Цугцванг (СИ) [starless sinner.] (fb2) читать онлайн

Часть I

это сотни пожаров, и каждый — с твоим лицом.

это старый рассказ (непременно с плохим концом),

это ртуть вместо крови, полоний взамен души,

это сотни пожаров, и каждый — не потушить.

это — грязью под ноги, а сверху — пушистый снег,

это — имя твоё на изнанке опухших век.

— дарёна хэйл

Над дверью звенит колокольчик.

— Сделай мне, пожалуйста, кофе. Покрепче, — Женя приземляется за стойку огненным вихрем безупречности. Немногим потускневшей от усталости, но безупречности.

Наманикюренные пальцы цокают по экрану смартфона, прежде чем она его отключает и отпихивает почти брезгливо. Устало.

— Насколько крепко? — интересуется Алина, убирая в сторону тщательно натираемый стакан. И потуже затягивает фартук то ли бармена, то ли бариста. От парика ужасно зудит кожа головы, да и всякий взгляд в зеркало на эти мышиного цвета волосы вызывает рвотный рефлекс.

— Чуть менее крепко, чем если бы ты дала мне просто зёрна пожевать, — Женя хмыкает. — И один двойной с собой.

Ну конечно.

Для него.

В груди вытягиваются струной все сосуды. Аорта же, кажется, вот-вот обовьёт сердце и выжмет из него всякую жизнь. Алина невольно вытягивает шею, чтобы глянуть на дверь, такую далёкую в коридорах столиков. Едва ли кто зайдёт в такую рань в бар. Кроме его владельца.

У него здесь кабинет, прямиком за баром: широкий проход в мир тёмного дерева, с большим дубовым столом, лежащим ровно посередине ноутбуком и аккуратным чайным сервизом на соседнем столике. Алина знает. Она мыла эти чашки, думая о болиголове, мышьяке или убойной дозе снотворного, после которой едва ли проснёшься наутро с больной головой. Были ещё транквилизаторы, запрещённые вещества, которые так просто не добудешь в первой попавшейся аптеке — и те, от названия которых ломался язык.

— Он не зайдёт, — Женя отмахивается, явно истолковав её реакцию по-своему.

Конечно же, как может ещё смотреть девушка, тем более, такая блеклая, тусклая и невзрачная, как Алина, старающаяся слиться с ближайшей стеной, при упоминании Александра Морозова?

И не то чтобы Женя была не права. Отчасти, будь проклята, права. Кофе едва не просыпается из черпака, когда Алина вспоминает пронизывающий взгляд кварцевых глаз. Насмешливый. Нанизывающий мир, как бабочку на острие иглы.

— Ты выглядишь так, будто ночью разгружала вагоны, — Алина переводит тему, заправляя таблетку.

— То есть, просто шикарно, а не сверхшикарно, — добавляет она.

Женя за спиной посмеивается. Её хоть в мешок наряди — всё равно будет выглядеть, как с обложки; как какая-нибудь инстазнаменитость, на чью фотографию градом падают злосчастные сердечки. Ещё вероятнее — к её ногам.

— Я бы выглядела лучше, если бы Александр не выдернул нас всех посреди ночи. Не знаю, что у него в голове повернулось, но иногда я думаю, что лучше бы на неё как-нибудь упал кирпич. Мне бы не помешал отпуск, — Женя вдруг кривится. — В отличие от Зои. Она-то круглыми сутками готова работать, лишь бы он рядом был.

Алина закусывает губу, кивая чужой болтовне, но абсолютно не вслушиваясь. Руки дрожат.

— А ещё я думала, что потеряла ключи от его квартиры,— Женя вздыхает, на мгновение теряя образ лучшей девушки всего мира. И выглядит напряжённой, расстроенной. Пальцы обнимают поставленный перед ней стакан, хотя в помещении скорее жарко, чем холодно. — Нашла их тут, когда вернулась, конечно. Спасибо, что предупредила сменщика, а то я мысленно попрощалась с работой.

«И с жизнью», — думает Алина мрачно.

Ей бы устыдиться, ведь помощница Морозова ни в чём не виновата.

Но стыда и в помине нет. Давно нет.

С изнанки рёбер царапает когтями. Злостью? Страхом? Злостью, полной страха?

Алина не знает. И не уверена, что хочет знать.

Переливаемый кофе едва не выплёскивается ей на руку, когда снова звенит колокольчик — аккомпанементом раздавшемуся голосу:

— Женя, мне долго ждать?

Алина замирает и перестаёт дышать: кислород застревает в гортани вдохом, лопается, сгорает. Руки почти не слушаются, словно поражённые парезом.

— Иду, — Женя изящно, пускай и поспешно соскальзывает со стула, хватая оба стакана, смартфон и сумку. В иной раз Алина бы восхитилась этой ловкости чужих пальцев, но сейчас едва заставляет себя поднять голову.

Александр Морозов стоит в дверях.

И смотрит прямо на неё.

У Алины под ногами разверзается земля.

***

Бумага глянцевая, гладкая. Журнал пахнет свежей краской. Вдохнуть бы поглубже и насладиться, но слишком сложно перестать водить пальцами по обложке. Они к ней прирастают, примерзают, что отрывать только с кусками бумаги.

Алина не запоминает, как расплачивается в маркете и что вообще купила, кроме журнала, но крафтовый пакет оттягивает ей предплечье, пока она доходит до дома, не разбирая дороги. Рефлексы ведут её, а инстинкты давно молчат.

Иначе бы сожгла этот журнал в ближайшей мусорке. Или использовала для растопки камина, ведь купить дрова она так и не удосужилась.

Пальцы выводят имя в самом низу страницы. Крупный шрифт, белые буквы. Александр Морозов.

Кандидат в мэры. Герой всея Ос-Альты, а то и самой Равки.

Кварцевые глаза, излишне светлые на фото, впиваются в Алину цепко. Ей кажется, что с неё вот-вот кожа слезет.

Руки дрожат, пока она захлопывает входную дверь: звук безжизненный, отражающийся эхом от стен. Пакет так и остаётся в холле, брошенный на пол, пока она, прямиком в пальто, идёт на кухню, к заброшенной в раковине посуде, засохшей в коробке пицце. Она расчищает стол, садясь за него и прихватывая ножницы.

Край получается идеально ровный. Её бы дотошность да в другое русло — и можно было бы сворачивать горы, осушать океаны и завоёвывать миры.

Алина усмехается себе под нос.

Пальцы прикипают к чужому лицу на обложке, обводя скулы и скривлённые в этой самоуверенной, хлёсткой усмешке губы; соскальзывают к широким плечам и выглядывающей из выреза рубашки ключице. Нарочная небрежность.

«Смотри на меня»

Он красив так, что в горле спирает комом. Неестественно.

Его же внутренняя чудовищность куда вернее вспарывает Алине гортань.

Отрезанная обложка отправляется в папку — к десяткам таких же, сложенных среди исцарапанных её рваным почерком листов. Вырезки тщательно отобраны, как и те, что хранятся в телефоне.

Алина бы могла назвать себя самой преданной фанаткой. Самым жадным последователем. Или преследователем?

Она аккуратно закрывает папку, прячет в ящик. Интервью прочитает позже, когда перед глазами перестанут плясать тёмные круги: ненависти, бешенства, желания это лицо вспороть кухонным ножом.

О том, что её колотить начинает от этой картины, от этой взрощенной в ней жестокости — лучше никогда-никогда не думать.

Она приваливается к столешнице. Вслушивается в тишину дома. В его пустоту. В заброшенность второго этажа, на который так и не смогла подняться, рискуя больше никогда оттуда не выйти: жёлтые предупредительные ленты, запылившиеся и потускневшие, так и перегораживают туда путь.

Алина не была там восемь лет. С того самого дня.

«Смотри на меня»

Руки снова начинают дрожать.

Она зажмуривается.

***

Алине было одиннадцать, когда она впервые увидела Александра Морозова по телевизору.

И под смех матери громогласно заявила, что хочет себе такого мужа: красивого, умного, того, кто спасает мир. Или их город. Красивого! Она уже говорила?

У Алины была семья и фамилия, ей принадлежащая.

У Алины были мечты: розовые и воздушные, полные детской непосредственности и наивности, похожей на сахарную вату.

У Алины был отец, и он работал капитаном полиции. Он был знаком с её детской мечтой. Он тоже был героем.

В одиннадцать лет у Алины было всё и даже больше.

И лучше бы ей никогда не исполнялось двенадцать.

Лучше бы время замерло, иссыпалось песчинками и развеялось по ветру. Лучше бы она умерла в этом мыльном пузыре детского счастья и никогда не узнала, что произошло дальше.

И ей бы спустя годы пожаловаться на потускневшую память. Но, увы, Алина помнит многое слишком хорошо: глубокую осень, воскресный день. И себя, возвращающуюся домой от тётки. Возможно, стоило бы остаться, но в обществе старой женщины ей стало слишком скучно, а до дома — рукой подать. Она ведь уже взрослая и сама может добраться.

Влажные листья смешивались с грязью под ногами, совсем не шурша как раньше, словно хрустящие чипсы, — недавно прошёл дождь, окрасив тротуары и мостовые в тёмные цвета. На их фоне деревья казались ещё чернее.

Алина крепче сжимала плюшевого зайца, боясь, что вот-вот его уронит прямиком в лужу. Дом был совсем близко: один из многих на их улице, не огороженный забором. Его легко можно было пропустить и не заметить, ведь он не сильно отличался от остальных.

Мама звала его кукольным домиком. Почти таким же, какой был у Алины, полный фигурок в виде зверьков в красивых одеждах.

Только перед её кукольным домиком не стояли, припарковавшись, два чёрных автомобиля. Похожих на две большие кляксы. Гораздо позже, спустя годы Алина вспомнит и марки, и модели, и увидит словно воочию, как пара листьев забилась под дворники чёрного «Мерседеса». Гораздо позже. Но тогда она не придала тому значения, смело вышагивая к своему дому. Мама наверняка удивится, что она пришла так рано!

Шаг замедлился, и Алина удивлённо распахнула рот, когда увидела на ступенях у подъездной дорожки того, за кем затаенно наблюдала на экране в новостях или видела в магазинах на обложках. Александр Морозов был юным гением, старше маленькой Алины всего на десять? двенадцать? лет, но уже добившимся столь многого.

О нём говорил весь город: гениальный выходец из благородной семьи, закончивший лучший юридический вуз страны с отличием, борец за права, активист и уже юный политик. И просто загляденье!

«Какой одарённый юноша! Как много он делает для нас! Нам бы побольше таких и Равка вновь станет великой», — слышала Алина от маминых подруг и от неё самой. Папа же не разделял их восторга, предпочитая отмалчиваться и хмуриться при бурных обсуждениях, но Алине думалось, что он чуточку злится. Взрослые иначе называли это чувство, но она совсем не помнила, как.

Но сейчас Александр стоял на пороге дома Алины и курил. Облачённый в чёрное с ног до головы он казался каким-то эльфийским принцем из сказок, которые Алина так любила.

Она замерла на подъездной дорожке, на куске пожухлой травы и невольно вздрогнула, когда он перевёл на неё взгляд. И почему-то нахмурился.

Мама учила её быть вежливой, но почему-то все слова разом забылись.

— Здравствуй, — произнёс он первым. И Алина робко ответила, крепче сжимая плюшевого зайца. За которого ей тут же стало почему-то стыдно. Как и за свои две косички под шапкой — белые-белые, словно седые. Ведь девочкам двенадцати лет не пристало ходить с мягкими игрушками, разве нет?

— Ты, должно быть, Алина? — добавил Александр и спустился к ней.

Позднее Алина не вспомнит, как ответила ему; как он присел рядом с ней на корточки и заговорил о какой-то ерунде.

Не вспомнит, как его взгляд периодически съезжал в сторону, словно он хотел обернуться, но не мог.

— Твои родители сейчас немного заняты, — сказал он. — Давай ты пока посидишь в машине, чтобы не замёрзнуть?

И в этот момент из её дома вышел незнакомец. Тяжело дышащий, отряхивающийся непонятно от чего, он казался крайне рассерженным.

— Иван, — вдруг произнёс Александр и обернулся. Его пальцы мягко сжимали маленькую ладошку Алины.

Незнакомец вдруг примёрз к ступеням. Алина заметила, что его глаза округлились при взгляде на неё. Как будто он увидел привидение, как в мультиках. Смешно так.

— Я не знал, — сказал он. Показалось, что испуганно, но чего было бояться?

— Её здесь не должно было… — продолжил Иван, но Александр оборвал его взмахом руки. Резким. Второй рукой он всё ещё сжимал детскую ладошку.

— Мы здесь не для того, чтобы детскую психику травмировать, я, вроде, ясно дал это понять. Или нет? — сказал он, а затем снова посмотрел на Алину: — Пойдём в машину.

В этот момент раздался грохот в доме. И что-то, похожее на крик? ругательства?

Алина вздрогнула и испуганно пискнула.

— Что там такое? Мама? — она потянулась вперёд, но чужие руки удержали её.

— Всё хорошо, малышка, — Александр мягко сжал её плечи. — Пойдём в машину. Твои родители ещё заняты. Скоро всё закончится.

— Но…

Алина переводила взгляд с него на дом. Снова раздался шум.

Она вдруг задрожала, хотя ведь ей совсем не было холодно.

— Алина, — произнёс Александр тихо. Почему-то вдруг очень страшно и ласково одновременно.

Алина так и не смогла выдавить вопроса.

Он погладил её по щеке. Красивый, словно неземной. Алина тогда не знала таких слов и не понимала их значения.

Александр вдруг ей улыбнулся:

— Смотри на меня.

***

Правда оказалась горькой пилюлей. Смертельной, разрывающей на части.

Преподнёс её на блюдце друг отца, которому позднее Александр передал её, словно игрушку, с рук на руки. Сказав, что пока ей домой нельзя. Наверное, полная растерянность тогда не дала ей запротестовать, устроить детскую истерику и вырваться из чужих рук.

— А скоро я вернусь? — спросила она, оказавшись наедине с Керамзовым в автомобиле. В нём пахло сигаретами и каким-то одеколоном. Имени она не знала — папа всегда называл его только по фамилии. Он был странно бледен. Словно ему нездоровилось. Она так и не поняла, почему он приехал.

Её дом скрылся за поворотом, как и чёрные автомобили. И Александр Морозов, и тот странный Иван. И кто-то ещё, чьих лиц Алина не запомнила. Только увидела, что из соседнего дома выглянула Ана Куя.

— Я хочу к маме! — взвизгнула она. — Верните меня домой!

Керамзов глянул на неё через зеркало, и Алина, маленькая Алина вдруг примёрзла к заднему сидению. Ремень безопасности начал её душить, как и тёплая куртка.

— Ты туда не вернёшься, девочка. Некуда будет возвращаться.

Как это могло быть?

Каким глупым был друг её папы!

— Я хочу домой! — упрямо повторила она. — Верните меня к Александру! К папе и маме!

Автомобиль не замедлил ход. Керамзов даже не удосужился повернуться.

Позднее Алина вспомнит этот момент и его агонию, сравнимую с тупым лезвием, проворачивающимся в груди.

— Чтобы он и тебя убил? О, он нас всех в могилы уложит, если мы будем ему мешать, этому ублюдку! — сказал он и рассмеялся. Очень страшно.

Алина сжалась ещё больше. Сердце в груди трепетало, как безумное.

— Твои родители уже точно мертвы, — сказал Керамзов. — Он убил их. Ваш бравый герой, спаситель обездоленных. Александр Морозов.

***

Понадобилось время, чтобы узнать правду. О том, что за ширмой красивой жизни скрывались нечистоты; о том, что Александру, называемому в иных, более тёмных кругах, Дарклингом, принадлежала вся преступная сеть страны.

О том, что в тот роковой для Алины день происходили последние перевороты в синдикате, она выведала ещё позже. Керамзов, оставивший её под своей крышей с чем-то, отдалённо похожим на добродетель, не был милостив на подробности. Он вообще милостив не был, превратив её чуть ли не в прислугу. За кров и то, что не отправил в приют до совершеннолетия, где до неё бы «точно добрались морозовские головорезы».

Только кому она была нужна, сиротка. С фамилией с чужого плеча, одинокая одиночка. С тетрадями, на листах которых выцарапано истинное имя. Ей родное, колющее, нарывающее. Алина Старкова. Алина Старкова. Алина Старкова.

Алина Керамзова звучало отвратительно. Но её прежнюю стёрли, даже не спросив.

В тот день её герой, обернувшийся чудовищем, поставил точку.

Её отец пытался этому помешать.

Её отец знал обо всём и не разделял взглядов.

Долгие месяцы и годы Алина засыпала в страхе и просыпалась с мокрыми щеками от слёз. Она должна была вырваться! Должна была пойти в дом!

Долгие месяцы ей снились кошмары, сопровождаемые одной лишь фразой.

«Смотри на меня»

Прошло много времени, прежде чем страх сменился ненавистью, а ненависть — одержимостью. Нездоровой, сказали бы врачи.

Но они с волшебными пилюлями и двухчасовыми сеансами светили ей только в тюрьме гораздо, гораздо позже.

Когда она будет готова.

«Смотри на меня», — сказал ей тогда Александр. За эти годы он едва ли изменился, разве что добился ещё большей власти. Алина плохо понимала весь аппарат и что происходит за кулисами, но одно ей было ясно точно: за красивым лицом скрывался беспощадный монстр. Пускай он спасал детей и застраивал города, пускай уровень преступности в Равке упал до поражающе низких значений — ради своих целей он шёл по головам, не чураясь проламывать черепа.

«Смотри на меня»

Красивый, неземной, проклятый. Смотрящий на неё с журнальных обложек, с экранов, с первых появившихся вырезок.

И Алина смотрела на него в ответ.

***

Ей восемнадцать, когда она возвращается домой.

Взаправду возвращается.

Дом пуст и заброшен. Полон пыли, грязи и призраков.

Первые дни она даже не может пересечь порог. Не может смотреть на картины на стенах, на перевёрнутые тумбочки и осколки разбитых ваз, зеркал и ещё чего-то, чего она не может вспомнить. Никто не позаботился об уборке. Никто.

Как никто не стал искать убийцу, свалив всё на ограбление. Даже друзья отца и его коллеги, и подчинённые — никто не стал рыть носом землю, никто не вступился. Словно её родителей стёрли с края тетрадного листа ластиком, как какую-то помарку.

Убийца был под носом, но недосягаем, словно запертый за тысячей замков.

Алина знает, что Александр не марал рук. Но они у него по локти в крови.

Первые дни ей чудятся эти самые руки на плечах и ласковый голос, нашептывающий на ухо, что вот она и вернулась. Вот она и дома.

Алина сама не знает, каким чудом не умирает спустя неделю от обезвоживания, потому что слёзы не перестают течь, пока она отдраивает первый этаж.

Сил подняться на второй (по заключению экспертов именно там всё и произошло) у неё нет.

И никогда не будет.

***

При всём обилии информации, суть приходится собирать по крупицам. Находить зацепки, какие-то мелочи — Алина словно перебирает крупу, как в сказках про «долго и счастливо сквозь тернии».

Только вот нет никакого «долго и счастливо».

Но трудиться ей приходится.

На дом почти не остаётся времени. На какую-то попытку разобрать руины своей жизни — тоже. Алина чувствует себя квартирантом, который приходит, ест, спит и уходит снова. Как ищейка, что никак не может остановиться и идёт по следу, отметая всякие лишние факторы, вроде попыток с ней познакомиться на улице, пригласить на чай. Попыток каких-то друзей их семьи найти её и поговорить. Помочь бедной сиротке.

Чтоб вы сдохли.

Алина притворяется мёртвой. Такой она всё это время и была для этих людей.

Пусть так и остаётся.

Александр баллотируется в мэры. Об этом кричат все таблоиды, все новости. Его портретами залеплены билборды. Разве есть шанс у оппонентов? Имя говорит за себя, шагает впереди с безупречной репутацией. Никто не замечает кровавого шлейфа. Или не хочет (не может?) замечать.

Ему чертовски пойдёт эта должность. Мэр Морозов.

Алина думает, что куда больше ему пойдёт перерезанное горло. Куда сильнее — пуля между этих проклятых кварцевых глаз.

Он снится ей каждую ночь. Снится, обнимая со спины. Снится накрывшей тенью — и ускользающей из её рук. Снится наваждением, проклятием, болезнью, от которой не найти лекарства, только отрезать с половиной тела.

Впервые Алина видит его воочию спустя столько лет совершенно случайно: они едва не сталкиваются у здания администрации, где она сторожит и выглядывает его, чтобы убедиться в реальности собственных кошмаров. Александр даже не смотрит на неё, спрятавшуюся за оверсайзным пальто и шапкой, и дежурно извиняется на ходу. За ним спешит высокая брюнетка, а вместе с ней — и рыженькая помощница. Обе стучат каблучками, завёрнутые в дорогие пальто, под которыми то и дело выглядывают кремовые рубашки и юбки-карандаши. Идеальные, полные лоска. Алина никогда таких красивых девушек не видела. Под стать ему самому.

План соблазнить его отпадает сразу же.

***

Он пьёт кофе без сахара, крепкий, но не излишне. До работы всегда заезжает завтракать в собственный бар в сопровождении своих помощниц, и того самого парня — Ивана. Который должен был убедиться, что Алина раньше времени не вернётся.

Рыженькую зовут Женей.

Темненькую — Зоей. Обе стервы, но Женя хотя бы вежливая. Между собой они грызутся, впрочем, не стесняясь и при посторонних друг друга укалывать. Но ни слова не говорят при Александре.

Он чаще всего завтракает за столом у окна, не отвлекаясь от ежедневника, нахмурив тёмные брови. Ручка в его невозможно красивых руках увесистая, тяжёлая, но порхает, когда он что-то записывает размашисто. У него косой почерк, продавливающие бумагу буквы. Алина видела мельком.

И имеет возможность наблюдать за ним каждый день. А всё потому что устраивается работать в его бар. Тот самый, что так и называется: «Дарклинг». Словно в насмешку над всем миром.

Администратор, Сергей, однажды мимолётно представляет её ему.

— Отличный кофе, — говорит Александр, мимолётно улыбнувшись, и коротко прижимается губами к её руке. Кажется, в это мгновение останавливается её сердце.

Алина помнит, как он сжимал её детскую ладошку. Бережно, осторожно. Это сочетание нежности и жестокости все годы разрывало её на части.

Но в ту секунду, ощущая его дыхание на своих костяшках, она почувствовала, как чужой взгляд исподлобья сдирает с неё кожу, словно в попытке добраться до самой сердцевины. После этой короткой встречи её рвало в туалете до тех пор, пока не осталось ничего, кроме повторяющихся спазмов.

Позже Александр её не замечает, погружённый в дела, раздающий указания, бесконечно говорящий по телефону. Всегда спокойно, вежливо, тяжестью слов продрабливая чужую волю. Его равнодушие к окружающей обстановке играет Алине на руку, но парик она носить не перестаёт, скрывая белизну волос. Вдруг что-то шевельнётся в чужой голове раньше времени?

Вдобавок, собственная паранойя щекочет ей точку между лопаток чувством, будто он за ней наблюдает.

Алина старательно сливается с обстановкой, варит кофе, наливает выпивку завсегдатаям и отмывает кофемашину. Натирает бокалы, собирает чаевые, выслушивает пьяный трёп и отбивает приставания. Рутинная работа. С Александром она говорит редко, ведь за выпивкой он не подходит, а кофе ему чаще всего относят помощницы.

Не будь в её жизни дыры размером с какой-нибудь каньон, она бы этой работе радовалась, всё ещё будучи невозможно влюблённой в своего тёмного принца. И ждала каждой мимолётной встречи.

— Говорят, он женится на Зое, — делится Алина однажды куском сплетни с Женей, устроившейся за стойкой с чашкой кофе, с изрядной долей амаретто. Чтобы как-то разговорить и вытянуть что-нибудь, кроме дежурных фраз. Иногда Женя интересуется, как у неё дела. Иногда засиживается с планшетом, пьёт несколько чашек кофе, а затем ей звонит Александр — и её сдувает, как какую-то пылинку порывом ветра.

Она хмыкает, не отвлекаясь от экрана смартфона:

— Хотелось бы этого самой Зое, — и улыбается, а на щеках у неё появляются ямочки. По Алине мельком полосует взглядом ярких глаз: — В её влажных мечтах. И в мечтах многих других.

— А тебе бы не хотелось? — Алина бездумно поправляет бутылки на полке. Она вспоминает, как Зоя крутится вокруг Александра; как они оба склоняются над чем-то в кабинете и она невзначай поправляет волосы, а пуговица на её рубашке всё так же невзначай расстёгнута; как выполняет поручения прежде, чем он успевает озвучить их до конца. Наверное, Зоя Назяленская была бы той, кто стирал следы крови с щеки Александра дорогим платком. Может, это она и делает.

Алину вдруг раздирает неясным самой себе чувством. Застарелым и иррационально отвратительным.

— Только развлечься. Что-нибудь из разряда горячего секса на столе, когда я заезжаю к нему домой за какими-то документами, а он оказывается там. И на следующий день мы ведём себя как обычно. Да и кто бы от такого отказался? — отвечает Женя, вытягивая её из опасной зыбкой почвы подобных размышлений своей откровенностью. Алина старается не думать ни о каком столе — лишь о том, что Женя бывает у него дома. У Жени есть ключи от его квартиры.

Подумав, она добавляет:

— Но в отношениях я такой багаж не вытяну, упаси святые. Да никто не вытянет, если честно. Не родилась ещё та, которая сможет потягаться с его благоверной Равкой. Или по закону жанра она ему встретится, а затем выйдет замуж за какого-нибудь скучного растяпу, который будет приносить домой зарплату, пить с друзьями по выходным и иногда выходить с ней и детьми в парк. Никаких штормов, истерик и давления. Ведь умные девочки остаются с хорошими мальчиками, не так ли?

Алина закатывает глаза под её фырканье. То ли соглашаясь, то ли оспаривая — в любом случае Женя остаётся довольна.

Но при ещё беглом взгляде на смартфон она вдруг как-то сникает. Щёлкает кнопкой блокировки и поворачивает экраном вниз.

— Лучше бы кто-то другой глаза раскрыл, — ворчливо замечает Женя, в меру обиженно и в меру зло. И виновато смотрит на Алину: — Но тебе и без меня тут хватает пьяных страстей, верно? И так всю голову тебе заморочила, как эти пьянчуги в костюмах.

— Зачастую они ищут у меня утешения.

Женя качает головой:

— Оно нам всем не помешает.

Уходя, она оставляет чаевые и благодарит за кофе.

***

Это почти похоже на нормальную жизнь. Приправленную долей одержимости, ненависти и необходимости видеть объект всех этих огромных, растущих в ней чувств каждый день.

Алина ощущает, как её начинает ломать, если Александр не появляется в поле зрения слишком долго. Если не выходит проследить за ним от офиса до парковки в другом квартале, где он оставляет свою машину. Ей кажутся странными эти прогулки, полные сигаретного дыма, развевающегося за ним шлейфом, словно серый плащ. Люди неосознанно расходятся перед ним, обходят.

Пару раз он останавливается и оглядывается, как если бы взгляд Алины упорно прижигал ему затылок. Она оказывается достаточно предусмотрительной, чтобы ходить по другой стороне улицы и не светить лицом, зарывшись носом в нелепо огромный шарф.

Карман пальто оттягивает тяжестью каждый такой вечер, а пальцы то и дело лезут в него, проверяют: на месте ли годы заключения в одном простом предмете. Отлитом металлом, заряженным свинцом. Нелегально купленный в не самом благополучном районе Ос-Альты пистолет ощущается преступлением; постыдной и необходимой тайной.

У Алины разрешения нет.

А стрелять она и подавно не умеет, но хватило роликов в интернете, чтобы более или менее разобраться. Пару выходных она проводит в тире, каким-то чудом выиграв плюшевого зайца, которого выкидывает в первую попавшуюся мусорку. Этого вполне достаточно, чтобы выхватить оружие в один из таких вечеров и выстрелить.

Но этого для самой Алины мало.

«Смотри на меня»

Проклятые, проклятые слова.

***

Всё меняется в один день, когда по новостям крутят лишь один сюжет, каждый час обрастающий всё новыми подробностями. На каждом федеральном канале одни только репортажи о смерти Багры Морозовой.

О матери Александра известно совсем мало, но внезапная гибель взрывается информационным конфетти: и все эти предположения то достоверны, то бредовы, а порой отвратительны.

— Поговаривают, что это самоубийство, — делится Женя тихо-тихо, забирая кофе. И то и дело встревоженно оглядывается в сторону стола у окна. Александр курит прямо в помещении, не отвлекаясь от своих многочисленных бумаг. Его телефон вибрирует неустанно до тех пор, пока он его не отключает. Иван сидит напротив, натянутый, как струна, словно в ожидании взрыва. И последний был бы вполне закономерен, ведь снаружи сторожат папарацци, словно стервятники на ветках. Внутрь зайти никто из них не решается. На их же благо.

— Я думала, ты была на вскрытии, — Алина хмурится, то и дело царапаясь взглядом о набедренную кобуру Ивана. И заставляет себя не смотреть. Носит ли оружие сам Александр? Его крайне трудно представить с пистолетом. Какой-нибудь нож подошёл бы ему больше.

Чтоб тебя.

Женя качает головой. Сокрушённо, непонимающе.

— Он никого не пустил.

И за этот день больше не говорит ни слова. Телевизор в баре тоже не включают. Впрочем, всеобщей истерии хватает и в социальных сетях, чтобы к концу дня в глазах рябило, а в горле плескалась тошнота.

Убил ли он её? Или это сделал кто-то другой? Или она действительно покончила с собой, но каков был мотив?

Голова разбухает от вопросов, от галдежа и вспышек фотокамер снаружи каждый раз, когда кто-то покидает бар.

Тошно.

***

Вечером Алина идёт привычным маршрутом, считая чужие шаги в такт собственным. Александр каким-то образом отрывается от назойливых журналистов, маячащих у здания правительства. Они теряют его, как только Александр скрывается в одной из подворотен. Темнота поглощает его, чтобы выплюнуть на оживлённый проспект через три дома. Алина умудряется его нагнать. У неё, в общем-то, неплохо всё получается.

Мысль почему-то зло веселит.

Счёт сбивается, когда Александр резко сворачивает в сторону парка: пустого, накрытого колпаком вечерних сумерек. Среди тропинок и леса насаженных деревьев город кажется далёким: различимо лишь эхо воя сирен, чужих клаксонов, визжащих шин. Где-то там остаются яркие вывески, налепленные всюду билборды, объявления о распродажах, повторяемые порочным кругом записи под заунывную музыку торговых центров.

Всё остаётся там, снаружи.

У Алины нелепо грохочет сердце осознанием: как было бы легко сделать всё в этом парке!

Один выстрел.

И, наконец, исчезнет камень в груди, рассыпется крошкой. Возможно, этой ночью она бы возвращалась в свой пустой дом такой же полой и, наконец, свободной.

Алина выбирает соседнюю аллею, стараясь не потерять из виду фигуру в чёрном и всё же в какой-то момент упускает. Внутри зарождается паника, давит грудной жабой. Почему-то кажется, что Александр вот-вот окажется у неё за спиной — и пиши-пропало. Пальцы крепче сжимают рукоять пистолета в кармане.

Аллеи петляют, сливаются в одну и выводят её к озеру, когда Алина верит, что окончательно его упустила.

Но удача, смешно, благоволит ей. Маленькой мстительнице, маленькой преследовательнице.

Почему-то внутренний голос не похож на её собственный. Он звучит иначе и слишком схоже с другим. Властным, полным ясности и силы; тех интонаций, которые она успела выучить за эти месяцы.

К чёрту.

Алина облегчённо выдыхает: Александр стоит на опоясывающим небольшой пруд мостике, устроив руки на деревянных перилах. Она задерживает дыхание и боится пошевелится. Стоит ему повернуть голову, как он заметит её, замершую среди деревьев. Лишний шаг наверняка выдаст какой-нибудь хрустнувшей веткой.

Издалека различим лишь огонёк сигареты, а свет горящего фонаря делает его силуэт чернее чёрного, но легко догадаться, что Александр смотрит на стылую воду. Воображение рисует Алине аспидные глаза и сжатые губы, попеременно размыкающиеся, чтобы обхватить ими фильтр.

Думает ли он о матери? Что она сказала ему в последний раз? Раздирает ли боль потери его изнутри?

Или, глядя на чёрную воду, он просчитывает очередное убийство, которое обеспечит ему быструю победу на выборах? Шантаж, запугивание или что там есть в арсенале у главы преступного синдиката?

Дарклинг. Это имя произносят шёпотом или не произносят вовсе.

Алина сдирает корки с нижней губы зубами, вперившись взглядом в неподвижную фигуру.

Сердце постепенно успокаивается, отсчитывая удары мерно, ровно. И сбивается, когда Александр вдруг опускает голову на сложенные руки. Устало роняет. Легко представить, как пальцы, укрытые перчатками, впиваются в локоть, пока в другой руке по-прежнему тлеет сигарета.

Алина задерживает дыхание. Запястье сводит болью от того, как она вцепляется в пистолет. Это неправильно: видеть его слабость и, возможно, немую скорбь. Видеть что-то, делающее его человечным и уязвимым. Ей хочется закричать, что он заслужил эту боль. Заслужил, потому что сам отбирал и отбирает, ломает жизни.

Ей хочется вогнать нож ему в грудь, под самые рёбра и в то же время — чужая проступившая агония в простом, элементарном движении обтёсывает ей кости.

Алина не сразу ощущает ком в горле, рвущий его подступающими слезами. Это не жалость, нет.

Понимание.

Этой ночью он снится ей спящим рядом, и его руки испачканы бурым, карминовым, почти чёрным. Алина обнимает его, позволяя спрятать лицо на груди, и ощущает, как тысяча лезвий пронзает её насквозь. Чужие пальцы впиваются ей в спину, и наутро у неё болит каждая мышца.

========== ii. мат. ==========

Часть II

…поздно, и слишком поздно, и не вернуть.

это ртуть вместо крови и всюду одна лишь ртуть,

это стоя в горящих углях, о них не знать

и мучительно, отвратительно замерзать,

не заметив, как мир замкнулся слепым кольцом.

…это больно.

и да, у боли —

твоё лицо.

— дарёна хэйл

Месяцы тянутся столетиями, прежде чем подворачивается шанс. И какое-то подобие плана, в который входит что-то большее, нежели покупка оружия и слежка за чужими передвижениями; чем вырезки из журналов и сотни фотографий в памяти телефона; чем запоминание интонаций и то, что в шахматах Александр всегда ходит, казалось бы, безрассудно. Хаотично?

— Почему ты так рискуешь? Каждый раз мне чудится победа, прежде чем ты просто отгрызаешь её вместе с моими руками, — спросил как-то Иван, разделив своё любопытство с непониманием Алины.

Она постаралась слиться со шкафом, с которого забирала расходники, и напрягла слух.

— Легко пустить пыль в глаза противнику. Дезориентировать, прежде чем он сам подставит тебе глотку.

Что ж, это объясняло многое: и стиль игры, и то, как он живёт.

Собственная одержимость изматывает Алину, изламывает пополам, острыми гранями наружу. Каждое утро она всё с большим трудом прячет волосы под парик, рисует на глазах маленькие стрелки, не замечая проступившей серости собственного недосыпа, и старается слиться с окружающей обстановкой. Незаметная, безликая. Наверное, Жене её даже жалко: серую мышку, подрабатывающую в баре, которая заглядывается на красивого, богатого и умного владельца, мечту большинства девчонок. Все они у него под идеально отполированным ботинком. Даже та же Назяленская, которая смотрит на неё, как на кусок жвачки, прилипший к её туфле.

Взгляд Александра всегда проходит мимо. Наверное, он даже её лица не запомнил. Хотя однажды он спросил её фамилию, и все внутренности Алины скрутились узлом, пока она судорожно пыталась подобрать вариант, который не выдаст её с потрохами.

— Оретцева, — проблеяла она и смогла задышать, когда Александр, кивнув, удалился к себе.

Наверное, она сама до конца не осознаёт, по какой острой грани ходит каждый чёртов день.

— Мечтаю оказаться дома, принять ванну и выпить огромный бокал вина, — Женя привычно щебечет о делах, копаясь в сумке, но не говорит ничего дельного: профессиональная выдержка, позволяющая говорить обо всём и ни о чём, чтобы не выдать ничего важного. Например о какой-нибудь прибывшей поездом партии оружия. Или зачистке улиц от бродяг. Или ещё о чём-то. На этом поприще Алина едва может узнать хоть что-то, не засветившись.

— Надо не забыть заехать к Александру и забрать проклятую папку, а то Иван так и норовит откусить мне голову, — добавляет Женя задумчиво. Связка ключей звякает о поверхность стойки, пока она ищет не пойми что.

Алина замирает на секунду, прежде чем берётся за тряпку, начиная вытирать с другого конца. Руки почти не дрожат.

Ключи.

От его дома.

Будет ли возможность лучше?

Будет ли вообще такая возможность?

Она задерживает дыхание. И весь мир замирает, застывает, как при ударившем морозе, вместе с ней.

Кто-то несказанно благоволит ей, потому что Женя отвлекается на звонок, отворачивается к окну и выглядывает что-то? кого-то? И так легко под видом уборки стянуть ключи со стойки вместе с остальными мелочами. Замороченная каким-то внезапным поручением или происшествием, Женя сгребает свои вещи в сумку и убегает, даже не попрощавшись. Стучат каблуки по плитке, звенит колокольчик, хлопает дверь.

Она даже не замечает.

Металл согревается в сжимаемых пальцах. Алина считает до десяти, прежде чем решается взглянуть. Ключи чудом не звякают в таки мелко дрожащих руках.

Скоро. Восемь лет прошло.

И скоро, наконец, настало.

***

Сырость на кладбище промозглая, лезущая обледенелыми руками под пальто и свитер, ощупывающая живот и выступающие на выдохе рёбра. У Алины зуб на зуб не попадает, но то нервное, застарелое чувство, живущее в ней целую, казалось бы, жизнь; обнулившее детство и всё то, что было за чертой «до».

Алина хочет удавить эту змею, разорвать на части преследующее её лицо и эти проклятые глаза выцарапать; и не думать о том, что будет после.

Возможно, после всего она наконец сможет шагнуть за ограду и предстать перед родителями. Отомстив, отпустить их.

Возможно.

***

В доме горит свет.

Алина замедляет шаг, прижимая пакеты с продуктами к груди. Под ногами хлюпает вода, она же шумит под шинами проезжащих мимо автомобилей. Свет фар размывается из-за мороси, как и лампочки горящих над головой фонарей. У Алины волосы (её волосы, а не опостылевший парик), укрытые шапкой и ниспадающие на плечи, закручиваются, свисают подзамёрзшими сосульками, но при взгляде на дом и одно-единственное горящее окно, в лицо бросается развёрзнутой пастью жар. Он обкусывает щёки, нос и губы, опаляет глаза — Алина застывает на подъездной дорожке, из сумрака глядя на дом.

На кухне включен свет.

Ей колет замёрзшие пальцы: не притоком крови, а дурным предчувствием, когда Алина, наконец, на негнущихся ногах доходит до двери и поворачивает ключ в замке; оно ей затылок опаляет лопнувшими сосудами. Кровоизлиянием, после которого не живут.

Дверь оказывается заперта, и стоило бы успокоиться, сползти с обратной стороны на пол и дать себе передышку, но, оказавшись в безжизненном холле, она только отпихивает пакет в сторону, чтобы достать пистолет. Дом безмолвствует: обтянутыми полиэтиленовой плёнкой диванами, так и не включаемыми ею торшерами. Алина понимает, что пользуется только частью первой этажа. Кухней, ванной и гостевой комнатой, смежной со столовой. Позволительный самой себе кусочек.

Свет с кухни выливается сквозь стеклянные вставки в дверях, ползёт по полу размытыми пятнами, почти достаёт до нижних ступенек уходящей на второй этаж лестницы.

Но она его не оставляла включённым. Точно, не оставляла.

Вязкая и недобрая тишина встретившего её дома не приносит облегчения.

Алина скидывает сумку на диван, проходясь пальцами по спинке и заставляя себя вспомнить, какой была на ощупь кожа под полиэтиленом. Будто это придаст ей уверенности: всё в порядке, это всего лишь обострившаяся паранойя.

В доме никого нет и быть не может.

Алина сглатывает. В ушах образуется плотный вакуум.

Ноги из несгибаемых палок становятся подобием желе или вовсе ваты, или же это шарниры расшатываются у неё в суставах, когда она шагает к замкнутым дверям. Взгляд мажет по лестнице, по натянутым и где-то провисшим предупредительным лентам.

Всё как всегда. На своих местах — та же пыль и разводы, к которым она не может заставить себя прикоснуться второй? третий? пятый? месяц. Кажется, стоит тронуть это многолетнее наслоение, как оживут все её кошмары: Алина услышит крики матери, звуки ударов, ругань Ивана, пока Александр ждал на улице. Пока Александр сжимал её ладошку и спрашивал,как зовут её плюшевого зайца.

Два выстрела — и вся жизнь оборвалась. Алина догадывается (знает), что до выстрелов её родители пережили неимоверный ужас. Пытали ли их? Угрожали расправой? Или смертью самой Алины? О чём они подумали в последние секунды? Молили о пощаде?

Мысли отравляют.

Она умирает всей своей сутью, когда тянет дверь на себя. Рука, держащая вскинутое оружие, как спасательный круг, становится липкой и влажной. Паранойя, всего лишь паранойя.

Зажжённый свет немногим слепит, и Алина судорожно промаргивается, прежде чем заходит внутрь. Кухня оказывается пустой. Как обычно.

В прилегающей к ней столовой темно и пусто. Как обычно. Дверь в её комнату закрыта. Как обычно.

Она выдыхает шумно, со свистом слипшихся лёгких, и проскальзывает к островку спокойнее: никого и ничего, кроме собственных страхов.

Щёлкает газовая конфорка. Алина, не снимая пальто, набирает воду в пустой чайник и ставит на плиту. Чай успокоит её. И позволит обдумать дальнейшие действия. А ещё лучше бы выпить чего-нибудь покрепче, но выходить за выпивкой в холод и возвращаться снова в эту темноту ей не хочется.

Она спихивает со стола грязные чашки с засохшими чайными пакетиками, упаковки лапши быстрого приготовления и ещё какую-то ерунду — сгребает прямиком в мусорку, не разбирая, прежде чем усаживается на высокий стул. Пальто так и не стягивает, сотрясаемая под ним дрожью.

Тазовая косточка ударяется о край не до конца задвинутого ящика, и Алина шипит. Вот же растяпа! И чёрт бы этот ящик побрал, она же его закрыла.

Она же его закрыла.

Она замирает.

Нет. Этот ящик всегда задвинут. Всегда. Она думала встроить в него замок для пущей надёжности. Прежде всего от себя с манией то и дело вытаскивать содержимое, маниакально перекладывать, прожигать взглядом дыры в фотографиях — выученных до последнего треснувшего уголка; до каждой мелькающей крапинки в чужих глазах. Алина могла бы похвастать своим знанием о двух родинках на щеке и одной — чуть ближе к виску. А ещё о созвездиях на выглядывающих ключицах.

Но сейчас ящик выдвинут — достаточно, чтобы зацепиться за это и боком, и взглядом. Выдох рвётся наружу каким-то сиплым, ужасным звуком, когда Алина выдвигает его полностью, преодолевая сопротивление старого дерева.

В глаза тут же бросается папка. Аккуратно обтянутый резинкой чёрный пластик. Она не сдвинулась ни на дюйм, лежа пугающе ровно, как если бы её положение выверяли линейкой. В отличие от вытрепанной временем и постоянными замусоливаниями тетради, которая никогда не лежала сверху.

Тетрадь с царапинами её имени на каждой строке — скрытой среди листов тайной. Алина не чувствует своего тела, когда вытаскивает её. Лежащую не на своём месте. Пролистываемые страницы шуршат, липнут к пальцам. Мнутся, когда она листает их нервнее, быстрее.

Алина Старкова. Алина Старкова. Старкова. Старкова. Старкова.

Может, она просто забыла, как вытащила её со дна?

Может…

Пальцы сбиваются. Она вся в одну секунду сбивается, изламывается и до самых краёв наполняется страхом — на последней, ставшей роковой для неё странице.

Тишина становится не просто недоброй — зловещей, приближающейся бедой, от которой не спастись ни свистом закипающего чайника, ни всхлипами.

Алина зажимает ладонью рот, а второй рукой судорожно тянется к пистолету, сжимая так и не остывшую рукоять. Осознание наполняет её приливом: каждой буквой, выведенной на последней странице, среди отметок её имени, среди агонии — размашистым, продавливающим листы почерком.

«Я тебя помню»

Она едва не воет: от ужаса, от чистейшего, концентрированного страха, но связки парализует вместе со всем горлом — смыкающимся кольцом, когда на периферии что-то мелькает. Расплывающимся из темноты чёрным пятном.

Столовая.

Ей страшно повернуть голову.

Мама, пожалуйста, как же мне страшно.

«Я тебя помню»

«Я тебя помню»

«Я тебя помню»

Алина сглатывает.

Алина поворачивается.

Александр Морозов приваливается плечом к дверному косяку. И смотрит на неё. Не мажет взглядом, не пропускает фокус сквозь.

Он смотрит.

Прямо.

На неё.

— Я тебя заждался, — произносит он дробяще мягко, прямо как восемь лет назад, — Алина Старкова.

***

Стул опрокидывается с чудовищным грохотом, от которого впору бы оглохнуть. Алина не слышит, не оглядывается — она может только целиться в чужую грудь или голову, или куда-нибудь ещё, держась за оружие, как за последнюю соломинку.

— Стой на месте! — голос то подскакивает, то проваливается на октавы, в какой-то минус, и Алине не понять: она хрипит или визжит, потому что саму себя даже не слышит; в ушах стучат барабаны, пока всё её тело будто крови лишается, выпитываемая полом или свинцовой тяжестью пистолета в ладони.

Александр не дёргается даже. Поразительное самообладание, а ведь Алина могла бы выстрелить совершенно случайно. От проклятого испуга.

— Стою, — он хмыкает. Расслабленно и ленно, он кивает в сторону плиты. — Чайник кипит.

— Кто ещё с тобой?

Алина перебивает, обходя остров по кругу, пытаясь держаться за мысль, что нельзя позволить ему сократить дистанцию.

Александр скрещивает руки на груди.

— Стал бы я тратить время на ожидание, будь это просто зачисткой? И пришёл бы я вообще? — интересуется он и кривится: — Отключи чайник, иначе скоро здесь будут пожарные.

Право, его на мушке держат, а он думает о том, что закипевшая вода вот-вот выльется на плиту или, что, конечно, хуже, начнётся пожар. Он отвлекает её. Алина крепче сжимает пистолет, до того сняв его с предохранителя. Ладони скользкие от пота, и держать его приходится изо всех сил, чтобы не показать своей слабости.

Александр вздыхает, на мгновение прикрыв глаза. Являя то ли раздражение, то ли эту с ума сводящую уязвимость.

— Я сказала не двигайся! — Алина рявкает, когда он подходит к плите и отключает газ. — Или мне стоит прострелить тебе что-нибудь, чтобы ты…

— Тише.

Она моргает оторопело, когда он вдруг оказывается чудовищно близко, на расстоянии вытянутой руки. Выше её на две головы, острозубый зверь. Сталь его глаз полосует порезами, рваными ранами.

— А то твоё птичье сердце из груди выскочит.

Александр поднимает стул, отряхивает сидение и присаживается. Подгибает ногу на перекладину, до того расстегнув пуговицу на пиджаке. С ног до головы в чёрном. Алина помнит, что утром он был в пальто. Значит, пальто осталось где-то в доме? В машине? Или в кресле в проклятой столовой, где она умудрилась его не заметить?

Как она могла не заметить?!

Страх парализовал ей чувства, а он сидел и наблюдал за её паникой. За её страхом. Ублюдок.

«Я тебя помню»

— Как давно ты здесь?

Ей бы поразиться тому, как ровно и требовательно звучит её голос. Как она хотела все эти годы.

И вот он, её агония и проклятие, — перед ней, пока Алина целится в него из оружия. Внутри поднимается волна неясного восторга. Болезненного, скомканного. Неужели всё получится?

— Часа три. Этого времени хватило, чтобы освежить воспоминания, — Александр смотрит на неё, глаза чуть щурит, словно опять сдирая слой за слоем. — Хотя я ведь и так всё помню. Ты помогла мне вспомнить.

Ей не хочется, чтобы говорил он.

Ей хочется высказать ему всё то, что сжирало все годы под крышей Керамзова; под этой самой крышей, в его собственном баре, у него под носом.

Алина не хочет его слышать, но почему-то спрашивает:

— Как ты узнал меня?

Александр подпирает голову кулаком. Глаза его по-змеиному скользят по телу Алины, упакованному в то же оверсайзное пальто, в котором она была, когда они столкнулись впервые. Это почему-то злит. И смущает. Она слишком хорошо помнит свои сны. Его руки, карминовые, бурые, по локти испачканные. Пальцы, впивающиеся в спину, и жар выдохов, опаляя ей кожу.

Александр моргает, и наваждение исчезает.

— Я бы и не узнал. Ты выросла, Алина, изменилась, — и вдруг улыбается. — Но сама мне себя сдала.

Алина не понимает. И, видимо, это непонимание проступает на её лице.

— Оретцева.

Нет.

Не может быть.

Как он мог догадаться? Как он додумался проверить? И как она могла так подставиться?

— Ты могла использовать любую другую фамилию, но ты запаниковала и подтвердила мои подозрения. Пускай документы у тебя изначально липовые, но ты испугалась моего вопроса, как вор, которого поймали с поличным, — медленно поясняет Александр. Пальцы свободной руки постукивают по столешнице. На мизинце у него увесистое кольцо. Родовое? Странные мысли забредают в голову, когда вот-вот собираешься кого-то пристрелить. И когда не хочешь думать о своих же ошибках.

Оретцев. Ну конечно. Фамилия соседской семьи, с которой дружили её родители. Пироги по выходным, обсуждение рыболовных крючков, фасонов платьев. Полноватый мальчишка, однажды высыпавший ей ведро песка на голову.

— Подозрения? — спрашивает Алина вновь подскочившим голосом.

Александр смотрит на неё, и глаза у него то кварцевые, то аспидные бездны. И сердце грохочет в груди, едва не переходя в мерцание, — ненавистью, сплошным стрессом и необходимостью что-то сделать. Запоздало она ловит себя на мысли, что не думает о том, как поскорее бы нажать на спусковой крючок.

Она хочет его раскаяния. Слишком много, наверное, хочет.

— Ты так старалась быть незаметной, — Александр жмёт словами, давит, проламывает, — что это стало заметно.

Ей лицо заливает жаром: стыдом и осознанием собственного прокола. Но ему ведь этого мало, потому что следующие слова ломают ей кости:

— Я видел, что ты следишь за мной. Каждый вечер от моей работы до стоянки, где я садился в машину и уезжал. Наверняка и все мои привычки наизусть знаешь. Ты не первая, кто так старательно считывает каждый мой шаг.

Звучит так, будто Алина — влюблённая фанатка, а вовсе не та, кому он жизнь переломал очередным ходом, совсем как в шахматах. Безжалостно в своём равнодушии.

Александр тянется к тетради, касается едва-едва кончиками пальцев исцарапанной, потёртой обложки. Губы трогает какая-то неясная, горькая усмешка. Это сочувствие? Жалость? Алина не хочет этого видеть.

— Ты убил мою семью, — выдавливает она, чувствуя подкатывающую горечь, желчь и едкую ярость. Но неужели этого так мало? — Ты забрал у меня всё, ты… ты монстр. Все эти годы я жила лишь одной мыслью. Этим моментом. Твоей смертью.

Один шаг — и дуло упирается ему между глаз. Александр медленно поднимает на неё взгляд. Внутри резко, остро колет беспомощностью, и ей хочется ударить его. Разбить губы, рассечь эти идеальные скулы до кости.

Она почти решается замахнуться.

— Не дёргайся, — Александр шепчет, и его дыхание касается запястья. Щекочет, царапает, раздирает. — Ты думаешь, что всё контролируешь. Что ты адаптировалась к происходящему. Но одно движение — и останешься без преимущества. Чего мне стоит выбить у тебя из рук этот несомненно опасный пистолет? И что тогда ты будешь делать?

По венам ползёт лёд; кровь в сосудах стынет, чтобы после разойтись трещинами, рассыпаться осколками. Алина понимает, что эмоции её погребают под собой. Ей сложно мыслить связно, и хочется отойти, дать себе передышку, которой у неё нет.

А убийца её родителей, виновник всей агонии, её смут — он перед ней. Мнимо безоружный, пугающе покорный и спокойный. Сколько раз его так держали под прицелом? Вдавливали лезвие в шею? Алина мельком видела кусок шрама у основания — белая рваная полоса. Постыдная тайна, прикреплённая желанием коснуться следа несовершенства. А сколько раз кто-то стрелял, надеясь, что серые глаза застынут и больше ни единого слова не будет произнесено этим сильным, ясным голосом? Голосом лидера, голосом тирана. С одной и той же интонацией Александр мог бы рассуждать о стратегиях на шахматной доске, благодарить за кофе и тут же отправлять людей на смерть. Приказывать им умереть. Алина чувствует в нём эту силу, перед которой хочется прогнуться, потому что она защитит и испепелит недругов.

Не потому ли Равка молчит? Не потому ли он так легко, играючи добивается своего?

— Не учи меня убивать, — Алина цедит и ухмыляется. Криво, погано, гнойно. — Я бы твоё лицо на лоскуты порезала, чтобы увидели все твоё внутреннее уродство.

Александр приподнимает голову, позволяя дулу прижаться ещё плотнее. Алине думается, что откинь он голову — и пистолет окажется около его губ. У него есть привычка кусать нижнюю, когда он задумывается.

— А разве мы сильно отличаемся?

Она не успевает сделать шаг, как его пальцы ныряют в карман её пальто. Звякают доставаемая им связка ключей. Спешно сделанный дубликат, ведь оригинал заботливо остался в баре, чтобы сменщик отдал его Жене, которая наверняка вспомнила, где могла их «потерять». Александр скашивает глаза, взглянув на поблескивающий в собственной ладони металл.

— Добавляешь седых волос моей помощнице. Она бы тебя не поблагодарила, — и улыбается, так улыбается, что Алине хочется завопить и зажмуриться. И чтобы не было его здесь, на этой кухне, когда-то им же осквернённой, ведь весь дом проклят тем днём.

— А ведь Женя была добра к тебе.

Она наклоняется, чтобы процедить ему в самое лицо:

— Замолчи. Ты не выйдешь отсюда. Глупостью было приходить ко мне, — пальцы свободной руки находят его плечо, шею, загривок; зарываются в волосы. Алина тянет со всей жёсткостью, заставляя его откинуть голову, подставить уязвимое горло. — Что, решил поглумиться над бедной сироткой? Ивану потом расскажешь, с друзьями в своём оружейном клубе обхохочешь?

— Иван заплатил за свою оплошность. Ты не должна была вернуться в тот день домой.

— Какая забота, — Алина выплёскивает ему в лицо весь сепсис своих чувств, едких как щёлочь. Пусть этот гной оставит на нём ожоги, проест насквозь.

Александр крепче сжимает челюсти, ведь она бы ему с удовольствием вырвала клок волос. Хочется думать, что и скальп бы стащила, но внутри скулит слабость, от которой хочется или проблеваться, или забиться в угол в рыданиях.

— Я мог схватить тебя в тот момент, как понял, что за призрак прошлого меня навестил.

Призрак прошлого. Как у него всё просто! Алина хрипло смеётся, почти не чувствуя руки, которой держит пистолет. Но ей хватит сил. Точно хватит. Всё закончится там, где должно было: в этом же доме. Возможно, после стоит прострелить самой себе голову.

— Я помню твоего отца, — говорит вдруг Александр, не отводя от неё глаз. — Он был хорошим человеком. Хорошим полицейским и хорошим капитаном. Но очень глупым. Он не соизмерял свои силы с поднимаемой ношей. Прямо как ты сейчас, пытаясь влиться в игры, до которых ты не доросла.

Алина не хочет слышать снисхождения в его голосе.

— Мой папа не согласился участвовать в твоих преступлениях и ты убрал его, прямо как фигуру с доски. Как бумажку с лобового стекла. Вот что ты сделал. Или на такое у тебя есть оправдание?

Слова правильные, злые. Сплошное обвинение. Но почему же она так нервничает? Он ведь в её власти. Или за дверьми дома ждут его люди? Не потому ли Александр так спокоен?

Но что-то ей подсказывает: нет никаких людей. Никого нет. Он пришёл к ней один.

— Я предупреждал, — отвечает он. — Я сказал, чтобы он не лез мне под руки и что в случае чего его семья заплатит мне за этот урок. Предупреждаю я единожды, Алина. Будь я более жесток, ты умерла бы под колёсами какого-нибудь грузовика. Днём позже. Равка бы упилась слезами от заголовков.

Она содрогается.

Есть ли какой-то предел у его жестокости?

Александр лезет в карман пиджака, достаёт пачку. Под дулом пистолета, он медленно раскуривает, затягивается. Порочно, красиво. Страшно ли ему хоть немного?

Вряд ли.

Монстрам не бывает страшно. Только скучно.

— Не моя вина, что твой отец решил полезть в петлю и потащил за собой твою мать. В тот день я сказал, что отступлю, если он перестанет вставлять мне палки в колёса. Видимо, решил, что у меня кишка тонка — замахнуться на капитана полиции.

Алина жмёт дулом ему в лоб, надеясь, что металл продавит чужие кости. Александр выдыхает дым ей в лицо, но не пользуется манёвром, чтобы забрать оружие.

— Какой же ты ублюдок. Видели бы все эти люди, видела бы Женя…

Он поднимает бровь.

— Твоя ненаглядная Женя знает, на что я способен. И какова цена мира, — он снова затягивается, и скулы заостряются, делая его лице гротескнее, злее, словно у демона, поднявшегося из разверзженной земли. — Но тебе ведь хочется побыть разрушителем миров. Так давай. Чего ты ждёшь? Сожаления? Не трать время. Мне не жаль. Я многим заплатил в этой короткой жизни, чтобы теперь убиваться из-за совершённого.

И улыбается. Он улыбается ей так красиво и страшно, так пугающе и безумно. У Алины сердце падает куда-то в желудок; сосуды рвутся, лопаются, как старые верёвки. Весь её корабль попадает в шторм, переламывается грот-мачта. Всё переламывается.

Она дышать не может.

— Не мни себя спасителем, — шепчет, смещая пистолет к виску, чтобы смотреть в эти проклятые глаза без преград. — Ты по макушку в крови. Смерть, разрушитель миров. Если ты и строишь что-то, то на чужих трупах.

— А на чём строятся империи, моя милая Алина?

Обращение похоже на пощёчину. Не случись этого всего, влюблённая в него по уши безо всякой ненависти, Алина бы растаяла подле его ног за такие слова.

— Я считаю себя тем, — продолжает Александр, — кто не прикрывается красивыми словами об изменениях. А тем, кто берёт и меняет. Давай, отруби чудовищу голову, покажи народу, обличи меня. Вытащи все мои скелеты, раздай им мои кости. И во что превратится страна через год? Два? Кто будет держать всех этих подонков в страхе? Кто будет контролировать правительство, кто не даст им растащить Равку как лоскутное одеяло? — он подаётся вперёд резко, рывком. Алина отшатывается, но не убирает руки. Сглатывает поспешно сухим и горьким.

— Вини меня всю жизнь, Алина. Мои цели оправдывают средства. Любые.

— Неудивительно, что твоя мать выбросилась из окна.

Он кривится. Больное место, больное. Склонённая на руки голова, острые лопатки, выступающие волнорезами под пальто. Алина видела, что за этой маской тотального контроля прячется слабость. Но до неё не добраться просто так, даже если она его на куски изрежет.

— Играешь грязно.

— У меня хороший учитель.

Александр откидывается обратно на спинку стула. Кусает губу, откладывая сигарету. Пепел рассыпается по столешнице.

Тишина вспарывает Алине вены. Где-то в её комнате тикают часы. Отсчитывая последние минуты его жизни? Или её?

— Смотри на меня, — медленно говорит она, когда молчать больше нет сил; у неё вообще их нет, она с трудом на ногах стоит, понимая, что все эти годы прошли впустую. Она оказывается совершенно не готова к встрече со своим волкодавом в чаще.

— Так ты сказал мне тогда. «Смотри на меня». И я смотрю. Всю свою грёбаную жизнь на тебя смотрю.

Щёлкает взводимый курок.

Александр склоняет голову. Не от дула — навстречу ему. Безумец. Где же Иван? Где же хоть кто-то или что-то, что не сделает из Алины убийцу безоружного человека? На её же кухне, в её доме.

В горле лопается очередной всхлип. Запоздало она чувствует текущие по лицу слёзы, заливающие подбородок, капающие на шею. И он тоже на них смотрит, впитывая её отчаяние. Наслаждаясь им? Нет, ему всё равно. Он пустой.

— И к чему это тебя привело, маленькая птичка? — чужой голос тих и вкрадчив, полон силы какой-то потусторонней, неземной. — Ты смотришь на меня, ты ненавидишь меня. Но только ли ненависть ты взращивала все эти годы?

— Не мели чуши! — Алина сжимает пустой кулак, осознавая, что больше не держит его за волосы. А теперь хочет вцепиться в горло и тут же заскулить, получив ожог. Хочет сбежать из собственного дома и затеряться. Снова стать девочкой с чужой фамилией и выводить имя в потрёпанных тетрадках. Собирать чужие фотографии, запоминать остроту профиля и оттенки улыбок.

У той девочки была цель, и она помогала ей расти.

У Алины — дыра в груди сквозная, и она с ужасом понимает в одну секунду: она не сможет.

— Ты отдала мне всю свою жизнь, — произносит Александр, читая её строку за строкой. Кварц препарирует, раздирает. Он вдруг поднимает руку и касается её щеки, собирает костяшками соль.

Алина проглатывает крик.

Она не уверена, что не свалится на колени.

— Так что у тебя останется, когда ты выстрелишь?

Алина мотает головой, как та девочка с двумя косичками под шапкой; девочка с плюшевым зайцем. Девочка, влюблённая в тёмного принца, так похожего на героя из её любимых сказок.

«Ничего. У меня ничего не останется»

— Убери от меня руки, — она хочет звучать твёрдо, но Александр вдруг поднимается на ноги и снова над ней нависает. Одним простым действием обеззоруживая и показывая: она бессильна даже с пистолетом. Даже грозясь убить его.

Даже выстрелив и заставив его глаза замереть, заставив его посмертно смотреть на неё, Александр выиграет.

— Надо же, — вдруг говорит он, не отнимая руки от лица Алины. Пальцы горячие, чуть шероховатые. Дарящие неясную ласку. — Другой бы сломался. А ты сильная. Очень сильная.

Алина собирает все свои эти призрачные силы и отбивает его руку. Думая о змее и его яде, который отравляет, парализует и лишает воли. Так действует его сила? Так почему у неё нет противоядия?

— Не смей. Ты сломал мне жизнь, ты забрал мою семью, потому что для тебя это ничего не значило! И меня всю сломал! А я сломаю тебя, Александр, — она тянет губы в усмешке, пусть безумной и больной. Пусть. Смотри на меня, смотри. — Я хочу разрушить тебя. Кирпичик за кирпичиком. И я разрушу.

Александр. Так странно произносить его имя вслух.

Но ей не даёт покоя, что каждая сказанная фраза толкает к поражению. С самого начала. В голову лезут когда-то услышанные слова от причины её же агонии, задумчиво вертящего в пальцах чёрную пешку.

«Есть такие партии, где каждый ход ведёт тебя к проигрышу»

У этого расклада есть название. И из него, выходит, состоит её, Алины, жизнь?

Александр вдруг качает головой. Немногим сокрушённо, но всё же уверенно и спокойно, как будто тайны мира разложены перед ним вскрытыми картами.

— Стрелять может лишь тот, кто готов быть застреленным, — произносит он и обходит её с пугающей лёгкостью, выводящей уверенностью. — Ты не готова.

Алину колотит. Она смотрит, как он оглядывает ключи и оставляет их на столе.

— Они тебе понадобятся, когда ты решишься, — добавляет Александр. Стоя к ней слишком близко, касаясь рукой — руки, он вдруг говорит тише: — До прихода сюда я знал, что ты не выстрелишь. Это ответ на вопрос, который тебя так мучает.

И шагает к двери.

Алина считает до трёх. Где-то в доме тикают часы.

«Смотри на меня»

«Я тебя помню»

Алина оборачивается, ни жива ни мертва.

— Стой, — говорит, словно действительно одной ногой в могиле стоя.

И поднимает пистолет.

***

ЭПИЛОГ

— Если бы я не нашла эти треклятые ключи, то Зоя бы втаптывала в грязь меня каждый день всю оставшуюся жизнь, — Женя хмыкает.

Алина едва жмёт плечом. Ей, в общем-то, всё равно на чужие распри. В жизни есть вещи куда страшнее — и они живут в её груди бессилием и одержимостью. С остальным она, наверное, смогла бы жить почти дружески.

Звенит колокольчик. Открывается дверь, с едва уловимым скрипом петель — аккомпанементом раздавшемуся голосу:

— Женя, мне долго ждать?

Алина замирает и перестаёт дышать: кислород застревает в гортани вдохом, лопается, сгорает. Руки почти не слушаются, словно поражённые парезом. Перед глазами мелькают не прошенные картины: фотоплёнкой пережитого стресса, ещё одной травмой.

— Иду, — Женя изящно, пускай и поспешно соскальзывает со стула, хватая оба стакана, смартфон и сумку. В иной раз Алина бы восхитилась этой ловкости чужих пальцев, но сейчас едва заставляет себя поднять голову.

Александр Морозов стоит в дверях.

И смотрит прямо на неё.

У Алины под ногами разверзается земля.

У Алины внутри — бессилие, выжженное поле. Пепелище.

Слабая, какая же слабая. В сумке где-то лежит тот же пистолет и связка ключей — прямой билет к своему возмездию и возможности зайти на кладбище к родителям. Возможности, к которой она готова? Или нет?

Александр смотрит на неё ещё долгие секунды, прежде чем разворачивается, почти исчезая за дверью. Чёртов колокольчик звенит так тихо по сравнению с его голосом, забивающим гвозди в крышку гроба:

— Сними этот проклятый парик, — говорит он. И мимолётно оглядывается. — Я тебя вижу.