Другой [Томас Трайон] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Томас Трайон Другой
Моей матери и отцу
Часть первая
Сколько лет мисс Дегрут на самом деле, как вы думаете? Выглядит на шестьдесят, не больше, правда? Насколько я помню, она была здесь всегда — порядочный срок, если посчитать, — а ведь она поступила сюда задолго до меня. Так что можно представить, как старо это вот пятно на потолке, — она утверждает, что пятно уже было, когда она здесь появилась. Да, эта чертова клякса на штукатурке. Протечка. Дождь просачивается сквозь кровлю, понимаете? Но они этого не замечают. Я годами слежу за ними — их пальцем не заставишь пошевелить. Мисс Дегрут утешает меня, говорит, ремонт вот-вот начнется, но они ничего не делают. Мисс Дегрут клякса — то есть на самом деле это пятно от воды — напоминает страну на карте, не могу вспомнить какую, но у нее в памяти возникают географические ассоциации. Развитое у нее воображение, вы не находите? Может быть, какой-то остров? Например, Тасмания. Или Занзибар. Мадагаскар? Нет, в самом деле не помню. Я слышал недавно, что Мадагаскар теперь называют иначе. Странно, неужели это правда? Трудно представить мир без Мадагаскара. Хотя, конечно, это не так уж важно. Пятно на потолке растет и темнеет год от году. Большое ржавое пятно с неровными краями. Как то другое пятно, пятно над его кроватью. Черт, как же я забыл об этом! Вы же никогда не видели, наверное, того пятна, но — можете мне поверить — это пятно в этой комнате действительно похоже на то пятно в той комнате. Только мне оно ничуть не напоминает какую-то страну на карте, как внушает мисс Дегрут, оно мне напоминает… можете считать меня психом, но мне оно напоминает лицо. Да, точно — лицо. Видите, глаза, вот здесь, эти два кружочка? А пониже — нос. А тут рот, гляньте, он улыбается краешком губ. Утренняя радость, вот что в этой улыбке. Лицо похоже на… нет, ни на кого оно не похоже, а то вы точно скажете, что я псих. Не по сезону сухо в этом году. Который месяц нет дождей, пятно совсем не растет. Но оно вырастет, уверен. Это неизбежно. Смерть, налоги и чертово пятно. Полагаю, если бы это зависело от мисс Дегрут, она бы справилась с пятном, но я убедился, что мисс Дегрут не пользуется здесь большим влиянием. Станут они заботиться о пятне на потолке ради моего удовольствия! Ради моего неудовольствия, лучше сказать. Я недоволен здешними условиями. Почему? Спросите мисс Дегрут, она объяснит. Смешная, веселая, беспомощная мисс Дегрут. (Сколько ей может быть лет? Я даже не знаю ее имени: Хильда? Ольга?) Уверен, рано или поздно весь потолок станет одним большим рыжим пятном — если я проживу достаточно долго. И потом все обрушится прямо на меня. Одно утешает: так долго мне не прожить. Вечереет. Видите кусочек неба за окном? (Если, конечно, можно что-нибудь разглядеть сквозь это окно — такое оно грязное.) Но я вижу немного неба. Сиреневое, аметистовое, розовато-лиловое… индиго, может быть, такой голубовато-пурпурный оттенок, как бы слегка выгоревший. Все эти цвета, смесь всех цветов сразу, которую я различаю сквозь пыльное стекло, геометрически точно разделенное на девять прямоугольников крепкими черными прутьями, лежа тут, на койке, уставясь на крохотный кусочек неба (мисс Дегрут считает, что мне полезно лежать здесь, наверху, глядя на крыши и дымовые трубы; может быть, она права. Отсюда видно луну, когда она восходит. Да, я уверен, что различаю лунный свет). Сирень. Аметист. Или лаванда, роза, может быть. Лежа здесь, я наблюдаю, как свет постепенно блекнет, сгущается, — дрожащий, переливчатый свет. Сумеречный, если вы не против поэтических выражений. Нет, я не поэт, ни в коей мере. В нем была поэзия, уверен, но вовсе не потому, что его воображение было сильнее моего. Скоро придут сумерки, и только потом станет совсем темно. Самое одинокое время суток для меня, так болезненно, медленно оно тянется, пока не опустится ночь. То, что французы называют l'heure bleue, время особенной праздничности, веселости, bonhomie — того, что мне совсем недоступно; люди за аперитивом деловито планируют вечерние развлечения: пирушки, свидания, флирт — светлые девичьи фигурки, трепещущие в предвкушении, заполняют бульвары, мерцают в пурпурной полутьме, их отражения колышутся в лужицах света. Знаю, что вы сейчас думаете: безумие. Вы думаете: «Он никогда не был в Париже». Вы правы. Никогда. Но ведь на первом этаже в гостиной есть телевизор, и иногда в хронике показывают сцены из жизни Парижа. И я читал книги, видел фильмы. Остальное — мое воображение, согласен. Мисс Дегрут не влияла на меня в данном случае, так же как и он. Да, я нигде не бывал и никогда не побываю. Боюсь, никогда не покину этот маленький, отлично организованный мирок, в котором обитаю. Уединенное место, скажете вы. И опять вы правы. Увы, что тут поделаешь! Я утратил… что? Что это — то, без чего я испытываю чувство потери? Смутное ощущение несчастья, почти недомогание. Думаю, что каким-то странным, ужасным образом я утратил — его. Ужасное место. Ненавижу его. Пар рычит в радиаторах, раковины заросли ржавчиной, потолок, как я уже говорил, протекает. Обычно в это время года здесь куда холоднее — холодно, тоскливо, гнусно; суровое местечко. И тихое! В прежние времена даже с такой верхотуры можно было услышать звон трамваев; теперь трамвайную линию убрали, а автобусы шумят куда меньше. Раньше я наблюдал за трамваями; я все вспоминал ту песенку, что сразу напоминала мне про них. Но и трамваев я лишился. Теперь мне здесь вообще нечем заняться. Другие обитатели смеются надо мной, нарочно называют меня неправильным именем, не моим, это ужасно. Нет, я не жалуюсь на жестокое обращение, по крайней мере, не все время. В общем, тут мне обеспечено скучное существование, согласитесь, но мисс Дегрут считает, что так для меня лучше. Доверчивая мисс Дегрут. Юна обещала купить мне трубочного табаку — «Принц Альберт», сорт, который я курю с восемнадцати лет; тридцать лет подряд, вот уже сколько.) Темнеет. Небо еще сиреневое. Нет — как клевер; да, клевер, даже чуть темнее. Помню клочок, поросший клевером, у колодца за домом, как она любила клевер — это был ее свадебный букет, вы знаете, — могла долго стоять и смотреть на него, спросите у нее — почему? И почему так долго? Как она любила клевер! Интересно, садила она его там, у колодца, или он рос сам по себе? Не думаю, что кроме нее кто-то еще обращал на клевер внимание. Вы слышали про колодец? Темное и таинственное место, где случилось несчастье — одно из многих несчастий, точнее сказать. Повешение. Нет, я не в том смысле — хотя, пожалуй, это было еще ужаснее. Попробуйте вообразить жуткий скрежет ворота, когда цепь начала разматываться, как вертится ржавое колесо, опуская груз вниз, вниз в темноту. Крики о помощи, ужасные, страшные, неистовые крики ярости, ужаса… Нет, я же сказал, это был не тот вид повешения, не настоящая казнь, — хотя, конечно, можно назвать это в каком-то смысле казнью, по крайней мере, задумана была казнь кошки. Холланд не любил кошек. Ненавидел, точнее говоря. Да, кошка — разве я не говорил вам? У нее было странное имя, по-гавайски оно означало Трудность. Любимая Трудность одной старушки. Холланд обмотал цепь вокруг ее горла — чтобы не подняла шум, перетащил Трудность через дорогу и подвесил на крюке колодца. Назло. Но трудность была в том — простите за каламбур, — что заодно он повесил себя самого. Бедный Холланд. Нильс, его брат (он играл в индейцев возле насоса), увидел все это, услышал мяуканье — мяу! мя-а-ау! — и прибежал на помощь. Ужасная сцена, можете себе представить: кошка царапается, шипит; Холланд дергается как черт, кричит на пару с кошкой, а тело его при этом переваливается через край сруба, животное вместе с ним — мяу! мя-а-ау! — и кое-кто уже вообразил, что Холланд… но нет, сказал он себе, нет, он только ранен. «Помогите! Кто-нибудь помогите! Он ранен! Холланд ранен! Помогите!» Ясно ведь, что еще было время, колодец-то сухой; кошка, жалкая тварь, была мертва, мертвее не бывает, все кончено. Но Холланд — ободранный там и сям, хорош же он был, думаю, неделю страдал, понял, что такое вешать кошек над колодцем. («Ты страдаешь, Холланд? Больно тебе?» — «Конечно, больно, а как ты думаешь!») Но приключения, сказал он, будут продолжаться. Довольно забавные. А в знак честно исполненного долга… Что? Подарок тебе, осел! Видишь, это дар. Дар Холланда; нет, не так: дары, а не дар… И бойся данайцев… самый подходящий к случаю афоризм. Кошку жалко. Вы ведь не помните ферму Перри, нет? Говорят, ее больше нет. Ничего нет. Колодец заполнился водой и зарос сорняками, но вода в колодце соленая, как слезы. Постройки — большой амбар с яблочным погребом внизу, ледник, весовая, каретный сарай, хлебные закрома, пресс для сидра — все это исчезло. Печальная картина, говорят мне, я бы не узнал ферму сегодня. Лютеране купили ее, дом временно использовали под церковь, но потом и его сломали, а вместо него выстроили новый, больше прежнего. И на крыше телевизионная антенна. Болота осушены, по лугам пролегли шоссе, и там, где мы вброд переходили ручьи, ныне раскинулись улицы — фонари, тротуары отгорожены цепью от проезжей части, у каждого дома гараж на две машины. От прежнего не осталось ничего. Это был древний дом, лет двести или более, выстроенный на изогнутой полоске земли, спускавшейся от Вэлли-Хилл Роуд вниз, к речной бухте. Когда-то, в давние дни, тут была процветающая ферма — дедушка Перри и его отец, владевший фермой до него, оба получили прозвище Луковые Короли. Сам я этого не помню, но могу вообразить, как скрипели по гравию дорог повозки на тонких высоких колесах, как капитаны-янки вели суда вверх по реке, чтобы загрузиться луком — обычным полевым луком, тоннами, в мешках из золотистой рогожки, — драгоценный груз для экзотических портов Карибского моря: Ямайка, и Тринидад, и Мартиника. Не было никого состоятельнее Перри в Пиквот Лэндинг. Пиквот Лэндинг — уверен, вам не нужно описывать его, — обычный городишко на берегу реки, в Коннектикуте, — маленький, без претензий, почтенный. Тенистые купы роскошных вязов (тогда еще не пораженных датской болезнью), бескрайние тучные нивы — раззолоченные июнем, выжженные сентябрем, дома из досок или кирпича, редко оштукатуренные, иногда — из бревен. Дом Перри — крепкий, большой, беспорядочной постройки. Белые когда-то доски обшивки посерели, краска облезла на зеленых ставнях, обрамляющих высокие окна, заплаканные мутные стекла, покрытые паутиной желоба забиты последними листьями октября. Удобный дом: веранда, портик с колоннами, почти в каждой комнате с высоким потолком — камин, везде кружевные портьеры, даже кровати с балдахинами. На втором этаже пятна сырости на потолке. Амбар тоже почтенного возраста, дряхлый, поросший лишайником и плесенью, стоял на пологом холме возле дороги, ведущей к леднику. На коньке крыши — голубятня, купол с четырьмя окнами, самая высокая точка обзора в окрестностях. На пике, увенчивающем коническую крышу голубятни, флюгер — сокол-сапсан, эмблема Перри, — зорко оглядывал местность. Со смертью дедушки Перри — сразу после первой мировой войны — ферма практически перестала быть фермой. Кроме наемного работника, старого Лино Анжелини, не осталось ни одной пары рабочих рук, скот продали, плуги и бороны проржавели насквозь. И Вининг, и его младший брат Джордж не возлагали надежд ни на лук, ни на хлебопашество. Земля пребывала в запустении, ферма умирала, а Вининг каждое утро покидал семью — жену, мальчиков, Холланда и Нильса, Торри, его дочь, — и на своем «Рео» отправлялся в Хартфорд, где у него была процветающая страховая контора. Дом Перри стал к тому времени родным для самой тихой и целеустремленной, самой надежной опоры семьи — Ады Ведриной; когда подросли дети и с ними выросли их запросы, она закрыла собственный дом в Балтиморе и переехала в Пиквот Лэндинг, освободив свою дочь, жену Вининга, от всех хлопот по хозяйству. Джордж уехал в Чикаго, и в 1934 году — год смерти Вининга Перри — весь дом пропитался духом бегства; ледник стал пустой раковиной, амбар под домом тоже опустел, на конюшне лишь пара лошадей, в курятнике одинокий петушок тосковал среди десятка несушек, инструменты без применения висели в кладовке мистера Анжелини, и лишь пресс для сидра оставался на ходу, выжимая по осени сок из фруктов, слишком побитых для того, чтобы продать их или съесть самим. Возможно, вы читали о несчастном случае в ту холодную ноябрьскую субботу — Вининг Перри, отец двенадцатилетних Холланда и Нильса, встретил свою смерть, когда таскал тяжелые корзины в подпол амбара, в яблочный погреб, на зимнее хранение. Согласитесь — ужасная трагедия. Восемь месяцев спустя после похорон Вининга игры в погребе были все еще под запретом. Но пришел июнь, кончились занятия в школе, с дисциплиной покончено, история и география задолго до дня летнего солнцестояния заброшены, в саду и в поле пора бурного созревания, и в послеполуденный час так приятно было пробраться в яблочный погреб вопреки всем запретам. Как холодно, и темно, и тихо там было! Какими тайнами веяло! В погребе в любое время года сохранялось странное очарование — оно прямо-таки чувствовалось в воздухе, и не только потому, что Смерть показала здесь свое лицо. Я много чего рассказывал мисс Дегрут об яблочном погребе. Комната с привидениями, говорит она, — она права. Глубоко под землей, стены обшиты тиком, без электрического освещения — погреб был поистине таинственным местом. Шесть месяцев в году, с октября по март, здесь рядами стояли корзины, полные яблок; связки лука висели на стропилах вместе с гирляндами сушеного перца; на полках — горы свеклы, пастернака, турнепса. Но с марта по октябрь, когда полки пустели, погреб наполнялся иным, фантастическим содержанием. Мальчишеское воображение населяло его королями, придворными, злодеями… Сцена, замок, тюрьма — вот какие семена были посеяны там, внизу, таинственно прорастая ночами, как грибы. И стены погреба запросто расступались во все стороны, потолок уходил в безвоздушное пространство, и воля растворяла камень, деокторево и известь. Но тогда, в июне, когда вся бесконечная протяженность лета еще лежала перед тобой как на ладони, когда тебя так и тянуло в сказочное подземелье, погреб был под запретом, надо было хитрить, чтобы не попасться. У тебя были спички в жестянке из-под табака «Принц Альберт» и огарок свечи, воткнутый в горлышко бутылки. Все дышало смертельной тайной, ты напряженно вслушивался, уши торчком, в страхе разоблачения, в каждом шорохе тебе мерещились Изменник, Великан, Бродячий Ужас…1
— Стой! — крикнул Нильс, и музыка резко оборвалась — гнусавое завывание, от которого звенело в ушах и становилось не по себе. — Слушай! Наверху кто-то есть. Ты понял? Слушай! — Псих. — Холланд — слушай! — настаивал он, голос его дрожал от ужаса. Поспешно схватил свечу, задул, опрокинув бутылку, заменявшую подсвечник; бутылка покатилась, звонкое эхо разнеслось по погребу. Кто-то был там, разгуливая наверху, это точно. Кто-то очень старался, чтобы его не услышали. Кто-то — ябеда и наушник, вечно из-за него неприятности. Почти беззвучны были его шаги, настолько беззвучны, что лицо Нильса перекосило от напряжения, так он старался их расслышать. Коварен был этот Кто-то наверху, нарочно ходил босиком или в мягких резиновых тапочках. — Ты псих. Чушь! Никого нет. — Нильс не мог видеть брата, но угадывал в голосе знакомое отточенное острие насмешки. Нильс бессознательно почесал ладонь, закапанную горячим воском. — Наверху кто-то есть, — возразил он твердо. — Кто-то… Кто-то живой, хотел он сказать; по крайней мере, он надеялся, что там живой человек, а не призрак. — Туп, как клоп. — Нет, сэр! — парировал Нильс; он беспокойно гримасничал, подняв лицо к доскам настила. Вот снова послышались эти тайные, вызывающие дрожь, вкрадчивые шаги. Он ждал жалобного протеста железных петель, который неминуемо должен был последовать. Тишина. Шаги не ускорились и не замедлились, их просто не стало. И тут же донесся слабый глухой двойной стук по крышке люка, и он представил, как Кто-то опустился на колени, приник головой к люку, приставил ладонь к уху, ухо к крышке люка и вслушивается… Он затаил дыхание. Кто-то уходил, шел на цыпочках прочь от люка; доски потрескивали. Вот Кто-то совсем ушел. Фу-у… Нильс вдохнул страх, будто экзотический аромат, его трясло от напряжения. — Нянг-данг-га-данг-друмм-друмм-данг-да… Гадство, опять он со своей гармоникой, идиотская песенка Матушки Гусыни. Столько раз слышал ее, что выучил наизусть.2
— Ий-яааа! Нильс с улыбкой вслушивался в крики, с которыми Рассел прыгал с сеновала, — в поддельном веселье рассекал он воздух, размахивая руками; тело описывало дугу и исчезало со света во тьму, голос гулко отдавался в пустоте амбара, когда он с шумом шлепался в стог футах в двадцати от Нильса. — Я Король на Горе! — слышал он вопль Рассела, когда по щиколотку в прошлогоднем сене переходил тот к стремянке, прикованной к вертикальному брусу, и, пыхтя, цепляясь руками, карабкался по ступенькам на сеновал. Нильс знал, что Расселу на самом деле ничуть не весело прыгать в стог, он сам говорил, что это похоже на сон, когда падаешь вниз, вниз, вниз в ничто, и некому тебя поймать. У него сердце уходило в пятки, когда он прыгал. И прыгал он не потому, что нравилось, а просто не знал, чем еще заняться; бедный Рассел, он такой скучный, жалкое подражание играм Нильса и Холланда — все, что он мог изобрести, чтобы провести время. Бедный, жирный, старый, четырехглазый Рассел, он обычно предпочитал шнырять всюду да шпионить. Как-то в прошлом году Холланд поймал его, когда он крался в яблочный погреб; Холланд связал его и угрожал подпалить ему ноги, он и впрямь стащил с него ботинки и начал чиркать спичками — ох и перепугался же Рассел! Тут же удрал к своим крысам. У него целое семейство белых крыс, наверху, в садке, в куполе, где гнездятся голуби. Вместе с крольчихой, глупой крольчихой бельгийской породы, вообразившей себя их мамашей. Нильс опустил крышку люка и отошел, встав плечом к плечу с Холландом в тени, наблюдая, как Рассел щурится сквозь залепленные сенной трухой стекла. Вот он снял очки и отложил в сторону, чтоб не разбить случайно, — и повис на цепи, переброшенной через блок, разглядывая окрестности. Бедный Рассел. Он и окрестности ненавидел тоже. Всю эту сельскую местность ненавидел, ненавидел цветы за то, что цветут по весне, ненавидел запах трав, домашних животных (кроме своих крыс), ненавидел свежий воздух. Отца ненавидел за то, что тот купил эту фабрику фруктовых и минеральных вод и переехал в Пиквот Лэндинг заполнять чертовы бутылки сарсапариллой. Тишина. Нильс бросил взгляд на Холланда. О чем он думает с таким отрешенным, почти неживым выражением лица? Будто вслушивается в пустоту, в которой слышен лишь писк полевой мыши, что скребется в стогу: акустика амбара усиливала каждый шорох. — Ий-яааа! Я Король на Горе! Когда Рассел вновь полез на стремянку, Нильс вышел на свет, золотой ореол окружил его фигуру в похожем на собор пространстве амбара, руки молитвенно сложены под подбородком. Он походил на служку во время мессы. Нильс повернулся и, глядя в спину Холланду, направился к воротам в боковой стене амбара. В эти ворота в тот ноябрьский день вошел отец, чтобы спустить корзины с яблоками в погреб. Пасмурный выдался день, не такой солнечный, как сегодня, но в общем все было обычно. Он стоял внизу, в погребе, с фонарем, глядя вверх на столб света, падающего в люк. Одна нога на краю, в руках корзина, отец стал спускаться в люк. Вот обе ноги на лестнице, вот он на полпути, и тут он слышит шум, поднимает голову и видит крышку люка, тяжелую, окованную железом крышку, которая рушится ему прямо на голову, — визг петель, удар железа и дерева сбрасывает его вниз, на каменный пол. Крик агонии. Когда крышку подняли, он лежал там, в футе от подножья лестницы, яблоки рассыпались — и кровь… О, кровь… — Ий-яааа! — По ту сторону тока Рассел летел в стог. Обменявшись взглядом с Холландом, Нильс следом за ним вышел наружу. Он стоял во внутреннем дворике амбара и поглаживал табачную жестянку, рассеянно потирал большим пальцем лицо принца Альберта. Что это было? Он не мог прогнать беспокойную мысль, она жужжала над ним, как пчела. Вспомнилось лицо кузена, каким оно было в подвале. Его выражение сулило неприятности. Ну, если дойдет до этого, скажи правду. Но кто поверит ему, если он скажет? Он обратится за помощью к Холланду, а тому кто поможет? Никто. Слишком уж все неправдоподобно, необычно. Этот холодок в желудке — это ужас, он знал это. Зернохранилище — ветхий пристрой к амбару — углом примыкало прямо к куполу, самой высшей точке в округе; на его конической крыше на шесте сидел флюгер-сапсан. — Гуу-гуу-гуу… — слышал Нильс жалобное воркование птиц и шелест крыльев. — Гули-гули-гули, — ответил он, приложив ладони ко рту. Войдя в зернохранилище, Нильс взбежал по шатким ступенькам и вошел в четырехоконный купол; вокруг него со всех сторон слышалось мягкое контральто воркующих трубастых голубей, всплески их пугливых крыльев, топот маленьких коралловых ножек. Он открыл окно и выглянул. На верхнем лугу мистер Анжелини, наемный работник, пятно жженой умбры на фоне желтоватой травы, метал сено на задок фургона, его вилы ловили зубьями солнце. Салли и Старый Ворон, фермерские лошадки, стояли в поле, отмахиваясь хвостами от назойливых слепней. Рановато было для сенокоса, но весна в этом году выдалась ранняя, паводком пройдя по речной долине, растопив снега на жнивье, лед в оврагах; зазеленели побеги, едва только пробились они сквозь отогретую мартом землю. И вот весна — весна цвета латука, с ранними птицами, поющими песни любви. Апрель пришел в желтых цветах форсизии, в вербных сережках, май застал кизил уже розовым, а сады в цвету, к июню трава была высока и созрела для первой косьбы. Нильс смотрел вдаль через сад, на реку, в которой отражалась чистая полоска неба. На берегу под зонтиком знакомая фигура, женщина собирает цветы в корзинку. У кромки воды камыш кланяется своему отражению. Какую заманчивую перспективу обещает Снежное Королевство, если они смогут нарезать камыша, — а они смогут, он уверен. Снег в июле, снег все долгое лето, до самой школы, когда опять придет время опускать в погреб яблоки. Тайный снег. Тайна неизбежности. — Странно подумать, сколько его понадобится. — Холланд, уставясь в другое окно, наигрывал на гармонике. — Чего? — Камыша. Разве ты не об этом думал, младший братец? Браво, Холланд, — телепат! Великое мастерство магии. Нильс не был удивлен. Почти всегда Холланд мог сказать, о чем он думает, — и наоборот. Однако, когда же они начнут, задумался он. С камышами. Как и во всем, он полагался на решение Холланда. (Можем ли?.. Будем ли?.. Хочешь?.. Холланд — Колумб, Нильс его команда; Холланд — Фу Манчу, Нильс доверенный приспешник; Холланд — Карл Великий, Нильс никогда не Ролланд, только оруженосец, слуга, паж.) Разглядывая что-то за окном, он вытряхнул слюну из гармошки, вытер ладонь о штаны. Холланд? О чем он задумался? Странно, он не заметил до сих пор, Холланд стал не таким круглощеким в этом году. Лицо обострилось — волк? Нет, лис. Линия носа стала четче, кожа обтянула скулы и широкий лоб, рот вечно изогнут в кривой улыбке. Чему ты улыбаешься, Холланд? Нет ответа. Нильс скорчил рожу самому себе, потерся подбородком о плечо. Потом отошел от окна, открыл проволочную клетку, где обитали любимцы Рассела Перри, осторожно посадил белую крысу на ладонь. Почувствовал тепло, исходящее от дрожащего тельца, когда поднес его на ладони к окну, мягко сжал пальцами пушистую шкурку на спине и пощекотал розовый носик. — Как насчет этого, Холланд, — камыша то есть? — Нет, видно же, он на самом деле не интересуется, этим не интересуется, по крайней мере. Что-то другое у него на уме. Странно, ведь обычно (он смотрел на Холланда, тот отошел к клетке, достал крысу, поднес ее к лицу, приласкал ее), обычно любая новая идея мгновенно будила его воображение, — взять хотя бы игру «Распутин и Царь», например. После того как Распутин околдовал Царя (Нильс), русский Князь (Холланд) казнил Распутина (Рассел, ангажированный специально на эту роль), для успеха покушения понадобился не только пистолет, но и дубинка, и отравленные пирожные; бедный старый Рассел, как он бежал, бежал и его тошнило на бегу, но это была отличная идея дать ему роль, не так ли? Каждое лето в яблочном погребе разыгрывалась новая постановка. Это полезно — дать молодым людям возможность играть в этих ужасных пьесах, это сделает их спокойнее и разумнее — так сказал бы доктор, тот самый доктор, которого вызывали к Холланду. Слишком грязная вещь — убийство? С точки зрения психологии чем грязнее, тем лучше. Зачарованный, Нильс наблюдал, как загорелая рука гладит крысу, затем лезет в карман за лакомством, пусть погрызет себе. Что он ей дает? А, витамины. Ну и шутник! Ничего себе шуточка — пилюли «Гро-Райт», в самом деле. «Гро-Райт» для укрепления здоровья крыс. Ха-ха! Покорми ее, отойди на шаг, и бац! — вместо крысы лохматый мамонт. Рассел получит четыре первые премии за своих крыс. «Гро-Райт»? Да, конечно, он нашел их у соседки, старой миссис Роу. Целый ящик в ее гараже. Только она поймала его, когда он таскал витаминки, и прогнала прочь, — Холланд грязно выругался. — И еще грозилась, что скажет отцу, — как тебе это нравится? — Он бросил насмешливый взгляд через плечо вниз, на луг, где мистер Анжелини продолжал косить. — Но как же насчет камыша? — Нильс упорствовал, голова его была занята Снежным Королевством. — Ты сказал, что это хорошая идея. — Хорошая, — лаконично ответил Холланд. — Но… — Он навострил уши. Снизу, с сеновала, доносились крики играющего Рассела Перри: «Ий-яаа! Я Король на Горе!» — Как мы будем таскать сюда эти камыши, если он постоянно крутится вокруг? Если он нас увидит… — Он наябедит. — Нильс кивнул задумчиво. — Мы можем таскать их через каретный сарай. Откроем Дверь Рабов снаружи. Нет ответа. Крыса продолжает есть. Нильс уступает. Холланд занят. И он упорен — если не хочет, то не хочет, и конец всему. Вдруг крыса перестала есть и свалилась в обморок, задыхаясь, будто ослабела от еды. Холланд бесстрастно наблюдал за ней. Голуби притихли. — Что такое гермафродит? — спросил Нильс безо всякой связи. — Что? — Холланд, который собирал сложные слова, как другие собирают марки или монеты (хотя и этим он увлекался тоже), был за миллион миль отсюда. — Гермафродит. На аптеке висит афиша, написано, что они покажут настоящего, живого гермафродита. Вывезенного с Мальты. — Не знаю, что это значит. Смотри сюда. — Холланд повернулся и раскрыл ладонь. Крыса свалилась на пол, потащилась вдоль полосы света, уткнулась носом в дырку от сучка, хвост безвольно изогнулся. Что с ней? Нильс смотрел вниз, на пятнистые доски пола, где солнце разлило потоки красного и лимонно-золотого сиропа вокруг его ног и вокруг мягкого белого тельца. Нагнувшись, он легко и осторожно поднял крысу, чувствуя на ладони слабое биение ее сердца и догадываясь, гадство, что с нею стряслось. Воды… Она хочет пить… Вода в мисочке была несвежая. Кинувшись отнести крысу к насосу, он замер в дверях, остановленный загадочной улыбкой Холланда. Брат отвернулся, опять уставился в окно, наблюдая, как мистер Анжелини нанизывает скошенные полевые травы на вилы и грузит в фургон. Нильс оставил его и, зажав крысу в дрожащих пальцах, под глухое трепетанье крыльев за спиной сбежал стремительно, задыхаясь, по ступенькам, но еще прежде, чем он успел спуститься,он догадался, что сколько бы воды ни было пролито, ничто не оживит крысу. Зверек никогда больше не напьется воды. Бедная крыса.3
Черт бы тебя побрал, Холланд! В кладовке с инструментами Нильс нашел среди всякого хлама жестянку из-под печенья «Солнышко». Положил в жестянку крысу, закрыл крышкой, потом снял с крючка мастерок — он висел между ножницами с красными рукоятками, которыми мистер Анжелини подстригал розы, и резиновыми рыбацкими сапогами отца — и пошел в крохотный огородик при кухне. Рядом с наружной лестницей — дубовые ступени, белые перила, — ведущей на второй этаж. Вырыл мастерком ямку, опустил коробку и с молитвой медленно закопал ее. О, Холланд, ты выродок. Ты разбиваешь мне сердце. Эти пилюли из гаража миссис Роу — вовсе это не «Гро-Райт». Такой же дурной поступок, как с кошкой. Взгляд его невольно устремился за дорогу, к колодцу. Шкив ворота под конической кровлей заржавел от бездействия, бадья потрескалась и помялась, источник давно иссяк, и там, внизу, в темноте остались только грязные лужицы вокруг мшистых камней. И все это накрыто бетонной плитой, жабы греются на ней в лучах солнца, да безобидные полосатые змейки без помех меняют кожу; летом вокруг привольно поднимаются сорняки, и клевер пятнами пробивается на поросшей лавандой лужайке. Древняя, заброшенная гробница. Он задумался ненадолго. Да, он знает, что еще нужно, — цветы на могилу, памятник мертвой крысе. Он побежал, нарвал охапку клевера. Кинулся в инструменталку за банкой для цветов, но тут краем глаза уловил движение в окне второго этажа. Занавеска шевельнулась. За ней можно было различить фигуру, наполовину скрытую оконной рамой; темные глаза на смутно белеющем лице пристально следили за ним. Будто белая лилия, расцвела на мгновенье рука и тут же увяла, исчезла, как паутинка на ветру, и занавеска задернулась. Держа букет клевера перед собой, он отвесил низкий, комически-куртуазный поклон и отсалютовал букетом окошку. Потом двинулся по газону к лестнице. Посмотрел снизу вверх на дверь, затянутую сеткой от насекомых, и увидел ту же лилейную руку. Женщина вышла на верхнюю площадку. Яркие шлепанцы из расшитого шелка вспыхивали над его головой, и стройная женская фигура устремлялась вниз и останавливалась, оглядывалась, отступала назад и снова стремилась вниз по ступенькам, и белый лилейный пеньюар ее развевался с каждым ее шагом, и так, колеблясь, спустилась она вниз, обняла изумленного мальчика, погрузила лицо в собранный им клевер. — Нильс… — Вся трепеща, Александра Перри подняла мокрые от слез глаза, чтобы ответить на поцелуй сына. — Мама, — улыбнулся он, легко касаясь кончиком пальца слезы, сбегавшей по ее щеке, — не плачь. — Что ты, милый, я не плачу! — Каштановые волосы подчеркивали белизну лица, на щеках выступили пятна румянца. Сильно накрашенные глаза не портили ее, он был очарован холодным благоуханием ее кожи. Горьковато-сладкий, возникающе-исчезающий свет мерцал в ее взгляде, смесь боли и удовольствия, когда она повторяла его имя и накрашенные губы складывались в улыбку. — Это мне? — Да, — смело солгал он, мимоходом глянув на свежезарытую ямку в огороде. — Клевер для тебя. — Он погладил ее по щеке, замер в ее объятиях, чтобы продлить непривычную для обоих близость. Потом откинул голову и посмотрел на нее. — Мама! — воскликнул он изумленно. — Ты сошла вниз! Ты опять спустилась по лестнице. Она улыбнулась. — Да, милый. Это не так… не так трудно. Я смотрела на тебя, ты копал там этим мастерком. Знаю, не говори мне, еще одна птичка, еще одни твои похороны — малиновка или, может быть, иволга? И потом, когда я увидела, как ты рвешь клевер… Клевер, думал он, клевер для крысы. Сам ты крыса, просто грязная крыса! Цветы дрожали в ее руках. Если бы этого хватило, чтобы заставить ее покинуть свое убежище, она получила бы весь клевер, какой он только смог бы найти, бушели клевера, кипы, вагоны. — Как ты себя чувствуешь, мама? — Неплохо, милый, мне хорошо. — Прижав палец к губам, она взяла его за руку. Вместе ушли они под раскидистый конский каштан, где двухместная качалка пряталась под рваным парусиновым тентом. Она томно опустилась на дощатое сиденье, он сел напротив и, подчиняясь молчаливому приказу, взял ее за руку, его серые глаза искали встречи с ее карими, но взгляд ее беспорядочно блуждал по окрестностям, губы бессмысленно шевелились, ум перескакивал с предмета на предмет. — Что ты делала сегодня? — спросил он, пытаясь поглаживанием успокоить ее руки. — А… — Она чуть заметно вздрогнула. — Читала. — Ты начала «Добрую Землю»? — Да. Перламутровый олень. Это про Китай. Он кивнул. — Мисс Шедд говорит, тебе должно понравиться. И она обещает оставить для тебя «Антония Беспощадного», когда его сдадут. Говорит, тебе хватит на целый месяц. — Он замолчал, улыбаясь, она с обожанием смотрела ему в глаза. — Нильс, милый, ты такой заботливый, ходишь для меня в библиотеку все время. — Ему нравился ее хрипловатый голос — будто у актрисы, не то что у других матерей. — Мне не трудно, — сказал он. — Мне нравится это делать. Мисс Шедд говорит, в нашей семье читают больше всех книг в городе. — А что Ада читает? — Никто в семье не называл ее мать иначе как Адой. — На этой неделе ничего. Она вишню консервирует. Я взял новую Агату Кристи для Торри. Торри, старшая сестра Нильса, жила в родительском доме вместе с молодым мужем Райдером Гэнноном, и оба за месяц прочитывали уйму книг: она в ожидании первенца пристрастилась к детективам, он изучал сельское хозяйство, подумывая втайне о возрождении фамильного лукового промысла. — А ты, милый, что ты сейчас читаешь? Все еще Ричарда Халлибартона? — Да. Я сдал «Королевскую дорогу к Романтике» и взял «Славные приключения». Но, мама, мисс Шедд просила… — Он прикусил язык. — Да, милый? — Она говорит, пожалуйста, не обрывай уголки страниц, когда читаешь. Она отвела взгляд. — Я не отрываю их. Нельзя портить книги. Это вредительство. Иногда… иногда я слегка волнуюсь, возможно… — Глаза ее смотрели через дорогу, где бетонная плита закрывала горло колодца, где сорняки колосились, точно кукуруза, где буйствовал клевер. — «Добрая книга — твой лучший друг, сегодня и навсегда», как сказал поэт. — Она засмеялась смущенно; руки прыгали на коленях, будто пугливые зверьки. — Пойдем на кухню, — предложил он. — Выпьем имбирного пива или попросим Винни приготовить чаю со льдом. — Мне и так хорошо, милый, а у Винни работы хватает. — Она глянула вверх, на небо. — А теперь, думаю, мне пора снова вернуться к себе. — Подожди… — Он лихорадочно хватался за любую соломинку, только бы удержать ее от бегства. — Когда тетушки приедут? — Каждое лето из Нью-Йорка приезжали погостить младшие сестры его бабушки. — Ах, да… — задумчиво пробормотала Александра. — Что же мне такое говорила Ада? Кажется, они собирались приехать сразу после Четвертого июля. Приятно будет повидаться с ними, правда? Кто это там шумит в амбаре? Какой противный голос… — «Боттичелли, — подумала она безо всякой связи с предыдущим, — Ангел Боттичелли». Она откинула волосы, падающие ему на глаза. Невероятно. У нее сердце останавливается, стоит ей только увидеть эти глаза. Неужели она и впрямь родила это дитя? Она потянулась поцеловать его. — Нильс, если бы ты не прятался от солнца, волосы у тебя были бы чистая платина, как у Джин Харлоу. Сравнение рассмешило ее, и на мгновение ожила в ней ее прежняя веселость. — Как дедушкины розы, милый? — спросила она, опять уходя в сторону от разговора — стоило ей бросить случайный взгляд на вьющиеся розы возле живой изгороди из дикого винограда. — Мистер Анжелини снова опрыскивал их. Я набрал целую банку июньских жучков. Их там целый триллион. — Наверное. Надеюсь, ты выбросил их в мусорную яму? — она сидела, размышляя. — Завтра пятница, правда? — Да. — Мы должны напомнить Лино, чтобы он вывез золу из печек. Он был ошеломлен. — Но ведь сейчас июнь, мама! Мы не топили печи с апреля. Июньские жучки, помнишь? — А-а… Конечно. Забыла. Почему-то март… так глупо… — Смена темы почти лишила ее памяти, в мозгу возникли паразитные связи. — Вы ведь оба родились в марте, так ведь? — Пальцы ее терли лоб, поправляли волосы, приводили в порядок заколки, опускались безвольно, оглаживая колени, рассыпая клевер. Он подбирал цветы, складывал их в букет и вкладывал ей в руки. Один цветок отлетел далеко, он наклонился поднять его, табачная жестянка выпала из-под пазухи на дно качалки. Он быстро глянул вниз и увидел, что крышка отскочила и среди россыпи спичек рядом с каштаном лежит голубой бумажный сверток, лопнувший по шву, сквозь щель тускло просвечивает золото. — Что это? — спросила она, глядя, как с притворной улыбкой он собирает вещи в жестянку. — Просто жестянка из-под табака. «Принц Альберт». Папина. Я прячу в ней всякие мелочи. Алло, «Аптека Пилигримов»? У вас есть «Принц Альберт» в жестянке? Ну ладно, отпустите ему. Ха-ха. — Мама, тебе плохо? — Что? Нет-нет, милый, ничего. Просто мне вдруг показалось… — Она покачала головой, слово, возникшее у нее в горле, умерло, не родившись, на губах. Глаза снова потухли, мысли рвались… какая-то ужасная вещь… загадочная… — Ау-у, Нильс! Где ты? — Тетя Валерия, мать Рассела, звала его от двери полуподвала. Александра быстро вскочила, раскачав качалку, вцепилась в руку Нильса. — Она не должна видеть меня, — прошептала она потерянно, просительно глядя на него. — Не говори ей, прошу тебя, ты не должен говорить, что я спускалась вниз. — Не скажу, — ответил он бесстрастно, помогая ей сойти. — Ты мой милый. Пусть это будет наш секрет, — сказала она. Прижимая клевер к груди, усыпая стеблями путь, она привидением перепорхнула лужайку, взбежала по лестнице, едва касаясь лилейной рукой перил, так ни разу не оглянувшись. Затянутая сеткой дверь хлопнула наверху в тот самый миг, когда внизу возникла тетушка Ви, волоча за деревянные ручки большой медный чан. Когда Нильс бросился ей помогать, она уже поставила чан и принялась разматывать мокрые куски туго скрученной ткани, которые она обвязывала тесьмой и опускала в тазы с краской. Наблюдая за тем, как она развешивает квадоктораты и прямоугольники, Нильс подумал, что ее трудно назвать мастером своего дела. — Ей-богу, восхитительный день сегодня! Просто чувствуешь, как здорово жить на свете, — пела она. На руках у нее были резиновые перчатки, поверх домашнего платья фартук из желто-коричневой шотландки. — Кажется, будто я целую вечность просидела в этом подвале. — Прицепив мокрую ленту, она остановилась с новым куском материи. — Боже, как пахнет печеным тестом! Удивительно, и когда только Ада находит время? И жареные пирожки тоже, держу пари. Воздух просто благоухает! Честное слово, по четвергам тут прямо как в пекарне! О-о, дорогуша… Что это — посмотри, клевер! Нет, вон там, лапа, в траве. Кто-то разбросал его. — Нильс не проронил ни слова. — Не могу смотреть на клевер и не вспоминать о свадьбе твоей дорогой мамочки и папочки, как я бежала тогда в одних чулках, прыг через ограду, чтобы нарвать клевера. И вступила прямо в сам-знаешь-что. Эх, они подумали, что я чокнулась. О-о, дорогуша… — Нильс знал, что чикагские друзья называют тетю Валерию Цыпой и понимал почему: она не говорила, а кудахтала, как молоденькая несушка. — Нильс, лапа, — попросила она, зажав во рту пару бельевых прищепок, — если поедешь сегодня в Центр, ты не можешь… — Я уже был, тетушка Ви. — А-а… Мне надо бы немного красок. Попробовать попросить Рассела… — В голосе ее звучало по меньшей мере сомнение. Попробуй заставь Рассела сделать хоть что-нибудь, например, слетать живой ногой в лавочку, никто не понимал этого лучше, чем родная мать. — Может быть, он одолжил бы у тебя велосипед, — прибавила она с надеждой, и Нильс тут же, со всей возможной доброжелательностью, предложил воспользоваться своей машиной. — Только у него шина проколота, — вынужден был добавить он. — А-а… Ну тогда можно взять велосипед Холланда. — Конечно, тетушка Ви. Он в кладовке. — Не надо бы ей поминать Холланда. Ни в коем случае. Работа ее кончилась, она с поцелуйным всхлипом содрала резиновые перчатки и стала выворачивать их на правую сторону. — А-а, ладно… ничего не надо, — сказала она устало. — Не буду я больше ничего красить сегодня. Завтра, может быть… Твой дядя может привезти мне несколько бидонов краски на машине. Не хочу беспокоить Рассела. — Она расправила перчаточные пальцы и пошла выливать остатки краски за клумбу полевых лилий в тени лавров. — Уверена, что он занят, — прошептала она, сдернув пару кухонных полотенец с ветки крушины по пути на кухню. Нильс разглядывал запачканные руки. Когда старый колодец высох, воду нашли ближе к дому и поставили насос. Он стоял в центре круглой, засыпанной гравием площадки. Длинная, плавно изогнутая стальная рукоять удобно легла в ладонь, и он чувствовал прохладу, поднимая и опуская ее. Он наполнил медную кружку и стал пить, ободок кружки придавал воде кисловато-горький привкус, будто он раскусил лепестки ноготков. Пусть только попробует Рассел сгонять на велике Холланда в Центр, он знает, что ему за это будет, думал Нильс — голова запрокинута, вода стекает по подбородку, по пальцам, по босым ногам. Кружка опустела, он повесил ее на место и снова нажал на рукоять, наблюдая, как струя бьет в цементный бассейн под желобом. Подставил под струю руки, частицы земли смывались и оседали на дне бассейна. Постепенно из осколков мозаики на небольшой глубине складывался его образ. Он разглядывал его изменения, будто кто-то пытался сложить головоломку: нет, еще не закончено, нет, никогда не будет закончено… и вдруг возникает точное, неискаженное отражение. Он рассеянно вынул руки из воды, мысли его были заняты тем, другим, похожим на него мальчиком, который смотрел на него с застывшим выражением лица. Может быть, он смотрит с надеждой? Или с тихой тоской? Кто он, этот образ в воде? Друг или враг? О чем он думает? Если он, Нильс, заговорит, ответит ли другой? Он смотрел молча, потом протянул руку и убрал запачканные известью листья, забившие бронзовый сток. Смотрел, как вода уходит вместе с отражением, расколотым на части. Такое знакомое лицо — не только потому, что видел свое отражение в зеркале; такое приятное глазу — вовсе не потому, что он тщеславен; такое любимое, но не потому, что его собственное, а потому, что в каждой мельчайшей черточке оно было точным и идеальным повторением лица Холланда. Солнце уже высушило пятна воды на цементе под желобом, когда Нильс стремглав примчался в инструменталку, чтобы вернуть мастерок на его законное место между ножницами с красными рукоятками и старыми рыбацкими резиновыми сапогами Вининга Перри.4
Спустя полчаса Нильс сидит на краю пристани, спиной к свае, вокруг лески закручиваются маленькие водовороты, глаза провожают свинцовое грузило, когда оно плюхается невдалеке, а затем вместе с наживкой исчезает из виду. На реке среди ив послеполуденные часы проходят незаметно, будто пикник на шахматной доске света и теней. Облака похожи на лица: вот одно, смотрит, глаза, вот нос… Уф, жарища; Холланд прав — скучное дело рыбалка. Леска дернулась, он стал сматывать ее. Сломав тишину, разбив зеркало вод, выпрыгнул в воздух бычок. Нильс вскочил и дернул изо всех сил. Рыба шлепнулась на доски, ее лишенное чешуи тело дернулось в судорогах. Он наступил на нее, осторожно извлек крючок, избегая колючек по обе стороны рта. Рыба дернулась, подпрыгнула, он отдернул руку, капля крови выступила на загорелой коже. Пососав ранку на пальце, он снова забросил леску, течение понесло ее к полузатопленной шлюпке; красная полоса вдоль планшира изгибалась в воде, похожая на рану. Леска дрейфовала сквозь ржавую уключину, как нитка через угольное ушко. Он пошевелился, уселся поудобнее, достал из жестянки перстень и, положив ступню на колено, надел перстень на палец ноги. Задрав ноги в небо, он смотрел, как мерцает золото на голубом. Перстень для Перри. Золото Нибелунгов. Какое-то время он грезил наяву, потом спрятал перстень. Веки наливались свинцом, он не мог удержать их, они опускались, закрывались… Уж такой час — самый сонный, воздух накален и дрожит над землей… Слышны всплески — это купаются русалки, соблазнительные русалки Рейна с цветами в косах, тела их заманчиво изгибаются… романтичные создания, прячущие речное золото… Он дремлет. — Douschka? Голова дернулась, он моргал, ослепленный солнцем. Она стояла неподалеку, на мостках, лукаво глядя на него, корзинка с цветами на руке, лицо в тени зонтика. Ада — обветренное, морщинистое лицо, седые волосы старомодным узлом уложены на затылке, кожа как печеное яблоко, только скулы туго обтянуты, так что кожа местами просвечивает, как дорогой фарфор против света. Худая, но сильная, она держится прямо, гибок ее позвоночник и упруг шаг, — никогда она не ковыляет по-стариковски, а движется решительно — прямая линия плеч, твердо касается ногой земли. Глаза у нее карие, проницательные, всегда веселые, живые, уверенные, с тяжелыми, как у ястреба, веками, края которых похожи на морские раковины, отливающие голубым, пурпурным и даже серебряным блеском. Руки большие, шишковатые, коричневые, все умеющие руки, излучающие ауру волшебства. И вся она окружена этой аурой магии. Она подошла ближе, в улыбке ее скользила невинная детская мягкость, свойственная всем бабушкам. Платье ее — скромный букет полевых цветов, шепчущихся вокруг загорелых лодыжек; на груди булавка, головка-полумесяц ловит солнечные лучи золотыми рожками. Нильс смотал леску и побежал ей навстречу. — Dobryi den', madam. — Dobryi den', gazhpadhin. — Она улыбнулась его приветствию и наморщила нос при виде бычка, которым он размахивал как трофеем. — Боишься уколоться, да? — Я не люблю рыбу, — засмеялась она. — В рыбе слишком много костей. В селедке вообще ничего нет, кроме костей. — А икра? Ты же любишь селедочную икру. С ветчиной. — Икру люблю, согласна. Рыбьи яйца… — Ик! — Он сморщил нос и встряхнул добычей. — Похоже на яйца попугаев. Ты их ешь, а они проваливаются в кишки и прыгают внутри, как мексиканские прыгающие бобы. Вот так! — Отталкиваясь удочкой, высунув язык, он прыгал туда-сюда, будто боролся сам с собой, и корчил рожи. Она прижала руку к сердцу, словно боялась умереть со смеху. — О, douschka, что за чушь! — Это правда! И вишни — глотаешь вишневые косточки, а они выскакивают у тебя из ушей, из твоей… — Нильс! — Не задавай глупых вопросов, не будет и вранья. — Он смотрел с невинным видом. — Я ничего такого не сказал. — Нильс, — повторила она, невольно заражаясь его весельем. — Нильс, ты клоун. Клоун из цирка. Братья Рингли приедут и возьмут тебя к себе в номер. Он захохотал. — Как мистера Ла-Февера? — Мистер Ла-Февер, отец Эрни Ла-Февера, выступает в цирке в антрактах. — Ну тебя, не говори так. Это в тебе бес сидит, он тебя под руку толкает. Он поднял пристальный взгляд к небу. — Видишь облако? Похоже немного на лицо Холланда, правда? — Почему бы и нет, вполне возможно, — сказала она, уступая его капризу. — Нос, однако, не тот. Сам посмотри — слишком длинный. Скорее Сирано, чем Холланд. — Зато какие глаза — миндалевидные, как у китаеза, точно? — Надо говорить «китаец», а не «китаез», — мягко поправила она. — Обзываются только хулиганы и пьяницы… — Как дядя Джордж, — сказал он дурашливо. — Нильс! — Но я ведь слышал, как тетушка Ви кричала, что он опять… — Не дерзи, детка. — Она пыталась говорить строго, но совсем не могла притворяться, что тоже свойственно всем бабушкам. Какое-то время они развлекались, отыскивая интересные лица и формы в процессии кучевых облаков: слон, корабль с матросами, буйвол, три толстые леди «с огромными задницами» — Нильс нарисовал в воздухе два полукруга. — Что у тебя опять с пальцем? — Она взяла его за руку, склонилась над ней. — Придется положить листеокторин на ранку. Листерин был для нее панацеей на все случаи жизни. — Нет, все нормально, бабуленька. — Отказавшись от медицинской помощи, он пососал ранку и сплюнул. — У тебя это единственная рубашка? — Нет. — И теннисные туфли у тебя есть свои. Зачем ты таскаешь старые вещи Холланда? — Ах, думала она, посмеиваясь над собой, как далеки друг от друга мальчишки и старые леди. Да разве может она надеяться когда-нибудь навести мост через пропасть? Пока она сжимала ему палец, чтобы выдавить кровь, он смотрел мимо, в сторону луга, где виден был мистер Анжелини, метавший в кучу свежескошенное сено, и где время от времени вспыхивало алое пятно — это он останавливался и утирал пот цветным платком. А у амбара — другие цветные пятна, вот розовое, там отсиживается Холланд, а вот голубое — Рассел Перри, передохнув после своих одиноких развлечений, снова цепляется за цепь блока. — И чем же ты занимаешься с утра до вечера? — Я? — Угу, ты. Расскажи, что ты делал сегодня. — Ну, я много чего делал. Я сходил в Центр и купил тебе мозольный пластырь. — Спасибо. — На здоровье. И пилюли, они стоят на полке над раковиной. Можешь выписывать еще один рецепт. — Спасибо. — На здоровье. И я занимался. — На пианино? — Нет, фокусами. Для представления. С Холландом. — Что? Ах да, трюки Холланда… — Она прижала палец к губам и говорила полушепотом. — Что за трюки на этот раз? — Карточные фокусы. «Королевский марьяж» — его делают с картинками. — С фигурными картами. — Ну да. И еще похороны. Так грустно. Крыса умерла. — Умерла? Как? — Ну просто — умерла. Холланд велел мне избавиться от нее, я так и сделал. Она прервала его взглядом: — Холланд? — Да. — А ты? — Я сделал это. Похоронил ее. Настоящие похороны: нашел коробку из-под печенья, положил в нее крысу и зарыл в укропе. Потом я хотел положить цветы на могилку, но вместо этого отдал их маме. — Отдал Сане? — Да. Клевер. Это был клевер, тот самый, который она так любит, ну я и отдал его ей. Она… — Да? — Нет, ничего. — Он вспомнил обещание хранить секрет Александры. Нильс сел на пристань и похлопал по доскам рядом с собой. Не замечая протянутой руки, она сбросила парусиновые туфли с V-образными вырезами спереди и села рядом, свесив ноги, погрузив пальцы в воду. Осторожно, чтобы этот лунатик не взбрыкнул, прижала его голову к груди, стала перебирать и легонько подергивать вихры. От этого волосы становятся крепче, утверждала она: в роду Ведриных плешивых не водилось. Она начала проделывать манипуляции с их волосами, когда они с Холландом были совсем крохами. — Почему мама так любит клевер? Ведь это просто сорняк, да? — Клевер один из самых распространенных у нас диких цветов, но не сорняк. Ты же знаешь эту историю с клевером. Свадебный букет твоей мамы. — И снова она начала рассказывать о том, что была мировая война и папа, ждавший отправки в Форт-Диксе, и Саня, его мама, решили срочно пожениться, пока его не отправили в Европу. И о том, как были приглашены дядя Джордж и тетя Валерия и в последнюю минуту тетушка Ви вспомнила, что у невесты нет букета, и перепрыгнула через ограду ближайшего пастбища, где нарвала клевера… — И наступила на коровью лепешку, — добавил он. — Да. На коровью лепешку, если тебе так хочется. И с тех пор, — закончила она, — твоя мама всю жизнь украшает себя клевером. А у тебя уже есть свой любимый цветок? — Не-а… — Что бы это такое могло быть? — спросила она и указала на охапку свежесрезанного камыша, лежавшего неподалеку на речном берегу. — Камыш, — сказал он с невинным видом. Она пустила в ход излюбленную стратегию. — Да, догадываюсь, это камыш. И что же ты будешь делать с этим камышом, юноша? — А ничего! — ответил он в излюбленной манере тринадцатилетних мальчишек. — Он просто для ничего. Она взяла его за подбородок, просветила насквозь своими древними, искрящимися юмором, мудрыми глазами. — Ну? — сказала она, ожидая с видом сивиллы, а он смотрел в сторону, чувствуя, зная подсознательно, что от нее не спрячешь свою ложь. С некоторыми оговорками он поведал ей о Доке Сэвидже и Снежном Королевстве в Акалуке. Фантастическое воображение, подумала она, гладя его по щеке. — Что такое гермафродит? — спросил Нильс. — Считается, что это такое существо, полуженщина-полумужчина, только я не верю, что оно есть на самом деле. Это все из мифологии: половина Гермеса, половина Афродиты, понимаешь? А что? Он рассказал о карнавале пожарных и мальтийском чудовище. — Как твои руки? — спросил он, видя, как она осторожно разжимает сведенные судорогой пальцы. Она оставила вопрос без внимания. Никогда не слышал он жалоб на боль, что грызла ее суставы. Чтобы развеселить ее, за серебряную цепочку он вытащил из-за пазухи хамелеона и посадил на солнышко между ними. — Он задохнется там у тебя внутри, — сказала она, думая, каким очаровательным он может быть иногда. — Да нет, он нормально дышит. Мне нравится, как он царапается. И это не хамелеон, это василиск. Видишь, у него вместо глаза — алмаз. Не смотри ему в глаза, а то он превратит тебя в камень. — Ящерица Медузы по меньшей мере… — Как странно. Что делать с этим мальчишкой? Но от кого же он услышал про василиска, как не от нее? И об единороге, и русалках Рейна — эти водяные создания прячутся рядом, в глубине, еще один секрет, которым он с ней поделился. Она покачала головой и укрыла влажным мхом цветы в корзинке: подсолнух, анютины глазки, львиный зев, крапчатые лилии и лютики. Взяв лютик, он сунул его ей под подбородок. Да, ей нравятся лютики. Но самый любимый цветок — подсолнух. Он взял один и дунул в него, распустив в воздухе облачко пыли. — Да, здесь подсолнухи всегда покрыты пылью… — Но ей все равно приятно на них смотреть. Они напоминают ей Санкт-Петербург, где ветры русских степей сдувают пыль с этих цветов. — Это правда, что подсолнух весь день поворачивается лицом к солнцу? — Думаю, просто суеверие. Но ведь русские все суеверны, ты знаешь. Смотри! — Она зажала его лицо в ладонях и повернула к солнцу. — Подсолнух! — воскликнул он, гордо улыбаясь и щурясь на солнце. Она позволила глазам еще немного отдохнуть на его лице; ах, чистота его черт, цветочно-нежная кожа с золотистым налетом ниже челки. Вот он, ее podsolnechnik, ее здешний подсолнух; утратив подсолнухи России, здесь она нашла самый драгоценный цветок ее сердца. — Чему ты улыбаешься? — Ах, — сказала она, — я вспоминаю тот день, когда мы играли с тобой в подсолнух и ты испугался этой гадкой вороны. Мой douschka, какой же ты был плакса! — Неправда! — оттолкнул он ее. — Правда. Ведь все люди плачут. Это полезно для легких. Ага. Когда твой дядя приедет домой, поможешь мне отвезти цветы? Он побледнел, глядя на нее с испугом. Дядя Джордж? Домой? — Отвезти цветы? — повторил он дрожащим голосом, к горлу подступила тошнота. — На кладбище. Когда дядя Джордж приедет. Винни отвезет нас на его машине, и мы украсим могилы. Мы уедем тайно и никому ничего не скажем, так что твоя мама не расстроится, а? Он бросил взгляд в сторону амбара, где силуэт Рассела то и дело мелькал в люке. «Погоди, вот мой папа приедет домой!» — Да, конечно. Я поеду с тобой. — Он глубоко вздохнул, стараясь делать это медленно и осторожно, чтобы она не заметила его испуга. О, эти тайны, которые он должен хранить… — А разве ты не пойдешь на гольф, носить клюшки для дяди Джорджа? Отсрочка приговора! Он забыл, что дядя Джордж играет в гольф после службы. Если он захочет пройти вторые девять лунок, то не явится раньше семи, к тому же он всегда делает перерыв перед девятнадцатой лункой, чтобы выпить. Вид Нильса пробудил в ней подозрения. Она нацелила на него пристальный взгляд. — Ну так как? Да, выкрикнул он, больше он не будет таскать клюшки для дяди Джорджа, никогда. Почему? Ну, потому что сегодня утром его исключили из гольф-клуба. За что? Ну, они с Холландом пришли пораньше и взяли электрическую тележку возле вторых лунок, чтобы пособирать потерянные вчера мячи, и работник, подстригавший газон, поймал Нильса, и теперь его исключили. — И мы еще отдали ему все мячи, которые нашли. На целых два доллара, не меньше. Гадство! — Нильс! — укорила она. Он посмотрел на нее снизу вверх: — Ада! — Да? — Откуда ты всегда знаешь? — Знаю — что? — Когда говорят правду, а когда нет. Откуда ты знаешь? — Вовсе не всегда. — Она посмотрела на него. — Но ведь ты тоже знаешь, детка, так ведь? Он нахмурился. — Ну, — сказал он в замешательстве, — иногда у меня получается. — Он приставил губы к ее уху, прикрыл рот ладонью, изображая конспирацию. — Может, мы попробуем поиграть? Она улыбнулась, показывая крепкие белые зубы — все до единого собственные. У них была такая игра, особая, и, подчиняясь ее правилам, она встала, прижала его к себе, направила его взгляд на стрекозу, пикирующую на соцветие кашки. Он вопросительно поднял на нее глаза. — Нет, смотри туда. На стрекозу смотри. Смотри внимательно. Насекомое зависло над соцветием, и он смотрел молча, пристально, долго, взгляд его застыл. Горячие воздушные волны набегали на него, и все сильнее и сильнее ощущал он терпкий запах трав. Стрекоза спикировала, зависла, опять спикировала, потом спустилась, зависла, как привязанная. Он все смотрел, ни на миг не отводя глаза, пока не почувствовал легкое прикосновение руки. — На что это похоже? — спросила она, в голосе звучало ожидание. — Ты чувствуешь, на что она похожа? — На самолет. Она похожа на самолет. Ах, подумала она, самолет — можно было предвидеть. В ней действительно было что-то от самолета, но не построенного, а… что? Сотворенного, подумал он. Он мысленно измерил длину ее тела, его тонкость, воздушность. Легче аэроплана, но такой же длинный, членистый корпус, металлические крылья в золотых и серебряных прожилках, радужные сказочные крылья неслышно машут, бьют так часто, что не уловишь глазом. Голова свободно вращается вокруг оси, зорко глядят алчные глаза в поисках пыльцы. Невесомая свирепая маленькая тварь, быстрее ласточки летит она, распугивая мошек в клеверных кущах, и пожирает, пожирает, пожирает… Тут стрекоза высоко взмыла в небо, и Нильс почувствовал, как и сам он отрывается от земли и, оставаясь в собственном теле, одновременно парит над лугом вместе с насекомым, чьи фасеточные глаза охватывают все вокруг: на запад пастбища, уходящие к хребту Авалон за рекой, и пропадающие в дымке Тенистые Холмы, укутанные облаками. К востоку, за домом, над верхушками деревьев видны крыши и шпили башен: Центр. Через заднюю калитку он мог заглянуть в огород и в прачечную, где стирала служанка Винни; он видел трамвай, бегущий по маршруту на Тенистые Холмы — от Талькоттского парома через Узловую улицу вон из города — на север, в Вавилон — на запад. Вавилон — конец линии. Все лежало перед ним как на макете, дома уменьшены, амбар как игрушка, люди на улицах — человекоподобные куклы. Смотри, там внизу, на земле, стоит Ада, совсем крохотная. Все это он обрисовал ей в мельчайших подробностях. — Вот на что это похоже, — закончил он, разгоряченный, бездыханный после полета. Она согласилась: так и должно быть, конечно. Тайну игры делили они на двоих, как запретный плод. Он улыбнулся: — Хорошо у меня получилось? — Да, детка. — Не хуже чем у Холланда? Тонкая кожа над булавкой-полумесяцем задрожала, улыбка незаметно угасла. — Ах, — сказала она наконец, — не хуже, чем у Холланда. Не хуже, чем у меня или у кого-нибудь другого. — Укрывшись за зонтиком, чтобы не выдать своих чувств, она смотрела за реку. — Еще раз, — попросил он и легко взял ее за руку, но она только улыбнулась в ответ: — Хватит на сегодня. — Так говорят все бабушки на свете. — Pajalsta, еще разок! Она взяла корзинку. — Мне надо набрать немного водяного кресса, чтобы Винни приготовила салат к ужину. — Ну разочек, — молил он, не отставая. — Pajalsta, pajalsta! Он был неотразим. Она пригладила его вихры и оглядела поля, заслоняясь зонтиком от солнца. «Что же мы выберем?» Она переводила взгляд с предмета на предмет: вот краснокрылый дрозд сел на ветку, вот полусгнивший столб забора, ржавая бензиновая бочка, поношенная шляпа… — Туда, — сказала она наконец, — посмотри туда. Скажи мне, что ты видишь. — Следом за нею он посмотрел на луг, где мистер Анжелини продолжал сгребать сено. — Но, — возразил он, — это так далеко. Я не смогу… — Смотри, — настаивала она. — Делай, как я учила тебя. Сконцентрируйся. Скажи, на что это похоже. Подчинившись, он стал всматриваться. Вгляделся в молодые сливовые деревья, колышущиеся против солнечного света; в сено, желтыми охапками летящее на фоне неба. Взгляд его уцепился за одну охапку, он почувствовал, как ее подхватывают с земли, наблюдал траекторию пути, плавное, почти музыкальное движение, сви-и-шш, когда она слетала с вил, свиш-ш-шш, в фургон. Потом обратное движение вил в воздухе, вот они возвращаются, завершая движение, изогнутые зубья, как острые когти, ловят солнце, будто хотят наколоть его, они блестят холодным огнем… вонзаются… больно… о-о… — Нильс, что с тобой? Он обхватил грудь руками, пальцы судорожно скрючены, лицо искажено. Сгорбился, дыхание стало прерывистым. — Ада… это больно… — Что, детка? — Она вскочила в тревоге, стала осматривать его, обняла, покуда боль не прошла. Измученный, он только дрожал, чувствуя себя защищенным. Потом посмотрел на нее напуганными серыми глазами, измученный внезапной болью. — Она ушла, — сказал он некоторое время спустя, но дыхание его по-прежнему было неровным. Он попробовал улыбнуться. Она трогала его лоб, грудь. — Нильс, что это было? Ты заболел? Он кивнул и пальцами показал места, где было больно. Сердце? Нет — расстояние между пальцами показывало, что боль пронзила грудную клетку в нескольких местах. — Скажи, на что это было похоже? — Не знаю. Просто… боль… очень острая, будто колют здесь. — Он коснулся груди. — Но она ушла. Все нормально, Ада, честное слово. Прижавшись к ней, он уткнулся носом в ее ласковую ладонь, пальцы ее перебирали золотые завитки у него на затылке. Ничуть не смущаясь, он сказал просто: — Я люблю тебя. Сердце ее забилось. — Ах, douschka, я тоже люблю тебя. Он взял удочку. — Пойду вдоль реки, может, по дороге поймаю щучку. — Может быть, — сказала она, прежде чем он ушел, — Рассел тоже не прочь порыбачить. Наверное, тут хватило бы места и для него. — Она поймала его взгляд. — Ты не очень-то любишь Рассела, а? Он уклончиво пожал плечами. — Да нет, он нормальный парень. — Кроме того, он твой кузен. И гость. Вы, мальчишки, должны больше играть вместе. Плохо, что он тебе будто поперек горла… Важно, чтобы гости чувствовали себя здесь как дома, как ты считаешь? Ведь когда тетя Жози и тетя Фанюшка приедут, Расселу придется перебраться в твою комнату… Его проказливый смешок прервал ее — он пробрался сквозь заросли осоки в поле, где быстро нарвал болиголова и положил в ее корзинку с цветами. — Для вас, мадам. Отнесите на кладбище. — А как насчет сенной лихорадки? — У мертвых не бывает насморка. И не надо баночек из-под майонеза, ладно? — Она всегда расставляла букеты полевых цветов в стеклянных банках. — Так ты слышал меня? — Что? — Расселу придется перебраться в твою комнату. Он кивнул. — Я понял. Но я так не считаю. В доме полно места. Он может перебраться в какую-нибудь другую комнату. Но он безнадежен, — добавил он с подкупающей искренностью. — Холланду это не понравится, — сказал он мрачно, и когда она заговорила, голос ее звучал сердитее, чем ей бы хотелось. — Почему? С какой стати? Гадство, ведь не хотел же он вовлекать Холланда в этот спор. Он покачал головой и сказал упрямо: — Он не допустит этого, вот и все! — Перестань корчить рожи, детка, и скажи: каким образом? — Просто не захочет. Потому… потому что он не любит Рассела. Потому и случилось с крысой. И похороны потому… Неожиданно, будто у нее иссякли силы, она села на причал. Облако нашло на солнце, серое с золотым краем, будто огромная салфетка, и на землю пала скорбная тень. Порыв ветра поднял рябь на воде. Она вздрогнула. — Ты замерзла? Она покачала головой. — Nyet. Ворон сел на мою могилу, вот и все. Ворон. Имя ворона — Холланд. Он знал, что она думает, как беспокоится о нем, хотя старается не показывать этого, виду не подает, что знает кое-что… ну, например, он был уверен, что она догадывается насчет крысы. А он был обязан защищать Холланда, прикрывать его, хранить его тайны. Перстень, сверток, голубой сверток, в котором лежит Вещь. Облако прошло. Нильс убежал на отмель, где прыгал среди осоки, махал ей, все еще сидевшей на причале. Она смотрела, как он бредет, закатав штанины цвета хаки, лопатки натягивают детскую рубашку, как пробивающиеся крылья, ореол нечесаных волос, ниспадающих на тонкую шею, сияет на солнце. Вот он исчез за ивами, а она смотрела в точку, где он исчез, и думала, что на самом деле он не человек, не ее внук, не брат Холланда, а какое-то дикое лесное существо, фавн, быть может, с удочкой вместо свирели. Отчего ей вдруг стало так холодно? Она легла спиной на доски причала, чтобы прогретое солнцем дерево отогрело ее кости. Ненавижу холод. Русская душою, она все же не любила зимы, предпочитала жаркое лето. Солнце делало ее счастливой. В прежние времена даже после лютой зимы знатные дамы, проводящие лето в деревне, прятались от солнца, чтобы кожа оставалась белой, сидели в тени или под зонтиком весь день. Ада всюду следовала за солнцем, бегала босиком, задрав до колен юбки, сквозь заросли подсолнухов. Когда солнце спустилось ниже, когда она набрала водяного кресса у ближнего ручья и отжала подол платья, пришло время влезать в свои парусиновые туфли. Очень удобные туфли, с V-образным вырезом, который давал покой ее мозолям. Но не только мозоли ее беспокоили. Одна нога — ее глубоко прокусила собака, когда Ада была совсем юной, — временами ныла, заставляя ее тихо стонать. Она вздрогнула, уловив движение в траве. И тут же засмеялась над собой. Бродячая кошка — прежде она ее здесь не видела — смотрела на нее сквозь сорняки. — Ах, zdravstvuite, zdravstvuite, — сказала она, выпевая слова родного языка. — Podoidi, koshechka. — Прежде чем она подошла к кошке, та прыгнула и схватила бычка, пойманного Нильсом. И опять удрала с добычей в луга. На сеновале амбара виден был Рассел, он стоял в дверях, подставив лицо свежему воздуху, очки сверкали на солнце. Мистера Анжелини нигде не было видно. Ах! Ада снова покачала головой, вспомнив свою кошечку — Пиликию. Пиликия — одно из тех слов, что коллекционировал Холланд; на гавайском это означало Трудность. И в самом деле Трудность. Но не было больше ее Пиликии; она плохо кончила, конец ей пришел в марте, сразу после дня св. Патрика. В день рождения Холланда. Ужасно умерла бедная koshechka; Холланд повесил ее на крюке колодца. Холланд… какая бессердечность, какая трагическая страсть к разрушению. Сколько слез пролито. Все эти годы у нее хватало поводов для слез, все годы, что предшествовали этому дню. День, когда он поджег сарай Иоахима. День, когда сбежал, забрался в багажный вагон, спрятался за сундуками мистера Ла-Февера, и цирк проделал весь путь до Спрингфилда, прежде чем его обнаружили, и родители чуть не лишились рассудка. Да, ей часто приходилось плакать из-за Холланда. Такие похожие, такие разные. Она помнила, как по-разному откликнулись они на ее предложение поиграть в новую игру, в «превращения», которую она открыла для себя в детстве и которой научила их. Такие разные. Нильс — дитя воздуха, счастливый дух, в хорошем расположении, теплый, чувствительный, вся его натура написана на лице, нежный, радостный, любящий. Холланд? Нечто совсем иное. Она всегда любила их одинаково, но Холланд был земной ребенок — спокойный, сдержанный, занятый собой, замкнувшийся на своих неразделенных секретах. Жаждущий любви, но не готовый давать ее. Трудные были роды: тело Холланда боролось, разрывая материнское лоно, и родился он мертвым. Его вернули к этой неласковой жизни шлепком доктора. А через двадцать минут, когда полночь уже миновала, с волшебной легкостью явился Нильс. «Самые легкие роды, какие я когда-либо видел», — сказал доктор Брайнард, удаляя рубашку. Представляете, в рубашке родился! — Близнецы? И родились в разные дни? Как необычно… Конечно, для близнецов очень необычно. И притом под разными знаками Зодиака; если бы не это, сказал кто-то, они были бы больше похожи, но получились — разные. Холланд — Рыбы — скользкий, как рыбы, сегодня одно, завтра другое. Нильс — Овен — барашек, весело бодающий преграды. Растущие рядом, но каждый сам по себе. Чужие. Раз за разом Холланд отступает, Нильс преследует, Холланд опять уходит, сдержанный, молчаливый, как улитка в своем домике. Так не было всегда. Как и положено близнецам, сперва они были неразлучны. Еще бы, они делили одну колыбель, валетом, — старую плетеную колыбель, она до сих пор висит в кладовой, — пока не выросли из нее, и потом спали в одной кровати. Можно было подумать, что это сиамские близнецы, так близки они были; одно существо в двух лицах. Что же случилось? Чья вина? Нет ответа. Один и тот же вопрос, снова и снова. Да, из-за Холланда ей приходилось плакать. — Почему Нильс позволяет брату тянуть одеяло на себя? Да, это он может. Такова уж его натура. Воплощение вины, вот что такое Нильс. Практически все, что давали ему, оказывалось во владении у Холланда. Дают каждому по оловянному солдатику, Холланд получает пару; каждому по машинке — у Холланда автопарк. И уж вообще чудеса, когда дело доходит до денег. Нильс, рожденный в рубашке, ему поистине везло на деньги, нашел доллар между страниц дедушкиной Библии, банкнот времен Гражданской войны. Кто ищет, тот всегда найдет, сказал Вининг; но стоило отвернуться, и деньги перешли к Холланду, а он спрятал их в тайник, в свиток картин на доске Чаутаука. Там Александра и нашла их. А натура Холланда? Был, например, день, когда его выгнали из школы. — Я сожалею, — говорила мисс Уикс, директриса, несгибаемо сидя в приемной, — мы все сожалеем, в самом деле, Нильс очень милый ребенок, однако Холланд… — Она покраснела. — Но что он натворил? — Холланд оказывает дурное влияние. — Какимобразом? Что вы, собственно, понимаете под словами «дурное влияние»? Ее короткий, сквозь зубы, рассказ не просто обеспокоил родителей, они были в шоке. — Не может быть! — ответили они директрисе. Но факты подтвердились. — Может быть, психолог… — предложила мисс Уикс. И явился доктор Даниэльс: «Высокодуховный ребенок. Неистовый, но не дефективный, ничего, кроме избытка духовности. С подростками это сплошь и рядом. Займите его. Побольше упражнений…» Но ничего не помогало: бурный, раздражительный, легко отдающийся во власть слепой ярости и плачущий от гнева — вот каков был Холланд. Опрометчивый, угрюмый, гордый от рождения. «Холланд, — приходилось повторять при виде его хмурого, перекошенного лица, — на сахар поймаешь больше мух, чем на уксус. Холланд, улыбнись — ты же не хочешь, чтобы у тебя на всю жизнь осталось такое кислое выражение». И порой возникала улыбка — сперва неохотная, потом ослепительная; в конце концов чрезмерно выразительная. Милый Холланд, как же мне теперь не плакать… Она покачала головой и провела ладонью по лицу, стирая, как паутину, болезненные воспоминания, затем, открыв глаза, она долго стояла с зонтиком наперевес, тело ее странно напряглось, будто в ожидании какого-то знака, ветерок подергивал тонкую ткань зонтика, заставляя его колыхаться.* * *
А в амбаре, пробравшись через открытую дверь в прохладную тень сеновала, отложив очки в сторону, Рассел Перри поморгал, ничего не видя после яркого солнечного света снаружи, и сделал четыре длинных шага к краю пропасти. Раскинув широко руки, он прыгнул. «Я Король на Горе!» Вниз, и вниз, и вниз. Почти парение, но вместе с тем и падение, запах свежескошенного сена в ноздрях, и занимается дух, и падение в холодную тьму небытия все стремительнее, так что мысли не поспевают за телом, туда, где сперва только неясный блеск, потом все четче проявляются поджидающие его, безжалостно нацеленные на него, готовые поймать его блестящие серебряные зубья, острые, острые, и холодный огонь… «Ий-яааа!» Когда сталь пронзила его грудь, разодрав плоть и кости, крик его услышала мышка, удравшая в испуге, и горячая кровь, красная, пенящаяся, будто подернутый рябью ужасный ручей, хлынула в желтоватое сено, и миг спустя Винни и мистер Анжелини прибежали от насоса, а на пристани, под трепещущим зонтиком, стояла Ада, тело напряглось, голова чуть склонилась, она слышала крик, принесенный ветром вместе с ленивым завыванием гармоники, и пальцы ее дрожащей руки сжимали неистово, до боли, острые рожки золотого полумесяца, приколотого на груди.5
Рассел Перри в гостиной, в гробу, открыт для обозрения. Перри всегда хоронят из этой гостиной. В гостиной их крестили, обручали, венчали; мертвые лежали они в гостиной. Всегда одинаково: шторы опущены, гроб на козлах, задрапированных черной тканью, обвязанной шнурами с кисточками; вздыхающие, шепчущие, бесплотные тени, погруженные в молчаливую скорбь, сожаление или — и так бывает — в тайную радость, прикладывающие теплые губы к холодной мертвой плоти в последнем прощании. Таков путь Перри. Стебли гладиолусов, пара шеффилдских канделябров по обе стороны гроба, их тонкие коптящие свечи придают комнате какой-то неестественный вид при пробивающемся утреннем свете. Мистер Тассиль монотонно читает псалмы, слева от гроба сидят в складных креслах, специально принесенных из подвала, члены семьи, справа посторонние: доктор Брайнард и его жена, Саймон и Лауренсия Пеннифезеры, друзья, живущие в другом конце Вэлли-Хилл Роуд. Священник говорил о том, как часто в последнее время им приходится собираться в этой гостиной по столь печальному поводу, а Нильс смотрел на Холланда, такого нарядного в синем пиджачке и белом воротничке, повязанном отцовским галстуком, волосы гладко причесаны, туфли начищены, он стоял прямо за левым плечом Ады и смотрел прямо перед собой. За ним сидела Винни Козловская, за ней Лино Анжелини, все еще крепкий мужчина, но с кривыми ногами и сгорбленный, кожа лица старая, продубленная, похожая на колонну шея вся в складках, руки мускулистые, стальные усы под длинным в прожилках носом скрывают очертания губ. Он первый нашел Рассела, вместе с Винни — она чистила редиску у насоса, он умывался, спешил скорее в дом, проголодался, и вдруг услышал крик. Они нашли Рассела в сене, он еще шевелился, корчась от боли, и они пытались вытащить вилы из его груди, зубья прошли сквозь тело и вышли наружу со спины, и, когда Лино сумел выдернуть их, кровь так и хлынула пульсирующим алым потоком, подгоняемая ударами сердца мальчика. Ужасное несчастье. И какая странная случайность: мистер Анжелини всегда был очень аккуратен со своим инструментом. Он был уверен, совершенно уверен, что повесил вилы на их законное место в инструментальной кладовой после того, как распряг лошадей. Чуть вытянув шею, Нильс мог видеть сестру Торри и ее мужа Райдера Гэннона, подошедших к дяде Джорджу и тете Валерии. Бедная тетушка Ви, что за превращение, из кудахчущей несушки она обратилась в нахохлившуюся воробьиху. Ей можно посочувствовать, все, что ей остается, — плакать и обвинять себя в том, что разрешила Расселу играть в столь опасном месте, куда детей и близко нельзя подпускать. Дядя Джордж отдал строжайший приказ: никто больше не должен прыгать с сеновала. И еще он дал мистеру Анжелини замок, чтобы тот навесил его на Дверь Рабов. Слишком поздно, увы. Нильс посмотрел на бабушку. Она была в черном платье, золотой полумесяц на груди, руки спокойно сложены на коленях, голова чуть заметно непроизвольно покачивается, глаза смотрят не на священника, даже не на открытый гроб, а на картину напротив. Будто пытается решить загадку трех изображенных на картине лиц. Это ее дочь Александра, которая кажется еще выше в длинном черном платье, — стройная элегантная фигура контрастно выделяется на фоне серой в полоску обивки кресла; в руке она небрежно держит ветку сирени. Взбитые кудри — как клубы дыма над красиво очерченной головой, длинная изогнутая шея, пленительная улыбка, глаза темные, завораживающие. Холланд по одну сторону от нее, в руке лодочка, Нильс по другую, со своим ящером на цепочке, изображения братьев сверхъестественно одинаковы, все трое смотрят из золоченой рамы, будто владеют нераскрытым, но забавным секретом. «Мадонна с младенцами» — называют в семье картину. Ей больно видеть ее. Под монотонное бормотание священника мысли Нильса уносятся в дальние дали, из времени, окрашенного в траурные тона похоронами кузена, в ранние, более светлые времена. Он словно рассматривает фотографии в альбоме: уголки снимков аккуратно вставлены в прорези, мгновения остановлены и подписаны, на одних тонкий слой пыли, другие поблекли, выгорели. Мысленно он перелистывает страницы, задерживаясь, чтобы разглядеть знакомую картинку. «У насоса». Холланд и Нильс, голые, в бассейне под желобом. Бассейн наполнен, их обрезанные по пояс фигуры отражаются в воде, удваиваются, как фигуры на игральных картах. В момент наивысшего наслаждения, в порыве нескрываемой радости, их руки находят друг друга, ладони сжимаются в приступе счастья. Их единение выглядит не только физическим, но и духовным. Оба улыбаются, радуясь мгновению полного единства. Отец фиксирует мгновение своим «кодаком». «Катание на пони». Холланд и Нильс улыбаются чуть испуганно из плетеной тележки с высокими красными колесами; пони зовут Дональд. Отец ведет пони под уздцы. Отец в толстом матросском свитере и курит трубку — «Принц Альберт». Он настоящий гигант, выше Атласа, мудрее Соломона (богаче Креза… увы, нет), галантнее Галахада, глаза светятся юмором, на губах приятная улыбка. Отец — Мужчина Вашей Мечты. Он умеет все — ну, практически все. По крайней мере, так думает Нильс. «В кино». Огромная пещера кинотеатра. Серебряные гиганты скачут по экрану. Нильс отошел попить; возвращаясь, он обнаружил, что заблудился. Холланд подходит, берет его за руку, отводит на место. «Речной пароход». Холланд и Нильс стоят на песчаной отмели посреди реки. Последний колесный пароход проходит мимо. Лоцман машет рукой. Он курит трубку из кукурузного початка. Когда пароход проходит, случается чудо: Нильс находит деньги. Он находит наполовину зарывшийся в песок серебряный доллар. «Нильс находит деньги — часть вторая». Листая дедушкину Библию, он натыкается на большой зеленый банкнот. Выпущен во время Гражданской войны, говорит отец. Кто ищет, тот всегда найдет. Деньги уходят в карман Холланда, оттуда — в тайник, оттуда, вновь обнаруженные, — на банковский счет. Нильс снова обманут. «Благотворительный маскарад». Субботняя ночь, печеные бобы на ужин, наспех сколоченные столы в амбаре. Холланд и Нильс, притаившись на сеновале, наблюдают толпу из деревенского клуба, пьющую коктейли с джином, которые сбивает отец. Все в маскарадных костюмах, танцуют на току. Очень весело, покуда Нильс не начинает слишком громко смеяться над невозможным нарядом отца и обоих отправляют в постель. «Яблочный погреб». Субботнее утро, конец ноября. Холланд наверху, на току, подтаскивает пустые корзины отцу и мистеру Анжелини, которые наполняют их и сносят вниз по лестнице, где ждет Нильс с лампой. Мистер Анжелини начинает подниматься по лестнице, отец спускается вниз через люк с очередной корзиной. Ноги Холланда мелькают в проеме. Отец спускается, и тут крышка люка начинает падать… падает… Крик… кровь. «Отец!» Люк открывается, Холланд спускается вниз. Берет брата за руку и выводит через Дверь Рабов в каретник. Когда Нильс видит отца снова, он лежит здесь, на этом самом месте, где лежит теперь Рассел… возле камина… гроб… шелковая стеганая обивка… спущенные шторы… цветы и свечи… нижняя часть тела закрыта крышкой. Нильс смотрит на лицо на подушке, слышит, как тот же священник повторяет те же слова: — … во веки веков, аминь. — Унисон певчих, ведомых мистером Тассилем, закончил молитву Богу; на этом панихида по Расселу Перри завершилась. Дальше поездка на кладбище возле церкви, где мистер Тассиль прочтет — обязательно — 23-й псалом и поручит душу Рассела Жизни Вечной. Затем наступит часть последняя, погребение — в шесть лопат закидают грязью недавно вырытую яму. Но мало кто останется, чтобы наблюдать за этим. Нильс глянул на своего близнеца, отметил выражение Холланда — сонное и отстраненное, все тот же взгляд лунатика, глаза затянуты тусклой пленкой. Бусинки пота оросили верхнюю губу, влажный рот приоткрыт. О чем он думает? Похоже, он не обеспокоен и не растерян: значит, мысли его далеки от перстня в табачной жестянке — или от голубого бумажного свертка. Нет, ясно, этим он ничуть не обеспокоен. Лицо его, одновременно хмурое и безразличное, спрятано за странной азиатской маской. Чтоб вывести его из задумчивости, Нильс счел необходимым энергично кивнуть ему, и он поднял руку в отрывистом приветствии, салютуя гробу, отправляющемуся в последний путь, и Ада, уловив движение за своим плечом, беспокойно поднялась, сжимая записную книжку черными перчаточными пальцами, в то время как последний певчий покидал гостиную.* * *
Наверху, в своей комнате, Александра скользящими шагами нервно пересекла цветастый ковер, проскользила к двери, к окну, к постели, туалетному столику, задержалась возле трюмо красного дерева, снова зашагала взад-вперед по ковру, пока не услышала звук приближающегося мотора, голоса у подъезда, где все почему-то замешкались. Выждав минуту-другую, она приоткрыла дверь и выглянула в щелочку. В коридоре звучали шаги. Она протянула руку и втащила Нильса в комнату. — Привет, мама! — Он встал на цыпочки, чтобы коснуться ее губ. — Там все кончилось? — Она опустилась в обитое ситцем кресло, а он примостился на пуфике у туалетного столика, разглядывая ее бледное лицо и читая на нем следы беспокойства. От нее пахло туалетной водой, свежий цветочный аромат которой ему нравился, но сквозь него пробивался другой запах, хотя она нарочно держала надушенный платок возле губ. Кончено? Да, все кончено. Рассела похоронили, и тетя Валерия заперлась у себя в комнате, не в силах остановить рыдания. Нильса поразила отчетливость, с какой он мог различить собственное изображение в темной сердцевине маминого глаза; так же легко прочитывалась в нем боль. Как объектив камеры, останавливающий навсегда живые образы, эта мерцающая радужка преследовала его, заставляя вновь и вновь вглядываться в картину полета Рассела Перри с сеновала вниз, на холодную сталь, таящуюся в сене. — Я думаю, тетушки теперь не приедут. — Он взял в руки ее косметический набор — серебряные ручки были украшены небольшими цветными фотографиями: Нильс и Холланд у насоса, Торри в подвенечном уборе, благотворительный маскарад — мама в отцовском смокинге и папа в мамином красном платье и старых резиновых рыбацких сапогах, две пожилые леди в матросских шароварах широко улыбаются по разные стороны теннисной сетки — сестры Ады, Жози и Фаня. — Да, наверное. Они считают, что не должны приезжать, потому что… из-за того, что случилось, но я считаю, я считаю, мы не должны все время ходить с вытянутыми физиономиями, и они должны приехать, как собирались. Хотя, думаю, они могут задержаться до середины следующего месяца. Достаточное время, чтобы все улеглось. Он просиял: — Значит, времени еще много. — Для чего, детка? — Для подготовки представления! — воскликнул он радостно, стараясь ее приободрить. Каждый год во время визита тетушек устраивалось представление в амбаре, обычно с благотворительной целью. Волшебный фонарь проецировал на простыню цветные открытки и немые фильмы Чарли Чаплина, тетя Жози наигрывала «Да, у нас нет больше бананов» или «Не доводи Лулу», после чего изображала Бетти Буп или Мэй Уэст. Потом piece de resistance, магическая, с Холландом в плаще и цилиндре и Нильсом, ассистирующим ему в зрительном зале. — И Чэн Ю приедет снова, — добавил он, напоминая о карнавале пожарных в честь Четвертого июля, о фокуснике, который в прошлом году показал поразительный трюк: на глазах у всех он повесился, но в последний миг саван, укутывающий его, спал, петля затянулась впустую, и — оп-ля! — вот он, Чэн Ю, в проходе, живой и улыбающийся! Чэн Ю — Чудо Исчезновения. Потрясенные замечательным фокусом, Холланд и Нильс долго играли в него, пытаясь разгадать тайну трюка. — И? — спросила Александра, которая все позабыла. — Что из этого? — Нильс снова описал ей, как они пытались разгадать тайну повешения. — Да, да, милый. Это будет чудесно, я уверена. Ваши фокусы… такие замечательные… Она отвернулась. Увидев в ее руке книгу, он расцвел: — Ага. Ты кончила «Добрую землю», значит, можешь начать «Антония Беспощадного», как только его сдадут в библиотеку. — Да, милый. Благодарю тебя. Будь добр, пойди переоденься. Он сжал ее руки, потянулся щекой к щеке, хотел поцеловать. Опережая его, она поднесла платок к губам, отвернулась, притворно закашлялась. О, мама, бедная мама, думал он, я знаю. Но что он может сделать для нее? Как ей помочь? Что сказать ей, чтобы освободить ее от мыслей, заключенных у нее в голове, от тех непроизносимых слов, которые, он знал, она никогда не скажет? Он посмотрел вниз, на ее крохотные комнатные туфельки, очень красивые, папа купил их в Гибралтаре, их и черепаховый гребень, когда возвращался из-за океана. И еще обезьянку из резного коралла — их там целые стаи, диких обезьян, бегают по скалам, — ее она прикалывала, когда одевалась для выхода. Сколько усилий отнимал у нее туалет: никогда бы она не вышла за ворота без чулок. Прежде чем отправиться на трамвайную остановку, тщательно выбирала костюм, перчатки и сумочку в тон, шляпку с несколько фривольной вуалькой. Когда она шла мимо, все оборачивались, кивали, дружески кланялись. «О, это Александра Перри, — говорили ей вслед. — У нее добрый глаз». Это правда. Улыбка ее лучилась добротой, и она щедро одаривала ею свою семью. — Мама, — тихо сказал он. Она издала горлом сдавленный хриплый звук и покачала головой. — Ничего, милый. — Попробовала засмеяться. Взгляд ускользал; в полуденном свете лицо ее слабо светилось изнутри. Она обдернула платье, приподнялась в кресле, потом, передумав, уселась снова — как будто усилие показалось ей чрезмерным. — Пока, мама. Я зайду позже. — Да, милый, конечно. Заходи, пожалуйста. И давай постараемся, чтобы в доме было тихо, чтобы не беспокоить тетушку Ви, ладно? — Она послала ему вялый воздушный поцелуй. Когда он вышел, она поднялась и побрела по комнате, сжимая и разжимая кулаки, ударяя себя по вискам, будто хотела запечатать мысли, что прятались у нее в голове. Какое-то время спустя она вернулась к туалетному столику, где из-под шарфов в левом ящике извлекла бутылку. Нацедив воды из графина, заботливо приготовленного Винни, она добавила виски и, вернувшись в кресло, опять устремилась взглядом к бледно-лиловым пятнам клевера возле колодца.* * *
В задней части дома Перри крыша едва-едва связывает вместе два крыла, северное и южное, поскольку каждое расползается, как лоскутное одеяло, во все стороны: темные проходы, неожиданные повороты, лестницы в самых неподходящих местах и странные, неправильных очертаний комнаты. Одна из них, над кухней, со своим отдельным черным ходом, теперь была оборудована под детскую. А когда-то это была «инвалидная комната», отведенная специально для эксцентричной тетушки («безумная, как Шляпник, старая тетушка Хатти»), которую семья взяла под свою опеку, вместо того чтобы сдать в богадельню. Теперь, выкрашенная желтой краской, с белыми филенками, веселая, солнечная, она называлась просто «комната мальчиков». Там стояли две одинаковые кровати на колесиках, у каждой в ногах — комод, сколоченный отцом, два одинаковых комода, отличающиеся лишь буквами X для Холланда и Н для Нильса. Под потолком модели самолетов из папиросной бумаги и бальсы, на полках выставка мальчишеских сокровищ: армия оловянных солдатиков, горный хрусталь и чертов палец, пачка трамвайных билетов, коллекция марок, растрепанные книги, глобус, а над полками — опускающаяся школьная доска с набором картинок, прозванная в семье «доска Чаутаука». Последний штрих эксцентричного юмора: выгоревшая на солнце голова ястреба, в одну глазницу вставлен красный велосипедный катафот, гипсовый бюст, увенчанный оленьими рогами, челюсть лисы, и на зубах висит грудная косточка индейки. Северное окно перекрыто другим крылом, южное — выходит на дорогу, западное — на зады амбара, а дальше виден ледник у реки. Нильс развязал галстук, снял пиджак и брюки, повесил их. Задумчиво развязал шнурки, сбросил туфли… какой-то тайный страх терзал его сознание. С чего бы это? Как будто в картине, которая стояла перед его глазами, в центре оставался пробел и он никак не мог его заполнить. Что-то связанное с Расселом. Это беспокоило его. Он откинул крышку сундука: аккуратно сложенное белье, носки, все помечено Адой; ремни и мокасины, свитер, несколько рубашек, выстиранных Винни. Он надел одну из них, любимую, застегнул пуговицы и заправил ее в штаны. Сидя на сундуке Холланда, он высыпал содержимое жестянки «Принц Альберт» на колени и одну за другой сложил свои ценности обратно: резной конский каштан, спички, кольцо — перстень для Перри, синий бумажный сверток с Вещью — загадочный предмет, примерно два дюйма длиной, твердый, чуть толще карандаша, в бумаге, истершейся от постоянного разворачивания, яркой, как голубые яйца малиновки. Он спрятал жестянку с сокровищами за пазуху и вышел. Жуткая близость смерти придавила дом тяжелой лапой. В коридорах мрачно сгустились тени, черные лестницы вели прямо в преисподнюю. Отчаянные рыдания слышались из комнаты тети Валерии. Внизу звякнул звонок; Нильс застыл на верхней площадке, прижав лицо к сетке двери: пришла соседка, миссис Роу. Ада открыла дверь — она все время оставалась в гостиной, следила, как выносят из гостиной траурное убранство. Вот человек в черном, с цветком в петлице, на цыпочках пересек холл, толкая кресло на колесах, в котором сидел другой, точно так же одетый: мистер Фоли, владелец похоронного бюро и его ассистент; следом прошли обойщики, убиравшие траурные драпировки. Теперь в гостиной стало пусто и печально, как на сцене без декораций. Исход. Конец. Рожден 1921 — умер 1935. Бедный Рассел. Мистер Фоли что-то говорил ассистенту. Что он такое сказал? Что? Холланд… У Нильса зазвенело в ушах, он чувствовал, как пылает лицо, он еле сдерживался, чтобы не слететь вниз по лестнице и заставить мистера Фоли заткнуться — большеротый мистер Фоли, как Рыбный Деликатес из «Алисы в стране чудес». Заткнитесь, мистер Фоли! Дедушкины часы на лестничной площадке отмеряли кусочки времени: так-так, настаивали они на своем, так-так! Звук их разносился по всему дому, подчеркивая скорбное молчание. Стоя рядом с часами, Нильс вслушивался и всматривался в это молчание. В чулане возле часов он взял табуретку и открыл дверцу в корпусе часов: гири опустились почти до самого пола. Странно, никогда еще им не позволяли выработать почти весь завод, Часы были привезены Адой и дедушкой Ведриным в Америку и долгие годы стояли в прихожей их дома в Балтиморе. Когда Ада приехала в Пиквот Лэндинг, часы приехали тоже. Нильс, подтягивая цепь и поднимая гири вверх, продолжал думать о Расселе. Это был несчастный случай. Торопясь к ужину в тот вечер, мистер Анжелини забыл вилы в сене. А Рассел снял очки, и… погодите минуточку, вот оно что, пробел заполнился: очки Рассела. Вот почему он не увидел вилы: он снял очки. И до сих пор никто не может сказать, куда они подевались. Он надевал их, стоя в дверях, Ада видела, как он протирал стекла; но их не было на сеновале, не было их и в стогу. В конце концов стог обыскали сверху донизу, и мистер Блессинг, городской констебль, расследующий несчастный случай, занес очки в список пропавших вещей. Вот как было. — Отстали, а? — Это, конечно, Холланд, хрипловатый голос, слегка насмешливый тон. Лениво прислонился к стойке перил, наворачивая на руку отцовский галстук, все еще в воскресном костюме. Нильс отнес табуретку в чулан, закрыл дверь. Покоробленная, она никак не хотела закрываться, и он давил изо всех сил, пока не щелкнула защелка. — Ты все время забываешь, — сказал он Холланду, — что нельзя давать гирям опускаться до конца. Часы очень старые. К старым вещам надо относиться бережно. Холланд скорчил рожицу пай-мальчика и изрек: — «Кто коснется волоса на твоей седой голове, умрет, как собака, — так я сказал!» О'кей, Барбара Фритчи. — Он засмеялся и дунул в губную гармонику. — Гадство — убери ее сейчас же! — Черт! — Холланд напустил на себя скорбное выражение. — Прошу прощения — забыл. — Его раскаяние было запоздалым, ибо в ту же секунду красное лицо Джорджа Перри возникло в дверях — волосы коротко острижены, колючие, как морской еж, глаза светлые и измученные. — Эй, дуди подальше отсюда, понял! — прошипел он злобно. Ценные указания были даны, дверь закрылась и, перекрывая безнадежные увещевания дяди Джорджа, прорвались громкие рыдания тети Валерии. — Пожалуйста, Ви, не надо. Цыпа! Пожалуйста, не плачь больше. Постарайся, если можешь, — для меня, для Рассела. Прошу тебя! — Кто тронет волос с этой седой головы… — пошутил Холланд. Он прокрался по коридору и подслушивал у дверей. — Тетушка Ви уезжает. — Уезжает? В лечебницу? — Нильс встал рядом с ним. — Нет, отправляется в путешествие. Я слышал, мистер Тассиль сказал, что смена обстановки ей полезна. — Надеюсь, так оно и есть. Она очень несчастна. — Он думал о том, что можно сделать, чтобы облегчить ее страдания. Немногое. Когда люди умирают, близкие всегда плачут; вот и все, что остается после смерти: плач, сожаления, воспоминания… Нильс подошел к окну и сдвинул штору, чувствуя, как солнце пробивается сквозь тюль. Смотрел через улицу, думал, как много листьев на сассафрасовом дереве у дома Иоахима, — листьев, похожих на перчатки. Взгляд его не мог миновать сарая, в котором когда-то Холланд раскидал промасленные тряпки и поджег их. Клепки стены до сих пор обуглены. Сассафрасовые перчатки, трех-четырех-пятипалые листья. Sassafras albidum, как учат картинки Чаутаука. Наверху, в самых верхних ветвях, — его стрела; нет, собственно говоря, Холланда. Но что же случилось? Куда подевались их луки? Под деревом — не под этим, а под каштаном на задах их дома — отец повесил мишень. В их день рождения, три года назад. Луки и стрелы в подарок. У Холланда в колчане была одна очень красивая стрела: древко обвито яркой ленточкой, перья ястребиные, а не петушиные. Моя счастливая стрела, заявил он. Залп по мишени. «Погодите, парни, дайте я вам покажу». Отец помог собрать выпущенные стрелы, снисходительно отвел дистанцию поменьше, показал, как придерживать стрелу пальцами, одновременно натягивая тетиву. — Я попал в нее — я попал в нее! — Нильс вытащил стрелу из круга мишени; Холланд мрачно хмурился на свои промахи. Мама крикнула из кухни: «Милый, телефон — страховая компания!» — и отец ушел, и новые стрелы вонзились в мишень. — Черт! — Стрелы Холланда продолжали лететь мимо. Наложив счастливую стрелу на тетиву, он ждал, пока Нильс на цыпочках тянулся, вытаскивая свои стрелы. Тванг! Стрела слетела с лука Холланда, просвистела в воздухе; Нильс обернулся, стрела вонзилась ему в горло. — Несчастный случай! — доказывал Холланд, когда доктор Брайнард ушел. — Отдай стрелу брату! — приказал отец. Взбешенный, Холланд выскочил и послал стрелу через улицу, на самую верхушку сассафрасового дерева. Там она оставалась и сейчас, три года спустя. И что потом? После стрелы Холланд стал как-то меньше о нем заботиться. Все больше и больше насмешливых улыбочек, куплетиков Матушки Гусыни… — Ку-ка-ре-кууу! Движение мысли было прервано — это заорал пожилой бентамский петушок, прибежавший поклевать зерна на дорожке, посыпанной гравием. Холланд выглянул в окно и тихо позвал: «Шантеклер!» Не обращая внимания на голос, птица с достоинством прочистила горло и продолжала путь, высоко задирая ноги. «Шантеклер!» — Холланд высунулся наружу, тихо повторяя кличку петуха, и Нильс уловил его косой взгляд, одновременно насмешливый и критический, переходящий с брата на птицу и обратно, рот приоткрыт, будто он хочет заговорить, но в конце концов Холланд только улыбнулся своей ленивой кривой улыбочкой и покачал головой, будто то, что он хотел сказать, не имело никакого значения. На мгновение их взгляды встретились, затем Холланд пожал плечами и с непостижимым выражением лица оставил его, ушел переодеваться. И, переведя дух после долгого ожидания, Нильс снова устремил взгляд вслед петушку, отметив про себя, как долго держится слабый запах паленого после глаженья вокруг желтоватых складок кружевных гардин.6
Гардеробная была для Нильса самым привлекательным местом в доме. Упрятанная в северном крыле, где примыкала к спальне Торри и Райдера, она превратилась с годами в пыльный, затянутый паутиной музей, набитый чемоданами в дорожных чехлах, сундуками с одеждой, разрозненными предметами костюмов и военной формы. Возле двери висела плетеная колыбель близнецов, рядом с нею портновский манекен, кресло на колесах, позолоченная и раскрашенная лошадь-качалка, марионетка на спутанных нитях подвешена к дверце зеркального шкафа — все старые друзья. Оседлав коня, прижавшись щекой к его шее, Нильс раскачивался под звуки «Путешествия Зигфрида по Рейну», оглушительно изрыгаемые витой раковиной дедушкиной виктролы. Краем глаза он заметил тень, скользящую по полу. Он мгновенно выпрямился и оглянулся: от приоткрытой двери за ним наблюдала бабушка. — Я везде искала тебя, — сказала Ада. Она сменила траурные одежды на домашнее платье, туго стянула узел на затылке. — Надо было догадаться, что ты здесь. У тебя сегодня пасмурный денек? — Нет. Да. Что-то в этом роде. Я слушаю. — А-a… gotterdammerung. — Она подошла и внимательно посмотрела на него, наморщив лоб. — Ты здоров, douschka? — Конечно. Он встал и подкатил кресло на колесах — крепкую безобразную махину, чьи покрытые литой резиной колеса гремели на ходу, как каменные. Прикатив кресло в закуток возле лошадки, он мягко взял ее за руки и попытался силой усадить в кресло, где ей было бы удобно. — Знаешь что? Часы стали отставать. Я подвел их. Гири опустились до самого пола. — Понятно. Кто-то забыл завести их? — Ну, ты знаешь, как он вечно все путает. — Кто? — Холланд. Была его очередь. Она оттолкнула его руки — мягко, чтобы не обидеть, — и отошла к окну, поднять штору. Он подошел и встал рядом, глядя вниз на газон, насос, колодец за пихтовой рощицей у дороги. Она отодвинула штору, будто приглашая его полюбоваться пейзажем: небо, трава, река, деревья, одна или две коровы. Ее прищуренные глаза смотрели дальше, через луга, реку, поля на той стороне, на хребет Авалона и дальше, дальше, сквозь непроходимые места, ему казалось, что она устремляется еще дальше, куда уже никто не мог следовать за нею, за хребет, за Тенистые Холмы, в края, где она может побыть одна, сама по себе, одинокая… кто? — ведьма, быть может? нет, больше, богиня, думал он, Минерва, такая спокойная, невозмутимая, милостивая, вышедшая в полном вооружении из головы Юпитера.* * *
Пластинка кончилась; он перевернул ее и включил виктролу. После нескольких тактов вступления полилось сочное, звучное сопрано. «Хо-йо-то-хо!» — боевой клич Брунгильды. — Ага, — сказала Ада, вернувшись издалека. — «Die Walkure». — Когда он отвел ее к креслу и все-таки усадил, она сказала: — Нильс, тебе не кажется, что ты иногда взваливаешь на Холланда чужую вину? — Может быть, но ведь была его очередь. Ну в самом деле, бабуленька… — Нильс. — Господи, — усмехнулся он, встретив ее взгляд. — Я ведь помню, когда моя очередь, как ты думаешь? — Так ли это важно, чтобы гордиться? — Нет. — Он попробовал уйти от разговора. — «Падению предшествует гордость…» — «Погибели предшествует гордость, и падению надменность»[1]. — Разве я надменный? — Его вопрос, естественный вывод из разговора, сама мысль, что можно счесть его надменным, рассмешили ее. — К счастью, нет. — Она погладила его и поцеловала в волосы. Сняла марионетку с дверцы шкафа: бедный запутанный король в картонной короне, в наряде, пошитом ею из обрезков бархата и ламе, оставшихся от платья Сани, с угрюмым лицом, размалеванным Холландом, глаза косые: король Кофетуа. Нильс извлек из шляпной картонки купленную на распродаже грубо сработанную куклу, попытался заставить ее поклониться в пояс и засмеялся, когда она свалилась на кучу тряпья. — Тетушка Ви ужасно несчастна, правда? — Да. — Мама тоже. Завтра пойду в Центр и куплю ей подарок, чтобы развеселить ее. — Он помолчал, мысленно подбирая подходящий товар. — Как ты думаешь, ей понравятся мексиканские прыгающие бобы? Ада постаралась скрыть смех. — Ну, в общем, почему бы и нет? Воображаю, как забавны прыгающие бобы. А заодно спроси у мисс Джослин, не появился ли темно-красный лак, который я заказывала. Хочу срисовать розы, пока они не отошли. — Ладно. — Музыка кончилась, он встал, чтобы переменить пластинку. Мгновение спустя высокий тенор Джона Мак-Кормика заполнил комнату. — Это случайно не «Юный менестрель»? — спросила она. — Целую вечность не слышала. Любимая песня твоего дедушки, я помню. — Она попробовала подпеть, имитируя ирландский акцент. — Странно, как вдруг забываются слова. — Ада? — Да, детка? — Почему Брунгильда идет на костер? — Боже, о чем ты думаешь, все о Вагнере? Ну, во все времена так поступали женщины. Это называется приносить себя в жертву. Они отдают себя на погребальный костер возлюбленного. — Да, но почему? — Из-за любви, я думаю. Когда любишь человека, любишь его больше жизни, больше себя самого. Тогда смерть предпочтительней. И не так страшно принести в жертву свое тело, я думаю, свое физическое бытие, как… — Она замолчала, подбирая слова. — Как что? — Как лишиться из-за любви разума. — Она протянула ему марионетку с распутанными нитями. — Держи, вот твой король Кофетуа, как новенький. Ты останешься слушать музыку или пойдешь со мной? Хочу заглянуть к твоей маме до ужина. Он посмотрел на нее, ресницы его дрожали: — Что с ней, Ада? Что случилось с мамой? Иногда она выглядит хорошо, совсем как раньше. И вдруг становится… — Он пожал плечами, по-детски недоумевая. — Становится… смешная. Она все путает и ничего не помнит. Спрашивает, вывезли ли золу из печек, а их не топили с самого апреля. — Пластинка, детка, — кивнула она на виктролу, игла впустую царапала дорожку. Он встал и поставил адаптер на начало. — Ты должен быть внимательнее к своей маме, — сказала она. — Мама поправится снова, со временем. Бог милостив! — Она сложила пальцы щепотью и перекрестилась на русский манер. — У нее шок. Ее разум… разум старается уберечь себя от боли. На некоторых людей горе действует сильнее, чем на остальных, понимаешь? — Да. — По тону его не угадаешь, понял он или нет. — Тогда ты должен помнить, что твоя мама нездорова. Иногда она бродит по комнате допоздна. Иногда совсем не ложится спать. И это очень плохо, сон — лучший лекарь. Когда мы спим, наш мозг и воображение обновляются. — Она широко развела руками. — Наше воображение — это вроде как глубокий бассейн, за день мы его вычерпываем до дна, а пока спим ночью, вода набирается вновь. А если вода не восполняется, нам нечего пить, нас мучит жажда. Во сне Бог дает нам силу, энергию, мир, понимаешь? Он кивнул — ее речь произвела на него впечатление. Не спать, подумал он, это очень плохо. «Надеюсь, я смогу ей помочь», — пробормотал он, отвернувшись к трубе виктролы. — Чтобы помогать, мы должны понимать друг друга: вот главное, что в наших силах. Единственная надежда на лучшее. — Надежда. — Он взял у нее это слово, вертел его и так и сяк, изучая, прежде чем отложить про запас. Так он поступал со всем, что исходило от нее. Слушая музыку, он уносился далеко сквозь сумеречные пространства, где потустороннее улыбалось ему, где огонь не мог согреть его тело. Сквозь гром музыки он добавил еще одно, последнее слово к тому, что было сказано между ними. Она резко обернулась и изумленно посмотрела на него: — Что такое, детка? Ты сказал «смерть»? — Да, смерть. — Он повторил уверенно: — Смерть, вот что не может пережить мама. — Ведя перед собой марионетку, он отошел к окну. — Это должно быть ужасно. Как ты думаешь, папе было больно перед смертью? — Этого никто не знает. Надеюсь, что нет. — Да. Надеюсь. — Он зацепил нити за оконную задвижку и положил куклу на подоконник, скрестив ей руки на груди. — Расселу было, я знаю. (Очки. Куда делись очки?) — Что было? — Больно. Я имею в виду, когда наткнулся на вилы. Это должно быть очень больно, как ты считаешь? — Да, конечно. — И тут же вспомнила о другом. — Нильс! — Да-а… — Мне послышалось или действительно кто-то играл на гармонике? Он засмеялся: — Нет, тебе не послышалось. Это Холланд. Он иногда играет на ней. — Он не стал говорить, как просил Холланда перестать и как дядя Джордж рассердился. — А где Холланд взял гармонику? — Ну-у… у друга. — Что еще за друг? — Просто друг. — И этот… друг… дал ее Холланду? — Не-ет. — Неохотно. Опять. Опять она видит его насквозь, стоит только солгать. — Ну и? — Ну, друг на самом деле не давал ему ее. Холланд… — Угу? — … стащил ее у него. Но если уж совсем точно, не у «него», а у «нее», и это был не друг, это была… — Кто же? — Мисс Джослин-Мария. — Хозяйка лавки? О! — воскликнула она в изумлении. — Вот уж не думала, что воспитываю воришек. — Стоя у подоконника, на котором лежала марионетка — бедный паяц! — она вслушивалась в холодное затянувшееся молчание. Казалось, она еще глубже ушла в себя, в свои мысли, закрыв глаза, не слушая сладкий тенор, снова певший старую ирландскую песню. И потом, выходя из комнаты, виду не подала, поняла ли она что-нибудь в прозвучавших словах:Часть вторая
Темнеет. Свет понемногу убывает. Едва заметные изменения. Я и в самом деле не прочь немного вздремнуть. Даже после такого ужина. (Можете себе представить, что они дают нам в кафетерии!) Ночью я не буду спать совсем. Никогда не сплю. Если засыпаю, начинаю видеть сны. Нет, совсем не такие, как у всех. Но, проснувшись, никогда не думаю о своих снах. Не так-то просто разглядеть лицо на потолке. Или какой-то Мадагаскар. Обязательно спрошу мисс Дегрут, когда она придет. (Скоро она начнет обход.) Хочу уточнить, на что именно походит пятно, по ее мнению. Может быть, это не остров даже, может, это страна. Немного смахивает на Испанию вместе с Португалией, вы не находите? А если вот так повернуть голову? Прямо Иберийский полуостров. Если немного напрячь воображение. Хотя мисс Дегрут датчанка из Пенсильвании — большие руки, большие ноги, большой нос, что-то лошадиное во всем облике, — у нее богатое воображение. Уверен, если она будет смотреть на пятно достаточно долго, то обязательно разглядит снежного человека или что-нибудь еще в этом роде. Думаю, воображение полезная вещь. Дает человеку дополнительные возможности, не правда ли? Знаю, вы, конечно, скажете, что у Холланда никогда не было такого рода воображения; вы ошибаетесь. С воображением у него был полный порядок. Достаточно воображения. Не все досталось Нильсу, если уж на то пошло. Отнюдь не все. Не воображайте, что я склоняюсь на его сторону, что было бы вполне естественно, — если вы так решили, значит, я завел вас на ложную дорогу. Кто ближе вам из этой парочки? Я больше склонен идентифицировать себя с Холландом, отпечаток его личности, по-моему, достовернее. Предпочитаю неудачников: у каждого неудачника будет свой день, если выразить все одной фразой. Поверьте мне, Нильс внутри не столь безупречен, как кажется, и Холланд не просто плут. Люди вроде Холланда, как мне кажется, намного привлекательнее, они, как говорится, заставляют любить себя. Они властвуют и побеждают, но кто же станет возражать, если его победят с таким очарованием? Обратите внимание: я описал вам, какой теплый Нильс, чувствительный, невинный, добродетельный, немного забавный — приятный, короче говоря, ребенок, одаренный неподдельной, чистейшей восприимчивостью и, несомненно, очень искренний. С другой стороны, портрет Холланда изображает чуть ли не негодяя: замкнутый, насмешливый, холодный, неприветливый мальчик, к тому же еще и воришка. Но тут возникает вопрос: почему тогда Нильс всегда соперничает с ним? Во всем ему подражает? Скучает без него? Почему лежит не на своей постели, а на постели брата, разглядывая лицо на штукатурке, пятно сырости, похожее на это? Ах, вы можете сказать, что Нильс одинок. Согласен. А разве есть друзья у Холланда? Бандиты с Узловой улицы? Ребята постарше, которые пристают к девчонкам возле «Аптеки Пилигримов»? Не верьте этому. Почему Нильс все время воображает, как Холланд садится в трамвай? И — еще интереснее — почему он сам в него не садится? Разгадав это, можно, думаю, раскрыть тайну. Нильс щедр, скажете вы. Согласен. Но какие роскошные дары получил он от Холланда: перстень, голубой сверток! Если вы учтете это, разве характер Холланда не покажется вам привлекательнее? Да, он именно таков. А его улыбка — бесподобная, кто может злиться на него долго? Только не Нильс, разумеется, хотя его улыбка не менее божественна, и Нильс, который знает своего брата лучше других, готов защищать Холланда до конца. Вот увидите. Вы поняли, наверное, что все холланды этого мира подвержены влиянию глубоких страстей, каких не обнаружить у их сверстников. Их ненависть кажется не менее застарелой, чем у стариков. Но, скажете вы, вам доводилось слышать, какими делишками занимался Холланд с маленькой девочкой возле школы, — а кто из нас не отдал дани этим фривольным развлечениям? Кроме того, девочка была старше его и лучше просвещена кое в чем. И если Холланд поджег какую-то лачугу, то кто от этого пострадал? Ущерб невелик, а имущество Эда Иоахима, как известно, застраховано. А что касается того нашумевшего происшествия с мальчишкой Талькоттов, то, несомненно, Холланд был там (он сам признавался), и, несомненно, мальчишка утонул, но я лично не верю никаким косвенным доказательствам по делу, кроме неопровержимого факта, что мальчишка был хромой, одна нога короче другой, что для такой разборчивой и чувствительной натуры, как Холланд, должно было казаться ужасным. Он не выносил ничего неловкого и уродливого, я признаю это, но при этом в уродстве было для него какое-то мрачное очарование. Что опять же напоминает мне о карнавале пожарных в честь Четвертого июля, уродливом в некоторых своих проявлениях, ставшем, так сказать, началом, — к тому времени прошло уже несколько недель после похорон Рассела, и у большинства членов семьи воспоминание о смерти растворилось в тумане прошлого. О, я чуть не забыл упомянуть, что как раз в то время в городе появилась новая девушка. Она поселилась вместе со своей семьей на Церковной улице и работала в десятицентовой забегаловке, наигрывая на разбитом пианино шлягеры сезона. Звали ее Роза Халлиган, но мальчишки успели прозвать ее…1
— …Эй, Кривоногая! В облегающей юбчонке, в блузе цвета запекшейся крови, обтянувшей цыплячью грудь, Роза Халлиган строила глазки пассажирам Колеса Обозрения. Сверкающая в лучах прожекторов конструкция поворачивалась рывками, зачерпывая парочки из тьмы и вознося их высоко в небо. Из репродуктора гремело «На острове Капри», соперничая с механическим кваканьем калипсо и электрическим треском шутих и хлопушек. В ответ на громкий призыв из одной лодочки Роза презрительно дернула плечиком, покачала головой и отвернулась. Роза Халлиган не связывается с мелюзгой. Подмигнув Холланду, Нильс махнул ей рукой и крикнул: «Ау-у!» — в то время как земля превращалась в плоский чертеж и быстро удалялась. — Кармен Ломбардо поет носом, — заметил он по поводу песенки, пока лодочка судорожно дергалась, двигалась, останавливалась, снова двигалась, затем весь мир накренился, когда они оказались в высшей точке подъема, нижние лодочки раскачивались, выпуская пассажиров и впуская новых. Он смотрел вниз, на толпу, собравшуюся на площади размером с почтовую марку, где маленький провинциальный карнавал, устроенный попечительством местной пожарной команды, волновался и безумствовал одну только ночь. По другую сторону узкой улочки, усеянной огрызками кукурузных початков и пустыми картонными стаканчиками, потертые и выгоревшие палатки заманивали третьесортными аттракционами: «Выиграй куколку!»; Мадам Зора, астролог; Чэн Ю, Чудо Исчезновения; Зулейка — Единственный в Мире Настоящий Гермафродит. Банг! Вуух! Где-то взорвалась ракета, там и тут римские свечи разбрызгивали снопы искр на газоны, ребенок промчался сумасшедшим зигзагом с бенгальским огнем в руке. Колесо скрипело, Нильс отвернулся и стал изучать звездное небо. — Вон Близнецы, — сказал он, найдя созвездие. — С ума сошел, — ответил Холланд. — Правда, вон они — видишь? Это Телец, над ним Рак, а справа от них две яркие маленькие звездочки, это Кастор, а тот, что пожелтее, — Поллукс. Близнецы. Холланд бросил взгляд на него и, раздраженный тем, что колесо не движется, начал раскачивать лодочку, пока Нильс продолжал изучать небо: над Близнецами видна Большая Медведица, а там, видишь, — будто горсть семечек? Кресло Кассиопеи… Визг гармоники аккомпанировал его занятиям. — Холланд! — сказал Нильс, когда музыка смолкла. — М-мм… — Что ты сказал миссис Роу, когда она поймала тебя в гараже? Холланд хихикнул и произнес несколько слов, которые шокировали Нильса. — Неужели, лапа? И что она сделала? — Я же говорил, она прогнала меня. — На этот раз усмешка была не просто кривой, а чуть ли не бешеной. — Но она дождется! — Чего дождется? — Она дождется у меня, старая миссис Роу, получит свое! Нильс заметил, что после этих слов возбуждение оставило Холланда, осталось лишь мирное, самоуглубленное выражение, узкие глаза вглядывались во что-то невидимое, известное лишь ему одному. Холланд, думал он, Холланд. Ты нужен мне — мы нужны друг другу. Вот в чем дело. Я всегда был — что? — зависим от Холланда. Без Холланда какая-то частица меня утрачивается. — Смотри! Это Эрни Ла-Февер. — Нильс указывал вниз, на землю. — И еще смотри — Торри! Обнявшись, Торри и Райдер стояли возле палатки «Выиграй куколку!», завороженные вращающимся колесом рулетки. Торри не принадлежала к роду Перри. После трех лет ожидания Александра и Вининг удочерили девочку четырех лет, год спустя появились близнецы. Все обожали Торри. Ее облик эльфа чудесно сочетался с царственной осанкой семьи Перри. Миниатюрная, хрупкая, с рыжеватыми волосами, карими глазами и множеством веснушек. Гамен, как говорят французы. Очаровательная, похожая на мальчишку, искрящаяся умом и юмором, она обещала стать хорошей женой Райдеру Гэннону. На восьмом месяце она казалась излишне пополневшей, хотя доктор Брайнард следил за ходом беременности. Райдер поставил две монетки на нумерованные квадраты, хозяин запустил рулетку. Шарик, подгоняемый движением колеса, постепенно замедлял ход. Нильс видел сверху, что Торри не выиграла. Она долго стояла, вглядываясь в ряд призов позади прилавка, пока Райдер великодушно рылся в карманах. Потом покачала головой и потащила его прочь от рулетки — и от соблазна тоже, — и они смешались с толпой. — Ужасно, — угрюмо пробормотал Нильс. В туфлях без каблуков Торри казалась неуклюжей, как пингвин, несущий арбуз. — Зато она родит замечательного малыша! Холланд бросил презрительный взгляд на уходящую парочку. — Ну уж? — сказал он загадочно. Колесо Обозрения стало поворачиваться. Когда оно остановилось, Нильс соскочил на рампу и ввинтился в толпу вслед за Холландом. Кто-то окликнул его — Эрни Ла-Февер, его жирная хромая фигура отдаленно напоминала Рассела Перри, лицо все перемазано в сахарной вате. На руку Нильсу упал кусочек ваты, похожий на споры какого-то искусственного гриба. Он смахнул его щелчком. «Привет, Эрни!» — но тот уже растворился в толпе. — Попытаешь счастья? — предложил хозяин палатки. — Десять центов с человека, за какие-то паршивые десять центов можешь выиграть куколку для своей девчонки! Нильс разглядывал кукол: забавные штучки, круглые такие, смуглые лица с идиотским хитрым выражением — скорее ухмылка, чем усмешка, ряд дешевых повторений, доказывающий неуместность любого разнообразия в искусстве для народа. Ниже пояса была широкая юбка, образующая абажур персикового цвета, с электрическим шнуром, спрятанным под одеждой. Для демонстрации хозяин щелкнул выключателем, и кукла загорелась, юбка окрасилась теплым оранжевым светом. — Мы начинаем, люди, мы начинаем! — кричал он, шлепая по прилавку с нумерованными квадратиками. — Ка-а-аждый должен испытать свое счастье! — Он запустил рулетку, и после того, как несколько зрителей поставили свои деньги, Нильс положил монетку на номер 10. Глаза его вращались в глазницах, он пытался следовать взглядом за смазанными в движении цифрами на вращающемся колесе. Наконец он увидел свою цифру, колесо замедлило движение и остановилось с другой стороны; он попробовал еще и еще раз, снова без успеха. При четвертой попытке, когда колесо почти остановилось, шарик каким-то чудом перескочил из гнезда номер 5 на номер 4. — Твое, малыш, — сказал хозяин, протягивая ему приз. Нильс протянул лампу Холланду, который наблюдал за игрой, прячась в тени палатки. Гадство — ну и взгляд у него! — На кой черт тебе это надо? — Я выиграл ее для Торри. — Нильс забрал лампу, одернул на ней юбку. — И потратил сорок центов, чтобы получить ее. — Холланд взял куклу, перевернул вверх ногами. — Ничего, — сказал он, заглянув под юбку. — Кому нужна эта девчачья кукла! — Нильс забрал лампу, глядя, как брат уходит к палатке, над которой афиша изображала желтолицего усатого китайца, руки в боки, тело вертикально вытянуто в подобии саркофага. — Леди и жентельмены, — звал голос. — Последний раз сегодня можно увидеть Чэн Ю, Чудо Исчезновения. Четвертак за исчезающее чудо Чэн Ю, спешите-спешите-спешите, представление начинается…* * *
В темной палатке люди толпились перед маленькой сценой, задернутой бархатным занавесом. Из-за кулис просачивался скрипучий голос граммофона: восточный диссонанс цимбал, колокольчики и флейта. Свет на сцене стал из приглушенного полным, занавес отдернулся, на фоне высокого красного ящика стоял Чэн Ю, Чудо Исчезновения. Подведенные глаза придавали ему еще более экзотический вид. С длинными черными усами и косичкой, в шапочке, он низко кланялся в ответ на аплодисменты. Взмахнув волшебной палочкой с наконечником из слоновой кости, он неуловимым движением скользнул к сундуку, откинул щеколду и открыл крышку. Внутри был второй ящик, поменьше, выкрашенный зеленым, который он показал публике жестом фокусника. Он открыл этот ящик, в нем оказался третий, голубой, потом четвертый — черный, и, наконец, пятый, золотой. Скрестив руки на груди, маг спиной шагнул в сундук. После короткой паузы, во время которой игла скребла пластинку, невидимая рука вновь запустила музыку, на сцену вышла девушка в кимоно и жестком черном парике. Чэн Ю стоял с закрытыми глазами, тусклый красный свет превратил его неподвижное лицо в маску, грим и усы, заведомо фальшивые, делали его похожим на мертвеца. Ассистентка закрыла крышку, послышался щелчок, ящик повернулся вокруг оси, потом закрылся черный ящик, и саркофаг снова повернулся, — потом голубой, зеленый, красный. Музыка заиграла во всю мощь, и в мрачном свете зрители ждали — молчаливые, затаив дыхание. Нильс глянул на Холланда и прошептал: — Давай попробуем. — Что? — Игру. Давай сыграем в нее, если разгадаем секрет. Довольный, что Холланд задумался, Нильс мысленно пытался вообразить устройство ящика. На что это может быть похоже? В чем загадка на самом деле? Маг будто бы находится в саркофаге — так это выглядит, но он был там совсем недолго, вот в чем суть. Ящик в ящике. Еще один в еще одном. Золотой, черный, голубой, зеленый, красный. Матрешка. Загадка. Люк? Надо подумать. Затаив дыхание, в темноте, выждать время… Цимбалы и колокольчики должны заглушить шум, когда крючок откидывается, когда внизу открывается люк. Теперь спуститься в грязное подземелье, тайный ход из-под сцены на палатку, сорвать усы и косичку, отбросить шапочку и халат. А там уже приготовлены костюм из черной бумажной материи, ботинки, цилиндр, все бумазейное, китайский похоронный наряд. От задней стенки палатки пройти ко входу, затесаться в ряды зрителей. Чэн Ю, Чудо Исчезновения. Снова огни, музыка затихает, девушка-ассистент гремит щеколдой, улыбаясь откидывает крышки, все ящики пусты, один за другим; крики восторга и аплодисменты, когда Чэн Ю объявляется, как бы случайно прогуливаясь среди зрителей: он поднимает цилиндр и кланяется. Ура, Чэн Ю! Дают полный свет — представление окончено, зрители выбираются из палатки. Снаружи Нильс глубоко вздыхает и, кивнув с профессиональным видом, говорит: — Так вот как это делается. Холланд молчит, смотрит под ноги. — Правильно? — Нильс тычет его в бок. Наконец-то пробурчал «да», но с каким видом это сказано — отвернулся, выражение отсутствующее, глаза мрачные. Они обменялись долгими взглядами, потом Холланд отмахнулся от светящегося роя мотыльков и ушел прочь, оставив Нильса одного со звоном цимбал и колокольчиков, шепотом флейты, вливающимися в уши. Легкий ветерок гнал обрывки мусора вдоль грязной мостовой, хлопал парусиной палаток. Шум толпы, казалось, отдалился. В темном проходе между двумя палатками, будто в глухом переулке, обнимались двое: Роза Халлиган, пианистка из десятицентного бара, и мужчина, в котором Нильс узнал механика с Колеса Обозрения, они стояли, откинувшись на растяжки палатки, он склонился над ней, руки его блуждали, расстегивая пуговицы на ее красной блузке, гладили грудь, встречаясь с ее ищущими пальцами. Нильс слышал ее грудной довольный смех, когда шел прочь от них. Он нашел Холланда возле выставки уродов, где под выцветшей безвкусной афишей, обещавшей невообразимо распутное зрелище, которое покажут внутри, — Сексуальное — Шокирующее — Соблазнительное, — толстяк с пухлым бабьим лицом, с сигаретой в уголке рта, ухмылялся, произнося свою речь: — Леди и жентельмены, заходите к нам! Увидите замечательную свинку Бобо — Чудо-Свинку, пять ног, не четыре, а пять, и пятая нога именно там, где надо. Увидите младенца с огромной головой, не поверите собственным глазам, ошибка природы, редчайший ужаснейший гидроцефал, настоящее чудовище! Полюбуетесь на мистера и миссис Кац, арканзасский малый народец, такие же любовники, как мы с вами. Чудо — это Зулейка, мальтийский армафрадит, может ублажить любого, хоть леди, хоть жентельмена, настоящий армафрадит, полуженщина, полумужчина, покажет вам работенку, настоящий секс. — Перекинув сигару из одного угла рта в другой, он стукнул палкой по прилавку и сказал: — Забудь об этом, мой милый малыш, ты недостаточно взрослый для такого зрелища. Вы, бойскауты, должны держать ум в ежовых рукавицах, и ничего в этом роде вам не надо. — После выразительной пантомимы он снова начал свою речь: — Заходите, леди и жентельмены…* * *
Холланд посмотрел свирепо и высунул язык, как только зазывала отвернулся. Усмехнувшись, Нильс последовал за ним в проход между палатками. Там, в темноте, — блеск хромированной стали карманного ножа — дыра в парусиновой стене. И на всех четырех — внутрь. Внутри воздух был спертый, дым, на вытоптанном дерне комки выплюнутой жвачки. В нескольких футах прямо перед ним была задняя часть помоста, занавеска на стальных кольцах образовывала трехстороннюю выгородку, с одной стороны открытую зрителям. Из-за выгородки доносился звук детского голоса. Затаив дыхание, Нильс осторожно двинулся на голос. — Желудок не в порядке, Стэнли? — В голосе звучала забота. — Угу, — недовольный ответ. — Не надо питаться в столовой, видит Бог. Я говорила тебе, Стэнли, все, что тебе нужно, — это хорошая клизма! Заглядывая через плечо Холланда внутрь выгородки, Нильс увидел парочку чопорного вида лилипутов, мистера и миссис Кац, арканзасский малый народец. Они сидели в кукольных креслицах перед кукольной чайной посудой на кукольном столике. Будто не замечая зрителей, они наслаждались семейным уютом: он потихоньку скучал, глядя перед собой и зевая, она осторожно наносила томатного цвета лак на свои детские ноготки. Помолчав, она снова заговорила: — Теплая вода и мыльные хлопья, вот что тебе действительно поможет, — утверждала миссис Кац голосом окарины. — Заряжай, Тенесси, — сказал мистер Кац. И мистер Кац занял «исходную позицию», задом кверху, поглядывая на угрожающе нависший черный шланг, в то время как миссис Кац в одной руке держала красную грелку, а другой размешивала мыльные хлопья. Следующей была Бобо, пятиногая свинка, аномалия, которая вызвала большой интерес у Холланда, он просто впился в нее глазами, будто надеясь раскрыть секрет этого ловкого фокуса. В конце палатки толпа остановилась, глядя на покосившийся помост, где под светом украшенного бусами и бахромой абажура демонстрировало себя следующее диво: Зулейка, мальтийский гермафродит, — странное существо без пола с темными, подведенными, слегка навыкате глазами и тщательно уложенными, лоснящимися от бриллиантина черными волосами. Безволосое дряблое тело было задрапировано тонким кимоно, которое переливалось, как змеиная кожа. Жирные пальцы были унизаны золотыми кольцами. Одной рукой существо откидывало одеяние, демонстрируя недоразвитые груди с огромными ярко-алыми сосками. Разинув рот, Нильс стоял возле Холланда, наблюдая, как существо с приятной улыбочкой прикрыло грудь, запахнув кимоно и затянув поясок. Он — или это была она? — сменил позу, быстро распахнул нижнюю часть кимоно, дразнящим движением, заигрывая с зеваками, ненадолго обнажив темный треугольник курчавых волос, вклинившийся между пухлыми женскими бедрами. Это просто женщина. Нильс глянул на Холланда, ожидая подтверждения, и был поражен его видом: острый взгляд, брови нахмурены, углы рта приподнялись, выражая презрение. Бедра раздвинулись, и с лукавой улыбкой существо извлекло пальцами из поросли волос маленький белый отросток, который был легко растянут во всю длину, будто эластичная лента. Потом, высокомерно ухмыляясь, существо запахнуло одежды и скрестило колени, недвусмысленно сигнализируя о конце представления. Когда на лице его (или ее?) появилась привычная скучающая мина и оно потянулось к огню прикурить, Нильс уловил, что теперь лицо это принадлежало мужчине — или, по крайней мере, юноше, — но никак не женщине; в темноте он (или она) курил(а) сигарету, огонек освещал серые глаза, блестящие, как алмазы, под нависшими тяжелыми веками. Неожиданно Нильс испытал чувство непрошеной жалости: бедный, бедный урод. Он глянул на Холланда, чьи мутные, сощуренные глаза смотрели на существо с презрением. Следующее движение: толпа ринулась к выходу, задерживаясь перед рахитичным, застеленным клеенкой столиком. На столе стоял большой стеклянный лабораторный сосуд, наполненный чистой, вязкой с виду жидкостью, в нем плавало тело полностью сформированного младенца мужского пола. Нити волос мягко шевелились на черепе, более чем в два раза превосходившем нормальный размер, блестящая кожа туго обтягивала его, глаза были выпученными и молочно-белыми, как у дохлой рыбы, резиновые губы открыты, как будто младенец дышал или пытался что-то крикнуть. — Холланд… — начал было Нильс и зажмурился, ужаснувшись выражению на лице брата. — Подменный, — с восторженной улыбкой прошептал Холланд и постучал ногтем по стеклу. — Что? — Младенец, которого подменили эльфы. — От стука жидкость в сосуде заколебалась, и ребенок зашевелился, всплывая и опускаясь вниз головой, переворачиваясь, так что бледные губы вышли на поверхность, словно он хотел вздохнуть. — Маленький ребенок, — повторил он с горечью, — красивый маленький младенчик. — Он повернулся к Нильсу. — Вот такого же родит Торри, точно такого же. Разве это не прекрасно? Нильс был ошарашен. — Нет… нет, этого не будет! Он будет красивенький… — Ты думаешь? — Холланд хихикнул. — Если ты так думаешь, подожди, и увидишь. — И он ушел, смеясь, в темноту. — Эй ты! — возникший в проходе хозяин кинулся на Нильса. Схватив куклу-лампу, Нильс повернулся и побежал в другую сторону в поисках дыры. Мгновение — и он проскользнул под парусину. А там, позади, в слабом свете, на блестящей черной клеенке, на рахитичном столике, стоял стеклянный лабораторный сосуд, и крохотное чудовище покачивалось в жидкости, бледные мраморные глаза мертвы, рот, розовый и беззубый, открыт в молчаливом крике.2
В кресле на веранде, в теплом свете, просачивающемся изнутри, Ада ровными стежками штопала покрывало. Руки ее, с красными распухшими суставами, редко пребывали в праздности, всегда находилось что-нибудь: бобы — чтобы чистить, фрукты — чтобы консервировать, сок — чтобы выжимать, лоскуты для одеяла, покрывало для штопки, с утра до вечера, с начала года до конца. И опять все снова. Так уж она была приучена. Но теперь становилось слишком темно, чтобы продолжать работу, и она покачивалась под звуки музыки из гостиной, и сумерки сгущались вокруг нее. Услышав голос, она подняла усталые веки. Нильс бежал через газон, его ботинки скользили, шуршали, свистели в мокрой траве. В доме часы гулко отбивали десять. — Я надеялся, ты уже наверху. — Глаза его моргали в свете, квадратами лежащем у ее ног. — Миссис Роу забыла спустить флаг, — заметил он и протянул ей картонный стаканчик с мороженым. — Бедняжка, она такая забывчивая. Патриотична — но склеротична, — сказала она, принимая стаканчик с маленькой деревянной ложечкой. Она сняла картонный кружочек и перевернула его картинкой вверх. — Кто бы это мог быть? О, мне нравится Энни Ширин! Я положу ее в свою коллекцию, обязательно. Угу, к тому же земляничное. Мое любимое. Spasiba, douschka. Как ярмарка? — Карнавал, — поправил он и подробно описал ей Колесо Обозрения, фейерверк, гулянье. — И я выиграл это для Торри, это лампа для будуара. — Кукла-абажур, понятно. Какое у нее злое личико. — И два лилипута, — продолжал он, со смехом вспоминая грозную клизму. — И Зулейка, гермафродит, и маг! Доев мороженое, Ада поставила стаканчик с ложечкой рядом, разгладила картонный кружок на подлокотнике кресла и спрятала его в рабочую корзинку. Как мирно это было — сидеть тут в тишине ночи. Луна, частично скрытая верхушками вязов, вырезала на стальной пластине травы красивую гравюру. Иногда подавала голос ночная птица. Сверчки разыгрались. Скрип досок отвечал поскрипыванию качалки, лязг металла вдали предвещал приближение трамвая. В темноте за верандой, куда не доставал свет, летающие светлячки висели в воздухе, их грудки и подбрюшья сигнализировали азбукой Морзе, фосфоресцирующими точками и тире передавая секретные сообщения для него, Нильса. — Я видел миссис Пеннифезер по дороге домой. Она хочет пригласить тебя собирать цветы для церкви. В воскресенье. — О, это замечательно! Я сама об этом подумывала. Как там Лауренсия? — Она красивая. Всем передавала привет. — Миссис Пеннифезер, которая пела в хоре Конгрегации под руководством профессора Лапидуса, жила со своим мужем в нескольких кварталах от них. Вместо мэрии Пиквот Лэндинг имел городскую управу, и Саймон Пеннифезер, хоть и был слеп, многие годы занимал пост председателя управы. Он был старым другом Вининга и его душеприказчиком. Каждый год устраивали памятный обед в честь дедушки Перри, и Саймон Пеннифезер традиционной шуткой встречал компанию, которая рассаживалась в столовой. — Ах, — сказала она, не поднимая век, — Чайковский — и саксофоны. Саксофон — это дьявольский инструмент. Это было чисто русское в ней. Ада-Катерина Петричева. И почему бы ей не иметь своего собственного, русского Чайковского? Это напоминало ей детство в старой России, Российской империи, которая благополучно существовала до большевиков с их революцией, ее девичество, которое она так любила вспоминать. Он и Холланд забирались к ней в кровать, она разминала в пальцах теплые комочки окрашенного воска, лепила крохотные фигурки — лягушка, единорог, ангел — и рассказывала, рассказывала давние истории. Истории о большом поместье, о dache под Санкт-Петербургом, где ее отец служил majordomus, ее матушка — домоправительницей, ее младшие сестры горничными, а сама Ада-Катерина шила для Мадам, важной дамы, и ее маленькой дочки, и Мадам восхищалась проворными пальчиками Ады-Катерины. Хотя слугам вменялось в обязанность вставать спозаранку, Ада-Катерина поднималась раньше всех, откидывала полог своей белой железной кроватки, преклоняла колени, молилась перед иконой, затем одевалась и шла погулять в одиночестве по тропинкам среди полей диких подсолнухов. Поля, раскинувшиеся вдаль и вширь настолько, что казались бескрайними, разбегавшиеся по обе стороны тропинки мягкими волнами так далеко, как мог видеть глаз, казались золотым морем, по которому, думала Ада-Катерина, можно уплыть прочь, уплыть прочь навсегда по волнам цветов, высоких, в рост человека. Там, на тропинке, весь мир казался ей желтым и спокойным. Таким спокойным, что она даже не пыталась понять, насколько это необычно. Быть одной в этом подсолнечном мире было то же самое, что быть в мире с собой. — Всегда я старалась гулять одна, не любила я болтать да стрекотать, как другие сороки-девушки. И босиком — да, всегда с босыми ногами, не думая о том, что скажет mamuschka, тогда на ногах не было мозолей и ходить босиком было очень приятно. Я думала в эти прекрасные утра, какая же ностальгия меня охватит, если когда-нибудь я покину мои подсолнухи. И тогда же я научилась видеть кроме реального мира мир воображаемый, я могла находить лица и фигуры почти ни в чем, почти во всем: в облаках, в деревьях, в воде. И на потолке тоже. О да, они тоже видели лицо на их потолке. И потом в конце концов начиналась игра. Ооооо, игра! Приглаживая волосы щеткой, откинувшись на подушках своей белой железной кровати, она говорила скромно: — Ну, в общем, игра не такая уж трудная, вы знаете. Ничего особенного. (Такой она изображала игру, чтобы им было понятнее.) Надо немножко притвориться, вот и все. Есть такой способ для этого, понимаете? Просто… ну, думание, вот и все. Выбрать что-то и смотреть на это. И думать только об этом одном, думать изо всех сил и потом сощурить глаза, и вот здесь, за веками, получится как бы картинка того, что ты видел, а от солнца вокруг разноцветные точки, а потом открываешь глаза и видишь, какая эта вещь на самом деле. Заглядываешь внутрь ее, видишь ее насквозь. Просто фокус, правда? — Ага, я так думаю, но если фокус, то чисто русский фокус. — Как если бы это все объясняло. Но как? Как? — Ну, русские, если вы заметили, чувствительнее, чем остальные люди. Они глубже. Русские, я думаю, имеют шестое или седьмое чувство, которое Бог не дает большинству людей. У них есть нечто большее, чем то, что называют… — Задумалась на мгновение. — Интуиция. Ага. Вот подходящее слово. Интуиция. Они мистический народ, русские, и — добавила она шутливо — чем пьянее, тем мистичнее. Но они тоже могут это проделывать. — Ну конечно, вы ведь наполовину русские. Чего же вы хотите? Но расскажи нам еще немного. Расскажи о маленькой дочке и собаке, бешеной собаке, которая подкрадывалась! Все внимательно ждут знакомой истории. — Ладно, — начинала она обычно, — этот чертов пес был проклятием тех мест, большая русская борзая, с такими охотятся на волков. Собака принадлежала леснику, и звали ее Султан. Я стояла одна в лесной чаще, когда этот пес появился, он крался следом за лесником, а я смотрела на пса и думала, что никто еще не догадался, что Султан взбесился. — Она постучала пальцем по лбу. — Не совсем еще, но уже началось, медленно, и надо за ним следить. Я сказала себе: «Бойся собаки, которая подкрадывается ради собственного удовольствия, она может укусить». И еще подумала: «И, укусив, будет кусаться снова». Я повторила это мысленно два-три раза, пока Султан не прошел мимо, и сама поверила в это. Ну, однажды после обеда Мадам была в летнем домике с маленькой дочкой и с другими дамами, и я приготовила им закуску, чай и маленькие пирожные на подносе, а мужчины стояли поодаль возле площадки для крокета. Дамы болтали между собой, а я накрывала на стол и увидела, как маленькая дочка Мадам спустилась по ступенькам и смотрела через лужайку, как играют в крокет, а за ней, там, где кончалась лужайка, начинался лес, дикая чаща, колючие заросли ежевики, и я забыла напрочь о чайных приборах и смотрю, смотрю в чащу. И думаю, что это там такое? И я сказала себе: ну, вороны слетаются на мою могилу. И тут сразу волосы у меня стали дыбом, я почувствовала это, и я вскочила, и все красивые чашечки грохнулись на пол, и я протянула руки, чтобы остановить то, что должно было, я уверена, случиться. Да, сказали они торжественно, зная, что должно случиться, затаив дыхание, ожидая продолжения. И продолжение последовало: изумленный взгляд Мадам, когда Ада-Катерина выбежала из летнего домика и кинулась через лужайку к девочке, которая улыбалась игрокам в крокет, а те и не подозревали о том, что происходит, и Ада схватила ребенка в тот самый миг, когда огромный сумасшедший пес Султан выскочил из чащи, где он прятался, ужасная пасть вся белая от пены. Он хотел съесть маленькую девочку. «Ах, какая огромная пасть, какие острые зубы!» Но вместо этого пес злобно вцепился в ногу Ады и опрокинул ее. Но Ада вырвалась, оставив клочок платья в зубах собаки, и, истекая кровью, убежала в безопасное место, в летний домик, где ребенок был передан в благодарные материнские руки, а потом… о, потом было страшно больно, когда доктор зашивал ужасную рану на ноге, от которой она до сих пор хромает, когда становится холодно или когда она устанет или расстроится. Мадам сразу взяла Аду, смелую Аду-Катерину, под свое попечительство, дала ей много денег, и платье, очень хорошее, из собственного гардероба, и несколько гребней для волос и никогда ничего не говорила насчет разбитых чашек, а они были дорогие. И как странно, говорила Мадам, что Ада узнала о бешеной собаке, притаившейся в чаще, как могла она узнать? Но «бойся собаки, которая подкрадывается, она может укусить» — это было все, что могла сказать Ада, не забывая добавить: «И, укусив, будет кусаться впредь». Так все узнали, что у Ады-Катерины есть Дар, и, играя, подружки дразнили ее, Ада-Катерина, стань для нас пчелкой, цветком, совой. Ах, Холланд и Нильс любили эту часть истории. Но что было с Султаном? Ты не сказала, что сделали с сумасшедшей собакой! — Хватит, дети, пора в кроватку. Нет, нет. Pajalsta, pajalsta! И, ероша им волосы, вьющиеся у обоих, она продолжала: — Ах, эта проклятая собака! Русские, как вы знаете, очень привязаны к животным, они могут любить их настоящей любовью, как вы любите другого человека, даже когда они вытворяют всякие безобразия. Поэтому Василий, лесничий, не пристрелил собаку, отказываясь верить, что она совсем взбесилась, он посадил ее на цепь в конюшне. Но однажды ночью Василий, который поехал на лошади ловить браконьеров (как все думали), вернулся домой пьяный, слышали, как он пел в лесу. Ну, когда он въехал в эту конюшню, лошадь испугалась Султана и сбросила Василия, и, прежде чем тот успел опомниться, Султан разорвал Василию горло! Когда она доходила до этого места, они замечали, что ее английский становился хуже, чем обычно. Она дрожала, вспоминая, и, смеясь, говорила, что ворон прилетел на ее могилу. А теперь о дедушке? Да, про дедушку! Ну, так уж получилось, что Ада влюбилась в сына садовника, он ухаживал за розами, Павел Ведрин было его имя, и он знал все, что только можно знать о цветах, и, когда они вместе накопили достаточно денег, они поженились, и он купил билеты в Америку, и так часы, которые стоят вверху на лестнице, попали в маленький домик в Балтиморе, где Ада с дедушкой жили много лет, пока он не умер, и где у него была оранжерея, полная деревьев и цветов для продажи. Родители Ады умерли, она оплатила проезд своих сестер, Жозефины и Фани, чтобы они тоже смогли приехать в Америку. Но и здесь всюду были подсолнухи, ее любимые podsolnechniki, так что Ада могла вспоминать поля Санкт-Петербурга и Аду-Катерину, какой она была когда-то, сажая подсолнухи во дворе, возле изгороди, у гаража. И когда она переехала в Пиквот Лэндинг, она бросила семена в землю за каретником, где они выросли высоченные и улыбались ей солнцами-лицами ранним летним утром… Скрип-скрип, говорила качалка. Музыка кончилась, Ада открыла глаза и улыбнулась насмешливо Нильсу. — Чайковский с саксофонами, — пробормотала она, — сапоги всмятку. Ах, я не должна привередничать — я ведь никогда толком не слышала Чайковского, пока не приехала в Америку. — Почему? — В России нам негде было слушать музыку, только Мадам иногда играла на рояле французские песенки, ничего похожего на Чайковского. В России, когда я была девочкой, не было музыки для бедных, кроме той, что они сочиняли сами. Ах, как я люблю музыку! — Значит, русские теперь счастливее, чем раньше? — Почему это? — Потому что теперь у них есть музыка для бедных. — Музыка для бедных — да. Но я не уверена, что они стали хоть немного счастливее. — И печаль в голосе сказала ему, как ей жаль прежней России. — Ты потеряла подсолнухи, — сказал он, протянув руки, чтобы коснуться ее через разделявшее их пространство. — Но у нас ведь тоже есть подсолнухи, не так много, но все-таки, — сказал он, будто извиняясь. — И бабочки. Ты ведь любишь бабочек. — Здесь все подсолнухи такие пыльные, — сказала она, затем помолчала какое-то время. — Я подберу цветы для церковной службы. Немного шпорника, пожалуй, и кореопсиса, может быть, чуть-чуть детского дыхания, если они еще не отцвели. Шпорник. Кореопсис. Он вспомнил мистические утра с белым диском солнца, прячущимся в тумане, когда они будили ее пораньше и вели в росистые луга, где она срывала лютики, и маргаритки, и дикие розы, потом выбирала анютины глазки с ликами львов, фиалки, петушки и разыгрывала цветочные шествия, и лошадки — львиный зев — везли карету свиты королевы Анны… — Или, может, несколько ирисов, — думала она вслух, — чтобы украсить другую сторону кафедры. — Нет — один большой букет, и поставь его на столик под Ней. «Под Ней». Ада улыбнулась. «Она» — это фигура в одном из цветного стекла окон, Ангел Благовещенья, прибывший со счастливыми известиями, красивая работа, изображавшая женщину, летящую к земле на огромных светящихся крыльях, в одной руке зажата лилия. Нильс дал ей собственное имя: Ангел Светлого Дня — очаровательное вымышленное существо, которое он считал своим ангелом-хранителем. Ада подняла голову: — Что ты такое говоришь? Кружева королевы Анны? Он ничего не говорил, но подтвердил: — Конечно. Их тысячи в лугах. Я нарву их тебе завтра. Она читала его мысли точно так же, как Холланд. Связь между ними была несомненной. Будто невидимая нить была протянута от его головы к ее, и они могли телефонировать друг другу, и один воспринимал мысли другого. Он всегда знал до того, как она заговорит, что она у него попросит: книжку из библиотеки, ее шитье, стаканчик мороженого, обрезки мяса для кошки… только обрезков больше не требовалось, кошка умерла. — А что еще ты видел на ярмарке? — Он подумал немного и описал ей ребенка в бутылке. — Ах, такие вещи нельзя показывать детям. Это может вызвать у тебя кошмары. — Нет, не может, — возразил он. — Но Холланда это взбесило, он стукнул кулаком по бутыли и убежал. Но он и без этого был взбешен. — Да-а? Что же его взбесило? — Старая леди Роу. Она посмотрела на него. — Я имею в виду миссис Роу. — Он подался вперед, глядя на мигающие огоньки светлячков: — Та-ти ти-ти ти-та-ти-ти ти ти-ти-ти… — Что это? — Азбука Морзе. От светлячков. Лучше, чем наш детекторный приемник. — Глаза его лучились надеждой. — Можно я сделаю это сейчас? — Что? — Игру. Пора спать, детка, сказала она ему, ага, ответил он, а Холланд еще гуляет. Pajalsta, pajalsta, хоть разочек! Его «пожалуйста» было таким искренним, улыбка обезоруживающей, она не могла разбить его сердце. Глубоко вздохнув, она кивнула на мигающих светлячков. Ну ладно, посмотри туда. Скажи мне, на что это похоже. Что они чувствуют? Поворачивая золотое колечко на пальце, она ждала, пока он сосредоточится. Светлячки. Светящиеся жучки. На что они похожи? Крохотные вспышки, яркие семена, рассеянные в темноте. Так они выглядят. Но какими они себя ощущают? Холодные зеленые звезды, удаленные на несколько световых лет, их свет производится слоями специализированных клеток. Крохотные неоновые точки. Нет — неон холоден. Тепло, еще теплее. Огненные мушки, горячие искры, раздуваемые ночным ветром. Да, только так, теперь он стал ближе к ним. Огонь! В верхушках вязов паутина веточек ловила лунные лучи, отбрасывая узоры, присыпанные золотой пыльцой, рассеянной в ночной дымке. Там! И там! Светящиеся точки вспыхивали, поджигая ночь, танцуя, поднимались вверх и пеплом падали вниз, будто черный снег, выжженный в золотом огне, ввинчивались, мертвые, в ночное небо… мертвые… и ужасные… Он дрожал, гусиная кожа выступила на покрытых рыжеватым пушком руках. Он растирал кожу, смеясь. — Гадство, это какой-то ворон прилетел на мою могилу! — Он поднялся со ступеньки. — Ну, уже пора слушать «Для полуночников». Хочешь послушать? Нет? Ладно. Я отнесу шитье в твою комнату? Она молча кивнула, и он осторожно собрал работу с ее колен и сложил в корзинку. Потом поцеловал ее, и затянутая сеткой дверь хлопнула за ним, когда он, нагруженный корзинкой и куклой-лампой, вошел внутрь, а она осталась сидеть в кресле, легко раскачиваясь и чувствуя, как в теплой ночи вокруг нее сгущается холод и в то же время ужас охватывает ее мозг — так осторожно, так вкрадчиво и незаметно, что она застигнута им врасплох.* * *
Нильс поднялся в комнату Торри и Райдера и подарил сестре куклу-лампу, затем вернулся в коридор, где оставил Адину корзинку с шитьем под охраной стойки перил. Он прошел вдоль галереи и открыл дверь. У комнаты был строгий, чистый вид. Кроме комода, кресла с высокой спинкой возле лампы, железной кровати, выкрашенной белой краской, как та, на которой она спала в России, да половичков на полу, связанных ею самою, — кроме этого в комнате ничего не было. На одной стене висела простая маленькая иконка в золотом окладе. Немного узнаешь об Аде, увидев ее комнату. На комоде лежала большая книга с картинками, старые гравюры из Библии и другой мировой литературы, — книга, страницы которой они с Холландом постигли всем сердцем. «Иллюстрации Доре». Он открыл книгу и посмотрел на надпись с внутренней стороны переплета. Ада-Катерина Ведрина. Балтимора. Мэриленд, 1894. Легкий аромат исходил от страниц: она сушила в книге цветы. Он закрыл обложку и, мягко притворив за собой дверь, вышел в холл и оттуда в заднее крыло, в свою комнату. Он не хотел пропустить начало передачи «Для полуночников». Наушники детекторного приемника лежали на кровати Холланда. Он надел их, лег на покрывало, включил в сеть и стал слушать. На этот раз пьеса оказалась не очень, интересной, и он развлекался тем, что разглядывал лицо, которое постепенно образовывалось из пятен сырости на потолке: два глаза, нос, губы. Знакомое лицо. Но чье? Чье? Гадство, какая дурацкая программа! Когда она кончилась, он зевнул, снял наушники и открыл окно, выходящее на юг. Вдоль дороги стояли ели, черно-зеленые на фоне неба, они казались пантеоном бородатых богов: Вотан, Фарниф, Тор — их руки вытягивались, махали, тянулись к нему на ветру. Золота, золота — вот чего они требовали, золота Нибелунгов, золота Перри. Время от времени небо живописно окрашивалось фейерверком, вспыхивающим вдали за деревьями. Насос отбрасывал тень часового на дорогу возле колодца, куски гравия блестели, облитые белым, в то время как восковой горбун луны карабкался в небо. Доносились свистки, струйка дыма поднималась над темными верхушками деревьев, там паровоз тянул состав грузовых вагонов по рельсам. Ту-ту-тууу — он проходит мимо «Розового камня», завода фруктовых вод на Соборной улице, — одинокий звук, думал Нильс, но не такой одинокий, как стук, бряцанье, лязг трамвая, уходящего в Тенистые Холмы. Самый одинокий звук в мире… Когда гудок паровоза умер вдали на севере, родился звон трамвая с юга, Вавилонский экспресс, тянущий прицеп от парома Талькотта. Можно проверять часы по этому трамваю, говорил папа: он всегда опаздывает на пять минут. Все больше и больше становится его силуэт, салон ярко освещен, пассажиров нет, одинокий кондуктор, погруженный в мысли — о жене? о доме? об ужине? — ноги широко расставлены для баланса, трамвай летит, раскачиваясь на рельсах. Динь-динь-динь. Вот он идет, на пять минут позже, разумеется, — Нильс глянул на часы, — экспресс до Тенистых Холмов, по дороге на Вавилон. Конечная остановка. Он слышал звон колокольчика — динь-динь-динь, — когда трамвай прогремел мимо дома. Он мечтал сесть на старый экспресс до Тенистых Холмов и, сидя в плетеном кресле, проделать весь путь до Вавилона, до конца линии. Тенистые Холмы? О, это просто название такое, ответила Винни, когда он спросил ее об этом. Просто… просто место, вот и все. Нет, холмы на самом деле вовсе не тенистые. Да, ее родители живут как раз по пути туда, и Дженни, ее сестра, тоже; отец работает в трамвайном депо смазчиком. Но правда ли то, что рассказывал Холланд? Вавилон — это легендарное место, если верить ему. Столица, настоящее Эльдорадо, с роскошным дворцом — огромные пролеты лестниц, бронзовые ворота, башни, знамена, развевающиеся на остроконечных шпилях. Винни рассмеялась и покачала головой. Чушь. Там нет ничего похожего на твой Вавилон. Там просто старое здание из красного кирпича, сказала она, с железными воротами и ступенями, ведущими наверх, ужасно крутыми, — скорее крепость, чем дворец. Динь-динь-динь — издалека уже… Но Нильс хотел увидеть сам. Иногда, когда чувство одиночества охватывало его, когда он помимо своей воли стремился куда-то, сам не зная — куда, он вдруг испытывал ностальгию по Тенистым Холмам, месту, где никогда не был. Смешно — как можно испытывать ностальгию по месту, где не бывал? Вавилон — конец пути. Холланд никогда не рассказывал ничего, только хмыкал и пел свои дурацкие куплеты:3
Однажды утром, несколько недель спустя, Нильс сидел на кухне, чувствуя себя в полной безопасности, всецело поручив себя тетушке Жози, колдовавшей над его лицом. Густо напудренное, так что черты практически не различимы, с пятнами румян на щеках, подведенными карандашом глазами и бровями, подкрашенным ртом и с замечательными нарисованными усиками, лицо его выглядело именно так, как он и хотел, — ужасное, зловещее и в то же время привлекательное. — Годится! — сказал Нильс, поглядевшись в зеркало в комнатке Винни. — Это действительно здорово. — Встал в дверном проеме. Он был в цилиндре и в плаще с красным подбоем и, скрестив ноги, игриво опирался на тросточку. — Мне нужны длинные брюки, — сказал он, критически разглядывая свои шорты. — И крахмальная рубашка. — Может, еще и бабочку? Ты и так хорош, сердечко мое. Только многовато румян вот тут. — Тетя Жози поплевала на платок и потерла ему щеку. — Отлично, Профессор, я думаю, ты пройдешь на ура. — Она посмотрела на него со свойственным ей выражением постоянного удивления. — Хочешь, я пойду и объявлю твой номер, Профессор? — Ладно, — сказал он, довольный, — ты иди впереди. Я приду следом. Мне надо еще кое-что сделать. — Он побежал наверх по задней лестнице. — Будь добр, задержись там и покажись Сане! — крикнула она вслед. Сетчатая дверь жалобно взвизгнула, когда она прошла коридором, чтобы присоединиться к остальным, сидевшим в беседке. Построенная дедушкой Перри для жены собственными руками беседка стояла в дальнем конце газона, ближе к пустующему северному крылу дома, прохладный оазис с белыми столбиками и шпалерами, мох между плитами пола и сень виноградных лоз. Был уже конец июля, тетушки приехали, и сегодня все собрались в беседке, в плетеных креслах вокруг стола: тетя Фаня и Торри, миссис Джевет, отдыхавшая после часа занятий с Нильсом по арифметике, и Ада за мольбертом, срисовывавшая дедушкины розы. Миссис Джевет расстегнула воротник вязаного платья, слишком теплого для такой жары, и обмахивала себе грудь. — Ну, — продолжала она, в то время как появилась тетя Жози, — не имеет значения, что говорят люди, неосторожность — мать несчастных случаев. — Не говорите мне о материнстве и младенчестве! — захохотала тетя Жози, топая по плитам беседки, как слон. Тетя Фаня вылавливала из бокала ягоды, они пили пунш, сваренный Винни, чтобы разогнать полуденный зной. — Опля! — воскликнула тетя Жози, усаживаясь. Тетушка Жо была себе на уме. Все в этом мире было для нее поводом для смеха, будь то Мужчина или Животное, Война или Мир, Любовь или Ненависть. Особенно Любовь. Собственное детство она воспринимала как шутку судьбы, хитрую уловку Природы, что же еще ей оставалось делать, как не смеяться? Актриса на вторые роли, она годами разъезжала с водевилями по всей стране, но с появлением звукового кино ей пришлось искать другой заработок, и она стала ассистенткой фоторепортера в Нью-Йорке, где они с сестрой снимали квартирку на Морнингсайд-Хайдс. Как нарочно, сестры ни в чем не походили друг на дружку и еще меньше на Аду. Если Жози можно было уподобить любимому креслу — удобному, глубокому, хотя и слегка потертому, то Фанни больше походила на стул в аудитории: простой, жесткий, прямой. Веселая и пухлая Жози — и костлявая непреклонная Фанни. — Именно, — сказала Фанни, отвечая миссис Джевет, — я утверждаю, что мистер Анжелини был неосторожен, оставив вилы поблизости. Застыв над коробочкой с красками, Ада сочувственно покачала головой: — Он похож на привидение, бедняга. Мне так жалко его. Ужасно видеть, как он обвиняет себя и страдает. — Осмелюсь заметить, — добавила Фанни, — что он стал попивать потихоньку, он не так крепко стоит на ногах, как прежде! — Щелкнув зубными протезами, она закрыла рот и покачала головой в такт звукам рояля, доносившимся из открытого окна дома миссис Роу. — Там-та-та-там-та… — пропела она, разглаживая юбку на коленях. — Как вам показалось, Жозефина, русские сильно изменились? — поинтересовалась миссис Джевет. — Бедняжки, — отвечала Жози, — русские все такие бедные. — Я тоже так думаю. У этих большевиков за душой ни единого су. — Ни рубля, Эдит. — Жози провела весь февраль в Советском Союзе, сопровождала шефа, который делал фоторепортаж для «National geographic» — гидростанция на Украине. Она первый раз побывала там с тех пор, как была маленькой девочкой. — Россия теперь совсем нищая, — продолжала она, — крестьяне пользуются борщом для переливания крови. — Все засмеялись, кроме Ады, ушедшей в свою работу. — Вы побывали в Сибири? — спросила миссис Джевет. — Нет. Сибирь не для бедных людей, дорогуша. А я ведь настоящий пролетарий. — Она наклонилась подтянуть подвязку, поддерживающую чулок повыше ее пухлого колена. — В Сибири теперь вся аристократия. — Хм, вот бы сослать в Сибирь Рузвельта! — Прихлебывая пунш, тетя Фаня поудобнее устроилась в кресле. — Та-та-та-там-та… Что это за музыка? Торри закатила глаза: — Миссис Роу и ее «Турецкий марш», вот что это такое. — О, Бетховен, разумеется, — сказала миссис Джевет, подавшись грудью вперед. — Думаю, что Моцарт. — Ты хочешь сказать, что эта старушенция до сих пор способна играть на рояле? — спросила тетя Фаня. — И до сих пор подает сигнал аэропланам? — Иногда, — ответила Торри, и тетя Фаня кудахтнула. — Вряд ли она слышит звук мотора сквозь этот грохот. — Я тоже так думаю. — Решив, что она достаточно услышала про современную Россию, миссис Джевет переключилась на другой предмет. — А как Валерия? Все еще в Чикаго? Торри кивнула. — Мы думаем, что она еще долго там пробудет. Она очень тяжело переживала несчастье. — А Александра? — Миссис Джевет задалась целью выяснить состояние здоровья всех членов семьи. — Она по-прежнему прячется у себя в комнате? — спросила она, не видя окна комнаты Александры, заслоненного листьями винограда. — Не понимаю, как она может сидеть взаперти с… Сколько это тянется? — Она стала загибать пальцы с наманикюренными ноготками. — Март, апрель, май, июнь… — неужели уже целых пять месяцев? — Четыре, — поправила Торри. — Ей будет легче, когда она станет бабушкой. Она уже помогает мне готовить приданое и посчитала, сколько понадобится свивальничков и пеленок для перемены. — Если Винни позволит ей заниматься этим, — сказала тетя Жози, со смехом осушив стакан. — По-моему, Винни добавляла в пунш сливовицу. Девушка может совсем спиться, если не будет следить за собой. Вам не кажется, что из этих старых слив можно гнать уксус? Смотри, Фанюшка, она снова прилетела. — Ее сестра отмахивалась мухобойкой от осы, угрожающе жужжавшей над ее стаканом. — И-их! — крикнула Фаня, разбив стакан и забившись в угол беседки. — Кыш! Кыш! — Кыш, оса, — спокойно сказала Торри, махнув рукой, и подняла разбитый стакан. — Все в порядке, Фаня. Она улетела. Садись на место. Страх тети Фани перед жалящими насекомыми объяснялся тем, что однажды ее ужалила пчела и она чуть не умерла, поскольку пчелиный яд вывел из строя все системы ее организма. Теперь, приезжая в деревню, она принимала меры предосторожности, потому что, утверждала она (типично русское суеверие, говорила Ада), «жала», как она их называла, знают, какая из жертв больше всего боится их яда. Поэтому она запасалась хлопушками и веерами. У тети Фани не было шансов на спасение. — О, Боже, — воскликнула Жози, бросив взгляд в сторону дома, — сюда идет Винни с добавкой. На задней наружной лестнице хлопнула сетчатая дверь, и вышла Винни с новым графином охлажденной пурпурной жидкости. Мгновение спустя дверь открылась снова, и на фоне кирпичной стены возникла фигура, закутанная в черное, с белым лицом: зловещим, мрачным, насмешливым… — О, Боже мой! — Тетя Фаня побледнела и перекрестилась на русский манер, пролив несколько капель пунша на свое вязание. — Холланд… — Ради всего святого, Фанюшка, — сказала Жози, — это не Холланд, это Нильс. Смотри внимательнее, сама увидишь. Фигура приблизилась, полы плаща распахивались, вспыхивая красным подбоем, шелковый цилиндр надвинут на один глаз. Кланяясь и поднимая цилиндр, пришел Профессор Водяной Крыс. — Точная копия, — сказала миссис Джевет, вставая из кресла. — Никогда такого не видела… Привет, таинственный незнакомец! — крикнула она. Не отзываясь, черная фигура пересекла площадку для крокета, подошла к каштану и принялась внимательно изучать кору. Нильс думал об осени, когда ядра созреют в колючих оболочках и их можно будет сбивать палкой. Вдруг он застыл и резко обернулся — Шантеклер, старый облезлый петушок, высоко задирая ноги, приплелся под дерево в поисках червячков. Петух распушил перья, когда заметил мальчика, остановился, косясь на него бусинками глаз. Нильс ответил на его взгляд, затем, высоко держа голову, молча развернулся — палочка выставлена, будто защищает от опасности, в то время как он по дуге огибает птицу, — и продолжил свой путь навстречу Винни, возвращавшейся из беседки на кухню с пустым графином. Кисточка Ады застыла на полпути, она внимательно следила за Нильсом с той минуты, когда его взгляд устремился на петушка. Все та же старая история, ни один из них не изменился, ни мальчик, ни петушок. Она с тоской припомнила, как все это было, это страшное происшествие. Близнецам было тогда по десять лет, она сидела на этом самом месте в беседке, чистила бобы к обеду, Винни на кухне шелушила кукурузу, Холланд и Нильс играли у колодца. Высоко задрав голову, поклевывая время от времени, распушив перья, петушок кружил вокруг насоса. Вдруг, не сводя глаз с петушка, Нильс стал тихо скользить следом за ним, точно повторяя клюющие движения, размахивая руками, выставив крестец, точно пышный хвост. Из горла его доносились кукареканья. Вид был комичный, что и говорить. Даже со своего места она могла видеть капельки пота над его бровями, застывшее, почти бессмысленное выражение на бледном лице, глаза стеклянные, неподвижные. «Нильс, Нильс, достаточно, детка. Не надо больше». Как раз тут выглянула из окна Винни и попросила ее принести бобы; Нильс, преследуя петушка, скрылся за амбаром. Она промыла бобы в раковине, когда услышала крик: вместе с Винни они выскочили за дверь и нашли Холланда, он указывал на крышу каретника, где на самом гребне сидел Шантеклер, хлопая крыльями и громко кукарекая. И там же — невероятно! — стоял Нильс, осторожно балансируя, хлопая руками, хрипло кукарекая. Потрясенная, она погрозила остальным, чтобы молчали, и осторожно двинулась к каретнику. — Нильс, хватит уже, Нильс. Больше не надо… — Ку-ка-ре-куу! Он не замечал ее; глаза уставились на птицу, голова судорожно дергается, он клюет, хлопает крыльями, надувается, кукарекает, не может, не хочет слезать. — Нильс, — сказала она ласково, когда мистер Анжелини приставил лестницу и снял его, — что ты такое делал? — Я ничего такого не делал, — отвечал он возбужденно. — Но что тебя заставило? Он задыхался в замешательстве, глаза блестели, когда он пытался объяснить. — Шантеклер — я играл в Шантеклера. — Чистая роса выступила у него на лбу. — Вдруг — ты понимаешь — я почувствовал, что это такое — быть петухом. И после этого я уже не мог остановиться. Я на самом деле стал Шантеклером. Я ничего не мог поделать! — Не мог? — Это слово испугало ее. — Ты не мог остановиться? — Да. Я думал, что смогу перестать подражать Шантеклеру. Но я не… — Он запнулся, стряхивая возбуждение. — Что, детка? — Я не хотел останавливаться. Вот так было с петушком. И если бы его не остановили… Вздрогнув, Ада бросила кисточку из верблюжьих волос в стаканчик и быстро поднялась. Выйдя из беседки, она догнала Нильса, пересекающего лужайку. — Детка, — позвала она мягко, погрозив пальцем петушку, который взмахнул крыльями и удрал прочь. — Нильс! — Да? — Пойдем. — Она взяла его за руку, и он позволил отвести себя к беседке. — О, Нильс делает большие успехи в арифметике, — воскликнула миссис Джевет доброжелательно, так, чтобы мальчик мог слышать. А тетушка Жози сказала: — Нильс, лапочка, мы будем устраивать представление в этом году? — Да, — ответил он, когда Ада вернулась за свой мольберт. Он подошел и присел на ручку кресла тетушки Жози, она прижала его к себе. — Да, будем. — Он смотрел в сторону улицы, надеясь увидеть Холланда. — Мы покажем новый фокус! — О? Тогда мне придется подготовить музыкальный номер, — сказала она, кивая так, что ее кудряшки задрожали. Смешные и жесткие, некрасивого рыжеватого цвета, она каждую ночь накручивала их на бигуди и каждое утро обнаруживала, что они торчат во все стороны, как пружинки. — Но что? — спросила она. — «Калинку»?! — Она сделала трагическое лицо и тихо напела. Тетя Фаня кудахтнула, но Нильс забраковал. — Что-нибудь танцевальное, — сказал он. Жози напрягла мозги, потом растопырила пальцы. — Я знаю! Я сделаю испанский номер! С шалью, большим гребнем и кастаньетами — да? — Брови подняты, рот в виде буквы О — она ждала ответа Иильса. — Да, — решил он. — Si, si, senor! — Она начала взбивать волосы, потом неожиданно вскочила и, приподняв край юбки, постукивая каблуками по плитам, изобразила фанданго, распевая хриплым сопрано:4
Юная мелюзга Пиквот Лэндинг часто позволяла себе развлечения, забавные розыгрыши, в которых главная роль отводилась старой леди Роу. Их затеи могли показаться грубоватыми, но зачастую они не только возбуждали воображение мелюзги, но и славно развлекали саму старую леди Роу. Хоть и было общеизвестно, что разум ее временами туманится, никто не назвал бы ее глупой, так что, когда наиболее предприимчивые детишки названивали ей старательно измененными (как им казалось) голосами, она спокойно выслушивала, как маленькие мошенники вешают ей лапшу на уши. — Это миссис Роу? — Пронзительный голос телефонистки, приглушенные смешки на заднем плане. — Да? С кем имею честь? — Говорит Белый Дом. Одну минуточку, пожалуйста… — Хм-хм. — Низкий, подражающий Президенту голос; больше смешков. — Это миссис Роу? — Что? Да, говорит миссис Роу. — С дрожью в голосе. — Это… хм-хм… Президент. — Рот мгновенно зажат ладонью, невозможно удержать смех. Или другой вариант: телефонистка сообщает миссис Роу, что Голливуд на проводе. Низкий голос, сильный акцент: — Миссис Роу? Это есть Гарбо. — Грета Гарбо? — Да-а… Так точно. Грета Гарр-рбо! И начиналась легкая болтовня, сопровождаемая весельем с одной стороны и страстной жаждой не сорваться — с другой; в конце концов Президент или мисс Гарбо, иногда оба, приглашались на чай. И тогда устраивалось праздничное шествие вдоль всей Соборной улицы, до самого Центра, где вместо чая миссис Роу награждала всех участников сосисками в тесте, и никого особенно не удивляло, что планы Президента изменились, а мисс Гарбо, очевидно, занята на съемках. Она была гостеприимной хозяйкой, приятной в обхождении с гостями. Сосиски в тесте не были единственным аттракционом: корзина для зонтиков из пустой слоновьей ноги, греческая амфора, сиамский монах, кивающий головой, рог нарвала, шкуры диких зверей, перламутровый гребень и даже настоящая страшная засушенная голова, которую маленькие посетители осторожно трогали руками. В тот самый день, когда доктор пришел осмотреть тетю Фаню, после того, как он ушел, миссис Роу пошла в свой гараж за бутылкой с удобрениями — подкормить бегонии, сломанные во время ее метаний по двору. Да, бутылка была на месте, там, где и должна была быть, — память у нее не такая уж плохая, — на полке рядом с крысиным ядом. Она поправила сломанные стебли цветов и пошла к дому, когда краем глаза уловила движение, чью-то фигуру за клумбой рододендронов. Прикрыв глаза ладонью, она с недоумением вглядывалась в заросли, гадая, кто бы это мог быть. Фигура чуть переместилась, и теперь она могла видеть накрашенное лицо и подведенные глаза, глядящие на нее из-под цилиндра. — О! — воскликнула она пораженно, догадавшись, кто это. — Ради всего святого — что ты там делаешь в моих цветах? — Ничего. — Тогда выходите, сэр, чтобы я могла видеть вас. И не раздавите мой портулак. Он осторожно переступил через цветы и встал на газоне, опустив голову, глядя на нее из-под темных нахмуренных бровей. — Ну и что? Ты пришел, чтобы обзывать меня новыми словами? — Нет, мадам. — Тросточка выскользнула из его рук на траву. — Тогда зачем? Что ты делаешь в моем саду? Чего ты хочешь? Ты затеял очередное мошенничество? — Она указала на открытую дверь гаража, на полку за мотками шпагата. — Разве ты не знаешь, что эти пилюли — яд? Поэтому я и спрятала их подальше. — Да, мадам. — Тогда отправляйся домой. Мальчишек, которые ругаются такими словами, я не приглашаю в гости. Он повернулся и пошел прочь. — И забери свою тросточку, ради всего святого. Не оставляй ее здесь, мне и своего хлама хватает. Он поднял тросточку и пошел — трагическая фигура, напудренное лицо под высоким черным цилиндром, край плаща волочится по земле. — Минуточку. — Она, казалось, раздумывала. — Ну-ка, посмотри на меня, Холланд… — Она сделала несколько шагов в его сторону. — Может быть… если бы ты сказал, что сожалеешь… Может быть, если бы ты пожелал извиниться, тебе не надо было бы уходить. — Да, мадам. — Что — да? — Я сожалею. — В самом деле, милый? — Тон у нее был умоляющий. — Ты правду говоришь? — Да. Я сожалею, что обзывал вас нехорошими словами. Это было дурно с моей стороны. — Он покачал головой сокрушенно. — Очень дурно. Она наклонилась к нему, когда он подошел и потянулся, чтобы поцеловать ее. — Боже ты мой! — воскликнула она, отвечая ему. — Я… я и не знаю, что сказать. Никто не целовал меня уже… Что это такое, что у меня на щеке? — Он протянул руку, чтобы стряхнуть с ее щеки грязь. — Ладно, будем считать, что ничего плохого никогда не было. И не будем больше об этом говорить. — Казалось, она очень довольна, что все так хорошо устроилось. — Ты ведь внук Уотсона Перри, — сказала она утвердительно. — Мы вместе ходили в школу, твой дедушка и я, ты знаешь это? — Она подошла к нему, худенькая, седая. — Вы, мальчишки, так быстро растете. Помню, я видела как-то твоего брата. Он приходил с другими детьми пить чай. Думаю, что это был он. — Зажав сломанный стебель бегонии между пальцев, она сказала менее уверенно. — Хотя, возможно, это был малыш Талькоттов… — Он умер, миссис Роу. — О, Господи, не говори мне об этом! Но ведь ему не могло быть больше девяти или десяти лет, ведь так? — Да, мадам. — Он рассказал ей, как Билли Талькотт провалился под лед в день рождения Вашингтона. Она всхлипнула и взяла его за руку. — Не надо говорить о таких вещах. У тебя ведь есть еще сестра? Она, должно быть, теперь совсем взрослая. — Ей девятнадцать, миссис Роу. — Девятнадцать? — Да, Торри уже замужем. — Замужем? Это дитя? И за кем же? — Райдер Гэннон. Вы знаете Гэннонов — они живут в большом кирпичном доме на бульваре. — Гэннон, Гэннон… — Она пыталась вспомнить. — Сын Шарлотты и Эверета Гэннонов? Разве его не убили? — Это был Харви, старший брат Райдера. Его убили во Франции. — О? Да — это так, вспоминаю. Стало быть, это был Харви. Да, вспомнила. Мне кажется, что Гэннон служит в пожарной части, не так ли? Я вижу его каждый день, когда он проезжает мимо на своем грузовике. Я подняла свой флаг в День Памяти. Говорят, был пожар в старом доме Вулдриджа на Паккард-Лэйн. Улыбаясь, он покачал головой и откинул челку с глаз. — Нет, это Эл Бэммонд управляет пожарной машиной. — Вулдридж-Хаус сгорел до тла год назад, в день 4 Июля. — О, — сказала она, мимолетно нахмурившись, лицо ее заволокло дымкой, как если бы некий призрак воспоминаний бродил по лугам ее памяти. Потом лицо снова прояснилось. — Ну, ты зайдешь ко мне, Холланд? — Если вы приглашаете. — Рука его играла чем-то под складками плаща. — Благослови Боже твое сердечко. И посмотрите на нас, как мы выглядим! Боже, я никогда не видела ничего подобного. — Она, казалось, в самом деле находила его вид восхитительным и не могла оторвать от него глаз. — Ты все это надел для игры? — Мы собираемся устроить представление в амбаре. Я — Профессор Водяной Крыс. — Фокусник! — Она восторженно захлопала в ладоши. — Это грандиозно! Он хитро посмотрел на нее. — Да. Хотите, я покажу вам фокус? — А как же, это просто здорово! — сказала она. — Пойдем же. Если не возражаешь, мы пройдем через кухню. Компании обычно заходят через парадное, но мы обойдемся без церемоний. — Она по-детски рассмеялась и, открыв дверь, ввела его внутрь с заднего крыльца. — Боюсь, что пирожных сегодня нет, но есть лимонад, и мороженое, и, надеюсь, кусочек торта… — Сделав несколько шагов по направлению к кухне, она удивленно вскрикнула: — Ах, там еще одна! — Она показывала на темный угол, где челюсти капкана зажали большую серую крысу, переломив ей позвоночник. — Холланд… — попросила она. — Ты не мог бы… — Она указала на мертвую тварь. — Я не могу заставить себя дотронуться до нее. Миссис Куни обычно сама занималась этим. Он разжал пружину, вытащил крысу и поднял за хвост. Жесткие серые волосы торчали, глаза закрыты, розовый рот широко раскрыт, выказывая ряды мелких острых зубов. — И что с ней делать? — Возьми вот тут бумажный пакет, милый, и затем брось ее в мусор, ладно? — Губы у нее побелели, когда, прикрываясь ладонью, она смотрела, как он засунул крысу в пакет, когда же он прошел мимо к баку с мусором, она в ужасе отшатнулась. Убедившись, что крыса вне пределов видимости и крышка бака надежно закрыта, она взяла его за руку, и они вместе прошли через кухню.* * *
— Ну, — сказала миссис Роу, — разве это не прелестно! — Она поставила свою любимую чашку с блюдечком и откинулась в кресле. — Неожиданный сюрприз, самый что ни на есть наилучший. И прямо средь бела дня. Должна признаться, я скучаю без компании — я ведь теперь лишилась даже Мэри Куни. Я всегда радуюсь гостям, хотя они приходят все реже. Больше всего я рада детям, таким, как ты, Холланд. Всегда думала, что когда рядом молодые, ты и сама молодеешь. — Да, мне нравится у вас, — поддакнул он. Он видел, что она говорит правду: выражение лица у нее было как у маленькой девочки. Взгляд его перешел на стеклянную горку с коллекцией всяких безделушек. Машинально он полез в карман, достал гармонику и начал наигрывать: Нянг-ганг-га-данг-данг диенг-динг га-дан г-данг-данг… — Смотри какой молодец, — сказала миссис Роу. — Когда-то я играла на виолончели… Что это за песня? — Так… ерунда… просто песенка. — Он напел несколько строк:5
Жарко. Все жарче и жарче. День за днем, ночь за ночью лето расцветает, разгорается. Каштан стал темно-зеленым, широкие листья блестят кожаным, восковым блеском, на ветвях полно маленьких колючих шариков. Газон зарос одуванчиками, крабовой травой, сорняками. Мистер Анжелини толкает газонокосилку — клик-клик-клик-клик — на квадратном газоне за домом Перри, в то время как — снип… снип… снип… — в розовом саду возле каретника Нильс обрезает дедушкины розы «Император». Снип… Стальные лезвия ножниц блестящие и острые, они разделяются с ощутимым усилием и издают приятный щелчок, прежде чем цветок падает на землю. Но Нильс не замечает этого, его мысли далеко. В области магии, если быть точным. Все тот же фокус — снип, — тот, что он готовил к представлению в амбаре. Очень трудный фокус, а тут еще тетя Жози уехала, и пришлось заново соображать, как наилучшим способом оформить свой подвиг. Снип. Набрав внушительный букет, он пошел повесить ножницы в кладовую на крючок рядом с отцовскими рыбацкими сапогами. У мистера Анжелини все инструменты по контуру обведены на стене голубой краской, так что сразу видно, где что висит. Услышав какой-то звук, он посмотрел через дверь в вентиляционный ход и увидел работника, молча следившего за ним. — Привет, мистер Анжелини! Какой странный был взгляд в этих темных, с красными прожилками глазах под широкополой соломенной шляпой. Потом, как бы машинально, старик поднял руку в приветствии и тут же безвольно уронил ее. — Все в порядке, мистер Анжелини, — сказал Нильс, коснувшись его рукава. — Это не ваша вина. Все будет нормально. Мистер Анжелини пробормотал в ответ: «Scusame», погрузил мешок с удобрениями на тачку и пошел прочь. Замечательные запахи доносились с кухни: Винни пекла один из своих вкуснейших тортов. — Я вытер ноги, — поспешил успокоить ее Нильс, когда сетчатая дверь захлопнулась за ним, и он прошагал мимо корзин с бутылками имбирного пива, оставляя дорожку стриженой травы до самой раковины. С привычной иронией Винни покачала головой. Сколько лет пытается она приучить детей Перри не пачкать ее полы! Осенью листья, зимой — снег, весной — грязь, летом — половина газона, не меньше. Привыкшая вечно поучать, она внимательно следила за тем, как он раскладывает розы на доске, достает кабинетную вазу и собирается наливать в нее воду. — Поосторожнее с ней — это любимая ваза твоей бабушки! Если ты собираешься ставить розы на пианино, подставь под вазу блюдце. Обязательно! — Вовсе не на пианино, это для мамы. — Пододвинув кресло к раковине, он открыл кран. — Нильс, что ты там делаешь? — Смываю жучков. — Жучков?! — В этом году очень много июньских жучков и… Она подняла глаза к небу. — О, Господи, в моей раковине! — Когда ленч? — А когда положено? — В полдень. — Вот именно, сэр. Еще нет и одиннадцати. — Что будем есть? — Крокеты. — Кро-кет-ты? Фу! А что на ужин? — Как ты можешь думать об ужине, если еще ленча не было? — Просто спрашиваю. — А какой нынче день? — Пятница. — Стало быть, что будет на ужин? — А-а… Рыба. Селедка? — Селедки нет в продаже. — Рыба-сабля? — Слишком рано для сабли, если ты не хочешь есть соленую, конечно. Сегодня будет пикша — если Сэм Клиппер привезет ее. — Пикша. Ик-ша! — Если только будет кому есть ее. — Почему? — Потому что пятница, вот почему: твой дядюшка в Американском Легионе, меня пригласила в гости Дженни, у тебя репетиция хора, а у твоей матушки нет аппетита, так что, кроме бабушки, некому есть пикшу. — Прекрасно — полный желудок заставляет меня пердеть. А когда я пукаю, я не могу хорошо петь, и профессор Лапинус делает мне замечания. — Говорят, рыба полезна для мозгов, — отметила Винни, поглощенная сложными маневрами носа утюга вокруг пуговиц на штанах. — Ничего тебе больше не надо, если умеешь пользоваться тем, чем наградил тебя Господь. Нии-ииИИИЛЬС! Убери это чудовище с моей кухни! С самым что ни на есть ангельским ликом Нильс взял хамелеона, которого нарочно посадил на разноцветную коробку с печеньем, чтобы посмотреть, пожелтеет он или посинеет. Он сунул его за пазуху и снова встал на кресло, ставя розы одну за другой в вазу. — Нильс, ангел, зачем ты берешь это кресло? — Кресло было настоящий Хичкок, с плетеной спинкой, антиквариат. — Стоять на нем, — сказал он, будто она сама не видела. — Кто бы мог подумать! Но ты ведь уже давно вырос и можешь достать до крана без… — Она воззвала к Господу: — Боже, как в этом доме дети обращаются с вещами. Клянусь, салемские качалки развалились бы от такого обращения. — Правда, что Буффало Билл сидел в этой качалке? — Оставь меня. Я не настолько старая. Старая или нет, но она командовала в этой кухне задолго до того, как он и Холланд появились на свет; Винни — ее уютное лицо всегда пылает кухонным жаром, на шее всегда висит связка прищепок, все время она гладит, взбивает, выбивает пыль, кормит, вытирает, режет, штопает, моет, готовит… — Что ты делаешь? — воскликнула она, видя, как он, оттопырив зад, подпрыгивает на деревянном сиденье кресла в такт музыке. — Это такое танцевальное па. Торри меня научила. Видишь… — Брысь! — Приказ командира. Она смахнула его с кресла могучей рукой и выключила радио. — Твоя сестра не учила тебя плясать на старинном кресле. — Начав разговаривать, Винни мгновенно переходила на крик, как если бы общалась с глухим или иностранцем. Согнав его с кресла, она потуже стянула волосы косынкой и стерла испарину со лба, поскольку в кухню вошла Ада с узлом постельного белья. — Я сняла белье со всех постелей, кроме Александры, займись, когда будет время, — сказала Ада, передавая узел Винни, а та забросила его в заднюю дверь. В это время прозвенел таймер духового шкафа, и Нильс голосом ведущего радиопрограммы сказал: — «Звякните мне, мисс Блу!» — О, Боже, я забыла про торт — надеюсь, он не сгорел. — Винни взяла прихватку и кинулась к духовке, линолеум квакал под ее ногами. Она распахнула дверцу, выхватила лист и выложила на стол два коржа для торта. Потом вытащила из духовки второй лист с двумя дополнительными небольшими формочками и выключила газ. — Горячие, о Боже. Хочу сперва приготовить маленький тортик для миссис Роу. — Не думаю, что она хорошо питается с тех пор, как от нее ушла миссис Куни, — сказала Ада, вытаскивая резиновые кольца для консервирования из комода. Винни выключила утюг, вытащила гладильную доску в кладовку, вытащила корыто, поволокла его, лавируя между корзинами с бутылками имбирного пива. — Нильс, детка, — сказала Ада, — надо выставить имбирное пиво на солнце, а то оно никогда не дозреет. — Взгляд ее стал строже. — И будь добр, убери свой велосипед с дороги, а то твой дядя приедет и раздавит его. Нильс вздохнул. И почему он должен отдуваться за других? — Это не мой велик, а Холланда. У моего камера спущена. И все равно дядя Джордж уехал в Американский Легион, поэтому он не может приехать. Но я уберу его, — сказал он, заметив ее предостерегающий взгляд. — Ада, правда, что Буффало Билл сидел в нашей салемской качалке? — Ну да, сидел. Это историческое кресло. — А зачем он приходил сюда? — Он выступал здесь со своим представлением «Дикий Запад». В театре, что в «Дубовой Роще». Когда вас, мальчиков, еще не было на свете. — Да, но что он делал здесь? — В доме? Ну, он ведь был другом дедушки Перри, насколько мне известно. Они познакомились случайно — у дантиста. И у них стало вроде как традицией вместе ходить к врачу. Твой дедушка свято верил во всякие традиции. У него было много знаменитых друзей. Марк Твен, и Буффало Билл, и миссис Стоу… Да, конечно, женщина-писатель. Ах, восклицала она, вы не знаете папашу Перри, Лукового Короля? Фермер? Чепуха: он ходит в гетрах, а летом у него всегда в петлице бутоньерка. Так гордится своими розами. Гордость и традиции, вот что такое папаша Перри. Поэтому он отдал свои деньги городу? Нильс хотел знать. Да, он отдал свои деньги, потому что обладал величием духа. И после смерти бабушки… да, он считал это своим долгом. И памятный обед в его честь дается каждый год, потому что он думал о других людях не меньше, чем о собственной семье. Это не публичная демонстрация или что-то в этом роде, но скромный ритуал, отдание чести великодушию единственного в своем роде человека. — И потому мы пьем за него тоже, — сказал Нильс. — «потому что мы его внуки, Холланд и я, и мы тоже верим в традиции»! — и выскочил через вращающуюся дверь, нагруженный серебряной вазой с розами для мамы, а Ада крикнула ему вслед, чтобы он не забыл вытащить корзины с имбирным пивом на солнце.* * *
— Милый, они такие красивые, — сказала Александра, когда он принес розы в ее комнату. Она сидела в обитом ситцем кресле, подперев ладонью подбородок, с «Антонием Беспощадным» на коленях. — 1200 страниц — это слишком длинно. Настоящий «Гаргантюа». Но я иногда забегаю вперед, когда читаю. Ему было приятно то, что она сказала, — она так редко интересовалась тем, что будет впереди. — В ней 1200 и еще 24 страницы. Но ты ведь быстро читаешь. Мисс Шедд говорит, что если ты уж начнешь читать, то не остановишься. — Он взял у нее книгу и, присев на пуфик у туалетного столика, прочитал несколько страниц вслух. — Ты что? — остановился он при виде бледной улыбки, возникшей на ее губах. — Просто подумала, как все переменилось. Когда вы были маленькие, я читала вам вслух. Каждый месяц, когда приходила «Добрая Домохозяйка», мы читали продолжение романа Мартина Джонсона об Африке. Мартин и… как звали его жену? — Оса. — Он закрыл книгу, заложив пальцем. — Да, Оса. Вы оба думали, что это ужасно смешное имя для женщины-охотницы. И еще там был Том — Водяной Ребенок… Нильс засмеялся. — И Упрямый Томми. — Упрямый Томми? Не помню такого. — Нам Ада читала про него. Это был кот. — Кот? — Она нахмурилась, припоминая, прижала кончики пальцев к вискам. — Я помню, был поросенок Нуф-Нуф. Его зажарили с яблоком во рту, бедная жирная свинка. Один из любимцев Холланда, правда? — Не-ет — он любил историю с подменным ребенком, помнишь? В книге волшебных сказок. — Подменный ребенок? О, какая страшная история. Как может она кому-нибудь нравиться? — Она встала с кресла, подошла к окну, отодвинула занавеску и долго смотрела вниз, на беседку, прижав руку к груди, будто у нее началось сердцебиение. — Бедная тетя Фанюшка, как печально, что ей пришлось проделать весь этот путь сюда только для того, чтобы ее укусила пчела. — Оса — это была оса, — сказал Нильс. Он взял фотографию благотворительного бала и улыбался отцу в платье и резиновых сапогах. — Да, милый, оса. И почему-то из всех она укусила именно ее. Это было ужасно. Как только они увели тетю Фаню в дом, вызвали доктора Брайнарда, но все его уколы и пилюли не помогали, все тело ее свело судорогой, дыхание было затрудненным; в конце концов ей пришлось вернуться в Харкнесс Павильон в Нью-Йорке, где тетя Жози могла быть рядом с нею. Вздохнув, Александра уселась снова, потянулась, взяла щетку для волос, причесалась, положила на место. — На, поиграй с этим. — Он достал три скользких комочка цвета загара — бобы — и положил ей на ладонь, где они начали пританцовывать. — Они станут прыгать выше, если согреть их, — объяснил он. — У каждого внутри маленький червячок — личинка мотылька. Поэтому они и двигаются. Он сжал ее пальцы вокруг прыгающих бобов и крепко сдавил их. — Боже, неужели это так устроено? Где ты узнал все это? Наверняка вы не проходили прыгающих бобов в школе. — Это не бобы, это семена. Об этом рассказывается в одном из свитков Чаутаука. Она резко повернула голову. — Мама, ты что? Она смотрела на него очень странно. — Чаутаука, — прошептала она, веки у нее задрожали, выражение лица изменилось мгновенно, как при вспышке молнии. Он откашлялся в неприятном молчании. Что с ней? Что-то недосказанное повисло в воздухе. Он чего-то ждал… — Тебе плохо? — Нет. Я поняла, милый. Чаутаука, подарок Ады, — это целый кладезь информации, правда? Я забыла. — Она скребла ногтями вышитую дорожку на туалетном столике. Открыла рот, закрыла, сжала губы. Ее улыбка казалась ему вымученной. — Милый, — сказала она живо, — не лучше ли тебе поиграть на дворе? Не думаю, что тебе можно читать эту книгу. — А что написала миссис Стоу? — Гарриет Бичер Стоу? Ну, «Хижину дяди Тома». Ты помнишь ее, Лиза, бегущая по льду, и Саймон Легрю? — Да. — Я помню, однажды мы сидели вот здесь же — ты, я и Холланд — и читали эту книгу, а ты посмотрел на меня так невинно и спросил: «Мама, а что ты делала во время Гражданской войны»? Она сжимала прыгающие бобы в ладони, мысли ее унеслись куда-то вдаль. — Я глупая — у тебя глупая мать, вот что я скажу. Когда пойдешь вниз, милый, скажи Виктории, чтобы не забыла принять лекарство. Она сидит в беседке. Милая Виктория, как это ужасно с твоей стороны — делать меня бабушкой. Может быть, родятся близнецы — это иногда повторяется из поколения в поколение. Нильс покачал головой. — Нет, родится один ребенок, и это будет девочка. — Колдун, — сказала она игривым тоном. Вдали зазвенел колокольчик. — Мистер Претти приехал, — сказал Нильс. — Он на самом деле развозил лед? — До того как ты родился, у нас был ледник. — А теперь холодильник. — Как почти у всех в городе — именно поэтому мистер Претти стал зеленщиком. «О, мама, мама — пойдем со мною. Пойдем в гостиную и поиграем на пианино. Ты и я, пока Холланда нет». Дуэты. «Я слышал это во сне» из «Искателей жемчуга» или «Деревенские сады». Мама, сидящая за клавиатурой, элегантная, снимающая с пальцев сверкающие кольца, ногти постукивают, как алые жучки, по клавишам. Нет, об этом даже говорить бесполезно, она рассердится. Он отпустил ее руки. Они упали на колени так, будто в ней совсем не было жизненной силы. Он поцеловал ее, пожелал всего доброго и закрыл за собой дверь. Она тут же встала и открыла ящик с шарфами — бутылка, которую она достала, была пуста. Спрятав ее, она быстро вернулась в кресло. Вошла Винни с кипой свежего белья. — Тут чистые простыни и наволочки для вас, миссис Алекс, — сказала она, отдуваясь после подъема по лестнице. — Я зайду потом перестелить вам постель. — Спасибо, Винни, — сказала Александра, помогая ей раскладывать простыни. — Честное слово, эта рубашка Холланда превратилась в настоящее тряпье. Посмотри, как обмахрились рукава. Нельзя ли сделать из нее пыльную тряпку? Люди подумают, что мы беднее, чем на самом деле. — Я не могу сделать этого, миссис Алекс, — возразила Винни. — Я не смею что-нибудь сделать с нею. — Ладно, Винни. Я понимаю. Спасибо. — Я хочу спуститься и выбрать что-нибудь из овощей. Я слышала колокольчик мистера Претти. Что-нибудь специально для вас? — Можно приготовить бобы с кукурузой, если у него есть «Золотая Бентамка»… Винни, ты пойдешь сегодня в Центр? — Ах нет, мадам. Вы же знаете, что сказал доктор. — Она отвернулась и притворилась занятой, складывая в стопку рубашки. — Винни! — весело воскликнула Александра. — Посмотри на свой фартук! Господи, какая древность! Завязки совсем, истерлись. Вот увидишь, люди скажут, что нас совсем заела нищета. — Она достала пятидолларовый банкнот. — Возьми вот это, пойди к мисс Джослин-Марии сегодня же и поищи подходящую хлопчатобумажную ткань на фартук. Я раскрою, а Ада сошьет на машинке. И, Винни, раз уж ты все равно там будешь, зайди в соседнюю лавку — для меня, — пожалуйста! Вот и славно, а теперь — иди. И оставь белье на кровати. Я сама отнесу его. Нет, мне не трудно. Я давно уже не была в комнате мальчиков — наверное, целые годы. Думаю, надо зайти посмотреть. И наконец она осталась одна, глядя на солнечного цвета семена, прыгающие на ее ладони бессмысленно и беспрестанно; и чем теплее становились руки, тем сильнее становились их прыжки — настойчивые, упорные, бесчувственные, как ответы на вопросы, которые прыгали у нее в мозгу.6
— Доброе утро, Нильс, — сказал зеленщик, когда мальчик вышел через черный ход, таща яблочную корзину, набитую литровыми бутылями, их темное янтарное содержимое и светлые медные крышки блестели на солнце. Четверг, когда Ада отправлялась на трамвае в городскую русскую ортодоксальную церковь, был отведен имбирному пиву, и ровно неделю спустя, утром, бутылки раскладывались на траве для созревания. — Привет, мистер Претти, — ответил Нильс после того, как быстро разложил бутылки в виде спирали и забросил пустую корзину внутрь, чуть не пришибив внезапно вышедшую Винни. — Ты промахнулся, малыш, — сказала она, улыбаясь на поклон мистера Претти. — Доброе утро, мистер Претти. Как насчет «Золотой Бентамской» сегодня? Мистер Претти начищал огурец верхней частью фартука. — Сожалею, Винни, — сказал он, чавкая. — Джерри отправился в Хазервиль с грузом турнепса. Кукурузу еще не собирали. Я могу съездить, если хотите. Винни, казалось, колебалась. — Хотелось порадовать миссис Алекс… Что еще у вас есть? — Артишоки сегодня хороши. Нильс прошелся мимо, скорчив рожицу. — Артишок-шок-ек! На вкус будто листья одуванчика. — Я возьму с четверть бушеля, мистер Претти. И хорошо бы вы вернулись за кукурузой. Миссис Алекс не часто о чем-нибудь просит. — Кстати, о листьях одуванчика, — сказал мистер Претти. — Это мне напомнило, что я ищу вашу соседку, миссис Роу, — она уехала куда-нибудь? — Я сама хотела бы знать. Я приготовила несколько пирожных и хотела отнести ей, и я говорю старой хозяйке, я не видела миссис Роу неделю или более того. И вы никого не нашли? — Ни ответа ни привета… Обычно по пятницам миссис Куни варила миску рубца, а я продавал ей немного зелени одуванчика. Я стучал и звонил, однако там нет ни души. — Вы точно знаете, что миссис Куни ушла? Мистер Претти отмерял зелень под злобным взглядом Нильса. — Да. Она зашла попрощаться ко мне перед отъездом. Не знаю, как уж миссис Роу отпустила ее? Не думаю, что миссис Роу хорошая домохозяйка. И вы не поверите, как у нее там пахнет! — Пахнет? — От такого запаха помереть можно. — Может быть, просто забыла закрыть мусорный бак? Мистер Претти почесался в сомнении. — Ну вот, еще пару огурчиков для вас. — Он добавил огурцы к груде артишоков, которые она держала на руках. — Как ваша сестренка? — О-о, все так же, мистер Претти, спасибо. Она не жалуется. — Дженни Козловскую замучил ревматизм, и каждую пятницу Винни садилась на Вавилонский трамвай и на всю ночь уезжала к ней. — Нильс, ангел, поройся там у меня в кошельке, заплати мистеру Претти, будь добр! — Нильс вытащил из кармана ее фартука потрепанный кошелек, который они с Холландом подарили ей на день рождения четыре года назад. — Можете сразу заплатить за кукурузу. — Сколько, мистер Претти? — Сейчас сосчитаем. Сколько надо кукурузы, Винни, — полторы дюжины початков? 16 раз по 5 есть 80, и четвертак за артишоки, огурцы не в счет, стало быть, 80 и 25 — доллар и 5 центов. Возьмите немного петрушки, это даром. — Нет, это пять долларов твоей матери, — сказала Винни Нильсу, — дай мистеру Претти доллар и поищи пятачок, ангел. — Она пошла в дом, ее пухлые коричневые руки походили на жаркое с гарниром из артишоков, огурцов, петрушки. Нильс сбегал на кухню и принес холодную бутылку имбирного пива. — А это вам, мистер Претти, — добавка! — Ну спасибо, Нильс. — Откупорив бутылку перочинным ножом, мистер Претти втиснулся в кабину грузовика. — Верну бутылку на обратном пути, — крикнул он, ухмылка во все красное лицо, стоп-сигналы вспыхнули на прощанье, грузовик зарычал, дернулся, раскачиваясь из стороны в сторону, пока он подкачивал ручной насос и уговаривал машину ехать, хлопал тент, чашки весов бренчали, вертелись как бешеные на заднем бампере красные керосиновые фонари, которые заменяли ему габаритные огни. Нильс перевернул несколько бутылок — они закипели и готовы были взорваться на солнце. Сорвал бесцельно несколько одуванчиков в траве, сдул их легкие пушистые головки. Взял палку и попробовал посбивать каштаны. Проткнул пальцем дыру в мишени, нарисованной отцом. Забросил палку так далеко, как смог. Стало скучно. Посмотрел по сторонам в поисках занятия. Уф, жарко. Добежал до насоса, нажал рукоятку, попил. Сплюнув, почувствовав медный привкус на губах, повесил кружку на место. Затем заполнил бассейн под трубой, заткнув рукой сток, и смотрел, как в воде возникает лицо — не совсем его, но похожее. — Нильс! Ада звала его из-за сетчатой двери. Она указывала на велик — все еще на дороге. — Ладно! Он откатил его под дерево и прислонил седлом к стволу. Холландов «Красный Гонщик» — красный, черный, хромированный, с подножкой и щитком над звездочкой, с багажником сзади, и вместо звонка — клаксон. Он нажал на грушу: «Харр-ду-гарр!» Где он шатается, этот Холланд? И куда, кстати, подевались все? Хоть кто-нибудь! Торри не было в беседке, как сказала мама, слышно было, как она смеется на той стороне улицы с миссис Иоахим. Мистер Анжелини? Косилка брошена посреди газона, но работника и след простыл. Тяжелый воздух насыщен густым запахом скошенной травы. Песня кузнечиков доносится со стороны вязов. Винни опять включила радио. Слышен свист мистера Крофута. Июль — это страдание. Уже больше недели прошло. Даже приятно поскучать. Если не поехал на море или в лагерь, значит, скуки не избежать. Холланд не захотел ехать в лагерь, а после того как умер папа, а мама стала такой, как сейчас, кто повезет Нильса на море? Остается страдать. Мало жары, так еще и влажность дикая. Есть только одно место, где можно обрести прохладу, — река… Сразу за ледником, там, где ветви сикомора протянулись над водой, была чистая глубокая заводь, для купанья лучше не придумаешь. На вершине дерева прибита маленькая дощатая площадка вроде вышки для прыжков; к ней они привязали веревку, по которой можно было забраться наверх. Кончики пальцев выступают за края мокрых досок, солнце обжигает обнаженное тело, Нильс стоял неподвижно несколько мгновений, потом нырнул. Вода приятно охлаждала тело, пока он опускался ко дну. Он остановился под водой и открыл глаза. Стайка серебристых гольянов бросилась прочь, стебли водяных растений плясали, галька блестела белыми пятнами. Выпуская воздух из легких, он постепенно опускался на дно. Потом согнул колени, оттолкнулся и с шумом пронзил поверхность, наполовину выскочив из воды. Вот ноги его коснулись дна, и он встал, руки в боки, глядя на берег. Кто-то шевелился за кустами. Он насвистел несколько тактов мелодии:* * *
Ее называли Дверью Рабов, потому что много лет назад, перед Гражданской войной, когда Коннектикут первым включился в движение аболиционистов, прадедушка Перри провел беглых рабов через нее: мужчин, и женщин, и детей, он прятал их, пока они не отправились тайными тропами в Канаду. Холланд прислонился к стене и спросил: — Вот теперь. Посмотри на меня, Нильс Александер. Что еще ты забыл? Нильс не знал. — Подумай. Предположим, мы построили сундук над люком, допустим, мы спустились вниз, в яблочный погреб. Все абсолютно замечательно до этого момента. Что потом? — Потом мы прыгаем на матрасы, меняем костюм, выходим за дверь, бежим наверх и появляемся перед публикой. — Что мы делаем? — Холланд хотел заставить его думать. — Мы… выбегаем… из… — Он замер на полуслове. Вот он, прямо перед глазами. Смотрит на него. Замок. По приказу дяди Джорджа. Навесной замок и цепь сделали Дверь Рабов бесполезной. И ключ в кармане у дяди Джорджа. А без него другого пути из погреба нет. Холланд расцвел улыбкой торжества: — Теперь все, пошли наверх, — и побежал вверх по ступенькам. Он поднял крышку люка и посмотрел вниз, в погреб. — Слушай, я могу сделать это, — сказал он живо. — Я знаю, как сделать, чтобы все получилось. Предоставь это мне. Нильс смотрел вниз. Все в снегу. Снег в июле. Снежное Королевство Акалука. Накрошенный камыш лежал повсюду, собравшись в углах, образуя ровный ковер под ногами, хлопья взлетали, падали, медленно кружась, влекомые воздушными течениями. Казалось — настоящая снежная метель валит снег в погреб через открытый люк. — Как? Как ты сделаешь, чтобы у нас получилось? — спросил он обеспокоенно. — Холланд? — Хм-м? — Это не слишком смешно, а? — Что — снег? Да, пожалуй, так. Я говорил тебе — надо убрать все это отсюда. Я знаю, где мы возьмем фонарь. Все, что нужно, — китайские усы, молоток и увидеть, как устроен сундук. — Где мы возьмем фонарь? — Ну, — сказал Холланд, подняв глаза к небу, — жди и смотри. Да, конечно, решил Нильс, не желая отказываться от мысли о представлении, да, ему остается ждать и смотреть…7
Июль в Коннектикуте. Весь Пиквот Лэндинг оцепенел в послеобеденной дремоте. А тут шум, гам, тарарам, какой только мальчишка может устроить в этот час, когда люди стараются переждать жару. Это «Красный Гонщик» — черный, хромированный, красный, подставка, закрытая передача, клаксон — Харр-дуу-гарр! — свист шинами вдоль Вэлли-Хилл Роуд. Вперед, на угол Фиски-стрит. Тут миссис Джевет уединилась под своими буками — гамак, газета… Остроумная идея: забраться в дом, воспользоваться красками и кистями, оставленными маляром, и написать что-нибудь на свежевыкрашенной стене, что-нибудь мерзкое, что-нибудь грязное; что-нибудь смешное. Пока, миссис Джевет! Харр-дуу-гарр! Дальше на север, к Паккард-Лэйн; случайно наткнулся на грузовичок мистера Претти, приткнувшийся возле «Аптеки Пилигримов», пока П.К. пьет минеральную воду. «Красный Гонщик» ненадолго останавливается — и снова в путь. П.К., можете проститься со своим фонарем. Ха-ха. Харр-дуу-гарр! К востоку по Паккард-Лэйн, к надземке Томаса Хукера, затем на юг, шины свистят, спицы позванивают. Вот едет профессор Лапинус в своем драндулете — «Bonjour, Professeur! Au'voir, Профессор Водяной Крыс Лапинус». У Соборной улицы на восток, через железнодорожные пути, задержаться, чтобы швырнуть камень в окно пакгауза, пока служащий вышел на грузовую платформу. Крахх! «Эй ты, чертов пацан!..» Харр-дуу-гарр! Заглянуть за церковь Конгрегации, где пономарь подстригает кусты на кладбище. Мистер Свейт поднимает соломенную шляпу и вытирает пот. Он моргает, не может поверить своим глазам. — Эй ты! Ради Бога, малыш, не по могилам! Святый Боже! Эй-эй, ты, вернись, ты, маленький святотатец… — Его преследуют, надо удирать; бросает случайный взгляд на цветы на могиле, не может поверить собственным глазам. Харр-дуу-гарр! По дорожке, за чугунную ограду кладбища, мимо церкви, кусты впереди, и тут как раз останавливается трамвай до Центра, высаживает пассажиров. Берегись! — Святой Петр! Ты что, весь мир купил, мальчишка! Смотри, что ты наделал с моими чулками! — Пошла ты на… Кривоногая, смотри куда прешь! Харр-дуу-гарр!* * *
Вопреки изобилию плакатиков, предлагавших свободно выбирать товары, будь то духовые ружья, подержанные комиксы, разложенные по пакетикам пуговицы и прочая мелочь, хозяйка лавки сувениров и галантереи мисс Джослин-Мария зорко озирала свои владения взглядом Аргуса. Со своей высокой табуретки возле кассы она могла бдить за каждым покупателем, не отрываясь от приходно-расходных дел и успевая стереть капли пота, прежде чем они капнут на прилавок. Но в этот день ей было некогда промокнуть лоб, такая толкучка, несмотря на жару и влажность, покупатели входят и выходят, каждый за своим, моргнуть не успеешь — где уж тут найти время припудрить нос. Несколько человек еще разглядывали товары на задних полках, когда звон колокольчика возвестил явление нового клиента. Взбив кудряшки, мисс Джослин-Мария состроила милую гримаску, специально предназначенную для покупателей. — Добрый день, Роза. О, Господи, какая милая блузка. — Лицо у миссис Джослин-Марии было круглое и плоское, как тарелка, и при этом казалось, что за щеками у нее кармашки, как у бурундука, чтобы прятать туда что-нибудь про запас. — Святой Петр! — восклицала покупательница, прыгая на высоких каблуках и тыча пальцем в спущенную петлю на чулке. — Ну и дети пошли! — Что-нибудь стряслось? Роза Халлиган ткнула пальцем через плечо. — Представляете, схожу я, значит, себе с трамвая, и вдруг какой-то пацан чуть не сшиб меня своим великом. Смотрите, что он сделал с моими чулками. Ну, я, конечно, говорю ему, смотри, куда едешь, а он говорит мне, ох, что он мне сказал… — Что он сказал? Однако Роза не удосужилась просветить мисс Джослин-Марию насчет остального, опасаясь, что ее хватит удар. — У вас есть «Бель Шармер»? — Трикотаж, вторая секция, посмотрите сами, милочка. — Стараясь не делать лишних движений, мисс Джослин-Мария указала на чулочное отделение. — «Сахара» есть? — Посмотрите, милочка, только не переворачивайте все вверх тормашками! — сказала она жалобно, увидев, что Роза начала обыск. — Честное слово, милая, это все равно что иголку искать в стоге сена. Должна же у вас быть «Сахара». — Возьмите «Песок», это практически одно и то же — «Песок», «Сахара», — посоветовала другая покупательница с внушающим доверие видом. — Ладно, вот эти подойдут. Я тороплюсь. — Она облокотилась о прилавок и уткнулась носом в бумажник, разыскивая деньги, — при этом мисс Джослин-Мария отметила, что корни волос покупательницы выдают их природный цвет. — У меня есть замечательное средство, — сказала она, сдавая сдачу. — Елена Рубинштейн выпустила новую краску для волос — специально для блондинок. Вам надо бы попробовать. Слушайте, милочка, хотите вы узнать кое-что, отчего кровь застынет у вас в жилах? — Конечно. — Роза достала из сумки жвачку. — О, Винни! — воззвала мисс Джослин-Мария. В дальнем углу лавки Винни выбирала материю на фартук, она тут же подошла к прилавку. — Винни, это Роза, Роза Халлиган. Расскажи ей то же, что ты мне рассказывала, — ты понимаешь — о соседке… Без лишних предисловий Винни повторила все, о чем уже знала мисс Джослин-Мария, — о том, как сегодня утром мистер Претти, зеленщик, заметил запах возле дома миссис Роу, как позднее, закончив объезд, он вернулся и попробовал заглянуть в заднее окно, затем в переднее, затем в боковое, где была щель между гардинами… как он бегом перебежал дорогу и позвонил по телефону, как Винни и Ада вернулись вместе с ним, и… — … и там она и была, — вмешалась мисс Джослин-Мария в этот ответственный момент, — в гостиной. Ужасная смерть. Роза повернулась к первой рассказчице. — Что же вы увидели? — Она сидела прямо в качалке… — Ее любимой, — вставила мисс Джослин-Мария. — У нее был сердечный приступ. — Мертва — мертвее не бывает. Больше недели прошло. — Неделя, — повторила Роза, жуя. — И потом? — Ну… — Лицо все синее, рот широко раскрыт, тело твердое, как ириска, — сказала мисс Джослин-Мария, не давая Винни закончить картину. — И запах. Умереть можно от этого запаха — ну, вы знаете, о чем я говорю. Винни согласилась. Она и Ада открыли окна, пока ждали констебля, который накрыл тело простыней и позвонил мистеру Фоли. — И пока она там сидела, — добавила мисс Джослин-Мария, — пауки опутали ей все колени паутиной. — Пауки! — воскликнула Роза. — Пауки, — подтвердила Винни. — Пауки, — эхом повторила мисс Джослин-Мария, ее круглые щеки дрожали от возмущения. — О-о, у меня мурашки по коже бегают, — сказала Роза, растирая гусиную кожу на руках. — Это так дико, дико слышать об этом, — сказала мисс Джослин-Мария. — Теперь, пожалуйста, поговорим о чем-нибудь приятном. Винни, что ты хочешь сшить из этого куска хлопка? — она измерила материю. — Два с половиной фута, дорогуша, боюсь, на платье не хватит. Передник? О, для этого достаточно… Пока, Роза! Затаив дыхание, Роза, которая засекла Эстер из «Maison de Beaute», выскочила за дверь, чтобы поделиться с той ошеломляющей новостью, мисс Джослин-Мария заворачивала отрез для Винни, а в это время сзади, в углу возле журнальных полок, возникло детское лицо: серые глаза сверкают из-под насупленных бровей, украденные китайские усы оттопыривают карман, затаился в углу тихо, как мышка.* * *
Она исчезла. Обнаружив, что вместо «Нагорной Проповеди» появилось «Брачное торжество в Кане», Нильс повернул свиток на доске Чаутаука и пошарил внутри. Жестянка «Принц Альберт» исчезла! Он искал везде: в одежде, за одеждой, под одеждой. Потом перетряс обе постели, выдвинул все ящики, посмотрел на полках за книгами. Под кроватями не было ничего, кроме пыли. В комодах — ничего. Ну-ка — держи это — вытащи это из секретного отделения Холланда — погоди минутку! Очки — с толстыми линзами, в железной оправе, — очки Рассела — пропавшие очки! Он отошел к окну вдохнуть свежего воздуха. Странные вещи творятся в доме. Ада, ходившая мыть в соседнем доме после ужасного открытия мистера Претти, вернулась оттуда очень взволнованная, — гораздо больше, чем когда узнала о смерти миссис Роу. Что же случилось, что вывело Аду из равновесия? Почему она обшаривала кухню взглядом, кусая губы от волнения, будто пытаясь сложить воедино кусочки головоломки? Это было очень странно. А потом, когда Ада зачем-то снова пошла в дом миссис Роу, Винни, собираясь к сестре, подбросила свою бомбу. Мама, сказала она, что-то такое говорила, будто собирается зайти в комнату мальчиков, посмотреть на нее. Гадство! Нильс помчался, взбежал по задней лестнице и… Она исчезла! Напуганный, он смотрел на амбар, на луга, давая глазам привыкнуть к темноте. Воздух был теплый, Нильс чувствовал озноб, на лбу и затылке выступила испарина. Снаружи ни ветерка. Клубы тумана лежат за рекой. Лунная дорожка дрожит на воде. Прислоненный к каштану, блестит в лунном свете велосипед Холланда. За дорогой Фарниф и Тор протягивают к нему руки. Никакого движения, кроме… Нильс лег грудью на подоконник, тараща глаза в темноту. Уловил легкое движение: там, под деревьями, чья-то фигура двигалась возле колодца… похоже было на то, что этот Кто-то сжимает кулаки, бьет ими по бетонной плите. Он вдруг сразу догадался, где его табачная жестянка.* * *
— Мама! Она была почти без сознания, волосы упали на глаза, она смотрела на него через плечо, как на постороннего, пальцы безумно скребли поверхность бетона. — Мама! — Испуганный, он бросился к ней. Схватил ее за руки, заставил встать. Она захныкала, и он увидел кровь на пальцах — она поранила их. Вырвав руку, она упала на колени и стала шарить в клевере у колодца. — Мама, пойдем отсюда, — умолял он, и она, как ребенок, позволила ему вывести ее на дорогу. — Что с тобой, мама? Она качала головой, мычала, как немая, вцепившись одной рукой в полу халата, подол шелестел по траве, когда он тащил ее через газон к наружной лестнице. Она прижала свободную руку к губам, будто хотела удержать невысказанные слова. Ее шатало, казалось, она была близка к обмороку. Поддерживая ее, он уловил знакомый запах. Она прислонилась спиной к нижнему столбу лестницы, тело ее дрожало, она не могла стоять на ногах без опоры. — Пожалуйста, мама! — Он ждал ее, звал подняться наверх; рука ее мелькнула возле его лица, и он увидел, что она сломала ноготь возле самого основания. Наконец она стала подниматься, подметая подолом ступеньку за ступенькой, пальцы оставляли кровавые следы на перилах. Когда они дошли до верхней площадки, она зашаталась и прислонилась к столбу, пока он открывал дверь. — Нильс. — Звуки хрипели в ее горле, взгляд был как у дикого зверя, попавшего в капкан, которому стальные челюсти впились в самое болезненное место. — Нильс. — Она замолчала, бесконечно длинная пауза тянулась и тянулась, будто последнее слово было дверью, навсегда замкнувшей доступ в ее внутреннее пространство, в одиночную камеру ее мозга. Погруженная в немоту, она вынула руку из-за полы халата и разжала кулак: на ладони лежало золотое кольцо, перстень для Перри. — О, — мягко сказал он, потянувшись за ним. — Ты нашла табачную жестянку. Я догадался, что это ты. — Легкое движение: она держала жестянку в другой руке. С трудом выговаривая слова, она заговорила. — Нильс, откуда у тебя это кольцо? — Этопапино. — Я знаю. И папа отдал его Холланду. Откуда оно у тебя? — А где сверток, который лежал вместе с ним, мама? Вещь… она развернула ее, она видела ее… Холланд… Она легко и быстро вздохнула, так, будто более глубокий вдох повредил бы что-то у нее внутри, в самых деликатных недрах ее жизненного устройства. Покачала головой, с трудом выдавливая слова. — Скажи мне, Нильс, — откуда у тебя это кольцо. Его молчание сильнее возбуждает ее. Она крепче цепляется за столб, кровь обильно сочится из-под сорванных ногтей, суставы в лунном свете кажутся сделанными из слоновой кости. — Откуда? Откуда оно у тебя? — Она изо всех сил старается понять: судорожные движения тела, широко раскрытые глаза выдают ее старания как-то осознать факты, которые никак не укладываются у нее в голове. Против собственной воли он произносит: — Холланд мне его дал. Слова, кажется, бьют ее в лицо, каждое слово — отдельный удар. Она отворачивается. Он пытается убедить ее: — Он сам дал, мама, честно. Я не стащил его. — Но ведь было решено… Холланд… Оно оставлено Холланду. Ада сказала, что это решено. — Да, я знаю. Но потом в конце концов он сказал, что хочет отдать его мне. Он позволил мне взять его — честно, позволил. — Как же ему заставить ее поверить! — Когда? Когда Холланд отдал его тебе? — В марте. Он дал мне его в марте. — Март. — Она молча шевелит губами, повторяя про себя это слово, изучая его, пробуя на вкус, пытаясь найти в этом рациональное зерно, но это лишь сводит ее с ума. — А когда — в марте? — После нашего дня рождения. — После дня рождения. Сколько дней спустя? — Два дня. Лицо ее выражает ужас — ужас, который до сих пор таился в задних коридорах ее разума. — Где, Нильс? Ради всего святого, скажи, — настаивает она, — где был Холланд, когда он дал тебе перстень? — Здесь. — В доме? — Да. Внизу. — Он надевает перстень. Золото холодное как лед. Палец жарко пульсирует. Затем он спрашивает, где сверток, сверток из голубой папиросной бумаги. Она смотрит без всякого выражения. Он ждет ответа, затаив дыхание. Проходит минута. Она шевелит губами, тихо хнычет, но не произносит ни слова. Лестница уходит вниз, в пустоту. Хватит. — Где он, мама? — повторяет он мягко. Ее рука вцепляется в горло, будто только так она может заставить себя говорить. — Это тоже он тебе дал? — Да, — тупо произносит он. Как он может объяснить ей, объяснить так, чтобы ее удовлетворило, откуда взялся этот зловещий кусочек плоти. — Где он, мама? Она откидывает крышку табачной жестянки и кладет Вещь на ладонь, папиросная бумага светится в лунном свете, голубая лунная роза. Потом горестный вздох, сверток падает, падает жестянка, руки ее движутся в стороны, бледные крылья машут, как у птицы. Он делает шаг вперед, чтобы поймать, удержать эти крылья. Они сталкиваются, ее тело выпрямляется, отталкивая его, подвешенное, как марионетка в кладовой, раскачивающееся на нитях. Подол халата описывает красивую кривую вокруг ее ног, в то время как она поворачивается, бледно-сиреневый водоворот, она будто разом съеживается, будто нити, управляющие ее движениями, неожиданно ослабевают, дозволяя ей делать лишь маленькие смешные шажки взад-вперед по площадке, точно танцуя, вперед, назад к белому столбу, затем в сторону, прочь от него. «О!» — шепчет она отрывисто, удивленно, словно даже приветствуя собственное падение. И, стоя там, окаменевший, руки вытянуты, сопровождая ее падение, покуда темнота не поглотила ее бледное лицо и она не улеглась в виде спутанного клубка под лестницей, он чувствует, что каким-то образом именно так, в падении, она получила наконец ответы на все свои вопросы.8
Стряхивая пепел сигареты «Мелакрино» с расшитого цветами халатика, мисс Джослин-Мария обратилась к юному покупателю, подошедшему, чтобы расплатиться. — Ну-у, — пропела она со сладкой улыбочкой, — мы нашли что-нибудь сегодня? — Да. — Нильс осторожно выложил фигурку: широкий воротник, ботинки с загнутыми носами, шапка с помпоном. Ярлык сообщал, что клоун сделан из венецианского стекла. — Ох, он очарователен, синьор Палаччи. — Паглиаччио, имела она в виду, так звали клоуна. — Разве он не очарователен? Ух ты, мой сладенький. А ты видел там миссис Палаччи? Из них получится очаровательная пара. — Нет, сегодня я возьму только одного, — отверг он приманку. Ее лицо вытянулось. — И еще возьму вот это, — сказал он, выкладывая на прилавок маленькую жестяную музыкальную шкатулку с цветами и херувимами. — Вы можете завернуть мне клоуна красиво, как подарок? — Как сувенир? — Она сделала гримаску. — Я обычно не заворачиваю сувениры, если сделаю для тебя, придется делать для всех, понимаешь? Винни, разглядывающая товары у соседнего прилавка, подошла к ним. — Не беспокойся, Нильс, я заверну, когда придем домой. — Она повернулась к мисс Джослин-Марии и пояснила: — Это должно выглядеть как настоящий подарок. Гримаска расцвела в улыбку. — Оставьте, Винни. Неужто я не найду во что завернуть маленького клоуна? Для Нильса Перри, конечно, найду. Настоящий подарок, говоришь? А можно мне, любопытной сороке, поинтересоваться, для кого? Для маленькой подружки, наверное? — Она нагнулась под прилавок за листком целлофана. — Нет, вовсе для другого человека. — Раздраженный вопросом, Нильс отвернулся к полке с газетами, чтобы прочитать передовицу, посвященную Бруно Гауптману, похитителю ребенка Линдберга. — А как вы думаете, синьор Палаччи, для кого же этот особенный подарок? — поинтересовалась мисс Джослин-Мария, заворачивая стеклянную фигурку в папиросную бумагу, укладывая ее в коробочку и отрезая от рулона с целлофаном самый маленький кусочек, в какой только можно было завернуть коробочку. — Его матери? — прощебетала она, понизив голос. — Но что она с ним будет делать, ради всего святого? Упасть с восемнадцати ступенек, Господи, это целая миля! И сидит в кресле на колесах, даже не может говорить. Просто «овощ», как таких называют в больницах. Но ведь она долго не протянет, правда? — Она сделала красивый бантик на коробочке. — Эта ужасная смерть Вининга, а затем… — Она может немного шевелить руками, — перебила ее Винни. — Она сама пользуется косметикой и даже может немного крутить колеса кресла. — О, тогда она пишет вам записки, правда, если чего-нибудь хочет? — Нет. Мы задаем ей вопросы, а она мигает глазом… — Господи, какой ужас! Но бедняжка, как же она проводит время в своем кресле? — Нильс читает ей вслух… — Ну разве он не единственное ее утешение! — всплеснула мисс Джослин-Мария своими маленькими ручками. — И еще Виктория с ее бэби. Чудо, что она не потеряла ребенка совсем. Это следствие несчастного случая, конечно. Шок, я уверена. Но, говорят, недоношенные дети вырастают здоровыми, разве не так? — Ее улыбка выражала глубокое удовлетворение, будто ее саму продержали две недели в инкубаторе для новорожденных. — Они живут дома — Торри и Райдер? — Да. Торри привезет ребенка домой сегодня. — Винни посмотрела через дорогу, где Ада занималась покупками. — Старая хозяйка хочет закупить все, что может нам понадобиться. Миссис Валерия тоже вернулась в прошлую субботу. Мисс Джослин-Мария спросила, выпустив струю дыма в лицо Винни: — Не думаю, что это разумно, а? Этот дом, кажется, приносит одни несчастья. Надеюсь, миссис Перри оценит мои старания, — сказала она, протягивая серебряную коробочку Винни. В это время вернулся Нильс с журналом. — Что это у тебя, дорогуша? Док Сэвидж, да? Господи, вот это обложка — положительно сенсационная. А теперь посмотри сюда, разве подарок выглядит не замечательно? Нильс поблагодарил ее и взял у Винни завернутую коробочку, журнал и музыкальную шкатулку, заплатив за покупки. — Я забегу в соседнюю лавочку на минутку, — сказала Винни Нильсу, — а потом встретимся на рынке, как велела Ада. — Она вышла. Нильс собрал сдачу, взял покупки и вышел следом, столкнувшись в дверях с покупательницей, которая, заглядевшись на что-то за окном, не заметила его. Покупки Нильса разлетелись в разные стороны, он встал на четвереньки, подбирая их. — Ради святого Петра! — воскликнула Роза Халлиган сердито. — Ты не мог бы быть поосторожнее, мальчишка! — Она схватилась за туфлю и обратилась к мисс Джослин-Марии. — Скажите, кто он такой? — Этот? Это Нильс Перри. А что? — Ну, он уже во второй раз чуть не сбивает меня с ног. Мисс Джослин-Мария была удивлена: — Сбивает вас? Когда? — Ну вот только что, и еще в тот день, когда я вышла из трамвая и он сбил меня велосипедом. Вы помните — он порвал мне чулок и обозвал грязными словами. — Да нет же, милая, не может быть, чтобы этот. Это же Нильс. — Она хихикнула. — Если бы я не знала, я бы подумала, что вы говорите о Холланде. — Холланд? Кто такой Холланд? — Холланд — это брат-близнец Нильса. — Вы хотите сказать, что есть еще один? — Возьмите этого и повторите — будет один к одному. — Она засмеялась. — Настоящий разбойник, этот Холланд. Но только это не может быть он. — Почему? — Холланд Перри? Очень просто, — с охотой заговорила она, круглые щеки тряслись, кругленький ротик открывался и закрывался, желая выразить ее мысль, а потом вдруг раскрылся в испуганном крике, когда с ужасным треском распахнулась дверь и Нильс налетел на нее с криком: «Лжешь! Лжешь! Черт тебя побери! Это неправда! Неправда!» — в то время как Роза Халлиган тянулась к нему руками, стараясь оторвать от хозяйки, и Ада, возникшая как раз в этот момент, она тоже пыталась удержать его, но он молотил кулаками, цеплялся за пышную грудь Джослин-Марии, стараясь заткнуть ненавистный маленький ротик, а та, вся воплощенное достоинство, изображая на лице выражение поруганной чести, едва только его оттащили от нее, говорила, что она не знает, не может понять, в чем дело, и Роза сказала: «Но это же, ради святого Петра, потому что вы сказали…» — и Ада, выразив сожаление, раздосадованная, выбежала вслед за мальчиком из лавки. Она нашла его возле церкви, где из открытой двери доносились звуки органа. Он стоял красный, разгневанный, глядя вверх на Ангела Светлого Дня, ее яркие одежды казались темными, когда смотришь снаружи, и он не сразу заметил Аду, когда она приблизилась. — Детка, детка, что же ты делаешь! Разве можно себя так вести? — Это ложь, — сказал он бесстрастно, с вызывающим видом встретив ее взгляд. — Nyet, это не ложь, и ты знаешь это. Пойдем, детка, ты должен примириться с этим. — Нет! — Ты должен! Так не может продолжаться! — И чтобы раз и навсегда покончить с этим, строгая, отметающая любые возражения, она проволокла его по дорожке, через чугунные ворота, на кладбище, мягкие черты ее лица будто разом затвердели и высохли. Поросшие травой полянки тянулись во все стороны, тут одиннадцать поколений жителей Пиквот Лэндинг спали вечным сном под тенистыми деревьями. А дальше было поле, высокая кукуруза, и физиономия пугала торчала среди рядов. Она провела его мимо обсаженных цветами монументов, мимо рядов могильных плит, древних и новых, больших и маленьких, украшенных и простых, из красного песчаника и полированного гранита, в соответствии с рангом их обладателей, Талькоттов, и Стэндишей, и Виллисов, и в конце концов она привела его к большому дубу, где, прячась в его глубокой зеленой тени, как темная пещера, без света, без золотых солнечных лучей, лежал фамильный участок. Ослепленный слезами, он безучастно смотрел в сторону надгробий, где мертвые цветы стояли в помятых зеленых горшочках. Зной стоял в полуденном воздухе, пахло цветами, капала вода из вентиля, где-то трещала саранча. Небо над головой было ярко-голубым, чистым, полупрозрачная голубизна датского фарфора — просвечивающая насквозь, мерцающая, тонкая, как скорлупа яйца; если слишком долго смотреть на него, он может треснуть, распасться на куски, смертельно-голубой град просыплется вокруг него. — Теперь, детка, — сказала она ему, — тебе придется сказать это. — Что? Что сказать? — требовал он ответа, смущенно качая головой, стараясь понять, что такое ужасное должен он ей сказать. — Сказать правду, детка. — Голос ее был спокоен, нежен и печален. — Скажи правду. Скажи вслух, чтобы мы оба слышали, оба, вместе. Он задрожал. Он выставил подбородок, прижался лбом к ее платью, так что веки чувствовали тепло ее тела. Она взяла его за подбородок и с силой повернула его голову. — Читай, детка, — приказала она, и полузадушенным голосом он повторил слова, выбитые на тяжелой плите:ВИНИНГ СЕЙМУР ПЕРРИ Родился 21 августа 1888 — умер 16 ноября 1934. Светлая память.Он подошел, сорвал травинку, обгрыз ее и стал насвистывать на ней. — Идем, — услышал он ее призыв. Она поставила его перед собой, обнимая за плечи, направляя его взгляд на коричневую плиту из свежеполированного гранита. — Смотри сюда. Сюда, детка. — Не понимая, он моргал, пытаясь разглядеть ее лицо. Дрожа на фоне неба, точно повторяя очертания ее головы, шел белый контур, совсем, думал он, не похожий на нимб вокруг головы Ангела Светлого Дня. — Сюда! — повторила она резким и строгим голосом. Сквозь голубую раковину неба, округлую, как шар, в сетке тончайших линий, будто линии железных дорог на глобусе, будто прожилки в листе, он смотрел сквозь нее, увы, слишком долго. Линии задвигались, задевая одна другую, раковина треснула, разлетевшись на миллион острых осколков, они кружились вокруг него, острые, болезненно острые, позванивающие, как голубой дождь. Трава кололась, когда он наклонился, отбросив в сторону высохшие цветы — маргаритки, и кореопсисы, и подсолнухи, которыми Ада украшала могилы, — его дрожащие пальцы касались холодного камня с внезапно наступившим ощущением слепоты, будто по системе Брайля, ощупывая выбитые буквы, которые соединялись в ужасную надпись:
ХОЛЛАНД ВИЛЬЯМ ПЕРРИ Родился в марте 1922 — умер в марте 1935.
Последние комментарии
17 часов 25 минут назад
17 часов 39 минут назад
18 часов 47 минут назад
1 день 6 часов назад
1 день 6 часов назад
1 день 6 часов назад