пьяном бреду?

Овид изобразил крайнее изумление.

— Что еще за Жанна Фортье?

— Та женщина, которую вы пытались убить на улице Жи-ле-Кер, обрушив ей на голову строительную люльку; та самая женщина, дочь которой вы пытались убить несколько недель назад…

Дижонец смертельно побледнел. На этот раз, похоже, он и в самом деле влип…

— Кто посмел сказать обо мне такое? — с трудом проговорил он, тщетно пытаясь справиться с охватившим его ужасом.

— Те люди, в чьем присутствии вы сами об этом заявили.

— Повторяю: я был пьян и наговорил черт знает чего.

— А пьяны вы были вот от этого «ликерчика», — сказал следователь, показывая найденный в кармане Овида пузырек с остатками канадского зелья, — который подмешали Жанне Фортье, да сами и выпили. Это американская настойка; специалист, у которого мы проконсультировались — доктор Ришар, — растолковал нам ее удивительные свойства гораздо лучше, чем вы Марианне, служанке «Привала булочников»!

Овид молчал, опустив голову: сказать ему было нечего.

— Где вы живете? — продолжал следователь.

— В меблированных комнатах.

— Вы опять пытаетесь обмануть нас, но ведь ваш двоюродный брат Поль Арман все равно скажет нам правду…

Дижонец не выдержал, утратив вдруг всякую власть на собой.

— А! Слушайте, — вскричал он, сжав кулаки и сверкая глазами, — мне осточертели ваши вопросы! Надоело, ей-богу! Да, я попался, как последний идиот, и самое глупое, что работал при этом отнюдь не на себя. Ну и пусть теперь каждый сам выворачивается как может. Я живу на улице Клиши, 172. Теперь, когда я это сказал, не спрашивайте меня больше ни о чем. Слово Овида Соливо: ничего больше не скажу.

— Я уже обратил ваше внимание на тот факт, что, упорствуя, вы лишь усугубляете свое положение…

— Как бы не так! Чушь! Вечно вы запугиваете такими словечками всяких простофиль. Не на того напали! Что сделано, то сделано, и кончим на этом.

— Но ведь настоящий Поль Арман и в самом деле умер, не так ли? А того человека, что живет сейчас под этим именем, в действительности зовут Жак Гаро?

Соливо пожал плечами.

— И именно он заплатил вам деньги за убийство Люси Фортье и ее матери, Жанны Фортье?

Овид молчал. Следователь поднялся; на лице его не мелькнуло и тени того гнева, что закипал в душе.

— Прикажите увести этого человека, — сказал он, — и пусть его поместят в одиночную камеру.

— Отлично! Вот и славненько! — издевательски произнес Овид. — В одиночной камере я хоть отосплюсь. Это меня вполне устраивает! До свидания, господа!

Начальник полиции дал знак жандармам, и они увели задержанного.

— Этот человек — закоренелый бандит! — воскликнул следователь.

— Если я правильно разгадал его мысли, — сказал начальник полиции, — то дома у него мы обнаружим документы, способные не хуже него самого внести ясность в это дело… Итак, господин следователь, что вы думаете предпринять в отношении Поля Армана?

— Я полагаю, что, прежде чем действовать, следует добиться от Соливо полного признания. Сейчас он все еще во власти того опьянения… И было бы легкомыслием с нашей стороны принять слишком уж всерьез его слова и брошенные им обвинения… Давайте-ка сначала устроим обыск у него дома…

Начальник поклонился, затем спросил:

— Господин следователь, вы хотите устроить обыск по адресу, указанному Соливо, сегодня же ночью? У нас есть дежурные кареты, так что в половине первого мы можем уже быть на улице Клиши.

— Хорошо, поехали!

Поль Арман, выйдя из ресторана, двинулся по улице Ром; Рауль Дюшмэн следовал за ним по пятам. Полчаса отец Мэри бродил по улицам, а ровно в девять остановился перед серой дверкой в садовой стене и дернул за звонок; веселый звон колокольчика разнесся по саду. Дюшмэн был совсем рядом — он затаился в подворотне.

Никто не открывал. Поль Арман стоял в растерянности, размышляя о том, что же кроется за отсутствием Овида; однако, не имея ни малейших оснований предположить, что полученная им телеграмма таит ловушку, решил подождать и принялся разгуливать вдоль садовой стены.

Рауль наблюдал, как он ходит в свете газовых фонарей, все больше, судя по всему, нервничая по мере того, как время бежит. Чтобы не привлечь чем-нибудь его внимание, молодой человек вышел из своего укрытия и устроился на террасе кафе неподалеку. А миллионер, явно все больше и больше раздражаясь, продолжал ходить, словно маятник.

Часы пробили десять. Поль Арман вновь подошел к двери и долго дергал за колокольчик; затем — уже почти в ярости — вновь заметался по тротуару. Дюшмэн хихикал себе под нос, наблюдая, как инженер, постепенно накаляясь, вот-вот буквально лопнет от гнева. Прошел еще час. Пробило одиннадцать. Поль Арман выругался так громко, что Раулю было слышно; затем молодой человек увидел, как миллионер двинулся в сторону площади Клиши.

В полночь Дюшмэн ушел из кафе: оно уже закрывалось.

Проходя мимо серой двери, он взглянул на садовую стену: она была никак не больше двух метров в высоту. А возле двери красовалась гранитная тумба. На улице было пусто.

Подойдя к стене, Дюшмэн перебросил через нее пакет, в котором лежали лом, зубило и отвертка, затем, удостоверившись еще раз, что никто его не видит, вскочил на тумбу, ухватился за гребень стены, одним прыжком взобрался на нее и спрыгнул в сад.

Чуть погодя он вошел в комнату, где стояли перевязанные веревками, запертые на висячие замки дорожные сумки. Заметив на столе подсвечник, он зажег свечу.

— Прохвост явно собрался удрать! — прошептал он, разглядывая ящики, на многих из которых большими буквами было написано:

«Соединенные Штаты, Буэнос-Айрес».

Времени терять было нельзя.

Молодой человек прошел в соседнюю комнату, и сразу же ему в глаза бросился секретер.

«Или я совсем дурак, — подумал он, — или нужные мне бумаги именно здесь…»

Секретер был заперт на ключ. Рауль воспользовался ломом — секретер оказалось открыть еще легче, чем входную дверь. Первым делом он увидел пачки денег и стопки золотых монет.

— Вот черт! Этот господин совсем неплохо устроился! — пробормотал Дюшмэн. — Деньгами его, должно быть, снабжает Поль Арман! Но я совсем не затем сюда пришел…

Он выдвинул один из ящиков. Внимание его привлек бумажник и две пачки каких-то бумаг. Рауль быстро просмотрел содержимое бумажника и сразу же наткнулся на векселя, на которых красовалась подделанная им подпись дядюшки.

— Ну вот! Наконец-то! — облегченно вздохнул он.

С ними вместе лежало и написанное Амандой признание. Он забрал и его. Внимание его привлекла еще одна бумага — с печатью какого-то швейцарского учреждения. Пробежав ее глазами, он издал торжествующий вопль: это был акт о смерти.

— Настоящий Поль Арман скончался в Женеве! — воскликнул он. — Ну, теперь мне будет чем порадовать своего покровителя.

Сунув документы в бумажник, он положил его в боковой карман. И тут же услышал стук копыт — кто-то подъехал и остановился возле дома Соливо. Рауль прислушался: снаружи четко доносились голоса. Вернувшись в другую комнату, молодой человек подошел к приоткрытой двери. Кто-то ключом пытался открыть дверцу в садовой стене.

— Заперто изнутри на задвижку, — тут же произнес чей-то голос.

— Ну что ж, тогда вам придется перелезть через стену! — приказал кто-то другой.

Рауля охватил ужас. Выскочив из дома, он бросился к замеченной им ранее кроличьей клетке чуть поодаль, возле садовой стены, и, вскочив на нее, мигом взобрался на стену. Потом быстро, без малейшего шума соскользнул вниз и исчез во тьме.

Полицейские усердно обыскивали жилище Овида.

— Здесь уже кто-то побывал, но не вор… И вот тому доказательство… — сказал вдруг начальник полиции, указывая следователю на взломанный секретер с выдвинутыми ящиками; золото и деньги не заметить было просто невозможно.

— И что же он здесь искал? — спросил следователь.

— Этот прохвост Соливо, судя по всему, держал здесь какие-то документы; их, наверное, и забрали…

— Значит, этот человек провел нас за нос: в «Привале булочников» у него был сообщник; увидев, что Соливо арестован, он явился сюда и забрал все, что могло их скомпрометировать…

— Должно быть, это Поль Арман… наверняка он… Лом и инструменты, которыми здесь орудовали, совсем новенькие; их явно специально для этого и купили. Когда мы пришли, тот человек был здесь и успел улизнуть.

Затем они вновь принялись за обыск. Тщательно осмотрели всю мебель, вскрыли сундуки и перерыли их содержимое. К трем часам ночи все было закончено, и представители закона подписали протокол обыска.

Глава 14

Ночь Аманда провела просто ужасно. Рауль не вернулся. Что же произошло? В семь утра она оделась, решив поехать на улицу Асса, к Этьену Кастелю. Одеваясь, девушка то и дело выглядывала в окно. Внезапно показалась карета; она быстро подъехала к дому, остановилась, и из нее высунулся Рауль.

— Иди сюда скорее! — крикнул он Аманде.

Девушка поспешила к нему.

— Ты не пойдешь домой? — спросила она.

— Мне нужно ехать на улицу Асса, и как можно скорее… я достал бумаги.

— Наши?

— Да… и вдобавок нашел свидетельство о смерти Поля Армана… Овид Соливо домой так и не вернулся…

— Его арестовали, — сказала Аманда.

— Арестовали! — удивился Дюшмэн. — А ты откуда знаешь?

Примерщица госпожи Опостин коротко рассказала о том, что произошло накануне в «Привале булочников».

— Лучше и не придумаешь! — воскликнул Рауль. — А теперь тебе пора на работу. Я потом расскажу все, что произойдет дальше. Уверен, что господин Кастель будет очень доволен. Садись в карету. По пути на улицу Асса я отвезу тебя на Сент-Оноре.

Этьен Кастель тоже не спал этой ночью. Как и Аманда, он с тревогой ожидал Рауля.

В шесть утра он встал с постели и отправился в мастерскую, где принялся со все возраставшим нетерпением ходить из угла в угол. Художник размышлял о том, почему Дюшмэна до сих пор нет, и начал уже побаиваться, не попал ли тот в беду, столкнувшись нос к носу с Овидом Соливо.

«Неужели все рухнет именно сейчас, когда я чувствую, что вот-вот прольется наконец свет на альфорвилльскую тайну и всплывет вся правда о совсем недавних преступлениях? Неужели Рауль Дюшмэн попался и Овид убил его?» — думал художник.

Пребывая в мрачном состоянии духа, он рухнул на диван и погрузился в свои мысли, как вдруг дверь открылась, и на пороге появился лакей.

— Сударь, грузчики за картиной пришли…

— Пусть заходят!

Как только грузчики вошли, художник показал им ящик, в который была упакована предназначавшаяся Жоржу Дарье картина.

— Обращайтесь с ней поосторожнее, а картонную лошадку, что стоит рядом, не трогайте, я сам ею займусь.

— О! Мы свое дело знаем, господин Кастель… — ответил один из рабочих. — Вы же, наверное, не забыли, что мне невпервой ваши картины перевозить, и всегда все было как надо. Ну-ка, приятель, бери ящик за тот конец, а я возьмусь за этот.

Грузчики ухватили ящик за оба конца. Картина хоть и не была непомерно большой, но все же оказалась довольно тяжелой. То ли руки у одного из грузчиков соскользнули, то ли он оказался недостаточно ловок, но он выпустил из рук ящик как раз в тот момент, когда его товарищ уже поднимал его; картина, потеряв равновесие, грохнулась на пол, опрокинув и раздавив картонную лошадку.

— Медведи чертовы! Неужели нельзя было поосторожнее? — вскричал художник, вскочив из-за стола, где писал в этот момент записку своему бывшему воспитаннику.

— Мы-то тут при чем, господин Кастель? Она сама из рук выскользнула… — оправдывался грузчик, почесывая ухо. — Картина совсем не пострадала. Боюсь только, что лошадка теперь никуда не годится: она под картиной. К счастью, это не слишком дорогая вещь.

Рабочие вновь взялись за ящик, подняли его и — на сей раз вполне благополучно — вынесли вон. Картонная лошадка была раздавлена в лепешку. Живот у нее лопнул, из него вылезли пакля и какие-то смятые бумажки.

— Что я теперь скажу Жоржу? — прошептал Этьен, пнув ногой жалкие останки. — Он ведь хранил эту игрушку как милое его сердцу воспоминание!

Раздавленная лошадка скользнула по паркету, оставив за собой целый шлейф из пакли и бумажек; Этьен заметил их, но не стал ими интересоваться — нужно было дописать письмо Жоржу.

«Мой дорогой мальчик, сегодня тебе исполняется двадцать пять лет. Как видишь, я помню об этом и посылаю тебе обещанную картину. Кроме того, нам с тобой предстоит очень серьезный разговор. Буду у тебя в девять.

Твой бывший опекун и по-прежнему твой друг

Этьен-Кастель».
Этьен встал из-за стола, взгляд его вновь упал на останки лошадки, валявшиеся среди вылезших из ее живота бумажек и пакли.

— Набита не хуже троянского коня! — пробормотал он, подбирая все с пола. — И кто же туда столько всего напихал?

С этими словами он принялся разглядывать выпавшие из нее внутренности. И вдруг, развернув какую-то измятую бумажку, замер, глядя на нее широко раскрытыми глазами. Лицо его внезапно побледнело. Внимание его привлекла подпись: уж здесь он никак не ожидал увидеть это имя.

— Жак Гаро! — пробормотал он. — Это письмо Жака Гаро Жанне Фортье! Господи! Неужели… неужели…

И срывающимся от волнения голосом вслух прочел:

«Дорогая, горячо любимая Жанна, вчера я заставил вас представить себе, что в будущем вы и ваши дети станете богаты и счастливы. Теперь же я могу твердо обещать вам и богатство и счастье в самом ближайшем будущем.

Завтра я стану богат — или, по меньшей мере, в моих руках окажется все необходимое для того, чтобы сколотить огромное состояние. Я стану владельцем изобретения, которое принесет огромные деньги, и почти двухсот тысяч франков для его внедрения.

Оставьте ложный стыд, Жанна. Подумайте о детях — они станут мне родными, — и эта мысль придаст вам решимости.

Сегодня вечером я буду ожидать вас на Шарантонском мосту — в одиннадцать, вместе с маленьким Жоржем; я отведу вас в надежное место, откуда мы завтра отправимся за границу — там мы заживем богато и счастливо.

Бросьте без сожалений этот завод, хозяин которого гонит вас; придите к тому, кто вас любит и никогда не бросит.

Если вы не придете, Жанна, не знаю, на какую крайность может подтолкнуть меня отчаяние…

Но вы придете…

Жак Гаро
7 сентября 1861 года».
Черт возьми! — воскликнул художник, закончив читать. — Это же то самое письмо, о котором говорила Жанна, и оно вовсе не погибло в огне! Именно об этом доказательстве своей невиновности она тогда и твердила без конца! И оно было совсем рядом! Несчастная женщина!.. Бесспорно, письмо является доказательством…

Ах! Теперь Жорж, узнав, что он — сын Жанны Фортье, сразу же получит возможность добиться ее полного оправдания; а Люсьен может спокойно жениться на своей возлюбленной — она вполне достойна его!

В этот момент у входной двери раздался звонок, затем кто-то постучал в дверь мастерской.

— Войдите! — сказал Этьен.

Дверь отворилась, на пороге стоял Рауль Дюшмэн.

— Ну наконец-то! — воскликнул художник, бросаясь к нему.

— Всю ночь я был занят… Зато принес хорошие новости.

— Что-то про Овида Соливо?

— Аманда сумела устроить так, что он теперь за решеткой… Я потом расскажу вам эту историю во всех подробностях. А сейчас сообщу то, что не терпит отлагательства.

— Говорите! Ну говорите же скорей! Вы что-то узнали о Поле Армане?

— Поль Арман умер.

— Как! — изумился художник. — Отец Мэри умер?

— Умер вовсе не отец Мэри, а тот человек, имя которого этот негодяй присвоил себе. Настоящий Поль Арман умер в женевской больнице двадцать пять лет назад, а инженер, владеющий теперь заводом в Курбвуа, знаменитый на весь мир миллионер все это время просто скрывался под его именем.

Этьен задрожал от волнения.

— И вы можете это доказать? — спросил он.

Дюшмэн протянул художнику свидетельство о смерти.

— Теперь все сомнения отпадают! — прошептал Этьен. — Предчувствие не обмануло меня… догадки оказались верны! А! Наконец-то ты попался, Жак Гаро!

Он позвонил в колокольчик. Явился лакей.

— Возьмите извозчика. Поезжайте в Курбвуа, на завод Поля Армана. Найдете там господина Люсьена Лабру, скажете, что я прислал вас за ним, и пусть он сразу же, бросив все дела, едет сюда. Если он станет расспрашивать, скажите, что мне нужно сообщить ему нечто чрезвычайно важное…

— Хорошо, сударь.

— Ах, дорогой Рауль, — воскликнул Этьен, пожимая тому руку. — Вы сделали доброе дело и полностью искупили свою вину. Теперь мне предстоит сделать великое дело, и вы станете свидетелем этого.

Рауль плакал от радости.

— Однако нельзя и о себе забывать; сейчас мы с вами пообедаем, ибо, когда приедет Люсьен Лабру, нам сразу же придется уйти… А за обедом вы мне расскажете все, что знаете.

Они прошли в столовую. Дюшмэн во всех подробностях рассказал о событиях прошлой ночи и своем визите во флигель на улице Клиши. Едва они встали из-за стола, как явился Люсьен Лабру.

— Как видите, дорогой художник, — сказал он, — я уже здесь и очень взволнован. Похоже, вы намерены сообщить мне нечто важное.

— Да, причем чрезвычайно важное. Мне известно, кто на самом деле убил вашего отца.

Люсьен сильно побледнел. Губы его дрогнули, но он просто онемел от волнения.

— Да, теперь я все знаю, — продолжал Этьен, — и благодаря вот этому господину, — он указал на Рауля Дюшмэна, — негодяй теперь полностью разоблачен.

Люсьен наконец пришел в себя.

— Имя убийцы? — произнес он.

— Вы узнаете его очень скоро, а сейчас мы едем к вашему другу Жоржу Дарье.

Этьен взял шляпу; все трое сели в карету и отправились на улицу Бонапарта.

Глава 15

Люси Фортье весь вечер ждала мамашу Лизон — сначала спокойно; потом, когда пробило десять вечера, а разносчица хлеба так и не появилась, девушка начала волноваться. Постепенно беспокойство переросло в страх. Пробило полночь. Разносчицы хлеба не было. Люси, вконец измученная, легла в постель, но долго не могла уснуть.

Наконец, в четыре утра, усталость взяла свое: уронив голову на подушку, Люси забылась тяжелым сном. В восемь она проснулась. Спрыгнув с кровати, тут же отправилась на лестничную площадку, чтобы постучать в дверь Жанны. Никто не открывал. Девушка, встревожившись еще больше, быстро оделась и вышла из дома.

«Сначала пойду в „Привал булочников“», — решила она, оказавшись на улице.

Дойдя до лавки с рестораном, она остановилась в изумлении: лавка была закрыта. Столпившиеся на тротуаре женщины что-то оживленно обсуждали. Люси спросила, что случилось.

— Полиция закрыла заведение, потому что булочники, представьте себе, вступились за одну разносчицу хлеба.

Люси похолодела от ужаса.

— А вы знаете, как ее зовут? — дрожа, спросила она.

— Здесь ее все звали мамаша Лизон.

— Но почему? Почему? — едва слышно прошептала Люси.

— Ах! То-то и оно! Никто толком не знает. Разное говорят. Мамашу Лизон хотели арестовать, а булочники, устроившие банкет в ее честь, бросились на помощь, и мамаша Лизон удрала.

— Господи! Господи! — в отчаянии прошептала Люси.

И бросилась прочь; потом, подумав, что, может быть, в булочной Лебре знают об этом больше, побежала туда. В лавке она застала только служанку.

— Вы не видели случайно мамашу Лизон? — спросила Люси.

— Ох, барышня! И не спрашивайте. Вчера в «Привале булочников» ее хотели арестовать. Говорят, ее полиция давно уже разыскивала.

— Разыскивала «полиция! — ошеломленно повторила Люси. — Мамашу Лизон!

— Уж такие слухи ходят. Весь квартал об этом судачит.

Люси от волнения едва держалась на ногах. Собрав все силы, она поблагодарила служанку и вышла.

— Ну вот… — прошептала она, шагая по улице, — так ничего толком и не узнала! Где же спросить?… И где ее теперь искать? Ужас какой-то, и я совсем одна! И ничем не могу помочь несчастной женщине, а ведь я так ее люблю; Люсьен меня бросил… Он непременно бы меня выручил. Он тоже любил мамашу Лизон… И обязательно что-нибудь бы придумал, чтобы ее защитить!

Вдруг Люси остановилась. Она внезапно вспомнила о том адвокате, что дружен с Люсьеном, о Жорже Дарье, к которому мамаша Лизон ходила советоваться насчет ее проблем. И меньше чем через двадцать минут девушка была уже возле дома, где жил адвокат. Несмотря на усталость и слабость, Люси быстро взбежала по лестнице на третий этаж. Открыла ей Мадлен.

— Могу я повидаться с господином Дарье, адвокатом?

— Думаю, да, барышня. Извольте войти. Господин в кабинете. Сейчас доложу ему.

Спустя несколько минут служанка проводила Люси в кабинет и удалилась. Жорж сразу же заметил, что эта милая девушка чем-то страшно взволнована.

— Извольте присесть, сударыня, — сказал он, и Люси опустилась в придвинутое им кресло.

— Ах, сударь! — воскликнула она, разрыдавшись. — Помогите мне… посоветуйте что-нибудь… спасите ее!

Жорж, несколько растерявшись при виде такого отчаяния, даже не знал, что и сказать; однако быстро взял себя в руки и спросил:

— Что случилось? Что за горе, что за несчастье привело вас в такое состояние?

— Сударь, у меня была соседка, славная и очень достойная женщина, которую я любила, как родную мать… Несколько дней назад она чуть не погибла… А вчера пошла на банкет, который устроили ее товарищи по работе в честь того, что она уцелела чудом. Вечером она должна была вернуться домой. Но так и не вернулась… Я очень встревожилась и утром пошла в лавку, где устраивали банкет. Там было закрыто; случайно я узнала, что так распорядилась полиция, потому что ту самую женщину, которую я разыскиваю, хотели арестовать, а булочники, устроившие банкет, воспротивились этому и помогли ей бежать. Больше ее никто не видел; на работу она сегодня не пришла, и я не знаю, к кому теперь обратиться, чтобы отыскать ее. У меня никого на свете нет, поэтому я пришла к вам попросить помощи и совета. Помогите мне, сударь, подскажите что-нибудь; ведь если вы не поможете, я никогда больше не увижу мамашу Лизон!

Жорж, услышав это имя, аж подскочил.

— Мамаша Лизон! — воскликнул он. — Лиз Перрен… Та самая добрая женщина, что вернула мне потерянные документы! Так, значит, речь идет о Лиз Перрен?

— Да, сударь.

— А вас зовут Люси, не так ли?

— Да, сударь.

И тут Жорж тихо охнул. Он вдруг вспомнил, как Поль Арман в его присутствии угрожал разносчице хлеба.

„Поль Арман выдал ее, — подумал он, — и несчастная попала в ловушку; должно быть, ее все-таки арестовали…“

— Что вы скажете мне? — спросила Люси, умоляюще сложив руки.

— Вот что, мне нужно задать вам еще пару вопросов. Та женщина, которую вы называете мамашей Лизон, никогда не рассказывала вам, кто она? Она так и не назвала вам свое настоящее имя?

— Она сказала мне, что ее зовут Лиз Перрен! — удивленно ответила Люси.

— У нее есть и другое имя… Так что придется вам обратиться в префектуру полиции… Лишь там есть смысл искать теперь вашу подругу…

— Что вы такое говорите! — испуганно воскликнула девушка. — Значит, мамаша Лизон и в самом деле совершила какое-то преступление?

— В этом я не уверен, но двадцать один год назад Лиз Перрен — тогда у нее было совсем другое имя — приговорили к пожизненному заключению; потом она сбежала из клермонской тюрьмы. На самом деле ее зовут Жанна Фортье.

Люси пошатнулась, горестно вскрикнув.

— Моя мама! — произнесла она, ломая руки. — Это была моя мама… моя невинно осужденная мама — сам Люсьен так говорил… моя мама, наказанная за чужие грехи! Ах! Так вот, значит, почему она так трогательно заботилась обо мне! Мама… бедная мама… моя дорогая мама! Они снова арестовали ее, снова посадили в тюрьму… и я не увижу ее больше! Но это же ужасно! Ведь можно, наверное, как-то доказать ее невиновность… спасти ее… вы же адвокат, и сердце у вас доброе: я вижу, у вас слезы на глазах. Умоляю вас, сделайте чудо! Верните мне мою мать!..

В этот момент дверь кабинета распахнулась, и вошли Этьен Кастель, Люсьен Лабру и Рауль Дюшмэн.

— Опекун! — удивленно воскликнул Жорж.

— Люсьен! — прошептала девушка, отшатнувшись в испуге.

Сын Жюля Лабру бросился к ней, обнял, прижал к груди и прошептал на ухо:

— Не все потеряно, Люси! Не надо отчаиваться!

— Она пришла ко мне потому, что Лиз Перрен исчезла… — сказал Жорж.

— Не беспокойтесь, мы отыщем ее… — произнес Этьен.

Люси направилась было к двери.

— Не уходите, прошу вас! — продолжил художник. — Вы должны быть свидетелем того, что произойдет здесь дальше…

— Того, что произойдет здесь дальше? — изумился молодой адвокат.

— Мальчик мой, — взволнованно сказал Этьен, — сегодня тебе исполняется двадцать пять лет. И сегодня мне предстоит исполнить последнюю волю замечательного человека, что опекал тебя, когда ты был ребенком, а затем доверил это мне.

Этьен достал из кармана бумажник, открыл его, вынул оттуда письмо, запечатанное черной печатью, и протянул его Жоржу, сказав:

— Прочти письмо, мальчик. Вслух прочти… а вы, Люси Фортье, слушайте.

Вскрыв конверт, молодой человек прочитал:

«Дорогой Жорж.

В сентябре 1861 года в мой дом в Шеври пришла одна несчастная женщина; с ней был маленький мальчик. Ее преследовала полиция, подозревая в совершении убийства, кражи и поджога. Звали ее Жанна Фортье…

Жанна Фортье жизнью своего ребенка поклялась мне в том, что невиновна. Ее взгляд, голос, лицо убедили меня, что она не лжет. И я поверил ей тогда… да и до сих пор верю…»

— О! Какой добрый человек… — прошептала Люси.

«Но чем она могла защитить себя против стольких улик, казавшихся совершенно бесспорными? Увы, это оказалось невозможно! И правосудие мирское свершилось. Суд присяжных признал Жанну Фортье виновной и приговорил к пожизненному заключению».

Люси закрыла лицо руками.

«Однако ни неопровержимые улики, ни решение суда нисколько не повлияли на мое мнение. Жанна Фортье — не преступница; это мученица, жертва прискорбнейшей судебной ошибки. Желая как-то исправить эту несправедливость, я посоветовал своей сестре усыновить ребенка Жанны. Она так и поступила, дав ему при этом свою фамилию, и он стал Жоржем Дарье».

Жорж, Люси и Люсьен Лабру ахнули в один голос.

— Значит, я… — растерянно пробормотал Жорж, — я сын Жанны Фортье, а Люси… Люси… моя сестра!

И тут же повернулся к девушке, раскрыв объятия.

— Брат! Это мой брат! — воскликнула Люси, бросаясь ему на грудь; Жорж крепко прижал ее к себе.

Остальные трое, глядя на них, плакали, сами того не замечая, но это были слезы радости! Внезапно Жорж выпустил Люси из своих объятий.

— Мы, сестра, дети Жанны Фортье! — сказал он. — Дети женщины, приговоренной судом! Наша мать ни в чем не виновна, но тем не менее люди считают, что она убила отца Люсьена, чтобы украсть его деньги! Она пострадала ни за что, а мы даже не можем потребовать ее оправдания! Ах! Это ужасно!

— Не отчаивайтесь, друг мой! — воскликнул Люсьен, взяв его за руку. — Скоро вы станете моим братом! Мы принесли вам те самые доказательства, о которых вы Бога готовы молить, доказательства невиновности вашей матери…

— Во-первых, вот, — произнес Этьен, протягивая своему бывшему воспитаннику письмо Жака Гаро. — Читайте, мальчик…

Жорж жадно прочел письмо.

— Да… да… — вскричал он. — Это бесспорное доказательство! Ах! Мама! Мама… Наконец-то! Наконец! Но ведь это единственное доказательство считалось утраченным… Где же оно лежало все эти годы?

— В животе той картонной лошадки, с которой ты ни на миг не расставался, когда вы с матерью появились в Шеври…

И тут у адвоката возникло ощущение, будто с глаз у него спала некая пелена.

— Ах! — произнес он, схватившись за голову. — Тьма рассеялась… Теперь я припоминаю. Я играл с этой лошадкой во дворе большого завода, а потом, а потом темной ночью завод был объят пламенем. У лошадки была дырка в боку; чтобы заделать ее, я совал туда все, что попадалось под руки, и это письмо сунул туда же — я подобрал его на полу. И мать так и не нашла его! В результате ее признали виновной! Увы, теперь уже слишком поздно. Жак Гаро не сможет признаться в том, что написал эти строки… он умер.

— Жак Гаро жив… — произнес художник.

— Жив?

— Да; жив, богат и счастлив; он теперь — персона уважаемая и всем вам хорошо знакомая… он просто живет под чужим именем — Поль Арман.

— Поль Арман! — хором ужаснулись Люси и Люсьен.

— Да, Поль Арман, по приказу которого пытались убить Люси. Поль Арман, который после неудавшегося покушения на жизнь Жанны Фортье выдал ее полиции.

— О! Мерзавец! Чудовище! Но вы в этом уверены? — произнес Жорж.

— Абсолютно! Настоящий Поль Арман двадцать пять лет назад умер в женевской больнице… Вот копия акта о смерти. А известный вам миллионер, знаменитый промышленник, бывший компаньон Джеймса Мортимера — Жак Гаро!

— Жак Гаро! — повторил Жорж. — И чем это доказано?

— У тебя наверняка хранятся какие-нибудь бумаги, написанные владельцем завода в Курбвуа.

— Да… конечно… — оживился Жорж. — Вот письмо…

На столе у него лежало письмо, полученное накануне от миллионера. Этьен буквально выхватил его у адвоката из рук, взглянул на него и тут же издал торжествующий вопль.

— Тот же почерк! — произнес он. — Смотрите, тут никаких сомнений быть не может! Вот видите: Поль Арман — это Жак Гаро; и Жюля Лабру, отца нашего друга, убил именно он!

Люсьен в ужасе пробормотал:

— И, зная о том, кто я, этот человек хотел женить меня на своей дочери! Мерзавец! А я не могу даже привлечь его к суду! Срок давности истек…

— Ничего подобного! — живо возразил Этьен. — Истек, но только в отношении того, что он натворил в Альфорвилле, а за покушение на жизнь Люси и Жанны его вполне можно привлечь к ответственности!

— А как же моя мама?… — сказал вдруг Жорж. — Что с ней теперь?

— Я уже сказал: мы ее отыщем. И раскроем ей свои сердца и объятия… мы все будем любить и почитать ее.

— Что вы решили предпринять в отношении Поля Армана?

— Вы готовы во всем слушаться меня?

— Да… да… — ответили Жорж и Люсьен.

— Хорошо; тогда идемте!

Все пятеро вышли из квартиры на улице Бонапарта, художник забежал в табачную лавочку, где купил двойной лист гербовой бумаги, затем они сели в две поджидавшие их у дверей кареты.

Глава 16

Накануне, а точнее — в тот самый день, Поль Арман вернулся домой в час ночи, очень удивленный, озабоченный и обеспокоенный неаккуратностью Соливо, не явившегося на им же самим назначенную встречу. Уснуть ему удалось отнюдь не сразу.

Около девяти утра он вышел из дома, направился к своему банкиру, получил обещанные сообщнику деньги, а затем велел кучеру ехать на завод. Там не было для него ни письма, ни телеграммы. Он подождал. К одиннадцати никаких вестей от Соливо так и не поступило. Обезумев от тревоги, несчастный миллионер вернулся в Париж.

Мэри в тот день чувствовала себя еще хуже, чем обычно. Накануне у нее опять шла горлом кровь. Лихорадка вконец измучила ее. Вернувшись в особняк, отец был горько поражен этим внезапным ухудшением. Острая боль пронзила его сердце, в душу, оттеснив все другие заботы, прокралась мрачная мысль: неужели врачи ошиблись и Мэри может умереть так рано? Он почувствовал, как к глазам подступают слезы, и ему пришлось сделать над собой страшное усилие, чтобы сдержать их.

За обедом он пожаловался на мигрень, дабы как-то объяснить свое настроение и отсутствие аппетита. Мэри тоже есть не хотелось, и настроение у нее было подавленным.

— Милая моя, — спросил миллионер, — ты плохо себя чувствуешь?

— Немного, папа. Но это пройдет. Я плохо спала ночью.

— У тебя была температура?

— Наверное. Сны какие-то ужасные снились.

«И мне тоже», — подумал он.

Поль Арман опустил голову, затем подошел к дочери и обнял ее.

— Ты уходишь? — спросила она.

— Нет; я буду в кабинете.

— О! Тем лучше, папа. Ты даже представить себе не можешь, как пугала меня почему-то сегодня мысль, что придется остаться одной в особняке…

Поль Арман ничего на это не сказал и вышел из столовой. Лишь только он закрыл за собой дверь кабинета, лицо его болезненно исказилось; он рухнул в кресло и, невидящим взглядом уставившись в пространство, погрузился в самые мрачные размышления. Его мучили дурные предчувствия; он понимал, что над его дочерью уже нависла тень смерти.


Когда искренне любящие Жанну люди плотной стеной закрыли ее от полиции, она выскочила из «Привала булочников» и, почти потеряв голову, чуть ли не бегом бросилась по улице, не разбирая дороги. Оказавшись на набережной, она двинулась в направлении Пасси. На площади Инвалидов, усталая и запыхавшаяся, разносчица хлеба опустилась на скамью и боязливо огляделась. Охваченная безграничным отчаянием, мамаша Лизон утратила присутствие духа.

«Все кончено! — думала она. — Теперь они знают, что я в Париже… И быстро выяснят, в каком доме живу. Снова придется скрываться, куда-то бежать, разлучиться с дочерью. До конца дней мне придется страдать, как проклятой!»

Жанна сидела, опустив голову. Внезапно она выпрямилась.

— Но ведь этот человек сказал, что Жак Гаро жив… — прошептала она. — Жак Гаро скрывается под именем Поля Армана. Этот человек не лгал. И его, конечно же, арестовали. Он все расскажет… и назовет имя сообщника. Тогда все поймут, что меня осудили несправедливо, и я смогу остаться на свободе… и вновь увижу свою дочь… ненаглядную Люси… Да, но вдруг Жака Гаро кто-нибудь предупредит, и он сумеет ускользнуть от полиции, сбежать? Вдруг этот подлый человек, что пытался меня убить несколько дней назад, отречется от своих слов, где я тогда найду доказательства? Толку-то, если я закричу: «Это — Жак Гаро!» Он ответит: «Я — Поль Арман!» И ведь поверят не мне — женщине, сбежавшей из тюрьмы! Поверят ему, он — миллионер, всеми уважаемый человек…

Жанна заплакала.

Два жандарма, стоявшие неподалеку, уже некоторое время наблюдали за ней; заметив это, она вздрогнула, поднялась со скамьи и пошла прочь, изо всех сил стараясь идти так, чтобы это ни в коем случае не смахивало на бегство.

Вскоре Жанна оказалась возле моста Инвалидов. Пройдя по нему, она двинулась по Елисейским полям и, миновав Триумфальную арку, машинально направилась в Булонский лес. Темнело. Оказавшись среди деревьев, Жанна опустилась на траву и дала наконец волю слезам. Нынешнее бегство напомнило ей о том, как двадцать с лишним лет назад она в ночи бежала прочь от объятого пламенем альфорвилльского завода, держа за руку маленького Жоржа.

Внезапно у нее закружилась голова, и Жанна потеряла сознание.

Очнулась она на рассвете, поднялась с земли и пошла куда глаза глядят. В конце концов она оказалась на набережной Сены и машинально двинулась в направлении Парижа. Силы покидали ее; она начала ощущать голод. В кармане лежали те двести франков, которые вручила ей хозяйка «Привала булочников», и около десяти франков мелочью. Жанна зашла в винную лавку, взяла себе немного холодного мяса с хлебом, съела все это очень медленно и долго сидела, в задумчивости глядя на темные воды реки. Ей пришла в голову мысль о смерти — ведь только смерть может положить конец ее долгим страданиям, все новым и новым мукам.

— Уж лучше умереть, — прошептала она вдруг. — Разве есть у меня сейчас какой-то другой выход? Но тогда я никогда больше не увижу дочь! И как я могла забыть, что так и не отыскала сына? Разве можно уснуть вечным сном, когда Жак Гаро по-прежнему гуляет на свободе безнаказанным, да еще и собирается выдать свою ненаглядную дочь за человека, отца которого убил? Нет! Нет! Это было бы трусостью с моей стороны! Этому не бывать!

Жанна решительно поднялась: от былого отчаяния Не осталось и следа.

Выйдя из лавки, она зашагала в направлении Парижа. Жанна решилась на исключительный поступок. Узнав, как пройти к дому Поля Армана, час спустя она уже звонила в дверь особняка миллионера.

Глава 17

Отец Мэри все так же сидел в кресле в своем кабинете. Мысли его беспокойно перескакивали из прошлого в настоящее, из настоящего —. в будущее, и он ничего не мог с собой поделать. Особенно его мучила мысль о будущем. Из этого ужасного состояния его вывел негромкий стук в дверь. На пороге появился лакей.

— Господин, вас спрашивает какая-то немолодая женщина… Сказала только, что ее послал господин Овид…

Поль Арман с трудом скрыл охватившее его волнение.

«Почему он вдруг прислал ко мне кого-то? — со страхом размышлял он. — Что же с ним случилось? Почему сам не пришел?»

А вслух произнес:

— Пригласите ее сюда…

Впустив посетительницу, слуга удалился, прикрыв за собой дверь. Поль Арман обернулся, чтобы взглянуть, кого же прислал Овид. И тут же глухо вскрикнул, побледнел и в ужасе шарахнулся в угол; в глазах его застыла растерянность. Перед ним стояла мамаша Лизон, которую, по словам Овида, раздавило строительной люлькой на улице Жи-ле-Кер!

Глава 18

— А! — негромко произнесла Жанна. — Ужас выдает вас с головой! И доказывает, что убить меня пытались по вашему приказу!

Бывший альфорвилльский мастер почувствовал, что вот-вот лишится рассудка. И понял, что, если сейчас же не сумеет дать ей отпор — ему конец; поэтому, шагнув вперед, он закричал:

— Несчастная! Вы посмели явиться сюда! Что вам нужно в моем доме?

— И вы еще спрашиваете! Разве, увидев меня, вы не поняли, что я наконец сорвала с вас маску, под которой вы скрывались все эти годы?

— Эта женщина просто сумасшедшая! — пробормотал Поль Арман, пожав плечами.

— Сумасшедшая! — повторила Жанна. — Да, целых девять лет я была сумасшедшей, но Господь вернул мне рассудок, чтобы я смогла исправить свою жизнь! Зачем пришла сюда?… Я пришла призвать вас к ответу за те страдания, что мне пришлось вынести за двадцать с лишним лет, Жак Гаро!

Миллионер прикинулся удивленным.

— Жак Гаро? — переспросил он. — Это вы о ком?

— О вас!

— Всему миру известно, что меня зовут Поль Арман… Вы с ума сошли, Лиз Перрен…

— Я вовсе не Лиз Перрен. Меня зовут Жанна Фортье, и вы прекрасно это знаете! Хватит ломать комедию! Вы узнали меня ещё тогда, у адвоката Жоржа Дарье! Я — Жанна Фортье, ваша жертва! Жанна Фортье, осужденная вместо вас!..

— Замолчите!

— Не замолчу! Вы с сообщником выдали меня, и теперь меня ищет полиция, гонится за мной, словно за диким зверем! Вот я и пришла сюда, к тебе, чтобы нас арестовали обоих! Как только они схватят тебя, тебе придется признаться, что все три преступления, совершенные в Альфорвилле, — твоих рук дело, и что потом ты попытался убить Люси, мою дочь, и на меня покушался тоже!

Жак Гаро собирался уже что-то сказать, но не успел: дверь внезапно отворилась, и на пороге, смертельно-бледная, с трудом держась на ногах, появилась Мэри.

— Что тут происходит, папа? Мне показалось, что кто-то кричит на тебя!

Миллионер в отчаянии бросился к дочери.

— Детка, дорогая, — сказал он, пытаясь вывести ее из кабинета, — уходи… иди к себе… эта женщина просто сумасшедшая. Она совсем не в себе… ругается… угрожает…

— Ну тогда нужно позвать людей, папа… пусть придут и выставят ее из нашего дома…

Мэри подошла к Жанне и спросила:

— Кто вы?

— Пусть вам ответит ваш отец…

— Чего вы хотите?

— Пусть этого человека арестуют вместе со мной, и пусть свершится справедливость!

— Вот видишь, она сумасшедшая! — воскликнул Поль Арман.

— Вот как! Но вы почему-то не смеете позвать людей! — продолжала Жанна. — Один из нас двоих боится, и это вовсе не я!

— Позвоните же, папа! Позвоните! — воскликнула Мэри.

Миллионер молча застыл на месте. Мэри ошеломленно посмотрела на него.

— Почему вы не звоните?

Клермонская беглянка зловеще рассмеялась.

— Я же сказала — он боится.

— Ну что ж! Тогда я сама позвоню!

И дочь Поля Армана поспешила — насколько позволяло здоровье — к камину.

— Мэри… Мэри… — запинаясь, пробормотал несчастный негодяй, предостерегающе подняв руку, — нет… нет… Не надо… Не надо никого звать!

Дочь повернулась к отцу.

— Это почему?

— Я скажу, почему, — произнесла Жанна Фортье. — Он не хочет, чтобы люди узнали, что Поль Арман — это Жак Гаро: вор, поджигатель и убийца!

— Замолчи, несчастная! Замолчи! — пошатываясь, пробормотал миллионер.

Но Жанна продолжала:

— Он знает, что пришел час расплаты, свет прольется наконец на то, что двадцать один год было тайной, и правосудие свершится, поэтому он дрожит от страха…

— О! Замолчите! Сжальтесь над моей дочерью!

— А вы надо мной сжалились? Сжалились над моими детьми? Разве они благодаря вам не считают теперь, что их мать — недостойное существо, опозорившее их имя? Вы долго обманывали свою дочь, и я хочу, чтобы она поняла теперь, что вы за человек. Пусть она узнает о том, что вы подослали своего сообщника с ножом, пытаясь убить мою дочь, а когда у него ничего не вышло, решили подстроить все так, чтобы она умерла от отчаяния…

— А! Замолчи! Замолчи! — вскричал Поль Арман, кидаясь к Жанне. — Замолчи, иначе…

Но Мэри бросилась между ними.

— Я не хочу, чтобы эта женщина замолчала! — сказала она. — Насилием ничего не докажешь! Если она лжет, вы сумеете ей ответить.

Взгляд дочери укротил миллионера, однако в голове у него по-прежнему царил полный хаос; Поль Арман рухнул в кресло.

Клермонская беглянка вновь заговорила:

— Двадцать один год назад этот человек совершил кражу, поджог и убийство; но это не все, он совершил тогда еще одно преступление, может быть, даже более подлое: разыграв комедию своей героической гибели, он подстроил все так, что вместо него осудили меня, а затем, не отмывшись даже как следует от крови своей жертвы, воспользовался деньгами покойного,взял себе чужое имя и женился на вашей матери!

— Замолчи! Замолчи же наконец! — пробормотал миллионер.

— Продолжайте! Говорите! — настаивала Мэри.

— В Америке он сколотил огромное состояние, спокойно вернулся во Францию, а я тем временем медленно умирала в тюрьме. Прежде чем уйти из этой жизни, мне хотелось повидаться с детьми. Мало мне было горя, так я еще и детей потеряла! Я сбежала из тюрьмы и принялась их искать. А этот подлый человек тоже, оказывается, искал их; по воле случая он встретил сына убитого им человека, Люсьена Лабру, и решил выдать вас за него замуж.

Девушка глухо застонала и посмотрела на отца: тот отвернулся.

— Люсьен Лабру любил мою дочь, ваш отец задумал вырвать у него из сердца эту любовь; у него хватило подлости сказать Люсьену: «Ваша возлюбленная — дочь той мерзавки, что убила вашего отца!»

— Это ужасно! — пролепетала Мэри, закрывая лицо руками.

— Ужасно, не так ли? Вот что натворил этот человек! Вот почему он так боится меня; именно поэтому он не позволил вам позвать людей! Ну же, Жак Гаро, встань и скажи своей дочери, что я нисколько не солгала: ты действительно альфорвилльский вор, поджигатель и убийца!

Несчастный мерзавец и в самом деле встал, но лишь для того, чтобы в приступе дикой ярости броситься на Жанну и схватить ее за горло. Разносчица хлеба вскрикнула от ужаса. Мэри, испугавшись, убежала. Жанна отбивалась, пытаясь позвать на помощь.

— Ты в моем доме! — дыша, как дикий зверь, произнес миллионер. — Никто не слышал твоих воплей! И никто не услышит! Меня зовут Поль Арман, а не Жак Гаро! И никто не сможет доказать иного. Ты напала на меня, угрожала, а я защищался! Сейчас ты умрешь!

Пальцы его, словно тиски, все сильнее сжимались на горле несчастной женщины. Он толкал ее к двери кладовки. Под тяжестью ее тела неплотно прикрытая дверь отворилась. Жак разжал пальцы, и разносчица хлеба безжизненно рухнула на пол в темной комнатушке. В тот самый момент, когда злодей прикрывал дверь, сзади него послышался какой-то шум. Тяжело дыша, он в смятении обернулся — в дверях стояли Этьен Кастель и Рауль Дюшмэн; они только что вошли.

— Наверное, мы совсем некстати, дорогой господин Арман, — сказал художник. — Простите, что застал вас врасплох. Я попросил слугу не предупреждать вас о нашем приходе… Но что это с вами, господин Арман? Вы так бледны… И руки дрожат… Вы не заболели?

— Да… мне вдруг стало плохо, — ответил Жак Гаро, силясь прийти в себя и судорожно размышляя о том, что означает внезапный визит Этьена Кастеля и что за юношу он с собой привел. — Ничего страшного, мне уже лучше. Но чему же я обязан счастьем видеть вас в компании господина?…

Жак Гаро сделал паузу.

— Господина Рауля Дюшмэна; имею честь представить его вам, — сказал художник. — Чуть погодя я вам все объясню. Сначала вам следует прийти в чувство. Нам предстоит деловой разговор… После того как мы с вами вчера расстались, вышло так, что на мою долю выпала весьма тяжкая обязанность, и я хочу просить вас оказать любезность и помочь мне ее выполнить…

Эти слова несколько успокоили лже-Армана. Этьену Кастелю и вправду могла понадобиться его помощь. Он придвинул гостям кресла.

— Садитесь, господа, прошу вас… И простите меня за столь странный прием, дорогой маэстро. Я действительно с самого утра неважно себя чувствовал, но теперь мне гораздо лучше. Так что, пожалуйста, не стесняйтесь, изложите цель вашего визита.

Миллионер украдкой глянул на дверь в кладовку, где лежала Жанна.

— Сейчас объясню… — произнес Этьен. — Скажите, вы два года подряд учились в Школе искусств и ремесел в Шалоне, не так ли?

— Да, верно.

— И учились, похоже, просто блестяще, закончив школу с великолепными результатами… Затем много путешествовали…

— Да, довольно много. Я побывал в Германии, Голландии, Бельгии, Италии.

— А в Швейцарии?

— И в Швейцарии тоже, — ответил Жак Гаро, с подозрением и беспокойством глянув в лицо собеседника.

— И долго вы жили в Швейцарии? — продолжал расспрашивать художник.

— Чуть больше года, по-моему. Точно уже не помню.

— Может быть, вы сможете рассказать что-нибудь об одном человеке, ныне покойном. В Швейцарии, на том заводе, где вы работали, не были ли вы случайно знакомы с неким весьма искусным механиком по имени Жак Гаро?

Говоря это, Этьен Кастель посмотрел миллионеру прямо в глаза. Тот не отвел взгляд. И ни один мускул у него на лице даже не дрогнул.

— Жак Гаро… — произнес отец Мэри совершенно спокойно. — Вроде бы мне знакомо это имя. Но не могу вспомнить, где я его слышал. Ах, да!.. Точно. Это ведь тот самый старший мастер, что работал на заводе Жюля Лабру в Альфорвилле и погиб из-за своей преданности хозяину, когда того убили, а завод подожгли? Вы же сами мне эту историю рассказывали…

— И в самом деле. Но вы были с ним знакомы?

— Никогда.

— Вы уверены в этом?

— Абсолютно.

Поль Арман словно на горячих углях сидел. Что означает допрос? С чего вдруг художник, словно следователь, расспрашивает его о Жаке Гаро?

— А после того как вы уехали из Франции, в Нью-Йорке вам не приходилось слышать о нем? — продолжал Этьен.

Поведение художника казалось лже-Арману все более подозрительным.

— Как я мог что-то слышать о Жаке Гаро в Нью-Йорке, если к тому времени он уже был мертв?

— Видите ли, есть люди, которые считают, что он жив. Они утверждают, что Жак Гаро просто ловко инсценировал свою гибель на пожаре, чтобы отвести возможные подозрения и спокойненько воспользоваться тем, что он украл у убитого им Жюля Лабру: пустить в ход сто девяносто тысяч франков и внедрить чужое изобретение.

Жак Гаро улыбнулся.

— Это всего лишь легенда, причем совершенно фантастическая! Жюля Лабру убил не он; суд признал виновной в преступлении некую особу и приговорил ее к пожизненному заключению.

— Но эта женщина утверждала, что она невиновна. И говорила, что у нее было доказательство вины старшего мастера. Письмо, написанное Жаком Гаро.

— Если бы это письмо и в самом деле существовало, она бы предъявила его суду. Все это басни!

— Уверяю вас, это правда.

— Что позволяет вам такое утверждать, милейший?

— Само письмо. Оно отыскалось…

Тут уж Жак Гаро, несмотря на все свое хладнокровие, поневоле вздрогнул.

— Похоже, вам это небезразлично… — заметил Этьен.

— Да нет, уверяю вас; просто история получается весьма занимательная. То, что вы сейчас сказали, так необычно! Письмо, найденное вдруг двадцать с лишним лет спустя, — согласитесь, что это интересно! И где же оно было? В каком-нибудь старом шкафу?

— В животе картонной лошадки…

Лже-Арман страшно побледнел и закусил губу. Он явно испугался. Этьен Кастель продолжал:

— Картонная лошадка принадлежала сыну Жанны Фортье, маленькому Жоржу, а подарил ее ему сам Жак Гаро.

— Ну прямо как в романе!.. Звучит настолько неправдоподобно, что позвольте усомниться.

— Вот письмо… — произнес Этьен, доставая его из кармана. — Хотите, прочитаю?

Жак Гаро вдруг вскочил.

— Но мне-то какое до всего этого дело, господин Кастель? — хрипло спросил он.

— Сейчас узнаете, — ответил художник, положив на стол лист гербовой бумаги.

Миллионер уставился на него с изумлением — отнюдь уже не наигранным.

— Что это? — спросил он.

— Сами видите: гербовая бумага.

— Вижу, конечно, но что-то ничего не понимаю.

— Скоро поймете. Прежде всего нам следует решить денежный вопрос.

— Денежный вопрос?

— Да. Если вложить в предприятие сто девяносто тысяч франков и не получать с них прибыли в течение двадцати одного года, то какая сумма набежит?

Лже-Арман молчал.

— Капитал утроится, и даже более того… — заметил Рауль Дюшмэн.

— Цифру лучше округлить, чтобы не мучиться с подсчетами. Сударь, — продолжил Этьен, обращаясь к Полю Арману, — я пришел попросить вас передать мне в пользу Люсьена Лабру сумму в пятьсот тысяч франков, являющую собой вложенный в ваше предприятие капитал, прибыль от него и прибыль от прибыли, ибо сто девяносто тысяч франков, о которых идет речь, были украдены вами у его отца в 1861 году.

— Меня зовут Поль Арман, — вскричал несчастный злодей, обезумев от ужаса. — Вы изволите оскорблять меня!

— Вас зовут Жак Гаро, и вы подлец, — сказал художник.

— Чудовищная ложь, гнусная клевета!

— Вот свидетельство о смерти Поля Армана. Выпускник Школы искусств и ремесел в Шалоне скончался в женевской больнице. Полноте, Жак Гаро, пришло время платить по счетам. Правосудие с вами расквитается потом. А сейчас вы выложите мне пятьсот тысяч франков.

— Я оказался совсем безоружен! — запинаясь, проговорил разъяренный миллионер. — Ну что ж, значит, все кончено… и вместе со мной погибнет моя ни в чем не повинная дочь.

— Все зависит от вас, — заметил художник, — сначала расплатитесь… а потом посмотрим.

Жак Гаро, в душе которого мелькнул проблеск надежды, произнес:

— Но у меня нет здесь такой суммы…

— Увольте, сударь… Сегодня утром вы получили у своего банкира как раз пятьсот тысяч франков; эту сумму вы намерены были выплатить своему сообщнику, Овиду Соливо; вчера он был арестован. Уж поверьте… и сделайте это добровольно.

Лже-Арман открыл ящик стола и достал пять пачек.

— Здесь пятьсот тысяч франков… — сказал он.

— Хорошо, — произнес Этьен, раскладывая деньги по карманам. — А теперь возьмите ручку и напишите то, что я вам продиктую.

Бывший альфорвилльский мастер покорно приготовился писать.

Художник продиктовал:

— Я, Жак Гаро, в присутствии господина Этьена Кастеля и господина Рауля Дюшмэна признаюсь…

Жак Гаро замер, на лбу у него выступил пот.

— Вы хотите, чтобы я сознался во всем письменно… — произнес он, — но, имея на руках такое признание, вы сможете погубить мою дочь… Я не буду ничего писать.

Внезапно в кабинете появилась Мэри. Медленно, словно сомнамбула, она подошла к столу.

— Вы будете писать, папа, — молвила она; голос ее звучал так, будто доносился уже из могилы.

Жак Гаро рухнул перед дочерью на колени и, протягивая к ней руки, с трудом проговорил:

— Девочка моя… детка моя дорогая… Они хотят опозорить нас обоих.

Однако сопротивляться у него уже не было сил. И он сделал то, что велела дочь, — она словно окаменела, опершись рукой о стол. Художник принялся диктовать:

— …признаюсь в следующем:

В том, что прилагаемое к этому документу письмо я написал Жанне Фортье в сентябре 1861 года и подписано оно мною лично.

В том, что в тот же день я украл у господина Жюля Лабру, владельца завода в Альфорвилле, деньги в сумме свыше ста девяноста тысяч франков.

Жак снова замер.

— Нет… нет… — пробормотал он, протестующе выпрямляясь.

— Пишите, папа, — повторила Мэри, — иначе я сама напишу это за вас.

Несчастный, опустив голову, дописал продиктованное. Этьен Кастель продолжал:

— В том, что украл у своего хозяина, Жюля Лабру, не только деньги, но и чертежи его последнего изобретения; поджег завод и убил его самого.

В том, что покушение на жизнь Люси Фортье было совершено моим сообщником, Овидом Соливо, равно как и попытка убийства Жанны Фортье, которую я узнал в разносчице хлеба Лиз Перрен; за оба преступления я заплатил деньгами.

Жак Гаро дрожащей рукой выводил эти строки. Внезапно в кабинете распахнулась одна из дверей; из кладовой, где, как полагал Жак Гаро, лежал хладный труп, смертельно-бледная, с багровыми, словно потеки крови, пятнами на шее вышла Жанна Фортье и заявила:

— Пусть этот человек сознается еще и в том, что только что пытался задушить меня собственными руками!

Этьен с Раулем, увидев Жанну, вскрикнули от удивления, Мэри — от ужаса. А Жак словно окаменел. Пот крупными каплями выступил у него по всему лицу, мокрые пряди волос прилипли ко лбу. Мэри взяла его руку и вновь положила на лист бумаги.

— Пишите, папа, — приказала она.

Жак Гаро приписал еще две строчки.

— А теперь поставьте свою подпись.

Несчастный злодей подписал, Мэри взяла признание и, протянув его Жанне Фортье, сказала:

— Теперь вы будете полностью оправданы, сударыня.

Затем, повернувшись к отцу, добавила:

— Да простит вас Господь! И какое счастье, что я скоро умру!

И она вышла — так же медленно, как и появилась. Все молчали. Тишину нарушало лишь тяжелое дыхание миллионера — он сидел за столом, обхватив руками голову. Вдруг в расположенной рядом большой гостиной послышался топот — какие-то люди решительно шли по направлению к кабинету; двери распахнулись, и взорам присутствующих предстали Люси, Жорж Дарье и Люсьен Лабру, а за ними — следователь, начальник полиции и Овид Соливо в сопровождении жандармов.

— Мама… мама… — воскликнула Люси, бросаясь к Жанне.

Та, изо всех сил сжимая ее в своих объятиях, с трудом проговорила:

— Доченька!

Начальник полиции, положив руку на плечо бывшего альфорвилльского мастера, произнес:

— Именем закона, вы арестованы, Жак Гаро.

— Ну что, приятель, — насмешливо поинтересовался Овид Соливо, — невесело, да? Но что поделаешь! Тебе и так слишком долго везло… за все надо платить… кончилось твое везение…

— Жанна Фортье, — сказал следователь, — генеральный прокурор уполномочил меня оставить вас на свободе до решения суда… который на сей раз уж вряд ли вас этой свободы лишит. Бумагу, полученную вами от дочери этого человека, отдайте мне. А от вас, господин Кастель, я надеюсь получить свидетельство о смерти Поля Армана и письмо, написанное Жанне Фортье Жаком Гаро в 1861 году.

— Вот эти документы, сударь.

— Вам не придется долго ждать официального оправдания, сударыня… — добавил представитель закона, обращаясь к разносчице хлеба.

— О! Спасибо, спасибо! Мне столько пришлось выстрадать!

— А вот и адвокат, который будет отстаивать на суде ваши интересы, — заявил Этьен Кастель, подводя к несчастной Жоржа, — и сделает он это не только талантливо, но, клянусь вам, от всей души.

Жанна радостно посмотрела на Жоржа. И собралась было протянуть ему руку.

— Ну что же ты, братец, стоишь, как неживой! — воскликнула Люси. — Нас ведь у нее теперь двое.

— Братец? Двое? — растерянно проговорила Жанна. — О! Сынок… Мой сынок…

Жорж бросился к ней, и она сжала его в своих объятиях. Но вынести столько счастья сразу оказалось не под силу несчастной женщине, привыкшей лишь к страданиям да бедам. Она внезапно лишилась чувств и едва не рухнула на пол, но дети успели подхватить ее. Когда же она пришла в сознание, то увидела, что и Люсьен Лабру стоит возле нее на коленях и повторяет: «Мама, мама!»

Полчаса спустя после того, как жандармы увели Жака Гаро и его замечательного сообщника, Мэри обнаружили в спальне, на постели; она была мертва. Ее холодная рука прижимала к губам окровавленный носовой платок; видимо, с ней случился страшный приступ. Прежде чем лечь в постель и умереть, девушка написала на листке бумаги:

«Люси Фортье

Я причинила вам много зла, Люси, очень много зла… А ведь я вовсе не злая… Но что мне было делать: я так любила его! Не отказывайте мне в прощении, помолитесь за мою душу. Сама жизнь отомстила мне за вас…

Мэри».
Через три месяца после этого ужасного дня Жака Гаро и Овида Соливо приговорили к пожизненным каторжным работам. Однако в отношении Жака приговор так и не был приведен в исполнение. Лишь одно человеческое чувство жило в душе несчастного злодея, но это чувство — отцовская любовь — обрело силу просто невероятную: он не смог пережить смерть дочери. И, применив всю свою хитрость, сумел повеситься в камере.

Официального указа об оправдании Жанны Фортье пришлось ждать около года. На следующий же день после его выхода Люсьен Лабру женился на Люси, и они вместе с ее матерью поселились в Альфорвилле, где к этому времени был уже восстановлен завод, некогда построенный Жюлем Лабру. Кассиром на предприятии был принят Рауль Дюшмэн; уроки прошлого пошли ему на пользу: теперь честнее работника и не сыщешь.

Вряд ли стоит говорить о том, что молодожены просто обожали друг друга и были так счастливы, как только возможно на нашей грешной земле. А бывшая разносчица хлеба, Жанна Фортье — она теперь богата, потому что богаты ее дети — тоже счастлива: потому что счастливы они.

«Мне много пришлось выстрадать, — частенько думает она. — Но сейчас у меня не жизнь, а просто рай. Ах! Господь наш милостив!»

Жорж Фортье становится уже весьма знаменитым адвокатом. И наверняка в один прекрасный день будет избран в члены правительства. Может быть, даже министром станет. А почему бы нет?

Госпожа Аманда нашла наконец болвана, согласного купить ей заведение госпожи Огюстин; вдобавок он готов жениться на ней. Этот идиот — вдовец; своей первой жене он просто-напросто исковеркал жизнь.

Есть все-таки справедливость на небесах!


Оглавление

  • Часть первая ПОДЖИГАТЕЛЬНИЦА
  •   Глава 1
  •   Глава 2
  •   Глава 3
  •   Глава 4
  •   Глава 5
  •   Глава 6
  •   Глава 7
  •   Глава 8
  •   Глава 9
  •   Глава 10
  •   Глава 11
  •   Глава 12
  •   Глава 13
  •   Глава 14
  •   Глава 15
  •   Глава 16
  •   Глава 17
  •   Глава 18
  • Часть вторая ПРЕОБРАЖЕНИЕ ОВИДА
  •   Глава 1
  •   Глава 2
  •   Глава 3
  •   Глава 4
  •   Глава 5
  •   Глава 6
  •   Глава 7
  •   Глава 8
  •   Глава 9
  •   Глава 10
  •   Глава 11
  •   Глава 12
  •   Глава 13
  •   Глава 14
  •   Глава 15
  • Часть третья МАМАША ЛИЗОН
  •   Глава 1
  •   Глава 2
  •   Глава 3
  •   Глава 4
  •   Глава 5
  •   Глава 6
  •   Глава 7
  •   Глава 8
  •   Глава 9
  •   Глава 10
  •   Глава 11
  •   Глава 12
  •   Глава 13
  •   Глава 14
  •   Глава 15
  •   Глава 16
  •   Глава 17
  •   Глава 18