Христос приземлился в Городне (Евангелие от Иуды) [Владимир Семенович Короткевич] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
ВЛАДИМИР КОРОТКЕВИЧ
ХРИСТОС ПРИЗЕМЛИЛСЯ В ГОРОДНЕ
(ЕВАНГЕЛИЕ ОТ ИУДЫ)
ВЫШЕЛ СЕЯТЕЛЬ НА НИВЫ СВОЯ,
или Историческое поле Владимира Короткевича
Открывая всякую новую книгу, мы втайне надеемся на чудo соприкосновения с прекрасным, на встречу с загадочным творческим миром автора. А еще — на чудо откровения. Ибо сколько бы и чего бы мы ни знали, нам всё равно хочется нового, неведомого, необычного. Открывая книги известного белорусского писателя Владимира Короткевича, мы бесспорно получим всё ожидаемое. А ещё — попадем в удивительный и неповторимый мир белорусской истории, воплощенной в выразительную художественную форму. И это будет воистину неожиданное открытие. Открытие для тех, кто немного знаком с историческим путем нации, и тех, кто впервые с этим соприкасается.
Белорусский читатель охотно будет познавать и самого себя, глубже осознавать свой национальный стержень, свое Богом определённое место в человеческом макрокосмосе, свою неразрывную связь со всем людским сообществом. Читатель же из-за пределов белорусских земель может с интересом окунуться в неведомый ему многоликий национальный космос белорусов.
Владимир Короткевич стал не только первооткрывателем подлинной белорусской истории, он первым среди творческих людей увидел облик белоруса не «изможденного лихорадкою», не с «язвами на тощих руках», опухшими ногами в лаптях и с «колтуном в волосах». Нет, конечно, был в истории и такой житель. Но это только часть правды. Та часть, которая невольно способствовала внедрению в сознание самих белорусов чувства неполноценности, национальной недоразвитости, что ли. И это не была созидающая правда. Таковой она становилась только при условии знания картины жизни белорусского народа во всей её полноте и многообразии. Народа, имеющего не только преданных земле и рачительных пахарей, но и, что не менее важно, подлинных и потомственных интеллигентов, тех, кто из поколения в поколение радел о духовном и нравственном возвышении личности.
Владимир Короткевич как будто удивился — почему же до него не сумели, или не захотели, не смогли понять этого даже некоторые его собратья по перу, продолжая создавать страдальческий образ притерпевшегося ко всем бедам и невзгодам белоруса? Осознав эту реальность, он захотел изменить оценку и самооценку белоруса, его национально-нравственные ориентиры, восстановить его национальное достоинство. Нет, писатель не смотрел на историю сквозь розовые очки, не видел в ней сплошь хорошее и исключительно положительное, он умел отделять зерна от плевел, не боялся писать о трагическом в поведении людей, в их действиях. В. Короткевич считал, что «история — метод мышления человека. Он и дает возможность размышления (выделено мной. — А. Б.) над прошлым, современностью и будущим, потому что история моделирует общественные процессы». Таким образом, писатель практически заново создает литературу исторической тематики, утверждает свою особую систему художественных координат, которую охотно принимает думающий и размышляющий читатель.
На призывный клич писателя к познанию, осознанию и приятию своей собственной истории, осмыслению самих себя как полноправного субъекта мировых исторических процессов первой откликнулась молодежь, жадно вбирая в себя всё доселе неведомое, чтобы переплавить его в свои убеждения и с этими знаниями уверенно вступить в новую жизнь. Если принять, что каждое поколение людей живет ради следующего поколения, то получается, что оно вместе с генетическим кодом нации передает своим последователям и свой собственный опыт, свое национальное мировосприятие. Поэтому важно, каково содержание этой передачи, чем наполнена жизнь предшественников.
То далекое уже поколение первочитателей Владимира Короткевича было не единственным всплеском интереса к творчеству писателя и к исторической правде. Посеянное пытливым искателем и талантливым автором до сих пор дает всё новые и новые всходы, прорастая оправданным чувством собственной национальной гордости, уважительным отношением ко всем великим и малым нашим соплеменникам на земле. Представьте, сколько поколений молодых людей вошло в мир, воспринимая историю собственной страны глазами Владимира Короткевича, впитывая воссозданный им дух далекой от них эпохи. Следует признать, что для белорусов подобная тяга к исторической правде имела свои отличия и особенности. Ибо народу, которому в силу различных объективных и субъективных причин приходилось раз за разом доказывать право на собственную государственно-национальную самоидентификацию, даже на самое название «Беларусь», нужны были исторические примеры, духовные ориентиры, герои высокой и высочайшей нравственной чистоты. Требовалось глубоко осознать путь развития предков, чтобы укрепиться в стремлении, как сказал первый народный поэт Беларуси Янка Купала, «занять свой достойный посад меж народами».
Владимир Короткевич, опередивший в этом стремлении своё время и показавший нравственную роль исторической памяти, 6езоговорочно стал для читателя не только авторитетным знатоком истории, но и непревзойдённым мастером слова, воплотившим яркие образы национальных героев, радеющих за хлеб духовный для собственного народа. Вот почему вместе с ним до сих пор продолжается восхождение к вершинам национального самосознания всё новых и новых его читателей и почитателей.
Чтобы убедиться в сказанном, прочитайте хотя бы роман «Нельзя забыть» (1962) — первое произведение Владимира Короткевича подобной направленности. Сам автор так оценил свое творение: «Произведение это — многоплановое, в определенной мере — экспериментальное. История здесь соседствует с современностью, проза — с поэзией, лирика — с жизненным сухим реализмом. Такое соединение... было новизной в нашей литературе...».
Главный герой романа студент и поэт Андрей Гринкевич представитель согретого хрущевской оттепелью поколения шестидесятых годов прошлого столетия со всеми его земными заботами и устремлениями. Но он еще и духовный наследник того рода Гринкевичей, которому не чуждо было проявление любви к своему народу, готовность защищать его право на достойное место в человеческом сообществе всеми возможными способами. Потому и оказался один из предков Андрея в рядах повстанцев К. Калиновского, за что и был казнен.
Если до Короткевича многие белорусские писатели именно так и смотрели на место белоруса на земле — прежде всего, как хлебопашца, независимо от того ремесла, которое он реально имел в руках (будь даже рабочим на заводе), полагая, что по своему происхождению, по сути характера, даже по своему менталитету белорус — это исключительно хлебосей, то Владимир Семёнович со всей внутренней убеждённостью открывал нам облик доселе неведомого белоруса. Белоруса-интеллигента, человека со своим внутренним миром, своим миропониманием, способного осмысливать свою жизнь и жизнь своей Отчизны во взаимной связи с судьбой других народов, умеющего видеть не только плодородие земли, но и её красоту, удивляться не только зернистому колосу, но и голубым разливам васильков во ржи.
Это был образ, заставлявший читателя мыслить по-новому. В результате В. Короткевич основательно изменил доминировавшие прежде представления о белорусах, начал утверждать новый взгляд на белорусский народ. Осознанно восприняв глубинные архетипы национального духа, писатель формировал у своих читателей новые мировоззренческие взгляды на белорусскую историю. Он целенаправленно возвращал из небытия лучшие традиции рыцарства и шляхты, не идеализируя и не абсолютизируя при этом поведение их носителей. Однако писатель хотел, чтобы мы, сегодняшние, поняли и осознали: кто был и остаётся в истории солью этой земли, кто творил её славу не только тем, что умело держал в руках косу и соху, но и возводил неповторимые по архитектурной выразительности замки, храмы, крепости, создавал художественные произведения высокого достоинства, делал смелые научные и технические открытия, в чьих жилах текла голубая кровь и кто был истинным аристократом духа. А поняв это, не стеснялись бы признавать свою историю равновеликой другим странам, не уклонялись бы от своих национальных обязанностей перед родной землёй.
Впрочем, Андрей Гринкевич — тот, первый для Короткевича герой-интеллигент из романа «Нельзя забыть», был вовсе не выдуман автором. Оказалось, прадед писателя по материнской линии Томаш Гриневич действительно командовал повстанческим отрядом у К. Калиновского, за что и получил «высшую награду» от усмирителя восстания Муравьёва.
Здесь, наверное, к месту будет напомнить штрихи биографии писателя, чтобы глубже понять истоки и мотивы его творчества. Родился 26 ноября 1930 года в Орше, был третьим ребенком в интеллигентной семье. Мать еще до революции закончила Мариинскую гимназию, отец мог профессионально исполнять романсы. В домашней библиотеке родителей была широко представлена русская классика. Рано научившись читать, Володя уже в шесть лет написал свои первые стихотворения. Его сестра Наталья Кучковская вспоминала, как шестилетний Володя под впечатлением сказок Корнея Чуковского печатными буквами написал письмо автору в Москву и, самое удивительное, получил ответ. Увлекался рисованием, пронеся это пристрастие через всю жизнь, что воплотилось в изрисованные рукописи своих произведений, а позже в отдельно изданную книгу рисунков.
От деда по материнской линии будущий писатель услышал немало занимательных сказок, легенд, преданий, перенял любовь к истории белорусской земли, которую дед Василь знал не понаслышке. В 1941 году, закончив три класса, Владимир поехал в гости к старшей сестре в Москву. Там и застала их та самая страшная война. Будущий писатель оказался в эвакуации на Урале и только через два года сумел найти семью. После освобождения Киева летом 1944 года вместе с матерью приехал к родственникам. А уже осенью вернулись в Оршу. Окончив среднюю школу, поступил на филологический факультет Киевского государственного университета имени Т. Шевченко.
Киев с его историческими памятниками и особой аурой почтительного отношения к своему прошлому ещё более разбудил в нём белоруса, побудил к активным действиям на непаханом поле белорусской истории, увлёк занимательными сюжетами и неординарными личностями. Здесь в 1950 году двадцатилетний Владимир Короткевич написал первый вариант одного из самых популярных своих произведений — историко-приключенческой повести-детектива социально-философской направленности «Дикая охота короля Стаха», однако свет она увидела лишь спустя 14 лет.
Главным героем повести является Андрей Белорецкий — старый учёный-фольклорист, одержимый сбором народных легенд и преданий, а по существу своих собственных и народа своего белорусского корней. Когда-то он глубоко осознал свою национальную принадлежность и на этой основе впитал яркие патриотические чувства. Под стать ему его единомышленник студент Андрей Светилович, отчисленный из Киевского университета за участие в студенческих волнениях и обвинённый в украинском национализме. На самом же деле это обобщённый образ молодого белорусского патриота, движимого жаждой новой, счастливой доли для своего народа. Кроме того, в этой повести отчётливо звучит проблема нравственного размежевания, выбора и даже противоборства. Писатель очень сожалеет об усилившемся в конце XIX столетия процессе денационализации белорусской шляхты, её ренегатстве и пренебрежении интересами народа.
Окончив учебу в 1954 году, Владимир Короткевич работал учителем в Киевской области, а потом в Орше. В это же время занялся написанием кандидатской диссертации. «После окончания университета я сдал кандидатский минимум и начал было писать диссертацию о восстании 1863 года в восточнославянских и польской литературах, но пришли иные интересы: появился замысел романа на ту же тему. До реализации его, правда, я приступил только спустя двенадцать лет», — вспоминал позже несостоявшийся кандидат наук. Тут как раз и пригодился ему собранный материал, а увлечение темой восстания стало смыслом всей его творческой жизни, воплотившись в вершинное достижение Короткевича-прозаика — роман «Колосья под серпом твоим».
Ещё не имея изданной книги, в 1957 году был принят в Союз писателей, первый же поэтический сборник «Материнская душа» вышел только через год. В 1958—1962 годах Владимир Короткевич учится на Высших литературных, а затем на Высших сценарных курсах в Москве. «Литературные курсы многое дали мне самой своей атмосферой, глубиной споров, дружескими отношениями, широтой кругозора. Там я написал свою вторую книгу «Вечерние паруса» (1960), несколько рассказов и историческую повесть «Седая легенда»; вместе с написанной ранее повестью «Цыганский король» они составили третью мою книгу «Лазурь и золото дня». Кроме того, в Москве был задуман первый мой роман «Леониды не вернутся к Земле», напечатанный под названием «Нельзя забыть» в журнале «Полымя» в 1962 году».
С 1963 года и до самой смерти 25 июля 1984 года писатель жил в Минске.
Однажды В. Короткевич признался: «Как ни странно, я не хотел быть литератором. Стихи писал для себя. А в будущем хотел быть литературоведом (вспомним его письмо-рецензию Корнею Чуковскому. — А. Б.). Написал несколько работ: «Богданович и современность», «Языковая стихия Пушкина», «Тёмные места «Слова»», «Белорусские и украинские школьные драмы», «Аввакум и литература раскола», «Дело о «Соборных действиях»».
Однако писательство взяло верх. Владимир Короткевич, одинаково умело владевший поэтическим и прозаическим словом, свой дар воплощал и в сборниках поэзии — «Вечерние паруса», «Моя Илиада», «Был. Есть. Буду», и в прозе — романы «Леониды не вернутся к Земле» («Нельзя забыть»), «Христос приземлился в Городне», «Чёрный замок Ольшанский», «Колосья под серпом твоим», повести «В снегах дремлет весна», «Дикая охота короля Стаха», «Цыганский король», «Седая легенда», «Чозения», «Ладья Отчаяния», «Листья каштанов», «Оружие» и многие другие прозаические, драматургические, публицистические произведения, киносценарии.
Во всём своём творчестве, отмеченном не только идейно-тематической новизной, но и жанрово-стилистическими новациями, он удачно сочетает реалистический и поэтический подход к воплощению замысла, объектом его художественного исследования оправданно становятся действия — не только физические, но и духовные, что позволяет наиболее полно выразить белорусский национальный характер. Творец, который увлечённо писал о подлинных рыцарях белорусской истории, и сам был настоящим рыцарем — в поведении, в отношении к людям, к самому себе и к тому делу, которому самозабвенно служил верой и правдой. Его герои — от победителей до побежденных (недаром же латинское изречение «Gloria victis!», что означает «Слава побежденным!», исповедали в своём творчестве многие писатели) — настойчиво стремятся к новому миру, где они сами и их сограждане стали бы наконец свободными строителями своей собственной судьбы. Именно тяга к духовному началу лежит в основе самоутверждения и самосознания героев В. Короткевича. Писатель убеждён: кто не забывает об этом, рано или поздно возвысится до чувства собственного достоинства, сумеет увеличить силу сопротивляемости судьбе и укрепить стойкость перед лицом самых беспощадных обстоятельств. С таких позиций он проверяет на выживаемость многих своих героев.
Признание к писателю пришло заслуженно. Особенно это стало проявляться по мере публикации произведений исторической тематики. Они, как и стихи, воодушевляли читателя, привлекали не только новизной материала, но и неравнодушным авторским взглядом на давние события, отличались познавательным и глубоким философским содержанием. Короткевич сумел проникнуть в душу прагматично осторожного белоруса. Он пробудил в ней несмолкающее резонирующее эхо, которое уже никогда не позволит оторваться от написанных им страниц.
Хотя признание было оправданным, изведал он и все «прелести» тогдашней «оглобельной критики» и остракизма. Случалось, набор готовых к печати книг по указке неумолимых цензоров рассыпался, как это случилось с романами «Леониды не вернутся к Земле» и «Дикая охота короля Стаха», а снятые по произведениям писателя кинофильмы пренебрежительно долго пылились на полке, как было это с фильмом «Христос приземлился в Городне», более двадцати лет недоступном зрителю. Случалось и такое, что критики в пух и прах разносили написанное им, а некоторые произведения, прежде чем выходили книжкой на белорусском языке, печатались сначала на других: «Чозения», «Ладья Отчаяния» — на русском, «Дикая охота короля Стаха» — на чешском.
Как-то на вопрос о наиболее дорогих автору произведениях В. Короткевич ответил: «Я назову три таких произведения: «Колосья под серпом твоим», «Чозения» и «Ладья Отчаяния». Роман «Колосья под серпом твоим» затрагивает... яркую страницу белорусской истории... Повесть «Чозения» дорога мне как воспоминание о неповторимых месяцах, проведенных на Дальнем Востоке. «Ладья Отчаяния», на мой взгляд, наиболее удачная попытка дать обобщенный характер белоруса, которому и чёрт не брат, которого и смерть не страшит, который более всего любит Родину, жизнь и веселье и ни при каких обстоятельствах не уступит в борьбе за них».
Будучи глубоко национальным писателем, Владимир Короткевич никогда не ограничивал свои интересы исключительно белорусскими рамками. Примеров тому не счесть — от художественных произведений до научных исследований, от сценариев кинофильмов до переводов на белорусский язык произведений зарубежных авторов.
В прозаический сборник «Чозения», например, вошла и одна из лучших одноименная повесть, действие которой происходитв 60-х годах прошлого столетия на Дальнем Востоке, а героями её являются влюблённые и романтичные молодые представители интеллигенции, внуки белорусских повстанцев 1863 года. Опубликованная на русском языке в журнале «Молодая гвардия», она вызвала настоящий фурор в среде российских читателей. Повесть «Листья каштанов» посвящена киевским подросткам первых победных лет после Великой Отечественной войны. А первое прозаическое произведение В. Короткевича — во многом автобиографическая повесть «В снегах дремлет весна» насквозь пронизано киевскими реалиями, в образах героев узнаются сокурсники писателя и преподаватели университета.
В сфере интересов Владимира Короткевича — публициста находились не только представители белорусской истории и культуры, но и всемирно известные Джордж Байрон, Антон Чехов, Михаил Шолохов, не только города и памятники Беларуси, но и достопримечательности Латвии («Сказки Янтарной страны»), Вильнюса («Вильнюс — частичка моего сердца»), Киева («Мой се градок!»). Он мастерски перевоплощал на белорусский язык произведения В. Катула, Д. Байрона, А. Мицкевича, И. Франко, М. Карима, Я. Судрабкалана, Р. Гамзатова, А. Толстого, переводил с литовского, латышского, грузинского, украинского, русского, польского, словацкого, чешского, туркменского и других языков. Да и сам в студенческие годы писал прозаические произведения на русском языке, в том числе повесть «Предыстория».
На всю жизнь сохранил Владимир Короткевич пристрастие к путешествиям. Где только не довелось ему побывать — от милых сердцу белорусских мест до Владивостока, Урала и Сибири, до Бухары и Самарканда, от белорусских рек до Крымских гор, неоднократно поднимался на Карадаг, изъездил и исходил Польшу и тогдашнюю Чехословакию. Случалось, попадал в различные переплёты. Один такой эпизод произошёл в начале марта 1953 года, когда Владимир Короткевич учился в Киевском университете и подбил друзей вопреки строгому запрету поехать в Москву на похороны Сталина: «В 39-м вернулся из тюрьмы один из моих дядек, старый коммунист, перед арестом — заведующий камчатским облоно... Несмотря на мой возраст, он ничего от меня не скрывал... Потому и на похороны Сталина поехал и подбил на поездку ребят из комнаты, не из-за скорби, а чтобы видеть собственными глазами. И увидел. И, вместе с хлопцами, помогал санитарам вытаскивать из давки людей. И попал в переделку в Ветошном переулке в день похорон. А это уже не оставляло никаких сомнений и вызывало одно желание: «Скорей бы покончили со всем этим».
В августе — сентябре 1965 года писатель проходил во Владивостоке военные сборы в ежедневной газете Тихоокеанского флота «Боевая вахта». Он не только вдоволь попутешествовал по Приморью и Уссурийской тайге, посетил многие города и посёлки, но и плодотворно потрудился творчески, собирая материал для будущих произведений. Доработал после редакторского прочтения роман «Колосья под серпом твоим», завершил сценарий фильма «Христос приземлился в Городне». Здесь же родился замысел одной из самых романтических его повестей «Чозения».
Относительно своей творческой лаборатории в интервью известному исследователю истории белорусской литературы Адаму Мальдису (он написал удивительно тонкую, пронзительную по тональности книгу «Жизнь и вознесение Владимира Короткевича», из которой я почерпал для себя немало интересных фактов творческой биографии Владимира Семёновича) писатель отметил: «Сначала появляются записные книжки. В них — размышления, наблюдения, выписки. Затем рождается краткий план. Между его строк вписываются всё новые и новые куски. Такой план переписывается раз пять. А потом, когда всё отстоялось и отшлифовалось в голове, — переписываю начисто. Легко и без особых правок. Я согласен со словами Бунина, приведёнными в воспоминаниях Катаева, что нельзя из ничего сделать что-то путем бесконечных перечёркиваний. Конечно, если уже что-то есть, тогда и правки позволяют улучшить произведение...».
Подступаясь к своей главной теме — восстанию 1863 года, В. Короткевич будто бы испытал себя в осмыслении других событий из истории Беларуси, создав на эту тему целый ряд рассказов, пьес, повестей. Крестьянскому восстанию на Могилевщине в начале XVII века, главным образом в окрестностях Рогачева (после объединительной для Польши и Великого княжества Литовского Люблинской унии 1569 года, в результате чего усилилась полонизация белорусского населения) он посвятил романтическую повесть «Седая легенда», пронизанную патриотическим содержанием и насыщенную исторической памятью. Исследователь творчества писателя Анатоль Воробей отмечает, что эта повесть звучит «как протест против деспотизма, жестокости и ренегатства, измены родине». Не обходил стороной В. Короткевич и курьёзные происшествия, как, например, существование на Гродненщине в конце XVIII века настоящего цыганского королевства — оно и на самом деле существовало когда-то: со своим королем и своей столицей в местечке Мир, где знаменитый ныне Мирский замок. Этому посвящена юмористически-сатирическая повесть «Цыганский король».
По поводу романа «Колосья под серпом твоим» В. Короткевич говорил: «Замысел появился еще тогда, когда я был студентом Киевского университета. Вместо того, чтобы ходить на лекции, — сидел в библиотеке над старыми книгами. Постепенно перед моими глазами возникали привлекательные фигуры моих предков — отважных, свободолюбивых людей. И среди них — повстанцы 1863 года, которые не жалели жизни, борясь за «вашу и нашу свободу». А потом дядька показал мне на Днепре (подле Рогачева. — А. Б.) места, где происходили те события. Руины гауптвахты, где расстреливали людей, и лошадиное кладбище, где их потом закапывали. Постепенно у меня росло желание рассказать об их подвиге, сохранить память... Прежде всего я стремился правдиво передать дух того сложного и противоречивого времени. Возобновить детали мне помогали архивные документы».
Хотел рассказать, и рассказал. Да так, как дай Бог кому-либо повторить нечто подобное. Главное содержание романа — социально-историческое осмысление кануна восстания 1863 года, выявление его движущей силы. Поэтому здесь тесно переплелись и историческая правда, и основанный на ней художественный вымысел. Среди героев не только «паны косы и сохи», но прежде всего белорусская шляхта, в том числе образ руководителя восстания Кастуся Калиновского. В центре романа положительный образ князя Алеся Загорского, что для тогдашней советской действительности было весьма экстравагантно и непривычно. Заветная мечта Владимира Короткевича — во всей своей полноте и правдивости воссоздать нашу историю, пожалуй, наиболее выразительно воплотилась именно в этом романе.
Натуральное чувство радости многих и многих читателей от встречи с захватывающим историческим произведением талантливого автора обобщенно высказал Адам Мальдис: «Раньше или позже, но исторический романист должен был придти в нашу прозу. И он пришёл в личности Владимира Короткевича, стал явью благодаря «Колосьям...». Они — не случайность, а закономерность, обусловленная закономерностями формирования самой литературы. В «Колосьях...» нас удивляет умение писателя проникнуть в суть, дух эпохи, отдалённой от нас более чем на столетие, возобновить тогдашнюю жизнь, осмыслить её, не модернизируя, — и одновременно с позиций сегодняшнего дня. Для этого нужны были не только глубокие и разнообразные знания, но и творческая интуиция. Нужен был большой талант».
Переведённый на русский язык, роман практически стал бестселлером и в России. Как и другие произведения, он был переведен на многие европейские (и не только) языки. Появилось и своеобразное ответвление этого романа — тематически связанная с восстанием повесть «Оружие», насыщенная обличительной сатирой как на российское самодержавие и крепостничество, так и на всё чуждое и враждебное человеческой цивилизации. В ней те же герои, что и в «Колосьях...». Действие происходит в 1862 году в Москве, где будущие участники восстания надеются приобрести оружие.
С не меньшим интересом был встречен воистину новаторский остросюжетный приключенческий, исторический, философский роман «Чёрный замок Ольшанский», который сам автор назвал психологическим детективом. Словно оправдывая это, писатель отмечал: «Мы всё пишем о том, как «Ганна хлопотала у печи». А надо — о необычном, ярком, таинственном. Чтобы нельзя было оторваться всю ночь». Писатель достиг желаемого. Журнал «Маладосць», в котором печатался роман, продавали из-под полы — «по блату», зачитывали до дыр, в библиотеках за ним стояли очереди, часто его просто воровали. Здесь переплелось всё: современность, туго закрученная интрига, глубокий психологизм, социальный и исторический аспекты, и ко всему — неповторимые по своей колоритности живые человеческие характеры.
Народный писатель Беларуси Василь Быков точно подметил характерную особенность творческого метода В. Короткевича: «Неустанное изучение минувшего по архивным и литературным источникам, многолетнее вдумчивое осмысление атмосферы, духа, психологии людей, давних времён выработало у автора определённое художественное, интуитивное ощущение материала, мало кому присущее из других писателей».
Читатель сразу уловил принципиальную новизну произведений писателя, принял её и пошёл за ней в неведомый доселе мир истории, в новый художественный мир Владимира Короткевича. Его восторженно приняла не только литературная, но и внелитературная среда. Эффект присутствия писателя в белорусской литературе уже не выветрится никогда, никогда не будет оспорено его первенство в таком раскрытии исторической тематики. И не только в литературе. Многие литературные герои продолжают свою жизнь на экране (кинофильмы «Христос приземлился в Городне», «Дикая охота короля Стаха», «Чёрный замок Ольшанский», «Седая легенда»), на оперной и балетной сцене (оперы «Седая легенда», «Дикая охота короля Стаха», по пьесе «Кастусь Калиновский» автор сам создал либретто балета), в телеспектаклях («Мельница на Синих Вирах», «Синяя-синяя...», «Ладья Отчаяния», «Листья каштанов») и радиоспектаклях («Паром на бурной реке», «Чёрный замок Ольшанский»).
Многое из созданного В. Короткевичем носит заслуженное определение «впервые». Применимо оно и к философско-историческому роману «Христос приземлился в Городне», имеющем в подзаглавии слова «Евангелие от Иуды» и всем своим пафосом утверждающем гуманизм, идеалы добра и справедливости. Роман был начат в 1965 году во время пребывания автора у своей сестрыв Челябинске. Это, по сути, роман-притча, роман-легенда о белорусских реалиях XVI столетия, роман, пронизанный не только иронией и юмором, но и беспредельной авторской фантазией, неповторимыми жанрово-стилистическими особенностями художественного метода писателя.
Всем своим творчеством Владимир Короткевич доказывал, что национальное возрождение прежде всего требует от писателя умения пробудить в читателе самоуважение через лучшие черты своих героев, а это не позволит нации духовно оскудеть. Поэтому герои В. Короткевича в постоянном движении, они сами живут активной нравственной, духовной, осмыслительной деятельностью и побуждают к этому других.
Евангелие от Иоанна утверждает: «В начале было Слово...». Творящую, созидательную силу слова Владимир Короткевич осознал рано и навсегда. Сакральное понимание родной земли наиболее отчётливо проявилось в написанном им в не самом благоприятном для подобной тематики 1980 году стихотворении «На Беларуси Бог живёт...». Какими же величинами надо было измерить любовь писателя к своей Отчизне — «земле под белыми крыльями» (выражение В. Короткевича, навсегда ставшее популярным и самым точным определением нашей страны), чтобы отважиться на такое утверждение? Но это не было ни святотатством, ни безоглядным возвеличением своего народа в пику другим. Это был естественный молитвенный вздох человека, который и душой, и чувствами, и очами своими увидел и познал Божественное присутствие в нашей истории и потому посмел признать: на Беларуси Бог живёт. Но поскольку дух укрепляется более всего в преодолении, Всевышний и посылает белорусу такое множество испытаний — чтобы закалить характер, чтобы выстраданный суверенитет, независимость и национальное самосознание оставались ценимы и нерушимы отныне и до века.
Анатоль БУТЕВИЧ
СЛОВО ДВУХ СВИДЕТЕЛЕЙ
...и в начале владычества того Жигимонта Первого был некий... который из недалёкости своей замыслил или вернее из отчаяния имя и могущество Христа Господа себе приписал и присвоил.
«Хроника Белой Руси...» каноника жмойского Матея Стрыковского
Будучи на склоне дней, готовясь к общей чаше человеческой — её ведь никто не минует, — зная, что за чертой не встретимся вновь, ибо веры мы разной, а возможно, и за чертой лежит «может быть» иль вообще ничто, решили мы, один грамотный, а другой памятливый, рассказать вам, люди, о Юрасе Братчике, которого церковь назвала «лже-Христом».
Ложь и обман! Многих они так били каменьями, а потом канонизировали. Этого — вряд ли. Оболгали и забыли грамотные, оболгали богатые, оболгали книжники продажные имя его. И записали о нём только Матей Стрыковский, да Квангин Алесь-летописец, да Варлаам Оршанский, да Зборовская писцовая книга, да Андроник, Логофил по фамилии, из Буйничей Могилёвских.
Но первых два, книги свои спасая, из-за страха иудейского, о Городне словно и не помнят; кражу Чудотворной из Вильно в Честогов относят; вором одним его делают, шуткой шалберской всё показывают, историей плутовской. А остальные, если и говорят о бунте и большой городенской резне, то, зная мало, строками двумя, от одной буквы красной до другой: «Христос тот наречённый город взял и людей побил, но потом...». И, ещё слова два произнеся, говорят потом, как корова у ратмана на льду ногу сломала и что сено слишком в этом году дорогим было. Нужно разве свиньям непотребным сено?!
Как собираются причислять кого-нибудь к лику святых — вспоминают, сотворил ли он до смерти хотя бы два чуда. И «адвокат дьявола» о тех чудесах спрашивает с сомнением, пробует доказать, что были это не чудеса, а какие-то чары и заклинания и блуд лотровский, и доказательств требует, что дива эти были.
У него, у Юрася Братчика, чудес было больше. И главное чудо — мертвые встали, когда пришёл он.
И потому заблудшим этим, чернокнижникам, довелось бы решать и изрекать вопрос о втором пришествии сына Божьего на землю, а это труднее, чем сколько там дураков в святые записать.
Безмолвствуют они. Безмолвствуют и книгочеи. Кто знает — тот сказать не может иль не хочет. Кто может сказать тот не знает.
А мы можем. Мы знаем. Мы ходили с ним. И старики мы уж. Нечего нам, как коту возле горячего сала, ходить. И сало нам не надобно, и лозина не страшна. Да и прежде мы писали. Только то рукописание исчезло, поворовали его.
И мы бы с адвокатом дьявола согласны были. Не было чудес. И были чудеса. И не был он Бог, а был человек. Но для нас, человеков, даже для знавших его, был он — Бог.
И замыслили мы оставить правду. Может, она дойдет, когда начнут канонизировать не в святых, а в Людей. Так пускай и будет правда.
Аминь!
Глава I
ПАДЕНИЕ ОГНЕВОГО ЗМИЯ
Разверзлось пополам небо, и в огне явился Он. И был Он на вид человек, и весь в огне, и такой непохожий на нас, что мы в ужасе убежали.
«Легенда Коричных островов»
Будут большие землетрясения по местам, и глады, и моры, и ужасные явления, и великие знамения с неба.
Евангелие от Луки, 21:11
«...Год тот был страшный год. И дураку было ясно, что обещает он сатанинские великие беды. По всей земле белорусской творилось такое, чего ни прежде, ни потом не видели даже сведущие люди.
С самого начала года и каждый вечер заряницы были красными, как кровь, а ветра на следующий день не было. И высокие облака ночью светились серебром, и столбы огневые зимой играли в небе, словно это в самоедских проклятых землях, а не у нас. Кто ходил с товарами в Любку, Бремен или Ригу, а оттуда морем на Стыкольню, Христианию, английские земли и на юг от них, как и заведено было, говорили: всадник на «матери моря» скачет как безумный и копьём своим показывает овамо и семо, туда и сюда, на запад и на юг и на восток, лишь бы только не на Звёздный Кол, как и положено.
Разбилось в тот год кораблей — Боже ты мой! Как никогда до тех пор.
И от ужаса, а может, и по воле Бога, который всё это наслал, люди в тот год недомогали. Даже не выпив, вставали поутру с головой, как кадка, с руками, словно бескостными. И потели ночью, и в груди их теснило и ревело, а у некоторых волосы лезли. И на удивление мало в тот год родилось детей, может, потому, что был голод и поветрие, а может, по воле Божьей, дабы не страдали невинные.
Не только людям, но и зверям, и гадам, и чудищам подводным доводилось в тот год тяжело. Как раз тогда подохли в Сенненских Озёрах цмоки, о которых писал Амброзий Кутеянский; которых цмоков он когда-то заклял и загнал в озеро, дабы не пугали людей. Вольнодумцы и еретики говорили, что всё это байки, ибо никто тех цмоков, кроме пьянчуг ночных, не видал. Что ж, и пьянчугам надо верить. Какой это трезвый богобоязненный человек полезет ночью на лесное озеро с худой славой?!
И ещё говорили вольнодумцы, что если бы цмоки были — они бы народ хватали, лапали. И это ересь! Во-первых, преподобный Амброзий тех цмоков заклял, а во-вторых, забыли они, что никогда в те времена не отдавало Лепельское озеро трупов.
А в тот год и вольнодумцы ахнули. Правду говорил преподобный. За одну ночь на отмелях тех ящеров, тех цмоков нашли сорок, да половина того качалась на волнах, как плавающие острова. Да на другое утро нашли ещё немногим меньше половины того, что подохло в первую ночь.
А ещё через ночь всплыл самый большой. Один.
Смолянский лекарь из местного замка милостивой нашей королевы Боны, прослышав, поскакал на то озеро, чтобы того дикого и страхообразного зверя увидеть. Мало ему было, архиневерному схизматику, что госпожа едва его спасла от костра, ибо он трупы выкапывал и потрошил их так, что и Пётр-апостол их потом не узнал бы. И, возможно, много людей таким образом в рай не попало. Мало, видимо, если всё же поехал и, несмотря на ужасный смрад, зверей-цмоков тех осмотрел да записал, утешая пустое и праздное своё любопытство.
Ибо это только для того и надо было, дабы знали все, каких цмоков заклял преподобный Амброзий. И если кто хочет знать, каких, тем я, на минутку в записи лекаря заглянув, цмока того опишу, чтобы знали величие нашей мудрой церкви, да вечно будет с нею Господь Бог.
На вид тот цмок был как зверь фока, такой же лоснящийся, в складках, только без шерсти. И серый, как фока. Но длиннее его куда. Ибо длины в нём было семь с половиной логожеских саженей, а если поинтересуется немец, то восемь и одна пятая фадена, а если, может, англиец, то сорок девять футов и ещё двадцать два дюйма.
Туловище имели те цмоки широкое и немного сплюснутое, и имели они плавники — не такие, как у рыбы, а такие же, как у фоки, толстомясые, широкие, но не очень длинные. Шею имели, по туловищу, так тонкую и слишком длинную. А на шее сидела голова, одновременно похожая и на голову змеи, и на голову лани.
И, ей-богу, смеялась та голова. Может, просто зубы скалила, а может, — над нашими бедами. И зубы были величиной с конские, но острые, и много их было на такую голову аж донельзя.
Глаза огромные, как блюдца, мутно-синие в зелень, остекленевшие. И страшно было смотреть в те глаза, и мурашки по спине, словно Евиного змия увидел, и не по себе как-то, и словно в чём-то виноват.
Лекарю, конечно, страшно было смотреть. Ибо я, Андроник Логофил, случайно тогда пребывавший в Смолянах, возле озера того не был. Лекарю можно, а у меня такого покровителя, как у него, нет. Да и не интересовал меня проклятый зверь. Я в вере твёрд и от любопытства лишнего отрекаюсь. Непохвально оно для христианина, любопытство-то.
Потом только узнали мы, над чем смеялся дохлый зверь. Тогда, когда наречённый Христос в Городню зашёл и людей побил, и ксендзов (исправлено кем-то: «попов». — прим. автора) с магнатами побил. А явился он за грехи католических (исправлено кем-то: «православных». — прим. автора) сыроядцев и особенно за грехи кардинала Лотра (исправлено кем-то: «митрополита Болвановича». — прим. автора).
Большущее лежало на берегу и воняло, которое, дьявол его знает, из каких допотопных времен пришло и вот, по неизвестной причине, издохло. Может, потому, что появился человек... Но это мудрствования начались уже. А христианин мудрствовать-то не должен, дабы не убыла вера. И так пришла в упадок она в последние наши времена.
И было в глазах остекленевших, во всём издыхании уродины этой и в смраде какое-то пророчество. Но какое — слабым мозгам человеческим до сих пор не удалось понять.
...И ещё было в тот год страшное и непонятное. Только уж не на земле, а на небе. Возникали где-то далеко озёра и океаны, и замки плыли в облаках, и неизвестные возле них деревья и пасущиеся стада.
Плыли в небе корабли под кровавыми парусами.
И вставали в небе города, так крупно, что жителей можно было узнать в лицо, и один узнал в этом дьявольском городе друга, а за это его затащили в городскую темницу. Потому что, если у тебя уж друзья в таких городах живут, — ясно, что ты за птица.
А то было ещё тогда в Мстиславле. Вышел только день назад из города шляхетский полк на границу. И вот увидели этот полк жители. Идёт по небу. И через несколько дней вырезали и выбили этот полк до последнего человека. Шли Москву бить, а вместо этого Москва их побила. Шли по небу, куда через несколько дней и отправились. Это, стало быть, Бог знамение подал.
А из Менска в то же время увидели в небе два легиона, которые, схватившись, сражались так, что ясно было: мало кто останется жив. Можно было рассмотреть дым, сабли, ржущих без звука коней и каноны. О горе великое! О ярость человеческая!
А потом выяснилось: видели сечу наших с татарами, теми, которых ещё князь Василий Третий на нас навёл. И сражались за Мозырем. А дотуда от Менска почти сто шестьдесят две менских версты, как птице лететь.
И от ужаса, голода, сечей и знамений небесных понятно было: наступают последние времена, смерть лютая людям и вымирание. Те времена, когда, может, не только на развод людей не останется, но и одного, чтобы плакать над трупами. Те, когда остаётся только и надеяться, что на высший разум.
Думаю — байки это. Никто ничего не знает. И не Он это, наверно, приходил. Но то, что на небе происходило и что случилось в ту ночь, — это правда, это многие видели. И потому поверили легко. А может, и не потому, а просто отчаяние.
...Весною той, ночью, — а видели это жители из Мира, из Несвижа, и Слуцка, и Слонима, всех тех городов и весей, — с шипом и свистом промчался по небу огневой змий с длинным ярким хвостом.
Ближе всего видели его мужики деревни Вонячье, под Миром. Пролетело сверху, и вниз, и наискось и чебурахнулось за окоёмом. Содрогнулась земля, полыхнуло нечто такое огнём, а потом долетел глухой удар.
Утром наиболее смелые пошли в ту сторону. Увидали огромную яму — шесть, если не больше, хат влезет — со сторонами оплавленными, что-то блестящее на дне и разметённую вокруг, тёплую, как печка, землю.
Яму ту, вместе со всем, потом мирский капеллан приказал, не рассматривая и не копаясь, землёю засыпать — дабы искушения не было и дабы не дотрагиваться до вещей змея. Ибо всем известно, чьим оружием был змий. Но это потом, на второй день.
И тогда увидели мужики под кустом, в тумане, человека, который лежал, широко раскинув руки, ничком, как низринутый, как лежал сатана, когда Господь Бог низвергнул его с небес.
Спросили, почему он тут, а он сказал, что он странствующий школяр и заблудился и хорошо видел, как падает это с неба... И далеко от него; но так как он и дальше блуждал, то случайно вышел на это самое место и тут увидел, что земля горячая. А поскольку огниво он потерял, а сам весьма намёрзся, то лёг на горячую землю и проспал, как на лежанке. А когда у него спросили, а почему это у него лоб разбит, он сказал, что вчера, по дороге, подрался со странствующим монахом в корчме.
И тогда у него спросили, как это он не боялся так близко от дьявольского места спать. А он сказал, что никаких дьяволов на свете он не боится и с охотой бы на этот вид посмотрел или даже выспался на одной печке — ибо ему это маловажно.
Был он не так уж и молод, лет тридцати пяти, но весьма силён и на голову выше всех. Лицо какое-то не такое и, как те люди мне говорили, чудаковатое, брови густые и длинные, зубы на удивление белые. На поясе у него висел корд в блестящих ножнах. Блестящих, но дешёвых, ибо это не было серебро.
И мужики те пустили его идти своей дорогой, а сами пошли к капеллану. И школяр пошёл.
Хлор Мамонтович, шляхтич, потом говорил мне, что это он первым обо всём догадался. Ибо, возвращаясь из города в поместье и встретив этого одного по дороге в своём плаще, даже ужаснулся, посчитав его Христом. Якобы вдруг и на минуту догадался — даже ноги к земле прикипели и небо показалось с литовский тулуп. Но тут удивляться не надо. Утром, издалека, на грязной дороге — чего не представится. Да и Хлор, конечно, как всегда, был в подпитии. Все знают, почему он так рано из города ходит.
...А потом видели его уже с двумя другими людьми... А потом видели шесть человек... Десять... потом было их тринадцать, и за ними тянулся крытый холстиной фургон».
СЛОВО ДВУХ СВИДЕТЕЛЕЙ
«Так считали люди. Но мы ничего такого не замечали, если оно и было. Иначе почему бы Он был сначала такой, как мы, почему никуда не впутывался и не лез, почему не помог людям?
Напутал тут бессовестно в единственной своей записи о нем, о слухах, которые ходили о начале его, Андроник Логофил. И ничего больше не сказал, полагаясь на других. О главном не сказал.
А было не так. Было вот как. Слушайте, люди».
Глава II
ГОЛОД, И ПОВЕТРИЕ, И МОР
В те дни, когда управляли судьи, случился голод на земле.
Книга Руфь, 1:1
Земля была чёрной.
Вся в сетке трещин, в глубоких расщелинах, сухая, как ладонь земледельца и как порох. Редко, иногда в половине сажени друг от друга, шевелились на ней чахлые ростки ржи.
Ветер порой вздыхал среди зноя, но нёс лишь ещё большую жару, будто из натопленной печки. И тогда по полю бродили карликовые смерчи. Они несли пыль, но такую чёрную, что, казалось, — пепел.
И такой же пепел вился из-под копыт охотничьей кавалькады, мчавшейся по полю, а потом по дороге, к недалёкому селу.
Люди ехали отчасти на чёрных либо мышастых злых мулах, и по этому можно было догадаться, что едут люди духовного звания. Но, если бы не пурпурная кардинальская мантия одного, если бы не епископский плащ второго, если бы не серая доминиканская и не лиловая православная рясы двух других, любой наблюдатель мог бы взять это под сомнение.
Из-под ряс выглядывали кольчужные воротники, под плащами были золочёные латы с солнцем на груди. (В солнце превратилась голова Медузы Горгоны, которую любили чеканить на своих латах язычники; превратилась потому, что, конечно, не к лицу было христианам носить на груди языческий знак. И вот вместо лица Медузы грозился с лат яростный солнечный диск, а вместо змей волнисто разбегались лучи.)
Кажется, против того, что это попы, свидетельствовало и другое. Тут не было ни одного человека, при бедре и в руках которого не было бы оружия.
Еленцовые — полесские, тисовые — западные и страшные белорусские луки из двух скреплённых рогов серого лесного быка, колчаны-тулы, пищали; гигантские, в человеческий рост, двуручные мечи с волнообразным либо прямым лезвием, без ножен, ибо из них невозможно вытащить самому лезвие такой длины; мечи средней длины и короткие корды. Азиатские, прямые, как меч, сабли и сабли булатные, змееподобные; персидские, узкие, как аир, и острые, как жало; турецкие елмани со сталью, идущей голубыми звёздочками; ятаганы, похожие на серпы и предназначенные, как и серпы, для удара вогнутой стороной; приднепровские белорусские копья полуторной длины и потому предназначенные для бросания ногой, с подъёма ступни, и белорусские же иклы — короткие мечи с лезвием широким и толстым, как коровий язык, и длиною в двадцать пять дюймов, с месяцеподобным концом рукояти, для упора в живот либо грудь, когда бросаешься на врага, и двумя упорами для рук, иклы, предназначенные для смертельной рукопашной в тесноте. И на всём этом — рябь золотых монеток, эмали, золота, рубинов, ажурных накладок. А над всем этим, под шишаками, арабскими зерцалами, кольчужными сетками и булатными шеломами, — глаза, которые и минуты не задумаются над тем, употребить эту сталь либо не употребить.
Удивился бы такому только чужеземец. На протяжении нескольких веков, а особенно в то время, дождём сыпались декреты, в которых запрещалось духовным особам носить оружие в мирное время, бахвалиться им, злоупотреблять им. И, однако, никто не обращал внимания на декреты и на угрозы, содержащиеся в них. В крайнем случае, можно было спросить даже и самого папу, где он видел мир.
И поэтому вооружены были все, кроме некоторых женщин.
Да, женщин. Третье, что могло бы заставить усомниться в том, что едут люди, наделённые духовным саном, было то, что с ними на отдельных конях, а то и просто за спинами сидели женщины. Разукрашенные, белёные, с подплоёнными волосами под золотыми с алмазами сетками, с оголёнными почти до сосков грудями, на которых прислужницы мастерски вывели тонёхонькими кисточками сетку голубых жилок. Зубастые, очевидно хищные, очевидно неопределенного поведения — всё равно знатная это была дама или женщина из бесстыдной улицы.
Некоторые женщины были тоже вооружены. У остальных сидели на перчатках соколы.
С гиком, возгласами, хохотом мчался конный поезд. Бежали на сворках гладкие волкодавы и хорты.
Всадники ворвались в деревню, как орда. Замелькали по сторонам серые хаты, халупы, сложенные из торфяных кирпичей, и просто землянки.
Человек, сидевший возле дороги на куче навоза, протянул потрескавшуюся, как земля, руку. Ехавший впереди достал из-под пурпурной мантии, из вацка, привешенного под мышкой, медную монету и бросил.
— Напрасно вы это, — сказал ему епископ.
— Для вас у меня есть фамилия, господин Комар.
— Напрасно вы это, господин Лотр.
— Почему?
— Разве хватит на всё это быдло? Работать не хотят, руки тянут. И потом... если бы это увидели другие — они бы бросились неприглядно. Могли бы и разорвать. И, во всяком случае, довелось бы употребить оружие... Лучше прибавить ходу и теперь.
Кавалькада погнала в намёт. Из-за кучи навоза появилась голова четырёхлетней девочки.
— Что он тебе дал?
— Две буханки хлеба, дочурка. Чистого хлеба.
— А хлеб вкусный?
— Вкусный.
Девочка очарованно смотрела вслед охоте:
— Краси-ивые.
— Конечно, красивые. Это ведь не мы, мужики. Покровителю перед Господом Богом надо быть красивым. Иначе его Господь Бог и во дворец к себе не пустит.
Поезд вновь вырвался в поля, оставив за собой хаты подобные навозным сугробам, и готический стрельчатый костёлик, похожий на друзу горного хрусталя. Кони пошли медленной поступью.
— То, что и двадцать лет назад, когда я оставил эту землю, — тихо произнёс Лотр. — Только тогда тут было куда богаче. Богатая ведь земля.
Комар, нахмурив тяжёлые брови, смотрел на лицо Лотра: испытывает, что ли. Но это лицо, улыбчивое, белое и румяное, благородное, казалось бы, на самый неискушённый взгляд, было просто доброжелательно и красиво.
— Дело веры требует жертв, — уклончиво молвил епископ.
— Конечно.
— И особенно, если учесть, как тяжело болен этот край схизмою.
— Бросьте. Вон та схизма, митрополит Болванович, скачет за нами. Неплохой человек.
— У этого неплохого человека отняли за последнее время две церкви. Вот так. И не потому, что он плох, а потому, что это — чужое влияние на земли, которые ещё не стали нашими.
— Вы разбираетесь, господин Комар... Кстати, спасибо вам за вашу бывшую пасомую. — Он откинул голову назад, будто показывая затылком на женщину, сидевшую за его спиной. Улыбнулся: — Таким образом, вы для меня, в сущности, то, что для мирян тесть.
— Ну, если можно представить себе тестя, который... — грубое, резкое лицо Комара искривилось лёгкой усмешкой.
Женщина смотрела на него с ожиданием и укоризной.
— А красива? — спросил Комар.
— Красива. В Италии, и всюду я не видел таких.
Женщина была действительно красива. Непомерные чёрные глаза, длинные, как стрелы, ресницы, вишнёвый малый ротик, снежной белизны и нежности кожа лица и детских рук. Гибкая, как змея, с высокой небольшой грудью, она сидела в своей неудобной позе грациозно, гибко, мягко держась ручкой за плечо Лотра.
— Так вот и старайся, — обратился к ней Комар. — Служи новому своему господину, как надлежит служить такому высокому гостю.
— Если можно считать гостем человека, приехавшего на год и дольше, — уточнил Лотр.
— Мы гостеприимство не днями измеряем.
— Знаю. Сам отсюда.
— Ну вот. И поэтому, девка, служи без роптаний и глупостей. Слышишь, Марина?
Румянец появился на лице женщины. А потом надежда, с которой она смотрела на епископа, угасла. Угасла и теплота, а глаза смотрели теперь с сухим блеском.
— Да только грустная отчего-то, — мягко добавил Лотр.
— Погрустит и бросит. Она доброжелательна, господин. Преданна. И к любви предрасположена.
Говорили они так, словно её совсем не было с ними.
— А если будет кислым лицом настроение вам портить — накажите, — поучал Комар.
— Не премину воспользоваться советом, — усмехнулся кардинал. — Вот только вернёмся домой.
Женщина даже не вздохнула. Лишь опустила голову и повернула её прочь от епископа. С той стороны не ехал никто, а если бы ехал, то заметил бы в женских глазах отчаяние оскорблённой чести и отринутой привязанности, бессильный гнев и сухую ненависть.
— Кстати, — продолжал Лотр, — позовите мне этого... доминиканца... Как же его?
— Флориан Босяцкий. Мних-капеллан костёла псов Господа Бога.
— Вот-вот...
— Прикажете вернуться с ним?
— Зачем? Не можем ведь мы бросить одних, без приятной беседы, отца Болвановича и этого... с ним... господина Цыкмуна Жабу. Он войт города?
— Войт.
— И, кажется, не отличается талантом собеседника.
— Он и умом не отличается.
— Ну вот. Пока будем говорить — подбросьте им своего... Кстати, девушка надёжная?
— Можете говорить обо всём. Сам убедился. В конце концов, знает, что бывает за нарушение нашей тайны. А о важном можно и на латыни.
— С Богом, господин Комар.
Епископ поскакал к остальным всадникам, далеко отставшим от них. Лотр повернул голову к женщине.
— Как тебя?..
— Марина Кривиц.
В женских глазах уже не было отчаяния и гнева. Было осуждённое, почти спокойное смирение. Лотр и повернулся только потому, что она, будто поняв, что ничего не сможет сделать, сильнее обняла его плечо.
— Ты не бойся, девочка. Тебе будет хорошо со мной.
— Мне со всеми было хорошо.
— И с ним?
— И с ним. С последним.
— Ну-ну... Не с первым и не с последним.
— Мне опротивело это, ваше преосвященство.
— Ты будешь называть меня преосвященством и дома? — перевёл разговор на другое нунций. — Брось... Что, тебе опротивело богатство, известность, сила? Лучше было бы с вонючим кожемякой-мужем? Ты достаточно легкомысленная девчонка, ты хочешь жить, как и надлежит. Да?
— Да, — улыбнулась она.
Он закинул руку назад и погладил её бедро.
— А теперь улыбайся. Вот скачет капеллан.
Доминиканец осадил возле них оскаленного коня.
Худой, подобранный, с пронзительным умом в серых глазах, он был даже приятен и этими глазами, и змеистой, едва уловимой усмешкой. Хитрая старая лиса. С почтительностью посмотрел на женщину, поняв, что всё решено, поклонился Лотру.
— Вам не неудобно с ней, преосвященство?
— Своё я привык чувствовать телом, а не видеть его на другом коне. Мне приятно, и этого достаточно.
— Вы правы, — согласился доминиканец.
В молчании ехали они дорогой. Монах лишь однажды бросил на кардинала испытующий взгляд, а потом ехал молча, внешне безучастный, понимая, что собеседник скажет, когда захочет сказать.
— Слава Иисусу, — вдруг очень тихо вымолвил Лотр.
— Я не понимаю вас, — с благожелательной спокойной улыбкой удивился капеллан.
— Мечтаете поскорее сбросить рясу?
— И тут смысл сказанного вами тёмен для ушей моих.
— Вы учились в Саламанке? — перешёл на латынь кардинал.
— Доктор гонорис кауза, — тоже по-латыни ответил капеллан.
— Привет от друга.
— Какого?
— Игнатия Лойолы.
— Кого?
— Хватит, вот знак.
И он протянул монаху ладонь, а на ней медальон со змеёю, обвившей подножие креста. Змея лежала в угрожающей позе, защищая крест.
— Внутри тоже всё, что требуется.
— Я не понимаю лишь одного, — продолжал монах.
— Откуда я знаю?
— Да. Откуда вы знаете, если идея братства Иисуса только зародилась в голове...
— Если идея эта — две тысячи человек, способных на всё.
— Вы и это знаете?
— Знаю.
— Такой немногочисленный круг, — огорчился капеллан.
— Этот круг скоро будет самым могущественным орденом на земле. Самым могущественным, ибо самым невидимым.
— Не надо об этом. Папа ещё ничего не знает и не утвердил...
— Он скоро утвердит. Мы позаботились об этом. Кажется, он склонен...
— Боже, такой неожиданный успех.
— Почему неожиданный, — улыбнулся Лотр. — Ожидаемый и заслуженный. Триста лет существуют францисканцы-минориты. Нищенство добывает им людскую любовь, жизнь среди людей — знание их и влияние на них. Но они отличительны хотя бы одеждой. И триста лет существует твой, доминиканский, орден. Он грызёт врагов Бога, как пёс. Начиная от вальденсов и катаров, вы уничтожаете ереси, вы руководите инквизицией, но вы тоже на глазах. Естественно было бы создать братство, которое жило бы среди всех, как минориты, и знало бы людей, как они, но одновременно рвало бы еретиков, как псы господни. Не грубым топором, конечно, — оставим его вашему... гм... нынешнему ордену, — а более тонким оружием. — Покачал медальоном: — Хотя бы вот таким. И этот орден должен быть невидимым и всепроникающим, как смерть, знать всё и вся, даже то, что враг побоялся подумать. Тайный, могущественный, разнообразный по одежде, с магнатом — магнат и с хлопом — хлоп, с вольнодумцем — вольнодумец, с православным — православный, но всегда — отрава самого Бога в теле врага. Невидимое войско в каждой стране, которое ведёт войны, готовит войну убийством сильных и воспитанием малых детей и всем, что создал дьявол и что мы должны сделать оружием в защиту Господа. Зачем брезгать чем-то? А грехи наши — замолят. Если бы вас не было — вас стоило бы выдумать. И счастье, что вы нашлись, а Лойола, такой ещё молодой, понял, что он нужен, и открылся нам.
— Вы льёте бальзам на мою душу, как...
— Я догадываюсь, о каком ещё своём знакомом вы хотите сказать. Бог дал великому Томасу долгий век, семьдесят восемь лет, наверно, для того, чтобы дать ему натешиться пред вечными муками ада, куда он несомненно попал.
— Он?
— Он. Так как он рубил с плеча. Десять тысяч сожжённых, изгнанные из Испании мориски и иудеи. Ремесленники, торговцы, упорные земледельцы и ткачи шелков — где они? И, главное, где их богатства? Они в Африке, заклятые теперь наши враги. Рано или поздно они совершат какую-нибудь такую интригу... А одних денег, которые он израсходовал на дрова для этой иллюминации и костюмы для этой комедии, хватило бы, чтобы сделать из этих людей, или хотя бы из их детей, таких же, как он. Я не против костров, но к ним не надо привыкать, как к ежедневному обеду, сидению на горшке или ежедневной шлюхе в твоей кровати, — это не о тебе, дитя, — ими надо восхищать. Мавры, евреи и еретики тоже люди...
— Что вы говорите?! — не зная, испытывает собеседник или говорит искренне, возмутился монах.
— ...и из них сделать мерзавцев, и последнюю сволочь, и богов, и воинов веры, и убийц, и палачей нисколько не труднее, чем из всех остальных двуногих. Христос был иудеем и — до поры — еретиком, и Павел, и... Лютер, а теперь на них молится большее или меньшее количество людей. Еретики только до того времени еретики, пока они слабы. И каждому такому нельзя позволять сделаться сильным. Вы понимаете меня?
— Кажется, понял. Это мысли Игнатия. Только... гм... заострённые до опасности.
— А я и не говорю, что придумал бы такое сам. Я знаю, на что способна моя голова, и в этом моя сила. Так что?
— Поскольку былая «ересь» Христа, а теперь его «вера» есть наша вера — нам не надобно существование прочих ересей, которые тоже могут сделаться верами и тем ослабить нашу веру и нас. Всё относительно, и нынешние цари — завтра дерьмо, а нынешнее дерьмо — завтра царь.
— Д-да, — улыбнулся Лотр.
— И потому воюй за своё, а особенно против самой страшной ереси, человеческого самомнения и желания думать, воюй против самой страшной ереси, называемой в Италии гуманизмом, так как это повод для вечного беспокойства, так как это единственная ересь, которая не станет верой и догмой, а если станет — нам всем, и довеку, придет конец.
— Ого, — удивился Лотр.
Он смотрел на этого нынешнего доминиканца, а завтрашнего иезуита с ужасом и почти с восторгом. И одновременно с болью чувствовал, что сам он — только переносчик чужих мыслей, что он никогда не сумеет до конца развивать их и делать из них такие далёкие, окончательные выводы, что он — лицо церкви, но никак не сердце, не разум, не оружие её.
— И поэтому, если мы не хотим умереть — с плеча не руби. Ибо у гидры отрастают головы. А отрубив, отравкой примажь, воюй грязью за чистое Божье дело, сплетнями да оговорами — за правду, нашу правду.
А лучше забери детей, их заставь с самого начала думать по-своему, убей ересь гуманизма ещё в колыбели, пускай себе и самой большой ложью. Тогда и мечи не понадобятся. Ибо зачем же своих бить? Это только безумец среди тысяч дураков совершать может.
— Правильно, — вздохнул Лотр. — И поэтому готовься. Можешь костёл доминиканцев уже теперь в мыслях называть иезуитским, а коллегиум при нём — иезуитским коллегиумом. Сo временем сбросишь эту рясу, чтобы не носить никакой. Вы будете сильны, сильнее всех. Магистр ваш будет не магистр, а «серый папа», не умом серый, а незаметностью и всепроницаемостью, так как серое — повсюду. Готовь детей... Сколько у тебя сейчас твоих детей?
— Больше тысячи.
— Будет десять тысяч. Войско Иисуса. Расширяй его, расширяй владения свои на всю землю, охоться за ересями и за этими итальянскими бреднями. С людьми можно сделать что хочешь. И надо привить всем им свой мозг, и делать это побыстрее, ибо вот они издали свою Библию и теперь начнут читать сами; ибо вот тридцати лет не минуло, как Колумб открыл Индию, а свет уже не спрячешь в хрустальный сундук Козьмы Индикоплова, и надо, чтобы вся земля, сколько её ни есть, была в новом, невидимом сундуке, сундуке нашего духа и нашей веры.
— Сделаем.
— Верю. Повсюду. Вытравить навсегда. Чтобы забыли навсегда. Чтобы по всей мировой империи забыли, что они «цари природы», «мыслители», «сами думающие и сами ищущие», а помнили и знали только одно — что они рабы Бога, адепты нашего учения, что они не сомневаются ни в чём и думают, как все. И ни на гран больше нас.
Иезуит склонил голову. Удовлетворенные друг другом, они с облегчением вздохнули.
И тут произошло странное и небывалое. Кто поверит — тот молодчина, а кто не поверит — тому нечего и читать дальше, и пускай бросит.
Потому что, когда они вздохнули, два небольших существа, словно освобождённых этими вздохами, вылетели у них из ртов. Были они, как рисунки «души» на некоторых иконах, капля в каплю похожие на своих хозяев. Кто никогда не видел таких икон — пусть поедет в Киев и там, у входа в лаврские пещеры, осмотрит икону о хождении по мукам души святой... а холера его знает, какой святой, забыл. Но душа похожа на уменьшенную втрое копию своей хозяйки. Вот хозяйка умерла — и душа в прозрачном хитончике стоит рядом, вылезла. Вот душу ведут за ручку по аду. Вот дьяволы жарят кого-то... Вот висят грешники, подвешенные именно за те части тела, которыми грешили при жизни... взяточники за руки, клеветники за язык... ну и так далее... А вот и душу приводят в рай.
Существа, незаметно для всех вылетевшие из ртов у кардинала и доминиканца, в рай войти, пожалуй, не сумели бы. Потому что не были они белыми, и прозрачных хитончиков на них не было.
Были они совсем нагими, как Ева в костюме Адама, собою тёмные, с «зубками, как чесночок» и «хвостиком, как помело», по словам бессмертной народной песни про смерть корчмаря Лейбы.
Они вылетели, покружились над головами хозяев и, сцепившись хвостами, весело взлетели вверх.
И сразу эти двое, говорившие такие мерзостно-разумные и страшные вещи, забыли их, забыли даже те замысловатые слова, которые только что так легко произносили их уста. Словно замкнуло им рот.
Ибо это оставили их тело души того дела, которое все они совершали. Осталась его закостенелая оболочка.
Может быть, что природный болван, который даже никогда не слышал... ну, скажем, о Платоне, объективно служить поповщине, именно потому, что он болван? Может самоуверенное быдло, никогда не слышавшее о Ницше, объективно быть ницшеанцем именно благодаря своей безграмотной мании величия? Может дурак, окончивший два класса церковноприходской школы и посчитавший, что с него достаточно и что он всё знает, учить физика, как ему сепарировать плазму, и поэта, как ему пользоваться дольником и цезурой? Может. И разве таким образом, не зная этого, он не будет служить страшной идее тьмы? Будет. Будут.
Они не знали таких слов, как «идея», «абсолютный дух», «человечность». Но всё своё существование, все свои идеи они поставили на служение этому абсолютному духу в его борьбе с человечностью.
Тёмные и грязные, даже физически, они не думали, что плавание Колумба и издание Скориной Библии на понятном языке — есть два удара из серии смертельных ударов, которые наносит их догме новый Человек.
Но инстинктивно они чувствовали, что это враждебно, что это баламутит, беспокоит, что это освещает беспощадным и смертоносным светом ту уютную и тёмную навозную жижу, в которой они кишели.
И потому они сражались, то бишь объективно действовали так, как будто их тёмные мозги понимали и знали всё.
Могло бы показаться (ибо эта их «деятельность» была последовательной), что они всё понимают, что они нестерпимо умны чёрным своим умом, что они — сознательные воины тьмы. А они были просто людьми своего сословия, защищавшими свою власть и «величие», свой мягкий кусок. Они были просто детьми своего времени, несчастного, больного, гнойного, согнутого, когда человек был почти животным и только кое-где выбивались наверх ростки скрюченной, но упрямой и сильной жизни.
Они были навозом, но нет такого навоза, который не считал бы, что он — высшая субстанция, и не считал бы появление на нём зелёных ростков явлением низшего порядка.
И против этой жизни они сражались насмерть, мало понимая, зачем сражаются, и зная только, что — «нужно». А «нужно», звавшее их к ненависти, было догма, гнусная и давно устаревшая, как все догмы и панацеи, идея всемирной воинствующей церкви. И страшны, и умны, и вредны они были лишь в общей своей деятельности, вообще, все вместе. И в этом был знак, что они отжили.
Против них дрались теперь единицы. И дело этих Человеков было сильнее тупого функционирования этой сифонофоры.
Вне служения своей страшной идее они были людьми своего времени, не умнее и не глупее всех людей. Грабили, рассуждали о том, сколько ангелов может поместиться на острие иглы и что было у Бога сначала, Слово либо Дело, боялись козней нечистого, судили мышей.
И поэтому, показав посредством дьяволов, вылетевших у них из ртов, объективный смысл их идеи и их деятельности, я теперь стану показывать их такими, какими они были. А если случится им сказать что-то такое, что выше их самих на четыре головы, — знайте, что это показывает свои рожки бес, снова тайком забравшийся в их души.
Бесы всё ещё висели над головами всадников, ожидали.
Лотр ехал и брезгливо смотрел по сторонам.
— Мне кажется, вы вывезли меня охотиться на мышей, — сказал он.
— Почему?
— Смотрите, — и кардинал запустил длинные белые пальцы в подплоённые волосы.
На чёрной, как уголь, земле шевелилось живое. Сотни мышей слонялись от одного квёлого ростка к другому, подтачивая их.
— Серые! — взвизгнула женщина.
Лотр показал белые зубы:
— Если это тонкий намёк на одеяние нашего спутника и его орден...
Босяцкий засмеялся:
— Тонко, ваше преосвященство. Но это просто мыши. Видите, 6eгут отовсюду в Городню. Как последняя Божья кара. Чуют, что там хлеб. Ничего, до каменных складов и амбаров им не добраться... А вообще плохо. В городе их с каждым днём прибывает. Спасу нет. Даже из церковных кружек вылезают мыши.
— Чересчур старательно и усердно очищаете те кружки?
— Нет. Просто у мещан тоже уж почти нет хлеба.
— Так бросьте им щедрой рукой, — невинно предложил Лотр.
— Божий хлеб? А они, лодыри, снова будут бездельничать.
— Ну, смотрите. Но тогда вам доведется делать что-то другое. Они придут просить от церкви чуда и защиты... Смотрите!
И они заметили. Дорога шевелилась и плыла. Как река. Тысячи, сотни тысяч мышей заполонили её всю. Шло куда-то сосредоточенное, упрямое в своём тупом и вечном движении вперед мышиное войско. Кони, выкатывая в смертельном ужасе глаза, пятились от него прочь.
— Видите? — спросил Лотр.
— Что ж, придётся в ближайшие дни совершить над ними именем церкви суд Божий. Пусть потом не говорят, что мы остались безучастными к страданиям народным.
Насколько достаёт глаз, плыла вся дорога. Легионы грызунов шли вперёд, на Городню.
Глава III
СУД
И суд был верным, как петля,
И скорым, как из тьмы ножи,
И чем длиннее твой кошель —
Тем дольше можешь ты прожить.
Киплинг
Люди так к ним привыкли, что перестали замечать их преступления...
...Поэтому мы не охотимся за крупными разбойниками, но зато вашему брату спуску не даём.
Рабле
Старый, Витовта ещё, городенский замок был страшен. Построенный менее полутора века назад, он, несмотря на это, пришёл в упадок и не только стал выглядеть обветшалым, но кое-где начал и разрушаться. Своих мастеров у великого князя не было, а белорусские либо были убиты при взятии города, либо разбежались. А кто остался, тот строил, прямо скажем, плохо: знал, что на его век хватит, а там хоть трава не расти. Для кого было строить? Он, князь, конечно, герой, так легко ведь быть героем на трупах покорённых. Сначала гибли в войнах с ним, потом гибли в войнах за него. Да ещё если бы берёг старые обычаи да веру, а то с латинянами спелся. Так гори оно ясным пламенем!
Такое в те времена безразличие напало на людей! Да и мастерство пришло в упадок, как всегда при вечной войне. И вот из полуторасаженных стен выпадали и катились в Неман камни, крошились под тяжестью валунных слоёв слои кирпича (стены были как слоённый пирог: слой каменных глыб — слой кирпича), башни (четыре квадратных и одна круглая, по имени Зофея) были запущены, выросли на них молодые берёзки, лебеда и прочая дрянь. Следили, видимо, больше за замковым дворцом, чем за стенами.
И всё же цитадель была страшной. Стрельчатые готические окна дворца, грифельные стены, остроконечные кровли из свинцовой черепицы, зелёная и вонючая вода бездонных рвов, узкие, как щели, бойницы верхнего и нижнего боя. У Соляной башни — каменистый, костоломный обрыв к реке. А возле неё — холм, высшая точка Замчища, городенская Голгофа. Там сейчас кружило вороньё: снова, видимо, кого-то выбросили на поживу.
Люди на Старом рынке, прижатом едва ли не к самым рвам, не обращали на птиц никакого внимания, даром что вороны вопили не только над Зитхальным Горбом, но и над башнями. Привыкли. Чего не приходилось видеть за последнее время. Надо было жить. Хоть немного подороже продать своё, едва не последнее, хоть немного дешевле купить хлеб... Мало народу копошилось в тот день на четырёхугольной площади.
Лавки данцигских и кралевецких купцов были широко отворены, но что в них делать простому человеку? Зерно там не продают, зерно там покупают. Покупают и мех, но какие меха летом. Покупают, конечно, и лён, и пеньку, да только мерка их покупки не мужицкая горсть, а целый панский обоз.
Варшавские, торуньские, крымские купцы. Иногда промелькнёт, будто из тёмного дерева резаный, венециец, горбоносый норвег, или даже волох, либо даже зябкий мавр. Знают: тут спокойно, тут, в городе городов, никто их не тронет. Ведь всё тут, что касается торговли, в руках купца и для купца. Купец не даст магнату обидеть и обобрать, рада не даст церкви наложить на всё ненасытную лапу.
И не знают они, что, несмотря на самоуправление, всей этой роскоши приходит конец, пришёл уж конец. И ничего не сделает рада ни с замком, ни с церковью, ни с магнатами, ни с их шляхетскими отрядами, слугами и крепостными.
Только и осталось раде, что властвовать над ремесленниками, подмастерьями да плебеями. И над тобою всякий суд есть, а ты, бургомистр, вы, радцы да лавники, только и можете, что споры об имуществе разрешать радецким судом да убийства и другое — судом лавничьим.
И дремлет за окном ратуши мордастый лавник, ожидает, когда какого-нибудь вора поймают да приведут. А рядом, в огромном заезжем доме гостеприимном, думают богемские, немецкие и другие купцы, как бы Городню на очередной ярмарке обобрать.
Идёт стража в чешуйчатых латах. Подальше от неё, подальше от богатых лавок. Вот на этой стороне площади получше. Тут хочешь берковцем покупай, хочешь — горстью. Над дверями рыбных рядов рыба-кит глотает Иону. Над хлебными рядами великан-хлебоед жрёт каравай величиной с церковь — тоже выпукло вырезан, покрашен. А над дверями пивного ряда ангелок пускает струю. А что, действительно, как по-иному показать, что такое пиво и что оно делает с людьми.
Хлебник и рыбник, хозяева двух больших соседних лавок и многочисленных при них складов, сидели у двери в теньке, на каменных скамьях, да лениво разговаривали о том о сём. Болела с похмелья голова: вчера хорошо помолились богу Бортю, которому по весям и поныне ставят в жертву возле свепетов березовый сок и разбавленный водою мёд и имя которого при отцах духовных вымолвить — смилуйся и спаси нас, Господи Иисусе.
Худой рыбник скрёб пальцами в рыже-коричневых волосах. Хлебник, весь будто бы из своих хлебов сложенный-сбитый, мутно смотрел на мир, палкой чертил на земле что-то непонятное.
— Чего это ты чешешься? Блохи одолели, что ли?
Рыбник якобы возмутился. Ответил старой, как мир, шуткой:
— У-у. Блохи... Что я тебе, собака, что ли? Вши-и... Просто, братец, голова болит. Весь я сегодня... как водочная бутылка.
— Ну вот. Сегодня, как бутылка, а вчера поперёк канавы лежал, как запруда... И вода через тебя поверху журчала, как у плохого мельника.
— Ладно, хватит! Что за привычка припоминать из вчерашнего всё самое неприятное.
— Не буду. Как там у тебя хоть торговля, рыбный кардинал?
— Ну-ну, не нюхал доказательной инквизиции?
— Да здравствует церковь святая. Так как?
— Аман. Дерьмово. Запасов нету.
— У обоих у нас тех запасов нету. Ни у кого нету.
— Ну-ка, дай послушать. Что-то там юродивые загорланили, да мещанство наше туда побежало.
Там, где одна из сторон площади едва не обрывалась в ров, невдалеке от замкового моста, действительно взахлёб и наперебой (даже напрягались на лбах и шеях жилы) вопили два человека — юродивый, похожий на тюк тряпичника, лохматый, худой, как шест, и здоровенный звероподобный человечище в шкурах и в кожаном поясе на половину живота, с голыми руками и ногами. Грива волос, безумные глаза, челюсти, которые могли бы раздробить и камень. Расстрига от Спасоиконопреображения, а нынешний городской пророк Ильюк. Вздымал лапы, похожие на связки толстых корней:
— И придет за мною — явление мне было — кто-то как за Яном Крестителем... Иезекииля знаете?
— Нет! Нет!
— Так ему, как и мне, сказано было: по грехам вашим и шкодливому юродству тоскует по вам небесный Иерусалим. Воды ваши горьки, ибо горелка, что выпили вы, — тут расстрига закрыл глаза и провёл ладонью по пузу, — по-ошла-а по жилам земным. И сказано мне из Иезекииля: «Ешь ячменные лепёшки и пеки их на человеческом кале».
Бабы вокруг плакали. Мещане и ремесленники мрачно смотрели в отверстую пасть. А тут ещё поддавал жару юродивый: кричал о сгоревшей земле, о судящих мышей коршунах, о небе, которое вот-вот совьется в свиток.
Горестно было слушать его — хоть ты плачь. И одновременно немного и приятно. Ибо всё же обещал и он какое-то просветление.
— Но придёт, придёт муж некий и освободит вас! Близко! Близко! Близко!
Рыбник сплюнул похмельную слюну.
— Что это там дурень о суде кричал?
— Судят сегодня кое-кого в замке церковным судом.
— Что, может, напускавших порчу? От кого голод?
— Голод — от Бога.
С самого окончания строительства Старого Замка суд чаще всего заседал в большом судном зале. В малом зале замковый суд собирался только на особо тайные процессы. Отдавали большой зал и церковному суду, если этот последний не боялся вынести сор из своей избы. Тайные же допросы он проводил обычно в подземельях доминиканской капеллы, если судили католики. А если судили православные, то в подземной тюрьме возле трёхглавой Анны либо в одном из митрополичьих домов — каменных строений у Коложи.
Сегодня достославный синедрион сидмя сидел в большом судном. Отдохнув после охоты, хорошо таки выпив накануне (а Лотр ещё и разговевшись), отцы непосредственно приступили к важному делу, ради которого жили в этой земной юдоли и носили мантии и рясы разного цвета, в зависимости от того, как кому повезло.
Зал был, собственно, верхней половиной восточного нефа. Замковый дворец был построен в виде базилики, как церковь, и имел шесть нефов, из которых средний был лишь немного выше остальных. К нему прилегало по два боковых нефа с каждой стороны и один поперечный, трансепт. Средний неф был во всю высоту здания и служил залом для тронных приёмов. В трансепте были покои великого князя, а потом короля и их дворов, теперь довольно запущенные. Боковые и поперечный нефы были после похода Витовта на Псков разделены на два этажа. В нижнем этаже западного нефа жила стража, во втором — привилегированные воины. Другой западный неф служил жильём для замковых жителей, и там были скарбница и подземный ход за Городничанку. В первом, восточном нефе, на двух этажах, были жилища для уважаемых гостей и огромная дворцовая часовня. И, наконец, в первом этаже крайнего восточного нефа были темницы для родовитых и склады оружия.
На втором этаже значительную часть помещения занимал большой судный зал (малый был в трансепте, под боком у короля), а меньшую, отделенную от него при Витовте же стеной в три кирпича, — пыточная. Из неё скрытый ход в стене вёл через все этажи под землю, где были камеры для узников, а ещё глубже — каменные мешки, в которых терялся навсегда след человеческий и откуда за столетие с лишним не вышел, кажется, никто, даже на кладбище. Об их жителях просто забывали и, если спущенный вниз жбан с водою через три дня полным возвращался назад, — закрывали дырку в потолке мешка камнем, будто запечатывали кувшин с вином, а через полгода, когда переставало вонять, спускали туда же на верёвке нового узника. Из-за того, что судный зал был в верхней части нефа, острые готические своды с выпуклыми рёбрами нервюр висели едва не над самой головою, поперечно-полосатые, в красную и белую полосы. Узкие, как щели, верхние части окон были у самого пола, и поэтому свет падал на лица членов суда неестественно, освещая лишь нижнюю часть подбородка там, где он переходил в шею, клочок под нижней губой, ноздри и верхнюю часть верхних век с бровями. Носы бросали широкую полосу тени на лоб, беспросветная тьма лежала в глазницах, и лица судей казались поэтому зловещими, необыкновенными, такими, каких не бывает у людей.
Судьи сидели на возвышении, возле самого входа в пыточную, за столом, который был завален скрутками бумаги, фолиантами дел, перьями. Кроме Босяцкого, Комара и Лотра сегодня, как на всех процессах, которые были церковными по юрисдикции, но касались всего города, сидели в судном зале войт города Цыкмун Жаба, широкий брюхом, грудью и всем другим магнат, разодетый в златотканую чугу и с печатью невероятной тупости и такого же невероятного самовозвеличения на лице; бургомистр города Юстин, которого уже третий год избирали на годовой срок: мещане — потому, что был относительно справедлив, купцы — потому, что был богат, а церковь хоть и не избирала, но не возражала, ибо только они одни знали, сколько всего разного удалось ей и магнатам вырвать от Юстина, рады и города за эти три года.
Сидел кроме них схизматик (ничего, что Городня тогда была преимущественно православной), преосвященный Рыгор Городенский, а в миру Гиляр Болванович, а для неучтивых и теперь просто Гринь. Рыхлый, сонный, с маленькими медвежьими глазками. Одни только горожане знали, что, если приходится разнимать в драках городские концы, эта вялость преосвященного может совершенно неожиданно, как у крокодила, перейти в молниеносные скорость и ловкость.
Кроме них, было ещё несколько духовных за судейским столом, а в другом конце зала глашатаи, которые после начала суда выйдут за стены и объявят обо всём городу, и десятка три любопытных из шляхты и их жён.
Да ещё возле стен стояли стражники, а среди них выделялись двое: полусотник Пархвер, настоящий гигант в сажень и шесть дюймов ростом и соответствующий в плечах и груди, и сотник Корнила, мрачного вида, низколобый и коренастый, как коряга, воин.
На Пархвера на улочках смотрела толпа. В Кракове по нему сходили с ума придворные развращённые жёны, так как был он не просто болезненный гигант, которого и ветер переломает, а настоящий, пропорционально сложенный богатырь, первый на коне, первый на мечах, первый за столом, с руками, толщиной, как средний человек в поясе, весом немного тяжеловат. И притом не бык. Лицо спокойное, глаза большие и синие, даже с задумчивостью, волосы золотые. Чёрт его знает, как его такого умудрились выпустить на свет?!
Корнила казался перед ним просто малым, хотя был среднего роста. Красный, немного грузнее, чем подобает, подстриженный под горшок, похожий в своих латах на самовар — ничего особенного. Млели по нему при дворе, где он тоже бывал в свите войта, куда меньше. И всё же, хотя женщины и тут делали политику в большей степени, чем этого хотели и чем об этом думали мужчины, Корнила шёл к военной верхушке быстрее всех. И все знали: именно ему дадут тысячника, если в случае войны немного увеличится городенское войско. Потому что Корнила отличался удивительной, почти нечеловеческой расторопностью, верностью и дисциплиной, а у Пархвера, хоть и умнее был, случались припадки ярости, гнева и боевой лютости, такой, когда человек уже не обращает внимания ни на что: ни на врага, ни на своих начальников.
Если ещё добавить, что из приоткрытой двери пыточной вырывалось и скакало по сводам и нервюрам зарево, что оттуда иногда выглядывал палач, — перед нами будет полная картина того, что происходило в судном зале тем летним днём.
Циприан Лотр сидел сегодня как старший на месте председателя суда. Непохвально посматривал, как фискал Ян Комар дремлет, нахмурив грозные брови. Что за скверная привычка спать на всех прениях?! «Берёт» излишне человек. И спит мало ночью. Но вот не дремлет ведь Босяцкий за своим отдельным, адвокатским столиком. Шелестит свитками бумаги и пергаментными листами, из-под аксамитистого чёрного капюшона смотрят живые глаза.
Этот не дремлет, хотя тожене спит ночами, пускай себе совсем по другой причине, чем Комар. Во-первых, тайные дела (долго им ещё быть тайными, пускай не надеется, и хорошо, если лет через восемьдесят можно будет поднять забрало и открыто назвать доминиканскую капеллу иезуитской, какой она, фактически, вот-вот будет, либо, ни на кого не обращая внимания, возвести огромный новый костёл [1]); во-вторых, мысли о том, как кроме маленькой своей доминиканской школки прибрать к рукам, пускай себе и незаметно, приходскую да церковную школы. В-третьих, другие ночные дела. Это он тут лишь адвокат, а вот что он по ночам в подземельях доминиканской капеллы?!
Кардинал встал:
— Именем матери нашей, римской церкви, обвиняются сегодня в страшных преступлениях против Бога и человечества эти гадкие отродья ада, свора сатаны... Принесите схваченных.
Корнила принёс из боковой ниши и поставил на стол клетку с мышами. Среди любопытных завизжала какая-то пани. Начался Божий суд.
— Да устрашатся подсудимые суда Божьего. — Кардинал даже сам чувствовал, как исходит благородством его лицо. — Я, нунций его святейшества папы...
Он говорил и говорил, с наслаждением чувствуя, как легко плывёт речь, как тонко, совсем не по-кухонному звучит золотая латынь, как грациозно двигаются пальцы по краям свитков.
— ...исписав проступки их, передаю бразды правления судом фискалу. Прочтите обвинение, фискал.
— А? — лишь теперь проснувшись, спросил Комар.— Возьмите на себя щит веры, брат мой, чтобы отразить все раскалённые стрелы лицемера.
Епископ встал, моргая не только глазами, но и тяжёлыми бровями, поискал начало выступления среди листов, не нашёл. И вдруг рванулся сразу на крик, словно с берега в кипяток.
— Шалберы, мошенники, еретики в сатанинском юродстве и злодействе своём, объели они нашу цветущую страну, — пальцы епископа, будто в латы, закованные в золото, хризопразы, изумруды и бирюзу, тыкали в клетку. — Навозом должны вскармливаться — хлеба они восхотели.
Грубое резкое лицо наливалось бурой кровью, пенные хлопья накипали в углах огромного жестокого рта.
— Родину нашу милую, славный город Городню, город городов, осиротили они. Жрали, будто не в себе, и опоганивали рожь нашу, и выводили в ней таких же детей греха, как сами. Именем церкви воинствующей, именем Бога и апостольского наместника его на земле, именем великой державы нашей и светлейшего короля Жигимонта — я обвиняю!
Голос его загремел под низкими сводами, как голос колокола в клетке звонницы.
— Я обвиняю это отродье в беготне ночью под полом, в пугании жён и... любовниц...
Лотр понял, что Комар немного заврался. Употребил с разгону после слова «жён» союз «и», не сообразил, что бы такое назвать ещё, и, по своему опыту зная, что «любовница» всё ж менее позорно, чем «дети», ляпнул «любовницу». И это в то время, когда детей имеет каждый житель города, а держать любовниц — дело непозволительное.
— ...прожорливости, смраде зловредном, разворовывании чужого зерна и другом. Я требую каразна!
Нет, «любовниц», кажется, никто не заметил. Наоборот. Комар так взбудоражил народ, такой он сейчас исключительно величественный, что любопытные отвечают криками, а пани истерическим визгом.
— Прожоры! Хищники! Вредители!
Второй глашатай выходит, чтобы прокричать народу, чего требовал фискал.
Лотр вспоминает все такие процессы. Что поделаешь, Богy подчиняются и животные, хоть их душа тонёхонькая, совсем прозрачная и не имеет пред собою вечности и бессмертия. Судили лет сто назад в Риме чёрного кота алхимика... как же его... ну, всё равно. Повесили. Судили вместе с хозяином, лекарем из Майнца Корнелиусом, его барана, в которого вселился демон. Судили лет пятьдесят назад во Франции Сулара и его свинью. Его сожгли, её зарыли в землю. Демону, врагу рода человеческого, нельзя потворствовать, даже если он находит себе пристанище в бессловесном существе. Судили уже и мышей, в Швейцарии. И козлов судили и жгли. Этих, чаще всего, за схожесть с чёртом.
И, однако, Лотр улыбается. Он не знает, о чём думали другие судьи, верили ли в вину свиньи Сулара и барана лекаря, но он, Лотр, не уверен, что зубами мышей действовал на этот раз дьявол. Он знает, что этот суд что-то наподобие пластыря, оттягивающего гной, либо пиявок, сосущих лишнюю кровь, чтобы она не бросилась в голову. Можно проявить и милосердие, каким знаменита Христова церковь.
И под удар молота Лотр встаёт. Утихает яростный крик.
— Зачем же так жестоко? — Лицо его светится. — Бедные, милость церковная и на них. Признаёте ли вы вину свою, меньшие, обманутые братья наши?
Корнила наклонился к клетке. Но этого даже не стоило делать. Во внезапной мёртвой, заинтересованной тишине ясно отразилось жалостное попискивание мышей.
— Гм... Они признают себя виновными, — сипло констатировал Корнила.
— А вы им хвосты не прищемляли? — с тем же светлым лицом спросил Лотр.
— Не приведи Господь... Это ведь не человек... Я их, скажем откровенно, боюсь.
— Церковь милосердна. Так вот, брат мой Флориан, скажи в защиту заблудших этих.
Прикрыв глаза рукою, Лотр сел. И сразу встал отец Флориан. Улыбка на минуту промелькнула по устам, серые глаза смежились, будто у ящерицы на солнце.
— Они признались в разворовывании хлеба. Чему учили меня в таких случаях в Саламанкском университете? Учили тому, что главное в судебном деле — признание обвиняемого или обвиняемой. Даже если иных доказательств нет — оно свидетельствует о желании живого существа быть чистым пред Богом и церковью. Тут мы, к счастью, имеем достаточно доказательств. — Хитрая, умная, чем-то даже приятная улыбка вновь пробежала по устам тайного иезуита. — Имеем мы и признание. Стало быть, убеждать в необходимости признания никого не приходится, и книга правды, которую завещали нам чистейшие радетели веры Шпренгер и Инститорис, сегодня останется закрытой.
— Раскройте её! Раскройте! — завопила какая-то женщина на скамьях.
— Я знаю её наизусть, — продолжал доминиканец. — И я не задумывался бы употребить её, если бы для этого были причины. Наказание мы найдём и без «Молота ведьм». Помните, они признались... Впрочем, поскольку дело о хлебе касается прежде всего не сынов церкви, радеющих больше о хлебе духовном, а мирян — я хочу спросить, что думает об этом знаменитый своим превеликим богатством, умом и силой, да ещё и образованием, магнат, иллюстриссиме Цыкмун Жаба.
Жаба перебирал толстыми пальцами радужный шалевый пояс, лежавший у него не на животе, а под грудью. Жирные косицы чёрных волос падали на глаза. Откашлялся. Лицо стало таким, что хоть бы и Карлу Великому по важности, только что глупым, как свиной левый окорок.
— Сознательность — важное дело. То бишь сознание... Тьфу... признание. Признание — это... ого!.. Помню, выпивали мы... Признались они тогда... Опять же, и кто говорит, что знает, говорит правду, а слова лжесвидетеля — обман. Мужики мои свидетельствовали: объели их мыши, а...
Жаба тужился, рождая истину.
— ...это... vox populi vox... это... Как же это в коллегиуме говорили... ну, arbiter elegantiarum... Помню, закусывали мы...
— Скажите о мышах и зерне.
— Зерно треплют: водят по нему молотильные колёса с конями их. И это происходит от Господа Бога. Beлика премудрость его.
— Спасибо.
Босяцкий увидел, что Лотру — хоть сквозь землю провались. Хорошо ему, а что бы делал он, если бы приходилось жить рядом с таким?
Войт не просто идиот, а идиот деятельный, да ещё и пьян и уверен в своих величии и разуме. Обижается, если хоть по самому мелкому вопросу не спросят его мнения. А он — войт, значит, от короля. Он хозяин города. Он богат, как холера, и силён, как чума. У него войско, и посмотрел бы я, как ты, кардинал, поссорился бы с «мечом города».
Но он хорошо владел собою. И поэтому растроганно покачал головой и произнёс с классическим ораторским жестом:
— Я призываю в этот раз быть милосердными: не ведают ведь, что вытворяют. Учтите: эти серенькие создания могут приносить и пользу. Они поедают личинки, и насекомых, и червей.
Лицо его было лицом самой всепрощающей милости.
— Они ели, да, но ведь и они должны поддерживать бренное тело, если уж Бог наш вложил в него душу.
Лотр качал головой, словно его умащали нардом.
— И, наконец, главный мой козырь... э-э-э... довод: мышам неизвестны Заветы Моисея, запрещающие присваивать чужую собственность. Я закончил.
— Суд удаляется на думу и совещание, — объявил Лотр.
...В день великого суда над мышами вольный мужик пригородной деревни Занемонье Зенон явился в Городню, чтобы купить хоть треть безмена зерна. В Занемонье, как и повсюду, было очень тяжело, и, например, сам Зенон с женою уже четыре дня не ели ни хлеба, ни каши. Сгорела даже лебеда. Удавалось, правда, ловить рыбу. Но что рыба? Рыбою той кишат реки. Удавалось даже, с большой опаской, ловить силком зайцев, и был однажды случай — лань. Мясо и рыба были — это правда. Но взрослые уже целый год досыта не ели хлеба, порой месяцами не видели его. Мясо, всегда только мясо диких животных, да ещё и запрещённых верой (как заяц) или магнатом (как лань). Сегодня поймал даже трёх, а потом за неделю ничего. А соли, чтобы сберечь, тоже не было.
Детям родители всё же давали понемногу хлеба, и то малыши мучились животом. А самим приходилось худо.
От всегдашнего мяса без соли даже воротило, и всё время думалось, а что будет зимою, когда Неман укроется льдом, когда звери откочуют в нетронутые пущи, а следы будут оставаться на снегу, а значит, в любой момент тебя могут поймать панские паюки. Что будет тогда?
Зенон гнал от себя эти мысли. Всё равно ничего не поделаешь. Он прошёл заречную часть с домами богатой замковой шляхты и замковых ремесленников, прошёл деревянный мост и стал подниматься по взвозу. Всё время его обгоняли возы с льняным семенем, солодом, хмелем, бочками пива, известью, мехами в связках, железными поделками и, главное, хлебом. И мужик не мог не думать, почему это так, что вот у него нет и безмена хлеба, как почти у всех, а возы тащатся, тащатся, и все их скоро проглотит ненасытная пасть Старого рынка, а потом заграничные земли. Что-то тут всё было не то.
Большой город, тысячи людей, крепкие стены, лавки, замок, с десяток церквей да ещё монастыри, да часовни, да вон колокольня курии — глянешь — шапка падает, да вон строят огромный костёл бернардинцев с кляштором. А вон возвышается Святая Анна. А там, далеко влево, сияет, как радуга, Коложа, во имя Бориса и Глеба.
На всё хватает. А у мужиков нет хлеба. Да и у мещан не лучше, Сколько их?! Вон улица Ковальская, Мечная, Пивная, Колёсная, улица Стрихалей, улица Отвеса, Унтерфиновая, улица Ободранного Бобра, Стременная, Богомазная, Резьбярный кут, да ещё и ещё, двадцать семь огромных улиц, не считая переулков, тупиков да отдельных выселок, слободок и хат.
И все эти магерщики, котельщики, маляры, солодовники, столяры сидят и не имеют к чему приложить руки, и теми же глазами, что и он, Зенон, проводят каждый хлебный воз.
От непривычного городского шума у мужика одурманивалась голова. Спокойными, глубоко посаженными серыми глазами он смотрел, как вертятся колёса береговых мельниц (течение Немана отводилось на них плетнями), как ползут по блокам в верхние этажи складов тюки с товаром, слышал, как горланят торговцы, как ухает воскобойка, как звенят молоточками по стали чеканщики в мечных мастерских.
Пахло шкурами, навозом, неизвестными, нездешними запахами, водкой, мёдом, сеном, солёной рыбой, дёгтем, хмелем, рыбою свежей, коноплёй, другим, незнакомым Зенону.
Попадались навстречу воины в меди и стали, магнаты в золоте, парче и голландском сукне, госпожи в шелках — и Зенон сторонился и ступал своими кожаными поршнями в пыль. Не потому, что боялся (он был вольный), а просто, чтобы не запачкать такой дорогой прелести. Это ведь подумать только, какими драгоценными вещами разжились люди!
На Старом рынке он подошёл к лавке хлебника.
— Выручи.
Хлебник, словно сложенный из своих собственных хлебов, осмотрел здоровенного, немного неуклюжего мужика в вышитой сорочке и с топориком-клевцом за поясом (вольный!), беловолосого, худощавого.
— Чего тебе?
— Хлеба.
Хлебник взглянул на рыже-коричневого соседа. Вместо ответа спросил:
— Детей у тебя много?
— Хватит.
— Ну вот, чтобы у меня столько зёрнышек было... А почему ты к кому из панов не пойдёшь да купу не возьмёшь?
Рука Зенона показала на клевец:
— Это всё равно, что вот сразу это отдать... Это всё равно, что вот сейчас его тебе отдать да пойти.
— Эту игрушку?
— Это тебе оно — игрушка.
— Вишь, гордый... Нет у меня хлеба.
Зенон вздохнул, поняв, что занять не выйдет. Была у него в хате шкура серебристой лисицы, ещё зимняя, да всё берёг, и вот только вчера, желая продать подороже, заквасил последнюю горсть муки да намазал шкуру с мездряной стороны. Не с руки отдавать последнюю монету, мало что может случиться за две недели, пока не продаст лисицу (мог приехать, например, поп, и тогда не оберёшься ругани, а может, и худшего), да что поделаешь.
Он вытащил монету из-за щеки, плеснул на неё водою из ушата, стоявшего на срубе.
— Зачем моешь?
— Я-то здоров. Но бывают разные, прокажённые хоть бы. Хоть всё это и от Бога, а в руки брать гадко.
— Ну, это как кому, — улыбнулся хлебник.
— Так дашь?
Хлебник почесал голову:
— Динарий кесаря. Милый ты мой человек. Человек ты уж слишком хороший. Гордый. Ну, может, наскребу. — И монета исчезла, словно её и не было.
Зенон стоял и ждал. Проехал мимо него воз с сеном к вратам бернардинцев. Рядом шёл здоровый дуралей-монах. Косматая деревенская лошадка потянулась было к возу — монах ударил её по храпу. Лошадка привычно — словно всегда так было положено — опустила голову со слёзными глазами.
И тут Зенон увидел, как наперерез возу идёт знакомый кузнец, Кирик Вестун, исполин, может, только на голову ниже знаменитого Пархвера. Лицо отмыл, а руки — чёрт ты их даже за неделю отмоешь. Смеётся, зубы продаёт. Жёлтый в пшеничный колос, как огонь в его кузнице. Глаза ястребиные. Кожаный фартук через плечо, в одной руке молот. А с ним идёт ещё один здоровяк (ох и здоровые же городенские мещане, да и повсюду по Белой Руси не хуже!), только что худее да волосы слишком длинные. Этот — в белёхонькой, как снег, свитке и в донельзя заляпанных грязью поршнях. Через плечо — козьи меха большущей дуды.
Дударь глянул на сцену с лошадкой, пошёл к возу и выдернул оттуда большую охапку сена. Монах сунулся было к нему, но тут медленно подошёл Вестун.
— Чего тебе, чего? — спросил невинным голосом.
Дударь уже бросил сено лошадке.
— Ешь, Божья скотина, — и потрепал её по гривке, свисавшей на глаза. Животное жадно потянулось к сену.
— Сена жалеешь, курожрало? — спросил Кирик. — Вот так тебе черти в аду холодной воды пожалеют.
— Сам в аду будешь, диссидент, — огрызнулся бернардинец.
— За что? За то, что не так крещусь? Надобно это Господу Богу, как твоё прошлогоднее дерьмо.
— Богохульник! — вращая глазами, как баран перед хоругвями, прохрипел мних.
— Дёргай ещё охапку! — скомандовал Кирик.
Волынщик медлил, ибо монах потянулся к корду.
И тогда кузнец взял его за руку с кордом, минуту поколебался, одолевая немалое сопротивление, и повёл руку с кордом ко лбу мниха:
— А вот я тебя научу, как схизматики крестятся. Хоть раз да согреши.
Чтобы не пораниться, бернардинец разжал руку. Корд змейкою блеснул в пыли. Дударь подумал, поднял его, с силою швырнул в колодец. Там булькнуло. Он поправил дуду и пошёл к возу.
— Вот так, — Вестун с силою припечатал кулак мниха к его лбу. — И вот так, — мних согнулся от толчка в живот. — А теперь правое плечо... Куда ты, куда? Не левое, а правое. А вот теперь — левое.
И с силою отбросил мниха от себя.
— Богохульство это, Кирик, — непохвально выразился дударь. — Озорство.
— Брось, — плюнул кузнец. — Вон Клеоник католик. Что я, заставлял его по-нашему креститься? Да я его кулаком обмахнул, а не пятью пальцами. Брось, дударь, сам фигой крестишься.
Лошадка благодарно качала головою. И тут кое-кто на площади, и Зенон, и даже сам кузнец свистнули. Из обдёрганного воза торчали женские ноги, поджимались. Мних с молниеносной скоростью сдвинул на них сено, побежал рядом с конями, подгоняя их.
Привратник с грохотом открыл перед возом врата. Улыбнулся с пониманием дела.
Воз исчез. Хлопнули половины врат.
— Видел? — со смехом спросил Кирик. — Вот тебе и подёргали.
— Глазам не верю, — полез к затылку дударь.
Друзья со смехом двинулись по улице, стараясь занять как можно больше места.
«Надо будет с кузнецом поговорить», — подумал Зенон.
Хлебник уже вышел с небольшим узелком. Глядя в спины друзьям, шепнул:
— Еретики. Теперь известно, откуда такие листки подмётные, манящие появляются, от каких таких братств.
Зенон увидел котомочку.
— Ты что? Побойся Бога, хлебник.
— Вздорожало зерно, — зевнул тот. — Ну и... потом... тебе всё равно через неделю приходить, так остаток, столько же, тогда возьмёшь. Чтобы не наваливался сразу, чтобы дольше хватило. Я тебя жалею.
— А зерно тем временем ещё вздорожает?
— Жалей после этого людей, — отозвался рыбник.
— Слушай, ты, — засипел хлебник. — Мало у меня хлеба. Совсем почти нету. И мог бы я тебе и через неделю ничего не дать, и вообще не дать. Тихон Вус твой друг?
— Ну, мой.
— Не знаешь закона? Между друзей круговая порука. Вус мне дважды по столько должен. Ступай... И если хочешь, чтобы весь город тебя по языкам трепал, чтобы все в тебя пальцами тыкали и говорили: «Вот, кипать, мужик ненасытный, друга, слышали, как жалеет, как выручить не согласился?..», если хочешь притчей и надругательством всеобщим быть — тогда приходи через неделю за другой половиной.
Зенон стоял бледный. Он знал: его только что бесстыдно обманули. И что теперь давать детям? Но он знал и то, что ни через неделю, и никогда не придёт за остальным зерном. Обычай есть обычай. Никто не поможет, все будут показывать пальцами на человека, который не заплатил долг за ближайшего друга, не помог ему.
Окрутил, сволочь-хлебник.
Загребая поршнями пыль, Зенон двинулся от лавок. Что ж теперь делать? Что будут кушать дети?
Рука его держала котомку, совсем не чувствуя её, словно ватными пальцами. Всё больше разгибались они — он не замечал, смотрел незрячими глазами перед собой.
Узелок выскользнул в пыль и, не завязанный, а просто собранный, раскрылся. Рожь посыпалась в пыль. Мужик хотел согнуться и подобрать хоть то, что лежало кучкою, но в этот момент с крыш, с кровель, с колоколен костёла бернардинцев, отовсюду, со свистом разрезая воздух, падая прямо грудями, ринулись на него сотенные стаи голубей.
Пищи им последние месяцы не хватало. Ошалевшие от голода, забыв о всяком самосохранении, они бились перед Зеноном в пыли, клевали землю и друг друга, сплошным комом шевелились перед ним.
— Провозвестники Божьего мира, — понимая, что всё пропало, вымолвил мужик. Не давать же пинка, топтать было святую птицу. Зенон махнул рукою.
— Разиня, — захохотал возле лавки рыбник. — Руки в...
Зенон не услышал. Он долго шёл бесцельно, а потом подумал, что уж всё равно, что надо, от нечего делать, хоть бы найти Вестуна, поговорить немного, оттянуть невыносимое возвращение домой.
И он пошел в ту сторону, где исчезли дударь и Вестун. Не дошёл. Навстречу ему шли ещё знакомые. Один, широкий в кости, до синевы чёрный и изрядно-таки седой, староватый горожанин тащил, словно связку аира, охапку откованных мечных полос. Второй, молодой и очень похожий на староватого, такой же сухой лицом, красивый, прямоносый, с хорошо вырезанным улыбчивым ртом, волочил инструмент. Это были мечник Гиав Турай и его сын, Марко.
— Здорово, Зенон, — поприветствовал Марко.
— Добрый день, — поздоровался Гиав.
— Здорово.
— Отчего это ты, словно коня неудачно украл? — спросил Марко.
Зенон неохотно рассказал всё. Гиав свистнул и вдруг сказал сыну:
— Ну-ка, пошли с ним. Бросай дело.
— Погоди, Клеоника возьмём. Да и тяжесть там оставим.
— Ну, давай.
Они пошагали к небольшой мастерской в соседнем Резьбярном куту.
— Вы, хлопцы, Тихону Вусу только ничего не говорите. Срам! Задразнят. Скажут: «Кипать».
— Ты, дядька, молчи, — успокоил Марко.
Перед домиком резчика пыли не было. Всю улочку тут застилал толстый слой щепок и стружек, и старых, потемневших, и душистых, новых. Под навесом, который опоясывал строеньице, стояли заранее сделанные подмастерьями болванки — недоделанные боги. И большие, и средние, и совсем малые. Над низкой дверью — складень с двумя откинутыми, как ставни, половинками (чтобы прикрыть в дождь или метель). В складне, на немалое искушение всем — Матерь Божья, как две капли воды похожая на знаменитую зеленщицу из Рыбного рынка Фаустину, даже не католичку. Фаустина, сложив ручки и склонив улыбчивую, чертовскую головку, с любопытством, будто из оврага на голых купальщиков, смотрела на людей.
— Клеоник, друг! — окликнул Марко.
Отворилось слюдяное окошко. Выглянула, как на мастера, то и совсем сопливая (лет под тридцать), голова. Смеётся. А почему не смеяться, когда до сих пор холост, когда все тебя любят, даже красавица несравненная, Фаустина.
Клеоник, здороваясь, поднял руку с резцом. Волосы, как золотистая туча. Тёмно-голубые глаза и великоватый рот смеются. И Марко засмеялся ему в ответ. Друзья! Улыбки одинаковы. Весьма приятны, немного лисьи, но безопасны.
— Выходи, Клеоник, дела.
— Подожди, вот только задницу святой Инессе доделаю, — послышалось от резчика.
— Как задницу? — удивился Гиав.
Вместо ответа Клеоник показал в окно деревянную, в половину сажени, статуэтку женщины, преклонившей пред кем-то колени. У женщины были длинные, до земли, волосы. Неизвестно, как это удалось резчику, но каштановое дерево этих волос было лёгким даже на вид и, казалось, прозрачным. А поскольку женщина немного склонилась, прижимая эти волны к груди, волосы упали вперёд, обнажив часть спины. Удивительной красоты была эта спина, схваченная художником в лёгком, почти незаметном, но полном грациозности изгибе.
И ничего тут не было плохого, но резчик словно стыдился слегка и говорил грубовато.
— А так. Она ведь волосами наготу прикрыла в языческой тюрьме. Чудо произошло.
— Так, наверно, и... спину? — промолвил ошеломлённо Гиав.
— А мне что? Всё равно она в нише стоять будет. Кто заметит? А мне упражняться надобно. Все святые в ризах, будто язык в колоколе, а тут редкий случай.
Несколькими почти невидимыми, нежными движениями он подправил статую, бросил ей на голову фартук — прикройся! — и вышел к гостям, подперев щепочкою дверь.
Вестуна, дударя и Зенонова друга Тихона Вуса нашли возле мастерской Тихона в золотом ряду.
Тихон, и действительно такой усатый, что каштановые волны усов висели до середины груди, выслушав, искривился.
— Дурень ты, друг, — обратился он к Зенону. — Я за тот хлеб ему отработал. Перстень золотой с хризопразом сделал его... гм... ещё в прошлом ноябре. Она в ноябре родилась, так хризопраз ей — счастливый камень. Неужели такая работа половины безмена зерна не стоит? Я думал: мы рассчитались. И потом, если голуби виновны — он должен тебе отдать. Площадь, на которой его лавка стоит, принадлежит Цыкмуну Жабе. И он за неё ни гроша Жабе не платит, а за это обязан голубей из Бернардинской и Яновой голубятней вскармливать. Так он, видимо, от безденежья не кормит. Глаза у него шире брюха и ненасытные, как зоб ястреба. Святых птиц к разбою приучил. Что ж делать?
Кирик спрятал в карман кости, в которые от нечего делать мужики играли втроём, и встал.
— Ну-ка, идём.
— Куда ещё? — спросил Зенон. — Вечно ты, Марко, раззвонишь.
— Идём, идём, — поддержали кузнеца друзья.
Тихон тоже встал. У него были удивительные руки, грязно-золотые даже выше кистей — так за десять лет въелась в них невесомая золотистая пыльца, единственное богатство мастера. Жиловатые большущие руки.
И эти золотые руки внезапно сжали кулаки.
...В судном зале читали приговор. Читал ларник суда, даже на вид глупый, как баран. Таращил глаза, делал жесты угрожающие, жесты умиротворяющие, жесты торжественные. А слов понять было почти нельзя — будто горячую кашу ворочал во рту человек.
— Яснее там, — улыбнулся Лотр.
— «...из этого исходя, — ларник откашлялся, как удар грома, — высокий наш суд постановляет сатанинскому этому отродью...». Слушай!
От громогласного крика мыши в клетке стали на задние лапки. Ларник поучительно и уже от себя сказал им:
— Сказано ведь, кажется, в Книге «Исход»: «Шма Израиль!» Это, стало быть, «слушай, Израиль!», вот как.
— У вас что, все тут такие одарённые? — спросил Лотр.
— Много, — подтвердил доминиканец.
Ларник читал из свитка дальше:
— «Постановляет высокий наш суд осудить тех на баницию, изгнать тех мышей за границы славного княжества и за границы славного королевства, к еретикам, — пусть знают. А поскольку оно высокое, наше правосудие, — выдать им охранную грамоту от кошек и ворон». Вот она.
Корнила взял у ларника свиток, пошел в угол, начал запихивать приговор в мышиную нору. И вдруг свиток, словно сам собою, поехал в подполье, а ещё через минуту оттуда долетел радостный, сатанинский визг.
— То-то же, — поучал сотник. — С сильным не судись.
Исполин Пархвер прислушался:
— Они, по-моему, его едят. У меня слух тонкий.
— Их дело, — буркнул сотник.
В подполье началась радостная возня.
— Видите? — отозвался мрачный Комар. — И они пришли. И этим интересно.
Кардинал встал.
— Думаю, не должны мы забывать о пощаде, о человечности, а в данном случае — об анимализме. Надо дать две недели спокойствия матерям с маленькими мышатами... Нельзя ведь это, чтобы в двадцать четыре часа...
— Разум хорошо, а глупость — это плохо, — как всегда, ни к селу ни к городу ляпнул Жаба.
— И месяц срока для беременных мышей, — подбросил Босяцкий.
Ларник слушал, что ему говорят и шепчут, черкнул что-то пером. Потом встал и огласил:
— В противном же случае — анафема!
Друзья стояли у двери хлебника. Он шарил глазами по соседям-лавочникам, но те, очевидно, не хотели связываться со здоровенными, как буйволы, ремесленниками.
— Так что, — спросил Вус, — перстня моего не считаешь?
— Почему? — спрятал глаза хлебник. — Ну, ошибся. Ну, ошибка. Насыплю ему ещё узелок.
— И тот насыпь, — мрачно предложил «грач» Турай.
— Это почему? — взвился хлебник.
— А потому, — объяснил, смеясь, Марко. — Чьё дело голубей вскармливать? Жмёшься, скупердяй? Из-под себя съел бы?!
— Ты уж замолчи, щенок, — зашипел было на него хлебник.
— А я вот тебе дам «узелок», — заступился за друга Клеоник.
— Ты чего лезешь?! Ты?! Католик! Брат по вере!
— Брат я тебе на нашем кладбище буду: ты у часовни, я — с краешка, даром что я богов делал, а ты их грабил.
— Богохульник! — кипел хлебник.
— Замолчи, говорю, — улыбался Клеоник. — А то я с тебя лишнее дерево сниму либо совсем сделаю из тебя Яна Непомуцкого.
— А вот тебе и торба для этого. — Кирик бросил к ногам хлебника мешок.
— Это ещё зачем? — покраснел тот.
— Он дал тебе десятую часть талера. Это больше половины вот этого мешка.
Зенону было хоть сквозь землю провались. Сам не сумел, увалень, так вот друзья за него распинаются.
— Нет, — едва выдавил хлебник.
— Стало быть, не дашь ржи?
— Рожу, что ли?
— Та-ак, — подозрительно спокойно произнёс Кирик. — Духи святые всё поклевали, мыши подсудимые.
И он неожиданно взял хлебника за грудь.
— Пьянчуга, мочиморда, грабитель, ты у меня сейчас воду Немана будешь пить до страшного суда.
— Дядька... Дедушка... Папаня... Шурин.
— Ступай, — бросил его в дверь Вестун.
Хлебник побежал в склад.
— Ли-ур-ли-бе-бе-бе-бя-бя-бя, — неподражаемо, до самых низких звуков опускаясь, проблеяла ему вдогон дуда. Словно огромный глупый баран давал Богу содухи.
...Немного погодя друзья спустились ниже Коложской церкви к Неману. Широкий, стремительно-прекрасный, прозрачный, он летел, как стрела. Лучи солнца играли на течении, на куполах Коложи, на свинцовых, позолоченных рамах в её окнах, на оливково-зелёных, коричневых, радужных крестах из майолики, на кровлях и крестах Борисоглебского монастыря. На недалёкой деревянной звоннице «Елене», построенной на средства жены бывшего великого князя, блестели пожертвованные ею колокола. Много. Десятка два.
Несколько молодых мнихов-живописцев из монастырской школы сидели на солнышке, копошились с красками в деревянных ложечках, в половинках яичных скорлупок, в чашечках, размером в напёрсток. Рисовали что-то на досках, тюкали чеканчиками по золоту и серебру.
— Тоже рады теплоте, — сказал изнеженно дударь. — Божьему солнышку.
— А они что, не люди? — улыбнулся Клеоник.
— Так вы ведь друг дружку не считаете людьми, — буркнул Турай.
Кузнец покосился на него.
— Они — люди, — промолвил резчик. — И страшно способные люди. У меня с ними больше братства, чем хотя бы с тем... капелланом Босяцким. Неприятно мне, когда смотрю я в его глаза. Он что-то такое тайное, страшное.
— Брось, — высказался Марко. — Что он, от веры может нас отвести? Мы вас не трогаем, а вы нас не трогаете.
— Мы не трогаем. Они могут затронуть.
— Они? — улыбнулся Марко. — Слабые? Сколько их на Городню?
— А «Анну» они, слабые, уже отняли у вас. И писарь Богуш, с согласия короля, в их пользу бывшим Спасоиконопреображением поступился.
— Так он ведь тебе лучше...
— Мне он не лучше. Мне будет худо, если святое наше равновесие они нарушат. Если ты за рёбра повиснешь, а я, католик, за компанию с тобой. Как друг. Слыхал, глашатаи сегодня что кричали? Мышей судят. Якобы попытка. А доказательная инквизиция гулять пошла. Молодой Бекеш был в Италии, в Риме. Ужас там творится.
— И наши не лучше, — возразил Турай.
— Правильно. Но «наши» далеко, — продолжил Вестун. — А эти ближе и ближе. Так что там говорил Бекеш?
— А то. Страшные грядут времена. Церковь мою словно охватил злой дух. Монахи и попы гулящие и хищные. Тысячами жгут людей. Тёмное грядёт, хлопцы.
— Э-э, — успокоил Зенон. — Напрасно в набат бьёшь. Тут у нас свой закон. Никого особенно за веру не трогают. Ну, поступился Богуш «Спасом». А почему забываешь, что он православный, что он этому вот монастырю Чищевляны подарил, что даже великая княгиня ему, монастырю, колокольню построила и сад пожаловала. Что соседнее с нами Понемунье ему король подарил.
— Бывший король, — уточнил Вестун. — Бывшая королева. Теперь у нас королева римлянка. Из тех мест, где людей тысячами жгут.
— Да, — вторил ему Клеоник. — Дочь медиоланского князя.
— Да и Богуш уже не тот, — говорил дальше кузнец. — Колеблется панство, хлопцы. Войт у нас кто? Другие паны? Правду говорит Клеоник. Как бы нам действительно на колу не верещать. Особенно если они, как с мышами, споются... наши да ихние. А мы ведь тоже для них... мыши... Страшные грядут времена.
Они отошли дальше, чтобы не мешать художникам, и развалились на травке. Зенон, присаживаясь на свой мешок с зерном, думал.
— Дураки они, что ли? — наконец спросил он. — Мышей судят?
— Не они дураки, — толковал дударь. — Это мы глупы, как дорога. Разве маленькие могут столько съесть?
— А Комар их судит.
— А Комар разве большой? — спросил Клеоник.
— А с хорошую таки свинью будет, — пошутил Вестун.
Молчали. Ласковое — возле реки — солнце гладило лица.
— Кто всё же этот Босяцкий? — размышлял мрачно Гиав. — Какой-то он не такой, как все доминиканцы. Елейный какой-то, холера на него. По ночам к нему люди ходят. Сам он, кажется, всё и про всех знает.
Клеоник вдруг крякнул:
— Хорошо, хлопцы. Все тут свои — можно немного и открыть. Слышали, со всех амвонов кричат, что ересь голову подняла? Тут тебе ересь гуситская, тут тебе — лютерская... Насчёт гуситов ничего не скажу, хотя «чашники» и дерьмо. Убитых не судят. А остальные такие же свиньи, разве что церковь подешевле... Рим с ними, конечно, бьётся не на жизнь, а на смерть. И мечом... и... отравой. Крестоносцы. И вот, Бекеш говорил, ходят всюду страшные слухи. Словно есть под землёй, в большом укрытии... могущественнее папы...
— Ну, что умолк? — спросил Вус.
— Братство тайное, — закончил резчик. — Те же крестоносцы, которые... отравой воюют. Будто бы никто толком ничего не знает, но есть.
— А я бы таких молотом вот этим, — вспылил Вестун. — Чтобы голова в живот юркнула и через пуп смотрела.
— И вот, если правду говорят, могут они забраться не только сюда, но и в ад. А если сюда забрались — непременно Босяцкий из них. Ты взгляни в глаза. Плоские. Зелёные... Змей. Так и ждёшь, что откроет рот, a oттуда вместо языка — травинка-жало.
— Может быть, — вслух подумал Марко. — Всё может быть.
— Да зачем им сюда? — спросил Турай. — Тут у нас тихо.
Вус развёл золотыми руками.
— Молчи уж... тихо, — не удержался он.
— Нет у нас тишины, хлопцы, — промолвил Клеоник. — Безверие у нас появилось. Это более страшно для них, чем тюрингийские бунтовщики. Те хоть в Бога веруют.
— А ты веруешь? — едко спросил Турай.
— Моё дело. Как твоя вера — твоя, а его — его... Ну, могу сказать: верю в Бога-духа, общего для всех. Лица разные, а Он один. И нечего за разные облики Божьи спорить и резать друг друга.
— Ты ведь католик? — удивился Турай.
— Для меня самая удобная вера. Я резчик. Никто другой вырезанных богов не признаёт. И поэтому я католик... пока режут живых людей из дерева... и до того времени, когда станут... как дерево... резать живых людей.
Ему было тяжело и страшно высказывать эти свои новые мысли. Турай бросился на колени.
— Еретик ты, а не католик!
— Ну-ка, садись. — Кузнец положил руку на голову мечнику и с силою усадил. — Тоже ещё... отец церкви. И я считаю: один Бог у всех. Как ты... для меня — Турай, дядька Турай... для Марко ты — отец... а для жены твоей и друзей — Гиав. Замолчи. Соборов нам тут не разводи. Дай слушать.
— Да чего он?!
— Замолчи, говорю, — повторил кузнец. — Интересно. Судит человек то, чего до сих пор никто не осмеливался судить. Говори дальше, что там насчёт неверных?
— Да что? — уточнил резчик. — Появились писаные книжечки. Много. «Княжество Белой Руси и Литвы, суждённое правдой вечной» [2].
— Там что? — жадно смотрел в его глаза Вестун.
— Нет богов, — рассказывал Клеоник, — и не надо томления и изнурения души по ним. Нет и не надо никакой власти Адамова сына над таким же сыном Адамовым. Нет и не надо лучших и худших в государстве, церкви и костёле, и в богатстве.
— Как это нет? — спросил Вус.
— Не должно быть... Не должно быть разницы в законе, разницы между королём и народом, между царствующим и пашущим, между плебеем и шляхтичем, а должно быть всё для всех, общее и поровну, и вера должна быть и на земле и на небе, а веруй, как кто хочет.
Легло молчание. Потом Турай вздохнул.
— Правда. Только насчёт Бога — ложь.
— Ну, это тебе сам Бог, когда умрёшь, скажет, — улыбнулся кузнец. — Сказано: веруй, как хочешь. Действительно, «суждённое правдой вечной».
— Правда... — задумался Клеоник. — И вот потому и страшно мне. Что-то такое (только с верой Божьей) Гус проповедовал и Прокоп — как на них бросились?! Кровью залили. А теперь правда снова всплыла. У нас. Тёплая. А на тёплое ужи и змеи ползут. Так неужели, думаете, на нас они не бросятся?! И с мечом многие открыто бросятся, и те, подземные, с отравой. Поэтому я и говорю: тёмное грядёт, кровь грядёт, меч грядёт, отрава грядёт.
— Брось, — не согласился легковесный Марко. — Не попустит Бог.
— Какой? Твой? Мой? Их?
— Единый есть Бог. Правду говоришь, — поддержал Вестун.
— Какой?
— Наш. Мужицкий.
— Больно он вам с хлебом помог, — встрял Зенон. — А есть ведь хлеб. У всех этих есть. А Богу будто бы и нет до нас ничего. Как вы мне помогли, так помог тогда и он.
— А мы и ему... поможем, — засмеялся Кирик.
— Чем? — разозлился дударь. — Чем ты их шарахнешь? Одним этим своим молотом? Действительно, разболтались о том, что когда ещё будет. Лучше подумайте, как вы зиму проживёте.
— Вот голод и закричит, — констатировал Вестун.
— Э! Пускай себе кричит, — бросил Турай. — Головы у него нет. Иконы у него нет. А наши люди привыкли скопом только за чудотворной.
— Господи Боже, — вздохнул Зенон. — Ну, хоть бы плохонький какой, лишь бы наш, мужицкий Христос появился.
— Ожидай, предложил Клеоник. — Ещё столько ожидай.
— Так, может, без него? — иронически спросил Вестун.
Люди сидели молча. Грубоватые лица слегка морщинились от не очень привычных мыслей. Никому не хотелось первому бросить слово.
Сказал его Зенон. Ему до сих пор было неудобно. Друзья защитили его, и хуже всего было то, что они могут посчитать его трусом. И поэтому, хоть мешка, на котором он сидел, могло хватить надолго, пускай себе и на затирку, Зенон крякнул:
— Почему же, без него так без него.
Вестун с удивлением смотрел в серые, глубоко посаженные глаза Зенона. Не ожидал он от него такой прыти. Вишь ты, утром за себя постоять не мог, а тут... Ну, не подобает ведь и ему, Кирику, быть хуже такого тихони.
Он встал и, крутнувшись, бросил свой молот вверх по склону. Молот описал большущую дугу и упал в траву и низкий терновник. И вдруг оттуда со звоном подскочила в воздух и рассыпалась в брызги стеклянная сулея. А за нею, вспугнутые, вскочили монах и женщина.
Бросились убегать.
Некоторое время друзья ошеломлённо молчали. Потом покатился хохот.
— Вишь, как их, — подытожил Вестун. — Ну-ка, идём. Ты, Турай, с сыном, на Рыбный рынок, а я с Зеноном на Старый. Тихон — на левый берег. А ты, Клеоник, гони на слободы... Попробуем, чёрт побери, поднять концы да тряхнуть этих, слишком хлебных, да заодно и замковые склады.
Они попрощались возле моста. Кирик и Зенон двинулись вверх, снова на рынок, но пришли туда в неспокойное время. Стража как раз застала обоих пророков за недозволенными проповедями.
И вот юродивый бросал в воинов горстями коровьего навоза, а звероподобный Ильюк бил по рукам, отовсюду тянувшимся к нему, и зверогласно кричал:
— Не трогай! Я Илия! Не трогай, говорю! С меня уж головы не снимут! За мной Христос грядёт!
Расстрига страшно вертел глазами.
— На беззаконии! Язык мой — колоколом во рту!
— А вот мы тебе зубы выбьем, — рявкнул ему Пархвер. — Тогда языку твоему во рту куда свободнее болтаться будет.
Толпа закричала.
— Не тронь! Не тронь, говорю, пророка! — наливаясь кровью, рыкал знакомый горшечник Хлорент.
И тогда Вестун с ходу ворвался в «игру».
— А вот мы ваши амбары пощупаем!
— А чего?! — взвыла толпа. — Чего, действительно?! Дав-вай!
Стража, понимая, что дела дрянь, ощетинилась было копьями. И тогда Хлорент поплевал в ладони и, поддав плечом, опрокинул на их головы воз своих же горшков. К оставшимся целыми потянулись сразу сотни рук, начали бросать в вооружённых.
— Бей их, — кричал Хлорент. — Всё равно варить нечего.
Горшки звонко разбивались о шлемы. Стража медленно отступала от замка.
— Люди! В балды! — кричали отовсюду. — Мы их сейчас!
Ржали и вставали на дыбы кони. А над всем полем побоища юродивый вздевал вверх сложенные «знамением» пальцы и кричал:.
— Грядёт! Уже грядёт Христос!
Глава IV
«ЛИЦЕДЕИ, СКОМОРОШКИ, ШУТЫ НЕВЗРАЧНЫЕ...»
Но злой дух сказал в ответ: Иисуса знаю, и Павел мне известен, а вы кто?
Деяния, 19:15
Глазами намизают, и в дуды ревут и хари овечьи и иные на образе Божьем носят, и беса потешают, и, хлопая ладонями, зовут: «Лада! Лада!». Сиречь бес и бог бесов Ладон. А посему дуды их и жалейки ломать и жечь.
Средневековый приказ о лицедеях
Накануне днём в местечке Свислочь произошла грустная и печальная история: жители впервые познакомились с лицедеями, а они — с гостеприимством здешних жителей.
Ещё и поныне существуют нетеатральные города, — что уж говорить о тех временах?! Но даже тогда, когда только батлейка да странствующие жонглёры несли в массы свет искусства, этоместечко было самым нетеатральным из всех нетеатральных городков.
Редко-редко бороздили тогда Белую Русь одинокие лицедейские фургоны. Редко-редко вырастало из их борозд что-либо стоящее. Ходили порой с мистериями бурсаки-школяры, певцы, циркачи. Иногда попадались вечно голодные актёры-профессионалы. На всех них, кроме батлеечников, смотрели с недоверием. Фокусы их напоминали чародейство и не были святым делом вроде лирных песнопений. Да, кстати, слишком часто после их ухода исчезали из застрехи сыры и колбасы, а с заборов — сорочки и прочее.
Поэтому, когда в тот день притащился в Свислочь изорванный полотняный фургон, запряжённый парой кляч, жители не ожидали от него ничего хорошего. Не ожидали, но смотреть пришли, ибо посчитали фургон неслыханно большой батлейкой.
Мистерия началась ближе к вечеру, под огромным общинным дубом. Две доски, положенные на задок фургона, вели из него на помост, с которого, бывало, читал проповеди странствующий проповедник или оглашал объявления панский паюк.
Сидел на этом помосте и копный суд, когда приезжал в местечко.
А теперь это была сцена, и кулисами у неё были с одной стороны фургон, с другой — ствол стародавнего дерева. Мужики сидели на траве и выпучивали глаза на дивное зрелище. Куклы — это нестрашно, а тут живые люди совершали такое, от чего упаси нас, Господи Боже.
Людей тех было тринадцать. Видно по всему — неспроста. И совершали они, по мнению мужиков и мещан, дело неправедное: готовились распинать Христа. Никто не видел, что работа эта людям непривычна, что они мучительно стараются и что из этого ничего не выходит.
Пилат в хламиде из бумаги стоял столбом посреди помоста и вертел глазами так, что бабы цепенели от ужаса. На ветви дуба стоял человек в одеянии ангела, которому, по всему видно, надо было вскоре спуститься на помост за душой распятого. Очень высокий и крепкий, широкоплечий, со смешным лицом и густыми бровями, он держал на груди концы голубых крыльев, чтобы не зацепились, и шептал что-то человеку, который стоял под ним, в тени:
— Ну, какой из Богдана Пилат, Иосия? Нестоящий Пилат.
— Ха, — отозвался голос из темноты. — Пилат нестоящим быть не может. Не вяжись к нему, Юрась. Знай свои крылья и стой себе. Смотри себе, как Шалфейчик хорошенько висит.
Один из распятых уже разбойников — по типу расстрига, по носу выпивоха — покосился на них и застонал, закатив глаза.
Пилат показал рукой на крест и, изогнув довольно значительное брюхо, огласил:
— А вот влейте ему уксуса в рот, чтобы не думал страдать за человеческий род. Принесите гвоздей из осины для собачьего сына.
— Для человеческого сына, — подсказал распятый Шалфейчик.
— Сам знаю, — громко согласился Богдан-Пилат. — Хам ты.
Из зрителей кто боялся, а кто и шептал. Шептали двое в одеждах странствующих торговцев. Сидели они сбоку, откуда виден был ангел на дубе.
— Знаешь, что мне кажется? — спросил один.
— Ну?
— Этот, на дубе... капеллан из Вонячья приказывал его искать. Это, по-моему, тот, который на огневом змее слетел. Мы ещё его встретили в пуще. Спал на горячей земле.
— Быть не может этого, — флегматично ответил второй.
— Я тебе говорю. Смотри, лицо какое смешное. У людей часто ты такие видел? Опять же, крылья.
— Не может этого быть.
— Знамения небесные забыл? Почему он на проклятом месте спал? Почему говорил, что никаких дьяволов не боится? И запомни... и капеллан, и магнат наш его искать приказали. Сжигать таких надо. Сатана это.
— Быть э-то-го не может.
— Смотри, и корд тот же.
— Этого не может быть.
В это время в толпе раздался вздох ужаса. На сцену из фургона вывалились два эфиопа. Один был здоровый, как холера, второй тонкий и крайне женоподобный. Но оба были черны, как дети самого сатаны. Доски прогибались под их ногами, ибо они тащили под руки человека из породы тех, перед которыми падают в обмороке лошади. На человеке был золотистый парик, а из-под него смотрела тупая, но довольно добродушная рожа.
Толпа взвыла от ужаса.
— Черти! — кричал кто-то.
И тут с дуба раздался ангельской красоты голос. Был он мягким, звучным и сильным. Это, спрятавшись за ствол, чтобы не заметили, говорил человек с крыльями.
— Тихо вы. Не черти это — эфиопы. Сажей они намазались.
— Бреши! — возразил кто-то.
— Правду говорю. Звать их Сила и Ладысь Гарнцы.
— Христа зачем распинаете?!
— И он не Христос. Намеренно он это. Дровосек он бывший. Звать его Акила Киёвый.
— Ну, смотри, — слегка успокоилась толпа.
Эфиопы тащили Акилу-Христа к кресту. Акила сопротивлялся. И ясно было, что Гарнцам не под силу вести его.
— Слышал? — спросил один торговец у второго. — Голос этого, крылатого, слышал? Голос тот самый.
— Не может э... Ты прав, брат. Тот самый голос.
Толпа весело хохотала, наблюдая, как летают эфиопы вокруг Христа.
— Дай им, дай!
Акила крутил руками, тужился, но всё же шёл вперёд. Мурины скрежетали зубами и наконец взволокли его на крест.
— Ну-ка, приколачивайте, чтобы не сошёл! — рыкал Пилат.
И только тут кое-кто в толпе понял: это тебе не шуточки. Кричали-кричали, а тут, вишь ты, Бога распинают.
— Хлопцы, — спросил легковерный голос, — что же это?
— Бог... Почти голый.
— Одежду делят.
Ангел начал шептать стоявшему ниже его:
— Скажи Автуху и Левону, пусть не делят.
«Солдаты» не обращали внимания на шёпот. Делили со смаком и знанием дела. Над толпой висел размеренный — как по гробу — грохот молотка.
Акила на кресте закинул голову, закатил глаза и испустил дух. Эфиопы отступили, чтобы с видом художников полюбоваться своею работой. И тут произошло непоправимое.
Под весом Акилы крест сложился пополам (так его было удобнее перевозить в фургоне: складной, со ступенькой для ног, с надписью «INRI», которая только что так величественно окаймляла голову Акилы). Крест сложился, и под ним, показывая небу зад, стоял большущей перевёрнутой ижицей Акила Киёвый, неудавшийся Иисус.
— Хлопцы, это что же? — спросил кто-то. — Что ж это, у Господа Бога нашего зад был? Ну-ка, спросим у этих
— Еретики!
Спасая положение, Юрась прыгнул на лёгких крыльях вниз. Опустился на помост. И тут закричал один из странствующих торговцев:
— Этот! Этот! Он на огневом змие спустился! Хватать его приказано! Это сатана!
Воздух разодрал свист. Толпа пришла в движение и начала насовываться на помост... Ангел лихорадочно отрывал от помоста крест. Распятый разбойник вместе с крестом бросился в фургон. Но в воздухе уже замелькали гнилая репа, лук и прочее. Кони рванули с места, бросив людей.
...Они убегали по полевой дороге изо всех сил, так как сзади, не слишком догоняя, но и не отставая, с гиком бежали гонители.
Впереди всех летел легкокрылый ангел. Лицо у него было одухотворённым. Золотистые — свои — волосы реяли по ветру. Развевался хитон, открывая голые икры.
За ангелом летел безумный фургон. Кони вскидывали оскаленные храпы, стремились изо всей силы и всё не могли догнать Братчика. В фургоне лязгало оружие и остатки реквизита.
За фургоном лупил на последних жилах его хозяин, лысый Мирон Жернокрут, а рядом с ним задыхался под тяжестью креста «распятый разбойник» Шалфейчик.
Он отставал и отставал, а вместе с ним отставал конвой — два эфиопа. За ними вовсю бежали остальные лицедеи в разнообразных одеждах. И наконец, наступая им на пятки, рука к руке, ковыляли два солдата, могучий в чреве Пилат и Акила-Христос. Христос был нагим, так как одежду его несли солдаты.
— Наддай! — яростным голосом кричал тот человек, которого ангел звал Иосией.
Они бежали, а за ними с ауканьем и свистом валила толпа разозлённых преследователей.
...Кто хочет убежать — убежит. Эти убегали и убежали. Всего через какой-то час они перестали слышать голоса за спиною, а ещё минут через тридцать приходили в сознание на небольшой полянке.
Журчал под ногами ручей, словно говорил о тщетности человеческих усилий. Садилось за вязами огромное красное солнце. Жернокрут горестно ойкал в фургоне: пробовал сложить сломанные копья.
Пилат отдувался, напрягал толстые щёки:
— Отрясём прах этого города... ух-х... от ног наших... Хамы... Это они так... белорусского дворянина... Пускай я не буду Богдан Роскош... пускай я... не от Всеслава происхожу, а от свиньи, от гиены, от обезьяны... если я им этого не попомню.
Акила-Христос сидел над ручьём, щупал синяк под глазом, поливал его водою:
— Эно... Бьются как... Пускай оно...
И ему вторил, тоже щупая синяки, Жернокрут:
— Остерегайтесь же людей: ибо они будут отдавать вас в судилища и в синагогах своих будут бить вас.
Отцепленные крылья отдыхали рядом с Братчиком.
— Не так вы это, — внезапно с печальной улыбкой произнёс он.
— А как? — гневно спросил лысый Жернокрут. — Это я лицедей. Я знаю, как оно играть надобно. А вы тут все — сброд. Учите тут меня, а провал — из-за вас. Из-за вас мне всё переломали. А это всё денег стоит.
— Что им в твоих мистериях? Они люди тёмные. Это не то, что привычные школяры. У нас, бывало...
Жернокрут внезапно встал:
— Слушай, Юрась Братчик... Знаем мы, что ты школяр. Говори, что это там кричали про огневого змия? На ком это ты приземлился?
— Кричали потому, что бедные, тёмные люди, — нерушимо ответил Братчик. — Я школяр из Мира.
Мирон Жернокрут взорвался:
— А били... Били нас из-за кого?
— Били нас за то, что мы плохо играли. И ещё потому, что они никогда не видели такого. Что им в твоих мистериях? Тут надобно, как в сказке про осину и распятие. Гвозди не полезли в руки, а осиновые колышки полезли (они, мужики, знают, ведь осиновый гвоздь и в бревно полезет). И тогда распятый затрясся и заклял осину: «Кабы ж ты всю жизнь так тряслась, как я сейчас трясусь». Такое они знают. Такому они поверят.
— А что, — согласился Роскош. — Правда.
— Правда! Правда! — передразнил Жернокрут. — Мне лучше знать. Я — хозяин.
— А как это ты, хозяин, один очутился на дороге с фургоном целого позорища, в котором человек пятнадцать было? Нашёл где?
Жернокрут хлопнул губами, будто сундук закрыл.
— Вот что, — предложил «ангел». — Мошенничать так мошенничать. Что нам в этих бедных местечках? Идём сразу в большой город, в Городню. И совсем без разных там глашатаев переоденемся за стенами да в город. И — товар лучшей стороной.
— В Городне людей побольше, — отметил, щупая синяки, Акила.
— Так что?
— Ты Христа в Городне сам играй, — сказал Юрасю Акила. — Я тяжел на бегу. Для меня эта работа слишком вредна.
Глава V
АНАФЕМА
Я сказал ему, что нечего запасать, солить, сушить ругань там, где её и так достаточно. Зачем это дело, если и так мир держится лишь на ней и ругаются все, от папы и до идущего с черпаком. И чем больше ругаются, тем больше ругань — горох о стенку... И потом, при чём тут рыжий кот?
Фарс об анафеме рыжему коту
Горшком назови, но в печку не ставь.
Белорусская поговорка
В тот год Рим предавал анафеме Лютера и иже с ним, вспоминал проклятием Ария, Вальденса, чернокнижника Агриппу, Гуса и Иеронима Пражского и других ересиархов. В тот год Москва вспоминала анафемой Святополка Окаянного и новгородских «жидовствующих», отрицавших монастыри и церковное землевладение и говоривших, что Христос и без епископа есть Христос, а епископ без Христа — тьфу, и зачем он тогда вообще?
В тот год Городня предавала анафеме мышей.
Никто не бросил города: ни беременные, ни легковесная молодёжь. Даже если и были такие богобоязненные, то было их так мало, что их бегство практически не изменило количества мышиного стада.
...Над Городней били колокола. Глухо грохал доминиканский костёл, угрожал бернардинский, надрывались колокола Коложи и монастыря Бориса и Глеба, тревожно гудели святая Анна и надвратная Зофея, стонали колокола францисканцев.
И угрожающе ревели — словно друг друга проглотить жаждали — бородатые, православные, и босые, католические, пасти дьяконов.
— И в срок надлежащий не ушли... Закон Божий преступив...
— I nunc, anima anceps...
— И за это да будет им Иудино удушение, Лазарево гниение...
— De ventre inferi...
— Гиезиево прокажение...
— Анафема!
— ...волхва мгновенная смерть.
— А-на-а-фе-ма-а!
— Анафема, маранафа!
— Анафема!..
— А-на-а-фе-ма-а-а!!!
Гудение колоколов было ужасным. Рычание безграничных, как пещера, глоток ещё страшнее.
А между тем мало кто обращал внимание на анафемствование.
Накануне, после большой драки на Старом рынке, люди разошлись, но город словно оцепенел в ожидании чего-то. Что-то бурлило под внешним спокойствием, мещане-ремесленники шептались и смотрели на стражу с показным равнодушием и тайным злорадством. Всю ночь из дома в дом мелькали какие-то тёмные тени.
И едва только загудели колокола, весь город (и в одно мгновение) восстал. Видимо, договорились заранее, что начнут с началом анафемы. В мгновение ока высыпали из дворов вооружённые кто чем люди, хватали одиноких стражников, текли переулками, сливались.
Город валил к Старому рынку. Разбивать хлебные склады. Пускай себе там и мало чего есть — потом можно пойти на склады замковые. Невозможно больше было терпеть.
Над улицей стоял такой крик, что его услышали даже лицедеи за стенами. Они как раз одевались в грубую холстину и перепоясывались вервием, когда город начал рычать.
— Что это там? — с тревогою спросил тонкий Ладысь Гарнец.
Юрась возлагал на голову терновый, с тупыми шипами, венец:
— А чёрт его знает! Город... Очевидно, ничего страшного. Видишь, стража даже врат не затворяет.
— Что делать будем? — спросил Жернокрут.
Братчик спокойно вскинул себе на плечи огромный лёгкий крест. Поправил его.
— Идём.
И спокойно пошёл к вратам.
Двенадцать человек в рядне двинулись за ним. Следом потащился изорванный, дребезжащий фургон.
Город кричал страшно. То, что в замке до сих пор не подняли шума, можно было объяснить только гулом замковых колоколов. Церкви были близко. Улицы ремесленников — поодаль. Замок молчал, но шум и крик катились всё ближе к нему.
Людей было мало — едва один из пяти-десяти вышел на улицы, — но они так натужились в крике, что им казалось: нет силы, которая могла бы стать на их пути.
Низколобый сотник Корнила первым увидел из угловой башни далёкую толпу и, несмотря на то, что был тугодум, понял, чем это пахнет.
Пыль стояла уже над Старым рынком: видимо, купцы защищали площадь от ремесленников... Нет, ремесленники с мещанами ещё далеко. По дороге, наверно, разбивают чьи-то дома... Отчего ж пыль над рынком?
И сотник понял: торговцы бегут за оружием... Собираются... Будет ужасная бойня. Надо разнимать. Как? Может, бежать за Лотром? Чёрта его послушают. Что такое кардинал в преимущественно православном городе?
Корнила ринулся с забрала и побежал. Счастье, что Болванович тут, а не в любимом Борисоглебском монастыре.
Болванович только что сытно, с мёдом, позавтракал и завалился отдыхать. Пускай они там задавятся со своей анафемой. Повсюду бывать — подохнешь скорее.
Замковый митрополичий дворец был в два жилья с подземельями, в десять покоев с часовенкой. Стоял немного поодаль от дворца Витовта. Светлицы в нём были сводчатыми, низкими, душными, но зато очень тёплыми зимой: не то, что общий замковый дворец. Там — сколько ни топи — холод собачий.
От духоты маленькие окна были отворены. Видно было, как вились над башнями вспугнутые перезвоном стрижи.
Болванович лежал и сопел. У него на животе растянулась огромная, очень дорогая заморская кошка. Привозили таких аж откуда-то из-за Индии португальцы. Продавали у себя, в Гишпании, в Риме. Кошка была загадочно-суровой, с изумрудными глазами, с аксамитной коричнево-золотой шкурой. Тянулась к лицу пастыря, словно целовала, и потом воротила морду: от митрополита несло вином.
— Ну и выпил, — говорил Болванович. — Время такое, что запьёшь. Может, и ты хочешь? Тогда я...
Рядом с кроватью стоял только что вскрытый глячик с мёдом и блюдце земляники со сливками. Гринь выпивал рюмку, макал палец в сливки и мазал кошку по носу. Та облизывалась. Сначала — недовольно, потом — словно оказывая любезность.
— Не пьёшь? Как папа? Брешешь, и он пьёт. Должна была знать, если тебя с корабля в папской области купили... У-у, каналья, у-у, лентяйка, шпионка ты моя папская. Чего морду воротишь? Не по нраву? А мне, думаешь, по нраву, что лазутчики вокруг? Самого верного дьякона посадили. А город больше чем на три четверти православный. Вот пускай сами в нём и справляются, а я сам себя под домашний арест посажу. Мне и тут неплохо. И выпью себе, и закушу. Тишина вокруг, звон. И хорошо себе.
Он не пошевелил и ухом, когда услышал грохот. Кто-то бежал переходами, топал по ступеням, как жеребец. Потом дверь с гулом отворилась, и, словно кто-то бросил к кровати самовар, влетел в комнату и упал ничком Корнила.
— Благослови, святой отец.
— Это ты за благословением так бежал, прихвостень?
— Да.
— Брешешь ты.
— Святой отче...
— Изойди, рука Ватикана.
— Православный я, отче...
— Маловажно. Таких повсюду жгут. Четвёртый ты Сикст...
Корнила обиделся:
— Я уж и не знаю, на что это вы намекаете.
— Инквизитор ты... Фараон... Савл.
— Ругайтесь себе, ругайтесь. Бросайте хульные слова. А в городе мещане бунтуют. Повалили с балдами, с палками на Старый рынок.
— Пускай валят, — митрополит поворотился к Корнилу задом. — Дулеб ты богомерзкий.
Кошка вскарабкалась передними лапами на бок Гриня и смотрела на Корнилу, словно дьявол из-за стен преисподней.
— Купечество им навстречу бросилось. С мечами.
— Пускай себе и так.
— Кровь прольётся.
— А небесный наш отец не проливал крови?
— Так разнимать надобно, — почти стонал Корнила. — С хоругвями идти.
— Вот пускай Лотр с Босяцким берут свои статуи сатанинские, да Комара берут, да идут. Посмотрю я.
— Православные дерутся!
— Маловажно... идолопоклонник ты. Пускай дерутся. Как разнимать, так я, а церкви у нас разные там Богуши отнимают да им отдают.
— Лотр передаёт: вернут православную Нижнюю церковь.
— Пук ты... Редька наскребённая, вонючая... Какую Нижнюю? Ту развалюху в замке? Пускай он сам там служит, раком в алтарь ползает да спиной голой престол от дождя закрывает... филистимлянин. Там стены над землёю ему до задницы... немец он, желтопузик такой.
— Да не ту Нижнюю... Ту, что на Подоле, под Болонью.
— И трёхглавую Анны, — деловито сказал Гринь.
— Побойтесь Бога!
— И ещё бывшее Спасоиконопреображение на Городничанке. Деревянную... Довесок.
— Хорошо, — мрачно буркнул сотник. — Только поскорее. Мещане к складам рвутся. Кардинал с другими пошли уж.
Гринь Болванович вдруг взвился так, что словно подброшенная, покатилась на пол кошка.
— К скла-ад-a-ам?! Что ж ты раньше не говорил?! Дубина ты невперённая... Долгопят ты! Стригольник, православием проклятый!
— Уж и не знаю я, зачем вы меня так поносите? Напрасно вы это.
— Шатный! Одеяния! Ах, чтобы им второго пришествия не дождаться!
Всё ещё звучала анафема и ревели волосатые и безволосые зевы, а «второе пришествие» подходило к вратам города. Входило в них.
И впереди шёл в привязанной бороде и усах единственный хоть немного видный человек из всей этой компании. Шёл и нёс на плечах огромный крест. Шло за ним ещё двенадцать, все в рядне, и на лицах их было всё, что душа пожелает, только не святость. Были на этих лицах отпечатки голодных и холодный ночей под дождём и других ночей, возле трактирного огня и в компании с гляком вина. Была жизнь, кое-как поддерживаемая обманом... Шёл, если разобраться, самый настоящий сброд: любители выпить, поесть, переночевать на чужом сеновале, если хозяина нету дома. Шли комедианты, мошенники, плуты, лоботрясы, чревоугодники, озорники, насмешники. На лицах их были постные, благопристойные, набожные мины — и это было неуместно и смешно.
За ними грохотал рваный жалкий фургон, а перед ними шёл человек.
С терновым венцом на лбу.
Глава VI
СОШЕСТВИЕ В АД
...тех люди разнимать, ибо в ярости своей боки и головы пробить могли и иные члены повредить, и было бы из того вред и порча великая их милости и величеству королю. А люди те дрались и дароносицами, и ковчегами, и с моста в воду, где на глубоком, друг друга свергали; как те коты дрались, что остались от обоих одни хвосты; сошествие Господа Иисуса даже их не разняло бы и не уняло.
Варлаамова летопись
Перед Старым рынком, отделенная от него зданием ратуши, лежала маленькая квадратная площадь Росстань. Крестообразно шли от неё четыре улочки. Одна, самая короткая, Старая улочка, соединяла Росстань со Старым рынком. Соседняя с нею улица, Малая Скидельская, вела на восток. Она сливалась с Большой Скидельской и за вратами выходила на Скидельский тракт, который вёл на Новагродок и Менск. Напротив Малой Скидельской лежала улочка, которая большой дугою шла к западным вратам замка. Напротив Старой — улица, ведшая к кварталам ремесленников.
В полдень того дня на Росстани было неприютно. Две толпы стояли друг против друга. Со стороны слобод напирали мещане и ремесленники с палками, вертелами, мечными полосами.
С другой стороны, загатив выход из Росстани на Старую, заполнив весь этот короткий переулок, колыхалась толпа торговцев и богатых мещан. Эти были вооружены лучше, но в драку лезть не спешили. Ожирели. Ловкости не было в членах. Охоты не было в душах.
Во главе толпы стоял сам бургомистр Юстин, в кольчуге и при мече. За ним щетинились копьями ряды богатых купцов, цеховых. В окружении личной стражи стояли ратманы и лавники.
Ждали. Но знали: без бойни не обойдётся. Из вражеской улицы всё время летело грозное:
-Хлеб! Хлеб! Хлеб!
Кирик Вестун не хотел так, напрасно, лезть на рожон. Послал в обход сыроядцам шестьдесят подмастерьев и молодых мещан под руководством резчика Клеоника и Марко Турая. Те что-то медлили. Прямо перед собой кузнец видел усы, разверстые рты, налитые кровью глаза, оружие. Мелькнули где-то среди вражьей толпы лики хлебника и «рыбного кардинала».
— Хлеб! Хлеб! Хлеб!
Кирик знал: не отобьют хлеба, не заставят поделиться — люди вскоре начнут пухнуть. Вот эти, обычные люди, друзья. Этот чёрно-седой Гиав Турай, и Тихон Вус с золотыми выше кисти руками, и этот дударь, чья дуда сейчас плачет над ними, и этот сероглазый мужик Зенон, и сотни других мещан и мужиков.
Кто-то тронул его за плечо.
— Ты зачем тут, Марко?
— Выбрались мы по Шивальной улице на Западный обход, а там духовенство идёт. Дорогу перерезало. Страшенная сила. Неисчислимое множество. Если вокруг замка бежать — не успели бы. Они вот-вот тут будут. Крестным ходом разнимать идут.
— Что делать? — спросил суровый Клеоник.
— Идти на этих, — мрачно ответил Кирик. — Пращников сюда.
Народ медленно начал вытесняться из улицы на Росстань, растекаться в ряды.
— Вус, — предложил кузнец, — бери десяток хлопцев да запри выход из Западного обхода. Не пускай этих попов нас разнимать.
— Не хватит. Мало нас.
— Как напрут, так отступай сюда.
— А если они между нами и ними разнимать полезут?
— Бей по головам, — рявкнул Кирик.
— Попов? С ума сошёл, что ли?
— Попов. Зачем им в мирские дела щемиться? Мы в церкви не ломимся..
Яростно заревела над головами дуда. Засвистели над головами, залязгали — пока что по мостовой, чтобы напугать — камни.
— Хлеб! Хлеб! Хлеб!
Две толпы столкнулись как раз на границе Росстани и Старой. Балды мелькали редко, да ими и неудобно было действовать в тесноте. Надеялись главным образом на кулаки. Дрались с яростью, даже хрустело.
— Хлеб! Куда хлеб подевали, сволочи?!
Толпы бурлили.
— Хлеб?! Навоз вам кушать! — крикнул хлебник.
Кузнец саданул ему. Марко и Клеоник врезались в ряды богатых плечо к плечу.
И тут Вестун увидел, как из третьей улицы начала выплывать залитая золотом, искристая масса. Над ней клубами вился дым ладана.
Шёл крестный ход. Плыли православные хоругви и католические статуи. В трогательном единстве. Будто бы никогда не было и даже не могло быть иначе.
— Ах ты, упаси, Господи Боже, люди твои! — выругался Турай.
Люди Тихона Вуса, хоть и очень медленно, но отступали перед духовенством. Им нельзя было драться, они сдерживали крестный ход древками копий, но вес шедших был неизмеримо большим.
Вестун едва не застонал. Две толпы дрались упрямо: слышалось лязганье камней о латы, с хрустом ломались древки копий, мелькали кулаки. Ругань, крик, проклятия стояли над толпой.
Но побить торговцев пока не удавалось. Они стояли насмерть, зная, что если отступят из Старой на рынок — ремесленники бросятся к лавкам и складам, а самим им придётся сражаться на мосту, а там, как это не раз уже было, будут свергать с высоты в воду, в ров.
Они понимали, что, отступая, можно потерять и товар и жизнь, и поэтому подвигались назад очень медленно.
Всё ближе плыли к месту драки ризы, хоругви, кресты, статуи на помостах. И выше всего плыл над толпой убранный в парчу и золото Христос с улыбчивым восковым лицом.
— Примиритесь! — закричал Жаба. — Если недостаёт покровительства, падает народ, а при многочисленных советчиках...
— Ещё хуже падает, — засмеялся Клеоник.
— ...процветает, благоденствует. Ну, что вам надо? Рай ведь у нас. Помню, выпивали...
Лотр, замычав от позора, очень проворно прикрыл ему ладонью рот.
— Братцы, братия! — воскликнул Болванович. — Я вам! Мир! Что вам в этом хлебе? Не хлебом единым...
С отчаянием заметил Кирик, что драка поутихла. Много кто снял магерки. Руки, только что крошившие всё на своем пути, начали класть кресты.
— Господь Бог сказал: царствие моё не от сего мира. А вы в этом мире хлеб себе ищете.
— Эй, батька, поёшь слишком сладко! — крикнул дударь.
На него рявкнули. Неизвестно, чем это всё могло закончиться, но испортил своё же дело епископ Комар. Насупив грозные брови, он ляпнул:
— А что хлеб? Тьфу он, хлеб!
И, словно воспользовавшись его ошибкой, вдруг страстно завопил Зенон:
— Язычник ты! Поганец! На хлеб плюёшь! А чем Иисус апостолов причащал?
Второй раз за два дня удивился мужику Вестун. Но не только он. Удивились и остальные. Святотатство сказал епископ. По-простому задумал поговорить, холера.
Толпа заревела. Палки взлетели над головами. Bрезались друг в друга две массы, смешались, сплелись. Шествие, разубранное в золото, ударилось о живой заслон, начало сверлить его, стремясь стать между дерущимися. Это, однако, не удавалось. Над местом драки стоял запах пота и запах ладана, висела ругань и дикие звуки псалмов, качались — всё вперемешку — кресты, палки, копья.
Сверху всё это сильно напоминало три стрелы, нацеленные остриями одна в одну, крест с отломанное ножкой.
У креста не хватало одной части. Но в самый разгар стычки появилась и она: из Малой Скидельской улицы медленно выходили тринадцать человек в рядне. Тринадцать, покрытых пылью всех бесконечных белорусских дорог. Таких печальных, таких монотонных, таких ласковых.
— Стой-ойте! Смотри-ите! — закричал кто-то.
Крик был таков, что драка сразу поутихла. Oшеломлённое молчание повисло над толпой. Кирик видел, что все переглядываются, но никто ничего не понимал.
И вдруг — сначала несмело, а потом яростно — раскатился над гурьбою богатых хохот.
Хлебник показывал пальцем на шествие:
— Взгляни, этот в мешковине...
— Крест несёт, — хохотал рыбник. — И венец. Эй, дядька, лоб поколешь!
Хохот вскоре заразил и бедных мещан.
— Морды у них что-то мятые, — скалил зубы Зенон.
Клеоник держался за живот:
— Нет, вы смотрите, какая у него морда мошенническая. Святой волкодав.
Не смеялся один Лотр. На губах его была брезгливость. Даже он не понял, что это мистериане.
— Этого ещё не хватало. Самозванцы.
— Сказано ведь, явятся лжепророки, — пробасил Комар.
Всё ближе подходили к молчаливой гурьбе те тринадцать.
— Сотник, возьми их, — повелел Лотр.
Корнила подал знак страже и медленно двинулся навстречу лицедеям. Тронуть человека с крестом всё же не посмел. Протянул руку к грузному Богдану Роскошу.
— Не тронь меня, — налился кровью Богдан. — Я белорусский шляхтич!
Но стража уже бросилась. На глазах у бездеятельной толпы закипела яростная, короткая стычка.
— Мы лицедеи! — кричал Братчик, но никто не слышал его в общем шуме.
Апостолы сопротивлялись отчаянно. Особенно один, чёрный, как цыган, с чёрными, блестящими глазами. Ставил подножки, толкал — с грохотом валились вокруг него люди в кольчугах. Наконец на него насели впятером, прижали к земле. Он извивался в пыли, как угорь, и кусал врагов за икры.
— Вяжи самозванцев! — крикнул Пархвер.
Лишь тут Братчик понял, чем пахнет плен, и начал действовать крестом. Дрался он с удивительной ловкостью: можно было смотреть и смотреть. Ни одна из городенских мечных или секирных школ не учила воспитанников чему-либо подобному.
Вертел крест, бил им с замаха и уколом, подсекал его точь-в-точь под занесённое для удара древко гизавры, и древко ломалось, как соломинка. Рядом с ним действовали и остальные, — Акила с разворотом бросал воинов от себя, — но все смотрели лишь на человека с крестом.
Уже скрутили всех остальных, уже свалили даже Богдана, который рвался к фургону за саблей, а Братчик всё ещё вертелся между нападавшими, рычал, совершал ложные выпады, бил крестом, ногами, головой. В конце концов, кто-то бросил ему под ноги петлю, и он, не заметив, отступил и стал одной ногою в неё. Верёвку дёрнули, она свистнула, и человек тяжело грохнулся всем телом на крест.
Несколько минут над ним ещё шевелилась человечья куча. Потом всё утихло.
Схваченных потащили по рынку к замковому мосту.
Как удар грома, упала за ними решётка врат.
...Толпа молчала. На площади всё ещё царило недоразумение. Пользуясь им, крестному ходу удалось ущемиться между противниками и постепенно начать давить на них и разводить гурьбы всё дальше и дальше друг от друга. Только что произошло такое странное, что драться уже не хотелось, а хотелось обсуждать. Да и редко кто вознамерился бы лезть на врага через кресты, хоругви и помосты со статуями. Ненароком ещё святых оскорбишь.
Народ постепенно начал расходиться. Редели и расплывались толпы. Только что это были два кулака. Теперь — две руки с разжатыми пальцами.
— Это что же было? — в недоразумении спросил Зенон.
Дударь и Вестун пожали плечами. Мечник Турай плюнул.
— Самозванцы, — брезгливо молвил Клеоник. — А дрянь это, хлопцы.
— Ну вот, эту дрянь сейчас потеребят, — слегка будто бы нескладно произнёс бургомистр.
— Потеребят, — согласился хлебник. — Там, братцы, такие железные раки водятся! Клешни — о-го-го!
Клеоник брезгливо поморщился.
— Такие раки повсюду есть. Да только самая что ни есть свинья может этому радоваться да этим и похваляться. Не тот палач, кто бьёт, а тот, кто, наказывая, куражится.
— Покажут им, покажут, — бубнил хлебник.
И вдруг рыбник засмеялся. Увидел, что толпа уж совсем редкая и что нападение на рынок удалось отразить.
— Что? Вот вам и бунт. Это вам не при короле Александре, который вас, белорусцев, любил, Городню и Вильно любил. Королю нашему имя Жигимонт!
— А ты не белорусец? — спросил Марко.
— А ты проверь, — на том же языке, что и Турай, ответил хлебник. — Посмотри рыси под хвост.
— Так кто тогда?
— А кто придёт в город, чья сила — того и я, тот и я.
Из замковых врат вырвался гонец. Подлетел к толпе, свечкою поднял коня. Железная перчатка взвилась вверх.
— Радцы-господа... В замок ступайте... Суд будет... Все лавные, и церковные и замковые, имеющие отношение к суду, пускай идут.
Оставили свою золотую гурьбу несколько человек в ризах. Поскакал к вратам войт. Начали собираться и ратманы.
Двое радцев пошли последними. Лишь теперь стало видно, что пьяны, как сучка в бочке с пивом. Один даже посреди площади стал на четвереньки. Из-за отворённого окошка одного из домов зазвенел внезапно детский голосок:
— Матушка, они что? Ма, они не умеют? Мамка, они недавно с карачек встали?
И ответил утомлённый женский голос:
— Ради хлеба, как, скажем, твоя сучка, чего не сделает, сынок. Они — с карачек встали. Свинья — на коня воссела.
Толпа захохотала. Гонец налился багрянцем, начал горячить коня, пустил его на людей. Но те всё ещё смеялись. И тогда гонец злобно бросил:
— Не слышали, думаете, как вы пришествие Христово звали? У нас повсюду уши, мякинные вы головы. Так вот, ни с того ни с сего, Христа захотели. Да вам больше нужны корчма, нагайка да тюрьмы для воров. А «Христа» вашего сейчас — порсь!
Провёл ребром ладони по глотке. Снова поднял коня, повернул, пустил вскачь.
И напрасно. Так как после его слов над людским скопищем повисла ошеломляющая тишина. Тяжело, видимо, шевелились мысли за запутанными волосами, свисавшими на лбы. Но зато эти мысли были похожи.
— Хлопцы, — вдруг подал кто-то голос, — это ведь он чего такого сказал?
Вестун обвёл глазами Росстань. Кое-где молча стояли кучки ремесленников. Богатые отчасти разошлись: нечего было тут делать.
У кузнеца осекся голос, когда он тихо произнёс:
— Христа?
— За палачом поехал гонец, — мрачно уточнил Гиав Турай.
Повисло молчание.
— Слушайте, — сказал внезапно Зенон, — а может, и действительно Христа? Может, это они Христа взяли?
Вус рассматривал золотые ладони, словно впервые их видел.
— Напрасно над холстиной смеялись, — объяснил он. — Апостолы, холера на них, так и ходили.
— И поистине, рядно, — вздохнула какая-то бабуля. — Грубое. Я уж знаю. Сколько той холстины руки мои выткали. Грубая. Апостольская.
Клеоник и Марко иронически смотрели на всё это раздумье.
— Это значит, и мы такие же апостолы, — съязвил Марко.
— Не плети, — оборвал его старый Турай.
Люди думали. Люди медлили расходиться, хотя оставалось их на площади Росстань совсем мало.
Молчали.
Глава VII
КЛЮЧИ АДА И СМЕРТИ
И живой; и был мертв, и се, жив во веки веков, аминь; и имею ключи ада и смерти.
Откровение, 1:18
Lasciate ogni speranza.
Данте
Через час после того, как гонец поскакал за палачом, лицедеев вывели из временной маленькой камеры в нижнем этаже западного нефа и повели по узкому, как подземный ход, коридору. Дикие стены и низкий, рукой достать, свод давили на душу. По сторонам встречались каморы вояк. Там блестели на стенках щиты и мечи. В горячем влажном воздухе едва трепетали языки свечей, пахло потом, кожаными ремнями, ржавчиной, оружейным маслом. Стража молча шла вокруг, а впереди, с факелом, шёл Пархвер, сгибая голову. Лишь теперь можно было понять, откуда такие шрамы копоти на сводах.
Во втором нефе каморы встречались реже: видимо, каждая дверь вела в несколько комнат. Там, где эти двери были открыты, можно было увидеть, что жилища тут побогаче: висели на стенах ковры, серебряные зеркала, на маленьком наборном столике за одной дверью Юрась заметил большие, очень богатые шахматы.
Вошли и в тронный зал, скупо освещённый двумя каминами, десятком смолоскопов и верхним светом через узкие окна. Стены тут были белёные, разорванные кое-где гранитными неоштукатуренными сверху глыбами. Сделано это было для красоты: ровная белая поверхность, а на ней, пятнами неровной формы, серые, кровавые, зеленоватые стороны камней. Тут и там эта красота была занавешена старыми коврами и нездешними гобеленами. На них висело оружие.
— Схватить бы, — шепнул Роскош.
— Ну и дурачина, — прошелестел цыганистый. — Всем известно: клинки прикреплены к ножнам. Чтобы не хватали оружие при особе короля, если ругаться начнут.
Трон белой кости, украшенный золотом в другом конце. Два железных животных словно окружили его с двух сторон: волк и орёл.
Возле стен стояли скамьи, застланные покрывалами из сукна и мехов, и скамьи-сундуки со спинками. Из одной такой скамьи слуга, откинув сиденье, доставал сейчас серебряные и золотые кубки, длинные столовые ножи — в каждом дюймов пятнадцать, — ложки и прочее. Клал их на разостланную скатерть. Во время больших приёмов к этим скамьям приносили и ставили буквой «П» столы.
У цыганистого, когда увидел такое богатство, даже заблестели глаза. А Богдан и внимания не обратил. Смотрел на резные спинки скамей. На них сидели за столами люди в богатых одеждах, чокались огромными кубками и кружками, вгрызались в окорока и оленьи сёдла.
— Богато жрут, — проглотив слюну, шепнул он.
— Замолчи! — рявкнул Пархвер.
Маленькие, страшно маленькие, они шли по залу.
Своды были где-то неизмеримо высоко, даже значительно выше недостижимого дневного света из окон. Даже настолько выше его, что безнадежно терялись во мраке. Кружилась голова, если случайно глянешь вверх.
Тускло блистал над троном серебряный овал с вписанным в него прямым шестиконечным крестом — старой, ещё до времён Волчьего Хвоста [3], эмблемой этих земель. Языческой ещё эмблемой, которую оставили за схожесть со знаком Креста.
— Эно... взгляни, — сказал Акила Киёвый, — эно... Юрий святой.
Ещё выше креста, уже почти в полном мраке, возносился над всем, угрожал мечом и прикрепленным к стременной петле копьём железный, покрытый помутневшим серебром конный богатырь, общий Патрон.
— Н-ну, вороново мясо, — сказал со смехом Пархвер. — Побыстрее, холеры. Вам и Юрий не поможет. Moгy вот вам под конец чудо показать. Ну-ка ты, лысый, задница святого Петра, ступай к княжескому месту.
Жернокрут колебался.
— Ступай-ступай. Убивать не буду.
Мирон медленно пошёл. Перед княжеским местом пол зада немного, на три-четыре узких ступеньки, поднимался. Жернокрут ступил на первую, вторую, третью... И тут случилось что-то такое, от чего можно было поседеть. Звучный, металлический, страшный по силе лай забился о стены, начал взрываться под сводами.
Взъерошив железную, похожую на перья, щетину загривка, широко раскрывая пасть, бурчал, лаял железный волк. Медленно поднимались крылья орла.
Жернокрут кубарем скатился вниз, побежал к остальным. Лай умолк, и от внезапной мёртвой тишины зазвенело в ушах.
— И железо на вас лает, — оскалил зубы Пархвер. — Потому что каждому своё место. И никакому человечку без позволения выше первой ступеньки не идти, и вперёд не бросаться, и место своё знать... Ну, побыстрее, побыстрее.
Молча потащились они по коридору первого восточного нефа.
— Что будет? — очень тихо спросил у Юрася тот, кого он звал Иосией.
— Боюсь — конец, — ответил Братчик. — Иначе он бы нам того тайного средства от покушений не показал. Ты слыхал когда-либо об этом?
— Нет.
— И я. Всё, значит, уже решено.
Они шли в мрачной тишине. Трепетали огни факелов.
— Руки связаны, — пожалел Братчик. — Не думал я, что такой скорый будет конец.
Иосия промолчал.
...Они поднялись по крутым ступеням и вошли в судный зал.
— Микипор, — обратился Пархвер. — Ступай сейчас к войту, возьми у него ключи от пыточной и каменных мешков.
— Не надо, — вмешался вдруг мягкий, очень богатый интонациями голос из угла. — Отдохни, сын мой Микипор. Я схожу сам. Мне надобно видеть войта.
Никто не заметил, что в тёмном углу за столами сидел над свитком Флориан Босяцкий, и потому все вздрогнули от неожиданности.
Тайный рыцарь Иисуса набросил на голову капюшон и не пошёл, а поплыл к выходу.
Проходя мимо Юрася, ласково дотронулся ладонью до его руки. Исчез. Братчика передёрнуло. Он впервые видел тут таких людей. Словно что-то тайно-нечистое, холодное, недоступное никаким страстям, опоганило руку. Словно, проснувшись ночью, с ужасом почувствовал на ней скользкийход змеи.
— Ключ от пыточной? — невразумительно спросил Акила. — Эно... Оно, сказать бы, зачем?
Пархвер улыбнулся:
— А ты что думал, дубовая ты палка, тебя сюда выпивать привели? Напрасно покойник, их святейшество Сикст, создал инквизицию? Да он за это в лоне Авраамовом.
— В лоне самого сатаны, — загрохотал Богдан. — Не смеете трогать! Я белорусский шляхтич, а они — мои друзья.
— Одного только не понимаю, как люди могут терпеть такое, — тихо молвил Иосия. — Да ещё более сорока лет.
Братчик впервые за всё время внимательно посмотрел на сообщника. Но смотрел на него и Пархвер. Оценивал.
Небольшого роста, может, ещё и потому, что согнут, хилый на вид, но, видимо, цепкий и выносливый, как жмойская лошадка, смешной, даже очень смешной. Кисти рук, оплетенные верёвкой, узкие и длинные. Лицо худое и тёмное, волосы чёрные до синевы, нос прямой и недлинный, с лёгкой горбинкой. Рот сжал, тёмные глаза смотрят испытующе и мрачно.
— Откуда у тебя такие мысли, иудей? — спросил Пархвер.
— Они давно у меня, эти мысли.
— А почему не носишь волосы, как все?
— А почему бы мне носить волосы, как все, если я теперь совсем не как все?
— Ну, смотри. Все вы тут тёмные, а ты по этой причине ещё темнее. Раз с этой шайкой связался.
— Сам ты с бандой, — огрызнулся неисправимый Богдан. — Я дворянин.
— А вот испробуете вы, если повезёт, темницы...
Шалфейчик вдруг завопил еловым голосом:
— Не бойся ничего, что тебе надо будет претерпеть! Вот дьявол будет ввергать... вас в темницу... и будете иметь печаль...
— Тихо, — попросил Юрась. — Не кричи от ужаса, братец.
Войт Городни, Цыкмун Жаба, несмотря на то, что с конца стычки на Росстани не минуло и двух часов, был пьян. С самого утра был в подпитии, а теперь ещё добавил романеи. Тупое горделивое лицо словно раскисло, глаза смотрели и не смотрели, осоловевшие, будто застланные мутной плёнкой. Мясистый рот закостенел от самомнения (оно всегда обострялось в пьяную годину). Золотая чуга распахнулась, оголив широкую ожиревшую грудь, густо покрытую волосом. Рукава были засучены, до локтя открывая руки.
Эти мясистые руки занимались теперь странным делом.
Почти всю маленькую заднюю комнатку, граничившую с замковой опочивальней войта, занимали глубокое кресло и, перед ним, огромное корыто, сажени в три длины, сажени в полторы шириною. Дно было покрашено пятнами в чёрный, зелёный, жёлтый цвета. Над корытом темнел большой круг: дно бочки, ровно замурованное в стенку.
Руки магната брали из ящика какие-то небольшие предметы и расставляли на дне корыта.
Вот они поставили вырезанную из дерева белую Каменецкую вежу, на «север» от неё, поодаль, Коложу, здание курии. Возвели маленькие башни замка. Потом, ближе к правой руке, возникли валы и строения, в которых каждый знающий человек узнал бы Менск. Потом опустились на дно корыта башни Кракова, а ещё дальше — кружевной Кёльнский собор. Стали на своё место, ближе к краю корыта, аббатство в Кентербери и мрачный Дурбан Кастл. Дальше, за полосою синей краски, Жаба поставил ступенчатую юкатанскую пирамиду и что-то вроде пагоды, поскольку на дне корыта там было написано «Великое Чипанго».
Он не разбирался, где там что. Просто знающие люди много раз показывали ему, где что должно стоять и он мог делать это даже пьяным, а стало быть, во всех этих его действиях было не больше знания стран и тверди земной, чем у пчелы, строящей соты, знания геометрии.
Служка уже несколько раз окликал его. Жаба не обращал внимания.
— Ваша милость...
Молчание. Руки теперь ставят на дно леса. Много лесов.
— Ваша милость, эти... ходоки из щучинской окрестности просят подати убавить. Сорок два человека по количеству деревень. Не идут прочь.
— И не думай. «Иди с подарками — и хорошо тебе будет», — сказал Соломон. А я в коллегиуме учился, я чуть-чуть умнее Соломона.
Потом на дне корыта появились уже хатки, домики, садки, коровки и лошадки на зелёных пятнах.
— Криком кричат, ваша милость.
— Тогда повесить, — гикнул Жаба. — По-ве-сить. «Наказывай сына и не возмущайся криком его», — сказал Соломон. А я поумнее Соломона. Я, может, сам есть бог. А?
— Да. Да.
— Ступай.
Служка пошёл, решив всех не вешать, а повесить, ради острастки, одного-двух. Жаба расставлял теперь на дне фигурки людей. Куклы были деревянными. Руки, скреплённые на суставах нитками, болтались. Наконец ящик опустел. Войт потянул из сулеи и отставил её. Оперся подбородком на кулаки и сверху стал смотреть на корыто.
Плыли реки, стояли красивые города, паслись на заливных лугах стада. Жаба смотрел на эту живую, cчастливую земную ложбину с умилением.
— Хочешь ко мне? — спросил он у одной куклы.
Кукла молчала.
— Смотри, пожалеешь.
Он взял соседнюю фигурку и поставил её ближе к хате... Потом вздохнул и вытащил из дна бочки шпунт. В корыто несильной струёй полилась вода...
— «От человека к животным и гадам», — прошептал Жаба.
Ноздри его дрожали, расширялись. Вода уже разлилась по дну корыта, достигла куклам до колен. Жаба переставил тех из них, которые были близко, на крыши хаток. Остальные постепенно погружались в воду и не всплывали, ибо в ножки был залит свинец.
Вот уже залило овец... коров... лошадей... Некоторые черепяные и костяные фигурки всплыли, ибо были полыми внутри. Вода постепенно набиралась в них, и они медленно опускались в неё. Другие остались, шевелили под напором течения руками, вздымали их по мере того, как поднималась вода. Словно тянули эти руки к тем, которые были на крышах.
Потом вода залила их с головой, и они стояли, подняв руки вверх. Течение начало покрывать дворовые строения... кровли...
Войт взял одну куклу с крыши и поставил её на колокольню. Вода уже залила хаты и деревья. Только плавали, постепенно заполняясь водой, несколько кукол. Маленькие пузырьки вырывались у них из ртов: видимо, в воздушный колокол их полого тела вели тонкие, как волос, проходы.
Жаба взял одну фигурку и поставил её на край корыта. Улыбнулся ей.
...Залило уже и колокольни. Медленно шли на дно «пловцы».
...И когда все они исчезли, войт снял с края корыта одинокую фигурку, опустил её на воду и начал следить.
Как раз в этот момент доминиканец проскользнул в дверь.
— Идёмте, ваша милость. Идёмте, сын мой.
— Куд-да? — не отрываясь от зрелища, спросил магнат.
— Рада собралась. Самозванца этого, Христа с апостолами, судить.
— A-а... Это я всегда.
Флориан заметил состояние своего собеседник
— Можете и остаться. Нам только ключи от «преисподней».
— Н-не-ет, — закрутил головою Жаба. — Это, может, у других войтов так. А я такой войт, что ключи эти у меня в-всегда на поясе. Без войта не откроете. Хотите открыть — идите за войтом. Раз «преисподняя» открыта — стало быть, войт там... Где палач?
— Поскакали за ним.
— Эг-ге. Хорошо... хорошо.
Флориан Босяцкий смотрел на корыто:
— Зачем же это вам пачкаться по мелочам? Власти и силы над этими местами у вас хватает.
И внезапно понял. Сказал с отеческой улыбкой:
— A-а, понимаю, попытка перед большими делами...
— Да.
Войт пошёл за мнихом. На мгновение задержался в двери и бросил жадный взгляд на корыто.
Там, на поверхности воды, никого уж не было.
Гладь.
Глава VIII
ПАЛАЧ
От первых людей моя служба — везде,
Стара ведь она, как рай.
Бог карал изгнанием первых людей,
Каин Авеля смертью карал.
Если Царь свой трон ворует скорей —
Палач и над ним магнат.
Таким образом, главный — палач меж людей.
И, стало быть, он — примат.
Средневековая латинская эпиграмма
За последней из городенских слобод, в глубоко влажном овраге, поодаль от всякого жилья, приткнулась возле родника халупа под дерновой крышей.
Гонец спрыгнул с коня, толкнул сколоченную из горбылей дверь и остановился: так внезапно, после со ночного света, темнота украла глаза.
Некоторое время он стоял, вроде слепой, потом увидел окошко, сноп света, в котором курился дым, и высоко над своей головой — две пары зелёных глаз.
Глаза на минуту исчезли, потом что-то мягко ударилось о пол, и глаза загорелись уже около земли. Приблизились. Что-то мягко потёрлось о ногу гонца. Он задрожал от мерзости.
— Агысь, — бросил он безличный возглас, так как не знал, какое существо он гонит.
Свинье он крикнул бы «аюц», овце — «ашкир», но тут, не зная, животное это или, может, сам дьявол, растерялся.
— Брысь! — прозвучало из тёмного угла.
Кот отошёл и заурчал. И только когда он попал в квадрат света на полу, гонец понял, почему он не видел его. Кот был чёрный, как китайские чернила и как сама тьма: огромный, с ягнёнка, гладкий котяра.
Глаза немного привыкли к темноте. Гонец увидел небольшую комнату. Пол был гладко отстроган и наполовину, где ближе к кровати, покрыт шкурами. Кровать также была под шкурами, а над кроватью висели два меча, оба двуручных и длиной почти с человека.
Ровный предназначался для дворян, политических преступников и вообще для пресечения тех преступлений, в которых суд не находил элементов ереси. Работать ему по этой причине приходилось редко. А волнистый, который не только рубил, но ещё и рвал мускулы, был для людей более простых и еретиков. Этому приходилось бы работать и работать, если бы не такое обстоятельство, что простонародье охотнее вешали, а еретиков жгли.
Таким образом сохранялось свойственное природе равновесие.
На лезвии волнистого меча было вырезано последнее слово в дорогу: «I nunc...», хотя палач латыни не знал.
Стояли ещё в комнате, в самом тёмном углу, резной шкаф, на котором блестели глаза второго неизвестного существа, стол и разнокалиберные стулья. И от этого становилось не по себе, ибо сразу вспоминалось, что палач имеет право на одну вещь из конфискованной обстановки осуждённого (остальное забирали судьи и следователи, отдавая кое-что доносчику).
Халупа, видимо, была врыта в склон оврага, так как весьма маленькая снаружи, она имела продолжение: большое, совсем тёмное помещение, похожее на сарай. Помещение было отделено от первой комнаты завесой из облезлых шкур.
— Почему не пришёл Пархвер? — спросил тот же ясный голос. — За мной всегда приходит Пархвер.
— Сегодня ему не до того, — сказал в темноту гонец.
— Как это не до того? Он что, не мог мне высказать почтение? Он что, не знает, кто я?
— А что он должен знать?
— А то, что из высоких людей только счастливый избегает моих рук. Как и лап дьявола. И поэтому со мной надо дружить. Как надобно иметь, на всякий случай, приятелей и в аду.
— Важное дело, господин.
— Ну, хорошо.
Глаза наконец приспособились к темноте. Только верх шкафа безнадежно терялся в ней, и таинственного существа нельзя было рассмотреть. Но остальное было видно.
Палач сидел возле кровати на полу и складывал из прутьев что-то удивительное, с крыльями.
— Сейчас, — отозвался он. — Смастерю вот только и поскачем.
Был он широким в плечах, руках и бёдрах, но каким-то вялым и будто бы даже изнеженным. Лицо широкое. Брови чёрные. Жёсткие мускулы возле рта. И странно было видеть в небольших глазах оттенок какой-то удивительной меланхолии, а в беспрекословных складках рта — иронию и разочарование.
— Это что?
— Это, братец, изобретение.
— А это зачем? Клетка?
— Угу, — отозвалось со шкафа неизвестное cyщество. Словно в бочку.
— Замолчите, пан, — бросил туда палач. — Да, это клетка.
Помолчал. Потом произнёс с приятной конфиденциальностью:
— Понимаешь, ширится матерь наша церковь. И римская ширится, и восточная. Римская особенно. И неизвестно, которая возьмёт верх. А скорее всего — рано или поздно помирятся. И придёт время — будет она, правая вера, надо всеми другими языческими верами, над всем миром. И даже над животными и гадами. Всех, кто хоть немного иначе думает, сметёт. И будет тогда рай, тишина и благорастворение воздухов. Человека его матерь наша нежностью, да неотступным покровительством, да отеческими заботами уловит в мережу Божьего царства и любви. А вот с животными и гадами труднее. Они себе прыгают, гуляя весёлыми ногами, ползают, да летают, да поют, и нет им дела, что распинали когда-то христиан и, стало быть, теперь христиане до конца света должны распинать других и главенствовать над ними. Попробуй улови их душу. И никто над этим не думает. Ни философы эти, ни академики, ни поэты, никто... Есть, конечно, есть, ничего не скажу. Но как-то всё бескрыло, как-то всё только на людей [4]. И раз они, сопливые книжники, не хотят думать о будущем человечества и вообще всего живого — надо это всё взять в наши сильные руки. Мы не подготовились. И кому-то надобно думать о будущем, и готовиться. Вот я, скромный человек, и мастерю.
Палач прикрепил к поделке второе крыло.
— Это клетка для соловья, — он рассматривал её с нежностью и законным почётом создателя. — С крыльями. Летучая. Летай себе в ней, да и славь Господа Бога и нашу церковь.
И неожиданно легко вскинулся на ноги.
— Идём, что-то тебе покажу.
Он быстро пошёл к завесе, отдёрнул её и зажёг светильник. В неопределённом мерцающем свете проступили возле стенок огромного сарая десятки удивительных, необычных для глаза машин и сооружений.
— Всесилен он, всё он может, человеческий мозг, если с ним Бог и церковь, — тихо молвил палач. — Видишь, это прибор для добывания мозга через нос для исследования его на предмет опасных мыслей. Беда только, достаёт хорошо, а вот назад вставить, если ничего не нашёл, — этого ещё не добился. Ничего, добьюсь. Это балда с приводными колёсами. Если удачно стукнуть лет в тринадцать — никаких мыслей и намерений у человека больше не останется, кроме намерения маршировать и получать за это хлеб.
Он ласкал руками машины.
— А вот клетки.
Одна клетка была огромной, как корабль, обтекаемой формы, с шарнирными лопастями.
— Вон плавающая клетка. С плавниками. Для кита... А вон там — видишь, с ногами — бегающие, для львов... Э, брат, тут неделю можно показывать. Клетки разные. Хочу ещё такие, чтобы ползали, придумать. Для червей.
— Для червей, пожалуй, лишнее, — подал голос гонец.
— Ну, не скажи. Мало что! Они тоже возле корней роют. Поехали?
Он подпоясывал сорочку кожаным ремнём с крючками. Сорочка была очевидно с чужого плеча, и гонцу вновь стало не по себе.
Палач взял меч.
— Может, и не надо, — усомнился гонец.
— Ну, на всякий случай. А что?
— Да еретики. В лучшем случае вешать, а то и костер.
Палач расплылся в улыбке.
— Ну, брат, это ты хорошее принёс... Это...
— Уга-га! — разделило восторг, сказало вместо хозяина существо на шкафу.
И только сейчас в отблесках светильника гонец увидел там большущую, в половину сажени, неясыть. Он никогда не видел таких. В два раза больше любого пугача. Гонец попятился к двери.
— Ну, звери, — обратился палач, — не шалите без меня, оставайтесь разумными. Я вам за это мяса привезу из города.
...Они медленно ехали берегом Немана. Солнце было в зените и жгло нещадно и немилосердно.
— Я, брат, человека знаю до последнего, — рассуждал палач. — Как никто больше. Работа у меня стародавняя, честная, почётная. Со всеми великими людьми, уж не говоря обо всех умных, знаком.
И вдруг гонец снова увидел на лице палача разочарование и меланхолию.
— Но работа у меня неблагодарная. Торговец, скажем, угодит покупателю — ему руки пожимают, в следующий раз к нему придут. А ко мне? Лекарю от того, кто выздоровеет, — подарки. — Палач всхлипнул. — А я стараюсь, ночей не сплю ради общей, ради общественной пользы, а мне — ну хоть бы что. Отцы церкви, конечно, не в счёт, их можно не принимать во внимание. Но ничего я так не хочу, как человеческой благодарности. Мне — от людей бы спасибо. Ну, сказал бы хоть один: вот, братец, здорово ты с меня голову снёс. Я просто теперича на седьмом небе. Ан нет... Сегодня хотя кого? Чего это весь синедрион собрался?
— Христа с апостолами смертью карать.
Палач остановил коня.
— Шутишь, что ли?
— Да нет, правда.
— Б-батюшки, — глухим голосом воскликнул палач. — О-ой!
— Что, не любишь?
— Да нет... Нет! Случай какой редкий! Счастье, счастье какое привалило!
Палач задумчиво улыбнулся солнцу и жаворонкам. Всадники приближались к вратам в валу.
— Личину опусти.
— Не личину, а забрало... Для борьбы за справедливость. — Палач опустил красную маску. — Господи мой Боже, счастье какое. Слушай, неужели община не поблагодарит, не отметит моего труда, долгого моего труда? И он... Слушай, ему ведь всё равно воскресать — может, и похвалит.
— А может...
— Побыстрее, братец, побыстрее.
Они пустили коней вскачь.
...Когда они проезжали через Росстань, редкие люди бывшей толпы ещё оставались на площади. Cтояли возле ратуши, молчали. И молчание стало ещё более пасмурным, когда увидели всадника в красной маске.
— Поскакали, — отметил Зенон, увидев палача и гонца.
— Поскакали, — Гиав строгал мечной заготовкой щепочку.
Марко и Клеоник играли в кости. Ничего не сказали, лишь мрачно проследили за всадниками.
— Если бы самозванец — они бы так быстро за палачом не поскакали, не повезли, — промолвил дударь.
— Ясно, — жестоко бросил Кирик. — Обмишулились мы. На наших глазах второй раз Христа взяли, а мы дали им взять. Последнюю нашу защиту перед мытарями. Жаль.
— Брось чепуху городить, голова, — улыбнулся Клеоник. — Просто человек. Люди. Потому и жаль.
Кузнец уже почти кипел:
— Раз хватают, раз сразу за палачом да на каразнь — стало быть, это не просто люди.
Вус смотрел на мир мрачными глазами сквозь блестящие золотые пальцы.
— К нам пришёл. Знал, что плохо.
— Чтобы нас защитить, пришёл, — ещё возвысил голос Вестун. — Чтобы город свой защитить. От голода, от их чумы, от податей, от монахов. Сам Христос! Так что, дадим?!
И внезапно он вскочил. Обвёл глазами безлюдную площадь, ослепительные под солнцем стены, затворенные от жары ставни.
— Эй, люди!
Площадь молчала.
— Люди! — гаркнул во весь голос Кирик. — Убийство! Христос пришёл в Городню!
Глава IX
ДНО ПРЕИСПОДНЕЙ
Помысли, мог ли я невлажным глазом
Взирать вблизи на образ наш земной,
Так свёрнутый, что плач очей печальный
Меж ягодиц струился бороздой?!
Данте
Где ты, беда, народилась,
Что за меня уцепилась?
Песня
Они стояли в большом судном зале, только теперь не у двери, а у возвышения, на котором высился стол. Никого больше сегодня в зале не было: слишком важным было дело, чтобы допустить кого-либо из посторонних, пускай себе и богатых людей.
Только эти тринадцать с мерцающими отпечатками пламени на лицах (перед ними стояла жаровня, и от ее огня, казалось, были розовыми хитоны из рядна и кровавыми лица). Да ещё стража (латы их от отблесков наливались краснотой, дрожали и словно плавились). Да ещё палач со скрещёнными на груди, голыми по локоть руками возле двери в пыточную.
Да ещё, высоко за столом, весь большой городенский синедрион. Войт Жаба от замкового и магистратского суда, один в двух ипостасях; Юстин и радцы — от магистрата, радецкого и лавничьего суда; Болванович с четырьмя безликими попами и Лотр с Комаром и Босяцким — от суда духовного.
Иосия показал глазами Братчику на конец дыбы. Чтобы длиннее был рычаг, конец этот просунули в отверстие возле двери пыточной: правосудие напомнило подсудимым, что оно такое, намекнуло, какое оно, приподняло с настоящего своего лица краешек важной и красивой маски.
Плутовское лицо Юрася искривилось. Он вздохнул.
— Зал человековедения, — прошептал иудей.
Братчик невесело улыбнулся.
— Тут признаются в том, чего не совершали, — сказал Иосия.
— Ну, это не новость, — одними губами вымолвил Братчик.
Упал удар молота.
— Так вот, — начал Лотр. — Что заставило вас, отвратительные еретики, имя Христа, Господа Бога нашего и апостолов его себе приписать и присвоить?
— Мы лицедеи, — с уксусной улыбкой ответу лысый Мирон Жернокрут. — Правдивее, я лицедей. Их я просто взял в друзья. Остальные, бывшие мои друзья, изгнали меня.
— Вместе с фургоном? — спросил Босяцкий.
Молчание.
— Хорошо, — продолжал Лотр. — А что заставило вас, несчастные, пойти с ним? Ну, вот хоть бы ты, мордастый? Как тебя?..
Молодой белёсый мордач испуганно заморгал глазами.
— Хлеб.
Синедрион даже не переглянулся. Но каждому словно стукнуло в сердце. Эти дни... Суд над мышами.. Избитие хлебника... Сегодняшняя анафема... Побоище на Росстани... Возможно, заговор... Всеобщее недовольство... И тут ещё эти.
— Хлеб? — с особенной значительностью спросил Комар.
У Братчика что-то словно застонало, замерло внутри. Сначала Пархвер показал им тайну Железного Волка которая, возможно, могла спасти короля от нападения. Теперь им задали этот вопрос. Он понял, что спасения нет и что знает это он один.
Юрась покосился на остальных. Зрелище, известно, не из лучших. Рядно, кожаные поршни, спутанные волосы. Морды людей, добывающих ежедневный кусок хлеба мошенничеством и обманом.
— Жернокрут брешет, — провозгласил он, — они пристали ко мне. Мы, конечно, немного жульничали, но мы не сделали ничего плохого. И даже если мы coвершили неизвестное нам преступление — ответ мой.
Лотр смотрел на него испытующе. Высокий, весьма хорошо сложенный, волосы золотые, а лицо какое-то смешное, густые брови, глаза неестественно и прозрачные, фигура мятая. Чёрт знает, что за человек
— Ты кто? Откуда?
— Юрась Братчик из Пьяного Двора. Починок Пьяный Двор.
— Проследи там, — обратился Лотр к господину земскому писарю.
Писарь зашелестел большущими листами кожаной книги. Это был «Большой чертёж Княжества». Кардинал смотрел в глаза человеку. Глаза не моргали. Наоборот, Лотр внезапно почувствовал, что из них что-то словно льётся и смягчает его гнев и его твёрдую решительность. Не могло быть сомнения — этот запыленный проходимец, этот каналья, торгующий собственным мошенничеством, будто бы делал его, кардинала, добрее.
Лотр отвёл глаза.
— Нет такого починка Пьяный Двор, — испуганно сообщил писарь.
— Ну? — спросил Лотр.
— Правильно. Нету. Теперь его нету. И жителей нету, — уточнил Юрась.
— Ну-ну, — вспыхнул Комар. — Ты тут на наших душах не играй. Татары, что ли, побили?
— Татары, только не обрезанные. Не раскосые. Не в чалмах.
Босяцкий сузил глаза.
— Ясно. Не крути. Почему нет ни в чертеже, ни в писцовых книгах?
— И не могло быть.
«Ясно, — подумал Юстин. — Пошли, видимо, в лес, расчистили починок, да и жили. А потом появились... татары... и побили. За что? А Бог его знает, за что. Может, от поборов убежали люди? А может, сектанты. Веру свою еретическую спасали. И за то и за другое выбить могли».
— Лядники? — спросил Болванович. — Свободные пахари лесов?
— Не могу наверняка утверждать, — ответил с улыбкой Братчик. — Мне было семь лет. Я вырос на навозной куче, а возмужал среди волков.
— Так, — уточнил Лотр. — Ты говоришь не как простолюдин. Читать умеешь?
— Умею.
— Распустили гадов, — буркнул Жаба.
— Где учили?
— В коллегиуме.
«Ясно, — снова подумал Юстин. — Родителей, видимо, выбили, а ребёнка отдали в Божий дом, а потом когда увидели, что не издох, взяли в коллегиум».
Он думал так, но поручиться ни за что не мог. Могло быть так, а могло быть и так, что пройдоха врёт. Может и совсем того Пьяного Двора не было, а этот — королевский преступник либо вообще отродье ада.
— В каком коллегиуме?
— Я школяр Мирского коллегиума...
— Коллега! — взревел Жаба. — «Evoe, rex Juppiter...»
Лотр покосился на него. Жаба умолк. Бургомистр Юстин видел, что все, кроме него и писаря, смотрят школяру в глаза. Он не смотрел. Так ему было легче.
Писарь листал другую книгу.
— Нет такого школяра, — сообщил он. — Ни в Мире и ни во всех коллегиумах, приходских школах, бурсах, церковных и иных школах нет такого школяра.
— Так, — объяснил Братчик. — Теперь нету. Я бывший мирский школяр.
Писарь работал, как машина.
— И среди окончивших и получивших...
— Меня выгнали из коллегиума.
Странно, Юстин физически чувствовал, что этот неизвестный врёт. Может, потому, что не смотрел ему в глаза. И ему было странно ещё и то, что верят этому бродяге все остальные.
— За что выгнали? — проснулся епископ Комар.
— За доброжелательность, сострадание и... сомнения в вере.
Юстина даже передёрнуло. Верят и допрашивать не будут. Верят, что ты из Пьяного Двора, что ты школяр. Но что ж ты это сейчас сказал? Как с луны свалился, дуралей. Расписался в самом страшном преступлении. Пускай бы тут был папа, Лютер, все отцы всех церквей — для всех их нет ничего хуже этого. Теперь конец. И как он следит за лицами всех.
— Иноверцам, должно быть, сочувствовал? — спросил Лотр.
Юрась всё молчал. Смотрел в глаза людей за столом. Одна ненависть была в них. Одно неприятие. Братчик отвёл глаза. Не на что было надеяться.
— В чём сомневался?
— В святости Лота, господин Лотр. Я читал... Я довольно хорошо знаю эту историю. Ангелы напрасно вступились за своего друга. Не надо было поливать нечестивые города огнём. Не стоило спасать единственного праведника. Едва он избежал опасности, как совершил ещё худшее. Повсюду одна мразь. Медленно живут и изменяются люди. Тяжело жить среди них и умирать. Но что поделаешь? Вольны мы появиться в этом мире и в этот час, но не вольны выскочить из них. Каждого зовёт в своё время земля.
— Что-то такое удивительное ты вкладываешь в уши наши, — елейно произнёс Босяцкий. — Ни хрена не понять... Ну?
— Ну, я и пошёл по земле... Без надежды, но чтобы знать всё и жить, как все. Ни мне, ни им и ни вам ничего не поможет. Счастье не явится преждевременно. Но остаётся любопытство, ради которого мы... ну, как бы это вам сказать... появляемся в этот мир, когда... наш Бог ведёт нас в него.
«Поверили всякому, даже самому тёмному слову, — подумал Юстин. — Что за сила? Других уже пытали и проверяли бы. А тут... Но ничего, костра ему не миновать».
Молчание висело над головами. Все невыразительно чувствовали какую-то неловкость.
— Гм, — хмыкнул Лотр. — Ну, а ты откуда, иудей? Ты кто?
Иудей попробовал выпрямиться, но ему это плохо удалось. Развёл узкими ладонями. Насторожённо и сурово смотрел на людей за столом. Потянулся было пальцем к виску, но уронил руку.
— Ну что вам говорить. Ну, меня выгнали-таки из Слонимского кагала. Я Иосия бен Раввуни. И отец у меня был бен Раввуни. И дед. Дьявол... простите, судьба пригнала прадеда моего деда сюда. Сначала из Испании ушли мавры... Потом ему довелось убегать и из Мальорки. Кому охота быть чуэтом? Потом был Тироль и была резня. Потом резня уже была повсюду. И отовсюду бежали сюда, ибо тут было пристанище. Кто знает, долгое ли оно будет?
Доминиканец улыбнулся. Братчик заметил это и перевёл взгляд с него на иудея, незнакомую повесть которого он слушал с ужасом, состраданием и отвращением.
— Я был в Испании, — сказал Босяцкий.
Раввуни смотрел на него и чувствовал, как ужас пробегает у него от лопаток до самого того места, где, как утверждал папа Сикст, у всех его соплеменников находится хвост. Никто лучше Раввуни не знал, как мало почвы под этой гипотезой. Но необоснованность и несостоятельность в этом случае можно было бы доказать, только всю жизнь проходив без штанов. И не одному ему.
А этого не позволило бы ни одно цивилизованное правительство, ни одна рада.
И потому он холодел. Ему не раз уже приходилось видеть такие глаза. Пускай даже не самому. Пускай памятью пращура. Вот они появились и тут. Насколько легче было жить среди наполовину языческого народа.
Но он был выносливым и цепким, как держидерево на скале. И потому он не закричал, а, впервые за всё время, улыбнулся. И тут открылись зубы такой ослепительной белизны, что бургомистр Юстин улыбнулся в ответ.
— Приятно слышать, что вы побывали в таком путешествии, — обратился к иезуиту Раввуни. — Сколько вы ехали оттуда?
— Два месяца.
— Ну вот. А мне на это понадобилось почти два века. Можете-таки мне поверить.
— У меня в Испании был один друг, — улыбнулся Босяцкий.
— Только один? — неожиданно для самого себя спросил Богдан Роскош.
— Он один стоил тысяч, — и мних снова улыбнулся, ибо вспомнил советы этого друга насчёт народа белорусской земли, который погряз в язычестве, до сих пор держит идолов и слово и больше, чем во Христа, верит в Матерь Божью (хотя всем известно, что её единственной заслугой было рождение Богочеловека), который весь засорён ересью. Вспомнил он и прочие советы великого друга. Насчёт этих, которым по нехватке ревности Божьей и заботе о его величии дали тут пристанище. Вспомнил он и советы о ведьмах и колдунах.
И потому, что всему этому оставалось жить недолго, и потому, что вот этих уже завтра возведут на костёр, капеллану стало легче, и он улыбнулся ещё. На этот раз иудею, Роскошу и Юрасю.
— Этот друг говорил мне, что, когда еретики, вроде этого школяра, пустили таких, как ты, сюда, — над головами пришельцев вились совы.
Раввуни тоже понимал, что завтрашнего пламени не миновать.
— Вряд ли. Никто не разводит сов. Мы — тоже.
— Это неправда, мних, — возразил Братчик. — Я знаю. Человек, который был при этом, всё записал. Я читал его записи. Это правдивая книга. Книга жизни. Больше никто не записал бы так.
Иудей вновь улыбнулся белозубой улыбкой. Рыцарь Иисуса посмотрел на него и вдруг спросил:
— Это правда, что вы взяли от древних иберов мерзкий и отвратительный Богу обычай полоскать свои зубы мочой и потому — вот хоть бы у тебя — они такие белые?
— У меня они тоже белые, — уточнил Братчик. — И у многих тут, кто здоров.
Но его никто не слушал.
— Ну? — настаивал доминиканец.
— Откуда это известно? — спросил Иосия.
— Катулл, хоть был язычником и книги его жгут, донёс до нас эти сведения: «Чем хвастаешься, кроличье отродье, ты, кельтибер мерзкий, может, оскалом зубов, которые ты мочой моешь?» И ещё: «И кто из тех кельтиберов белозубее, тот, значит, и мочу хлебал прилежнее всех».
— Это мерзко, — вдруг воскликнул Юстин.
— Конечно, мерзко, — согласился Жаба.
— Это противно, — уточнил Юстин.
— Ну? — не отставал Флориан.
— Возможно, — ответил Раввуни. — Я вот всё смотрю на вас. У вас зубы ещё белее моих... И вы были в Испании.
По залу прокатился короткий хохот. И умолк. И лишь теперь все заметили, что у мниха действительно белые, но острые, как у собаки, зубы. Никто как-то раньше не замечал, потому что он вечно улыбался, но только одними губами.
— Это мерзопакостно, наконец, — возвысил голос Юстин. — Я запрещаю это. Пускай огонь, лишь бы не плевать на костёр. Зверь рвёт врага на куски, но не испоганит его. И чего стоит воин, занимающийся тем, что порочит и бесчестит противника? Что бы вы сказали о битве, где обе стороны вместо того, чтобы сражаться, возводят поклёпы друг на друга.
— Вы что? — искренне удивился мних.
— Мне осточертело. Я христианин и, как христианин, забочусь о вере и тоже не люблю людей, распявших моего Бога. Но то, что вы говорите, — поклёп. Этот ваш писака, во-первых, не видел ни одного иудея. Он просто бесчестил счастливого соперника в любви. Не знаю, хлебали ли кельтиберы мочу, — пускай это будет на его совести. Если это не так — он просто лжец, как все писаки. А вы — хуже его. Вы — клеветник. В то время во всей Иберии не было ни одного иудея. Никто не требует, чтобы две армии клеветали друг на друга. Их дело — сражаться... Говори дальше, иудей.
Суровое, несмотря на развращённость, иссечённое шрамами, отмеченное всеми распутствами лицо Юстина было в этот момент страшным. Из-под подстрижённых в скобку волос углями горели глаза. И внезапно из него словно кто-то выпустил воздух. Он сел и безнадежно махнул рукой:
— A-а, что там. Всё равно.
С этой минуты бургомистр словно завял и до самого конца уже не проявлял никакого интереса к тому, что происходило в зале.
Босяцкий недоуменно взглянул на Лотра. Тот пожал плечами, — ничего, мол, глупость, бывает — и покрутил пальцем возле лба.
— Так за что тебя выгнали? — спросил Лотр.
— Странный вопрос. За что выгоняют людей? За то же, за что и его, Братчика.
— Расскажи подробнее.
РАССКАЗ ИОСИИ БЕН РАВВУНИ
— Гм, моё дело началось два года назад, на еврейский праздник Рабигул Ахир. Именно тогда я начал хоть немного понимать все книги. И как раз тогда в общине появился откупщик Шамоэл. Видели бы вы его глаза. Это был... Ну... Мне не хватает слов... Ну, волк... Ну, Олоферн... Ну, Сеннахирим... Он был для иудеев хуже всех самых страшных врагов. И не было воли Божьей, чтобы он издох, как... ассириянин... Началось пекло... Общинный сбор возрос так, что нам не было как жить, и весь он попал в эти руки... Видели бы вы эти руки! Жирные, в шерсти, все в браслетах... И с ним была треть общины, а остальные не имели куска солёной рыбы. Он разорил и всю округу, нечистый пёс. Он и остальные его люди богатели. И если раньше я думал, проходя вдоль кладбища, что тут лежат самые лучшие гои, то теперь я понял, что враг — он, ибо он точит... изнутри. Ибо он филистимлянин... Ибо он враг иудею и вообще человеку. Как вы. Мне стоило бы молчать, но глупый Иосия не молчал, и вот его выгнали, и он был вне закона для своих и чужим, подозрительным для других... Мне стоило бы молчать. Но я встал и начал кричать на него, и поносить... и изобличать его, как Иеремия... Горе мне! Первый раз я кричал на него в прошлом июле, на пост разрушения храма. Я кричал, что таких, как он, не должна носить земля, что он — покачивание головой для других. А он и его блюдолизы смеялись. А наш раввин укорял меня.
Он ещё немного выпрямился. И тут всем стало ясно, что в этом слабом теле горит мощный дух древних пророков. Горит даже за робостью. Руки эти не могли ударить, но нельзя было погасить это пламя.
— И потом я изобличал его на Хамишо. Я плевал в его сторону и говорил, что он грабит своих. Я плевал в его сторону, а они все плевали в мою сторону. И мне бы... молчать... Но я забыл судьбу пророков и то, что их всегда побивали каменьями. И я изобличал его на пост Хедали и кричал, что Израиль стал рабом и сделался добычею этой чумы и его, Шамоэла, надо побить каменьями, ибо мужики из-за него ропщут на нас и край этот может сделаться для нас страной мрака. И раввин наложил на меня покаяние, а те поносили меня, а другие роптали на меня, хотя не имели куска хлеба... И потом я, думая, что пробудится стыд у моего народа, изобличал Шамоэла в первые дни... кучек. Я говорил, что у него лоб блудницы и он опоганил... землю и что он истребитель народа... А он сидел и звенел браслетами на толстых руках, и на меня наложили второе покаяние, и ругали меня, а бедные от меня отступились... Паршивые овцы! Трусливые животные!.. А я читал книги и понимал, что так не должно быть, а раз есть, то книги лгут, а раз книги лгуг, то зачем они? И не может слово правды не дойти, хотя... до сих пор после каждого такого слова он с удвоенной жадностью жрал людей. И я изобличал его на пост Эстер и на Пурим. И я кричал, что разят его лев и барс, а он сказал, что они тут не водятся. И я кричал на него и всех, кто с ним, что они, как откормленные лошади, ржут на жену другого, и это была правда. И кричал, что все они губители Израиля и что из-за них наказание упадёт на всех. И кричал я, что раввин — осёл и птицелов нечестивый и преступил всякую меру во зле, как все они, и что дома их полны обмана и поэтому сами они тучны и жирны и справедливому делу нищих не дают суда. И не стыдятся они, и не краснеют, совершая пакости. И кадят Ваалу, который есть — деньги... И они хотели побить меня каменьями, а народ разводил руками и плевался. Горе мне, мать моя, что ты родила меня человеком!.. Никому не давал я в рост, и мне никто не давал в рост, а все проклинают меня! И перед самым Пейсахом они отлучили меня от общины и выбросили из кагала. Но я... не хотел идти и говорил, что идти надо им, ибо все они — пастыри, губящие овец своих, сосуды непотребные. И тогда они выбросили меня, и бедные не заступились за меня... И теперь каждый мог убить меня и не отвечать.
Раввуни прикрыл глаза рукою. Стоял, как живая статуя отчаяния и ярости. И даже тем, которые никогда и не были людьми, стало не по себе.
— Расскажи подробно о своей жизни от изгнания и до этого дня, — сказал Комар. — Они правильно сделали, что изгнали тебя. Мы бы сделали то же... Расскажи, какими новыми преступлениями ты подтвердил справедливость приговора.
Но иудей ничего не сказал и только печально оглянулся. Яростный порыв пророчества прошёл, и он теперь не знал, что и как ему говорить. Только что речь его лилась водопадом, лишь иногда запинаясь на отдельных словах, как поток на отдельных камнях. А теперь он с трудом искал эти слова, разговаривая больше руками, чем губами. Так бывает, когда у поэта проходит вдохновение. Только что был титан, и вот уж маленький, пожалуй, достойный сожаления человечек.
— Я... гм... Ну, они-таки схва-атили меня... и... дотащили до... Я хочу, извините, чтобы вы поняли... меня... Я очень плохо знаю... белоруссинский язык...
— Может, ты будешь говорить на каком-то другом? — спросил важный Лотр.
— Я знаю свой... Знаю древний... Знаю испаньольский... Извините... Из этих — лучше всего древний.
Судьи переглянулись.
— Это зачем? — удивился Босяцкий.
— А зачем вам латынь? — спросил внезапно Братчик. — Да и вам не повредило бы знать древний, раз на нём написана Библия. Я вот не знаю и жалею. Надо знать всё, раз мы люди... Как-то у нас это не продумали...
— Плевал я на всё это, — нахмурил грозные брови Комар. — Я знаю идентичную Библию, и греческую, и Библию на вульгате...
— И потом, — перебил его капеллан, — человеку неподготовленному, человеку, не прошедшему всех ступеней знаний, не надлежит самому, без руки указательной, честь Библию, ниже Евангелие, чтобы не испортиться в разуме... Ты будешь что-то говорить, иудей?
— Вы видите, он сбивается. Он растерялся. Он не может. Остальное я знаю, как и он... Возможно, я мог бы рассказать?
— Говори, — предложил Болванович.
Юрась потёр лоб.
РАССКАЗ ЮРАСЯ БРАТЧИКА
— Из Мира я пришёл в Слоним. Мне довелось много бродить до этого, и голодать, и ночевать Бог знает где. Я никогда не думал, что мне будет так тяжело. Лет за двести... видимо... было легче. В Слоним я пришёл под вечер. Там вокруг густые и очень красивые леса, а среди них, на холмах, удивительной уютности городок. Я шёл и думал, где мне ночевать и сколько ещё бесприютных ночей меня ожидает.
Дорога моя шла вдоль подворья старой слонимской синагоги. Вы знаете, где она. Высокая каменная стена, а за ней куб из дикого камня под острой кровлей... Сам не знаю почему, но я остановился напротив входа на подворье синагоги, там, где стоят две каменные женщины.
— Какие женщины? — спросил Жаба.
— Каменные. Если господин магнат не был там — могy растолковать. Король Жигимонт вывез их из Неметчины и, не знаю, во время какого путешествия, повелел поставить их в Слониме, в знак того, что хоть и очень стара слонимская община, но в вере она — слепа. Одна женщина, с факелом в руке, — Костёл. Вторая, с повязкою на глазах, — Синагога, ибо лишена она света и блуждает во тьме.
— Почему ты улыбаешься? — удивился Жаба.
— Да так. Я подумал, что и в самых тёмных душах неосознанно живёт справедливость... Так вот, все эти слишком высокие думы были непонятны людям. Никто не мог уразуметь, почему поставили на перекрестье улиц двух девиц и почему одна светит другой, если та играет в жмурки. Какие-то люди, видимо, рачители о чистоте нравов, поотбивали им носы, ибо женщины были почти голыми... Другие, видимо, рыцари плоти, хотели, наверное, убедиться, что женщины каменные, и оставили кое-где следы своих лап... А остальные нанесли под камни, на которых стояли женщины, кучу мусора.
Я стоял и думал, куда мне идти, когда увидел, что во вратах подворья синагоги что-то копошится. Потом оттуда вывалилось человек пятнадцать его соплеменников. Они были очень богато одеты. Лисьи плащи, длинные, из дорогого сукна... халаты, или как оно там... На головах — жёлтые с золотом большие повязки. На руках— браслеты из витого серебра и золота. Остальные — их было много, и они были в более тёмных одеждах — стояли на улице и на подворье и молчали. А эти тащили вот его... Но Бог ты мой, что это были за морды! Ноздри наружу и трепещут, руки толстые, глаза и веки красные от гнева. А один, самый здоровенный, а на вид не иудей, а кузнец и бандюга с большой дороги, кричал: «Начальника в народе твоём злословил! Бейте его каменьями!» Но люди только поднимали вверх руки.
— Шамоэл ослоподобный, — грустно уточнил Раввуни.
— Никто его, Раввуни, не бил. Наверное, не хотел. Но никто и не заступался. Ни единая душа.
— Что делать вне общины, — бормотал иудей. — Умирать? Они боялись. И всё ж они свиньи. Они ведь тоже — община.
— Они подтащили вот его к вратам, но тут он вцепился в вереи, как «дед» в волосы, и хотя обидчики были ужасно толстыми и здоровыми — они ничего не могли сделать с ним одним. Ибо они мешали друг другу, а он, такой цепкий, впился в верею, как самшит дерево в расщелину скалы. Признаться, я сразу одобрил его, и он мне этим понравился. Всегда приятно, если один мужественно держится против многих... Я немного понимаю местный говор и услышал...
«Воры вы! — кричал он. — Чтобы вы редькой росли и чтобы эта бедная ваша задница болталась в воздухе».
Они пыхтели, и сопели, и возились, как ёжики, а я следил за ними. Мне некуда было спешить и некуда было идти. В этом уютном месте для меня не было места.
Они толкались, но ничего не могли поделать с ним. Он держался и кричал: «У всех разбойников на земле один язык! Его таки вы... да, его таки вы знаете! Что бы сказали ваши покойники, ваши богобоязненные бабушки в набожные предки?! Они перевернулись бы в могилах... задом к Иерусалиму, который вы продали! Зачем вам список Господа Бога — у вас списки награбленного».
И тут чей-то пинок выбил, в конце концов, его из врат. Он полетел и шлёпнулся в пыль. А потом вскочил и начал такую яростную Иеремиаду, какой мне никогда не доводилось видеть и слышать: «Ржёте вы над падением народа своего, как кони! Шакалы вы! Чтобы вам жаться к навозу, чтобы ваша кожа стала сухой, как дерево! Уши у вас не обрезаны, в гробах вы услышите; сами свиньи и свиней жрёте, и мерзкое варево в горшках ваших».
И вдруг так закричал, что меня даже разобрал смех: «Босяки-и! Тьфу на вас! Тьфу!»
Он бросал в них горстями пыли и плакал от бессилия, так как это им было, как и слова, — о стенку горох Тогда я подумал, что его и вправду могут побить каменьями и это будет плохо. Я подошёл и сказал ему: «Идём, братец».
— Он сказал мне: «Идём, братец», — пробормотал Иосия. — И я пошёл. А что мне ещё оставалось делать?
— Мы пошли уже вдвоём. В Слониме нам оставаться не представлялось возможным. Раввуни был прав: Бог словно отобрал у этого Шамоэла разум. Он хватал, как волк, за живое. Потом мы узнали, что мужики убили его и двух его сообщников и ещё двоих невиновных.
— Ты знаешь, что он заплатил долг слонимского войта и получил за это право выбивать недоимки из его мужиков? Что он действовал законно, как и говорит право княжества? — спросил Жаба.
— Он выбивал... Да кто там считал, сколько он выбивал? — ответил Раввуни. — Я предупреждал его, но он не послушался. Жалко невиновных... Но, если не считать их, мужики совершили святое дело, убив его. Так как выбил он вдвое больше, чем заплатил. И если откупщики будут и дальше грабить — будет не убийство, а бунт. Перебьют не только откупщиков — иудеев, белорусов и немцев. Будут бить и вас.
— Но-но, — прервал Комар. — Ближе к делу.
— Мы боялись оставаться в Слониме. Боялись людей Шамоэла и боялись мещан. И всё же я чувствовал себя таким сильным, каким никогда до сих пор не был. Худо одному, и лучше, если есть рядом хоть кто-то подобный.
— Один из людей меня подобрал, — произнёс иудей. — И к нему я прилепился. Иначе — смерть. Возле синагог меня встретили бы каменьями. Возле чужих порогов — непониманием.
— Так, может, ты бы говорил? — спросил Босяцкий.
— Не слушайте его. Он говорит чушь. Ему тяжело говорить, и поэтому он несёт вздор. Не к чему ему было прилепляться. Я ведь такой же изгнанник, как он. Я тоже потерял своё племя... И что это за мир, где одни изгнанники чего-то стоят?
Так вот, мы спешили оставить между собой и Слонимом как можно больше стадий. Я радовался, что я не один, и силы мои прибыли.
— Д-да, — промолвил Босяцкий. — Вот как, стало быть, ты приобрёл своего первого апостола, «Христос».
— Под вечер мы пришли с ним на берег Бездонного озера под Слонимом и тут решили заночевать. Голодными, ибо я не надеялся на то, что что-то поймаю своей самодельной удой. Озеро было всё прозрачно-красным, гладким, как зеркало. И леса вокруг него были тоже зелёно-оранжевыми.
— Что это он говорит? — удивился Жаба.
— Н-не знаю, — пожал плечами Болванович [5].
— Мы сели на единственном голом холме, заросшем длинной, как косы, травою. Это, видимо, был какой-то могильник, ибо кое-где, продрав земную шкуру, торчали из земли острые камни. Как пирамиды. Только узкие возле земли и длинные, почти в человеческий рост. То прямые, а то и наклонённые. Какая с тремя сторонами, а какая и с четырьмя, как кровля четырёхугольной башни.
— Я знаю этот могильник, — ощерился Комар. — Это проклятое место. Это могильник языческих богатырей, оборотней, вурдалаков. Христианину грех смотреть на него и подобно тому, как душу погубить, — сидеть там... Запиши и эту их провинность, писарь [6].
— Не знаю. Нам было там хорошо и спокойно. Закат. Красное озеро. Древние камни. Комарьё толчёт мак.
Мы развели костёр. Я взял нитку и крюк и двинулся к берегу, чтобы поймать что-нибудь. Но как только я подошёл к воде, я услышал, что с озера несётся густая ругань, оскорблявшая и озеро, и могилы, и это спокойствие.
...Невдалеке друг от друга стояли два челна. Стояли и, видимо, не могли разъехаться, ибо мерёжи их запутались и сплелись, а как раз в месте сплетения билась большущая рыба. Ей-богу, я ещё не видел такой. Большущий сом сажени в полторы — если не в две — длиной. Видимо, он запутался в одну мерёжу, потащил её, наскочил на вторую и спутал их. Сом этот бился, раскрывал широкий рот, чавкал грибами, шевелил усами и таращил маленькие глаза.
Братчик остановил свой взгляд на Жабе и улыбнулся. Весьма хитровато.
— С того времени стоит мне только увидеть жирного дурака при исполнении им службы — и мне сразу вспоминается этот сом.
А в челнах бились и таскали друг друга за чубы люди. В одном челне вот эти два брата, а во втором — эти. Тоже братья.
— Довольно, — остановил Братчика Лотр. — Теперь они. Ты кто?
Вперёд выступил заросший человек с коварными глазами забияки и волосами копной, один из тех «римских вояк», деливших возле креста одежду. В одном из уголков рта — презрительная усмешка; табачные глаза недобро бегают. На голове, как во всех курчавых, вошедших в возраст, начинает пробиваться плешь.
— Левон Конавка, — с бахвальством представился человек.
Его сосед, похожий на него, но еще по-юношески тонковатый (да ещё в глазах, вместо щеголянья и наглости, робость), добавил:
— А я ему брат. И ничего мы больше не делали. Мы рыбаки.
Комар, вновь уснувший, внезапно проснулся, спросил:
— По чужим конюшням рыбаки?
И тут выступил вперёд тот, цыганистый, с угольными блестящими глазами, с живым, как у обезьяны, лицом, который так ловко ставил подножки во время стычки.
— По чужим конюшням — это был я. Михал Илияш моя фамилия.
— Ты — потом, — возразил Комар. — Не хлещут — не дрыгай ногами.
— Это я понимаю, — оскалил зубы Михал.
— Н-ну, братья... Так с кем это вы дрались?
Два бывших «эфиопа» вышли и стали рядом с ними. Один, здоровый, как холера, тугой, с плотоядным ртом и сомовьими глазками — настоящий Гаргантюа, — пробасил:
— Я тоже рыбак. Ловлю вырезубов, мирон, а особенно сомов. Это когда их вымочить да смазать их же жиром, — он приложил к усам пальцы, — м-м-нм... А фамилия моя Сила Гарнец... А вот мой негодный братец. Такой нескладный, что двухлетнюю щуку лишь с трудом съест. Звать его Ладысь.
Ладысь Гарнец выступил вперёд. Худой, очень похожий на девушку, с длинными рыжевато-золотистыми волосами. Рот приоткрыт, как у юродивого, в глазах мудрствование.
— Рыбак. Но в истине ходить хочу. В истине...
— Вы не глядите, что он таков... придурковатый, — толковал Сила. — Он два года в церковной школе учился. Выгнали. Мудрствовать начал, пророчества читать... Испортили его там... И сейчас не своими словами говорит, а не может запомнить, в каком отрожке больше рыбы. А это просто... Вот, скажем, возле могильника, там белёзны — ни-ни...
— Достаточно, — сказал Лотр.
— И балабы нет...
— Не рыбу, но будете улавливать человеков, — встрял Ладысь.
— Достаточно. Говори дальше ты, Сила.
— Ну вот, и получилась у нас в тот день с Конавками драка. Конавки ведь тоже рыбаки, но хуже. Сказать, скажем, где у нас там клепцы водятся — это им слабина.
— Брешешь, — возразил Левон Конавка.
— Ваше преосвященство, — обратился к Лотру Босяцкий, — пускай бы он и дальше говорил. А то другие непригодны. Один — трусишка. Второй — рыбоед, и, когда говорит, то рыбой несёт. А третий — юродивый не от Господа Бога нашего.
— Вы правы, — согласился кардинал. — Говори ты, старшая конавка.
Левон выступил вперёд и обежал всех глазами, от каких любой подножки можно было ожидать.
РАССКАЗ ЛЕВОНА КОНАВКИ
— Это он брешет всё, этот Сила. Никакого знания у него нетушки. Да и как может быть, если у него голова, как у сома — сами видите, какие глазки, — и когда он только жрёт. Первые рыбаки и на нашем озере — вот я, Левонька, а когда брат в разум войдёт да ума наберётся, так и он будет умнее того сома. И мы всегда пану нашему милостивому, хоть он и не соображает ничего, но, взаправду, как и рабам усердным надлежит, по писанию, больше всего лучшей рыбы приносим. А пан наш не схизматик какой-нибудь, как мы, мужики-дуралеи, бобовые головы, а благородный Доминик Акавитый, и дана ему, за заботливость о вере святой, латинская надпись на щит: «Rex bibendi».
— Этого можно бы и отпустить, — почти умилённо шепнул Лотру Босяцкий. — Лучший материал. Богобоязненный человек, панолюбивый и... глупый, хотя и хитрый.
Левон вдруг горделиво вскинул голову: видимо, не выдержал, сорвался, пускай и во вред себе. Хитрые глазки драчуна засветились.
— Кому разбираться среди этого мужичья? Мне двадцать один... Они все дураки... А у нас в хате сам кроль Александр двадцать два года назад останавливался и ночевал и всех жильцов её милостью своей крулевской отметил.
— Слышали, что несёт? — шепнул Лотр Босяцкому. — Вот вам и отпустить. Пускай лучше писарь занесёт, кроме богохульства, ещё и оскорбление покойника короля.
— Почему? — шёпотом спросил Болванович. — Могло быть. Он был хороший король. Нас любил. Простой. И, между прочим, ни одной бабы, даже из курной хаты, если только возможно было, лаской и приязнью своей не миновал. Это вам не другие. И что удивительно, сами бабы так к нему и липли. Может, поэтому так мало и царствовал.
— Могло-о быть, — передразнил Лотр. — Могло быть, да не тут. Дети их милости сейчас едва девками интересоваться начинают... Сколько лет, как король умер? Ага. А царствовал сколько? Четыре года и восемь месяцев. Так за сколько лет до его царствования этот оболтус родился? Могло-о бы-ыть.
Левон Конавка понял, что рявкнул лишнее. Табачные глазки забегали.
— Так вот в тот вечер мы с этими непохожими, с мужелапами этими подрались. Сила этот как начал кричать и дёргать за сеть: «Моя мерёжа!». — «Ты её распутай сначала, тогда увидишь, чья!» — крикнул ему я. Он за мерёжу — дёрг! Я тоже — дёрг! Тогда он разворачивается и мне по морде. Даже день золотыми мухами пошёл.
— Это у меня... мухами, — возразил Сила. — Ибо он меня — тоже...
— И тогда этот вот юродивый, пророк-недоучка, Ладысь, оскорбить меня вздумал. «Глаза у тебя, — говорит, — в ненадлежащем месте». Я ему тоже — оплеуху. Но он, видимо, побоялся мне ответить. Он Автушка моего схватил. А тот ещё в разум не вошёл.
— Он меня схватил, — молвил немного боязливо Автух.
— Слышу — бултых! Это они, значит, в воду упали. Мне смотреть некогда — я с Силой вожусь. Только чувствую — качается чёлн. Братец, стало быть, освободился от того и вылезает. Только потом оттолкнул старшего Гарнца и... В чём дело?.. Младший Гарнец в моём челне сидит... А мой Автушок в Силовом челне. Перепутали. Тут Сила, наверно, понял: меня ему не одолеть.
— Это ты понял, — огрызнулся Сила. — Куда карасю против линя?
— Я тогда размахнулся да этому его Ладысю — благо он в моём челне — затрещину. Смотрю — Сила глазами закрутил: «Ах, ты моего брата?.. Так — на и твоему», — и как даст Автушку. Тот, бедный, аж зубами лязгнул. Мне его, конечно, жаль. Я беснуюсь. Я тогда снова Ладысю как дал-дал. Кричу: «Эй, ты моего любимого брата? Пускай и твой получит!» — «И твой!» — «И твой!» И дошли бы мы обязательно до смертоубийства, если бы братья не догадались. Прыгнули они в воду да поплыли к 6epeгy, как, почитая вас, две сучки... А во мне аж всё заходится. Аж сердце кипит. Хватаю я топор. И Сила топор хватает. И тут прибавилось бы у нас в головах ещё по одной дырке, если бы он не испугался.
— Это он испугался, — возмутился Сила, — словно рак в вершах.
— Не испугался я. Я, когда в ярость войду, ничего не боюсь. Тогда мне не перечь. Развернулся я да топором по его мерёже. «Брата моего, — кричу, — избивал. Вот твоей мерёже! Вот!» — «И твоей на!» — кричит он. Тут сети наши начали раскручиваться. Булькнула рыба, показала нам хвоста...
— Хорошая штука сомов хвост, — крякнул Жаба.
— ...да и пошла к себе. И тут я смотрю — Сила, согнувшись, пыхтит и свою мерёжу рубит... Я — хохотать... Но тут смотрю — и я всё время свою рубил. Смотрю — тот дурень это понял да вдруг как даст oбухом в днище моей душегубки — аж вода засвистела. Чуствую — ноги почти по колени в воде. Тут я думаю: «Будет мне — будет и тебе». Да как ухну топором в дно его челна — так и вывалил кусок величиною с хорошее стебло. Пошли наши челны к озёрному 6oгy. И мерёжи с ними пошли, и, конечно, топоры.
— Ибо они не плавают, — объяснил Сила.
— А мы по шею в воде. И тогда мы поплыли на берег. А там наши братья сидели уж с этими двумя... И всё, может, было бы хорошо, когда тут Иосия начал божиться о рыбе, хоть и не едят они сомов.
— Они щуку едят, — пробасил Сила. — Хоть и нельзя щуку есть по духовным причинам, и кто её ест, особенно голову, того на том свете заставят дерьмо есть.
— Что ты там несёшь? — спросил Лотр. — Как это нельзя есть щуку? Какие это «духовные причины»?
— Кто щуку ест, а голову особенно, тот грешник хуже католика и еретик хуже Лютера в срамоте своей, — растолковывал Ладысь.
— Это ещё почему, поганец ты?! — вскочил Босяцкий.
— А потому, — поучал Сила, — что в щучьей голове есть вся утварь, какой Христа карали. Кости такие вроде хрящей. Тут тебе крест, тут тебе гвозди, тут тебе и копьё. Понапрасну, думаете, иудеи так щуку любят?
— Дурачина ты, вот кто, — грустно произнёс Раввуни. — Голову на плечах иметь надо, вот что.
Лотр пожал плечами:
— Эти люди закостенели в языческих поверьях своих и в самой отвратительной ереси. Разве это христиане? Единственное, что излечит их от диссидентства, — очистительный костёр... Ну, дальше. Стало быть, иудей начал божиться о рыбе.
— Да, — подтвердил Иосия. — Я поклялся Исходом, что из-за такого Левиафана, может, и стоило драться и он был бы тут очень кстати.
— И тут я сказал, что крупную рыбу мы отдаём пану. А иудей сказал, что он всегда считал рыбаков умными людьми и сегодня убедился в этом. Тогда этот Братчик спросил, зачем мы из-за панской рыбы рубили свои мерёжи.
Только тут я опамятовался, что и мерёжи порубленные не наши, и челны потопленные — от пана. И, стало быть, ожидает нас кум-бич и сидение в колодках возле церкви, по крайней мере, на четыре воскресных мессы, а может, и что-либо худшее.
Тут Ладысь загудел: «Братцы вы мои возлюбленные! А что ж это нам делать?! А как же нам теперь пережить?!»
И тогда Братчик сказал, что надо убегать. А иудей покрутил только головой. «Наро-од, — говорит, — сидеть и слушать, и понять. Назад вам нельзя... И потому идите вы с нами, хоть, конечно, дурак в дороге не приобретение».
Мы поняли, что всё это правда, кое-как помирились, съели в знак клятвы немного земли, если уж ничего более съестного у нас не было, и пошли с ними.
В городе между тем совсем не было спокойно, несмотря на то, что все давно разошлись ужинать. Оставался какой-то час до заката солнца, и все, у кого было что поесть, спешили съесть это при дневном свете: летом стража приказывала гасить огни вместе с концом сумерек. «Это не зима: дни длинные, погода сухая — долго ли до ночного пожара».
В слободах глашатаи уже были, и теперь их крик раздавался на окраинах:
— Ог-ни гасить! Пе-чи, лучни-ки га-асить! Не спит ого-онь! Каганцы гаси-ить! Горны гаси-ить! Матерь Божья и святой Юрий, сми-илуйтесь над нами!
— ...на-ами!
— ...а-ами! — отдавалось где-то далеко, в гончарном конце.
Казалось, должна бы быть тишина, обычная вечерняя тишина и мир. Но её не было.
...По Ковальской, а потом по Мечной улицам бежал запыхавшийся Кирик Вестун, стучал в ставни, бил ногами в двери и трубно кричал одно и то же:
— К замку! К замку! Христа убивать повели! Убийство!
Если бы кто-то взглянул с высоты, он бы увидел, что по улицам, в разных концах, мечется несколько таких фигурок.
От двери к двери Зенон:
— Люди! Христа убивают! Христос пришёл!
Крик катился по улицам. Но редко-редко где отворялось окно. Улицы, казалось, вымерли, безучастные от отчаяния.
Ревела на улице Стрихалей дуда.
— На помощь! Христос пришёл в Городню!
В редких не прикрытых ставнями окнах догорал кровавым светом закат. Так слабо и неохотно, так редко. Угасал, как воля большого города к восстанию. Она едва тлела за этими редкими окнами. И воплем в пустыне были крики, глухо угасавшие в теснинах улиц.
— Христос! Христос с апостолами пришёл в Городню!
Клеоник и Марко колотили во все двери Резьбярного кута.
— Людей убивают! — кричал Клеоник.
— Ну, чего там? — спрашивал сонный голос из-за ставен.
— Людей убивают! Говорят, Христа!
— А-а.
Первая звезда засверкала в прозрачно-синем небе. Последние лучи заката отражались на руках Вуса, которыми он стучал в двери. Руки у него были теперь словно из червонного золота.
— A-а. Тьфу! Свиньи сонные.
Побежал, споткнулся о нищего, спавшего на обочине.
— Христос пришёл.
— Брось, спать хочу.
Гиав Турай схватил за грудки человека в богатой одежде, потряс. Им оказался немец.
— Христос в Городне! Христос воскрес!
— А-а, — не удивился немец. — Он и ф прошлый гот такой ша штука фыкинул.
— Тьфу, колбаса, — махнул рукой Турай.
Угасали верхние окна в домах. Безнадежно угасала воля большого города. И всё сильнее в июльском небе разгорались яркие звёзды. Сиял золотом красавец Арктур, рассыпались возле него волосы Вероники.
Сияла на севере, совсем низко от небосвода, многоцветная Капелла, и бежали к ней мимо Альтаира и Денеба туманные вихри Пути Предков. И тогда, в отчаянии от того что ничего нельзя поделать, что все глухи в этом городе, Кирик Вестун стал перед порталом костёла доминиканцев и, подняв руки вверх, из последних сил неистово и яростно завопил:
— Христос пришёл в Городню!
Молчание. Костёл, казалось, падал на человека. Высокий, к звёздам шпилями. Тишина. Северо-западнее висели над самой землёй Близнецы — брат золотой и брат белый. Они ближе друг к другу, нежели люди. Либо вон как тесно сбились вокруг Невесты, вокруг белой Невесты её женихи, два брата — плечо к плечу, и их низенький соперник. Так близко, как никогда не бывать людям.
И в отчаянии, понимая, что всё равно, что в лучшем случае стража схватит его за буянство, Кирик снова вскинул к звёздам руки и закричал:
— У-би-ва-ют Христа-а-а-а!
Эхо, всегда находившееся в башнях, подхватило крик, начало отбрасывать, играть с ним, как с мячом. В верхних ярусах колокольни начали взрываться странные звуки:
— ...ва-а... та-а... та-та-та!
И вдруг произошло чудо. Хлопнули ставни, и в окне появилось белое лицо.
— Чего?
— Христа пытать повели.
Ещё и ещё головы появлялись в окнах.
— Где? Где?
— Христа убивают! В замке! Христос пришёл в Городню. Нас защищать.
Один человек вышел из дома и второй. И третий... Теперь кричали вчетвером. Вышел заспанный человек с кордом.
— В чём дело?
— Истязать повели. Гонец сказал, что они его — по гордёлке! Что нам не он нужен, а долговая тюрьма!
Это оскорбление переполнило чашу терпения. Взвился к шпилям колоколен рык.
...И тут пошло. Выбежали из халупы два человек с молотами. Бросив бедную лавочку, выскочил с безменом торговец.
— Христа спасать! — кричали десятки голосов.
Всё обрастая, толпа катилась за Кириком. Стучали в двери, в окна. Били в них молотами так, что вздрагивали дома, и, хочешь не хочешь, надо было выходить.
Возле корчмы толпа выросла вдвое: присоединились бражники. Корчмарь крикнул и, сбросив с вертела в огонь кур, — пламя полыхнуло, словно из преисподней, — присоединился к шедшим. Пьянчужки захватили факелы. И если раньше в конце улицы, на западе, сверкал в глаза людям жёлтый Арктур, путеводная лампада, то теперь звёзды словно поблёкли в красном зареве.
Невдалеке от Росстани присоединился к гурьбе Зенон с сотней людей, а на самой Росстани — толпа, которую вели Клеоник и Марко.
Валили и валили из домов, переулков, тупиков ещё и ещё люди. С цепными жгутами, с балдами, с ржавыми топорами, с кольями, выломанными из заборов, с луками.
Бросив возле мясных рядов стадо, присоединился к потоку пастух с пращой, мясник с резаком.
— Христос пришёл в Городню!
Теперь уж никак не меньше семисот человек валило к замку.
Ночь краснела огнём.
Синедрион во все глаза рассматривал Богдана Роскоша. Зрелище было действительно удивительным. Под мешковиною хитона топорщилась потёртая шляхетская чуга, за пазухой была меховая шапка (словно кошка пригрелась и спала). А на ногах — такие же мужицкие поршни, как у всех.
Роскош стоял, горделиво отставив ногу. Довольно большое брюхо — вперёд, грудь напряжена, лицо — красное, глаза — вытаращены, усы — залихватские, свисли до середины груди, щёки — слегка отвислые и такие круглые, будто он их нарочно надул.
Непримиримо смотрели на синедрион мутно-синие глазки. Брезгливо был искривлён рот — рот любителя выпить и задиры. Для полноты картины не хватало только сабли.
— Ты кто? — поинтересовался Лотр.
— Не слышали, что ли? — брезгливо спросил Богдан. — Я Роскош Богдан, белорусский шляхтич. Вот.
— Ты сейчас не шляхтич, а подсудимый, — уточнил Лотр.
— Это вы — одна видимость, а шляхта была и будет. Оружие вот только я в фургоне оставил, а то не на меня бы вы сейчас оскаливались, а на крышку своего гроба.
— Что ж ты, шляхта, среди бродяг? — спросил едко Лотр.
— Сам ты хамло и шатун, — ответил Роскош.
Лотр едва сдержался:
— Хорошо, говори.
Роскош стал ещё более ухарским, отставил ногуещё дальше.
РАССКАЗ БОГДАНА РОСКОША
— Мужицкая только морда может не знать, что такое род Роскошей и к какому роду, суёму и гербу мы принадлежим. Но я не удивляюсь и великодушно вас прощаю, ибо попы отчасти вчерашние мужики и самых важных вещей могут не знать.
Были мы когда-то богаты, как холеры, но литовское нападение выбило славный род Роскошей из седла, хоть и не сбило с ног... Фальшивым повелением этого хама, этой кислой овчины, Миндовга, отобрали у нас достояние предков, земли, и отдали такому же кипатю, как и Миндовг, какому-то неведомому Квястгайле. Остались мы на этой нашей земле гостями и утратили могущество, но не честь.
И особенно задрался я с этим ослёнком, с младшим Квястгайлой, Тадеем. Мало ему было той чести, что на земле, ему неправедно принадлежащей, сидит бывший хозяин, человек такого рода, как я, — он надумал с меня какую-то «аренду» брать, варвар такой... Конечно, не видел он от меня кукиша с маслом и скидельского угощения. В тот день я благородно пахал своё поле. Был в этой вот меховой шапке и, как и надлежит рыцарю, при мече на бедре, при гаковнице за спиною, при роге для пороха, или, как мы говорим, «мака». Оружие должно быть при себе, ибо твоя честь в твоих руках, и ещё... каждую минуту кто-нибудь слабый может припасть к ногам твоим, умоляя о рыцарской твоей помощи.
Кожа у меня не такая грубая и заскорузлая, как у какого-нибудь мужика или у польского либо жмойского дворянина, и потому я шёл за высокой своей сохою осторожно, чтобы терние не впилось в ногу.
И тут подъехал на паршивом своём вороном этот хам в магнатском одеянии, которое сидело на нём, как на корове шитое седло. Подъехал и, поскольку не умел вести высокую беседу, сразу начал непристойно лезть и приставать с этой своей «арендой».
Некоторое время я молчал. Это потому, что эти худородные сиволапы имеют плохой слух. Скажешь им: «Слава Иисусу» — Божьего имени они, высокомерные, не слышат. Но зато стоит кому-то в их компании трахнуть — они услышат сразу. Каждому своё. Каждый слышит то, к чему наиболее привык. Их уши приспособлены не для звучания Божьего имени, а для более низких звуков. Губы их забыли, как произносится слово «Иисус», и помнят лишь слова: «Ф-фу, хамство».
И вот он ехал рядом со мной и досаждал. А я молчал. Аж до того времени, пока он не сказал что-то насчёт того, что пускай он не будет Тадеем Квястгайлой, если не заставит меня заплатить. Только тогда, услыхав мерзкое Бoгy его имя, я сделал одолжение ответить и бросил:
— Что твоя «аренда» перед шляхетской честью? Тьфу!
Тогда он начал неприлично выхваляться своим захудалым шляхетством. И я сказал ему с достоинством:
— Тьфу ты, а не шляхта! Вы из лесов жмойских пришли. Вы письма не знали, а Роскоши — коренные здешние. Вы на медведях женились, когда нас князь Всеслав в рыцари милостиво посвятил.
— Брешешь. Мы вас завоевали.
— Это мы вас завоевали, — говорю. — На чьём языке разговариваешь, дикарь?!
Ему нечем отвечать.
— Давай, — кричит, — деньги!
А я ему, как солью в глаза, правду:
— Вы от Гедимина по пятой боковой младшей линии, а я от Всеслава Полоцкого — по второй. Тьфу твоё дворянство перед моим!
— Хам! — осмелел он.
— Дикари вы. Со скотом вы спали в круглых халупах своих. В шкурах ходили вы!
— Мужик!
Тут я, словно пропалывая, вырвал чертополох, святое наше гербовое растение, и сунул его под хвост хамскому коню этого хамского якобы магната. Конь этот дал свечу, и тот вылетел из седла и грохнулся всем телом о пашню... И он ещё говорил, что дворянин. Да дворянин ни за что бы с коня не упал — разве что только совсем пьяный.
Я стал над ним — не двигается.
— Я т-тебе дам, «мужик», — спокойно произнеся.
Подумал немного, а потом выпряг коня, чтобы не страдало животное, поцеловал в храп верного своего боевого друга да и пошёл по пашне к пуще.
Перед Лотром стоял очередной из святого семейства. Тот самый оболтус, игравший в мистерии Христа. Он переминался с ноги на ногу, и пол стонал под ним. Теперь на нём не было золотистого парика. Свои волосы, грязновато-рыжие в ржавчину, были спутаны. Лоб низкий. Надбровные дуги большущие. Туповатое, но довольно добродушное лицо — воплощение флегмы.
— А ты? — обратился к нему Лотр.
— Эно... Я? — спросил, словно удивившись, телепень.
— Эно... ты, — передразнил кардинал.
— Акила Киёвый, — ответил человек.
— Рассказывай, — предложил Болванович.
Телепень хлопал губами, как мень.
РАССКАЗ АКИЛЫ КИЁВОГО
— Эно... А я что? Я лесоруб... Пристал к ним, пропади оно... Лесоруб я... Хатку имел... такую... Едва, може, больше... ну... дупла... Из хатки... как же оно... согнали... Лес стал заповедным... королевским... Ну и потом, я на сборщика податей случайно дуб пустил. Вырубленный. И не сказать, чтобы большой был дуб. Так, лет на семьдесят. Да, вероятно, попал по голому месту.
— Ничего себе, — удивился Лотр.
— Эно... А что «ничего»? На меня однажды столетний упал. И ничего. Иногда только... как же его... эно... в ушах стреляет.
— М-м, — в отчаянии замычал Босяцкий.
— Клянусь Матерью Божьей и святым Михалом, — впадая внезапно в припадок гнева, изрёк Пархвер, — вот кого просто и Бог не позволит оставить без костра. Его жир один стоит больше, нежели вся его достойная жалости жизнь.
— Эно... А чего моя... эта... жизнь... Она мне — ничего.
И тут вдруг вскипел Богдан:
— Ты... хам... Какой же ты хорь!.. Я начинаю седеть, ты, щенок, и ещё никого не упрекнул жизнью. Мы умрём. Но ты, вот так укоряя людей самым ценным, что им дано, умрёшь раньше. И если доживёшь до моих лет и не получишь плахи в загривок или стрелы в требуху — значит, белорусы стали быдлом и их высокой пробы храбрость умерла.
Роскош был так страшен, что, боясь проклятия осуждённого, в которое тогда верили гораздо больше, чем теперь, судьи смолчали, и даже Пархвер умерил свой гнев.
— Хорошо, — тихо молвил Лотр. — Ну, а ты... следующий?
Следующий, человечек лет под сорок, горбоносый, с жадным ртом в сетке крупных жёстких морщин, с серыми, одновременно фанатичными и вздорными глазами, вдруг закричал каким-то бессмысленно-страстным голосом:
— А что следующий?! Что следующий?! — глаза его бегали.
— Ну, ты что? — спросил Босяцкий. — Может, хоть ты честный человек?
— Чего честный?! Зачем?! Среди таких людишек да честный?! Я не честный, я — мытарь! Таможенник я! Мытарь!.. Данель Кадушкевич моя фамилия.
Братчик улыбнулся.
— Отчего же ты из мытарей ушёл? — в глазках Болвановича блеснул интерес. — Работа достойная... Хорошая... Сам апостол Матей был мытарем.
РАССКАЗ ДАНЕЛЯ КАДУШКЕВИЧА
— А что Матей?! Что Матей?! Ему, старой перечнице, хорошо было. Его Бог к себе приблизил. Он чудеса видел. А я даже зверя какадрила только в гишпанской книже смотрел. И монаха морского не видел. Отчего из мытарей ушёл? А оттого. Опостылело всё. Утром встанешь, иногда умоешься, покушаешь. А что за пища? А дерьмо у нас пища! Предки тура ели — хоть бы тебе тут турово копыто. Земля оскудела. Чудес мало. А что?! Неправда?! Захочет человек разносол съесть, обыкновенное, скажем зубровое вымя, чего деды и пищей-то не считали, а ему тащат каждый день медвежий окорок или чёрного аиста! А он мне осточертел, как гнилая рыба... А потом идёт мыто брать, возы щупами проверять, чтобы не везли недозволенного. А чего они там везут? Разве что водку?! Нет того, чтобы что-то такое, ну, этакое... Чтобы аж глаза на лоб полезли. Ну, хоть бы какого-то там единорога! А потом домой да домой, да снова кушать, да ужинать, да жене под бок. Хоть бы жена какая-то... такая... так нет — баба... Кабы же это она — муринка, либо... pyсалка, что ли, либо, на худой случай, турецкая княгиня. Опостылело мне всё. Есть опостылело, мыто опостылело, жена опостылела. В других странах чудеса происходят: кометы каждый день, земля через ночь трясётся, в небе там разные знамения. А у нас только что цмоки в Лепельском озере подохли, так я и тех не видал... Бросил я всё... Ерунда всё, ерунда! Чудо бы мне, чудо, — нет чуда. Я, может, вообще пророком быть хотел, а мне — мытарем. А что?! Тьфу, вот что.
Лотр пожал плечами. Показал на лысого Мирона Жернокрута:
— Ну, долго не будем тут языком трепать. Ужинать пора. А о тебе я и так все знаю. Были вы комедианты. Выгнали тебя за бездарность. Ты пошёл, а поскольку все спали, так ты и фургон с одеждой и прочим с собой прихватил.
Лысый Жернокрут поджал губы. Вокруг них собралось множество морщинок, и рот стал напоминать затяжку колиты. Такие рты бывают лишь у язвительных и скупых до последнего людей.
— Ка-ак за бездарность?! — спросил Мирон, и голос его заскрипел, словно кто-то действительно начал крутить жернова. — Я?! За бездарность?!
Брови его полезли на лоб, в глазах появился гнев. Затяжка колиты распустилась, показав жёлтые редкие зубы. Лицо стало похоже на бездарно изображённую трагическую маску. Он засмеялся, и этот смех сначала скрипел, как жернова, а потом перешёл в трагическое «ха-ха-ха».
— Да я!... Да они... Сами вы бездари. Вот, смотрите! — Мирон стал в позу.
Докуда будешь ты...
Словно невыносимо заскрипели жернова. Правдивее, старый ветряк. Ибо лицедей не только скрипел, но ещё и яростно махал руками в воздухе.
Докуда будешь ты, Саул,
Дом Иисуса рвать,
Мужей по стогнам... э-э... тянуть
И в тюрьму сажать?
— Довольно! — завопил вдруг Лотр. — Довольно, довольно, довольно!
Это был скорее крик отчаяния, а не гнева.
— Видите? И вы не выдержали, преосвященство, — удовлетворённо проскрипел Мирон. — Способность потому что. А вы говорите — бездарь.
— Следующий! — исступлённо и почти бессознательно закричал Лотр. — За одно это с вас со всех головы снести надо.
Верзила, длиной в английскую милю, сделал шаг вперёд и крикнул. Осовевшие глазки; подстрижен по-бурсацки, в длинной, до пят, бурсацкой свитке под хитоном и, странно, с мордою маменькиного сынка, несмотря на возраст. Нос кутейника, унылый.
— Jacobus sum, — представился он. — Якуб Шалфейчик аз. Был бы дьякон, да только теперь уж не помню: то ли меня из бурсы выперли, то ли из дьяконов уже расстригли... Память моя, благодаря болезни моей, а стало быть, и Богу — tabula rasa, чистая доска... Ik... Suum cuique, каждому своё. Одни пьют и блуждают по закоулкам. Другие носят красные мантии.
— Ты завтра утром тоже получишь красную мантию, — напомнил Пархвер. — Яркую мантию.
— Pollice verso, — промолвил верзила.
— Прохвост ты, — не выдержал Лотр. — Бродяга ты, а не дьякон.
— Не верите? Так вот... «Ангел вопияше благодатней: «Чистая дева, радуйся».
Голос был ужасным, медвежьим, еловым. Он ударял по голове и будто бы оставлял сотни заноз в ушах. Гасли свечи. Дрожала и рвалась слюда в окнах.
— «И паки реку-у!!!»
Якуб встал на цыпочки, налился кровью. Кто-то невидимый начал листать сразу все книги на столе, за которым сидели судьи.
— Хватит. По-моему, это не «ангел вопияше», а подземный дух, копша, — сказал Босяцкий. — Следующий.
Следующий вышел из ряда. В его хитоне было, пожалуй, больше дырок, чем в хитонах всех остальных. Шевелились в широких рваных рукавах ловкие, словно совсем без костей, длинные пальцы рук. Воротник его хитона был похож на монашеский, широкий, в складках, и в этом воротнике, словно в глубокой мисе, лежала правильно-круглая голова с редкими, в несколько курчавых волос, усами. Та голова была на удивление тщеславна, с быстрыми живыми глазками, с такой большущей верхней губой, словно человек всегда держал под нею собственный язык. Это, однако, было неправдой: язык этот болтался и звонил, как хотел.
— Смотрите, — шепнул Лотр. — Говорящая голова.
Босяцкий улыбнулся:
— Усекновение гловы свентэго Яна, прости меня, грешного.
— Судите вы нас не как судьи израильские. Неправедно судите. А сами не слыхали, кто такой Ян Коток. — И он ударил себя щепотью в грудь. — Утучняете себя, будто бы свиньи непотребные, а не знаете, что и храм Божий не так для души спасителен, как я.
Он полез в карман и достал оттуда голубя. Вслух зашептал ему «на ухо»:
— Лети к Господу Богу. Скажи: фокусника самой Матери Божьей судят.
Подбросил голубя, и тот вылетел в окно.
Коток ждал. Потом откуда-то, и казалось — из его зада, начали звучать струны арфы. Фокусник словно прислушивался к ним:
— А? А? Говоришь, не за то, за что надо, судят? Правильно, не за то. Говоришь, отмечу тебя благодатью? Отмечай, отмечай.
У Корнилы, а потом и у всех, полезли на лоб глаза: прямо изо лба у Яна Котка вырос и потянулся вверх куст роз, струивших сияние и аромат.
— Ммм-а, — зажмурился Жаба.
— И ещё жажду роскоши твоей...
Вокруг бандитской морды запылал звёздный нимб. Коток сложил руки на груди и сомкнул глаза. И тут вспыхнул хохот. Фокусник оглянулся и плюнул. В тонкой его механике что-то не так сработало.
— У Яна Котка вырос огромный и сияющий павий хвост.
— Тьфу. Ошибочка вышла.
— А говорил ведь я... Пи... пить не надо было.
— И наконец ты, последний,— обратился к цыганистому кардинал. — И поскорее. Ибо первая стража идёт к концу.
— Господи Боже, — вздохнул Левон. — То-то же, смотрю, я даже разъярился, так есть хочу.
— Накормя-ят вас, — иронически ответил Лотр. — Навсегда накормят... Ну, говори.
Весёлый чёрный человек очевидно мошенничал, даже глазами...
— Я Михал Илияш. Мастер на все руки.
Его рот улыбался губами, зубами, мускулами щёк. Дрожали, словно от затаённого смеха, брови.
РАССКАЗ МИХАЛА ИЛИЯША
— Сначала я... гм... торговал конями... У меня бабушка цыганка. Королева страны Цыгании. Тут уж ничего не поделаешь. Против крови не попрёшь. Так предопределено, и это ещё Ян Богослов говорил, когда всю их апостольскую компанию обвинили в конокрадстие,
— Неправда, — возразил Комар. — Какое там ещё конокрадство? Их не за то...
— Ха! А как они белого осла достали? Бог им сказал, а они пошли брать, а хозяева спросили, зачем им осёл... А те взяли. Так конь осёл или нет? Конь. Так что вам ещё надо? Жаль только, что так медленно добреет человек. Тогда Господу Богу нашему несколько кольев загнали. Теперь бедному цыгану загоняют один, но так, что это не легче, и никакой я тут поступи не вижу... Но дед мой и мать с батей были здешними... Бросил я это дело. Нездоровое дело слишком. Пошёл профессором в академию.
— Добросо-овестно ты их, видимо, учил, — предположил Босяцкий.
— А чего? Студенты у меня были смышлёные, понятливые. Как, скажем, вы. Наловчились к своей учёбе лучше, нежели пан нунций к латыни. Бывало, придёт такой дикий — ужас. А там, смотришь, и ничего.
И вот однажды стою я в академическом дворе с возлюбленным своим студентом, Михасём, да учу его: «Так, братец. Ну-ка, повторение. Оно, братец, матерь студи- орум. Ну-ка, дьяконскую пасхальную службу... Да так, знаешь, чтобы понятно было, что пьян».
— Глупость говорит, — не согласился Комар. — Пьянству никакого дьякона учить не надо. Это у них в крови.
— Михась лапы сцепил да как рявкнет.
— Погоди, какие лапы? — обалдело спросил Лотр.
— Так я ведь, батя, в какой академии преподавав В Сморгонской. Я медведей учил. И такой этот Михал был смышлёный, такой здоровяк!
После пасхальной службы я ему и говорю: «Так. Ну-ка, покажи, как наши паны к себе добро гребут?»
Он и тут всё знает. Сел на опилки с песком и начал их к себе лапами грести. Озверело гребёт.
Этот самый песок с опилками меня и подвёл. Приглушил конские копыта. Повелеваю это я, а за моей спиною стоят трое всадников. И главный из них пан — гетман Огинский.
— Э-эх, — говорю, — Михась. Ты сильнее, веселее греби. Панского размаха у тебя нету.
Мишка лапами сильнее замахал. И тут мне сзади — плетью между ушей. И увидел я в одно мгновение и Честогов, и Матерь Остробрамскую, и все без исключения, сколько их ни есть, церкви, да и мечети. Потому что цыгане всегда были той веры, какая в той деревне, возле которой стоял табор.
— Пан гетман, — кричу, — пане... Михал! Михал! Ну-ка, покажи, какой пан Огинский смелый, да красивый, да мужественный на войне.
Тут оно и произошло. От многой науки медведь одурел. То ли он спутал с бабой, которую муж с другим застал, то ли слишком был умён — только схватился он за живот и взревел. А потом начал стонать и качаться на песке.
Гетман — за меч. И было бы тут два Илияша, да я внезапно... увидел... показываю рукой: «Батюшки, смотрите!»
На лице Илияша был такой нестерпимый ужас, что синедрион весь словно сжался, глядя туда, куда он показывал. В следующий момент все услышали, как Корнила тихо сказал: «Э-э, брешешь...» Все снова повернулись. Сотник у двери держал Илияша за шкирку.
— Да не убегаю я. Это я вам просто показать хотел, как я тогда убежал. Они все оглянулись, а я прыгнул через забор и бросился бежать, как ни один никогда не бегал. Они за мной. Я от них. Лесом. К Вилии.
...Прыгнул я с кручи к реке и покатился. И тут увидел чёлн, а в нём двенадцать человек.
— Братцы, караул!
...Всадники выскочили на крутояр... Но чёлн с нами уж закрутила, понесла сестричка Вилия.
После минуты молчания Лотр сказал тихо:
— Что ж. Самозванство, попытка выдать себя Бог знает за кого. Твоя, Братчик, еретическая доброта к иноземцам, твои сомнения в вере... И то, что ты совместно с иудеемначальников в народе твоем злословил и откупщиков осуждал.
— И то, что совы летали над головою, — произнёс Босяцкий. — И моча, которой зубы полоскал.
— И то, что подстрекнули четырёх крепостных убежать от пана и призывали Библию и Евангелие самим без попа читать, — добавил Болванович.
— И то, что испортили панское имущество, — присовокупил Жаба. — И порочили покойника короля, ложно утверждая обман.
— И говорили ересь о щуке, — уточнил Комар. — И через этого шляхтича оскорбляли магнатов и суд, называя их хамами.
— За дуб, упавший на сборщика, — продолжал Лотр.
— За то, что знамений ожидали небесных, когда их самих ожидала мытарьская служба, — прошипел Босяцкий.
— За богохульство и опоганивание гадкими фокусами имени Божьего и то, что арфы небесного Иерусалима играли у него в неподобающем месте, — заключил Болванович. — И за оскорбление гетмана... По всем грехам вашим одно вам наказание.
Сообщники опускали головы ниже и ниже. Всё было ясно.
— Смерть, — объявил Лотр. — Казнь. Завтра. На рассвете.
Глава X
ХРИСТОС ПРИШЁЛ В ГОРОДНЮ
И великий страх объял всю церковь.
Деяния, 5:11
И тогда сэр Хуг и его капеллан,
Услышав, что латники в дверь их бьют,
Сговорились вмиг на великий обман —
Не для Бога — во славу свою.
Старинная баллада
В море огня валила к Замковой горе гурьба. Щетинилась ножами, косами, вертелами, старыми фузеями, кольями. Пустели по дороге дома, здания цехов. Выползали из землянок, похожих на норы, нищие, в волосах их была солома и сухие листья, а в руках острые палки.
Скакало над головами море огня.
— Христос пришёл в Городню!
— Богатые Христа убивают!
Как широкая река в теснину, толпа хлынула на мост. Стража не ожидала нападения такого количества народа и поспешно убежала в замок. Спасаться.
Словно острая челюсть, упала за стражниками решётка. Нападавшие начали пускать сквозь неё стрелы, но уже за решёткой медленно стали смыкаться тяжёлые, окованные бронзовой чешуёй, двухсотпудовые половинки врат.
Ещё через минуту, отрезая вратную решётку, глухо — так как на живое — брякнулись сверху сплошные врата — заслон.
Зенону сорвало кожу с плеча. Из-под нижнего края заслона текли стоны и умолкали по мере того, как он опускался под собственным весом.
— Бревно! — истошно крикнул мужик. — Бревно, бревно сюда!
И оно появилось. Чьи-то руки подсунули его под нижний обрез заслона, остановили его медленный спуск. Кое-как, подложив ещё пару брёвен, удалось вытащить человек шесть, наполовину мёртвых, наполовину изувеченных. Только тут Зенон понял, откуда брёвна. Мещане и ремесленники разнесли по бревну предмостную сторожку. Тащили брёвна на мост.
И тут середина моста — запоздало — начала было подниматься. Скрипели в ближайшей башне ворота, лязгали цепи. Но стража взялась за это поздно. Под тяжестью людей, стоявших на мосту, подъёмная часть его лишь вздыхала: поднималась слегка и брякалась на место под аккомпанемент глухого «р-р-р» в башне. Это вороты, не в силах держать тяжесть, спускали с себя цепи.
Несколько человек свалилось в ров. Остальные по приказу мастера на все руки, Гиава Турая, положили несколько брёвен поперёк моста и вогнали их концами в склоны рва. Теперь мост нельзя было поднять.
Кирик Вестун махнул рукою. В щель под заслоном начали толкать брёвна, складывать систему рычагов, медленно поднимать железную плиту, поленницей подкладывая под неё плаху за плахой. Наконец заслон удалось поднять на такую высоту, чтобы спокойно прошёл человек с копьём.
Из башни попробовали было стрелять — в ответ летел каменный град.
Пращники не давали никому поднять головы.
Начали барабанить в решётку брёвнами. Что-то глухо дрожало, бухало в чреве башни. На головы таранивших градом, бобом осыпался сухой раствор. Кричал надрывался, распоряжаясь, Кирик Вестун.
Решётку уже почти выбили. И тут из верхних продушин полились на людей расплавленное масло и горячая смола. Только что, видимо, растопили. Счастье, что успели выскочить с лёгкими ожогами да сожжёнными волосами и никто особенно не пострадал.
Осаждавшие стояли возле врат и не знали, что им делать. Наконец часть людей, во главе с Марко и Тихоном Вусом, побежала за лестницами. Нести их надо было издалека, из цеха каменщиков на улице Отвеса.
Для острастки пращники всё ещё бросали на башню камни. Все чёрные, в дыму, люди стояли перед вратами и теряли золотое время.
И тут кузнец, которому не терпелось, увидел внезапно огромную кучу влажной глины возле размётанной сторожки. Видимо, привезли, чтобы обмазать стены, которых уже не было.
— А что, хлопцы, — оскалил зубы Вестун, — пропали стены, так пускай и обмазка пропадёт? Ну-ка, сбегайте, хлопцы, да снимите трое-четверо первых-лучших ворот.
Его поняли. Его на удивление быстро поняли. Словно он всю жизнь только и водил войско. Одним духом притащили снятые ворота, толстым слоем начали раскладывать по ним мокрую глину.
Благодаря дождю пращников стража не видела, что ей готовят. Да и пар с дымом застил бойницы верхнего и нижнего боя.
Половинки ворот подняли на обрешетины и брёвна, понесли в тёмный туннель, под арку. Потом, под прикрытием мокрой глины и дерева, туда же двинулись таранящие с брёвнами наперевес.
Скоро башня снова содрогнулась от глухих страшных ударов. Тяжело били три бревна в чешуйчатую поверхность врат, макались о бронзу, раскалывались о длинные — в локоть — шипы, торчавшие сям и там.
Тогда вновь полились масло и смола. Лились на глину, курились, стекали под ноги. Цепь людей едва успевала передавать изо рва вёдра вонючей воды и лить их под ноги осаждавшим. Сипел пар. Люди трудились, будто в преисподней. Зенон приказывал бить в те места, где было дерево, между бронзовой чешуёй. Удары постепенно расшатывали врата, колебали петли, осыпали сухой раствор. Но всё равно было понятно: бить придётся часа три, да и то, сломаешь ли ещё. Мощные были врата, и, если бы нападение не было таким неожиданным, из самого города, а не из-за валов, замок никто бы не взял, как не брали его враги.
А тут что ж? Просто растерялась стража.
Врата начинали трещать. И тут произошло то, что едва не погубило дела.
Некоторое время все слышали, как что-то грохочет в верхнем жилье вратной башни. Думали, что таскают котлы. И неожиданно из окна верхнего боя высунулся хобот, очень похожий на пушечный. Толпа захохотала. Через бойницу верхнего боя канон мог плюнуть, но по Старому рынку, по каменному строению доминиканцев, туда, где совсем не было людей, над их головами, далеко.
Осаждавшие весело прыгали на мосту и на предмостной площади.
Клеоник попробовал что-то крикнуть — его не услышали. И вдруг хобот рыгнул длинной отлогой полосой огня. Чёрно-красной струёй, из которой падал вниз огневой дождь.
Хохот сменился стонами, стенаниями и криками ужаса. Люди бросились прочь. Среди огня, заливавшего мост, корчилось с десяток тел. И сразу рык гнева долетел отовсюду. Народ снова бросился к вратам, и хобот снова плюнул, на этот раз ближе. Люди бросились с моста.
— Стойте! — Клеоник выбежал из туннеля. — Стойте! Стойте, гадкие вы! Стойте! Это огневой канон! Он лишь два раза плюётся! Потом ему стынуть надо. Иначе взорвётся в башне.
Он бил убегавших древком копья.
— Они не будут сразу! Да стойте же! Они не рискнут сжечь себя.
Словно в ответ на его слова, из верхней продушины бухнул во вратный туннель другой огненно-дымный язык. Люди побежали оттуда, ибо горячая нефть и огонь потекли по стенам на брусчатку... И ещё плевок. Туда же.
Таранившие прибежали в страшном виде. Закуренные, как уголь, без бровей, без ресниц. У некоторых почти не было на ногах штанов. Двое шарили воздух:
— Глаза мои! Глаза! Глаза!
Счастье, что глина сберегла от прямого огня. Но всё равно войти во врата теперь было нельзя. Оттуда валил дым, текли огневые ручьи нефти. Потом что-то бухнуло. Чёрный с золотыми прожилками, изменчивый шар вылетел оттуда. Это обвалился помост-прикрытие.
— Клеоник, — растерянно спросил Вестун, — это что же? Преисподняя?
Резчик сурово сжал большой красивый рот. Золотистая туча волос была грязная от дыма.
— Новинку завели. «Оршанский огонь»... Выдал-таки им кто-то тайну. Не думал, что остался хоть один знаток. Знаешь, почему когда-то Литва оршанское Благовещение долго взять не могла? Вот из-за этого.
— Да что же это? — едва не плакал от отчаяния кузнец.
— А я и сам точно не знаю. Говорят, на Днепре порой у берегов вода масленая. Это каменное масло плывёт. Неизвестно уж, из чего его подземный властелин давит. Из цмоков, может, либо из богатырей. А может, и вправду из камней. На Кутейне, возле Ларионовой дубравы, течёт оно, братец, говорят, даже струйкой, с прутик толщиной. Монахи им в пещерах светят. Вот, говорят, они и придумали.
Огонь на мосту угасал. Но камни были покрыты словно окалиной.
— Смастерили будто бы каменную кадушку, поставили высоко. Из неё вывели такую вот трубу. Над ней, у самого среза, стальное колесо да кремень, а от него — железный прут. А в кадушку — это дьяволово масло. А над нею — такой жмых, как из орехов или яблок масло либо сок выжимают, может, видел. На рычаг надавят, за прут кто-то дёрнет — вот оно и плюёт. Недалеко, брат, а страшно. Да только и может плюнуть, что дважды. Раз да ещё второй, до конца рычаг опустив.
Подумал.
— У них, видимо, два было... Отец Фаустины говорил. Он там железных дел мастер. Вот, брат, холера. Думал — сгорим.
— Так что мы стоим тут? — спросил злой от ожогов Зенон.
— Теперь, пока не остынет, этой холеры в кадушку заливать нельзя.
Во вратах всё ещё горело. И вдруг тёмно-синие глаза Клеоника озорно блеснули.
— Разбирай ещё одну хату.
— Зачем? — спросил Зенон.
— Разбирай, говорю.
Кузнец с группой людей побежал к первой в ряду хате. Вскоре посыпались брёвна.
— Осторожно! — закричал резчик. — Не хватало ещё, чтобы придавило! За мной.
Люди с брёвнами на плечах побежали к вратам. В бойницах верхнего боя появились головы. С удивлением смотрели на дураков, которые снова, в дыму, после такого угощения собираются таранить врата.
И всё же защитники поспешили. Над хоботом огневого канона появилось ведро. Пращники подготовились бить.
— Не трогайте их! — крикнул Клеоник. — Пускай студят.
Канон окутался паром. Клубы его со свистом рванулись вверх. В воздухе удушливо и кисло запахло уксусом.
Клеоник совсем не собирался таранить врата. По его указаниям люди просто раскачивали брёвна, бросали их в прорву врат и бежали назад. В дыму и пару защитникам плохо было видно, что они там такое совершают. Резчик качал поленницы брёвен под заслоном.
Даже уксус плохо студил раскалённый металл. И тогда стража вновь пустила в продушины горячее масло и смолу. В тёмном туннеле на минуту засипело и потускнело.
Клеоник с последними подручными изо всей силы бросился бежать прочь от моста. Ему совсем не хотелось зажариться заживо, когда снова плюнет «оршанский огонь».
Медленно текли минуты. Прибежали люди с лестницами. Марко и Тихон Вус впереди всех спустились в зелёную, вонючую воду рва, полезли к стенам.
На зубцах в том месте, где приставляли лестницы, появились стражники в кольчугах. Кричал на них, махая руками, сотник Корнила, разевал рот. К ногам защитников ползли по стенам, падали на них лестницы. Стража бросилась раскачивать, сбрасывать их со стен. Длинные жерди уже упёрлись в одну, вздрагивая, оттолкнули вместе с теми, кто лез.
И в этот момент захлопали по бычьим кожаным рукавицам тетивы луков. Пять с лишним десятков лучников начали из-за рва стрелять по зубцам. Взвилась над ними песня дуды. Торжествовала, захлёбывалась. Стрелы задребезжали по зубцам. Стражу словно смело. Видимо, приободряя её, возник между зубцами сотник. Стоял лицом к перепугавшимся воинам, тряс мечом в воздухе.
Звякнула чья-то тетива — Корнила покачнулся и исчез. Дождь из стрел размеренно, шесть раз в минуту, не редко и не часто, как и надлежит при осаде, падал на зубцы. Теперь по лестницам лезли не боясь.
...Клеоник между тем понял: «Пора!»
— Хлопцы, — заорал он яростно. — На штурм!!!
Крик подхватили. Люди медленно двинулись вперед. Медленно, ибо ждали, что вот-вот плюнет огнём канон.
И струя «оршанского огня» снова взвилась в воздухе. Слишком рано. Люди не попали под неё. Стража не выдержала и поспешила.
Снова зарычал огневой шквал. И, словно не выдержав его напора, бухнулись вниз железные врата. Фыркнули, полетели из-под них головешки, брёвна, угли.
Не поняв, в чём дело, почувствовав лишь, как содрогнулась башня, защитники, наверное, подумали, что это таранят врата, желая хоть куда-то выбраться из туннеля, застигнутые там пламенем осаждавшие.
Выстрелил в туннель врат второй канон. В почти наглухо закупоренном проходе вспыхнули вылитые прежде масло и смола.
Глухо, страшно ахнуло что-то. Заслон вспучился и упал. В клубах огня и дыма рвануло что-то — словно из орудийного жерла. С грохотом полетели оттуда обломки решётки. В воздухе свистело, взрывалось, ревело. Огневые галки с шипением летели в ров.
Когда дым слегка разошёлся, люди увидели, что передняя стена башни немного расселась, что из неё и из бойниц дымит. И ещё увидели огневую преисподнюю во вратном туннеле. Внутренние врата устояли. Даже взрыв не вывалил, а выбил их. Но зато они пылали ярким горячим пламенем.
— Вот оно, — сказал Вестун. — Чуть-чуть повременим, они и упадут.
От пылающих половинок летели угольки, брызгало расплавленной бронзой. Защитники, видимо, только тут опомнились и, наверно, начали лить по продушинам воду. Им удалось немного сбить огонь, но зато башня теперь стояла вся в облаках дыма и пара.
— Ничего, это нам с руки, — отметил Вестун. — Быстрее погаснет огонь.
— Это нам тем более с руки, что они сейчас оставляют башню, — согласился резчик. — В такой бане живой человек не выдержит.
Над башнею стоял седой, непрозрачный столб. Колыхался. Плыл в ночь.
Пан писарь поставил на листе последнюю подпись и скрутил его в свиток.
— Ну вот, — объявил Лотр. — Казнь завтра на Зитхальном горбу. Попросту — на Воздыхальнице... Утром, в конце последней ночной стражи. Кто хочет последнее утешение — будет оно. Последнее желание...
— Чтоб вы подохли от чумы, — огрызнулся неисправимый Богдан.
— ...выполним... Бог с вами. Ступайте, грешные души, и пусть смилостивится над вами Бог и Мария-заступница.
Палач подошёл к Братчику. Багровый капюшон был опущен на лицо.
— Ступай, — почти ласково предложил он.
В этот момент Пархвер стал чутко прислушиваться. Все насторожились. Вскоре даже глуховатые услышали топот. Хлопнула дверь, и в судный зал ввалился Корнила. Закуренный, с подтёками грязного пота на лице, он вонял диким зверем.
— Ваше преосвященство, — загорланил он, — простите! Не предупредили! Думали — куда им.
— В чём дело?
— Народ! Народ требует Христа!
Стены во дворце были такими толстыми, что снаружи сюда до сих пор не долетел ни один звук.
— Лезут на замок! — кричал Корнила. — Врата выбивают! Грабить будут!
— «Разоряющий отца — сын срамной и бесчестный», — высказался Жаба.
— Так разгони их, — нервничал Босяцкий. — Схвати.
Корнила подходил к столу как-то странно, не своими ногами, будто бы с ним что-то произошло.
И только когда он вышел на свет, все увидели причину этого. В заду сотника торчала длинная, богато оперённая стрела.
— Нельзя, — прохрипел он. — Думали на стены не пустить — лезут. Стрелы дождём. А в замке стражи тридцать человек да паюков двадцать. Остальных вы сами за церковной десятиной послали... Палач, вырежи стрелу, побыстрее!.. Она неглубоко.
— Сброда боишься? — покраснел Жаба.
— Этого «сброда»... не менее семи сотен.
Все умолкли. Большая белая собака, которую привёл Жаба, понюхала, подойдя, стрелу, поджала хвост и, стараясь не стучать когтями, зашилась в угол.
Как раз в этот момент страшный удар потряс здание. Посыпалась с потолка пыль.
Это был тот самый взрыв в главных вратах, разнесший вдребезги решётку и заслон.
Теперь только считанные минуты решали вопрос. Считанные минуты отделяли этих людей от мгновения, когда замок падёт.
Врата пылали вовсю. Кое-где уже обвалилась чешуя и, раскалённая, сияла на плитах, которыми был замoщён низ туннеля. Уже рубились на зубцах, и стена всё больше расцветала огнями факелов. Смельчаки уже грохотали по крышам дворца, а Марко и Тихон Вус в сопровождений двух с факелами (была луна, на самом её сходе, и драться было почти невозможно, ибо можно было убит своих) продирались по забралу к Зофее, чтобы расчистить путь друзьям, когда врата упадут.
Нападающих было так много, что серьёзного отпора они, пожалуй, и не видели. Когда последние защитники этой части стены горохом посыпались с неё — толпа, и на стенах, и на площади, подняла галдёж и триумфальный крик.
— Христа! Христа освободим!
Рык был таким, что он долетел даже до судного зала.
— Что делать? — шёпотом спросил Лотр.
Он смотрел на сообщников и понимал, что, кроме Босяцкого, задумавшегося о чем-то, надеяться тут не на кого.
— Что делать, друг Лотр? — медвежьи глазки Болвановича бегали.
Раввуни смотрел на них с иронией.
— Друг, — очень тихо молвил он, — хавер. Такой не хавер, а хазер. Хазер Лотр. И это, скажем прямо, совсем не хавейрим, а хазейрим.
Судьи молчали.
— Что ж делать? — тихо подал голос Комар. — Господи Боже, что делать?!
— ....и сбивать груши, — со злорадством шепнул иудей непристойную пословицу. — Ничего, Юрась, нас убьют, но им тоже будет...
Тишина. Только неожиданно улыбнулся Босяцкий. Хотел сказать что-то, но успел только бросить:
— Тихо, господа. Нас в Саламанке учили думать... Ага, вот что...
И тут завопил, внезапно догадавшись, Жаба.
— Боже мой, Господи! — галдежом запричитал он. — Беда будет! Как говорил Исайя: «Оголит Господь темя дочерей Сиона и обнажит Господь срамоту их».
Жёлтое, лисье лицо иезуита искривилось почти приятной улыбкой. Умной и смелой до святотатства.
— Делать ему больше нечего, — ненарушимо произнёс Босяцкий. — А что, собственно, кричать?..
Показал белые острые зубы и сквозь них бросил в тишину:
— Они требуют Христа — дайте им Христа.
— Да нету ведь его в наличии! — загорланил Комар. — Нету Христа!
— Правы. Христа нет.
— Так...
— А вам обязательно, чтобы был настоящий?
— Ну, как...
— А эти? — и один из основателей будущего ордена спокойно показал на бродяг.
— Э-эти?! — возмутился Лотр.
— Эти, — спокойно повторил капеллан. — Не хуже других. Скажем, нам валять дурака, с Фомки колпак снимать, не хочется. Вполне естественно сделать из этих еретиков союзников и ими укротить быдло. Конечно, придётся простить быдло и простить еретиков. Первых — потому, что они совершали угодное Богу дело. Других — потому, что эти мошенники, они ведь — апостолы.
Все молчали ошеломлённо.
Босяцкий говорил дальше:
— Вы посчитали их появление несчастьем? Наоборот, сие свидетельствует о промысле Божьем...
Он обвёл умными холодными глазами друзей. У всех членов синедриона были не то чтобы тонзуры, а прямо-таки довольно большие плеши, и мних усмехнулся:
— ...о том, что без Его воли и волос не упадёт с нашей головы.
Сцепил узкие нервные пальцы:
— В стране тяжело, неспокойно. Если бы не было этого «пришествия» — его стоило бы выдумать. Только наша леность помешала нам в этом.
— Но как? — всё ещё ужасался такому делу Лотр.
— Dixi et animam meam salvavi, — улыбнулся доминиканец.
Его поняли правильно, хоть и не в том смысле, который имел в виду автор пословицы.
— Т-так, — сказал Лотр. — Ну, бродяги, хотите быть апостолами?
— Нет, — хором прозвучал ответ.
Все удивились.
— Т-то бишь, как это? — спросил Комар.
— А так, — ответил Юрась. — Мошенники мы, жулики, это правда. Можем даже сорочку с забора стащить, но апостолами быть не хотим. Знаем мы, что такое означает — связаться со слугами Христовыми.
— Вот именно, — зазвучали голоса. — Да... Смертью карайте, а апостолами быть не хотим...
— А вот это мы сейчас посмотрим, — ощетинившись, намекнул Лотр. — Палач!
Человек в огнистом капюшоне подошёл к схваченным.
— Ведите их.
Стража двинулась к лицедеям и повела их к страшной двери в задней стене.
...Врата пылали, и теперь их можно было бы легко выбить самым простым ударом бревна, но пол туннеля был густо и толсто, дюйма на четыре, засыпан угольями. А дерущиеся на стенах всё ещё не могли сломать хорошо вооружённого врага, закованного в латы, и пробиться к вратам с внутренней стороны.
Уголья пылали, пламенея синими огнями.
...Такие же уголья пылали и в пыточной. Жаровня с ними стояла прямо перед лицами у бродяг. По сводам скакали тени. Красный кирпич казался кровавым. Чёрной полосой перечёркивало зарево бревно дыбы с тёмными ременными петлями. Маски, висевшие на стенах, казались от скачков огня живыми. И, как ожившая маска, стоял перед бродягами палач. Он откинул капюшон и остался в личине из багряного шёлка.
На стенах, словно залитых кровью, висели кроме масок воронки, щипцы, тиски для ломанья рёбер. Стояли возле стен ненавистные, непонятной формы и предназначения станки.
Братчик с недоразумением обводил всё это глазами. Тут работали тоже человеческая фантазия и умение, работал человеческий мозг — и от всего этого можно было быстро и навсегда избавиться веры в человека и в его будущее, в его предназначение и в то, что из этого животного когда-нибудь что-нибудь получится.
Он не подумал о том, что само существование такого свидетельствует о том, что есть, пускай себе и редко, другие люди, ради которых это всё существовало. Тут невозможно было думать об этом. Тут была преисподняя, тем более противная, что создали её люди, а не дьяволы.
Железные, с иглами, шлемы... Испанские сапоги... Прочее, неизвестное.
...Современный человек, незнакомый с застенкам гестапо, асфалии и других подобных учреждений, cpавнил бы всё это с кабинетом зубного врача и тем противным чувством, той дрожью, которую вызывала вся эта утварь в детстве... Но эти, по разным причинам, не знали кабинета дантиста и поэтому сравнивали всё это с тем, чем оно и было, с пыточной.
Нельзя было поверить, что такое может быть между людьми.
...Братчик закрыл глаза и с силой ущипнул себя.
— Ты что, мазохист? — спросил палач.
Этот голос вернул Юрася в сознание.
— Нет, — произнёс он. — Я просто усмерчиваю плоть... И заодно — веру.
Всё было на месте. Это была правда. И волосом не стоило жертвовать ради всего этого быдла, на всей этой паршивой земле. Пускай бы себе подохли.
— Э... это зачем? — спросил в тоске Автух Конавка.
— Нельзя ведь убить подобие Божье, — рассудительно объяснял палач. — Надобно, чтобы оно раньше перестало быть Божьим.
«Подобие Божье, — думал Братчик. — Подобие самого сатаны, вот что... Грязное быдло... Не Содом и Гоморру — все города, всех вас, всю землю надо было выжечь огнём и пересеять новыми семенами».
Он поднял голову и осмотрел всех. Два-три достойных лица, да и на тех ужас.
— Горело бы оно... эно... Не хочу, — вымолвил Акила.
— Начинай, палач, — скомандовал Лотр. — Ну! Или на дыбу, или в апостолы.
В кровавом свете лица их были, как пасти самих дьяволов. И внезапно из зарева отдался звучный голос.
— И слушать я вас не хочу, — заявил Юрась. — Голоса у вас дьявольские.
Жаба уже вернул себе спокойствие.
— Брешешь, раб. У начальных людей дьявольского голоса быть не может. Даже когда Ирод говорил в синедрионе — и то народ восклицал: «Се глас Бога, а не человека».
Левона Конавку подвели к дыбе и заломили руки назад. Дыба заскрипела и начала приближаться к рыбаку... «Как стрела подъёмного крана», — сказали бы вы... «Как дыба», — сказали бы они.
Левон бегал глазами, в которых всё ещё виден был, наверное, забытый, забиячливый азарт. Забытый потому, что рот искривился.
— Да что там, хлопцы, — сказал Конавка. — Я что... Пожалуй, и согласен.
— И я.
— И я.
— Это... и я.
— А почему бы и не я?
— Достоинство мне не позволяет на хамской той дыбе... И я...
Голоса звучали и звучали. И вместе с ними поселялось в сердце презрение.
— Вот и хорошо, дети мои, — обрадовался доминиканец. — Благословляю вас.
— Я не согласен, — возразил вдруг Братчик.
Он презирал сейчас это быдло аж до последнего. Скотина, паршивые свиньи, животные, червяки.
— Знаю я: не ешь вишни с попами — камешками забросают. Знаю, как связываться с псами Господа Бога. Я, когда пройдёт во мне надобность, исчезать не собираюсь. Бродяга я, вот и всё.
— Сожалею, — произнёс Босяцкий. — Палач, воздействуй на него милосердным убеждением.
Драться не имело смысла. Как на эшафоте. Потом будут говорить, что робел, что кусался, как крыса.
Палач и трое подручных схватили Братчика, сорвали с него одежду (корд отняли раньше) и привязали к кобыле.
— Какой я после этого апостол? — плюнул школяр. — Видел кто-нибудь из вас задницу святого Павла?
— По упрямству и твёрдости тебе Христом быть, — стыдил Лотр. — А ты вместо того вот-вот с хлёстанной задницей будешь. Или превращайся в Бога, или порка до полусмерти.
— Не хочу быть Богом, — сквозь зубы процедил Братчик.
Он видел злобные и перепуганные лица судей, видел, что даже сообщники смотрят на него неодобрительно, но ему были в высшей степени присущи то упрямство и та твёрдость, которые достойны настоящего человека.
— Вот осёл! Вот онагр! — нервничал Болванович.
Молчание.
— Братец, — с достоинством обратился Богдан. — Я горжусь тобой. Это нам, белорусам, всегда вредило, а мы всё равно... Головы нам за это, выгодное другим, пробивали. Так неужели один раз за себя не можешь поступиться. Достоинство ведь потеряешь. Кобыла всё равно, что голая земля.
— Знать я вас не хочу, — прорычал Юрась. — Знать я этой земли не желаю... Человек я... Не хочу быть Богом.
Босяцкий набожно взвёл глаза вверх:
— Смотри, чтобы судья не отдал тебя... сам знаешь кому, а... сам знаешь кто... не вверг тебя в темницу... «Сказываю тебе: не выйдешь оттуда, пока не отдашь и последней полушки». — И совсем другим, деловым тоном добавил: — Евангелие от Луки, том двенадцатый, главы пятьдесят восемь, пятьдесят девять...
— Гортань их — открытый гроб, — как подшибленную, опустил голову школяр.
Все, даже пророки, хотят жить. И потому, когда появилась надежда на жизнь, захотели жить даже сильные.
— Брось, — продолжил Роскош.
— И зачем так мучить людей? — вымолвил Раввуни. — Они ведь из кожи лезут. Ты ведь умный человек, в школе учился.
— Увещатель — увещай, — высказался Комар. — Нет, погоди. Молитва.
Палач со свистом вертел бич. Перед глазами Братчика вдруг закачались маски, клещи, станки, испанские сапоги, тиски. И из этого шабаша долетел размеренный голос. Кардинал читал, сложив ладони:
- Апостола нашего Павла к римлянам послание... «Будьте в мире со всеми людьми... Не мстите за себя... но дайте место гневу Божию. Ибо написано: «Мне отмщение, Я воздам, говорит Господь». Итак, если враг твой голоден, накорми его; если жаждет, напои его: ибо, делая сие, ты соберёшь ему на голову горящие уголья...».
Горящие уголья полыхали в жаровне. И постепенно становились алыми в них щипцы. Ожидая всего этого, Братчик готовился ухватить зубами кожу, обтягивающую кобылу. Он смотрел на маски, плети и прочее и внутренне весь сжимался....
Они не знали, что он может стерпеть. Не знали, как может владеть собой человеческое существо... Они ничего не понимали, эти животные... А он уж столько стерпел, столько... А, да что там!
Размеренно жундел голос Лотра. Откуда-то долетело свежее дуновение.
— Слушай, — шепнул Юстин, — брось пороть чепуху. Ты — мужчина. Но ведь после тебя — возьмутся за них.
Юрась не ответил. Почувствовав дуновение, он поднял глаза и увидел в окне, нарочно пробитом для пыточной, прозрачно-синее небо и в нём звезду. То белая, то синяя, то радужная — она горела в глубине неба. Далёкая. Недостижимая для всех. Божий фонарь, как говорили эти лемуры, которые сейчас во имя Бога... Что им пользы в Божьих фонарях? Вот будут истязать и их. Зачем?
Жалость за них, смешанная с состраданием к себе, овладела им. Зачем? Кто узнает, что тут произошло? Кто узнает, каковы были его, Братчика, последние мысли? Подохнет. Сгинет. Пойдёт в яму. И своеобразные мысли вместе с ним. Зачем это всё, если всё равно безвозвратно заброшен в жизнь, в ледяное уединение, умирать будешь среди этих людей? Среди них, а не среди других. Это лишь говорят, что «родился», что «пришёл не в свой век». Куда пришёл — там и останешься. А если бы перенёсся в иной — и там другое, и там будешь чужой... Надо быть, как они, как все они, раз уж попал в такую кулагу. Тогда не будет нестерпимого духовного, тогда не будет физического страдания.
Сдаваясь, он поник, забыл обо всём, что думал.
И одновременно у него сам собою поджался голый зад. Как у раба.
— Эй, палач, — внезапно сказал Братчик крайне «обыкновенным» голосом. — Что-то мне тут лежать опротивело. Ноги, понимаешь, отекли. Руки, понимаешь, перетянули, холеры. Ну, чего там из-за мелочей, из-за глупости. Ладно. Апостол так апостол.
— Христом будешь, — уточнил Комар.
— Нет. Апостолом. Ответственности меньше.
— Христом, — с угрозой повторил Лотр.
— Да я ведь недоучка!
— А он, плотник, думаешь, что университет в Саламанке окончил? — улыбнулся доминиканец.
— Да я ведь человек! — торговался школяр.
— А он? Ты помнишь, как у Луки Христова родословная заканчивается?.. «Еносов, Сифов, Адамов, Божий». И ты от Адама, и ты от Бога. Семьдесят шесть поколений между Христом и Богом. А уже почти тысяча пятьсот лет с Голгофы минуло. Значит, с того времени ещё... сколько поколений прошли. Значит, ты благороднее и род у тебя древнее. Понял?
Этот отец будущих иезуитов, этот друг Лойолы плёл свою казуистику даже без улыбки, точно, как паук. Он и святотатствовал с ощущением, что это необходимо делу. И это была глупость, но страшная глупость, так как она имела подобие правды и логики. Ужасная машина воинствующей церкви, всех воинствующих церквей и орденов, сколько их было и есть, стояла за этим неспешным плетением.
— Понял, — сдавленным голосом ответил Братчик. — Отвязывайте, что ли.
— Ну вот, — примиренчески произнёс Лотр. — Так-то лучше. Правда и талант — это оружие слабых. Поэтому они его и требуют. Да ещё и с глупой стойкостью.
Отвязанный Братчик плюнул.
— То-то вы, сильные, завертелись, как на сковородке.
— Ничего, — снисходительно согласился Лотр. — Думай что хочешь, лишь бы танцевал по-нашему, пан Христос.
Между тем врата догорали. Пунцовела раскалённая бронзовая чешуя. Половины почти обвалились. Сипел жар, на который лили воду.
— Лизунчики, — невесело шутил Клеоник. — «Христо-ос! Христо-ос!» Если вы уж так верите, что Христос, то чего вы пятки свои потрескавшиеся обжечь боитесь?
— Хватит уж тебе, — мрачно бросил Гиав Турай. — Надеяться — оно надо, но волю Божью испытывать — дело последнее.
За вратами всё ещё яростно лязгали мечи. Стража, закованная в сталь, погибала, не пуская осаждавших со стен.
— Пошли! — повелел кузнец.
Мещане с бревном двинулись прямо в пар и дым. Ударило в огонь бревно. Взвился фонтан искр. Полетели головешки и уголья.
...Корнила, уже без стрелы, ворвался снова в пыточную:
— Пропадаем!
— А вам за что платят? — спросил Жаба.
— Из последнего дерёмся! Изнемогаем! — прохрипел сотник. — Побыстрее, вот-вот ворвутся.
— Ну вот, — злился Лотр. — Тут дело важное, роли распределяем, а ты — не сказавшись, а ты — без доклада.
Корнила жадно хватал воздух.
— Так вот, пан Христос, — нерушимо произнёс Лотр. — Одно перед тобою условие: через месяц — кровь из носа, а вознесись. Чтобы восшествие во славу было.
— Я, может, и раньше.
— Э, нет. Пока не переделаешь всех дел твоей церкви — и не думай. Ты, Корнила, за ним следи. Захочет, холера, раньше возноситься — бей его в мою голову и тащи сюда.
— Это Бога?
Лотр покраснел:
— Ты что, выше святого Павла?! — гаркнул он. — А Павел раздирал и «терзал церковь, входя в домы и влача мужчин и женщин, отдавал в темницы».
За низким лбом у сотника что-то шевелилось. Скорее всего, безмерное удивление.
— Да ну?
— Учителя наши говорят! Наместники Божьи! Исполнители его воли! Первые вожди церкви на земле!
— Странно...
— Именем Христа клянусь.
Сотник вытянулся:
— Слушаюсь.
— Следи. И смотри, чтобы не прельстил тебя философией и праздным искушением.
По лицу сотника сразу было видно, что искусить его никакой философией невозможно.
— Эти философы имеют наглость о жизни и смерти рассуждать. А жизнь и смерть — это наше дело, церковного суда дело, могущественных дело. И это нам рассуждать, жизнь там кому или смерть, и никому более...
Лотр обвёл глазами бродяг. Увидел Роскоша, который держался с тем же достоинством, горделиво отставив ногу.
— Стало быть, так, — начал Лотр. — Ты, Богдан Роскош, за шляхетское упрямство твоё, отныне — апостол Фома, Тумаш неверный, иначе наречённый Близнец.
Красное, как помидор, лицо «апостола Тумаша» покраснело ещё больше:
— Мало мне этого по роду моему.
— Хватит. Левон Конавка, рыбак.
— А! — табачные глазки недобро забегали.
— Тебя из рыбаков едва ли не первого завербовали. Быть тебе Кифой, апостолом Петром.
Конавка почесал плешь, которая начинала пробиваться между буйными кудрями, коварно улыбнулся.
— А что. Я это всегда знал, что возвышусь. Я ведь... незаконный сын короля Алеся. Кровь! Так первым апостолом быть, это мне — орешки.
— Брат его, Автух... Быть тебе апостолом Андреем.
Тонковатый Андрей судорожно проглотил слюну.
— Ничего, — успокоил Лотр. — Им тоже вначале страшно было.
Лотр сильно забрал в свои руки дело, и Босяцкий ему не препятствовал. Выдвинул идею, спас всем шкуры — и хватит. Теперь, если Ватикан будет недоволен — можно будет говорить, что идею подбросил, а дальше всё делал нунций. Если будут хватать, он воленс-ноленс заступится за мниха — одной верёвкой связаны. А рука Лотра много чего стоит. Могущественные родственники, связи, богатство.
Капеллан внутренне улыбался.
— Сила Гарнец, — продолжил Лотр.
Гаргантюа хлопнул плотоядным ртом и засопел.
— Ты Иаков Зеведеев, апостол Якуб.
— Пускай.
— Они тоже рыбачили на галилейском море.
— Интересно, какая там рыба водилась? — спросил новый апостол Якуб.
Вопрос остался без ответа. Надо было спешить. Лотр искал глазами похожего на девушку Ладыся.
— А брат твой по женоподобию, Иоанн Зеведеев, апостол Ян, евангелист Ян.
Замысловатые глаза Ладыся расширились.
— Приятно мне. Но молитвам-то меня выучили, а другому ни-ни. И никого не успели за то время. Другие начали первые буквы, а я тут проповедовать пошёл. Так я даже не знаю, как «а» выглядит. Ни в голове это у меня, ни...
Лотр улыбнулся:
— Они, рыбари эти, думаешь, слишком грамотны были?
— То пускай, — закатились городские глаза.
— Стало быть, вы — Зеведеевы, — с неуловимой иронией повторил Босяцкий.
Раввуни вздел глаза вверх.
— Ваанергес, — по-староеврейски молвил он. — Бож-же мой!
— Ты прав, — согласился Босяцкий. — Очень они звучно. «Сыны громовы».
Левон Конавка — Петро — коварно засмеялся.
— А что? Кто уж что, а я это знаю. С ними в одном шалаше ночевать невозможно — такие удоды.
— Хватит, — прервал его Лотр. — Акила Киёвый.
Телепень встряхнул ржавыми волосами, добродушно улыбнулся: понял — на костёр не потащат.
— Эно... я.
— Ты с этого дня — Филипп из Вифсаиды. Апостол Пилип.
С трудом заходили большие надбровные дуги.
— Запомнишь?
— Поучу пару дней — запомню. Я способный.
— Ты, Данель Кадушкевич, был мытарь — быть тебе, по схожести работы, евангелистом Матфеем. Апостолом Матеем.
Сварливые, фанатичные глазки зажмурились.
— Ты, лицедей Мирон Жернокрут, отныне Варфоломей.
— Кто? — заскрипел Мирон.
— Апостол Бавтромей, — объяснил Лотр. — За бездарность твою. Тот тоже у самого Христа учился, а потом, в «Деяниях», его и не вспоминают.
Лотр рассматривал бурсацкую морду следующего.
— А ты, Якуб Шалфейчик, апостол Якуб. Иаков Алфеев меньший.
— Какой я тут меньший. Я тут выше всех. Максимум
И обиженно умолк.
Бургомистр Юстин смотрел на фокусника. Правильно-круглая голова, вскинутая в невзрачном достоинстве. Верхняя губа надута.
— Этому, Яну Котку, — вставил бургомистр, — по бахвальству его, надо Леввея дать.
— Вот именно, — согласился Болванович. — Леввей, прозванный Фаддеем. Апостол Тадей. А поскольку в евангелиях разночтения — кто в лес, кто по дрова, так он же Иуда Иаковов, он же Нафанаил. Вишь, имён сколько.
— Спасибо, — поблагодарил Коток. — Я почти удовлетворён.
Михал Илияш смотрел на Лотра чёрными хитрющими глазами. Улыбался.
— Ты, Михал Илияш, с этого времени Сымон Кананит, по прозвищу Зилот. Так как «нет в нём лукавства».
Нависло молчание. Раввуни смотрел в глаза Лотра. Кардинал искривил улыбкою рот:
— Ну, а тебе, Раввуни, и Бог велел быть Иудой из Кариот.
— Почему?
— А потому, что ты тут, пожалуй, единственный, кто до тридцати считать может.
— Я...
— Честный? Ну и хорошо. В ходе работы перевоспитаешься, поверишь в свои способности... пан апостол Иуда.
Иудей вздохнул:
— Ну что. Ну, спасибо и на том... Не я один... И не в первый раз я за этого босяка отвечаю.
Лотр встал, и за ним поднялись все.
— Всем, кто ещё связан, за плохую привычку давать волю рукам, всем этим, кто хорошо дрался, развяжите руки. И идём к вратам. — Отыскал глазами Корнилу: — Ступайте вперёд. Постарайтесь упорядочить энтузиазм, сотник.
Судьи откинули свои капюшоны, сбросили чёрные мантии. Стража сняла со стен факелы.
В их трепетном свете шествие поплелось к двери.
Глава XI
«...И ПАДУТ ПРЕД НИМ НАРОДЫ»
Лёг пред Змеем, глядя в прах, и поставил его ногy себе на затылок, а сердце моё колотилось, как рыба на песке.
Египетское предание
...возмутился духом при виде этого города, полного идолов.
Деяния, 17:16
Пророк Ильюк примазался к нападающим поздно — может, пьян был и только что проспался. Теперь он стоял и кричал на весь старый город:
— Бейте! Освобождайте! Как Христос пришёл на какой-то там год правления Тиберия, так и на этот раз — на какой-то там год правления Жигимонта снова он пришёл.
Нечёсаная копна волос тряслась. Звериные шкуры казались в огне запёкшейся кровью, а голые страшные мускулы рук были словно из меди.
— Предсказал вам приход его — я — Илия!.. Старайтесь, хлопцы. Бог великий смотрит на вас... Освобождайте — отдаст он вам богатые дома на разграбление!
Два человека в чёрном сукне переглянулись. Стояли они поодаль, чтобы те, кто бил бревном во врата, не затронули.
— Пророка этого давно следовало взять. Сразу, как только прорвутся, хватаем его и тащим.
— Брось, — ответил второй. — Кому ты его потащишь? Хозяевам нашим? С них вот-вот головы полетят.
— Плохо ты их знаешь. Всё закончится миром.
— Увидишь.
Врата рушились уже большими кусками. Искры тянуло, будто в трубу. Лязг мечей за вратами закончился, а вместо него возникло откуда-то ангельское тихое пение. Словно с неба. Странное что-то происходило в замке. Поэтому, видимо, драться и бросили.
Последний удар бревна разрушил врата. Веером, ковром лёг на землю жар. Затаптывая уголья, толпа ворвалась в замок.
Гурьба валила валом. И вдруг остановилась. Ангельское пение вознеслось вверх.
С большим удивлением следил народ, как двигалось им навстречу разубранное шествие с крестами и как шли перед ним тринадцать человек, одетых в рядно.
Люди стояли молча. Завязывался рассвет, и в его неопределённом свете тускло сияло золото риз и единственное золотое пятно в гурьбе нападавших, — золотые выше кистей руки Тихона Вуса.
И, несмотря на то, что светало, некоторым в толпе ремесленников показалось, что наступает ночь. Вновь наступает. Так как небольшой крестный ход подходил, а изо всех словно вынули душу.
И Вус, и Зенон, и Турай с сыном, и резчик, и кузнец, и ещё некоторые понимали, что этих, золотых, надо нещадно до последнего бить. Но бить их было нельзя. Впереди, перед шествием, шли тринадцать, одетые хуже последнего мещанина, но всё же так, как все. Они были щитом, который нельзя было раздавить и сокрушить.
— Легко же они отделались, — тихо произнес Клеоник.
— А тебе что? — огрызнулся кто-то. — Ты ведь Христа требовал — вот он.
— Дурак, — сказал Клеоник. — Я правды требовал.
— Ну и получай.
Лотр воздел руки.
— Люди славного города! — возгласил он. — Мы с устрашением проверили всё, что возможно, и убедились насколько может убедиться слабым своим разумом человек, в том, что они говорят правду.
Толпа забурчала. Все радовались, что одолели. Но одновременно было как-то не по себе на душе. Потому что рассчитывали на иное окончание и все как есть настроились на него, а теперь было так, словно собрался ехать, а тут обнаружилось, что в этом нет нужды.
— Что же кричите вы? Ныне и мы вместе с вами благодарно воскликнем: Христос пришёл в Городню!
Он сделал величественный и угрожающий жест:
— Слишком долго чинились распутства. Вот грядёт Иисус возвысить церковь и спасти мир.
Радостный галдёж покрыл его слова. Толпа взорвалась криками счастья и ликования.
Глава XII
ЧУДЕСА ПЕРВОГО ДНЯ
Я — хлеб живой, сшедший с небес.
Иоанн, 6:51
СЛОВО ОТ ЛЕТОПИСЦА
«...И вот словно глаза тогда отняло у всех. Хорошо бы у народа тёмного, стараниями отцов церкви не просвещённого ещё.
Разум взял Нечистый и у мещан богатых, и у торговцев, и у людей из свентой службы — аж до нунция, и у генерального комиссария, и — страх сказать — у милостивого кроля нашего, и у князя Московского, диссидента. И даже у тех, кто выше [7] их.
Какими чарами добились этого шалберы те — ведает Бог. Но странно, почему все как ослепли и почему та слепость чародейства гадкого так быстро минула потом, когда начали их законно гнать за блуд их, за то, что хлеб находили, где его не было, и врагов сильных, с малым людом против них выправившись, громили — и наверняка силами Сатаны».
СЛОВО ОТ ВТОРОГО ЛЕТОПИСЦА
«Тот вор Петра-рыбака — а кто говорит, мещанина — и других себе подобных двенадцать согласно числу aпостольскому выбрал, а сам ся Христом назвал и обманул тем святую мать нашу церковь. Ибо княжичи церкви просты были, как голуби, и чисты сердцем, как дети, которых есть царствие небесное. И те княжичи о простом люде посполитом думали и судили, что Господь Бог, ся явивши, облегчение и радость велькую тому люду сделает.
О, велький был потом гнев их за обманутую ворами теми веру! Ибо открыл им их величество господь глаза и повелел мечам карати тех мошенников за еретические вымыслы их и ересь ту огнём выжигати, а воров тех уничтожать.
А покуда злыдни те в Городне сколько дней замешкавшись, как бы одержимые от дьявола учиняли и живность старанием себе и людям добывали, ибо своей кухни не имели. И тот Христос тогда там, как бы безумный по дворам и рынкам бегая и по лавкам, хлеб людям хватал и мясо из гарнцев и мис черпал и на свои товарищи метал, а они их, хватая, и ели. И была там на то время превеликая тьма людей».
СЛОВО ОТ ДВУХ СВИДЕТЕЛЕЙ
«И вновь брехня. И осточертело уж нам, людям, что с ним ходили, читать это и слушать это. Но кто ж очистит правду от кала (Исправлено: «От лицемерия и необъективности». — Авт.) и возгрей, если не мы? Кто остался жив? Эти два, повыше, они ещё хоть немного, половиной слова, правду говорят. Находили и хлеб. Били и врагов. Добывали и мясо, и рыбу, и живность людям. И была там действительно «превеликая тьма людей».
Но в другом — ложь. Сами видели, как мы, горемычные, ту церковь и начальство то «одурачили». Под угрозой дыбы и костра. Сами изведаете, как эта их «слепость» прошла, едва он руку на золото церковное поднял. И что тогда совершили те, «простые, как голуби» — изведаете вы тоже.
Но Варлаам и летописцы из Буйничей меньше врут. Вы Мартина Вельского послушайте. Он Братчика Якубом Мелштинским кличет, шляхтичем коронным. В то время, как не знаем мы, был ли он даже мирским школяром. Странным слишком был для школяра. То ли умён очень, то ли с луны упал — просто не укладывается в голове.
А было так.
...Бросились к нам люди. Тысячи многие. Подхватили на руки, подняли, понесли. А за нами понесли тех же князей церкви. Чёрт знает, откуда появились в руках, вверх вознесённых, факелы, ленты разных колеров, цветы. Огонь скачет. А мы, счастливые, смеёмся: смерти избежали, бедные.
Если бы знали, сколько нам с тем апостольством мучиться ещё — плакали бы, как иудеи на реках вавилонских, а вместо того, чтобы лиры на вербы вешать, им подобно, сами бы на тех вербах повесились.
Толпа прыгает, ревёт, ликует: Христос в Городню пришёл. А мы уж на Старом рынке поняли, в какую кулагу выпачкались. Там какой-то человек — слабый, видимо, верой — целый воз мышеловок привёз.
— Мышеловки! — кричит. — Удивительные мышеловки!
И тут народ вдребезги и вчистую разбил тот воз и разнес, а мышеловки стал топтать ногами: зачем нам мышеловки, мол, если у нас вы есть. Тут мы и испугались.
— Чу-да! Чу-да! Чу-да! — вопят.
И рукоплескания...
Братчик было растерялся, но потом похлопал своего «коня», какого-то мужика Зенона, чтобы тот остановился, подъехал к Богдану Роскошу, а теперича Фоме Неверному, да и шепнул ему что-то. Фома головою затряс.
— Тпру, — сказал Христос. — Хорошо, люди! Сделаем всё. Будет вам чудо.
Засучил рукава:
— Принесите нам от домов своих сотню мышей.
— Да, — подтвердил Коток-Тадей, да и достаёт из-за пазухи мышь.
Толпа взвыла. Побежали за мышами.
...И вот сидим мы все в каком-то сарае с множеством клеток. Тумаш достаёт из клеток мышей, а мы их дёгтем мажем. И все это здорово напоминает фабричный конвейер [8]. Правильно это Братчик придумал, а Фома-Тумаш подтвердил. Мышь — он дёгтя не любит. Пустишь такого — он других перепачкает, те — других. Мыши половину жизни моются, а дёготь языком не отмоешь. Начнут они бросаться, в другие дома бежать, в свои и там пачкать. Начнётся страшная возня. И самое позднее через день все мыши из города выйдут.
И вот мы трудимся. Достаём — держим за хвост — мазилкой шлёпаем. И Иуда тех мышей в норы выпускает.
...Вышли мы из сарая того, и опять подняли нас на руки, ибо пообещал Христос, что завтра мыши пойдут из города, ибо услышал отец его на небе моления человеческие.
Всё было бы хорошо, но тут Иуда увидел, как Лотр с Болвановичем смотрят на Братчика, словно на своё создание. И улыбаются, будто оценивая: «А ничего», — и руки их встречаются в сильном пожатии.
Так не по себе тогда сделалось. Вроде будущую судьбу свою увидел.
...Потом впечатление от обещания минуло, и тут все эти люди с истощёнными лицами, бледные женщины, нищие в лохмотьях, дети несчастные — всё это бедное море почувствовало, что голодно оно, что рисковало жизнью за этого человека и имеет теперь право просить о величайшем чуде, которое возможно на земле, — о куске хлеба. И началось моление о втором чуде:
— Хле-ба! Хле-ба! Хле-ба!
Руки тянут. И тут растерялись уже не только мы. Растерялись и «простые голуби», князи церкви.
Счастье великое, что некоторые услышали моление людское, подумали, что вот вправду даст хлеба и тем торговлю подорвёт, да и от одной той мысли слегка взбесились. Смотрим — протолкались сквозь гурьбу от своих лавок два человека. Один худой, рыжий и копчёной рыбой пахнет. Второй — словно из буханок хлебных сбит. И последний с язвительностью такой Христу говорит:
— Да. Хлебушка. Сотвори им чудо.
А второй с такой фарисейской мордой спрашивает:
— Что ж не накормишь их хлебом и рыбой?
Братчик молчит.
— Иль не можешь, и торговцам надо делать это? — добавляет хлебник.
И тут свеженький наш Христос будто бы понял что-то. Посмотрел на торговцев. На лавки. На цеховые знаки над их дверями.
— Это ваши склады?
— Н-ну, наши.
— Так проще, видимо, было бы, чтобы это вы людей накормили.
— У нас нетушки, — отвечает хлебник. — Евангелием святым клянусь.
— Да они у нас пусты, хоть ты собак гоняй.
— Хорошо, — продолжает Братчик. — Что у вас есть, люди?
Поискали в толпе. Наконец говорят:
— У нас тут лишь пять хлебов и две рыбины.
— Вот и хорошо, — улыбается школяр. — Вот мы их сейчас и порежем. А дабы не видели вы своими глазами Божьего чуда, мы сделаем так. Ты, Тумаш, возьми несколько апостолов и две рыбины, да идите в ту дверь (вот я её благословляю). А я с шестью хлеб возьму да пойду сюда...
А вы, люди, становитесь в хвост, не толкайтесь, без очереди не лезьте, хватит на всех. А хлеб и рыбу подаём через окошко.
Хлебник с рыбником бросились было к нему. Тот голос возвысил так, что смотреть на него страшно стало.
— Чего вам? Люди, вы все слыхали! Эти Евангелием клялись, что у них там пусто. Так зачем мешать вам свой хлеб получить?
Только мы и слышали, как шипел хлебник у своей двери:
— Нельзя сюда. Конкурируешь, пан Иисус.
Толпа насунулась ближе. И тут завопил возле своей лавки рыбник:
— По желанию верующих чуда не будет!
Но их оттеснили уже. Христос лицо своё почти к самым глазам рыбника приблизил:
— Ну-ка, лети отсюда!
Тот не хочет.
— У вас ведь там ничего нету?
— Н-ну.
— Тогда изойдите...
И потекли толпы. Две большие змеи человеческие. А мы подавали и подавали сквозь окошки хлеба, копчёную и солёную рыбу, мешки с сухарями и зерном.
Позже сказали нам, что хлебник с рыбником испугались, что разорвёт их голодная толпа, но до самого конца смотрели, как это можно из пустых складов двумя рыбами и пятью хлебами накормить весь город. Слишком это им любопытно было.
И будто бы хлебник произнёс:
— Змеёныш! А ещё Христос. Разве Христос бы так поступил?
А рыбник якобы ответил ему:
— А я удивлялся ещё в церкви, какие это дураки кричали: «Распни его!» Дур-рак старый!
И накормили мы теми хлебами и рыбинами весь город, и в запас людям дали, и сами наелись так, что лоб и живот были одинаковой твёрдости. Да ещё и осталось двенадцать корзин объедков.
Одно настораживало. С момента этого большинство «апостолов» почувствовало вкус в сладкой жизни и потеряло извечную зоркость бродяг. Ещё бы, то воровали, а тут сами несут тебе. И никуда не надо убегать, и тут хорошо, а пыточная — это что-то далёкое. Левон-Петро даже богохульствовал, гладил себя по брюху и вздыхал: «Царствие Божье внутрь меня есть». А когда Братчик сказал ему, что не закончится это добром, он ему бросил: «Убегать не вздумай. Выдадим. Тут денег — реки». И как ни говорил Иуда, что умный человек давно бы поразмыслил, как отсюда навострить лыжи, — никто об этом серьёзно не думал, ибо редкое это явление на земле — разум.
Что же касается мышей, так они вправду ушли из города. Молча стояла толпа. В открытые врата ветром несло мусор и пыль. И вот появился авангард мышиного войска.
А потом пошло и пошло. Перепачканная, тревожно-молчаливая река.
Шло войско. Заполоняло врата, плыло, двигалось. В какой-то свои последний поход...»
Глава XIII
ВЕЛИКАЯ БЛУДНИЦА
И цари земные любодействовали с нею, и купцы земные разбогатели от великой роскоши её. ...выйди от неё, народ Мой, чтобы не участвовать вам в грехах её и не подвергнуться язвам её... Сколько славилась она и роскошествовала, столько воздайте ей мучений и горестей.
Откровение, 18:3, 4, 7
Поп был не дурак выпить — а как же.
Чосер. «Кентерберийские рассказы»
В небольшой комнате нового дома на Старом рынке сидели три человека. Сидели и молчали. И молчание это тянулось, видимо, очень давно, ибо очевидно гнело их.
Это была странная комната, не похожая на все другие богатые покои Городни, сводчатые, с маленькими окошками. Тут окна были широкими и большими, отделанными коваными тоненькими решётками. Никто и не подумал бы, что эти решётки от вора либо доносчика, так они напоминали кружева или сплетённые цветы.
Столько раннего тёплого солнца лилось в окна, что вся комната даже плавала в свете.
Неисчислимое множество книг на полках, столе, в резных сундуках и прямо на полу; чучела животных и радужных птиц, кожаные папки с гербариями, два дубовых шкафа с минералами, кусочками дерева и торфа. За раскрытой дверью в соседнюю комнату тускло светилась звёздная сфера, блестели стеклянными боками колбы и пузатые бутыли, громоздились тигли, стоял перегонный куб.
Один из трёх был уже известный нам резчик богов Клеоник. Рядом с ним сидел в кресле румяный человек в белом францисканском плаще. Очищал от патины старую бронзовую статуэтку величиною в половину мизинца да то и дело рассматривал её в увеличительное стекло. Глаза у человека были тёмными и мягкими. Это был бывший приор маленького францисканского кляштора брат Альбин из Орехвы, а в прежней жизни Альбин-Рагвал-Алейза Криштофич из Дуботынья. Бывший нобиль, бывший приор — он был теперь еретик, оставленный под сильным подозрением. От всех имён остались в его распоряжении два прозвища: Геомант и Пожаг. Оба распустила церковь.
Происхождение первого прозвища более-менее ясное. Второе надо объяснить. Францисканец этот давно занимался наукой, прославлял опыт, возился с чернокнижниками, а стало быть, и с нечистой силой, читал не одних христиан и докатился до того, что стал отрицать самого Аристотеля, троицу, непорочное зачатие и то, что Христос искупил смертью своей первородный грех. Святая служба давно следила за ним, но до поры ему удавалось избежать её когтей.
Схватили его во время поездки в Рим по доносу друга. Главным пунктом обвинения было то, что еретик Альбин Криштофич, брат Альбин, разделял взгляды Аристарха Афинского и горячо пропагандировал их. Но поскольку говорил он об этом в стране, откуда невозможно было привезти свидетелей; поскольку в Риме свидетелем его гнусной ереси был только один человек — доносчик; поскольку святая церковь в те мрачные времена считала, что доносу одного человека верить нельзя, — Криштофича предали истязанию и постепенно спускали с дыбы на острый вертел. Он висел на руках сорок часов и не признавался ни в чём, и, стало быть, доносчик был неправ. Его сняли и неделю поили одним молоком. Когда он в первый раз почувствовал позыв — ему показалось, что снова входит в его тело острый кол. Он потерял сознание.
Лекарь-магометанин излечил его. Потом Криштофича отпустили. Теперь первый донос мог снова отправить его на дыбу. Но до Рима было далеко, и этот человек ничего не боялся.
Третий собеседник был юношей, почти мальчиком, одетым, пожалуй, излишне франтовато, даром что сидел в своём доме.
Этого прежде всего можно было заметить даже в самой большой толпе. Лицо с румяными улыбчивыми губами и огромными тёмно-синими глазами было красиво тем редкостным обаянием, от созерцания которого сразу приходят в голову мысли о тленности земного, о том, что тебя вот ожидает ад, а этого стройного, как тростинка, юношу живьём возьмут на небо.
И, однако, если верить рачителям о вере, именно этого ребёнка уже сейчас не ожидало небо. И, однако, это именно ему через несколько лет угрожали адом и вечными мучениями многочисленные проповедники Италии, едва не все попы Беларуси, Польши и Жмойской земли, и, конечно же, вся Святая служба.
Юношу звали Кашпар Бекеш. И если кто-то и создал в то время славу Городенской земле, так это он и Криштофич, еретики, осуждённые членами Святого трибунала, — имена же этих членов ты веси, Боже, а не люди, даже самые учёные.
Бекеш держал на коленях позднюю копию одной из трагедий Софокла, читал её про себя и по очереди поджимал пальцы. Потом что-то записывал в тетрадь, лежавшую на низеньком столике.
Копия была испорчена многочисленными переписками, иногда в ней не было ни складу ни ладу, и вот он правил, воссоздавал её, считая слоги и размышляя над некоторыми словами, которые несведущие писцы давно превратили в абракадабру.
Лицо было серьёзным, слегка резким в скулах (вероятно, от предка венгерца); тонкая рука иногда отбрасывала со лба солнечно-золотистые волосы.
Люди молчали, но что-то угнетало их, мешало работать.
Может, нечеловеческий шум и крики из улицы.
— Затворил бы окно, Клеоник, — предложил брат Альбин. — Эти животные вытрясут из Кашпара весь ритм, а из меня — все остатки моей мысли.
— Я сегодня ночью тоже ввязался в это дело, — признался резчик. — И жалею об этом.
— Зачем жалеть? Покричали, попугали. Неужели ты веришь в него?
— Я? Кем ты меня считаешь? Я так и сказал: "Жаль, люди...»
— Правильно, — оторвался от рукописи Бекеш. — Бог есть?
— Есть, — ответил Криштофич, а Клеоник молча склонил голову.
— Бог — он есть, — уточнил Бекеш. — Но кто сказал, что его можно потрогать, схватить, связать, потащить в тюрьму?
— Христа ведь схватили, — возразил резчик.
— А я не думаю, что Христос был Бог, — улыбнулся Кашпар. — По-моему, это был великий пророк, больше всех библейских. Поэтому его и обожествили. А может, и не пророк, а так, пришелец откуда-нибудь из земли справедливости, которая лежит за тёплым морем и о которой мы, бедные, ничего не знаем.
— Н-ну, — недоверчиво вымолвил Криштофич. — Почему же не сказался?
— А что бы он растолковал тёмному тому люду? Слово «справедливость»? Слово «равенство»? Слово «гyманизм»? Слово «правда»? Слово «познание»?.. Но заметь, он нигде сам не называл себя сыном Божьим, не хотел врать, хоть и не запрещал ученикам «догадываться» об этом, ибо так они лучше понимали и так было им легче. И потом, почему он на кресте кричал: «Боже мой! для чего Ты Меня оставил?» Он ведь сам неотделимая часть Бога. А если догмат о тройственности неверен, если он — часть Бога, как сын — часть отца, то почему он не звал отца, а будто бы чужого человека?
Брат Альбин потянул носом:
— Слушай, Кашпар, сын мой, тебе не кажется, что тут начинает дурно пахнуть?
— Чем?
— Близким костром, сын мой.
— Сюда они не достигнут. Тут их власти — маковое зерно.
— А через некоторое время будет вся власть. Мы слишком слабы, чтобы дать по их лапам. Доказательство этому тот шабаш за окном... Страшное дело!
— Что ты думаешь о нём? — спросил Клеоник.
— Прохвост и самозванец, — безразлично ответил Альбин.
— И я это знал. Да только думал, что мы его именем тут почистим слегка. А оказывается, они и имя прибрали себе, да нас же и в дураки. Теперь отродье это, изуверство отсюда и за сотню лет не выметешь. Слышите?
Они встали и подошли к окну. Внизу, на площади, мелко шевелились головы, то и дело взрывался крик, ревели колокола. Прямо перед друзьями была замковая стена, и это к ней тянула руки толпа.
— Боже! Благословен будь! Отец ты наш!
Бекеш пожал плечами:
— Вы их морды видели? Это ведь что-то неимоверное. В переулке ночью испугаешься. И вот словно слепцы... Ничего не видят... А ясно, что пророки с такими не бывают, те, которые посылаются иногда на нашу несчастную твердь... Чтобы хоть зёрнышко какой-то мысли оставить.
— Ну, я с ними кричать не буду, — размышлял брат Альбин. — Эта вера в сверхъестественное — это блажь и невежество неприглядное. А этот человек — ясно, что шалбер, мошенник, плут и обманщик. И придумало его то жадное быдло... А я в их постулаты и догмы не верю... Не хоти ты раков — не мочи ты... порток.
Люди под ними плыли и плыли к недалёкой церкви. И повсюду на их дороге стояли монахи, со звоном потрясая блюдами.
Клеоник вдруг заметил, что глаза Бекеша словно блестят.
— Бедное ты... Несчастное ты быдло, народ мой, — сказал Кашпар. — За какие такие грехи?!
В башенной комнате стражи (дверь из неё выходила на забрало замковых стен) шла между тем громадная, действительно «апостольская» пьянка. Большинство бывших бродяг было уж «еле можеху». Относительно трезвее были три человека: Раввуни, Братчик и ещё Гринь Болванович, который так и прилепился к новой компании. Висел на плече у Христа:
— А братец мой! А подумать только, какого славного человека едва не сожгли! А Боже ты мой сладчайший! Ну, дай же ты бусю старому грешному пастырю.
Братчик кривил рот.
— Не смотри ты на это свинство, — растроганно предложил Кашпару Клеоник. — Взгляни, девчат сколько!... Красивы...
— Та? И вправду.
Невдалеке от них, едва не около самых стен, стояла девушка лет семнадцати. Голубой с серебром «кораблик» рожками молодого месяца торчал над головою, а из-под него падала до самых колен толстенная золотистая коса.
Пухлый ротик приоткрыт, в чёрных с синевою глазах любопытство, ожидание и восторг: вся словно тянется к забралу, на котором сейчас никого нет. Ждёт. И едва появится на забрале караульный — вздрагивают длиннющие ресницы. Видно, что обычно шкура на ней горит, но теперь словно явления чудотворной иконы ожидает. На щеках прозрачный, лёгкий, из глубины где-то, румянец; высокую грудь (хоть ты на неё полную чашу ставь) обтягивает синяя казнатка.
Ещё не совсем вошла в цвет, но ясно, что обещает.
— Ах, чёрт, — воскликнул Бекеш. — Кто такая.
— Мечника Полянки дочь. Ничего, состоятельные, достойные горожане.
— Да что мне в этом? Имя как?
— Анея. Подруга Фаустины моей.
— Ах, какая, — Бекеш словно забыл обо всём. — Ах, Боже мой, красота неописуемая.
— А если бы я моложе был, так и я... — вставил Криштофич.
— Так давай, дядька.
— Нет, брат, не те уж у коня зубы. Тут, брат, женись. А она меня маком напоит да из-под бока — на посиделки к хлопцам. Я, при моих годах, всё больше вон к таким...
— А что, — согласился Клеоник. — А и ничего.
К вратам в этот момент прорывались сквозь толпу два человека. Женщина на муле, укрытом сетью из золотых нитей, и за нею, на вороном жеребце, кардинал Лотр.
— Смертоносная красота, — восхитился Клеоник. — Я из неё Магдалину вырезал бы.
— Марина Кривиц, — бросил Бекеш. — Люди говорят: самодайка. А мне кажется, не может быть обманчивой такая красота. Может, и дрянь баба, но жизнь ведь какая?! И всё равно не верю, что дрянь.
— Ты, отец Альбин, не слишком бросай взгляды, — предупредил резчик. — Лотр за грех с нею на вратах повесит. И потом — это ведь смертный грех, ты ведь монах, хоть и плохой.
— Нету, братец, у красоты смертного греха. Да и вообще, что такое плотский грех?
Он махнул рукою:
— Нету в женских объятиях ничего греховного. Смотреть не грех — и у человека есть глаза... Целовать не грех...
Молодые засмеялись.
— Чего хохочете? Правда. Если бы Бог предусматривал монахов — он бы предусмотрел ради этой цели и людей с определённым изъяном. А раз этого нету, то, стало быть, чепуха это всё.
Братчику осточертели пьяные поцелуи Гриня, он отвязался от него, бросил компанию и начал спускаться с гульбища, предполагая спрятаться где-либо в церковном притворе и подумать. Он слышал крик толпы за стенами, восторженный галдёж, видел через бойницы, как плывёт в храм людская река, слышал звон денег на блюдах.
Но даже в притворе, когда он спустился туда, его не ожидало спокойствие. В притворе кипела дикая драка. Он остановился, поражённый.
Возле стен стояли сундуки с деньгами. По узким желобам плыли и плыли струйки золота, серебра, мужицкой меди, падали в мисы и ковши (видимо, деньги ссыпали с блюд там, за стеной, просто как хлеб в закрома).
Никто сейчас не обращал внимания на эти деньги. Между сундуками, затаптывая монеты, извивались запыхавшиеся люди в белых францисканских, бурых доминиканских и других рясах. Гвоздили друг друга верёвками, которые обычно опоясывали чресла, били в челюсти, по голове, под дых.
— Мы час лишь стояли!
— Доминиканцам место уступай, бабник ты!
— Диссидент, сволота!
— На тебе, на!
Кого-то выбросили в окно, кто-то буквально взлетел над толпой и, два раза перевернувшись в воздухе, вылетел через перила куда-то в подземелье... Никогда ещё не приходилось Юрасю видеть такой драки.
Пахло зверем.
Школяр покачал головою.
— И сотворил Господь Бог человека по образу Своему, по образу Божию, — печально молвил он. — И увидел Бог, что это хорошо.
Он махнул рукою и двинулся на гульбище. Может, хоть на башне можно будет спрятаться от всего этого.
Лотр случайно спрыгнул с коня рядом с Анеей и лишь потом заметил её. Повлажнели глаза. Девушка не заметила его, всё ещё пристально смотрела на зубцы, чтобы хоть не пропустить. Но зоркий взгляд человека она наконец почувствовала... Повернулась — и тут в глазах словно плеснулась тень испуга, смешанного с пиететом.
— Я вновь не видел тебя у доминиканцев на исповеди, дочь моя, — мягко произнёс он.
— Я исповедаюсь в своей слободе, ваше преосвященство, — опустила она ресницы. — Вы слишком добры, если замечаете такое никчёмное существо, как я.
— У Бога нет никчёмных. И если я напоминаю...
— Вы — великий человек.
— ...Если я напоминаю, чтобы исповедовалась там...
В девичьих глазах появилось внезапно что-то твёрдое. Шевельнулись губы.
— Бог повсюду.
— И в молельне схизматиков?
— Что ж, если он захочет — он пойдёт и туда. Он — там. Он уже выходил один раз. И вы сами сказали, у Бога нет никчёмных...
Сопротивление слегка возбуждало и волновало. Ноздри Лотра задрожали.
— Смотри, я напоминаю...
«Магдалина» повелела служке держаться того места, где спешился кардинал.
— Легче найдёшь.
По правде, ей надо было присмотреться к девке, с которой так долго и так подозрительно разговаривал патрон. Не слезая с мула, она смотрела, оценивала и чувствовала, как шевелится где-то под душой ревнивое волнение. Плевать ей было на объятия этого очередного, но с ним было спокойно. И она, к сожалению, очень быстро привыкла. И ей, к сожалению, каждый раз казалось, что вот это не... надолго (она боялась слов «постоянно», «всегда» и едва вспоминала, что есть слово «довеку»). Каждый, кто давал ей на определённое время прочность и всё, что связано с этим (деньги были десятым делом, хотя этот и платил хорошо), вызывал в её душе приязнь и даже что-то похожее на желание быть с ним.
И вот — эта. А может, ещё и ничего? Может, обойдётся?
На ступенях кардинал столкнулся с Болвановичем. Красный, шатается — чёрт знает что. И вдруг, когда Лотр остановил его, — из-под пьяных бровей Рыгора Городенского неожиданно трезво блеснули медвежьи глазки.
— Рык слышишь? — спросил Лотр.
— Отверз Господь Бог уши мои.
— И что?
— Полагаю, силёхонек наш вор делается.
— Мм... да. Вот тебе и игрушка. Два таких чуда. Вот выйди сейчас на стены, крикни против него. Что будет?
— Это ты выйди. Ты что, последний оплот восточного православия в Городне уничтожить хочешь? Это ты — погоди.
Лотр махнул рукой, пошёл. И уже около самого забрала увидел, как сидит на выступе стены и думает о чём-то Босяцкий.
— Н-ну?
Серые в прозелень, плоские глаза проиезуита показали в ту сторону, откуда летел шум человечьей гурьбы.
— Т-так... он где?
— Стража доносит; по забралу ходит, с другой стороны башни.
— Сила?
— Д-да... с-сила. Это слегка больше того, на что надеялись.
— И что? — Лотр не желал начинать разговор первым.
— Да что... Одно из двух. Либо он плут, жадный к деньгам и славе, а во власти — по глупости, а может по лености — не нуждается. В этом случае он нам - как воздух. С ним нам и курия — ерунда.
— А что, это, по-моему, неплохо. — Лотр сделал словно шаг навстречу мниху-капеллану, чтобы верил, чтобы высказывался далее. — Что бы ты сказал, если бы я — папа, а ты — серый папа?
— Всё в руке Божьей.
— Ну, а ещё какое «либо»?
— Либо он честный трус-дурень и ни денег, ни славы не хочет и не будет нам помогать (а такой он нам не нужен).
— И ещё есть одно «либо», — с внезапной суровостью высказался нунций. — А что, если он и плут, и сребролюбец, да ещё и любитель власти... И что, если он силу свою почувствует да и поймёт, что он сам всё может?
— Полагаю, плохо будет. Зачем мы, зачем церковь при живом Боге?
— Что же тогда?
— Убрать, — одними устами прошептал мних и добавил, только немного громче: — Но я думаю, что не из тех. Человек, бывший раб. Откуда ему знать о власти и жаждать её... Ступай, спроси его. Всё в руке Божьей.
— То-то же. В чьей руке?
Босяцкий усмехнулся кардиналу в спину. Вишь, встревожился, саданул, как ты его, скажи, за пяты хватают. Напрасно бежишь. Человек — это либо золото, либо слава, а жажде власти этому так называемому «Христу» ещё негде было выучиться.
Лотр нашёл Юрася там, где ожидал найти. Братчик ходил по забралу, морщился от криков и мял одну руку в другой. И этот обыкновенный, очень человеческий жест успокоил кардинала.
— Ну что, — спросил он. — Тут лучше, чем на кобыле.
— Ну его, — ответил Братчик. — Что-то мне тут так, словно это я комар в борще. У всех на глазах, все смотрят... И мысли какие-то дурацкие. Вчера голый нищий. А сегодня «чудеса» эти. Город сыт, город кричит. Все меня хвалят. И думаешь, как горожане все: а может, и вправду тут без вселения духа и вдохновения Божьего не обошлось.
Лотр сосредоточенно покосился на него.
«Начинается, — подумал он. — Не успел человек из грязи вылезть, а уж в боги. Всегда, чёрт его побери, так».
Лицо Юрася говорило только, что ему неловко и плохо. И Лотр совершил диверсию, чтобы узнать, как далеко Христос зашёл в мыслях:
— Ну, а прыгнул бы отсюда или нет?
— Дудки. Святого, может, и вынесли бы ангелы, а я плут, я шалбер.
Обычное наивное лицо. Облик проходимца, добывающего хлеб плутовством. Лотр придвинулся к нему.
— Слушай, — голос его осекся. — Слушай, Христос, и забудь, что ты мошенник. Ты великий, ты мудрый, ты Бог. До того времени, пока мы возносим тебя. Ты нам нужен такой. Но и ты нас держись. Видишь — город возле ног. Большой, богатый, красивый. А за ним вся Белая Русь, всё королевство, вся земля. Если будешь держаться... нас, если скажешь, что без... нас плачет престол святого Петра — озолотим. Всё дадим тебе. Преклонение... царства... богатство.
И осекся, увидев на этом удивительном, беспардонном лице отвращение.
— Я ведь говорил, что не хочу быть святым. Я удовлетворён был, что я бродяга... Я сегодня драку видел... Лучше отпустите вы меня. Не хочу я в Рим. И тебе не советую. В Рим я пошёл бы только, чтобы увидеть одного человека.
— Что за человек?
— Он не имеет власти. Но он знает больше всех на земле, хоть даёт людям лишь часть своих знаний. Не понимают. Не поймёшь и ты. Он рано пришёл. Он теперь, вероятно, стар. Я обязательно хотел бы увидеть его. Но в Рим, в этот город нечестивцев, я пошёл бы только обычным бродягой-школяром. Если тут такое, что же тогда в Риме?
— Хочешь, я разузнаю об этом человеке? — ласково и заманчиво предложил Лотр. — Что делает этот твой «знаток»?
Он понял, что золотом с этим бродягой не сделаешь ничего и надо искать другие пути.
— Откуда? Где? — иронически спросил Христос.
— Я не знаю, но тут есть человек, который знает всё. Что делает этот твой «знаток»?
— Рисует, занимается анатомией.
— Так я и знал, что какая-то пакость вроде потрошения мёртвых.
— Да этого не надо... Достаточно, что «знает больше всех».
— Караульный! — окликнул Лотр. — Слушай, караульный. Сходи в новый дом на Старом рынке и спроси там о «человеке, который знает больше всех и живёт в Риме», хоть это «больше всех» сильно отдаёт ересью, так как больше всех знает, конечно, папа, а он, насколько я могу судить, мертвецов не режет и не способен нарисовать даже груши.
— Кого спросить?
— Спроси Бекеша.
Караульный ушёл. Друзья стояли немного словно оглушённые. У Криштофича легла от переносицы на лоб резкая морщина. Бекеш не верил своим ушам:
— Зачем этому мошеннику понадобился великий мастер?
— Не знаю, — глубоким голосом ответил «Пожаг». — Но что-то во всём этом есть. Пособник этой сволочи, бродяга, знает о человеке, который «знает больше всех».
— Что-то есть, — размышлял Клеоник. — А может, мы не напрасно отбивали его? Буду смотреть... Буду очень пристально присматриваться к нему.
— Зачем? — спросил Бекеш.
— Мне интересно.
— Этого достаточно, — одобрил Бекеш. — Но он знал, что этот человек мог спускаться на дно, но не oткрыл этого людям, ибо они превратили бы это во зло. Откуда он знал, что этот человек завещал людям летать, а в его умении живописать было что-то божественное.
— А может, мы были правы, когда говорили о крае за морем, где люди уже умеют летать? — предположил Криштофич.
В этот момент крик за окнами перерос в вопль и в трубы архангельские. Казалось, вот-вот расколется сама земля.
На гульбище появился человек в хитоне и стал подниматься на башню.
— Боже! Боже! Боже! Спасай нас!
— Отпусти нам грехи наши!
— От когтей дьявола, от преисподней спасай нас!
— Боже! Боже!
Человек стоял на башне, и солнце горело за его спиной. Слепило глаза людям, которые протягивали к Братчику руки.
На гy6ax Кашпара появилась саркастическая ухмылка. Юноша показал подбородком на башню.
— Этот? Откуда? Ну, уж нет. Скорее я сам оттуда. А это отродье кожана если и спрашивало о мастере, то наверняка чтобы попробовать... а может, и его механизмы могут помочь ему в мошенничестве. Обокрасть, а потом, возможно, и самого святой службе выдать.
Криштофич пасмурно буркнул:
— Святая служба уж не страшна великому мастеру... Великий мастер умер...
Христа не держали ноги. Он сел на каменную ступеньку прямо перед Лотром и караульным.
— Умер? — растерянно спросил он. — И совсем недавно?
— Умер, — повторил караульный. — Они говорят: «Вынужден был бросить родину и умер на земле христианнейшего, святому подобного, рачителя о вере, кроля Франтишека французского».
— Умер, — словно утвердил школяр. — А как же я?
— Что как же вы? — сурово спросил Лотр.
— Ну вот... единственный человек, ради которого мне надо было ехать в Рим. И как тяжело, наверно, было ему умирать... Один. Так высок умом, что со всеми ему было скучно.
Он смотрел словно сквозь собеседников, сквозь город, сквозь весь мир, и глаза его были такими отсутствующими, такими «дьявольскими», как подумал Лотр, такими нечеловечески одинокими, что двум другим стало страшно.
— Куда ты смотришь? — спросил Лотр. — Где ты? Что видишь?
Тот молчал. Лишь через несколько минут сознание как бы стало возвращаться в эти глаза вместе с ледяным холодом и ледяной тоской.
— Никуда, — саркастически ответил он. — Нигде. Ничего.
На лицо его опять как бы легла мошенническая злая маска:
— А ничего... Оставаться... Разве я не такой, как все, чтобы ждать ещё и лучшего? Чтобы надеяться? Такой. И ничего не надо было... И куда я тащился в поисках истины?... И зачем нужна она была?
— Он бесноватый, — шепнул караульный.
— Прав, — тихо согласился Лотр.
Школяр услышал.
— Нет, я не бесноватый. Я такой, как все. И так буду жить. Понемногу тянуть время. И умру, как он, не дождавшись. С бременем ненужных знаний, по необходимости наученный вранью. Интригам. Волк среди волков.
— Господи Боже, — склонился Лотр, — плюньте вы на эти мысли. Народ уже едва не целую стражу горланит и зовёт. Покажитесь ему. Он жаждет вас видеть.
Лицо школяра вдруг стало отчаянно злым и словно даже весёлым.
— А чего? Идёмте, ваше преосвященство. Будем ломать кумедию.
— Что вы? Какую кумедию?
— Ну, обыкновенную. Земную. Почему не ломать?
Караульный отошёл, и тогда Братчик зашептал с весёлой злобой:
— Почему не мошенничать? Почему не влюбиться? Почему не пуститься в разврат, мошенничества? Почему не сбросить римского папу? Все папы на своём месте, а лучших не видно.
Лотр усмехнулся:
— Вы поумнели.
— Я давно умён. Я — сын родителей из уничтоженного починка, я — школяр... Бродяга... Комедиант... Вождь шайки. Другого имени у меня нету... Еретик в пыточной... Христос... Блестящее восхождение. Лучше, чем огородник... Во всяком случае, стоит попробовать. Я ведь могу всё. Даже преступления совершать.
Кардинал с уважением склонился перед ним:
— Идите пока одни, Господь наш... Я вскоре тоже поднимусь.
Братчик двинулся на башню. Кардинал проводил его глазами и пошёл искать Босяцкого.
Он стоял на башне довольно долгое уже время. И всё это время народ кричал и тянул руки:
— Бо-же! Бо-же! Бо-же!
«Что «Боже»? Ну, хорошо, я всё мог бы сделать с вами, я, самозванец и мошенник, бродяга и вор. А на что я мог бы позвать тебя? Резать иноверцев и инакомыслящих?.. Ничего не скажешь, завидная роль. Самозванцу повезло. Никому ещё не везло так. По крайней мере, очень интересно. И чтобы удовлетворить этот интерес, надо тянуть до конца. Что ещё остаётся? И, конечно, творить зло. Живой бог злого общества не может не совершать зла».
Он протянул народу руки. Просто чтобы посмотреть, а что будет. Как раз в этот момент над площадками появилась голова Лотра, а потом и весь он.
«Молодчина, — подумал кардинал. — Быстро привыкает».
И стал на верхнюю ступеньку забрала, рядом с Христом.
Народ, увидев руки, протянутые к нему, взвыл. Вопль стал безумным. В нём нельзя было даже разобрать отдельных выкриков.
Польщённый взрывом энтузиазма, Лотр хоть и пренебрегал этим быдлом, стал с милой улыбкой благословлять толпу.
— Вот, — шепнул Юрась, словно его могли услышать. — Почему же не выбрать там любую женщину и не заставить подняться сюда? Плакали бы от восхищения... Почему бы не заставить их прыгать в ров?
Тон его, признаться, был довольно скверным но Лотра удовлетворял. И вдруг кардинал с удивлением увидел, как изменилось лицо Христа, как вздрогнули брови: тот заметил кого-то в толпе.
В толпе выделялась фигура женщины на муле. Школяр невольно бросил взгляд туда и внезапно увидел, почти возле самой головы мула, голубой с серебром кораблик на девичьей голове, косу, чёрные с синевою глаза, которые смотрели на него, Братчика, с нескрываемым, почти молитвенным восторгом, ожиданием, радостью и надеждой.
«Боже мой, какая святость! — подумал Юрась. — А я...»
— Ты что? — спросил Лотр. — Действительно хочешь заставить кого-то подняться сюда? Так помаши пальцем, и всё.
— Замолчи, — сквозь зубы процедил школяр. — Кто это там? Вон там?
Взгляд Лотра упал на Магдалину верхом на муле. И кардинал обрадовался. Не потому, что женщина успела надоесть ему, отнюдь нет, а потому, что он нащупал наконец у этого человека слабое место, нить, за которую его можно вести куда хочешь.
«Что ж, придётся отдать, — думал он. — Жаль, а придётся. Ради такого человека, ради главного козыря в большой игре. За меньшие козыри в куда меньших делах отдавали не только женщин, но и друзей. А тут и сам бог позволяет... Смотри, миленький, смотри. Лопай, лопай, равняй рыло с мягким местом».
Вслух он произнёс нарочно безразличным голосом:
— Та? Да что... Магдалина... Лилия долин. Не трудится и не прядёт. Да и Соломон во всей славе своей не одевался, как она. Хочешь? Возьми её.
И слегка испугался, увидев оскал Христовых зубов:
— Э-э, кардинал. Не бреши. По целой собаке у тебя изо рта прыгает. На такую чистоту лаешь.
Народ, увидев, что Бог что-то говорит, закричал неистово.
— Слышишь? — сказал Лотр, показывая на него.— Вот триумф церкви. Жизнь мы тебе дали. Женщину эту дадим. Служи.
Крик начал утихать: люди хотели послушать, о чем это говорят на башне. А вдруг к ним.
И неожиданно в этой относительной тишине загремели выкрики, которых раньше нельзя было услышать:
— Эй, Лотр! Ты что это рядом с Христом стал, хамло?!
— Место знай, чекуша!
— Опустись ступенек на пять! Мышей вспомни! Хлеб!
— А то мы тебя подвесим, кот шкодливый.
— М-мяу!!! В-ваа-у! Ва-а-а!
Начинался кошачий концерт, дикий, многоголосый, пронзительный. Лотр побледнел и спустился ниже. Совсем немного.
— Красивая, — повторил Юрась.
Он так упрямо смотрел на необыкновенное чудо, которое протягивало к нему руки, что не заметил, как больно ударил по достоинству Лотра народ.
Униженный и слегка напуганный, сразу отрезвевший, Лотр понял: всё было ошибкою, этот человек почувствовал силу. Он согласен сейчас даже на скверные поступки, ибо что-то сломалось в его душе. И он, если даже и будет работать, так не для их успеха, а для собственного.
Поняв, какое чудовище он породил и выпустил на свет, Лотр похолодел. И тут его ожидал ещё один удар. Машинально он взглянул в ту сторону, куда смотрел Христос, и увидел, что под гульбищем стоит одна Анея.
Магдалины и служки с конём не было.
И тогда, понимая, что куда уж ему строить высокие планы, что всё сорвалось, что теперь лишь бы сберечь место, имеющееся у него, остаться на нём и ещё помешать этому шалберу занять место в сердце девушки, которую он, Лотр, в последние дни так яростно и всё сильнее жаждал, Лотр начал неистово думать.
Он, Лотр, хотел эту девку. Он сам до этой минуты не думал, что так её хочет. И, стало быть, она должна принадлежать ему. Ему и никому другому, пока он этого хочет. Завтра же он попробует добиться этого. Завтра же он окружит этого мошенника сотней глаз. Завтра обговорит всё с доминиканцем, попробует удалить этого человека из города. Пускай ходит, пускай мошенничает, как и раньше, чтобы в городе было спокойствие, чтобы этот школяр был подальше от дочери мечника, упрямство которой так распаляет его, чтобы по-прежнему он, кардинал Лотр, стоял на кафизме выше всех. В тайном своём гневе он выдержал, сказал с зевотой:
— Пора тебе, Боже, возноситься. Денег дадим. Девку красивую дадим. Ту — Лилию.
И осекся — так внезапно рявкнул на него Христос.
— Сам возьму. Вишь, осчастливили. Сам найду свою деву Марию... И иди ты со своим вознесением!..
Бекеш в комнате закрыл окно. Шум словно отрезало.
— Мошенники. Сыны симании. Отродье ада. Смотрел — и вспоминалось: «Видишь сии великие здания? всё это будет разрушено, так что не останется здесь камня на камне...» Торговцы правдой... Только бы поскорее разнесли тут всё до основания... Торговцы Богом... Сука! Великая блудница.
И он сжал кулаки.
Глава XIV
«ФИЛОСОФ ВЕЛИЙ, КНИГОЛЮБ...»
Христианину, чтобы не лишиться ума, Библию честь самому не надлежит, а только слушать из уст пастыря.
Совет сынам духовным
Смотрит в книгу — видит фигу.
Пословица
И в ту ночь сел он изучать святые книги.
Светлица его была в верхнем жилье заезжего дома на Старом рынке, небольшая, с белыми голыми стенами, с кроватью, с ковром на полу, с низенькой подставкой для книг. И слабый светильник освещал жилище. И он радовался, что в его комнату отдельный вход, по внешним ступеням.
Со смятением в душе приступил он к делу. Он, может, и убежал бы, но апостолы вчистую обнаглели. Даже Фому только и мучило достоинство, а так он был удовлетворён. Даже Раввуни, всю жизнь надрывавший живот, радовался спокойствию и сытности.
А бросить их он не мог, ибо склонил их и сманил, а теперь чувствовал ответственность.
И не было ясности в душе его, и потому он, отыскивая её, взял пудовый, переплетённый в кожу том, положил его на наклонённую крышку подставки и, сбросив хитон, сел перед книгой по-турецки.
Всё равно. Теперь ему надо было знать это. Он был — Христос. И отсюда он должен был черпать нормы своего поведения. И тут он должен был найти истину, ибо неизведанность мучила его. Истину, общую для всех людей и народов этой тверди. Он приблизительно знал основное, главный завет, который дал им — так они верили — Бог. Юрася интересовало, что сами они добавили за столетия к этому завету, который теперь должен знать он, один из них, бывший мирский школяр и шалбер. Он решил не вставать, пока не изведает этого.
Он читал уже несколько часов. Лунный свет падал в окошко. Приближалась полночь, давно уже стража повелела гасить огни, а он был не ближе к истине, чем тогда, когда сел.
Он прочитал «Бытие» и возмутился Богом, и злобой, и кровожадностью — и не понял ничего. И он прочитал «Исход» и возмутился ещё и людьми (потому что к характеристике Бога нечего было добавить). Возмутился как фараоном, так и Моисеем, и людьми их также, и блужданиями в пустыне, но главное тем, что из этих бредней сделали вечный неизменяемый закон.
И прочитал он книгу «Левит» — и вообще не понял, зачем это и какое кому бы то ни было дело до того, куда бросать зоб жертвенного голубя?
И чем дальше он читал, тем меньше понимал, пока не впал в отчаяние. А понимал он только одно, что книга проповедует любовь к ближнему, если он конечно, не еретик, не иноверец и не иноплеменной. И он знал, что все люди поняли из Книги тоже одно лишь это.
Тогда он подумал, что с его стороны это самоувренность: так, сразу, найти верную дорогу. И он noдумал, что, может, Бог или судьба укажут ему её, если он отдастся на их волю и начнёт открывать книгу наугад.
Ну, конечно же, укажут. Они любят, если кто-то надеется на них.
Он развернул книгу с закрытыми глазами и ткнул в одну страницу пальцем.
«И приступил я к пророчице, и она зачала и родила сына».
Э-эх. Не то это было. Хорошо, конечно, но почему надо было избирать именно пророчицу? И какое это имело отношение к нему?
И была ли в этом правда, нужная не для него, вора, а для всех?
И он ещё раз листнул том.
«Вот, Я дозволяю тебе, вместо человеческого кала коровий помёт, и на нём приготовляй хлеб твой».
И тут у него вообще полезли на лоб глаза. Но он не склонен был излишне верить себе и сомневался.
— Чепуха, кажется, — тихо сказал он про себя и посмотрел, чьё это. — Да нет, не может быть чепухою. Иоанн Богослов. Видениями одержимый. Да быть не может. Ну-ка ещё... «Дай мне книжку». Он сказал мне: «Возьми и съешь её; она будет горька во чреве твоём, но в устах твоих будет сладка, как мёд».
Он сам чувствовал, что от непосильных умственных усилий у него дыбом встают волосы. И ещё он понял, что, если он не бросит этого дела, он вправду и довеку лишится ума либо немедленно запьёт.
Поэтому он непритворно возрадовался, когда в комнату его внезапно пришли высокие гости: Босяцкий и Болванович со свитками. Возрадовался, ибо не знал ещё, какое новое испытание изведает сегодня его умственная нормальность.
— Читаешь? — спросил Болванович.
— Читаю. Чересчур это всё, по моему разумению, умно. Мудрость слишком велика.
— А ты думал...
— И что у вас, святые отцы?
Оба выпрямились и откашлялись.
— Послание тебе от наместника престола святого Петра в Риме.
— И от патриарха московского тебе послание, Боже.
— Ну, читайте, — обрадовался Братчик. — Читай ты первый, капеллан.
Болванович обиделся, но место уступил. Мних с шелестом развернул свиток:
— Булла: «До глубины...» От наместника святого Петра, папы Льва Десятого.
— Ну, давай. Какая там глубина...
— «До глубины взволнованы мы вторым пришествием твоим, мессия. Будем держать во имя твоё престол святого Петра. Молим тебя прибыть в вечный город, но, думается, лучше сделать это как можно позже, когда наведёшь ты порядок на любимой мною земле белорусской, вышвырнув оттуда схизматиков православных, говорящих от святого имени твоего. Лобызаю ступни твои.
Твой папа Лев Десятый».
— И правда «до глубины». Ну, а что патриарх?
Болванович замаслился. Начал читать:
— «Царю и великому князю неба и земли от царя и великого князя, всея Великия и Малыя и Белыя Руси самодержца, а також от великого патриарха Московского — послание... Волнуется чрево церкви воинствующей от второго пришествия твоего, Боже. Ждем не дождемся с великим князинькой пришествия твово; токмо попозже бы прибыл ты, дабы до того времени поспел выкинуть с любимой мною земли белорусской папежников и поганцев разных. Ей-бо, выкинь ты их. Они табачище курят, а табак, сам ведаешь, откуда вырос. Из причинного места похороненной блудницы богомерзкой. Вот грех божиться, а все же, ей-бо, вера твердая только у нас. Два Рима пали, а Москва — третий Рим, а четвертому не быть. Выкинь ты их, Боженька. Припадаем до ног твоих и цалуем во сахарны уста. А Жигимонгу этому паскудному» и скажи: «Г... твое дело, Жигимонт-царевич. Садись-ка? на серого волка и поезжай-ка ты из Белоруссии едрёной свет матери». Еще раз цалую во сахарны уста.
Твой патриарх».
И тут перед глазами Юрася поплыли, начали двоиться, троиться и четвериться стены, пудовые глупые книги, мнихи-капелланы, митрополиты, свитки, папы римские, патриархи и цари. Понимая, что ему конец, если он останется тут, Братчик заскрежетал зубами (отцы церкви отшатнулись от него), схватился за голову и, как обезумевший, бросился прочь.
Глава XV
«МАРИЯ, ГОСПОДЬ БОГ С ТОБОЮ...»
И однажды приснился ей странный сон:
Поле, небо, крик журавля...
И услышала тихий церковный звон
Лилофея, дочь короля.
Средневековая немецкая баллада
Матерь Божья по мукам ходила,
По темницам, по аду блуждала.
Песня барколабовских старцев
Земля вся была залита оливково-зелёным лунным светом. Резкие чёрные тени легли за домами, в чаще деревьев, в бойницах башен... И было это так высоко и чисто, что восторг переполнял грудь и хотелось лететь навстречу этому сверкающему серебряному щиту, этому окошку в другой мир.
Пошатываясь, он шёл ночными улицами, бросался в бессознательности туда и сюда и тащил за собою свою связанную чёрную тень, которая тоже не знала, куда ей бежать, и бросалась в разные стороны... А за ней, поодаль, тащилась другая, коренастая тень.
«А убежать? А что тогда будет с хлопцами? Да куда? Боже мой, Боже, за что ты оставил мя?!»
Маленькая, как игрушка, каменная церквушка попалась ему на глаза. Вся зеленоватая в лунном сиянии с двумя уютными огоньками в маленьких — с ладонь — окошках. Маленькая, человек на сорок — по тогдашней моде, только, видимо, для своего уличного тупичка-уголка. Оттуда тихо-тихо долетали песнопения: шла всенощная.
Он миновал её, прошёл ещё немного и вдруг остановился. Словно почувствовал грудью остриё меча.
Сквозь низкий каменный забор он увидел глубокий, потаённый сад, весь из света и теней, и девушку с корабликом на голове.
Сыпалась с деревьев роса. Лунный свет лежал на траве. И девушка шла к нему, протягивая руки.
Он припал к забору. Она подошла ближе, и он увидел безучастные, обращённые на что-то великое и светоносное за его спиной, почти лунатические тёмные глаза.
— Ты? — тихо молвила она. — Я иду к тебе. Я услыхала.
— Я иду к тебе, — это произнёс кто-то за него.
— Ты, — продолжала она. — Ты. Я почему-то знала. Я чувствовала. Из тысяч невест Городни ты изберёшь меня. Иди сюда. Перелезай через забор.
Как-то совсем равнодушно он перелез. Ноги сами перенесли. Стоял словно немного очумелый. И ничего от Бога не было в его облике. Но она была как слепая, как навеки ослеплённая величием Бога, грядущего во славе.
И он увидел совсем близко тёмные, потусторонние глаза и почувствовал неприглядную боль, зависть и свою ничтожность. Но она не увидела и этого.
— Какие у тебя глаза, Боже...
Он вспомнил бегство после свислочской мистерии.
— Какие волосы.
И он вспомнил, как он лежал на постыдной кобыле, готовый для бича и издевательства.
— Весь ты стройный и сильный, словно еленец.
Он смотрел лишь на неё и поэтому не заметил, как кто-то тоже подошёл к забору.
— Солнце моё, зачем ты на меня бросило лучом своим?
Они медленно шли в свет и тень.
...Там где садовый забор примыкал к церкви, в густой чёрной тени стоял низколобый сотник и мрачно смотрел на них.
Покои Лотра в трансепте городенского замка напоминали покои богатой и не суровой нравом родовитой дамы. Каменные стены занавешены коврами и гобеленами с немного легкомысленным содержанием. Иконы, где они были, удивляли вниманием мастеров к живой плоти.
А тот покой, в котором сейчас сидел кардинал, был вообще легковесным. Широкое, на шестерых, ложе под горностаевым покрывалом, кресла с мягкими подушками, какие-то каменные и стеклянные бутылки и флаконы на волошском столике возле ложа. Запах каких-то сладко-горьковатых масел.
Единственными духовными вещами в покое были статуи святого Себастьяна и святой Инессы, да и те давали явно преувеличенное представление о сути мужчины и женщины.
На ложе лежала Магдалина, лениво покачивала перед глазами золотой медальон. Босяцкий, сидевший в кресле около стены, стремился не смотреть в ту сторону.
Возле ног её, также на ложе, сидел Лотр:
— Ты, сотник, погоди. Я вот только сейчас дам приказ братьям-доминиканцам.
Сотник осторожно сидел у самой двери на позолочённом, гнутоногом венецианском стульчике. За стульчик тот делалось страшно.
— Так вот, пан Флориан, за человеком этим надо следить, чтобы не совершил чего нежелательного.
Корнила улыбнулся, но те не заметили.
— Окружите его уходом. Приставьте людей лично к нему... Кстати, взяли ли этого расстригу-пророка? Этого... Ильюка?
— Взяли.
— Он пророчествовал приход. Он впутал нас в этой дело... Ил-лия! Постарайтесь хорошо погладить ему рёбра щипцами... Чтобы знал: пророки в наше время — явление подозрительное. А там можете тихонько отправить его — куда, сами знаете.
— Гладить ещё не гладили, — сказал капеллан, дождавшись, пока Лотр выговорится. — Да и нет нужды.
— Как?
— Да он осознал, что был не прав. И мы избежали их роптаний в излишней жестокости...
— Что, «велья»?
— Да мы, видите, просто отвели его куда надо и объяснили значение и принцип действия некоторых приспособлений.
— Такой конь? Испугался? Пророк?
— Кони тоже хотят жить. И потом, он не пророк, а шарлатан.
— Хорошо, — согласился Лотр. — Пускай теперь приходит еженедельно за объяснениями и пророчествует то, что надобно нам... Что там у тебя, Корнила?
— Вдвоём, — рассказывал сотник. — В саду у Полянок. С Анеей, дочерью мечника.
Оба ужаснулись, увидев глаза кардинала.
— Иди, — глухо процедил он. — Схвати.
— Полагаю, поздно, — ответил Корнила.
Слова его невольно прозвучали как шутка.
— Выйди, — бросил кардинал женщине.
Та надула губы.
— Тебе говорю.
Марина недовольно поднялась. Покачивая бёдрами, пошла к двери.
— О-ох, — ни к селу ни к городу высказался Корнила. — Искушение!
Все молчали. Лотр сидел с закрытыми глазами. Белый, как сало. Когда он раскрыл глаза, они не обещали прощения:
— Дочь мечника Полянки Анея. Святая. Жена Господа Христа... И она убеждена, что он — Христос?
— Иначе, наверно, ничего бы и не было, — рассуждал Корнила. — Она славилась чистотою и целомудрием. Она в великой вере жила.
— Замолчи, — шёпотом повелел кардинал.
— Знаете, что из этого будет? — плоские глаза Босяцкого недобро усмехались. — Этот плут теперь не откажется от самозваного имени. Так как побоится потерять её.
— Это так, — шёпотом отозвался Лотр.
— Если она узнает про обман — она плюнет ему в лицо. Он теперь не откажется.
— Убить, — тихо предложил Лотр. — Обоих.
Доминиканец улыбнулся.
— Ненадолго же вас хватило, — он перешёл на латынь. — Говорили о том, что Игнатий, что друзья его, что я — начинаем величайшее дело. Что папа пускай себе через десять — пятнадцать — двадцать лег признает нас. Что союз наш будет премогущественным союзом земли. «Сыны Иисуса», «Братство Иисуса», или как оно там. Говорили, что сила наша во всепроницаемости и в подспудности. Говорили, что мы не должны осквернять наш путь явными и открытыми расправами. И вот теперь чуть какая-то мелочь затронула вас — вы забыли всё. Напрасно братья открыли вам нашу тайну. Нас мало, мы пока вынуждены молчать и прятаться, как первые христиане. Но горе нам и мы пропали, если стал в начале нашего пути такой, как вы. Я вынужден буду поднять голос перед людьми, которые сумеют добиться у папы Льва, чтобы он занялся этим сам и проверил, соответствуете ли вы месту, на котором находитесь.
Лотр смежил глаза. Мних продолжил уже мягче:
— Мне нет дела до жизни и смерти этих людей. Но схватите их тут, убейте их тут — и мы увидим повторение того, что было недавно. И на этот раз нас не спасёт ничто. А если мы и убежим — весь христианский мир заинтересуется тем, что здесь происходит. То, что придёт конец вашей славе, а возможно, и жизни, — мелочь. Но то, что дело спасания веры, моё будущее дело, дело моего братства выйдет на свет — за это не будет нам прощения от властей и Бога. Тут и индульгенции не помогут. Это вам не дурацкое обещание Тецеля [9], это вам не на Деву Марию совершить покушение.
Он дал Лотру обдумать свои слова и спросил:
— Н-ну?
— Ты Христова невеста? — Лотр произнёс это сквозя зубы. — Что ж, будешь Христовой невестой. Корнила, сразу, как это отродье ада пойдёт от той шлюхи, схватите её, схватите... тайно, — это слово далось кардиналу с трудом. — И сейчас же отвезите её в Машковский кляштор, на постриг. Пускай замаливает прелюбодеяние. — И добавил: — Нравственность превыше всего.
— Вот такой вы на месте, — улыбнулся капеллан. — Ты придумал изумительно. Ты даже сам не знаешь, отчего то, что ты придумал, изумительно.
Лотр знаком отпустил сотника. Достойные люди остались одни.
— Знаешь, отчего это хорошо? — спросил мних. — Он сразу же бросится искать её, и таким образом мы избавим от него Городню. Без шума избавим... «Добрый наш народ, жди. Он явится ещё. Христос с апостолами своими пошёл ходить по краю, проповедовать слово Божье и помогать людям».
— Погоди, — перебил Лотр. — Тут надо словно в шахматах... Значит, её удаляем — он идёт из города?
— Тут не надо «словно в шахматы». Логика противопоказана жизни. Это лишь дураки и полные бездари требуют, чтобы всё было мотивированно. Это не жизнь. Это — скелет. Без жизни и её пульсирования. Без плоти. Без правды... Вот слушай. Надо, чтобы он знал, что её кто-то похитил и увёз. Для этого достаточно и хороших соседей. И он будет рваться за нею. Но тут его может остановить боязнь сильных врагов. Поэтому одновременно надо слегка убедить его, что она бросила его, и возбудить гнев. Эти разные чувства будут истязать его. Влечение, ненависть, оскорблённая вера. И, больше всего, желание, чтобы закончилась эта неуверенность, чтобы было что-то одно. К этому, к равновесию, всегда стремится каждый человек, герой либо шалбер и плут. И эта жажда одного, знания выманит его из города быстрее, чем одна ненависть или одна любовь. Ненависть может забыться. С любовью можно просидеть в городе ещё неделю и, между прочим, за четверть дня скинуть нас или сделать наше положение нестерпимым. А так он не будет ждать и дня.
— Прав. О похищении скажут соседи. А кто об измене?
Пёс Господа Бога молчал. Потом спросил тихо:
— Тебе не жаль будет распрощаться с нею?
— С некоторого времени — не жаль, — ответил Лотр.
— Я надеялся на это. Вот она и скажет. А согласится пойти от тебя? Следить? Доносить?
— Ей придётся, — Лотр криво усмехнулся. — Хотел бы видеть я, как это она не согласилась бы.
— Только без шума. Понимаешь, нам нужен около него свой человек. Чтобы советовал, следил, доносил. Лучше всего, если это будет женщина. Она. Ухо наше. Лучшее наше войско... Пообещай ей, что сразу, как только она исполнит дело, она вернётся к тебе. Навсегда. А если захочет спокойствия — мы найдём ей мужа... богатого нобиля.
— И что она будет доносить? И как?
— В каждом городе есть связные голубятни. Пускай из каждого города отправляет по голубю. Если они будут мирно мошенничать, апостолы, если они будут мирно надувать и терять славу и люди начнут забывать их — она даст ему денег и убедит «вознестись». И люд будет ожидать его.
— А если он совершит покушение на веру?
— Он не совершит. А если начнёт заботиться о силе и славе, если покусится на нас — пускай она привяжет к ноге голубя перстень и задержит их на том месте дня на три. Тогда в то место поскачет Корнила с людьми.
— И что?
Огонь трепетал на лице мниха. Лицо улыбалось. Тени бегали в морщинах и прочно лежали в глазницах. Страшная маска чем-то привлекала.
— Боже мой, — произнёс он. — Столько глухих оврагов!.. Столько свидетелей «вознесения»!
Лунное сияние лежало на деревьях. Снопы света падали из церковных окошек в сад, и в этих снопах клубился лёгкий туман. А они всё ещё шли куда-то в глубину этого большого сада, и цвёл боярышник, и каждая его ветвь была как белый и зеленовато-розовый — от луны — букет.
Ветви опускались за ними. Он обнял её за талию, и они шли. Потом остановились.
Запрокинув лицо, она смотрела ему в глаза как на святую статую, вдруг ожившую. И он, неожиданно хрипло, спросил:
— Как тебя звать?
— Я — Анея, — ответила она. — Анея... Мне кажется, это сон... Это не сон?
А он вспомнил унизительные голодовки и скитания.
— Сон, - согласился он. — И у тебя, и у меня — сон. Ты — Анея... А я...
— Не надо, — поспешив, остановила она. — Я знаю, кто ты... Сегодня ты высился над всеми, и солнце было за твоею спиною. У меня — подгибались колени... Где твои крылья?
«Господи Боже, — с болью подумал он, — спросила бы она лучше, где мои рога».
Ему сделалось мучительно больно... Крылья... Знала бы она, как они добывали хлеб, как он испугался истязания, как решил жить, как все, волком и мошенником, коварным изменником, ибо по-другому нельзя. Он будет так жить. А она говорит о крыльях.
Ясно, что она совсем не любит его, бродягу и шалбера. Перед нею — Бог. Воле его — не прекословят. Он может взять её, и она не скажет слова против. Он может заставить её совершить всё: убить себя, нагою пройти по улицам, и вот это... Он едва не плакал от страшного унижения и от нестерпимого влечения, от любви к ней. Он чувствовал себя обманщиком, предателем всего святого, топчущим доверие глупенького и доброго человека. Он знал, что не простит себя, и презирал себя, и ненавидел себя, и ненавидел Бога. И жили в его сердце ревность, ненависть и гнев.
— Ты любишь меня? — с надеждой спросил он.
— Я люблю тебя, Боже наш.
— А я? — мучительно вырвалось у него из груди. — А если бы я был другим... Тогда... ради меня самого?..
— Но ты не другой, — в глазах её жили безумие и яростный, сомнамбулический экстаз. — Ты не можешь быть другим... Ты — Бог. У тебя золотые волосы. Искры в них.
Этот шёпот заставлял его содрогаться. Что ж это за наваждение? Он терял голову. А вокруг были дебри из цветов.
И в этих дебрях она упала перед ним на колени. Растерянный, он попробовал поднять её, но встретил такое сопротивление, что понял: не справится. Женщины никогда не стояли перед ним на коленях. Это было дико, и он поспешил тоже опуститься на колени, переступив ещё одну ступеньку к последнему.
В лунном тумане звучали издалека песнопения:
— «Ангел, войдя к ней, сказал: радуйся, Благодатная! Господь с Тобою; благословенна ты между жёнами!»
«Благословилась, — думал Христос. — Всё равно как с первым — лучшим. Радуйся! Есть чему радоваться».
Она плакала, обнимая его. Возможно — от счастья.
— Я знала... всегда... Я ожидала кого-то... Не купца, которому — деньги... Не вонючего воина... Кто-то явится ко мне когда-нибудь... Но я не думала, что так... Что ты... Ты явишься ко мне... Почему так долго не прилетал?.. Целых семнадцать лет?
— Недавно только научили, — печально отвечал он. — Когда вылетел из коллегиума.
Он смотрел на неё. Она была прекрасна. И она не любила его. Она говорила это другому. Он захлебнулся от ревности и не мог больше молчать:
— Анея... Ты ведь это не мне... Ты — другому... А я простой школяр, бродяга, шалбер.
Она не слышала. А может, неспособна была слышать, и слова сейчас для неё были лишёнными смысла звуками.
— Не надо, — как глухая, сказала она. — Я знаю твое смирение. Простая холстина, пыль дорог, воздыхальня, где ты ниже разбойника. Но ведь я знаю, кто ты. И я люблю тебя. Я никого ещё так не любила.
В возмущении и обиде он оторвался от неё, хоть это и было выше его силы. Глухая обида двигала им.
— Ты не хочешь слушать. Я пойду.
Она вся сжалась.
— Я знаю, — тихо-тихо промолвила она. — Я ведь знаю, что я не стою тебя, что это небо подарило мне незаслуженную милость. Хочешь — иди. Всё в твоей святой воле... Нету тебя — пускай тогда ад... Зачем мне жизнь, если меня оставил мой Бог?
И он понял, что она так и сделает. Нельзя было ее переубеждать. И нельзя, смертельно опасно было не совершить подлости, оставить её и уйти.
Сомкнулся круг. И он, разрываясь от презрения к себе и предосудительного влечения к ней, сдался, поняв, что ничего больше нельзя, кроме того, что должно свершиться.
«И сказал Ей Ангел: не бойся...» — летели издалека, словно с самого неба, песнопения. Март шагал по земле. И она закрыла глаза и, вздрагивая, сказала:
— Поцелуй меня, мне страшно. Но это, наверно, так и надо, когда приходит Бог... Я верю тебе.
«Верит? Мне?» — успел он ещё подумать с безмерным удивлением, но губы его припали уже к чему-то, и этого он ждал всю жизнь, и поплыли ближе к его лицу травы и остановились, а потом, сквозь неисчислимые века, содрогнулась земная твердь.
Летели откуда-то голоса, слышались за стеной шаги, смех и звуки лютни. В сиянии луны запели молодые голоса:
Во мраке боярышник синий
На Замковой цвёл стороне,
Когда на подворье дивчины
Прекрасный явился гонец.
Сказал же он ей: «Люблю я»,
С надеждой сказал и тоской.
И вдруг в небесах запели:
«Дивчина, Господь с тобой».
Тихий голос говорил, что кто-то желанен, мил и любим. А над всем этим в лунном дыму распростиралось бездонное небо, и мерцала в нём то белая, то синяя, то радужная звезда.
Утром он перескочил через забор:
— Я приду вечером и заберу тебя.
— Да... Да...
— Навсегда. Я только должен подготовиться.
— Я жду.
...Он шёл улицей, и его лицо было как будто восстановлено тем, что с ним произошло. Возможно, потому, что в нахальных когда-то, плутовских глазах жило тихое и доброе сияние.
Ещё весьма издалека он увидел, что навстречу ему двигаются двенадцать обеспокоенных фигур. Но раньше, чем он успел хоть немного приблизиться к ним, на него выскользнул из переулка пьяный с утра, длинноволосый страшный и звероподобный, в своих шкурах Ильюк Спасоиконопреображенский.
— А-а, Иисусе милостивый, — он едва держался на ногах. — Вот где встретились! Позвольте рончку. Я ведь, можно сказать, твой Илия. Тот, о котором ещё Исайя говорил: «Глас вопиющего в пустыне». Я... — и тут он с размаху чебурахнулся в большущую лужу, — Иоанн Креститель.
— Что это за свинья? — брезгливо спросил Тумаш.
— Илия, — объяснил Братчик. — Каков предтеча, таков и мессия.
— А я ведь... подготовил путь твой перед тобою.
Фома-Тумаш подморгнул. Сила-Якуб и Левон-Пётр схватили предтечу за руки и поволокли. Он пахал ногами землю, делая две борозды:
— Не узнаёшь? Отрекаешься? А я ведь тебя в Иордань макал! Ну, погоди-и! Пророчествовал я! Изведаешь ты теперь мои пророчества! Глас Божий был у тех ночных людей. Жди-и!
Юрась плюнул и двинулся дальше.
Когда они сворачивали с Мечной улицы на улицу Ободранного Бобра, навстречу им попалось два десятка всадников в красных плащах: замковая стража. За ними тащилась очень оборванная закрытая карета, запряжённая парой хороших белых лошадей.
Христос не обратил на них внимания. Ему было не до того.
...Через несколько часов они сидели в комнате Юрася и спорили. Спорили люто.
— Женится он, — иронизировал Левон-Пётр. — Не успел появиться пан Иисус, как он, знаете ли, женится, — табачные глаза Левона бегали. — Ясно, что тут такое: брак под плетнём, а свадьба — потом.
— Я тебе, Левон, сейчас дам по твоей апостольской плеши, дабы от языка своего ядовитого избавился, — спокойно предупредил Юрась.
Конавка потерял равновесие. Застонал едва не с отчаянием:
— Да ты понимаешь, что это такое будет, твоя свадьба? Ты ведь сразу как Христос брякнешься. Ты ведь сам недавно говорил, что будешь плыть, как судьба несёт, возвышаться, власть брать, деньги брать. — И передразнил: — «Раз уж останусь в этом навозе, ра-аз все эти свиньи».
— Вчера думал, — объяснил Братчик. — А сегодня гадко мне.
— Яна Крестителя помнишь? — нервно спросил горбоносый мытарь. — Воры мы. Нельзя остановиться, раз попали, как сучка в колесо. Визжи да беги. Остановишься — они тебе припомнят, что ты и кто ты. На дыбе вспомнят, каково оно, вознесение да в небо взятие. Люд тебя в клочья разорвёт.
— Как хотите, — упрямо повторил Христос. — Я должен...
— Перед кем? — завопил еловым голосом Якуб Алфеев. — Перед девкой той? Да спи ты с ней, сколько хочешь, — слова никто не скажет. Благословлять тебя станут, стопы целовать. Ей, думаешь, что-то другое надо? Ты — Бог.
— Для неё...
— А о нас забыл?! Опять на дорогу?! А жрать что?!
Автух-Андрей по-глупому зазвонил в кармане деньгами.
— А, деньги, — вспомнив, произнёс Христос. — Вот тут каждому по четыре золотых... И мне то же... Я собрал.
И тут вспыхнули страсти.
Братчик никогда не мог представить, что десять человек могут так кричать.
— А потом что? Это на всю жизнь?
— Ещё чтобы казну взять, коней навор... наменять, так тогда ничего. А то... четыре монеты.
— У меня эта самая удачная роль, — скрипел Бавтромей. — Платят как никогда.
— Повезло так, — голова на блюде шевелила толстой верхней губой. — А тебе чего ещё надо?! Роптатель ты! Евнух!
— И я!.. Эно!.. Как его!.. Оно!.. Ну, того!!!
— Возлюбленные, — успокаивал женоподобный Иоанн. — Зачем идти? Он не думает. Доброе делает миру и себе.
От крика барабанило в ушах.
— Цыц! — гаркнул вдруг неверный Тумаш. — А я согласен с ним. Ради чести.
— Умный человек, — вставил Раввуни и похвалил себя, не удержался: — Почти как еврей!
— Так что ты ещё вякнешь? — угрожающе спросил у Петра Христос.
Тот, избегая взгляда, смотрел в окно.
— А ты подумал, Левон, на какое ты время — Петро? — продолжал Юрась. — И ты подумал, что пока ты нужен — у тебя деньги, а когда ты не будешь нужен — у тебя не будет не только денег, но и головы...
— А ты подумал, Христос, — засипел вдруг Пётр, - что это единожды судьба даёт в руки такой козырь? Что не они тебе, а ты им можешь снести голову? Что протяни ты руку, и Городня твоя... Беларусь — твоя... Жмойская земля — твоя... Подляшье — твоё... Королевство — твоё... Половина земли — твоя. И ты ведь сам ещё недавно соглашался на это, кажется? Что они могут?! А ты можешь всё.
— Знаю. Мог бы. Но это много усилий... Половина жизни... Один час изменил во мне всё. Я не хочу терять не только половины жизни, но и ни единой минуты. А если не отдать этому всей силы, хитрости... подлости — это закончится не господством, а плахой.
— Из-за девки золотую реку теряешь, — Жернокрут-Бавтромей распустил рот-затяжку. — Девку ему надо.
— Неладно, — возразил Тумаш. — Ну и девку.
— Милый, — с издевательской нежностью засвистел Иуда, — у савана нет карманов.
Юрась встал:
— Как хотите: я иду. Кто хочет идти со мной — пускай ждёт.
— Я обожду тебя около врат, — предупредил Раввуни.
Как раз в это время в готической часовне Машковского кляштора заканчивался постриг. Угрожали голоса под острыми сводами, во мраке. А в пятне слабого света, падающего из окна на каменные плиты пола, стояла женщина, и была на ней — вместо андарака, казна и кораблика — грубая одежда монахини.
А рядом с женщиной стояла мать-настоятельница, неизмеримая поперёк баба лет под сорок, с лицом одновременно льстивым и властным, и сжимала руку новой монахини. Сжимала вместе со свечой, чтобы не вздумала бросить или выронить.
Свеча капала горячим воском на тонкие пальцы молодой руки, но Анея не чувствовала боли. Стиснула челюсти. Смотрела в одну точку.
Из часовни её повели под руки. В левом нефе настоятельница остановила её:
— Н-ну, сколько ещё как деревянная будешь? Всё уж. Всё. Слышишь?
— Слышу. — В её глазах внезапно появилась жизнь. — Что ж, и так и так я невеста Христова, жена Христова... Его.
— Гм... Все мы тут его невесты.
И тут в глазах женщины плеснулся гнев. С неприкрытой иронией она осмотрела фигуру игуменьи.
— Это вы — невеста? Долго же вам его ждать. Мой он. Слышишь ты — мой. Он сквозь стены увидит. Он придёт.
И он пришёл. И вот уже очень долго стучал в ставни дома на Мечной улице, ходил, а потом бегал по тропинкам сада.
Этот дневной сад потерял ночное очарование. Голыми и повседневными были деревья. Мёртво-белым было в дневном свете цветение боярышника. И даже пруд в конце сада был не синим, как ночью, а тёмно-прозрачным.
И тут нигде не было её.
Пустым был дом. Пустыми были тропинки.
— Анея! — не удержавшись, закричал он. — Анея.
Его почему-то охватил смертельный ужас.
— А-не-я!
— Дядечка, — услышал он детский голосок, — вы зачем кричите?
Он увидел над забором голову. Мальчишка лет под десять таращил на него серые глаза, хлопал длиннющими тёмными ресницами.
— Анея тут живёт. Где?!
Мальчик залез на забор и сел. Почесал одной босой ногой вторую.
— Это ты тот дядька, который «непременно должен был прийти»?
— Ну.
— Побожись.
— А чтоб на тебя... Ну... ну, разрази меня гром.
— Эге... Так Анею... всадники подъехали да силком увезли.
— Сам видел? Что за всадники?
— Не-а... Не знаю, что за всадники. Я ведь сам не видел. Уже как отвезли, так какая-то тётка пришла, да мне пряника дала, да сказала: «Тётю Анею увезли... Так она изловчилась мне шепнуть, а я... а я вот тебе говорю. Как придёт тот дядька, который непременно должен был прийти — скажи ему, что... тётя Анея уехала по Лидской дороге».
Юрась стоял, как пригвождённый:
— Так «уехала» или «силком увезли»?
— А я ведь, дядечка, не знаю. Тётка та говорила — «силком», но «уехала». Может, и силком, но я, чтобы тетя Анея кричала, так не слышал. Я тогда в чулане сидел, ибо сливки слизал. Они только выехали, а тут меня мать и выпустила, простив, упаси её Боже, а тут и тётка пряник принесла.
Юрась задумался. Что ж тут было? Действительно похитили? А может, почувствовала душою обман и yexала сама? Не простила? Отец, по приказу князя, в Менске оружейников учит. Матери нет. Так, может, уехала к нему?.. Но тревога всё нарастала. Почему не дождалась? Не может быть, чтобы к отцу. Если похитили — так кто и зачем? И кто осмелится поднять руку на дочь мечника? А если уехала сама, почувствовав, что он не тот, вспомнив его ночные слова, которых не слышала тогда, — так как, как ему жить?!
Он встрепенулся:
— Спасибо, сынок.
— Вы её найдёте. Она меня любит. А я... ну, с родителями, ясно, её оберегаю.
«Эх, мальчишка, — подумал Братчик, — плохо ты её оберегал. Да я не скажу тебе этого».
— Мы с нею друзья — не разлей вода.
— Я найду ее, сынок.
Юрась побежал.
Глава XVI
САРОНСКАЯ ЛИЛИЯ
...Говорят также, что житие этой святой началось с того, что, не имея чем заплатить погонщику мулов, она заплатила ему натурой.
Апокриф
Было уже совсем темно. За окном комнаты Братчика светилась во мраке красная лента заката.
Светильник едва мерцал, вырывая из тьмы плешь Бавтромея, живое, будто у обезьяны, лицо Илияша-Сымона, длинные волосы и юродивые глаза Ладыся-Иоанна, да ещё, далеко от света, узкую руку Христа, безвольно свисавшую с колен. Выше её тревожно блестели глаза Юрася.
Апостолы не могли понять, что произошло. Братчик явился мрачный и никаких приказаний не отдавал, лишь швырнул Пилипу едва не треть всех денег и сказал:
— Вина... Ужинать.
Это было то, что надо. Стало быть, голова раздумал идти из города на голодные и пыльные дороги. Раздумал, по крайней мере, на несколько дней.
Апостолы радовались. Но, с другой стороны, слова Юрася об опасности и возможной плахе всё же запали им в уши, да и Фома, после ухода Христа с Иудой, хорошо-таки вложил всем ума в голову. Княжество княжеством, а своя жизнь дороже.
И вот поэтому они сейчас и радовались, что остаются, и одновременно побаивались и хотели уйти и исчезнуть.
Тумаша не было. Узнав, что будет вино и ужин, он спросил у Христа:
— Девок не позвать ли?
— Для себя и других — как хочешь, — думая о чём-то другом, сказал лже-Христос.
Фома крякнул со многим значением, но тот не рассердился, и шляхтич, поняв такое состояние как согласие, двинулся в город забросить свой бредень.
И вот всё было подготовлено уже, а шляхтича не было, и все молча ожидали, и лишь Иуда в углу о чём-то таком шептался с Христом:
— Ну, и что ты думаешь делать?
— Пожалуй, ожидать. Сюда, может, дойдут вести, а там... иголка в стогу...
— И я таки пошёл бы.
— Иосия, милый. Что я могу знать? Я даже не знаю, а может, она сама ушла от меня? Может, она поняла или кто-то открыл ей глаза? И вот... не стерпела обмана, унижения, того, что сама бросилась.
— А может, ей сейчас так плохо, что... Может, ждет спасения?
— А может, счастлива, что меня нету.
— Гм, правда, — утвердил Иуда. — И, однако, думать надобно. Искать. И заметь, тут искать неприютно. И может прийти время, что ты не сможешь и думать. И я не смогу думать. Почему? Так как думать можно, если есть чем думать, а если чем думать нет, то и думать невозможно. Скажу только одно, чтобы тебе, может, было легче. Что может совершить Иуда? Он может бросить друга? А друг бросил его одного в Слониме? Или он может, чтобы друга повесили?
В этот момент отворилась дверь, послышался весёлый смех и визг, и в комнату начали плыть, не касаясь ногами земли, девки.
Одна, две, три, четыре, пять... За ними появился, пыхтя, налитый кровью, щекастый Богдан Роскош. Девки висели у него на протянутой руке. Но это был еще не конец. Тумаш боком сделал ещё шаг, и второй, и третий — и вот ещё четыре девушки висели на второй его руке и болтали ногами в воздухе.
— Вот, — пыхтя, сказал Тумаш, — Добрый вечер в хате... Они приехали... Имел честь доставить.
Опустил девушек на пол.
— Это не все. Четыре шли самоходом.
— Не смог, что ли? — спросил Илияш.
— Почему не смог? Места на руках не хватило. Это ведь не заморыши какие-нибудь... Видите? Это ведь есть что обнять!
Запылали свечи. Их стали лепить где можно, и скоро в комнате стало светло, будто в церкви на Пасху.
Осветился большой, на весь пол, ковёр и на середине его — жареный баран, два окорока, три гуся, десятка два зажаренных куриц, полендвицы, мисы с колдунами, пареной репой, огурцами солёными, мочёными яблоками просто тушёным мясом и прочей всячиной.
И между этим строем стояло великое множество бутылок, фляг, гляков с водкой, мёдом, крупником и вином.
Фома постарался. Недаром так долго ходил. Девки были все молодые, литые, твёрдые и красивые. А если некоторые и не очень, так шляхтич был прав: обнять было что. Румяны, белозубы, глаза от ожидания выпивки и возбуждённости блестят. Красные, голубые, оранжевые душегрейки-шнуровки, андараки — как радуга. Ленты, разноцветные кабтики на ногах.
Комната зацвела, как весенний заливной луг. Сразу запахло чем-то тяжеловато-душистым, зарябило в глазах, и, даже без выпивки, начали кружиться головы... Все со смехом садились за столы, на минуту удивлялись, что Господь Бог один, а потом решили, что так, видимо, и надо, это ведь не апостол там какой-нибудь, и начинали тормошить каждая своего.
...Вскоре вино полилось рекой, — все говорили каждый своё, не слушая других, целовались, смеялись. Некоторые начинали уж думать, что надо слегка сдержать себя, ато ещё свалишься с галереи, на которую выходила их дверь, или не попадёшь в свою комнату.
Галдёж, визг, смех. Соседка кусала Акилу за ухо, а тот лишь жмурился и бубнил:
— Ай, ну... Ай, не надо... Эно... Щекотно...
Лилось в пасти вино. Красивенькая соседка Роскоша искоса поглядывала на Раввуни.
— А этот вроде не на-аш... Вроде из библейских ме-ест. Господи Боже, а как же интере-есно!
— Ничего интересного, — буркнул Фома. — Такой же, как все.
У Иуды лежала на коленях дивная каштановая голова. Глаза прикрыты, губы ожидают. И он наклонялся и целовал эти губы. Ему долго пришлось идти. Но глаза его, когда они встречались через головы пьяных с глазами Юрася, были печальны. Он всё понимал, словно чувствовал себя виновным, и, однако, ничего не мог сделать, кроме как оставить его. Ночью — каждый за себя. Один с горем, другой — с женщиной, к которой он долго шёл.
Юрась сидел над этой корчмой мрачным. Сплёл руки меж колен, смотрел, слушал, пил.
— Пей, Христе, Боже наш, — кричал Богдан. — Пей, однажды живём!
— Загордился наш Иисус, — с коварной улыбкой сказал Петро. — Подумаешь, Бог. Я, может, сам незаконный сын короля Александра.
— Дверь шире отворите! Душно!
— Гроза будет. Вишь, сверкает.
На улице действительно иногда сверкали далёкие, беззвучные ещё, молнии. Рассекали мрак, освещали поодаль башни и грифельную крышу замковой базилики. Каждый раз левее и ниже башен что-то широко наливалось красным цветом: Неман, после весеннего половодья не совсем вошедший в берега.
Трепыхнулись внезапно огоньки свечей. Все подняли головы.
Женщина стояла в двери. В тёмном дорожном плаще поверх богатого наряда. Глаза слегка брезгливо смотрели на компанию. Потом пани вздохнула и утомлённо, словно неохотно, переступила порог.
И это была действительно такая печальная, совершенная и какая-то смертоносная красота, что все притихли. Один Ян Зеведеев вскочил, чтобы принять её плащ, и засуетился вокруг неё.
— Что мне в тебе? — равнодушно сказала она и пошла по ковру, ступая прямо между блюдами, к Христу.
Следовало быть докой, чтобы пройти между этого разорения, не наступив ни на что, не затронув ни одной бутылки ногою либо краем платья, который пани наконец приподняла. Но она шла, словно по ровному полу и ещё лучше, шла, словно танцевала, и все следили глазами за удивительным этим явлением.
И прошла. Не затронула ничего. К Христу.
Он посмотрел на неё и невольно заслонил глаза, словно от света, ладонью наружу.
— Что тебе надо? — спросил он.
— Мне опостылела моя жизнь и всё тут. Я хочу идти с тобой.
— Зачем? Ты женщина.
— Возможно, я сильнее вас.
— Нет, для тебя зачем?
— Возможно, я могу быть полезна тебе, — с той же самой утомлённой улыбкой ответила она.
Потом на миг прикрыла глаза и внезапно улыбнулась, взглянула с доверчивым молением, ожиданием, что ее не обманут, и радостью.
— Мне надо идти за тобою. Я не знаю, чем жить. И у меня нету решительности перестать жить.
— Что я моту сказать тебе, сам сидя во мраке?
— Можешь дать моей жизни свет. А я постараюсь рассеять твой мрак.
— Как хочешь, — согласился он. — Садись.
Она села рядом с ним. Постепенно в комнате возобновился пьяный шум и смех. И тогда, увидев, что никто не обращает на них внимания, Магдалина тихо начала разговор.
— Плохо тебе, Христос? — спросила под пьяный шум.
— Хорошо, даже негде подеваться. А тебе что в этом?
— Я подумала, что тебе интересно знать об Анее.
Она увидела взбесившиеся глаза Братчика, про себя улыбнулась и продолжила трогательно:
— Город встревожен исчезновением дочери мечника. Понимаешь, из-за его отсутствия заботиться о ней должна была рада. Ходят разные сплетни.
— Ну? — почти грубо вскрикнул он.
— Ну и вот. Одна женщина якобы встретила её сегодня утром за городом. Ехала в сопровождении богатой стражи... Говорила с нею весело.
— Когда?
— Второй час первой стражи якобы.
«Через час после меня, — промелькнуло в его голове. — Изменила... А я ведь...»
— Что она собирается делать? — глядя в одну точку, спросил он.
— Та женщина якобы сказала, что мечник собирается выдать её замуж. И как будто сама Анея сказала ей, что на закате солнца ей расплетут косу и она станет невестою и женою другого.
Лицо Христа покрылось пятнами. Выше сил спросить, и все же он решился:
— Тот... он кто? Магнат?
— Магнат, — сурово ответила Магдалина. — Самый влиятельный и могущественный магнат. И не только на земле княжества... Она ехала к нему в замок.
«Он поверил. Сразу, с холодом в душе, поверил, щенок, — подумала она. — Доверчивый, нехитрый душою... Дурак... Мне его немного жаль... Но я ненавижу его... Благодаря ему снова в путь, снова, возможно, в другие кровати. Лотр — быдло, но я хотела бы всё же остаться у него. И вот. Баран! С ним даже неинтересно вести игру. А может, сказать кардиналу, что не поверил? Да нет, с какой стати? Разве кто-то когда-нибудь жалел её? Так зачем будет нести милосердие этим людям, всем людям, она? Пускай платится. Нашёл ещё лю-бо-овь. Не знает, по глупости, что это такое. Ну так получай. Можно врать даже смелее».
И она добавила:
— Очень могущественный. Могущественнее якобы всех. Но кто?
«Поверил и этому. Да с тобой можно делать всё. Можно лгать даже совсем бессмысленно. И сейчас ты поверишь всему, а потом вновь дам тебе надежду. Всё можно. Щенок».
— Город говорил, что тебе это не всё равно. Поэтому я и пришла. Возможно, это ложь, но некоторые говорят, что и она... что и ей прошлой ночью не всё было равно. Ну, это уж так. Обман. Могла и сама сказать. Мало откуда может притащиться баба, чтобы иметь честь нести от Бога, либо хоть и просто сбрехать, похвастать этим... Такая порода.
Эти слова, словно липучие нити, опутывали его, засновывали свет, вязали, мешали дышать, сжимали.
— А муж? — без голоса прошептал он.
— Говорят, будто бы такой дурень, что всё равно до самой смерти так ни о чём и не догадается.
Мир начал кружиться в глазах Братчика. Какой-то скрежет давил на уши. И липучие нити кружились вместе со светом. А потом мир потемнел.
...Он лежал ничком, головою в опрокинутые бутылки. Лежал, отбросив одну руку и неудобно подогнув вторую. Испуганная таким результатом, женщина отшатнулась от него, словно хотела защемиться в угол. А над неподвижным телом стояли апостолы. Никто ничего не понимал. И вдруг появилось облегчение.
— Ну вот, — отметил Матей. — Нахлестался, как свинья.
— Чужое, почему не хлестать, — улыбнулся Бавтромей.
Филипп из Вифсаиды притащил ведро:
— Эно... Оттащите его с ковра... Пусть бы оно...
И плеснул воду на голову Христа.
Четыре всадника увидели через дверь эту сцену и тронули с места коней.
— Ну вот, — обрадовался Лотр. — Нам тут больше нечего делать. Остальное она доделает...
— Жаль, наверно, ваше преосвященство? — спросил епископ Комар.
— Захочу — вернётся. Поехали. Видите — молнии.
Молнии полосовали небо чаще и чаще. Первое дуновение свежего ветра шевельнуло плащи.
— Довольно этой комедии, — заключил Лотр. — Рим встревожится. А нам что? Не получилось — получится во второй раз.
И вдруг знаменитый Рыгор Городенский, сильно, видимо, пьяный, начал бурчать и ругаться:
— Ну хорошо, гадкие вы еретики... Пускай... Но кощунствовать зачем, содомиты вы... Не только младенцев монастырских — истину вы хороните, адамиты, которые наготой своей богомерзкой щеголяют.
— Чего ты? — спросил Комар.
— А что? Брехала самозванцу эта ваша Магдалина, богохульница, дочь сатаны и папской любовницы. Станет Бог после этого мелкого мошенника с той девкой спать? И какой ещё там магнат?
— А почему? — спросил внезапно друг Лойолы. — Разве Господь Бог не самый влиятельный и могущественный магнат на белорусской земле? И разве монастыри не его замки? И разве монашки не Божьи невесты? Всё правильно.
— А разве Бог не сумеет отличить девку от молодицы? — вспыхнул Болванович. — Разве небесный муж — дурак?!
— А вы что, иного мнения? — прищурился доминиканец.
Он запахнулся в плащ. Кони исчезли в ночи.
Весь мокрый, он сидел возле ковра и сжимал в руке кубок. Теперь он действительно был тяжко, до сумрачного состояния, пьян. Магдалина обнимала его, тёрлась щекою о его щёку, обвивала волосами его шею — он был безучастен. Патлы волос падали, мокрые, на лоб, и под ними трепетали до бешенства расширенные зрачки.
А голоса ревели и ревели старую школярскую песню. И она гремела и вырывалась из комнат в ночь, под молнии.
Bibamus papaliter!
Нам водки в гляк налей...
Ни Зевс и ни Юпитер
Не пили влаги сей.
И еловой октавой бурчал Якуб Алфеев младший, верзила с осовелыми глазами.
Глупцами были боги,
Что не общались с ней!
Слушая это, Братчик словно от сердца отрывал слова.
— Пейте, хлопцы. Остаёмся тут.
Раввуни стоял над ним.
— Плюнь, Юрась.
— Христос, — мрачно поправлял он. — Пошёл ты с утешениями, Иуда... Давай ломать кумедию. Всё равно!
Иуда развёл руками и внезапно сорвался:
— Нет, вы посмотрите на этого дурака! Раньше я думал, что большего дурака, чем слонимский раввин, не создал мудрый Бог. Но теперь вижу, что нам с ними повезло всё же больше, чем белорусам с тобою... Ша!.. Прошу тебя... Бери коней, деньги, нас.
— Ты мне д-друг?
— Я тебе друг. А ты мне?
— И я тебе друг
— Тогда пойдём. Не сегодня-завтра случится ужас. Горе мне, матерь моя! Так распуститься... Пьяная свинья! Юрась!.. Христос!.. Боже мой! Лихорадка тебе в голову! Брось эти глупости! На дыбу захотел? Убежим...
— Всё равно. Вернёмся, Иуда. Нет любви на свете. Напрасно распялся Бог. Обман один. Всё равно. Пейте. Гуляйте. Останемся до смерти в этом дерьме.
Христовы глаза пьяно и страшно заблестели. Он стукнул кулаком;
— Останемся. И гор-ре всем. Свяжем! Скрутим! Всё княжество, всю Беларусь и всю Корону... Разнесём магнатские усадьбм! Всех д-до-станем-м! И с жёнами лживыми!
— Милый! Дорогуша! Может бы, ты сблевал? А? Сблюй. И потом тихо-тихо пойдём, и пускай они тут подавятся со своим Господом Богом и своей верой. И пускай у них будет столько вшей в головах, сколько было обиженных ими от дней Исхода и до наших дней. Пускай будет у них столько вшей и не будет рук, чтобы почесаться.
— Д-душит меня... Давит, — глаза Христовы помутнели, обвисли руки.
У него резко изменилось настроение: на месте Машеки сидел теперь Иеремия.
— Пророки пророчествуют ложь, и священники извергают брехню, и народ мой любит это. Ну, что ты будешь делать после... этого? Как сказал... ещё... Иеремия.
— Хо, — утешал Раввуни. — Ну, наплюй ты на них. Да они ведь все сволочи. Этот добренький, умненький Босяцкий, и эта свинья Комар, и та трефовая курица Болванович. А Лотр? Ой, не говорите мне про Лотра.
Магдалина увидела, что Юрась достаточно пьян, чтобы поверить во вторую часть лжи, и ещё недостаточно пьян, чтобы забыть окончательно то, что она сказала прежде.
В комнате было совсем пусто. Апостолы исчезли. На ковре не осталось никакой пищи. Хоть бы чуточку оставили.
— Ступай, Иуда, — попросила она. — Ты только вредишь. Ты понимаешь? Ступай. И возьми с собой девушку.
— Я понимаю. — Иуда слегка покачивался. — И правда, так будет лучше. Не бросай его.
— Я его не брошу.
— Не бросай! Подари ему теплоты! — умолял за друга Иуда. — Иначе мне будет стыдно моей.
— Ступай, — мягко отпустила она. — Не стыдись. Ему будет не хуже.
Раввуни поднял девушку, и та прижалась к нему и так они вышли. Магдалина встала, заперла за ними дверь и вернулась к Юрасю, который бормотал что-то сидя, то ли во сне, то ли в прострации.
— Иисус, — тихо обратилась она. — Пойдём отсюда. В поля.
— Всё равно... Нет честных жён... Нету правды... Измена... П-пейте, гул-ляйте!
— Тихо! А ты знаешь, что я не верю этим сплетня? Что это неправда?
Она повторила это ещё пару раз и вдруг увидела почти трезвые глаза. Это было так неожиданно, что сердце едва не остановилось в её груди.
— Не веришь? — Христос покачал головой.
— Почти не верю. Ходят и другие слухи. Только я не хотела говорить при остальных... У мечника якобы есть могущественные враги, и то ли сам он, распустив слухи о браке, вывез дочь, то ли сами эти враги похитили её.
— Что же правда? — снова на глазах пьянея, спросил он.
— Я не знаю. Может быть и то, и то. Могут быть лжецами и мужчины, и женщины.
— Кто враги?
— Как будто какой-то церковник.
— Ты меня убиваешь. Что ж это такое?!
— Я говорю, может быть всё. Но разве тебе самому не надо отыскать, убедиться, знать правду, знать что-то одно?
— Надо.
— Ну вот. И потому пойдём из города. Завтра же.
— Пойдем... Завтра же.
— Я пойду с тобою. Я не брошу тебя. А сейчас ложись... я лягу с тобой.
Она притащила из угла шкуру и почти свалила на неё пьяного. Потом разула его и накрыла второй шкурой его ноги.
— Не думай... Брось думать сейчас... Я лягу с тобой. Я не оставлю тебя.
— Ляг, — тихо прошептал он. — Так будет лучше. «Также, если лежат двое, то тепло им; а одному — как согреться?» — сказал... Экклезиаст... Я читал... Я старался понять... Не так будет далеко от людей ночью... Я не трону тебя... Просто мне... Просто я, кажется... страшно пьян... И мне... Ты не смейся... Мне действительно страшно.
«Страшно. Как маленькому, — подумала она. — А что? И правда, страшно».
Он уснул, едва коснувшись головою подушки. Спал, по-детски примостившись головою на кулак. Лицо во сне было красиво и спокойно.
Она отыскала чистый кубок, налила в него вина и медленно, с наслаждением выпила. Теперь было можно. На сегодня она сделала своё дело.
Потом она налила ещё кубок и поставила возле шкуры. Может, ему придётся дать ночью, если начнёт хвататься за сердце и стонать... Напился, дурак.
«Словно пьяному хозяину», — подумала она и улыбнулась. Мысль на минуту дала ей даже какую-то радость и достоинство. И она удивилась этому.
Потом она сбросила платье и забралась под шкуру рядом с ним. Дунула на последнюю свечу. Навалился мрак.
За окном наконец полил дождь. Спорый, частый, густой. В окно и дверь повеяло прохладным и приятным. И он во сне словно почувствовал это и её теплоту рядом, протянул руку и положил ей на грудь.
Что он видел во сне?
Она лежала на спине, чувствовала тяжесть и теплоту его руки на своей груди, и это было хорошо, и — чудо — совсем непривычно.
Этот мужчина не стремился к ней. Даже теперь. И это было жалко и одновременно хорошо.
Последние мысли блуждали в её голове:
«Спал как дитя... И вообще, дитя по мыслям и помыслам... Всему поверил. На тебе: пойдём завтра... Пойдём искать любовь. Только и в голове это ей... Как мучился!.. Щенок... А хороший щенок. Во многом лучше тех... Жаль, что доведётся его убить».
Глава XVII
ИСХОД В ЮДОЛЬ СЛЁЗ
...Шли... там наречённый Христос со своими апостолами, где о них было ещё неизвестно.
«Хроника Белой Руси» Матея Стрыковского
Я увожу к отверженным селеньям,
Я увожу сквозь вековечный стон,
Я увожу к погибшим поколеньям.
Данте
Не под покровом темноты выходили они из города, а днём. Но их также искали убить — пускай себе и не сегодня.
Все четырнадцать были в привычных самотканых хитонах, в кожаных прочных поршнях. У всех четырнадцати за спинами были котомки, а в руках палки. На шее у Иуды висел денежный ящик.
Только одна Магдалина, как и полагается, отличалась от них одеждой: даже самое скромное из её одеяний казалось рядом с хитонами бродяг богатым. Но она тоже собиралась идти пешком, и лишь мул, навьюченный саквами (его вёл за уздечку Роскош), свидетельствовал о том, что она взяла кое-что из своего добра.
Возле Лидских врат, высоких, из дикого чёрного камня, молча стоял народ. На этот раз не слышно было криков. Прощаться было страшновато: пойдёт и не вернётся, а там разная сволочь и возьмёт за бока. Однажды так уже было.
Сидели на конях возле самых врат Лотр, Босяцкий и Рыгор Городенский. Стоял за их спинами палач.
А напротив них собирались в углу старые знакомые: до синевы черный Гиав Турай, резчик Клеоник со своей чертячьей зеленщицей Фаустиной, улыбчивый Марко Турай, златорукий Тихон Byс, дударь с вечной дудой и мрачный богатырь Кирик Вестун.
— Вот и идут, — сказал он. — Пожили несколько дней, а тут снова...
— А братец, — высказался ласково дударь. — А Бог, должно быть, не выдаст. Ну что поделаешь? И повсюду надо, чтобы добрым людям стало лучше.
— Людям станет лучше, — пробасил Зенон (по такому случаю он приплёлся из деревни). — Как бы вот нам не стало хуже.
Марко Турай думал. Потом взял Клеоника за руку:
— Глупость мы совершили, что не попробовали с ним договориться, пока тут был.
— Пил, говорят, — промолвил Вестун.
— Ну и что? А ты не пьёшь? — спросил Клеоник. — Давай идём к нему.
Они подошли к Христу.
— Ну-ка, Боже, отойдём немного.
Лицо Юрася было слегка бледным и мятым с похмелья. Он кивнул головой и отошёл с хлопцами в сторону.
— Что вам, парни?
— Чтобы сразу понял, с кем говоришь, — начал Клеоник, — знай: вот этот кузнец город поднял, когда вас в пыточную потащили.
Юрась вскинул голову.
— Братец! Отчего ж ты раньше не пришёл?
— А так, — опустил глаза Кирик. — Дело своё сделали. Весь город вокруг толпится. Чего слишком лезть?
— Вот так мы всегда, — огорчился Христос. — Я и не знал, была ли там просто гурьба или вёл её кто-то. А теперь вот ухожу. Так и не узнал хорошего человека. Зовут как?
— Кирик Вестун.
— Запомню. Благую ты весть принёс мне, Вестун. А мне было очень одиноко в городе.
Две руки, чёрная и обыкновенная, встретились.
— Времени мало, — сказал Вестун. — По своей охоте уходишь?
— Кажется... по своей.
Лотр не видел, с кем там говорит самозванец, да и не слишком интересовался этим. Зато он получил возможность переглянуться с Магдалиной. Глаза их встретились. Кардинал одобрительно опустил ресницы, словно приободрил. На губах Магдалины было странное ироническое выражение. Как бы моления и, совсем немного, какой-то угрозы. Кардинал уже не смотрел на неё Она вздохнула решительно и стала искать глазами Юрася.
— Знай и этих, — говорил кузнец. — Они поднимали окраины города. Этот — резчик Клеоник. Это Марко Турай. А вон там ещё наши стоят.
Он называл фамилии, а Христос шевелил устами
— Запомнил?
— Да. У меня память, как вечная.
— А раз вечная, то вовек и знай. Это свои. И в драке, и за рюмкой, и на дыбе. Понадобится помощь, будут тебя какие-то там фарисеи хватать — за помощью только к нам. Головы сложим, а выручим.
— Хлопцы, — растроганно промолвил Юрась, — за что так?
— Ты людей, ты детей накормил, — ответил Марко. — Мы такого не забываем.
— Верите, что я — Бог?
— А Бог тебя знает, — объяснил Клеоник. — Я... не очень. Но ведь кто бы ты ни был — ты с нами в одну дуду дудишь, одинаковые поршни носишь, голодаешь, как мы. Дал ты нам хлеб. И ещё... дал ты нам веру. Веру в то, что не все нам враги, что не все нас хотят давить. Должен был ты прийти. А там хоть дьявол лысый с одной ноздрёй.
— Что ж, — согласился Юрась. — А может, и не напрасно так произошло, что я пришёл? Я не виню, а только почему вы не подошли ко мне, хлопцы? Но и так — спасибо вам.
И все четверо земно поклонились друг другу.
— Иди, — попрощался Вестун. — Имена помни.
В это время Лотр воздел руку:
— Люди славного города! Господь Бог наш Иисус с апостолами решил на какое-то время оставить нас. Будет ходить по краю, благовествуя слово Божье.
Глаза кардинала были влажны. Лицо дышало благородством.
— Надеюсь, не заработаем мы от него роптаний. Тихо и спокойно будем исполнять свои обязанности перед ним, мессией нашим, перед землёй нашей возлюбленной, церковью, державой и панами. Будем ожидать его... За дело, милые братья мои. За дело!
В этот момент не выдержала и запричитала какая-то баба в толпе: «А на кого ж ты нас?!.» — и умолкла, видимо, соседи цыкнули. Люди стояли молча.
И тогда загудели дуды в руках стражи и печально, высоко запели рога.
Слушая их, стояли возле стены, на выступе, фра Альбин Криштофич и Кашпар Бекеш. Последний, видимо, немного выпил вина: разрумянилось красивое лицо. На солнечно-золотых волосах юноши лежал бархатно-чёрный, с отливом в синее, берет. Ветерок шевелил на нём пышный султан перьев. Плащ перекинут через плечо. На поясе короткий золотой меч — корд. Девушки засматривались на юношу. Но он смотрел лишь на готовых в дорогу апостолов и на того, кто называл себя Христом. Смотрел, словно стремился понять его.
— Они не могут веровать, — обратился он наконец к Криштофичу. — Смотри, какое лицо. Очевидно с похмелья. Божественного в нём не больше, чем у всех тут. Обычный человек.
— Лучше скажи, как они могут веровать? — улыбнулся Криштофич. — Ну, это в законе. Но лицо у него действительно плутовское. Бродяга, да и всё. И подумать только, что ты так увлекался этой дочерью мечника, собирался встретить в костёле...
Он перевёл глаза с Бекеша на Христа. Сравнение было явно не в пользу последнего:
— Красив, образован, богат, с умом, который с детства отстранён от догмы. А он, говорят, только протянул руку...
— Замолчи, брат Альбин, — измученно попросил Кашпар. — Достаточно...
— Вот она, сила слепой веры.
Бекеш понял, что у друга настроение говорить проповеди. И потому он съязвил:
— Тебе, кажется, тоже бросилась одна женщина в глаза... И вот она тоже идёт с ним. Взгляни. Сначала одну, потом...
— Гм, — растерянно произнес «Пожаг». — Я — это другое...
— И всё ж она идёт, — мучил дальше Бекеш.
— Ты должен был бы знать, сын мой, что гуманистам в этой юдоли не везёт, — поучительно наставлял брат Альбин. — А везёт в этой юдоли подлецам, мерзавцам, мошенникам и плутам.
Трубы и дуды всё ещё пели. Лотр склонился к Христу:
— Прощай... Живи свободно... Только вот что: маску, маску носи. Глаза у тебя умненькие. Не дури. Надень.
Братчик смотрел на него шаловливыми, хитрыми и умными глазами.
К Бекешу и Криштофичу протиснулся сквозь толпу Клеоник.
— Здорово, Кашпар. Что, хорошо вчера погуляли?
Окончательно удручённый Бекеш ответил ему с оттенком лёгкой иронии:
— Ну, погуляли. Но это ведь от постылости всего этого. Попойка среди чумных. Декамерон.
— Прекрасная книга, не правда ли? — слегка неестественно спросил резчик.
— Прекрасная, — не дал ему пощады Бекеш. — А вот ты мне лучше скажи, почему ты, Клеоник, толкался между этих обманщиков, водил к ним друзей-фанатиков, поднявших тогда этот кавардак с взятием замка. К живой реликвии тебя потянуло?
— Слушай, Кашпар, — решительно горячился Клеоник. — Слушайте, брат Альбин из Дуботынья. Кажется мне, мы слегка перегнули. Нельзя быть непокладистым, как те... как наши враги. Иначе, можно одно изуверство заменить другим. А мы, гуманисты, во всём должны от них отличаться... Это интересный человек. Я жалею, что не разобрался в нём. Это достойный внимания человек.
— Шалбер, — резко бросил Бекеш.
— Возможно, но надо понять и это. Что он такое? Откуда?
— Угу. И почему спелся с церковью?
— Не думаю, что это так, Кашпар. Возможно, это несчастье. Возможно, потеря веры во что-то.
— А кто его заставлял врать, помогать выбивать из этой гурьбы последнюю медь, совращать девушек-фанатичек, ширить предрассудки, изуверство, мрак?
— Возможно, обстоятельства. Несчастные обстоятельства. И он не друг церкви. Он... боится. Я сердцем чувствую: висит над ним какой-то меч. И как ты себе хочешь, Кашпар, а я и дальше буду интересоваться им, стараться понять до до последнего и, возможно, помогать, если пойму, что стоит.
Альбин улыбнулся.
— Вера со дна всколыхнулась. — Бекеш не помнил себя. — Побежал за Божьим хвостом. И он ещё провозглашал пиетет только разуму и опыту. Прочно же ты их держался! А чем ты докажешь даже себе, что это он? Иисус?
Криштофич понял, что спор может довести до ссоры двух лучших друзей. Надо было спасать положение. Три человека на всю Городню. И так их мало повсюду, так мало, а тут и эти поссорятся!
— Полагаю, доказать себе это легко, — тёмные глаза его смеялись. — И убедиться так же легко. Не понадобится даже всемирный собор. Протяни руку — и всё... Будете спорить или дадите слово мне?
Друзья притихли. Обоим было уже немного стыдно своей горячности. Оба радовались, что Криштофич не дал им дойти до взаимных оскорблений. По тону его они догадались, что он сейчас скажет что-то исключительно злобное и меткое: на это он был большой мастер.
— Ну? — буркнул Бекеш.
— Наш ныне здравствующий папа, Лев X, — монах говорил тихо, — сразу после избрания отменил одну древнюю церемонию. Какую, хочу я вас спросить?
— Публичную проверку coram populo, — догадавшись, прыснул Клеоник.
— Именно, — подтвердил монах. — Мало что, а может, там сплошные дурные язвы. А то, что он мужик — каждый папа докажет, полагаю, и так. Глупое дело нехитрое.
— Не понимаю, куда ты клонишь? — слегка улыбнулся Бекеш.
— И тебя ещё учили по законам риторики? Бездарь! Так вот, один мой посыл тот, что у каждого можно проверить его согаm populo.
— Он это уж и так доказал, — произнёс Бекеш, — Христос этот.
— Погоди, теперь другое. Скажите, при каждом ли своём явлении мессия избирает новый образ, пользуется ли старым образом?
— Полагаю... старым... — неуверенно предположил Клеоник. — Разве что ран нет, так как они — дело человеческих рук, да, дело человеческих рук.
— И я думаю — старым. Первообраз Бога-Сына — вещь устоявшаяся и ужасно ценная. Не может он явиться в виде горбуна, безногого, рябого. Недаром ведь на всех иконах он преимущественно похож: каштаново-золотые волосы, голубые глаза, «лицом не кругл».
— Ясно, — понял Клеоник. — Дальше.
— Ещё один вопрос. Скажите, может одна вещь быть сразу в двух местах?
— Нет, — ответил Бекеш.
— И ещё одно. Какую самую главную реликвию приобрёл при своей жизни для Франции Людовик святой?
Друзья стояли ошарашенные. Уничтожающий, беспощадно логичный ход мысли Криштофича начинал открываться им.
— Крайнюю... плоть... Христа, — едва выдавил резчик.
— Да. Образ Христа — вещь неизменная, настолько великая и вечная, что Иисус не позволит себе вечно изменяться, как этот паршивый свет. Одна вещь не может быть в двух местах. Подлинность реликвии Людовика честью своей утвердил Рим. Стало быть?..
— Стало быть, надо произвести у этого плута проверку согаm populo и заодно убедиться в ином, — зaсмеялся Бекеш. — Вряд ли это подтвердится.
— Хуже другое, — едко и печально продожал Кршитофич. — Наместники Христа считают, что они выше eго. Что подходит Христу — не подходит им. Христу можно было не иметь крайней плоти, папе — никак нельзя, и на то есть строжайший закон. Я совсем не за то, чтобы такое производили со всеми людьми, я — христианин. Но, сооственно говоря, почему? Помилуйте, где тут справедливость?
Умолкли трубы. Тяжёлые половинки врат начат расходиться, в толпе послышались вздохи
— Так и не проверим, — притворно вздохнул Бекеш. — Взгляните, как их Лотр провожает... Со слезой.
И в этот момент Клеоник с улыбкой предположил:
— Слушайте, хлопцы, не может этого быть, чтобы Лотр не хотел быть папой... Надеется, видимо?
Друзья, уловив ход его мысли, захохотали. Бекеш представил себе такую картину и, поскольку имел живую фантазию, даже залился смехом.
— А хорошо было бы, хлопцы, ему те надежды обрезать.
— А что, при случае, может, и сделаем, — согласился Клеоник.
Врата выпустили Христа с апостолами. Народ бросился было за ними, — стража, налегая на железные половины, со страшными усилиями затворила их.
— Всё же ненадёжно это, что выпустили, — тихо подал голос палач. — Им бы ходячие клетки. У меня есть очень миленькие.
— Цыц, — возмутился Босяцкий. — Не надо им этого. Весь мир — клетка. А уж такой клетки, как княжество Белорусско-Литовское — поискать, так не найдёшь... Прощай, Господи Боже.
Дороги, дороги, белорусские дороги. Дождливая даль. Дороги. Монотонные, нежные и печальные, как лирное пение. Чёрные поля. Лужи. Курные редкие хаты среди полей. Кожаные поршни месят грязь.
Четырнадцать человек одни на грязной дороге.
Перед ними — даль.
Глава XVIII
ЛАЗАРЬ И СЁСТРЫ ЕГО
...всюду по сёлам проходя, чудеса, чары и заклинания какие-то совершали, подобно чернокнижникам... Умерших воскрешали... что многим людям в большом удивлении было.
«Хроника Белой Руси»
Был болен некто Лазарь из Вифании, из селения, где жили Мария и Марфа, сестра её.
Иоанн, 11:1
И ходили они по земле белорусской, и, не слишком обнаруживая себя, смотрели, что происходит на ней. И Христос искал, и не мог найти, и всё больше верил, что единственная в мире женщина коварно бросила его. И дошло до того, что стал он говорить, что не любит её, а хочет отыскать и отомстить. А Иуда не верил этому, ибо всё время видел глаза Христовы.
Магдалина то шла, а то и ехала на муле. Не забывала из каждого селения голубей отпускать. А апостолы от тоски понемногу ругались. Коток, например, доказывал Шалфейчику, что Тадей — апостол выше Якуба, а тот на это резонно замечал, что это даже только взглянув, и так ясно, кто выше. Он, Якуб, дьяконом был, а те почти сплошь рослые. А Тадей — скоморох бескостный, сморчок. После чего крепко пожалел Тадей, что у него ходулей нет, ибо иначе такому верзиле и в морду не плюнешь...
И приуныли они.
Но уж близок был час, когда снова пришлось им доказать способность свою творить чудеса.
Пришли они в горячий вечер в весь Збланы возле Немана и увидели, что лежит посередине улицы и переваливается в пыли с боку на бок богато одетый человек. И крестьянин и будто бы не крестьянин. А над ним квохчут две бабы: постарше и помоложе. И окликают они его. «Лазарь! Лазарь!», а тот только: «Жел-лаю ум-мирать. Отвяжитесь!»
— Лазарь! Это ведь я, Марта! А Боженька мой! А то ли он набрался, как жаба грязи, то ли он умирает? Марилька, поддержи ты его, лихонько наше горькое, последнее.
— И умру, — пробормотал Лазарь и брякнулся в пыль.
И бросилась тогда Марта к пришлым людям, и начала вопить:
— СпасайтелюдидобрыепотомучтоумербратнашЛазарьизгородавернувшись — иосталисьмывдвоёмссестройсиротынесчастныеинезащититнасникто!
А Христос зажал ладонями уши. И увидел младшую, удивительного смака деревенскую женщину. И улыбнулся.
— Лазарь, брат наш, умирает, — обратилась она. — А ты кто?
— Я? Я Христос, — и он склонился и приподнял голову лежащего. — Лазарь... Восстань, Лазарь...
Лазарь, услышав это, раскрыл глаза. Плыло над ним чёрное солнце, а в стороне, над окоёмом, весело прыгал тёмно-багряный серпик молодого месяца.
— Солнце превратится во тьму и луна в кровь, — шепнул он.
— Лазарь, это я, Христос.
— Христос? Господи Боже, в руки твои отдаю дух мой.
А потом возникли перед ним два Христа... Потом ещё два... Сорок... А за ними — бесчисленное количество апостолов.
— Легионы Господни, — провозгласил он, и упала его голова.
Тогда Мариля, сестра Лазаря, начала горестно плакать и стонать, а Марта, заламывая руки, завопила:
— АговориливцерквинексмертиболезньтанокславеБожьейдапрославитсячерезнеёсынбожи-и-ийВотвидишьгосподибожееслибытыбылтутнеумербыбратмой.
— Не умер, но спит... Где тут ближайший родник.
— Там, Господи мой! — и Мариля показала им в овраг, заросший кустарником.
— Хорошо, — решил Братчик. — Ну-ка, Иаков, Пилип, Богдан, берите его за белы руки, несите за мной.
А родник тот был изумителен. Песчаный, обнесённый срубом, весь под крутым склоном.
Падала в него вода тоненькой, чистой, как стекло, струйкой из трубочки болиголова, вставленной прямо в жерло.
И посадили они его в родник по шею, и так, чтобы струйка падала на голову, а сами отошли и стали ожидать Божьего чуда.
— Ты откуда узнал, что пьян? — спросил Пилип из Вифсаиды. — Я... эно... ни за что бы не узнал.
Юрась потянул носом:
— Да это и отсюда слышно. Сливянка... Мёд... Ржаная горелка.
— Подгоревшая, — Якуб очищал стебли лопуха и ел их. — Уж я знаю.
Тумаш чистил саблю.
— Ну и дуралей. Это не от неё дымком тянет, — он облизнулся. — Это зельвенская ржаная. Они нарочно делают, чтобы с дымком.
- А я говорю — подгоревшая, — утверждал Якуб.
— С дворянином он ещё о горелке будет спорить. Хам!
Неизвестно, чем бы всё это закончилось, но в это время мертвец в роднике защёлкал зубами.
— Б-б-боже, в-в-воз-зри на меня. В по-по-порубе сижу... Ть-тьма непросве-тимая, скре-скре-скрежет зубовный.
И начали смотреть в ту сторону Марта и Мариля, которых позвал Бавтромей, и появилась надежда в глазах их.
— Лазарь! Ступай прочь! — возгласил Братчик.
— В-в-в, — ответил Лазарь и, густо-синий, появился из зарослей.
— Господи Боже... — Марта упала в ноги Юрасю.
— Н-н-ну, Б-б-боже, н-навеки я теперь р-раб твой. На крест затащить позови — приду.
И повёл их Лазарь в хату, и выбили они днища из бочек, и зажарили откормленных тельцов, и начали пир силён. И села Мариля у ног Христовых и слушала его. А Марта не села, ибо такую ораву накормить да напоить — это вам не байки слушать.
И всё меньше верил Иисус в то, что девушка из лунного сада похищена кем-то, а всё больше верил, что обманула она его.
А было между тем не так. Было то, что новую монахиню никто никакими средствами не мог заставить жить так, как жили все в Машковском монастыре. На мессы не ходила, в хоре петь отказывалась, высоким гостям и прислуживать не хотела. Тихая и скромная прежде, держала она себя теперь так, словно в неё вселился бес. И наконец игуменья не выдержала, сама пришла к ней в келью и завела последний разговор. Не послушает — пускай пеняет на себя. Сказала, что если овладевали ей дьявольские мысли, так надо поститься, а не то — бичеваться, a не слушать старшее поколение — это уж cовсем никуда не годится.
Анея не смотрела на неё.
— Так что, прислать бич?
— Пришлите его городенским отцам церкви. Он из них немного похоти выпустит. А я ни молиться, ни бичеваться не буду. И вы не делаете — и я не буду.
— У нас дьявольских мыслей нет.
— У кого ж они тогда есть? Говорю: бич оставьте себе.
— Что ж это, пани такая?
— Нельзя поднять руку на плоть Божью. У меня может быть сын.
— Отку-уда?
— Не знаете, как бывают дети? Странно, мне казалось, что именно вы должны знать это лучше всех... Его сын.
Лицо игуменьи покрылось пятнами.
— Не могу... Не могу, — она вдруг засмеялась. — Так ты думала, что он Бог? Шалбер он, проходимец, школяр, из коллегиума вылетевший. Апостолы его — воры да конокрады. Его под бичами заставили Богом быть. Христо-ос! Да он с воскового Христа в храме за грош портки снимет.
Женщина посмотрела ей в глаза и поняла — правда.
И внезапно зазвучала музыка ночного сада, шелест деревьев, звуки поцелуев. И услышала она вновь его слова о том, что он школяр, что «ради его самого», что «а если бы я был другой». И увидела она лунную дымку, и небо, и услышала звон далёких колоколов, и пение ангела, говорившего о том, что боязни нет, и другие песнопения, в которых гонец с любовью и печалью говорил: «Люблю».
Он не хотел обманывать её. Он говорил обо всём, и лишь она была глуха, была дурёха и ожидала призрака... А призрак был живой. И он шептал ей чудесные слова, никогда поныне не слышанные на земле, взятые с неба... И, стало быть, было всё равно, кто он.
— А призрак был живой, — тихо молвила она, и глаза её с ненавистью взглянули на игуменью.
Та не поняла ещё, что проиграла:
— Понимаешь? Проходимец!
— А мне всё равно, — улыбнулась Анея. — Возможно, я и хотела пасть. И именно с ним.
Лицо было несокрушимо-независимое. Игуменья ещё нашла силу иронизировать:
— Пасть? Так шла бы сразу в наш кляштор.
— А мне ваши воры с большой дороги без надобности. У меня — мой. Мне всё равно, кто он, — она подбоченилась. — Сравнить с вашими валетам, так он выше Бога. И его вы не отнимете у меня, доброго, сильного, нежного. И меня нельзя у него отнять. И я не подниму руки на его плоть!.. А кляштор ваш не во имя Марты и Марии, а во имя великой блудницы и самого сатаны, у которого другое имя — Лотр.
...Марта и Мариля утром следующего дня проводили их до перепутья. И Мариля спросила, придёт ли Христос ещё... к ней. И он ответил ей, что, видимо, нет; что слишком далеко простирается его путь. И та пошла домой, удивляясь его непонятной святости. Потому что она не отнеслась бы к нему жестоко. А Марта шла и в душе радовалась её неудаче.
...И снова дорога. Полные сумы за спиною. В ящике у Иуды звякают деньги, и, стало быть, можно идти далеко-далеко. И перед Илияшем бежит свинья. Одна из двухсот Лазаревых. Так как Лазарь — сальник. Свинья хорошая, пегая.
Радостно смотреть на Божий свет. Но не всем.
У Петра болела голова. Шёл и гавкал:
— В благодарность за воскрешение поднесли они нам болезни.
— А младшая была ничего, — высказался Андрей.
— Не с твоим... эно... рылом... — оборвал его Пилип. — Она... эно... от Братчика не отходила. Даже старшая... взревновала. И куда смотрел человек?
Магдалина улыбнулась слегка презрительно. В ближайшем местечке надо выпустить голубя и написать, что Юрась, даже если и не ищет схваченную, никого не желает, и, значит, это слишком серьёзно. Значит, если он узнает правду — гневу его не будет предела.
И всё же он был не такой, как те, с кем сводила её судьба до сих пор. Она чувствовала даже непроизвольную заинтересованность в нем. Тень уважения, если она способна была к уважению.
Глава XIX
ИНДУЛЬГЕНЦИИ
Он не только торговал благодатью Божьей. Еженедельно обрезая свои сатанинские когти, он каждый коготь продавал как ноготь одного из святых. У него был список патронов разных церквей, и он заранее знал, куда он пошлёт завтра кровавые и грязные завершения своих гнойных пальцев и какую церковь ограбит за них.
Из проповеди Криштофича
Говорят, одному человеку наплевать было на веру и ад, а нужна ему была безнаказанность. И этот один купил индульгенцию и тут же дал балдавешкой по голове соседу.
«Хроника Белой Руси»
После этого пошёл Христос со своими апостолами в сторону Любчи. Ноги их были в пыли многочисленных дорог, и не могли они уж идти дальше и решили остановиться на ночь тут.
Повсюду спрашивал он о женщине, которую искал, и нигде ни слова не услышал про неё, и в отчаянии всё больше злился на подлость рода людского. Но злоба — плохой советчик. Иногда она может толкануть благородного в то болото, в котором сидит его подлый враг.
Он шёл, опустив глаза, ибо не хотел видеть лиц человеческих. На всех лицах, казалось ему, лежал отсвет близкого ада. Рыла, морды, грязные рожи, а не лица.
И всё время хотелось ему совершить с кем-либо какую-нибудь злую шалость.
И, приблизившись к Любчанскому замку, взвёл он глаза и увидел большую толпу народа, и понял, зачем они тут, и понял, что тут он, наконец, сможет на ком-либо отвести душу.
Среди толпы стоял большущий лоток, крытый белым шёлком. За ним, в нише стены, стояли два сундука, полные серебром, и столик с огромной стопкою пергамента. Пергаменты с печатями висели и на лотке. А под навесом стоял непомерный в заднице и брюхе доминиканец, напоминавший по этой причине лютню либо мандолину на коротких толстых ножках. С ним были два служителя.
Даже по одному наглому поведению этого человека, по развязным словам его Юрась догадался, кто перед ним. Но для верности всё же переспросил:
— Брат Волесь Гимениус?
— Да, — молитвенно ответил тот. — Преподобный брат Волесь Гимениус, великий Очиститель.
И тогда они стали слушать Очистителя. К счастью, они не очень опоздали. Тот не успел ещё даже покраснеть.
— Вот что тут написано, — тыкал он толстым пальцем в пергаментный свёрток, под которым, каккровавый плевок, висела и качалась печать мудрого и великою Отца. — Написано самым великим львом нашей мысли. «Да простит вас тот, кто принял смерть на кресте за грехи ваши». Я! — И тут он широко распахнул грязную толстощёкую пасть. — Я, сам Валентий Гимениус, властью Христа, блаженных святых апостолов Петра и Павла освобождаю вас от всех церковных нарушений, грехов, проступков, чрезмерностей, как бывших, так и будущих, какими бы они ни были большими... Купите индульгенцию, и вступите вы в ряды воинствующей церкви, которая все будущие грехи ваши отпустит. И причислены вы будете к святым подвигам воинствующей церкви нашей, хоть бы ни хрена не совершали! Будете восславлены ею и вместе с нею будете когда-то, похоронив врагов ее, господствовать над землёю.
Люди молчали. Часть, видимо, верила, часть боялась сказать слово против. Но кто-то невдалеке от Христа негромко отметил:
— Хорошее будет господство. Господство сов. Над падалью и руинами.
И тогда Братчик понял, что полностью, возможно, люд не возьмёт ничьей стороны. Злоба всё ещё кипела в нём. И на это быдло, и на этого мазурика, не платившего, как они, ужасом за каждое мошенничество. И он понял, что задохнётся от этой злобы, если не осмеёт это стадо либо не разложит этого монаха и не всыплет ему в толстую задницу.
— Купите индульгенцию, носите её в колите всегда с собою и постоянно будете правы перед еретикам и разным хамьём, не купившем её. Ибо написано: «Я приобщаю вас к святым тайнам, к чистоте невинности, равной чистоте крещённого новорожденного; и да будет ад затворён для вас, и да будете иметь рай на земле, a врата будущей роскоши тоже отворятся для вас после смерти. Аминь!»
Он крякнул и изменил тон, перешел, как говорится, к разговору «по душам».
— А вы, остолопы, думаете, что надо быть светлым и всегда безукоризненным, чтобы проповедовать святую идею? Глупость. Мы — люди, и царство Божье тоже делается руками людей. Наш великий Отец понял это. Пользуйтесь!
Некоторые зазвенели деньгами. Но ещё раньше их к монаху подошёл человек в чёрном с золотом плаще (золотой меч приподнимал край плаща), в богатой чуге и кабтях чёрного с золотом сафьяна. Широкое грубое лицо с недобрыми глазами было насторожённым, словно постоянно ожидало удара из-за угла.
— Воевода новагродский, — признал кто-то. — Мартел Хребтович.
За воеводой шёл юноша, почти ребёнок, очень похожий на него, но с чистым и наивным ещё лицом и прозрачными от любопытства к миру глазами.
— Сын, — добавил тот же комментатор, — Ратма по имени. Или Радша. Ратмир.
— Молоденький ещё, — уточнил кто-то.
— Чего? Девушками интересоваться начал. Да недолго ему интересоваться. Мартел, даром что сам богат, как сатана, сосватал ему Гонорию из Валевичей.
— Чего-о? Да это ведь чёрт знает что! Общая... — и человек отпустил нецензурное слово. — Она ведь его, если не убьёт, за одну ночь такому научит, что... А Боже, мальчишку как жалко! Либо надорвётся с такою, либо...
— Либо быстрее будет похож, как сто оленей. Да Мартелу что? Посчитал возможным продать сына. У него, брат, весьма поверхностное представление, что такое нравственность. А у той — богатейшие земли в приданом. И вот... жених богатой самодайки... Золота мало.
Магдалина прислушивалась к разговору чутко, как коза в ночном лесу. Мальчишка стоял возле отца и благожелательно смотрел на него, на индульгенции, на монаха и толпу. Встретился с Магдалиной глазами, и внезапно губы содрогнулись, рот приоткрылся. Она смиренно опустила веки.
— Дай мне вот что, — мрачно говорил воевода. — Вот то отпущение на невинность и чистоту до конца моей... ну, на сто лет... На жену, святую дурёху, ничего не давай — ну, может, мелочь. Молока там в пост выпила по слабости...
— Будет сделано, — суетился Волесь. — Чего ещё?
— Полное отпущение на этого. Ему-то столько, ангелочку, не прожить... бабы заездят... Но давай и ему на сто лет... Это верно?
— Как удар ножом в спину.
— Ну... на всякий случай давай ещё нам вечное освобождение от чистилища, а жене на сорок восемь тысяч лет. Ей всё равно гореть больше года, а ей это даже полезно за то, что иногда со мною спорила. Накажу немного, поднесу ей последнее моё приказание.
— Ещё чего? — мних был в восторге.
— Давай ещё «личную» мне.
— Понимаю вас-с. Чтобы десяти лицам, по вашему выбору, девяносто девять раз в год могли грехи отпустить.
— Во-от! Это — как раз.
— Завернуть? — спросил Волесь. — В новую молитву за убиенных?
— Давай, завёртывай, — отдышался воевода. — За те же деньги.
И бросил на лоток тяжёлую колиту.
Мальчишка ожидал, куда он пойдёт. К счастью, Мартел двинулся в ту сторону, где стояли апостолы. Тяжело шёл, прижимая к груди свёрток. Стал невдалеке от них, запихивая его в сумку, висевшую через плечо. Юрась звериным своим слухом уловил бормотание:
— Ну, погоди теперь, кастелян... Клещами всё мясо спущу... Возьмите меня теперь голыми руками.
Потом он заговорил со служками. Радша стоял и смотрел на Магдалину, которая всё ещё не поднимала глаз. Увидел возле её ног платочек, склонился, спросил, покраснев:
— Ваш?
— Спасибо, — шёпотом поблагодарила она.
Делая то, что ей было приказано, она не видела причины, отчего бы ей не склеить и какого-нибудь своего дела, если человек сам летит на огонь. Богатый человек. Кроме того, ей было немного жаль парня, которого ожидала тяжкая чаша. Он был весьма привлекателен и летел сам.
— Коней приведи, — обратился к служке воевода.
И это заставило Ратму поспешить. Он был наивен, и это рождало в нём искренность, в чём-то похожую на воинственность, смелость.
— Мы едем. Мой отец — воевода новагродский. Как жаль, что я никогда уж не смогу увидеть вас.
— Я иду с этими людьми. Вон наш провожатый. Он святой человек.
— Я так и заметил, что вы свято веруете, — торопился он. — У вас лицо, полное чистоты. Куда вы идёте?
— Не знаю. Ведёт он. Может, отсюда пойдём на восток. Может, на юг. А может, двинемся в Мир.
— В Мир?! Этот путь идёт через Новагродок. Как я был бы счастлив, чтобы вы, если пойдёте через мой город, дали мне знать. Я понимаю, это неожиданно... Я не имею... Ах, что там... Но верьте, мне очень хочется ещё раз увидеть вас.
— Вы веруете?
— Верую в Отца...
— Довольно, — скромно молвила она. — Где вера — там иди спокойно. Я хорошо вижу, что вам можно доверять. Вы — рыцарь.
— Как хорошо вы это сказали, — покраснел он. — Это правда. И... не злитесь на меня, вы тоже, как святая. Я сразу заметил вас в толпе — вы другая. — Он опустил глаза. — Понимаете, хотели меня женить. Теперь я, словно смерти, не хочу этого. Знаете, она совсем не такая. В её присутствии мне нечисто и словно угрожающе. Какая вы другая! Боже!
— Радша! — окликнул воевода.
— Я умоляю вас верить мне. Умоляю, как пойдёте через Новагродок, дать мне весточку. Вот перстень, он откроет вам дверь.
«Бедный, — подумала она. — Одну меняет на другую, ибо верит свету на её лице», — и она взяла перстень, несмело, дрожащими пальцами.
Он всё ещё держал её платочек.
— Возьмите его себе, — прошептала она.
Она увидела бешеную радость на его лице. Что ж, это, возможно, будет ей зацепкой. Придётся ведь, рано или поздно, выдать своего «святого».
Кони отдалялись, а она всё видела над толпой его просветлённое от неимоверного счастья лицо.
...Юрась не заметил этого. Он смотрел на монаха который кричал, горланил, бранился, словно торговался солёной рыбой. Братчика раздражал этот наглый балаган.
Он много слышал об этом человеке. Один из самых удачливых торговцев прощением, он приносил престолу столько денег, сколько не приносила сотня других мошенников, а себе в вацок клал не меньше. Ему и дали это место в знак особого расположения папы Льва. Дружили в юности. И общее плутовство совершали.
Этот мазурик, неосведомлённый и безграмотный, как вяленая вобла, вместе с наместником Петра в юности передавал женщинам и юношам записки с предложением пасть — в облатке святого причастия, наплевав на святость гостии. Оба они позже находили себе жертв среди замужних женщин и невинных девушек даже в алтаре Божьего храма... И вот сейчас этот дурачит и кривляется как обезьяна, и плюётся грязными словами.
Христос знал, что разумнее было бы промолчать, но злоба аж душила его, и он чувствовал: ему не выдержать. А там пусть будет, что будет.
— Покупайте! Покупайте! — горланил монах. — Покупайте прощение. Вы можете купить себе отпущение даже за то, что изнасилуете одиннадцать тысяч известных святых дев — оптом или в розницу, если хватит на это силы вашей, которая — от Бога... Вы, тёмные чурбаны, можете даже освободить из чистилища всех родных и знакомых. Вот пергамент. За 24 часа между первым и вторым днями июля вы можете сколько хотите раз заходить в храм, читать там «патерностер» или даже «отче наш» и выходить. Это будет считаться как молебен. Сколько молебнов — столько и душ, освобождённых из огня. О услада! О великая Божья милость!
Юрась сказал довольно громко:
— Один, говорят, на этом помешался. Бегал туда и назад целый день. Освободил весь городок. И никто там больше не купил ни одной индульгенции. И такой был ущерб для папского кармана! Так чтобы этого не было — войска сровняли всё местечко с землёй и всех жителей отправили прямо в рай.
Толпа засмеялась. Волесь, однако, распинался дальше:
— Ты получишь священное полномочие папское, разве наше дело не станет твоим?! Дело Христа — папежа Льва — кардинала Лотра и меня, грешного. Не сомневайся, ты войдёшь в наше воинство. Ибо главное не то — вор ты, угнетатель, распутник, содомит либо скотоложник, а главное — преданность делу нашему и святому храму, церкви. Ты можешь похитить серебряную ограду вокруг гроба Петра либо наложить в дарохранительницу его серебряную, весом в тысячу шестьсот фунтов. Ты можешь, если взбредёт тебе в голову такая фантазия, изнасиловать саму Матерь Божью на золотой надгробной плите апостола Петра, установленной Львом IV... И даже больше. Пресвятая Дева понесла только по отдельному повелению Господа Бога и, матерью став, осталась невинной... Так вот, даже если бы кто-то надумал наградить Господа Иисуса земными братьями и сёстрами, а Юзафа — плотника — рогами и если бы он успешно сделал это — будет отпущен ему и этот грех.
— Слушай ты, — отозвался внезапно Юрась. — Полегче насчёт земных братьев. У него были ещё братья и сёстры. Четверо братьев и сёстры.
Гимениус не растерялся:
— Ну, это потом. Она сделала своё дело и дальше могла держать себя, как хочет.
— Пачкаешь ты в то же корыто, из которого ешь, — возмутился Христос. — В конце концов, все вы так.
— Мало того, — попробовал замять разговор Волесь. — Вы можете купить то, что Матерь Божья перед смертью сама явится к вам, чтобы лично отнести душу вашу в рай.
— Женщина несёт собственного насильника. Думай, что говоришь.
— Слушай, сатана, брось извергать грязь!
— Грязь — дело твоё...
Магдалина, сама не зная почему, попробовала задержать его, но он освободился. И она поняла: всё. Час, назначенный Лотром, настал. День пройдет, два, три. И тогда придётся ей заниматься другим делом. Лотр вряд ли вернёт её к себе. Придётся, видимо, действительно соблазнить того парнишку из Новагродка.
— Чёрт его знает, что там написано, — продолжал Христос. — Может, ругательство?
— Прочитай! — из грязной пасти мниха летела слюна.
— Откуда им читать?
— А кто запрещает?
— Папа Сабиниан, как известно, под угрозой анафемы запретил простым учить грамоту.
— Так не повторить ли того и нам?
— К тому идёт.
Толпа оживилась и зашумела.
— Запрещайте, — краснел Братчик. — Всех запишите в монахи. А кто вас тогда будет кормить? Да ведь они и без того, как животные... Наконец, дай и мне одну индульгенцию. На один грех. Сколько?
Мних улыбнулся:
— Десять грошей. Видишь, и тебя проняло. Наш папа — это тебе не предшественник, не паршивец Юлий Второй. Большая разница.
— Конечно. Оба больны неаполитанской болезнью. Один от неё умер. Другой благодаря ней приобрёл тиару.
— Богохульствуешь? — глаза мниха сделались острыми. — А святая служба?
Юрась показал ему кусочек пергамента.
— Для того и купил. Молчи.
Народ засмеялся.
— Богохульствую теперь сколько хочу, до того как не остановлюсь... Странно, как это у вас. Паскудник Бонифаций VI проклинает мерзавца Формоза I, Стефан VII проклинает Бонифация, а труп Формоза отдаёт публичному порицанию [10], Роман I отменяет указы Стефана насчет Формоза и поносит Стефана... Лев поносит Юлия. И каждый объявляет, что он непогрешим, а предшественник — отродье Сатаниила, и изобличает его неистово и с животной ненавистью. Так кто мазурики, мы либо они?... Чурбаны! Рубите сук, на котором сидите. Надо ведь мне научить хоть одну твою глупую голову. Раз обманули... два... десять. Одному раскрыли лицо, второму... сотому. И ещё думаете, что вам будет кто-то верить. Уж и сейчас знают люди, что это за птица — Лев.
Умолк.
— Закончил? — спросил мних. — Вот и хорошо. Индульгенции!.. Индульгенции!
— Можешь продать ещё одну, меднолобый?
— Сколько угодно будет, — нагло ответил Гимениус.
— Отрежь ещё на один поступок.
Волесь начал орудовать ножницами. Юрась бросил ему монету.
— Ск-колько пожелаете.
— Вот спасибо, — сказал Христос.
И внезапно отвесил монаху громоподобную оплеуху. Тот вякнул, отлетая. Братчик поболтал рукою в воздухе. Вокруг захохотал народ.
— Не имеешь права поднимать руку на посланца папы, — захныкал Гимениус.
— А на Матерь Божью, стало быть, имею, стоит только бумажку купить? Слышите, люди?
Служки Гимениуса начали было приближаться.
— Вот хорошо, — обрадовался Христос. — Этим я и без денег морду набью. Три человека. По тридцать три с третью гроша за рыло. Довольно дёшево. Весь век ходил бы, да и щёлкал.
Служки остановились. Монах шевелил челюстью, но приходил уже в сознание.
— Поймал ты меня, неизвестный, — неискренно улыбаясь, произнёс монах. — Ну, индульгенции! Индульгенции!
Христос положил руку на рукоять корда:
— Тогда продай ещё на один поступок.
Глаза мниха забегали:
— Ну, это уж слишком. Хватит, люди! До завтра, а может, и на три дня лоток закрывается.
— Лоток только открывается, — возразил Юрась. — Ну-ка, люди, слушайте. Именем своим, именем сына Божьего говорю, что вам брешут. Мне и Отцу моему всё это нужно, как десятая дырка в теле.
— Ты кто? — спросил кто-то из толпы.
— Я — Христос...
Толпа загудела. У Магдалины мелькнул в зрачках ужас. Гурьба кричала.
— Ти-хо! Именем своим обвиняю всё это быдло во лжи и в грабеже, в оскорблении Матери Божьей! Когда вы мужи, а не содомиты — грош вам цена, если не заступитесь за неё! Именем своим повелеваю — намните этой торбе с навозом холку, выбросьте из Любчи, а награбленные деньги отдайте на сирот и девушек-бесприданниц.
— Ура! — загудело в толпе. — На бесприданниц! На сирот!
Народ хлынул вперёд.
В ту же ночь, когда они убегали из Любчи, над мрачной землёй летел в высоте освещённый последними лучами солнца и розовый от него комочек живой плоти. Он нёс весть о том, что наречённый Христос поднял руку на добро церкви и приказ самого папы, которого, к тому же, поносил неприглядно вместе с церковью. Он нёс весть о том, что наречённый Христос забыл своё место и то, что он мошенник, и подстрекал народ на рынке. Он нёс весть о том, что известный церкви человек распустил слух об известной женщине, которая будто бы находится в окрестностях новагродских и сейчас ведёт Христа с апостолами в центр воеводства, где и попробует задержать их на три дня. Известный человек просил, чтобы сотник с отрядом поспешил.
Голубь летел, и лучи последнего солнца угасали на нём, а на пёрышки ложился синий отсвет ночи.
Когда-то он нёс Ною весть о прощении и мире. Теперь он нёс лязганье мечей, дыбу и позорную смерть.
Глава XX
ДЕНЕЖНЫЙ ЯЩИК ИУДЫ
У Иуды был ящик.
Иоанн, 13:29
Не всем достаются портки, кто в них нуждается.
Поговорка
Они убегали ночью, ибо знали: за то, что совершили в Любче, мало им не покажется. Они не знали о том, что по следам их мчится Корнила, но, побаиваясь любчанского кастеляна, путали следы, двигаясь непрямою дорогой.
Одну ночь, заметая следы, они шли прочь от Новагродка, на север, ночевали в пуще, а потом двинулись окружным путём, направляясь на Вселюб. В полдень следующего дня приблизились они к селу Ходосы.
Магдалина шла с Христом, словно боясь, что вот теперь он может взять и исчезнуть. А он, опустив голову, думал о своём, не замечая ничего вокруг... Всё ж это были слухи. Вновь слухи. Лишь слухи. А миновали недели, и лето вошло во владычество своё. И неизвестно, то ли действительно Анею спрятали, то ли она сама бросила его.
И тревога разрывала его сердце. И ничего он не замечал. А замечать было что. Деревня словно вымерла. На гуменнике возле первой хаты дикий на вид человек потрошил корову с вздутым животом, выбирал какие-то куски, и мухи вились над ним тучею.
На хатах нигде не было крыш.
Они шли через чёрное от горя село. Христос смотрел в землю. Апостолы болтали о чём-то своём. А сзади всех тащился долговязый и, однако, небольшой ростом нескладный Иуда с денежным ящиком через плечо.
Мрачные глаза на худом и тёмном лице ворочались туда и сюда.
Иудей никак не мог уразуметь, в аду он или на земле, пока не понял:
— Голод!
Голод. Чёрная грязь на дороге. Чёрные хаты. Чёрные сады.
И возле каждой хаты сидели дети, похожие на стариков. Безнадежно проводили взором проходящих апостолов.
Не просили. Лишь смотрели.
И вспомнил он всех брошенных и голодных, и возмутился в сердце своём.
И, проходя мимо каждой очередной хаты, делал он незаметный жест рукою. Сколько детей — столько и жестов.
Дети с недоразумением смотрели в кулачки на маленькие жёлтые солнца. И всё ниже и ниже, в бессилии своём, опускал голову Раввуни.
...Только за околицей догнал он Христа.
— Ты что это такой лёгкий? — спросил тот.
Иуда взглянул на небо и прерывисто вздохнул:
— Нашему слонимскому раввину — а он, надо вам сказать, был прямо-таки царский дурак — каждый вечер клали на брюхо горячую мокрую холстину. Так он имел привычку говорить, когда его упрекали: «Мясо мирной жертвы благодарности должно учителю съесть в день приношения её, не должно оставлять от него до утра». В этом смысле он знал Библию и Талмуд даже лучше меня.
Ненароком он встряхнул ящиком, и в нём зазвенела одинокая монета.
И тут Христос, вспомнив, что идут они всё же навстречу невесте, предложил:
— Надо, Иуда, холстины купить. Ты посмотри на всех. Это ведь компания бандитов, а не апостолы. Девушки смотрят на них и хихикают и, глаза платком прикрыв, поглядывают из-под платков.
Тогда Раввуни покраснел, ибо его поймали на месте преступления, за растратой общих денег, и ответил:
— Купить. За что купить? У тебя есть лишние деньги? Главное, чтобы была голова и чтобы в этой голове была идея холстины, где её достать, как сказал... А кто это сказал?.. Ну, пускай Хива.
Он высказал взгляды некоторых философов о том, что лишь человеческие представления — реальность, но не гордился, так как не знал, какое это открытие.
Глава XXI
ХРИСTOC И КАМЕННАЯ БАБА, ИЛИ «ПРОРОКИ ПРОРОЧЕСТВУЙТЕ...»
...где, к одной шляхтянке пришедши в одном селе, молвили ей: «Христос к тебе, о невеста, со своими апостолами наведывается. Поэтому готовь ему жертву, да будет спасена душа твоя».
«Хроника Белой Руси»
Завесили уши каменьями драгоценными и не слушают слова Божьего.
«Моление Даниила» о женщинах
Шляхетский хутор немного на отшибе от деревни Вересково был богат. Сеновалы, конюшни, дровяники, бесконечные гумна, мельница-ветряк. Большущая дубовая хата под толстой многолетней крышей. На откосе к самой реке тянулись, снежно белели на зелёной траве полосы полотна.
Петро, потягивая трубку, с уважением смотрел на них.
— Шляхетский дом, а богатый какой, — загордился Тумаш.
Попали в сени, повертелись там и, наконец отыскав дверь, стукнули в неё.
— Конавкой, голубчики, конавкой своею... Макитрой, — отозвался из хаты визгливый голос.
Вошли, всё же не воспользовавшись советом. Хата с выскобленными стенами топилась по-белому. Висело над кроватью богатое оружие. Саженная, поперёк себя толще и здоровее хозяйка с тупым лицом — очень уж похожая на каменную бабу — месила в квашне тесто.
Тесто было белёхонькое, оно пищало и ухало под ударами страшных рук. Как будто страдало и просило о милосердии.
— Белое, — отметил Тумаш неверный.
— А рядом в Ходосах люди мрут, — дополнил Иуда.
Баба подняла широкое, каменно-неподвижное лицо:
— Пускай мрут. И так этих голодранцев развелось. Скоро на земле этой плюнуть некуда будет, чтобы в свинью какую-либо двуногую не попасть.
Осмотрела пришлых людей:
— Надо что? Ну?
— Христос к тебе, о невеста, со своими апостолы наведывается, — с не слишком большой решительной отрекомендовался Христос.
— Ступайте-ступайте, — буркнула она, — Бог подаст... Какой ещё Христос?
Илияш, он же Сымон Кананит, шарил цыганскими глазами по хате: по покрывалам скамей, бутылкам на столе, кадкам.
— Действительно, баба ты глупая, с неба, — уточнил он.
Та вытащила руки. Тесто соединяло её пальцы с квашнёй, тянулось. И одновременно наливалось, наливалось кровью каменное лицо.
Тадей понимал, что дело тут может не закончила добром. Поэтому он постарался стать так, чтобы шляхтянка не видела его, сделал два неуловимых движения руками, словно бросал что-то, и застыл. За миг до этого его грудь была выпукла, словно у женщины. Теперь хитон лежал на груди ровно.
Баба обводила глазами грубые хитоны, мошеннические страшноватые морды, но не боялась. Может, по тупости.
— Какая я тебе баба? Я дворянка! Хам ты! Мужик!
Тумаш крякнул, словно в плохом зеркале увидел себя. Зато мытарь Матей не выдержал. Сказал со страстной язвительностью:
— Я с таких дворян мытарем последние штаны снимал. Быдло горделивое.
Баба оторвала руку и языками теста хлестнула Матея по роже. Потом почему-то Петра. Потом — вновь и вновь Матея.
— Ходят тут. Ходят тут воры. — Бац! — Ходят всякие! — Бац, бац! — Шляются. — Бац! — Полотно не положи — стащат.
Необъятной каменной грудью она надвигалась на апостолов, и те медленно отступали.
— Стой, баба, — вскрикнул Якуб. — Тебе говорят — Христос пришёл.
— Пускай бы и сидел в своей церкви! — кричала та. — Нечего ему бродить, как собаке.
Илияш уже засунул в карман бутылку со стола и собирался юркнуть в дверь, но тут Коток-Тадей поднял руки. И вид его был таким странным и страшным, что каменная баба заморгала глазами.
— Жено! — могильным голосом предупредил он. — Роптательница! Хлеб ставишь, а хлеба уж готовы в пещи твоей.
И он лопатою из печи выбрал две буханки. Ударил по одной ножом — пошёл пар. Баба ойкнула:
— Которых же там никто не сажал...
— От Бога всё, — грозно указал пальцем Тадей. — От него!
Баба бросилась в ноги.
— Господи Боже. Прости меня, дурёху.
— Давай холстину, — взял быка за рога Бавтромей. — Сажай за стол. Давай Христу жертву, будет спасена душа твоя.
У бабы алчно забегали глаза:
— А голубочки! А я ведь знаю, что не те вы ходосовские голодранцы. Уж вам бы я дала. Не скупа... Но мужа дома не имею. Не могу так без воли его совершить, хоть бы и хотела.
Якуб с тоской посмотрел на тщетно отданный хлеб.
— Вы уж лучше, голубки, ступайте далее. По дороге в деревнях не останавливайтесь, тоже дохнут. А ступайте прямо на Вселюб. Так там, может, у кого и муж дома будет.
— Имеешь какую холстину либо лён для освящения? — спросил Пётр.
— Пога-аненькая, — она подала гибкий сувой.
— Так мы с собою возьмём, — Якуб улыбнулся. — А Христос тебя будет благословлять, лишь бы тебе кудель побыстрее прялась.
— Показывай другое полотно, натканное, если имеешь, — коварные глаза Петра словно колдовали. — А мы тебе будем освящать.
— Люди мрут, — тихо напомнил Юрасю Раввуни. — А эта... Вот кабы горела она синим огнём.
Баба с сомнением подала Петру толстенную штуку полотна. Петр взвёл глаза и зашептал что-то про себя. Никто не увидел, как он незаметно выбил в середину сувоя огонёк их трубки:
— На. Будь благословлена за доброту к нам.
— И к соседям, — с иронией добавил Раввуни.
О, если бы он знал, что слова те надо говорить не с иронией, а с угрозой!
...Баба положила полотно в сундук и снова начала ласково надвигаться на них грудью.
— Прости, Господи Боже. Простите, Божьи гостьюшки. Я уж и задержать вас не могу.
Она выдавила их в сени, а потом во двор.
— Ни на минуточку не могу. За коровками в стадо бежать надо... Хоть какие уж там коровки. Два десять какие-то раз по семь. Вы уж если когда-нибудь ещё пойдёте, может, то заходите, заходите.
И хотя все — и она сама — понимали, что за коровами идти рано, все сделали вид, что так и надо.
— Мужик когда вернётся? — коварно улыбнулся Петр.
— Завтра, миленькие, завтра.
— Так передавай ему привет от Христа с апостолами, — улыбнулся Петро. — Ещё раз будь благословлена за доброту.
Он знал таких людей.
Они двинулись своей дорогой, а баба побежала своей.
И когда они отошли уже очень далеко, Левон-Петро внезапно захохотал. Все начали расспрашивать, и тогда он рассказал им всё. Христос даже побледнел.
— Вернёмся.
— Поздно. Теперь, наверно, она с лозиной к стаду идёт, а из сундука, из всех щелей, дым валит. Пока дойдём... Пока то... А ты что, Иисус? Погони боишься? Мужик завтра вернётся.
— Может, она это потому сказала, чтобы мы вечером не вернулись, — боязливо предположил Андрей.
— Глупость! — возразил Петро и вдруг снова засмеялся. — Если бы она не была так умна да не выжила нас сразу из хаты. Ну, начала бы кадка тлеть — учуяла бы! А так... «коровки». «Пускай поды-ха-ют...» Вот, теперь она, наверно, к стаду подходит... А дым уж из окон...
— Вот что, — сказал Христос. — Правда, возвращаться поздно. Так садись, женщина, на мула и езжай. А мы за тобою. И — бегом! Чтобы все эти деревни cтороной обойти, за собой оставить. Чтобы ночевать во Bceлюбе, а то и дальше. Поймают — голову оторвут. А тебе, Петро, за такие дела я в другой раз все палки обломаю о плешивую твою пустую конавку.
Они шли быстро. Они почти бежали за мулом. Но Петро всё равно иногда останавливался и, задыхавшись, смеялся.
— Вот, скотину гонит... Вот, дым увидела...
А через некоторое время:
— Вот, подбежала... Дом горит... Ясным, холера на него, пламенем...
И потом:
— Вот, пластом лежит!.. Вот, ревёт!
Когда они таким образом уже ночью добежали почти до Вселюба, увидели огоньки и, обессилевшие, пошли немного тише, Раввуни внезапно выругался:
— Ну и чёрт с нею... Пускай вся сгорит...
— Ты что? — удивился Юрась.
— А то, — с неугасимой злобой ответил Иуда. — Пускай горит!
И после молчания добавил:
— Те у неё тоже, видимо, просили о милости. А вся милость — кусок хлеба, чтобы душу в теле удержать, в грязном, в паскудном этом мире.
За их спинами было уже весьма много вёрст. Они дошли до Вселюба и переночевали в последней, на выезде, глухой корчме.
...А на закате солнца приближались к Верескову два всадника, один из которых был мужем каменной бабы, а второй — его племянником.
— Видишь? — утверждал старший, вытрясая из колиты на ладонь три золотых. — А ты говорил, чтобы я роста из тех Ходосов не брал. Захотели, так сразу и долг деревенский оплатили... А ты: «пожале-еть, отложить бы немно-ого». Вот тебе и пожалел бы. Сам видел: пьют да едят. Прикидывались всё, конечно... Нет, правильно учит начальство: «Не платит мужик податей — разложи его на гуменнике да колоти, пока не заплатит. Не бойся — найдёт».
— Да я, дядя, и сам теперь вижу, — уныло ответил грибастый племянник.
— То-то же, — и шляхтич засунул колиту за пазуху богатой чуги.
— Батюшки, это что же?! — ахнул племянник.
Из-за поворота они увидели яркое огромное пламя, рвавшееся в сумерки.
Каменная баба сидела около пылающего дома и выла.
— Это ж как, жено?!
— Хри-Хри-Христос! — сморкалась и рыдала она.
— Знаю, что всё от Бога, — нагайка в мужниных руках вздрагивала.
— Ху-у-до в дому Христа с апо-остолы чествовала, за то он на наш дом месть на-аслал...
— Какого Христа, бревно ты?!
— Полотна святи-или. Кла-а-ала в сундук, — морда у каменной бабы была красной, а не текло разве что из ушей. — От которого полотна сундук, а от сундука дом, занявшись, сгорел... Прокляли-и... Словно жакгва с огнём то прокля-атие! У-ы-ы-ы!
Муж начинал что-то понимать.
— Говорили, за её доброту к ним, да-да-да к ходо-со-ов-цам! А тут рановато за коровами пошла, да узрела дом сожжённый.
— Так зачем же ты, холера тебе в живот, за коровами рановато пошла?
— Хри-христа хотела вы-жить.
— Дура! Колода! — в гневе бросил он. — Для Бога... Шалберы какие-то, воры, а не Христос был. — И в гневе, понимая, что всё равно дом сгорел и сейчас никуда не ткнёшься, огрел жену нагайкой. — Чтоб ты пропала, у Бога... душу... святителя... — И обратился к племяннику: — Беги, зови соседей. Чёрта догоним, так хоть напьёмся, хоть морду, рыло это свиное ночь видеть не буду.
Племянник бросился в соседний двор. Потом издалека зареяло:
— Соседи! Со-се-еди!
Через какой-то час кавалькада всадников в сорок, во главе с разгневанным мужем, помчалась в ночь.
В корчме было темновато и дымно. Столы — вековые — уставлены яствами и напитками. Скамьи возле стенок, на одном уровне вытертых спинами до блеска.
Компания пришла поздно. Все боковушки, все конюшни и пуни были уже заняты. Пришлось ночевать в обшей комнате, головою на краю стола. На последний Иудин золотой зажарили трёх баранов, попросили лука, чеснока и репы, чёрного хлеба, двух цыплят для Магдалины, немного вина и три «аиста» водки и мёда. Остальное корчмарь им тотчас же не отдал.
— И что паны будут есть где-то у какого-нибудь там новагродского Шабса? Это ведь, ей-богу, и не иудей. Это ведь чёрт знает что такое! Белоногий стервец, и носится со своим... как... Ну, я не буду ругаться. Но ведь у него не куры, а тихие по старости покойники. И разве у него горелка? Боже мой! Ваш Люцифер мыл ноги — так и то вода крепче была. А завтра паны будут иметь почти то же, что и сегодня, и за те же деньги. А я вам ещё сена на пол...
Посмеялись, да и согласились. Куда спешить?
И вот сидели и ели. Якуб один доедал половину барана. Остальные наелись уже, смотрели на людей.
Пылал огромный камин. Поворачивались в нём на вертеле, шипели в огне каплями жира куры. Корчмарь стоял за загородкой в окружении кружек, мерок, бочек; наливал, мерил, бросал на глиняные мисы. Придерживая платком, отрезал от висящего окорока. Любо было смотреть — кажется, вдесятером не управились бы за одного.
Людей было уже не так и много. Поздно было.
Ян, приоткрыв по-юродски рот, рассматривал на полках, тянувшихся по всем стенкам, для красоты поставленные оловянные и глиняные расписные мисы. Иуда писал что-то на краешке стола.
— Ты... эно... что это? — спросил Пилип.
— А евангелие о нас... Надо ведь кому-нибудь.
— Хорошо тебе, грамотный.
Всем было хорошо. В голове приятныи туман. Шум.
Сидит со шлюхой монах-доминиканец. Смеются отчего-то. А вон в углу пьёт компания шляхтичей. Один уж лежит головой в мисе... Самый среди них пожилой, с иссечённым лицом и безобразными седыми усами, бурчит:
— Нет, не то уж, что было. Чёрт его знает, куда катится свет! А бывало... Ой, бывало!.. Бывало, пища была лёгкая. Поел — через час снова есть хочется... А женщины какие были! Двадцать подряд целовал бы. А теперь? И на одну не смотрел бы... Вы все тут щенки... Бывало, вино, так это вино — все бы, как вот он, лежали бы... И вечная слава у людей тяну-у-лась, тянулась. А сегодня — то-оль-ко объявили вечную славу — бац, умер; бац, завтра никто ни хрена его не помнит.
Постепенно, однако, корчма пустела, и они остались одни. Даже корчмарь пошёл к себе. Кое-кто уже дремал, положив голову на стол, либо на полу, на сене. Не спал с Христом Петро. Было душно, и Юрась открыл окна. И вот тогда, отворив, ещё далеко услышал он в предутренней тишине, приглушённый расстоянием, топот многочисленных копыт.
— Кажется, настигли, — произнёс он. — Ну вот, имеешь, Петро.
Появились огни факелов.
— Хлопцы, погоня!!! — крикнул Христос.
Все заметались по корчме. Только один Иуда, кажется, никуда не спешил. Некоторые скакнули за дверь. Андрей начал лихорадочно протискиваться в подпечек.
...Илияш, выскочив, побежал по огороду, по капустным грядкам, путаясь в тыквовой ботве, которая, кажется, ловила его за ноги.
...Христос вздел руки:
— Петре-Петре, приближается уж ко мне чаша моя. Имеем через тебя взяти. — И внезапно выставил окно, смекнул: — Разве что страдание окном отсюда вынести?
Петро бросился за Братчиком, который уже тискался в окно:
— И я, Господи, по силе моей не отпущу тебя. Но где ты будешь, и я за тобою пойду. Куда ты, Боже, туда и я.
Они убежали через окно и рванули огородами. И тут за их спинами послышался звон стекла и крики — всадники ворвались в корчму.
За стойкою гостеприимно стоял Раввуни:
— Может, сиятельные паны выпили бы? Таких каплунов, такого мёда!
— Где мошенники, корчмарь?! — взревел муж.
— Какие мошенники?.. Э-э... Ну... тут, понимаете, я, а в боковушке — жена, а в подпечке, понимаете, куры.
— К-куры?
— Я ведь не говорю, что львы.
Андрей в подпечке начал квохтать, раздувая толстую морду. Грёб солому и квохтал, словно яйцо снёс. Весьма естественно.
— На улицу, — крикнул муж. — Там они! Н-ну, мы им!
Магдалина поднялась от печки и вышла за ними в сени.
— Слушай, — обратилась она к мужу. — Ты знаешь, что на этих людях?
— Подохнуть, если бы ещё не знать?... Убью стервецов!
— На этих людях дело и дыба самого кардинала. Их вот-вот должны взять. Сообразил?
Шляхтич оторопел.
— Х-хорошо, — наконец ответил он. — Убивать не буду. Но уж д-дам-дам! За мной, хлопцы!
...Апостолы убегали как могли. А за ними, отовсюду догоняя, валили всадники и пешие с палочным кропилом.
Илияш-Сымон, к счастью, успел спрятаться в воде возле бобровой хатки да сидел там, пуская пузыри.
Всадники гнались за Тумашем. Он вертелся с саблей, отгоняя всех, сопел, а потом с кошачьей ловкостью почти взбежал на берёзу. Берёзу начали трясти.
— Я дворянин! — кричал он сверху.
Остальные же сполна испили чашу свою. За ними гнались до тракта самого и ещё дальше и, трепля, спрашивали:
— Пророки, пророчествуйте, в котором лесу те палки росли?
Они, ничего на это не ответствуя, изо всех сил убегали от опасности.
СЛОВО ОТ ЛЕТОПИСЦА
«...пока живота своего поправили, повторяли многократ те слова: тяжело нам страдание панское и апостольские повинности на теле своём носить. Волеем так в своей шкуре ходити, просто жити на свете без вымыслов мошеннических, ибо это нам первый раз заплатили, ибо нам зась не казна другой раз пророчествовать. И там жили в спокойствии».
СЛОВО ОТ ДВУХ СВИДЕТЕЛЕЙ
«И снова солгал летописец... И Бельский написал так... А было не так. Не жили мы и впредь в спокойствии. Не оставили масок своих на счастье для людей, на горе для нас».
Глава XXII
ВЗДОХ ИОСИФА АРИМАФЕЙСКОГО
Язык же при этом высунул сколько мог, а глаза закатил, точно околевающая козa.
Рабле
Когда они вздыхали — стены хат надувались, как бычий пузырь... Таких теперь нету. Вывелись.
Сказка
Пей, но закусывай.
Древняя народная мудрость
Сидели они возле корчмы, и большинство считало синяки.
— Плач и скрежет зубовный, — промолвил женоподобный Ян. — Не наследуй злу, а добру.
— Если око твоё искушает тебя, — щупал здоровья фонарь Петро.
А Тадей достал изо рта зуб и произнёс грустно:
— Фокусы можно было бы показывать.
Петро взорвался:
— Что ж это, каждый раз нас так бить будут? Кудя ж такая работа?
— Сказано ибо: «Будут бить вас в синагогах», — «успокоил» Матей.
— При чём тут синагога, козел?! — завопил Раввуни.
— Нет, — всё ещё не мог успокоиться Петро, — как так дальше жить?! Ты, Иисус! Ну-ка, давай нам деньги и пищу, раз учеников набрал! Хоть роди, хоть из колена выломай, а дай.
— Торговать надо, — предложил Бавтромей. — Вон церковь индульгенциями торгует, опять же, мощами, и никто их не бьёт.
— А напрасно, — возразил Христос.
— Ну? Так что? Что?!
— Погодите, — утомлённо попросил Христос. — Есть план.
...Через некоторое время пришли они в Новагродок и там, не заплатив вперёд, ибо не имели денег, но надеялись их добыть, разместились в гостинице, находящейся в приходе Святой Троицы. Легли с молитвою об удаче вместо ужина.
Магдалина же, показав кому надо перстень, добилась верного слуги и передала с ним Ратме, что остановилась в гостинице. Она очень надеялась, что он явится сразу, и не ошиблась в своих ожиданиях.
Ратма пришёл и теперь стоял в этой комнате, румяный от волнения. Смотрел на достойную жалости мебель, на скупое мерцание свечи. Это была святая скромность. И, однако, он видел, что перед ним знатная дама. Магдалина успела вытащить из сакв парчовое покрывало, распятие слоновой кости и чётки из рубинов.
Его удивляла такая скромность. Он был от неё без памяти. Это была не Гонория из Валевичей.
— Вы... пришли. Вы обещали мне... и не обманули.
— Я не обманываю никогда... И особенно таких людей... Прошу прощения, я даже не могу поднести вам бокал вина. Я три дня постилась, и вот мы опоздали сюда, хотя пост мой закончился с закатом солнца. Лавки на замках, рынок пуст, в корчмах угас огонь. Невольно мне доведётся отдать Богу и эту ночь. Я собираюсь не спать. Хорошо, что вы разделите неспание со мной.
— Боже мой! — удивлялся юноша. — Какая скромность! И, вы думаете, я дам вам поститься лишнюю ночь? Богy достаточно и того, что он получил. Я хочу ужинать с вами... Вы будете меня слушать... Ну!
И он позвал слугу Хроля и повелел, чтобы тот принёс всего необходимого и вина, что быстро было исполнено, а потом они сидели рядом, и ели, и наслаждались вином.
— Видите, я вам подчинилась, — молвила она. — Хоть это и не говорит в пользу женщины: сидеть ночью в одной комнате с мужчиной. Но я верю вам... Вот, отпейте от моего кубка. Это будет причастие вечной нашей дружбы.
И опечалилась:
— Скоро мы идём дальше за своим святым.
— И вы бросите меня? — побледнел он.
— Дурачок, это обещание. Но я вернусь, — она положила руку ему в ладонь. — Как только доведу его к цели. Возможно, мы встретимся снова.
— Да, — у него раздувались ноздри. — Иначе мне хоть не жить.
— Какой вы. А ваш брак?
— Я отошлю их в преисподнюю!..
— Что вы?! — с ужасом прошептала она.
— Простите, я забыл, кто вы... Но я отошлю их... Я ненавижу свою так называемую невесту... Мне тяжело и страшно с нею. Всю жизнь я искал такую, как вы... Как я долго искал!
«Долго, — подумала она. — Сколько тебе там было ещё искать?»
Он был в гневе, но он даже руки не протянул к ней.
— Я хочу вас... Я хочу в жёны только вас... Я умру, если этого не будет... Я добьюсь этого... Завтра же.
— Вы опасны, — вздохнула она, словно с силою отводя глаза.
Руками она словно отталкивала его, и он невольно схватил эти руки.
— Только вас... Пожалейте!
— Пожалейте вы меня... Мне тяжело... Это выше меня.
У него дрожали плечи, срывался голос. И этим голосом с неслыханной нежностью он прошептал:
— Что мне ещё сделать, чтобы вы были моею?
— Я полагаю, что вам надо запереть дверь, — ответила она.
Утром вся компания занималась тем, что толкалась на ярмарке, подыскивая, как бы тут смошенничать на пищу. Не было лишь Сымона и Бавтромея, которыерыскали повелением Братчика по городской свалке, выкапывая из отбросов наиболее старые, упаси Бог, не сегодняшние, пузырьки, бутылочки и бутылки, а потом до слёзной чистоты отмывая их и реке.
У всех хорошо крутило и животе от голода. В желудках сидела словно стая голодных волков.
Магдалина, правда, передала утром Братчику золотой, но он не сказал друзьям, сберёг монету. Мало что могло случиться. На его приманку могли и не клюнуть.
Ярмарка лежала на площади меж чёрным, диким Новагродским замком и огромной корчмою. Плыла толпа, свистели свистульки, вели свой напев слепые нищие, словно душу из козла тянули. Толкались мужики, девушки, богатые женщины. Изредка степенно, как каравелла под парусами, плыл сквозь толпу дворянин в плаще.
Магдалина не находила себе места. Даже ночью, доводя любовника до безумства и потери сознания, сама задыхаясь от его объятий, она думала краем мысли, сможет ли исполнить приказ, освободиться, возможно, навсегда остаться с этим. Нe женой, так любовницей. Ибо этого она не отпустит. Этот никогда, благодарный ей, не сможет забыть её и эти ночные поцелуи.
Тревога возрастала. Успеет ли сотник? Получили они зов? А может, голубя встретила стрела или ястреб?
На рынке было всё дорого. Какой-то скряга — по роже видно, что при случае ростовщик, как муж каменной бабы, торговал яйцами. Юрась присматривался к нему сначала с улыбкой, потом — с брезгливостью.
— Почём? — спрашивает бедная баба.
— Два гроша сотня, — голос такой, славно глотка полна заноз.
— А Боже мои, это ведь за свинью столько...
— А ты вот и купи, и жри эту свинью, если так богата. Да ещё достань её. А яйцо — пища панская. Не для твоего холуйского хлебала. Вишь, яйца! Р-распустился народ.
— Два гроша? — спросил Юрась. — Бога побойся, человече. Срам.
— Срам, собачий ты сын, людям лишь в бане виден.
В глазах Христа загорелось внезапно хитрое, язвительное и плутовское.
— Хорошо. Уговорил. Держи подол — будем считать.
Люди, удивлённые огромной покупкой, начали собираться вокруг. Бесстыдный торговец поднял подол длиннющей сорочки. Христос начал класть ему в подол яйца.
— Пять... Десять... Двадцать...
И тут Магдалина с радостью, даже упало сердце, увидела.
За толпой сидел на коне, похожий на самовар, красный Корнила и осматривал народ. Шелом держал в руке. Подстрижённые горшком волосы падали на низкий лоб.
Искал мрачно и не находил. Она хотела было подать ему знак, но побоялась.
— Пятьдесят, — считал Христос. — Двести...
Торговцу было уж тяжело держать. И тогда Христос, нагнувшись, чиркнул ножом по очкуру его порток. Портки упали. Скупердяй, весь красный от позора, боясь выронить яйца, до белых суставов вцепился в подол. Убегать он тоже не мог: портки связывали ноги у самой земли. И потому он показывал людям и дальше свою неприглядную наготу.
— Видите? — под общий хохот объяснил Юрась. — Срам в бане.
И тут Магдалина с радостью увидела, что Корнила услышал хохот и смотрит сюда.
...Увидел. Тронул коня в толпу. А за ним, клином раздвигая гурьбу, двинулись всадники. Пошли перед ними поп и два ксендза.
— Срам, видите, лишь в бане. А срам твой и в толпе можно купить. Всего за две сотни яиц. Ну-ка, люди, бери остальное. Бери, баба, малышу в ручку дашь.
Хохот даже оглушал... Магдалина видела, что pядом с конем Корнилы идут поп и два ксендза. Ясно, зачем. Чтобы огласить приказ о взятии от имени церкви. Обо всём подумали. Она поняла, что сегодня же будет свободна, что сегодня же устроит свою жизнь. Ратма не забудет её — она твёрдо знала это.
Юрась хохотал вместе со всеми, оскаливая белые зубы. И вдруг умолк — это толкнул его Тумаш. Исчезла улыбка. Разрезая толпу, приближался к ним закованный в латы и кольчуги конный отряд. Беспощадные, дремучие глаза Корнилы встретили неестественно большие и прозрачные глаза Христа. Сотник усмехнулся.
Поняв что-то, умолк и народ. Теперь железный конь возвышался над самим Юрасём. Сотник положил одну руку на эфес меча.
— Отыгрался, шалбер. Цепь сюда!
И протянул руку в железной перчатке:
— Взять!
— В чём дело? Кто? За какой грех? — шептали повсюду голоса.
И тогда запели голоса священников:
— Приговор духовного суда... Вор... Богохульник... Позорящий Бога и церковь... По повелению святой службы...
Услышав страшное название, люди начали отступать. Вокруг небольшой группки людей легла широкая полоса отчуждения и ужаса. И тут внезапно диким голосом, словно на судный день, завопил Раввуни:
— Я тебе дам цепь, босяк! Ты на кого руку поднял, ты на кого!..
Мрачная, неживая усмешка снова раздвинула губы сотника.
— Н-ну... На кого?
— На Хрис-та! — вдруг нестерпимо возвысил голос Юрась.
Толпа ахнула.
— Да, на Христа! — рявкнул Фома. — Слышали, в Городне?
— Ти-хо! — поднял перчатку сотник. — Это не тот. Это самозванец и шалбер по имени Якуб Мелштинский, беглец из Польши, которого давно ищет за ересь и преступление доказательная инквизиция.
О Мелштинском многие слышали. Это действительно был самозванец, неудачно выдавший себя за мессию. Мессии в то время росли как грибы.
— Обман! — ответил Братчик. — Истинно я — Христос.
— Если он Христос, — обратился к толпе сотник, — пускай публично сотворит чудо.
Юрась молчал. На этот раз его, кажется, действительно поймали. На этот раз не выкрутишься. Всё. Молчала и толпа.
В этот момент взгляд Христа упал на слепых, сидевших возле одного воза. Страшные бугристые верхние веки, безучастные лица. Возможно, вырвут глаза и ему.
И тут он удивился. Один из слепых, пользуясь тем, что на него никто не обращает внимания, во все глаза смотрел на беспорточного торговца, на сотника и на него, Юрася.
С радостью чувствуя, как возвращается жизнь, Юрась незаметно показал ему золотой (какое счастье, что его не проели!) и спросил глазами: «Достаточно?» — «Достаточно», — опустил «слепой» глаза и начал шептать что-то соседу, человеку такого же бандитского вида, как и он.
Ноздри Христовы раздувались. Он вскинул голову, и в притихшую толпу ударами топора упали слова:
— Будет чудо!
Ярмарка замерла. На лице сотника было недоумение.
— Приведите мне... ну, хоть бы вон тех слепых.
Люди бросились к калекам, подняли их и на руках доставили к Юрасю. Толпа смотрела со священным ужасом на бугристые, видимо, от старых язв, веки. Сомнения не было.
— Но прежде всего я хочу спросить у них, хотят ли они сделаться зрячими? На такой паскудный мир, может, лучше не смотреть... Люди, хотите вы начать видеть?
— Батюшка, — застонал первый, — спасай. Дети малые! Хоть пару лет. Били меня люди пана Жабы плетью по голове.
Народ умолк. Он не знал, что это мошенники, но свято им верил, слишком уж обыкновенные вещи они говорили:
— Ради тебя выжгло мне глаза в московском походе.
— Боже! — вопил третий. — Ради тебя в пыточной мне светом в глаза целую неделю били.
Толпа ощетинилась. И тут, понимая, что дело пока идёт не в пользу сотника, попы начали голосить.
— Не слушай, люд новагродский!.. Это еретик, а не Христос!.. Вор!.. Схватите! Выдайте святой службе. Не испытывайте Бога чарами чернокнижными... На дыбу их!
Кто-то стал перед ними:
— А я тебе, поповское отродье, сейчас дам, так ты и задницу небу покажешь. Не мешай. Христос или нет — сами глаза имеем. А слепых не тронь — видишь, веки какие? Да не у тебя ли ещё в пыточной, доминиканская ты стерва, его и ослепили.
Люди молча надвигались на рясников. Воцарилось молчание.
Юрась шепнул Тумашу:
— Ну, брат, если выпутаемся, я им покажу. Думал ещё, делать ли нам тот фокус. А раз они, церковные крысы, так с нами — ну, мы им...
— Прости, люд новагродский, — в тишине сказал доминиканец.
— То-то же... Давай, человече.
Христос склонился, черпнул из-под ног грязь и левой рукой взял «слепого» за руку. Золотой перешёл «слепому», и тот молча склонил голову: «Хватит». И тогда Христос мазнул грязью всех трёх по глазам.
— Идите. Обмойтесь. Будете видеть свет небес... Люди, отведите их к ручью, оставьте на минуту одних.
Если бы он знал, какую ошибку он едва не допустил, он бы похолодел. Но всё, к счастью, обошлось хорошо.
...«Слепые» умылись у родника.
— Вот холера, — отметил один. — Как плеснул по глазам! А что, хлопцы, если мы сейчас его бросим да убежим? Золотой у нас.
— Не говори, — вымолвил тот, который смотрел на Юрася. — А вдруг догонят. Скажут, он вас излечил, а вы вместо благодарности его — на дыбу. Нет, брат, доведется вернутся.
— Да и грязь какая-то вонючая, — продолжил третий.
— Ничего, — предположил инициатор. — Мы с него за эту грязь да за то, что не убежали, лишние золотые возьмем.
— Бедный, — усмехнулся первый.
— Чёрт с ним. Да ещё и со зрителей сорвём. Пошли. Доставай горох.
Они достали из-под век положенные туда половинки горошинок, проморгались и, закрыв глаза, пошли назад.
Корнила с тупой иронией смотрел на бродяг. Увидел, что слепые приближаются, что глаза у них сомкнуты, и улыбнулся:
— Что, выкручиваться хотел? Не помогло!
Слепых подвели. Юрась перекрестил их.
— Зри! — повелел он. — Зри на Бога во славе его!
Слепой «с тяжестью» приподнял веки.
— Господи Боже, — тронулись шёпотом губы. — Вижу... Вижу, Господи Боже... Созерцаю светлый лик твой!
Взглянул на сотника:
— А это что за богомерзкое рыло?
Сотник растерялся. Два других бывших слепца смотрели на него с плохо скрываемым отвращением.
— Чёрт, — сказал один.
— Ясно, что сатана, — уточнил Раввуни. — Только рога под волосами.
Два мещанина подошли к сотнику.
— Н-ну, рыло. Это как же? На Бога руку поднял? Савл, паче кала смердяй.
Корнила налился багрянцем. Вырвал меч.
— Ти-хо, хлопы!
Это он сделал напрасно. Новагродским мещанам, как и вообще тогдашним мещанам, оружием угрожать не стоило бы. Рык толпы дошёл до бешеной разъярённости. Звучно хлопнул о голову Корнилы пустой горшок. Всадники потянули из ножен мечи. И тут белое, синее, красное, златовласое, пёстрое от молотов, палок, кордов, клевцов и копий море бросилось на них со всех сторон. Полетели кадки, поленья, зафыркали в воздухе брюквины.
Испуганные криком, ослеплённые, кони ярились и вставали дыбом, а потом во весь дух пробились через толпу и полетели прочь. Вдогонку им для устрашения пустили с десяток стрел. Магдалина в отчаянии смотрела на бешеное бегство латников, знала, что раньше, чем через пару дней (и тo, взяв подкрепление в Любче), Корнила сюда не вернётся. Знала, что Христос теперь навострит отсюда лыжи, и значит, снова дороги, самые глухие, где даже голубиных станций нет, значит, надо идти и бросить Ратму.
Если бы она знала, что это обстоятельство спасёт её, она думала бы иначе. Но она не знала и потому пошла глухими улицами к замку, чтобы, возможно, распрощаться с Ратмой и взять клетку с голубями про запас. Клетку она получила, но парня не увидела. Сторожевой сказал грубо:
— Ступай-ступай. Он под замком.
— За что?
— Ну, стало быть, хороших дел натворил.
Эта весть наполнила её тревогой. Что такое могло произойти? Неужели за ночное приключение? А может, он всё открыл отцу? Ну нет, не может ведь он быть так глуп, чтобы вот так сразу. Всё это надо было долго готовить.
...Она не знала, что Радша и оказался именно таким «глупым». Взбесившийся, обезумевший от счастья, любви и страсти, он открыл отцу Мартелу, что с невестой у него всё покончено, что он не хочет из-за земель быть посмешищем и решил жениться на другой. Отец урезонивал его, что всё это чепуха, что родовитые не хозяева себе, что, женившись, можно потом иметь хоть сто любовниц. Юноша взбесился. И тогда воевода приказал взять его под замок.
Ей было очень тревожно, и какое-то словно предчувствие мучило, и тянуло, и сосало под сердцем.
...Между тем общий энтузиазм достиг апогея. Юрась видел, что на другом конце площади уже стоит над ручной коляской, уставленной закупоренными бутылочками, желтозубый Бавтромей. Ждёт, и лицо — как плохая трагическая маска. И ещё Христос видел, что никто к нему не подходит, все смотрят на них, и, стало быть, фокус пока выгорает. Всё шло хорошо.
И тут к нему вновь подошли два бывших слепца. Народ встретил их дружескими криками.
— Ну как, стали видеть? — спросил он.
— Да, — скалился взявший монету.
— То хорошо, идите с миром, — дружелюбно произнёс Христос.
— Мир не дёшево достаётся, — шепнул мазурик. — Давай еще три золотых.
Они шептались с ласковыми улыбками на губах. Народ с умилением смотрел на эту сцену.
— Нет у меня больше. Слово. Потом, может...
— Крикнем, — пригрозил слепой.
— А я вот сейчас тоже крикну, — ответил Петр, — что вы за излечение ещё и денег просите. Тогда вам глаза выбьют, а второго Христа — дай вам Бог, голубочки, дожить до его появления.
Братчик с трогательной нежностью обнял их:
— Идите к дьяволу, возлюбленные братья мои. Пока не посыпались звёзды из глаз ваших. Не хотели по-доброму обождать. Устрашаете? Копну вам в зад.
В толпе возникли вздохи умиления. Братчик подвёл «братьев» к ступеням паперти и незаметно дал им сильного пинка в задницу. Те с кометной скоростью полетели через толпу.
— Вишь, побежали как, — прокомментировала баба. — От радости, милая!
— От радости побежи-ишь.
Магдалина шла, и тревога её делалась нестерпимой. Что ж, наконец, произошло? Она вдруг почувствовала тоску и ужас. Ей хотелось поскорее добраться к тем, кого она час назад едва не отдала в руки святой службы. С ними не так опасно, они что-нибудь придумают.
Готические, поперечно-дымчатые дома нависали над нею, кажется, следили острыми маленькими окошками, утихли. Она физически чувствовала, что за каждым углом её ожидает опасность.
Наконец в самом конце улочки она увидела на ступенях храма Христа с сообщниками, почувствовал это с внезапной радостью и... остановилась.
Между нею и Христом стояла и смотрела на неё небольшая, преимущественно женская, толпа. Были тут костёльные желтые «девотки» и красные молодицы с тупыми и злыми глазами, были вечные ««девушки» с улицы святой Цецилии, смотревшие жадно, с ощущением безопасности, было несколько пожилых мужиков в переломном возрасте и монахов с блудливыми зрачками. Было даже несколько непростых женщин в богатых платьях.
Её глаза с удивительной резкостью видели всё это.
А впереди стояла дородная женщина в девичьем шляговом венке. Расставила ноги, сложила на груди безобразной мощи руки. Грибастый рот усмехался.
«Гонория из Валевичей, — поняла она. — Всё. Открыл ей старый хрыч воевода».
Она осматривала общую и Ратмину невесту и невольно иронически думала: «Бедный Ратмир. Ну, эта его научит».
— Колдунья! — бросила Гонория тихим голосом. — Опоила чёртовым зельем. Искусительница...
Магдалина двинулась вперёд, глядя ей в глаза. Та смутилась, и поэтому, кажется, наглость её ещё возросла.
— Ну, — потребовала Магдалина, — очисти дорогу.
Толпа ханжески молчала. Боялась смелых глаз.
— Распутница, — прятала глаза Гонория. — Самодайка. Колдунья. Тварь. Женихов чужих сводить?..
— Ты уж кто? — с усмешкой парировала «лилия». — Дорога ярмарочная.
Она отставила клетку, чтобы вдруг не растоптали.
— Приходят тут гнилые... Хамка... На дворян замахиваешься? Не по чину.
— Отойди.
Голос был таким властным, что наглая бабища отступила было, со свойственной всем таким подлой боязливостью, но вокруг зашептали:
— Не пускай... Не пускай.
Магдалина поняла: пройти не удастся. Теперь надо было совершить большущую перебранку — может, услышат свои и освободят, пока не поколотили.
— Чародейка... Отравительница... Глаза выцарапаю, шлюха ты, — бросала Гонория.
— Молчи, общественный колодец... Заживо гниёшь, а на молодого рыцаря грязным глазом бросаешь... С тюремщиками тебе спать, с прокажёнными, с палачами! И он ещё с тобою пойдёт, святой парень? А шиш.
— С тобою разве, с шалавой? — спросила хозяйка Валевичей.
— А и со мною. Орёл такой гусыне грязнохвостой не пара.
— А ты кто, хлопка?
— Да уж не ты. К чьему дому в городе самая прямая дорога? — она выдумывала, но знала: с этой всё будет — правда. — Есть ли в Новагродке такая компания, которая бы тебя «нашими жерновами» не называла? Да у него, если он дурак будет, шея сломится от тех подарков, которые ты ему до брака накопила!
— Дрянь! Чернокнижница! Еретичка!
— От кого братья заживо засмердели да Божьего царства пошли искать?! Кто у собственной матери в двенадцать лет законное право жены отнял?
Удар неожиданно попал в цель. Гонория задохнулась.
— В колодце заброшенном у неё поищите, — цедила Магдалина (она хорошо знала нравы женщин такого типа). — Видите, отцы святые непорочной ее огласили. За сколько? А может, натурой заплатила? Можно и так. Те козлы согласятся. Девичий венок бедному доброму Ратме. Да тебе бы позорный колпак, да подол обрезать, да — палками! А лучше крест запретить носить, да дерюгу нашить на плащ, лоскуток, да браслет на ногу.
— Да что?! — не нашлась шляхтянка. — Бейте её! За распутство безбожное! На Евангелии в церкви поклянусь!
Они вцепились друг в дружку. Магдалина первым делом сбила с головы Гонории венок. Обе барахтались. И тут какой-то клирик, с жёлтым, как череп, лицом и чёрными глазами, крикнул:
— Стой! Ну! Вы что, у колодца? А между тем она ведь церковь оскорбила! Оскорбила! Слово, которым костёл заступился за невинность этой девушки. Зачем? Околдовав воеводского сынка, жаждала на других свои проступки сбросить. Между тем это одна из самых страшных женщин Городни.
Магдалина могла ещё вытащить знак, ладанку, данную Лотром. Но при всех этого нельзя было делать. Смерть без суда. Почему она заранее не показала её доминиканцам?
Она поняла, что это все. Теперь ничто не спасет. Потом, на трупе, найдут тот знак; клирика за изобличение и убийство особо доверенного лица, того, которое может повелевать от имени церкви всем, отдадут службе и уничтожат. Лучше ли ей будет от этого? Она сложила руки и отступила.
— Распутница! — взвыл народ.
— Бей её!
— Девки, в камни!!!
Камень ударил Магдалину выше виска.
...И тут, услышав шум, Раввуни толкнул Христа.
— Смотри!
— В чём дело?
— Магдалину, кажется, бьют, — пробасил Тумаш.
Побледневший Юрась бросился к толпе. А гурьба уже лезла вперёд, тискалась, выла. Лезли едва не по головам, чтобы добраться вперёд, визжали. Где-то глупым голосом стенала одержимая бесом. Юрась толкал баб, оттягивал за волосы кликуш — и почти напрасно.
Тумаш хорошо понимал, что такое озверевшая толпа, а особенно женская. Он вырвал откуда-то кол и орудовал им. Тут было не до его «рыцарства к дамам». Кол, по крайней мере, отрезвлял, заставлял хвататься за ушибленное и меньше думать о жертве, а больше о том, как исчезнуть.
Камни летели уже градом. Но у кликуш было кроваво в глазах от ярости, и они бросали свои снаряды как попало. Магдалина видела белые глаза, разверстые рты, красные лица.
Ещё один камень ударил её в грудь. Потом третий — по голове... Повисла рука. Земля под её ногами ежеминутно гуще покрывалась пятнами. Она закрыла глаза, увидев, как здоровенный монах взнёс балду. И тут кто-то прижался к её груди спиною, закрыл.
Юрась перехватил балду, с силою, выкручивая врагу руки, вырвал её и швырнул под ноги наступающим. Там жалобно застонали.
— Ти-хо! — взгляд Христа был страшен. — Бросай камни! Зачем бьете?
— Не бьём! — визжал народ. — Убиваем её!
— Мол-чи-те! Молчать! Замолчите, изуверки!
Он видел, что его неприглядный крик привлёк внимание мужиков из ярмарочной толпы и, стало быть, бабу, пожалуй, можно будет спасти.
Было не до тонкостей. Он взял Гонорию за грудки и отвесил ей страшную оплеуху.
Тумаш сделал то же самое с «мёртвой головою» — даже лязгнули зубы.
— Отступи!
Фанатики замерли.
— Именем Бога бьёте, а в душе что? Зависть?! Или свои грехи на других спихиваете?! «Держи вора»?! Ты, девка, разве действительно не ярмарочный путь?! А ты, череп, за что ей невинность засвидетельствовал?! А у тебя разве не браслет на ноге?! А кто тут из вас по закоулкам не шастал, мужу голову не приукрашивал?!
Гипнотический взгляд неестественно больших страшных глаз обводил гурьбу:
— Вот сейчас венки да намитки у любодеек в небо полетят. Чтобы с простой головой ходили, как шлюхи.
Многие схватились за головы. Тихий смех прозвучал среди мужиков.
— Писание читаете?! А там что сказано? Кто без греха — первым брось в неё камень... Кто бросит?.. Ты?.. Ты?..
Камни начали падать из рук. Лязгали по каменным плитам чаще и чаще.
— А теперь покажите же и вы свою власть, мужики! Берите их, кто за что сможет, да гоните домой, а кого в костёл, ибо там их дом, и спят они, видно по ним, со статуями. Эх, дуры! Не с вашей головою в словах поповских разбираться. С вашей головою — в горохе только сидеть!
Мужики понемногу начали разгонять гурьбу. Где палками, а где и хватая. Визг, шум, топот. Некоторых — по всему видно тех, которые схватились за головы, — мужья вели за косу и толкая под бока. Ожидала их горькая чаша.
— Встань, женщина, — обратился Юрась, ибо Магдалина от слабости упала на колени. — Никто не тронет. Идём в гостиницу.
С виском, по которому сплывали капли крови, с опущенными руками (в одной из них была клетка), она пошла за ним. Апостолы снова расселись на ступенях и стали следить за печальным Бавтромеем.
Намочив губку во вчерашнем вине, он обмывал ей голову. На окне, в лучах солнца, ворковали голуби.
— Ну, на голове только большой синяк... А тут, возле виска, кожу рассекло. Ничего. Вот и кровь останавливается. Смолкой залепим — и всё.
Та вдруг заплакала.
— Вот, дурачина! Брось. И шрам будет под волосами. Будешь так же красива. Очень красива. Красивее всех. Что ещё?
— Грудь. Дышать тяжело.
— Не ребро ли сломали?
— Н-не знаю.
Он почесал затылок:
— Раздевайся.
— Ты что?
— Ладно, брось дурить. Времени у меня нету. Иначе вся эта апостольская банда снова голодная ляжет. А у жителей цыганить нельзя.
Она разделась. Он начал ощупывать бок женщины. Просто и естественно, словно делал это Тумашу либо Иуде.
— Цело, — наконец сказал он. — Разве, может, маленькая трещинка. Сегодня достанем носилки — будем тебя дня два нести. Пойдём, видимо, на Вильно. Убегать надо.
— Откуда носилки?
— Это не твоя забота. Одевайся.
Потом он погладил её по плечу.
— По голове не рискую. Вот тогда, как заживет. Из-за чего у вас там драка была — не моё дело. Но умница, девочка. Смелая. Так уж их трепала! Hу, ляг, подлечись. И успокойся. Мы их, в случае чего...
Он пошёл. Некоторое время она сидела молча. Звучно заворковали голуби. Им было хорошо в лучах солнца, которое она сегодня едва не увидела в последний раз. Ничего. Всё обошлось. Теперь надо увидеть Ратму.
Она действовала машинально, как всегда. С Лотром не шутят. Это дыба, и «велья», и расплавленный свинец во рту, а там и костёр... Голуби... Значит, записи! Она достала маленький свёрток тоненькой бумаги, очиненное воробьиное пёрышко, инкауст в кожаной чернильнице и начала писать кириллическими буквами:
«Эязърпъсоэажътонэсэъфчхчцфснпрпъонмртчхэдпэяфоачыънтяэчфгтсоыспсьчоссюжм...»
Это была «литорея с одной печатью», древняя белорусская тайнопись [11]. Магдалина писала ей ловко и быстро. Машинально двигалась рука. Мыслей не было. Словно какая-то запруда стояла перед ними. Словно палка попала в колесо и застопорила его.
И вдруг она вспомнила теплоту человеческой спины на своей груди. Вначале только спину. Она была непохожа на все прочие тёплые спины. А Магдалина помнила их много.
Она обхватила пальцами голову и, несмотря на боль, сидела так некоторое время. Потом ударилась лбом о подоконник. И ещё. Ещё. Единственная большая капля крови упала на пергамент. Женщина скомкала его.
Лилась кровь. На полях, в пыточных, на улице. Много крови.
Женщина думала ещё некоторое время. Потом открыла клетку, привычно — лапки между пальцев, большой палец на крыльях — достала одного голубя и подбросила в небо. Тот затрепетал крыльями в лазури, покружил и устремился на северо-запад.
Со вторым голубем пальцы словно разучились. Он забил крыльями, вырвался наконец и полетел за первым.
Третьего она просто вытурила из клетки, выпустила, как женщины выпускают птиц на Пасху.
...Три платочка превратились в точки, исчезли за окоёмом. С минуту она думала, не стоит ли открыть всё Христу. И испугалась.
Знала — не тронет пальцем, но не простит никогда. И есть ещё Лотр, который в конце концов всё же поймает и его и — теперь — её. Он учинит ей «велью» не на сорок, а на восемьдесят часов, порвёт вены и всё же сожжёт живою.
Она чувствовала себя преступницею. Только так! Ни чести, ни благодарности не было в душе — только собачья униженность. Она исполнила бы всё, что ни повелел бы ей кардинал. Но не это.
«Пускай грабит, пускай богохульствует, пускай даже повесит самого Лотра или посягнёт на папу — я не могу... Я не могу выдать этого человека».
Бавтромей скалил редкие жёлтые зубы над своими бутылочками:
— Вот товар! Вот святой товар! Навались, кто деньги имеет!
Апостолы с Христом сидели в стороне, грелись на вечернем добром солнце.
— Неужели ему поверят? — спросил неверный Тумаш.
— Всему поверят, — мрачно ответил Христос.
— Хорошо бы поверили, — промолвил Гаргантюа-Якуб. — Кажется, Валаамову ослицу съел бы. Бывало, на озере меней нажаришь, да уха из окуньков...
Тумаш недоверчиво вертел головою.
— Но ведь вера... Вера, она...
Христос разозлился:
— И охота тебе говорить. Ну вера, вера. Болтает. А в писании давно о ней сказано, что вот... если будешь иметь веру величиной с горчичное зёрнышко и скажешь вон той Замковой горе перейти отсюда — она перейдёт.
— Ну, с зёрнышко у меня есть.
Он уставился на башни, напрягся весь и закрыл глаза. Потом раскрыл их — гора была на месте.
— Хреновину городишь, отче.
— Надо упражняться в вере, — объяснил Христос.
— Хорошо. Постараюсь.
Молчали.
— Что Анея? — шёпотом спросил Раввуни.
— Нич-чего. Неизвестно где. Даже последние слухи заглохли. Сегодня пойдём на север, на Вильно. Всё равно — иголка в стоге.
К Бавтромею подошёл богато одетый мещанин. Взял бутылочку, потряс:
— Да она у тебя пуста.
— Не взбалтывай, не взбалтывай, говорю, пузырька, — взял его на испуг лицедей. — Несчастья хочешь? Я т-тебе дам, пустая!!!
От этого тона, а ещё больше от трагической маски — лица, мещанин действительно перепугался.
— А в ней что?
— Вздох святого Ёсипа Аримафейского. Что он вздохнул, ещё когда Христа распинали.
— И во всех — вздох?
— Вздохнул сильно.
— А... от чего помогает?
— От запоя... — вдохновенно сбрехал актер. — От опохмеления.
Мещанин подумал немного, отсчитал деньги, потом поколебался и... пошёл в корчму.
— Клюнуло, — обрадовался Петро.
Минут через двадцать из корчмы выскочили с десяток пропойцев, быстренько купили по бутылке и вернулись.
Ещё через полчаса какой-то человек, по виду слуга духовной особы, купил бутылочку и в переулке передав её тому самому клирику — «мёртвой голове».
— Э-ге-ге, — ощерился Юрась. — Ну, х-хорошо. Теперь я вам покажу... И как святой службе нас отдавать, и камни, и всё.
Через какой-то час пошло и пошло. К Бавтромею валил и валил народ. И дорога у людей была единственная: Бавтромей — корчма.
Под вечер город было не узнать. Напоминал он поле страшного побоища. Люди лежали повсюду: на порогах, на улице, в окнах. И было это страшнее, чем после вторжения татар, когда вырезали они Новагродок под корень. Даже после татар так страшно не было.
Каждый лежал там, где застигла его вражеская сила. В кучах и поодиночке, ничком и навзничь.
И действительно, некому было плакать, ибо все в копне бездыханно лежали. Чересчур ибо понадеялись на силы свои и на силу нового святого патрона.
Спал кустод во вратах. Спала стража на башнях. Даже воевода Мартел спал, бормоча во сне:
— Погублю мудрость мудрецов, и разум разумных отвергну.
Первой воспользовалась этим Магдалина. Просто, словно в свой дом, прошла в замок к единственному трезвому жителю города, Ратме. Ей почему-то совсем не хотелось идти к нему, и всё же она пошла. Она жалела этого юношу, помнила обо всём. И не он ли заплатил волей за то, что упрямо хотел лишь её?
К сожалению, нельзя было выпустить его. Ключник заперся в темнице и налакался уже там. Но она говорила с Ратмой через решётку на двери, говорила, что вынуждена идти дальше за своей целью, но обязательно вернётся. И плакала. А он (лицо его было словно из кремня) сказал ей, что слышал, как её сегодня хотели убить за него, что никто не склонит его к браку, что он будет ждать.
...А в темноте вздохом святого Ёсипа Аримафейского воспользовались и те, которые собрали его.
С мешками они ходили из костёла в костёл, из плебании в плебанию, из церкви в церковь. По пустому, словно вымершему, городу. И мешки их делались всё тяжелее и тяжелее.
Грабили подчистую. За попытку выдать палачу, за попытку потом убить, за то, что суеверно надрались, а сами повсюду кричали о трезвости. Грабили так, чтобы назавтра не с чего было причастить. Потиры, дискосы, дарохранительницы, лампады, деньги из тайников и кружек, драгоценные каменья. Срывали всё. Пугливый мордач Андрей даже стонал, что погонятся.
— Чушь! — белыми каменными устами говорил Христос. — Побоятся. Не кричать ведь им, что напились как свиньи. Молчать будут.
Ошибочно зашли в какой-то богатый дом, посчитав плебанией. И там встретили ещё одного трезвого.
Христа с ними не было. Матей начал было брать имущество.
Тумаш осматривался вокруг. Непохоже было на поповский дом. А, всё равно!
И вдруг...
— Гули-гули-гули.
Стоя в колыбели, оптимистически улыбался бандюгам ребёнок. Розовый, только после сна.
Лица вокруг были в тенях от факелов, заросшие, с кривыми улыбками, каторжные.
— Гули-гули-гули.
Тумаш протянул к малышу страшные, с ушат, ладони.
— Aгy-y, aгy-y, — улыбнулся тот.
— Ах, ты моя гулечка, — расплылся Фома. — Aгy... И пелёнки мокрые.
Он поменял малышу пелёнки.
— Ну, лежи, лежи. Ах, они — быдло! Ах, они — взрослые! Ну-ну-ну, мочиморды... На... На вот коржик.
Малыш радостно уцепился в коржик дёснами.
— Бросай всё, — скомандовал Фома. — Дом богат... Ну и что?... Что-то мне, хлопцы, что-то мне... как-то... Вишь, как смотрит...
И они вышли.
В последнем костёле едва не умерли от ужаса. Тут тоже было поле битвы. Спал возле органа органист. В обнимку лежали на амвоне приходский священник и звонарь. Пономарь свесился с места для проповедей.
Христос как раз взламывал копилку. И внезапно дико, как демон, взревел орган. Затряслись стёкла. От неожиданности копилка упала, с лязгом и звоном покатились по плитам монеты.
Все вскинулись. Но это просто органист упал буйной головою на клавиатуру.
— Тьфу! — вскрикнул Христос и вытряс деньги в мешок.
Ограбив все храмы, нагружённые богатством, они под покровом темноты покинули город. На всякий случай им надо было оставить между собою и Новагродком побольше дороги. Перекусывали на ходу. Часть награбленного вёз мул. На плечах у апостолов Пилипа из Вифсаиды и Якуба Зеведеева плыл епископский портшез с Магдалиной. Покачивался.
На поворотах дороги меняли своё место звёзды. А она сидела и с тревогой и одновременно с удивительным спокойствием преданности судьбе думала: «Зачем я так сделала? Разве не быдло все люди и разве не всё равно, кому служить? Вот и эти... ограбили. Вправду, богохульники, мошенники, бродяги. Почему же мне не хочется служить против их атамана?»
— Ну, быдло, — высказался внезапно Тумаш. — Ну, отцы душ!
И мрачный голос Христа ответил из мрака:
— Брось. Они всё-таки выше быдла. Может быдло истязать других? А унизить себя? А себя продать на торгах?
«Жив, — подумала она. — Просто он жив. И грабит, и всё... а жив. А те и грабят, и слова говорят, а мертвы. Торговцы, дрянь, золотом залиты, насильники, мясники, палачи моего тела — мертвы они, вот и всё. А этот смотрит на меня, как на дерево, а жив. Там, где мертвецы смотрят на меня, как на дерево, он — как на живую. И в единственном случае, когда они смотрели, как на живую, он, как на дерево. Ну и схватят. Конечно, с тобою не только в небо не попадёшь, с плутом и мазуриком, а и на земле долго не походишь, в земной ад попадёшь... Пускай так. Не хочу бояться. Никогда больше тебя не предам. Искуплю грех, да может, и вернусь к Ратме... Не хочется возвращаться к Ратме, хотя и ласков он, и любит, и трогательный до умиления. А, всё равно!.. Вот дорога — и всё».
В дрёме она смотрела, как плывут звезды, слушала, как кричит коростель, видела, как движется на фоне звёзд фигура Христа, одетая в грязно-белый хитон.
Глава XXIII
СТАРАЯ ЛЮБОВЬ
И кажется всё, что сад там цветёт,
А там и валежника нет.
Гэльская песня
Недели и недели они изнемогали от поисков. Нигде никто не давал им ответа. Даже слухов больше не было. И хотя нужды они после новагродского грабежа не испытывали — души их были опустошены. Напрасно искали они дерево, возле которого могли бы обвить свою жизнь. Шли налегке, так как большую часть денег успели закопать на будущее, но в душах их жили тяжесть и разуверение.
Однажды подходили они к небольшой деревеньке в стороне от дороги. Бил колокол деревянного костёла. Тянулись клубами над паровым полем белые облака.
— Знаешь, что за деревня? — спросил Христос у Иуды. — Тут живёт девка — теперь-то она баба, — которую я когда-то любил.
— Когда это?
Христос улыбнулся:
— В прежнее своё короткое явление. Когда сошел посмотреть, что тут и как.
— И правда, что шалбер, — сказал Иуда. — Недаром ищут.
— Ну-ну, я шучу. Когда школяром был.
— Хочешь посмотреть? — спросил Иуда, увидев невыносимую тоску и ожидание чего-то в глазах Христа.
— Надо ли? Продала она меня. Продала Анея. Могла ведь хоть как-нибудь известить, если бы хотела. Не везёт мне... А раньше везло.
— А тянет тебя?
Христос молчал.
— Ступай, — почти грубо предложил иудей. — Мы тебя на площади подождём.
И все они свернули с тракта к деревне.
...Христос пошёл по гуменникам. С мирской площади летел какой-то шум, а ему не хотелось сейчас видеть людей.
Сандалии соскальзывали с межи. Двузубые семена череды цеплялись за хитон. Пахло землей, нагретыми кустами чёрной смородины.
И скоро увидел он знакомый сад и обремененные плодами яблони. Пошёл вдоль них, около забора. Солнце грело в спину. Волновалось ожиданием сердце... Изменила... Давно он не был тут... Да нет, недавно.
И показалось ему: цвели яблони. И сам он, совсем тогда молодой, красивый, нездешний, стоял под ними... И девушка бежала к нему... И сейчас он не знал, та это либо Анея.
...Рассовывая руками тяжёлые ветви, он смотрел на вековой дом, на богатейшие амбары, на островерхий страшный забор вокруг них.
И увидел. Женщина рыхлила гряды. И он не мог узнать, она это или другая. Огрубевшая от вечной жадной работы, которая уже не радость и не проклятие, а — идол, широкобёдрая, согнутая на этой жирной земле, как толстая белая коряга.
Потёки грязи между пальцами ног, плоские ступни, большущая свисающая грудь... Побыстрее... Побыстрее перебирайте, руки... Побыстрее работай, трезубец... Даже сотня наймитов не досмотрит, как ты сама.
Когда она подняла на него тупое лицо, он понял, что это всё-таки она, и едва не крикнул.
Ах, богатый двор, богатый двор! Наймиты и наймички, забор, деньги в кубышке где-то в подполье (их вечно нету, когда что-то необходимо купить), стада лошадей и коров, самые богатые и дорогие иконы во всей округе.
— Чего стал?.. Ступай...
Грубый от вечных дождей и ветров голос.
— Ну.
Глаза Христа были влажными. И тут из хаты вышел Он. И в нём мало что осталось от мягкого юноши с тёмными глазами. Невыносимо грубое лицо. Столько кривил душою, что глаза блудливо бегают. И тоже не узнал. Да что! Каждый день жадности, как тысяча веков, и только у щедрого жизнь коротка и певуча, как полет птицы.
— Чего он? — спросил хозяин. — Ты говорила с ним, Теодора?
Имя, которое прежде звучало как мёд. Тягучая жизнь скопидома! Проклятие!
— Хлеба, видимо.
— Даже гостия — хлеб только для тела, — опустил глаза школяр. — Хлеб души — милосердие и понимание.
— Святоша из бродяг, — понял его хозяин. — Ступай. Если бы это я всем хлеба давал — куда бы мои пятьдесят волок пошли? Псу под хвост? Ступай, говорю.
Христос молчал. Ему ещё в чем-то надо убедиться. В чём? Ага, промелькнёт ли на её лице хоть тень воспоминания.
— Ты кто? — спросил хозяин.
— Христос, — машинально ответил он.
Хозяин даже не особенно удивился
— И чудеса можешь?..
— Кое-что могу.
— Тогда сделай для меня... Вот и поминальничек подготовил, да в храм пока не намеревайся. Hу, уж теперь!..
— Что?
— Я тебе... сала кусок дам. А ты за это сделай, чтобы... Вот тут всё... Чтобы у Янки... корова сдохла и у Рыгора... и у Андрея, и у другого Андрея... и у Наума, и у Василя, и у Волеся, и у Евгена, и особенно у Ладыся, паскуды, еретика.
Христос вздохнул и взял поминальник.
— А... сало?
— Hе надо, Истинно говорю тебе, сегодня же воздадут тебе по желаниям твоим... Прощай, жено...
Пошёл. Женщина при звуках последних слов разогнулась было, вспоминая что-то давнее и тёплое, но так и не вспомнила и вновь склонилась к грядкам.
Теперь он шёл прямо к площади. Нечего было прятаться от людей. И тут жизнь нанесла ему страшный, под сердце, удар. Хотя бы знать, что он предан счастливым и добрыми... «Чтобы корова сдохла...» Вот и всё, что дала ей жизнь. Человека, лгущего и кающегося, святошу, крестящегося шире всех, а сам... Тонет друг, а такой святой, лживый вонючка, только что облизав сильному всю задницу, говорит ему с берега: «Сочувствую, братец, сочувствую, но ничем помочь не могу. Ты лучше на дно побыстрее спускайся».
...Почти у самой площади он разминулся с тремя вооруженными монахами. Ему было всё равно, куда они идут, он не оглядывался и не видел, что они вошли в дом хозяина.
Глава XXIV
ДОКАЗАТЕЛЬНАЯ ИНКВИЗИЦИЯ
Каялся в грехах Вавилон и Навуходоносор, царь его... И, говорят, Навуходоносор, каясь, посыпал себе голову пеплом и пылью. Но пыль та была пылью разбитых им городов, а пепел — пеплом сожжённых им жертв.
Средневековый белорусский апокриф
Христос вышел на площадь под общинный дуб и, поражённый, едва вновь не бросился в переулок. Такое зрелище всегда заставляло его ноги двигаться словно самостоятельно.
Под дубом длинным глаголем стояли столы. За ними сидели люди в доминиканских рясах. В стороне примостился над жаровней палач, чистил щепочкой ногти. Человек пятьдесят людей, закованных в латы, отмеченные крестами — чернь по серебру, — окружало стол: духовная стража, гвардия церкви.
Несколько «грардейцев» сторожили маленькую группку людей. Повсюду шныряли служки в рясах. Таскали хворост и поленья под пять дубовых столбов, вкопанных в землю с подветренной стороны.
Апостолы стояли поодаль, и Христос пошёл к ним. Бояться особенно было некого. Их тринадцать, все вооружены, даром жизни не продадут в случае чего.
Он страшно не любил орден псов Господа Бога. Вынюхивать, искать, карать — вот в чём видят они служение Богу. Жаль, что нельзя напасть и разогнать эту падаль. Слабы силы. Если бы ещё был тут деревенский народ! Но это город, жители, видимо, в ужасе попрятались. Стоит маленькая группка людей. Может, родственники схваченных.
Христос подошёл к своим.
— Доказательная инквизиция заседает, — неизвестно кому объяснил дуралей Якуб, — святая служба.
Глаза Христовы встретились с глазами Иуды. Тот был лишь зеленоват, и школяр понял, что Раввуни очевидно не по себе.
— Исюда добрались, — промолвил иудей. — Двести пятьдесят лет ползли. Дотянулась святая служба... А я будто бы сам помню.
— У нас она долго не протянет, — буркнул Тумаш. — Не бойся. Тебя не дадим.
Они увидели, что перед святым синедрионом стоит скрученный мужчина с молодой сединою. Злое, резкое лицо, глубокие глаза.
Апостолы смотрели на него и не слушали вопросов службы. Вопросы были всегда почти одинаковы. Это потом, в протоколах, их расцвечивали цветами мудрости, чистого благородства и веры, которая срамила и разбивала вдребезги утверждения еретиков. А в самом деле допрос был скорой и надоедливой вещью, весьма будничной и грустной. Вопрос — ответ — признание либо отрицание, и тогда несколько предложений при казни — приговор — напутствие на смерть. Никому не интересно было, что человек чувствует, почему он совершил то или другое, говорит он правду или врёт (доносчик знал получше того, на кого доносили). Если подсудимых было много или судьи спешили — задавали лишь несколько вопросов, особенно если дело касалось одного подсудимого, а не организации. Мелких еретиков, которых нельзя было назвать страшным словом «ересиарх», осуждали часто и без этого. На больших колдовских процессах в Германии, когда надо было за какую-то пару дней очистить город от двухсот — трёхсот человек, признания жертв щёлкали как орехи. В случае судебной ошибки реабилитировал и расплачивался местом в раю Господь Бог.
Были и правила: «Один доносчик — не доносчик» (в Германии недавних времён на это не обращали внимания, что свидетельствует о безусловном прогрессе), но подсудимый мог признать правду доноса. «Нельзя два раза применять одно наказание». Но можно было его «прерывать и начинать снова». «Признание и самоосуждение - цветок дознания». Но если человек не признавался и на дыбе, его считали «сильно заподозренным в ереси» и выпускали под надзор.
Страшно было то, что на тогдашних белорусских землях машина многовековой лжи и привычного лицемерия столкнулась с первобытной, языческой ещё правдивостью большей части людей. Люд в деревнях не запирал домов (разве что ночью, от зверя), свидетельствовал только своим словом; за лжесвидетельства — убивали. Но уже тогда среди наиболее близких к храму людей начинала буйно расцветать ложь, кривая присяга, лжесвидетельства, доносы — всё то, что народ невразумительно называл «душою рыгнул».
За пару веков этому успешно научили целое общество. Как не поверить после этого, что вера и догма смягчают нравы?!
— Произносил позорящие слова на Господа Бога? — спросил комиссарий суда. — Оскорблял?
Человек, видимо, был старой закваски. Не понял, почему он должен врать.
— Я его не ругал. Зачем мне оскорблять его? Я о другом...
Он признавал то, что говорил когда-то. Не весь поступок, а часть его, то, что было в действительности. Он не знал, что достаточно и части, что остальное доврут за него.
Со всех сторон на это единственно человеческое лицо смотрели морды. Обессилевшие бессонными ночами, либо толстые, пергаментные, либо налитые кровью, — но всё равно морды. Каждая — не облик, не «лик Божий», не признак Высокого Существа, не Лицо, а именно os porci, свиное рыло без стыда и совести... Ожидали.
— Я не ругал, — повторил мужчина. — Пустое место не ругают. Я просто говорил, что не позволил бы Он таких мучений добрым, если бы был.
— Отведите... По оговору сознался... Следующий...
Подвели шляхтича. Очень потёртая одежда в пыли разных дорог, сбитые чёботы. Видимо, бездомный. Маленький, неказистый собою, уже в летах. Личико с кулачок, редкие усы, голодные и достойные жалости глаза.
— Имя, — перед шляхтичем комиссарий казался особенно сытым, неспешным, громогласным, как осёл.
— Варган Будимиров пан Котский, — улыбнулся человечек.
— Ты расскажи о себе...
— Оно, пане... из согнанных я. Перевели с земли наши магнаты всех нас, бедолаг, в загоновую шляхту. Оно можно бы и жить, да только нобиль наш oбратил внимание на мою дочку... Приёмную. Друг покойника... Я, признаться, и женат не был... Жалко стало сироту. Пошёл безземельным с нею. А её и задумай отобрать, — голос у человека был слаб, он будто бы мяукал. — Оно... могущественные люди, что скажешь? Но и на могущественных есть Бог... Есть!.. Она того не вынесла. Просился я, чтобы мне хоть усы мои для позора вырвали, да не трогали дитя... Не вынесла... Чтобы позора не было — повесилась... Неужто она преисподней душу свою отдала, чтобы чести не потерять? Не может быть такого жестокосердечия. Что может бессильный?.. Вот и хожу десять лет уж. Бог смерти не даёт... То курочку было носил с собою. Где навоз на дороге или зерно кто-то рассыпал — выпущу, поклюёт. А она мне порой — яичко. Да от старости неловкой стала. Убил её копытом магнатскии конь... Беленькая, так она кровью и облилась... Кое-где и я, как она, поклюю. Да вот вчера пришёл сюда да в корчме молока немного купил. Давно не пил молока, а тут...
— Достаточно, — прервал комиссарий. — Оговорил тебя тот самый человек.
— Да в чём, отче? Мне и умереть давно надо, и в тюрьме мне лучше будет, сытее, да и всё равно. Но ведь правду тому человеку почитать надобно. В чём?
— Ты перевоплощённый чёрный кот, принадлежавший ранее местному костёльному органисту.
— Сроду не был котом... Вы мне, может, объясните?
— Сначала ты объясни и докажи, что это не так.
Легла пауза.
— Видишь, не можешь. А мы докажем. Мы всё знаем, и ты нам про курочек не бреши. Ты посмотри на свою Богу мерзкую рожу.
Лицо у человека было действительно похоже на лицо старого горемычного кота. Маленькое круглое личико, зеленоватые голодные глазки, вытертые короткие волосы на голове — чёрные, в проседь, усы — редкие, пробуют торчать.
— Ты на себя посмотри. Усы редкие, вон какие — раз.
— Раз, — повторил пан Котский.
— Фамилия — два.
— Каюсь, два.
— Ты появился, а в тот самый день кот исчез — три.
— Не знаю я этого. Зачем мне кот? Я и сам вечно голоден.
— Арестовали тебя, когда пил в корчме молоко, — четыре.
— Пил. Хотел молочка.
— Видишь? А какой хороший христианин с того времени, как первая корчма появилась, пил в корчме молокo?! А?!. Перевоплотился волей сатаны.
— Да я... Что же мне делать, отче?
— Перевоплощайся назад, ибо вред принёс ты органисту. Лови мышей.
— Сроду я мышей не ловил, — жалобно улыбнулся человечек. — Не могу.
— Упрямится, — сказал комиссарий. — В ошибочных мыслях неисправим. Отвести к тем.
Старик опустил голову. И вдруг Христос сам почувствовал, как тяжело, со свистом, он дышит, почувствовал теплоту нагретой рукояти корда. Он осмотрелся, словно обморок только что оставил его.
Они оторвались от всех. Рядом с ним стоял пузатый Фома, сжимая саблю. Рядом с Фомою — иудей, Илияш, ещё пара апостолов. А напротив них стояло несколько десятков латников с копьями и мечами. Маленькая толпа медленно исчезла перед глазами Христа. Он шумно вздохнул.
— Ничего не сможем, — тихо произнёс он. — Ровно ничего. Отойдём, Тумаш. Помолись ты своему Богу, Иуда, а ты, Фома, своему. Может, мы вымолим проклятия на их головы и на всю эту паскудную жизнь.
Они отошли на старое место, чувствуя, что они — как побитые псы. Комиссарий, видимо, заметил их демарш и сказал громко:
— Напоминаю жителям, что при попытке освобождения еретиков деревню сожгут, а жителей отдадут святой службе... Следующий!
Подвели бабу. Не связанную. Стояла она независимо. Комиссарий, по-видимому, спешил закончить суд.
— Обвиняют тебя, что отбирала у коров молоко, воровала тёплые закаты и насылала красные, пророчествующие ранние зазимки.
— Иди ты знаешь куда, поп, — возмутилась баба. — Если я и виновна в чём, так разве в том, что репа моя крупнее, чем у жены оговорщика, святой курвы Теодоры.
У Христа потемнело в глазах.
— Стоимость крупной репы, — сказал он.
— Дьявольской силой, — комиссарий держался за эти слова, как пьяный за забор. — Ясно. Отведите... Следующий.
Следующий, молодой человек, был настолько измождён пытками, что едва шёл. Монахи попробовали было поддержать его под руки — он брезгливо оттолкнул их.
— Убийство клирика, — напомнил комиссарию писец. — Жена очень верующая.
— За что убил? — спросил комиссарий.
— Дело не твоё, козёл, — ответил подсудимый.
— Т-так, — продолжил комиссарий, видимо, посчитав, что в этом случае надо дать какие-то объяснения. — А между тем существует закон, принятый ещё при понтификате Стефана Восьмого, запрещающий таким мужелапам, как ты, сразу хвататься за пест или цеп. — Он поднял палец. — Знай! «Миряне не имеют права никогда обвинять священников, даже если поймают их со своими жёнами или дочерьми. Верующий должны в таких случаях думать, что клирик пожелал дать их близким благословение в более тёплых, сердечно-дружеских и интимных обстоятельствах...» Н-ну? Что скажешь ты теперь?
Лицо молодого мужчины было бледным.
— Дай я по голове за это обычному человеку, coседу — копный суд судил бы за «драку из ревности». Но дай за это заступнику перед Богом, властелину — и вот вы начинаете говорить то, что говорили мне на дыбе. Уже не драка, уже «избитие полезного для церкви человека, блаженного деятеля ее». И тогда суда нам, простым, нету, кроме смерти. Уже мы сделали это, ибо мы «в сговоре», ибо «нарочно хотели убить», ибо «еретики и схизматики диссиденты подстрекали нас». Уже мы «заговорщики, чернокнижники, враги и повстанцы, доносчики и шпики». Суд лишь для нас, а вы — без суда... И вот я подумал, а почему так? И если нету на вас суда Божьего и человеческого, так не я ли — суд? Может, кто-то другой подумает, прежде чем безнаказанно грабить и насиловать.
Кулаки его сжались. С ликованием в голосе он произнёс:
— Я не брал песта и цепа. Вот под этим кулаком раскололась, как скорлупа яйца, голова этого бродячего животного. Я не жалею, лишь бы и другие делали так... Ибо вы — ватага сброда, висельников, властолюбцев и грязной сволочи.
— Отвести.
В этот момент глаза Христовы взглянули в сторону, и он едва не онемел от удивления. Те монахи, которых он встретил, вели по площади хозяина. Он шёл весь светлый и всё ускорял ходьбу. Подошёл к столу, земно поклонился комиссарию:
— Добрый день, солнце наше ясное. Слава Христу.
Комиссарий листал бумаги.
— Это ты их оговорил? — спросил наконец глава доказательной инквизиции.
— Я, — ударил себя в грудь хозяин. — И не жалею о рачительном усердии своём к церкви.
— А вчерашний самооговор зачем? Рехнулся?
— Н-нет! На себя донёс! Потому — мнение, мысль у себя почувствовал.
— Какую?
— Зачем Господь наш Бог в потопе животных топил? Они ведь греха не имут. Если бы это верующему какому-либо выгодно было — тогда ясно... Ну, а подумал — испугался. Что же это будет, если каждый — думать?.. Каюсь, отче!
Комиссарий подал знак, чтобы хозяина отвели к другим.
Глава XXV
БОГ НАШ — ПОЕДАЮЩИЙ ОГОНЬ
Не давайте святыни псам
Матфея, 7:6
Последнего из пятерых давно привязали у столбу. Комиссарий давно уж бросил мрачные слова отпуста:
— I nunc, anima anceps, et sit tibi Deus misericors.
Пылали, тянулись к небу, рвались в него пять огней.
Четверо на кострах молчали. Седой мужчина смотрел на солнце, приближавшееся к горизонту. Теперь он не боялся ослепнуть. Это солнце исчезнет, а другого он не увидит. Хоть бы умереть раньше, чтобы ещё не исчез тёплый бог.
Пан Котский дрожал всем телом и не мог сдержан своего страдания: огонь уже лизал его ноги, прятал его выше колен. Крупные, как боб, слёзы катились из голодных, печальных глаз. Баба извивалась в огне, как позволяли цепи, но молчала, и струйки крови сплывали с закушенной губы.
Мужчина-убийца обвис. Может, не держали ноги, а может, хотел быстрее задохнуться, чтобы окончились страдания. Но голова была поднята независимо. Он смотрел в глаза судьям, как дантовский Фарината, с презрением к самому огню.
Только хозяин, словно не веря себе, водил глазами в разные стороны.
Даже сюда, в то место, где стояли апостолы, временами нестерпимо наносило огневую жару. Что же было там?
Клубилось, вертело, ревело. Словно в золотисто-кровавых воронках стояли пять человек. Огнистые яркие птицы иногда отрывались от своего гнезда и летели в розовые сумерки.
Христос чувствовал, что порой, когда поворотит ветром пламя в его сторону, у него потрескивают волосы. И все же он не отступал.
«Боже! Боже мой! Спасай маленьких. Спасай угнетённых, спасай даже бродяг и мошенников, ибо отняли у них достойное жалости жилище и могут отобрать даже дорогую одним им жизнь, если не позаботятся они о ней сами. Боже, так разрази ты их громом! Да бейте же их, люди, плюйте на них, пинайте ногами! Куда же это я попал, и стоит ли даже распинаться за таких обезьян?!»
Он чувствовал, что сходит с ума, что смешивает себя и их и тысячи других.
В это время что-то приглушённо бухнуло. Нестерпимо запахло палёным и навозом. Спрятанный огнём едва не до шеи, убийца страшно закричал. Потом он сжал зубы и, почти криком, стал мерно читать что-то, похожее на молитву:
— Отродье ада... Сыны Велиала... Наследники дьявола и суки из монастыря... Истинно говорю: среди зверей хищных на первом месте — поп, на втором — начальник и лишь на третьем — тигр.
Голова его упала. Женщина уже обвисла, видимо, угорев. Седой молчал.
На лицо Христа лучше было не смотреть. По лицу Фомы видно было, что он совсем одурел. Глаза закрыты, кулаки сжаты. Потом он с надеждой раскрыл глаза — столбы были на месте.
И тут внезапно завопил хозяин:
— Так я ведь из усердия! Я ведь из заботы! Неужели и мне отмщение?!
— И тебе, — негромко произнёс Христос. — Не оговаривал бы, если бы верил чисто.
Хозяин словно только тут заметил его и вспомнил об обещании:
— Христос! Спасай меня! С-спасай меня, Христос!
— Истинно говорю тебе: сегодня же воздадут тебе по желаниям твоим, — тихо повторил школяр.
— Я ведь че-ло-ве-ек!
Раввуни не мог больше терпеть этого. Он посмотрел на Юрася и ужаснулся: глаза у школяра были беспощадны.
— Вспомнил, — возмутился Христос. — Свинья видит звёзды, только если ей пнут в рыло.
Подбежала собака, радостно посмотрела на костёр, понюхала, завиляла хвостом.
— Христос, — натужно вымолвил Фома. — Я сейчас не выдержу. Я оскотинился. Сейчас залаю, на все четыре стану и...
— К-куд-да? — схватил его Братчик. — Тебе нельзя. Ты... человек.
Фома очевидно сходил с ума. Сходил с ума и последний живой на костре, шляхтич. И вдруг он, вилимо, нашёл для себя какой-то выход, пока не погаснет сознание:
— Боже, если ты есть! Намучил уж, достаточно! Отдаю тебе душу мою!.. В раю, так в раю. А в аду, так в аду — на всё твоя воля. Только помести ты нас вместе, чтобы не кляли мы тебя... Единственных, которые для меня... А я для них... Друга моего... Дочку... Меня... Курочку-беляночку. Неправда это, что душа у неё маленькая и небессмертная... Она ради... больше, чем многие... Курочку не забудь!
В следующий момент пан Коцкий перестал быть.
...Ревело, вертело, несло. Огонь разгорался всё ярче, и страшно было думать — почему? Страшно и не стоило. А от столов монотонно бубнил и бубнил голос:
— Святого апостола нашего Павла к евреям послание...
Христос чувствовал, что он умирает. Исчезло солнце.
— Они погибнут, а Ты пребываешь; и все обветшают, как риза...
Исчезло солнце.
— Ибо, как сам Он претерпел... то может и искушаемым помочь...
Тьма стояла в глазах.
— Потому что Бог наш есть огнь поядающий.
Рвался, рвался в небо огонь.
Глава XXVI
ЧЁРНАЯ МЕССА
Упаси нас, Боже, от сатаны и басурманов,
А ещё больше от папы и патриархов.
Средневековая пословица
Там, среди высоких гор,
Валом прёт колдуний хор.
Гёте
Ночь для них была страшной. Они не пожелали и на минуту остаться в злосчастной деревне и ушли прочь. Хотели было добраться до местечка, до соседней деревни, хоть до какого-либо жилья, да сбились с дороги, блуждали в непросветимой тьме по кустарнику, измокли и закоченели от росы.
Наконец им удалось найти какую-то ложбинку. По тому, как трещало под ногами, поняли: хворост, сухостой. Кое-как наломали сушняка, разложили костёр. При его маленьком свете дело пошло веселее, и скоро взревел, зашипел яркий огонь.
И всё же им противно было сидеть возле самого кострища. Они с излишне большой свежестью помнили, что можно сделать с каждым Божьим благословением, даже этим.
И никто из них не захотел есть. Жарить мясо было выше их сил. Даже выше сил Пилипа из Вифсаиды и Якуба Зеведеева. При одном упоминании брала дрожь отвращения. Поэтому они удовлетворились светом, издалека подбрасывая в пламя сушняк.
А когда огонь разгорелся ещё больше — они осмотрелись и увидели, что попали из огня в полымя.
Они сидели на старом, видно было по всему — заброшенном, кладбище. Наклонённые, замшелые кресты, Каменные плиты, укрытые зелёным одеялом мха, толстые обрезки мощных брёвен на всю могилу, с «голубцами», прибитыми к ним. Плиты лёжа, плиты перевёрнутые, плиты склонённые, плиты торчком. И на всём этом — разлив мхов, а над всем этим сухие деревья.
Повсюду какие-то ямы, разрушенные часовни, проваленные усыпальницы. Видимо, тут хорошо похозяйничала чья-то рука, не привыкшая стыдиться или давать отчет перед другими за свои поступки.
За их, маленькой, ложбинкой лежала большая, окружённая довольно крутыми склонами. На ней, по краям, тускло были видны остатки каких-то фундаментов. Вокруг большой ложбины тоже темнели какие-то камни, росла высокая трава (наверно, на месте бывших грядок и цветников). Но всё это густо заросло довольно уже большим лесом. Лес был тёмным, но там и сям в нём мёртво белели высохшие скелеты бывших садовых деревьев.
Они умерли от глуши и безлюдья и вот белели дальше и ближе, окружали ложбину и подступали к ней. Словно вычурные распятия. Словно десятки безобразных привидений.
Страшно было смотреть на это, и люди уменьшили костёр до маленького огонька, освещавшего только их ложбинку, десяток крестов и плит в их небольшом насиженном гнезде.
Обессилевшие, они никуда не в силах были идти, спать не могли тоже и решили кое-как переждать в этом месте ночь.
Говорить тоже никому не хотелось. Только после большой паузы Тумаш сказал:
— Когда жгли их, я всю веру призвал, чтобы исчезли столбы — куда там, чёрта беспятого! Стоят, как стояли. Куда он ведёт нас, Бог?
— Ведёт, — отозвался Иуда. — А куда — не знаю.
— Вперёд, — буркнул Христос. — Под вооруженной охраной, чтобы часом не поворотили, куда не надо.
И вновь долгое молчание. Но Тумашу было очевидно невыносимо. На откосе встала его длинная тень.
— Боже, — с печалью произнёс Фома. — Ну вот я всю веру свою призову. Сотвори чудо. Скажи, что не одна топь перед людьми. Намекни, что не вечно извечное свинство. Подай какое-нибудь знамение.
Он напрягся и бессознательно сжал кулаки. И вдруг... по небу с шипением, разбрасывая искры, промчался огромный огневой метеор. Фома всем задом сел на землю. С маху, как подрубленный.
— Свят, свят, свят
И тут, ещё раньше падения Фомы, вскочил Христос.
— Огонь... — только и успел прохрипеть он. — Ог-гонь.
Неестественно большие глаза с надеждой следили за небесным явлением. Он протянул к нему руки.
Метеор словно остановился над голой грядою далёких холмов. И сразу рассыпался на искры, упавшие вниз и погасшие в темноте.
Медленно опустились руки Христа.
— Небесный камень, — вздохнул он. — Плюнь, Фома. Трясина впереди. О нас давно забыли на небе. Считают, что у нас — рай.
Закутавшись в плащ, он сидел, напоминая огромную больную птицу со сломанными крыльями. Весь как живая бесприютность.
Потом начал покачиваться, словно от боли. Потом начал бессвязно говорить:
— Испоганенная, изгаженная земля... Зачем тут быть, чистому?.. Огонёк в темноте... Огонёк в одиночестве... Дьяволу отданная... Умереть бы — запрещено... Надо идти и умирать, если дал согласие жить.
Все смотрели на него с ужасом.
— Царство фарисеев... Гробы скрытые, над которыми люди ходят и не ведают того... Горе вам, что убиваете посланников... Горе вам, лицемерам... И вам, законникам, горе, что налагаете на людей бремена неудобоносимые... Горе вам, что строите усыпальницы пророкам, которых избили отцы ваши.
Лицо у него было таким безнадежным, что Магдалина вскрикнула:
— Брось... Страшно!
Только тут Юрась словно очнулся. Глядя в землю, глухо вымолвил:
— Простите. Никто из вас не знает, как это тяжело, если тебя не понимает никто. Тут и помешаться недолго. — И добавил с мрачной улыбкой: — Завтра пойду и повешу генерального комиссария. Либо изловчусь и... всю святую церковь. Мне можно. Я теперь — как сумасшедший. Святой... как его там... Голиаф с медведями на безлюдном острове.
— Брось, милый, — впервые посочувствовала Магдалина. — Как ты жить будешь?
— А, как живу. Молчи, Магдя.
— Ну хорошо, ну есть злые пастыри злые законники.
И тут внезапно Христос взвился.
— Есть?! Ты добрых среди них поищи! Где они? Смрад сплошной все дела их! Запугали, загадили... Вы тут сидели, а я надписи на памятниках читал! Я их до смерти не забуду! Нету прощения земле, где даже о покойниках так пишут, о тех, про кого врать нельзя... И писали, и хвостом виляли. И всё равно кем-то уничтожена деревня. Кладбище!
Он не знал, что деревню вправду уничтожили за «ересь и непокорность», а место предали проклятию, что ограбили даже могилы, что даже на кладбище разбили все обыкновенные плиты. Но он и знал это. Подсознательной уверенностью души. И рука его тыкала в памятники.
— Во-он. Так на дух человеческий замахнулись, но перед ними и в смерти боятся, кролики.
Он стал на могилу и прочитал:
— «Ради Бога великого ожидаю... Жизнь прославлению его отдав, не писал я канонами неутверждённых, неподобающих икон».
Теперь он с яростью толкал ногою другую плиту.
— «Не был я арианином, ни богомилом, ни в прочей никакой ереси не был. Сплю спокойно».
Он пнул ногою истлевший крест.
— Вон, дети постарались: «Папа, всегда ты был с истинным Богом, верил в него, милосердного, покорным был наместникам его и власти, а ересь ненавидел чистой душою своей. Спи спокойно».
И Христос оскалил зубы, как вурдалак:
— Он спит спокойно. А вот под какой сожжённой хатой, под которой из них, в каком пепле спят ваши косточки? Да что же это за быдло! Да сколько же умным людям учить вас, чтобы были вы не червями, а людьми? — школяр затряс кулаками в воздухе. — Законники, говоришь? Паны? Тысяченачальники плохие? Брешешь! Не они воняют! Дело воняет! Дело их во вред человеку и земле! Не человек виновен — выводок! «Род лукавый и прелюбодейный! Слепые вожди слепых! Дерево по плодам узнают. Как же они могут говорить доброе, будучи злы!»
— Тихо! — спохватился внезапно Фома. — Слышите?
Воцарилось молчание. Всех поразили не столько слова шляхтича, сколько его вид, настороженный, весь словно наапряжённый, со скрытой тревогой в глазах.
— Тихо... Слышите?
Костёр почти догорел. Тьма надвигалась на маленькую ложбинку. И в этой тьме, где-то внизу, в лесу, на подступах к большой ложбине, они услышали какой-то странный тревожный шелест, какие-то ритмичные тихие звуки.
— Идут, — прошептал Тумаш.
И действительно, это было похоже на приглушённые, скользящие шаги десятков маленьких ног, среди которых иногда выделялись тяжёлые, словно шло большое животное. Приближалось будто бы что-то многоногое, и оно то грузно ступало по земле и мху, то прыгало, то громко наступало на корни. Тихий клёкот, словно от клюва аиста, иногда звучал во мраке, какие-то угрожающие вздохи.
— Кто это? — спросил Сымон. — Или что это?
— Тихо, — попросил Тумаш.
Глухой, будто из-под земли, раздался вдруг какой-то призыв — а может, моление? — и утих. Опять повторился... И неожиданно в ответ на него прозвучал неслыханной силы голос, от которого у невольных свидетелей побежал по спинам мороз.
— Кто там зовёт меня? — бился в большой ложбине голос.
— А-о-о-о-оу-у-у! — пропели из тьмы голоса.
— Кто не боится проклятого Богом и слугами его места?
— Слабые, — простонал чей-то ответный голос.
— Почему слабые не боятся земли, от которой отступился Бог? — лязгал металлом чудовищный голос.
— Ибо отрекаются. Ибо хотят быть могущественными.
— Кто живёт на пустой земле?
— Никто.
— Кто господствует над ней?
— Ты.
— Чего хотите вы?
— Быть твоими. Обман.
— Как это на языке того, от кого отрекаетесь?
— Аминь.
— А вправду?
— Обман.
В тишине прозвучал словно сдавленный, чудовищный хохот многих голосов.
— И учить, — захлёбывались голоса. — И смысл тайный... И в каждом амине — большой обман.
— Имя моё? — спросил голос.
— Сатаниил, — тихо застонали голоса. — Люцифер... Светоносный... Посвист... Чернобог!..
— И-мя мо-ё! — будто главного требовал голос.
— Властелин! — прорыдал чей-то голос. — Властелин!
— Что принесли вы мне?
— Себя. Души свои. Капли крови своей на этом листе.
— Что ещё?
— Слушай, — ответил кто-то.
И тут над ложбиной прозвучал истошный, словно в сонном кошмаре, человеческий крик. Даже не человеческий, а такой, словно ревел под неудачным ножом в предсмертном ужасе бык. Потом кто-то замычал.
— Узнаю голос врага моего и людского. Ожидайте с ним.
Крик ещё звучал в ушах свидетелей. А вокруг давно стояла мёртвая тишина ночного леса.
— Теперь говорите вы, — гулко, словно в бездну, пропарил голос.
По шелесту травы можно было судить, что кто-то сделал шаг вперёд.
— Великий властелин рода земного, всех нас, — cказал человек. — Ещё позавчера никто из нас не думал идти сюда. Прости нас. Мы несли наше бремя и надеялись и терпели. Твои гонцы уговаривали нас, но мы оставались верными сынами триединого нашего Бога.
Голос из тьмы едко захохотал.
— Нас загоняли в смертный загон, нас влекли туда баснею о райском клевере, а мы жили, как в аду. И нас пугали адом. Нас, верных. Мы голодали и умирали с голода, а нас пугали адом, ибо не могли мы кушать ни индульгенцию, ни мессу. Нас били, как хотели, а потом пугали адом за отсутствие смирения. Нас гнали в рай силой, а мы видели, что место и там купили богатые. Костры горят на наших площадях, нас пытают, дети наши умирают с голода, не совершив ещё и первого гpexa. На земле этой господствует зло... Ничего не может Бог. Он бессилен против им самим поставленной власти, против собственных слуг. Он бессилен против тебя, властелин зла. Он пытает, гонит и распинает лучших своих сыновей, лучших своих защитников, либо просто не может защитить их. Ты, по крайней мере, не мучишь верных своих слуг. Ты не будешь, как он, гнать светлых умом и душою, лучшую надежду, цвет творения своего. Знаем, что тебя нет тут, что это лишь голос твоего первосвященника, но ты услышишь, властелин. Твой слуга — не клирик. Твой храм — не церковь. Ты услышишь... Мы изнемогли. Мы не можем больше. Мы поможем тебе низринуть того, чтобы на этой земле было что-то одно. Не всё ли равно, с кем строить хорошее?
Он передохнул.
— Бери нас. Мы больше не можем. Мы умираем всю жизнь в наших сложенных из навоза хатах. Чем больше они гонят нас к святости и будущему райскому клеверу — тем нам труднее, тем больше мы жаждем тебя. Они добьются, что все мы сделаемся твоими. Всю жизнь мы заживо умираем, Чернобог. Дай нам царствие твоё, дай нам хоть откуда-нибудь облегчение в этой жизни. Нам неоткуда больше ожидать его. Дай нам отблеск хоть какого-то света, пускай себе и чёрного. Либо — если нельзя и этого — дай нам на своих тайных шабашах хоть одну минуту забытья. Дай нам забыть вот тут, хоть на минуту, нашу страшную жизнь. Мы больше не можем. Забери нас.
Юрась почувствовал, что рука Тумаша холодна, как лёд.
— Что это? — спросил он.
— Тихо, — одними губами шепнул Фома. — Иначе — смерть. — И одним вздохом ответил: — Чёрная месса [12].
Легла длинная пауза. Возможно, властитель голоса думал. Потом снова металлом пропарили во тьме слова:
— Люди! Вы, которые из деревень Красовица, Хитричи, Березина и других, числом двадцать. Хозяйки ваши — верные дочери мои. Именем своим повелеваю — они дадут вам немного света. Именем Чернобога заклинаю их запретить сгон, отменить ставной невод и пригон откормленных кабанов. Пусть сбросят денежного взноса по двадцать грошей с каждой копы. Клянётесь?
— Да, — вразнобой вздохнули женские голоса.
— В знак согласия дадите сегодня подпись собственным телом с тем своим подданным, которого изберёте... Другие слушайте. Великий властелин подумает и о вас. Вам не надо ожидать их страшного суда, которого будет. А его не будет! Я обещаю вам это.
Эхом задрожала ложбина.
— Я исчезаю. Вам скажут, что делать. Сожгите крест. Я исчезаю...
Ярко побежали вверх первые языки пламени. Через минуту над насиженным гнездом пылал огромный, из целой сосны, крест. Огонь вырвал из тьмы ложбину, окружающие заросли, привидения сухих деревьев и многочисленные лица людей.
Их было множество. Несколько сотен. Целое море. Отчасти совсем нагие. Крест пылал над их головами. Огненными и чёрными птицами метались над ними свет и тень.
Возле креста стоял человек в чёрном плаще. На лице — грубо нарисованная маска, на шапке — турьи рога. В руке — длинное копьё.
— Неофиты, где ваше обещание?!
Над головами людей поплыл большой, весь неровно, пятнами испещрённый красный лист пергамента.
Мужчина средних лет, весьма похожий на того, седого, которого сожгли сегодня, возможно, брат, взял eго в руки. Сказал уже знакомым голосом, тем самым, который говорил «забери нас»:
— Мы вырвали его из самого большого Евангелия, когда брали жертву. И каждый оставил на нём каплю крови. Вот.
Он поднял большой палец левой руки. И за ним начали сям и там подниматься руки с отставленными пальцами. Десять... тридцать... сто... ещё и ещё.
— Он красный, — провозгласил мужчина. — Кровь вызывает кровь. Злоба не рождает доброты, а гнев и злобу. Напрасно стараются.
Рогатый поднял на копьё пергамент и поджег его
— Гори, — хрипло произнёс он. — Пепел — вместе. Кровь — вместе. Гнев — вместе.
Все молча смотрели, как кожа коробилась в огне.
— Клянись, — предложил рогатый, когда пепел осыпался на землю.
— Клянусь за всех, — чеканил слова мужчина. — Клянусь в этом выжженном месте, клянусь на пепле похищенных и похороненных, что мы отдаём свою душу, помыслы, всех себя и детей наших тебе, Чернобог. Научи нас быть стойкими, как ты, научи нас побеждать, как ты, научи нас не стонать даже тогда, когда вся кровь в наших жилах начнёт гореть от их железа, как сгорели эти капли. Именем твоим отрекаемся от Бессильного, его городов и даже Небесного Града, в которых, как и в сердце слуг его, как и в их городах, нету ни сожаления, ни пощады, в которых нету ничего святого, ничего человеческого. Он не дал нам ни капли света, ни искры надежды. Потому реки нашей крови, огонь нашей лютости мы отдадим, чтобы помочь тебе свергнуть его, Чернобог. Верь нам. Мы с тобою до конца и, в знак этого, приносим тебе жертву.
Толпа немного отошла от огня. Плечи Христа дрожали.
— Что с тобой? — шёпотом спросил Иуда.
— Какое достоинство! Какое бедное быдло! Какое мужество! Какой мрак!
Перед огневым крестом лежал на плоском камне кто-то, укрытый грубой холстиной.
— Откройте, — попросил рогатый. Развяжите ему хлебало.
Кто-то дёрнул с лежащего покрывало. И тут Христос закрыл ладонями рот, чтобы невольно не крикнуть.
На камне лежал генеральный комиссарий доказательной инквизиции Большая грузная туша.
Когда у него снова вытащили изо рта кляп — отдался тот самый, что и раньше, животный крик.
— Судил и судим будешь, — объяснил Рогатый. — Говори, что хотел еще сказать, иначе будет поздно.
— Отпустите, — с клокотанием в глотке сказал тот. — Видите, вы есть. Значит, нельзя сказать, что мы ведём войну с безвинными. Повсюду война за души, и в этой войне я — солдат. Пленных не убивают.
Белокурые волосы того, который присягал за всех, спутанными копнами падали на яростные глаза. Лицо запало в щеках. Губы побледнели так, что почти не отличались от цвета всего лица.
— Значит, и еретики — пленные солдаты? — Глаза его остекленели. — А что делают с ними? А уничтоженные деревни и города? А разорённые страны без людей? В чём виновны были перед тобою и Богом те, сожжённые сегодня? Тот старик с курочкой? Нас не было. Это ты нас выдумал. Ты жестокостью сотвори нас. Кто пошёл бы сюда, если бы не толкнул ты и твои братья в убийстве? Может, я? По доносу хватал безвинных, насиловал женщин, истязал и жёг — и ты солдат? Не было бы тебя — не было бы и дьявола. За жестокость — жестокость... Готовься. Мы дадим тебе скорую смерть. Не как ты.
И тогда, поняв, глава доказательной инквизиции вновь неистово закричал. Брат сожжённого приставил ему нож к сердцу и налёг на рукоятку.
— Не хо-чу! — крик захлебнулся в каком-то бульканье, умолк.
Человек выдернул нож, исступлённо посмотрел на всех.
— Б-берите эту пад-даль.
Он стоял, качаясь, и внезапно упал, словно ему ударили под коленки. Его отнесли. Народ стоял в суровом молчании. Тихо-тихо. Угрожающе тихо. И тогда рогатый подошёл к подгоревшему кресту и одним ударом ноги свалил его на труп. Взлетел ураган искр.
— Жри... Чтобы ещё из одного бандита не сделали святого.
Ковёр углей засыпал лежащего. Вскинулось пламя. На него набросали ещё сушняка. Вокруг были суровые, почти безнадежные, медяные лица с резкими чёрными тенями.
И тут за спинами людей, где-то в темноте, начали медленно бить барабаны, реветь дуды, вздыхать бубны. Запели смыки.
Полилась медленная музыка. Ритм её всё учащался. В нём было что-то угрожающее, дьявольское и, однако, полное жизни, страстное.
Вспыхнули вдруг ещё два костра... Ещё. Вместе с возрастанием языков огня ускорялся темп звуков.
В этом ритме было что-то такое заразительное, что даже Христос с большим трудом подавил невольные движения своих ног и заставил себя сидеть неподвижно.
Всё меньше делались паузы, всё больше прибавлялось мерцающего света. Нагие люди начали медленно покачиваться. Толпа, заколдованная всем этим, словно забыла о жизни, о том, что ожидало в хатах из навоза, пришла в движение.
Руки искали другие руки, сплетались. Ноги начали сначала медленно, а потом быстрее и быстрее попирать землю.
Ещё огни... Ещё... Всё более нестерпимой и дьявольской делалась музыка и удары барабанов. Бубны звали, увлекали, вели.
И вот потянулась между костров человеческая цепь. Впереди тащили за большущие рога козлов, и густой козлиный мех мешался с краснотой человеческой кожи.
Дуды... Трубы... Стремление... Полёт.
Всё быстрее и быстрее, в неудержимом хороводе между огней и вокруг главного, наклонённые вперёд, порывистые. Возгласы, крики, опьянение.
Ритм стал невыносим. Летели развеянные в неукрощённом полёте волосы, мелькали ноги, руки, закинутые лица. Кое-где, не выдержав экстаза, бега, яростного стремления, начинали падать люди. Но в вихре, в винно-красном свете, в ярости и безумстве, в криках мчалось неспособное остановиться человеческое колесо.
Словно взнесённые адским ветром, словно действительно в вечном Дантовом хороводе, в ежеминутной кончине и во взлёте и как будто в воздухе, не чувствуя ногами земли, мчались они.
Вихрь ураган, ветер самих веков на лице. Забытьё разума и самого себя. Ад, вечное пламя, яростный вечный полёт самой жизни.
Глава XXVII
ЯЗЫЧЕСКИЙ АРКАН
У каждой вещи есть две стороны. Ненужным обрывком пергамента можно растопить камин, а можно и написать на нём индульгенцию, продать и купить за те деньги дом с камином. На вертеле можно жарить кур, а можно и устремить его в печень торговцу индульгенциями. У каждой вещи есть две стороны, но видит их искушенный и знающий, остальные же смотрят, как совы на солнце.
Средневековый аноним
Стоя лицом к солнцу, мой друг, мочиться негоже.
Гесиод
Никогда ещё до сих пор не были они так близко до цели своих поисков, как в этот день. От местечка, в которое пришли они на ярмарку, было до монастыря не больше дня упорной, с летнего восхода до заката, ходьбы. Но знала, что они идут в этом направлении, одна Магдалина. И она одновременно радовалась, что скоро закончится её путь, что она искупит свой грех, и непонятно печалилась.
Падали на толпу звуки храмового колокола. Ярмарка была как ярмарка. Меняли, продавали, покупали. Как-то особенно хорошо были слышны после той неимоверной, будто во сне, ночи обычные человеческие голоса, будничные разговоры. Апостолы радостно толкались между людей. Лишь на одном лице, на лице Христа, лежало мучительное, не вчерашнее и не позавчерашнее раздумье.
Звенели макитры. Звенели въедливые женские голоса от мясных лотков. И неподвижно, как идол, стоял среди толпы богато одетый крымчак с саблей. Чалма вокруг полукруглого, с шипом, шелома, насурьмленные брови, зоркий взгляд презрительных холодных глаз. Молодое ещё, красивое, горбоносое лицо. Кафтан стоит лубом, очевидно, от поддетой кольчуги. Неизмеримо широкие в штанинах аксамитные шаровары не гнутся. На ногах потёртые от стремян сафьяновые чёботы. Стоит, словно ничего его не волнует.
На самом деле крымчак слушал. Так сидит на кургане по-царски неподвижный хищный сапсан, не шевельнётся и словно спит, а сам слышит подземное визжание землеройки у подножья.
Говорили два мужика. Один молоденький, прозрачно-красивый, с овальным иконописным лицом, округлым подбородком и некоротким носом («Якши, — сказал про себя крымчак. - Для Персии наилучший был бы товар»), второй — пожилой, но сильный ещё, с хитрыми глазами, тонким крючковатым носом и седыми, даже снежными, усами.
— Городенец один приезжал, — глазёнки молодого были полны наивным удивлением перед чудесами Божьего мира, — так он говорил: Христос вышел из города. И вот будто бы это как раз они вон ходят по рынку. Ве-ели-кого могущества люди.
— По рылу непохоже что-то, — не согласился седоусый. — Мазурики, по-моему.
Татарин осмотрел глазами апостолов, пожал плечами. Пошёл через толпу к храму. Люди расступились, увидев страшненького.
— Бар-раны, — сквозь зубы процедил крымчак.
Он шёл независимо, зная, что закон местных городов — за всех чужеземцев и не даст их в обиду. Шёл и играл концом аркана, привязанного к кушаку.
Как хозяин, поднялся по ступеням, вошёл в притвор, устремился было далее, в сам храм. Кустод стал у него на пути.
— Нельзя.
И сразу независимость словно куда-то исчезла. Татарин льстиво приложил руку к сердцу и склонился, отставив широкую, расплющенную вечной скачкой, тяжёлую задницу.
— Из дверей посмотрю, бачка, — елейно улыбнулся крымчак. — Входить мне сюда скоро. Зопсем скоро-быстро.
— Оглашенный, что ли?
— Оглы-лашенный.
— Ну, смотри, — с сытой снисходительностью согласился кустод. — Это ты правильно. Вера наша настоящая, правдивая.
Крымчак начал присматриваться к правдивой вере.
«Возле входа толпятся с блюдами, на которых деньги, со свечами, с иконками, чётками.
Всюду красиво и хорошо пахнет, но на стенах, супротивно аллаху, подобие людей. Сколько же это душ отобрали они этим у живых?! Нечистые!
А вон кто-то опорожняет ведёрную кружку».
Узкие глаза осматривали золотые и серебряные раки, ризы, оклады икон, тяжёлые серебряные светильники. Потом хищно переползли на статуи. В парче, серебре и золоте, в драгоценных каменьях. Со всех, словно водопад, льётся золото. Золотые сердца, руки, ноги, головы, детородные члены, туловища, маленькие статуэтки животных — коров, лошадей, свиней... Улыбка пробежала по лицу:
— Бульбд добыре, бачка... Сюда сыкоро приходить буду.
Кто-то дотронулся до его плеча. Крымчак прыгнул в сторону, как огромная камышовая кошка. И успокоился, отступил ещё, дал дорогу Христу. Тот сделал было еще шаг и неожиданно остановился. К нему тянулась рука. Густо-коричневая, испятнанная почти чёрными и почти белыми пятнами, перетянутая сетью жил, чёрная и иссечённая в ладони, словно каждая песчинка, перебранная ею за жизнь, оставила на ней свой след.
— Милосердный, подай, — умоляла старуха в лохмотьях. — Стою и стою. Не хватает.
—Дай ей, Иосия.
Старуха радостно заковыляла к старосте. Высыпала перед ним пригоршню медных полушек.
— Батюшка, коровушку мне бы... Маленькую хоть
— Тут, родненькая, у тебя на коровку не хватает.
— Время дорого, — ловила его взгляд. — Потом отдам.
— Ну вот. Что за глупость бабская!
— Батюшка, коровка ведь наша умирает. Лежит коровка.
Неестественно светлые, удивительные, словно зачарованные, смотрели на это поверх голов Христовы глаза.
— Говорю, не хватает.
— Б-батюшка... — старуха упала в ноги.
— Н-ну, хорошо, — сжалился тот. — Осенью отработаешь. На серебряную. Не та, конечно, роскошь, но — милосерден Господь Бог.
Старуха ползла к иконе Матери Божьей. Стремилась ползти проворнее, ибо слишком хотела, чтобы корова поскорее встала, но иногда останавливалась: понимала — неприлично. Молодое, красивое, всепрощающее лицо смотрело с высоты на другое лицо, сморщенное, словно сухое яблоко. Старуха повесила свою мизерную коровку как раз возле большого пальца ноги «Тиоти».
Глаза Христовы видели водопад золота... Коровку, одиноко покачивавшуюся под ним... Скорченную старуху, которая, преклонив колени, даже дрожала... Лицо старосты, который светлыми глазами смотрел на всё это.
Магдалина схватила было Христа за руку. Тот медленно, едва не выкрутив ей рук, освободился. И тогда она во внезапном ужасе отшатнулась от человека, у которого дрожали ноздри.
Юрась поискал глазами. Взгляд его упал на волосяной аркан, обвязанный вокруг пояса у крымчака.
— Дай!
— Ны можно. Ны для того.
— Ты просто не рассмотрел, к чему это ещё применимо, — сквозь зубы ответил Юрась. — Дай!
Он дёрнул за конец. Татарин яростно завертелся, как волчок, подхлёстнутый кнутом.
— Бачка!
Но аркан уже разрезал воздух. На лице старосты пролёг красный рубец. От удара ногою упала стойка. Золото с шорохом и звоном потекло под ноги людей.
— Бог в помощь, отец, — басом отозвался Фома. — Да и я помогу.
К ним бросились было. Но они работали ногами и руками, будто одержимые. Змеем свистел в воздухе аркан. Сыпались деньги. Хрустели, ломались под ногами свечи.
— Торговцы, сволочь! — Глаза Христовы были белы от ярости. — Торговцы! Что вам ни дай — вертеп разбойничий устроите. Крести их, Фома! Крести в естественную веру.
Они раздавали пинки и оглушительные оплеухи с неимоверной ловкостью. Через окна, через двери, со ступенек летела, сыпалась, скачивалась, выла толпа. Тумаш загнал старосту в притвор, и тот, отступая, упал в купель с водою. Фома дал ему светильником по голове.
И произошло чудо. Двое разъярённых вытеснили из храма, рассеяли, погнали, как хотели, толпу торговцев.
У ступенек сидел с невинной рожей Раввуни и иногда молниеносно высовывал вперёд ногy: ставил подножки бежавшим. Преимущественно толстым. Некоторых он успевал ещё, во время их падения, ударить ступнёй в задницу.
Христос отбросил аркан.
...Перед храмом стоял остолбеневший народ и смотрел, как человек сыплет в ладони старухе золотых лошадей, коров, свиней... Крымчак в стороне держал свой аркан и удивлённо смотрел на старуху, на золото, ш школяра.
— Бабушка, бедная. На, купи коров, купи всё. Никто нам, бедным, не поможет. Брешут все. Брешут все свете. Брешут.
Молодой осторожно сжал седоусому локоть:
— Говоришь — мазурик?.. А я думаю — правду говорили. Бог пришёл. Бог. Мы люди битые. Никто, кроме Бога, не пожалел бы, не спасал. Я их знаю.
Татарин, услышав это, начал медленно толкаться через толпу к своему коню... Вскочил... Пустил коня в намёт, прочь от храма.
Юрась закрыл ладонями глаза. Всё — от кобылы, на которой он лежал, от костров, от чёрной мессы и до этой минуты драки, — всё это переполнило его. Он не хотел, не мог смотреть на белый свет. Потом его поразила тишина. Медленно сползли с глаз пальцы.
Люди стояли на коленях.
Глава XXVIII
ПИЩА ДЛЯ МУЖЧИН
Года того же... имея вожа дорог, известный под Марлора именем... ворвался и, побив людей, что (каждое) человеческое селение до основания сжёг...
«Хроника Белой Руси»
Кто не ест свежего мяса и не пьёт свежей крови — того охотника класть и уздечкой с бляшками либо и нагайкой хорошей сыпать в то самое место, кабы знал и приучался.
Устав сокольничего пути
Татарин мчался нагим полем, как бешеный. Дважды пересаживался уже на заводного коня, давая возможность другому отдохнуть.
Вокруг было безлюдье. Ни души. Насколько хватает глаз, нигде не было видно ни человека. Лишь парили где-то впереди, возможно, над каким-нибудь оврагом, вороны. Кружились чёрными чаинками, но не садились — что-то тревожило их.
Крымчак подумал, взял немного правее и подъехал к пологому отрожку. По дну его скатился в овраг.
Никто бы не мог даже и подумать, что мёртвое безлюдье может быть таким обманчивым.
...Овраг, насколько взором можно было окинуть до поворота, на версту и наверно ещё дальше, был набит людьми. Стояли нерассёдланные, космоногие лошадки простых воинов, ели сухой клевер арабские скакуны сотников. У большинства коней были на ногах овчинные мокасины, а на храпах — перевязки.
Сидели и с восточным ненарушимым терпением ждали люди. Возле каждого десятка и сотни торчали воткнутые в землю бунчуки, подпёртые круглыми щитами. Блестели сталь копий и серебряные ножны кривых татарских сабель.
Из глубокой котловины, выкрученной, видимо, весенней водою, высились бока, горбатая спина и лобастая голова громадного слона. Морщинистая кожа его была как земля в засуху. Темнокожий погонщик-индианин охрою и кармином наводил вокруг его глазок устрашающие, жёлто-багровые глазницы. Оружие погонщика — острый анк — и оружие слона — отполированная, толщиною в руку возле плеча и длиною в две сажени цепь — лежали в стороне. Слон вздыхал.
Крымчак спешился и куцелапо с развальцей пошёл к невысокому белому шатру, возле которого сидел на кошме плотный, ещё не старый татарин. Сидел неподвижно, как божок, смотрел словно сквозь подходящего.
Молодой довольно нерадиво склонился передним:
— Отцу моему, темнику, хану Марлоре весть. Благая весть.
Только теперь возле глаз татарина сложилась сетка улыбчивых морщинок. Продубленная всеми ветрами и солнцами кожа у рта и редких усов пришла в движение.
— Весь день скакал, сын мой, первородный Селим-мурза?
— Спешил, отец мой.
— Дай мне, Селим, — попросил старый хан.
Сын отбросил потник со спины своего вспененной коня, достал из-под седла тонкий и большой, ладони на четыре, ломоть сырого тёмного мяса. Протянул.
— Ты всегда подумаешь об отце, сынок.
— А как? Три дня и три ночи сидеть тут и не видеть этого в глаза.
Конина была вкусной. Вся измочаленная и отбитая за день скачки, тёмная от хорошего конского пота и пропахшая им. Нет на свете лучше запаха, чем запах конского пота — это знают все... Хан ел.
— Садись, сын. Ничего нету вкуснее под небом аллаха такого вот мяса. Натрудится за день. Пахнет полынью, степью возле голубых холмов, где пасутся наши табуны.
— Пища для мужчин, о мой отец.
— Так вот, говори, Селим-мурза.
Молодой словно омыл ладонями лицо. Мягкая, кошачья грация была в неспешных его руках.
— Край богат, о отец. — Губы его, когда он заговорил, сложились словно для поцелуя. — Но в простых хатах, как всегда тут, можно брать разве одних лишь рабов. И они покладисты, ибо позволяют своим муллам, даже не воинам, брать у себя почти всё... Живут тут белорусы, немного иудеев и даже татары, взятые в плен ещё во времена Бату и позже.
— Этих уничтожить, — сказал хан. — Убрать с этого света. Это будет лучше для них. Магометанин, по закону пророка, должен отдавать преимущество смерти перед пленом. Они уж не мужчины.
— Грех.
— Заставь их убивать неверных. Потом неверные убьют их. Тогда наши попадут в рай за убийство христианских собак, а христианские собаки пойдут в эдем к своему Богу, ибо тот повелел им уничтожать неверных.
Марлора засмеялся от своей шутки.
— Всем будет якши.
— Всё золото имеют они в их мечетях. Хорошо это сделали они для нас... Стража пьёт. Ханы — скорбны головою.
— Ханы у них всегда толоконные лбы.
— Крепости недосмотрены. Очень просто будет пройтись поступью гнева и ужаса по ковру их покорности, превратить их землю в пепел отчаяния и разметать его нашими арканами.
Марлора оторвал кусок мяса и запихнул его в рот сыну, который прижмурил для этого глаза и по-гусиному вытянул шею.
— За благие вести. Иди в Го-ро-ды-ну. Скажи — не будет ясака, не будет рабов, не будет золота, не будет сафьяна, знаменитого в этой земле, мы выделаем сафьян из их шкуры.
— Есть и грустное, — предупредил мурза. — У них... только что... Только что у них объявился и сошел на землю их Бог. Иса бен Мариам-мн, Иса Киристу.
— Ты видел? — непочтительно спросил хан.
— Как тебя. Он взял у меня аркан. Вместе с одним своим пророком он разогнал этим арканом целую толпу. Кто ещё может такое?
— Б-бог, — хан щупал аркан. — Нет Бога, кроме аллаха. Но помни: даже Бату избегал рушить шатры чужих богов. Мало что! Эт-то может нести ветер опасности. Когда столкнёмся — Бога брать первым. Даже если впереди битва... Скачи в Го-ро-ды-ну, сын.
Селим вскинулся на коня. Хан улыбнулся ему:
— Беседа беседой, посольство посольством и ясак ясаком. Но я думаю: нам нечего медлить. Ужас — хороший помощник. А дадут согласие на дань — мы остановим тогда.
— Идёт.
И, когда мурза тронулся с места, хан хлопнул в ладони:
— Сбор!
Глухо зарокотали бубны. Стан пришёл в движение.
Глава XXIX
ПЯТКА НЕ ИМЕЕТ СТЫДА
И тогда этот паршивый нечестивец созвал к себе — тайно и под покровом ночи — ещё десятерых, чьи имена да не осквернят вашего слуха.
Восточная сказка
Всего через два дня этот самый грохот нестерпимо рассыпался над домами и улицами Городни. Нестерпимо, хотя тут его извергали всего два барабана и с десяток бубнов в руках стражи.
Звук был нестерпим, потому что большая, мёртвая тишина стояла на заполненных народом улицах города.
Шли посланцы от крымчаков, а это означало, что и сама орда где-то тут и уже льётся кровь, лязгают, бряцают мечи, свистят арканы и вопль стоит в воздухе.
С ужасом смотрели на чужаков дети, с беспредельным отвращением женщины, с гневом — ибо кто же их когда-нибудь звал на Белую Русь — мужики и мещане.
Правда, татар заставили спешиться ещё на Малой Скидельской, но им оставили всё, даже бубны. И вот победные, варварские звуки чужой музыки, той которую пограничные люди слышали во сне даже ночью, оглашали Росстань, потом Старую улицу, потом Старый рынок. Никто не предупредил о появлении крымчаков ни раду, ни даже духовный суд, как раз сидевший в дворцовой церкви, в первом восточном нефе замка. Татарин приказал тысячнику Корниле не тянуть часами и днями, если не хочет, чтобы его тысяча встретилась с тьмою, а сразу вести его «к властелинам». Иначе будет хуже. Каждая минута — лишнее сожжённое село.
И Корнила решил вести мурзу на свою ответственность.
Ударяли, грохотали бубны. И шёл с развальцей впереди своей дикой обликом стражи посыльный татарин. Ноги в сапогах с загнутыми носами уверенно попирали землю. Одна рука — на эфесе, вторая — баранкой на тугих витках аркана. Голова закинута, глаза смотрят сверху вниз. И нагло, высокомерно усмехается рот.
Лишь однажды выдержка изменила ему. Увидел золотые кисти рук и длиннющие усы Тихона, и они так поразили его, что он засмеялся и ухватился за них, словно ребенок за игрушку.
— Хор-роший баран. Мой будышь!
Друзья бросились было на крымчака. Гиав развернулся, чтобы ударить. Вестун поднял молот. Но тут замковая стража, сопровождавшая посланцев, выставила копья и гизавры.
— Вы что, хамы? — спросил тысячник. — Посла?!
...А знаменитый городенский синклит сидел между тем в северном притворе дворцовой церкви и ничего не знал о неожиданной «радости», которую готовила ему судьба.
Перед почтенными и благородными рясниками стоял гонец, запыленный до того, что казалось, словно он всю жизнь до сих пор прожил на мельнице. И вот его вытащили оттуда и, кое-как почистив (недоставало времени), послали с поручением.
— Надо похвалить вашу службу, — очень тихо обратился Лотр к Флориану Босяцкому. — И как ваши голуби?
— Прилетели, — мрачно ответил проиезуит.
— Интересно, — продолжал Лотр. — Интересно было бы знать, почему вы посчитали лучше ввести нас в обман насчёт того, что всё хорошо, оставив при себе вести о событиях в Новагродке, о попытке помешать святой службе, о том, что исчез генеральный комиссарий и что в исчезновении этом, возможно, тоже виновны они? Наконец, о последних событиях... Это была ваша идея с голубями?.. Вы что-нибудь употребили?
— Употребил, — мрачно сказал мних-капеллан.
— Интересно было бы знать, что?
— Я употребил этих голубей. Жареных в масле. Помните? Вы ещё помогли мне их употребить. Было вкусно. Moгy также напомнить, что была среда.
Кардинал поперхнулся.
— Пожалуйста, — почти беззвучно попросил он, — молчите.
— Отчего мне молчать, если не молчите вы?
— Но ведь...
Лицо капеллана обтянулось кожей. Беспощадно и жестоко он бросил:
— Голуби возвратились без записок.
— Может...
— Все три голубя возвратились без записок, — повторил мних.
— Магдалина? — поднял Лотр недоуменные глаза.
— А вот это уж была ваша идея, — свалил вину на кардинала доминиканец. — Я только высказал мнение «а может». И тут вы ухватились за него, как клирик за бутылку, как папа Александр VI за собственную дочь, как пьяный за плетень...
— Хватит, — прервал Лотр. — Давайте действовать.
Флориан Босяцкий кашлянул и ласково обратился к гонцу:
— Так что ж это ты нам такое сказал? Как это торговцев разогнал?! Как позволили?
И тут сунул свой нос Рыгор Городенский, в миру Гиляр Болванович.
— Сами говорили: «мошенник», «безопасен».
— Был безопасен, — возразил мних. — Был.
— Говоришь чёрт знает что, — встрял епископ Комар. — Это что ж будет, если каждый вот так, в храм? Рассуждать надо.
— «Мерзость пред Господом — человек рассудительный», — как всегда, ни к селу ни к городу подал голос войт.
Гонец мучительно боялся принесенных плохих вестей.
— Отцы, — заговорил он, — и это ещё не всё. Ещё якобы заметили татар. Татары идут.
—Замолчи! — вспылил Лотр. — «Яко-обы», «яко-обы» Татары пришли и пойдут. А тот, кто покушается на народные святыни, это тебе не татары?
Шевельнулся в тёмном углу бургомистр Юстин. Открыл глаза. Хотел было сказать, но только зло подумал: «Ясно, почему вы так. Вас даже в рабы не возьмут из-за полной неспособности, лодыри. Так вам что?!»
И вновь под скобкою волос погасли угли его глаз.
— Ты понимаешь, на какие основы он посягнул?! — побагровел Лотр.
Неизвестно, чем бы всё это закончилось для гонца, если бы не послышались на переходах шаги, какие-то приглушённые удары и звяканье. Все насторожились. Послышалось что-то вроде перебранки. Корнилов голос уговаривал кого-то немного подождать. Потом тысячник вошёл, но не успели они спросить у него, что произошло, как с грохотом отворилась дверь. Хлынула в церковь дикая какофония звуков. Бубны аж захлёбывались в звяканье и гулких ударах.
Мурза Селим вошёл на полусогнутых ногах, беззвучно, как кошка, и одновременно нагло. Дёрнул тысячника за нос в знак того, что всё же настоял на своём.
Осмотрел церковь. Сорвал по пути с иконы бесценное «обетованное» ожерелье из рубинов, пощёлкал языком и засунул за пазуху.
Потом осторожно подошёл к «вратам», прислушался, ударом ноги отворил их. Осмотрел бегающими глазами.
— Что? — резко спросил у толмача.
— Престол.
Мурза словно вспоминал что-то. Потом усмехнулся высокомерно и вскинул голову:
— Престол. Сыдеть тут хочу.
И сел.
— Мыня слушай, властители Го-ро-ды-на. Киназ Джикамон нет — вы кыназ... Ваш ответ... что надо отдадите — татар не пойдут. Что надо не дадите — татар пойдут. И пыль от Городына достигнет неба. И смрад от этой земли достигнет неба. Белый киназство — будет кара, чёрный киназство.
В ответ легло молчание. На лицах людей в притворе нельзя было ничего прочесть. В глазах людей из стражи ясно читались оскорбление, неописуемое отвращение, ужас и гнев.
Мурза вытянул губы, словно для поцелуя, поднял руку, сжатую в кулак, и медленно начал отгибать пальцы. Один за другим.
— Золотых четыре тьмы, по одному на воина, ибо сорок тысяч нас. Рабов четыре тьмы — на каждого войн раб. И тьма рабов — мурзам и хану... И коней — четыре и четыре тьмы. И скота — четыре и четыре тьмы. — Он показал на оклады. — И золота ещё вот такого четыре горба, ибо оно блестит.
— Мы не из богатых, — начал было Лотр. — И в скромной бедности живём.
— Лицо твоё — пятка, не имеющая стыда, — оскалился крымчак. — Потому что не краснеет пятка. Что врёшь? Смотри!
По стенам, иконам, статуям плыло золото. Властители молчали. Селим медленно доставал саблю из ножен. Она выползала из них почти невидимыми рывками, как змея.
— Мгновение каждое добавляет к вашей дани. Я вырву саблю, и что тогда спасёт вас?.. Мгновение каждое добавляет... Ибо татары — пошли!
И такая наглая сила была в этом голосе и в медленном выползании стали, что все словно услышали далёкое гиканье, неприглядный гул бубнов, рыдания верблюдов и ослов и яростную дробь копыт неисчислимой орды.
Сабля выползла почти до конца.
— Дан, — оскалился мурза. — Дан давай — будешь.
Люди в притворе переглянулись. И тут Босяцкий ласково, с чувством собственного достоинства поднял руку.
— Стой.
Мурза улыбнулся и с лязгом забросил саблю назад в ножны.
— Не угрожай нам, мурза. Мы достаточно могущественны, чтобы растоптать вас.
Стража у двери вскинула головы.
— И если мы всё же дадим тебе то, о чём просишь, то не из боязни, — плоские глаза смеялись, — а потому, что так повелевает нам наш Бог. Сказано ибо у Матея: «И кто захочет судиться с тобою и взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду».
— Хорошая вера, — одобрил мурза. — Удобная для могущественного вера.
— Ты что же, не тронешь тогда земли? — спросил Гринь Болванович.
— Зачем «земли»? Вашей земли не трону.
Синклит думал.
— «Просящему у тебя — дай», — тихо промолвил Лотр.
— По весу дай, — уточнил крымчак.
Жаба тихо забубнил:
— «Неверные весы, — сказал Соломон, — мерзость пред Господом, но правильный вес угоден Ему».
— И женщин дайте нам. Ибо нам нужны женщины, рождать сильных вояк... для нашей веры.
Кардинал и мних переглянулись. Понял их также епископ.
— Разве что... несколько монастырей, — поднял он грозные брови. — Всё равно из монашек толкового, как из кошки шерсти.
Мних тихо предложил:
— Машковский... Игуменье сказать, чтобы кого уж кого, а ту выдала басурманам, — и улыбнулся. — Ничего, они там с их опытом не одну, а три орды сразу изнутри разложат.
Татарин смотрел на шептавшихся, ждал.
— Дадим, — вздохнул Лотр. — Только чтобы сберечь мир.
— Будет мир, — коварно усмехнулся крымчак.
Корнила зашептал Лотру на ухо:
— А как обманут? Денежки ведь на ремонт стены возле Лидской башни вечно кто-то в карман?..
— Ну-ну.
- А стена там такая, что я каждый раз с ужасом смотрю, когда к ней собаки подходят да подмывают. Денег не даёте.
— Рада пускай платит, — нашёл выход кардинал.
— Вы однажды уж магистратские деньги тю-у, — возразил, прослышав, Юстин. — А городская рада всегда была бедна, как церковная... простите, как магистратская крыса.
— Тем более откупиться надо, — беззвучио подытожил Лотр и вслух добавил: — Мы покажем тебе, где вы будете иметь право брать женщин, мурза. Первым можете Машковский кляштор...
В этот момент сильно отдался под готическим сводами звук смачного плевка.
Плюнул молодой человек лет двадцати пяти, стоявший среди стражи. Худой, но долговязый и сильный, в тяжёлых латах от шеи до ног (шлем он почтительно держал в руке, и длинные пепельные волосы его лежали на стальных наплечниках), он теперь вытирал тыльной стороной узкой и сильной ладони большой и твёрдый рот — рот одержимого.
Серые, красивой формы глаза смотрели с возмущением, саркастической усмешкой и почти с фанатичным гневом. Прямой нос словно окостенел.
— Тьфу!
— Эй, ты это что, в храме?.. — спросил Корнила.
— Кор-чма это, а не храм, — бросил человек. — Торги! Кто со мною? Мы им...
Несколько человек двинулись за ним.
— Будут воевать? — обеспокоено спросил мурза.
— Отступники, — возмутился Лотр. — Сказано — «не убей». Тысячник, прикажи, когда закончим, затворить врата и не выпускать из города мещан.
Так закончился самый постыдный торг с басурманами, какой когда-нибудь знала Земля Белой Руси. С тем, кто плюнул, с вождём осуждённого заслона, успело выйти, ради спасения совести и достоинства, не более трёхсот — четырёхсот человек, преимущественно без коней. Вышли на верную смерть.
К чести городенцев стоит сказать и то, что, после того как тысячник затворил врата, где-то человек около пятидесяти умудрились спуститься со стен и всё же убежать за ратью.
Глава XXX
САРАНЧА
...но в людях рыцарских, которых там множество погибло, большой убыток корона претерпела.
«Хроника Белой Руси»
СЛОВО ОТ ЛЕТОПИСЦА
«И вторглись, и ворвались татарове крымские в наши края, и случилось так, что не было им, упущением Божиим, преграды, и рассыпались они там и там. О войско великое, много тысяч ездовых! О горе великое! Не надеялись на то, всегда с покорностью Бога великого о мире и спокойствии умоляя, в мире проживая.
И земля горела, и хаты, и людей в плен вели, и клейма на лоб ставили, как скоту.
И рассыпались татарове по земле нашей, как саранча, о которой в Откровении святого Яна Богослова, Апокалипсисе тож, пророчено. Всё, будто у него, исполнилось. По облику даже: «По виду своему саранча была подобна коням, приготовленным на войну; и на головах у ней — как бы венцы, похожие на золотые, лица же её — как лица человеческие... На ней были брони, как бы брони железные, а шум от крыльев её — как стук от колесниц, когда множество коней бежит на войну». И исполнилось то, что: «В те дни люди будут искать смерти, но не найдут её; пожелают умереть, но смерть убежит от них».
Но ещё пострашнее было, нежели Апокалипсис. Ибо шли они, летели они, а вместе с ними летел зверь из бездны, нареченный слонь. Латиняне говорят — лефант, а наше — слонь. Та слонь толстомясая, поперёк себя толще, в высоту себя длиннее, ноги — словно деревья и толстые, как кадь, бесшёрстая, страховидная, большеголовая, горбоспинная, с задницей вислой, будто у медведя (без шерсти только), и походкой, как медведь, и вместо носа как словно хвост и два зуба, как у вепря, так и этак и вверх, и уши, словно одеяла, а в носу-хвосте — цепь побивающая.
Слишком зверообразная и ужасу подобная слонь!
Измяли они со слонью людей, и летели, и жгли. И убегали от них бедные и богатые, и церковные люди бросали всё и убегали.
Из всех рясофорных — изумление! — один дьякон Несвижской деревянной Софии, закрывающей свижскую знаменитую ярмарку, церкви деревянной не то по бедности, а по смирению своему, оказался человеком. Пытали. Пачкали мёдом и сажали на солнце, где мухи и осы. Душили между досками. Жгли. Щепки забивали под ногти. Но он, мучение смертное приняв от поганых, ни тайника казённого, ни входа в ходы подземные и пещеры, где прятались люди, не показал. И тогда привязали его к диким коням и пустили в поле.
А людей в пещерах сидело, может, тысяча. А имя того дьякона было Автроп».
Пылали деревни, пылали города. Рушились в огне деревянные башни крепостей. С гиканьем, под гул бубнов мчались всадники. Реяли бунчуки. Ужасающим, страшным облаком стояла пыль. Рыдали верблюды и ослы.
Гнали на арканах полунагих людей, женщин с синяками на груди. Запрещали снимать с пленных лишь кресты. Так как один, когда сорвали с него, стащил крымчака с седла и ударил кандалами по голове, и тогда Марлора — хан — вспомнил завет и запретил. А ударившему вогнали в живот стрелу и бросили.
И всех метили. Подносили ко лбу клеймо, стучали по нему, и оставался на лбу кровавый татарский знак.
Грабили, луп тащили. С воплями мчались орды. А впереди них, болтая цепью, бежал боевой слон.
Пожары... Пожары... Пожары... Тянулись арбы и фуры с данью, тащились рабы.
А в городе городов продолжались богослужения, продолжались молебны. В Доминиканском костеле... В костёле францисканцев... В простой, белой изнутри, Коложе.
И одни у доминиканцев говорили:
— А Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас.
А другие говорили в Коложе:
— Ибо Он повелевает солнцу своему восходить над злыми и добрыми... Недостойны те, кто деяниями своими подменяет волю его.
И летели в кровавом дыму всадники из Апокалипсиса.
Лишь через несколько дней получили они первый и последний отпор. Вырвались из кустарника на безграничную известняковую пустошь, покрытую редко пятнами, шуршащей травою, подняли копытами тучу едкой белой пыли и остановили коней, поражённые.
Далеко-далеко, белые на белом, появились растянутые в редкую цепь точки.
...Небольшое войско стояло на пути орды. Люди того, который тогда плюнул в храме. Их было очень мало, но лица, в предчувствии конца, были суровы.
Все пешие, в латах и кольчугах, с обычными и двуручными мечами в руках, с овальными щитами, в которые были вписаны шестиконечные кресты, в белых плащах, они стояли на белёсой известняковой земле, под горячим последним солнцем. Белые на белом.
Весь окоём перед ними шевелился. И тогда кто-то запел древнюю «Богородицу». Страстным и грубым голосом:
Под твою милость...
Под твою милость прибегаем, Богородице Дево,
Молений наших не презри в скорбех,
И от бед избави нас,
Едина чистая и благословенная.
Печальные, прозрачные голоса подхватили её, понесли:
На твердыню твою мы уповаем, Богородице Дево.
Плыл над ними, над пустошью страстный хорал. Словно на мечах, поднятых вверх. Тянулась по пустырю длинная цепь.
Впереди, сильно оторвавшись, шли военачальники в белых плащах.
Яко имя твоё!
Яко слава твоя!
В последней мужественной и безнадежной тоске взлетали голоса. А глаза видели, как вырвался вперёд слон, страшная, будто преисподняя живая гора, как полетела конница.
О всепетая...
О всепетая Матерь,
Родившая всех святых святейшее Слово.
Нынешнее наше приемши приношение,
От вся-акия избави напасти всех
И будущие изми муки тебе вопиющих.
Аллилуйя.
Аллилуйя!
Аллилуйя!!!
Слон ворвался в ряды. Со свистом разрезала воздух цепь.
...........................................................................
Через час всё было закончено.
Последние звуки хорала умолкли. В окружении бурых, жёлтых и серых тел лежали на белёсой земле, на редком вереске белые тела.
Только в одном месте группировалась толпа конных и пеших крымчаков. В их полукруге трубил, как струны, напрягая верёвки, взбесившийся слон.
А перед ним, так же распятый верёвками, лежал глава осуждённого заслона. Две кровавые полосы расплывались по белой ткани плаща. Одна нога была неестественно, как не бывает, подвёрнута. Пепельные волосы в белой пыли и крови.
Сжат одержимый рот. В серых глазах обреченность, потерянность и спокойствие. Он совсем не хотел смотреть. И всё же видел, как высится над ним, как переступает на месте, грузно танцует слон, как косят его налитые кровью глазки. Он не боялся его теперь.
Он не хотел видеть и другого. И всё же видел склонённое над ним, редкоусое лицо Марлоры. Хан скалил зубы.
— Готовится кто-нибудь ещё на бой? Нет? Одни?
— Не знаю, — равнодушно сказал он.
Ему куда интереснее и до последнего значительнее было то, что высоко над ним, над xaном, над слоном кружились в синем небе и обитали вороны. Когда эти, в конце концов, отстанут и уйдут — вороны рискуют опуститься. Они думают, что напугают его тем, что готовят. А это ведь лучше, чем живому, без возможности двигаться, почувствовать глазами дуновение крыльев.
Да и разве не всё равно?
— Отвяжитесь, — промолвил он и добавил: — Два у нас сокровища было: земля да жизнь. А мы их отдали. Давно. Чужим... Нищие... Всё равно.
— Чего ты добивался?
— Я хочу умереть.
Марлора подал знак. Морщинистая, большущая слоновья нога повисла над глазами.
— А теперь что скажешь?
— Я хочу умереть, — повторил он.
— Бог у вас, говорят, появился? Где он? Что делает?
— Его дело. Он жив. А я хочу умереть.
Марлора взмахнул рукою. Слон опустил ногу.
Глава XXXI
ВИНО ЯРОСТИ БОЖИЕЙ
Тот будет пить вино ярости Божией, вино цельное, приготовленное в чаше гнева...
Откровение, 14:10
От твоего державного бега по поднебесью в ужасе трепещут созвездия! Ты поведёшь грозно бровью — и в небе загрохочут молнии, властелин!
Гимн Озирису
Ты чего ещё хочешь? От Бога пинка?!
Поговорка
Где-то дня через три после битвы на известняковой пустоши апостолы под началом Христа подходили к небольшому монастырю среди дубовых рощ и клеверных полей. Речушка окружала подножие пригорка, на котором он стоял. Перегороженная в нескольких местах плотинами, она образовывала три-четыре пруда, отражавших бледное предвечернее солнце.
Тринадцать мужчин и женщина шли над водою, вспугивали с диких маков кузнечиков и думали лишь о том, чтобы где-нибудь найти пристанище.
До них доходили слухи о появлении на юге татар. И хотя они не верили, что никто их не встретит, что тот же самый Лотр не поднимет против них людей, — приходилосъ беречься. Теперь нельзя было ночевать в беззащитных хатах либо в чистом поле. Надо было забираться поглубже в лес. Но тут и леса были досмотрены, чисты от хвороста и ветробоя.
К тому же они не могли долго сидеть в безлюдном месте. Люди — это был хлеб, который им, пускай себе и нечасто и не помногу, удавалось покупать.
Потому сегодня, увидев белую игрушку кляштора, Юрась обрадовался. Можно заночевать под стенами. Если ночью случится татарин — неужели не пустят даже в женский? Быть такого не может. Монастыри ведь поэтому и строят, для убежища.
А утром можно будет купить хлеба, а может, и рыбы (вишь, какие пруды, непременно в них будут и линь, и тёмно-золотой, с блюдо, монастырский карась, и угорь). И Юрась отдал распоряжение раскинуться табором под пятью-шестью огромными дубами, почти возле стен.
Когда под дубы натаскали сена, когда горшок со щами начал булькать на огне, Юрась заметил, что Магдалине как-то не по себе.
— Тебе что, нездоровится?
— Немного есть.
— Тогда ложись на сено да укройся. Я тебе принесу.
— Спасибо тебе, Господи мой.
Она легла под плащ. Ей действительно было не по себе, но не от недомогания. Прижмурив глаза, она слушала разговоры и... боялась. Вот вернулся с охапкой хвороста телепень Пилип из Вифсаиды.
— Что за кляштор? — спросил безразлично Христос.
— Эно... Машковский какой-то... Во имя Марты и той... Марили.
Магдалина вздрогнула под плащом. Она знала это. Только стена отделяет его от той.
— Интересный кляштор, — удивился Христос. — Смотри, Магдалина, что на стенах.
На низкой, в полтора человеческих роста, внешней стене стояли деревянные, в натуральный рост, статуи. Пропорции их были нарушены: туловища толстые, мясистые, глаза вытаращены, головы большие. Статуи были окрашены в розовый (лица), чёрный или рыжий (волосы), синий, голубой, красный и лиловый (одежды) густые цвета. У большинства были разинуты рты, и возле них что-то вилось. Наподобие дымка. Так было у святой Цецилии, святых Катарины и Анны. Среди них стоял святой Никола с трубкой, и у того дымок вился над чубуком. У деревянного Христа дым кружился над прижатой к сердцу и немного отставленной ладонью.
Рты, чубуки и ладони были летками, статуи — ульями, дымок — пчёлами.
Святые смотрели на Магдалину непохвально. Она не знала, бредит она или нет. Стояли вокруг идолы, колыхался дуб (а может, это было древо Добра и Зла?), свешивался и шевелился в воздухе громадный лоснящийся змей, похожий на толстую длиннющую колбасу.
В ужасе раскрыла глаза и увидела, что это не змей, что это Сила Гарнец, Якуб Зеведеев, хлопает плотоядным ртом и блестит сомовыми глазками, показывая Христу здоровенного лиловатого угря. В корзине у него было ещё несколько рыбёшек помельче: украдкой наловил в пруду.
— 3-змей! Это чтобы та конавка глупая, Петро... куда ему? А тут его испечь на угольях — м-м-ух! А копчёный ведь каков! Нету, братец, где закоптить. Житьё наше житьё, вьюны ему в брюхо.
«Ну и что? Существует где-то Лотр. До сих пор не поймал. Можно зашиться так глубоко, что и не поймает. Целые деревни живут в пущах и никогда не видят человека власти. Можно убежать на Полесье, в страшные Софиёвские леса под Оршей, к вольной пограничной страже, к панцирным боярам. Они примут. Они любят смелых, прячут их, записывают к себе».
Почему она должна, считаясь с их преосвященством Лотром, молчать? Надо сказать ему, что Анея тут. Похитить её либо взять силой, по пути вырвать из когтей ханжей и алчного отца Ратму и убегать к панцирным боярам. Хата в лесу за частоколом, оружие, поодаль вышка с дровами и смолою. Можно жить так двадцать — тридцать лет, подрастут дети и пойдут сторожить вместо отца. Будут богатырями... А можно и через три года ухнуть — как повезёт. Заметить издали огни, зажечь свои, увидеть, как в двух верстах от тебя встанет еще один черный дымовой султан. И тогда спуститься и за волчьими ямами и завалами с луками и самострелами ожидать врага, драться с ним, держаться до подхода других черноруких, пропахших смолою и порохом «бояр».
Зато обыкновенное утро, Бог мой! Ровный шум пущи, солнце падает в окошко, в золотом пятне света на свежевымытом полу играет с клубком котёнок. Ратма, пускай себе и не слишком любимый, но привычный, свой, вечно свой, кушает за столом горячие, подрумяненные в печи колдуны.
Или ночь. Тихо. Звёзды. И тот же самый вечный лесной шум. Немного нездоровится, и от этого ещё лучше. Только страшно хочется пить. И вот Ратма встаёт, шероховато черпает воду. И она чувствует в гy6ax глазурованный край кружки. И Ратма говорит голосом Христа «попей», и отчего-то сразу тёплая, горячая волна катится по всему телу. Такая, что она от удивления едва не теряет сознание. А может, это не от удивления?
— Ты просила пить? — обратился Христос. — Пей. Напилась? Так сейчас кушай. Щи, холера на них, такие ядрёные.
Она молчала, чтобы дольше задержать в себе то, что пробудило её.
— Э, да ты совсем поганая. Плохая, как белорусская жизнь. Ну, давай покормлю.
Он царапал ложкой в мисе. Потом она почувствовала зубами мягкое и пахучее грушевое дерево, вкус горячих, живуще-жидких, наперченных щей. Она поймала себя на мысли, что с тех времен, когда живы ещё были родители, когда сама была мала — не было так спокойно, хорошо и доверчиво.
— Ну вот, — приободрил он. — Спи. Зажарим рыбу — тогда уж...
И она действительно как провалилась в дрёму. Издалека доносились глухие звуки разговора. Иногда сознание возвращалось, и тогда одна-две мысли проплывали в голове, и она чувствовала, что лёгкая словно слабость, боязнь и дрожь оставляют её. От сна на воздухе, от звуков вечера, от присутствия этого человека рядом.
Юрась смотрел на пруды, на синих стрекоз, летаюших над водою, на лицо спавшей. Странно, что-то звало его, что-то словно не давало сидеть на месте, но вечер успокаивал и заставлял сидеть. Из монастырских врат вышли несколько десятков молодых монахинь в белом, чернобровых, глазастых. У одной на плече была лютня.
Своим на удивление чутким слухом он улавливал громкие, над водой, обрывки разговора:
— Чего это она и сегодня раздобрилась да нас выпустила? И уже третий день.
— И у игумений...
— Сердце... Знаем мы, что за сердце...
— Наверно, опять этот, мордастый, у неё будет...
— Девки, чёрт с ним... Девки, пускай себе... Хорошо идти... Вечер. Рыба плескается.
На поверхности прудов вправду расплывались круги. Женщины шли, и их белые фигуры печально и чисто отражались в воде. Кажется, и сам бы остался тут, если бы вокруг были такие.
Одна девушка внезапно подала голос:
— Смотри, парни какие. Сидят, не знают, а чего бы это сделать. Это я их нашла.
— А раз нашла, то тащила бы сюда.
— Да, вишь, они неказистые какие-то. На ходу спят.
Юрась поднял руку. В ответ над водою долетел тихий смех.
— Ой... сёстры... Будет от игуменьи...
— А пусть она на муравейник сядет, как я её боюсь.
- Нет, это парни особенные.
— Каши наелись... Осовели...
Апостолы переглянулись. Потом Тумаш, Сымон Канаит и Пилип махнули рукой и поковыляли в сторону девчат. Крякнул Якуб и тоже поднялся.
Догоняя, бросились другие. Раввуни задержался.
— Ступай, Иосия, — повелел Братчик. — Ты ведь знаешь.
Иуда побежал. Христос остался один. Сидел над панвами, ворочал куски.
— Вот как уложу сейчас один этих угрей, — тихо, про себя, прошептал он. — Будете вы тогда знать девок, пиндюры вы такие.
Магдалина услышала. Жалость шевельнулась в сердце. Скованная сном, она думала, что надо сделать.
«Ага. Надо сразу же открыться, сказать ему, где дочь мечника. Дурень, она ведь тут, тут. Может, в этой башне. Может, в другой. В молчании. Под досмотром одной этой игуменьи, которая почему-то действительно выслала всех своих монахинь из строения. Почему?»
Это тревожило её. Такого, да ещё без надсмотра, действительно не должно быть. Да ещё третий день подряд.
«А, всё равно. Может, вправду крутит с кем-то? — Мысль проваливалась. — Что надо сказать ему сей час же».
Христу показалось, что у неё лёгкая горячка. Он положил ей на лоб ладонь, но руки были горячими с огня, ибо он ворочал рыбу, — не разберёшь, есть горячка или нет. И тогда он склонился и приложил ко лбу уста. Нет, всё хорошо. Просто огонь и свежий воздух.
Она почувствовала прикосновение его гу6 на лбу. И этот простой жест вдруг неоспоримо сказал ей, что она никогда не откроет ему, что ждёт его за этой стеной. Будет ненавидеть себя, презирать себя, но никогда не скажет. И не из-за пыточных Лотра.
«Не надо мне ни поселений панцирных Ратмы, ни никого другого. Ничего мне не надо».
Одно это прикосновение заставило её понять чём она целый месяц — а может, и больше — боялась себе признаться.
От далёкой рощи, куда пошли апостолы с монашками, долетел сильный и страстный женский голос, полный ожидания и печали. Зазвенела лютня.
За валами, за чёрными вежами —
Воля, ветер, солнце в гаях.
Каждый вольный стрелок Беловежи —
Вот мука и радость моя.
И она вдруг вся затряслась от неодолимого, острого, последнего влечения к этому человеку, который сидел рядом и не думал о ней. Да нет, она не могла сама, своими руками... отдать. Вся постепенно вытягиваясь, она словно умирала от всего, свалившегося на неё Словно пронзённая сокрушительной стрелой.
Как буй тур, он промчится вихрем,
На скаку остановит коня.
Ах, зачем он всё грабит мнихов,
И не схватит монашку, меня?
Взять бы его в руки, в обнимки, и не выпустить, пока не придёт конец света, пока не рассыплются земля и небо и не останутся они одни в пространстве, где нет ни мрака, ни света.
Теперь пели и мужские голоса. Они изменили бег песни, и она звучала даже угрожающе, словно в топоте копыт неслыханное нашествие летело на бедное человеческое сердце, которое и без того совершало последние удары.
Окликну — и он прискачет с мечом,
Он бросит хаты с зари,
За его прекрасным белым конём
Сотня всадников спустится с грив.
Как архангел,придёт он к этим стенам,
Затрубит — и падут они.
И пускай тогда моё сердце сгорит,
Пускай моё сердце сгорит.
«Любимый, — молча молила она. — Наклонись, обними, мне уж нельзя. Даже грубость, лишь бы не равнодушие. Я уж больше не могу жить без этой моей любви, без этой печали».
Ещё мгновение, и она сказала бы это вслух. И кто знает, чем бы это закончилось. Потому что она любила, а он уж несколько недель назад поверил, что никого не найдёт и что дочь мечника действительно не изменила ль ему.
Но в это время мягкие вечерние сумерки прорезал многоголосый девичий визг и крики.
— Что у них там? — встал Христос. — Вот, черти, околачиваются всюду, шляются, как собаки.
Крики и визг умолкли.
— Непременно это они раньше времени от теории к практике перешли, — предположил Христос. — Ах, белорусский народ, белорусский народ! Слабоват в теории, глуп. И не учится.
Галдёж между тем поднялся снова. Яростный, будто женщин там, в роще, окружили полчища мышей.
Крик приближался. Христос смотрел в ту сторону, как раз на запад, и вдруг понял, что это не просто полоса зари горит на небосклоне. Да, это была заря. И, однако, не только заря. Багрянец сям и там шевелился, был более дымным, чем надо. Почти как закат в жестокий мороз.
Внезапно он понял. И уже не мог сообразить, почему не видел, если не понимал. На западе, в отблесках зари, где-то далеко полыхало пламя. Что-то горело ярко и безнадежно.
Потом он увидел их. К стенам издалека бежали несколько десятков мужчин и женщин в белом. Убегали яростно, заминаясь, падая и снова вскакивая на ноги. Убегали во все лопатки, вскачь, намётом, как можно убегать лишь от чего-то смертельно опасного и чудовищного.
Потом довольно далеко за ними появилась какая-то смутная масса. Некоторое время он не мог понять, что. А потом увидел блеск стали, хвостатые бунчуки, гривастые тени коней — и понял.
Бежавшие могли удрать. Надо только, чтобы были отворены врата.
Он схватил Магдалину, поставил её ноги себе на плечи, а потом вытянул руки вверх, как мог.
— Прыгай, за внешнюю стену! Прыгай!!!
— Я не...
— Руки мне развязываешь! Прыгай!
Магдалина перепрыгнула.
— Беги к внутренним вратам! Стучи! Зови!
Сам он бросился к вратам в этой внешней, низкой стене. Схватил за верёвку колокола, которым вызывали сестру-привратницу. Ударил раз, второй, третий... Со всей силы, близко уже, со всех ног летели беглецы. А за ними, прямо из зарева, мчалась орда, сотни две татар.
- Иги-ги! Иги-ги! Адя-адя! Иги-ги-и-и! — визг их холодом отдавался в спине.
...Игуменья в своей келье услыхала это и подняла голову с кровати.
— Ну вот, кажется, всё кончено.
Человек, лежавший рядом с ней, тот самый богатырь Пархвер, который когда-то вёл Христа и апостолов на истязание, лениво раскрыл большие синие глаза:
— Ну и хорошо. Недаром я тебе приказ привез да три дня исполнения ожидал.
— А мне грех, — ответила та, одеваясь.
— Три дня — и уже грех, — улыбнулся тот.
— Я ведь не о том, — игуменья погладила его мокрые золотые волосы. — Я ведь их сама три дня отпускала. В какой-то из них, мол, и схватят.
— Ты не спешишь?
— А зачем? Я так и вообще с этим делом не спешила. Один день не пришли за ними — ах, как хорошо! Второй - ну, просто изумительно! Третий... И если бы ещё не приходили — слава Богу. Я ведь знаю, разве ты на меня позарился бы? Так просто, от тоски три дня ожидая. Да ещё в соседней келье замкнутый.
Мощная грудь Пархвера затряслась.
— Ересь, — со снисходительной ласковостью промолвил он. — Ты баба ничего. Просто мне, видимо, всю жизнь от одной к другой идти. Пошутил Бог, наделил росточком. Обнимаешься где-нибудь в роще, а она тебе хорошо если под дыхалом головою... А что, есть, наверно, страны великанок.
— Наверно, есть... Хорошо, пойдёшь так пойдёшь. Идем, девку ту из башни выпустим.
— Идём. А как ты её вытуришь?
— А просто. Выведем за большую стену, а потом воротом я из-за неё врата внешние подниму. Не думай, поймают.
— А нас они не поймают?
— В той башне поймают? Глупость! Там одному можно против всей орды продержаться. Припасов хватит, — она улыбнулась. — Вот и посидим.
— Ну-ну, разошлась.
— Я тебя, голубчик, не держу. Понадобится — в тот же день ходом выведу — и гони в Городню... если по пути нехристи не перехватят.
Они вышли.
Христос всё ещё бросался возле стены. В глазок врат увидел лицо Магдалины.
— Не отворяют!
— Беги, — голос его одичал. — Бей, грохай, руки разбей — достучись!
Вновь начал яростно дёргать веревку колокола.
Между беглецами и всадниками всё ещё было расстояние. Христос не знал, что они были уверены в том, что врата не откроют, и потому не спешили. Да и лезть на рожон не хотелось: Тумаш и ещё пара апостолов иногда останавливались и бросали во всадников камни.
Но дверь не открывали, а он уже видел не только лица своих, но и лица крымчаков, преимущественнее широкие и мускулистые, горбоносые, с ощеренными пастями. Шеломы-мисюрки, малахаи, халаты поверх кольчуг, челноки стремян.
Ноздри его уже ловили даже запах врага: дикий чужой, смесь полыни, бараньего жира, пряностей, потa и ещё чего-то.
— И-ги-ги! И-ги-ги!
И вдруг он всем нутром понял: не откроют. Убоялись или намерение такое, чёрт его знает, для чего. Теперь и самому не вскочишь. И, стало быть, все попали в капкан, и он тоже. Колодка на шее, цепи, аркан, путь в Кафу. Вот и конец твой, лже-Христос. И нечего с надеждой смотреть на небо — не поможет.
Запыхавшиеся, красные от напряжения лица с диким выражением ужаса были уже близко. Даже если бы они начали подсаживать людей — прежде всего женщин — на стену, они успели бы подсобить от силы трем-четырём. И, значит, схватят и Тумаша, и Иуду, и всех, и его. Бедных не выкупят. Рабство. Бич.
Он осмотрел стену, и внезапно что-то мелькнуло в его глазах: «А может, и вскочишь?»
Христос побежал навстречу беглецам. Увидел, что в глазах некоторых бешеное удивление. Но он не бежал долго. Саженях в десяти он повернулся и, набирая скорость, помчался к стене.
— Так! — хрипато крикнул Тумаш. — Так! Лишь бы не плен.
Он подумал, что Христос хочет разбить голову о камни. Но тот не думал об этом. Разогнавшись, он, ногами вперёд, прыгнул на стену и, воспользовавшись инерцией сделав на стене два шага, вскинул руки, схватил-таки пальцами острый верхний край её, срывая ногги, надсаживая живот, извиваясь подтянулся и с нечеловеческой силой, силой отчаяния и безысходности, вскинул таки одну ногу, а потом и сам сел верхом на замшелые камни. Упал головою на верх забрала во внезапном страшном бессилии.
Сверху увидел лицо Раввуни, его протянутые руки, в которых были радость за него и одновременно безмерное отчаяние.
В это время татарва настигла и схватила Яна Зеведеева и Фому. Христос не понимал, почему так. Ян был женоподобен, это да. Но Фома? Лишь потом он догадался, что в этих неверных сумерках не было времени рассматривать. Кроме того, крымчаки, по глупости и неосведомлённости, не смогли отличить белых ряс монахинь от полотняных, грязно-белых апостольских хитонов.
Апостолов тащили к коням. Потом начали взлетать арканы. Стали хватать женщин. Слышался визг, крики, топтание коней, чужая перебранка.
— Я те лапну! — Фома опустил оглушительную оплеуху. — Я те лапну дворянина!!!
— Караул!
— Вот это бабы! — кричал крымчак. — Очынь вы-лыкы бабы. Этих хватай.
— Иги-ги! Иги-ги!
С кряканьем, словно дрова рубил, молотил Пилип. Но вокруг всё больше группировалась конная вонючая толпа.
Никто из беглецов не смог бы вскочить на стену: слишком были обессилевшие. Но Христос и не думал о спасении одного себя. Нужна была, может, одна лишь минута, чтобы чего-нибудь... А, чёрт!
Над Иудой со свистом взлетел аркан. Захватил за глотку.
— Христос!!! — в отчаянии, с перехваченным дыханием, лишь и успел крикнуть несчастный.
И тогда Христос встал на ноги.
...Игуменья и Пархвер, которые тащили скрученную Анею к вратам внутренней стены, остановились, услышав этот крик.
— Ч-чёрт, что такое? — спросил богатырь.
Лицо Анеи было изнурённым и безучастным. Она смотрела в землю. Она слышала визг и крики и понимала всё. Игуменья постаралась ещё позавчера открыть ей глаза на судьбу, поджидавшую её.
— Так открывай дверь, — шёпотом сказал Пархвер.
Игуменья, однако, не спешила: она услыхала, что за вратами, в двух шагах от них, кто-то глухо рыдал.
...Магдалина, до крови разбив кулаки, распростёрлась на половинке врат, широко раскинув руки, как распятая. Одно отчаяние владело ею. Скажи она обо всём — они ворвались бы сюда несколько часов назад и тогда ничего бы не было. А теперь он в их руках. Чёрт с ними, с остальными, но он в их руках. Она колотилась головою в окованную железом половину, а потом бросила и уже лишь плакала.
— Тс-с! — предупредила игуменья.
Она тихо, как кошка, взбежала истёртыми каменными ступенями на забрало. Стена та была втрое выше внешней, с зубцами. Она припала к просвету между ними и увидела человека, который вдруг выпрямился на вершине каменной ограды.
Тогда она поспешно сбежала вниз, зашептала Пархверу:
— Этот, на стене. И женщина тут, возле врат. Сейчас он, наверно, бросится сюда. Проведал.
— Так выпускай...
Скрученная женщина безучастно смотрела в землю. Она сидела на траве. Как только Пархвер оставил ее, она села: не держали ноги. Лицо было словно одеревенелым. Вокруг глаз — синие тени. Игуменья покосилась на неё:
— Ему в руки?
— Чёрт с ним. Обоих и захватят.
— А если нет? А если выкрутится да прискочит сюда?
— Стена!
— Стена из дикого камня. А этот ловкач...
— Отпускай, говорю, — Пархвер был бледен от тревоги.
— Нет, — властно отрубила та. — Надо посмотреть, что и как. Повели в башню. Откроем внешние врата. Схватят — выпустим. А если по-моему, так выпускать не надо. Надо выбираться отсюда. Ходом. Он выводит в овраг. Крымчаки туда не рискнут — чаща. А там всегда поджидают кони.
— Приказания не исполнишь, — разозлился богатырь.
— Лучше не исполню. Лучше самому Лотру отдам — пускай делает, что надобно. Ему лучше знать. Сбыть с рук, и пускай сам разбирается. А если выпустим, если отдадим, да они чудом каким-либо убегут, спрячутся — как тогда? Мне — духовный суд и в лучшем случае каменный мешок до смерти. А уж тебе воздыхальни не миновать. Как укоротят тебя, — она измерила глазами, — дюймов на пять-шесть — чем тогда запоёшь?
Пархвер потер шею. В этот момент снова прозвучал душераздирающий крик:
— Христос!
И хотя Анея ничего не слышала — этот крик словно вернул ей сознание. В глазах мелькнуло живое любопытство. И неожиданно женщина словно взвилась:
— Ю-рась! Христос! Христо-ос!
Пархвер бросился к ней, подхватил на руки, бегом помчался к башне. Игуменья трусила за ним.
— Хрис...
Ладонь Пархвера зажала не только её рот, но и всё лицо.
...Школяр на стене, услышав крик, выпрямился. На минуту глаза сделались дикими.
«Послышалось? — подумал он. — Она?.. Да нет, никто не кричит. Тишина... Послышалось. И как это я ничего не забыл?»
Он наконец почувствовал, что силы возвратились, внизу всё ещё метался народ кипела свалка, звучали истошные крики.
Низринутый Иуда, всё ещё с земли, всё ещё пережатым голосом бросил:
— Оставляешь нас?
Вместо ответа Юрась побежал по стене. Остановился.
— Ложи-ись! — что есть мочи закричал он. — Кто свои — ложи-сь! Все! Лежи тихо!
Это был такой крик, что его услышали даже среди яростной какофонии драки. Большинство с недоразумением.
— Ложись!
Люди начали падать лицом на землю. И тогда Христос сильным ударом ноги сбросил вниз одну фигуру святого — большой улей из долбленой липы.
Улей брякнулся вниз, раскололся, словно на пару корыт. Вывалились круглые решета вощины. И одновременно с разбуженным натужным гулом взвился вверх дымок.
Христос бежал по стене, понимая, что оставаться нельзя: заедят до смерти. Бежал и толчками ноги сбрасывал ульи. Святые медленно клонились, потом клевали носом и, набирая скорость, падали, разбивались. И все гуще и гуще было в воздухе от «дыма», и всё громче звенел, гудел, рассержено гневался воздух.
Он бежал и сбрасывал, бежал и сбрасывал... Катарину... Анну... Николу... с трубкой... Самого себя, деревянного...
Кто-то закричал внизу. Пчёлы нашли врагов. Они не трогали лежавших неподвижно. Они роями бросались на тех, кто двигался и тащил и хватал, чьи кони скакали в воздухе.
Душераздирающий вопль. Кто-то отпустил пленницу, замахал, словно мельница, руками. Взвыл Тумаш — попало и ему. Это полезнее, нежели идти на аркане... Ещё удар ногою. Сделал свечу один конь, второй, третий. Они начали бешено бросаться, ржать, сбились в полное ужаса стадо.
Взлетали и взлетали чёрные, как туча, рои. Татары начали бросать пленных, отмахиваться, вертеться. Юрась увидел, что головы у некоторых уже напоминают подвижный живой шар.
Освободившиеся бросились к прудам, начали с маху прыгать в них, нырять.
Снизу летел уже не гам, а рычание. Один, второй, третий грохнулся оземь с взбешённого коня, опрокинувшегося на спину, чтобы избавиться от укусов.
Всадники уже выли.
Христос, оскалившись, тряс вздетыми руками в воздухе:
— Сладкого захотелось! Ну-ка, медку! Не любишь, сердечко?
Поняв, что всё окончено, всадники начали отрываться от отряда. Скоро вся свора яростно скакала прочь и тащила за собою пчелиную вуаль. Она вилась, налетала туманными струями, гудела, отлетала и нападала вновь.
Кони мчались неистово. И то один, то другой крымчак падал с коня.
— Вот вам инвазия! — кричал Христос — Не баб наших целуйте! Поцелуйте под хвост пчеле!
Он прыгал на стене и чуть не истерически выл, выл, как бешенный. Облегчение и ощущение опасности были таковы, что можно было вообще сойти с ума.
...Услышав победный крик, игуменья тоже закричала:
— А говорила ведь тебе! Ну, в башню! Вот бы и выдали. Тащи! Быстрее!
Распятая на вратах Магдалина видела это сквозь глазок и, однако, не могла даже звать на помощь. Кто бы услышал её в этом диком хорале радости? Нет уж, ничего не поделаешь. Конец.
Лязгнул за беглецами тяжёлый бронзовый засов. Загудела медная дверь. Магдалина осела на колени, медленно, в глубоком обмороке упала на землю.
Это был конец. На лужайке добивали татар, ловили перепуганных коней, которые дико ржали и бросались туда и сюда. Кричал на всех безумно Христос:
— Лови их! Да быстрее вы, черти, ради Бога! Давай, давай. Они этого так не оставят.
Монашки стояли в сторонке. Печальные.
— А мы как? — спросила та, которая заигрывала с Юрасём.
— Любушки, — ответил школяр, — в другое время, сами знаете, вы на тот свет и мы вслед. А сейчас нельзя. Они сюда через час такую силу нагонят... И снимут с вас и нас шкуры да натянут на барабан или кострою набьют... А вам с нами — никак нельзя. Тут на конях скакать надо... Вон у вас башни неприступные... Та вон.
— Та почему-то закрыта.
— А те?
— Те отворены.
— Так разве татарин конный туда залезет? Первые бойницы — десять саженей от земли. Припасы есть?
— Есть.
— Так бегите туда, закройтесь, нижние бойницы заткните да сидите себе тихонько. Пересидите беду. Не бойтесь. Они штурмовать не мастера. И долго они тут не будут. — Юрась весело скалился. — Они на хапун. Налетят, награбят, сожгут, наложат да назад. Больше недели в одном месте не бывают.
Ему подвели коня, Христос вскочил в седло. Увидел, как несут обморочную Магдалину, как сажают на коня прямо в обнимки Тумашу.
— Ну, таечки, быстрее.
— Дай хоть поцеловать тебя, Боже, — попросила грустно озорная. — Чудотворец ты наш. Впервые я в тебя поверила, сокол.
— Так уж и сокол. Ворона. — Он поднял её, с силою поцеловал в губы и поставил на землю. — Бегите, девчата! Хлопцы, за мной!
Взяли намётом. Поднялась столбом под ногами пыль. Содрогнулась от цокота дорога.
Если бы кто-нибудь взглянул в это время на землю с высоты птичьего полёта, он бы увидел три кавалькады, разбегавшиеся в разные стороны от закрытого на все засовы и будто бы безлюдного кляштора.
Одна (небольшая — два всадника и два заводных коня) бежала в сторону Городни глухими лесными дорогами. Мчались мужчина и женщина. На седле у мужчины неподвижно лежал бездыханный свёрток.
Второй отряд тоже словно убегал, но в противоположную сторону. Там рассуждали так: если крымчаки и погонятся, так никто не подумает гнаться туда, где блуждают их же отряды. Мчался с намерением отдалиться от кляштора, а там, свернув, направиться страшными наднеманскими пущами на север. Кони летели, как стрела с тетивы. В этой кавалькаде на одном седле тоже был неподвижный свёрток.
И, наконец, третья кавалькада, далеко обогнав вторую, ехала едва не по параллельной с нею дороге. Вспененные, загнанные, кони шли поступью. Всадники были фантастически страшными. И без того широкие морды стали неестественно, ещё в два раза шире. И без того узкие глаза сошли на нет. Ехали вслепую, полагаясь на лошадей. Глава отряда изредка поднимал веко пальцем и смотрел на дорогу.
Христос и не думал ввязываться в общие неурядицы. Он не знал о сговоре отцов церкви и мурзы Селима. А если бы и знал, то был бы в недоразумении о того, что сможет он с десятком людей, если в бездействии огромное войско.
Хорошо, что шкуру успели спасти. Приятно, что спасли женщин. Ещё лучше, если бы удалось отыскать Анею — всё равно, изменила либо нет. А насчёт остального — что ж... Ужасно, конечно, жаль людей. Но что может сделать бродяга с дюжиной сподвижников? На это есть войско. Огромное, могущественное войско Городни. Ему будет тяжело — встанет войско Белорусско-Литовского княжества. Кто его побеждал до сих пор? Крестоносцы? Батый когда-то? Другие? Ого! Вот погоди, соберутся лишь, встанут — полетят с татарвы перья. Репу будут копать носом. А он — маленький человек; ему надо выжить, уберечь людей, которые надеются на него и за которых он отвечает. Возможно, найти свою женщину.
Надо кое-как дожить жизнь, раз уж попал в этот навоз. Если увидит, что где-нибудь дерутся, стороной объедет.
...Случилось, однако же, совсем не так. Через какую-то там пару часов он попал в такой переплёт, какого ещё не бывало никогда в его жизни.
...Миновала короткая ещё, на две птичьи песни, ночь самого начала августа. Занимался рассвет. Солнце вот-вот должно было взойти. Предутренний ветерок блуждал по некошеным травам.
Надо было дать коням отдохнуть и хоть кое-как попасти их. Животных не рассёдлывали. Сбросили лишь саквы.
Остановились на самой вершине пригорка. Спускаться вниз не стоило. С высоты ещё издалека можно было заметить приближение орды и убежать. Лес, в который должны были они свернуть, чтобы пробиться на север, был — рукой подать. Туда они и поскачут, если появится опасность.
Перед ними была ложбина. По ней вела, довольно близко приближаясь к гряде пригорков, просёлочная дорога. На юге, где могла быть опасность, дорога выныривала из пущи в каких-то там пятистах саженях: времени, чтобы убежать, хватит по горло.
Магдалину сняли с коня, но привести её в сознание никак не удавалось. Потрясение было таким сильным, что обморок её перешёл в глубокий, беспробудный сон. Дули в нос, слегка хлопали по щекам — ничего не помогало. Юрась приказал бросить. Очнется.
Поставили на стражу Иуду, а сами раскинулись в траве, чтобы хоть немного отдохнуть самим да, может, хоть на минуту вздремнуть после бессонной ночи. Постепенно все умолкли. Задремал и Христос.
Снилось ему, что плыла от горизонта какая-то неясная масса. Потом она приблизилась, и он с удивлением увидел, что это люди в чистых белых одеждах. Они шли то поодиночке, то по двое, а то и довольно большими группками, но не в толпе, потому что между ними плыло бесконечное море животных. Люди вежливо разговаривали между собою, но удивляло не это, не отсутствие гнева, зависти, нервной вражды, а иное. В веренице шли рядом весёлые, улыбчивые волки и смотрели солнечными собачьими глазами на кокетливых оленей и махали им хвостами. У обочины собака играла с кошкой: делала вид, что идёт сторонкой, по своему делу, а потом бросалась, хватала за задницу и мягко «жевала». Кошка, лёжа на спине, вяло, мягкими лапами, отбивалась. Шли ягнята и львы. Последних он сразу узнал. Совсем будто в книгах. Весьма похожи на собак.
Долетали топот ног, блеяние, какой-то непонятный скрип.
А люди шли и дружелюбно поднимали к нему руку в знак приветствия, и смеялись. У них были удивительно светлые лица, совсем не такие, какие приходилось видеть до сих пор. Не ангелы. У ангелов холодные глаза. В этих глазах была любовь, а в жилах — горячее течение крови.
Он страшно любил их. В эту минуту он страшно любил их. Такими нельзя было владеть, таких нельзя было обманывать. Он очень, он страшно любил их, даже сжималось сердце. Он сам удивлялся, как он всем на свете готов жертвовать ради них, ради таких вот.
И ехала на большущем, похожем на собаку, льве Анея. Отчего-то не смотрела на него, и он испугался, что не заметит, и бросился к ней...
Скрип, голоса и крик животных были не во сне. Он увидел на гребне окаменевшую фигуру Иуды, взглянул и ужаснулся.
Бежала толпа. Обессилевшая, обезноженная, она, правдивее, хотела бежать, да не могла. Словно в ужасном сне.
Гнали стада: несчастных коров, запыленных овец. Девочка едва переставляла ноги, поддерживая на руках котёнка. Тащили какие-то коляски, толкали тачки со скудным скарбом. Ехали возы и скрипели, скрипели, скрипели.
Грязные, пыльные, многие в лохмотьях. Опять то, что всегда видел до сего времени: боль, гнев, осуждённая покорность, тупость. Возле ног машинально переступают собаки с высунутыми языками. А эти идут, такие всегдашние, такие грязные и некрасивые. Глаза. Тысячи равнодушных глаз.
И всё же в этих больших от страдания глазах было столько человеческого, столько от тех, что у Христа упало сердце. Эти лохмотья, похожие на ненавистный грязный кокон. Какие бабочки прячутся в вас?!
Он смотрел. Многие скользили по нему мучительным взглядом и снова шли.
— Что же ты не дал знать?
— А зачем? — голос у Иуды был суров. — Я сразу увидел, что не татары. Зачем было будить утомлённых? Чтобы посмотрели?
Глаза его почернели. Мрачные глаза.
Проснулись и другие. Тоже подошли. Толпа не обращала внимания на людей, расположившихся на пригорке. Редко кто бросал взгляд.
Возможно, море так и проплыло бы мимо них, но в нем шли три старых знакомых Христа, три «слепых» проходимца, и один из них заметил его, толкнул друзей.
— Он, — сказал кто-то из них после раздумья.
— А что, хлопцы, не чешется ли у вас то место, куда он тогда... — второй мошенник почесал задницу.
— Да не было у него, наверно, больше.
— Брось. Ну, не было. Так бояться должен. Уворовать, а доплатить... Ну, как хотите. Я не из милосердных.
Остальные в знак согласия склонили головы. И тогда мошенник неукротимо и пронзительно завопил:
— Братья в го-ре! Лю-уди! Никто нам не в помощь! Бог лишь один!
— Вот он! — показал второй. — От слепоты излечил меня!
— Он Городню от голода спас!
Люди начали замедлять ход. Кто миновал — оглядывался назад. Задние напирали... Безумно кричала старуха, державшая за верёвку, намотанную вокруг рогов, корову:
— Торговцев изгнал! Корову вот эту мне дал! Смотрите люди, эту!
— Не надо дальше идти! Он тут! — загорланил кто-то.
— В Городне — слышали?..
Братчик вдруг увидел, что толпа сворачивает с дороги и плывёт к пригоркам. Он слышал крик, но слов разобрать не мог. И лишь потом словно прорезались из общего галдежа отдельные звуки:
— Он! Он! Он!
— Это они чего? — спросил дуралей Якуб. — Бить будут?
— А тебе что, в первый раз? — глаза Сымона искали коней.
— Ужас какой, — возгласил Тадей. — Волны, пенящиеся срамотами своими.
Раввуни пожал плечами.
— Это означает — пришло время, — констатировал он.
Толпа приближалась, постепенно окружая их. И внезапно стон, кажется, потряс пригорок.
— Боже! Боже! Видишь?!
Тянулись чёрные ладони, худые жилистые руки. И на закинутых лицах жили глаза, в страдании своем похожие на глаза тех, во сне.
— Продали нас! Рада церковная с татарином спелась!
— Войска стоят... Не идут!.. Не спасают!
— Один ты у нас остался!
— Оружия!
— Продали... Хаты сожжены.
Тысячеглазая боль снизу ползла к школяру.
— Убиты они все! Стань главою! Спасай!
— Люди! Что я могу?..
— Спасай нас! Спасай!
— ...Я нищий, как вы, бессилен, как вы.
— Покажи силу твою! Детей убили.
Призывали глаза, руки, рты.
— Я — самозванец! Я — мошенник!
Но никто не слышал, ибо слова тонули в общем вопле.
— Спасай! Спасай!
— Что делать? — тихо спросил Раввуни.
— Ничего, — ответил Фома. — Тут уж ничего не поделаешь.
И Братчик понял, что тут действительно ничего уж ничего не поделаешь. И он воздел руки и держал их над криком, а потом над тишиною.
Он помнил, какими он видел их во сне.
Весь день и всю ночь кипела, бурлила тысячерукая человеческая работа. Согласно неизвестному пока плану Братчика люди пришли на это озеро, с трёх сторон окружённое лесом. Большое, мелкое и топкое озеро с многочисленными островками.
На самом большом из островков был когда-то замок Давидовичей-Коротких, наследников прежних пинских князей. Замок давно был разрушен. Оставалась лишь затравенелая дорога через лес. Она когда-то была засыпана камнем, потому и не заросла.
Столкнувшись с озером, дорога всползала на искусственную дамбу и шла по озеру ещё саженей триста, пока окончательно не обрывалась. Когда-то, как замок еще был цел, людей и коней перевозили отсюда к острову на больших тяжёлых плотах. Теперь и плоты догнивали по берегам и на дне. Да и сама дамба заросла по двум склонам большими уже медноствольными соснами, чёрной ольхой, дубками и быстрыми в росте исполинами-осокорями.
Толпа занималась тем, что тянула дамбу ещё дальше. Мелькали лопатки, скрипели колёсами возы с песком, сыпалась земля. Погрязая в иле, люди тащили верейки с землёй, трамбовали. Кипела яростная работа. Все верили: не успеешь сделать дело в срок — конец. За сутки дамбу протянули ещё саженей на двести. До островка оставалось ещё столько, сколько было сделано, с небольшим хвостиком. И тут работу остановили. Начали загонять в дно сваи с ровно срезанным верхом.
Только тут очнулась Магдалина. Приказала позвать Христа. Вместо него пришёл цыган Сымон Кананит, сказал, что Христос, Фома, Иуда и ещё несколько человек ловят по дороге беглецов и заставляют их идти в Крицкое урочище, где собрался уже какой-никакой народ: остатки разбитых сторожевых отрядов из маленьких городков, вооружённые вольные мужики, мелкая шляхта... Магдалина ахнула, узнав, сколько была без сознания.
— Да ты понимаешь, что Анею они из кляштора повезли?!
— Анею? Поздно. Выпачкались в такую кулагу, что будем ли живы. Останемся на земле — найдёт. А нет, так и Анея и другие будут нам без надобности.
...Христос действительно тем временем задерживал беглецов. Наскрёб немного людей. Гонцы с озера доносили, что дело идёт, но до окончания ещё довольно далеко. Гонцы с татарской стороны оповещали, что Марлора идёт, что он близко, что часть всадников, во главе с Селимом, отделил и послал на Волхов: гнать скот для котлов, коней для подмены и жечь по пути деревни, городки и крепости. Христос, услышав о разделении, начал ругаться так, что гонец из уважения только головою крутил... Потом он сел и думал несколько минут. Христос надумался. Позвал распорядителя, мрачно повелел:
— Побыстрее загоняйте сваи. Не успеваем... Поэтому ты, гонец, скачи к Марлоре, неси ему вот горсть земли.
— Ты что? — побледнел гонец. — Землёй кланяться?!
— Лучше пригоршней, нежели всей, да ещё с твоей шкурою в придачу. Скажи, что воеводы разбежались, что попы молятся, что не имеют они права говорить, когда сам Бог тут... Скажи: пускай возьмёт сорок человек и ожидает меня на Княжьем кургане. Скажи: я возьму тридцать воинов. Слово даю.
— Да нас двадцать восемь, — уточнил начальник стражи.
— Со мною Фома и Иуда... И я приду к нему. Будем говорить. А войска наши пускай будут далеко за нашими спинами. За треть дня пути. Ну, давай.
Гонец пустил белого вскачь.
Глава XXXII
МЯСО ПО-ТАТАРСКИ, ИЛИ ПОДСТАВЬ ДРУГУЮ ЩЕКУ
Если же предводитель, сюзерен твой, требует от тебя, вассала, чтобы ты шёл в сечу, скакал на турнир или просто зарезался — иди, скачи, зарежься, так как сердце властелина в руке Божьей, и если ты сделаешь то, что требуют, то сделаешь это не только властелину, но и Богу своему, милой родине своей.
«Кодекс рыцарской Правды»
Затем как-то раз я присел под кустик и подтёрся мартовской кошкой, попавшейся мне под руку, но она мне расцарапала своими когтями всю промежность.
Рабле
Курган был утоптан веками до каменной твёрдости, заросший пушистой полынью, свалявшимся собачником, покрыт синими звёздами цикория и весь уставлен чертополохами, которые щетинили свои стальные копья и высоко взносили малиновые шапки.
Очень отвесный, несмотря на возраст, он высоко возвышался над этими ровными, почти не испятнанными деревьями, большими полями среди лесов. Куда ни взглянёшь — гладь. Лишь очень далеко, на самом горизонте, дымно синели бесконечные леса.
— Якши, — сказал Марлора. — Простор. Коням есть где пастись, глазу есть куда смотреть. Мы подумаем. Может, мы в следующий раз придём и останемся тут. Тогда мы заставим вас вырубить леса, эту мерзость, где некуда смотреть, где легко прятаться трусам.
Две группы кольцом сидели на кургане. Пёстрая, смуглая группа татар и строгая группа местных людей: шеломы в руках, белые одежды, тусклый блеск кольчуг. В центре, друг против друга, разместились Марлора и Братчик.
Христос смотрел на грузного хана, на ястребиные его глаза и думал, что вот на этом кургане сидят обычно соколы, а сегодня, согнав их, устроился старый падалеед, волею судьбы названный именем Бога.
— Не говори, — возразил он. — Ну, а если мы не послушаемся?! Если нам дорог этот лес?
— Кх! Мы говорим и говорим, но у нас, видимо, ничего не будет. Доведется идти с кровью и пеплом. Видит аллах, я не хотел этого. И я не знаю одного: зачем кланялся мне землёю.
— Я не кланялся. Я послал тебе горсть земли.
— Ну-у...
— У каждой вещи, созданной аллахом, есть несколько смыслов, — продолжал Братчик.
— Каков смысл у этой горсти, неверный?
— Несколько... Возможно, это предложение удовлетвориться этой горстью и, пока не поздно, отойти...
— У меня четыре тьмы могучих людей. У тебя? Далеко из-за твоей спины пришёл человек и сказал, что у тебя едва наберётся одна тьма, без мечей, почти без кольчуг... Тут, в трёх часах дороги, у меня три тьмы; тьма блуждает по вашим городам, и ведёт её мой сын. Даже если за тебя Бог либо ты сам, если люди говорят правду, ваших семь тысяч... Ха!.. Каждый из них будет драться против пяти, а Бог за того, у кого сила... Ну, каковы ещё смыслы у этой горсти?
— Ты можешь съесть её, когда будешь клясться, что никогда больше не придёшь сюда. Можешь засыпать ей свои глаза, чтобы не видеть, как драпают твои четыре тьмы. Это будет. Ты сам знаешь.
Христу обязательно надо было разозлить Марлору. Чудовищно, до животной ярости разозлить. И не против кого-нибудь, а против себя. Иначе пропала работа, иначе вновь пожары и смерти. Надо было довести эту тушу до неистовства и слепой ярости — тогда есть маленький шанс, что дело выгорит.
И ему начинало удаваться это. Бурая, иссечённая мечами, кожа на лице Марлоры начинала напоминать перезревший померанец.
— Бесстыдная наглость — щит боязливости, — нервничал хан. — Я свет прошёл, и не противились мне. А что можете сделать вы, люди трусливой веры, зайцы с неудвоенными копытами? Спрятаться в лес? Поставить мою пятку, пятку силы, на шею своей покорности? Я у вас сорок городов сжег. Ясак брал. Рабов брал. И лишь один раз видел врага в лицо.
Юрась с внешним издевательским спокойствием парировал:
— Ты говорил: «Бог за того, у кого сила». Я — за них. Ты говоришь: «Лишь раз видел врага в лицо». А я его видел в спину. Твоих воинов. Ты говоришь: «Пятеро ваших против одного нашего». А я недавно разгромил возле монастыря твой отряд... Так вот я встал против двух твоих сотен и погнал их, как крыс.
Марлора привстал:
— Так это был ты? Это был ты, лживый Бог чужаков?
— Видишь, — предупредил Юрась. — Вот уж второй раз ты видишь нас в лицо. Остерегайся третьего раза. Бога нельзя испытывать трижды.
— Грозышь. Чуда ожидаешь, здешний Мухаммед? Ны ожидай. Чудо берут в руки сильные мужчины. Они никогда не слазят с коня, у них плоские зады.
— Удобно, когда пинка давать будем.
Хан уже почти трясся. И вдруг увидел спокойный, испытующий взгляд Христа. Тот словно изучал надоедливое, но интересное животное. И хан сдержал себя:
— Тебе ли ожидать чуда, острозадый? Боги ваши заплыли золотом, как бараны жиром. Ты — Бог?
— Вроде того. Временно.
— Интересно мне будет посмотреть, какова у Бога кровь.
Христос достал нож и резанул им себе по руке. На запястье.
— Вот, — спокойно показал он.
— Тц-тц-тц, — пробурчал хан. — Как у всех.
— Как у всех. И добрая, и злая, если обидят. Поэтому бери ты свои сорок тысяч гробниц для падали да и беги. Потому что я свою кровь могу показать, но не тебе проливать её.
Марлора вздел глаза. Он гневался больше и больше.
— Вы — трусы, вы — людишки. Мы гнали вас. Не поможет тебе твоё чудо, навозный червь, сын собаки. Скоро ты будешь вопить на колу, как уже однажды вопил в Иерусалиме, и ни люди, ни Бог твои за тебя не вступятся! Увидишь ты ещё позор и пепел земли своей. — В глотке хана клекотало, мутной пленкой застлались глаза. — Вы не умеете защищаться. Ханы и мулы ваши — дрожат, как медузы.
— Зато люди тверды, как земля вот тут, — и Христос постучал пяткой по одеревеневшей курганной земле.
— Люди... Люди ваши тянут каждый в свою сторону. Нет и не будет у вас такого, как у нас. — Он привстал на колени и водил мутными глазами вокруг. — Вот смотри! — И он хлопнул в ладони. — Джанибек.
Сильный, не старый ещё джура сделал шаг вперед. Не склонился, не упал в ноги, словно понимал, что его ожидает, и знал, что перед этим все равны и даже он, джура, направляясь на это, становится рядом с ханом.
— Да, мудрейший, — спокойно, словно по ту сторону, смотрели ласточкины крылья глаз.
— Докажи свою преданность ханству и мне.
— Да, ликом подобный луне.
Невольно холодея, стояли на склоне воины Христа и он сам. Джанибек спокойно отдал соседу тул, щит, раскрутил аркан и сбросил кушак, стащил кольчугу. Потом куце пошёл с кургана. Марлора смотрел на него с достоинством, и ветер шевелил вуаль вокруг его мисюрки.
Джура сошёл в полной тишине. Снял кривую саблю — ялмань, воткнул её концами в землю. Сильно воткнул. И потом — никто и слова сказать не успел — бросился на неё животом, надавил, с силою прошёлся от расширения на конце лезвия едва не до самого эфеса.
Лезвие всё глубже входило в тело, и он опускался. Христос стоял белый, как бумага.
— Видишь ты, желтоухий?! — торжествовал хан.
Джанибек вдруг закричал, грызя землю:
— Не забудь меня в раю Аллаха, всегда разумный! Не обдели меня, когда приведёшь туда избранный твой народ!
Глаза у хана сияли. Он подождал ещё немного и обратился к соседу Джанибека:
— Достаточно. Он уж найдёт отворёнными врата Эдема. Опусти ради друга саблю пощады.
Тот неспешно пошёл по склону. Потом снизу долетел хлёсткий удар.
— Ну, — обыкновенным голосом сказал хан.
Христос уже оправился.
— Что ж, одним врагом меньше.
— Вот чем мы побеждаем, — оскалился хан. — Есть такое у вас? Может быть?
— Упаси Бог нас даже от побед, если они основаны на таком. Если у нас будут такие победы — это конец. Они у нас будут иные либо никакие... А за это твой стан я сделаю владением ёжиков и болотом.
Спокойный гнев кипел в его очах. Глазки Марлоры усмехались, лицо словно замаслилось.
— Тц-тц-тц. Нехорошо говоришь. А как же «врагов любить»? А закон твой что гласит? — Хан повернулся одной щекою: — Кто ударит тебя в правую щеку твою... — и Марлора, будто бы получив один удар, поворотил голову.
— Подставь ему и вторую, — спокойно продолжил Христос.
И вдруг — никто не успел заметить — он нанёс хану сокрушительный удар в зубы. Лязгнули челюсти. Марлора покатился с кургана.
Крымчаки схватились за сабли. Но вокруг Юрася уже мелькали, наложенные на натянутые оленьи жилы, перистые стрелы.
— Вот так ты и будешь лежать, вверх воронкою, — уточнил Христос.
Хан поднялся. Лицо его было в земле, и нельзя было не ужаснуться, глядя в его глаза. Джуры повесили головы: знали, что это, возможно, последний их день, ибо свидетели позора не должны переживать позор.
— Эй, хан! — завершил Христос. — Ты помни: нельзя играться с мягкой рысьей лапой. Не пугайся. Не тронем. Бери орду. Иди прямо на север. Я тебя ожидаю. Я немного и один буду. Успеешь шкуру содрать — твоё счастье.
Люди начали спускаться с кургана к коням. Пятились.
Глава XXXIII
МЕЧ И ЖАЛО
Татарове с большим лупом шли... против которых... он, с малым людом выправившись, народ поганый с помощью Божией неожиданно поразил и разгромил и лупы поотбирал.
«Хроника Белой Руси»
И истоптаны ягоды в точиле за городом, и потекла кровь из точила даже до узд конских, на тысячу шестьсот стадий.
Откровение, 16:20
Тяжело честному противу воды плывать.
«Хроника Белой Руси»
Дорога спускалась по пологому склону и потом входила в лес. Приблизительно посередине рос на этом склоне величественный старый дуб. Христос стоял под ним, задрав вверх лицо.
— Что, не видно? Тумаш!
В дубе, на высоте пяти саженей, было дупло, а из него торчало круглое, с отвислыми щеками, лицо Фомы. Вытаращенные глаза вертелись. Казалось, в дупле сидел большущий пугач. Потом этот пугач свистнул.
— Появились. Катят сюда. Ты прибавь ходу. Если до пущи, до дамбы схватят — и отец небесный тебе не поможет. Одному худо.
Юрась двинулся вниз по склону.
— Эй, Юрась, коней они погнали. Быстрее! Быстрее!
Юрась шёл медленно, как прежде. До леса от него было недалеко. До гряды — саженей двести пятьдесят.
И тут орда появилась на гребне гряды. Один всадник... Десять... Много, до ужаса много всадников. Hа гребне словно вырос лес.
Фома в дупле напрягся (лицо стало как слива), сжал кулаки и закрыл глаза: он все ещё иногда испытывал свою веру, не мог забыть метеора. Потом раскрыл глаза — орда была на месте.
— Веры маловато, — тихо признался Фома.
И словно в ответ ему, промолвил Христос:
— Силы. Силы маловато.
Он медленно шёл к пуще. И вот спиною почувствовал: заметили.
— Ага-а-а-а-а! — певуче завопил голос.
Безумнo закричал Марлора. Потом взревели бубны, послышался всё возрастающий оглушительный топот; с гиком ринулась лава.
Фома обомлел: школяр шел медленно-медленно. Тумаш неверный не знал, что если кого догоняешь оравой, a тут видишь, что он, один, идёт и не спешит, словно ему начхать, ярость погони делается выше сил догоняющего.
— Берите Бога! — кричал Марлора. — Бога берите!
Юрась вошёл в лес. Исчез. Если бы Фома видел его в эту минуту, он бы немного успокоился. Ибо человек, исчезнув из глаз, внезапно рванулся с места так, как не убегал и Иосиф от похотливой жены Потифара.
В этот момент он с успехом мог бы убежать от стрелы, пущенной ему в спину.
Мелькали деревья, моховые пятачки, заросли крушины. Всё сливалось в зелёную, пёструю мешанину. В конце каждого прямого участка дороги он замедлял бег, пеходил на ходьбу (никто не должен был видеть, что он испуганно убегает), а потом снова поддавал так, едва не рвались поджилки.
А за спиною всё ближе нарастал цокот.
Ноги не держали его, когда он вылетел на дамбу, увидел с двух сторон синюю искристую гладь озера, а перед собою — ровную ленту насыпи. Он бежал и теперь, возможно, даже быстрее, ибо выкладывал последние силы, всевремя оглядывался, чтобы прекратить бежать, как только они появятся.
Каждая сажень была радостью. Значит, возможно, не догонят, значит, может, и спасётся, не погибнет.
И вот... выскочили. Он пошёл спокойно, как прежде. Расчёт был верным. Он выиграл некоторое время, пока лава перестраивалась на опушке в узкий порядок, а теперь, перед дамбою, в змею. Вот змея встащилась на насыпь.
Он оглянулся как раз тогда, когда кто-то поднимал лук. Плохо! И тут же он увидел, как Марлора ударил того ременной камчой по голове.
— Живьём брать! Шкуру с него!..
Скакали. Догоняли. Христос шёл, словно не слышал их.
И вдруг Юрась остановился. Дамба заканчивалась, и впереди было зеркало воды. Ужас плеснулся в его глазах.
Хан захохотал:
— Живьём!
Они были совсем уж близко. Ещё немного и — как бросить арканом. Один нетерпеливый аркан упал от него в саженях в четырёх.
И тут Христос повернулся, хлопнул себе по заднице и, перекрестившись другой рукой, спокойно направился в свой извечный путь по водам. Шёл дальше и дальше, словно плыл в воздухе. А на срезе насыпи стояла ошеломлённая орда.
Марлора завопил в экстазе, укусил себе большой палец руки и кровью начал чертить на лице знаки.
— Мусульмане! Аллах с нами! Тут мелко! В погоню, братья!
Лава вспенила воду. Действительно было мелко, но они двигались по довольно вязкому дну, а человек шёл по срезам свай, едва не по самой поверхности.
Настроение орды по этой непонятной причине немного убыло, и всё же орда догоняла. Глубже... Глубже... Начали вязнуть кони... И тут Христос остановился.
— Марлора, а я один! Лишь земля моя со мной. Слышишь?!
Он бултыхнулся в воду и поплыл. Вздутый пузырём хитон плавал на поверхности.
Плыл он необычайно быстро. Из-за островка вывернулась навстречу ему похожая на пирогу плавица. Чёлн скользил, словно по маслу. И тут Марлора понял: нападут на челнах.
До берега было саженей пятьсот. Но дамба — вот она, рукой подать. А в лесу нет людей. Иначе кричали бы, клекотали специально обученные кречеты на плечах у некоторых воинов. И всё же зря он сделал, что ткнулся сюда. Ничего, вот она, дамба. Жаль только что Бог убежал. Ничего, недолго и ему... А он, Марлора, за свое оскорбление выжжет все на десять дней скачки вокруг!
— Назад! — крикнул он. — На насыпь.
Орда повернулась. Пенили воду кони. На дамбе погонщик стремился поворотить слона. Неуклюжий исполин трубил и переступал ногами. С десяток всадников ужe вылезло на насыпь.
И тут Марлора с ужасом увидел, как на дамбу, будто в страшном сне, начал падать лес, который рос на склонах. Падали медные сосны, серебристые тополя, чёрные ольхи, видимо, заранее подпиленные, ломали сушняк, сами ломались. В треске взлетали высоко в воздух куски дерева, шумели ветки. Через несколько минут вся дамба была как сплошной непроходимый завал. Взбешённый слон тяжко ухнулся в воду, затрубил, проваливаясь на топком дне.
И тогда всадники, обтекая дамбу, погрязая, начали рваться к такому далёкому берегу. Кони падали — кто-то натыкал в дно острых ольховых кольев, да и без них на кочках и корягах сам дьявол сломал бы ногу... Крики, перебранка, ржание.
Люди падали и хватали воды, ибо кони подминали их.
А из-за островов выходили новые и новые челны-пироги с лучниками. Хлопали тетивы о кожаные перчатки, стрелы летели роем.
И эти люди плыли между погрязавшими и били, били, били на выбор. Им нечем было ответить. Подмокшая тетива — не тетива.
Хан с ужасом видел, как одна за другой исчезали головы. Он понимал: бьют беспощадно, не жалея даже завязнувших, ибо их мало, очень мало. Единственный выход был — вырваться на берег.
Он был уже близко. Значительная часть орды успешно прорывалась к нему. Между ними и берегом лежала не такая уж и широкая полоса, густо заросшая ситником, жёлтой кубышкой, камышами и белыми кувшинками.
Марлора кричал, махал саблей. Ему удалось сбить орду в относительный порядок. Задние бросались на челны копьями, жизнью платя, чтобы дать возможность остальным вылезть на сухое.
Белые кувшинки. Хан стремился к ним, как к жизни. Где-то там, за ними, была твёрдая опора для конских копыт... Конь вдруг осел. Марлора освободил ноги и, неважно плавая, ухватился за хвост переднего коня.
Нащупал ногами грунт, стал.
И тут из-под кувшинок, отбрасывая пустые стебли ситника, выросли, встали гурьбы. Словно сама вода родила их. Их было, как камыша на этой воде.
Полетели камни с пращей. Праща не лук, она не боится воды. Град камней. Каменный дождь, будто в Коране. Воины падали, обезумевший слон теперь, может взбесившись, хватал своих же, вертел в воздухе и подбрасывал высоко в небо.
Вода пенилась под камнями. Марлора увидел, что часть всадников всё же прорвалась, но он уже не верил и потому не удивился, когда пуща ответила дождём стрел.
А потом он увидел, что над ним высится, стоя в челне, этот Христос, тот, кто впервые в его жизни поднял руку на честь его лица. И ещё почувствовал, что ноги засели и погрязают ещё быстрее.
— Шайтан! — бешено вскричал Марлора. — Сын ишака! Осквернитель гробниц, мазаров, мечетей.
И с удивлением услышал, что в голосе врага тоска и почти жалость.
— Дурак, — невесело произнёс Христос. — Ну кто из нас когда-либо опоганил мечеть? Татары тут живут. Молятся по-своему. Добрые, мирные люди. Честные, чистоплотные. Кто их хоть пальцем тронул? А ты их как?.. Они нам — ничего. Вот ты зачем сюда пришёл? Зачем кричал о крови, о жаждущем Боге? Зачем Джанибека зарезал? Лишь чтобы доказать? Нас этим не доведёшь, не испугаешь... Только... какое же вы быдло... Что у вас, что у нас...
Марлора старался незаметно, под водой, вытащить из тула стрелу (лук был также под водой). Он не подумал, что сверху видно.
— И тут стрелять хочешь? Не научили тебя? Даже когда... Ну, стреляй.
Жалостно звякнула подмокшая тетива. Стрела упала возле челна, рыбкою вошла в воду, всплыла и закачалась стоя.
— Смерть несла, — отозвался Христос. — Как ты. А теперь? Вот все вы так, могущественные, когда встаёт на вас земля и вода. — И с какой-то ненасытностью зашептал: — Слушай, бить тебя противно. Слушай, окончим дело миром... Дашь слово не приходить — пущу.
Хан плюнул:
— Пожиратель падали! Тут не только мои! Тут лежат и твои. У сына большое войско. Насторожённый, он не попадёт в капкан, как я. Всё равно конец тебе. Сдавайся! Даю одно слово: не убью тебя, даже рабу ушей не проколю.
Закрыв глаза, Христос спустил стрелу, и она вошла Марлоре в лоб.
Над озером догорало жестокое истребление.
Прослышав о разгроме и смерти отца, мурза Селим предал смерти плохого вестника, и вот уж четвёртые сутки отходил, кружил, не ввязываясь в бой, отрывался, совершал ложные выпады, проходил стороной и нападал на деревни, жёг местечки.
Крымчаки зарезали весь плен, перерезали захваченные стада, награбленное золото рассовали по саквам. Проходя сквозь леса, стремились пустить палы.
И всё же Братчик, у которого повсюду были уши, неуклонно нагонял, находил, теснил всё ещё могущественные и угрожающие остатки орды. Их и теперь было лишь немного меньше преследователей. Но у белорусов было мало конницы, не все были в латах (довольно небольшие татарские кольчуги налезали далеко не на всех высоких собою лесных людей). Не из лучших было и оружие.
Нечего было и думать взять хитростью ещё и этих. Приходилось искать открытого боя, и сердце Христово болело при мысли о том, сколько будет убитых (он уже всё знал от Магдалины об Анее, и от этого было еще хуже). Но как бы ни болело сердце, он видел, что без сечи не обойдёшься. Не бросили бы оружия сами люди, задетые за живое опустошением, обидой и убийствами. Все словно молча решили: не выпускать.
Наконец сами начали жечь лес и перестоявшиеся сухие травы.
Малые отряды рассыпались вперёд, чтобы поджигать там, где орда могла прорваться. Отрезая путь огнём, заставляя орду сворачивать туда, где ей не надо было, рать постепенно стягивала вокруг крымчаков огромную петлю.
Люди шли чёрные от дыма, лишь зубы да глаза блестели. Повсюду день и ночь, день и ночь пылали леса, и низко висело над землёй подернутое дымкой, знойное небо.
В конце концов им удалось затянуть мешок. Они прижали мурзу Селима к Неману, возле деревни Берёза. На том берегу так же, как и на этом, со сторон ярко горели леса и курились болота. Идти рекой Мурза не рискнул. Помнил, чем закончилось крещение на озере.
Он не боялся. Его люди не отставали: отстать означало умереть. А люди Христа, стерев ноги или обессилев, охотно оставались среди своих. Куда лучше вооружённый, хоть и равный по количеству людей врагу, татарский загон знал, что победит.
Они не учли гнева и желания победить в сердце хозяев земли. Когда утром снова возникла на широком поле белая цепь и снова зазвучала «Богородица», они поняли, что не та эта цепь и не тот хорал. Там стояли сотни, которые хотели умереть. Тут шёл народ. Иуда сказал по этой причине, что Бог помогает лишь тогда, когда поможешь ты себе сам.
Христос впереди цепи — был народ. Иуда с вечным своим свитком и стило — был народ. Фома с двуручным мечом, равным ему по длине, — был народ. Народ, который двигался, ощетинившись копьями. И когда взвился над рядами крик, ещё до того как татары и белорусы столкнулись, Селим понял, что он погиб.
...В четырёхчасовой лютой сече белорусы взяли поле. Взяли большой кровью, но не выпустили с него ни единой души.
В этом не было утешения. Не было утешения в том, что и те погибли, ибо и то были люди, и много у кого из них была лишь сопревшая рубашка под кольчугой. Ибо и над теми был свой Лотр и необходимость ежедневно доказывать, что ты предан ханству и ему. Они просто искали свой кусок пищи. Искали не там, где надо, а там, куда вела их сабля, занесённая над головой.
...Теперь об этом можно было думать. И Юрась думал, рассматривая клеймо, которое держал в руках. Вот это обещал ему на лоб Марлора. Вместо этою сам получил стрелу в лоб.
Между бровей у Юрася была длинная морщина. Вчера её ещё не было. Он был тот же, но большинство апостолов и Магдалина очевидно начинали его побаиваться.
Под вечер сквозь толпу привели на аркане Селима. Он не успел прорваться далеко.
Но ещё до того, как Христос начал говорить с ним, перед Юрасём стали избранные от мужицкой рати и попросили отпустить их. Лето клонилось к осени, хаты были сожжены, нивы выбиты, врагов не было. Надо было успеть подобрать хоть то, что не вытоптали, да успеть выкопать кое-какие землянки.
— С озимью, думаю, не опоздали... Сеять надо. Мужики мы.
— А дадут вам это сделать? — спросил Христос.
— Должны бы... Но всё равно... Земля зовёт... Требует: «Сеять!»
— Пойдёте, — предположил Христос, — а нас тут, беззащитных, заколют.
— Тебя? — надо всей толпой разразился хохот.
Юрась увидел, как один из мужиков, подобрав ятаган (а он, изогнутый, сечёт, как известно, внутренней стороной, словно серп), рассматривает сталь, щупает её пальцем.
Наконец мужик радостно ухмыльнулся, склонился и начал проворно резать ятаганом траву: догадался, к чему он применим.
И тогда Христос понял: удержать не удастся. Значит, как бы теперь ни искали, как бы ни гонялись (а сейчас будут гоняться неистово, как за зверем, потому что после двойного разгрома он страшен им) — доведётся убегать, прятаться где-то в избушках лесников либо даже мчаться ногами за границу.
— Хорошо, — согласился он. — Идите, люди. Чего уж.
Селим смотрел на него полным триумфа взором. И несмотря на то, что лицо его было в земле и дыму, казалось, что победитель — он, а не человек, который стоял на склоне и протянутыми руками (появился у него с недавнего времени такой жест: распростёртые к людям руки), с внезапной чугунной усталостью и безразличием прощался с толпами, плывшими с поля в разные стороны. Они кричали к нему радостно, но шли быстро. Уверены были, что с ним ничего не случится, а вот неоплодотворённая земля может отомстить.
Силуэт его на вечернем небе был словно поникший. Как будто стержень достали из него.
В конце концов разошлись почти все. Под пригорком стояли ещё лишь два отряда: один — остановленная на днях стража из Мира, беглецы, все в железе и с хорошим оружием, хоть и немногочисленные по количеству, и довольно большая мужицкая толпа.
— Волковысские мужики, — показал Тумаш.
А Иуда добавил:
— Отпустил — напрасно.
— Почему? — удивился Братчик.
— Мысль о севе бросили шептуны. И, кажется, не из того ли мирского загона. И пусть мне не дожить до следующего куска хлеба с гусиным салом, если я не догадываюсь, чья это рука.
— Думаешь, следят? — спросил Юрась.
— Мало того. Знают, что земля зовёт.
— Брось, — успокоил Братчик. — Сейчас все равно.
Садилось холодноватое солнце. Немного зябли без огней и ожидали чего-то люди под пригорком.
— Дурак ты, — продолжал Фома. — Осёл, ременные уши. А что, если капкан?
— Достаточно, — показал на толпу Юрась. — Хватит крови. Если уж она их ничему не научила.
И тут засмеялся мурза:
— Вот! Вот тебе и конец дороги твоей, Бог. Вспомни Джанибека, который прошёл уж по лезвию райского моста, теперь лежащего среди гурий! Могло у нас быть такое, чтобы, победив, сразу думать, не придётся ли отдавать аллаху души свои? — Он захлёбывался. — Ых-ых-ых!.. Чудом вырвал победу, чародейством, а не мужеством. Аллаху пожелалось.
Христос не выдержал. Вновь словно появился хребет, выпрямилась спина.
— Что-то у тебя, мурза, память кошачья. Часто же он вам изменяет, Аллах. Часто же мы чародейством вас побивали. Забыли, как вы, Киев взяв, на нас, белорусцев, шли?! Как тогда под Кричевом простой мужик Иванко Медовник с ратью своей вас гнал?! И как мы вам ещё под Крутогорьем наложили?! Помни теперь. Но ты на нас больше не пойдёшь.
— Убьёшь? — нагло спросил Селим. — Ну-ну. Мы смерти не боимся.
Юрась всё ещё держал в руках столбик клейма.
— Зачем? Просто клеймённый позором — не хан. Его не дворцы встречают. Ты помни Кричев! Помни Крутогорье! Помни Волхово болото! Помни это поле! А вот тебе и метка, на память.
И он с силою ударил клеймом в лоб мурзе.
— Ступай теперь к себе. Сиди с женщинами на их половине. Подбирай за лошадями навоз. Чтобы знал, как живут разбоем.
— Убей, — осмыслив всё, с надеждой попросил мурза.
— Ступай. Дайте ему коня.
Мурза побрёл к пригорку. Сел в седло. Пустил коня лишь бы куда.
...И тут встревожились вороны над лесом. Встревожились мужики под пригорком. Встрепенулись мирские всадники.
От пущи тащилась кавалькада: несколько десятков всадников во главе с грузным человеком в латах. Рядом ним ехал кто-то в плаще с капюшоном.
— Корнила, — узнал Тумаш. — И капеллан Босяцкий с ним.
— Что-то они после мессы, — отозвался туповатый Пилип. — Эно, как татарам на головы дубы спускали, так они... А слабы всё же татары. Подумаешь, дерево. Мне так вон столетний...
— Замолчи, — вскрикнул Христос. — Иди, Мария, встреть их.
Босяцкий заприметил её издалека. Шепнул Корниле:
— А мужики стоят. Не совсем сработало искушение.
— Да немного и осталось. Можно и силой...
— Посмотрим. Шума не хочется. Попробуем иначе.
Магдалина остановилась перед храпами коней.
— Садись, — предложил Корнила, показывая на свободного коня.
— Отвыкла, — независимо отказалась она. — Не хочу.
Они медленно ехали за ней к пригоркам.
— Ты знаешь, девка, что он страшен, что нельзя уж его использовать для победы над курией?
— А мне это трын-трава.
— Предала, — возмутился друг Лойолы. — Забыла, кто тебя из навоза поднял, забыла, как их преосвященство тебя ценил, как уважал прежде епископ Комар.
— Не из навоза — в навоз вы меня вогнали. Сами сюда швырнули — так чего вам от меня ждать.
Босяцкий даже немного испугался, таким презрением каменело смертоносно красивое лицо женщины.
— А между тем он хотел бы, чтобы ты вернулась, он по-прежнему посылает тебе свою любовь.
— Ничего, — с улыбкой ответила женщина. — Он быстро утешится. Разве мало блудниц вокруг? Или вообще женщин? А если бы и они все вдруг сделались строгими либо вымерли, что вам? Думаешь, не помню, как вы потешались над одним законом? Мол, «запретить монахам брать на воспитание обезьян, а также уединяться в кельях с новичками под маркой обучения их молитвам». Разве вам не всё равно?
Она оскорбляла расчётливо и жестоко. Знала, что один конец, и платила за все годы.
Корнила потянул меч.
— Брось, — остановил его капеллан. И признал: — Да, свод законов аббата Петра из Клюни. Но это было давно. Теперь церковь не та.
— Что, у меня не было глаз? — язвительно спросила она. — Всё меняется, не меняетесь лишь вы да властители.
— Ты знаешь, что тебя ждет?
— Знаю. Счастье ваше, что опоздала. Тут бы мне крикнуть только — на копья бы вас подняли.
— А если мы скажем, что ты — шлюха, подосланная к нему?
— Не поверят. Я открыла ему, где была Анея. Я сама видела.
— Но во всяком случае, ты будешь молчать, чтобы не отдали ему её, — догадался вдруг про всё мних. — Иначе не видеть тебе его.
— А я уж и не знаю, хочу ли этого.
Капеллан хорошо понимал, что нащупал какую-то трещину, что женщина может и не выдать, может даже подсознательно помочь.
Но он сам испортил дело, решив расширить эту трещину.
— Что у тебя, любовь? — И прибавил: — Которая?
— Первая. Он не знает, но первая. И последняя.
— Попадёшься — сожжём.
— А я и так сожжена. Бросали вы меня из рук в руки. Поздно увидела, что есть и другие. Поэтому давай, разводи костёр.
Необычайно богатый интонациями голос капеллана словно улыбался. Из-под языка осторожно высунулась травинка-жало.
— Да я не о том. Вот, если не убьём — ты ведь сама понимаешь, что не напрасно мы «опоздали», — так отдадим ему бабу, и пускай идёт с апостолами за границу. Ты не останешься, ты с ним вынуждена будешь уйти. Будет у них ребёнок. А ты? На торной дороге трава не растёт. Да я не о том. Вот если бы ты помогла нам, убедила, чтобы ушёл без столкновения и шума за границу, — ушла бы с ним. Никого бы мы не выпустили. И он бы наконец стал твоим. Если надежды нет, кто такую красоту пропустит. Подумай, как много мы тебе даём?
— Много, — согласилась она. — Только не уйдёт он от неё за границу. А вы мне действительно много предлагаете. Примите за это мою благодарность.
Капеллан говорил с нею, склонившись с седла, чтобы никто не слышал. И она, сказав о благодарности, с невиданной силой отвесила ему пощёчину. Даже у того зазвенело в ушах.
Мних вспыхнул, но с усилием сдержал себя.
И подъехали они к пригорку, и, конные, стали перед Христом. Корнила отъехал в арьергард, высился между конным мирским отрядом и мужиками.
— Почему не ушли? — спросил у мужиков Корнила.
— А они почему не ушли? — показал на воинов кто-то.
— Дело не ваше.
— Ну и это не ваше дело, — дерзко ответив мужик.
Христос между тем смотрел в серые, немного в прозелень, плоские глаза капеллана. Глаза были холодны, словно у ящерицы.
— Когда я татар бил — вы молились. А теперь налетели на готовое.
Босяцкий благожелательно удивился:
— Ты? Но ведь повсюду уже знают, повсюду сообщено, по храмам, весям, городам, что разгромила их наша рука. Что ты без церкви? Что этот невзрачный люд без церкви, без наших молитв и нашего духа?
— Э-эх, черви навозные, — сказал Христос. — Слетелись на храбрую смерть, трупы облаяли. Стервятники хоть не лают.
Мних улыбнулся одними губами.
— Гордыня? Да. И неразумность. Без церкви, учти это, сын мой, не было бы победы. Без церкви ничего не бывает, таков закон. Во всех летописях, которые ты там ни знай и ни кричи, записано, что мы не убежали, не бросили вас одних, что мы подготовили этот страшный отпор, что «татаре на белорусскую землю ворвались, но церковь, с малым людем выступив, народ поганый с волею Божией и помощию неожиданно поразила и разгромила и лупы поотбирала».
Он чеканил это, словно опускал на плечи бесстыдное, невыносимое бремя.
— Мочись вам в глаза — скажете: Божья роса, — буркнул Богдан Роскош. — Ну, а он?
— А он, милый наш Тумаш, повсюду записан как шалбер, который «имя Божье себе присвоил».
— Ничего, — признался Раввуни, — правда есть.
— Не тянись, любимый, — возразил капеллан. — Правды в таких делах не было и не будет. Церковь победила, а не он, не народ. — Слова его сочились словно вонючим, всепобеждающим навозом. — Все подвиги, все чудеса, всё человеческое — от неё. — Он унижал, будто в рассчитанном, холодном экстазе. — Это мы тайно руководили вами. Да и молились мы... Ты что это пишешь, иудаист?
— То, что сказано, — Раввуни спокойно водил стилом. — И потом, ты по слабости мозгов не так назвал. Понимаешь, я не иудаист. А он, Христос, не католик. А вон Фома не православный. Это такая же правда, как то, что ты не человек, а гнида, которой попало панство...
— Кто же вы, интересно?
— Мы — люди, — ответил человечек. — Мы люди, так как мы отвержены всем этим миром лжи. Но мы, отверженные, оболганные клеветой, битые, мы и есть люди во всей правде своей. И нету никакой иной правды — ни правды Шамоэла, ни правды Лотра, ни правды Яхве, ни правды Христа... А если есть, если несёте её нам вы, так...
— На хрена нам такая правда, — закончил Фома.
— Правильно, — подтвердил Раввуни.
Капеллан понял, что разговора не будет. Оглянулся. И сразу Корнила со звяканьем потянул меч. И тут рядом спокойно предупредил какой-то мужик:
— Нy-ка, не тронь! Не тронь, нашим языком говорю тебе, падаль ты свинячья, Божья ты глиста.
Босяцкий обводил глазами толпу. И неожиданно испугался, увидев, что мужики удерживают полунатянутыми страшные луки из турьих рогов. Несколько таких луков смотрели на него. Вот он подаст знак, и мужиков после более-менее долгой стычки сомнут... Но он уж не увидит этого. Кто надеялся, что тут не топоры против мечей и копий, что это — охотники с юга? Топор — глупость. Даже меч не берёт миланских лат. Но против таких луков они — скорлупа яйца.
«Иниго Лопес де Рекальдо, — в мыслях позвал капеллан. — Друг, Игнатий Лойола. Посоветуй, что мне делать. Тебе тридцать, но ты умнее всех нас, вместе взятых. Посоветуй, друг».
И он увидел лицо дона Иниго. Зашевелились губы.
«Брось, — предложил Иниго-Игнатий. — Отступи. Грех не наказать отступника сразу. Но тайный грех — дарованный Богом грех. Ты ведь не ехал сюда с намерением отступить? Всё от обстоятельств. Именно в них мудрость властелина. Дай им слово, ну».
Мних засмеялся.
— Успокоитесь, люди, — мягко промолвил он. — Тысячник погорячился. Но эта горячность заслужит прощение от Бога, как и ваша непочтительность. Церковь никого не тронет («в эту минуту», — прибавил он в мыслях), клянусь вам. Расходитесь. Пашите. Мы нисходим к вам! Как ни тяжело, а может, подешевеет хлеб. Возможно, мы собьём, ради вас, цену на кое-что...
— На мыло и на верёвки, — вслух предположил Христос.
— Пойдём, люди, оставим их. Им есть о чём подумать. Прощай, весёлый чудотворец.
Стража с отрядом, присоединившимся к ней, поскакала от костров в ночь.
И едва утих стук копыт, как эти костры начали сипеть и рваться паром, ибо их заливали водою.
К Христу подошёл тот мужик, который гаркнул на Корнилу:
— Ну вот... Мы своё дело сделали, не дали тебя. Теперь — извини.
— Я понимаю. Вы ведь не боги, чтобы без крыши жить.
— Но ты — Бог, — мужик земно склонился перед ним. — Ты вознесись. Ты, знаешь, с весною приходи. Как отсеемся.
И они остались одни, а вокруг была ночь. Христос молча смотрел во мрак блестящими глазами.
— Видишь, как они, — отметила Магдалина. — Пойдём... Видишь, как они с тобою...
— Нет, — с пережатой глоткою возразил он. — Я иду к ним. Я ещё только не знаю как. Но это бедное море... Без денег, без земли, без возможности идти куда хочешь, без глаз, без языка — Бог мой, что перед этим моя шкура, что перед этим все храмы!
Ночь падала звёздами. Во тьме, казалось, не было дороги.
Христос встал.
Глава XXXIV
БОЛИ РОЖДЕНИЯ
И явилось на небе великое знамение: жена, облечённая в солнце; под ногами её луна, и на главе её венец из двенадцати звёзд. Она имела во чреве и кричала от болей и мук рождения.
Откровение, 12:1, 2
Перепёлка! Не свивай ты гнёздышко близко у дороги, перепёлка!
Песня
В том августе целую неделю лили страшные ледяные дожди, словно стоял октябрь или даже ноябрь. Не было дня, чтобы не выпал на землю град. Перенасыщенная почва не могла больше всасывать ливень, и воды широко разлились полями.
И по этой дороге, которая была даже не грязью, a течением, шли на север четырнадцать человек. Изнемогали, падали и вновь шли. Много дней они голодали. Даже за деньги, которых было мало, по всему югу нельзя нельзя было купить и ломтя хлеба. Они дрожали в ознобе, и им негде было не только переночевать, но и обсушиться, ибо деревни сожжены
И всё же они шли на север не только потому, что были целы хаты и хлеб. Даже совсем не потому. Если бы лишь это — Христос пошёл бы в Городню. Просто за ними шли по следам. Видимо, повсюду были разосланы приказы, ибо несколько раз их хотели схватить, и спаслись они только чудом.
Рыскали дорогами разъезды. Проверяли возле околиц. Ночуя в лесу, не раз слышали они собачий лай. И стоило им ткнуться сначала на северо-запад, а потом — на запад — начиналась безумная облава. Наверно, по какой-то линии были выставлены посты.
Часто слышали они на ночных дорогах шаги, голоса, топот, иногда истошный вопль. Они прятались ото всех людей и потому не знали, что не одни они 6eгут на север.
Бежали толпами. Бежали от холода и разорения, от бичей и податей. Бежали, чтобы не умереть. Странствовали целые деревни. Некоторых останавливали и возвращали назад. Но Юрась и его сподвижники не знали этого. Им не было до этого дела. Их бросили в момент, когда больше всего им была нужна помощь. Вера возвела их на вершины, вера и сбросила. Все знали, что Христос — всемогущественный.
...По очереди несли ослабшую женщину. Стократ в день умирали и оставались живыми, и в недоразумении были, когда же родится правда. Где-то около недели бежали они.
И Христос понял в эти дни, что в сеть попадают большие рыбы, а малые выскальзывают из неё. А в сеть жизни, в невод, поставленный могущественными, попадают одни малявки, а для большой рыбы она не существует.
Он также был мелкой рыбой. И лишь косяк таких, как он, мог прорвать бредень, заведённый судьбой. Нельзя бесконечно отступать.
У самой дороги было гнездо перепёлки. Кони и коровы могли растоптать его, пастушки подобрать яички, чибисы разнести достойные жалости стебли, из которого оно было свито. Но из каждого целого яйца мог вылупиться гнев.
...Их гнали, как малявок на отмели, как перепелок во ржи. Надо было остановиться и хоть слабым клювом начать клевать, чтобы не погубить навеки души.
Нельзя больше было бежать. Следовало показать зубы, пускай себе ценою жизни.
Глава XXXV
«ПРОСТИ, МАТЕРЬ! ТЕБЕ НЕ НАДО!»
...Ко образу Пречистой Девы, который в том краю так славен был чудесами. Потом те шалберы заблудшие оного своего заблудшего (Христа) к алтарю Пресвятой Богородицы привели, где был образ чудотворный. А имел тот безумный двойственное платье...
«Хроника Белой Руси»
И вошли они по раскисшей, страшной дороге в предместье Вильно и подошли к Острой святой браме.
Бурлила перед вратами толпа. Толкались, галдели, слышались проклятия, божканье, смех. Но чем дальше они проталкивались к арке, тем больше было тихо и чинно, словно люди, как они есть, на глазах превращались в ангелов. Глаза скромно опущены или возведены, на головах нет шапок.
А люди были те же. Та же разномастная, оборванная толпа, среди которой — суконные уборы мещан богатых да золотые пятна доспехов и богатых одеяний.
Били колокола. На всём пространстве города.
— Сбрось шапку, — попросила Христа Магдалина.
— Ну нет, — с нехорошей улыбкой отозвался тот. — В своей хате что хочу, то и делаю.
— Собьют.
— А я вот им головы глупые посбиваю, — сказал Фома.
Не сбрасывая шапок, они прошли через врата. Им повезло: никто не прицепился. Возможно, просто никто не заметил, какая это цаца пришла с Мядининской дороги.
— Вот тут и начнём, — предложил Христос. — Если уж не услышат грома небесного возле святыни, то нигде не услышат.
...Почти голый, он стоял за аркой глухого переулка, входившего на Татарскую улицу. Редкие прохожие не обращали на это внимания. Мало что можно увидеть на улицах святого города. Может, так пропился человек, что это шинкарка с него за долг платье снимает.
Между тем Магдалина занималась странной работой, Раввуни только что всунул одно верхнее платье в другое и расправил их на плитах мостовой. Магдалина лихорадочно замётывала оба платья у воротника, сшивала их одно с другим. Потом она зашила их по бортам, оставив на груди распор, в который могли влезть два кулака. Раввуни тем временем особенно сильно сшил оба платья возле пояса. Всунул кулак в распор, попробовал разорвать зашитое — дудки. Не удалось даже Фоме. Потом оба платья заметали по краям пол. Теперь платье было двойственное.
— Ну вот, — подытожил Раввуни. — Теперь платье двойственное.
— Как душа человеческая, — елейно сравнил Ян. — В истине ходят дети Божьи, а на дне смрад.
— Милый брат мой, — обратился к нему Якуб, — что же ты в нашем княжестве живёшь, жрать хочешь, а за правду стоишь? Что-нибудь одно.
Христос между тем дрожал в одной рубашке; всё ещё было промозгло после дождей. На него натянули двойственное платье и сильно перепоясали его.
— Ну вот, — сказал Юрась. — Ну-ка, Пилип, набери камешков. Да сыпь их мне между рубашкой и платьем, за пазуху.
— Эно... Да зачем... Холодные.
— Порассуждай мне ещё, балда, — льстиво произнёс Петро. — Бог, он знает.
Пилип нагрёб горсти камешков.
— Куд-да ты, — разозлился Христос. — Не в распор, не между платьями. За платья, голова еловая. Между ними и рубашкой. Чтобы лишь пояс держал.
...Полагаю, что в нашей стране не один я являюсь любителем нашего древнего белорусского языка, его очаровательного, лаконичного и немного наивного слога. Поэтому я не могу не порадовать остальных, отступая сям и там от моего нескладного многословия и давая слово человеку, который сам видел это и рассказывал об этом золотым по скромности, народности и юмору тогдашним языком. Наши летописцы были удивительными людьми. Даже ложь их была прозрачной и давала возможность увидеть на дне правду. Возможно, они не напрактиковались во лжи либо, может, нарочно делали это. Но, даже метая громы и молнии, они самим слогом своим показывали, что симпатии их на стороне горластых, дерзких, находчивых людей, умеющих обвести вокруг пальца даже самого Бога, а уж служек его и подавно.
Один из летописцев больше всех напутал вокруг истории лже-Христа, если не считать, конечно, Мартина Бельского. Вслед за Бельским он, возможно, не по своей воле, смешал Братчика с коронным самозванцем Якубом Мелштинским, мошенником, на котором пробы негде было ставить. Даже историю с платьем он отнёс в Ченстохов. То, что произошло с лже-Хрисгом потом, сделано так, что даже воспоминания о нём стали смертельно опасны!
Но рассказ о платье написан у него таким чудесным грубым и плотским языком, так по-белорусски говорят, горланят и спорят в нем участники этой истории, так они живы, несмотря на расстояние веков, что я не могу лишить вас, друзья мои, радости подержать его в руках, потрогать его вместе со мною, попробовать на вкус.
Я не могу обокрасть вас, сделать вас беднее, отняв у вас эту маленькую жемчужину, потерянную в старой пыльной книге. И одновременно честь моя не позволяет мне вырвать кусок из «Хроники Белой Руси» и поднести его вам как своё. Потому буду говорить я, а там, где слабым будет мой язык, я дам слово летописцу, который напутал и кое-где наврал, но оставался гением слога, гением языка, гением хитрой иронии и солнечного юмора.
Дам слово белорусскому летописцу Матею Стрыковскому, канонику, который больше ладана любил живого человека и едкий человеческий смех.
И вот он говорит про это:
«А меў той шалёны дваістую сукню, на тое ўмыслене ўробленую, дзе межы разпора могл улажыць, што хацеў, а камыкаў яму межы ў сукню і кашулю наклалі, ад цела».
Они пришли к Матери Божьей Остробрамской. Снова в шапках. Нарочно. Чтобы видели.
Получилось так, что первый человек, подскочивший к ним, был тот седоусый, который видел Христа во время изгнания торговцев из храма и первым признал не мошенником, а Богом, став на колени.
— Шапку сбрось, басурман!!! Ибо-о!..
На крик оглянулись ближайшие, и тут Христос с удивлением увидел, что в толпе многовато знакомых.
Был тут молодой сподвижник седоусого, старуха, когда-то молившаяся о корове, ещё кое-кто и — он не верил глазам — тот самый руководитель волковысских мужиков, который тогда защитил его от Босяцкого и Корнилы, а потом бросил, сказав: «Ты с весною приходи. Как отсеемся».
— Мир тесен, — удивился Христос. — Тебя что, ветром сюда занесло?
Седоусый всё ещё лез. И вдруг ахнул:
— Господи Боже... Христос...
— Я, — признался Христос. — Ну как, отсеялся?
Тот низко опустил голову.
— Как будто я не говорил, что сеять можно... когда есть чем. Почему это тут так быстро? Управился молниеносно. И сюда раньше меня попал.
— Не бей по душе, — взмолился тот. — Всё у нас забрали. Ни на грош подати не убавили... Да тут много наших... Едва не половина... Деревнями бегут от голода. Половина страны на север сыпанула. На Полотчину, в Городню, сюда, на Мядель. Повсюду, где татар не было, как удвоился народ. Всё ж, может, кусок хлеба заработаешь, не умрёшь.
— Ну и как, заработал хоть первую коврижку?
— Густо нас слишком, чтоб была коврижка, — ответил седоусый.
— Едва не мрут люди, — жаловался мужик. — А что ж будет зимой? Душу бы заложил, чтобы добыть семян да хоть немножко хлеба. Под пнём зимовал бы. Как медведь. Половина страны на север сыпанула.
— Кому она нужна, твоя душа, — отметил седоусый.
Христос имел достаточно деликатности, чтобы не напомнить им всего, не рассказать, как самого его травили собаками. К тому же, толпа уже заметила человека в шапке. Отовсюду толкались радетели о святости места.
— Шапки долой! Шапки прочь! Ну-ка, сбейте! — громко покрикивали они.
— Сто-ой! — завопил седоусый.
Кричать, чем более горланить, тут было не положено, и потому толпа удивлённо смолкла.
— Этому позволено! Он татар разгромил. Это Христос!
Тишина. Оглушительная тишина. И вдруг гурьба взорвалась таким криком, которого даже в самые страшные осады и сечи не слышали эти седые стены.
— Христо-ос!!!
Вскинулось с колоколен вороньё.
— Пришёл! При-шёл! — тянулись руки.
— Заждались мы! Тоской сошли! — вопили измождённые лица.
— Шкуру с нас последнюю заживо содрали!
— В селитьбах — пепел вокруг! — плакали закинутые глаза.
— Магнаты да попы ненасытны!
— Жизни! Жизни дай! Заживо умираем!
Тогда он начал подниматься на гульбище. Он был уверен: правильно он сделал, что нанесёт удар тут. Он только не знал, что тут столько тех, которые шли с ним на татар, которые знают его, с которыми ему будет легче.
Вот они. Море.
Капеллан стал перед ним, заслонил дорогу.
«Маленький, похожий на бочонок, человек. Определенно в это время должен править тут мессу. А за спиною его — монахи, служки. Этих не убедишь, что не хочет он оскорбить святыню, что он просто хочет сделать то, на что с охотою пошла бы и сама великая Житная баба, матерь всего сущего, которая лишь немного изменила тут своё лицо. Матерь. Хозяйка белорусской земли.
Дающая силу хлебу. Зачем ей жить, если умрут верующие в неё».
— Стой, — остановил капеллан. — Ты кто?
— Христос.
— Если ты Христос, где матерь твоя? Где сестры и братья?
— Я матерь ему! — крикнула из толпы старуха, которая молила о корове.
— И я!.. И я!
— Мы ему братья! Мы сестры! Мы! Мы!
И этот крик заставил Братчика забыть, что за ним охотились, так как люди бросили его. Этот крик сотворил то, что свет как-то странно затуманился в его глазах, и он впервые не осудил свою судьбу.
«Могла ведь действительно быть хата».
И он словно вспомнил хату под яблонями... Стариков на траве... Тихую речку, где водились сомы. Самого себя, который пускал на Купалье венки.
И уже понимая: так надо... так надо ради святой причастности к горю всех этих людей, к радости их, к общей жизни всех людей, он сказал (и это была правда):
— Была у меня хата. Далеко-далеко. Там теперь кострище. Пепел. Прах. Как у всех вас. И виноват я, знаю: забыл. В чести своей вознёсся, презирал, ниже себя считал, простите меня. А теперь вспомнил. Ну-ка, брысь с дороги!
Со звоном вылетело большущее окно: как всегда, перестарался Пилип.
— Прости, матерь Сущего, Тиотя, Житная баба Матерь Божия, — простонал Братчик. — Тебе ведь не надо
И он пригоршнями стал брать из алтаря золото и драгоценные каменья и сыпать их между платьями. Капеллан, увидев святотатство, убежал, чтобы вместе не погибнуть от неминуемой небесной молнии.
«...i кеды быў да алтара прыведзены, з рук ix вырваўшыся, яка шалёны прыпаў да алтара, на якім было поўна пенязей i камыкаў, на афяру злажоных, i, хвацяючы пенязі, клаў ix сабе у распор аж занадта. Мніх-каплан, каторы на той час мшу справоваў, ад страху уцёк».
Народ на улице слышал крики. Потом сам капеллан бочонком скатился с гульбища, бросился прочь:
— К алтарю припал! Камни хватает! Матка Боска, да тресни ты его по голове!
...Служки схватились за мечи, — стал на пути у них Тумаш. Выставил вперёд довольно мощное, хоть и ослабевшее от голодухи, брюхо. Напряг грудь.
— За оружие хватаетесь? При Матери? Я вам xапну! Я вас сейчас так хапну!..
Те опешили. И тогда на Христа бросились ошеломлённые было монахи. Схватили за пояс, сорвали его...
«Па iм (каплану) другі мнішы, адумеўшыся, прыпадуць пояс на iм абарваць, мнімаючы, бы пенязі клаў за кашулю занадта, але ад тамтоля толькі камыкі павыпадалі, а пенязі ся ў распоры, за падшыўкаю сукні засталі. Мніхі, здумешыся... думаючы, бы пенязі ў каменне ся абярнулі справаю дыявальскаю, пачалі заклінаць каменне i малітвы над нім модліць i пcaлмi спяваць, абы ся знову ў першую форму сваю абярнулі».
...На пол действительно высыпались камешки. И все остолбенели.
А потом начался шабаш и содом: стоны, плач, дикое завывание от ужаса, выкрики. Едва не истерические голоса на верхних нотах выкрикивали псалмы.
— Нечестивые не пребудут пред очами Твоими: Ты ненавидишь всех, делающих беззаконие.
Кто-то рыдал:
— Ибо нет в устах их истины... Осуди их, Боже, да падут они от замыслов своих; по множеству нечестия их, отвергни их, ибо они возмутились против тебя.
Ещё один горланил, как испуганный змеёю бык:
— Сокруши мышцу нечестивому и злому, так чтобы искать и не найти его нечестия.
Христос стоял над этим столпотворением и улыбался. Сейчас он презирал лишь этих.
Музыка изменилась. Кто-то, видимо, разуверился в псалмах и начал заклинать, как тёмные его родители:
— Чёрт Саул, чёрт Колдун — поступитесь. Господь наш Перун, Иисус наш милостивейший, Велес, скотий бог и Влас святой, рассейте, обрушьте подкопы, сделайте, чтобы камни в первую форму свою обернулись.
После этой дикой какофонии свалилась внезапная тишина. Мних склонился над камешками и осторожно, как жар, потрогал их:
— Н-не помогло.
Лица были растеряны и разочарованы. И тогда мних поднял евангелие, псалтирь и заклинательную книгу и шваркнул их о пол:
— Если такого дьявола не видели — идите с ним ко всем чертям!
«...але калі тое каменю нічога не памагло, мніх кнігі свае заклінальныі, разгневаўшыся, кінуў аб зямлю, мовечы: ежасмы такога дыявала не бачылі, пойдзеце там з нix да ўcix д'яблаў».
Громко, страшно грохнулись о каменные плиты тяжёлые тома в коже, дереве и золоте. Якуб Алфеев закрыл глаза.
Ему показалось: ударил гром небесный и дьявол, дико захохотав, явился в огне, схватил книги под мышки, вонявшие потом, серой и обожжённым грешниками, совершил непристойное движение в сопровождении такого же звука и громоподобно взлетел.
Он поднял ресницы и понял, что это катятся по ступеням, убегают монахи. Книги по-прежнему лежали наполу.
Христос бросал с гульбища в народ охапки ожерелий и деньги:
— Спокойно подходите, люди. Берите по золотому либо по жемчужине. Хватит этого на зиму, лишь бы было где купить. Берите! Не надобно это ни Житной матери, ни мне. Несите детям! Живите! Для кого, если не для себя, собрали всё это они?!
Золотой дождь падал на руки людей. И за всё это время никто не толкнул другого, не наступил на ногу, не выругался, не взял больше одной жемчужины, либо одной монеты, либо — если семья была слишком большая — двух. Деньги принадлежали Житной матери, их нельзя было шарпать.
— Разве они пастыри? Они предались разврату так, что совершают всякую нечистоту с ненасытностью. Морды их хуже задницы дьявола. Матей ещё о них сказал... правда, Матей?..
— Н-но...
— Любят, мерзавцы, предвозлежания на пиршествах, и председания в синагогах... и приветствия в народных собраниях, и чтобы люди звали их: «учитель! учитель!».
Молча, сурово слушал люд.
Глава XXXVI
ЧТО ЛЮБЯТ ПАКОСТНИКИ ЛИБО ШПИОН
И неудивительно: потому что сам cатана принимает вид Ангела света.
Второе послание Коринфянам, 11:14
Не ешь чересчур сахару — заведутся у тебя там, где не надобно, пчелы.
Белорусская неродная мудрость
Они действительно любили то, о чём говорил людям с гульбища Братчик. Но сейчас им было не до этого, так как больше всего они любили своё спокойствие, свою власть и самих себя. Первое полетело сегодня ко всем чертям, вместе с виленским гонцом, и можно было предположить, что если так пойдёт и дальше, то полетят второе и третье.
Поэтому не было более щедролюбивого собрания за всю историю в большом судном зале. Все сливки собрались тут сегодня защищать свою любовь.
Сидели все духовные особы, как католические, так и православные, ибо любовь их была одинакова; сидели радцы и войт, ибо они разделяли ту любовь. Сидел Корнила, ибо ему приказывали от имени любви. Сидел бургомистр Юстин. По привычке скорее, ибо первых двух любвей его успешно лишали, и потому он не мог любить и уважать себя.
Пред любящими стоял расстрига Ильюк, прежде пророк по склонностям, теперь — по заданию:
— Вот и всё... А люди в городе говорят, что непременно он теперь за Городню возьмётся... Мол, пускай только позовёт — все пойдём... Мол, вот это настоящий Христос наш. На что уж татары да иудеи — и те его ожидают. Название, говорят, имя — это дело десятое. По-ихнему он Христос, по-нашему «мессия», «махади» и чёрт его знает ещё как.
— Хорошо, Ильюк. Но мы ведь сразу анафему ему огласили, — сказал Лотр. — Как это слушают? Неужели нет устрашения?
— Плюются, — опустил звериную голову Ильюк. — Говорят: «Это всё равно...»
— Ну, почему замялся?
— Не карайте... «всё равно как дьяволы анафематствовали бы ангела».
— Т-так, — задумался Босяцкий. — А юродивые кричат? А ты?
— Кричим. «Срамота наготы его... Печаль великая... зверь, глазами исполненный спереди и сзади». Как поужаснее кричим, чтобы непонятно: «Солнце, как власяница! Море делается кровью! Семь тысяч имён человеческих в одной Городне погибнет!»
Он загикал и закричал так, что во всех мороз побежал по спине.
— А они не обращают внимания. Говорят: всё равно жизни нет. И сегодня Кирик Вестун, кузнец, да дударь «Браточка» говорили какому-то усатому, чтобы он оставался тут и помогал... А мы, мол, выходим и ожидаем, а какой-то Зенон (один Гаврила в Полоцке!) чтобы собирал людей, да идём ему навстречу.
— Нашли? — спросил Комар.
— Нет, — ответил Корнила. — Успели убежать. А Зенона никто не знает. Наверно, не из Городни.
— Ч-чёрт! — возмутился доминиканец. — Ну, хорошо, пока ничего не случилось. Именно пока. Опасность есть, но пока лишь тень опасности. А вы то ошибку за ошибкой совершали, а то головы от ужаса потеряли. Породили чудовище и не знаете, как усмирить.
Обратился тихо:
— Ильюк, ты обижен. Найди людей, способных раз ударить ножом.
— Не получится, — ответил расстрига. — Все молятся на одну его память. Да и я также боюсь. На куски разорвут. Верят. Пускай себе он это и силою Вельзевула чудачит.
— Жаль. Мог бы получить триста злотых.
— Мёртвому что тридцать, а что и три тысячи.
— И всё же позаботься о ноже. Иначе...
— Постараюсь, — понял Ильюк. — Постараюсь найти.
— И ещё постарайся кричать погромче, что это антихрист, что тяжело сразу разобраться. Ступай.
Ильюк пошёл: сугроб грязного меха и нечёсаных волос. Синклит молчал. Потом Лотр буркнул:
— Смрад какой! И любите же вы этих шпионов, разведчиков, доносчиков. Стыд просто.
— А вы не любите? — тихо поинтересовался доминиканец.
— По-моему, тоже глупость это, — возразил епископ Комар. — Не следить надо. Не следи, а секи. Пий V прав [13].
Лицо налилось бурой кровью, пенные хлопья зашевелились в уголках рта.
— Помните его инструкцию венецийскому инквизитору? «Пытайте без жалости, рвите на куски без пощады, убивайте, сжигайте, уничтожайте ваших отцов, матерей, братьев, сестер, если выяснится, что они не преданы слепо верховной идее». Вот это по мне. Вот это да. И всюду хорошие государи так делают: и наш, и французский, и сам папа, и великий князь московский.... хоть он и схизматик.
Доминиканец кашлянул.
— Золотые слова, — саркастически заметил он. — Лишь ваша учёная голова, по занятости, видимо, знала инструкции Пия инквизиторам и не знала инструкции того же Пия трибуналам. А там сказано: «Заведите столько шпиков и доносчиков, сколько вы в состоянии оплатить. Обяжите их наблюдать за мирянами... и доносить вам обо всех общественных и частных беспорядках. Никогда не ставьте под сомнения их показания, поражайте всех, на кого они вам будут указывать, невинного либо виновного, ибо лучше умертвить сто невинных, чем оставить в живых хотя бы одного виновного».
Мних улыбнулся:
— И вот поэтому я люблю обе инструкции и люблю шпиков и занимаюсь с ними. В конце концов, я доминиканец, моему ордену доверена святая инквизиция. И поэтому я занимаюсь и дознаниями одновременно. В то время как вы лишь треплете языком.
Комар в ярости вскочил.
— Это вы уж слишком, — с укоризной отозвался Лотр. — Так оскорбить верного служителя церкви.
Босяцкий тоже понемногу закипал:
— Вот что, мне это осточертело. Соорудишь что-либо стройное — заплюют, завалят, загадят на глазах у всех. Я не знаю, как служит церкви, как любит Богa, — он взглянул на епископа, — большинство клириков. Но я знаю одно — знаю, что на глазах у людей нельзя распутничать так, как они. На гла-зах... Ибо это порождает нелюбовь, ненависть, гнев, взрыв, смерть!
— О чем вы?
— О том. Завели голод в то время, когда хватило бы сильного недоедания. Хотелось иметь лишнюю полушку, а потеряете всё. А отсюда и неудачи с этим аспидом, и позор с татарами, и то, что мы всё время рубим сук под собою и трахнемся задницей или, простите, мордой в навоз. Обожрались сладкой жизнью — и породили, возможно, свою смерть. Изнемогали в чрезмерных наслаждениях, а теперь вертитесь. Как тут не вспомнить пословицы о пчёлах?
Синклит молчал. За узкими окнами были тишина и ночь, но люди слушали эту тишину и не верили ей.
Глава XXXVII
НАБАТ
И плакал я, увидев море. Плакал,
Когда с ковчега вновь увидел солнце.
Миф об Утнапиштиме
Святой службе и вообще церковной и магистратской, радской элите, равно, как и нобилям, было о чем беспокоиться. 13 августа многотысячная толпа вышла из Вильно на городенскую дорогу. Некоторые летописи говорили позже о «богомольцах», но в самом деле гурьбы были далеко не такие однородные. Кроме пилигримов, были тут ремесленники с севера (давно уж у них не было работы), наймиты, рассчитанные по окончании жатвы, молодёжь из починков, школяры, но главную часть гурьбы составляли беглецы с разорённого, выжженного татарами юга и срединных земель Белой Руси. Вряд ли им в это время было до богомолья. Просто и в Вильно они не нашли хлеба для животов и зерна для пустых своих нив. Нельзя было купить даже за деньги, которые приобрели они дерзостью Юрася Братчика, названного Христа. Был неурожай.
Они шли, лишь бы идти. Большинство не знало, куда податься, и двинулось на городенскую дорогу, ибо на неё вышел Христос с апостолами.
Двигала ими не цель, а невозможность оставаться на месте.
А главное, всеми этими тысячами двигал голод либо призрак близкого голода.
Ничто ещё не предрекало грядущих событий, когда оттопав в тот день около сорока (не мереных, конечно, ни ими, ни кем ещё тогда) километров, стали на ночлег возле какой-то небольшой деревни. Уныние владело ими. Утром часть хотела идти на север, в балтийские города, часть на юг, ибо надеялась, что убежало многовато народа, что юг сильно обезлюдел и магнаты, от безвыходности, будут дорожить рабочими руками. На Городню почти никто не хотел идти. Знали, как связываться с отцами церкви и присными.
И, возможно, ничего бы не было, если бы приказ об анафематствовании прибыл в деревенскую церковь днём позже и не встретился тут с человеком от Ильюка, который спешил в Вильно, не зная, что Христос вышел из неё, что он уже тут и, главное, не один.
Случайность, подготовленная голодом, нашествием, алчностью богатых и могущественных, сделалась вдруг закономерностью и принесла через некоторое время свои страшные, кровавые и величественные плоды.
В стане уже догорали костры (ночи после дождей выдались тёплыми, словно в июле, а стряпать крепко не было чего), когда в церкви, на отшибе деревни, зажглись окна, а через некоторое время послышалось пение.
Из любопытства люди двинулись туда, услышали кратный чревовещательный рык диакона, знакомые слова о прокажении, удавлении и мгновенной смерти разных там врагов человечества, поняли, что идёт анафематствование, а потом услышали, что анафему поют человеку, который разбил татар (о его выходках в Новагродке они, конечно же, не знали, а если бы и знали, то не поверили бы), разогнал торговцев и вот лишь теперь дал им денег, человеку, стоящему среди них и даже с интересом слушающему страшные, глухие, закостенелые слова проклятий.
Толпа застыла.
Люди бы, конечно, меньше были поражены, если бы узнали, что анафему поют всюду, куда достигнет лапа святой службы и городенских попов.
Но они в то время не думали об этом. Для них именно в этой вот деревянной церкви, которая торчала перед глазами, воплотилось сейчас главное зло.
— Слышишь? — спросил волковысский мужик
— Это они за твоё добро, Христос — отметил седоусый.
Толпа молчала, но ещё не знала, что делать. Какой-то серый человек, весь гибкий, словно бескостный, услышав имя, названное седоусым, протолкался сквозь толпу и стал, глядя Юрасю в рот тусклыми, словно у крота, глазами. Ждал.
— Плюнь, — толковал Раввуни. — Был вор — был как раз. Сделался Христом — стало быть, анафема. Закон.
Серый, словно услышав подтверждение, начал незаметно заходить в бок Юрасю, где плотнее всего стояла толпа. Лицо его было словно слепым и не вызывало никаких подозрений. Длинные рукава прятали руки.
Неизвестно, чем бы закончилось молчание, если бы серый неожиданно не бросился вперёд. Это было совершено молниеносно, никто даже не успел понять, в чём дело. На миг он как бы прилип к Христу, мгновенно выхватил руку с чем-то блестящим, прижатым к запястью и предплечью, и сверху вниз нанёс скользящий страшный, на волос от тела, мастерский удар.
Потом он выдернул блестящее (слепое лицо его сияло неслыханным, фанатическим восторгом) и прорыдал в триумфе и самозабвении:
— Лотр!.. Церковь святая! Прими врага!
Христос повернулся и, качаясь, смотрел на него. Всё это произошло так быстро, что не могло бы пройти время даже между одним морганием ресниц и другим. Серый расчётливо перехватил нож (никто не заметил, как) и ударил теперь снизу. Но на этот раз он не успел: Юрась стукнул его ногою по руке, выбил блестящее и ударом в лицо свалил на апостолов. Серого схватили.
— Волки Божьи! — в экстазе, с пеною на губах кричал серый. — Рвите! Режьте на куски!
— Лотр? — всё ещё покачиваясь, переспросил Христос.
— Взгляните на лучшее моё время! — напрягался фанатик. — На страдание моё! Взгляните, вот терзают меня, но поражён сын Белиала!
Все смотрели на него и на землю. На ней ртутным, немного искривлённым языком лежал страшный зарукавный икол — уменьшённая копия меча для боя в тесноте. Уменьшённая и, конечно, рассчитанная на удар одной рукою.
— Почему же ты не падаешь?! — хрипел схваченный. — Падай! Падай! Душа твоя уже в пути.
— Мастер, — даже с некоторым уважением ответил Христос. — А падать мне — отчего ж?
Народ ахнул лишь теперь.
— Бессмертный? — фанатик обвис.
— Не действует, — загудели голоса. — Конечно, не действует. Знал бы, на кого руку поднимать.
И вновь молчание. И вновь люди услышали, как диакон на верхних нотах, почти срывая голос, возглашает «Ан-на-фем-ма-а-а-ы».
— Хлопцы! — завопил вдруг молодой. — Так это что ж?! Его гнать будут, проклинать, а мы молчим? Он заступается, а мы молчим? На него нож именем церкви заносят, а мы молчим? Да если они Бога клянут, если нож на него заносят — что дома их, как не гнёзда дьявольские?!
— Раскидать! — подхватили голоса.
— По бревну разнести!
— Гони их из крысиной норы!
Толпа хлынула к церкви.
Через некоторое время вся она, от фундамента до колокольни, ярко пылала: на стены вылили несколько ведёрных бутылей с растительным маслом. Остальные глухо бухали в подклети. Пламя, отыскав тягу в трубе звонницы, начинало лизать колокола. В трубе вертелось и ревело, будто в преисподней, и тромб воздуха, всё время усиливаясь, начинал качать колокола. Иногда они глухо вздыхали.
Серый смотрел на огонь ненавидящими, словно слепыми, глазами.
— А с этим что? — спросил молодой.
— Бросить! — кричали отовсюду. — В огонь!
Десятки рук схватили его и понесли к пожарищу, подняли, начали раскачивать.
— Стой, — попросил Христос.
Странно, его услышали сразу.
— А что, плохое из него будет жаркое, хлопцы? — улыбаясь, спросил он.
— Д-да нельзя сказать, чтоб самый смак... — усы седоусого шевелились.
— Так пускай он немного ещё жирка нагуляет, сморкач, — предложил Христос. — Будет знать, как со своими игрушками в серьёзный разговор лезть.
Люди освобождено засмеялись.
— Пускай поплачется у тех, кто послал, дурак несчастный. Может, ему сиську дадут.
— Нет у них.
— А чёрт его знает. Там у них один причетник Лотра есть, римлянин, так, ей-богу, не разберешь, кто у них там мужик, а кто баба.
— Убей, — хрипел брошенный. — Убей, сатана.
— Ступай, — нервничал Христос, — иди, пока не передумал. Вишь, с ножиком ему обойтись, будто в свайку сыграть. Это же подумать, руку на человека!
Брошенный лежал, как мешок с тряпьём. Все смотрели. Потом он поднялся и медленно, не своими ногами, пошёл прочь от огня, в темноту.
— Иосия, — обратился Христос, — ну-ка, пройдём.
Они спустились по откосу к самому крайнему костру, над самым ручьём. Люди остались около церкви смотреть на огонь.
— Нет, брат, на свете лучше зрелища, чем пожар, — с уважением к ним размышлял Христос. — Если, конечно, горит не твоя хата.
Подумал и прибавил:
— Если горит не человеческая хата.
И сел, сбрасывая хитон,
— Посмотри, что это у меня на спине.
Иуда ахнул. Хитон густо напитался кровью. Рубашка была хоть отжимай.
Обмывая тело, иудей произнёс:
— Одному я удивляюсь: как терпел? Другому я удивляюсь: как это всё так обошлось? Просто глубокий порез.
— Нельзя показывать крови, понимаешь. — Школяр заскрежетал зубами, когда сушёный тысячелистник лёг на рану. — А насчёт другого, то правильно удивляешься. Большой мастер наносил удар. Надвое располосовал бы, если бы не повезло.
— Хорошее везение. Дали было по шее, но повезло, успел уклониться. Крутнулся, и всего только и выбили, что восемь зубов.
— Повезло. Заживёт, как на собаке. Повезло, что икол взял. Смертоносная дрянь, не спасёшься. Но искривлённая. Что к руке, что к телу прилегает... О-ох! Если встретит препятствие — скользнёт, и всё. А я в платье там двадцать золотых плотно нашил. Ты, конавка, всегда ничего не сообразишь, раздашь, а вдруг стражу подкупить доведётся либо коней достать, когда смерть на плечах висеть будет? То-то же! А ещё говорят, что деньги — от дьявола.
Когда они вернулись к пожарищу, толпа как-то странно молчала.
Все смотрели на них.
— Ну, поговорили? — спросил седоусый. — Теперь что?
— Не знаю.
— Должен знать, раз Бог, — лицо молодого было страшным.
— А если я школяр?
— Все мы школяры у Отца Небесного, — непоколебимо заметил седоусый.
Страшная сила была в его словах и пристальном взоре.
— Я человек.
— И Сын Божий был человеком, — глаза у седоусого были как жар, может, от зарева.
— Да я...
— Брось, ты и тогда боялся, как впервые приходил. Это ничего. Мы тебя в обиду не дадим.
— Не знаю, о чём говоришь ты, — Христос чувствовал, что его затягивает, что дороги назад нет.
— Врёшь, знаешь, — прорвало внезапно седоусого. — Должен быть Бог, раз нам так плохо, раз нам — смерть. — Горло его раздувалось. — Не смей ношей брезговать.
— Сбросишь её с плеч — конец нам, — горячо зашептал молодой.
Фома вдруг крякнул и встал:
— Вот что, ребятки. Я полагаю, это в вас дух Божий вселился. Чего спрашивать, раз все вы про одно сейчас подумали. А раз все про одно — от кого это, как не от Него? Ну и действуйте себе, зачем к Богу по мелочам пристали? Всё равно как старая баба: «Боженька мой, сделай, светленький, чтобы мой петух кур моих удачно топтал, чтобы не было больше болтунов, чтобы цыплята крапивку хорошо клевали». А Богу только к дела до того петуха и до того, что баба, глупая, нового не купит. Хоть ты самому тех кур топчи.
Хохот.
— Думаете об одном, что хлеба нет — и он про это думает. Что весь хлеб в определённом месте и его надо взять — и эта мысль от него. Что надо нам, пока нас много, не по хатам идти, а туда, ибо раньше сева взять надо хлеб, чтобы было чем сеять. Да заодно и виновных в голоде за гордёлку потрясти.
Радостный, всеобщий крик взвился над пожаром.
— Спасибо, Тумаш, — тихо поблагодарил Братчик. — И им и мне надо туда. Только сам, без тебя, без этого крика, я бы их туда не вознамерился звать. Стыд. Словно ради себя на смерть веду.
— Ну и дурак, — возразил Фома. — Не за что. Слышишь, как кричат?
— Милый, — тихо и горячо молвил седоусый. — Пойми, всё равно. Должен был ты прийти. Бог... Чёрт... Человек... Всё равно. Но не поверим мы, что ты не Бог. Не потому, что чудеса твои видели. Потому, что безверие нам сейчас — смерть.
И он понял, что всё произошло так, как должно было быть и как хотел он сам. Неизвестная сила привела его сюда, чтобы наступило это мгновение, и уже сам он не ведёт или его ведёт многотысячное предначертание — всё равно. Он воздел руки.
— Люди, — тихо обратился он. — Хлопцы! Народ мой! Одна у нас дума, и нет больше мочи моей терпеть, как нет её у вас. Теперь — до конца.
Молчание. Ибо Юрась воздел руки.
— Хлеб в Городне. Но я не хочу думать, что идём мы за единственным хлебом. Не хлеб они взяли в свой Вавилон, в кубло гадючье, а хлеб доброты вашей, милосердия, доверия. Не только тот кусок, что несёте в рот, а тот, который дали бы нищему, соседу, у которого вымерзла нива, брату из соседней веси, брату, пришедшему с земли, охваченной голодом. Нет им за это прощения, где бы ни спрятались — в доме рады, в собрании, в монастыре, в церкви либо костёле. За оскорблённую веру в доброту человеческую — нет прощения, вы ещё поймёте это. За то, что каждый день там распинают человека, — прощения нет. Мог бы я вам сказать словами Писания, вроде: «Очищают внешность чаши и блюда, а внутри полны они хищения и неправды». Или: «Обходят они сушу и море, дабы обратить хоть одну душу, хотя одного, и когда это случается, делают его сыном геенны, вдвое худшим их самих». Но зачем мне говорить вам это? Писаний на земле много. Правда человеческая — одна!
В этот момент, видимо, обрушился алтарь и арки притворов. Страшный порыв ветра хлынул в трубу звонницы, и от него на ней глухо, беспорядочно, страшно, сами собою забухали, заревели колокола.
— Вот и набат, — бросил седоусый.
Это вправду было похоже на нечеловеческий, мощный набат. Ревела словно сама земля.
Глава XXXVIII
... И ЧЕГО МЕРЗАВЦЫ НЕ ЛЮБЯТ, ИЛИ ЦЕРКОВЬ ВОИНСТВУЮЩАЯ
Слыша это, они разрывались от гнева...
Деяния, 5:33
Приготовьте также ослов...
Деяния, 23:24
На этот раз они сидели в большом тронном зале, возможно, чувствовали важность момента, возможно — думали, что больше им здесь сидеть не придется. А скорее всего хотели придать каждому своему приказу оттенок торжественной государственности, каждое слово сказать словно от пустого королевского трона белой кости с золотом, от имени этого знака, древнего, языческого ещё, шестиконечного креста, от имени Патрона с мечом и копьем, распростёршего над всем этим копыта своего коня.
И не думали они, что нет до них дела ни кресту, ни всаднику, ни трону. Просто те смотрели с высоты, как трепыхаются где-то под ними первые люди города. Первые в почестях — первые в пороках.
Несколько часов тому назад они изведали, в придачу к тому, что покушение не удалось и что серый куда-то исчез, ещё и то, что мужицкая толпа, во главе с лже-Христом, идет на Городню и расстояния до неё самое большее два дня. Они не надеялись, что он может двигаться так быстро. А всё было очень просто, и очередной гонец объяснил это.
Люди Христа по пути покупали коней у местных жителей. Дёшево покупали, потому что каждый предвидел зимнюю бескормицу и рад был продать лишнего коня, если имел. Кроме того, люди спешили идти. Лихорадочно спешили. Надрывались, чтобы только прийти поскорее. Август перевалил на вторую половину. Жадно ожидала земля. Изнемогала по тому времени, когда прикроет зерно пуховым, чёрным одеялом. Надо было поскорее дать кое-кому по когтям, взять награбленное и спешить.
При этой вести Босяцкий и Лотр, как наиболее дальновидные, переглянулись. Это их утешало. Однако только это и было утешительным. Город словно подменили. Никто не кланялся кавалькаде Лотра и ему самому, все мрачно смотрели в сторону и вниз, какие-то люди шныряли в районе Мечной улицы. Шпики и доносчики сбивались с ног и ничего не могли сделать. «В каждый час ожидай удара в спину». Единственное спасение было — встретить врага далеко от городских стен и раздавить железом, да и на это теперь не было времени.
Целый день на Росстани, на Старом и Рыбном рынках кипели страсти. Кричали, спорили, заводили какие-то диспуты. Школяры бранили монахов, монахи — школяров. Даже Бекеш с присными шлялись по городу с подозрительным видом: так и ожидай, что начнут изобличать. Под вечер Лотр с Босяцким решили проехать по городу и самим послушать, что и как. В глубине души они знали: если Городня забурлит — Городню придется оставить. Они знали, даже не договариваясь, кто должен на такой крайний случаи остаться в ней. Конечно, тот, кто вечно был в тени, чьё настоящее лицо люди узнавали слишком поздно, когда было уже два выхода — плаха или каменный мешок.
И всё же в глубине души они и не верили, что все это зайдёт так далеко. Войско Христа обрастало людьми, как лавина снегом, это так. Но ведь это были мужики. Не обученные владению оружием, неловкие на своих крестьянских лошадях, неуклюжие армячники, черная кость. Даже когда идут на разбой, они бессильны против конного человека в латах, если у него меч, а у оруженосца аркебуза или пулгак. Разве не отбился однажды на охоте Мартел Хребтович от сорока таких? Один, потому что оруженосец был в бою оглушён.
Так две с половиной тысячи конных латников да двадцать канонов — хватит выше головы, чтобы раздушить хамское войско. Славный Бертран пел правду:
И любо видеть мне, как раб,
Что сдуру бросился в бои,
Бежит и оставляет скарб,
А войско гонится за ним.
И ничего, что это подобно нападению на мирную деревню с целью грабежа. Так и произойдет. Тем и закончится.
Раздражала несогласованность могущественных. Словно не понимали всей опасности, тащили каждый в свою сторону. Сейчас пугали, как всегда, то ли пьяного, то ли глупого (никак нельзя было никогда догадаться) войта. Цыкмун Жаба не хотел давать в отряд Корниле стражу и своих загонщиков:
— Не дам. Себе охрана нужна. У короля проси.
— Много ты у этого... — доминиканец сказал неприличное слово о достоинстве Жигимонта как мужчины, — выпросишь?
— Ты что это? — ворчливо бросил Комар.
— А что? Недаром княгиня Медиоланская, кажется, и замуж не успела выйти, а несколько месяцев в Рогачёве сидела да местного дворянина, Гервасия Выливаху, в вере убеждала, — доминиканец был зол до несдержанности. — Упрямо убеждала, даже по ночам. А еретик Гервасий так еретиком и остался. Неизвестно еще, чей и сын.
— Замолчи, — попросил Лотр.
Но мних со злости на эту скотину, не понимающую, какой обух у неё над головой, не унимался.
— У них у всех так. Преимущественно жёны их, женщины, о династии стараются. Жена Александра не позаботилась, так трон и достался деверю.
— Замолчи, — еще тише сказал кардинал и вдруг рявкнул на Жабу: — Веди людей, иначе...
— Книжник ты, — обезумев от ужаса, завопил Жаба. — Фарисеи! На головах ваших имена богохульные!
— ...иначе, Святой Троицей клянусь и Животворящим Крестом, мы раньше, чем его, обезоружим твоих молодцов, а тебя выставим одного навстречу хамам.
Жаба понял, что шутки плохи.
— Хорошо, — лязгая зубами, согласился он.
— Давно бы так, — успокоился Лотр. — Прижми к приказу сигнет. Вот так. А теперь попробуем, благодаря дару, который дал нам Бог, предусмотреть все возможные последствия.
«Ты уж раз предусмотрел», — подумал Босяцкий, но смолчал. Глаза Лотра остановились на нём:
— Ты, капеллан, поскачешь сегодня под вечер в стан этого дьявола. Не мне тебя учить. Но скажи: войско королевское идет.
— А оно идет? — спросил Жаба.
Теперь на него можно было не обращать внимания: сигнет стоял перед приказом. И кардинал оборвал:
— Чушь мелешь... Так вот, если не испугается — предложи откуп.
— Так, — Комар приподнял грозные брови. — Сто тысяч золотых. Скажи: больше, чем татарам. А силы ведь у него меньше.
— Поскачу, но он может отказаться, — засомневался пёс Божий.
— А ты постарайся, чтобы слухи о выкупе дошли до хлопов. Поднеси им яблоко раздора... Ну, а ваше мнение, иллюстриссиме господин Жаба.
— «Яблоки хорошие — весьма хороши, а худые — весьма худы, так что их нельзя есть, потому что они слишком нехороши», — говорил в подобных случаях мудрый Иеремия.
— Уберите это пьяное быдло, — зашипел Лотр.
— «Лучше быть пьяным, нежели трезвым», — говорил в подобных случаях Соломон, — продолжал Жаба. — Лучше быть великим и мудрым, нежели маленьким глупым. Что есть — то есть, чего нету — того нету. В наших кабанах наше будущее... А совет мудрого...
Его взяли под руки и вывели.
— Ну вот, — произнёс Лотр. — Остальные могут идти готовить воинов. За работу. Ты, Флориан, останься, а ты, Корнила, приведи палача.
— За что?! — с улыбкой, трагическим шепотом спросил мних.
— Тьфу, — ответил Лотр.
Друзья в сатане остались одни.
— Полагаю, ты знаешь, о чем будет разговор?
— Да. Думаю, Христос может взять город. Придет хозяин, а вы этого ужасно не любите.
— Терпеть этого не могу, — улыбнулся Лотр. — Ход подземный хоть не обвалился?
— Что ты! За ним следят. Это ведь не стены... Так что, оставаться мне?
— Да. Сразу. Постарайся, если он не согласится, если раздора не будет, вернуться тайком. Мы скажем, что ты поскакакал в Вильно за подкреплением. А ты тем временем перейдешь в тёмное укрытие. До этого может не дойти. Всё же откуп, раздор, мощное войско, битва... Но как дойдет — мы направимся в Волковыск за подкреплением. Там крепость не взяли крымчаки. Там сильное войско. Приведем. Утешает тут...
— Утешает тут то, что его мужики не будут сидеть долго. Разойдутся. Земляной червь не может без земли. Останутся разве мещане. Ты понял, что тебе делать?
— На этот случай, знаю. Если ты подойдешь — дай знак. Я постараюсь к тому времени собрать богатых цеховых, средних, купцов и прочее такое. Да как на медведя — одним махом.
— Да. Игра наша не удалась. Все произошло не так, как хотели. Значит — карты под стол да по зубам.
— Ты неисправим. За такие сравнения на том свете...
— Нас за всё простят на том свете, если мы раньше нас отправим туда этого Христа. А если не его одного, да еще с большой кровью — тем более.
— Ну вот, — вздохнул Босяцкий.
— Ну вот. А теперь забудь. Это просто разговор до крайнего предусмотрительных людей. Откуп огромен. Таких денег никто из них не видел в глаза. А не разбегутся от золота — разбегутся от меча. Чудес не бывает.
Пришли Корнила и палач.
— Слушай, — обратился к палачу Лотр. — Тебе приказ такой: как только я дам знать, девку, которая у тебя, придуши. — Какая-то мысль промелькнула у него на лице. — Слушай, а что, если сыграть на ней. Заложница.
— Месяц назад получилось бы, — мрачно процедил доминиканец. — От радости убежал бы с нею хоть во Влахи, хоть в Турцию. А теперь... Ты плохо знаешь таких людей. Умрет потом от тоски, а тут посчитает, что эта не стоит его достоинства. Возвысили вы этого мошенника себе на шею.
Палач посмотрел на них томно и изнеженно. Рот жестокий и ироничный, а в глазах меланхолия.
— Ты о чем думаешь? — спросил Лотр.
— Птичка, — показал палач на железного орла. — Левчик. Или нет, волчик.
— Ну и что?
— Непорядок. Клеточку бы. Вот займусь.
— Займись ты, пока жив, тем, что приказано.
— «Железной девой»?
— Чем хочешь.
— Стало быть, белый лист. Интере-есно как. Спасибо, ваше преосвященство. А что дальше?
— Если такой приказ будет — дальше делай, что хочешь.
— Присягу, стало быть, снимаете с меня?
— Снимаю... Если не навек.
— Ну, ладненько. Я найду, что делать, подумаю.
— Ступай.
Они остались втроем.
— А ты делай вот что, тысячник. Откажется он, не откажется — собирай все силы да выводи на то место, где сливаются лидский и виленский тракты. Всех, даже торговцев, бери. Они ему истории с рыбой не простили. Примут откуп — гонись, бей поодиночке. Не примут, подойдут туда — разбей их. Гони и режь до последнего. А Христа тащи сюда.
Лоб тысячника казался ещё ниже потому, что был Корнила подстрижен под горшок. Этот лоб не морщился. И вдруг Корнила сказал странную вещь:
— Сами говорите, Христа?..
— Так это ведь мы его...
— Ну, вы... Прежде объявили. Потом все люди поверили. Чудес столько совершал. Татар отлупцевал. Меня два раза прогнал. И Матерь Остробрамская ничего с ним не сделала... И вот «хватай». Непорядок.
— Ты что, себя с Матерью Остробрамской равняешь?
— Также сила и я. Не бывало такого, чтобы меня били. А тут: на стенах — раз, на рынке — два, после берёзовского разгрома — три. Не в лад. Да ещё и Матерь... Непорядок. Что-то тут не то.
— Ну, ты ведь можешь его побить.
— Ещё бы. Канонов столько. И один латник с мечом, аркебузой, пулгаком всего на четырех сиволапых в холстине. Тут и сомнения не может быть: первой конной атакой, одним весом раздавим, перевернём и ещё раз в блин раздавим. А только — непорядок.
— Хорек ты, — разозлился Лотр.
— Ну и пускай. А приказы себе противоречить не должны. Непорядок.
— Погоди, Лотр, — друг Лойолы улыбнулся. — Ты, Корнила, меня послушай. Ты что, святее святого Павла?
— К-куда там. Он возле Бога самого сидит.
— А Павел между тем «дыша угрозами и убийством на учеников Господа Бога».
Корнила мучительно морщил рот. Как это было тяжело. Чего хочет от него этот? Тысячник, наконец, додумался.
— Где это? — недоверчиво спросил он.
— Клянусь тебе, что это так. Это деяния апостолов, том девятый.
— Разве что том девятый, — с облегчением выжал тысячник. — Слушаюсь.
— Ступай, — повелел Лотр. — Будет убегать — не бери живого. Так даже лучше.
— Что ж, мои руки в крови?
— Дурак. Чем больше он для всех — тем меньше для себя, тем сильнее, тем более опасен нам.
Корнила ничего не понял, и это, как всегда, успокоило его. Он кивнул.
— Поэтому вот тебе приказ: вязать, убивать всех кто призывает Имя Господне.
Часом позже Лотр и Босяцкий на чужих конях и в обыкновенных шерстяных плащах с капюшонами, которые прятали почти всё лицо, ездили по городу и прислушивались к тому, что говорят.
Город гудел, как улей, в который какой-то озорник бросил камешек. Всюду спорили, а кое-где доходило и до грудей. Но всюду фоном разговора было:
— Мужицкий... мужицкий... мужицкий Христос!
И только возвращаясь домой, на Старом рынке, когда замок был рукою подать, попали они в неприятный переплет.
На Старом рынке ругались, ругались до зубов и пены. Шёл диспут между молоденьким белокурым школяром и плотным седым монахом. Монах явно побеждал. А в стороне стояли и с интересом смотрели на всё это люди, которых Лотр не любил и побаивался едва ли не больше, чем лже-Христа, сейчас шедшего в город.
«С тем ясно, мошенник, бунтовщик, и всё, — думал Лотр. — А кто эти? Кто этот юноша Бекеш? Он богат, вишь какая рука! Что заставляет его с презрением смотреть на прекрасно устроенный мир? А кто этот Клеоник, стоящий рядом с ним? Резчик богов, почётная работа. Что ему? И что этому Альбину-Рагвалу-Алёйзе Криштофичу во францисканском белом плаще? Мятежники? Да нет. Безбожники? Пока, кажется, нет. Почему же они так беспокоят? Может, потому, что от этих похвалы не дождешься, что они видят всё, что каждое деяние высоких людей для них — до последнего дна понятный, малопочтительный фокус? А может, потому, что они всё понимают и всё разъедают своим мнением, словно царской водкой. Даже золото богатых. Так вот это, видимо, и самое страшное. Думают. И всё, что было до сих пор, не выдерживает, по этому мнению, никакой критики, не может быть фетишем. Единственный божище — человек, которого покуда нет. Ну, а если он, человек, их усилиями и верой да дорастет до такого божища?! Подумать страшно. Память уничтожат. Могилы оплюют»
Бес осторожно отделился от спины Лотра и исчез. Кардинал стал слушать.
— Так вот, — «добивая», сказал монах. — Когда папа Ян XXII говорил, что за убийство отца и матери человек платит в канцелярию 17 ливров и 4 су, а убив епископа — 131 ливр и 14 су; он не говорил этим, что можно убивать отца и епископов, а просто указал тёмному народу в единственно понятном для него способе, что такое люди плоти, хотя бы и самые дорогие, и что такое люди духа, люди высшей идеи.
Школяр молчал. Он не знал «Кодекса апостольской канцелярии», которому было двести лет.
— Даже тупые мозги хама могут понять такой способ оценки, — триумфально оглашал монах. — Вот что такое плоть и что такое душа!
Бекеш хотел было удержать Криштофича, но францисканец мягко освободился. Улыбнулся друзьям ироничными темными глазами, сделал шаг к школяру, который оглядывался — искал помощи:
— Молодчина, сын мой, ты сделал, что мог. Не твоя вина, что ты пока не знаешь этой дряни, запрещенной ещё Пилипом Пятым.
Школяр начал ловить руку Альбина. Тот перехватил его руки, поцеловал в лоб.
— Запомни, руку нельзя целовать даже Богу, если он явился в облике человеческом, ибо целуешь ты плоть. А Богу-Духу нельзя поцеловать руки. Ergo никому не целуй рук.
И логично добавил:
— Кроме женщин. Но, наконец, этому тебя, когда придет твоё время, учить не придется.
Стал против доминиканца, весь белый, румяный, лицом спокойный.
— Стало быть, брат поёт аллилуйю душе. Я согласен с ним. Если бы он выдержал сорок часов на колу — он бы ещё более рьяно запел славословие духу. Брат позволит заменить мне этого юнца? Я полностью согласен с братом, но хотел бы перевести наш спор немного... сторону, назвав его, скажем, «плоть, душа, лицемерие или разум о плоти, душе и о тех, кто стоит на страже их».
Глаза монаха забегали. Он чувствовал, что против него могущественный противник, с внешней благожелательностью играющий оппонентом, как мячиком. Но не согласиться, да ещё с развернутой темой — это означало признать свой разгром. А их не ради этого выслали на улицы. Надо было кричать и спорить, чтобы люд не думал о том, кто стоит под стенами. В конце концов, пускай даже и этот спор.
— Пожалуйста — сказал он...
Криштофич вздохнул. Потом руки его твердо ухватили перила подиума.
— Брат утверждает, что «Кодекс», оценивая епископа в семь раз дороже родителей, просто и наглядно свидетельствует о том, что такое человек плоти, приближенный к соседям и семейству, и что такое человек духа и идеи, то бишь приближенный к верхам.
— Да, — утвердил доминиканец.
— Позвольте напомнить брату, что далее там сказано: за первого убитого священника — 137 ливров 9 су, а за каждого остального — половину цены.
По толпе покатился смешок.
— Я понимаю, несколько священников дороже одного, хоть бы даже епископа. Но, простите, что наглядно утверждается тут? То, что последующие священники менее люди идеи, чем первый? То, что они более люди плоти и частной жизни? Или это просто такса для разбойников, да ещё такая, которая заботится, как бы убийства были не слишком тяжелы для кармана? Бедные последующие священники! Им не повезло попасть под руку первыми. Тогда за них заплатили бы полностью. Их бы это, безусловно, утешило в их печальной юдоли. Не смейтесь, люди. Поэтому я и говорю о лицемерии тех, кто всё время громче всех кричит о духе и плоти. Этот пустопорожний вопрос они придумали, чтобы вы меньше рассуждали о сегодняшнем дне, чтобы придать своим махинациям оттенок глубокомыслия и философской правды. В самом же деле их это интересует приблизительно, как меня — судьба изношенного мною в детстве плаща. Не интересует их ни дух, ни плоть... Вот сейчас докажу их двуличие. Они сыны мамоны и брюха. Но почему они так заботятся о вашем духе и ваших мозгах? Скажете, потому, что отдают пальму первенства душе? Обман!
— И тут брешешь ты, утверждаю, — возразил монах.
— Почему? Вот наш папа сказал богословам, доказавшим бессмертие души: «Суждения, приведенные вами в пользу утвердительного ответа, кажутся мне глубоко продуманными, но я отдаю предпочтение отрицательному ответу, ибо он поощряет и склоняет нас с большим вниманием относиться к своему телу и сильнее дорожить сегодняшним днём».
— Не может быть, — ахнул кто-то.
— Клянусь! Поэтому я и говорю вам, сыны мои, что куда бы они ни ставили дух — дела им до этого нет, и спор этот не стоит выеденного яйца. Жрут не в себе кур, и рыбу, и мед, и заморские фрукты, и вина, кричат при этом о духе ддя вас, а заботятся о плоти своей. Вот вам позор сегодняшнего дня. Не слушайте их философии. Потому что они лицемеры, гробы повапленные. Дело им до мыслей! Им лишь бы вы думали, как они, и не мешали им жрать.
Лотр и Босяцкий переглянулись.
— Ты повелел оттягивать спорами внимание, — шепнул проиезуит. — Слышишь? Это ведь подстрекальство!
— Люди, которым действительно важен человеческий дух, плотью своей платят за живых. Костром, горестным изгнанием, тюрьмою, пытками, клеветой грязной, которая на каждом из них. А эти мошеннички и лгуны? Много они мучеников дали за последние столетия? Если и дали, то это были простые тёмные вояки церкви воинствующей, по тупости своей не сумевшие разобраться в том, что ни один епископ, крича о духе, не гибнет за веру. Они зовут вас в крестовый поход против турки и неверные, собирают на это деньги с простых. А вот что пишет один из немногих честных епископ Иоганн Бурхард. «50 блудниц танцевали в плясках, которые не приличие. Сначала одни, а потом с кардиналами... И вот папа подал знак к соревнованию, и... гости начали творить с женщинами...» Я не буду оскорблять вашего слуха, простые и наивные, но всё это происходило на глазах у других, а дочь папы сидела «на высоком подиуме и держала в руках награду соревнования, которую должен был получить самый стойкий, страстный, неутомимый».
Доминиканец сжался и теперь даже не пробовал лезть в спор. А голос Криштофича гремел:
— Вы отказываете себе во всем ради небесного Иерусалима, голодаете и мёрзнете, льёте кровь, а они, лёжа с блудницами, подстрекают вас: «Так, так». Дьякон времен первомучеников мог не бояться чрева львиного на римской арене, апостолдаже не боялся креста, а у нас нашелся один только, бедный несвижкий мученик Автроп. Человек, вдоволь не евший похлебки с чесноком, человек, которому вера его ничего не дала, отдал за эту веру больше тех, кому она дала всё. Отдал самое дорогое, что у него было: несытную, достойную жалости, но все-таки жизнь. И не только за людей, но и за имущество церкви, крупинки которого хватило бы, чтобы дети его всю жизнь не ложились спать впроголодь. Бедный человек! Бедный святой дурень! Великий святой дурень! Он не знал, что рыба давно уж гниёт с головы!
Люди молчали каким-то новым, невиданным до сих пор молчанием. И тут загремел внезапно голос. Лотр не выдержал.
— Ересь несешь! Опрокидываешь трон Христа, философ!
Все смотрели, как он железной перчаткой отбросил капюшон и явил людям румяное от гнева лицо. Босяцкий не успел задержать его и сейчас уже не мог открыть свое инкогнито.
«Что ж, — подумал он, — пусть получит по рылу. А получит. Не слишком расторопен в спорах, а я не имею права поддержать. И кому это надо в такой день?!»
— Это он не то имеет в виду, — Криштофич обратился к толпе, словно включая ее в то, что должно было произойти. — Он хочет сказать, что философы и пишущие покупают якобы трон Христа, чтобы кувыркнуть трон Цезаря. Вот чего он не любит. До Христа ему — э-эх!
Толпа окаменела от ужаса. Криштофич, не испугавшись своих слов, сказал с улыбкой:
— Кто может быть против слов «любите ближнего»? Я — нет!
В гурьбе послышались вздохи облегчения. До победней ереси, до отрицания Бога, не дошло. Да и Криштофич был далёк от этого.
— Но посмотрите, как понимают эту любовь гниющие с головы. Христос убеждал, доказывал, он никого не судил и не убивал. А они? Все они?
— Я тебе говорю, что лютерцы лучше! — крикнул из толпы какой-то тайный поборник нового учения.
— Лучше, как одна куча навоза лучше других. Нет лучших! Разве он не проклинает говорящих о равенстве? Что, Лютер не христианин? А мужицкий Тумаш? Что, Хива не иудей? А кричавшие, чтобы его побить каменьями, они кто? Турки? Что, Вергилий Шотландский не католик? Вальд не католик? А те, которые жгли их, они кто? Язычники? Магометане — магометан! Иудеи — иудеев! Христиане — христиан! Свои своих! Церкви воинствующие! Вам повторяю, сыны мои. Всегда так, когда рыба гниёт с головы.
— Клирик, — прошипел с угрозою кардинал. — Ересь несёшь сравнением этим. Давно надеялся на костер?
Альбин только крякнул:
— До костра ли сейчас? Вот придёт тот, кто приближается к городу, и пошлёт на него прежде всего вас, а потом, за компанию, и меня. Кто знает, не будет ли правды в этом его поступке.
Лотр видел: люди стоят вокруг него стенкой. С еретиком ничего нельзя было сделать — будет бунт, будет хуже. Он уже жалел, что влез в диспут, но и оставить поле за подстрекателем, пускай себе и невольным, было нельзя. Приходилось спорить.
— Какая же правда в уничтожении сынов веры? — почти ласково произнёс он.
— Сынов веры? — тихо спросил францисканец. — Были мы сынами веры. Сейчас мы — торговцы правдой, и само существование наше на белорусской и всякой иной земле — оскорбление Господу Богу. Topгуем правдой. Судим правду. Повторяю: Христос не добивался суда и не имел его. Как же он мог дать в руки наместникам своим и другой банде то, чего не имел сам? В наследство ведь можно оставить только то, чем владеешь.
— Изменились времена, фратер.
— Ты хочешь сказать, что богочеловек, возглашая не о суде, а о справедливости, кричал так просто потому, что не имел силы? И что, как только приходит сила, надо не кричать о справедливости, а душить ее?
Лотр смутился:
— Совсем не так, но совсем одно дело христианин времен Нерона и совсем другое — наших времен. Первый защищал, другой — устанавливает.
— Что устанавливает? — наивно спросил фра Альбин. — То, о чем говорил Бог?
— Да.
— Бог говорил о скромности и бедности — мы грабим церковное и мирское имущество, грабим труд простых. Бог не знал плотской любви, хотя его все любили, — нас не любит никто, но мы кладем распутниц на ложе своё и силком тащим на него честных девушек и замужних женщин. Он накормил народ — у нас голодные подыхают у двери, в последнюю минуту свою слыша звуки попойки. Бог отдал кровь свою — мы торгуем причастием... Грязные сластолюбцы, сыны блудилища, люциферы — вот кто мы.
Он умолк на минуту.
— Так, значит, это устанавливает судом и наказаниями современный христианин? Как мы станем перед обликом Бога? Пьяные, грязные, с кистенём в руке и награбленным золотом в суме, со шлюхами, с мёртвыми младенцами на дне церковных прудов. Думаете, дети не укажут пальчиками на своих отцов и одновременно палачей?! И как Бог разберётся в вашем родстве, если вы сами в нём не разбираетесь, мерзавцы, ибо спите с матерями своими, тётками, сёстрами, дочками от них, своими и братниными, и с дочками этих дочек от себя и от других, так что в конце концов сам сатана не разобрался бы, кто там кому в каком родстве родственник, и сами вы наконец становитесь отцами себе самому и сынами самих себя. Мы жили и роскошествовали, зная, что такое трезвая критическая мысль, а став сынами догмы, вместе с вами превратились в быдло, ибо ещё святой Иероним говорил: нигде не найти такого быдла, фарисеев, отравителей простых, как среди служителей веры и властителей. И это правда, ибо во время мессы качаетесь пьяные на ступеньках алтаря и возводите в святые самодаек, наверно, чтобы праведникам в раю было немного веселее.
Глаза брата Альбина лихорадочно, светоносно блестели, рот дрожал от гнева, сдвинутые брови трепетали.
— Будьте вы прокляты, лжецы! Подохните от поганых болезней, как подыхаете, гниль! Вы, сводники чистых! Вы, палачи честных! Монастыри ваши — питомники содомитов и кладбище неокрещённых душ! Проклятие вам, ночные громилы, вечные исказители истины, палачи человека! Идите к такой матери... да нет, женщины не имут греха, если в мире существуете вы, идите к дьяволу, мерзавцы! Дармоеды, паразиты, Содом и Гоморра, грабители, убийцы, содомиты, воры. Испепели вас гнев Божий и человечий!
Брат Альбин потерял себя, но не мысль. Мысль кипела, хлестала, убивала, жалила, жгла.
— И это священнослужитель, — возмутился Лотр. — Ругается, как пьяный наёмник!
— Я в корчме, поэтому и ругаюсь, — Альбин-Рагвал потрясал руками в воздухе. — Я в корчме, имя которой — вы. У вас оружие, «велья», каменные мешки и костер. Чем ты пробьёшь эту мертвечину тьмы, чем зажжёшь огонь в этих тупых глазах? У вас оружие! У меня только слово моё! Понятное люду, иногда грубое, иногда даже похабное. Но мы посмотрим, чьё оружие сильнее! Боже, есть ли где-то в мире твердь, на которой вас нет? Если нет такой тверди — очистим от вас свою!
Лотр не удержался:
— Слышали? Он говорит об иных твердях. Недаром он вспоминал Вергилия [14]. Вергилия, которого осудил папа Захарий. Того, о котором папа писал, что он утверждает, словно есть иные солнца, кроме наших, и которого за это надо предать всем мукам, придуманным людьми, а потом бросить в самое чёрное подземелье. Ты этого хочешь, мних?!
— Зачеркните земли, которые открыл Колумб, — саркастически ответил брат Альбин. — А эту вот тяжёлую золотую цепь, которая стоит трёх деревень и сделана из золота, привезённого оттуда, бросьте в болото.
Лотр немного пришел в замешательство:
— Что до чего?
— Это золото оттуда? Светлое, мягкое? Выбросьте цепь, говорю вам!
— Почему?!
— Её не существует, как не существует тех земель! Стало быть, это подарок дьявола, рука его.
— Что до чего, спрашиваю я тебя?!
Брат Альбин Криштофич отступил:
— Папа Захарий призывал истязать и убить Вергилия за то, что тот, — голос францисканца гремел и чеканил слова, — имел наглость утверждать, будто на земле существуют неизвестные страны и люди, а во вселенной — луны и солнца, подобные нашим. И вот ты поверх креста носишь цепь, подаренную дьяволом, цепь из земли, которой не было и не может быть. Так как всё это померещилось Колумбу, потому что не может мореход знать больше папы, видеть то, чего нету, быть прав там, где не прав наместник Бога, да еще привозить оттуда несуществующие вещи... Сбрось свою цепь. Сатана!
Лотр покачнулся. Глаза отовсюду смотрели на него. Страшные глаза. Впервые он видел глаза, которые смотрели насквозь. И лица были необыкновенны. Такие он видел у тех, в стороне, и ещё... однажды... а может, и не однажды... у того, который подходил к стенам. И, впрочем, он хрипло выговорил:
— Эти знания — они не от Бога, мних. Надо быть скромнее и в знаниях. Блаженны простые духом...
— Брешешь, — со страшной усмешкою воскликнул Криштофич. — У нас сейчас блаженны ночные громилы, торговцы женским достоинством, ханжи, убийцы, отравители чистых, пьяные палачи, затемнители, душители правды. Блаженны продажные... Знаю: каждое моё слово — нож мне в спину из-за угла, что в вашем обычае, что не раз и не два бывало. Но мой человеческий ужас не заставит меня молчать, ибо я человек, ибо гнев мой сильнее боязни.
Он понизил голос, но слышали его все:
— Если я умру в расцвете лет, если меня убьют враги, схизматики, грабители или пьяные, если конь опрокинет меня на улице или черепица упадёт на меня с крыши — знайте, люди: это их рука, их когти. Это они убили меня, боясь правды. Если свалят смерть мою на татар, знайте: это они.
— Знаем, — громогласно заявил кто-то. — Мы любим тебя, брат. Мы будем знать. Пусть попробуют.
— И знайте: даже после смерти вызову я их на Божий суд. Не позднее, чем через месяц, умрут и они.
— Постараемся, — согласился тот самый голос.
И тогда Альбин пошёл на Лотра. Пошёл, глядя в глаза:
— И всё же сбрось свою цепь, сатана, — тихо сказал он.
Кардинал рванул с шеи цепь. Страшно побледневший, поставил на дыбы коня, повернул его и бросился прочь.
Глава XXXIX
«ВОЗНЕСИСЬ, ОЗОЛОТИМ!»
Врата были крепки, их нельзя было разбить, но возле них была маленькая калитка. И вот через неё я однажды загнал в город гружёного золотом осла.
Филипп Македонский
Немного слов передайте от Катулла, злых и последних.
Катулл
Толпа шла от темна до темна. Спешила. Из всех дорог, тропинок, большаков плыли группы людей и причинялись к ней. Словно сам Великий Мужик понял, что рано ещё превращаться в косу ятагану, снятому с убитого крымчака.
Мяла, безмены, косы, балды, пешни, похожие на короткие копья, татарские сабли, луки, кистени на ржавых цепях, мечи и цепы, лица, груди под лохмотьями, черные руки, косматые силуэты лошадей — все колыхалось в зареве: жгли все встречные церкви и костёлы, все богатые усадьбы и замки. Вокруг всё пылало.
Край пустел перед ними. Край убегавших. Край пустел за ними. Край присоединявшихся. Разделенные Христом на десятки, сотни и тысячи, люди шли в относительном порядке, каждая сотня под своим знаменем (в церквях брали лишь хоругви с Матерью и Христом, а остальное раздавали либо уничтожали огнём и лезвиями топоров). Отдельные конные отряды охраняли «лицо» войска, «боки» и «спину» его. Всадники из желающих шли на несколько часов дороги впереди.
Вечером предпоследнего дня произошло скверное с Магдалиной. Она ехала в голове войска, рядом с Христом. За ними на три версты колыхалась всадниками и пешими дорога. Насколько хватает глаз, горели во мраке языки факелов, слышались голоса, ржание коней, пение, смех и скрипение возов.
Христос то и дело косился на неё. Сидела в седле легко и привычно. На одежду наброшен грубый плащ, как у сотен и сотен тут. Лишь капюшон откинут с красивой головы. Вместо него на блестящих волосах — кружевная испанская мантилья. Странно, прелесть ее сегодня совсем не смертоносная, а мягкая, вся словно омытая чем-то невидимым. Большеглазое кроткое лицо. Словно знает что-то страшное, но всё же примирилась с этим и едет.
Она молчала. И вдруг он увидел, что глаза её с ужасом смотрят куда-то вверх. Он тоже поднял глаза.
На придорожном огромном кресте висел, приколоченный ногами выше копий, деревянный распятый. В мерцающем свете лицо Иисуса казалось подвижным, искривлённым, странно живым. Распятый кричал звёздному небу, и от смолоскопов деревянное тело его было будто бы залито кровью.
— Слушай, — после паузы призналась она. — Я была приставлена к тебе. Я следила за тобой.
— Я знал, — тоже после паузы промолвил он и, увидев, что она испугана, поправился: — Я догадывался. Голуби. Потом голубей не было. Я знал, что ты когда-нибудь заговоришь.
— Ты? Знал?
— Я знал. Не так это сложно, чтобы не почувствовать простых мыслей.
— Когда ты догадался?
— Я знал. Голубей не стало.
Она шумно втянула воздух.
— Брось, — продолжал он. — Я знаю, что сначала они всё обо мне знали.
Протянул руку и дотронулся до её волос:
— Нет вины. Ни твоей, ни моей и ничьей иной. Они опутали тут всё. И всё держали под топором. И всем на этой земле сломали жизнь. И изувечили ложью тебя.
Помолчал. Горела в небе, прямо над их дорогою, впереди, звезда. То белая, то синяя, то радужная. Шли к ней кони.
— Не знаю, — тихо отозвался он. — Иногда мне кажется, что все они — шпионы и доносчики... откуда-то ещё. Такие они... бесчеловечные.
— Это я уговорила тебя пойти, если ты мог и... за глотку.
— Не хочется мне что-то никого... за глотку.
— Убей меня, — тихо попросила она. — Пожалуйста, убей меня.
— Зачем? Я ведь сказал, я понял недавно: ни на ком простом на этой земле нет вины. Поэтому я и здесь.
— Что же мне теперь делать? — почти прошептала она. — Не знаю. Да и разве не всё равно? Может, Ратма? Может, ещё кто-то? Никого нет. Распятий этих натыкано на дороге... Вон ещё одно... Боже, это ведь как судьба. Ты, стало быть, туда? Царство Божие устанавливать?
— Попробую, — глухо подтвердил он.
— И за нею?
— Если она жива — и за нею.
— Ослеплённый, — прищурила она глаза. — Святой дурень. Юрась, ты что, вот этого захотел? — она показала на распятие. — Дыбы? Плахи? Ты знаешь, чем это заканчивается?
— Знаю. Но не пойду. В первый раз вижу, чего они достойны. Верят во что-то лучшее, чем сами они сегодня. Не могу обмануть эту веру.
— Пропадешь. Её не отдадут. И царствия твоего не будет.
— Да.
— И идешь бескрылый, безоружный, как мотылёк на огонь.
— На огонь.
— И на смерть. И царствия твоего не будет.
— Надо ведь кому-нибудь попробовать. В первый раз попробовать. Ради них — стоит.
— Убежим, — голос её дрожал в глотке. — У-бе-жим, одержимый. Не ради себя... Чтобы жил... Спрячемся. Я не могу, чтобы ты... Боже, ты ведь по-гиб-нешь!
Она зарыдала. Он никогда не слышал, чтобы так рыдали женщины. Глухо, беспросветно, держась изо всех сил и не в состоянии сдержаться. Так порой, раз или два в жизни, плачут мужчины, потеряв последнее счастье, попав в последнюю беду.
Только сейчас он понял всё, что читал в людских глазах, и протянул руки.
— Руки прочь! — со смертельной обидой за себя и его прорыдала она.
Христос смотрел в её глаза.
— Ну да... да... да... да-а!
Он опустил глаза. Он не знал, что сказать. Да и что скажешь в таком случае? Лучше умереть, чем отказать великому. Действительно великому.
— Я не знаю, — наконец признался он. — Но ты не иди. Мир страшен. Каждый человек может очень понадобиться другому.
— Я не брошу тебя.
Христос смотрел на её лицо и не узнавал его.
— Я пойду за тобою незаметно, — она накинула на голову капюшон. — Просто потому, что не могу иначе. Пойду до конца. Всё равно какого. Возможно, ты умрешь, безоружный, бескрылый. Я не знаю, как помочь тебе. Но и оставить не могу.
И, окончательно спрятав лицо, прыгнула с коня, бросилась назад.
— Куда ты?! — во внезапном отчаянии закричал он.
Он хотел остановить коня, повернуть, броситься. Но плыли и плыли гурьбы, теснили, тащили за собой. Конь не мог плыть против них. Непроизвольно отдалялся капюшон, его закрывали плечи, хоругви, такие же капюшоны.
— Стой! Ради Бога, стой!
Но течение тысяч несло его, оттирало. Вот уж с трудом можно было отличить её капюшон среди десятков таких же. Вот уж путаешь его с ними, с другими.
Всё.
Итак она исчезла из глаз Юрася.
В ту предпоследнюю ночь они стали станом вокруг одинокой хаты. Обычно Христос отказывался занимать жилище, спал у костра, вместе со всеми, а тут почему-то согласился.
...Вокруг хаты пылало море огней. И по этому морю плыло к хате десять тёмных теней, апостолы.
— Не нравится мне это, — бегал глазами Петро. — Мужичьё это. Жареным пахнет. Надо, хлопцы, навострить лыжи.
— А Иуда снова последние деньги бабам роздал, которые мужей сюда привели, — трагическая маска Бавтромея вздрагивала, голос скрипел. — А нам бы они — ого! — старым не займёмся.
— Ты... эно... не забыл? — спросил у Тадея Пилип.
— Не-е-ет, — улыбнулась голова в мисе. — Заберу тебя. Ты будешь на голове доски ломать. Я — фокусы показывать.
— А нам с тобою, Ладысь, разве что под мост с кистенём, — крякнул Якуб. — На двуногих осетров.
Худой, на девушку похожий, Ян улыбнулся приоткрытым, будто у юродивого, ртом:
— Не злу подражай, брат мой, но добру.
Петро плюнул:
— Зло — это если у меня украдут либо жену уведут, если я у кого — это добро. Напрасно мы ругались с вами тогда на озере. Что, возьмёте меня да Андрея с вами? А то тут, вишь, лёгкая жизнь заканчивается, да можно и плохую потерять.
— Хорошо, — согласился Якуб.
Они зашли в брошенную хату почти одновременно с Раввуни и Богданом, подошедшими с другой стороны. На голом столе горела тоскливая свеча. Братчик сидел в красном углу, опустив голову на ладони.
Поднял ее. И без того неестественно большие глаза словно еще увеличились.
— Вот что, — начал Пётр. — Там, в овраге, как раз тринадцать коней.
— Чьих-то коней, — уточнил цыганистый Сымон Кананит.
— Исчезнем, — продолжал Пётр. — Бросим это.
— Ну вот, — заявил Христос. — Петро — это камень. Попробуй сотвори что-то на этом камне.
Тумаш снимал со свечи пальцами нагар. Тени скакали на лице, по залихватским усам, по губам любителя выпить и закусить.
— Я не пойду, — произнес Тумаш. И объяснил не очень умно: — Вы тут все хамы, а у меня — достоинство.
Матей глянул на море огней за окном и вздрогнул:
— Ну, мы так пойдем. Мытарем оно поспокойнее. Я ещё чудес хотел, дурак. Прости нам долги наши. Сроду мы не платили их. — И внезапно крупные жестокие морщины у рта сложились в алчную, просительно-наглую усмешку. — Только... евангелие бы своё пускай Иуда нам отдал.
— Ты ведь безграмотный, — завопил Раввуни.
— Маловажно. А я евангелист. Мы вот с Иоанном его поделим, подчистим, где опасно, и хорошо. А Иуде евангелия нельзя. Не заведено.
Раввуни показал ему шиш.
У Иоанна Алфеева часто и независимо от него изменялось настроение. Вот и тут ему вдруг жалко стало Христа.
— А я бы с тобою, Боже, пошел. Только чтобы без оружия этого. Мы бы с тобой удалились от мира да духовные вирши писали.
— Не прячься в башню из слоновой кости, — возразил Христос. — Поскорее найдут.
Всем было неловко. И, видимо, чтобы прервать эту неловкость, все начали высказывать свои недовольства, плохие пророчества на будущее. Поднялся шум, потом галдёж. Матей лез к Иуде и кричал что-то малопонятное бестолково-страстным голосом. Тот вопил в ответ. Ругались и горланили остальные.
От событий сегодняшнего дня и этого крика Братчик едва не сходил с ума. Встал над столом:
— Молчите!
Затрясся от удара кулаком стол. И тогда Фома, в восторге, что можно показать себя, с лязганьем выдернул меч и рубанул им по столешнице. Стол развалился пополам. Стало тихо и темно. Раввуни нашарил свечу, выбил огнивом искру, зажёг.
Апостолы, стеснившись, смотрели на Христа.
— Вот что, — произнес он. — Я это не для себя. Нужны вы мне слишком. Я это для вас, святые души. Вредили — замаливайте грехи. Кто пойдет отсюда — отдам мужикам. Вот как.
— Вот как, — поддержал Тумаш.
— Вот как,— повторил Раввуни.
Апостолы виновато, как побитые, переглянулись.
— Да что,— начал Сымон. — И мне не терпится в Городню войти. Посмотреть, как там, кони там какие, я уж было и отучился...
— Да и правда, — согласился Петро. — Бросить на пороге...
— Эно... Грех.
— Кто шаг сделает — того я мечом,— пригрозил Фома.
— Того я мечом, — решительно повторил Раввуни.
— Хорошо, — за всех ответил Андрей.
— Мы в истине хотим ходить, — поддакнул Ян, — нам верь.
— Попробую. В последний раз. — И Христос увидел лицо Фомы, какое-то собранное, странное лицо. — Ты чего, Тумаш?
— Опротивели мне эти нечестивцы. Вот призову всю свою веру, и половина их из хаты исчезнет. Пускай возлe огня ходят.
— Вали, — согласился Христос.
Фома прищурился, сжал кулаки. Лицо с будто ненароком надутыми щеками стало еще краснее...
...Хлопнула дверь. В халу зашел седоусый.
— Послы из Городни. Босяцкий.
Фома сильно отдул воздух и захлопал глаза. Потом плюнул:
— Вот те на. Ещё и даже больше стало... Нет, брат. Как дрянь какую навлечь — это у меня легко. А как хорошего чего — это нет.
Босяцкий вошел в хату и улыбнулся как старый знакомый.
— Приветствую тебя, Христос. И вас, апостолы.
Увидел разрубленный пополам стол. Плоские глаза расширились.
— Да это так, — пристыжено объяснил Юрась. — Немного развлекались.
— Упражнялись немного, — добавил Фома.
— Объясняй, зачем тут? — сурово спросил Братчик.
...Доминиканец закончил. Все сидели молча. Утомлённая тень лежала в глазницах Юрася.
— Что ж, я выслушал, — промолвил он. — Спасибо за выкуп.
У некоторых загорелись глаза. Только Фома недоуменно и брезгливо сложил губы, да Раввуни вскинул голову.
Христос теперь смотрел в глаза Босяцкому. И доктор гонорис кауза с удивлением увидел, что сейчас из этих огромных глаз не плывёт то, что неуловимо подчиняло человека, будто бы делая его более добрым. Глаза были рассудительны и сухи.
— Видишь, — продолжал Христос. — Это если посчитать, сколько на Белой Руси простых, да разделить, так на один золотой — сорок человек.
— Ну. Да они и того не имели. Берешь?
— Понимаешь, ужасно мне жаль. И взял бы, раз люди добрые так стараются дать. Нельзя ведь обижать. Бога в душе иметь надо. Да вот только для одного меня эти сто тысяч — много. Не стою сам столько. А если на весь народ разделить — постыдно мало. Ну, чего им с этого? Одних поршней больше перетоптали, когда сюда шли. Всё равно как сторговать корову по дороге на ярмарку да, не увидав её, переться назад. Прости, не хочу я ничего брать от вас.
— Вознесись, озолотим! Свободен будешь.
— Так для меня той свободы и так достаточно. А ты вон их спроси.
Доминиканец водил глазами по лицам апостолов и твёрдо знал, что эти пошли бы на согласие.
— Да мы с ними договоримся.
— Смотришь не туда, мних.
Юрась показывал в окно, за которым были огни. Словно звёздное небо упало на землю.
— Может, окликнуть? Рассказать о выкупе. Спросить, достаточно ли им свободы? Лишней не отдадут ли?
Босяцкий понял, что всё кончено. Только не удержался, чтобы не буркнуть:
— Свобода... Свобода... Каждый раз, когда вы её окликаете, — она поднимает голову. Не дёргайте вы её. Она хорошая баба. Дайте вы ей лет сто поспать спокойно, а там хоть конец света — пускай встаёт.
— Она хорошая баба, — согласился Христос. — Наша баба. А поскольку она наша баба — не твоё, мних, дело, в какое время ночи нам ее будить. Ты мних, святой, стало быть, ты в этих делах понимать не должен.
Спокойная, почти ленивая издёвка. Пёс Божий вздохнул:
— Нет, Христос. Это не я, видимо, святой, а ты, если столько золота бабе под ноги бросил, лишь бы ей на мгновение в глаза взглянуть, а потом подохнуть без покаяния.
Христос встал:
— Ступай ты отсюда. Напрасно старался ехать. Не боимся мы королевы, не нужен нам откуп. Да, святой. Дьяволом был, а теперь святой. Святее Павла.
Склонился к нему и прошептал:
— В темницах сидел, меня ранили, я сто раз был при смерти.
Пальцы схватили доминиканца за затылок стальной хваткой, неотвратимо повернули лицом к окну, к огням.
— Меня хлестали, как их, поэтому каждый удар по их спине горит теперь на моей. Мириады ударов палками, плетью, камнями, Я влачился, бродил, как Павел и как они. Разбойники на меня нападали и свои братья. Я голодал их голодом, и жаждал, и мёрз, и ошибался, и грешил, и свят был. Но я никого ещё не предал на этой земле. И не собираюсь. Я не хочу быть ни с кем, кроме этого народа, теперь навеки моего. Я заслужил это право... Я это всё за них... И если они — народ, то я — тоже. Вот последнее моё слово.
Плоские, немного в зелень, будто у ящерицы, глаза словно погасли. Доминиканец встал.
— Смотри. Завтра ещё можешь передумать. А послезавтра заговорит сталь.
— Пускай, — отрывисто бросил Христос. — Если молитвы не убеждают — пускай говорит она.
Хлопнула дверь. Чёрная фигура медленно проплыла под окном, погасив на минуту огни. А потом они засверкали словно ещё ярче.
Глава XL
НАГОРНАЯ ПРОПОВЕДЬ
Когда на землю хлынут потоки горя,
Каждый — пророк, кто людям плот
спасения подгонит,
Плот спасения и правды.
Гимны Риг Веды
И пред последней той ночью медленно восходил народ на Чирвоную гору под самой Городней. Тащили пару канонов, захваченных по дороге, утомленно плыло людское течение.
Гора всё больше щетинилась вилами, цепами и копьями. Десятки и сотни находили себе место. Но большинство не спешило с этим.
Садилось солнце. В последних лучах его сиял далеко большой город, цель похода.
Город лежал спокойно и мирно, словно не знал, что смотрят на него тысячи глаз. Со всеми своими четырёхугольными и круглыми башнями, с десятками улиц и переулков, с улицей Стрихалей и Мечной, Утерфиновой и Ободранного Бобра, с выселками, тупиками и слободами, со шпилями храмов и свинцовой крышей замка, с далёким Неманом, с тенью и со светом и страшной Зитхальней, которой не было видно отсюда.
Силуэты башен. Искры окон. Всё это было так мирно, так напоминало какие-то другие города, где никого не убивают, где звучат арфы и гуляют весёлые люди, где даже стены — просто уважение временам, неимоверно давно отошедшим в небытие, что Братчик на минуту до боли пожалел это спокойствие. Добрый, тихий город. Он напоминал... Что он напоминал? А то, что напоминала и вся эта земля: искажённый, перевёрнутый, неумелый, черновой рисунок чего-то настоящего.
В этом городе были подземелья, велья, бесстыдные люди. Зитхальня, которой не было видно отсюда. Если бы он мог, он бы уничтожил всё это на лоне земном и оставил только там, где приблизились к совершенству: Коложу, Фарный костёл, ещё несколько башен, зданий, храмов. Всё остальное не достойно существования. Дворцы из каменного навоза.
И всё же он знал: идёт на небывалое, не свойственное таким людям, как он. Ни в коем случае нельзя было запятнать руки. Никто не узнает, не осудит, однако нельзя. Он помнил глаза людей. Глаза, глаза, глаза.
...В этот момент из рощи, в стороне от врат, вылетели две сотни всадников и помчались, словно из последних сил, словно в безнадёжную атаку, сотни две человек.
Летели одним стремительным клином, одним кулаком.
Седоусый крякнул, подал знак. Хоть было и довольно далеко ещё, люди натянули луки из рогов. Молодой старался особенно, хотел показать себя: оттянул тетиву едва не до уха, искал глазами цель. Страшно хотел удачно выстрелить дальше всех.
— Стой! — завопил вдруг Иуда. — Где вы носите свои глаза, где? Холера вам в бок, лихорадка вам в голову!
Натягивать так тетиву не стоило бы. И богатырь не сумел бы после страшного напряжения турьих рогов осторожно вернуть её в ненатянутое состояние.
Что-то тенькнуло. Все с ужасом смотрели, кто на молодого, кто на всадника. Молодой обомлел; медведем заревела среди стремительного неукротимого клина дуда.
Человек с чёрными руками кузнеца, длиннющий оболтус, жёлтый, в пшеничный колос, подпрыгнул в седле.
...Поймал слабую — в конце полёта — стрелу. Все ойкнули.
Цокот копыт нарастал. Кавалькада подлетела под откос, начала спешиваться. Лишь оболтус со стрелой конно взлетел на крутой откос, искал неистовыми ястребиными глазами.
— Это кто выстрелил? А? Кто?! — Он был страшен.
Молчание.
— Я, — наконец признался молодой.
— Молодчина, — похвалил Кирик Вестун. — Далеко стреляешь.
Покатился хохот. Кирик слез с коня:
— Здорово, Христос, не забыл?
— Кирик Вестун... Клеоник из Резьбярного Кута... Марко Турай...
— Помнишь, — засмеялся чертяка Вестун. — Ну, давай поцелуемся... Здорово, апостолы... Утробу отрастил ты себе, Фома, на апостольском хлебе... A-а, здорово, брат Иуда. Как, предать ещё не собираешься?
— Спасибо, — произнёс Раввуни, — себе дороже. Один уж однажды попробовал, и нельзя сказать, чтобы это было особенно весело для остальных. А я вот напрасно этим хлопцам крикнул... предупредил.
— Ну, хорошо, хорошо, давай поцелуемся, что ли... Слушай, Христос, вот тебе и подмога небольшенькая. Мы было убежали, а потом в рощу вернулись, следить. Ты остерегайся, не лезь, как головою в печку. Войско со стражею будет давать бой. Сидят вон там, в правой роще и в лощине, и там. Завтра выйдут строем на Волосово поле. У тебя людей сколько?
— Тысяч около десяти, чтоб они здоровы были, — ответил Христос.
— Ну, а их со стражей войта три с небольшим. Считай, вдвое больше. Тяжёлая конница, латы, каноны.
Все умолкли. Почувствовали смертельную тяжесть завтрашнего труда.
— Стало быть, сначала надо не допустить к себе, — предложил Фома. — Из пращей бить.
— Тоже мне ещё Давид, — подковырнул Иуда с иронией.
— Ты что знаешь? — разозлился Тумаш на то, что кто-то засомневался в его военных способносгях. — Научись сперва меч держать!
— Не умею, — признался Раввуни. — Но всё равно. Ты завтра пойдешь на дуэль. Я с кем-то — дразнить их. Каждый делает, что может.
— Не пойдешь ты, — возразил Христос.
— Пойду, — упрямо стоял на своём Раввуни. — Если не мечом, то надо ведь чем-то. Я не умею мечом. Никто с детства не упражнял моих рук. Все упражняли голову. Правдивее, сушили её. Если у меня есть кое-какой разум — это не «благодаря», а «вопреки». В детстве я сделал было пращу и бросал. Долго бросал... У нас, детей, почти не было свободного времени при дневном свете. Но я научился хорошо, неплохо бросать. Потом меня страшно отхлестали за то, что бросал, а не учил молитвы. А теперь и пращи нет.
Помолчал и добавил ещё:
— Да и не хочу.
Братчик смотрел на него. Этот хилый и цепкий человек интересовал его и неуловимо, несвоевременно на этой поганой тверди, напоминал что-то доброе, что должно на ней быть и чему, однако, не пришло время.
Поэтому он подлежал смерти, как некоторые ещё, не слишком многочисленные, которых он встречал. Как он сам, Юрась, но это уж дело другое.
Задуренный, с тысячью недостатков, слабый, неприспособленный к окружающей жизни, беззащитный перед силой до того, что аж зло брало и хотелось дать ему по шее, он всё же был безмерно лучше многих. По крайней мере, не стал бы горланить: «Хворосту! Хворосту в огонь!»
Он был — в самом главном — похож на преобладаюющую часть этих людей в белом, стоявших под горою, что можно было назвать словами: неспособность к насилию. А это всегда вызывает некоторую беззащитность перед насилием чужих. У, как этим будут ещё пользоваться все, кому не лень! Ослоподобные шамоэлы, лотры, босяцкие, патриархи, попы, жигимонты, иной сброд! Ничего, главное выдержать. Если эти белые, если Раввуни, если Фома, если все, подобные им, не вымрут — придет время, когда больше всего на свете будут нужны они. Чужого насилия не будет. И будут страшно нужны те, кто много перенес, но никогда без крайних обстоятельств, без смертельной опасности не замарал бесстыдным насилием своих рук.
Это хорошо, что все изуверы сразу попадают в кардиналы. Чище будет непреложная. Суть.
И Юрась особенно мягко спросил у Иуды:
— Почему ты думаешь, что не надо сначала пращников?
— Это ведь ясно. Напасть сразу, не дать вылезть из этой лощины, которая поближе к стенам.
И тут Христос понял: дожди.
— Правильно! Он прав! Они в латах, они тяжелы как холера. Дожди. Под осень почва плохо coxнет. Там грязь. Для них. Ну, не совсем, ну, по бабки кони увязать будут. И то хлеб. Попробуй потягайся, попади, уклонись, если ноги, будто у мухи на смоле.
...В ту ночь весь город — кто со смутной радостью, а кто и с замирающим от ужаса сердцем — следил за далёкой горою, которая вся, от подошвы до вершины, переливалась блёстками огней.
А на горе в самое тёмное предрассветное время вставали, разбирали оружие, кое-как строились в длинную боевую линию. Надо было ещё до солнца подступить поближе, не дать выйти из лощины, уберечь хоть сколько жизней и тем, хоть немного, уравнять неравные силы.
Они надеялись на одно. В городе была жизнь, засеянные поля, нивы под колосьями. Без него так или иначе была смерть. Поэтому никто не думал уклоняться либо отступать.
Лишь в этом и была их сила.
Гора полыхала огнями. Блуждали тени всадников и пеших. Копья, воткнутые в землю, были как лес. И лес этот постепенно редел, возносился в воздух, колыхался в человеческих руках.
К Братчику подошёл седоусый.
— Скажи, — коротко и просто попросил он.
— Может, не надо?
— Скажи. Ожидают. Некоторые, может, в первый и в последний раз, человеческое к себе почувствуют, Многие до завтра не доживут.
Он подал ему руку. Братчик влез на воз.
— Выше! — закричали отовсюду. — Видно не всем. Выше.
Седоусый подумал. Потом сказал что-то парням. Несколько человек подошли и подняли воз на плечи.
— Выше! — горланила гора. — Все хотят видеть!
Тогда под воз начали подставлять копья, осторожно поднимать его. Наконец пятьдесят копейщиков подняли его на остриях копий высоко над головами, вместе с человеком, стоявшим на нём.
Огни не гасили. Надо было, чтобы войско чужое позже спохватилось. Повсюду скакал огонь.
— Попробуйте упустить, увальни! — кричал кто-то.
— Падать тогда слишком высоко будет, — улыбнулся Братчик.
— А это всегда так, если без разума высоко забрался, — иронизировал Вестун. — Да ты не из тех. Давай.
Стало тихо.
— Ну вот, хлопцы. Завтра биться. Себя щадить не буду. Если кто думает, что плоть моя выдержит удар копья — страшно тот ошибается. Думал я, что не надо мне лезть в самую кулагу, что поставь воеводой хотя бы и лучшего в... нашем свете, так то же будет. Однако вижу, нет. Должен быть хоть маленький огонёк, на который смотрели бы дети. Изменится когда-то твердь, изменятся и люди. Хорошо было бы, чтобы и мы и они не говорили: «Наша взяла... и рыло в крови». Понимаете, вы — люди. Ещё и ещё раз говорю: вы — люди. Не надо нам забывать: мы — люди. Вот рубят кому-то за правду голову. Если не можешь помочь — не склоняй своей головы ниже его плахи. Стыдно! Ничего уж нет в наш век ниже плахи. И ничего нет выше, если понять. Поэтому и встали. На том стоим.
Снова поразили его лики внизу. Не маски, не стёртые образы — лица, облики. И глаза с непривычным им самим выражением, прекраснее которых не было ничего на свете.
— Не люблю слов холодных, как вершина в снегу. Но раз мы на вершине горы — пусть будет и проповедь нагорная. Если уж так кричали о ненужном.
Он поднял в воздух боевую секиру — гизавру.
— Блаженны великие и добрые духом, какими бы младыми они ни были.
Огонь скакал по лезвию.
— Блаженны плачущие по своей земле, нету им утешения... Блаженны жертвующие людям кровь свою и свой гнев, потому что на кротких ездят.
Медяные или бронзовые от огня лица, полыхание ярких языков и лес копий. И в воздухе — человеке с вознесённой гизаврой.
— Блаженны миротворцы, если не унижен человек... Блаженны изгнанники за правду... Блаженны, если выходите с оружием за простой, бедный люд и падаете... Потому что тогда вы — соль земли и свет мира. Любите и миритесь. Но и ненавидьте тех, кто посягает на вас и вашу любовь. Мечом, занесённым над сильными, над алчными, над убийцами правды, дайте всем простым мир. И если спросят, зачем пришли, ответьте: отпустить измученных за свободу, рабов — из цепей, бедных — из халуп, мудрых — из тюрем, гордых — из ярма.
Он говорил негромко. Но слышали все. Предрассветный мрак начинал редеть. Светлело на востоке. Летели из обоза свежие, резкие голоса петухов.
— А теперь идём, — повелел он. — Идите как можно тише.
В этот момент он увидел, как глаза людей словно тускнеют, смотрят куда-то с предчувствием недоброго. Потом услышал хриплое, гортанное карканье.
От пущи тянулась на кормление огромная, как взором окинуть, стая воронов. Как раз над табором. Густая, изменчивая чёрная сеть.
— Слышат, — отозвался кто-то. — Нас слышат. Плохо.
Ему не хотелось, чтобы угасло то, высшее, прекраснее которого не было на земле, то, что он видел в этих глазах. Чтобы угасло от глупости, от полета небывало большой стаи угольно-чёрных птиц. Это было так похоже на то, если бы сжался, услышав карканье, тёмный зверь: «Кто-то идёт, шагает что-то неведомое, перед чем мы должны забраться в чащу».
И поэтому он поднял гизавру и загорланил, сам чувствуя, как раздувается от крика шея:
— Птицы! Собирайтесь на великую вечерю Божию. Чтобы пожрать трупы царей, трупы сильных, трупы тысяченачальников, трупы коней и сидящих на них.
Ответом был крик. Дрожало в воздухе оружие, двигались мускулы на голых грудях, взлетали магерки с льняных черных, золотых голов. Возносились в воздух овальные щиты.
Потом всё утихло. Послышался шелест травы под тысячами осторожных ног.
Глава XLI
«ВОТ МОЙ НАРОД, КАК ЛЬВИЦА, ВСТАЁТ...»
Воздайте ей так, как и она воздала вам, и вдвое воздайте ей по делам её... Сколько славилась она и роскошествовала, столько воздайте ей мучений и горестей. Ибо она говорит в сердце своём: «сижу царицею, я не вдова и не увижу горести!». И восплачут и возрыдают о ней цари земные, блудодействовавшие и роскошествовавшие с нею, когда увидят дым от пожара её.
Откровение, 18:6, 7, 9
Широкое, немного пологое поле заканчивалось лощиной и потом снова немного возвышалось. На этой возвышенности тускло блестели, краснели, золотились разноцветные мазки. Стояли кони, закованные в железо, и сидели на них, такие самые, железные, всадники. Свисали багрянец, золото и белизна знамён. Всадников было много, до ужаса много. Треугольные и овальные стальные щиты, султаны, копья, золотые — а больше вороненые — латы.
Впереди всех возвышался Корнила, похожий на памятник самому себе.
Лощина перед ними была глубоко-зелёной — даже синей — после недавних дождей. И босому пареньку было хорошо известно, как приятно пружинит в таких местах под пяткой земля. Но эти никогда не ходили босыми. Корнила надеялся, что мужики не осмелятся полезть на конный, железный строй: увидят и отступят.
Другая гурьба, растянутая на милю, если не больше, стояла выше, за лощиной, на поле. Белая холстина, турьей шкуры щиты, балды, багры, пращи. Корнила не знал, что они готовятся нападать. А даже если бы и знал, не поверил бы.
От этой гурьбы отделились и начали спускаться по склону Тадей и Иуда. Кричали что-то. Панское войско умолкло, и тогда Корнила понял: ярильщики.
— Эй, косоротые! — горланил Леввей. — Эй, городенцы-грачи! Смола черномазая! Задница шилом! Святого Отца на хряка променяли!
Оскорбления были общеизвестны и потому страшны. Цепь защитников взорвалась яростью.
— Хамы! — налившись кровью, кричали из неё. — Мужики! Головы лубяные!
— Паны! На соломе спите — зубами ищетесь!
И тут страшный, нездешний вопль оборвал перебранку.
— Босяки! — кричал Раввуни. — Чтобы вы, как свиньи, только мёртвыми на небо смотрели, чтобы вы, как светильник, каждое утро погасали, чтобы вы пустыми всегда были, как ваши вацки, как собачья миска у плохого хозяина, у пса этого, Жигимонта!!!
— Иудей, — сказал кто-то.
— Эй, — издевательски бросил Корнила, — почем земля горшечника?
— Тебе таки это надо знать, если уж Христа продать собрался.
Кое-кто в железных рядах опустил голову. Леввей совершил то, что переполнило чашу терпения. Он протянул руку, и на ладони его неизвестно откуда появился зайчонок. Апостол опустил его, и он рванул вдоль поля —спасаться.
— Вот! Займите у него мужества!
Корнила взревел и подал знак. Войско спустилось в широкую лощину. Сочно зашлёпало под копытами коней. Перед железными лежало большое поле, и по нему скакали к войску два всадника в лёгких кольчугах с пластинами и наплечниками: Братчик и Фома.
— Гей! Гей! Давай двоих на поединок.
Корнила крякнул, глянул на сотника Пархвера.
— А?
Пархвер кивнул головою.
Братчик на белом коне и с лёгким мечом да Фома на рыжем вертелись перед ними, дразнили. Ждать долго не пришлось. Навстречу им помчались Корнила и на грузном битюге богатырь Пархвер. Конь Корнилы был вороной, а Пархвера — вороной с белыми полосами, гривою и хвостом.
Угрожающе были нацелены копья, вопила и колотилась под копытами земля. Всадники мчались, тяжёлые и страшные, как бронтозавры, на конях, закованных в сталь. Братчик увидел, что конские ноги выше бабок в чулках грязи, подморгнул Тумашу.
— Пускай постоят остальные, пока мы тут биться будем.
Ярильщики поспешно ретировались, и никто их за это не осуждал. Они своё сделали, пришёл черёд более серьёзному делу.
Горы железа летели на мужицких бойцов, и в рядах защитников города триумфально завыли, закричали. Ясно было — конец. В одном Пархвере сажень и шесть дюймов. И тут произошло неожиданное. Когда железные были уж совсем близко, Тумаш и Христос поставили коней на дыбы, повернули их в воздухе и шенкелями заставили сделать прыжок в стороны. Две горы с разлёта промчались мимо них. Юрась умудрился догнать Корнилу и плазом меча лязгнуть по его железной заднице. Загудело. Захохотало мужицкое войско. Разозлённый Корнила попробовал сделать то, что не позволялось и что было ошибкою: через плечо, как обрешетиной, огреть противника копьём. Юрась перехватил его и, вырвав, бросил на землю.
Корнила схватился за меч. Теперь богатырь не имел преимущества расстояния и веса, как тогда, когда имел копьё. Теперь он был в проигрышном состоянии: мечи были одинаковой длины, а враг был более подвижен. Оставалось надеяться на непробиваемый миланский панцирь.
Две пары вояк сражались среди поля, и тысячи глаз смотрели на них.
— Ну-ка, ну-ка, — раззадоривал Фома. — Дав-вай, собачья кость. Где тебе!.. Мы... от Всеслава.
— Я сам... от Всеслава, — хрюкал Пархвер.
— От хорька ты, а не от Всеслава. От хоря и свиньи.
Пархвер действительно потел. Но Фоме приходилось труднее. Несмотря на огромную силу и вес, перед сотником он был мелковат.
— Хам!
— Сам хам!
Лязгали мечи. Лучи денницы играли по латам. Всё это напоминало весёлую и жуткую игру.
— Держ-жись, Христос.
— На тебе.
— Ба-ах! — отбил удар мечом Корнила.
— Хорошо, что ты стрелу достал, — скалил зубы Юрась. — Неудобно было бы с нею... на... коне.
Мечи звенели неистово. Корнила шумно выдыхал и ругался.
— Шутишь грубо, — бросил Христос. — Мозги у тебя куриные.
— Верному... мозги... без нужды.
— Так я их тебе сейчас... совсем вышибу.
Неуловимым выпадом он отбил меч Корнилы и ошеломил тысячника. Тот крутанулся и грузно, тяжело ухнулся оземь. Не мог встать. Юрась склонился, подхватил с земли копьё и поднёс острый конец к груди лежавшего. Войска ахнули.
— Держись, — предложил Христос. — Вставай.
Корнила встал и криво пошел, сам не зная куда. Железные ещё подались вперёд: освобождать вожа, спустились почти все в лощину. Из их рядов показались пасти канонов. Их тащили, и колёса их по колодку погрязли в земле.
Юрась несколькими шлепками копьём направил Корнилу в нужную сторону и стал смотреть на Тумаша. Тот сражался отчаянно, но удары богатыря были страшны — двуручный меч Тумаша каждый раз отлетал за спину.
Корнилу наконец оттащили к своим. Он, опомнившись, кричал, приказывал что-то. С ним спорили. И все же с их стороны вдруг рявкнул один канон: месть двигала тысяцким.
Над головами бойцов пролетело ядро, вспахало землю перед мужицким войском.
— Эй, — кричали оттуда. — Дуэль не закончена! Горшки бросать будем!
Потом оттуда долетел лязг: мужицкая катапульта бросила горшок с грязью — в знак предупреждения... Корнилу схватили за руки, уговаривали.
Но результат всего этого сказался сразу же. Был он лишь неожиданным. Горшок недолётом — видимо, не отрегулировали натяжку жил катапульты — упал прямо на голову Пархверу, и та застряла в нём.
— Эй, кум, помочь, что ли? — спросил Фома.
Ударил слегка по горшку, расколол его. По шлему, по лицу, по усам богатыря плыла жидкая глинистая грязь.
— Умылся бы, что ли.
Огромные синие глаза Пархвера загорелись необузданной яростью. Он вознёс двуручный меч и слепо опустил его. Тумаш едва успел поставить своего лёгкого коня на дыбы, и лезвие воткнулось глубоко в землю. И тогда Фома дал врагу ловкого пинка в отставленную задницу. Пархвер вылетел из седла. Хохот покатился над полем. Победители помчались к своим.
Корнила поднял руку в железной перчатке и опустил её.
— Двигай!
Произошло лёгкое замешательство. Чавканье долетало отовсюду.
— Кони погрязли, — испугался кто-то. — Не успеем выбраться и взять ряд.
— Чёрт! — воскликнул Корнила. — Холера! Каноны на линию!
Начали тащить каноны. Но толпа на гривах пришла уж в движение, поплыла вниз, как белая лава. Медленно и грозно. Пушечные мастера спешили, но тяжелые каноны заваливались, показывали хоботы небу.
...И вдруг тысячи глоток затянули дикий и суровый хорал.
Пан Бог твердыня. Твердыня моя.
Воздел он длань мою,
Как Давид на Голиафа,
Воздел.
Ноги в поршнях топтали вереск. Ревели над головами дуды, но голоса заглушали их. Медленно, очень медленно, в реянии оружия над головою, плыли мужицкие гурьбы, словно по линейке отрезанные спереди.
Вот мой народ,
Как львица, встаёт.
Смелый,
Он не ляжет,
Пока не напьётся вражьей крови.
Суровые, как обожжённая глина, были лица стариков. Суровые, оливковые от загара лица молодых. Сурово и страшно и всё выше реял хорал:
Как львица, встаёт
И, как лев, поднимается.
Пан Бог над нами.
С нами в гневе,
В гневе
Наш народ.
Вскинулась над головами белая с золотом и nyрпурная хоругвь-знамя.
Дети Юрия святого,
Дети его удела,
Бейте, убивайте. Не жалейте,
Не жалейте
Врага.
И внезапно этот медленный, как лава, поток взорвался рыком, покатился с неимоверной, всёсокрушающей быстротой. Лес оружия всё вырастал над ним, всё ближе были обезумевшие от гнева лица. Время пришло.
— А-а-а! Юрий! Юрий! Край! Край!
Рявкнули навстречу им каноны. Круглые белые хлопья дыма расплылись в туман. Но было поздно. Гурьба бежала и вырастала, будто во сне. Налетела. Затопила. Вознеслись багры, начали хватать всадников и вырывать их из сёдел на землю, с которой они, тяжёлые, почти не могли подняться. Полетели стрелы и камни. Залязгали балды и цепы по железным шлемам.
И пошла молотьба.
Через каких-то два часа на лощину спускались вороны. Бой в тех очагах, где он ещё бурлил, отдалялся на запад, к стенам Городни. Но большая часть железных отходила с места сечи, пришпоривая коней, и гурьбы победителей стремились за ними.
Стража успела всё же пропустить своих и затворить врата. Но кузнец Кирик Вестун приказал выкатить на линию каноны и стрелять. После короткой канонады половинки врат вместе с большим куском давно не чиненной стены разрушились, рассыпались, грохнули оземь. Туча пыли полнилась над обломками. Стража пробовала было защищаться на руинах, и тут на неё, с тыла, напала вооружённая гурьба мещан. Впереди них орудовали Зенон и златорукий Тихон Вус. Сдавленные между молотом и наковальней, люди стражи едва успели выбраться Стременным переулком, а потом Старой улицей к замку и там присоединиться войску, бросив на земле половину своих людей.
Илияш погладил белого коня Братчика.
— Жаль, нет у нас ослов, — сказал Тумаш. — Ради полного, стало быть, сходства.
— Ослов больше, чем надо, — тронул коня Юрась. — Да они сами верхом ездят.
Туча пыли редела. И сквозь неё мещане увидели всадника, который вступал в город. Низкое ещё солнце нимбом стояло за его головой. Горланил, кричал вооружённый народ с ветками в руках.
— Страшно подумать, — тихо промолвил Иуда, — что это было бы, если бы ты сейчас надумал мерзавцем заделаться. У-у!
— А они, мерзавцы, все когда-нибудь вот так ими делались, — косо усмехнулся Христос.
Стража и войско между тем бились перед замковым мостом. Им было тяжело. С крыш бросали поленья, камни, дохлых кошек. Свистели, кричали. Напирала на них вооружённая толпа.
Из-за стен долетали томные, ангельские голоса, и поэтому вояки бились яростно: «Стало быть, нас не бросили, стало быть, вожди — там».
...А между тем в замке не было уж почти никого из великих особ. Часом позже, как только Христос вступил в город, все духовные члены рады, войт и пара магнатов под охраной десятка вояк спустились в подземный ход и, по воде, побрели по нему к выходу, находившемуся за городской чертой, может, в какой-то тысяче саженей от замка. Они бросили большинство светских богатеев и даже бургомистра Юстина: не было времени позаботиться о них.
В городе тайно остался один Флориан Босяцкий: готовить торговцев в городе.
Остальные направились в Волковыск за подмогой.
А сеча у врат замка бурлила. Висели на копьях, били брёвнами в половинки, и стены дрожали. Падали камни на поднятые над головами щиты. Секлись на зубцах, и впереди всех тряс брюхом Тумаш.
Другие между тем выбивали двери церквей и костёлов, рвались туда. Кожаные поршни ударами открывали алтари, топоры раскалывали дароносицы. Гнев и желание уничтожить всё это были выше жадности. И потому руки цвета земли с треском разрывали ризы, делали из них портянки. Не обошлось и без побоев, которыми отметили особенно ненавистных и жадных рясофорников.
Наконец выбили врата замка и ворвались в него. Бежали переходами, секлись, тащили из покоев людей, облачённых в парчу. Кучка людей поднимала из каменных мешков узников. Поднимала, завязав глаза, словно лошадей из шахты, чтобы не ослепли.
И в конце концов людская толпа ввалилась в тронный зал. Пылали факелы, и мужики остановились, поражённые. Перед ними, по всему полу, были рассыпаны одеяния, кубки, открытые сундуки, неоценимое оружие. А возле вышнего места стоял в белой сорочке и чёрной чуге — подготовился — бургомистр Юстин:
— Берите, — показал на всё. — Мёртвому ничего не нужно.
Как раз в этот момент кузнец Кирик Вестун в замковой часовне сбросил ударом гизавры на пол разубранного в золото воскового Христа. Тот улыбался, лёжа на спине.
— И тогда так улыбался! Ид-дол!
И наступил поршнем прямо на восковое лицо, смял его.
Глава XLII
МУЖИЦКИЙ ХРИСТОС
Я с вами во все дни до скончания века.
Матфея, 28:20
И пришёл я к тем, чья пища — земля,
К тем, понукает кто только быка,
К тем, кого палкою бьют на полях,
Чьё рабство — века, чьё царство — века!
Египетский гимн
СЛОВО ДВУХ СВИДЕТЕЛЕЙ
«И так вот взяли Городню. Без большой крови, да и быстро. Потому что многие ожидали. Были, конечно, и такие, что на лицах улыбки, а в глазах злоба, но меньше было их.
И начали разбирать люди мешки с зерном и на возки лёгкие класть. А храмы разбили, не разграбив. А богатых, а немилосердных повели к берегу Немана, где всегда виселицы стояли, вешать чтобы.
Не знаем мы, откуда тут Анея взялась. Кто говорит: сама из башни, где сидела, сбежала, по верёвкам, из сенника сделанным. Кто говорит: отбил кто-то узницу, да и выпустил.
Да и другой слух был, будто бы палач со сподвижниками пришёл кончать с нею и про последнее желание спросил. Ну, она и попросила клетки ей показать да сказала, что заранее его за работу такую благодарит. Тот растрогался, всё показал, а потом клетку показал наилучшую. Сам человек поймет когда-либо, что так церкви с ним сподручнее всего. И тогда люди по доброй воле своей войдут в такие клетки ходячие, затворятся да и ходить будут. Изнутри сколько хочешь отворяй, да только верующий клеточник на это не пойдёт. А снаружи не отворишь, ибо это уж будет покушение на свободу воли сидящего. Он ибо свой долг понимает и из клетки не выйдет. В разум окончательно вошел потому что.
И будто бы Анея вопросила всех отвернуться, ибо молиться будет, а сама прыгнула в ту клетку и затворилась. Те просят, чтобы вышла, а та молится издевательски, язык казывает да говорит, что она как раз и вошла окончательно в разум. И тогда те вынуждены были оставить её в подземелье и убегать, ибо ворвался уж в замок народ.
Не знаем мы, как и верить тому. Одно знаем: на судилище она была уж она рядом с Христом. Только и говорит ему: «Ты шёл?» А он ей: «Я шёл». И она снова: «Ты шёл? Как же долго ты шёл?»
А мы вокруг стоим да плачем.
Палача же того схватили на улице. И кричали: «Вот он, клеточник! Вот, душегубец!» И как он ни горланил, что «спасибо сказали бы», что «палачей нельзя в клетку», что «они всем пригодны, палачи», запихнули его в клетку и погнали своим ходом, как гроб повапленный, к Неману. Мальчуганы же бежали за палачом и щипали его за ноги».
Хребтами стоял над Неманом чёрно-сизые грозовые тучи. И по всей дуге берега стояли бесчисленные глаголи виселиц, а немного отступив от них, шевелился народ. Скакало в воздухе пламя и откуда-то наносило дымом, поэтому кто-то, чтобы не закоптился белый хитон Христа, накинул ему на плечи чей-то чёрный с золотом плащ. Братчик стоял на холме. Анея сидела, прижавшись к его ногам, а немного ниже стояли апостолы.
Мещане и мужики гнали мимо них скрученных. Лицо Братчика после произошедших событий страшно изменилось, стало сухим, с проваленными щеками. Остекленели огромные глаза. Он понимал, куда он попал, какое бремя решений взвалил на свои плечи. Знал, что его глаза, глаза свидетеля, могут увидеть смерть двуногих, осуждённых им самим.
Он не хотел этого. Но он знал, что ничего не сумеет сделать, если смерти вот этих, схваченных, начнёт требовать люд. И тогда возврата к чистоте не будет.
Перед ним поставили бургомистра Юстина. Теперь не горели угольями из-под в скобку подстриженных волос его глаза. Они словно погасли, но смотрели мужественно.
— Зачем позволил попам править старой радой и городом?
— Они пришли с королевским войском, — твердо сказал Юстин. — И рада сдалась. Я не хотел больше всех. Но я человек. Я слаб.
— Брешешь, пёс, — возразил Юрась. — Ты вот на этих взгляни. Вот слабость человеческая. Выбросили вас, как навоз из стойла.
Суровое, несмотря на развращённость, иссечённое шрамами и отмеченное всеми пороками лицо Юстина не улыбнулось.
— Они ещё придут. Скоро, — больше с грустью, чем с угрозой молвил он.
— Я затворил все врата. Отныне земля Городни — земля справедливости.
— Надолго ль?.. Но... мне жаль, что я не смогу посмотреть, как это будет.
— Почему?
— Потому что — а вдруг человек не такая свинья, как я думал.
— Хорошо, — после паузы произнёс Христос. — Развяжите его.
— Напрасно ты это. Я бы убил. Потому что, когда они вернутся, я ведь буду такой, как прежде.
— Ну и счастливо. И, потом, я не ты.
Бургомистр повесил голову.
— А этих — на виселицы, — злобно предложил Петро.
Христос смотрел на людей и с каким-то облегчением видел в их глазах замешательство.
— Ну... эно... чего вы? — спросил дуралей Пилип.
Из молчания начали вырываться отдельные звуки.
— Чёрт его...
— Не доводилось.
— Ты собаку попробуй повесь.
— Да пускай бы, кто может. Вот ты, Янук.
— Иди ты знаешь куда... Вот-вот.
Братчик покосился вниз. Чёрные с синевою глаза с острасткой смотрели то на него, то на виселицы. Кто-то закутал Анею, вместе с лохмотьями монашеского одеяния, в свою широкую чугу.
Она смотрела умоляюще, но Юрась ожидал.
— Разорвать их! — крикнул кто-то. — Бог ты мой, да неужто человека не найдётся?
Но человека что-то не находилось. Каждый, стоявший тут, сегодня рисковал собою, сражался и убивал, и, наверное, убил, если уж стоял тут живой. Но связанных вешать не хотелось никому. И Христос всё с большей теплотою оглядывал эти лица. Да, он не ошибся. На этих закуренных, иссечённых, сморщенных нищетой лицах были глаза. И в этих глазах было столько того, что напоминало очи тех, из его сна. Он разглядывал эти лица. На минуту ему показалось, что мелькнуло между них лицо Босяцкого, но он сразу же понял, что ошибся: это просто разговаривал с мелким торговцем — судя по одежде — какой-то немецкий гость.
— Так вот же палач! — вдруг радостно загорланил кто-то. — Вот пускай он!
Палач стоял в своей клетке и постепенно снова набрался высокомерия:
— А чего, я могу. Клетку только разбейте. Я почему и говорю, что палачу нельзя в клетке.
— Можешь повесить их? — с отвращением спросил Братчик.
— Так... Господи Боже. Служба ведь такая. Фах.
Братчик видел, как дрожали ресницы Анеи.
— Работа, опять же, — меланхолически продолжал палач. — Потому что не можеть етого на нашей быти, чтобы не было у палача широкого круга знакомств, и высоких и низких. И, опять же, не было такого властелина, чтобы обошёлся без палача.
Христа передёрнуло.
— А не было... насколько я знаю.
Сжались в кулаки пальцы. Большим усилием воли он сдержался, не ударил. Вот и этот считает...
— Не было. Но должно быть. Будет. И давайте, люди, начнём. Кому-то ведь нужно начать, а? Падаль эту в наследие брать — чего мы тогда стоим? Да и руки об него пачкать — противно.
Оскалился весело:
— Ну-ка, бросайте его с клеткою в Неман. Может, хоть немного отмоется.
Десятки рук подхватили клетку, потащили к откосу, раскачали, бросили. Она нырнула, а потом с шумом всплыла в струях воды. Палач сидел в ней по грудь. Клетку завертело течением, помчало. Заблеяла ей вдогонку дуда.
— Сам попробуй! — кричал Кирик.
— Клетка для жаб! — захлёбывался Зенон.
— И этих в воду гоните, — возвысил голос Христос. — Чтобы не воняло тут.
Схваченных погнали в воду, древками копий столкнули с берега. И вот поплыла, поплыла, поплыла по реке череда разубранных в золото людей: достойные жалости, отвислые усы; руки в парче работают по-собачьи.
— Гуси-гуси... — с берега загорланил Тумаш.
От хохота, кажется, всколыхнулся берег. И Христос понял, что это, возможно, самая великая из его побед. Теперь можно было говорить всё. Слушать — будут. И он воздел руки:
— Слушайте, хлопцы! Что, так мы и обижать друг друга довеку будем? Или, может, нет? Так вот что я вам говорю. С этого дня Городня — земля правды. Обиженных не будет. Всем ровно — и ни у кого больше. Голодных не будет. За веру кого-либо убивать — пускай они треснут. Наказание одно — изгнать к тем, к волкам.
Он поискал глазами и выдрал из рук у кого-то факел. Поднёс его к чёрному, просмоленному глаголю виселицы. Постепенно потянулись вверх, начали лизать смолу языки пламени.
— Слышите! Ви-се-лиц больше не бу-дет!
В едином порыве, в чувстве какого-то удивительного очищения люди бросились к мерзким сооружениям. Подносили факелы, кричали и плакали.
Сотни глаголей пылали над великой рекой.
Глава XLIII
ЗЕМЛЯ СПРАВЕДЛИВОСТИ
В другую страну, в счастливый край
Золотой отворился вход.
Плач Петра — Пахаря
С тех времен, когда Прокопий Византийский писал о славянах, что живут они в народоправии и нет у них большего, впервые, возможно, полное равенство воцарилось на белорусской на Городенской земле. Миновали три беды: нашествие, голод и кардинал Лотр. И все уже вспоминали о нём едва ли не со смехом. Насиловал баб — так каждый делает то, что в его силах. Завалил всю страну дерьмом — так каждый делает только то, на что особен. Чёрт уж с ним! Поймаем — оскопим!
Разделили все запасы из церковных и магнатских амбаров. Каждый, кто брал город, получил по две тысячи фунтов зерна, кроме прочего. Бедные мещане получили почти по столько же. В городе остался ещё общий запас на пять лет.
Разделили стада богатых, лишнюю одежду и деньги. Каждый человек на Городенщине мог теперь безбедно жить с труда своего. Все знали: засеяны будут поля, никто не будет заставлять, некого будет бояться, ибо каждый будет защищать безбедную свою жизнь.
Оружие роздали всем, способным его носить. Христос не забывал: за каждым его шагом следят и только и ждут, чтобы оступился. Днём и ночью чинили стены, врата, башни, валы, встаскивали на них каноны. На Мечной улице оружейники, под надзором Гиава Турая, днём и ночью ковали оружие. Очистили колодцы, запаслись топливом на всю зиму. Вестун и другие учили людей битве до изнеможения. На колокольне Доминикан всё время сидели дудари и следили за дорогами. Старым звонарям не верили. Чёрт их знает, что надумают. На ночь врата затворялись и около них ставилась удвоенная стража.
Все знали — без битвы не обойдется.
И, однако, за эти считанные дни город ожил. Всюду шутки, смех, простые смелые взгляды, искренние беседы. Посмотрели бы на это Бекеш или Криштофич!.. Но их не было в городе.
Почти опустели храмы. Не было видно мертвецки пьяных. Нужды в этом не было. Вечерами на площадях плясали вокруг костра люди, и песни летели к ясным звёздам.
Стоял конец августа, и в этом была одна из угроз. Пришлые мужики видели во сне пахоту и посев, бредили ими. Что с того, что этим можно было заниматься с августа и почти до заморозков, лишь бы зерно успело взойти. Что с того, что, возможно, и лучше посеять позже, а не раньше. В предчувствии бед мужики хотели поскорее бросить зерно в землю. Она притягивала, как милая жена, как любимая. Руки во сне чувствовали её мягкость, глаза мечтали о её лоснистом блеске, ноздри заставлял расширяться призрачный, сладковатый запах озими.
И наступил день, когда всё это взорвалось.
Снова стояли гурьбы около Лидских врат. Только на этот раз шли они, а оставался — он. И мужик непроизвольно играл ятаганом, вновь насаженным на древко.
— Хорошая сталь?
— У-у! Взгляни, коса какая. Немного выгнул, подклепал.
Люди стояли перед ним, и он ничего не мог сказать им. Они были правы. Они заботились о жизни.
— Прости, — произнёс кто-то из толпы. — Она ждёт.
— Охраняй тут.
— Порядок наводи.
— По-Божески.
Очень некрасивая женщина подошла к ним:
— Я всё сделала для тебя, Господи Боже. Теперича отпусти.
— На что надеешься? — печально улыбался он. — Деревня ведь сожжена.
— Несчастье помогло. Татары сожгли у нас почти всех баб. Молюсь за них и плачу. Не хотела бы себе счастья ценой такою. Но что поделаешь, надо жить. Я найду теперь себе мужа. Дети у меня будут.
И тут она заплакала. От горя за других и от облегчения за себя.
— Ступай, — согласился он. — Будь счастлива.
И ещё один молодой парень подошел:
— И меня боязливым считали. Бык меня гонял, теперь я доказал. Видишь, трёх пальцев нету. Шрам через лицо. Счастье ты дал мне. Пускай теперь какая девка меня трусишкой наречёт.
— Ступай.
Калека на костылях подошёл:
— И я счастлив. Сквозь слёзы, а счастлив. Отпусти. Мне от тебя ничего больше не надо. У нас теперь все, кто не убит, — калеки. Я не хуже других. Будет дом, жена, дети. Есть зерно и хлеб.
И иные звучали голоса:
— Конь у меня. Татарский. Первый. Руки к сохе тянутся.
— А если не отпущу?
— Останусь. Слово даю.
— Ступай, — мрачно, но твёрдо молвил Юрась.
Расплывалась толпа.
— У меня пана убили. Теперь только и живи.
— Хлеб.
— Счастье, счастье дал нам.
Наконец люди с возками и косами расплылись. Христос был у врат один, и лишь далеко за его спиною находилась толпа мещан. Молча. Христос же стоял и смотрел, как люди точками исчезали в полях.
Он любил их. Он не имел права задерживать дело жизни.
...Именно поэтому на стены всё время тащили камни, дрова и смолу.
Глава XLIV
ПОСЛЕДНЯЯ ВЕЧЕРЯ
Яд аспидов на губах их.
Послание к Римлянам, 3:13
В тот вечер он шёл по улицам с Анеей, Раввуни и Тумашем. С ним шли ещё седоусый, молодой, дударь, Вус, Зенон и Вестун. На ходу он отдавал последние в этот день приказания. Было ещё довольно рано, даже первая звезда не засветилась в высоте.
— Ты, Кирик, и ты, Зенон, ступайте сейчас на стены. Проверьте ещё раз всех.
Кузнец бросил ястребиный взгляд.
— Хорошо, — послушался, отставая.
— А ты, Вус, эту ночь не поспи. Черёд твой. Днём отоспишься. Бери дударя, «браточку», да полезай на колокольню Доминикан. Следите, хлопцы, сурьмите, хлопцы, орите, хлопцы.
Здоровяк Браточка забросил дуду за плечо:
— Так, браточка, отчего ж. Ночь оно между тем лунная будет.
Златорукий и дударь свернули.
— Турай где? — спросил Христос.
— Старик в мечной. Работают. А молодой с Клеоником к девкам, видно, на посиделки пошли. Клеоника Фаустина ждёт, Марку...
— Хорошо, — засмеялся Христос. — Ах, как хорошо, прекрасно как!
— Ничего нету прекрасного, — вздохнул седоусый. — Разленились. Спокойствие. Словно и не волки вокруг.
Возле предмостной площади люди водили вокруг костра хоровод. Слышался смех.
Сидит, сидит ящер
В ореховом кусте.
Христос засмеялся:
— Мрачный ты человек. Ну что тебе в этом? Взгляни — вон стража на стенах. Врата охраняются — мышь не проскочит.
— А я тебе говорю — спят слишком спокойно. Кровати греют.
— Пускай спят до нападения.
— А ты подумай, как наши попы из окружённого города убежали?
Лицо Юрася вытянулось. Он всё не мог привыкнуть к подозрительности.
— Ч-чёрт! А может, они и не убегали? Нужно завтра обыскать и замок, и богатые дома.
— Нужно, брат. Что и говорю.
Навстречу им шёл с факелом патруль. Разминулся с ними у самого дома, отведенного Братчику — небольшой хатки на углу Росстани и Малой Скидельской.
— А мне почему-то страшно за тебя, — неожиданно прошептала Анея.
— Замолчи, — буркнул Тумаш.
— Вечно этих бабских глупостей... — загорячился Иуда. — Вот дом. И холодно. Шла бы ты туда. И у нас-таки дела. И он придёт.
— Ступайте, хлопцы. Я вас догоню.
Они остались вдвоём. Как раз в этот момент замерла над городом первая звезда. То белая, то синяя, то радужная.
— Никуда от тебя не хочу, — заговорил он. — И в рай не хочу. Лишь бы тут. С тобою.
— И я...
— А я кто?
— Бывший мошенник. Наилучший в мире мошенник. И пускай даже не можешь сказать им это. Все равно.
— Поздно. Не поверят. Да и не всё ли равно?
— ...С Богом было бы хуже. Боже мой, эти две недели! Словно вся я — ты.
— И я. Раньше казалось — мне мало земли. Теперь я мир благословляю, что ничего у меня нет, кроме неё, кроме тебя.
Он весь приник, прижался к ней. И так они стояли, неуловимо покачиваясь, под этим небом, которое всё сильнее и сильнее расцветало звёздами.
Враги между тем были не так далеко, как думали в свободном городе. К сожалению, пословица: «Я тебя на три сажени вижу» — оставалась всего лишь пословицей. Если бы Юрась владел таким качеством и мог пробить взглядом слой земли и каменную облицовку подземного хода — он бы увидел зрелище, которое повергло бы его в ужас.
Увидел бы он, что в том месте, где подземный ход образовывал небольшую пещеру и расходился на несколько ходов — к замку, к ратуше, к деревянному, с галереями, лямусу на Рыбном рынке, — стоит и ожидает молчаливая гурьба, отчасти в латах. Волковысское подкрепление.
Стояли Лотр, Болванович, грубый Комар, Жаба, Корнила с Пархвером. А за ними, в тусклом свете нескольких факелов, мерцала медь шлемов и сталь мечей. Лотр отдавал последние приказы:
— Будете резать. Без гаму. Наскоком.
— Ясно, — заворчал Комар. — Игра наша не задалась. Так тут уж — карты под стол да по зэмбам.
— И ты, Корнила, пойдешь и схватишь его и приведешь в цепях.
— Неладно, — мрачно забормотал Корнила. — ведь снял цепи с панов. Что-то не верится, чтобы это — преступление...
— Слишком ты понимаешь, — объяснил Болванович. — Потому и страшен, что снял.
— Сроду такого не было, — задумчиво продолжил Лотр. — Это что ж будет, если все так делать начнут?.. И потому пойдёшь. Клятву давал?
— Давал, — мрачно согласился Корнила, — А только неладно. То — Христос, то — сами же — самозванец.
Усмешка Лотра была страшноватенькая:
— А это всегда так. Сегодня — князь, завтра — грязь. Рьяных, кто помнит, перебьём...
— А память? — буркнул Корнила.
— Память, если над ней топор, это глупость, — подал голос Пархвер. — Пускай помнят. А деткам иную память пришьём: шалбер, вор, хаты жёг, воровал.
— А татары?
— Всё записано, как положено, — улыбнулся Лотр. — Ну и потом... суд. Поэтому и убивать нельзя. Раз судили, раз осудили — стало быть, виновен, стало быть, лже-Христос. Кому там придет в голову сомневаться через сто лет? А этих заставим поверить. Сколько у тебя людей?
— Семьсот с чем-то. А — непорядок. Столько чудес совершил. Знают, что Христос, а мы... А может, и...
— Дурак. Чем больше он Христос, тем больше вреден. И потому — убивать всех, кто призывает имя Божье.
...Враги были не только под землёй. В тёмном переулке у Росстани Босяцкий, переодетый немецким гостем, говорил с хлебником и ещё несколькими торговцами:
— Сейчас пойдешь к лямусу и ударом в плиту предупредишь, чтобы вылезали и расходились по местам. Факелы готовы?
— Готовы.
— Кресты на рукава нашили?
— Нашили. Иначе чёрт его разберет, кто свой, а кто чужой. Стычка ведь.
— Сигнал — огонь на переходе от доминиканской колокольни. По нему идите, бейте всех в меченых домах. Где крест на воротах или на двери.
— Шестиконечный?
— Буду я языческую эмблему чертить. Наш. Четыре конца. И учтите: не выпускать живых.
Хлебник мрачно улыбнулся:
— Это мог бы и не предупреждать, батька. Нам такой Христос — на какого дьявола? Все вымел. С восковым вон как спокойно было.
— Тоже пить-есть просил, — вторил ему рыбник. — Ну, так это не то. Хоть другим не давал. Так мы на него, как на медведя, одним махом.
— Отче, — обратился кто-то. — А если на улице человека встретишь? Как узнать, еретик ли.
Друг Лойолы усмехнулся.
— А на это уж Арнольд Амальрик ответил. Когда во Франции еретиков били.
— Ну?
— «Убивайте, убивайте всех! Бог своих узнает!» Вас сколько?
— Где-то человек пятьсот, — сказал хлебник, играя кордом. — Н-ну х-хорошо, отче. Мы этой сволочи покажем рыбы да хлеба.
— Давайте, сыны мои. Клич все знают?
— Великдень, — напомнил кто-то из мрака.
...Христос между тем догнал своих. Все втроём они шли по улицам сонного города. Ночь выдалась неожиданно жаркая, может, последняя такая перед приходом осени. Поэтому люди спали не только в хатах, но и в садках под грушами, и на галереях, и прямо, вытащив из хаты покрывало, у водомётов, которые нарушали тишину несмолкаемым плеском воды.
— Они дома? — спросил Христос.
— Дома, — ответил Фома. — Пиво с водкой хлещут. Вечеря.
— У них, скажу я вам, та вечеря... она-таки с самого утра, — объяснил Иуда.
Шаги будили тишину.
— И что-то тяжко мне, хлопцы. Не по себе мне что-то. Не хочу я идти к ним.
— А надо, — убеждал Фома. — По рылам надавать им нужно. Имя только позорят. Пальцем о палец на укреплениях не ударили. Оружием владеть не учатся. Одно пьют, да за бабами... да шпильки тем, кто работает, подпускают. Спустить с них шкуру да сказать, чтобы выметались из города, если не хотят.
— Идёт, — согласился Христос. — Так и сделаем.
Иуда засмеялся:
— Слушай, что мне сегодня седоусый сказал. Я, говорит, стар, ты не поймёшь этого так, будто бы я заискиваю перед Христом. Какая уж тут лесть, если в каждое мгновение можем на один эшафот попасть. Так вот, говорит, сдаётся мне, что никакой он не Христос. И дьявол с ним, и так любим. Почему, спрашиваю, засомневался? Э, говорит, да он панов вместо чтоб повесить — в Неман загнал. Не смейся, говорит. У Бога юмора нету. Он человек серьёзный. Иначе, чем до сотого колена, не помнит.
Друзья засмеялись.
...Апостолы разместились отдельно от Христа с Анеей, на отшибе, в слободе за Коложской церковью. Так было удобнее и с женщинами, и с питьём. По крайней мере, не надо таскаться через весь город, на глазах у людей. Они взяли себе брошенное каким-то богатым беглецом здание, деревянное, белёное снаружи и изнутри, крытое крепкой, навек, щепяной кровлей. Было в нём что-то с десяток комнат, и разместились все роскошно.
В конце концов, Тумаш с Иудой редко когда и ночевали там, всё время пропадали на стенах, в складах, на пристани либо на площади.
В этот поздний час все десять человек сидели в комнате с голыми стенами. Широкие скамьи возле стен, столы, которые аж стонали от съестного, гарцев с водкой, бочонка с пивом и тяжёлых глиняных кружек.
Горело несколько свечей. Окна были распахнуты в глухой тенистый сад, и оттуда повевало ароматом листвы, спелых антоновок и воловьих мордочек, чередой и прохладной росою.
Разговор, несмотря на большое количество выпитого, не клеился.
— А я всё ж смотрю — жареным пахнет, — боязливо промолвил Андрей.
— Побаиваешься? — Пилип с неимоверной быстротой обгрызал, обсасывал жареного гуся, даже свист стоял.
— Эге ж. Вроде подбирается кто-то, да как даст-даст.
— Это можно, — поддакнул Ян Зеведеев. — Лучше от пана за мерёжи в шею получить, чем зазря пропасть.
— А я ведь жил, — мечтательно размышлял Матей. — Деньги тебе, жена, пища. Жбан глупый, ещё куда-то щемился, чудес хотел.
Нависло молчание.
— Убежать? — спросил Бавтромей.
— Ну и дурак будешь. Снова дорога, — встрял Петро. — Знаю я их. Ноги избиты. Во рту мох. Задницу паутиной заткало. Попали как сучка в колесо — давайте бежать.
Все задумались. И вдруг Пётр вскинул голову. Кроме него никто не услышал, как открылась дверь.
— Ты как здесь?
Неуловимая усмешка блуждала на губах гостя. Серые, плоские, немного в зелень, будто у ящерицы, глаза осматривали апостолов.
— Т-ты? — спросил Илияш. — Как пришёл?
— Спят люди, — просипел пёс Божий. — Разные люди. В домах, в садках. Стража у врат спит. Мужики спят в зале рады, и оружие возле стенок стоит. Стражники на стенах и башнях не спят, да мне это...
— Ты?..
— Ну я, — Босяцкий подошёл к столу, сел, налил себе на донце пива, жадно выпил. — Не ждали?
— А как стражу окрикнем? — заскрипел Бавтромей.
— Не окрикнете. Тогда завтра не бичи по вам гулять будут, а клещи.
— Саул ты, — разозлился Якуб Алфеев.
— Ну-ну, вы умные люди. — Иезуит помолчал. — Вот что, хлопцы. Мне жаль вас. Выдадите меня — вас на дне морском найдут. Думали вы об этом?
— Н-ну, — коварные глаза Петра бегали.
— Так вот, — жёстко предложил иезуит. — Бросайте его. Завтра в городе жарко будет. Поэтому идите ночью. Сейчас. Если дорога вам шкура.
— Не соображу, чего это ты нам?.. — продолжали Петро.
Мягкий, необыкновенно богатый интонациями голос словно завораживал, словно душу тянул из глаз:
— Что вы? Нам поважнее рыбу запузырить надо, а не вас, мошенников.
— Тогда зачем? — спросил Петро.
— Правду? Ну, хорошо. Я знаю, и вас уж доняло. И вы, как на старой сосновой шишке, сидите. И сами бы вы его бросили. Да только могли бы опоздать и попали бы ненароком с ним. И повесили бы вас. А все кричали бы о верности, с которой не бросили вы учителя. А надо, дабы он, чтобы все знали: верных нету. Ибо не должен верить ни сосед соседу, ни отец сыну.
— Зачем это вам?
— А без этого ничего у нас не получится. Учить надо... Ничего, мол, страшного, если сын желает смерти отца, поп — смерти епископа, так как мы посильнее хотим благосостояния для себя, чем зла ближнему. И потому дети должны доносить даже на своих отцов-еретиков, хотя и знают, что ересь повлечет за собою наказание смертью... Так как если позволена цель, то позволены и средства [15].
— Что ж мы, так прямо и на дорогу? — коварно спросил Бавтромей.
— Я их от смерти, а они ещё и — «деньги». Ну, хорошо уж, ради такой большой цели дадим и денег.
— Сколько? — спросил Тадей.
— Не обидитесь. На каждого по тридцать.
— Давай, — после паузы согласился Петро.
Все пристально, как собака на стойке, смотрели, как узкие пальцы иезуита выкладывают на стол большие, с детскую ладошку, серебряные монеты, как он считает их, складывает столбиками и пододвигает к каждому. Отблески от свечей мерцали на всём этом, на приоткрытых пастях, на руках, на глазах.
Иезуит показал на профиль Жигимонта на серебряном кружке:
— Державно-полезный поступок совершаете. И вот видите, будто бы сам властелин наш каждого из вас по тридцать раз за подвиг ваш благословляет. А теперь — ступайте.
Босяцкий встал.
— Да и вы поспешите. — Ян смотрел в окно. — Сам идёт. В конце переулка.
Мних-капеллан отворил дверь. И вдруг подал свой насмешливо-равнодушный, издевательский голос Михал Илияш, он же Сымон Кананит:
— Босяцкий. А что будет, если мы денег со стол не приберём? И тот поймёт?
Доминиканец осматривал его. Потом холодно пожал плечами:
— Дыба.
Дверь затворилась за ним.
Все как будто слышали всё ближе и ближе шаги Христа, но, возможно, это всего только стучали их сердца. Сильнее и сильнее. Сильнее и сильнее. Наконец вздрогнула рука у Бавтромея. Он не выдержал. Не думая о том, что будет, если остальные не приберут денег, схватил монеты, начал жадно рассовывать их по карманам. Протянулась за деньгами другая рука.
Скрипнула калитка. И тут девять рук молниеносно смели серебро со стола в торбочки. Осталась одна грудка. Перед Илияшем. Цыганистый Сымон с триумфом смотрел угольными глазами на побледневшие лица сообщников. Обводил их глазами, словно оценивал. Видел во всех глазах ужас, жадность, тупую придавленность.
Открылась дверь. Христос вытер ноги о жернова перед порогом и ступил в комнату.
На столе были бутылки, бочонок, мисы. Денег на столе не было.
— Идите водки хлебните, что ли, — сказал Илияш-Сымон.
Фома, Иуда и Христос подсели к столу. Начали есть. Ели много и изрядно, но без жадности. Весьма изголодались за день беготни.
— А водочки? — льстиво спросил Петро.
Что-то в тоне его голоса не понравилось Христу. Он обвёл глазами апостолов, но ничего особенного не заметил. Лица как лица. Медные, в резких тенях. И большие кривые тени двигаются за ними по стенам, заползают косматыми — с котел — головами на потолок.
— Н-ну? — спросил Христос. — Нет, Петро, водку отставь. Так и город пропьём. Пива глоток плесни.
Тень на стене пила из огромной глиняной кружки.
— Так что? Сидите? Морды мочите? А руки в бою замочить красным — это вам страшно? А в вязкую глину их запачкать на укреплениях — это вам гадко и тяжело?
Молчание.
— Что делать будем? Морды вам чистить? За стены изгонять в руки врагам?
Лицо было сурово.
— Я понимаю, хлопцы, — немного более сдержанно продолжал Христос. — Вам лезть на рожон до конца не хочется. Вас, если схватят, может, и пожалеют по делам вашим. Скажем, не на кол посадят, а в каменный мешок до последнего издыхания. Всё-таки жизнь. Вы не то, что я. Вас они не могут до конца ненавидеть, а меня ненавидят, ибо я свидетельствую о них, что дела их злы. Что все заповеди человеческие они подменили одной, десятой: «Уважай изменников, и хорошо тебе будет».
Смотрел на потупленные головы:
— И всё же последний мой вопрос. Будете вы вояками за правду либо так и оставить вас в пропойцах и ворах? Будете со мной? С ними?
Петро бегал глазами по сообщникам. Решился:
— Конечно, с тобою.
— Ты не сомневайся, — поддержал его Бавтромей.
— Брось, — загудели голоса. — Чего уж... С начала идём... Ты на тот свет, и мы вслед.
Братчик обводил взором лица. Люди старались смотреть ему в глаза, и каждый другой, не такой простодушный, заметил бы, что они стараются. Ноэтот не заметил, кроме того, ему хотелось верить.
— Хорошо. Собирайтесь. Сейчас же двинетесь таскать камни на забрало. А ты куда, Тумаш? Натаскался, кажется?
— Я к вратам. Там и посплю где-нибудь, — и Фома вышел из хаты.
Апостолы начали собираться. Только Иуда снял поршни, отодвинул с краешка стола мисы, положил на него тетрадь со своими записями, сбросил плащ и сделал из него на скамье подобие подушки. Зевнул.
— А я тут лягу... Прости... Я успею...
— Конечно, — согласился Христос. — Две ведь ночи не спал. Вздремни. Разбужу утром.
Иуда, не раздеваясь, лёг на скамью. Едва только голова его опустилась на свёрток, уснул. Словно в тёмный глубокий омут опустился. Словно ринулся в бездну.
— Ну, так идем, — сказал Христос. — Работать будете, как волы. Помните, дали слово.
— Конечно, — промолвил Петро.
И вновь что-то неискреннее почудилось Христу в его голосе.
— Смотрите только, чтобы мне не довелось сказать: один из вас сегодня не предаст меня.
Пронзительно и свежо начали кричать над сонным городом первые петухи. Люди вышли. Иуда спал каменным сном. И тут вновь отворилась дверь, и в щель осторожно просунулось горбоносое, в сетке крупных жестоких морщин, лицо Матея.
— Раввуни, — шёпотом позвал он. И потом сказал погромче: — Раввуни.
В комнате слышно было только сонное, ровное дыхание.
И тогда Данель подошёл, осторожно взял со стола рукопись, вышел на цыпочках и закрыл за собою дверь
Перекличка петухов всё ещё продолжалась. Кричал один. Отвечал ему хриплым басом соседний. Ещё один. Ещё. Совсем уж издалека тонюсенькой ниточкой голоса отзывался ещё какой-то. Каждый очередной крик вызывал мелодическую лавину звуков.
Кричали первые петухи над городом. Люди сквозь сон слышали их и не знали, что вторых петухов много кто не услышит.
Глава XLV
САД ВОЗЛЕ КОЛОЖИ
Ибо корень всех зол есть сребролюбие.
Тимофею, 6:10
Где-то дети мои жили в любви,
Росли, росли, наклонились
Да чрез церквушку сцепились.
Белорусская песня
Над землёй царил лунный свет. Белёные стены домов казались нежно-голубыми. Густая лазурь господствовала на течении недалёкого Немана. Серебрилась и синела листва деревьев. Луна в вышине была светла, как трон Божий, так светла, что больно было смотреть на неё. И лишь редкие звёзды можно было рассмотреть на прозрачной лазури небосвода.
Они шли около стены, окружавшей Коложу. Чёрные тени на лазурном.
— Отчего бы тебе не удрать куда-нибудь, — сделал последнюю попытку Сымон Кананит. — Удрал бы куда-нибудь, где не так страшно. Есть ведь страны...
Христос взглянул на него. Лицо было голубым.
— Есть. Действительно легче. По крайней мере, говорить больше можно. Но ты, Сымон мой, не понимаешь одного. Тут, в общем свинстве, тяжелее... но зато и почёта больше. Что они знают, те сопляки, о наших безднах? Да они и тысячной доли того даже не испытали, что мы в княжестве Белорусско-Литовском. Раз уж я явился на землю — я стану тут. Биться буду не на жизнь, а на смерть. Говорить буду о том, что есть человек и какое место его на Земле и во Вселенной, где, определенно, есть более счастливые. О Мужестве, об Издевательстве, о Знании, о Доблести говорить буду, а не о том, что «Лаура упала в Луару». Ах, ужас какой! Ах, слёзы! — Лицо Христа сделалось злым. — А святой службы они не нюхали? А костров? А тысяч замученных не видели? И тоже ведь считают, что тяжело живут. Ну, нет. Почёт тут, трудности тут, стало быть, и жизнь тут. Другого народа для меня теперь нет.
— Умрёшь, — предупредил Илияш.
— Там мог бы жить, болтать то да сё. Тут — пожалуй, умру. Но зато тут моя правда: битва с храмовниками, сеча с самим Сатаной.
Илияш понял, что всё напрасно. Надо было задавать лататы. С этим каши не сваришь. Вишь, лицо каково!
— Что-то тяжко у меня на душе, — признался Юрась. — Душа печалится, тужит смертельно. Посидите тут, хлопцы, обождите меня немного. Я к Неману пойду, Решить мне кое-что надобно, и сам не знаю что... Только — нельзя мне без этого.
— Чего уж, посидим, — согласился Петро.
— Эно... почему нет.
Они сели на траву под стену. Братчик отворил калитку и зашёл в церковный сад.
— Вертоград матери церкви нашей, — предупредил Сымон. Заплутаешь — обижайся на себя.
Когда шаги заглохли в чаще, он вскочил и махнул рукой:
— А сейчас — давай. Давай-давай. Чтобы аж пятки в задницу стучали... Как если бы коня украли...
Они бросились бежать изо всех ног. Исчезли. Постояла в воздухе и осела голубая от луны пыль.
Перекликались петухи. Христос шёл между деревьев, отводя ветви, и листва словно плакала лазурью: падала роса.
Коложа встала перед ним в лунном сиянии такой простой, такой совершенной, что перехватило дыхание. Блестящий купол серебряно-синие стёклышки в окнах барабана, полосатые, аквамарин в чернь, стены. Всё густое даже в тенях чёрное в зелень, как перо селезня. Оранжевым, — кубовым, зеленоватым, радужным сияют на стенах плиты и кресты из майолики.
Большего совершенства ему не приходилось видеть. Страшно подумать, что кто-то может поднять на неё руку. Стоит, словно морской дворец, а над нею склоняются деревья, хотят сцепиться над куполом. A выше деревьев — небо, вселенная.
Он миновал храм и сел на берегу Немана. Луна, как золотая чаша, сияла в глубине. Вставал в небе силуэт Коложи. Cлева, далеко-далеко, стояли на берегу обожжённые виселицы, а за ними, ещё дальше, спал замок. Сжало сердце от любви к этой земле.
«Что же я недодумал? Что угрожает людям, и городу, и мне? Первому пробуждению человека к правде? Что предаст всё это? Что, наверно, похоронит под руинами светлого царства мою любовь?»
Он смотрел на семицветную далёкую звезду.
«Правильно, что я не убивал. Надо было дать первый пример этим людям, которые лишь начинают мучительный, страшный, светлый свои путь. Что ж, от этого пропащее моё дело? И, может, я умру, иначе отчего так тяжело?»
Земля неодолимо звала его к себе. Глаза его следили за звездой, а колени сгибались, и наконец он стал на них, склонился к земле.
«Ты прости, — в мыслях попросил он. — Ты, небо. Я предал ради этого. Я — здешний. Я — белорус. Нет для меня дороже земли, и тут я умру».
Он припал щекою к траве.
«Что ж ты? Ну, ответь мне, земля моя, край мой. В чём я ошибся против тебя? Что сделал во вред, когда не хотел? Что уничтожит дело моё? Подскажи!»
Пятна света лежали на траве. Пробились сквозь густую листву. Круглые пятна, похожие на серебряные монеты. Такие же монеты дрожали и звенели на воде.
«Я понял, — подумал он. — Спасибо. Серебро. Деньги. Они загадят и исказят самую светлую мысль. От них — подлый торг. И неравенство. И зависть. И измена. И гибель. И если я погибну, то это от них. Да ещё от любви к людям и к тебе, земля моя. Это они породили подлость власти. Они породили церкви. Сколько ещё пройдёт времени, пока любовно сплетутся над стенами угнетения живые деревья жизни? Я не доживу».
Ночное небо сияло в бездонном Немане.
«Я не хочу погибать, — попросил он. — Я хочу дожить. Возьми меня на небо, звезда. Возьми, как Илию. Чтобы тысячелетия проплыли на земле и дни — в жизни моей».
Шелестела листва. Мерцала звезда.
«Нет. Не хочу. Не хочу, пока не сделал предначертанного мне. Не хочу убегать от труда, от кровавого пота, от земной чаши моей. Гибнуть тоже не хочу. У меня есть друзья, и любовь, и народ мой, и сотни других народов, и ты. Да минует меня чаша сия, но, впрочем, как хочешь. Ибо если ты определишь мне погибнуть, земля моя, я не буду роптать».
Глава XLVI
НОЧЬ БЕЛЫХ КРЕСТОВ
Подошла в ночи немая гостья,
Кроша дубы, как крошат кости.
Конрад Мейер
В огне пожара стояла такая жара, и так жаждали они, что подставляли шлемы под струи крови и во имя Господа Бога, но как язычник богомерзкий Гоген, пили из шлемов кровь зарезанных.
Каноник Торский
А город спал. Лишь стража маячила на стенах да на колокольне болтали кое о чём Тихон Вус с дударём.
Зенон и Вестун, проходя по забралу над Лидскими вратами, каждый раз окликали негромко:
— Тумаш, спишь?
— Да нет, — сипло отвечал снизу Фома. — Пускай стража похрапит, я уж утром.
— А молодой?
— Да рядом со мною. Свистит вовсю. Сон видит. Словно наилучшую красавицу потоптал.
— Гы-ы.
И снова шаги сторожевых. Снова тишина.
А между тем в центре города, далеко от стен и от стражи, давно уж звучали иные шаги. Теневыми сторонами улиц скользили, прячась иногда в ниши и переулки, люди с белыми крестами на рукавах. Тянулись цепочками в переулках, занимали их, становились возле меченых домов, группировались в наиболее опасных местах.
Из переулков, из тайных ходов выползали ещё и ещё люди, пока не начало казаться, что во мраке шуршит и разливается неисчислимое гнездо пауков- крестовиков.
Группа Пархвера, выбравшись из-под земли, пошла к лямусу, и там богатырь, весь набухнув кровью, отвалил огромный каменище, освободив другое жерло, из которого сразу же полился человеческий муравейник. Воронёные латы тускло блестели, как хитин.
И когда рассыпались по улицам «белые кресты», было их много, как муравьёв.
Загорелось синим светом окно на одном из гульбищ, которые вели от колокольни Доминикан. Тысячи глаз смотрели на одинокий огонь.
— Начали.
Огонь мерцал. И, подчиняясь ему, тени потащились по улицам, начали заходить в меченые дома. Кто их метил и за что — их не касалось. Может, тут жили действительно «виновные», а может, кто-то просто сводил счёты с соседом, — они не думали об этом. Хорошо было то, что двери помечены крестом Спасителя, а не языческим, шестиконечным. Хорошо было мстить и убивать. Хорошо было то, что вот возобновляется настоящий порядок.
Заходили, тащили из кроватей либо кончали просто так. Иногда долетал из комнат исполненный мучения крик, но чаще ответом на удар было молчание: работали чисто.
Лотр стоял в садке над молодой парой, спавшей под вишней. Ноги молодых легко сплелись, на губах были улыбки. Далеко отброшенным блестел корд мужчины, а рука его лежала на женском плече.
Кардинал перекрестился и два раза опустил меч.
Хлебник, проходя вдоль водомёта, запнулся за спящего. Тот вскрикнул, но торговец успел воткнуть меч ему в горло и сразу присесть за ограду бассейна, и невдалеке сонный голос спросил:
— Чего это он?
— Погрезилось что-то, — ответил другой. — Спи.
Хлебник немного выждал и на цыпочках пошел на голоса...
...Повсюду, пока ещё беззвучно, совершалось дело убийства.
Страшная, нечеловеческая, кралась над городом ночь. Одинаковые трагедии происходили на Ковальской, Мечной, Стременной, на всех улицах, во всех тупиках. Сотни людей были по-зверски убиты во сне именем Спасителя.
В одном из домов не спала старуха. Когда люди в латах ворвались в их дом, она поняла всё и протянула к ним руки:
— Не убивайте нас. У нас нет оружия.
Сын её, молодой парень, бросился защищать мать, и, мёртвый, упал на её труп.
По всему пространству города хладнокровно лишали жизни людей, а между тем каждый из них хотел жить.
Чьим именем? Божьим? Какого Бога? Своего. Самого важного и великого.
Так рассуждали все. Мусульмане вырезали христиан Александрии, христиане вырезали иудаистов Гранады, иудаисты, во время последнего восстания, сдирали кожу с язычников Кипра. И все были правы, и каждый держал монополию на Бога, и лучших не было среди них.
В ту ночь Городня пополнила позорный список всех этих сицилийских вечерней, тирольских утреней и ночей на святого Варфоломея. Пополнила, но не закрыла. С почётом записала в анналы свои Ночь Белых Крестов. Что же это за история, если в ней нет таких вот казусов, попыток «самоочищения народа», примеров «чистки от нежелательных»?
...Наконец, опьяневшие от крови, они потеряли осторожность, вылезли на свет. И тут взревела дуда на колокольне Доминикан.
Достаточно было таиться. Яростный, безумный вопль полетел над городом. Стража, не ожидавшая нападения со спины, встрепенулась, но в неё летел уже дождь стрел. Отряд внутреннего порядка, спавший в зале рады, проснулся, но белые кресты были уже во всех дверях. И бросились на безоружных, ибо оружие их стояло возле стен.
Раввуни вскочил одним из первых, протянул руку к тому месту, где лежала рукопись, и... всё понял. На столе лежал один, случайно забытый Матеем, листок, на нём были слова: «Ибо маленькие отвечают за больших, мыши — за коршунов...» Иосия думал недолго. Нестерпимая тревога за Анею сжала его сердце. И он, несмотря на то, что совсем не мог драться, бросился на улицу, в caмое пекло.
А над городом уже заговорил набат. Металлически, дико, страшно кричали колокола. Оборона людей, которых застали врасплох, с самого начала рассыпалась на сотни отдельных очагов. И всё же человеческие пылинки собирались вместе, создавали из себя группы, отряды, небольшие гурьбы. Им было за что биться. Они знали своё место, и, если им удавалось туда попасть, они сражались отчаянно. По всему городу рождался и вставал, пускай себе и шатаясь на ногах, отпор.
Катилась по улицам лава «крестов». Пылали факелы. Сям и там вскидывалось пламя от подожжённых домов и освещало места стычек, где люди дрались и гибли, поодиночке или в гурьбе. Секлись повсюду: на площадях и в тупиках, на башнях и на галереях лямусов. Бились, летели вниз, на копья; упав на землю, кусали врагов за ноги. Ревели колокола. И повсюду шла работа мечей. Истошный, душераздирающий крик летел по улицам.
Ты, наверху, — как уж там твоё имя... Доколе?!
Глава XLVII
АПОСТОЛЫ И ИУДА
...подвергшись казни огня вечного, поставлены в пример, — так точно будет и с сими мечтателями, которые... отвергают начальство и злословят высокие власти.
Послание ап. Иуды, 1:7, 8
Все бросили меня. И я выскочил от него из окна, и сломал ногу, и, как мог, побежал по улицам, а этот наглый цирюльник бежал за мною и кричал: «Я тебя не оставлю».
Арабская сказка
Апостолы шли к вратам самыми тёмными переулки, помойками и дворами. Иногда перелезали через заборы, ныряли в подворотни, перепрятывались и шли дальше. Они удивлялись, что над городом всё ещё ревёт дуда и кричат колокола, что кто-то всё ещё сражается.
— Какого чёрта! — ворчал Матей. — Кто там ещё?
Играл дударь. Здоровяка в свитке, ласковый до тоски «браточка» ещё в самом начале, лишь заметив внизу россыпь дравшихся людей, стал суров, словно заглянул в глаза смертельной године:
- Слушай, Вус, не поздно — беги. Спасай его.
— А ты?
Дударь виновато развёл руками:
— Ну, что я? Они ведь в драке мне меха живо пробьют, испортят дуду. То я, пожалуй, тут реветь буду. Вояка из меня — сам знаешь. Так пускай тот, кто одиноко бьётся, знает: остальные держатся. Пока дуда ревёт — они держатся... Так, может бы, ты не так пошёл, браточка? Может, попрощаемся?
Золотые руки легли ему на плечи. Друзья поцеловались. Голова Вуса исчезла в люке. «Браточка» навалил на люк камень, сел на него, раздул меха, взял мундштук в рот и, прикрыв веками глаза, заиграл: «Топчите землю, легионы Божьи».
Он знал, что не выйдет отсюда, и был спокоен.
Апостолы были уже почти возле самых врат, когда из-за поворота вывернулись на них люди с факелами и белыми крестами на рукавах. Один схватил за грудки Пилипа из Вифсаиды:
— A-а, кажется, из тех?
Пилип молчал. Перед лицом Петра водили факелом, издевательски рассматривали:
— Этот.
— Да не мы же, — сказал Петро. — Ей-богу. Мы от мниха-капеллана идём. Вот... вот и монета...
Монета исчезла в кулаке начальника патруля.
— Что нам за дело... — убеждал Петро.
— Эно... не мы.
— Вы, если хотите их сцапать, ступайте на угол Росстани и Малой Скидельской, — предложил Матей. — Там «жена» его, там и все.
Главный над крестами медленно улыбнулся:
— Х-хорошо, сволочи, идите. Да не во врата — там бой. Вон калитка.
И они побежали на Росстань. Апостолы ещё с минуту стояли молча. Потом поспешно потопали к калитке, переступая через полуголые трупы.
Закричали третьи петухи.
...В то время как патруль, встретивший апостолов, бежал к Росстани, ещё два человека стремились туда же.
Вус, выбравшись из костёла, понял, что по улицам ему на Росстань не пробиться. Поэтому он, проложив себе дорогу через толпу врагов, вскарабкался по какой-то лестнице на крыши и побежал по ним. Крыши были преимущественно отвесными, и потому бежать приходилось желобами, почти над бездною. Несколько раз из-под ног обрывались черепицы, и Тихон запоздало холодел. Потом он свыкнулся и с этим; мало того, когда видел, что внизу дерутся, сам останавливался на минуту, отрывал несколько черепиц, бросал на головы убийцам и радовался, если черепица была свинцовой. Наиболее узкие улицы он перепрыгивал и потому добрался до Росстани довольно быстро. Спустился вниз и увидел, что дверь хаты сорвана с петель, слюда окон порвана, а на пороге лежит белый женский платок.
Так он и стоял в недоразумении и отчаянии. Такого и увидел его патруль, которому указали на дом апостолы. И лишь когда «кресты» оголили мечи — золотых дел мастер пришёл в себя. Теперь надо было спасаться. И он, перекувырнув несколько человек, прорвался сквозь их заслон, потерялся в лабиринте переулков.
...Второй человек бежал к дому Анеи аж из Коложской слободы. Худой, тёмный лицом, чёрный до синевы волосами. Он бежал, переступая трупы, огибая стонавших раненых, и в его мрачных глазах всё сильнее разгорались ужас и недоумение.
Улицами владела резня. Она господствовала над ними всевластно и неудержимо. В зареве факелов багрово мелькали мечи. Над ними реял истошный крик, звучали проклятия, перебранка, лязг, хрипатая перекличка по-белорусски, польски и немецки (среди приведённых Лотром было много наймитов, ибо он знал: эти не будут жалеть чужих).
Нападающие словно сошли с ума. Взбешенные глаза были налиты кровью. Тащили, резали. Слабый строй мещан и ремесленников дрался отчаянно и потому страшно. На Старом рынке бурлила каша из человеческих тел, стали и крика. На слиянии рынка и Старой улицы орудовал мечом богатырь Пархвер. Золотые волосы в чужой крови, синие глаза страшны. Кровь текла у него из плеча, пена, — из губ, но он не замечал этого.
Им владела пана.
Иуда не знал что Христос в далёкой слободе тоже услышал звуки набата, что сейчас он неистово бежит по саду, ломая валежник... Он видел только, что убивают людей, и отчаяние, похожее в чём-то на самоотверженный восторг, заполонило всё его существо.
Последним толчком было то, что он взглянул в теснину Старой улицы и увидел, как по ней идут прямо на него, к рынку, к замку, несколько фигур: четверо латников вели Анею.
У него было лишь одно оружие. И он употребил его. Чёрной, в свете факелов, тенью он бросился в гурьбу, прямо между рядами, которые сражались и убивали, воздел руки:
— Люди! Люди! Стойте! Вы братья! Зачем вы обижаете друг друга?! Не убей! Слышите?! Не у-бей! |
Ландскнехт ударил кого-то мечом, и тот стал оседать по стенке. Кровь била у него из сонной артерии. И убийца, как сумасшедший, подставил под струю ладони, стал хлебать из них, как из ковша.
— Не у-бе-ей!..
Иуду схватили за руки.
...В этот самый момент, далеко за городом, в сосновом лесочке, апостолы перематывали ремни на поршнях. Было как раз самое тёмное время перед рассветом, но даже тут, на опушке, было довольно хорошо видно, над Городней стояло огромное, мерцающее зарево.
Тадей занимался тем, что надрезал на себе ножом одежды.
— Ты... эно... чего?
Фокусник встал, повертелся перед Пилипом, как перед портным.
Дырки в одежде были просто артистическими. Никто никогда не видел такого красивого тряпья.
— С ними да с моим талантом нам теперь серебро, а не медь давать будут. Заживём, Пилип. Я — фокусы, ты — доски на голове ломать будешь...
Рыбаки молча вертели на запястьях кистени. Давно помирились и решили идти вместе. Илияш молчал, позванивая кантаром. Только сказал неожиданно:
— А плохо, что бросили.
— Ну и лежал бы сейчас убитым, — отозвался Петро. — Нет уж, надобно о роскоши забыть. Достаточно. Погуляли, попили.
— А хрен с ним, — заскрипел Бавтромей. — Окончена роль. Хорошо, что подделали.
— Я менялой буду, — предложил Матей.
И тут всех удивил женоподобный Ян. Обратился к Матею:
— Евангелия половину мне давай.
— 3-зачем?
— Ты себе какого-нибудь Луку найдёшь, — лицо было юродским. — Я — Марку какого-нибудь. Пойдём — будет четыре евангелия. Подправим. Что мне ваши мужицкие занятия? Я — пророк. Истины хочу, благодати, славы Божьей.
— А кукиш, — ответил Матей.
И увидел, что вся компания с кистенями, Петро, Андрей и Якуб, стали против него стенкой.
— Н-ну.
— Так... Ну вот, и пошутить нельзя, — жадно двигая губами, Матей разделил рукопись Иуды пополам и смошенничал, подбросил себе ещё листов двадцать, разорвал нитки. — Берите.
— Пошли, — махнул Пилип. — Скоро и разойдёмся.
Все двинулись по дороге прочь от зарева. Шли молча. Лишь Якуб Алфеев, как всегда некстати, начал пробовать голос. Бурсацкая свитка била его по пятам, осовевшие глазки смотрели в красное, дрожащее небо.
— М-ма, м-ма-ма, м-мма-ма... кх... кх... Тьфу... Гор-ре... Го-о-ре... Горе тебе, Серазин... Го-ре... Горе тебе, Вифсаида.
И так они исчезли за холмом. Некоторое время ещё доносился медвежий, еловый голос. Потом остались только тишина и зарево.
Глава XLVIII
СЕДОУСЫЙ
Около меня пули, как пчёлки, гудели
Возле меня дружочки, как мост, лежали.
Белорусская песня
...Схватил святое распятие и так стукнул им по черепу святого отца, что тот сразу отправился в ад.
Средневековая новелла
Серазину и Вифсаиде, то есть Городне, действительно было горе. Убийства и сеча не останавливались, а, наоборот, будто бы набирались силы и злобы. Убивали всех, едва ли не до колёсной чеки. И если значительная часть женщин и детей спаслась из домов, отмеченных крестами, в этом была большая заслуга седоусого.
Городенцы знали, куда, в случае чего, убегать тем, кто не может держать в руках оружия. Под городом лабиринтом тянулись старые, давно опустошённые и заброшенные каменоломни. Самый близкий вход в них был из улицы Стрихалей, и именно туда бросилась полуодетая, испуганная толпа женщин, стариков и детей. Только бы спуститься под землю, а там — лови за хвост ветер, за месяц не найдёшь.
Лотр, однако, также помнил об улице Стрихалей и послал туда человек сорок приспешников. Беззащитную толпу встретили мечами. И, наверно, бойня не миновала бы и слабых, если бы не нарвался случайно на мерзость седоусый с маленьким отрядом мещан. Они смели меченых, отбросили их из улицы и стали заслоном по оба её конца, пропуская лишь беглецов. На всю длину улицы шевелилась, кричала, плакала толпа. Больших сил стоило не допустить толкотни: деревянная дверь в каменоломни вела не из улицы, а была в конце узкого — руки расставь и загородишь — и длинного, саженей на двадцать, аппендикса, сжатого между глухих стен. Очень медленно втягивалась толпа из улицы в этот аппендикс. А те, кого они прогнали, привели между тем помощь, уйму людей с белыми крестами на рукавах. Хорошо, что улица Стрихалей была узкой и «кресты» не могли воспользоваться своим преимуществом.
На обоих концах улицы Стрихалей бурлила сеча. Люди спинами прикрывали беглецов и медленно, по мере того как толпа втягивалась в тупик, отступали. Отступали и падали. С того конца, где дрался седоусый, руководил «крестами» и сам секся в первых рядах закованный в сталь Рыгор Городенский, а в миру Гиляр Болванович. Куда подевалась его дряблость. Недаром его сравнивали с нападающим крокодилом: только что было бревно, и вот — стрела. Он орудовал мечом с ловкостью и умением.
Седоусый думал, что все уже убиты, что они остались одни. Он не склонен был напрасно геройствовать и решил, что и они отступят в катакомбы следом за женщинами.
И как раз в этот момент заревела дуда. Ревела непрерывно, тревожно, грозно. Стало быть, люди были живы.
— Вишь, — издевался Гринь. — В слове истины... С оружием правды в правой и левой руке... Коринфянин.
— Хрен Вельзевула, — выплёвывал ругань седоусый.
Рядом с ним дрались мещане — мастера из Резьбярного Кута, преимущественно католики. И хоть они пели псалмы иной веры — седоусый понимал их как братьев:
Не убоюсь полчищ, обступивших меня!
Услышь мя, Господи, спаси мя, Боже мой!
Были у них белорусские лица. Они дрались вместе ним и погибали как положено. Пускай себе слова псалмов были латинскими.
Взлетали над их головами двуручные длиннющие мечи, и пятились они не от недостатка мужества, а потому, что было их мало.
Из глубины ада завопил я к тебе,
и голос мой был услышан.
— Католические свиньи, — ругался Болванович. — Где ваши... мулы ватиканских блудниц?!
— Закрой пасть, чужак, — рявкнул сосед седоусого.
Они сошлись возле тупика. Сошлись вдвоём. Другие перестали быть. И вот так, плечо к плечу, прикрывая последних беглецов, начали отступать, думая о людях и еще о добродетельной темноте, куда за ними не осмелятся ткнуться. По усам и груди седоусого сплывала кровь, сосед был не лучше. На середине переулка он упал, приподнялся на руках и натужно прохрипел последние слова псалма:
И волны обступили меня.
Упал головою на брусчатку.
Седоусый знал: бежать нельзя, хотя никого уж не было за его спиною и дверь зияла чёрной пастью. Хорошо, что тут можно драться — много что один против двоих... Вот сейчас отступит, спустится спиною к черте между светом и темнотой, и тогда броситься в мрак, и тогда...
...Какой-то грохот отозвался за его спиною. Из арки над тупиком упала решётка, которой в случае опасности перегораживали улицы: пробравшись по крышам, постарался кто-то из врагов. Седоусый почувствовал спиною её холод и понял, что это конец.
Болванович вознёс меч — седоусый отбил его. Он не собирался дёшево продавать последние минуты жизни. И так они сражались в звоне и звяканье, хотя седоусый ослабевал и ослабевал.
— Ты умрёшь, пёс. Ты подохнешь.
Седоусый начинал хрипеть. Красное марево стояло перед глазами. Он хотел что-то сказать, выругаться, но почему-то вспомнил высокопарно:
— Смелые не умирают.
Болванович ударил его мечом под сердце, отступил, опустив меч.
— Да. Герои не умирают. Их просто предают забвению, героев.
Смех его захлебнулся, потому что седоусый, собрал последние силы, ударил его остриём меча в глотку, не прикрытую кольчугой.
— Мы ещё доспорим об этом... Там.
Покачался немного и с маху упал ничком на скользкую от крови землю. Встали перед глазами поля, борозда за лемехом, аисты в воздухе, лицо Христа, церковь в огне. А потом уже ничего не было.
Глава XLIX
ФОМА, ЗВАННЫЙ БЛИЗНЕЦ
Богом клянусь, молитвы сегодня не нужны... Кто любит вино — пускай отправляется за мной. Клянусь святым Антонием, мы не попробуем больше винца, если не отстоим наш виноградник.
Рабле
Отряд, который сторожил Лидские врата, отрезали с самого начала, и потому люди только слышали рёв дуды над городом, но ничего не знали об остальных. Фома, правда, как только началась резня, бросил молодому:
- Беги к Христу, веди сюда. Нас тут больше. Спасай ты его.
И молодой пробился сквозь строй. Его схватили за плащ, но он, полуголый, всё же вырвался, побежал.
Но побежал он уже давно. Полтора часа защитники врат не знали о других. Не знали, что за это время схватили Иуду и Анею, что молодой случайно столкнулся с Христом и они собирают вокруг себя разрозненные группки мятежников. Не знали, что убит седоусый, что женщины с детьми спаслись в каменоломнях, что Марко Турай и Клеоник с Фаустиной, отрезанные ото всех, едва отбились и сейчас верхом скачут от погони. Не знали, что схвачен «крестами» старый мечник Гиав Турай.
А между тем с начала бойни миновало совсем немного времени. Едва начало краснеть на востоке, и пожары в темноте ещё освещали вовсю.
На забрале, по обе стороны от круглой башни — колокольни, тускло кишела гурьба — люди Кирика Вестуна и Зенона. Они пускали стрелы в нападающих и секлись с теми, которые стремились по забралу добраться до башни, опустить вратную решётку и тем самым отрезать дорогу беглецам из города.
Этой дороги нельзя было отдать. Лишь отсюда еще могли выбраться из западни, затеряться в полях и пущах раненые. Именно сюда, по мнению Фомы, должен был отвести боеспособные остатки мятежного войска отрезанный Христос.
Ни Тумаш, ни Вестун не знали, что Христос не сможет пробиться сюда сквозь мощную стену вражеских вояк, что у него мало силы.
И именно потому, что Тумаш с друзьями не знали этого, они секлись неистово.
Лицо Фомы ещё больше покраснело, глаза выпучилист до того, что казалось: вот-вот лопнут. Усы реяли, щёки натужно раздувались, тяжело шевелился, извергая проклятия, большой рот — рот любителя выпить и забияки. Он рубил, давал пинки мощными ступнями, подставлял ножки, хакал, бил с лезвия и наотмашь, эфесом. Грозно взлетал в воздух двуручный, в полторы сажени, меч, нападающие катились от него горохом.
— Великдень! Великдень! — летело отовсюду.
— А я вот вам, чёрта лысого вашей бабушке, за неделю пасха, за десять дней пейсах, — вспомнив про Иуду, рычал Фома.
И дал такого пинка наймиту в форме польских уланских войск (он нападал пешим, потеряв, видимо, коня), что тот, падая, смёл крыльями ещё человек десять.
Он терял надежду, что Христос прорвётся. Теперь надо было только как можно дольше не дать затворить врата. А вдруг...
Падали вокруг друзья.
— Отступайте, хлопцы! В поле, земля им в глотку!.. Ах, ты так?! Двор-рянина, римское твоё отродье, сморчок ядовитый?! Съешь, чтоб тебя земля ела! Получай, чтоб тебя так дьяволы за что-то держали! Подавись, чтоб тобою в голод так твои дети давились!
Он дрался, как демон, но, отрезанный от остальных, вынужден был отступать в дверь надвратной часовни.
— Сюда, Тумаш, сюда! — вопили ему со стен Вестун и Зенон.
Они тоже остались почти одни, но держались ещё. Фома, отбиваясь, отступал по узкой колокольной клетке. Тут было удобно, и, хоть ступени извергали к нему всё новых и новых врагов, он успел навалить их целую кучу.
Человек выдерживал. Не выдержало железо. Фома ударил и удивлённо поднял на уровень глаз длинный эфес с обломком клинка дюймов в девять длиною. Как раз длина его огромной ладони.
— Одолжите вашу челюсть, ослы, — сказал он.
Жерло ступеней, как жерло грязевого вулкана, снова выдавило, выбросило в колокольную клетку вооружённых людей, меченных знаком креста. Они подступали. Фома видел среди них даже монаха-доминиканца с длинным медным пестом.
Осмотрелся в отчаянии, увидел тусклый от яри, бронзовый бок колокола с рельефными фигурками святых, высоко наверху поворотную балку и верёвку, которая вела от неё вниз, через пол в нижний ярус, в помещение звонарей.
Надо было спасаться. Ещё не зная, что он будет делать дальше, Фома подпрыгнул и всей тяжестью своего грузного тела повис на верёвке, полез по ней вверх.
Тяжёлая, на многие и многие берковцы, махина колокола шевельнулась, юбкой едва не над самым полом яруса. Тумаш лез, и она качалась немного сильнее. Внизу смеялись.
— Обезьяна. Смотри, обезьяна. Ну-ка, сделайте ей красную задницу.
И тут у Фомы перехватило дыхание от внезапной радостной мысли. Добравшись до балки, он подтянулся на руках.
— А я вот вам морды красные сделаю, хряки! — крикнул басом.
И, скорчившись между стеной и колоколом, со страшнейшим напряжением выпрямился, толкнул ногами огромный колокол:
— Большая Зофея, помоги!
И без того раскачанный, колокол тяжело и страшно вздохнул. Угрожающий, до внезапной глухоты удар переполнил и заставил трястись колокольню, поплыл над городом.
Колокол ударил, — в вопле и хрусте упали, посыпаюсь по ступеням нападавшие, — взвился дыбом, показав городу бронзовое рыкающее горло. И ещё. И ещё.
Теперь можно было прыгнуть вниз, снова подобрать чьё-нибудь оружие, снова стать на старом рубеже, снова не давать хода этой сволочи. Тумаш так и сделал. Подхватил чей-то меч и радостно — вон сколько добра наворотила Зофея! — засмеялся.
В этом запале, чем-то похожем на счастье, он забыл обо всём, забыл, с каким зверем он находится в одной клетке. Отступил немного. Колокол, на самой крайней черте своего полёта, затронул его голову. Круглую, всегда надменно закинутую голову в меховой шапке.
Фома упал, последней искрой сознания услышав неистовый крик Вестуна:
— Тумаш! Ту-маш!
Кирик Вестун как раз в эту минуту остался один. Зенон спускал вниз, на осаждавших, большой камень, и тут стрела попала ему под сердце. Спокойный взгляд глубоких серых глаз остановился на Кирике, потускнел.
Кузнец, чувствуя, что он задыхается, словно это ему ударили под дых, взял из-за пояса у друга топорик-клевец — Зенон так и умер вольным — и начал пробиваться, орудуя оружием убитого и собственным мечом.
Прыгнул со стены в ров, спрятался на минуту под вонючей водою, вынырнул уже поодаль, выбрался на сухое, весь облепленный зелёной тиной, побежал, поймал за гриву коня, который ходил по полю между убитыми вскинулся на него и охлюпкой поскакал, исчез в лесу.
Глава L
«УБИВАЙТЕ! ВО ИМЯ БОГА УБИВАЙТЕ!»
Да придёт на вас вся кровь праведных, пролитая на земле... Се, оставляется вам дом ваш пуст.
Матфей, 23:35, 38
Теперь драка шла, если не считать мелких очагов, пожалуй, лишь в самом центре города. Христу и молодому удалось сколотить тут вокруг себя сотни три с чем-то вооружённых людей, и они ударили в тыл белым «крестам», потеснили, погнали их. Паника, рождённая их неожиданным появлением, была такой страшной, что фанатики сначала давали себя уничтожить почти без сопротивления. Они гнали, валили и убивали их беспрепятственно и не жалея, ибо хорошо помнили всё, ибо они на каждом шагу видели трупы невинно зарезанных.
Христос намеревался пробиться к Лидским вратам, вести людей из города, спасти их. И сначала это намерение обещало увенчаться успехом. Они гнали вpara почти до конца Малой Скидельской, но тут дорогу им преградили новые силы: к врагу подошло подкрепление. Как раз в этот момент несколько раз ударила Большая Зофея, а потом во внезапной тишине послышалось рокотание цепей и лязг врат. Пробиваться в ту сторону больше было нечего. Они были в западне.
Отряд отступал. Медленно, но неуклонно. Выход был один. Неман. А может, кому-нибудь и повезёт спуститься с береговой, почти отвесной, кручи и спастись вплавь.
«Кресты» теснили их вначале по Скидельской, потом Росстанью, Старой улицей, Старым рынком. Вёл их Пархвер, а за спинами наступавших на отвоёванной земле мортусы добивали раненых.
— Убивайте! — летел оттуда голос мниха-капеллана, в котором уж не было ничего человеческого. — Во имя Бога убивайте!
— Лотр, сволочь! — голый торс молодого был залит кровью. — Босяцкий, сволочь! Выходите! Мы вам Божьим судом докажем, кто слуги Господа Бога.
И всё же сопротивление мятежных людей было таким страшным, что «кресты» изнемогли и неспособны были идти вперёд. Люди Христа на некоторое время полили передышку. Воспользовавшись этим, он отвёл их к обрыву, на запад от замка, повелел связать плащи спускаться с кручи вниз. Сам он с молодым возглавил большую, довольно слабую людскую цепь, которая должна была прикрывать спускавшихся. Он знал: все спуститься не успеют.
И действительно — кто обрывался (не держали обессилевшие долгой сечей руки), кто падал на кромке воды не в силах встать, кто тонул в стремительном течении Немана, закрученном тут сотнями водоворотов. А всё же кое-кому удавалось: спасался.
Христос знал: Лотр собирает своих наймитов в один кулак, чтобы раздушить им последние силы восставших. Силы. Смешно было даже назвать силами то, что у него было. Широкий багрянец разливался на востоке. Люди ожидали.
Лотр стоял в окружении своих возле ратуши. Всё ещё ревела дуда на колокольне, и ей вторили отовсюду стоны и крики: там добивали людей. Постепенно стягивались к ратуше банды убийц, все словно опьяневшие, запятнанные своей и чужой кровью.
— Ну так что? — спросил Пархвер. — И что делать с теми?
— Сейчас пойдёте, — улыбка Лотра была, как прежде, спокойной и благородной. — А с теми? Ну что ж. Его обязательно возьмите живого. Других — как хотите.
К нему подвели Анею и Раввуни.
— Скажите ему, чтобы он сдавался, — обратился к ним Лотр. — Иначе у него хватит глупости разбить голову, спрыгнув с яра.
Анея молчала. За неё ответил Иуда:
— А подавитесь вы! Я был медником. Я изучал талмуд и потому был бедняк, ибо изучал его не так, как все. Я даже пробовал торговать, и это были слёзы, цорес. Но я не торговал людьми. И им — не буду.
— Ничего, мы найдём способ, — ответил Лотр. — А других убейте, Пархвер. Папа Николай Первый писал болгарскому царю Богорису: «Да не убоится царь совершать убийства, если они могут держать его подданных в повиновении или подчинять их вере...» Вы что-то сказали, бургомистр?
— Сказал, — у Юстина из-под скобки волос угольями горели глаза. — Я сказал: пастырь лютого стада, лютее еще пасомых.
— Неплохая похвала, — усмехнулся кардинал. — Ступайте. Капеллан был прав. «Убивайте. Во имя Бога убивайте!»
Глава LI
«ВОТ ПРЕДАЁТСЯ СЫН ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ...»
Бросил копьё своё ногой и пробил ему грудь.
Сага про Кухулина
И все... смотря на него, видели лицо его, как лицо Ангела.
Деяния, 6:15
Юрась с последней кучкою своих людей стоял в конце предмостного сада, там, где он подступал к круче над Неманом. Всё сильнее пламенел восток, и каждый не мог не думать, успеет ли он ещё раз увидеть солнце.
Что-то загорелось точкой в той стороне, где оно должно было взойти. Но это был огонь факела. Потом запылала ещё и ещё одна, и Христос понял, что передышке конец, что вообще всему конец. Поняли и не успевшие спуститься. Человек сорок подошли оттуда и стали с друзьями, чтобы не быть расстрелянными в воздухе либо в спину во время побега, чтобы умереть с достоинством.
Цепь факелов полукругом приближалась к ним. «Кресты» не хотели, чтобы хоть какая-нибудь мелкая рыба спряталась и проскользнула сквозь их бредень.
— Кончено, — промолвил Юрась. — Какой-то там евангелист сказал бы, что вот пришёл час, вот предаётся сын человеческий в руки сволочи. Прощай, брат. Простите, братья. Простите.
— Ты нас прости, — ответил кто-то. — Прощай... брат.
Молодой поцеловал Христа и вдруг почувствовал какой-то удивительный, влажно-солёный вкус на губах.
— Ты что?
— Тихо. — попросил Юрась. — Сделать я ни хрена не успел. Поздно. Жалко. Людей жалко. Земли этой. Она теперича, бедная, восплачет.
— Ничего — успокоил молодой. — Ничего.
Факелы были всё ближе и ближе. Были уже видны залитые жидким багрянцем морды.
— Да что говорить? — Братчик поднял меч. — Бей их, хлопцы, в мою душу.
Кучка осуждённых бросилась на вражеский строй. Жестокая, последняя забурлила сеча... Где-то далеко, далеко всё ещё вопила, вопила дуда. И враги собственными телами, всей своей массой оттесняли и оттесняли последних восставших к крутояру.
Христос чувствовал, что он как заколдован. Бросается, бьёт, сечёт, падают вокруг друзья (люди Лотра начали расстреливать их из луков), падают враги, а ему хоть бы кто-нибудь царапину нанёс.
И это было хуже всего. Стало быть, хотят взять живьём. Глупость! Кто помешает ему броситься с обрыва вниз головою?
— Как на разбойника! — ревел он. — Вышли вы с мечами и кольями... взять меня... Так нате... Нате... Нате...
Он услышал вздох и оглянулся. Молодой с безмерным удивлением смотрел на оперённый конец стрелы, торчавший у него из груди.
...Когда солнце показало всем свой маленький красный краешек, над обрывом стоял уж только один Юрась. Оборванный, чёрный от дыма, с тяжёлыми от пыли волосами, забрызганный кровью, он вертел над головою меч, скалил зубы и был таким страшным, что к нему никто не рисковал подходить.
— Сдавайся, — крикнул Босяцкий. — Иначе арканы бросать будем.
Христос скверно выругался.
— А рожна не хочешь, хорь? Тут камни внизу. Пока долечу до реки — разорвёт. Живым не возьмёте. Не дамся. Я вамне святая Цецилия, чтобы меня грязными лапами лапать.
— Взгляни, — бросил рыцарь Иисуса.
Вражеская цепь расступилась. Стража держала за руки Анею и скрученного Раввуни с заткнутым ртом. Нагло усмехаясь, подошёл к женщине богатырь Пархвер, чёрный и вонючий от пота, как и все. Весело блестел синими глазами. Взял Анею за волосы: испуганно содрогнулись ресницы, закатились чёрные в синеву глаза.
— Сейчас я её... при тебе, — хохотнул Пархвер. — Братьями будем.
Позже никто не мог сообразить, как это произошло, и меньше всех сам Юрась. Глаза будто бы сами заметили рядом с трупом повстанца ножное копьё, тело сделало молниеносный рывок к нему, рука схватила и направила куда надо.
В следующее мгновение длиннющее копьё, брошенное с подъёма ступни, взвилось в воздухе и ударило...
...За эту долю минуты Пархвер не успел не то чтобы отступить, но даже понять. Остриё вылезло у него из спины. Он стоял, словно опираясь грудью на древко, и ещё не понимал, что убит. Потом его начало тошнить кровью. Долго-долго. А ещё немного погодя существо в сажень и шесть дюймов роста, непобедимый Пархвер, упало на землю. Все стояли словно оглушённые.
Христос подумал, вздохнул и сказал:
— Хорошо, Босяцкий, поладим.
— Не смей! — истошно завопила женщина.
Иуда извивался в руках стражи, словно вьюн, но освободиться не мог.
— Молчи, Анея, — голос Юрася был безжизненным. — Не лезь из кожи, брат Иосия. А то случится с тобою что-нибудь — только людей насмешишь. Ну их к дьяволу! Не стоят они и нашего смрада.
Смотрел прямо в глаза псу Божьему:
— Моё слово, кот ты мой аксамитный, не твоё слово. Так вот: ты этих двоих в чёлн посадишь. Целый, не дырявый, как большинство твоих людей сегодня, после беседы со мною. Вёсла дашь. Самолично оттолкнёшь их от берега. И как только они будут на середине реки — я брошу меч. Иначе...
— Слово? — улыбнулся мних. — Я даю слово, — и он бормотнул: — Juzo.
— Слово.
Анея кричала и вырывалась всё время, пока ее несли в чёлн. Пришлось связать ей руки и ноги.
— Береги себя! — кричал с обрыва Юрась. — Береги! Может, ребёнок будет.
— Нет! Нет! Не-е-ет!
Иуда шёл за нею, как убитый. Сел в чёлн, бессильно опустив руки.
— Раввуни! Раввуни! Если дашь ей выскочить — предашь меня! Предашь!
— Хорошо! Хорошо! — душась рыданиями, говорил Раввуни.
Чёлн оттолкнули. Яростное течение закрутило, понесло его на середину. Юрась видел, как отражаются в Немане берега, и слепяще-белые облака, и шапки деревьев, сизые леса на горизонте — вся эта земля, по которой столько ходили его ноги и по которой им больше не ходить.
И тогда, чтобы уже не сожалеть больше, он бросил меч:
— Ваш час и власть тьмы.
Его схватили.
Глава LII
РАВВУНИ
И поразил Филистимлянина в лоб, так что камень вонзился в лоб его.
Первая книга Царств, 17:49
Всё ещё ревела и ревела над городом дуда. Над ранеными, над трупами, над мортусами, над мародёрами, над всей этой кровавой, навозной помойкой, в какую именем Бога превратили большой и красивый белорусский город, диамант Немана, Городню.
Этот звук тревожил, напоминал, угрожал. И тогда на остроконечные крыши ближних домов послали лучников.
Дударь трубил, ему больше ничего не оставалось. Немного даже слащавое лицо «браточки» теперь было словно из камня. Шагайте, топчите землю, мёртвые Божьи легионы. Встаньте, обесславленные, дайте отпор тем, кто надругался над вами, отрекитесь от того, кто вас предал.
Рыдала дуда. Лучник натянул лук. Звучно лязгнула по бычьей перчатке тетива. Стрела пробила меха и вонзилась дударю в ямку на границе груди и шеи, туда, где «живёт душа».
...Тишина легла над трупами, и её услышали все. Услышали её и Раввуни в челне, и Братчик на 6epeгy. Только Иуда увидел страшное раньше, потому что к Христу как раз подходил Лотр. В руке у пастыря была кошка — семихвостая плеть с крючком на каждом конце.
— Лжеучитель! Ересиарх! — лишь тут ярость на его лице плеснулась наверх, смывая последние остатки представительности. — Грязный схизматик!
Весь побагровев лицом, он секанул кошками, срывая у Братчика с плеча одежду и кожу. Замахнулся второй раз — Босяцкий и Комар схватили его за руки: поняли, сорвёт со схваченного кожу без суда.
Братчик плюнул Лотру под ноги.
— Вишь, испугался как! Ну чего ты? Шкуру с меня дерут — чего ж ты горланишь! Признавайся, нунций, сколько раз от ужаса угрешился, пока я вас колотил, как хотел?
Он жаждал, чтобы его поскорее убили. Тут, на месте. Он боялся пыток. Но он не знал, какую пытку они подготовили ему. Увидел, что все смотрят то на него, то на реку, взглянул и впервые потерял самообладание.
— Где же твоя честь, Лотр?! Где же твоё слово, Босяцкий?! Где, вшивые пастыри?!
Два челна отчаливали от берега, готовясь в погоню, каждом было по четыре вооружённых гребца.
— С тобою да честь? — спросил Лотр.
— Босяцкий, ты ведь сказал juzo! Где твоя совесть?!
— Ну, — пёс Божий улыбнулся почти приятной умной улыбкой. — Моя совесть, конечно, не вынесла бы этого, но ты не заметил, не дослышал — я вместо juzo, сказал izo, что значит «горю». Ты слишком простодушен, сын мой. Мужчина может молчать, если видит несправедливость, и остаться честным. А женщина — скажем, она — молчать перед насильником, и это не опозорит её, и останется она такой же верной или непорочной даже.
Христос попробовал ударить его ногою в пах, но не достал. Его оттащили. Даже он, во сто раз ловчее любого из этих, полный властелин своего тела до последнею нерва, ничего не мог сделать, если десять человек держат его.
— Делай что хочешь, — изо рта у Босяцкого словно плыл вонючий навоз, словно травинка жала высовывалась из-под языка, — лишь внутренне в этом не участвуй, юный мой друг.
— ...щенок, — плюнул Христос. — Думаешь, за те несколько лет ты видел, ты думал больше меня? Навозный червь. Ты солнца не видел, веков не видел, быдло!
— Да вообще пощады Божьей не избавишься даже, если дашь присягу без намерения сдержать её. Вот я тебе пообещал: «Исполню». А про себя прибавил: «Если меня к этому вынудят или я сам пойму, что ты не враг, а полезный для отечества и государства человек».
И тогда, понимая, что это всё, что этим людям можно даже плевать в глаза, он, сам не понимая, на что надеется, в исступлении крикнул:
— Раввуни! Раввуни! Рав-ву-ни-ни!
Услышав этот крик, Иуда, который давно уже видел погоню, в отчаянии заметался по чёлну. Река мчала, берега пролетали быстро, но ещё быстрее, каждый словно на крыльях, приближались, во взмахах вёсел, челны преследователей.
Иуда сел и начал неумело грести. Поставил чёлн сначала боком, потом кормой, потом снова носом. Весло зарывалось в воду, выныривало оттуда в облаках брызг. Иуда не умел грести. Он, вообще, мало что умел. Ни грести, ни фехтовать, ни плавать. Где он мог научиться этому?
Тогда он решил молиться. Вот помолится немного, пускай не по правилам, а потом возьмёт женщину и прыгнет в воду, и, поскольку не умеет плавать, а она связана, — они непременно пойдут на дно. И это хорошо. Избавиться от мучений и не предать Братчика.
Он сосредоточился и с ужасом вспомнил, что не помнит ни единого слова. Не потому, что забыл за время странствий, а просто так... Бог ушёл из души. В желании оттянуть время и вспомнить он увидел на дне чёлна забытую мерёжу. Смекнул что-то. Начал по-звериному рвать зубами, срывая каменные грузила. Освобождённую сеть бросил в воду.
Пока погоня путалась веслами в брошенном неводе, чёлн Иуды успел немного отдалиться. Фигуры Христа и церковников на откосе были уже едва ли не в четверть дюйма. А Иуда всё не мог вспомнить ни слова. Вместо этого лезло в голову неподходящее: лицо Шамоэла... он сам во время драки в воротах слонимской синагоги... розовое солнце над Щарой. Пламя светильников... Рабское лицо отца, когда он однажды говорил с гетманом Огинским.
Иуда заколотился от униженности и позорного бессилия.
Что он мог? Кто учил его защищать жизнь, если учителя сами не умели делать этого? Отхлестали только розгами. И не однажды. Но почему-то помнится лишь тот случай. За что они тогда его?..
— Раввуни! — долетел издали голос.
И тут он вспомнил, за что его лупцевали в тот раз. Погоня была уже совсем близко. И тогда Иуда встал.
Медленно снял с себя широкий кожаный пояс, обмотал его конец вокруг запястья, другой сжал в ладони Взял каменное грузило. И выпрямился, крутя самодельную пращу.
Камень зафырчал, вырвался, попал в лоб кормчему первого челна. Молитвы подвели. Забытое, казалось, искусство — не подвело. Кормчий выпустил кормило, юркнул головою в воду. Ладья закружилась на месте.
Раввуни засмеялся. У преследователей было лишь холодное оружие, у них не было даже луков.
Ещё удар. Ещё. Ещё.
Он бросал и бросал камни. И с каждым ударом выпрямлялся и выпрямлялся. Впервые в жизни кричал что-то в яростном восторге:
— Я не марал рук... Я не убивал!... На тебе, холера! На! На!
Один из камней сломал весло на первом челне. Камни летели градом, били, валили. Стоял на корме выпрямившийся человек. Крутил пращу.
...Челны закружились, потом замедлили ход, под градом камней поворотили к берегу.
Человечек на корме всё ещё крутил пращу. Потом закинул её за плечо. Почти величественный. Почти как Давид.
...Христос на берегу, увидев всё это, засмеялся,
— Ты чего? — в недоразумении спросил Босяцкий
— Ну, пастыри. Ну, спасибо за зрелище, а так я было и нос повесил; хорошо, что не отвели, дали увидеть. Ну, пропащее ваше дело. Уж если вы эту овцу, которая никого не обидела, кусаться заставили — тогда ещё не всё потеряно. Дрянь ваше дело. Дерьмо. А-ха-а-а!
Его повели от берега, а он хохотал, и смех его был страшен.
...Чёлн между тем мчала и мчала вода.
— И хотел бы я знать, как мы теперь доберёмся до берега, — размышлял Раввуни.
Анея, уже развязанная иудеем, безучастно сидела на дне челна. Проплыли лесистые горы, тронутые кое-где первой желтизной осени. Выбежала на кручу красная, трепетная осинка. Любознательно смотрела, а кто это плывёт в челне. Песчаная коса далеко врезалась в тёмно-синюю воду, и кто-то на косе неистово махал руками. Иуда присмотрелся и с замиранием сердечным узнал: на косе стояли Кирик Вестун, резчик Клеоник и Марко Турай.
— Сюда правься! — крикнул кузнец.
Раввуни развёл руками. Весло во время драки ухватила река. И тогда Марко и Клеоник бросились в воду, начали резать её плечами, доплыли, рывком поворотили чёлн к берегу и потащили его. В брызгах свежей воды на загорелых плечах, в пене и хрипе, как водяные кони, как невиданные морские боги.
Иуда черпал забортную воду и омывал лицо, чтобы никто не заметил, что он плачет.
На 6epeгy они долго обнимались и хлопали друг друга по плечам.
— Братец, — захлёбывался Иуда. — Жив... Братец.
— Жив, — подтвердил кузнец. — На зло некоторым, чтоб им на брюхе ползать, а зад тащить.
— Фаустина где?
— На хуторе, — ответил Клеоник. — Сейчас у нас будет жизнь такая, что опасно...
Марко молчал. Иуда знал отчего. Гиава Турая схватили.
— Ничего, — обнадёжил Раввуни. — Главное — и живы. Цела голова и думать можно.
— Зачем?.. — без слёз спросила Анея. — Зачем спасали? Умереть бы. Так оно спокойно.
— Зачем? — и Иуда скверно выругался в гневе. Ошеломлённая Анея заморгала глазами. Румянец стыда залил всё лицо. Но Иуда не обращал внимания на это. Любыми средствами он был рад стряхнуть это бабское оцепенение. Даже бил бы.
— А затем, чтобы не сидеть с ним. И чтобы мысль таки была. И чтобы спасти или поехать всем вместе за милую компанию к праотцу Аврааму, и обниматься там с уважаемой бабушкой Рахилью, и до скончания дней есть без выпивки одного жареного левиафана, аж пока не начнёт тошнить... Тоже до скончания веков.
Он был совсем иным, и все остальные смотрели на него удивлённо.
— Пошли... По дороге поговорим.
...Они шли и толковали о том, что им делать, уже довольно долго, когда Иуда заметил в мелькании лесной листвы какую-то тень. Человек сидел спиною к дороге, и Иуде показалось, что он узнал его. Остальные ничего не заметили.
— Ступайте, — бросил он остальным. — Я догоню.
Обождал, пока друзья не исчезли за поворотом, и осторожно пошёл к человеку. Мягкая трава глушила шаги. Какая-то птица, названия которой он также пока не знал, свиристела в листве. Так ему повезло стать почти за спиною сидевшего.
Иуда не ошибся. Беглец, предательская стерва Матей, сидел и пересчитывал деньги. И тогда Раввуни громко сказал:
— В дни царя Соломона был в Иерусалиме некий, кто трахнул в храме, ибо динарий обещали ему.
При первых звуках голоса Матей вскинулся. Глаза были белы от страха.
— Ты?!
— И явился к ним, явился в Эммаусе, и многие не верили, что он... Н-ну?!!
Матей успокоился. Нагло всыпал деньги в вацок и спрятал его:
— Пасть закрой... И, знаешь, вали ты отсюда, агнец. Выбрался, так веселись. А то вот дам, и... Чудес не бывает. Не сносишь головы.
Иуда видел, что Матею немного не по себе. Щадить его, однако, не собирался. В общей измене была и лепта Матея.
Он рыкнул так, что Матей растерялся:
— Ты что?.. Ты что?
Белые, словно у собаки, зубы Иуды почти хищнически оскалились.
— Кто-то говорил: Иуде евангелия не положено. Кто-то у меня евангелие спёр и испохабил.
— И не положено. По писанию.
Иуда двинулся на него.
— А по жизни? По моей? И по твоей, вонючий хорь?
— Писание.
Иуда был по-божески ироничен:
— А тридцать сребреников? Они ведь, согласно писанию, мне принадлежат, а не тебе.
— Иди получи. Кто мешает?
— По писанию, слышишь? — лицо у Иуды было страшным. — Дав-вай цену измены!
И он сделал то, чего в обычном состоянии не мог сделать: взял Матея за грудки и поднял. Мытарь бросил вацок в мох. Челюсть Данеля колотилась. Иуда с силою швырнул его на кучу хвороста. Подобрал колиту, положил в карман. Вытирая мхом руки, сказал:
— Ну вот, теперь всё по писанию. Евангелие у Матея, деньги — у Иуды. Вставай, а то я что-то не понимаю, где у тебя задница, а где лицо. Так, молодчина. Можешь теперь, по крайней мере, говорить, что не ради денег предал, а по убеждению... А теперь — вали. Люди тебя убьют. Жалко — мне нет времени. Глупые, как дорога, умного судят.
Иуда догонял своих и бурчал про себя под нос:
— Вот теперь я понял, почему один печатник вместо «бессмертия души» ошибочно набрал да и тиснул в трех тысячах примерников книги «бессмертие дупы». Так он такую вот бессмертную мразь имел в виду.
Глава LIII
ЗВЕЗДА — ПОЛЫНЬ
Упала с неба большая звезда... и пала на третью часть рек и на источники вод. Имя сей звезде «полынь»; и третья часть вод сделалась полынью, и многие из людей умерли от вод, потому что они стали горьки.
Откровение, 8:11
За доброту, за жалость к мертвецам
Господь воздаст вам щедрою рукой.
Вот мы висим печальной чередой,
Над нами воронья глумится стая,
Плоть мёртвую на части раздирая,
Рвут бороды, пьют гной из наших глаз...
Не смейтесь, на повешенных взирая,
А помолитесь Господу за нас!
Баллада повешенных
В ту ночь убили не всех. Всех схваченных убивали потом, постепенно, на почве твёрдой законности, но с надлежащей неотвратимостью и жестокой добротой. Ибо лучше отрубить гангренозный член, нежели позволить умереть больному.
Днём и ночью ревели в подземельях меха и лязгали клещи. Граждан, к которым прикинулся антонов огонь свободолюбия и чистой веры, после допроса выводили и карали смертью на Воздыхальном горбу, перекрёстках улиц или на Лидской дороге. На смерть каждого аккуратно составлялась бумажка. Акт.
Мещане и мужики в пыточных обречённо молчали. Жизнь потеряла для них цену в самый тот момент, когда потеряли простор, к которому привыкли, смолистый аромат пущи и поля, золотящиеся рожью и ячменем. Целыми днями стража ходила по домам, выискивала крамолу, хватала людей и тащила в большой судный зал. Истязали по одному, но приговоры выносили пачками, не слишком разбираясь, что там до чего. Узники молчали, и оговоров не было, зато лютовали, давая лживые показания, доносчики и лазутчики. И потому по городу катилась лавина арестов. Забирали родителей у детей и детей у родителей, мужа — от возлюбленной жены, парня — от любимой. Вся Городня не спала по ночам. Люди лежали и смотрели бессонными глазами в темноту. Пружина лживого доноса могла ударить в каждую минуту.
Не спали и арестованные в подземельях под восточным нефом замка. У этих всё было определённым, и они могли бы спать, но над ними всю ночь горланила песни пьяная стража: срывала на пленных свой недавний смертный перепуг. Иногда они открывали двери в подземелья, где после истязаний лежали, не в силах пошевелиться, ломаные люди, и делали концерт для них, ревели что-то наподобие «Песни о хаме»:
Что против копий — косы у хама?
Вот вам Эдем, что хотели добыть:
Виселиц сотни — эдемская брама.
С радости в небе пляшите ногами.
Мы властелины ещё от Адама,
Вы — от Адама ещё рабы.
Многие — кто лежал дальше в темноте — тайно плакали. Не потому, что должны были умереть, а от унижения.
И потому все молчали, даже умирая на дыбе. Таким великим было их заядлое мужество, что ужасались даже люди святой службы.
Босяцкий понял, что главное сейчас — добиться отречения Христа. Пускай под пытками вспомнит о настоящей истинной догме, тогда остальные запросто хрустнут в хребте. А это означает — Братчика надо истязать изобретательнее, страшнее и дольше всех.
Долго спорили, кто должен судить. И решили, что хоть подсудимый и мирянин, но, поскольку преступление касается церкви, судить будут председатели церковного суда.
Босяцкий подсказал и то, как снять с церкви большую часть её вины за кару смертью. Во Франции в подобных случаях церковь отдаёт преступника в руки прево. Братчика после осуждения тоже надо было отдать для исполнения приговора в руки городской рады, в руки бургомистра Юстина. Пускай пачкается он.
Когда он келейно решил этот вопрос с Лотром, тот даже пожалел, что член ордена, которому поручено дело веры, с таким лёгким сердцем собирается бросить тот орден. Иронизировал:
— Ну, какой ты будешь рыцарь Иисуса? Неизвестно какой! А тут ведь ты на своём месте. И не возлюбят ведь тебя твои нынешние братья. Изменник, скажут. Увидел, что первенство теперь не наше, да и перекинулся.
— Наплевать. Я живу ради будущего. — И вдруг Лотр увидел, как помрачнели всегда спокойные и даже благожелательные глаза Босяцкого: был в них теперь какой-то осуждённый, равнодушный холод, словно человек воскрес из могилы. — Живу... А наконец, живу ли? Что-то говорит мне, что могу умереть. И надо ли что-нибудь делать, если тут совершилось такое? Этот лже-Христос — предупреждение. Не может быть будущего, если по этому свету шляется такая сволочь, как Братчик.
— Ну-ну, — не на шутку перепуганный, сказал Лотр, — успокойся.
— Я спокоен.
И, однако, он не был спокоен. Что-то случилось с душами людей. Никогда он не видел такой непоколебимой закоренелости. Мечник Гиав Турай, двадцать часов провисев на дыбе, беспрестанно не читал, а скорее выкрикивал — от нестерпимой боли — соблазнительные места из писания (дорого дала бы святая служба и вообще церковь, чтобы их там не было), целые куски из посланий искренних отцов церкви (лучше бы и этих посланий не было, ибо они изобличали рясофорных), а также из очевидно еретических книг. Начитан был в делах веры да ереси.
Стоило закрыть глаза, и вот: подземелье, дыба, на ней висит нагой, неестественно вытянутый — носки ног повёрнуты друг к другу, — до синевы чёрный человек и в мерцании огня выкрикивает страшное послание кёльнского архиепископа Готье к папе Николаю, букварь ереси для многих людей — от Саламанки и аж до границы княжества Белорусско-Литовского. Ереси, несмотря на то, что Готье искренне и догматически верил.
...Огонь. Человек, висящий десять часов. Крик.
— Судишь? Каким правом?! Правом большинства, правом рады?! Рада твоя состоит из таких же продажных, развращённых людей, как и ты сам... Тиран трусливый, носишь имя раба рабов и пользуешься изменой, доносами, применяешь золото и сталь, чтобы быть паном панов... Как ты назовёшь клир, курящий фимиам твоему могуществу, воспевающий твою власть? Как ты назовёшь этих медноголовых... этих отродий ада, у которых сердца из металла, а чресла из грязи Содома и Гоморры? Эти служки созданы, чтобы ползать перед тобою. Имя тебе — Сатана.
Выкрикивал... Выкрикивал... Крики эти ночью стояли в ушах.
...Перед тем как карать смертью людей — карали колокола. Заменили другим колокол на доминиканской звоннице, притащили его на Старый рынок, где лежал уже низринутый городской колокол, и раскалёнными щипцами вырвали обоим языки, чтобы не кричали о тревоге. Не в набат надо бить, если в город, пускай себе и под покровом ночи, входит законный хозяин, святая вера.
Большую Зофею языка не лишили, но хвостали запачканными в навоз плетьми. Люди, глядя на это, сжимали кулаки от унижения.
Молчали колокола. К словам Рабле «город без колоколов... корова без бубенчика» стоило было бы прибавить: «Волки вокруг, и не придёт хозяин».
Люди ежеминутно ожидали ареста. Население города уменьшилось наполовину. Кто был убит, кто ждал смерти в подземельях, кто сидел в каменоломнях или убежал. Некоторые искали права убежища в храмах. И заскочившие в костёлы получили его, право умирать от голода и жажды. А спрятавшихся в православных церквях выдали и всех поголовно, вместе с сидевшими в подземельях, распяли вдоль дорог и повесили за рёбра. От одного распятия к другому. Деревянных путали с живыми.
Гиав Турай, когда-то почти фанатик, висел повешенным за ребро, плевал на имя Бога и, мучаясь в предсмертных страданиях, кричал:
— Земля моя! Несчастная! Сколько веков! Сколько веков тебе терпеть! Сколько веков можно терпеть!
Так он кричал, пока не умер. Все умерли.
И случилось так, как когда-то в Риме, в понтификат Бенедикта Восьмого. Несколько дней землетрясение трясло Рим, и тогда решили, что в этом виновны римские евреи и немногочисленные мусульмане с православными. Их всех уничтожили, и летописец записал: «После наказания их смертью ветер утих и земля не испытывала больше ужасных колебаний, ранее сотрясавших Святой город».
Может, и так. Историки не ошибаются. А может, земля просто устала сотрясаться. Нельзя всё время сотрясаться. Сколько можно!
Во всяком случае, после всего произошедшего земля Городни также перестала сотрясаться и издавать подземные толчки. Эшафоты помогали и в первом и во втором случаях. Город был усмирён. Город молчал. Пришёл черед Христа.
Глава LIV
СИНЕДРИОН
Я умоляю об одном: умоляю тело своё, находящееся во власти палачей, сберечь силы и выдержать мучения, предназначенные ему, чтобы я был в состоянии крикнуть на эшафоте: «Смерть властителям! Смерть обманщикам! Смерть торговцам верой! Да здравствует свобода!»
Ответ Ольджато суду
И вновь он стоял в том же большом судном зале, где когда-то его заставляли быть Христом. Теми же были готические своды с выпуклыми рёбрами нервюр. Те же поперёчно-дымчатые, белые с красным, стены. Те же окна возле пола, и свет снизу, и угрожающие тени на лицах тех самых судей. И та же пыточная, и тот же палач на пороге. Только теперь Христос был совсем один и знал, что выхода на этот раз не будет.
Епископ Комар читал обвинение:
— «...имя Господа нашего себе приписал и присвоил и святую церковь в обман ввёл. И поэтому сей якобы Христос как ложный пророк и искуситель предаётся суду Церкви, имя которой как Христос испоганить хотел».
— Припиши: «Вельинское рассеяние хотел идти», — Предложил Лотр. — Народ это любит, непонятное.
«Ну их к дьяволу. Не стоит и слушать. Одни морды вокруг... Интересно, где сейчас Анея, кто спасся? Только не думать, что после суда снова истязания, ещё более страшные, последние, что будут вырывать огнём имена всех, кого знал в жизни и кого тем самым мог «заразить искажёнными, неправильными, ошибочными мыслями, которые — от дьявола». Ну, нет. Уж этого удовольствия он постарается им не дать. Смеяться надо, издеваться чтобы аж заходились от злобы, чтобы лет на десять приблизить каждому конец».
— Что скажешь, лже-Христос? — долетел до него голос Лотра.
Он сказал безо всякого пафоса:
— А что говорить? Мог бы напомнить, как вы меня им сделали. Но глух тот, кто не хочет слышать. Беспамятен тот, кто хочет осудить. А вы никогда ничего иного и не хотели. Лишь бы доказать, наперекор правде, что всегда правы. И не за самозванство вы меня судите, а за то, что я, мошенник, бродяга, шалбер, перестал быть мошенником, стал тем, кем вы меня сделали, кем боялись меня видеть. Воскресни сейчас Бог, воскресни тот, с кого началось ваше дело, вы и с ним совершили бы то, что со мной. Зачем управителям и холуям, чтобы хозяин вернулся в дом? Они ведь грабят.
— Богохульствует! — завопил внезапно Жаба. — Слышите! Он оскорбляет Бога!
Магнат, закатив глаза, рвал на себе чугу. Комар торопливо скрипел пером.
Попросили свидетелей. Первой вошла женщина под чёрным плащом с капюшоном. Сердце Братчика опустилось. Он узнал.
— Марина Кривиц, — обратился Лотр, — отвечай, слышала ли, как хвастался необычностью рождения?
Магдалина молчала. Братчик видел лишь глаза, которые смотрели на него через щель в капюшоне умоляюще и тоскливо. Молчала. И с каждым мгновением всем членам подлейшего синедриона делалось неприятнее и неприятнее.
— Интересно, почему это вы взяли её свидетельницей и, наперекор своему обычаю, не привлекли к делу? — шёпотом спросил у Босяцкого Юстин.
— А вы что, хотели бы иметь такого сильного врага, как новагродский воевода? Так вот, она без нескольких дней его жена.
— Мартела Хребровича? Он что, овдовел?
— Почему Мартела? Радши.
— А Мартел?
— Отправился к праотцам.
— Как это так?
— А так, — улыбнулся Босяцкий. — Поехал пить к врагу «чашу примирения», а ему там и проломали череп.
— Чем?
— Да «чашей примирения» и проломали.
— Славянская дипломатия, — сказал Юстин.
Братчик видел глаза и понимал, что она и прийти сюда согласилась, лишь бы посмотреть на него. Сердце его щемило. Много бы он отдал, чтобы она не страдала по нему.
Молчание держалось. Лотр повторил вопрос.
— Нет, — резко ответила она. Отвязалась, чтобы на него смотреть.
— Чертил ли знамения и пентаграммы, отпугивающие дьявола, на дверях тех мест, которые являются возлюбленным его прибежищем, как то: дома мудрствующих, дома поэтов, не пишущих псалмов и од, кладбища самоубийц, мечети, синагоги, разбойничьи притоны, дома анатомов и философов...
— Церкви и костёлы, — вставил Христос.
Он хотел дать понять Магдалине, что он знает, какая судьба его ожидает, мужественно смотрит ей в глаза и не жалеет ни о чём.
— Оскорбляет Бога! — загорланил Жаба.
— Знаю одно, — продолжила она. Измучили вы тело моё и душу. Силой вытолкнули к нему. А я меньше всего хотела бы вредить ему. А за прошлое прошу у него прощения.
«Боже, она ещё хочет укрепить моё мужество! Дорогая моя! Добрая! Бедная!»
— Чертил или нет?
— Нет.
— Понятно, — размышлял иезуит. — Он сам сказал: «Церкви». Он, стало быть, не чертил на их дверях знамений, отваживающих сатану. Пиши: «Церкви Божьей от сатаны не защищал, проникновению сатаны в неё не препятствовал».
— А зачем? — спросил Христос. — Он, сатана, давно уж там. И если уж ставить знамения на церковных дверях, так ставить их изнутри. Чтобы не вырвался сатана наружу.
— Отвечай, женщина, что знаешь ещё? — не унимался Лотр. — Не видела ли на плече этого сатанинского отродья след когтя, а на лопатке — следа от огневого копья, которым сбрасывало его в ад небесное воинство?
— Нет.
— Что можешь сказать про него?
Женщина выпрямилась и вздохнула:
— Что? Хотели слушать? Так слушайте.
Она смотрела на него:
— Никогда, никогда в жизни не видела лучшего человека. Поэтому вы и судите его. А на его месте стоять бы вам. Всем вам... Братчик, слушай меня и прости. Я выхожу замуж. За эту твою силу на паскудном этом суде я всё больше и больше люблю тебя. Но я выхожу замуж. За сильного человека. За того, который позволит мне делать всё. Поэтому и выхожу. Я не могу освободить тебя от страдания и смерти, не могу дать своей теплоты, да она и не нужна тебе. Прости. Но зато я могу дать твоей душе на небе блаженство справедливости мщения. Они ещё не знают, какого они врага приобрели себе. Последнего. Яростного. Ни на минуту, даже во сне, не забывающего о мести.
Молчание.
— Умри спокойно, сердце моё, свет моей души, лучший на земле человек. Не жить тебе в этом паршивой свете. Добрым — не жить.
— Это не вечно. — Сдавливающее яблоко стоялиов Христовом горле. — Спасибо тебе. Я люблю тебя.
И тут женщина внезапно упала. Что-то как подсекло ей ноги.
— Прости. Прости. Прости.
Она поползла было на коленях. Два стражника подхватили её под руки, подняли, повели к двери. На пороге она изнемогла, выпрямилась:
— За эту минуту моей слабости они заплатят стократ. Они умрут, Братчик. Клянусь тебе, Юрась. Умри спокойно.
Он не хотел слушать дальше и не слушал. Всё остальное было неважно. Допрашивали богатых торговцев и магнатов, допрашивали рыбника с хлебником. И он слышал и не слышал, как они трындели, что он хотел разрушить храм Божий, что подрывал торговлю, что замахнулся на шляхту, магнатов, церковь и порядок. И что не ценил пот трудящихся, раздавая всем поровну хлеб, а тогда кто же захочет работать, чтобы иметь больше.
И рыбник говорил, что он подрывал государство. А хлебник говорил, что он учил против народа и закона. И что закон — это вот вы, славные мужи, но народ — это мы. И спрашивал, на что может надеяться этот «Христос», опоганив народ и учинив ему вред. И говорил, что народ требует смерти.
Он почти не слышал этого. Лицо Магдалины плыло перед его глазами. Слова её звучали в его ушах. И он впервые подумал, что если бы не его любовь, то надо было бы признать, что она, по крайней мере, не хуже Анеи.
Но поздно было.
— Поскольку соучастников на предварительном истязании выдать отказался, — смерти подлежит, — заключил Комар.
— Богохульнически утверждал, что он Христос, — уточнил Босяцкий. — Достаточно и этого.
— Тяжеловато мне решить этот вопрос, — тужился Жаба. — Умер Христос, а говорят, что жив. Какой-то Христос умерший, о котором говорят, что он жив.
— А ты не напрягайся, — сказал Христос. — Я тут — сбоку. Вы подумайте, удастся ли вам всем вашими вонючими руками, всей вашей глупой силой убить правду? Бесславные, сможете ли вы низринуть славу погибших и погибающих за людей, за народ? Кто-то за них кровью кашляет — он сильнее вас со свиным вашим жиром. Кого-то вешают — ему длиннее жизнь суждена, нежели вам. Ничего из их дел не исчезает. Это вы исчезаете. А они — нет. Ибо они за народ. За все народы полностью, сколько их есть. За все, которых вы ссорите, натравливаете, заставляете драться, чтобы оборвать портки и с дьявола и с Бога да спокойно сидеть на совещаниях своей ж... — головы ведь у вас нету, — которая не менее чем в двенадцать кулаков.
Лишь один Юстин начал мерить на краю стола — а сколько это будет, зад в двенадцать кулаков? Остальные потеряли равновесие.
Словно гроза подняла на ноги суд. Рвались к Братчику, били, мелькали колья. Он смотрел на них не моргая. И это был такой жгучий взгляд, что колья опустились. Судьи кричали, и в горячке их бессвязные слова нельзя было понять. Из глоток будто бы рвался собачий лай.
— Что ж вы, люди? — издевался он. — Ослица Валаамова и та человеческим голосом говорила.
Не помня себя от бешенства, Комар бросился к Христу, схватил за грудки:
— Истязать будем! Быстрее! Пока не поздно! Тайные мысли! Тайные мысли твои!
Братчик отвёл его движением руки:
— Ну, зачем ты ртом гадишь? Подумаешь, тайные мысли. Ты учти, дурак, нету в мире человека, который этих моих мыслей не знал бы и не разделял. Ибо это общие мысли. И на мир, и на весь ваш выводок. Только что никто их не высказывает. Я-то их высказал. Оружием. А повторять их тут — бисер перед свиньями...
Понимая, что суд чем дальше, тем больше превращается в осуждение самих судей, Босяцкий встал:
— Достаточно. Этот названный Христос во имя люда, государства и церкви подлежит смерти. И передаём его в руки светской власти, раде славного города, чтобы, по возможности и если мера зла им не превышена, обошлась она с ним тяжело и не проливала крови.
Юстин, всё время сидевший, опустив глаза, поднял их. В глазах был ужас. Весь побледнев, как холстина, бургомистр спросил:
— Вы что же, на нас хотите навести кровь этого человека?
— Почему? — спросил Босяцкий. — Сказано ведь «без пролития крови».
Христос сделал шаг вперёд:
— Срамлю судилище ваше довеку. Быть дому вашему пусту.
И он плюнул на середину зала суда.
Глава LV
ИСТИНА БУРГОМИСТРА ЮСТИНА, ИЛИ HOMO HOMINI MONSTRUM
...а они не таковы, но сборище сатанинское.
Откровение, 2:9
Улицы были ещё не совсем убраны, ибо убитых некоторое время не разрешали хоронить — в устрашение другим. Злоба было такова, что, казалось, не хоронили бы и совсем, но дни стояли ещё довольно тёплые, даже иногда знойные, и власти побоялись миазмов, которые, как известно, порождают проказу, оспу и моровое поветрие, чуму, не говоря уж о прочих украшениях жизни.
Стража вела его по улицам, прокладывая дорогу сквозь толпу богатых мещан, торговцев и зевак. Он не смотрел на них. Он смотрел, как навалом бросают в подводы трупы, как их везут, как смывают с брусчатки засохшую кровь целыми лоханями воды. Он знал: сегодня ночью его снова возьмут в замок (незаконные пытки после суда надо было прятать; все знали о них и все делали вид, что их нет), а потом через час — день — три — неделю (насколько его хватит и насколько быстро разуверятся в успехе палач и судьи) отведут назад в темницу при суде рады, чтобы немного поправился, чтобы затянулись перед казнью раны. Но ему всё это было почти всё равно после того, как Магдалина дала новую закалку его сердцу и показала ещё раз, что за эту твердь стоит гибнуть. Что стоит гибнуть за едва заметную плесень на ней, за людей. Ничего, что они пока наполовину хищники, наполовину жертвы, что живут среди них кролики, тигры и хори. Что поделаешь? Они сейчас лишь корни, сверлящие землю и навоз, они долго, очень долго будут сверлить навоз, пока не выгонят из себя стебель, пока не разгорится на нём прекрасный цветок Совершенства. Он предвидел, каков будет этот цветок, и за него способен был погибнуть.
Это было всё равно. Неодинаковым было другое, то, что по улицам везли прах, в который превратились наилучшие из этих корней, наиболее чистые и жизнеспособные: друзья, братья, товарищи.
А вокруг бурлила толпа, которой он не замечал. Её не было, когда строили царство справедливости, её не существовало и сейчас. По крайней мере, для него.
— Торговлю подрывал! — горланили слюнявые пасти.
— Лжеучитель!
— Вервием гнал нас из храма!
Приблизительно посередине Старого рынка горел небольшой костёр: какой-то затейник заранее готовил главную часть спектакля. Братчик приближался к этому костру и улыбался своим мыслям. Он видел дальше их. В глубине времён видел за этими звериными пастями гордый и справедливый человеческий рот. И он улыбался.
— Смеёшься? Может, корону хочешь?
Красавец верзила с мутными от возможности покуражиться глазами рвался сквозь стражу, которая не слишком и держала его. На вознесённых в воздух клещах светилась вишнёвым цветом железная корона.
— Н-не держите м-меня! — пена валила из губ красавца.
Он поднял клещи, он ещё не опустил их, а волосы на голове у Юрася затрещали... Бургомистр Юстин ударил верзилу ногою в пах, и тот сложился пополам. Корона покатилась под ноги гурьбе, раздался вопль обожжённых. Стража бегом тащила Юрася к гульбищу ратуши. Юстин пятился за ними с кордом в руке:
— Люди! Вы мне верили! Много лет правил я вами по правде... где мог. Винюсь, беда моя в этом. Но я старался спасти каждого из вас, свиньи вы паршивые, хоть и не всегда это удавалось. Ну что вам в этом человеке?!
Гурьба ревела и рычала. Кучке людей едва удалось прорваться сквозь неё на гульбище ратуши. Юстин не знал, что всё это видят из замкового окна Босяцкий и Лотр.
— Глас народа — глас Бога, — прокомментировал Лотр.
Иезуит улыбнулся и поправил его:
— Глас народа — глас Бога из машины.
Бургомистр знал, что ярость, пускай и животную, надо сорвать. Сделал незаметный жест начальнику стражи. Через несколько минут два латника выволокли на гульбище скованного расстригу, пророка Ильюка.
— Возьмите пока этого! — крикнул бургомистр. — Этот проповедовал лживо и наушничал.
— Ты нам пескаря за сома не подсовывай! — лез по ступеням на гульбище, грудью прямо на острия копий, хлебник.
Юстин склонился к нему:
— Доносил! Его старанием много кого убили... Твоего, хлебник, брата, Агея...
— Ильюк хлебом за мой счёт никого не кормил, — безумно кричал хлебник. — Плевал я на его вину! Наушничал?! А кто не наушничал! Агею же так и надо! В вере колебался! В ересь жидовствующих броситься хотел! Поместья, имущество церковное осуждал, делить хотел! Времен апостольских им возжелалось!
Бургомистр стремился перекричать народ. Иссечённое шрамами, отмеченное тенью всех развратов, суровое страшное лицо налилось кровью.
— Да вы знаете, за что его взяли, свинтусы вы?! Он, Ильюк, во время «ночи крестов» раненых добивал. Раздевал их, грабил, мародёрствовал!
Его не слушали! Гурьба лезла по ступеням.
— Так им и надо! Царства Божьего на земле хотели! На имущество лучших руку подняли! Отпускай Ильюка!!!
Выхватили расстригу из рук стражи, стащили с гульбища. Какой-то тёмный человечек поворожил с отмычкой около его запястий, и цепи серебряной змеёй упали на землю. Ильюк поболтал кистями рук в воздухе и внезапно неукротимо, радостно завопил:
— Распни его!
Толпа подхватила:
— Убей его! Убей! Завтра же! У-бей е-го!!! Из мёртвых никто не воскресал!
Юстин приказал оставить гульбище.
...Следующих два дня прошли в диком рёве горна, натужном скрипении дыбы, лязге металла, заставляющем до боли сжимать зубы, в скачках тьмы и пламени и во всём таком ином, о чём не позволяет писать душа и на описание чего не поднимается рука.
На третий день после заключительной пытки «жеребёнком» (новый, неаполитанский способ) Братчику вправили руки, смазали всё тело маслом и на носилках отнесли в темницу рады, ибо идти сам он не мог.
Все эти дни и последующие, когда он отходил, Юстин, объявив себя больным, сидел дома.
Многодневные страшные пытки окончились ничем. Мужицкий Христос не подарил им ни единого слова, ни единого проклятия, ни единого крика или стона. Говорить можно было на суде. Тут надо было молчать и доказывать молчанием. И он доказывал. Отдав в их руки своё сломанное, выкрученное тело, на котором они испытывали всю утончённость своего римского искусства, он не отдал им ни грана своей души и только, когда делалось уж совсем нестерпимо, коротко смеялся, глядя им в глаза. Смех был похож на клокотание. И они понимал, что даже «вельёй» не добьются от него ничего другого.
Накануне дня казни в темницу к нему пришли Лотр, войт Цыкмун Жаба и — впервые за всё время — бургомистр Юстин. Первый — чтобы предложить исповедь и причастить, второй — чтобы присутствовать при этом и потом скрепить своей подписью конфирмацию на смерть. Третий — чтобы спросить о последних желаниях осуждённого, получить частные поручения (вроде: «Платок передайте такой и такой на улицу Грунтваги; поцелуй мой, ибо я любил его, такому и такому; часть денег — на ежегодную мессу по душе моей, остаток — нищим, а одежу мою палачу не отдавать, как то обычай говорит, а сжечь, а палачу заплатить за неё вот этими деньгами, на которые я сейчас плюнул») и провести с узником последний вечер перед тем как отойдёт он ко сну или к мыслям.
...Христос сидел на кровати голый до пояса, накинув лишь себе на плечи плащ. Он зарос, щёки провалились, на груди были красные пятна. Смотрел иронически на Лотра, который изрядный час преклонял колени возле него и вот теперь последний раз талдычил своё предложение:
— И ещё раз говорю, что милости матери-церкви нетграниц, что и тебе она не хочет отказать в утешений. Тебе, лже-Христу.
— А я жалею о том, что упало на меня это имя, может, больше вас.
— Это почему? — обрадовался Лотр.
— А так. Каковы бы мои намерения ни были — именем своим вред принёс. Напрасную надежду в сердцах поселил. Дескать, не только в душах, дескать, и на небе может быть доброта.
— Вот видишь, мы её тебе и несём.
— Брось. Сам ведь ты в это ни хрена не веришь. Иначе не была бы такой паскудной жизнь твоя... Ну, перед кем я исповедаться буду? Чем, из чьих рук причащусь? Что, мало было людей, которым вы в облатке яд подавали? Куда ж Бог смотрел? Сделал бы, чтобы в этом угощении яд исчез. А?
— Развязал язык, — буркнул Жаба. — На дыбе так молчал.
— А мы с тобой разные люди. Ты, к примеру, на дыбе такие бы речи да крики закатывал, что дьяволов бы воротило, а тут бы молчал, как олух, ибо ты в умной беседе и двух слов не свяжешь, осляк.
— Братчик... — Лотр очевидно ожидал ответа.
— Не изводи ты, кум, ценных сил, — сказал Христос. — Пригодятся в доме разврата. Ну, ты ведь знаешь мои мысли. И на темницах ваших печать сатаны, и причастие ваше — причастие сатаны, и доброта — доброта сатаны. И вообще, отчего ж это Бог, если он уж такой божественный, темницы для добрых терпит? А если он злой, так зачем он?
Лотр развёл руками. Потом он и Жаба вышли, оставив Юстина в темнице.
— Не надо мне утешение, — уже другим тоном промолвил Христос. — И причастие из грязных рук. Голый человек на земле без человека. И зачем ему боги?
Светильник бросал красный свет на обессилевший лик Христа и на широкое, иссечённое шрамами, лицо Юстина. Стоял канун месяца вересков, и сквозь решётку повевало откуда-то из-за замка, из-за Немана, теплотой и мёдом.
— Ты знаешь, что тебя сожгут? — глухо спрос Юстин.
— Н-нет, — голос на мгновение осекся. — Думал, виселица.
— Сожгут. Если войт повторит на эшафоте слова о костре. Если что-то ему помешает — найдут иное средство.
— Пускай, — произнёс Христос.
— Боишься? — испытующе спросил бургомистр.
— Ясно — боюсь. Но ведь хоть бы я роженицею причитал — ничего не изменится.
— Я прикажу класть сырые дрова. Чтобы потерял сознание до огня, — буркнул Юстин.
— Спасибо.
Господствовало неловкое молчание. И вдруг Юстин с печалью крякнул:
— Говорил ведь я тебе, недолго это будет. Зачем ты меня живого оставил? Чтобы совесть болела? Прежний я, прежний... Ничего ни ты и никто другой не сделает из людей.
— А ты не прежний.
— Пускай так. Мне от этого не легче, если человек именно такая свинья, как я и думал.
Христос смотрел и смотрел Юстину в глаза. Ужасные это были глаза. Всё они видели: войну, интриги, стычки, разврат, яд и вероломство. Всему на свете они знали цену. Но, видимо, не всему, так как бургомистр не выдержал и опустил голову.
— Понимаешь, Юстин, — продолжил Братчик, — был и я наподобие безгрешного ангела. Смотрел на всё телячьими глазами и улыбался всему. Не понимал. Потом мошенником был. Такой свиньёй меня сделали, — да нет, и сам себя сделал! — вспомнить страшно. Бог ты мой, какие бездны, какой ад я прошёл! Но теперь я знаю. Смотрю на небо, на звёзды так, как и прежде смогрел, но только всё помню, всё знаю. И знания своего никогда не отдам.
Помолчал.
— Думаешь, я один так?
— Нет, не думаю, — с трудом выдавил бургомистр
— Видишь? Рождается на этой тверди новая порода людей. Со знанием и с чистотой мыслей. Что ты с ними поделаешь? Уничтожишь разве? И это не поможет. Память... память о них куда подеваешь? Вот Иуда. Тумаш, Клеоник, сотни других... Да и ты делаешь первый шаг.
— Поздно. Стар я. Вины многовато на мне.
— Не во всём вы виновны. Другого не видели. Времена быдла. Соборы, как диамант, халупы, как навоз. Да только в этом навозе рождается золото душ. А в алмазных соборах — дерьмо. На том стоим. Да только увидят люди. Засияет свет истины.
Бургомистр хрипло, беззвучно засмеялся. Подстриженная под горшок тень тряслась за ним. Да только смех не был похож на смех:
— Эх, брат, что есть истина? Видишь, Пилата повторяю. Только современного Пилата, ставшего мудрее немного. Нет такой истины, которой нельзя не загадить, запакостить. И они загадили их. Все до одной.
— Разве истина по этой причине перестала быть истиной?.. Не убей.
— А если за веру, за отечество, за властелина?.. А ночь «крестов»? А распятия на лидской дороге? — лицо у бургомистра было страшным.
— Не прелюбодействуй.
— Эг-ге. Не погрешишь — не покаешься... В ложа их взгляни... Только говорят о чистоте нравов, о морали, а... Тьфу!.. Да ещё если бы по согласию — половина беды. А то насилуют, зависимость используют, деньги.
— Не укради.
— А десятина? А дань? А подати?
— Не лжесвидетельствуй. — Христос говорил спорно, словно щупая душу собеседника.
— А тебя как провозглашали?! А судили как?! А все суды?
— Возлюби ближнего своего, — сурово сказал Юрась.
Юстин вскочил с места:
— Возлюби?! — глаза его угольями горели из-под волос. — А это? — рука ткнула в ожоги на груди Юрася. — А то?! — За окном висели, покачивались трупы на обугленных виселицах. — Ты их сжечь хотел, а они... А допросы? А эшафоты? Каждый день мы эту любовь от начальных людей княжества видим!
— А Человек? — тихо спросил Юрась.
Воцарилось молчание. Потом Юстин тихо молвил:
— Боже мой, что ты юродивый такой? Человек. Кто Человек? Хлебник? Ильюк? Слепцы эти? Босяцкий?
— Не о них говорю. О тебе.
— Как обо мне?
— Если ты враньё в каждом завете видишь — кто же ты, как не человек? Если рассмотрел за высокими швами бесстыдную брехню — стало быть, человек. Если жаждешь иного и святого, пускай себе не зная, где оно, — стало быть, есть ведь Человек на Земле? Не только волки. Не только звери, пакостники и лжецы.
Юстин молчал.
— А о тех — что сказать. Вот потому, что они ежечасно убивают эту жажду иного, жажду святого — отберётся у них правда и дана будет Человеку. Пожалуй, нескоро! Но ведь откуда он родится, Человек, если все мы сейчас будем топтать в себе его искры?
— Стало быть...
— Стало быть, укрепись в мужестве своём, сурово сей посев свой, не давай его затоптать, не надейся, что легко отдадут правду. Ожидай каждую минуту драки и плахи. Вот — вера. А другой нет. Другая вера — от нечистого, от сатаны.
Стало так тихо, что слышно было, как звонко плескает в мису вода из рукомойника.
— Слушай, — Юстин вдруг поймал Христову руку. — Ещё перед судом эта... Магдалина... уговаривала меня, чтобы я... Я колебался. Что изменилось бы во всём этом свинстве? Но теперь я вижу: с самого начала не совершали в Городне более чёрного дела. — Он заглядывал Юрасю в глаза почти умоляюще. — Слушай, убегай! Слушай, я подготовлю возок. Выпущу тебя. Скажу — вознёсся. Пускай чистым будет конец моих дней.
Христос в шутку боднул его головою:
— Эх, Юстин. И так он у тебя будет спокоен и чист. Предложил такое — почитай, что сделал. Только... не пойду я, не надо меня спасать. Спасибо, Юстин.
— Но почему, почему?
— А потому, — посерьёзнел узник. — Иногда мне кажется — сатана не с неба свалился. Он с земли пришёл. Его церкви породили. Его цари породили. Воеводы. Тысяченачальники. Нельэя, чтобы среди людей жили, творили свою волю такие. Чем быстрее они исчезнут — тем лучше. Может, моя смерть хоть на толщину волоса приблизит это.
Положил руку Юстину на плечо:
— Ты не думай, я хорошо умру. Говорят, в таких случаях подходят в носках, отворяют неожиданно дверь, хватают во сне, чтобы не ревел, не отбивался?
— Быв-вают и такие... Прик-каз...
— Приказ для большего унижения. Единственное моё желание: этого не надо. Во всей этой сволочи ноги будут трястись больше, чем у меня... Вот и всё... А завтра все они зажгут мой огонь, которого им не погасить.
Он увидел, что у Юстина между пальцев рук, прижатых к лицу, плывут, точатся слёзы.
— Брось. Ты хотел и мог помочь. Ты не виновен ни в чём. Ты не виноват, что я отказался.
Юстин встал. Слишком торопливо. Пошагал к двери.
— Прощай, — он бросил это слово, словно выплюнул — Извини.
— Не за что. Прощай. Спасибо, Юстин.
Дверь грохнула, словно её закрыл глухой от рождения. Эхо загудело под сводами темницы. Умолкло.
Глава LVI
«К ЖИВОТНЫМ И ГАДАМ...»
Не копай другому ямы — сам ввалишься в ню.
Скорина
Мы поцелуем папу в зад, потому что зад у папы, конечно, есть. Об этом сказано в наших декреталиях. Если же есть папа — стало быть, у него есть и зад. Если бы в мире перестали существовать зады, значит, не стало бы и папы.
Рабле
Уже несколько дней ходил по улицам Городни странный человек. Голова и почти всё лицо обмотаны суровой холстиной. Из-под неё выглядывают глаз и один ус, тупой и короткий. На плечи накинут тёмный, грубого сукна плащ. Подол плаща сзади поднят, очевидно, концом меча, висящего под этим плащом при бедре. Суконный синий кителёк тесноват, как только не треснет на груди и плечах. На рукаве кителька нашит белый крест.
Люди отшатывались от него на улицах, отступали в сторону. Пошла после «ночи крестов» и держалась ещё некоторое время такая паршивая мода: не отпарывать знака креста и не снимать повязок, как будто неизвестно какое геройство резать сонных и сечься с застигнутыми врасплох. Все гнилые фацеты щеголяли так.
Вот и этот — по всему видно — хвастун и забияка, «оторвирог». Руки едва от крови отмыл, а уж глазом сверлит. Усы окорнал (опалены, видимо, были), шевелит ими. Меч при бедре, а совести в душе чёрт има.
Если бы эти же люди имели возможность следить за удивительным человеком на протяжении целого дня, они бы удивились ещё больше. Человек завтракал и каком-никаком плохом трактирчике, а потом шёл в какой-нибудь костёл (церквей избегал), крестился под плащом (справа налево), а потом укладывался на полу крестом и лежал так часами. Глаза его были закрыты, дыхание глубоко. Ужасно, видимо, переживал человек какие-то свои грехи. И подумать только, что чей-то убийца, а такой набожный!
Где он ночевал, никто не знал и не видел. Вполне возможно, что нигде, ибо ночью редкие прохожие иногда тоже видели его на улицах.
Люди удивились бы ещё больше, если бы узнали, что этого человека уже несколько дней безуспешно разыскивают по всей округе сыщики и служки доказательной инквизиции. Разыскивают, но не могут даже подумать, что он тут, рядом, в самом логове. У человека не было крыши над головою, и поэтому по ночам он блуждал, и поэтому, будучи православным, ходил в костёл. В церкви, стоя на ногах, не слишком разоспишься, а тут лёг крестом и... Страшно удобная вера католицизм!
Человека звали Богдан Роскош, а во время Христовой эпопеи — Тумаш Неверный, званный Близнец.
Он кружил по городу, сам не зная зачем. Просто тут сидел Христос, а Фома был не из тех людей, которые бросают друга в беде.
Тогда, оглушённый ударом колокола, он почти сутки пролежал без сознания под кучей убитых латников. Потом кое-как очухался. На голове у него была ужасная, небывалой величины и окраски шишка, а череп гудел, словно в нём празднично звонили три Больших Зофеи. Он увидел заваленную телами улицу, твёрдо сжал толстые губы. Снял с убитого кителёк с белым крестом, тесноватый, взял у монаха медный пест и засунул его за пояс. Подобрал меч и чей-то кистень.
Потом догадался, что узнать его — глупое, нехитрое дело. Отпилил ножом концы своих усов, достоинства своего, и сплошь забинтовал голову, оставив смотреть на свет лишь один глаз. Осторожно миновал колокол, спустился на улицу.
И вот несколько дней напрасного рысканья вокруг замка, ратуши и снова вокруг замка. Фома безумно искал хоть маленькой возможности увидеть, пробраться, помочь. Ни одной щёлочки, ни одного случая, ни одного повода. Днём и ночью, днём и ночью. Так ходит волчица вокруг дома лесника, в котором связанными лежат её волчата. Ходит, пока не наткнётся на стрелу.
Искал он и друзей, с которыми можно было напасть на замок или ратушу и, в худшем случае, погибнуть. Искал, не думая о том, что и друзья не дураки, чтобы появляться в городе с открытыми лицами, а стало быть, он не узнает их, как и друзья не узнают его. Иногда он впадал в отчаяние, но всё равно ходил и искал. Хоть бы маленько зацепку, щёлочку!.. Бессилие угнетало его.
...Накануне казни, за несколько часов до разговора Юстина и Христа, Богдану повезло, хоть и не так, как хотел. Обессилевший, зашел он в трактир и увидел монаха-доминиканца. Тот сидел и выпивал, а возле его локтя лежал цилиндрический кожаный ковчег-пенал, в котором носят пергаментные и бумажные свёртки. Круглое лицо монаха лоснилось, глаза были маслеными. Уже взял.
Сам не зная почему, скорее всего ради пенала (последние дни всё делопроизводство Городни работало на процесс о восстании мужицкого Христа, и в пенале могло быть что-нибудь интересное о ком-то из сподвижников), Фома сел невдалеке от монаха.
— Друг, — начал тот, — ну и разукрасили же они тебя, гады.
— Не говори. Как дали по голове — я даже всех пап, начиная от святого Дамаса и до нашего, до Льва, одновременно увидел.
— Ничего, — утешил монах, — за всё им отрыгнётся. Увидят завтра, как этого их антихриста, посконного апостола, пестрядёвого папу прижгут.
И он похлопал ладонью по пеналу. Машинально.
Фома заказал большой гляк водки и закуску. Подвинулся ближе к доминиканцу.
— За папу, — налил ему Фома.
Выпили. Закусили свежего посола рыжиками.
— Папа наш — ого! — восхищался монах. — Я зрел папу. Я целовал пантуфель папы.
— За пантуфель папы.
Выпили. Закусили копчёной гусятинкой.
— Говорю тебе — пантуфель я у него целовал. Но и ручки-ножки расцеловал бы. Потому что — лев.
— За ручки, за ножки, за то, что лев.
Закусили горячим — румяными колдунами.
— Папа всё может, — соглашался Тумаш. — Давай за то, что папа есть, что он всё может.
— Не буду я пить за папу. Не могу.
Фома похолодел. Разговор начинал смердеть ересью, а — из-за неё — костром. Среди гуляк могли быть шпики. Он живо представил, как подъезжает под дверь трактира «корзина для спаржи» и как его волокут туда, взяв под белы руки, два здоровяка в одинаковых плащах.
— Э-это почему?
— А ты мне налить забыл. Г-гы! Что, хорошо я пошутил?
— Тьфу! Чтобы с тобою вовек так шутили... Ну, так за то, что папа всё может. — Лёгкий туманец хмеля от этой шутки выветрился из головы Фомы.
— Но и папа не всё может, — заупрямился монах.
— Как это не всё?
— А так. Папа, как и церковь, милосерден должен быть. Осудить он может. А исполнить приговор — дудки. И кардинал так. Для исполнения приговора мирянам дело передают.
— Брешешь!
— Я тебе брехну. Вот тут, — монах похлопал по пеналу, — дело антихриста. Несу, чтобы войт подпись поставил. Костёр. «Без пролития».
— А если не поставит?
— Почему же это он не поставит? Умрёт разве ибо уедет.
— A-а. Объяснил ты мне. Хорошо. Так давай за милосердие папы, за то, что и он не может.
Выпили. Подзакусили подсоленными ядрами орехов. Монах начал что-то рассказывать. Это был интересный, содержательный, длинный рассказ. Жаль только, что Фома почти ничего в нём не понял.
— Идувойту делу... Сколькожно сидеть?.. Важндело... Делверы... Антихриста — судить!.. Безпроликрви... Ад... Голокрик! Дьячерти! Черьяволы!.. Сидеть — ни-ни, спешу. Долбыть послушанными, вот, ибо мы монахи. М-мы, братец!.. Спацелую. Пойду.
Он встал и, качаясь, пошёл к двери. Фома рассчитался и, стоя в двери, смотрел, как идёт монах... Так Роскош узнал, какая судьба ожидает Христа.
...Доминиканец пришёл к дому Жабы только часа через полтора, немного, видимо, протрезвев по дороге, потому что подошёл к привратнику довольно ровно и, протягивая ковчег-пенал, властно бросил из-под капюшона:
— От святой службы к войту. Приложить руку.
Его пропустили. Жаба сидел возле неизменного корыта, и фигурки уже были расставлены на дне. Почтительный деятель занимался своей излюбленной игрой.
— Что передаёт святая служба?
— Окажите любезность приложить руку.
— Потом. Потом, — упрямился Жаба. — Позже подпишу. На Замковую площадь привезу.
— Повешение?
— Что вы, отче? Да тут и костра мало.
Жаба пустил воду, и она начала заливать — который уж раз — счастливую долину. Монах с интересом смотрел на это.
— К животным и гадам, — бормотал Жаба.
— Это что такое? — спросил монах.
— Опыт. — Войт смотрел, как фигурки шевелят руками над головой. — Завтра надо побыстрее с этой чепухой, с этим извергом рода человеческого покончить. У меня уж и люди подготовлены. Пойду, сразу как догорит, по воеводству с войском. Чистить надо. Распустились. Мразь в государстве развели. Вольнодумство. Изменники.
Взял фигурку, поставил на край корыта.
— Всё могу. Слушайся — спасёшься. Трепещи — жить будешь. Непокорных Бог ненавидит, я ненавижу. Думать — ни-ни.
Лицо его окаменело от безумного величия.
— А людей не жаль?
— Ты сказал? — обратился войт к фигурке. — Мудришь? От лжефилософов набрался? Я погублю тебя, червь, вместе с мыслями. На!
Бросил фигурку в воду. Та пускала пузыри.
— Нет, не она, это я, — отозвался монах.
— Ай-а, отче. Тож-же по-до-зри-тель-но... Да нет, зачем жалеть. Если из каждой сотни этих людишек десяток повесить — остальные тише будут.
— Прав, — согласился доминиканец.
— Так благослови же на очищение земли от мерзости.
Монах откинул капюшон. Жаба поднял глаза и остолбенел, увидев лицо Фомы.
— Ну вот, — промолвил шляхтич. — Бери перо.
— Я тебе...
— Слушай, войт, я тебе не игрушка, я тебе не глиняшка. Роскоши шутить не любят, и ты мне не Филипп Македонский, выскочка ты, свинопас, холуй дрянного рода, хоря тятя...
— Как смеешь?
— Ты, видно, надеешься до Цезаря дорасти. Так не дорастёшь. Во-первых, потому, что ты — сало глупое, а во-вторых, потому, что, если ты сейчас не подпишешь, я тебе, этакому Карлу Великому, загоню ноги именно в то место, которым ты думаешь.
Войт взял перо.
— Пиши: «Властью войта запрещаю казнь огнём! Последнее мое слово».
Жаба написал, улыбнулся:
— Дурак ты, Фома, кто же мне помешает потом переписать.
— Я, — ответил Роскош. — Я помешаю. Я благословляю тебя на весь остаток твоей жизни.
Войт Цыкмун Жаба не успел крикнуть. Фома с размаху ударил его медным пестом по голове:
— Благословляется раб Божий.
Делом минуты было бы уйти. Но Роскоша что-то мучило, чего-то было жалко. Вдруг он понял, чего жалко. Выгреб из воды домики, фигурки, дворцы — всё, стоявшее на дне огромного корыта. Потом бросил туда тело войта и сильнее пустил воду:
— К животным и гадам.
Через некоторое время он отыскал на задворках, в более густых лопухах, лебеде и дуднике, мертвецки пьяное тело доминиканца. Сбросил с себя рясу и положил ему под голову. Потом побудил, сильно растирая пьяному уши.
— Допился, — с укоризной произнёс Фома, когда доминиканец испуганно вскинулся.
— Батюшки, — ужаснулся тот. — Солнце ведь высоко. Когда же к войту?
— Я и говорю, что допился. Ты что, забыл? Были ведь мы у войта. Хорошо, что я тебя не бросил, что сверток нёс. Потерял бы где-нибудь.
— Не может быть.
— Смотри, подпись.
— Странно, — удивился монах. — Не согласился на костёр... Нич-чего не помню.
— Ещё бы. Ты хоть помнишь, что ты делал?
— Н-нет.
— Драться лез. Целовал. Хватал.
— Кого?
— Да уж не войта.
— Неужели дочку его?
— Что ты, ты ведь маленьких жалеешь.
— Жену, — обмяк доминиканец. — Что же будет?
— Ничего не будет. Уговорил я войта. Да и напугал немного. Сказал, что ты в святой службе даже за Босяцким следишь. Теперь тебе только молчать надо.
— Братец... Ты молчи... Пожалуйста!
— Я — могила... А потом ещё моднее было. Хотел ты сесть прямо под распятием на Росстани. Едва заволок тебя сюда. А ты — раздеваться. «Мариля, — говоришь, — ступай под бок».
Доминиканец замычал, держась за голову и шатаясь.
— Ну, я и подумал, что лучше, если ты немного поспишь. Высидел над тобою, проследил, чтобы не обокрали.
— Братец, век Бога молить... Это же подумать, свиток бы потерял!
— Ничего, — играл роль Фома. — С кем не бывает. У меня так однажды хуже было.
— Друг, молчи... Я этой гари теперь...
— Напрасно, — успокоил Фома. — Это только втягиваться не надо, а уж если втянулся — ничего. Идём, поправим голову да и разойдёмся. Поспешай, братец.
Они выпили ещё по рюмке и разошлись, удовлетворённые друг другом. Монах понёс пенал с бумагой, Фома пошёл блуждать вокруг замка. Сердце его плакало. Помилованию, подписанному войтом, не поверил бы никто. И единственное, чего он, Фома, достиг, что он сумел сделать, было избавление друга от излишних страданий. Избавление от самого мучительного наказания. Наказания огнем.
Глава LVII
«И УВИДЕЛ Я НОВОЕ НЕБО И НОВУЮ ЗЕМЛЮ»
И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали.
Откровение, 21:1
В темноте пробивался через решётку дымный свет луны. И он спал, и клубился дым завтрашнего — нет, сегодняшнего уже — костра в конусе света. И за ним пришли и отвели его на костер брёвен. Привязав шесть раз, как и полагается, перехватили за шею цепью и полыхнуло в небо красное пламя. К звезде, моргавшей семью цветами, к воронам, кричавшим над шпилями.
Оно лизало ноги и добиралось до широких светлых глаз.
И он скончался.
И вот в дыму то ли костра, то ли месяца слетели вниз, к нему, ангелочки с колчанами. Подхватили Христа под руки и взвились вверх. Он мчал и удивлялся только, как такие детские, толстые, как нитками перетянутые, ручки могут нести и не выпустить его.
Облака, облака летели навстречу им, наискосок и вниз. Ангелочки, поблёскивая голыми задками, несли Братчика под руки, и исчезла далеко под ними земля.
И встала впереди тройная радуга, на которой сияли буквы:
«НЕБЕСНЫЙ ИЕРУСАЛИМ».
Клубились белые, как снеговые горы, но тёплые, волокнистые облака. За околицей Небесного Иерусалима, на облачной лужайке — через облака проросли цветочки, ромашки и васильки, — веселился хор ангелов. Водили хоровод и играли на цимбалах и скрипках. Все ангелы были с крыльями, в чопорных и шикарных чугах и свитках, штанах из хорошей пестряди, добротных поршнях. Между ними было много красивых женщин в аксамитных и шелковых душегрейках, с корабликами на головах. Крылья были богато расшиты. Женщины прыгали, помахивая пальмовыми ветками, как платочками.
— Эй, кого это вы тащите? — мелодически кричали они.
— Христа.
— Бог в помощь!
— Сказал Бог, чтоб ты помог! — смеялись нёсшие.
Всё быстрее и быстрее возносился Христос. И всё громче звучал навстречу ему в ликовании и торжественности хорал. Почему-то «Аллилуйя» Джонсона [16].
Они пролетели через радугу. Стояли на облаках чистые роскошные хаты с аистиными гнёздами на крышах. Аисты стояли в гнёздах на одной ноге и хлопали клювами в такт хоралу. Сеновалы, хлева, повети и сараи — всё было в порядке, всё ухожено и ладно, на века.
На облачных дворах, заросших душистыми ромашками, весёлые дети играли в «пиво». Катились по облакам, как по вате, с клуба на клуб. Босоногий пастушок гнал по тучам сытых коров с прекрасными глазами.
На самой высокой, слепяще-белой туче стояла хата из двух составленных пятистенок. И при ней тоже было всё, чему надобно быть при хозяйственной белорусской хате: и хлева, и сеновал, и баня.
На пороге хаты, подложив руки под задницу, сидел и отдыхал после рабочего дня представительный Бог Саваоф, немного похожий на седоусого. Ангелочки опустили Христа перед ним.
— Вот, отец, принесли.
— Хорошо, хлопцы... Завтра немного раньше побужу. В Заэдемье скородить надо, пырей из облаков так и лезет. Скажи ты, холера, в порядок его никак не приведёшь, как с земли завезли с навозом. Скородить, хлопцы! Опять же, нектар с амброзией не собраны. Ну, ступайте пока что, выпейте там.
— Добрый день, — поздоровался Христос.
— Здравствуй, — ответил Бог. — Заходи в хату.
— А я в тебя не верил, Отче.
— И правильно делал. Это ведь как сон. Сон страдающих. Гибнущих, как ты.
Зашли в хату, вытерев от облаков ноги на дымчатом половике. Помыли руки под глиняным рукомойником. Мария, очень похожая на Анею и Магдалину, вместе взятых, кланялась низко:
— Заходи, гостьюшка, заходи, родненький. А вот ведь и думала, что добрый человек зайдёт. Мойся, угощать сейчас буду, быстренько. А что это за гостьюшка такой предорогой?
В хате всё было богато. Вышитые полотенца, строганый пол. На полках — муравленые мисы, целых двадцать штук. Белая печка с десятками выступов и ниш, разрисованная цветами и гривастыми конями. На дубовом столе, на суровой льняной скатерти — «вдовы» в виде баранок с травничками, ягодными водами и, судя по аромату, с тминовкой, высыпанная вяленая рыба, огнедышащие раки, посыпанные зелёным укропом, чёрный хлеб, печённый на кленовых листьях, колбаса, выковырянная из кувшина, где лежала она и хранилась в топлёном холодном сале. Тут же огурцы солёные и огурцы свежие, а при них мёд, редька в сметане, белый сыр, клетчатый от полотна, в которое был завёрнут, мочёные яблоки и много-много чего ещё. Саваоф разделывал ножом блестяще-коричневую тушку копчёного гуся. Христос сидел в красном углу и смотрел на всё это богатство.
— Это вы все так кушаете?
— А то как же.
— По праздникам?
— Почему? Каждый день. Да и ты ведь хотел этого для людей.
— Хотел. Не верил, что будет скоро.
— Бу-удет.
Саваоф достал из-под скамьи «аиста». Улыбнулся:
— Вишь, снова отлила немного в белое тесто. Это же такой продукт истратить попусту!
— А хватит вам залить глаза, — прикидываясь злобной, сказала Мария. — Это ведь, вишь, прячутся за бутылкой этой, как зайцы за пнём, так ещё мало этого им. Достаточно! Травничком допьёте. Угощайся, гостьюшка. Чтоб и сыт и пьян. Всего хватит. Всё у нас есть. Вон как Никола святой приходит с женою, так жена идёт и саночки за собою тащит. Заранее. Чтобы, стало быть, домой потом отвезти... А тебя и напоим, и уложим, и, как по обычаю белорусскому полагается, в кровать ещё рюмку тебе принесу.
— Вот, затарахтела, — с любовью промолвил Саваоф. — Слышишь, кум? Да ты не тараторь, Мариля. Ты щи подавай... Ну, с прибытием, сынок.
Выпили. Перехватило дыхание. Стали закусывать. Мариля принесла горячий горшок.
— Поешь, батюшка, вдоволь.
— Ну-ка, под щи.
Они ели. Мариля подливала, подкладывала, расстилала на коленях Юрася полотенце смотрела на парня горестно, подпершись рукою.
— Рассказывай, — предложил немного погодя Саваоф. — Как там на моей земле белорусской? Сам знаю, скверно так, что хуже быть не может, благодаря лютым пастырям этим, но ты рассказывай, говори.
И Христос рассказал. Обо всём. О голоде и мошенничестве, о надувательстве, порабощении, подлости, ханжестве и об убийствах честных. О деле веры и святой службе, о диком унижении достойных и зажимании рта, о бесстыдной льстивости и высоком мужестве, о ярости и мятеже, о дикой боли и высокой печали, обо всём, о чём мы уже знаем.
...Плакала Мариля, когда он закончил, а сам он сидел, закрыв ладонями лицо.
Саваоф высморкался в белую тряпочку, покачал головою, налил Христу водку вместо рюмки в огромный кубок и произнёс глухо:
— Выпей. Тебе сейчас вот так и надо хлестнуть. Запьёшь тут от такой жизни. Выпей. Плюнь, сынок. Ну что ты с ними поделаешь, если они там, на земле, дураки, чекуши взбесившиеся. Молоды они ещё, люди. Глупы, пока что.
— Так что ж, и за таких гибнуть?
— Выпей... Выпил?.. И за таких, сынок... И за таких, какими они будут.
— Какими?
— Смотри.
И Саваоф широко распахнул окно.
В разрывах облаков всё чаще и чаще видна была земля. И вот вся она открылась глазам. В аквамарине океанов, где плавали добрые рыбы, в зелени пущ, где, нетронутые, непуганые, ходили олени и мирные зубры.
В золоте нив и платине северных рек, в серебряной белизне бесконечных садов.
Аисты парили над богатыми деревнями, и каждая из них была как пахучий букет. Земля, вся убранная, чистая до того, что на ней невозможно было найти ни одного пучка пырея, ухоженная до того, что её можно было обойти босому, нигде не порезав ног; эта земля дымилась от сытности и удовольствия, на глазах выгоняя вверх злаки и деревья. Золотые пчёлы жужжали в сени лип. Повсюду были благосостояние и зажиточность, повсюду — следы бесконечно приложенных к делу человеческих рук.
И вот появилась перед глазами Братчика та земля, по которой он ходил и с которой пришёл. Он узнал некоторые старые здания, старательно ухоженные, ненарушимо сохранённые людьми. И земля эта была прекрасной, как и тогда, но вместо хат, похожих на хлева, возникли строения из смолистой сосны и камня, и новая повсюду бурлила жизнь. Земля была красивее всего, что он видел сквозь облака. Огромные коровы, которых никто не убивал, мирно жевали жвачку и пахли молоком. Кони, которых никто не бил, ходили по густо-зелёным заливным лугам и смотрели на мир человеческими глазами. Люди, которых никто не обманывал, не грабил и не обижал, работали на полях и пели.
Города были — чудо совершенства, и даже среди полей кое-где стояли голубые, удивительной красоты замки и башни.
Ободранная и несчастная при нём, ограбленная воеводами и войтами и хищными набегами чужаков, она сейчас распростиралась перед ним в нетленном сиянии вечной красы. Мудрая, трудолюбивая, богатая, возлюбленная. Родина!
И звучали на ней песни, и долетали с неё голоса. Звучал, как музыка, нежный и твёрдый, прекрасный, вечный, бессмертный белорусский язык.
И мужицкий Христос заплакал. И слёзы покатились по его щекам. А над ним легковесно, с разлёта вращаясь через голову, звонили, мелодически смеялись, ликовали колокола.
Прямо над головою человека, который спал и плакал во сне, прозвучал дикий удар в сторону ленивого и нерушимого замкового колокола. Звериное рычание, рёв истязаемого демона. Содрогнулась земля.
Ещё удар... Ещё... Ещё...
Глава LVIII
«РАСПНИ ЕГО!»
Слушая сие, они рвались сердцами своими и скрежетали на него зубами
Деяния, 7:54
Убитым лежит среди поля
Вожак этой рати — Христос.
Генри Лонгфелло
Ревели колокола. На улицах густо шевелился народ. Небо было синим и необычайно знойным для сентября, с грозовыми тучами на горизонте. Казалось, что на короткое время возвратился июль. Над Неманом, над Замковой горой, над Зитхальным холмом, над всей Городней плыли и плыли серебряные нити паутины.
Комедию хорошо организовали и только что не отрепетировали. Кашпар Бекеш, лишь два дня назад приехавший из деревни и не видевший всего, что происходило в Городне, расспросив о событиях и понаблюдав за подготовкою, только и сказал:
— Стараются. Из кожи вон лезут. Это ведь позор, если получится хуже, чем в Иерусалиме когда-то. Так там дикари были, а тут... просто мерзавцы.
Святая служба действительно лезла из кожи. Ещё утром Юрася привезли из тюрьмы рады на Подол, на берег Немана. Именно отсюда он должен был подниматься Взвозом к замку, на Воздыхальню. По всему этому пути двумя цепями стояла закованная в сталь стража. Людей в лохмотьях повсюду оттеснили подальше, к стенам домов, во дворы и в ниши. За спинами латников стояли люди, разубранные в аксамит и дорогой фелендиш, буркатель и парчу. Сверкали богатое оружие, радужные пояса, перчатки тонкой кожи, сафьян обуви.
И это было хорошо. Надо было показать всем такой взрыв народного гнева, чтобы стало ясно: повторения Христовой истории в Городне не будет.
Для Христа сколотили огромный сосновый крест, который он должен был затащить на Зитхальню. Он обязан был идти первым, и с ним лишь два стражника с кордами при бедре, с бичами в руках. Остальные участники процессии должны были идти саженях в пятидесяти за ними, словно давая понять, что на более близком расстоянии даже дыхание осуждённого может осквернить.
Первыми в этой процессии шли дети невинного возраста, наряженные ангелами; белые, полупрозрачные одежды, наплоённые волосы, крылья из радужного материала и восковые свечи в руках. За ними — пятьдесят девушек из богатых семей, также в белом и также со свечами. Они должны были всю дорогу петь отправные молитвы. За девушками шли монахи, одетые в белые и чёрные саваны с дырками, прорезанными на месте глаз, а за ними шагали латники.
Высшее духовенство должно было выйти процессией навстречу уже возле самой Воздыхальни.
Тронулись с места часов в девять утра, но было уже нестерпимо жарко. Весь предыдущий день и всю ночь созревала, видимо, да так и не вызрела гроза. Пыль столбом поднималась под ногами, невидимыми были в свете солнца огоньки над воском свечей, блестела сталь и медь, колыхались кресты в руках монахов, ангельскими голосами пели отправные молитвы девственницы.
Прочитали от имени суда приговор, в котором говорилось об издевательстве над церковью и о покушении названного Христа на истинную веру, о том, что названного Христа магистрат, которому церковь того Христа отдала, приговорил (при одном возражавшем, бургомистре Юстине) покарать, с лживым своим крестом, милосердно и без пролития крови.
Латник хлестнул Юрася бичом, чтобы лучше запомнил.
— Ясно, — отозвался тот, вскидывая на плечо тяжёлый крест. — Чего бы они ещё пролили? Кровь они выпили давно, и из меня, и из людей.
И пошёл по Взвозу вверх. Очень-очень медленно. Тяжело было, да и спешить не было причины.
Лотр ещё час тому назад отослал к Жабе гонца. Около Воздыхальни уже два дня назад были подготовлены поленница дров и столб, и поведение войта, отказавшегося скрепить использование костра своей подписью, выглядело, по меньшей мере, странно. Надо было узнать, что это означает, и, если войт подписывал конфирмацию пьяным, добиться, чтобы зачеркнул свою подпись и возвратился к старому своему предложешно, к каре огнём.
Кардинал стоял на замковом гульбище вместе с Босяцким, Комаром и светскими властями, ожидал, слушал, как долетают от Немана ангельские песнопения, и смотрел, как повсюду — на башнях, на крышах, на стенах, на шпилях, в окнах и на решётках врат — стоит, висит, льнёт, шумит, шевелится народ.
А по Взвозу ползла и ползла вверх пёстрая и пыльная уже змея процессии. Братчику было мучительно тяжело идти. Солнце жгло, ноги вязли в пыли и песке, которые были за лето стократ перемешаны ногами, колёсами грузовых повозок, копытами коней. Вся торговля Городни проплывала от кораблей к складам и от складов к кораблям по этой дороге. На всю эту торговлю он, Юрась, и посягнул, им она была продана.
Тяжело идти. Пот льёт со лба. Если бы воткнули в рот кляп, как предлагали, не взошёл бы. Это и заставило их отказаться. Это и ещё то, что хорошо организованный «справедливый гнев народный» заглушит любые его слова, если бы даже и вздумал бросать их людям. Тяжело! Огромный крест сгибает почти пополам. Вот и конец комедии, на участие в которой его силой толкнули несколько месяцев назад.
Как раз в это время к гульбищу подлетел гонец, спрыгнул с коня, взбежал по ступеням, начал шептать что-то на ухо Лотру.
— Кто? — побагровел тот.
— Неизвестно. Утром только и нашли. Не любил он, если его от того занятия отрывали. Говорят, монах какой-то заходил.
Лотр и Босяцкий смотрели на толпу. Монахов под капюшонами там было действительно неисчислимое множество — чудовищная сила.
— Может, осмотреть всех? — тихо спросил доминиканец.
— От вас, говорили, монах, — ещё тише добавил гонец.
Пёс Божий побледнел:
— Нет-нет... Не будем... Этого ещё не хватало, чтобы думали: это я руку приложил. А мне зачем? Мне с ним удобно было. Больше уж мы такого глупого войта не найдём, не тем пускай будет помянут покойник... Хорошо, ступай.
Они смотрели бы на толпу ещё с большим страхом, если бы знали, сколько среди людей в рясах лжемонахов, которые не понимали по-латыни ни слова, никогда не жили в кельях и не проходили пострига.
— Так что ж, — вздохнул Лотр. — Подпись изменена не будет. Костёр?
— Костёр покойник не одобрил. Виселица.
Босяцкий улыбнулся:
— Слишком легко думаете его жизни лишить.
— Не знаю других способов, чтобы без пролития крови.
Мних-капеллан зашептал что-то ему на ухо. Лотр поджал губы:
— Не будет ли слишком похоже на того? Опасное подобие. Суеверие человеческое лишь того и ждёт. Такие слухи да легенды пойдут.
— Чепуха. Зато устрашающе. И не хуже ли костра. Там что, наиболее час. А тут — наименее сутки.
Кардинал молчал. И наконец кивнул головою. Отважился.
— Мещане славного города! Войт наш очень скоро умрёт. Но какая бы большая ни была наша печаль — впадать в отчаяние мы не должны. Нам следует победить свое сердце и, надеясь на волю Божью, творить дальше дело его. Церковь не льёт крови. Войт не согласился на костер, и мы должны уважать его последнюю волю. Но, если не скреплён печатью власти огонь...
Над толпой висело мёртвое молчание.
— ...пускай висит это отродье ада на лживом своём кресте. Не приколоченный, как Спаситель наш, искупивший первородный грех человеческий (нет, мы не будем позорить подобием смерти этого мошенника великую смерть Иисуса), а привязанный, чем продлятся мучения его во искупление грехов своих.
Тихий плач возник среди лохмотьев. Но рёв восхищения заглушил его, и никто не услышал, как ахнул, услышав это, один человек.
Человек этот стоял на угловой башне, нависшей над Неманом. Прямо под ним, под стеной и кручей, шёл по Взвозу человек с крестом на плече.
— Помог.
На башне кроме человека стояли ещё двое, которые тоже, видимо, сумели сунуть в лапу кустоду башни. Немного поодаль стоял молчаливый, как статуи, монах в плаще с капюшоном. А ближе бесновался от восхищения, причитал и хлопал по плечам то человека, то монаха, словно сбитый из своих хлебов, хлебник.
— Распни его! Распни! — Он плевал вниз. — Тьфу на тебя! Тьфу! Собака! Ересиарх! В ад пойдёшь, а я к Господу Богу. Тьфу! Распни! Распни!
Человек крякнул, нагнулся, словно чтобы поправить ремень поршня. И вдруг железной хваткой схватил хлебника за ноги, рванул и опрокинул через парапет. Хлебник с криком полетел вниз.
— Вишь ты, как он к Богу спешит, — улыбнулся человек, с угрозой глядя на монаха.
Но монах смотрел не на него, а на то, как хлебник грохнулся о землю, как подскочило и покатилось вниз по склону, ударяясь о камни, его тело, как оно неподвижно упало на дорогу почти возле Христовых ног.
Христос переступил через труп.
И тогда монах высунул из-под плаща кисти рук. Руки были золотыми.
— Фома, — обратился он к человеку с завязанной головою. — Брат. Ты жив?
— Вус, — голос Фомы сорвался. — И ты жив? Гope какое. Ты зачем тут?
— Да вот... может, хоть тело от глумления спасу.
Фома обнял его. Руки его колотились.
— Братец... Милый... Погоди... Мы вдвоем... У меня силы во сто раз прибавилось. Мы еще им устроим нечто интересное.
В толпе между тем кто-то спросил:
— Отчего это там крик?
— Да вот, с башни кто-то упал. Любопытство всё.
— А-а.
Братчик остановился. Его попробовали было подгонять бичами, но он не двигался, смотрел назад, на процессию, которая теперь была как на ладони.
— Ты что? — заорал стражник.
— Замолчи, ничтожество. Вишь, каков у меня эскорт почётный. — Он тяжело дышал, но говорил язвительно. — Тебе такого за всю жизнь не заслужить, как ни лезь из кожи. Монахи... В саванах... Каждый, как Лазарь, когда он, три дня в могиле пролежав, прогуляться вышел. И воняет, как тот Лазарь. Мёртвые. А может, потому, что всю жизнь не моются.
Пошёл дальше. Лицо его было почти возле земли, и кровь из рассечённой головы падала в пыль.
Перед самым крутым подъёмом он снова остановился. Ему пришло в голову, что будет и некрасиво и позорно, если он вот так, ничком склонённый, почти ползущий, будет идти через эту разубранную, нагло-сытую, вражескую толпу.
Христос укрепил ноги, напрягся и вскинул крест себе на спину. Придержал его раскинутыми руками. Так носили гаковницы разбойники и пастухи.
Выпрямился.
Пошёл, увязая в песке.
Фома и Вус с ужасом и жалостью смотрели на это. Потом не стало силы смотреть. Они спустились с башни и начали толкаться черезтолпу.
— Видишь, что у меня? — Фома показал Вусу спрятанный под плащом лук.
— Эх, братец, ничего ты им не сделаешь, — вздохнул Тихон. — Двое нас. Только двое.
Если бы они знали, сколько в толпе замаскированных друзей, их отчаяние уступило бы место твердости. Но они до самого конца так и не узнали об этом.
Шёл через толпу человек, на котором монашеский плащ подозрительно топорщился. И в спину этому человеку буркнул какой-то ремесленник:
— Монахов ещё нанесло. Сволочь. Навуходоносоры.
И тогда монах возвратился, взял человека за руку и приподнял капюшон.
— Кирик! — тихо ахнул ремесленник. — Жив?
— Тихо, братец. Оружие имеешь?
— Клевец под плащом.
— Старайся протискиваться к эшафоту. Где больше всего ряс.
— Любимые, милые, неужели наши? Не бросите?
Кирик Вестун, Марко Турай и Клеония действительно не собирались бросать на эшафоте своего верховода. Мало было надежды отбить его. Никто не хотел заранее каркать, но больше всего было шансов самим остаться на замковом дворе, полечь под мечами стражи.
Единственный шанс давала неожиданности нападения. Кузнец за эти дни сумел собрать сотни две вооружённых людей из «недобитых». Часть их могучим кулаком стояла вблизи Воздыхальни. Они должны были в надлежащий момент напасть на стражу около эшафота, перебить её и, схватив осуждённого, тащить его к стене, выходившей на Неман. На этом пути, до самых стен, стояли два ряда своих людей. Когда дело начнётся, они напрут на толпу и очистят для беглецов проход, чтобы никто не мешал, не путался под ногами. За стеной, под откосом, ожидают кони.
Остаётся, правда, ещё и стена. И вот тут, если не удастся расчёт, всё будет окончено. Тогда только и останется, что устроить сечу и погибнуть.
Если же выпадет единственное из сотни очко удачи — тогда стоящие сейчас в рясах будут горланить, биться, всеми средствами организовывать замешательство, растерянность, панику. Застрянут во вратах, будут помехой страже, как можно оттянут момент погони, а потом будут рассеиваться по одному.
Кажется, всё было подготовлено. Кузнец прищуренными глазами осмотрел всё поле действия и своих людей на нём, вздохнул и пошёл к эшафоту. Протолкнулся к своим францисканцам (это были Марко и Клеоник), пожал им локти.
— Готово. Будем ждать. Иуда с Анеей где?
— Вон, — показал Марко.
— Знают место, где сойдёмся?
— Знают, — ответил Клеоник. — Хутор Фаустины.
— Хорошо. Держитесь твёрдо, друзья.
Человек с крестом появился в замковых вратах. И тут уж не крик, и нестерпимый вопль потряс воздух. В замковом дворе, где можно будет увидеть всю казнь, с начала до конца, собрались наиболее знаменитые, уважаемые и богатые.
— Распни его! Распни!
Стража едва сдерживала древками гизавр толпу, которая лезла, рвалась, плевала, висла, стремясь дотянуться и ударить. И в этом рычании совсем не слышно было, как тихо плакали люди около стен.
Слышали это немногие. В частности Кашпар Бекеш и Альбин-Рагвал-Алёйза Криштофич, стоявшие на выступе контрфорса, возле замкового дворца. Бекеш словно немного повзрослел. Всё тот же меч в золотых ножнах, та же утончённая прелесть одежды, та же улыбка. Те самые солнечно-золотые волосы падают из-под берета. Но в огромных глазах, вместе с немного пренебрежительной покладистостью, — степенное, тяжёлое понимание.
— Разгул тёмных страстей, — отметил Криштофич.
— Всё надо видеть своими глазами. Даже самозванцев.
— Сидел бы лучше дома, заканчивал свои «Рассуждения о разуме». Чудная может быть книга.
— Хочу видеть. Даже ад хотел бы видеть. Что с тобой, брат Альбин?
— Я думаю, что мне доведётся бросить тебя, сынок. Не позже чем завтра я убегаю из города. В Вильно.
— Почему это?
— Смотри, — Криштофич указал рукой.
К человеку с крестом отовсюду тянулись кулаки.
— Смерть! Смерть ему!
— Стража! Молодцы наши! Сла-ава! С этими не побрыкаешься! Дудки!
— Пускай умрёт!
— Пускай! Пускай!
— Избавитель! Спаситель! Спаси самого себя!
Бекеш передёрнулся:
— Страшно.
— Потому мне и надо убегать. Видишь, они дозрели. Не сегодня, так завтра возьмутся и за нас. И эти 6удут помогать и одобрять. Говорю тебе, они дозрели. Тебе ещё можно некоторое время оставаться тут. А я оскорбил Лотра. Этот не забудет, вспомнит.
— Страшно, — повторил Бекеш. — Я понимаю тебя. Как бы и мне не довелось убегать отсюда следом за тобою.
— Слышишь? — спросил Криштофич.
Кто-то невдалеке от них философствовал, бил себя кулаками в грудь:
— Вот я верю. Я истинно, глубоко верующий. Но ведь верховные люди, начальники, должны пойти мне навстречу, помочь, раз и навсегда распорядиться, во что мне верить.
— В том-то и дело, — согласился с Кашпаром брат Альбин. — В Городне нам больше нету дороги, нету жизни.
...В этот момент камень ударил Христа по голове. Сразу за этим молодой купчик подскочил, бросил пригоршню грязи. Братчик рванулся к нему, такой страшный, что купчик заверещал, бросился от него, упал под ноги толпе.
— В том-то и дело. Над пешим орлом и ворона с колом.
Вопил, надрываясь, так, что глотка раздувалась от крика, звероподобный Ильюк:
— Распни!
Вопил и не видел, что совсем рядом с ним — незаметный серый человек в свитке с длинными рукавами. Смотрит тусклыми, будто бы незрячими, глазами то на расстригу, то на Христа.
Серый только что пришёл в Городню. Прятался от гнева Ильюка и святой службы, ибо не исполнил поручения. Но, прослышав о наказании смертью, не выдержал, пришёл. Теперь ему было неописуемо скверно. Оживали в его фанатичной тёмной душе какие-то образы, воспоминания, сравнения. Вот кричит тот, кто когда-то равнодушно послал его на смерть, и вот ведут человека, которого не взял икол и который простил его за покушение на свою жизнь. Скверно это всё.
Серый слушал. Невдалеке от него тихо разговаривали мужчина — видно по всему, иудей — и женщина. Переодеты, но он узнал их. Они тогда были с этим. Ему совсем не хотелось их выдавать.
— А я думал: самый большой шум — это когда в Слониме распределяют доход кагала. — Глаза Раввуни подозрительно блестели.
— Молчи, милый.
— Я-то молчу. Я кричу тем, что молчу.
Голос был таков, что серый поморщился, посмотрел на них, на человека с крестом, на кричавшего Ильюка. И внезапно улыбнулся. Так, как тогда, около церкви, зашёл стороной и на минуту прилип к расстриге. Рука незаметно скользнула вверх.
И тут же серый пошёл дальше.
Ещё несколько минут никто ничего не замечал. И лишь потом увидели соседи закинутую голову и остекленевшие глаза пророка.
Потом он упал на спину.
Серый поодаль удовлетворённо хмыкнул.
«Под лопатку. Чудес не бывает. Видишь, человек с крестом, я не разучился. И теперь лучше всех владею ножом. Как же это я так оплошал с тобою? Хорошо, что я оплошал с тобою. Едва не убил хорошего человека. Вот видишь, я немного отблагодарил тебя, хороший человек».
Приблизительно тем же делом, что и серый, занимались Фома и Вус. Искали рыбника. Тоже свидетельствовал на суде. Уж если одного убили, то и за второго тот же ответ. Наконец Вус заметил его поодаль от Воздыхальни, ближе к коридору, которым вели Христа.
— Распни! Распни!..
Друзья начали тесниться к нему.
...От гульбища плыло к Зитхальному горбу шествие. Высшее духовенство. Ревели глотки, сизо плыл в солнечном свете дымок ладана, блестела парча. И над всем этим, выше всего, плыла платформа с восковым, разубранным в золото Христом.
Живой поднял голову:
— Эй, братец! Эй, восковый! Замолви там за живого словечко на босяцком небе!
Крик был страшным. В тишине, упавшей за ним, засмеялся какой-то богато одетый юноша. Седой сосед поучительно растолковал ему:
— Услышав шутку — никогда не смейся первым Неизвестно ещё, что за ту шутку будет.
Но смеялись уже все. Краснели лица, слёзы брызгали из глаз, вспухали жилы на лбах.
— Го-го-го, га-га-га, гы-гык!
— Инри, а! Вот так инри!
— Затейник, а!
Христос в этот момент приближался к Бекешу. Тот немного брезгливо, но доброжелательно смотрел на оборванного, забросанного грязью человека, тащившего крест. В это мгновение Христос поднял голову, и глаза их встретились.
Плыло, плыло навстречу Кашпару загаженное, испоганенное, всё в подтёках крови и грязи лицо. И на этом лице, которое было похоже на страшную, чудовищную маску, сияли светлые, огромные, словно всю боль, всю землю и всё небо вобрали...
...Бекеш содрогнулся.
Очи.
Что было в этих очах. Бекеш не знал, не понимал, не мог постигнуть. Слабая тень чего-то такого жила только в глазах его друзей и — он знал это — у него самого. Но только слабая тень. Но только у подобных им, а больше ни у кого на земле.
Что это было? Возможно, Понимание. Понимание всех и всего. То, чем не владеет никто. А может, и что-то другое. Бекеш не знал. Но, поражённый, он весь, до дна, содрогнулся, будто бы поняв себя, будто бы поняв многое, а на одно мгновение — всё.
Очи!
Братчик смотрел на прекрасного юношу в берете и понимал, что с ним. Непередаваемая, несравнимая гримаса-усмешка искривила его лицо.
Бекеш, почти потеряв сознание, уцепился пальцами в стену.
Очи...
Шествие миновало.
— Что с тобой, Кашпар, сынок? — тревожно спросил брат Альбин.
— Ты видел? Я впервые увидел его так близко. Альбин, мы ошибались. Альбин, этот человек не обманщик, не мошенник. Альбин, он даже не самозванец. Он имеет право, слышишь? Это человек, Альбин. Таков, каким должен быть человек. И вот этого человека убивают. Где правда, Альбин? Где Бог?
Он словно захлёбывался.
— Эти очи... Ты видел? И хохочет это быдло. Хохочет... хохочет... хо-хо-чет. — Он ударил себя кулаком по голове. — Как же мы пропустили его? Как не подошли? А он спрашивал о великом маэстро? Закостенели в себе. Человека не увидели. Предали... хохочут. Зачем же Данте жил, Боттичелли, Катулл?! Зачем, если напрасны все муки?!. Очи... Это ведь всё равно как... всего Че-ло-века тысячи лет распинают! Святость его!.. А он всё величие и низость мира видит. А его... Господи Боже, это ведь богохульство!!!
Глава LIX
ГОЛГОФА ЗАМКОВОЙ ГОРЫ
Ой, за яром гора, за другим — гора.
А эта гора да последняя...
Коня ведут. Конь спотыкается.
Моё сердечко да разрывается.
Песня
Братчика подвели к подножию Воздыхальни и сняли с него крест.
Подавшись вперёд, дожидались люди Вестуна. Суровыми были их лица, мрачными и решительными — их глаза, но никто не видел этого за капюшонами.
Крест потащили на вершину холма, где подручные палача уже копали яму. Летела оттуда и рассыпалась по склонам жёлтая земля. Христос стоял и тяжело дышал. Глаза были закрыты. Толпа молчала. Когда смерть совсем близко — даже у врагов появляется какое-то подобие уважения.
Люди стояли так тесно, что если бы кто-нибудь упал в обморок, он так бы и остался стоять на ногах. Соседи не дали бы упасть.
Рыбник стоял в этой толпе и совершал странное дело: держал во рту огромного копчёного леща. Вытаращенные глаза безучастно смотрели куда-то. Сверлили толпу, отдаляясь от этого места, Тихон Вус и Фома. Ухмылялись злобно...
— Ты вот что... — шепнул Тумаш. — Когда станем на удобное место, когда подам знак — прикрой меня плащом. Буду стрелять...
— Фома, — отозвался Вус, — мучиться как он будет, ты понимаешь? Ты представь...
— Нет, — бросил Фома, догадавшись, о чём творит друг. — Не сумею. Не поднимется рука. На него не поднимется рука... Но уж другим...
— Знаю. И у меня не поднялась бы.
Какой-то старик, из любопытных, тем временем всё заглядывал и заглядывал в лицо рыбнику. Крепко удивлялся. И наконец отважился, обратился к странному соседу:
— Закусываешь, милок? И вкусно, наверное?
Рыбник молчал.
— Видите? — обратился дедушка к соседям. — Молчит, чудак. Чего молчишь?
— Да он, пожалуй, сконча-ался! — догадалась какая-то тётка.
Народ шарахнулся, разжав круг. И тогда рыбник упал. С размаху. Всем телом.
— Поработали, — буркнул Фома. — И ещё поработаем. Я бы вот так целый день ходил и тюкал. Изверг умнеет — мёртвый.
Они приткнулись за одним из контрфорсов. Фома стал за спиною Вуса. Прямо перед ними была Воздыхальня, а немного дальше — гульбище.
...Дыхание хрипло вырывалось из горла у осужденного. Кровь и грязь капали на одежду, подсыхали коркой на лице. Воспалённые глаза прищуривались от палящего, нестерпимого солнечного света. Чем-то, словно молотом, грохало в уши и череп. Плыли перед глазами слепяще-зелёные и багряные круги. Бронзово-зелёные огромные мухи кружились над лицом, над рассеченной головой, около потрескавшихся губ.
Босяцкий на гульбище усмехнулся. Он был опытен. Он видел, что Христос, что враг вот-вот упадет.
— Эй, лже-Хрисос! — крикнул он. — Попей!
И бросил с гульбища баклагу. Стражник ловко поймал её в воздухе. Увидел глаза Босяцкого и, с пониманием дела, опустил глаза.
— На, — протянул, не выпуская из руки.
Юрась облизнул губы. И тогда стражник хлестнул из баклаги ему в лицо. Братчик закрыл глаза. С волос, с лица плыло, смешиваясь с грязью и кровью, красное вино. Губы Христовы затряслись.
Бекеш смотрел на это и сжимал кулаки.
— Паршивые свиньи, — шептал он. — Аксамитные коты. Кожаны! Какая мерзость!
А вокруг нарастал и нарастал хохот. Шутка понравилась лучшим людям. Толпа хохотала. И лишь ребёнок на руках у какой-то женщины надрывался в неслышимом среди хохота плаче.
Корнила смотрел на ребёнка. Несмотря ни на что, он любил детей, ибо они были совсем слабы, и не мог выносить, когда они плачут. Кроме того, он много пережил за последнее время. И вот он стоял и смотрел, и даже стороннему глазу было видно, как что-то шевелится за этим низким лбом.
Он не сказал ни единого слова. Он просто взял стражника своей страшной ручищей за шею, немного сжал и, без всякого выражения на лице, стукнул лбом о поленницу брёвен. Этого оказалось достаточно: стражник лежал неподвижно. Корнила махнул рукой и пошёл к гульбищу.
Странно, эта обида и этот хохот словно вернули Христу силы. Минута слабости держалась недолго. Когда перестали дрожать губы, он раскрыл глаза.
— Босяцкий! Лотр! Комар! — Голос звучал хрипло и шершаво и вдруг словно прорезался, затрубил, загремел: — Вы — антихристы! Вы — гниль! Я умру! Я вызываю вас на суд Божий. Месяца не пройдёт, как мы встретимся. Месяца! Месяца! И тогда будете пить свою чашу вы!
Угроза была ужасающей. Хохот словно отрубило. И в тишине, упавшей внезапно, послышался мелодичный короткий звук, словно кто-то тронул струну.
— Пей, — шепнул Фома. — Пей первым. До этой шутки я хотел — не тебя...
Гульбище было устроено по тому же принципу, что и константинопольская кафизма; пол от глухой балюстрады понижался: отступишь шаг и исчез. И поэтому никто не заметил, как и когда исчез, как отступил, как упал на спину мних — капеллан костёла Доминикан, друг Лойолы и его единомышленник Флориан Босяцкий.
Иезуит по сути и мыслям, он так и не дожил до того дня, когда папа признает ужасающее творение его друга, не стал членом ордена, не увидел его могущества.
Стрела торчала у него в горле.
И он лежал и поводил ногами и всё глотал, и глотал, и глотал что-то. Пил. Потом серые, плоские, немного в зелень, глаза его остановились на чём-то одном. На чём — не знал никто.
И никто не бросился ему на помощь. Лотр и Комар только поспешно натащили из-под мантий на шею воротники кольчуг, подали знак нести убитого.
— Кончайте, — хрипло скомандовал Лотр. — Побыстрее.
Христа повели на вершину Воздыхальни, где под натужные крики уже поднимался — его толкали жердями, — рос в небе огромный сосновый крест. Покачался и стал. Лихорадочно замелькали лопаты. Подошёл вялый и будто бы изнеженный, широкий в плечах, руках и бёдрах палач.
Корнила стоял за спинами у Лотра и Комара, упрямо смотрел на их затылки и непривычно, туго — даже скрипели мозги — думал:
«Вишь, как смотрит... Крест... Страшно это, слишком... А он смотрит, словно это другого... Неправедно... И Павел, видать, не потому святой, что всю жизнь сынов веры в тюрьмы тащил... Наверно, бросил потом... Вот! Божий суд одного и взял... А этих... этих я завтра убью... Либо послезавтра... Либо через четыре дня. Но не позднее, чем через месяц... Божий так Божий, суд так суд... Там разберутся».
Кирик Вестун вернулся к своим, пряча в карман огниво и сушёный трут. Люди его стояли и считали удары собственных сердец.
Кто раньше подаст знак — кузнец или Лотр? Успеют или нет? Знак подал кардинал. Но ответом на этот знак была какая-то странная растерянность среди подручных палача. Какое-то замешательство происходило среди людей на вершине холма.
— Что там? — спросил Комар.
— Да что... — недовольным ясным голосом ответил палач. — Привязать его надо? Надо. Чем привязать? Привязать верёвкой. Вот! А верёвку кто-то стащил. На продажу, надо думать. Если бы, когда этого вора повесят, верёвку его по кускам охочим продавали. На счастье. Выгоднее было бы.
— Что ж, другой нет? — не отступал Лотр.
— Так нет, — в глазах у палача была странная меланхолия. — Обеднели. А как его привяжешь без верёвки?
— Найти, — приказал Лотр. — Служки, бегите хоть по всему городу. Найти! Найти!
— Похозяйничали, называется, — бурчал палач. — Верёвки нельзя найти, чтобы человека повесить. Трудись вот, гори на работе — хоть бы кто спасибо сказал.
Люди ожидали. Стоял и ожидал возле креста Христос. Смотрел на толпу. И под его взглядом умолкали разубранные и расширялись глаза одетых в лохмотья.
— Что с тобой, Кашпар, куда смотришь?
— Это я запомню. Это я им запомню.
Ветер шевелил волосы Христа. Он смотрел, он видел лица. Тысячи лиц. Видел живых и убитых. И это было то, бессмертное, имя чему — Народ.
Глава LX
ВЕРА ФОМЫ
Если сильно захочешь, то сбудется всё.
Бунт, любовь, царствие, жизнь.
Баллада
Фома видел всё, что видел Христос, хоть глаза его были залиты слезами. Он видел всё, так как всё понимал. И он не мог больше. Он молился, мучительно напрягая всю свою веру, какой у него было очень мало, и всё желание своё, которому не было границ.
— Чуда! Чуда! Не только я — все... Все хотят чу-да! Пусть исчезнет с позорного этого эшафота! Пусть исчезнет! Пусть исчезнет!
Он до боли зажмурил глаза, до онемения сжал волосатые задиристые, грешные свои кулаки.
— Молю. Молю. Bсе молят. Пусть исчезнет. Пусть будет в полях. Среди добрых, среди своих... Пусть исчезнет из этого Содома! Пусть исчезнет!
И тогда разразился удар грома.
Он раздался так сильно и страшно, что всех покачнуло воздухом.
Фома раскрыл глаза. Над стеной, над тем, что когда-то было стеной, стояла страшная, чёрная с кровавым туча, и оттуда падали камни и тянулся на толпу, прятал её удушающий дым.
Но Фома смотрел не на тучу. Он смотрел на эшафот со сломанным крестом. Около эшафота лежали палач и подручные. Лежали ничком и те, богато разубранные. А на эшафоте никого не было.
Глава LXI
БЕКЕШ
Нас почитают умершими, но вот, мы живы; нас наказывают, но мы не умираем.
Второе послание Коринфянам, 6:9
Бекеш со своего контрфорса видел всё. Видел, как взрыв пороховых бочек до основания разнёс стену и обрушил её наружу, на склон, который вёл к Неману. Видел, как грохот и камни заставили всех, кто не ожидал — стражу, знаменитых и церковников на гульбище, — броситься ниц и как, пользуясь этим, какие-то люди рывком стащили Христа с эшафота и помчались через толпу по узкому проходу, который сразу затягивался за ними, как затягивается ряской окно от брошенного в пруд камня.
Потом он увидел, как группа людей перелилась через обломки камней в проломе, услышал через некоторое время яростный цокот конских копыт и понял, что люди эти совершили невозможное.
Тянулся над низринутыми дым и рассеивался и краснел от яркого огня (запылала конюшня и деревянные леса возле стен), но стража уже очухалась и бросилась к пролому.
Бекеш видел, как какие-то люди, будто бы ненароком, путались у стражников под ногами, попадались как раз на их пути, падали, как будто от толчков, прямо под ноги выводившим из конюшни лошадей.
Кони ржали и не хотели идти на людей. И мешавшие по одному рассасывались, терялись в толпе, которая дичала и рвалась к вратам.
А в проломе всё ещё лязгали, звенели мечи. Маленький строй сталью сдерживал тех всадников, которые могли уже броситься в погоню.
Бекеш чувствовал небывалый восторг, сам не зная почему. Не зная. Ибо это было как раз то, чего не хватало людям его круга.
И ещё он видел, как женщина, прекрасная высокой, утончённой красотой, шла от эшафота. Она улыбалась, но из глаз у неё лились слёзы.
— Дальше ничего, — услышал он её тихие слова.
Она шла к опустевшим уже вратам, но казалось, что идёт она в никуда. А за нею, на некотором расстоянии, ехал на коне молодой человек с красивым и умным лицом, которое сочувствовало, любило, всё понимало и прощало всё.
И Кашпар на минуту пожалел до боли эту женщину, красота которой была когда-то такой смертоносной, а теперь такой уязвимой для бед, горя и памяти о несчастной любви. А потом снова начал смотреть на огонь и слушать утихавшую музыку мечей (он не знал, что заслон отступал к челнам, чтобы правиться за Неман). Отсвет огня скакал по его лицу, отражался в тёмно-синих, огромных глазах.
— Алёйза... Альбин-Рагвал, — вдруг тихо, но твёрдо промолвил юноша. — Не пугайся только, ладно?
— Почему?
— Я скажу тебе сейчас страшное. То, чего до сих пор я никогда не слышал. А может, и ты не слышал.
Францисканец действительно испугался. Тон слов молодого человека был тот, каким говорят, отсекая всю свою предыдущую жизнь, а может, и вообще обрывая нить этой жизни. А он любил этого юношу больше, чем любил бы сына.
— Бога нет, брат Альбин.
Впервые за всё время на румяных губах Бекеша не было улыбки. Раньше он всегда, хоть ямкою в краешке рта, улыбался жизни. Теперь это был суровый и справедливый рот мужчины.
— Если бы не те люди, этого человека распяли бы. И Бог позволил бы опоганить невинной смертью символ своих страданий.
Он говорил, словно прислушиваясь к тому, как звенели мечи.
— Этот крест сегодня убил во мне веру. Я теперь знаю: только война с ними, а мира с ними не может быть. И пускай убьют. Пускай откажут в отпевании. Когда я, Кашпар Бекеш, умру, я и тогда прикажу выбить на своём надмогильном камне: «Не хочу признавать Бога, ада не боюсь... не беспокоюсь о теле не более о душе, она умерла вместе со мной».
Криштофич ужасно боялся его и всё же любовался им. Резкое в скулах, прелестное человеческое лицо. Мальчик породил свою мысль. Мальчик не испугался восстать, — стыд ему, Криштофичу, бросить его на новом пути. Что ему до Бога, если рядом есть вот этот, самый дорогой ему человек? И всё же Альбин сказал:
— Брось о смерти. Ты будешь жить долго. Будешь великим учёным. Будешь славой Городни, славой Беларуси, славой Литвы.
— «Не знаю, каким я учёным был, — так прикажу я записать на камне. — Но я был богоборец. Ибо тела не будет и души не будет, но доброта, но дела, но сердца людей не перестанут быть. Один человек научил меня этому. Не был он Богом, но не было среди всех ложных богов подобного ему».
Голос его срывался от волнения.
— «И я всей жизнью... Всей смертью своей... И не боясь её... передавал вам его ненависть и любовь, белорусские и все другие люди. Смерти не боясь, передавал вам... благо».
Огонь скакал по лицу Бекеша. А поодаль утихал, замирал лязг мечей.
Глава LXII и последняя
ПОСЕВ
Людская жёсткость, злобные желанья
Не смогут нападеньем непрестанным
Глаза мне чёрной заслонить завесой
И спрятать солнца ясное сиянье.
Дж. Бруно
Уже несколько дней все они жили на хуторе Фаустины. Жили и радовались солнцу, безграничным нивам, пересечённым кое-где гривками лесов, тенистому саду и старому тёплому дому под многолетней толстой крышей.
Тянулась по дну лощины малая речушка, звенела ночью. Над речушкой, на пригорке, было старое, почти заброшенное, деревенское кладбище и полуразрушенная часовня в зарослях шиповника.
На третий день пришли на хутор Фома и Тихон Вус. Никто не говорил им, где искать Христа, просто Вус вспомнил, кто из «братьев во Христе» остался жив после резни, у кого есть в деревне родственники; наконец смекнул, что к кровным родственникам они вряд ли пойдут, и почти с полной уверенностью повёл Фому на хутор невесты Клеоника.
Все думали, что их давно нет в живых. Вестун сам видел «смерть» Фомы под колоколом, и потому радости не было конца, тем более что при нападении на эшафот погибло очень мало людей, а остальные рассеялись и были в безопасности.
Фома и Вус принесли удивительную весть.
...На следующий день после неудачной голгофы тысячник Корнила пригласил Лотра и Комара к себе «на угощение». Получил согласие. Когда же те вошли в трапезную дома Корнилы, то увидели там Ратму и поняли, что это всё. Люди Ратмы между тем обезоружили во дворе стражу пастырей и стали в двери трапезной.
На вопрос, что это всё означает, Корнила ответил, что всю жизнь он верил и исполнял приказания и даже считал святой правдой, что вот Павел уничтожал христиан и именно потому его возвели в апостолы и святые. Теперь же он решил, что остаток жизни надо, пускай себе и плохо, а думать. И первое, что он надумал, это посмотреть, какое право имели они отдавать ему приказания, другая ли, лучшая ли у них кровь.
Предложил решить дело Божьим судом: один против двоих. Причём те будут драться за себя, а он берёт на себя защиту правды Братчика. Поклялся и заставил поклясться Ратму, что если он погибнет — пастыри выйдут из двора целыми и свободно вернутся домой:
— Поскольку... это... лишь Ян Непомуцкий мог гулять с собственной головой под мышкой.
Пастыри дрались не хуже каждого вояки. Почти час стоял в трапезной лязг мечей, витали выкрики, слышалось дыхание трёх глоток, падала посуда, ломались скамьи и столы.
...А ещё через час Ратма со своими людьми тронулся из Городни в Новагродок. На носилках несли израненного Корнилу, который перешёл на службу новому могущественному господину вместе с наиболее преданными из своих людей, а один из воинов вёз в туго завязанной кожаной суме две отрубленные головы. Головы не были запачканы в кровь, ибо их отрубили уже у мёртвых.
Воевода спешил. Он надеялся ещё по пути нагнать кое-кого и отдать ему доказательство, что клятва исполнена, что человек тот может быть спокойным.
Христос, прослышав о неожиданном защитнике его правды и исполнителе Божьего суда, безмерно удивился, но и задумался. Странные совершались дела. Он, такой вначале беспомощный и слабый, остался жить, а из тех, могущественных, которые когда-то навязали ему страшную ту игру, не осталось ни одного.
Надо было, однако, бросать хутор и подаваться дальше. Хребтовичу никто ничего не сможет сделать. Он сильный магнат, и, при его доброте, не только войска, но и простые люди не оставят его. А могущество короля сильно подрублено.
Но сюда, на эту землю, могут нагнать, после всех событий, войска, усилить пристальный надзор за всем. Надо было идти.
...Возможно, когда-нибудь я расскажу вам, что было записано двумя свидетелями, Фомой и Иудой, в их «евангелие», когда были они на склоне дней. Расскажу, как жил мужицкий Христос дальше, какие совершал дела, как нашёл с Анеей свой путь и свою звезду, как приобрёл себе и друзьям понимание, вечную славу и вечную молодость, но теперь достаточно об этом. Я заканчиваю писать, и рука устала держать перо.
Скажу только, что Фаустина с Клеоником, конечно, остались на хуторе, и с ними остался Марко Турай, а остальные, во главе с Христом, решили идти на юг, в нетронутые пущи на границе Полесья и Беловежи, в место, которое знал Христос. Идти, корчевать и выжигать там ляда, строиться, жить вольной жизнью и ждать, ждать света.
Решили перед отходом остаться ещё на несколько дней, чтобы помочь молодым и их другу привести в порядок землю. Уже и так сделали немало: хату перебрали и заново накрыли, добавили к ней две отдельных трёхстенных пристройки, для Марко (женится ведь, наверное, когда-то) возвели новый сенной сарай, присмотрели за садом.
Надо было теперь помочь им пахать, потрясти их нивы рожью и озимой пшеницей. Пускай молодые хоть первые месяцы своей жизни больше будут друг с другом, не отдают всей силы земле. Крепче будет любовь.
Фома подстрелил для них двух вепрей, а Вус солил мясо и коптил окорока своими золотыми руками. Христос с кузнецом срубили десятка два отборных лип, завезли их на хутор и свободным костром, чтобы солнце доставало, а ветер продувал, сложили их под поветью. Года через два будет у резчика запас выдержанного, сухого, непотрескавшегося дерева на всю жизнь. А Иуда пошёл куда-то, поговорил с кем-то и привёз два воза уже готового, доспевшего дерева, той же липы и груши. Трудись зимой, сколько руки выдержат.
Начинало понемногу клониться к осени. Молодые и Марко умоляли либо оставаться до весны, либо идти сейчас, так как не в берлоге ведь с медведями жить, надо ведь иметь крышу над головой, запас мяса и всё такое.
Христос, однако, лишь отмахивался. Во-первых, есть тройная доля денег, закопанная ими отдельно от других (словно знали). Тех денег, что раздобыли, опорожнив церковные кружки в Новагродке (всё равно, не отдавать же рясоформным!). Во-вторых, он обещает всем хату. Огромную просторную хату в пуще, в том месте, где они будут жить и ожидать. Обещает хату и всё, что надобно для жизни, пока не наступит первая жатва на новом ляде. Все знали: он не врёт.
...В тот день, подготовив всё к посеву, сидели они все вместе около кладбища. Крыша часовни немного просела, склонённый деревянный куполок словно кланялся речушке под горой, спокойным безымянным могилам, прозрачному осеннему воздуху и далёким деревьям, пылавшим на пригорках.
Эта была хорошая, настоящая жизнь! И потому, что скоро они должны были оставить здесь троих людей и, возможно, никогда больше не увидеть их, в сердцам горела грустная любовь к ним, ко всем друзьям, сидевшим тут, ко всем на свете добрым людям.
Христос сжимал в ладони комок земли:
— Они правильно делали, когда уходили. Сеять действительно давно надо.
Кудрявился вокруг часовни солнечный шиповник, расшитый лакированными оранжевыми и красными ягодами. Солнце прошло зенит и начинало изрядно клониться к закату.
— Эх, — вздохнул Фома, — вот поработаем хорошо, сядем ночью ужинать. Под яблонькой, под звёздами... Тут бы самый смак выпить... И корчма невдалеке... Выпить да яблочком, прямо с ветки, закусить.
— Вишь, сластёна, — отметил Христос. — Вишь, лакомка. Сахар губа чует. А вот я вас спрошу, пока деньги не выкопаем, на какие такие доходы вы, благородный рыцарь, выпивать будете? Как один друг говорил: «В водке рыло искупав, Фома-шляхтич задремал».
— Сам знаю, — грустно согласился Фома. — А хорошо было бы — задремать не задремать, а хоть бы рыло искупать.
— Ну, — отозвался Иуда, — так в чём, я спрашиваю, трудность?
— Деньги, — объяснил Христос. — Не понимаешь?
— От, глупые головы, — не унимался Иуда. — И не знают ничего! А тридцать сребреников, которые я у Матея отобрал?
— Неужто отобрал? — ахнул Вестун.
— А как же, — сказал Иуда. — Тогда, когда вы меня из челна вынимали. Помните, отстал я?
Вус и Клеоник с Марко захохотали неистово. Смеялись, стоя в стороне и обнявшись, Фаустина с Анеей.
— И, по-моему, нечего нам думать. И, по-моему, Христос, нам с тобою сейчас самое время их сообща пропить.
— А я? — спросил Фома.
— Ну и тебе немного дадим, — успокоил Иуда. — Всем немного дадим. Разве я говорю, что мы не дадим?
Христос, смеясь, взял две почти полувёдерных фляги и оплетённую лозой сулею. Подал их Иуде:
— Тогда гони. — Он взглянул на солнце. — Ещё успеешь. Это действительно самый неожиданный конец истории: пропить сообща тридцать сребреников.
Подхватив фляги и бутыль, долговязый Иуда, как журавль, рванул по пашне.
...Вус надел на шею Юрасю севалку.
— Иди первым, — предложил он.
Христос, смеясь, проводил Иуду глазами. Потом переступил через поваленное истлевшее распятие и стал на меже пашни.
Приспособился, пошёл, работая одной рукой. Равномерно, со свистом, в такт шагам правой ноги, разлетались семена. И Вус подумал, что на том месте, где так работают, обязательно взойдут ровненькие, сине-зелёные, а с самого начала красноватые, всходы.
Христос оглянулся. За ним шли, половиной журавлиного клина, остальные. Фома сеял двумя руками и показал Христу язык: «Знай шляхту!»
И тогда Христос изловчился и также начал работать двумя. Широко, ровно ложилось в пашню зерно.
Иуда уже исчез. Неопалимые купины деревьев стояли на пригорках. Грустил вокруг часовни шиповник. А сеятели поднимались на вершину круглого холма, как на вершину земного шара. И первым шёл навстречу низкому солнцу Христос, мерно размахивая руками. И, готовое к новой жизни, падало зерно в тёплую, мягкую землю.
Вышел сеятель сеять на нивы своя.
7 апреля 1965 г. — 29 апреля 1966 г.
Челябинск (Шагол) — Рогачёв
Перевод с белорусского и комментарии Петра Жолнеровича.
НЕКОТОРЫЕ ПРИМЕЧАНИЯ АВТОРА
1. Новый иезуитский костёл действительно был закончен только около середины XVII в.
2. Немного позднее та самая подметная еретическая книга с некоторыми исправлениями была в Городне напечатана.
3. Волчий Хвост - воевода, приводивший в христианство радимичей и кривичей. В погоне за этой благородной целью почти полностью вырезал Мстиславль, жители которого с того времени - "недосеки".
4. Каким образом безграмотный палач первой половины XVI в. мог предвидеть появление, скажем, господина Канеллопулоса, теоретика партии ЕРЕ, поэта, философа, академика и теоретика убийства, а так же подобных ему, - тайна сия велика есть! Наверное, всё от Бога, и некоторые лица, благодаря ему, имеют дар предвидения.
5. Вся история древности и средних веков если и знала восхищение природой, то только физически. Восхищаться природой на бумаге или на словах считалось делом подозрительным, напрасным и пустым. То ли многовато было этой самой вражеской природы, то ли недоставало мозгов и эстетической жизни, то ли не доросли ещё люди, но в течение двадцати семи веков европейской литературы мы не встретим в ней даже такого количества пейзажей, сколько их, скажем, в "Войне и мире". Просто не считали нужным, как и создатели слишком современных романов.
6. На самом деле кладбище над Бездонным озером - уникальный древнеславянский могильник V-IX веков. Подобного ему, пожалуй, и нет. Не курганы, а острые каменные пирамиды. Свидетельство высокой культуры. И ещё свидетельство человечности, того, что в те времена люди любили родителей и не хотели для них забвения после смерти.
7. Зачёркнуто. Дописано на полях примечание: "Кто ж это выше их? Если Бог - это пахнет ересью. И потом, что это за обычай - говорить на святую Троицу "они" и обращаться к ней на "вы". А если про папу и митрополита, то это политическое преступление, от чего упаси тебя, Боже, больше, нежели от богохульства".
8. Опять же неизвестно, откуда люди XVI века знали о фабриках, конвейерах и об изобретении Форда. Может, было это от подозрительной осведомлённости Братчика. А скорее всего, обнаружился великий промысел Божий.
9. Саксонский монах Тецель говорил, торгуя индульгенциями: "...его святейшество наделил меня большой властью - от одного голоса моего врата небес отворяются даже перед такими грешниками, которые чувствовали похоть к святой Деве, чтобы... оплодотворить её".
10. Папа Стефан приказал выкопать изгнивший труп Формоза (был похоронен уже семь месяцев), притащить за ноги, посадить на трон, надеть на голову тиару. Над трупом совершали суд с адвокатами, но те отказались защищать его и начали обвинять. Потом труп отлучили от церкви, папа ударом ноги сбросил его с престола. Труп раздели, отрубили три пальца, потом бросили останки в Тибр.
11. Литорея-тайнопись, когда к каждой букве подбирают пару и пишут вместо одной буквы другую. "Печатей" было до семи. "Литорея с одной печатью" - простейшая. Она не требовала шифра. Слова писались слитно. Тут написано (для удобства читателя, конечно, современным языком): "Ваше преосвященство, великий Лотр. Преступник вырвался. Идет на Вильно. С дороги сообщу".
12. Чудовищная тирания над телом и мыслью породила не менее чудовищный, но законный ответ. Эта форма называлась "чёрной мессой". Говорят, что теперь кое-где в Европе (Испания, Италия и др.) замечали рецидивы. Симптоматично!
13. Откуда епископ Комар и доминиканец Босяцкий могли знать, что скажет венецианскому инквизитору и трибуналам Пий V, понтификат которого приходится на 1566-1572 годы, едва не на пятьдесят лет позже наших событий, автор не знает. Но предвидение ими будущего надо также отнести на счёт промысла Божьего. Гении прозревают через десятилетия и даже столетия.
14. Вергилий Шотландский (VIII в.) - учёный, который утверждал, что земля - шар, а вселенная имеет множество населенных миров.
15. Вновь промысел Божий, предвидение и прозрение. Бузенбаум, автор этого афоризма и "Трактата о морали", создал его на сто лет позже. Ничего! Пускай бы себе и на двести!
16. В конце концов, как это "почему-то"? Вот я предлагаю в качестве прекрасной новой темы для богословов свою гениальную догадку: вся земная музыка, даже конкретная, до своего создания на земле существовала в небесах и, по выбору, вкладывалась в человека как программа в биологического робота. Вчера Бах, завтра Элвис Пресли.
КОММЕНТАРИИ ПЕРЕВОДЧИКА
Слово двух свидетелей
Жигимонт Первый — Сигизмунд I Старый (1467—1548), король польский и великий князь литовский с 1506 г., из династии Ягеллонов.
«Хроника» Матея Стрыковского — памятник исторических записей XVI в., составленный М. Стрыковским (Стрыйковским). Полное название — «Кроника польская, литовская, жмойская и всея Руси». Запись из «Хроники» легла в основу замысла романа «Христос приземлился в Городне».
Жмойский — жямайтский. Жямайты населяли северо-западную область современной Литвы. С XV в. Жямайтия входила в состав Великого Княжества Литовского.
Городня (Городень, Городна) — важный административный и культурный центр Великого Княжества Литовского, с 1376 г. — владение князя Витовта, при котором город стал второй столицей княжества. Сейчас — Гродно, областной центр Беларуси.
...кражу Чудотворной из Вильно... — Речь идёт об образе Матери Божьей Остробрамской (белорус. брама — врата), который считается чудотворным и находится в Вильно (Вильнюсе). Почитается и православными, и католиками.
Честогов — Ченстохов, известный в Польше религиозный центр, в котором находится чудотворный образ Матери Божьей Ченстоховской.
Глава I
Евангелие от Луки. — При переводе цитат из Библии использовалось издание: Библия: Книги Священного Писания Ветхого и Нового Завета. — М.: Российское Библейское общество, 2005. — 1338 с.
Самоедские земли — северные земли саамов.
Сенненские озёра — озёра на севере Беларуси; от названия местечка Сенно (сейчас — райцентр Витебской обл.).
Кутеянский — от названия Оршанского Богоявленского Kутеинскoro (Кутеянского) монастыря, расположенного на окраине Орши на слиянии Днепра и р. Кутеинки (Кутейны), — известного центра православного и светского книгопечатания в средневековой Беларуси.
Лепельское озеро — озеро на севере Беларуси, возле местечка Лепель (сейчас — райцентр Витебской обл.).
Смолянский — от названия местечка Смоляны, входившего в Оршанский уезд (сейчас — деревня в Оршанском р-не).
Фаден — немецкое название линейной натуральной меры (расстояние между концами пальцев правой и левой руки, распростертых горизонтально направо и налево от туловища).
Логойских. — От названия местечка Логойск (сейчас — райцентр Минской обл.).
Менск — Минск.
Мир — местечко, известное замком XVI—XVIII вв. (сейчас — городской посёлок в Кореличском р-не Гродненской обл.).
Несвиж — известный культурный центр Беларуси, резиденция с замково-дворцовым комплексом князей Радзивиллов — крупнейших деятелей Великого Княжества Литовского и Речи Посполитой (сейчас — райцентр Минской обл.).
Слуцк — крупный культурный ирелигиозный центр Великого Княжества Литовского (сейчас — райцентр Минской обл.).
Слоним — центр уезда, значительный культурный центр Великого Княжества Литовского (сейчас — райцентр Гродненской обл.).
Глава II
Саламанка — город в Испании, известный старым университетом (XVI в.).
Игнатий Лойола (1491 (?)-1556) — испанский дворянин, основатель и разработчик организационных и моральных принципов ордена иезуитов.
Вальденсы — религиозная секта, получившая название по имени ее основателя, лионского купца Петра Вальда, который в 1173 г. раздал свое имущество, обратился к жизни в апостольской бедности и призвал своих последователей (т. н. лионских бедняков) проповедовать Святое Писание, переведенное на народный язык.
Катары — приверженцы ереси X—XIII вв., распространившейся в Западной Европе преимущественно среди ремесленников и части крестьян; считали материальный мир порождением дьявола, осуждали всё земное, призывали к аскетизму, обличали католическое духовенство.
Мориски — мусульманское население, оставшееся на Пиренеях и насильственно обращенное в христианство; большей частью мориски всё же тайно исповедовали ислам, преследовались инквизицией и в 1609—10 гг. изгнаны из Испании.
Томас Торквемпда (ок. 1420—98) — с 80-х гг. глава испанской инквизиции (великий инквизитор). Инициатор изгнания евреев из Испании (1492).
Козьма Индикоплов, т. е. «плаватель в Индию» (сер. VI в.) — византийский писатель, купец из Александрии, позднее монах на Синае, автор «Христианской топографии» — богословско-космографического трактата, популярного на христианском Востоке. В космографии Козьмы Индикоплова земля изображена как гора внутри хрустального сундука небес.
...издание Скориной Библии... — Франциск Скорина (до 1490 — не позднее 1551) — белорусский первопечатник и просветитель. В 1517—19 гг. издал в Праге «Псалтирь» и 22 отдельные книги Библии впервые в переводе на древнебелорусский язык. В нач. 1520-х гг. основал типографию в Вильно и издал там ещё 2-е книги.
Глава III
Киплинг. — Джозеф Редьярд Киплинг (1865—1936), английский писатель.
Рабле. — Эпиграфы из романа французского писателя Франсуа Рабле (1494(?) —1553) «Гаргантюа и Пантагрюэль» иногда приводятся В. Короткевичем в вольном переводе (с целью сглаживания резкости высказываний). Там, где можно было установить фрагмент романа, используется русский перевод Н. Любимова.
...Витовта ещё... — Витовт (1350—1430) — великий князь Великого Княжества Литовского (с 1392), сын Кейстута. Один из организаторов разгрома немецких рыцарей в Грюнвальдской битве 1410 г. На рубеже XIV—XV вв. Витовт построил в Городне готический Верхний (Старый) замок с пятью башнями (впоследствии перестроен, сохранился частично).
Данцигских... — Данциг — бывшее немецкое название Гданьска.
Кралевецких... — Кралевец — бывшее название Кёнигсберга.
Волохи (влахи) — восточно-романская народность, предки современных молдаван и румын.
Рада — народное собрание и совет представителей в Великом Княжестве Литовском.
Радцы — члены рады; лавники (от белорус. лава — скамья) — заседатели в суде.
Берковец — давняя мера веса в Беларуси, равная 74,96 кг (в России — 10 пудам).
Иона — один из 12 еврейских малых пророков; в книге Ионы содержится рассказ о пребывании в чреве кита.
Ешь ячменные лепёшки и пеки их на человеческом кале. — Измененные слова из Книги пророка Иезекииля 4:12: «И ешь, как ячменные лепешки, и пеки их при глазах их на человеческом кале».
Городничанка — река, впадающая в Неман в пределах Гродно.
Магерщики — изготовители магерок (войлочных шапок).
Инесса — святая христианская мученица. Была брошена на поругание. Когда же палачи сорвали с нее одежду, сразу же ангел Божий подал ей покрывало, а у самой Инессы в одно мгновение отросли густые и длинные волосы, скрывшие её наготу от посторонних глаз.
Безмен — давняя мера веса в Беларуси (величина менялась от 6 до 10 фунтов).
Ян Непомуцкий (ок. 1350—1393) — чешский католический священник, святой мученик (из города Непомука).
Глава IV
Свислочь — местечко в Волковысском уезде (сейчас — райцентр в Гродненской обл.).
Батлейка (от Бетлеем, Вифлеем) — белорусский народный кукольный театр, в котором показывались библейские сюжеты и сценки из народной жизни.
Копный суд — народный суд сельских общин.
«INRI» — аббревиатура латинской фразы «Iesus Nazarenus rex ludaeorum», то есть «Иисус Назарянин, Царь Иудейский».
...от Всеслава происхожу... — Всеслав Брячиславич (?—1101) — с 1044 г. князь полоцкий. Находился в плену в Киеве; провозглашен киевским князем во время народного восстания, в начале подавления которого бежал в Полоцк. Получил легендарное прозвище «Чародей».
Остерегайтесь же людей: ибо они будут отдавать вас в судилища и в синагогах своих будут бить вас. — Из Евангелия от Матфея 10:17.
Глава V
Арий (ум. в 336) — пресвитер в Александрии, положивший начало т. н. арианским спорам в христианском богословии. Утверждал, что Иисус Христос — 2-е лицо Троицы — не единосущен Богу Отцу, но сотворен им. Учение Ария (арианство) было осуждено как еретическое вселенскими Никейским (325) и Константинопольским (381) соборами.
Чернокнижник Агриппа — Агриппа Неттесгеймский Генрих Корнелий (1486—1535), немецкий гуманист, неоплатоник. В сочинении «О сокровенной философии» изложил учение о магии, основанное на представлении о взаимосвязи всех вещей.
Ян Гус (1371—1415) — идеолог чешской Реформации. Вдохновитель народного движения в Чехии против немецкого засилья и католической церкви (порицал торговлю индульгенциями, требовал возвращения к принципам раннего христианства, уравнения в правах мирян с духовенством). Осужден церковным собором в Констанце и сожжен.
Иероним Пражский (ок. 1380—1416) — чешский реформатор, ученый, сподвижник Яна Гуса. Выступал против католической церкви, немецкого засилья. Осужден как еретик на церковном соборе в Констанце и сожжен.
Святополк I Окаянный (ок. 980—1019) — князь туровский с 988 г., киевский в 1015—19 гг. Сын Ярополка, усыновленный Владимиром I. Убил трех своих братьев и завладел их уделами. Изгнан Ярославом Мудрым; в 1018 г. с помощью польских и печенежских войск захватил Киев, но был разбит.
Гиезиево прокажение. — В 4 Цар 5:20—27 описано, как слуга Елисея, Гиезий, тайно попросил отдать дары ему и был поражён проказой Неемана.
Маранафа (маран-афа) — литургический возглас на арамейском языке, сохраненный в 1 Кор 16:22. Означает «Да будет отлучен до пришествия Господа».
Сикст ІV — папа римский в 1471—84 гг. В историю вошел как папа, введший инквизицию в Испании. При нем в 1481 г. в Севилье состоялось первое сожжение еретиков в этой стране.
Савл — Павел, «апостол язычников», не входивший в число 12-и апостолов и участвовавший в юности в преследовании христиан.
Дулебы — союз восточнославянских племен на территории Западной Волыни. С X в. известны под именем бужан и волынян.
Долгопяты — семейство полуобезьян отряда приматов.
Глава VI
Скидельская — от названия местечка Скидель (сейчас — городок в Гродненском р-не).
Новагродок (Новогород, Новгородок) — крупный политический и религиозный, уездный и воеводский центр в Великом Княжестве Литовском. Был резиденцией великого князя Миндовга. Сейчас — Новогрудок, райцентр Гродненской обл.
Александр Казимирович (1460—1506) — сын Казимира IV великий князь литовский с 1492 г., король польский с 1501 г.
...порсь! — От порсь (свинья), т. е. зарежут, как свинью.
Глава VII
Данте. — Данте Алигьери (1265—1321) — итальянский поэт, классик эпохи Возрождения. Приводится часть надписи над воротами в ад из вершины творчества поэта — «Божественной комедии» («Ад», III, 9). Далее эпиграфы из Данте подаются в переводе М. Лозинского.
...конный богатырь, общий Патрон. — Имеется в виду герб Великого Княжества Литовского — Погоня.
Романея (букв.: римское вино) — привозимое из-за границы виноградное вино высокого качества.
Каменецкая вежа — сторожевая башня, построенная в ХIII в. местечке Каменец (сейчас — райцентр Брестской обл.). В. Короткевич считал, что она была первоначально деревянной и по её белому цвету получила название Беловежская пуща, или Беловежа.
Щучинский — от названия местечка Щучин Лидского уезда (сейчас — райцентр Гродненской обл.).
«Иди с подарками — и хорошо тебе будет»... — Во Второй книге Паралипоменон 9:23—24 говорится: «И все цари земли искали видеть Соломона, чтобы послушать мудрости его, которую вложил Бог в сердце его. И каждый из них подносил от себя в дар сосуды серебряные и сосуды золотые и одежды, оружие и благовония, коней и лошаков, из года в год». В том числе благодаря подаркам Соломон и славился своим богатством. Однако слова, приведенные войтом, — его собственные фантазии.
«Наказывай сына и не возмущайся криком его»... — Измененная фраза из Книги Притчей Соломоновых 19:18: «Наказывай сына своего, доколе есть надежда, и не возмущайся криком его».
Глава VIII
Благорастворение воздухов. — Выражение из молитвы, произносимой во время литургии Иоанна Златоуста.
Панагиотис Канеллопулос (1902—1986) — греческий политик, учёный, поэт. Одно время был лидером партии «Национальный радикальный союз» (ЕРЕ).
Глава IX
Лядники (от ляда) — поселившиеся на расчищенном среди леса участке.
Кельтиберы — древние племена северо-восточной Испании, образовавшиеся от смешения иберов с кельтами.
Рабигул Ахир — несуществующий еврейский праздник. Возможно, Раввуни желает проверить отцов церкви на знание мировых религий, увидеть их реакцию. Предположительно, имеется в виду мусульманский «Раби-уль-Ахир».
Олоферн — библейский персонаж; согласно Книге Иудифи, был полководцем Навуходоносора, осадившим город Ветилую.
Сеннахирим — царь ассирийский, сын и преемник Салманассара, разрушившего царство Израильское.
Хамишо — еврейский праздник Новый год деревьев «Хамишо-осор» (Ту би-Шват). Однако в XVI в. празднования быть не могло. После разрушения Второго храма в 70 году н. э. празднование Ту би-Шват перестало существовать. Возрождение праздника произошло в 1890 г.
Пост Хедали. — Имеется в виду пост Гедалии в память об убийстве Гедалии, последнем следствии разрушения Первого храма — полном изгнании евреев из Израиля.
...в первые дни... кучек. — Народное название «еврейские кучки» происходит от Кущей — еврейского весеннего праздника в память странствия с Моисеем, когда все выбираются из домов в шалаши, или кущи. На Страстной седмице любое похолодание трактуется как «еврейские кучки».
Пост Эстер и Пурим. — Пурим — еврейским праздник в память о чудесном избавлении евреев Персии от гибели, которую им уготовил царский сановник Хаман; он бросал пур (жребий), чтобы назначить месяц истребления евреев. Пост Эстер приходится за день до праздника Пурим и соблюдается в память поста, когда евреи Персии, по инициативе Эстер, постились и молились, чтобы отвести угрозу всеобщего избиения.
Ваал (Баал) — древнее общесемитское божество плодородия, вод, войны.
Пейсах (букв. — прохождение) — весенний иудейский праздник, отмечается в честь «исхода» евреев из Египта, в празднование привносится идея ожидания мессии.
Библия на вульгате... — латинский перевод Библии, завершённый ок. 405 г. одним из великих учителей католической церкви, писателем и богословом Иеронимом Стридонским (Блаженным) (ок. 342—420) и получивший название «вульгата». С 1546 г. текст вульгата считается каноническим.
Восстание Василя Ващилы — Кричевское восстание 1740—1744 гг. (Кричев — местечко, сейчас — райцентр Могилевской обл.). Одной из причин был институт откупщиков. События восстания положены в основу драмы В. Короткевича «Матерь урагана».
Стадия — мера длины; 40 стадий составляют почти географическую или немецкую милю.
Левиафан — чудовищный морской змей, упоминаемый в Ветхом Завете, иногда отождествляемый с Сатаной.
Тьфу, колбаса. — Называние немцев колбасниками имеет давнюю традицию. В. Короткевич в романе «Колосья под серпом твоим» также использует немецкое выражение «Das ist mir Wurst», означающее «А мне всё равно», в буквальном переводе «Это мне колбаса».
Миндовг (?—1263) — великий князь литовский (конец 1230-х гг.—1263).
Гаковница — среднего калибра пищаль, позднее превратившаяся в мушкет, рушницу, аркебуз, фузею и т. п.
Саул — основатель Израильско-Иудейского царства (XI в. до н. э.).
В Сморгонской. — От названия местечка Сморгонь (сейчас — райцентр Гродненской обл.). В так называемой «Сморгонской академии» дрессировали медведей.
Глава X
«Разоряющий отца — сын срамной и бесчестный». — Сокращенное выражение из Книги Притчей Соломоновых 19:26: «Разоряющий отца и выгоняющий мать — сын срамной и бесчестный».
...и сбивать груши. — Смысл непристойной пословицы [мужскими детородными членами) груши сбивать (околачивать)» — бездельничать.
«Оголит Господь темя дочерей Сиона и обнажит Господь срамоту их». — Из Книги пророка Исайи 3:17.
...с Фомки колпак снимать... — Фомка — комический герой народных сказок. Надеть на Фомку колпак — одурачить, капеллан же предлагает оставить комедиантов дураками.
Его поняли правильно, хоть и не в том смысле, который имел в виду автор пословицы. — Смысл пословицы «Dixi et animam meam salvavi» — я предупредил, и совесть моя спокойна. Прямой смысл содержится в Книге пророка Иезекииля 3:19: «Но если ты вразумлял беззаконника, а он не обратился от беззакония своего и от беззаконного пути своего, то он умрет в беззаконии своем, а ты спас душу твою».
Асфалия — название политической полиции в Греции.
Смотри, чтобы судья не отдал тебя... сам знаешь кому, а... сам знаешь кто... не вверг тебя в темницу... — В Евангелии от Луки 12:58, 59 говорится: «...судья не отдал тебя истязателю, а истязатель не вверг тебя в темницу. Не выйдешь оттуда, пока не отдашь и последней полушки».
Гортань их — открытый гроб. — Из Послания к Римлянам 3:13.
Апостола нашего Павла к римлянам послание... — Приводятся слова из Послания к Римлянам 12:18—20.
«Еносов, Сифов, Адамов, Божий». — Из Евангелия от Луки 3:38.
...«терзал церковь, входя в домы и влача мужчин и женщин, отдавал в темницу». — Из Деяний святых Апостолов 8:3.
...он же Нафанаил. — Болванович, видимо, понимая, что эти «апостолы» ничего не поймут, приписывает имя Нафанаил Фаддею-Левею, хотя в Евангелии от Иоанна 1:47 под этим именем упоминается Варфоломей (в романе — Бавтромей).
...«нет в нём лукавства». — Из Евангелия от Иоанна 1:47: «Иисус, увидев идущего к Нему Нафанаила, говорит о нём: вот подлинно Израильтянин, в котором нет лукавства». Как видим, эти слова относятся к Варфоломею (Бавтромею), а не к Симону (Сымону) Кананиту — Зилоту, как утверждает Лотр.
Глава XI
«...И падут пред ним народы». — Измененные слова из Псалтири 44:6: «Остры стрелы Твои, [Сильный], — народы падут пред Тобою...».
Как Христос пришёл на какой-то там год правления Тиберия... — Тиберий Цезарь Август (42 до н. э. — 37) — второй римский император (с 14 г.) из династии Юлиев-Клавдиев. Согласно Новому Завету, именно в его правление (14—33 гг.) происходили основные хронологические события земной жизни Иисуса Христа.
Глава XII
«...арьергард мышиного войска». — В тексте оригинала, видимо, по недосмотру, фигурирует «авангард...».
Глава XIII
Чосер — Джефри Чосер (1340(?)—1400), английский поэт, основоположник общеанглийского литературного языка и реализма в английской литературе.
Нобиль — наиболее родовитый из магнатов.
Кашпар (Каспар) Бекеш (1520—1579) — военный и политический деятель Великого Княжества Литовского, друг и сподвижник Стефана Батория. По взглядам прежде причисляли к арианам и антитринитариям, а ныне — к материалистам и атеистам.
«Боже мой! для чего Ты Меня оставил?». — Из Евангелия от Марка 15:34.
«И сотворил Господь Бог человека по образу Своему...». — Из Книги Бытие 1:27,18.
Престол святого Петра. — Рим.
Зачем этому мошеннику понадобился великий мастер? — речь идёт о Леонардо да Винчи (1452—1519) — художнике, ученом, инженере и философе, который являл собою идеал ренессансного «универсального человека». В 1517 г. по приглашению короля Франциска I переехал во Францию. «Великий мастер» похоронен в замке Клу (Турень).
Чекуша — деревянная колотушка. Прозвище «чекуша» получают неуёмные говоруны, иногда вруны.
«Видишь сии великие здания? всё это будет разрушено, пак что не останется здесь камня на камне». — Из Евангелия от Марка 13:2.
Глава XIV
«Философ велий...». — В одном из летописаний о старце нижегородского Печерского монастыря Павле Высоком (ум. в 1382 г.) говорится, что он «книжен велми и философ велий», т. е. великий.
«И приступил я к пророчице, и она зачала и родила сына». — Из Книги пророка Исайи 8:3.
«Вот, Я дозволяю тебе, вместо человеческого кала, коровий помёт, и на нём приготовляй хлеб твой». — Из Книги пророка Иезекииля 4:15.
«Дай мне книжку...». — Он сказал мне: «Возьми и съешь её; она будет горька во чреве твоём, но в устах твоих будет сладка, как мёд». — Из Откровения Иоанна Богослова 10:9.
Лев X (1475) — римский папа в 1513—1521 гг. При нем процветали непотизм, спекуляция индульгенциями. В 1520 г. отлучил от церкви Мартина Лютера.
Глава XV
И однажды приснился ей... — Строфа из средневековой немецкой баллады «Лилофея» (пер. Л. Гинзбурга).
Барколабовских — от названия местечка Барколабово (сейчас — Быховский р-н Могилевской обл.), где находился известный монастырь и создан памятник белорусского летописания — «Барколабовская хроника».
Себастьян — святой христианский мученик. Будучи в Риме офицером императорской гвардии, обратился в христианство. Императором Диоклетианом приговорен к расстрелу; тяжело ранен лучниками, вылечен вдовой святой Ириной, но позже забит дубинками.
«Ангел, войдя к ней, сказал: радуйся, Благодатная! Господь с Тобою; благословенна ты между жёнами!». — Из Евангелия от Луки 1:28.
«И сказал Ей Ангел: не бойся...». — Из Евангелия от Луки 1:30.
«Глас вопиющего в пустыне». — Из Книги пророка Исайи 40:3.
Глава XVI
Крупник — белорусский хмельной напиток: спирт, сваренный с мёдом, пряностями и кореньями.
Адамиты — общее название религиозных движений, проповедовавших возвращение к состоянию, в котором пребывали Адам и Ева до грехопадения. Снимая свои одежды и подражая райской чистоте, являли собой прообраз грядущего земного рая, восстановление которого ожидалось ими на Земле.
Машека — легендарный белорусский разбойник — за справедливость.
«Также, если лежат двое, то тепло им; а одному — как согреться?» — сказал... Экклезиаст... — Из Книги Екклесиаста, или Проповедника 4:11.
Глава XVIII
...из трубочки болиголова... — Болиголов — род растений семейства зонтичных.
Зельвенская ржаная. — От названия местечка Зельва (сейчас — райцентр Гродненской обл.).
Сальник — торговец салом.
Глава XIX
Любча — местечко (сейчас — городской посёлок Новогрудского р-на Гродненской обл.). Замок, находящийся в Любче, построен в конце XVI — начале XVII вв.
Гостия (лат. жертва) — поначалу означала все приносимые к алтарю дары, потом понятие сузилось до освященного хлеба (просфоры) во время обряда причащения.
Патерностер (лат. pater noster) — начальные слова молитвы «Отче наш» на латинском языке.
Папеж — то же, что папа.
Лев IV — папа римский в 842—855 гг.
...Юзофа — плотника. — Иосиф Плотник (Иосиф Обручник) — муж Девы Марии, земной отец и воспитатель Иисуса Христа.
Сабиниан — тосканец, папа римский в 604—606 гг. Сабиниан не сумел предотвратить катастрофу голода, который обрушился на Рим. После смерти папы с трудом удалось защитить его останки от поругания со стороны толпы.
Юлий Второй — Юлий II (1443) — папа римский в 1503—1513 гг., племянник папы Сикста IV.
Неаполитанская болезнь — сифилис (сами же неаполитанцы называли её французской болезнью).
Бонифаций VI — римлянин, папа римский в 896 г., правление которого продолжалось только 14 дней.
Формоз I — папа римский в 891-896 гг., выходец из аристократического римского рода. Православные видят в Формозе одного из зачинателей раскола христианства.
Стефан VII (VIII) — римлянин, папа римский а 928—931 гг. По прошествии двух лет понтификата был убит.
Роман I — папа римский с августа по декабрь 897 г. После свержения и умертвления Стефана VI благодаря интригам партии Формоза объявлен папой. Признал Трупный синод ничтожным, велел вытащить из Тибра тело Формоза и предать его земле. Был низложен сторонниками Стефана.
Глава XX
Вселюб — местечко (сейчас — деревня в Новогрудском р-не Гродненской обл.).
«Мясо мирной жертвы благодарности должно учителю съесть в день приношения её, не должно оставлять от него до утра» — Из Книги Левит 7:15, с добавлением слова учителю.
Глава XXI
«Аист» — бутылка с длинным изогнутым горлышком (спиртное наливается из клюва «аиста»).
Глава XXII
Иосиф Аримафейский — иудейский старейшина, в гробнице которого был погребён Иисус Христос; упоминается всеми четырьмя евангелистами.
Рабле. — Перевод Н. Любимова.
Очкур — пояс на брюках.
«Савл, паче кала смердяй». — Видимо, использована переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским, убежавшим в Великое Княжество Литовское. В первом послании царь пишет: «...совет твой подобен будет, паче кала смердяй».
Цецилия (Кикилия) (ум. 230 г.) — святая христианская мученица, почитаемая в католической церкви. «Улица святой Цецилии» — место неподобающих занятий девиц легкого поведения.
«Мёртвая голова» — череп.
Валаамова ослица — в Библии неожиданно заговорившая ослица прорицателя Валаама; выражение «Валаамова ослица» применяется в ироническом смысле по отношению к неожиданно заговорившему, обычно молчаливому человеку.
«Погублю мудрость мудрецов, и разум разумных отвергну». — Из 1 Кор 1:19.
Глава XXIII
«Гэльская песня». — Гэлы — этнографическая группа шотландцев в горных районах северо-западной Шотландии и на Гебридских островах.
Глава XXIV
Навуходоносор II — царь Вавилонии в 605—562 гг. до н. э. Разрушил восставший Иерусалим, ликвидировал Иудейское царство и увел в плен большое число жителей Иудеи.
Загоновая шляхта — мелкопоместная; иногда — шляхта, имевшая землю, но не имевшая слуг; зачастую сама была чем-то вроде воинов-слуг у богатых дворян; зависела от них и в случае чего должна была помогать им.
Стефан VIII (?—942) — папа римский в 939—942 гг.
Глава XXV
Фарината (нач. XIII в. — 1264 г.) — глава флорентийских гибеллинов (т. е. сторонников империи), персонаж «Божественной комедии» Данте.
Велиал (Белиал) (ивр. ничтожный, негодный) — демоническое существо, дух небытия, лжи и разрушения в Библии. Выступает как обольститель человека, совращающий его к преступлению, вербующий его в ряды «сынов Велиала».
«Они погибнут, а Ты пребываешь; и все обветшают, как риза...» — Из Послания к Евреям 1:11.
«Ибо как сам Он претерпел... то может и искушаемым помочь...» — Из Послания к Евреям 2:18: «Ибо как сам Он претерпел, быв искушён, то может и искушаемым помочь».
«Потому что Бог наш есть огнь поядающий». — Из Послания к Евреям 12:29.
Глава XXVI
«Царство фарисеев... ...отцы ваши». — Из Евангелия от Луки 11:37— 54.
Голиаф — великан-филистимлянин из города Гефа, убитый в единоборстве пастухом Давидом (ставшим потом царем).
Богомил — сторонник богомильства, еретического движения на Балканах в X—XIV вв.
Род лукавый и прелюбодейный! — Из Евангелия от Матфея 12:39 (и др.).
Слепые вожди слепых! — Из Евангелия от Матфея 15:14
Дерево по плодам узнают. — Измененные слова из Евангелия от Матфея 12:33: «дерево познается по плоду».
Как же они могут говорить доброе, будучи злы! — Измененные слова из Евангелия от Матфея 12:34: «Как вы можете говорить...».
Сатаниил — начальник чина падших ангелов, называемый в Библии денницей, или сыном зари, видимо, за блестящие совершенства.
Люцифер — падший ангел, дьявол.
Посвист — в славянской мифологии старший ветер, считается богом бури и сильного ветра.
Чернобог — злой бог, приносящий несчастье, противник Белобога. Часто отождествляется с дьяволом.
Дантов хоровод. — В «Божественной комедии» Данте изображены круги (хороводы) из душ умерших.
Глава XXVII
Гесиод (VIII—VII вв. до н. э.) — первый известный по имени древнегреческий поэт.
Оглашенный — христианин, получивший устное наставление в вере (оглашение), принявший и усвоивший вероучение, приготовившийся к принятию крещения и участию в таинстве причастия.
Глава XXVIII
Скорбны головою — умалишённые.
Иса бен Мариам — коранический Иисус Христос (Иисус, сын Марии).
Глава XXIX
...как папа Александр VI за собственную дочь... — Александр VI — римский папа в 1492—1503 гг. Предполагается, что сын Лукреции дочери Александра VI, был сыном самого папы.
«Мерзость пред Господом — человек рассудительный». — Использована конструкция из Книги Притчей Соломоновых. Например, притчи 15:9, 26 начинаются словами «Мерзость пред Господом...». Однако далее — бредовые мысли самого войта.
Kиназ Джикамент — король Жигимонт.
«И кто захочет судиться с тобою и взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду». — Из Евангелия от Матфея 5:40.
«Просящему у тебя — дай». — Из Евангелия от Матфея 5:42.
«Неверные весы, — сказал Соломон, — мерзость пред Господом, но правильный вес угоден Ему». — Из Книги Притчей Соломоновых 11:1,
Глава XXX
«По виду своему саранча... ...бежит на войну». Из Откровения Иоанна Богослова 9:7—9.
«В те дни люди будут искать смерти, но не найдут её; пожелают умереть, но смерть убежит от них». — Из Откровения Иоанна Богослова 9:6.
Рясофорный — имеющий право на ношение рясы и клобука (о монахе).
А Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас. — Из Евангелия от Матфея 5:44.
Ибо Он повелевает солнцу своему восходить над злыми и добрыми... — Из Евангелия от Матфея 6:45.
Глава XXXI
Озирис (Осирис) — в древнеегипетской мифологии бог умирающей и воскресающей природы, покровитель и судья мёртвых.
Катарина — святая великомученица Екатерина, дочь правителя Александрии Египетской. Мать девушки была тайной христианкой и приобщила к вере Екатерину, которая получила в дар от Небесного Жениха кольцо. В то время в Александрию на пышное языческое празднество прибыл сам император Максимин (305—313). Красота девушки пленила правителя. Но Екатерина отказалась выйти замуж за него и с молитвой сама положила голову на плаху под меч палача.
Анна (I в. до н. э.) — святая праведная, жена Иоакима, мать Пресвятой Богородицы, которую она родила после 20-летнего бесплодия.
Мисюрка — воинская шапка, полусферический шлем с бармицей — кольчужной железной сеткой, прикрепляющейся к нему для защиты шеи.
Кафа (Каффа) — название г. Феодосии в Крыму со 2-й половины XIII в. до 1783 г.
Инвазия (от лат. вторжение, нападение) — заражение насекомыми и др.
Волны, пенящиеся срамотами своими. — Из Послания Иуды 13.
Глава XXXII
Рабле. — Перевод с французского Н. Любимова.
Собачник — растение чиж (рогоз, палочник).
Глава XXXIII
...как не убегал и Иосиф от похотливой жены Потифара. — Иосиф, любимый сын Иакова и Рахили, был продан братьями в рабство в Египет. Но Иосиф снискал благоволение господина своего, Потифара, жена которого, любуясь красотой юноши, требовала от него близости. «Случилось в один день ... а она схватила его за одежду его и сказала: ложись со мною. Но он, оставив одежду свою в руках ее, побежал и выбежал вон» (подр. см. Книгу Бытие 39:1—20).
Мазар — у мусульман культовое сооружение над гробницами святых.
Стило, стилос (греч.) — палочка для письма, перо.
Волковысские. — От названия местечка Волковыск — центра уезда Новагродского воеводства (сейчас — райцентр Гродненской обл.).
...под Крутогоръем. — Речь идёт о битве под Крутогорьем 1249 г., когда было разбито татарское войско под командованием любимца Батыя хана Койдана. По легенде, таким образом Крутогорье получило новое название — Койданово (сейчас — город Дзержинск Минской обл.).
Аббат Пётр из Клюни — Петр Достопочтенный (ок. 1092—1156), христианский ученый, писатель и церковный деятель, аббат Клюнийского монастыря (Бургундия, Франция) с 1122 г.
Яхве (Ягве, Иегова, Саваоф) — Бог в иудаизме.
Иниго Лопес де Рекальдо. — Игнатий Лойола (1491 (?)— 1556) имел полное имя Дон-Игнацио-Лопес-де-Рекальдо; Иниго — так его называли на родине, в Испании.
Глава XXXV
Мядининской. — От названия местечка Медники, которое одно время было резиденцией великих князей литовских (сейчас — Мядининкай, на границе Литвы и Беларуси).
В истине ходят дети Божьи, а на дне смрад. — Использовано выражение из Третьего Послания Иоанна 1:4: «Для меня нет большей радости, как слышать, что дети мои ходят в истине».
Мядель — местечко Виленского воеводства (сейчас — райцентр Минской обл.).
Купалье — праздник Ивана Купалы.
Нечестивые не пребудут пред очами Твоими: Ты ненавидишь всех, делающих беззаконие. — Из Псалтири 5:6.
Ибо нет в устах их истины... Осуди их, Боже, да падут они от замыслов своих; по множеству нечестия их, отвергни их, ибо они возмутились против тебя. — Из Псалтири 10:11.
Сокруши мышцу нечестивому и злому, так чтобы искать и не найти его нечестия. — Из Псалтири 9:36.
Перун — бог грозы в славянской мифологии, глава языческого пантеона.
Велес — «скотий бог» в славянской мифологии, покровитель домашних животных и бог богатства.
Влас — святой Власий, пастух, подвергшийся истязанию во время гонения на христиан.
...предвозлежания на пиршествах, и председания в синагогах... и приветствия в народных собраниях, и чтобы люди звали их: «учитель! учитель!». — Из Евангелия от Матфея 23:6.
Глава XXXVI
Вельзевул — в Новом Завете имя главы демонов.
Глава XXXVII
Утнапиштим (Ут-Напишти) — герой вавилонского мифа о всемирном потопе, соответствует библейскому Ною.
Очищают внешность чаши и блюда, а внутри полны они хищения и неправды. — Измененные слова из Евангелия от Матфея 23:25: «...очищаете внешность чаши и блюда, между тем как внутри они полны хищения и неправды».
Обходят они сушу и море, дабы обратить хоть одну душу, хотя одного, и когда это случается, делают его сыном геенны, вдвое худшим их самих. — Измененные слова из Евангелия от Матфея 23:15: «...обходите море и сушу, дабы обратить хотя одного; и когда это случится, делает его сыном геенны, вдвое худшим вас».
Глава XXXVIII
Пулгак (полугаковица) — полуружьё, подобное пистолету.
Славный Бертран. — Бертран де Борн (ок. 1140 — ок. 1215) — провансальский трубадур; участвовал в феодальных междоусобицах, описав их в стихах (сохранилось более 40); прославлял воинские подвиги.
Недаром княгиня Медиоланская... — В новелле В. Короткевича «Ладья Отчаяния» описана встреча главного героя Гервасия Выливахи и королевы Боны Сфорца в Рогачёве.
Яблоки хорошие — весьма хороши... — Из Книги пророка Иеремии 24:3, с изменением «смоквы» на «яблоки».
«Лучше быть пьяным, нежели трезвым»... — Передается пьяный бред войта с использованием конструкций, лишь структурно похожих на имеющиеся в Книге Притчей Соломоновых.
«Железная Дева» — орудие смертной казни в эпоху инквизиции, представляло собой шкаф в виде женщины. Осужденного ставили в него, шкаф замыкали, и острые длинные гвозди, которыми была усажена внутренняя поверхность груди и рук железной девы, вонзались в тело.
...«дыша угрозами и убийством на учеников Господа». — Из Деяний святых апостолов 9:1: «Савл же, ещё дыша угрозами и убийством на учеников Господа».
Ян XXII — римский папа в 1316—1334 гг.
«Кодекс апостольской канцелярии» («Такса святой апостольской канцелярии») — папская булла (грамота), изданная папой римским Клементом VI 27 января 1343 г., разрешавшая торговлю индульгенциями и устанавливавшая цену на них в зависимости от совершаемого греха.
Гроб повапленный — о скрывающем за внешне привлекательным видом самые отрицательные, дурные качества. Происходит от евангельского сравнения лицемеров с гробами повапленными, которые «снаружи кажутся красивыми, а внутри полны костей мёртвых и всякой нечистоты» (из Евангелия от Матфея 23:27).
Томас Мюнцер (ок. 1490—1525) — вождь крестьянско-плебейских масс в Реформации и Крестьянской войне 1524—26 гг. в Германии. В религиозной форме проповедовал идеи насильственного ниспровержения феодального строя, передачи власти народу и установления справедливого общества.
Захарий — папа римский в 741—752 гг.
Глава XXXIX
Филипп Македонский. — Филипп II Македонский (382— 336 гг. до н. э.) — македонский царь, правивший в 359—36 гг.
Не злу подражай, брат мой, но добру. — Измененные слова из Третьего послания Иоанна 1:11: «Возлюбленный! не подражай злу, но добру».
Башня из слоновой кости — символ мечты; о предмете мечтаний, оторванных от жизни. Выражение — строка стихотворения французского поэта и критика Шарля Огюстена Сент-Бёва (1804—1869), однако сам образ «башни из слоновой кости» бытовал и раньше. Так, в старинной католической молитве ей уподобляется Дева Мария (имеется в виду ее чистота и неприступность для всякого соблазна).
Глава XL
«Гимны Риг Веды». — Риг Веды (Ригведа) — собрание преимущественно религиозных гимнов, первый известный памятник индийской литературы. Оформился к Х в. до н. э. Наиболее давняя и значительная из вед, ценный источник для изучения древнеиндийской истории и мифологии.
Давид — царь Израильско-Иудейского государства в кон. XI в. — ок. 950 до н. э. Провозглашенный царем Иудеи после гибели Саула, Давид присоединил к ней территории израильских племен и создал государство.
Копейщики — воины, вооруженные копьями; пикинеры
Проповедь нагорная. — Структурно использованы высказывания Иисуса Христа из нагорной проповеди (см Евангелие от Матфея 5:1—7:27).
Глава ХLI
Ярильщик — воин, выходящимй навстречу врагу с целью приведения его в ярость.
Почём земля горшечника? — Земля, купленная за 30 сребреников, полученных Иудой за предание Христа и возвращенных снова иудейским первосвященникам, которые, впрочем, считая непозволительным вложить оные в сокровищницу церковную, потому что это цена крови, купили на них землю горшечника для погребения странников (см. Евангелие от Матфея 27:6—8). Получила название Акелдама (поле крови).
Пан Бог твердыня. — Профессор Олег Лойко утверждает, что Владимир Короткевич помнил эту песню от своею дела Василя и датировал XVI—XVII вв.
Глава XLIII
Прокопий Византийский (Кесарийский) (ок. 500 — после 565) — византийский писатель-историк. О славянах написал в книге «Война с готами».
Глава XLIV
Арнольд Амальрик. — Амальрик из Бены (ум. ок. 1207 г.) — французский средневековый философ-мистик, основатель религиозной секты амальрикан. В Парижском университете читал лекции по философии и богословию. Его пантеистическое учение было осуждено на Парижском (1210) и Латеранском (1215) соборах. Прах Амальрика было приказано вырыть и развеять в поле.
Герман Бузенбаум (1600—68) — иезуит и богослов, известен своей теорией морали. Написал «Medulla theologiae moralis» — иезуитский кодекс, в котором проводится мысль об оправдании всякого поступка, раз за него говорит какой-либо авторитет. Книга была осуждена тулузским парламентом и сожжена.
Глава XLVI
Конрад Мейер. — Конрад Фердинанд Мейер (1825— 98) — швейцарский писатель, творивший на немецком языке.
Сицилийская вечерня — восстание на о. Сицилия, в 1282 г. Было направлено против французских сторонников короля Карла I Анжуйского. Согласно позднейшей легенде, восстание началось по сигналу — колокольному звону к вечерне (отсюда название). Восстание привело к утрате Сицилии, однако Анжуйская династия продолжала войну за нее до 1302 г.
Тирольская утреня — видимо, событие связано с неоднократной резней евреев в Тироле (Австрия). Например, в 1420 г. по обвинению в осквернении гостии в Энсе по приказу Альбрехта V все евреи Австрии были арестованы, 270 человек были сожжены на костре, все остальные, за исключением согласившихся креститься, были высланы из страны, их собственность конфискована, дети евреев были отданы в монастыри на воспитание. После этих страшных событий Австрия получила у евреев название «кровавой страны».
Ночь на святого Варфоломея (Варфоломеевская ночь) — массовая резня гугенотов католиками в ночь на 24 августа 1572 г. (день святого Варфоломея) в Париже, организованная Екатериной Медичи и Гизами.
Глава XLVII
Пана. — Насчёт этого явления В. Короткевич в романе «Колосья под серпом твоим» устами своего героя утверждает следующее: «Иногда, в бою, безумные приступы ярости у наших людей. Когда силы словно в десять раз возрастают. У норвегов — «берсеркерство», у наших — «пана».
Горе тебе, Серазин... Го-ре... Горе тебе, Вифсаида. — Выражение из Евангелия от Матфея 11:21: «горе тебе, Хоразин! горе тебе, Вифсаида!». Христос часто посещал эти галилейские города и сотворил там много чудес и знамений, но жители не покаялись и не уверовали в Него, и Господь укорял их за это указанными словами.
Глава L
Николай I — папа Римский в 858—867 гг.; при нём произошел разрыв с Восточной церковью.
Богорис (Борис I, Михаил Борис) — болгарский царь с 852 г. Около 890 г. отрёкся от престола и постригся в монахи, оставив Болгарию сыну Владимиру, который очень недолго был царем, уступив царство знаменитому брату своему — Симеону.
Глава LI
Кухулин (ирл. пёс Куланна) — в ирландской эпической традиции главный герой саг т. н. уладского цикла, образ которого, имевший, по всей вероятности, историческую основу, приобрел мифические черты.
Какой-то там евангелист сказал бы, что вот пришёл час, вот предаётся сын человеческий в руки сволочи. — Произвольная передача слов из Евангелия от Матфея 26:45: «вот, приблизился час, и Сын Человеческий предаётся в руки грешников».
Глава LII
Щара — река, протекающая через Слоним, левый приток Немана.
Авраам — родоначальник евреев, отец Исаака.
Рахиль — одна из двух жён патриарха Иакова.
И явился к ним, явился в Эммаусе, и многие не верили, что он. — Согласно Евангелию от Луки 24:13—15, когда два путника «шли в селение, отстоящее стадий на шестьдесят от Иерусалима, называемое Эммаус», сам Иисус явился им после воскресения.
Дупа — букв.: жопа.
Глава LIII
«Баллада повешенных» — произведение французского поэта Франсуа Вийона (1431(?) — 1463(?)) в переводе Ф. Мендельсона.
Прево — королевский чиновник, с XV в. выполнявший лишь судебные функции.
Выкрикивает страшное послание кёльнского архиепископа Готье к папе Николаю... — Папа Николай от светской власти и церковных магнатов требовал полного признания своего авторитета. Его безграничное высокомерие, как и его указы, вызвали сильную оппозицию со стороны некоторых сановников католической церкви, в т. ч. кёльнского архиепископа Готье.
Бенедикт VIII — папа римский в 1012—1024 гг.
Глава LIV
Ольджато. — Галеаццо Мария Сфорца был убит 26 декабря 1476 г. тремя заговорщиками: Джованни Лампуньяни, Карло Висконти и Джироламо Ольджато (Ольджатти).
Быть дому вашему пусту. — Угадывается связь со словами из Евангелия от Луки 13:35: «Се, оставляется вам дом ваш пуст». Кроме того, выражение соотносится со словами, приписываемыми царице Авдотье (Е. Ф. Лопухиной) — первой жене Петра I, которыми она прокляла Петербург: «Быть пусту месту сему!».
Глава LV
Глас народа — глас Бога. — «Vox populi — vox dei» (лат.). Слова, содержащиеся в письме английского богослова Алкуина (735—804), направленном им в 800 г. императору Карлу Великому (742-814).
Бог из машины (лат. Deus ex machina) — выражение, означающее неожиданную, нарочитую развязку той или иной ситуации, с привлечением внешнего, ранее не действовавшего в ней фактора. В античном театре обозначалобога, появляющегося в развязке спектакля при помощи специальных механизмов.
После заключительной пытки «жеребёнком» (новый, неаполитанский способ) Братчику вправили руки. — Пытка «полледро» — «жеребёнок» впервые была применена неаполитанскими палачами. Пыточный станок представлял собой деревянную раму, похожую на лестницу, поперечные перекладины которой были так затесаны на острый угол, чтобы, когда человека положат на них спиной, они врезались в тело от затылка до пяток. Лестница заканчивалась огромной деревянной ложкой, в которую, словно в чепец, вкладывали голову. С обеих сторон рамы и в «чепце» были просверлены отверстия, в каждое из них продевались веревки. Первая из них накладывалась на лоб пытаемого, последняя связывала большие пальцы ног. Как правило, веревок было тринадцать, но для особенно упорных число их увеличивали. Специальными приспособлениями веревки натягивались все больше и больше — казалось, что, раздавив мускулы, они впивались в кости. (Из книги «Кампанелла» А. Э. Штекли.)
Эх, брат, что есть истина? Видишь, Пилата повторяю. — Согласно Евангелию от Иоанна 19:37—38, Пилату «Иисус отвечал: ты говоришь, что Я Царь, Я на то родился и на то пришёл в мир, чтобы свидетельствовать об истине; всякий, кто от истины, слушает гласа Моего. Пилат сказал Ему: «Что есть истина?».
Глава LVI
Рабле. — В. Короткевич «облагораживает» эпиграф. В переводе Н. Любимова: «Его [папу] мы поцелуем в зад, без всякого листка, а заодно и в яички, а что яички у святого отца есть, об этом прямо говорится в дивных наших декреталиях, иначе он не был бы папой. Хитроумная декреталийная философия неизбежно приходит к такому выводу: он — папа, следственно, яички у него есть, а если бы яички перевелись на свете, тогда свет лишился бы и папы».
«Оторвирог». — В. Короткевич в новелле «Ладья Отчаяния» о прозвище говорит следующее: «Ляхи таких называют «звалидрога», а мы, люди рода кривичского, «оторвирог», ибо когда-то, поговаривают, такой рог у самого Люцифера силой оторвали и сделали из него чару для питья. Воды нальёшь, и, силой самого рога, делается водка. Я думаю — байки это».
Дамас — папа римский в 366—384 гг. Проводил большую организаторскую деятельность по укреплению положения Церкви, пользовался авторитетом не только в западной, но и в восточной части империи. С именем Дамаса связано также наименование кафедры Римских епископов — «Апостольский Престол». Дамас приблизил к себе знаменитого историка церкви блаженнойго Иеронима, сделав личным секретарем, и поручил ему сделать новый, более аккуратный перевод Священного Писания с греческого на латынь, в результате чего в начале V в. на свет появилась так называемая «вульгата».
Глава LVII
«Вдовы». — Исчерпывающие сведения о «вдовах» даёт В. Короткевич в повести «Цыганский король»: «Но интереснее всего были «вдовы», бутылки в виде баранки. Вдовами их называли потому, что такие бутылки и действительно чаще всего использовались вдовами. Прихорошится женщина, нальёт в такую бутылку горелки, насунет на носик баранку, наденет бутылку на руку, ближе к локтю, и идёт к овдовевшему куму развеять печаль».
Глава LVIII
Генри Лонгфелло. — Генри Уодсуорт Лонгфелло (1807— 82) — американский писатель, поэт-романтик.
Фелендиш — голландское или английское сукно.
Буркатель — сорт дешёвой парчи.
Каждый, как Лазарь, когда он, три дня в могиле пролежав, прогуляться вышел. — Святой Лазарь и его сестры Марфа и Мария были, наряду с апостолами, лучшими из друзей Христа, у которых Он останавливался всегда, будучи в Вифании. В последний раз, будучи там, Он воскресил Лазаря, умершего тремя днями прежде.
Глава LXII
Джордано Бруно (1548—1600) — итальянский философ-пантеист и поэт. Обвинён в ереси и сожжён инквизицией в Риме.
С. 516. «Как один друг говорил: «В водке рыло искупав, Фома-шляхтич задремал». — По воспоминаниям друга В. Короткевича, поэта Рыгора Бородулина, эта шутка придумана во время многочисленных розыгрышей ради забавы.
Неопалимая купина — в Библии горящий, но не сгорающий терновый куст, в котором Бог (Яхве) явился Моисею, призывая вывести соплеменников в обетованную землю.
Последние комментарии
1 день 17 часов назад
1 день 22 часов назад
1 день 23 часов назад
2 дней 1 час назад
2 дней 2 часов назад
2 дней 3 часов назад