Яблоня лесная: Сказка о Пьянчужке, Яблоне и Смерти [Георгий Войт] (fb2) читать онлайн

Георгий Войт Яблоня лесная: Сказка о Пьянчужке, Яблоне и Смерти

Пепел и стены сгоревшего дома, поздняя осень, опавшие листья в лужах по всему заброшенному саду. Дом сгорел, и никому нет до этого дела. Сумерки. Поганая изморось и шоколад. Ирис. Копчение. Старая баня покосилась. Топь, топь, топь, топь, ржавая топь. Карамель, шоколад и горелый металл. Тяжелое гнилое дерево и прелые яблоки. Земля. Торф? Земля на болоте, лист прошлогоднего вяза ржавеет у корней нависшей над водой травы. Корни в воде. Вода в болоте. Болото в лесу, но не застойное болото. Заболочена местность, а вода движется, проталкивается течением маленькой речки через ольховую рощу. Ольховые шишки. Вода в реке железистая. Железо оседает на дне желтым, рыжим и коричневым маслянистым налетом. Запах жженого металла. Прогулка по долине небольшой реки где-то в лесной чаще. Прелые листья, палые листья, листья в траве, в воде, в грязи. Да разве ж это грязь? Это ил! И все-таки, это не торфяное болото… А еще кости. Да! Жженые кости! Пожарище после нашествия викингов! Закопченная баня. Сладость березового сока. Карамель из патоки. Сладкая маслянистость, но не от молока. Какая-то северная рыба. Дуб на мшистом скалистом холме. Совсем один. Сладкий корнеплод — репка. Секс? Пахнет глиной и вываленной в пепле грушей…

Мшистое болото, холодная топь и запах застоявшейся воды, но откуда-то из-за холма дует свежий ветер и разгоняет эти ароматы. Небо ясное, Солнце светит, тепло — весна. Вода бура от залежей торфа. Но прозрачна. Безмятежно плавают тритоны, а на том берегу растет дикая яблоня. Теперь уже она распускается. Однако прошлогодние яблоки после схода снега все еще лежат под ветвями, источая аромат: сено-прелый и фруктово-сладкий.

Жили-были, значит, старик со старухою. Ни в чем они не нуждались, и не было у них детей, но был дом, пропитание, все самое необходимое и чуточку даже ненужного, была твердая почва под ногами и, кстати, участок земли у самого леса, и даже не у леса, а почти что уже в самом лесу, поскольку еще бывшие хозяева забрали чуть-чуть от леса. Да, чуть большее, чем весь участок, за исключением дома, глубоко заходил в лес, и даже слишком: земля эта все еще оставалась лесом — ее отняли у леса, а лес — древняя и коварная стихия бога — не уступает просто так ни пяди своего надела, возмещая убытки и забирая в себя всякого, кого он может забрать. И от того в жизнях хозяев этого дома и этой земли всегда было много места несчастьям, ссорам и даже Смерть навещала их чаще, чем следовало бы.

Начали как-то Старик со Старухою в очередной раз браниться из-за того, что вот живут-они-живут, а деток так и не нажили. Старуха, в конце концов, бросилась в слезы, а старик, которому уже все надоело — за бутылку, на которой сидел уже давно и плотно, и от того лишь походил на старика в возрасте чуть более, чем тридцати человеческих лет от роду (кстати, Старухе, как могло показаться — было и того меньше, но жизнь, особенно полная горестей жизнь, не щадит никого; жизнь своей беспощадностью родственна лесу…) Значит, был наш Старик не совсем Старик, а может и вовсе не старик, а обычный алкоголик, он же Пьяница, он же Пьянчужка. О нем, да о его приключениях и будет сказ, и начинаются они прямо тут от этой бутылки, допив которую он побрел гулять в лес по бурелому, оставшемуся после недавнего бурана, по зарослями гибких деток-рябинок, под елями и осинками — в самую чащу: мховыми коврами, папоротниковыми стезями — прямиком в крепкие и освежающе-прохладные объятья леса. Лес ждал его. Тропинка вела его некоторое время, но не долго: скоро она потерялась под сором упавших деревьев, а Пьянчужка продолжал идти, он считал лес себе хорошо знакомым и шел, не боясь, все глубже, думал по пути о своей Старухе, о том, что сказал ей и как ей это должно быть обидно, он думал о своей вине, алкоголь еще только набирал в нем силу, и он мучился своей совестью. Однако остановиться он уже не мог.

И вот он вышел к речке в долине, а вокруг — розлив заболоченной почвы и заросли ольхи. Свет Солнца падал сияющей паутиной узоров здесь сквозь негустые кроны черноствольных деревьев. Здесь было светлее. Ветер гулял вольным голосом, напевая свои лучшие песни. Прекрасное место! Мы все его хорошо знаем, не одна странная вещь уже произошла в этих местах, а Пьянчужка подивился-подивился этой красоте в чащобе, да и пошел дальше, прямо по топям реки, сам не понимая, зачем он это делает, идя, будто в далеком детстве (ох и досталось ему потом от матери за полные сапоги воды — теперь-то уже никто не будет его ругать!), будто желая доказать себе что-то такое, чего он не смог доказать жене и всем остальным. Долго ли коротко ли шел он прямо по руслу неглубокой реки, все вниз и вниз: вода приятно сдавливала ноги, о пиявках и прочей дряни он не думал. Он воспринимал поход, как купание. А света становилось все меньше, смыкались вековые ели, холодало и тускнело все вокруг. Лес менялся. Трав становилось меньше. Листья все чаще встречались скрюченые и покоричневевшие прямо на ветвях, мох расползался все шире по берегам и стволам все чаще мертвых и разлагающихся остовов деревьев. Со многих давно уже попадали все ветви, оставив только гнилой и зеленый от мха ствол. Похоже, только и мхам тут и было хорошо. Недавно еще прозрачная вода стала зеленеть, появился неприятный запах.

Прежде, чем Пьянчужка успел понять, куда привели его ноги, он начал вязнуть в топи.

Пьянчужке уже казалось, что все кончено — тут он и оставит свои кости — однако растущая на ближайшем берегу дикая яблоня, будто бы согнутая ветром, наклонила к нему ветви так, что он смог вцепиться в них мертвой хваткой, а она как начала выгибаться, выгибаться, да тянуть его из топи, что и вытащила в итоге на зыбкую, но все-таки почву.

— Ну, спасибо! — сказал в пустоту Пьянчужка.

— Да, пожалуйста, — ответила яблоня.

Так Пьянчужка узнал, что иногда яблоня тоже разговаривает.

Узнал он от говорящей яблони и то, что теперь обязан ей, чего совсем уж не мог понять, однако яблоня очень настойчиво убеждала его, что не ветер согнул ее ветви, но она сама наклонила их и вытянула его из топи. А на резонный вопрос:

— Зачем?

Дала столь же резонный ответ:

— Осмотрись. Лес умирает. И это только начало. Болото растет и ширится, губит деревья, точит корни.

— А я тут при чем? — удивился Пьянчужка, чутьем нетрезвого ощущая подвох.

— Ты поможешь ему.

— Как?

— Лес умирает не просто так. И болоту этому есть причина. Кости кощеева сомнения захоронены здесь, прямо под моими корнями. Острые, колкие. Они режут, дерут и колют меня снизу, причиняя страшную боль. Он мертв, насколько он может быть мертв: он не может покинуть своей могилы, но он пьет соки этой земли и отравляет воду. Он точит мои корни. Облегчи мою боль и спаси всех нас. Оглянись, сколько тут больных и уже умерших, сухих деревьев. Ты ведь тоже один из нас — ты тоже обитатель леса.

— Нет.

— Но твой дом стоит в лесу.

— Ну и что…

— Ты должен помочь. Только так ты сможешь спастись. И спасти нас. Найди Бабу Ягу. У нее есть красные самоцветы. Принеси один из них, закопай в костях среди моих корней. У камней тех особенная сила, они успокоят его и принесут жизнь лесу.

— Где ее искать?

— Иди, и она найдет тебя.

— А она согласится помочь?

— Окажи ей услугу. И она обязана будет помочь.

— Куда идти-то?

— Там твой дом — и снова яблоня наклонила свои ветви в одну из сторон света… — Пьянчужка уже было пошел, куда ему было указано, но яблоня остановила его.

— Постой! Я помогу тебе. Нарви моих яблок. Они кислые, горькие и мелкие, но волшебные, напоенные от кощеева колдовства и коварства силы сомнения. Съешь яблочко, и ты всегда станешь тем, кто сможет решить любую загадку кощеевой хитростью и сомнительной дерзостью.

Яблок на дереве было немного. Всего-то штук шесть. Пьянчужка сорвал все.

— Съешь сейчас одно яблочко, а остальные возьми с собой. Так ты не заблудишься и уже скоро окажешься дома.

Пьнчужка так и сделал: мигом он отрезвел и обернулся вдруг умелым Следопытом, по мхам и ветвям в лесу легко ориентирующимся. Даже не попрощавшись, он с ловкостью недостижимой для себя прежде («прежде» — к чему бы это слово?) перелезал через опавшие деревья, проползал под ними и меж зарослей, перепрыгивал, почти бежал, несся над буреломом будто сам как ветер. Мокрая одежда его не смущала. Все с него сходило, как с гуся вода. Скоро уже меж деревьев начало проступать вечернее Солнце, а там и крыша его дома поднялась от густой поросли темным треугольным силуэтом.

Он пришел домой. Жена уже успокоилась, но встретила его холодным молчанием. Он ей ответил тем же, пройдя мимо без единого слова, и поспешил прямиком в комнату, к своему бару. Слишком долго он был противоестественно трезв и не мог смириться со всем тем, что только что с ним случилось. Будто бред и наваждение. Он и был склонен считать все бредом опьянения… но яблоки-то были при нем, настоящие, а в душе горела лютая потребность немедля же уходить из дома и идти, идти, идти. Такая потребность к движению, какой не испытывал он никогда: потребность бежать от всего этого, от всех — потребность исполнить обещанное. Должно быть яблочко так повлияло. И он взял с собой то, ради чего он вообще вернулся — пару бутылок алкоголя в дорогу, чтобы притуплять слишком резкий эффект яблочек и вновь не попрощавшись выбежал вон. Даже не приостановился. Разве только на один миг, прямо на пороге, но он и сам не понял, что это было, а потому только добавил в темпе.

Старуха его, было, шагнула вслед за ним, хотела одернуть, но в ту секунду замешательства, пока нога мужа переступала порог дома, она вдруг поняла, что не стоит этого делать. Пусть идет. Значит, так нужно. Она понимала, что он уже не вернется, но и удерживать его не было смысла. Правильнее было бы просто дать событиям развиваться… И она отступилась. Ничего не сказала, не смотрела вслед уходящему по дороге вдаль, а только пустила еще пару слезинок. Зря он думает, что все между ними кончено. Они еще сочтутся. Не для того она стала ему женой.

Долго ли коротко ли шел он пешком, однако дошел до остановки, сел на автобус, доехал до ближайшего города и пошел к станции. Одна из бутылок к этому моменту уже была опустошена. Шел он со стороны путей вместе с ветром, раздувающим травы, пыль и его одежду, шел он неверной походочкой и дошел до большого куста полыни. Хотел было пройти мимо, да окликнула его полынь: «Куда путь держишь, Странник?» Ветви ее ритмично раскачивались по ветру, будто завораживая, низко они клонились к земле и распространяли неестественно сильный аромат, какого Пьянчужка никогда ранее и не замечал за растением, густыми зарослями хорошо знакомым в течение всей его жизни. Подумал он, что ему это показалось в шелесте ветра, да на нетрезвый ум, и пошел дальше.

— Куда идешь ты, Старче? — обратилась полынь к нему снова. Это было уже чересчур… бред невероятного. И тут он понял, что стоит где-то у станции посреди города, в котором никогда не бывал за ненадобностью, после того, как яблоня отправила его искать волшебные камни у Бабы Яги. Подумал он об этом и обомлел так, что уже ничего не мог сказать разумного, а лишь промолвил:

— Бабу Ягу искать отправила меня яблоня. А куда идти — не знаю…

— Как же, известно куда. Живет Баба Яга на Цветочной горе.

— Что это — Цветочная гора? — оживился вдруг Пьянчужка.

— Ветер рассказывал, деревья сплетничали, а травы только мечтали, но есть, они говорят, где-то такая гора. Склоны ее в оврагах по берегам ручьев осыпаны свежим снегом, возвышенности теплы и колосятся вызревшими травами, а ложбины с редкими осинами да березами по склонам тронуты уже золотом, тогда как под пологом их цветут ландыши и первоцветы. На той горе растут цветы всех времен года, растут всегда, люди многие хотят добраться до ее красот, подняться на склоны, наслушавшись сплетней о ее чудесах, полюбоваться или собрать букет. Да мало у кого получается. Цветы нужно уметь видеть. А те, что видят, не всегда возвращаются. Играть начинают. Резвиться. Забывая самих себя, становятся счастливы. О цветах они тогда забывают. Они остаются жить там. Гора, кстати, заселена. Небольшой городишко вроде этого, раскинулся на одном из ее склонов. И те, кто живут там, сами не замечают, где стоят их дома. Меж тем, дома некоторые уже стали столь старыми и ветхими, что их забросили и приготовили под снос для нового строительства. Людей выселили. Поколения прожили, а того, что вокруг красуется они и не видели. А гора цветет всегда. И ты узнаешь эту гору, когда увидишь. Никто не узнает и не поверит тебе, кому бы ты ни сказал, а ты найдешь дом Бабы Яги на самой ее вершине. Далеко отсюда, пешком идти будешь — не дойдешь, верхом ехать — не доедешь. Одним только поездом туда приехать можно. И ходит он вот с этой станции.

— А куда ехать-то?

— Прислушайся к сердцу. Ты найдешь верное направление. Обязательно найдешь. Только ты и можешь найти.

— Да мало ли каких гор бывает. И городишек на них. Понятия не имею!

— Ты узнаешь ее, когда выйдешь к ее склонам, — сказала Полынь, как отрезала, и замолчала. Только листья едва заметно трепетали на ветру, источая пряный сладковатый запах.

Ну что ж, на поезде, значит на поезде: полез Пьянчужка на платформу — с юности так он не поступал, потерял форму, и потому подъем дался ему с большим трудом — весь перепачкался, однако, вскарабкался, сел в ожидании электрички на лавку и немного отрешился. Тут-то к нему и подошел Страж. Пьянчужка встрепенулся, сразу вернулся из глубин своих мыслей и напрягся мышцами тела, готовясь к побегу, ведь он узнал Стража. По книгам… Это был Сфинкс: в молодости он читал о нем в одной книжке про пьяницу-путешественника, который ехал из одного города в другой. Из ада в рай, и приехал все-таки в ад. Он вдруг ощутил себя героем того произведения и стало ему от этого еще хуже, страшнее… А между тем, Страж заговорил с ним:

— Что будет, если священную рябую корову зарезать, мяса ее не есть, кости тщательно собрать и вымыть, а затем закопать, да за могилкой ухаживать?

Понял тут Пьянчужка, что дело его худо и что ни слова он не понимает, откусил от еще одного волшебного яблочка и обратился в настоящего прохиндея с умопомрачительным похмельем:

— Что, простите, спрашиваете? — будто даже заигрывая, спросил Пьянчужка.

— Я говорю, — сказала Полина. — Зря ты лезешь сюда без билета. Контроль стал строгим — мигом вышвырнут из поезда. Я-то тебя пропущу, мне не жалко, но потом тебя все равно поймают. Шел бы ты отсюда, а еще лучше: купил бы билет. Куда тебе нужно?

— На Гору… Цветочную. Не могу идти пешком.

— Не знаю я ни про какую Цветочную гору. Может тебе лучше поспать? Выглядишь ты как-то не очень здорово.

— Там много цветов. Мне нужно зелье, — умопомрачительное похмелье умопомрачило на короткий миг мышление Пьянчужки.

Полина усмехнулась.

— Зелье, говоришь, нужно. Да по тебе оно и видно, что нужно. Иди сходи к местному алхимику, Андреем его звать. Он тебе с этим поможет. А может и про гору расскажет, кто его знает! Я про такую не слышала, а он вроде начитанный.

С тем и спровадила Полина похмельного Пьянчужку со станции во имя его же блага и для соблюдения установленного порядка. Андрей жил недалеко, и раз уж его к нему направил сам таинственный Сфинкс, Пьянчужка так и решил зайти к нему, надеясь на порядочность последнего и помощь… А что за зелье? Про какое такое зелье он вообще говорил? И что ему ответил Сфинкс? Ничего не понятно теперь. Неужели Стражник решил, что у него с собой мало запасов алкоголя? А еще мистический стражник — Сфинкс — усмехнулся сам себе Пьянчужка и все-таки продолжил путь в сторону Андреева дома. Подходя, на всякий случай, он в очередной раз съел кисло-горького яблочка. Обернулся он вокруг пупка и обратился бродячим философом, почти паломником. Подошел к дому. Дом стоял весь красочный расписной, с резными узорчатыми наличниками: петухи, медведи, кошки и птицы, какие-то даже растительные мотивы. Все аккуратное, свежее, совсем недавно выкрашенное: оранжевые стены, белые и голубые наличники. Не так он себе представлял дом алхимика. Какой-то терем из сказки, а не дом. Постучался он в дверь. Открыл ему Андрей.

— Чего надо? — со знанием дела начал разговор Андрей, уже привыкший к таким посетителям.

— Не подскажешь, добрый человек, где мне искать Цветочную Гору? Говорят, ты знаешь много о растениях и можешь подсказать мне.

— Зачем ты ищешь Цветочную Гору? — смягчился Андрей, приятно удивленный осведомленностью алкоголика.

— Говорят, там живет Баба Яга. Мне бы поговорить с ней.

— А… ну если так, заходи. — Андрей впустил Пьянчужку в дом и сразу же перешел к делу: Что знаешь ты путник о растениях и их свойствах?

— Я из растений всю жизнь знал лишь картошку да капусту, немного был знаком с плодами лозы виноградной и лишь недавно узнал от говорящей яблони и полыни, что сильно обманывался на их счет.

— Растения заговорили с тобой?

— Ну я был того… немного выпивший, но я не думаю, что у меня крыша поехала.

— Я про то и не намекаю. Растения разговаривают. Редко, но говорят… когда сказанное фатально для слушающего. Только люди глупы на столько, чтобы болтать без умолку обо всем подряд.

— С тобой тоже разговаривают?

— Не так, как с тобой, я общаюсь с растениями на их языке, — Пьянчужка опять начал терять нитку повествования и готов уже было надкусить еще одно яблочко, но Андрей остановил его:

— Да, немногим ты просветлен… И как же ты узнал про Цветочную Гору?

— Так от яблони и узнал. Она меня отправила туда на поиски Бабы Яги… А страж станции сказал, что ты поможешь мне найти дорогу.

— Я расскажу, — и с этим словами он налил из кувшина на столе стакан воды и дал Пьянчужке. — Попей. Видно, что тебе нужно. — И Пьянчужка, не долго задаваясь размышлениями, выпил предложенное. На вкус это оказалось простой водой. А Андрей продолжил:

— Тебе нужно ехать в ту сторону, что упирается в восход Солнца. Проедешь 23 станции — там и сходи. Станция так и называется — ГоЭлРа. Люди думают, что это абревиатура, но нет. На самом деле, это Гора, та самая, Цветочная. Хотя никто ее там никогда не видел. Там есть холмы, есть овраги и ложбины, но никакой горы. А ты, как доедешь, сойди со станции вниз и найди ручей — он протекает под путями в большом каменном туннеле. Ручей совсем мелкий, питается несколькими ключами на той стороне путей. Вот туда тебе и нужно. Там будет ложбина меж холмов, заросшая соснами да редкими кустарниками. Иди по ней. Когда-то там сползал лед, теперь проложена тропинка. Долго нужно будет идти, не отклоняйся и в итоге ты выйдешь на Цветочную Гору.

— Спасибо тебе… А можно купить у тебя зелья, чтобы добраться до Горы. Кажется, того, что я припас, мне все-таки не хватит.

— Зелье тебе больше не нужно. Купи лучше билет, чтобы от строгих стражников спастись и направляйся прямо к горе. Когда ты поднимешься на гору, ты найдешь дом Бабы Яги. Ее саму ты там никогда не найдешь. Скорее всего, там вообще никого не будет, но он всегда открыт для тех, кто ищет Цветочную Гору. Ты можешь отдохнуть там и подождать ее. Она найдет тебя сама. И не бойся, если увидишь детей.

— Каких детей?

— В том доме часто бывают дети. Они приходят на зов Бабы Яги от своих неблагодарных родителей. Только она совсем не та, за кого ее выдают. Она любит детей. Впрочем, обычно, когда приходят гости, их там не бывает. Взрослые не должны мешать детям. Хоть это постоянно и происходит. А теперь иди.

— А ты не хочешь пойти со мной? Почему-то мне кажется, что эта дорога для нас двоих.

— Если это и так, то пройду я ее сам — в другой раз.

— Мне бы очень понадобилась твоя помощь. Проводи меня.

— Нет. Если ты пройдешь ее, ты обреешь спасение от своих недугов. Для меня спасения невозможно, и я останусь здесь: слишком много я натворил непростительного своими опытами с природой.

— Утверждая, что спасение невозможно, что ты не заслуживаешь спасения или грехи твои слишком велики, чтобы их простить — и все в таком роде — ты впадаешь в гордыню и грех высокомерия — не более того. Так ты ставишь себя выше того, у кого надеешься найти прощения… Это называется гордыней дьявола! — выпалил наш герой, сам не вполне понимая, что это значит и откуда он это взял. А потом ушел от алхимика в надежде найти свой путь на Цветочную Гору.

С тем и вернулся наш трезвеющий Пьянчужка с усиливающейся головной болью на станцию. Там он купил билет, обошел загадочного Сфинкса с пылающей грудью кормилицы и сел в поезд до станции ГоЭлРа. Там ему стало дурновато от трезвеющего ума и подступающей тошнотой реальности. Однако пить он больше не хотел. Пьянчужку вдруг одолели мысли…

«Мама с самого детства очень боялась что я стану алкоголиком или наркоманом. Не то, чтобы были предпосылки, однако перед ее глазами стоял хорошо изученный пример: мой отец. Видимо, она боялась, что я повторю его путь… Будто умереть алкоголиком или наркманом — самое страшное, что может случиться с человеком!!! По мне, так куда хуже умереть дураком! Когда смерть спросит меня, почему ты умер алкоголиком или наркоманом, я хотя бы смогу придумать этому оправдание. Оправдание это конечно не причина, и уж точно не оправдание вины. Но оно хотя бы что-то объясняет! Ау дурака нет даже этого объяснения. Нет ни одного обоснования, чтобы умереть дураком, и все-таки люди умирают и… все. Вот и я: не дурак ли? Еду черт знает куда и зачем. Не снится ли мне все это? Яблоня, Сфинксы, алхимик, Цветочная Гора — что за бред!?»

И тут он обратил внимание на девушку, сидящую напротив, с лицом знакомым до боли, а когда он понял, чье лицо она ему напоминает, вся эта боль взвалилась на него. Как же она напоминала ему его жену! Он оставил ее одну, в доме, наедине с горем. Он ушел, бросил, и даже сам теперь не способен ответить, вернется ли… Пьянчужка украдкой поглядывал на девушку, сердце его все более щемило от воспоминаний и поступков. Ее присутствие мучило его, как совесть, а потом она вышла, но и ему оставалось ехать не долго.

«Я рад, что ты вышла, перестала беспокоить мои мысли и будоражить чувства своим присутствием. В этот солнечный день в моем одиночестве и твоем присутствии, я думаю о том, что осталось позади, о той, которую ты мне напоминаешь, которую оставил в затянутом сумраком облаков городе. Но она все еще со мной, проецируется на тебе, и я начинаю вспоминать то, о чем хотел бы забыть, о том, что я зря ушел, о том, что я все еще ее люблю» — думал он, и за этими мыслями как-то незаметно подъехал к знаку «ГоЭлРа». Уйдя в свои мысли, он не слышал объявления остановки, чуть не проехал — хорошо еще, что сел удачно напротив знака, и надпись вырвала его из спутанных мыслей. Он встрепенулся и спешно покинул поезд. Слева лес, справа лес, какая-то дорога пересекает железнодорожные пути. И что? Куда идти-то?

Пройдя пару раз по платформе в обе стороны, он таки увидел рядом со станцией у самого основания железнодорожной насыпи большую грязную лужу. Вода в ней будто бы пребывала в движении, хотя не было ни дождей, ни ветра. Пьянчужка решил посмотреть, что там, и спустился. Он вышел к каменному туннелю, от которого растекалась эта лужа, а далее собиралась в узкий поток почти прозрачной воды, убегающей в соседний сосновый бор. Так он нашел ручей.

И в четвертый раз откусил он от яблочка. Тридцать три раза плюнул от его горького вкуса в воду протекающего ручья и обернулся неприкаянным, чтобы последовать на зов воды; а ручей истоком направлял его в туннель под ступенчато-арочным сводом, крайне необычном архитектурном решении для столь жалкого клочка воды, по пути идущего сквозь насыпь. Не слишком длинный, кстати, туннель: от входа виднелся выход и влажные осклизло-бетонные берега меж которых пролегала узкая канавка.

И так шел он шел, влекомый водой, да и дошел до потустороннего выхода: тут начиналась грунтовая дорога, змеисто поднимающаяся вправо меж зарослей кустарника и нескольких отдельно стоящих домов, по мостикам над оврагами под сенью деревьев и по ковру трав да мхов все вверх, и вверху — к небольшому городу, не городу даже, а поселку, и даже не поселку, а так, к группе многоквартирных домов, а только расположились они на крутых склонах холма. Там спускались молчаливые сумерки позднего лета.

Влево дорога пересекала ручей прямо по руслу и поднималась к стоящему особняком от всех прочих и совсем близко зданию — чутьем неприкаянного Пьянчужка ощутил, что это то самое место, о котором ему говорил алхимик. Дом Бабы Яги… Никогда бы не подумал, что так он может выглядеть. Скорее напоминает центр современного искусства, гостиницу или сдаваемое в аренду модное убежище для желающих отвлечься от череды обязательств, уединиться вдали от жизни и цивилизации. В общем, не дом, а куб из железа, стекла и бетона, слишком большой для жизни или смерти, окрашенный в черные, бурые и каменно-серые тона; две из четырех внешних стен казались полностью стеклянными, тонированными. Дом стоял на разровненном выступе холма с прекрасным видом со двора. Во дворе росла яблоня. Она молчала. Темнело.

Пьянчужка пересек ручей и подошел к черному дому. Двери были открыты, и не долго думая, он вошел внутрь, осмотрелся и понял, что внутри никого — все, как говорил алхимик. Сразу за дверью находился большой зал в два этажа высотой, и только по дальней стороне была проложена лестница, ведущая вверх, на галерею, которая и была вторым этажом здания, а в центре зала расположилось квадратное зеркало бассейна. Он был выложен темно-синей плиткой, а вода в нем казалась совершенно неподвижной. До удивительного и несвойственного воде спокойствия неподвижности. Окна в пол продолжали перспективу неподвижности, а безветрие завершало образ: ни листик на яблоне не шевельнется, ни травинка не качнется в наступившей темноте ночи. Освещение было не навязчивое, почти тусклое. И в этом свете он увидел, что вода из бассейна по узком желобу стекает под стеной прямо по склону ручьем в сторону ручья-речушки, от которой он поднялся. Единственная мысль беспокоила Пьянчужку: точно ли это тот дом, о котором говорил алхимик? Ведь он говорил, что дом находится на вершине горы. А гора вся в цветах. Он, кончено, поднялся вверх, но вряд ли это можно считать вершиной… В общем, все неясно. Так и не определившись, Пьянчужка прекратил свое восхождение к горе у самого ее подножья.

Теперь ему хотелось искупаться в бассейне. После тяжелого дня. После всех этих людей. Лес. Деревья, разговаривавшие с ним. Сколько времени он провел в пути? Много ли, мало ли? Все казалось бредом ли дурным сном ли, который теперь можно было смыть вместе с остатками хмеля, водами бассейна, такими заманчиво спокойными и чистыми… Только все это, думалось, будет неправильно и не ко времени, и потому он решил просто передохнуть здесь, провести ночь и продолжить путь. Наверняка где-то наверху будет свободная комната — нужно только посмотреть, примериться. Может, и поесть чего найдется дремучему путнику. Кстати, теперь он разглядел еще одну лестницу. Она вела вниз, кажется, ниже уровня земли — и оттуда вкусно пахло. Не едой, однако пряно, и веяло теплом.

Нижний этаж (никак не назвать его подвалом) оказался так же просторен и обширен. Такой же перпендикулярный, как весь дом, но совершенно иной, построенный из какого-то камня типа известняка или туфа с мелкими ракушками и пустотами в структуре пор, изломов или выщербин. Камень казался рыхлым. На полу — так даже древним: отполированный ногами так, что местами было видно излюбленные маршруты посетителей по стертым углублениям в блоках — в основном у дверных проемов, которых, кстати, было больше, чем это могло бы быть нужно. Помимо того, через который он пришел, был еще такой же, и так же ведущий на лестницу от противоположной стены — вероятно, еще один выход на первый этаж, которого он не заметил сверху. А по левую и правую руку от него было по четыре массивных деревянных, таких же старых, как камни, двери.

Пьянчужка заглянул в одну из тех, что были справа: она была приоткрыта — и там он разглядел лавки, какие-то ложа на высоких ножках, ширмы или перегородки, ящики. В предметах он опознал раздевалку. Двери на противоположной стене были плотно затворены. Ему пришлось приложить некоторое усилие к одной из них, не только древней, но и тяжелой, чтобы открыть. Изнутри дверь была окована железом и имела массивный засов, будто ворота. Зачем это?…! Где? В бане? Да: волны пара окутали Пьянчужку теплым влажным облаком. Пар не обжигал. Совсем не то, как он ходил в былые дни с друзьями, а еще ранее — с отцом и братом. Отец любил разогревать баню до очень высоких температур. А с братом говорить было не о чем. Быть может потому он не сразу проникся этим занятием. Любовь пришла постепенно, позже и теперь, после долгой дороги, он захотелось отпариться, омыться после долгого тяжелого пути. Восстановиться и очиститься от пыли, от коры деревьев и земли, которые пристали к телу. От старой кожи, в конце концов, от алкоголя. Прогреться и забыться. Он вернулся в раздевалку, скинул грязную заношенную, изодранную после лесов одежду, взял чистое полотенце из стопки и вернулся к дверям в парную… Он решил зайти в третью по счету дверь.

Внутри, когда глаза привыкли к желтому сумраку приглушенного паром свет, он разглядел, что баня эта была совершенно необычна. Помимо того, что было не столько жарко, сколько тепло и влажно, как в хаммаме, так он еще обнаружил себя на бортике искусственного водоема с метр шириной и тянущегося от одного края парилки до другого, где заворачивал за угол. Прямой, как канал, однако с небольшими ответвлениями, вроде как ваннами, над каждой из которых под сводчатым потолком возвышалась мраморная статуя и был желоб, по которому медленно стекала вода. Пьянчужка решил осмотреться. Канал оказался замкнутым вокруг еще одного помещения, совсем крохотного, в центре парилки: единственный узкий вход располагался сбоку от основных врат; однако попасть внутрь можно было, только погрузившись в воду и проплыв под низким проемом. Внутри было нечто вроде еще одной большой ванны или маленького бассейна с узким бортиком, на который можно было бы только присесть, не будь он почти весь занят все теми же статуями. Вода поступала сюда через канал, а по стенам внутреннего бассейна располагались отверстия, с шумом выпускавшие из себя горячий пар. Можно было купаться. Можно было отдыхать. Греться на теплых известковых камнях или в воде. Темнота обволакивала и успокаивала, звуки распространялись с задержкой, приглушенно, скрадываемые влажным воздухом и стенами. Это был отдельный мир, существующий за пределами внешнего. Здесь можно было родиться заново. И он принял эту возможность. Он просто хотел этой теплой обволакивающей темноты. Он хотел отмыться.

А напарившись и ополоснувшись, вернулся он в раздевалку и прилег на одной из коек отдохнуть, да и заснул, а проснулся уже в большой двуспальной кровати в комнате залитой субстанцией утреннего Солнца будто медом по светлым, почти белым, стенам, совершенно не похожими на те что вчера его провожали ко сну. Что это? Его одежда, все та же, грязная лежала рядом аккуратной стопкой, вещи лежали тут же. Сверху — оставшиеся яблочки. Пьянчужка уже устал удивляться за последние несколько десятков часов и потому он принял все, как должное, как и должно воспринимать все страннику на пути к чему-то значимому. Он поднялся с кровати, однако одежду использовать, пока, не решился. Приятно было ощущать себя все еще чистым. И потому, прямо так, с полотенцем на бедрах, он пошел искать хозяйку.

Дом оказался огромным, а планировка… достаточно того, что он никак не мог найти ни второго этажа (или хотя бы первого), ни большого зала-прихожей с бассейном, ни бани. Он вообще не понимал, как он тут оказался и тот ли это вообще дом, в котором он вчера уснул. И все-таки Пьнчужка был уверен: тот самый. Возможно, все — лишь следствие вечернего обмана зрения и усталости. Либо дом был больше, чем он предполагал. По крайней мере, дом казался огромным, куда большим того, чего можно ожидать от его внешних границ в пространстве. «Тенгри! Внешнее и внутреннее в противостоянии друг другу!» — подумал вдруг Пьянчужка и забеспокоился: «Чего??? Откуда это!» Наверное, это дом так действует: комнаты, комнаты, они не кончались и все время новые, а потом он как-то внезапно вышел на кухню, и только теперь Пьянчужка понял, что бродил по нему в поисках, чем бы ему поживиться да подкрепиться. Он нашел несколько бутербродов в холодильнике и вскрытое вино на столе. Он отхлебнул. Вино уже успело «заизюмиться», а изюм таил в себе парадоксальные нотки нефти. Пьянчужка посмотрел на этикетку: португальское. «Португальское вино к утреннему столу — будто начало дня где-то в другой, непохожей на знакомую ему, части мира: в другом времени, другой культуре, с другой едой и даже другим воздухом. Другое все. Другой я. Иной. Не свой.» Пьянчужка выглянул в окно и понял, что он вовсе уже не Пьнчужка, а… Он не узнал даже Солнца за окном. Оно светило как-то иначе — другому человеку. И деревья; что это за деревья? Дома… небо. И без всяких яблочек…

Перекусив и допив бутылку, он вернулся в комнату, нашел чистый с виду халат, одел его, а не те грязные обноски, и спустился на первый этаж — к бассейну. Вода оказалась прохладной, освежающей и без привкуса каких-либо химикатов. Прямо родниковая вода. Купаться было приятно… «Нужно было вчера после парилки прыгнуть сюда» — подумал Пьянчужка и решил не спешить покидать этот дом. Тут для него был прямо какой-то дом отдыха. Он вернулся в комнату, еще немного полежал в кровати, подумал обо всем, что с ним стряслось, о том, что еще его ждет и что ему делать… Ответа не было. Он вспомнил о яблочках. Он понимал, что откусив одно из них, разгадает секрет и найдет путь, однако приятно было сейчас находиться в блаженном неведенье, думать, что тебе некуда идти, спешить: просто побыть счастливым человеком. Полениться. И он лежал. Лежал до тех пор, пока не надоело: сон не шел к нему совершенно. И тогда он решил еще раз искупаться, вышел из комнаты, хотел было спуститься к бассейну, но спускаться было некуда. Бассейна больше не было, как не было первого этажа. Исчезли и стеклянные стены и большой зал-прихожая. Он попал в какую-то гостиную, но совсем другую, старомодную и довольно скучную. Решил Пьнчужка тогда вернуться в свою комнату. Но и там его ждал сюрприз: вместо кровати стоял диван, а на диване — его одежда и вещи. И комната была совсем иная, вроде конуры с ковром в старом кирпичном доме. Среди вещей лежали и яблочки. А диван показался ему очень знакомым. У него дома был точно такой же. Вспомнив о доме и той ссоре, на которой он ушел от Старухи, он захотел было плюнуть на все и вернуться к жене, однако этого он тоже не смог: скинув чистый халат и вернувшись в свою старую одежду, он вознамерился покинуть дом и вернуться на станцию, а там и домой, но снова он начал бродить по комнатам — из одной в другую, а выхода найти не мог. Все двери вели из комнаты в комнату, окна смотрели на улицу, но ни одна дверь не вела туда. Он не мог совершенно понять, где же у этого дома начало. И тогда Пьянчужка затосковал. Тоску он хотел было забить едой или выпивкой, но также больше не мог ничего найти. И тогда он услышал голоса и топот ног.

Открылась дверь и в комнату зашла пара. Вошла с улицы. Через дверь, которую Пьянчужка уже открывал не менее двух раз, попадая куда угодно, но не на улицу. В пятый раз он съел от яблочка и перекувырнулся через себя вперед головой … и обернулся он вдруг управляющим дома. Пьянчужка подхватил лежащую неподалеку тряпку и начал протирать ею большой стол в центре гостиной, убирая с него пыль и грязь, оставленную предыдущими постояльцами, будто настоящий управляющий. Тем временем, гости, вернее, вероятные жильцы, осматривались вокруг. Дверь оставалась открытой. Он поприветствовал новоприбывших и начал расхваливать дом, говорить о том, что и сам он живет в похожем, сданном ему на проживание той же хозяйкой, что и у этого. Дом понравился возможным жильцам. «О это очень хороший дом!» — Пянчужка тем временем не выпускал из виду дверь, через которую они пришли, чтобы та не убежала от него, не захлопнулась, а когда появилась возможность — ускользнул в нее сам. Что было с парой — его уже не волновало. Они сами хотели снять этот дом. А ему он осточертел.

Вот только дверь вывела его не на улицу, в темный туннель типа плохо освеенного и давно не видевшего ремонта городского подземного перехода… по крайней мере, туннель уходил прочь — за пределы дома. Его это устраивало. Итак, шел он шел по туннелю. Долго ли, коротко ли шел. Глаза уже привыкли к слабому свету повидавших жизнь люминесцентных ламп, прикрепленных к опорам галереи, так что новый вид света появился в поле зрения внезапным раздражающим пятном. Он понял, что пришел. Так светило Солнце. Оно светило с улицы, куда уходила боковое ответвление туннеля. Там было Солнце. Ступеньки поднимались вверх, а на верхней площадке, были стеклянные двери: самые обыкновенные, как в метро, которые открываются в обе стороны. Более того, там был целый павильон, выстроенный из стекла и света, заливавшего лестницу плотным потоком. За ним мало что можно было различить, кроме конструкции заурядного, даже типового павильона. И он утопал в свете дня. Тенями за стеклом еще можно было разглядеть металлическую двускатную крышу над павильоном, перекрытия под ней и опоры — без стен — просто навес для защиты от осадков. А по обеим сторонам просматривались решетки. Было похоже что после выхода из туннеля его путь будет все так же предопределен, как и тут, под землей и ему это не нравилось. Он не хотел подниматься. Во чреве земли было все-таки как-то спокойнее, чем под лучами незнакомого Солнца, но делать было нечего — не стоять же здесь: как только свернул он в боковое ответвление и вступил на первую ступеньку — двери за ним захлопнулись и больше не открывались, а впереди был — только этот свет. Слишком какой-то он приятный, зазывающий что ли. Солнце не бывало таким в его жизни. И это не к добру. А делать все-таки нечего — нужно идти.

И каково же было его удивление, когда он попал под дождь. В любом городе бывает пасмурно и идет дождь. И он шел под дождем. А дождь шел вместе с ним, дул ветер, задувал под рубашку даже через пуговицы, мочил лицо косыми брызгами. В общем… не такого он ожидал когда ему рассказывали о Цветочной Горе. Идти было не только сложно, но и противно. Скользкие доски настила по грязи, вместо тротуара вдоль дороги и дорожки в этом странном маленьком неопрятном городке. Все чаще грязь была и прямо на настиле. Не так много, но достаточно, чтобы поскользнуться и упасть. Он упал и встал. Он заплакал, и от обиды достал последнее яблоко и откусил его, да и забыл напрочь о яблоне, да и обо всем вообще. Тут бы и сказке кончиться, но история Пьянчужки все-таки продолжается.

Ведь именно теперь он, наконец, услышал смех детей. Но цветов все так же не было: дети и были цветами, как утверждает один известный афоризм. Теперь это стало ясно. Пьянчужка стоял у Мирового Дерева, смотрел со скалы вниз, внимал простор, источаемый бездной по всему небу. И там, внизу и в выси была одинаковая голубизна. Кругом. Сфера бытия. А позади и над ним ствол, корни и могучие ветви. Вот каким было Мировое Дерево. А думать не хотелось. Здесь. На этой одинокой скале после всех троп, исхоженных, не принесших ему ничего, он остался один на один с дымчатой голубизной. Вот и все откровение. Теперь ему хотелось пить. В бутылке еще осталось немного воды, уже теплой и несвежей, попахивающей затхлостью, совершенно незначительный душок, но тут, наверху этой беспредельности, на краю абсолютной пустоты, неиссякаемой свежести и этот душок казался болотной вонью. Однако пить хотелось. Легенды про реку истекающую от корней древа или лгали, или не уточнили, что бьет источник где-то под корнями, в пещерах. Это могло быть. Слишком резкое Солнце, слишком глубокие, почти графитно-материальные тени. И такое белое… даже удивительно. Кажется, сейчас он только и осознал значение словосочетания «белый свет». Он-то думал, что свет бел зимой, в снежном поле, и он ошибался. Этот свет был белее. Цвета в нем обретали какую-то неестественную сверхглубокую насыщенность и контрастность, мир становился похож на картину импрессиониста. Не одни лишь безупречно черные тени. Вот оно, какое Солнце под крышей мира. Вот до чего он добрел и не набрался никакой мудрости. Ничего он не понял. Да это и не важно. Теперь стало ясно, что и понимать-то ничего не надо. И так все хорошо. Отнюдь не его пониманием красив этот мир, а самим собой. Все, что он мог — впустить в себя эту красоту, либо остаться прежним.

И тут он увидел свою Старуху.

— Маша? — удивился Пьянчужка.

— Мария, — покачала головой Мария. Она сидела там и укоризненно смотрела почти теми же глазам, что провожали его в последний раз.

— Я виноват перед тобой, я знаю. Столько дней меня не было дома… столько случилось… если бы ты только знала.

— Я знаю.

— Нет, ты только послушай…

— Не надо — я уже слышала все это и не раз. Довольно.

— Извини. Я погорячился тогда. — Пьянчужка отчаянно пытался найти твердую почву для разговора, которого никак не ожидал.

— Нет, ты прав. Просто ты не понимаешь всего. А ведь я любила тебя. Правда любила. Я даже стала другой для тебя… да, я понимаю, я не смогла дать тебе детей… И всё-таки, я стала для тебя другой, но от своей природы не уйдешь — я не способна творить жизнь. А дети… дети — это была наша единственная надежда на будущее.

— Дело не в этом.

— И в этом тоже. Но конечно главное — это ты: все ты гонялся за своими призраками свободы. До меня и до моих бед тебе никогда не было дела. Только о себе и думал. А ведь как все начиналось… Ты помнишь, как мы любили друг друга? И как мы дошли до этого? Никакого тепла. Ты меня больше не любишь?

— Люблю.

— А я только и требовала-то, в конце концов, от тебя немножко поддержки, чтобы прожить этот век вместе.

Пьянчужке нечего было сказать, точнее, он не знал. Да, конечно, он осознавал свою вину, но что толку теперь каяться? Что он мог сказать? И он просто молчал. А Мария продолжила:

— За лесом, за лугом

Поле вспахано плугом.

В том поле камень стоит,

Под камнем сердце лежит.

Тоскливо телу без сердца,

Сомнение губит деревья:

Корни грызет да соки сосет.

Принеси сомнению сердце –

Станет земля добрее, а лес зеленее.

Слышал такое стихотворение?

— Нет, но о чем-то подобном мне говорила яблоня.

— Яблоня с ним говорила, — усмехнулась Мария.

— Да! И она просила найти Бабу Ягу, и взять у нее сердце для сомнения… Какие-то особенные камни.

— Вот такие? — Мария протянула полную отборных гранатов ладонь к Пьянчужке.

— Да. Наверное. Как же это так? — Пьянчужка сделал не то неуверенный полушаг вперед, к Марии, не то напротив, полуторашаг от нее. — Почему у тебя?

— Да ты ведь самуже все понял! Ты когда-нибудь слышал, что природа — церковь сатаны? Если связываешься с природой, будь готов, что дикая природа пробудится и в тебе. И не важно, что ты там собираешься делать и как сопротивляться. Лес тебя изменил навсегда. А теперь ты умрешь, и тебе это не понравится. Солнце не будет светить тебе — это уж точно!

— Ты это серьезно? — Пьянчужка начал перебирать в голове варианты. Его лихорадило.

— Впрочем, не ссы. Ты был мертв уже в самом начале сказки. Ну что, пришло время получать дар свободы, о которой ты так мечтал.

— Нет. Это какой-то бред

— Верно. Тут кругом бред — куда не плюнь. Руки бы вырвать Автору!

— Кому?

Мария его проигнорировала.

— Так ты готов принять свободу?

— Не в таком виде…

— Трус. Ты никогда не заслуживал своей свободы. И ты ее не получишь даже из рук смерти — уж можешь верить мне

— Ты меня презираешь. Это справедливо… — Пьнчужка пятился, но как-то слишком неуверенно.

— Не презираю. Я просто разочарована. А я верила в твой потенциал. Я верила, что твой камень будет большим и ярким, как лучшие экземпляры из корон монархов. И не надо тут изображать раскаявшегося грешника. Будь хоть перед ликом смерти честен.

— Ты не убьешь меня! Я не верю!

— Ты был мертв с самого начала. Я лишь ставлю точку.

Пьянчужка хотел еще что-то возразить, но язык и тело больше не слушались его.

— Обычно, я сама не вмешиваюсь. Люди делают все сами, — сказала Мария и погрузила свою руку в его грудную клетку сквозь кожу и кости, рассекая мышцы до самого сердца. Там, в недрах плоти, искала она что-то. Боли не было. Никаких мук. Только что-то мешалось в груди Пьянчужки. Что-то небольшое и твердое, как камень. Тут он почувствовал давление на сердце. Оно сжалось от ужаса. — Но тут особый случай! Мы любили друг друга. Куда уходит любовь? Была ли она на самом деле? — и Мария рванула камень наружу. Небольшой гранат. Не самый красивый, но все-таки драгоценный.

Сознание Пьянчужки меркло. В глазах темнело, покидало его чувство жизни, поглощая сначала периферию зрения и постепенно смещаясь к центру. Он уже ничего не видел и только услышал еще одну фразу:

— Не бойся и не сожалей, а просто поверь: убивать или умирать — все едино.

Вот и все.

Тишина. Только березы переговариваются с ветром. Только темное небо и черное очертание домов, дорог, города, деревьев и трав. Нет Луны. Не светят звезды. Только ветер нагнетает сплетни, пытаясь преодолеть безмолвие живой природы.

Нет, Смерть не приносит свободы!