Пленники вечности [Дмитрий Морозов] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Дмитрий Морозов Пленники вечности
Глава 1. Дорога печали
Ливония, XVI век
— И все-таки, — сказал ангмарец, качая головой и вытирая со лба пот грязной рукавицей. — Почему они нас пропустили? — Говорил бы потише, мордорское отродье, — прошипела Дрель, и добавила уже громче, специально для оставшихся у поворота дороги ливонских дозорных. — Зер гут, майн либер херц. — Это кто еще херц? — возмутился назгул, все же переходя на шепот. Девушка только отмахнулась от него. Они с трудом подавляли желание бросить усталых коней в галоп. Мучительно тянулись мгновения медленной рыси, удалявшей их от ливонцев. Те могли, опамятовав, ринуться в погоню на свежих лошадях. Слева тянулась унылая топь. Справа темнел бурелом, в котором скакуны, если решат их верховые свернуть, непременно поломают ноги. Одним словом, погоня была смерти подобна. Но на этот раз пронесло. Утонул в болотной дымке ливонский значок, трепетавший над дозорными. Не сговариваясь, они бросили рысаков вскачь. — Это были не кнехты, — пояснила причину их везения Дрель, — и, хвала светлым валарам, не оказалось в дозоре рыцаря. Пара ландскнехтов дрыхла в палатке, а забитые и зашуганные сервы, которым вручили алебарды и погнали на убой, попросту не рискнули останавливать благородную госпожу (тут она хохотнула) и сопровождающего ее крестоносца. — Кем угодно был я на ролевых играх, — протянул ангмарец, — но чтобы крестоносцем… Девушка, которой привычнее было называться на эльфийский манер Галадриэлью, а не всамделишним именем «по паспорту», молча прикоснулась рукой к его щеке, когда кони на миг сблизились. Со стороны, учитывая скорость рысаков, это могло выглядеть как пощечина. Назгул дернулся и скривился, и тут же загоготал во все горло. Рано поутру, второпях собираясь в конный дозор, он порезался при бритье. Ну никак не получалось у него гладко и бескровно побриться остро заточенным кинжалом. Посему сердобольная Дрель пожертвовала для него величайшей драгоценностью — едва ли не последним куском лейкопластыря, каковым и заклеила глубокий порез крест-накрест. Сукровица, тем не менее, проступила сквозь ткань, сделав ее из белоснежной грязно серой. Смотрелось это так, словно самый настоящий «фон такой-то», фанат крестоносного движения, нанес себе в молитвенном порыве, граничащем с приступом мазохизма, рану «во имя Богоматери». — Вечно забываю я про дурную ментальность ливонцев, — отсмеявшись, сказал назгул, когда кони вновь пошли шагом. — Лучше бы немецкий в школе учил, — откликнулась Дрель, внимательно высматривая в бугрящейся глади торфяника поставленные утром вешки. — Они едва перед тобой шапки заламывать не стали. — А по внешнему виду, — не унимался ангмарец, — неужели не ясно, что мы не немчины? — Одежда литвинов, русичей, ляхов да московитов не очень-то отличается, особенно после многочасовой скачки и прогулки по торфяникам. Да и вообще — на тебе западный доспех, а буденовки, бурки и красного знамени у тебя не имеется. — Но сейчас военное время… — Я же говорю, хвала валарам, что не было там рыцаря или ландскнехта поумнее. А наш прикид да мой немецкий вполне годятся, чтобы объегоривать сиволапых мужиков. Действительно, во время лихого прорыва сквозь очередной ливонский заслон, который пытался преградить путь Чернокрылому Легиону, ангмарцу попортили доспех. Удар мечом, который назгул откровенно «проспал» в горячке боя, не нанес особенного вреда, не считая синяка, но начисто срезал кожаные завязки наплечника. Щитов он никогда не признавал, а идти в сечу с неприкрытым плечом казалось чистым безрассудством. Посему назгул без зазрения совести вытряхнул ландскнехтский труп из сверкающей сбруи и напялил ее на себя. Шлем его, совершенно фантастический с точки зрения археологии, тем не менее отдаленно напоминал вычурные конструкции, что любили носить крестоносцы. Правда, не было у него ни плюмажа из павлиньих перьев, ни турьих рогов. Всего-то и делов, что пара черных крыльев, как и подобает «воеводе страны Мордор». — Но другой раз может и не повезти, — сказал ангмарец. — Что за детский сад мы устроили из разведки? — Да все нормально, заболтались просто, — отмахнулась Дрель. — Да и внимательность притупилась уже под конец. Главную-то задачу мы выполнили, разве нет? В целом она была права. С огромным трудом удалось Чернокрылому Легиону и черкесской кавалерии ненадолго оторваться от войск магистра Кестлера, ринувшихся в погоню за ними. Устроили привал, впервые за целую седмицу расседлали коней и скинули доспех. — Что дальше? Этот вопрос повис над утомленной дружиной. Чернокрылый Легион и его союзники выполняли важную и самоубийственную задачу. Пока основная часть русского отряда скрытно двигалась к осажденному ливонцами городу, ангмарец и его люди изо всех сил изображали «главный удар». Изобразили они его до того качественно, что привели в бешенство рыцаря, назначенного Кестлером для перехвата деблокирующей рати. Нанеся сильные потери ливонцам во встречном бою, Моргульский Легион открыто повернул на север, и начал отступление. Черкесам хотелось прыснуть врассыпную от неповоротливой германской кавалерии и раствориться в лесах, ролевики и реконструкторы также чувствовали бы себя уютнее под лесной сенью, но приказ гласил однозначно — отманивать немца от городка. Они и отманивали, как могли. Отступление с противником на хвосте превратилось в череду бесконечных арьергардных сшибок и перестрелок между лучниками и арбалетчиками. Потери несли обе стороны, но пока дело не дошло до фронтального столкновения, в котором германцы особенно сильны, эльфийские луки «щипали» врага весьма и весьма ощутимо. Не спасали ни доспехи, ни щиты. Но всему приходит конец под луной. Пришел он и запасу стрел. Понурые лучницы притащились к назгулу, закинув свои грозные, но бесполезные орудия смерти за спины. — Все, командир, — сказала старшая. — Посылай нас в обоз, или в маркитантки определяй. Патроны кончились. — Отдыхайте пока, — вздохнул назгул. — Не вздумайте без толку саблями махать. Затопчут ведь. — А мы и не собираемся. Дальше ваше слово, товарищи мужчины. — Вот я и говорю свое мужское слово, — как обычно утрированно изображая акцент, пророкотал черкес. — Девок через седло — и в лес. У меня есть раненые, им уже в бой нельзя. Но с коней горцы никогда не падают, если только мертвые. Довезут до своих. — Не поедем мы, — отмахнулась лучница. — Куда мы без своих? — А ты знаешь, дэвушка, — навис над ней горский князь, — что нэмэц с такими как ты дэлает, если в полон бэрет? — Представляю себе, — вспыхнула ленинградка. — То же, что и ты со своим ишаком. Но для этого нас еще надо в полон взять живыми, а это им не удастся. Горец схватился было за саблю, но потом покачал головой и отстал. — Было бы прэдложено, дэвица. — Зря ты с ним так, Майя, — возмутилась Дрель, когда оскорбленный джигит отъехал к своим. — Ты видел, как он дерется? И не просто так, а вместе с нами, плечом к плечу. А ведь ему воевода не указ — мог бы и спокойно умотать отсюда. — Ладно, — вздохнула та, — потом извинись. И впрямь — как-то само собой вырвалось. С нервишками что-то не то… — И с чего бы это, — протянул назгул, задумчиво глядя на дальний берег мелкой речушки, отделяющей их отряд от ливонцев. На берегу валялись мертвые ландскнехты, пронзенные большей частью стрелами, теми самыми последними стрелами Майи. В темноте враг пытался нащупать брод, и поплатился за нелепый приказ идти к воде с факелами в руках. — Ну — и что же делать будем? Понимая риторичность своего вопроса, Майя уселась на трухлявый пень и принялась машинально искать курево. Разумеется, не оказалось ни сигарет, ни зажигалки, ни карманов. Сколько лет уже прошло с прежней жизни, а вот атавизмы в башке сохранились, отметил про себя назгул с кривой усмешкой. — Констатирую, — сказал он, — ливонцев мы приманили к себе — словно мух на… мед, целые тучи. Кестлер принял Легион если не за всю армию Курбского, то уж за авангард, это точно. Славно порубились, приказ воеводы выполнили, пора и честь знать. — А как казнят тебя за самоуправство? — спросила Дрель. — Сейчас с этим просто. — Для этого и я, и мы все должны выжить, — дернул щекой назгул. — Давайте переживать неприятности по мере их поступления, как говаривал старина Мюллер. — Он такого не говаривал. — Но ведь мог? — Точно. Все помолчали. А что тут, собственно, скажешь? Отряд растрепан, каждый третий ранен, стрел нет, мечи и сабли иззубрены в край, доспехи в полной негодности. Про усталость и голод уже и говорить не приходится. Всем, даже самым буйным головам сделалось ясно еще вчера — нового натиска ливонцев они не выдержат, полягут все, разве только горстка кавказцев сможет вырваться из неизбежного «котла», который намерен устроить ставленник Кестлера. — Нашим в окруженном городке надо бы сказать, что с них закуска и выпивка, — сказал подошедший Шон, плюхаясь рядом с Майей прямо на сырую землю. — Очень скоро воевода с основными силами выйдет на исходную и начнет их всячески спасать. Эта реплика повисла в тишине. Ангмарец поднялся, для пущей важности запахнулся в свой неизменный черный плащ, нахлобучил крылатый шлем. — Властью, данной мне Владыкой Мелькором, папой Сау и русским воеводой Репниным, — начал он, при этом Дрель, когда упомянули Саурона, тихо выругалась, — повелеваю под утро обозначить атаку того берега, дабы вынудить ливонцев развернуться… — Какими силами, едрена вошь, обозначить? Шон фыркнул и зло потряс кое-как перебинтованной рукой. — Ты со своими ирландцами и обозначишь, — отрезал ангмарец и добавил, пресекая возможные возражения: — Вместе с горцами. И — цыц, когда старшие говорят. Поведя глазами и не найдя желающих спорить, продолжил: — Тем временем, под шумок, лагерь снимется и даст деру по дороге. — А почему — по дороге? — Дрель не удержалась, хотя сотни раз давала себе зарок не лезть в умные разговоры о тактике и стратегии. — А если — сразу рассыпаться? Их бронированный кулак пронзит пустоту. — Бронированный кулак, — сквозь зубы ответил назгул, борясь с желанием грязно отругать эльфий-скую принцессу, — сокрушит твою светлую головушку, равно как и наши, если мы начнем «рассыпаться» в незнакомых лесах. Это тебе, Дрель, не Лориен какой-нибудь. Это Ливония, край топей, буреломов и мелких озер. Если прижмут к болоту — крышка. А времени на разведку… Тут он запнулся и попытался почесать в затылке, тронул шлем, вяло улыбнулся и сорвал его с головы. — Вообще-то, — протянул ангмарец, — следует немедля отправить верховых искать лазейку. Все же сподручнее уходить всем вместе или двумя-тремя группами. Россыпью мы потеряемся в этой глуши. — А вот это уже дело, — поддакнул Шон. — Припугнуть ливонцев и заставить их развернуться — мысль толковая. В полном доспехе они за нами не угонятся. Сняться под утро и драпануть — великолепно. Создать почин для разрыва дистанции. Отдохнули маленько — и будет. А про конный разъезд — так это тебя прямо сам папа Сау просветлил. Давно пора. И почему горцы этим давно не занялись. — Они из сечи не вылезают, фланги наши прикрывают, — возразила дотоле сидевшая тихо Майя. — Да и все боковые дозоры на них. Так что придется самим суетиться. Дрель заглянула в назгульские глаза, прочла в них ответ на невысказанный вопрос и провозгласила: — Мы вдвоем и отправимся. Все равно с меня толку мало, а без начальства вам сподручнее драпать. На том и порешили. Ранним утром эльфийка и глава Легиона, взяв у горцев двух рысаков, тронулись в путь. В полной тишине снимался лагерь, а Шон изготовил, горстку своих людей и немногочисленных конников для ложной атаки. — Кого мы не досчитаемся, когда нагоним колонну? — грустно спросил назгул. — Лучше и не думать. — Дрель поплотнее запахнулась в плащ и пришпорила лошадь. — Главное сейчас тропку найти боковую. Каждый из них знал, что придется кем-то пожертвовать. Ведь ливонцы, потеряв соприкосновение с отрядом, тут же ринутся на поиски. Людей у них хватит, да и местное население, по большей части, относится к ним лояльно. Станут искать боковые тропинки и окольные пути. И найдут, разумеется. Кучка храбрецов должна будет выполнить для Легиона ту же роль, что он сам выполнял для отряда Репнина — на время приманить к себе преследователей. Но эту тему с обоюдного и молчаливого согласия они не обсуждали. Рейд оказался удачным. Попетляв среди озер и болотистых проплешин в ткани лесов, они нашли несколько вполне приличных тропок. — Телеги с ранеными не пройдут, — отметил назгул. — Придется им в седлах трястись. Но тут уж ничего не попишешь. На обратном пути они, чтобы ускорить продвижение, вылетели на широкую тележную дорогу, ведущую вглубь центральной Ливонии, и тут как раз и напоролись на недавно поставленный немцами дозор. Сумбурный монолог Дрели на германском наречии, ландскнехтский доспех и пластырь на щеке помогли им избежать большой беды. — Все только и талдычат, — прокомментировал назгул, — про «немецкий порядок». А у них такой же бардак, как у наших. — Ну, вот и нет. Видел — только встали на дороге, а уже отхожую яму вырыли, дровишки заготовили, кашу варят. — А службу завалили, — ухмыльнулся назгул. — За что честь им и хвала, псам ливонским. Осторожно выехали они к мелкой «фронтовой» речушке, с ливонской стороны. Она была уже покинута, впрочем, как и восточный берег. Дымились едва залитые водой кострища, пятная зелень черными проплешинами, одиноким обломком кораблекрушения торчала среди камышей разбитая телега. А у самой воды ондатры и еще какая-то лесная мелочь суетились возле мертвых тел. Дрель спрыгнула с коня и с замирающим сердцем побежала мимо трупов, боясь увидеть знакомые лица. Назгул ссутулился в седле и мучительно пытался сообразить, удалась ли их простенькая хитрость, или ливонцы смяли и растоптали отряд. Вскоре лицо его просветлело — он заметил характерно взъерошенный мох. Треугольные вмятины почти правильной формы, вытянувшись в линию, бежали вдоль воды от лесистого пригорка к песчаному мысу. Такие следы оставляют нижние края тяжелых щитов ливонской пехоты, когда та выстраивает несокрушимый строй. Оборонительный! — Выходит, Шон, — сказал он в пустоту, — напугал ты их. Хвала тебе, ирландец. И тут он услышал горестный вой эльфийки. Назгул спешился и поспешил к ней, сторонясь тронутых зверьем немецких тел. Возле мертвого горца он помедлил — почудилось, что тот шевелится. Но то была всего лишь игра светотени. Дрель, вся в тине, тащила из воды мертвое тело одного из шоновых ратников. Кольчуга его оказалась буквально изорванной копьями, шлем страшно помят, но лицо, на котором застыло вечно удивленное выражение, казалось мертвенно-прекрасным, словно лик статуи. Каким-то чудом ни хищники, ни сталь, ни тина не коснулись черт ирландца. — Там второй, — промямлила эльфийка, оттолкнув готовую помочь руку назгула. — За корягу ногой зацепился. Ангмарец вскоре подтащил еще одно тело, потом с угрюмым остервенением принялся обшаривать берег. Вскоре к нему присоединилась и Дрель, которая не переставая ревела и грязно материлась. Они нашли еще одного члена Легиона, из группы Черного Хоббита, троих горцев и одного казака. — Вот тебе и разведка боем, — зло сказал назгул. — Я полный сукин сын. Таких надо конями разрывать на две половины, и собакам остатки скармливать. Дрель перестала рыдать, встала на четвереньки и шумно напилась из какой-то лужи, побрезговав идти к изгаженной войной реке. Затем встала, вытерев лицо краем плаща, и почти спокойным голосом сказала: — Отставить нытье, ангмарец! Они шли воевать, шли добровольно, и пали. Как настоящие воины. А скольких спасли? Об этом ты подумал? — Спасли ли? Может — за поворотом дороги мы найдем и остальных? — Вот и сходи на тот берег, сам посмотри. А я пока могилки вырою. Назгул мрачно поискал глазами, подобрал небольшой рыцарский щит и принялся зло рыть яму. Дрель ковырялась рядом, орудуя обломком меча, но быстро выбилась из сил и снова разрыдалась. Спустя какое-то время она хлюпнула носом и, подняв лицо к небу, произнесла: — И какие же вы, мужики, все-таки козлы! — Это ты к чему? На феминизм пробило? — Зачем все это? Скакать, рубить, кромсать? Неужели нет других способов самовыражения? Назгул ничего не ответил, подкатывая к могилам каменнюу. — Камней маловато, — сказал он, присев отдохнуть. — Слабо верится, что зверье до них не доберется. — Может, ливонской мертвечиной подавится, — пробормотала Дрель. — Совсем ты озверела, подруга, — покачал головой ангмарец. — А мужиков в зверствах обвиняешь. Было бы время и силы — я бы и немцев земле предал. Негоже крысам да волкам оставлять. — А ты видел, что они с казаком сделали? Ухо видел отрезанное? Я его помню, Егоркой звали, веселый такой был, на привалах песни горланил и все ко мне домогался. У него в этом ухе серьга была серебряная. — Это ландскнехты, — мрачно кивнул назгул. — Я про них и не говорю. Пусть шакалье их рвет, туда и дорога. Я про кнехтов. Они люди подневольные, простые солдаты. — Все одно — сволочь фашистская. — Эк тебя, — крякнул назгул и вновь вернулся к своему тяжкому труду. Уже под вечер, привалив последнюю могилу камнем, он буквально повалился на плащ. — Мне полчасика надо полежать, — сказал он, едва ворочая языком от усталости. — А ты… Молитву, что ли, какую прочти. Я их не знаю, нам, нечистям, не положено. — Да и я не знаю, — вздохнула Дрель. — Честное слово, никогда не думала, что может понадобиться. Назгул помолчал. — Нехорошо как-то… И водки нет помянуть, — Тут он оживился. — Слышь, Дрель! — Чего тебе? — А ты спой. — Чего? — Просто — спой. Если не молитвой и поминальной рюмкой, так хоть песней проводим. Девушка некоторое время молчала, потом встала и подошла к могилам. И полилась над ливонскими лесами песня, странная и неуместная для прибалтийской войны песня о дивном заокраинном острове, клочке незапятнанного мира, не знавшем Тени, смерти и увядания. Эльфий-ская тоска о чем-то крылатом, небывалом и чистом вилась над примолкшим лесом. Назгул никогда не любил подобных песен, считая их проявлением слабости, «слюней» и «дивности». Но сейчас не мог не отметить, что лучшего напутствия мертвецам не дать. Такого, что шло бы от самого сердца. — По крайней мере, — прошептал он себе под нос, — это лучше фальшивых пластмассовых венков, фанерного креста и шумного оркестра. Дрель смолкла и вздохнула, вытерла слезу и уселась спиной к ангмарцу. Лес вскоре вновь оживился, что-то плескалось в реке и билось на мелководье, на дальнем берегу шмыгнули гибкие волчьи силуэты, поджидающие наступления ночи и связанного с ней пиршества. — Пора, — сказала Дрель, поднимаясь. — А то не догнать будет наших. Или, чего доброго, подоспеет германская похоронная команда. — Ты хоть одну за всю войну видела, — спросил ангмарец, водружая на коня седло. — Вот и я не видал. Они, кажется, только рыцарей своих хоронят. Да и то, если оруженосцы целы остались. — Вот я и говорю — фашисты. Они двинулись через брод, в молчании миновали свой бывший лагерь, отметив, что следов боя здесь нет и в помине. — А ты классно пела, — заметил ангмарец. — Никогда не замечал. — А ты и не слышал, — вздохнула Дрель. — Да я и сама… Раньше — стеснялась. Это Тора у нас поет, да еще парочка девиц-менестрелей. — Ты это дело не бросай. Вполне подходяще. Хорошо бы еще услышать. Дрель странно на него посмотрела, и назгул тут же поправился: — Конечно — не по такому поводу. В сгущающемся сумраке они трусили по дороге, вытоптанной германской солдатней и многочисленными конскими подковами. — Если так дело и дальше пойдет, — заметила Дрель, — то вся твоя разведка псу под хвост. Слишком далеко наши убрели. — Так вся соль маневра в том, чтобы немного назад вернуться, и на север уйти. Такого от нас точно не ждут. — Говорила мне мама, — вздохнула эльфийка, — не суй дела в тактические замыслы, башка лопнет. — Мудрая, видать, была женщина. — А ну — цыц! Ангмарец, прислушался. — Из седел — долой! Они спешились, обмотали лошадиные копыта тряпками, безжалостно изорвав трофейный плащ, двинулись вперед осторожно. Возле приметного, поваленного в бурю дерева ангмарец знаком приказал Дрели оставаться на месте, кинул ей повод и крадучись пошел вперед, медленно вытягивая из ножен кинжал. Среди деревьев плясал костер, слышались приглушенные голоса. Осмотревшись, глава Легиона двинулся дальше, моля небеса, чтобы у ливонцев не оказалось с собой собаки. Такое случалось, хотя и редко. Прожорливые, но в то же время и ленивые для охоты ландскнехты быстро пускали четвероногих друзей человека на жаркое. Пса не оказалось. Да и любого другого серьезного противника назгул не заметил. «Видно, отставшие от своих раненые, — подумал он. — Или дезертиры. Или мародеры. А еще вернее — и то, и другое, и третье. Отстали по уважительной причине, а потом решили вернуться назад, обшарить место побоища и дать деру из славного воинства магистра». Действительно, на частицу регулярной армии или тыловое охранение кучка ливонцев никак не тянула. Обмотанные тряпками руки и ноги, перевязанные головы — все это говорило о том, что оставшийся за командира Шон не дал немцам нагнать отряд. Не только улепетывал, но и огрызался. — Пятеро, — пробормотал себе под нос назгул. — Наверное, нужно впотьмах мимо прошмыгнуть… Тут он заметил нечто, поначалу укрывшееся от его взора в неверном свете угасающего костра. Чуть в стороне от сложенного кучей оружия лежала связанная женщина, избитая и измазанная в земле. Задранный подол дополнял картину происшедшего. Кровь ударила в лицо назгула. Он мучительно вглядывался в грязные лохмотья, покрывающие тело жертвы, силясь опознать, кто из их отряда попался в лапы мародерам. Но здоровенный детина в полосатых штанах заслонил костер, протягивая в огонь кусок солонины, нанизанный на алебарду. Назгул вытащил меч, навернул плащ на левую руку, укрыв тканью кинжал, и метнулся вперед. Постояв мгновение за деревом, он переместился к следующему стволу, потом вновь повторил маневр. Вскоре он оказался в нескольких шагах от беспечно горланивших песни наемников. Не таясь, ангмарец двинулся вперед, медленно, с неотвратимостью смерти. Первым его заметил сидевший на седле арбалетчик, что-то прокричал и попытался вскочить. Удар сапога своротил ему челюсть набок и опрокинул тело в костер. Алебарда с дымящимися ломтями мяса взметнулась и прошелестела над головой пригнувшегося назгула, эфес меча грянул в бородатое лицо наемника, превращая его алое месиво. Трое остальных вскочили на ноги. Двое метнулись к оружию, третий, более сообразительный, успевший прочесть свой приговор в лице врага, опрометью кинулся в лес. Но далеко убежать он не смог. Связанная женщина умудрилась извернуться гусеницей и подставила ему подножку. Со всего размаха ландскнехт грянул в древесный ствол и в течение нескольких мгновений яростной сшибки сидел, бестолково тряся головой и постанывая. Клинок назгула скрестился с германским кошкодером, легко, словно перышко, отбросил легкий меч и, продолжая движение, обрушился на руку ливонца. Защищенная наручем конечность тут же разжалась, выпустила бесполезный уже меч и повисла плетью. Выпад второго противника ангмарец принял на обмотанную плащом руку, вернее, на спрятанный под тканью кинжал. Короткий и злой пинок в пах заставил тевтонца согнуться пополам, а массивное оголовье мечевой рукояти раскроило череп.
* * *
Глава Легиона метнулся вперед, протаранив плечом немца со сломанной рукой, отшвырнув его к полуоглушенному собрату. — Нихт! — успел крикнуть немец, когда огромный полутораручный меч взлетел, словно коса смерти, обрушился наискось слева направо, сокрушая незащищенную шею. Последнего врага назгул добил коротким кинжальным тычком в глазницу и бросился к распростертой женщине, делавшей попытки отползти подальше от места схватки. Вздох облегчения вырвался из груди ангмарца. Перед ним лежала совершенно незнакомая тетка, скорее всего, крестьянка из ближайшей сервской деревушки, подвернувшаяся драпающим из войска Кестлера мародерам. Назгул быстро перерезал ее путы, женщина с гортанным криком, совершенно не похожим на человеческую речь, вскочила, но тут же покачнулась и опустилась на землю. — Ноги-то затекли, — сказал ангмарец. — Куда ты рвешься? Уже все кончилось. Посиди у огня, да двигай домой. — Московит? — спросила, коверкая звуки, немка. — Рашен партизан, — устало ответил назгул. — Казак? — Не совсем. Похоже, в Ливонии казаками пугали детей. Животный ужас в глазах немки начал угасать. — Ну — я пойду… — Ангмарец поднялся, и принялся обшаривать трупы. Давно уже прошли те времена, когда его воротило от подобных занятий, да и от самого вида мертвецов. Он нашел флягу с вином, ломти солонины, завернутые в листья лопуха, и потемневший папир, а также колчан вполне сносных стрел, которые прихватил для Майи. Подумав, он поднял из грязи легкий кольчужный хауберг, вовремя вспомнив о непокрытой голове Дрели. — Прощай, — сказал он молча скрючившейся у огня спасенной женщине и кинул ей на подол кожаный кошель с монетами. — Может, хоть ты не станешь болтать, что русские пожирают младенцев и пускают села на ветер. — У нас такое и не болтают, — с трудом подбирая слова, выдала женщина. — И не немка я, полька. — Вот как, — пожал плечами ангмарец. — Ну бывай, славянка. Не оборачиваясь, он зашагал прочь от костра. Насмерть перепуганная Дрель встретила его причитаниями вперемешку с густым матом, но тут же запнулась и замолчала, разглядев забрызганный кровью плащ. — Дорога свободна, — пробурчал назгул. — Нечего таращиться, кровь не моя, хвала Великой Тьме. Трогай уже. Примерно через два часа ангмарец остановил коня. — Надо бы на дерево забраться, — сказал он неуверенно. — Ливонцы нам по дороге не попадались, значит, они гонят наших на восток. Пора бы нам уже их нагнать. Очень не хочется налететь на тыловое охранение. — Я сама, — сказала Дрель. — Или я не эльфийская принцесса? Резво подоткнув подол платья и приоткрыв весьма аппетитные ножки, она обезьяной взлетела по ветвям вверх, растворившись в густом лесном пологе. Ангмарец ждал, поигрывая уздечкой и вслушиваясь в шорохи ночного леса. Сверху посыпалась кора, и на траву шумно спрыгнула Дрель. Щека ее была расцарапана, платье на плече зияло прорехой. — Они прямо перед нами. — Охранение? — Вернее будет сказать — стража обоза. Там пара телег, три шатра и дюжина мордоворотов. Сидят на тюках с арбалетами и пялятся вокруг. — А главных сил не видно? — В паре километров начинается подъем из этой долины. Гребень холма, похоже, наши и ливонцы уже перевалили. Ангмарец спрыгнул с коня. — Будем обходить. На вот, надень на башку. И не перечь! Мне воевода за тебя руки-ноги повыдергает. Дрель на удивление покорно нахлобучила сменный войлочный подшлемник назгула, а поверх него хауберг. — Ну, и как я смотрюсь? — кокетливо спросила она, ведя коня в поводу. — Как школьная учительница географии, решившая изобразить индийскую королевну, — честно ответил ангмарец. — Только очень грязную и помятую индийскую королевну. — Спасибо на добром слове, злыдень. Миновать ливонский обоз им удалось без особых приключений, если не считать того, что лошадь назгула оступилась и едва не свалилась на дно оврага. На дорогу, ввиду близости основных тевтонских сил, они решили не выходить, двинули по еле заметным лесным тропам, полагаясь не столько на собственное зрение, сколько на чутье казачьих рысаков. Вскоре при свете звезд они перевалили через седловину, и перед ними раскинулся во всей своей красе ливонский лагерь. Жарко горели десятки костров, белели палатки и шатры, меж ними перемещались оруженосцы и полупьяные кнехты. — Бьем их, бьем, а они не уменьшаются в количестве, — заметила Дрель, сморщив нос. — А ты что, хотела, чтобы Легион все войско магистра переколбасил? Которое Кестлер год собирал? — Положим, здесь едва половина его. Вторая — у Рингена, осаждает отряд Игнатьева-Русина. — Все равно их раз в двадцать больше. Только и спасают нас леса да топи, негде им развернуться. — И как только дали магистру собрать эдакую силищу? Щека назгула нервно задергалась. На эту тему они уже давно предпочитали говорить только между своими, даже со свойским парнем, воеводой Репниным, старались языки не распускать. А дело пахло крупной изменой. Всем памятен был триумфальный марш русских полков от Пскова и Ивангорода вглубь Ливонии. Нарва пала в одночасье, за ней обрушились десятки замков и множество крупных городов. Тевтонская армия была буквально разметана, словно куча сухих листьев, злым осенним ветром и загнана в родовые укровища. Казалось — еще немного, и московиты на века утвердятся на Балтике. И тут начались проволочки, отступления и бессмысленные маневры, изматывающие войска, переговоры… В довершение всех бед, основные полки попросту ушли из Ливонии, оставив там и сям малозначительные отряды и гарнизоны, словно приглашая немцев к реваншу. И реванш немедленно воспоследовал. Кестлер, павший было духом, нашел деньги, активизировал давние рыцарские связи с Западной Европой. И потянулись к Балтийским берегам, словно в эпоху крестовых походов, шайки псов-рыцарей, ватаги ландскнехтов и вольные дружины кондотьеров. Сам орден перегруппировал свои силы и вышел в поле. А в чистом поле русских полков не оказалось. Кестлер наметил уничтожить оставленные гарнизоны, показав всему миру, что его архаическое государство еще на что-то способно, получить под этим соусом дополнительные деньги от Папы и начать с Московией полномасштабную войну. Первый удар пришелся на отряд Игнатьева-Русина, засевший в крепости Ринген. Находившийся неподалеку отряд Репнина тут же двинулся на помощь. Но у ливонцев вполне хватало сил и на осаду, и на отпор дерзкому Репнину. Тогда и началась маневренная война на дорогах. Чернокрылый Легион, приданный Репнину, изображал из себя силы деблокады, а сам воевода лесами крался к Рингену, намереваясь ударить в тыл Кестлеру. Мало кто знал, что героическому гарнизону Рингена помощь уже не нужна. Пять недель бились стрельцы и казаки, вызвав у заносчивых рыцарей изумление и суеверный страх, перебив более двух тысяч врагов. Но сила оправившегося Ордена была для горстки храбрецов неодолимой. Гарнизон пал, и теперь Репнин с малой дружиной шел прямо в объятия основной армии Кестлера.Глава 2. Репнин
— Уж не знаю, сгинули они, или выжили, — сказал воевода, мрачно разглядывая с холма твердыню Рингена. Он имел в виду Чернокрылый Легион, посланный, как думал Репнин, на верную смерть. На самом же деле, воинству ангмарца, благодаря этому приказу, удалось ускользнуть из железного капкана Кестлера, но тогда об этом мало кто ведал. — Но дело свое они добре исполнили. Отманили немца от крепости. — Всю ли немчуру отманили? — усомнился стрелецкий сотник. — Может, и нам кого оставили, — усмехнулся Репнин. — Но Русину и его людишкам послабление сделали. Теперь наш черед. Отряд неспешно разворачивался, прикрытый холмом, готовясь ударить на тевтонцев. Ровные квадраты стрелецких сотен ладно двинулись вперед, ощерившись пиками и бердышами, на флангах тучами собралась легкая конница. Вернее будет сказать не тучами, а тучками. Основные силы казаков и черкесов передал Репнин Легиону, но по дороге собирал из всех деревень и замков мелкие гарнизоны, рассеянные по всей стране. — Ну — с Богом! Репнин сам выхватил сабельку и пустил коня в галоп. За ним рванулись два десятка боярских детей, сверкая кольчугами да байданами. С вершины холма, собираясь предупредить Русина о нежданной подмоге, запел рог. Но чистый его и грозный голос не поднял из могилы гарнизон павшего Рингена. С гиканьем ворвались боярские дети и казаки в ливонский лагерь, рубя опоры шатров и швыряя пылающие факелы в палатки. Передовая стрелецкая сотня под барабанную дробь уже входила с юга, бородатые десятники держали в зубах тлеющие фитили от пищалей. Репнин придержал коня и рассеянно оглянулся. Никакого сопротивления, лагерь был пуст, в нем теперь хозяйничал огонь. — Бесы их взяли? Или Русин всех перебил? Не дождавшись от Небес ответа, чуя неладное, Репнин устремил коня к крепости. Все вокруг носило следы яростного штурма — закопченные остовы башен, заваленный трупами ров, обломанные осадными крючьями зубцы крепостной стены. И ни звука вокруг. Гулко прогрохотали конские копыта по опущенному перекидному мосту. Внутри — та же картина смерти и запустения. Бурые пятна, где совсем недавно алела кровь, обломки стрел и брошенное в беспорядке оружие. Пришпиленный копьем к дощатой двери стрелец, мертвый рыцарь с напрочь отсеченной рукой. — Горе мне, горе! — возопил Репнин. — Поздно подошли мы, братья! Нет более царева слуги Русина, нет казачков и стрельцов, нет более отряда Рингенского! Тут его глаза страшно блеснули. — Где магистр? Куда делись псы-рыцари и вся их свора? Немедля разослать вестовых, сыскать! В молчании ехал он по пустым улочкам, скрежеща зубами при каждом следе мстительной жестокости орденцев. То тут, то там попадались русые головы, насаженные на пики, выпотрошенные и набитые гравием тела, связанные и окоченевшие трупы со следами пыток. — До темноты сыскать мне магистра! И тут запели медные рыцарские трубы, взревели охотничьи рожки и послышался лязг выходящего из засады стального воинства Кестлера. Ловушка захлопнулась. Репнин привстал на стременах и устремил свой взор наверх. Доселе безмолвные башни ожили. Распахнулись замкнутые двери и изрыгнули на стены сотни арбалетчиков и лучников, которые стали бегом рассредоточиваться по парапету. Центральный замок также ожил, выпуская ощетинившуюся копьями и алебардами «кабанью голову» валлонских наемников. — Попался, словно лис в норе, — воскликнул Репнин, но в голосе его не было отчаяния. Казалось, он даже рад, что тевтоны и их наемники никуда не делись Сотник, рванув саблю из ножен, прошептал, кося глаз на замерших в ожидании приказа арбалетчиков: — Батюшка, разом ударим — к своим прорвемся, а там, в поле… — Гойда! — взревел Репнин, пустив коня прямо на сгрудившихся в проеме ворот ландскнехтов, преграждающих ему путь к своему отряду. Слитно захлопали арбалеты, и валлоны с криками устремились следом за воеводой и кучкой его телохранителей и боярских детей. Не щадя себя, сопровождающие Репнина подняли щиты, закрывая воеводу от гибельного ливня, и сами валились из седел один за другим. Репнин врезался в толпу наемников, страшно крича и размахивая саблей с тяжелой елманью, сокрушая шлема и щиты. Обученный такому бою конь бил копытами, опрокидывая латников, крутился на месте, не давая стащить своего всадника на землю. Рядом с гиканьем и визгом рубились казаки, прокладывая себе путь в ворота. В самый краешек не сомкнувшегося капкана протиснулся Репнин, когда созданный им вихрь раскидал ландскнехтов. Воевода выскочил на мост. За ним следовала едва половина из тех, кто заехал в Ринген. — Арбалеты перезарядят — каюк нам, — вскричал он. — За мной! Они промчались по мосту, сопровождаемые стрелами, попусту вспоровшими воздух, и домчались до стрельцов. И тут сердце воеводы дрогнуло, осознал он всю гибельность своего похода малыми силами против всего воспрявшего Ордена. Из леса с востока и запада выползали две сверкающие на солнце стальные змеи — копье за копье, хоругвь за хоругвью шли псы-рыцари и их челядь, доселе сокрытые в лесу. — Становись! — заорал Репнин, мчась вдоль рядов смешавшихся было сотен. — Пищали готовь! В последнем приказе нужды не было — отряд был готов к бою, хотя и собирался не драться в окружении, а бить Кестлеру в тыл. Сотни образовали неровный квадрат на небольшом взлобье, где некогда стоял шатер самого магистра. Первые ряды встали на колени, над их плечами грозно покачивались пищали и пики. В центре строя замерла немногочисленная конница русских. — Чего он ждет? — изумился Репнин, видя, что готовые к натиску ливонцы медлят. Но гибель рингенского гарнизона научила неистового Кестлера уважать русскую армию, к которой он раньше относился с явным небрежением. — Не для того я собирал по всей Европе остатки рыцарства, — сказал он на изумленные и возмущенные расспросы своего окружения, — чтобы положить треть его или половину возле этого проклятого городка. Мне думается, что под крепостью находится разлом земли, сквозь которой из адских бездн проникают демоны, помогающие восточным варварам. На этом поле бескровной и красивой победы не выйдет, так говорят мне святые угодники и небесные покровители. — Но дерево победы уже взросло, — возразил герцог из южной Франции, чьи предки резали непокорных провансальских альбигойцев и удирали из Палестины под натиском победоносного воинства Сала-дина. — Хитрым маневром заманили мы сюда московитов, осталось только пожать плоды. — Так поди и пожни! — вскричал взбешенный неповиновением магистр. — Бери войско и принеси мне голову московитского воеводы! — Я готов во имя Богоматери в первых рядах драться с неверными собаками, — ответил герцог, — но право командования над рыцарями Запада небесные угодники даровали вам, магистр. — И я распоряжусь им не так, как велит крестоносное сердце, а как велит холодный разум Великого Магистра Ордена Ливонского! Отправить герольда к московитам! — Ах вот в чем дело, — ухмыльнулся Репнин, когда от сверкающих рядов неприятеля к стрелецкому каре помчался всадник, размахивая белой тряпицей. — Разговоры станем разговаривать! — Великий Магистр, — надменно сказал герольд, которого пропустили в середину строя, к самому воеводе, — предлагает вам, дабы избегнуть худшей участи, сложить оружие. Он обещает жизнь всем, кроме священников богопротивной секты, именующей себя… Он замялся, подзабыв, видимо, мудреное восточное словечко. Репнин участливо подсказал: — Православной Апостольской Церковью, тевтонец. А кого еще не станете вы миловать? — Казаков, что хуже орд Рогов и Магогов, хуже мавров и сарацинов. — Ну и меня, грешного, на аркане в логово магистра поволочете, так? Послушай, мил человек, не зли меня и моих людей. Даже ногайцы и татары выказывают к противнику большее уважение, чем ваш Магистр. Не будь у тебя в руке белой ткани — уже лежал бы ты без языка, корчась у моих сапог за оскорбление веры! Ступай, пока цел, и передай своему хозяину, собака, что он сам отправится в Ивангород на аркане еще до того, как солнце сойдет с небосвода. — Но это же неразумно! Вас всего горстка против всего Ордена! — воскликнул герольд, пропустив мимо ушей, или не поняв гневных слов воеводы. Говорил он на той пестрой смеси немецкого, польского и литовского, на котором испокон века говорила Прибалтика. Воевода, немало лет проведший в Галиции и на Волыни, прекрасно понимал это наречие. — А добились ли вы сдачи от рингенского гарнизона? Или им вы предложили еще более волчью сделку? Молчишь! Я-то знаю, как крут во гневе был покойный воевода Русин, небось до сих пор от ударов его воинов у магистра дрожит собачий хвост, а из глотки льется песий скулеж. Ступай уже, хватит слова говорить, пусть сталь запоет. Герольд повернул коня. Кестлер мрачно выслушал его более чем сокращенный пересказ слов Репнина. — От этих заносчивых дикарей иного и не дождешься. — сказал он, нахлобучивая шлем. — Ну что же, господа, кроткая Мария Тевтонская не сможет нас упрекнуть в день Страшного Суда в опрометчивости и кровожадности. Надменный враг католического мира не внял голосу рассудка, так пусть услышит он голос гнева его верных слуг! Сотни и сотни глоток затянули под шлемами заунывный латинский гимн, и бронированные кони, медленно набирая разбег, двинулись к отряду Русина со всех сторон. — А магистр-то глуп, как сивый мерин, — заметил Репнин. — Не дождался ни арбалетчиков, ни пехоты. Думает железяками нас спужать? Свинец стали не боится. — Думается, батюшка, — возразил сотник, — больше свинца боится он за крепость. Не ровен час, поворотимся мы, и запремся в Рингене. Тогда пообломает он зубы о нас, как пообломал об отряд боярина Игнатьева-Русина. — Твоя правда, — усмехнулся Репнин, опуская на шлеме-ерихонке стальную стрелку на переносицу. — Крепко запомнился им воевода рингенский. И, привстав на стременах, проревел так, что услышали его все стрельцы, казаки и дети боярские: — Так будем же достойны славы павших за веру и царя-батюшку! Аминь! — Готовсь! — вскричали десятники, — Пли! Неровный квадрат окутался дымом и изрыгнул на все четыре стороны тучи свинца. — Богородица Дева радуйся! — вскричал сотник, когда ветер изорвал в клочья дымную завесу, и вместо накатывающегося стального моря им предстали лошадиные крупы и бьющиеся в агонии кони и люди. — Не богохульствуй! — прикрикнул на него воевода, и рявкнул, обращаясь к казакам: — Ну, братуш-ки, не дайте им вновь поворотиться, пока пищали снаряжают. Разомкнулись ряды, и стремительные верховые устремились вослед за отступающими рыцарями. Но не все кони и люди в ливонском стане испугались гибельного залпа. Смешались ряды, и челядь потеряла своих вожаков, но многие сотни конных латников встретили казаков, твердо глядя сквозь решетки, забрал поверх склоненных копий. Наскочили казаки, рубя отступающих, и отлетели назад, оставив множество тел у копыт рыцарских коней. Репнин велел трубить отступление, и легкая конница устремилась назад, недосягаемая для своих тяжеловооруженных противников. — Немного же их вернулось, — с грустью заметил Репнин. — Зато пищали уже изготовлены, — эхом откликнулся сотник. — Будь проклято сатанинское отродье, — прорычал Кестлер, с трудом справляясь со своим перепуганным конем, — которое изобрело порох, оружие трусов! Благородное сражение превратилось неизвестно во что! Где времена святой райской простоты, когда дело решала смелость и крепостьмечей! И словно услышав его сквозь гул, ответил воевода Репнин, думая, что обращается сам к себе: — Данила Галицкий и князь Александр Невский бивали псов тевтонских мечами, неужто мы не побьем их огненным боем да саблями? — Дюже много их, батюшка, — заметил глава казаков. — Повылазили из щелей, ровно крысы. И как проглядели такое на Москве? — А ты знай руби, а не рассуждай, — побагровел Репнин. — На Москве виднее, куда полки слать. Может, идут они на сам Феллин или, вообще, к Варшаве! Казак криво усмехнулся. — До смерти два шага, батюшка, не криви душой, не по-божески это. Измена завелась в царских палатах, а вернее — в княжьих хоромах, про то все в войске говорят. Не желают бояре победы над немцем, вот и бьемся мы малой силой против тьмы вражьей. — Наше дело не князей лаять, — отрезал Репнин, — а за Русь сражаться. — Хороший ты атаман, боярин Репнин, — заметил казак. — У нас на Дону таких веками помнят, да только к силе да к сердцу надобно еще и голову иметь. Измену за версту чую. Черную, подсердечную змею пригрел государь на груди. Не видать нам победы ни в этой сече, ни в войне Ливонской. Репнин собирался уже дать приказ вязать смутьяна, когда вновь запели ливонцы, заревели трубы, и двинулись они на отряд. И вновь встретил железный поток пищальный залп. Но на этот раз справились рыцари с конями, мертвых затоптали, живые, а оставалось их еще видимо-невидимо, домчались до стрелецких пик. И понеслась потеха! Стоящие на коленях русские ратники вспарывали пиками конские животы, с задних рядов перерубали им пики бердышами, даже раненые старались доползти до упавших из седел, пуская в ход кто нож засапожный, а кто и просто кулаки. Удар строй выдержал, благо не дали первые павшие ряды ливонцев набрать кавалерии нужный разгон. А в ближнем бою тяжелая конница не имела особых преимуществ, разве что могла раздавить стрельцов своей массой. Репнин встал на стремена, поверх стрелецких голов выцелил рыцаря с павлиньим плюмажем, послал пулю, и вычурный шлем утонул в хаосе рукопашной. Замерший у стремени казак протянул ему новую пищаль. Репнин вновь выстрелил, уже не целясь в кого-то особо, а метя в самую гущу противников, вновь протянул руку. — Кончилось зелье огненное, у своих проси, — сказал казак, вытаскивая саблю и вскакивая на коня. Репнин подозвал десятника из задних рядов, взял его пищаль и послал на землю еще одного пса-рыцаря. Лязг и грохот, стоявший вокруг, мог ввести любого слабонервного в дрожь. Скрежетали клинки по шлемам и панцирям, ржали кони и кричали раненые с обеих сторон. — Стоять, держаться, — перекрикивая шум сражения, проорал Репнин. — Берите на копья их, басур-манов! — В этой каше мы потеряем всех коней, — сказал Кестлер, глядя на творящееся вокруг русского знамени, непоколебимо реявшего над стрельцами. — Следует отвести кавалерию и бросить в бой валлонов. — Но они опять зарядят свои пищали, — возразил француз. — От этих залпов потерь больше, чем от ближнего боя. — Вы, франки, мало смыслите в современном оружии, — сказал магистр. — Московиты шли скорым маршем, без обоза. Значит, каждый нес несколько выстрелов, не более. В худшем случае, у них есть еще один залп, а в лучшем — ни одного. — Только на два залпа у них зелья с собой? Вот это диво! — Отсюда не слышно, — усмехнулся магистр одними губами, — но лучшие их стрелки, наверняка, стреляют вразнобой, через головы дерущихся. Этот ближний огонь и есть самый губительный. Залпы только коней пугают и сбивают наступательный порыв. Но зато и зелье у них быстрее выходит. Он подошел к трубачам и герольдам. — Велите рыцарям отойти! По сигналу, стальная хватка вокруг стрельцов ослабла. Задние рыцари, так и не вступившие в бой, уже мчались к своим гербовым значкам, вкопанным на исходном рубеже атаки. — Казаки — за ними! Репнин махнул саблей, и сквозь строй стрелецкий вновь пронеслись стремительные силуэты русских степняков. Взвились арканы, выдергивая из седел отступающих, взметнулись и упали острые сабли. Но казачья лава растворилась в ливонском море без следа. Как ни ждал их Репнин назад, ни один не вернулся из вылазки, превратившей отступление рыцарей в хаос. Воевода снял шлем и перекрестился. — Истинно за веру легли они в землю, — сказал он. — А теперь и наш черед. Пехота идет! Действительно, Кестлер больше не опасался, что русские прорвутся в Ринген и встанут там насмерть. Полка пикинеров и ватаги ландскнехтов с лихвой хватит для обороны подъемного моста. Посему валлоны уже маршировали на восточное крыло стрелецкого строя, а за ними шли стрелки, на ходу вращая арбалетными воротами и накладывая стальные болты. — Огненного зелья нет больше, — сказал своим Репнин. — Негоже нам стоять и ждать, пока всех стрелами истыкают. Вперед, на прорыв! И стрельцы устремились навстречу валлонам. Арбалетчики изрядно прорядили голову атакующей стрелецкой колонны, но русские все же дошли и вгрызлись в строй наемных пикинеров. Репнин дрался в самой гуще, вместе с десятком последних боярских детей, несущих знамя отряда с изображением солнца, остановленного Божьим угодником над пустыней. — А вот теперь следует бросить в бой и рыцарей, — заметил магистр. — Я уже заплатил валлонам, не хочется лишаться последней дисциплинированной пехоты. Репнин распластался в седле, уворачиваясь от пики, и рубанул по древку. Оно оказалось окованным, и сабля бессильно проскрежетала по металлу, щербясь и корежась. Однако конь воеводы, взвившись на дыбы, ударом копыта проломил грудь незадачливому копейщику, отбросив искореженное тело вглубь валлонского строя. Воевода уже сидел в седле, отводя вправо новое копейное навершие. — К Рингену, братушки, навались! — крикнул он. И в этот миг арбалетный болт клюнул его точно между лопаток, пробив юшман. Воевода упал вперед, выронив саблю и обняв лошадиную шею слабеющими руками. — Боярина убили! Смерть! Сразу несколько глоток подхватили скорбный и одновременно грозный клич, и стрельцы рванулись вперед, не считаясь с потерями. Валлоны дрогнули от этого бешеного натиска и попятились. Однако арбалетчики продолжали косить фланги русского отряда, а с тыла неотвратимо накатывалась рыцарская волна. Верховые ливонцы налетели и ударили копьями в остатки отряда. Не вытаскивая своих смертоносных орудий из тел, рыцари взялись за мечи. Началась агония отряда, ибо вырваться из смертельных объятий Ордена не было суждено никому. Кестлер с ничего не выражающим лицом смотрел, как сверкающие волны поглощают маленький островок лисьих шапок у самого подъемного моста Рингена. Вскоре раздались победные клики, и магистр отвернулся. С поля боя примчался давешний француз, размахивая трофейным знаменем. Он швырнул его к ногам магистра и спешился. — Славное деяние, — скривил губы магистр. Француз выглядел смущенным и задумчивым. — Почему никто из них не сделал даже попытки сдаться? — Ну, как вам сказать. — Там была одна чернь? Судя по доспеху конных московитов и их лошадям — навряд ли. Может, они не любят платить выкуп за своих? Им мешает варварская вера или какие-нибудь предрассудки? — Вы не во Франции, — покачал головой магистр. — Здесь пленных не берут. Он вернулся в свой шатер и только оставшись один, дал волю своему гневу. Шлем отлетел в угол шатра, уставленный кубками и блюдами с дичиной стол полетел следом, охотничий пес удостоился пинка и с воем выскочил прочь. — Целый месяц ушел у меня на разгром этих двух жалких отрядов московитов! И что же? Святые угодники и Мария Тевтонская — три тысячи мертвецов! Такие потери для Ордена неприемлемы! Какие великие надежды связывал я с этим контрнаступлением, и сейчас вижу дух своих сподвижников в смятении, а воинство Христово — обескровленным. Кестлер волком прошелся по своему походному жилищу. Он продолжал рассуждать вслух: — Очень скоро весть о разгроме двоих московитских воевод уйдет за реку Нарову, и в Ливонию хлынут русские орды, смертоносные пушки, дикие казаки. Я опять вынужден перейти к обороне, а это смерти подобно. Что скажет о бессилии Ордена Запад? Где взять деньги, чтобы пополнить потери в людях и конях? О горе мне!.. Он уселся на скамью и обхватил голову руками. Через некоторое время отчаяние сменила холодная ярость. — Где тот болван, что должен был раздавить отряд Репнина еще на подходах к Рингену? Явившийся на зов оруженосец с замиранием сердца смотрел в красные от бешенства глаза магистра. — Он продолжает преследовать по восточному тракту… — он замялся, — отряд Репнина… Гонец от рыцаря Фелькензама прибыл совсем недавно. — Велите всыпать гонцу палок, а когда придет в себя, отошлите за его глупым хозяином. Довольно ему сражаться с призраками!* * *
Через трое суток у того же шатра спешился уставший до смерти от бесконечной скачки рыцарь Фель-кензам. Его загнанный конь тут же свалился набок и околел. Рыцарь вошел в шатер и сорвал с головы шлем. — Итак, — констатировал магистр, — московиты провели вас, словно лисица — туповатую гончую. Вместо того чтобы развивать наш временный успех после Рингенской осады я вынужден был принять на себя удар отряда Репнина. — Мой повелитель… — Молчите, Фелькензам! Если бы не славные деяния ваших предков, послужившие славе и величию Ордена… Кестлер сделал пальцами такое движение, словно ногтями срывал кожу с отрубленной головы злосчастного полководца. — Вы уже знаете о наших потерях? А о том, какие настроения царят среди наемников? Если, говорят они, такова цена за победу большой армии над малыми полками, что будет, когда из-за Наровы вновь явится вся рать московитов! — Но мой магистр, — попытался сказать слово Фелькензам, — по варварам нанесен серьезный удар. Они лишились крепости, полностью уничтожен деблокирующий отряд, а наши силы в целости и сохранности. Магистр криво усмехнулся. — Вижу, рыцарская доблесть не покинула потомка славного рода в той же степени, как его покинули таланты полководца. Рыцарь вспыхнул, но смолчал под колючим взором Кестлера. — Вам кажется, что мы можем развивать свой временный успех, не так ли? — Разумеется, хвала Деве Тевтонской, все обстоятельства на нашей стороне! Фелькензам коршуном метнулся к карте, выхватил кинжал-мизерикорд и принялся тыкать им в папир: — Здесь и здесь стоят мелкие русские гарнизоны. Дайте мне треть войск, собранных под Рингеном, и через месяц славянского духа не будет на священной Ливонской земле! Я ручаюсь за успех предприятия головой! Кестлер потер кончиками пальцев мешки усталости под воспаленными глазами, шепотом воззвал ко всем святым, что могли спасти бездарного и запальчивого рыцаря от праведного гнева его повелителя. Похоже, святые угодники помогли, ибо тот день рыцарь Фелькензам пережил, не угодив ни в ринген-ский каземат, ни прямиком на плаху. — Способны ли мы платить столь великую цену за столь ничтожные победы? — спросил он вслух, словно беседовал не со своим провинившимся и жаждущим оправдаться подчиненным, а с целым сонмищем тевтонских небесных покровителей. — Бескровные победы — трубадурская сказка, мой магистр. Во все века крест укреплялся в этих диких землях кровью и железом. Но повелитель Ливонии, казалось, вовсе не слушал его. Он наморщил лоб и принялся рассуждать вслух, вяло водя пальцем по карте. При этом он брезгливо оттолкнул в сторону рыцарскую длань, и Фелькензам, извинившись, с лязгом забросил мизерикорд в ножны. — Если бы мы вели войну с европейцами, то в вашем плане имелся бы смысл. Прах побери демонический Восток — веди мы войну с самим Саладином, я бы позволил армии развить успех и выйти к Нарове. Но мы имеем дело с совершенно непредсказуемым и диким противником. — Что в них особенного, кроме уже упомянутой дикости? — пробормотал Фелькензам, и глаз Кестле-ра дернулся. Но набежавшая на чело гневная тень растаяла, и он продолжил свой неспешный монолог: — Моим могущественным друзьям и недругам на западе кажется, что московиты терпят неудачу. Советники русского царя, алчные до татарских и ногайских земель на юге, сделали все, чтобы убрать из Ливонии основные силы. Боярство нынешнее, да и самозваные варварские князья уже не те, что были при Иване Третьем. Сейчас среди них грызня, ровно в волчьей сваре. Они стали подобны ляхам и литвинам, только хуже. Небольшие страны, такие как Польша и Литва, могут позволить себе строптивую знать, а вот гигантская держава Иоанна трещит по швам. Из-за смут и сумятицы внутренней злейшие враги запада убыли из Нарвы и Пскова вглубь варварских земель — рубить головы и сажать на кол. Мне удалось вывести в поле закованную в сталь армию, взять крепость и разбить спешивший на помощь отряд московитов. Кестлер усмехнулся горько, словно выпил чашу прокисшего рейнского, подсунутого нерадивой ключницей. — Курбский в смятении, топчется где-то возле Пскова, ожидая то ли приказа идти на татар, то ли манны небесной. Кажется — вот оно! Два-три победоносных штурма — и города Ливонии свободны, войско магистра подходит к жемчужине в Ливонской короне — Нарве! Дикий русский медведь-шатун, выбравшийся из берлоги, с позором изгоняется назад, в заснеженные и глухие леса! Судя по лицу Фелькензама, рыцарь именно в такой перспективе и видел грядущие события. — А на самом деле, — магистр взял кубок, пригубил его (вино действительно оказалось кислым), и швырнул оземь, — мы в тупике! — Почему же? Магистр, голова моя непривычна к извивам мысли, путь к истине кажется мне таким же прямым, как древко копья или клинок романского меча! Молю, объясните мне причину своей печали! Кестлер устало посмотрел на сбитого с толку рыцаря. — Ваша голова и впрямь более привычна к шлему, а не к государственному мышлению, Фелькензам. Как и у многих потомков славных рыцарских родов, увы! То не вина ваша, а беда… Царь Иоанн — жестокий и дальновидный политик. Мне доподлинно известно, что он сознательно изображает слабость центральной власти и собственную немочь, дабы выяснить, кто одобряет его западную политику, а кто против нее. Не пройдет и нескольких недель, как в Москве полетят головы тех, кто в безумии своем хотел давлением на «больного» государя двинуть полки на завоевание южных земель. А потом, под командованием молодых воевод орда вновь хлынет с востока, сметая все на своем пути. — Мы достойно встретим ее! — запальчиво воскликнул Фелькензам. — Даст Дева Тевтонская — так на стенах отбитой Нарвы! — Прежде чем положить половину войска под пушечными ядрами нарвского гарнизона, — проворчал Кестлер, — следует очистить от мелких отрядов московитов наши фланги. Рыцари не могут воевать без обозов и снабжения, а летучие отряды казаков превратят наши тылы в хаос. — Так дайте мне войско! Через пятнадцать дней в лапах царя варваров останется только Нарва! Весть о поражении рингенского отряда и воинства Репнина очень скоро докатится до этих мелких гарнизонов, они будут деморализованы… — А вот тут сказывается ваше полное… — Кестлер проглотил вертевшееся на губах оскорбление, — … непонимание обстановки. Европеец, узнав о том, что в его стране смута, основная армия куда-то делась, а соседи разбиты, действительно, впадет в черную меланхолию, граничащую с трусостью и малодушием. А русские, верьте моему опыту, сделаются злее. До этого они воевали с ленцой, думая, как бы остаться в живых и вернуться к своим женам и детям. А вот когда они окажутся обитателями островков в море ливонских рыцарей, тут-то все демоны ада, населяющие темные уголки их варварских душ, возьмут бразды правления в свои руки! Загнанный в угол московит, лишенный надежды, еды и подмоги — во сто крат опаснее сытого. Фелькензам пробормотал что-то, теребя кинжальные ножны. Потом поднял вверх задумчивое лицо. — Действительно, — сказал он, — по мере того, как уменьшался тот отряд, который я принял за основные силы Репнина, они дрались все ожесточеннее. Будь на их месте ландскнехты — с каждым днем отступления с противником на плечах они теряли бы остатки воинского духа и дисциплины. — Вот видите, благородный рыцарь, и вы находите правоту в моих словах. К сожалению, вся бездна разверзшейся передо мной правды вам недоступна. — Кестлер локтем отодвинул карту, та съехала на пол и осталась лежать, не нужная никому. — Рингенский гарнизон верил, что его спасет от гибели Репнин, но дрался отчаянно, нанеся нам серьезные потери. Подошедший следом отряд не надеялся уже ни на что — и произвел буквально опустошение в наших рядах. А что будет с этими разбросанными там и сям шайками? Они врастут в землю и камень, превратятся в огонь и пламя. Не будет ни пленных, ни освобожденных городов и замков. Только пылающие развалины и груды мертвых тел. А потом — Нарва!.. Десятки пушек, перевезенных сюда из Ивангорода, сильный гарнизон, пиратская флотилия на реке, близость к ведущим на Новгород дорогам. Ее нам не взять, Фелькензам. — Пусть так, — признал очевидное пылкий рыцарь. — Но мы встретим рать московитов не в глуби собственных земель, а на границе, и дадим бой. Давно сталь рыцарских мечей не сталкивалась в открытом полевом сражении с варварскими саблями! — Отчего же давно, — жестко сказал магистр, — а как же Грюневальд? Ляхи, литвины, русские и татары, втоптавшие в грязь наше войско в том сражении, доказали всему миру, что век рыцарства уходит. — Он никогда не уйдет на покой, если живы… — Такие, как вы, Фелькензам. Кестлер усмотрел на своего собеседника глазами мудрого старика, созерцающего, как мальчик впервые в жизни пытается проверить, что прочнее — его дух и тело, или броня окружающего мира. — Мелкие победы дадут нам некоторый шанс, — минутная слабость покинула железного магистра, и он вновь рассуждал о делах великих. — Запад даст деньги, нужные на наемников, корабли и пушки. Поляки и литвины не кинутся делить наши земли, а станут наблюдать за противоборством Ордена и Московии. Но нам следует зарубить себе на носу… Тут он погрозил Фелькензаму кулаком: — Близко к Нарве не подходить! Иначе весь мир поймет, что русские утвердились на Балтике, а мы бессильны. Да и противоборства в чистом поле с армией Курбского мы не выдержим… — Да почему, прах меня разбери! — не удержался рыцарь. — Преимущество этих варваров состоит в пищалях и пушках? Отлично! Не станем же дожидаться, когда они закидают нас ядрами в наших собственных замках! Пушки заряжаются медленно, всадники в броне скачут быстро! Таранного удара рыцарской конницы в чистом поле не выдержит ни одна армия в мире! — Вздор! — Кестлер, обозленный тем, что прерван поток его мыслей, едва и сам не сорвался на крик. — Во время Грюневальдского сражения, которое было угодно помянуть магистру, — сказал Фелькензам, — рыцари домчались до польских и литовских пушек раньше, чем те успели сделать второй выстрел, и вытоптали их начисто, а потом уже взялись за татар и смоленские полки. Если бы не разбойничья тактика князя Витовта… да еще и отсутствие пехоты — история пошла бы совсем по-другому, А сейчас у нас есть пехота! Ландскнехты, пикинеры и арбалетчики вполне могут противостоять стрельцам, дать возможность рыцарям перестроиться и нанести не один, а два, три, сколько нужно таранных ударов! — Вы видели гуляй-город, Фелькензам? — участливо спросил Кестлер. Рыцарь на миг замолчал. — Только слышал, — признался он. — Какие-то доски на полозьях или колесах? Этим не остановить рыцарей! — А вы знаете, — тем же тоном продолжал магистр, — что пушки сейчас совсем не те, что были во время Грюневальда? — Тогда они не убили и сотой части атакующих, — пожал плечами упорный тевтонский паладин, — сейчас будет несколько хуже, я полагаю. Но все одно — дело решат удары копий и мечей! — Если бы ангелы небесные вселили в мою душу ту же уверенность, что вселили в вас… — Кестлер надолго замолчал, а потом продолжил: — Я буду думать. Ясно только одно — вы рветесь в бой, а мир и Ливония не простят мне любого неверного шага. Поняв, что разговор окончен, Фелькензам откланялся и вышел вон. Больше всего он был недоволен тем обстоятельством, что магистр отозвал его из авангарда в тот самый момент, когда рыцарь уже настиг ускользающий Черногкрылый Легион.* * *
Рыцари, к немалому изумлению Шона, казаков и черкесов, повернули назад, к Рингену. Причем в то время, как могли шутя раздавить русских. Немало удивились и затаившиеся в лесу назгул и Дрель, когда мимо них потянулись понурые ватаги кнехтов и рыцарские ватаги. — Если Владыка Мелькор хочет кого-то наказать, — заметил ангмарец, — то он лишает его разума. Кажется, ливонцы сильно прогневили Вечную Тьму. — Да просто поняли, что без больших жертв им с Легионом не совладать. Толку с этой победы — шиш, а умирать никто не хочет за просто так, — ответила эльфийка. Ангмарец вздохнул. — Большие потери? Да затоптали бы они наших. Еще пара километров — и дальше ровное поле. Там с «консервами» не побьешься. Тут что-то другое. — Не преуменьшай силу Легиона, злыдень! — А ты — не преувеличивай. Ну, хватит трепаться, уже и обоз германский прошел. Айда к своим. Дурацкая и ненужная у нас с тобой разведка вышла. — А так и бывает на настоящей войне, — уверенно сказала Дрель, выбираясь на большак. — Только фильмы снимают об удачных моментах, а рутину оставляют за кадром.Глава 3. Гретхен
Восточная Ливония, XVI век
В небольшом тевтонском городке, который пока миновала разразившаяся над всей Ливонией военная гроза, был трактир без названия. В нем останавливались курьеры магистра с важными пакетами, зашитыми за обшлага золоченных камзолов, оруженосцы рыцарей с любовными письмами своих сеньоров, засунутыми за голенища сапог, невзрачные личности, шныряющие из города в город по указу могущественной Фемы. Иногда здесь гостили паломники из далеких франкских или генуэзских земель, ватаги наемников, идущих под знамена Кестлера или бегущие из-под оных, поджав хвосты. Но так было в обычные деньки. Сегодня же в таверне творилось нечто из ряда вон выходящее. Старший сын хозяина и его худосочная дочь скоблили ножами деревянные тарелки, младший вертелся возле коней, поставленных гостями в стойла, то в десятый раз подсыпая в ясли отборного овса, то протирая крутые бока ухоженных скакунов. Сам Кривой Гюнтер, обряженный (экая невидаль!) в мятую, но свежевыстиранную рубаху и бархатных жилет, покрикивал на кухарок, семеня между главной залой, и стряпчеи комнатой своего заведения. Он гадал, во благо ли принесла Дева Тевтонская в его Богом забытый уголок этих гостей, и чем закончится сегодняшняя ночь — сказочным барышом или кровавой баней для него, и его домочадцев. Испугаться было чего. За столом восседал важный литвин, весь в бантах и галунах, теребя каштановые завитые локоны и поглядывая на худые коленки хозяйской дочери, всем своим видом показывая, что разговор его совершенно не интересует. Напротив него сидел высокий и тощий, словно гвоздь, священник, так и не притронувшийся к лучшему хозяйскому вину. Слева от божьего человека над блюдом с растерзанной куропаткой нависал лях, плечи которого с трудом просунулись в дверной проем, а усы смахнули пыль с верхних полок над хозяйской стойкой. Игнорируя сомнительные прелести молодой немки, он с вожделением вдыхал соблазнительные ароматы, несущиеся с кухни. Справа и ближе к выходу развалился с полупустым кубком в руках ливонец, так и не снявший щегольского поддоспешника и стальных набедренников. Первый был личным посланником великого герцога Литовского: второй — влиятельнейшим священником в тевтонской земле после магистра, третий — правой рукой самого Стефана Батория, четвертый — знаменитым рыцарем Фелькензамом, победителем московитов. Всякий хозяин харчевни пришел бы в благоговейный восторг и одновременно ужас от подобной компании. Всякий, но только не умудренный опытом Кривой Гюнтер. Ему при данных обстоятельствах было наплевать и светских, и на церковных вельмож, равно, как и на грозного рыцаря. В дрожь его бросала женщина, притулившаяся у камина и созерцавшая горящие веселыми огнями угли. Звали ее обычно фрау Гретхен, хотя слыхал Гюнтер и иные ее имена, а всех, верно, не помнила и она сама. Клубок интриг, опутавших Ливонии, многие годы покоился в этих холеных ручках. По сравнению с подлинной властью, которой обладала в стране эта женщина, все титулы и должности остальных присутствующих меркли. Но фрау не раз и не два гостила у Гюнтера, привыкла к нему и даже иной раз ласкала взором, словно домашнюю собачку. Видимо, нахождение в среде скользких и зубастых проходимцев заронило в ее душе любовь к простым и незатейливым германским обывателям, не таскающим за жилеткой удавки или ампулы с ядом, и не хранящим в подполе скелеты своих конкурентов. Прямо над лавками и столом вельможных гостей находилась круглая комнатка, отпиравшаяся на долгой памяти Кривого Гюнтера всего трижды. Ее берег для особенных посетителей еще его дед. Сейчас в ней сидели при свете свечи пятеро ничем не примечательных человека. Разные по возрасту и телосложению, они показались хозяину чем-то неуловимо схожими. Угадать возраст любого из них было решительно невозможно. Перепачканные чернилами руки говорили о том, что они вряд ли уверенно держат в пальцах меч или плуг, весло или кузнечный молот. Но короткие мечи на портупеях и парные к ним кинжалы могли поведать забывшемуся забулдыге в темной подворотне, что с этих ребят вряд ли удастся безнаказанно срезать кошелек. А у того, кто заглянул бы в блеклые глаза на бледных лицах, словно бы вовек не видевших солнца, тут же образовались бы срочные дела в другой части Европы. Простые потертые плащи, добротная, но дешевая одежда, одинаковые кольца на безымянных пальцах рук. И еще — голоса. Надтреснутые и почти совсем лишенные эмоций голоса, в которых Гюнтеру мнился топоток крысиных лап, хлопанье крыльев кладбищенских нетопырей, шорох выпархивающих из ножен клинков. Но больше всего хозяина пугали их простые жестяные кольца, нарочито грубые и весьма неуместные на фоне толстых кошелей и изукрашенных ножен. Знак Фемы, известный многими посвященным в Ливонии, сам по себе внушал почтение. Но чего бояться простому обывателю, который вряд ли мог попасть в поле зрения ночных хозяев страны? Гостили у Гюнтера многие курьеры фрау Гретхен с подобным знаком на кошелях, или серебряных побрякушках… Но небрежение, с каким знаки были нанесены на жестяные кольца, сказало наблюдательному Гюнтеру??? — Священство и рыцарство разоренной и поруганной дикарями орденской земли, — промямлил непьющий участник тайной вечери, — считают, что магистр Кестлер впал в греховную панику и всеми силами препятствует победе христианского оружия над славянскими сарацинами. — В то же самое время, — заметил Фелькензам, ковыряя в зубах деревянной вилкой, — Орден не может потерпеть смуты и шатания в своих рядах. Перед угрозой накатывающейся с востока орды мы должны остаться сплоченными! «Есть по этому поводу отличная славянская поговорка, — про себя подумала Гретхен. — Что-то там про рыбку и еще что-то… нужно будет уточнить. Одним словом — хочется двух весьма различных вещей. Чтобы Орден остался единым, и война шла не как сейчас. А потому, любезные ночные рыцари из Фемы, сделайте, чтобы все стало именно так, как нам хочется». — Смещать магистра — большая глупость, — согласно подкрутил ус поляк. — Именно такими словами проводил меня… один знатный господин, чье слово значит многое в Европе. — Подобное мнение велено передать и мне, — поддакнул литвин. — И только вам, — завершил мысль Фелькензам, — уважаемая фрау Гретхен, и представляемому вами ордену под силу убедить Кестлера отдать вожжи военной колесницы в руки более достойные. — К сожалению, — с видимым усилием констатировал священник, с нескрываемой ненавистью глядя на Гретхен, — все остальные способы влияния на магистра использованы и не дали желаемых результатов. А ваше влияние на неразумного владыку ливонской земли, говорят, всеобъемлюще и прочно. — Сие есть преувеличение, как и многие другие сказки о… нас. Гретхен смахнула со скамьи невидимый сор и села, в очередной раз изучая лица собеседников. Фелькензам. Этот молодчик действительно годится, как никто иной, на уготовленную ему судьбой незавидную роль. Бесстрашен, глуп, порывист. Много лет провел на Западе, в самой Ливонии всегда имел дело с южными соседями, славянами-католиками. Доказал, что не боится крови и славы мясника. В этом он значительно превосходит Кестлера. В течение двух недель рыцарь взял штурмом занятые русскими замки, забив рвы трупами своих и чужих воинов, пока магистр с основной армией безучастно стоял под Рингеном. Противники войны на западе в Москве попрятались по щелям, чему в немалой степени способствовало появление там Басманова и остальных опричников. После гибели отрядов Репнина и Русина, падения замков и выхода передовых разъездов Фелькензама к Нарве даже самые ярые сторонники мира взбеленились. Курбский получил от царя такой нагоняй, что сделался страшнее грозовой тучи, стал скликать разбредшиеся из-под Пскова полки, словно наседка разбежавшихся цыплят. Армия московитов очень скоро вновь двинется на запад. Кестлер понял, что на большее его воинство не способно. Он ждет, когда с запада хлынут деньги, наемники, новейшее оружие, паладины, готовые умереть за веру. В силу тевтонских рыцарей он больше не верит. Самое омерзительное, думала Гретхен, во всей этой истории: магистр чует, что дни Ливонии сочтены. «Это тебе не Фелькензам, — рассуждала она, вспоминая последний разговор с магистром. — От него-то не удалось утаить ни литовских, ни польских хоругвей, сосредоточенных на южных границах орденских земель. Он знает, что любая оплошность в войне приведет страну к катастрофе, к хаосу, в котором ляхские, литвинские и московитские хищники будут рвать друг друга на части, деля вековечные владения крестоносцев». — Действительно, — сказала она наконец, видя нетерпение присутствующих, — магистр ведет себя странно. То стоит с армией на месте, то движется к Ревелю, то вообще уходит на восток, постоянно возвращаясь к Рингену. Его дух сломлен, он не может вести рыцарей к победе. — А победа лежит в полевом сражении, — Фелькензам сжал кулаки, — в честном лобовом столкновении, без всяких хитроумных маневров, осад и пушечной пальбы. Рыцарская армия в состоянии сломить первую же рать, что сунется на восток от рубежей Наровы. А славная победа вдохновит наших союзников на помощь изнемогающей Ливонии. — Хорошая взбучка вселит мужество в сердца паладинов Запада, — поддакнул посланец Батория, — и может послужить уроком русскому царю. Глядишь, он удовлетворится устьем Наровы. — Не бывать этому, — вскричал Фелькензам. — Случись небесам даровать нам победу в полевом сражении — и мы осадим Нарву! — Осадить-то осадите, — пожал плечами поляк, — только без инженеров, новых пушек и свежего войска вряд ли возьмете. — Чтобы все это было, — вновь заговорила Гретхен, — требуется разбить авангард московитской орды. После этого помощь золотом и людьми Ливонии обеспечена. — Так вы готовы оказать требуемое влияние на магистра, фрау? Священник буравил Гретхен своими маленькими глазками. «Смотри-смотри, — усмехалась та. — Давно ли вы называли нас ведьмами и ведьмаками? Жгли на кострах, обвиняя то в язычестве, то в вере в сатану, то в ереси? А теперь униженно молите о помощи». — Я уверена, что и семи дней не пройдет, как рыцарь Фелькензам возглавит ливонскую армию… — И при этом не нужно будет хоронить магистра, собирать капитул или ввергать его в узилище? — Разумеется, нет. Фелькензам рукавом стеганого кафтана утер лоб и повернулся к посланнику Батория. — Придут ли нам на помощь ваши хоругви? Гретхен напряглась. Момент был весьма и весьма щекотливый. Но южный «добрый сосед» не оплошал. — Вступать в открытую войну с Московией мы не можем, — откашлявшись, четко произнес он, — пока не решится тяжба о престолонаследии в Литве и Польше. Фелькензам хотел что-то возразить в свойственной ему бескомпромиссной манере, но его собеседник не дал себя перебить, возвысив голос: — Однако я имею высочайшее дозволение отпустить в вашу армию саксонских аркебузиров и богемских пикинеров. — Наемник — он и есть наемник, — подтвердил второй «добрый сосед Ливонии». — Из-за них Иоанн не станет объявлять войну. Скорее всего, просто не заметит их присутствия. У вас ведь тоже встречаются и валлоны, и французы, и скандинавы, рыцарь Фелькензам? — Хватает у истинной веры и таких защитников, кто служит мечом и копьем не за звонкую монету, — надменно ответил ливонский кавалер. — Готовы ли вы возглавить христианскую рать? — спросила Гретхен. — Разумеется, да хранит меня от робости Небесное Войско! — Таким образом, — подытожила фрау, — все, что должно было прозвучать под этими сводами… Тут она с милой улыбкой посмотрела наверх, где невидимые снизу уши прильнули к специально устроенным слуховым отверстиям. — Уже отзвучало. Позвольте мне отдохнуть, дабы затем отправиться в ставку магистра для решения нашей основной проблемы. И она двинулась в сторону отведенной ей комнаты. Тут же поднялся литвин. — Хозяин, конь мой готов к дороге? — Вы двинетесь в такую рань? Разумеется, сынишка сейчас оседлает. Поляк шевельнул усами и осушил свой кубок. — Пора и мне в дорогу. Фелькензам, явно рассчитывавший на попойку в рыцарском кругу после утомительных переговоров, с ненавистью уставился поверх чаши на кислую физиономию священника, оставшегося за столом. — Тогда и я отправлюсь к войскам, — выдавил он. Не прошло и получаса, как он и литвин домчались до развилки тракта. — Удачи в битве! — услышал Фелькензам, когда его спутник повернул к югу. Когда стук копыт тевтонской лошади растворился в утреннем тумане, литвин повернул коня на юг. Выспавшись кое-как, в дорогу тронулся и священник. Поляк несколько миль пытался развлекать его сальными анекдотами из жизни краковской знати, но вскоре начал скучать и пристроился к каравану купцов, спешивших увезти товары подальше от охваченных войной земель. А в харчевне Гюнтера тайная вечерня продолжалась. Пятеро членов верховного судилища Фемы выслушали от Гретхен все нюансы разговора в нижнем помещении. — Согласится ли магистр отдать войска Фелькензаму? — спросил первый. — Это — самая легкая часть задачи, — безмятежно улыбнулась Гретхен. — Он просто занеможет, а рядом окажется та, кого он так желал все эти годы. — Главное вам, фрау, — наставительно сказал второй, — не заиграться в эту интрижку. Вы нам нужны подле Батория, а не в палатке этого ветхого вождя ветхого рыцарства. Гретхен криво усмехнулась. — Вряд ли меня позабавит и надолго отвлечет от дел этот походный роман. Третий член Шемгерихта оглядел своих коллег. — Все ли мы взвесили, братья? Ведь принятые нами решения изменят очертания мира в северной Европе на многие годы, если не на века? — Но и предотвратят еще большие изменения, — возразил четвертый, — угодные одним только московитам. В чем твоя тревога, брат? Последний из верховного судилища ответил: — Мне и самому тяжело признать, что Орден, великое детище Крестовых Походов, усмирявший варваров и продвигавший столетиями цивилизацию на Восток, должен погибнуть. Но мы, как никто в мире, знаем — он прогнил изнутри, немощен, ненавистен соседям. Его рыцари стали тенями, призраками на кладбище древней Европы, пугалами в давно заброшенном поле. Возразивший второму печально кивнул головой, признавая правоту говорившего. — Армия московского царя рано или поздно уничтожит Орден, варвары закрепятся на всем протяжении его морских владений, и тогда не найдется силы, способной загнать их назад, за прежние рубежи. — Фрау хочет нам что-то сказать, — с бледным подобием улыбки на устах заметил первый из незримых владык Ливонии, — да и по праву — ведь идея принадлежит ее светлой голове. Гретхен слегка смутилась, что с ней случалось крайне редко. Как высоко бы она ни парила, эти пятеро даже для нее были недостижимыми. — За последние века часть дикарей удалось цивилизовать, — сказала она. — Молодые племена, живущие к югу от Ливонии, сделали свой выбор в пользу Запада. Может статься, в этом и была историческая роль Ордена, кто знает? Им следует сделаться наследниками великой идеи — держать восточного дьявола за стальными засовами и острыми рогатками. — Да и вождь их, молодой Батори — подает бо-ольшие надежды, — заметил четвертый безымянный член Фемгерихта. — Некогда я знавал Елизавету Батори… Весьма, весьма была экстравагантная особа. «Да сколько же тебе лет, — ужаснулась Гретхен. — Елизавета купалась в кровавых ваннах и выкалывала глаза служанкам золоченной шпилькой… э-э… довольно давно»… — Открытое вмешательство польско-литовских войск в войну, да еще и без всякого повода, — продолжил мысль первый, — вызвало бы немалые кривотолки в Европе. — А не получится ли так, — спросил первый, — что наш паладин разобьет русских? — Что же, честь ему тогда и хвала, — откликнулась Гретхен. — Только вряд ли. Но если вдруг — то московиты станут слабее, и Баторию будет легче отогнать их от Балтийского Моря. — Ну не Роланд же он, и не Карл Великий, в самом деле! Одним мечом сразить сотни полков — право, мы начинаем верить в сказки. — Третий руководитель Фемы встал и потянулся. — Разобьет головной полк, и что с того? За ним придет следующий, потом еще два, потом три. Нет, рыцарство тевтонское не может победить в этом противостоянии. Давид и Голиаф — весьма интересная сказка, только великан вооружен пищалью и пушкой, а праща нашего героя давно сгнила, и снаряды не пробивают броню. — Фрау, — торжественно сказал первый, — Фемгерихт благодарит вас за ваши дела, мысли и слова. Лучшего исхода и ожидать не приходится. Один бой, одно поражение, один новый король в соседней стране — и здешние земли останутся за Западом, а не за Востоком. — Орден умер, а Тень его жива, — пробормотала Гретхен сама себе под нос, когда пятеро людей-призраков выскальзывали из круглой комнаты.
Глава 4. Серебряный князь
Наконец свершилось! Русская армия во всей своей красе тронулась по многим дорогам со стороны Пскова и Печерского Монастыря вглубь Ливонии, огибая Чудское Озеро с юга по огромной дуге. Полки шли автономно, различными колоннами, выслав далеко вперед конные ертаулы, прикрыв фланги роящимися казачьими отрядами. Сквозь это сито не удалось проскочить ни одному ливонскому отряду из тех, что норовили задержать шествие московитов. Князь Курбский был отозван царем. Герою казанскому предстояло долгое разбирательство относительно «странной войны» прошлого года, гибели двух русских отрядов и неважно налаженного снабжения войск. Временно возглавил основные силы герой Астраханского похода князь Серебряный. Воевода оказался деятельным, поспевал повсюду на своем диком черном жеребце. Только что он ел походную кашу с казаками ертаула — а он уже в пушечном обозе, пеняет нерадивым возничим. Не успели те перевезти дух — а он уже у недавно наведенной гати, разбирается, почему утопла телега с провиантом. Настал черед и Чернокрылого Легиона, отряженного в боковое охранение головного полка. Князь явился во главе малой дружины из полусотни панцирных кавалеристов, подобранных подстать своему могучему вождю. — Видно, хотел явиться и устроить нагоняй за плохое несение службы, — усмехнулся ангмарец, лежа в кустах рядом с Шоном, который азартно выцеливал княжеского телохранителя из арбалета. — Только нас на этом не поймаешь. Стремительный конный кортеж, вынырнув из утреннего тумана, ворвался в пустующую стоянку. Вяло дымились три костра, разведенных в яминах. Булькала в котле подгорающая каша, полоскалось на пеньковой веревке чье-то исподнее. И все. Более — ни души. — Разбежались они, что ли, батюшка? — спросил рябой детина из боярских детей, ходя меж разбросанных вещевых мешков. — А кашу нам оставили? — ответил вопросом на вопрос Серебряный. — Верные люди говорили — крепкий отряд. Может, мор какой случился? — Ладно, хватит уже дурака валять, — сказал Шон. — Князь все-таки… Ангмарец крикнул с вершины холма, собрав ладони рупором: — Вы чьи такие шустрые, людишки? В стане князя произошел небольшой переполох. Но налюбоваться своей беспомощностью люди Серебряного игровикам не дали. Миг, и в седлах никого не осталось, вождя прикрыли щитами, в сторону леса ощерились копья, пищали и снаряженные луки. — Назовись, — прокричал воевода, безошибочно определив примерное местонахождение ангмарца. — А лучше выйди на свет, мил человек. А то с перепугу кто-нибудь стрелку каленую пустит. — Кто в гостях, тот и называется, — назгул упрямо выпятил челюсть и подмигнул Шону. Но тот был мрачен. Вместо улыбки отложил арбалет, изобразил двумя руками знаки «виктории» и наложил один на другой. Получилась вполне себе ничего тюремная решетка. — А еще вернее, — сказал он, — по вырывании ноздрей сошлют в Соловки. — Накаркаешь еще. — Ангмарец поднялся и собирался уже спуститься с холма, когда не выдержали нервы у одного из княжьих людей. — Ты с кем лаешься, морда? Пред тобой князь русский! — Это какой такой князь, Курбский что ли? Так мы его уже и увидеть отчаялись, мил человек. Да и не похож этот на Курбского. Назгул остановился и трижды свистнул по-разбойничьи. Гребень соседнего холма тут же покрылся людьми с оружием в руках, из оврага вынырнули черкесы, небрежно помахивающие сабельками. Этим любой князь, кроме самого царя, также был побоку. — Совсем не похож, — сказал ангмарец, неспешно спускаясь вниз. — Если только брюхо не потерял по дороге. Неожиданно напряжение снял сам Серебряный. Он расхохотался, оттолкнул двоих ратников, укрывающих его от «ворога», и пошел навстречу ангмарцу. — И верно, — сказал он, хлопая по облитому кольчугой торсу, — маловато мошны наел, а что наел, так по дорогам здешним поганым растряс. Только верно человек мой слово сказал — князь я, Серебряный, слыхал о таком? «Даже книжки читал, и фильмы смотрел», — хотел сказать назгул, но удержался.. Вдействительности воевода мало напоминал актера-певца Талькова. Ростом был поменьше, но шире в кости, а физиономия его подходила скорее бессмертному Чапаеву из черно-белого ветхозаветного кинофильма. Те же усики, хитрые глазищи, только волосы «не по уставу» струятся до плеч, выбиваясь из-под кольчужной бармицы тончайшего плетения. — Не гневайся, — сказал ангмарец. — Не признал тебя, да и признать не мог. Не встречались мы. — Да? — вскинул брови воевода. — А меня морок взял, будто ходил ты на Асторокань со мной, на струге Федьки Косолапого. — И его не знавал, и на стругах никогда не ходил… — Назгул остановился и махнул рукой. Чернокрылый Легион и его горские союзники, пряча оружие, двинулись к своей стоянке. — Чего в лес-то порскнули? — спросил Серебряный, знаком велев и своим оставить в покое рукояти сабель. — Так ты налетел из тумана, ровно тать какой, уж не обижайся. А мы уже ливонцем ученые, как копыта кто услышит — занимаем оборону. — Толково занимаете, — усмехнулся князь. — Будь я Кестлером, уже валялся бы мертвее мертвого у подгоревшего кулеша. — Дивное дело, — назгул рассматривал собеседника, словно заморскую диковинку, — увидеть князя так далеко в поле. Тот насупился. — Когда Казань да Асторокань брали, или ногайца по шляху гнали — не в диво было князей ратникам видать. Проказа какая головы воеводам нашим выела, сидят во Пскове да Ругодиве, разумеют — казачки да стрельцы сами немца одолеют, без них, пресветлых. — А ты, выходит, другой! Ангмарец давно подрастерял робость перед знатными особами. Во-первых, общение с самим Басмановым, во-вторых — фронтовая обстановка. Воевода огляделся и двинулся было к бревну, но его опередил один из ратников, взгромоздивший на поваленный ствол седло. На него и сел Серебряный, поигрывая ногайкой и разглядывая воинов Легиона, вернувшихся к своим бивуачным занятиям — кто завалился под куст с мешком под головой, кто кинулся спасать угасающие костры и пропадающую кашу. — Вольница у тебя, боярин, — сказал он наконец, и по тону нельзя было сказать, осуждает он ее, или даже приветствует, — словно у казачков. — Так казачью работу и выполняем, — сказал назгул, устраиваясь напротив князя. Увидав это, Серебряный покачал головой: — Точно не ходил на стругах? Вон и сидишь, ровно засечник или мордвин. «Ну и осел, — в сердцах отругал себя ангмарец. — Еще бы в индийскую падмасану уселся». — От засечников набрался, — буркнул он неопределенно. — А про нас у Зализы из Пустоши Северной следует спрашивать, или у князя Басманова. — Эк хватил… — Серебряный сунул нагайку за отворот сафьянового сапога. — У Басманова! Ну, полно, не желаешь о себе гутарить, так и не надо. «Интересно, — подумал назгул, — он решил про себя, что я какой-то особо засекреченный опричник? Скорее уж, что я особо боящийся Разбойного приказа казачок из беспредельщиков, типа Аники. Одно хорошо, приставать не стал». — Про мужа истинного, — заметил князь, — дела говорят. Ангмарец помолчал, гадая, о ком бы это шла речь. — Вы с Репниным шли на Ринген, так? «Это что — допрос? — ужаснулся назгул. — Сейчас спросит — почему тысячи русских парней в земле лежат, а мы живы. Ого-го, рановато мы из кустов вылезли да луки убрали. Уж не вязать ли нас прибыл пресветлый князь?» Впрочем, он тут же понял свою ошибку. Цельный князь — на какую-то артель? Много чести! Хватило бы и сотни стрельцов о главе с заместителем обозного воеводы, или дюжего дьячка из Разбойного Приказа. — С корабля нас сняли и прикомандировали… То есть, дали под руку воеводы Репнина. А тот, когда на Ринген шел, отрядил нас немца отвлекать. Серебряный вдруг вскинул голову и пристально вперился в глаза назгула, да так пронзительно, что тот был вынужден уставиться в траву. — Да ты никак решил, человече, что я тебя попрекаю? Что велю в железо заковать? Персонаж бессмертного романа Алексея Константиновича Толстого оказался неплохим физиономистом. — Брось, боярин. — Серебряный перекрестился. — Не вижу вины за вами. Из наших никто не уцелел, но немцев тьма осталась живых. Кое-кого казачки в Печорский монастырь на аркане притаскивали. Так что ведомо мне, как вы немца на себя отманивали, давая дорогу Репнину. Богу, видать, неугодно было спасти рингенский отряд, а вы свое дело добре сделали, во славу царя и небесной рати. «Знал бы ты, где мы видали на той дороге царя и небесную рать…» — подумал назгул. А рядом топтался Шон, не зная, как правильно обратиться к командиру Легиона, чтобы не вызвать волны кривотолков. Спас ситуацию, опять же, князь. — Что над душой стоишь? Присядь с нами, — сказал он как-то совершенно по-свойски. «Неправильный какой-то князь, — подумал назгул. — Видимо, тут как и с Басмановым — в семье не без урода». Шон пожал плечами и плюхнулся рядом, отчего-то шепотом сказав ангмарцу: — Собирались выступать ведь, когда туман рассеется. — А и верно, — хлопнул он себя по лбу. — Ты уж извини, княже… Серебряный, похоже, был в курсе абсолютно всех маневров в наступающих полках. — Левое крыло тысяче Хворостынина прикрыть? Не торопитесь, не вышла сотня на дорогу. — А что так? Воевода мрачно усмехнулся: — Приболел тысяцкий. — И сильно приболел? — чуя недоброе, спросил Шон. — Сильнее не бывает. На голову укоротился. — Н-да… Экая хворь приключилась… — только и нашелся назгул. «Хворостынин то был мерзавец мерзавцем, не жаль ничуть. Но каков хват этот Серебряный — целого тысяцкого укоротил. Когда такие дела творятся, нам, сирым да убогим, следует носа не казать из нор. Лес рубят, как говаривал генералиссимус, щепки летят. Нет, пора нам на флот возвращаться, хватит уже этих сухопутных приколов». — Пушку утопил при переправе — утаил, — сказал князь, глядя куда-то в редкие клочья тумана, парящие над далеким ручьем. — Потом деревеньку разорил, на дым пустил невесть зачем. Через то добрый стрелец на дороге стрелу в спину получил. Лагерем встал — костры запалил до небес, небось из самого Феллина видно, где рать государева идет. — И верно, — сказал как всегда бессердечный Шон. — Голова ему лишняя была. — Тяготила вельми, — серьезно кивнул князь. — Послезавтра явится новый тысяцкий, тогда и тронетесь. — Выходит — отдыхаем, — встрепенулся Шон, хотя назгул и корчил ему страшные рожи. — Отдыхать на Москве будем, в палатах, — вздохнул Серебряный. — Надо за ворогом присмотреть. «Вот и началось опять, — ангмарец про себя чертыхнулся. — Будто без нас некому воевать». — А казачки на что? У меня два десятка черкесов при конях, остальные пешцы. — Там, где я разумею ворога, — сказал воевода, — конные не пройдут. Овраги, буреломы да болотины. — И что там рыцарям делать? — спросил Шон простосердечно. — Там не псы эти железные, а какие-то другие. Без коней и брони, но с пищалями. Казачки третьего дня заприметили сотни четыре этих залетных. Идут скрытно, по пустошам безлюдным, заходят орловскому полку под самый хвост. Назгул хмыкнул. — Воля твоя, княже. Вели — хоть сейчас пойдем. Далеко ли? — Экий быстрый… — Серебряный вдруг встал, расстегнул тяжелый ремень с ножнами и одним змеиным движением выполз из кольчуги. Шон и назгул аж рты раскрыли. Это только в кино все снимают и надевают пластиковую и алюминиевую броню, словно футболки с трениками. На самом же деле, чтобы скинуть даже простую байдану, нередко нужна сторонняя помощь. Уж как минимум человек становится враскоряку и начинает, упираясь руками в землю, прыгать, выставив зад, выползая из доспеха. В движениях Никиты Романовича Серебряного сквозила настоящая воинская стать, а также многолетняя сноровка. Было в нем что-то от быстрой и смертоносной куницы. Довольный произведенным эффектом, князь любовно погладил броню, упавшую к его ногам удивительно маленькой блестящей кучкой: — Кольчужка персидская, тонкая, что твоя паутина. Но не берет ее сабля. А уж легкая! Шон едва ли не обнюхал заморское диво, спросив дозволения, поднял на вытянутых руках и принялся рассматривать сквозь нее белый свет. С его собственной кольчугой этот номер бы не прошел — через пару секунд руки бы воспротивились такому садистскому культуризму. Серебряный расстегнул плотную кожаную поддевку, скроенную на западный манер, подозвал одного из своих ратников: — Вели трапезу готовить. «Так вот с нами и сядет жрать и пить, — подивился назгул. — В первый раз вижу вельможу, простого в доску, но не из опричнины. И Басманов, и Очин-Плещеев — простые ребята, у которых на лице написано — тяжела и неказиста жизнь советского чекиста. Но этот из породистых, а туда же. И верно — не из той же он шайки-лейки? Толстой писал, что он опричников ненавидел, но то все брехня. А вот состоял ли в самой черной сотне, или нет? Как-то неловко спрашивать, ей-богу. Да и вообще, почти секрет государственной важности. Еще и меня укоротит на голову…» — Дивишься ты мной, — наконец недовольно сказал Серебряный, — ровно девицей красной. Воевод не видал? — Воевод-то видал всяких, а вот… Серебряный помрачнел. — Батюшка наш, покоритель казанский, последнее время… совсем сделался на манер маршала Радзивилла или какого-нибудь Сапеги. Панталоны срамные носит с кружавчиками, к ратникам кашу из котла есть не идет, зато зело много стал разуметь в песьей да птичьей охоте, — наконец сказал он. И без подсказки ясно — речь о Курбском. «А лет через пяток он вообще, как есть, в панталонах, убежит к врагам и станет самым известным в истории диссидентом, мастером эпистолярного жанра», — захотелось сказать ангмарцу, но он, ясное дело, промолчал. — Репнин, небось, от своих людей в шатрах златотканых не прятался? Да и Шуйский не прячется, и я не стану, — зло сказал князь, словно именно Чернокрылый Легион склонял его к болезни декабристов, которые были «страшно далеки от народа». Принесли скатерку, бросив прямо на траву. В ней ангмарец, присмотревшись, не без ехидства узнал вкривь и вкось сшитые ливонские хоругви да рыцарские значки. Поверх некогда величавых гербов легли пресные лепешки, мех с вином, ломти солонины, завернутые в прелые листья подорожника, и еще какая-то снедь. Истово осенив себя знамением, князь жадно накинулся на еду. Назгул и Шон переглянулись. собираясь напомнить один другому о стандартной своей ошибке. В первые месяцы, усердно подражая «аборигенам», они механически крестились так, как это делают в двадцать первом веке все и вся, «задетые» Никоновскими реформами, именуя исходный образец «старообрядческим». Пару раз дело едва не закончилось худо. В этот раз оба маху не дали. По крайней мере, в этом вопросе. Шон, очутившись в уютной и понятной ему атмосфере пьянки на природе, взялся за рог с вином и уже собрался провозгласить ставшее традиционным «за папу Сау и ридну Мордорщину», когда его остановил взгляд назгула. — Богородица Дева радуйся, — промямлил сконфуженный ирландец и залпом осушил сосуд. Серебряный удивленно поднял на него глаза, но ничего не сказал. Подошла Тора, с большой и довольно несуразной на вид лоханью каши. — Подгорела малость. Я травок накидала, но… — Нам все одно, девица. Негоже в походе плоть пестовать, — успокоил ее Серебряный и первым запустил в темноватое варево костяную ложку, которую изъял из-за левого сапога. Только покончив с трапезой воевода вернулся к разговору о странном отряде, запримеченном казаками. Кинжалом срезал он кусок дерна и прямо на земле принялся чертить подобие схемы. — Вот за эту болотину они и схоронились, а верховые наши побоялись коням ноги ломать по бурелому. — Третьего дня, — задумчиво поскреб шею ангмарец. — Выходит, они уже где-то здесь должны быть. Он ткнул пальцем в край схемы предполагаемого театра боевых действий. — А ты ничего, — похвалил его князь, — с понятием. «Зато тебе бы по черчению пару бы влепили в любой школе», — подумал Шон, не понявший из путанных объяснений воеводы абсолютно ничего. — Народу у меня — кот наплакал, — ангмарец мрачно обвел взглядом свой лагерь, — а там несколько сотен. Серебряный вновь уставился на него своим гипнотическим взором. — Сколько надо, боярин? Говори, не чинись, но и меру знай. Назгул почесал в затылке, — Кроме моих людей, больше никто с ними не станет связываться? Князь помедлил с ответом. — Пошто хоронятся они? Как разумеешь? — Ясное дело! — Шон, привыкший на корабле и в поле участвовать в советах, решил не делать из данного разговора исключения. — Ударят в тыл, побьют и посекут многих, повезет, так прорвутся к пушечному наряду, он как раз там же, по реке на лодках движется. — Это очевидно, — назгул принялся водить рукой над импровизированной картой, поигрывая пальцами, словно факир, готовый произвести какой-то особенный фокус, — только задавят их остальные полки. За день-два можно стянуть к речной петле добрую половину войска. Серебряный внимательно слушал. — Глупость какая-то, истерика, — неуверенно пробормотал Шон. — Что-то подобного за ливонцами в последнее время не водилось. Нет, тут что-то иное. Назгул спросил у замолчавшего воеводы: — Где Кестлер-то? — Не магистр нынче верховодит у псов-рыцарей, — был ответ. — Рыцарь Фелькензам, тот, что наши отряды посек, — Мне все едино, «филькинзам» какой, или чертова мать. Армия орденская где? Видимо, ангмарец все же перегнул палку. В глазах Серебряного полыхнуло пламя — не привык он, чтобы какие-то безвестные атаманы в таком тоне с ним разговаривали. — Тебе-то зачем, служивый? — По-моему, — сказал назгул, — каждый солдат, тьфу ты, каждый воин должен знать свой маневр. Серебряный неожиданно улыбнулся. — Дельный совет у нас вышел. Мудрое слово твое я попомню, да и Курбскому донесу. «Спасибо Александру Васильевичу», — подумал назгул. Сняв с пояса изящный кинжал, воевода воткнул его в дерн за пределами своей схемы. — Сюда спешит этот Фелькензам, будто бесы его подгоняют. К Тирзену рвется. — А что, там медом намазано? — Городишко никчемный, блошиный рынок да немецкие хибары. — Так в чем сыр-бор? — Чудно говоришь ты, боярин, — князь вздохнул, — словно басурман какой, уж не гневайся. — Есть маленько, — сам себе под нос буркнул ангмарец. — Спешит рыцарь с войском к Тирзену, ибо только в чистом поле силен немец. Здесь — холмы, там — леса, право крыло в реку упирается. Негде разгуляться псам-рыцарям в бронях тяжелых. А перед самим городом ровное полюшко, луга и никаких оврагов или рощ, словно небеса уготовили место для сечи богатырской. «Понятно, почему спешат наши полки головные, — подумал Шон. — Проскочить поле и навязать этому рыцарю Фильке бой в лесистых холмах, где он расшибет себе лоб о стрельцов». — Значит, — ангмарцу стал очевиден нехитрый замысел врага, — эти несколько сотен хотят ударить нам в тыл, внести сумятицу, задержать продвижение. Ударят, отойдут в леса. Пока мы стянем силы и задавим их — Фелькензам уже выстроит в поле свою броню. Серебряный одобрительно похлопал его по плечу. — Нам недосуг рубиться в лесах с малой вражьей дружиной, а потом подставлять людишек под удар «кабаньей головы» рыцарей. Посему мое тебе слово — бери свой отряд, засечников сколько надо, и сделай так, чтобы полки и пушечный наряд прошли дальше без задержки. Ангмарец и Шон переглянулись. — Две сотни дашь, князь? — быстро спросил руководитель Чернокрылого Легиона. — Две не дам, — столь же быстро выпалил воевода. — Три дюжины засечников своих, да сотню из Старой Русы. — Плюс легионеры да спешенные черкесы, — прикинул назгул. — Негусто выходит. — Я не прошу всех ворогов истребить и головы мне их к шатру прикатить, — одними губами усмехнулся Серебряный. — Не дай им смешать полки и до пушек добраться. А там я Фелькензаму трепку задам в холмах, и останутся эти залетные воры одни-одинешеньки. — Задача ясна, — Шон встал. — Княже, дозволь к воинам идти, в дорогу снаряжаться. — Ступай, служивый, — Серебряный перекрестил его в спину. — Заместо вас дозором пойдут казаки Аники. — Аника-воин? Князя Басманова человек, — обрадовался назгул. — И он здесь? — Он не княжий человек, а сам себе человек, — покачал головой Серебряный, видимо, удивленный тем обстоятельством, что они знакомы. — Знавал я его на югах. Лихой и лютый воин. Угрюмый, но верный. Характеристика была куда как точной. Именно таким и виделся ангмарцу атаман — угрюмым, но верным. — А сам князь? — Он в златоглавой измену корчует каленым железом, — сжал кулаки Серебряный. — Не меньше нашего для государя и Руси делает. В который уже раз задумался назгул о предопределенности. Можно ли повернуть ход истории? Или поражение в Ливонской войне неизбежно, словно кариес? А если шальная стрела срежет Стефана Батория? Или не ввяжутся Дания со Швецией в вековой конфликт между славянами и немцами? Ответа не было. — Вижу, тяжкую загадку задал я тебе, воевода, — заметил странное оцепенелое состояние собеседника Серебряный. — Не возьмешься? Я пойму, другого верховодить поставлю. Вам и так возле Рингена и по дороге назад перепало лиха. — Нет уж, — сжал зубы ангмарец, — давай людишек, князь, и забудь про залетных воров. Лети вперед, вбей Фелькензаму зубы в глотку. За воинов Игнатьева-Русина и боярина Репнина, за уничтоженные гарнизоны и позор прошлого года. Князь поднялся. — Жив ли буду, или разнесут волки да вороны кости по полям — все одно услышит государь о победе над орденской силой. Давно пора покончить с Ливонией. Будь по-доброму, тем еще летом испустило бы дух гнездо тевтонское. Назгул все же не удержался. Больно тяжело было смотреть на человека, свято уверовавшего, что «еще напор — и враг бежит», конец войне, Русь на Балтике, поют сердца!.. — А что у ляхов делается и литвинов? — Почто пытаешь? — нахмурился воевода. — Ведь их совсем не порадует, что мы у моря утвердимся, когда ордену шею скрутим. — А кто об их радости печется? Только изменщики государевы. Помаются, полают, да хвосты прижмут. «Эх, слабовата разведка в России, — вздохнул назгул. — Или сильна она у Батория. Ведь скрыл, шельмец, подготовку к войне. А начни я разглагольствовать на эту тему — сразу на дыбу вздернут. Откуда, мил человек, у тебя такие точные сведения о положении дел у братьев-славян? А откуда ты вообще знаешь про пока еще мало кому известного трансильванского магната? И не поможет ни папа Сау, ни ссылка на школьный курс истории. Сгнию в недрах Разбойного приказа, откуда даже Басманов не вытащит». Басманов… Назгул опять задумался об их благодетеле. Этот верно чует недоброе, мучительно вглядывается в творящееся вокруг польско-литовского трона копошение. Но и он вряд ли представляет себе хотя бы отдаленно контуры будущей катастрофы. «Как бы извернуться и перекроить все по-другому? Ведь и нас в истории не предусмотрено. Или — мы „были“? Разве найдут археологи двадцатого и последующих веков наши могилы? Да и чем кости легионеров будут отличаться от костей других павших в полувековой ливонской эпопее? А парочку пластиковых расчесок и мою зажигалку могут не найти или резонно принять за деталь „более позднего культурного напластования“. — Пес с ними, с литвинами, — сказал ангмарец. — Когда люди подойдут? — На заре Аника явится. А следом и сотня с засечниками. Вскоре князь Никита Романович Серебряный отправился навстречу великой славе.* * *
Неожиданный удар Чернокрылого Легиона спутал все планы ливонцев. Отряд, посланный задержать продвижение русских, оказался смят и отброшен с дороги. Русские полки стремительным маршем вклипились в тевтонские земли и соединились на тирзенском поле, где грянуло страшное сражение. Не дал князь немцу возможность развернуться на равнине, навязал бой в холмистой местности, изрезанной оврагами и ямами. Храбрый Фелькензам и четыре сотни рыцарей попали в плен, тысячи вражьих трупов достались воронам. Свершилась месть за Ринген и павших воинов. Так в 1559 году наступил перелом в ходе войны России с Орденом. Но это — совсем другая история, о которой сказ еще впереди. Пешка в чужих руках, рыцарь Фелькензам. Яко тот мавр, сделал свое дело, и ушел в небытие… Магистр Кестлер, отвлеченный от правления чарами Гретхен, пытался продлить агонию свой страны, но сила русского оружия и предательство в самой Ливонии сделали свое дело. Катастрофа под Тирзеном доказала Литве и Польше, а так же Швеции и Дании, что Ордена больше не существует как серьезной силы. А мощь России и те возможности, что открывались перед ней в связи с присоединением прибалтийских земель, напугали европейских владык. Сломав хребет псам-рыцарям, Россия оказалась перед лицом мощной коалиции враждебно настроенных стран. В хаосе, воцарившемся на десятилетия, запросто могли затеряться наши герои. И мало кто пока видел встающую над Восточной Европой страшную тень «трансильванского душегубца», знаменитого по сей день короля Стефана Батория. Его появление на исторической арене сулило бездну страха и ужаса десяткам тысяч ничего не ведающим людям самого различного корня и вероисповедания…Глава 5. В землях ляхов
На самом краю так называемого Дикого Поля гордо стояла усадьба Жигеллонов. Давно отселились все соседи, ища под крылом коронных маршалов защиты от набегов беспощадных татар и дикой ненависти украинских гайдамаков. А жители усадьбы остались. Вероятно, имелся на то особый резон у хозяина, сорокалетнего Збигнева, прозванного Громобоем. Хоть и называлась группа строений, обнесенная частоколом, усадьбой, однако по тем временам позавидовали бы ей и иные крепости и города Западной Европы. Плескались лягушки в затянутом ряской рве, глубоком и оснащенном весьма покатыми бережками, на которых дыбились в сторону степи заостренные дубовые рогатки. Тонкий слой навезенного телегами дерна скрывал волчьи ямы с кольями на дне — неприятный сюрприз как для штурмующих, так и для ночных незваных гостей-лазутчиков. Угловые башни, неказистые на вид, являли собой весьма грозную силу, оснащенные не только мощными стрелометами и чанами со смолой, но и затинными, сиречь тяжелыми пищалями. Важные усатые воины прохаживались по парапету, бренча кирасами и алебардами, кидая взоры на восток, откуда в любой день и час мог хлынуть пресловутый Потоп, который век сотрясающий польскую землю. Явился в тот час к опущенному подъемному мосту богато одетый всадник на вороной кобыле, убранной на татарский манер в парчу и иные цветастые тряпки с серебряными шнурами да кистями. За сим вельможей прогрохотали по доскам мостка две дюжины золотых гусар. При виде пышного и грозного эскорта ратники на стенах и башнях вмиг растеряли свою ухарскую важность, выцвели, словно моль на свету. Сияли шишаки и латы столичной работы, гордо топорщились перья на гусарских спинах. Краса и гордость ляхской тяжелой кавалерии могла внушить трепет кому угодно. — Не иначе вспомнили о нас наверху, — проворчал старый рубака, с натугой отворяя обитые стальными листами ворота. — И без них плохо, и с ними тошно. Чую — не к добру сии перемены. Более молодые воины гарнизона ничего говорить не стали, во все глаза разглядывая въезжающую кавалькаду. — Хороши фазаны, нечего сказать, — проворчал сквозь зубы ветеран. — А где они были прошлым летом, когда татарва ярилась прямо под стенами? Ясное дело — жрали краковские колбаски и мальвазией запивали далече отсюда. Вельможа спрыгнул с коня и едва ли не бегом ринулся к хозяйской домине, придерживая на боку саблю. При этом он каким-то образом умудрился не терять достоинства и приличествующей королевскому посланнику важности. — Что за манеры, — вновь проворчал старик, щуря левый глаз, превращенный ударом татарской сабли в подобие узкой щелочки. — Нет бы к панам офицерам подойти, ведь знает же — пропал наш хозяин в Степи, третий месяц как ищем. Навстречу кавалеру вышла ведавшая хозяйством племянница Громобоя, Маржанка, одетая в странную смесь траурных одежд и последней шведской моды. — Пани, — сорвал с головы кавалер щегольскую шапку с алым пером, — я есть посланник к владыке вашему, за доблесть именуемому Громобоем, грозой Дикой Степи. — Увы, любезный кавалер, — вздохнула Маржанка, — пан Жигеллон, да восславят его в небесах так же, как он восславлен на грешной земле, канул где-то в диких восточных землях. — О том слыхали мы, — кивнул головой посланник, откровенно, почти за гранью допустимых приличий, разглядывая ладную фигуру племянницы местного владыки. — По сию пору не найден, выходит… Маржанка только вздохнула. — Если бы вы соизволили принять участие в поисках, — она кивнула на спешивающихся золотых гусар, — в миг бы нашли, ей-богу. — К превеликому моему сожалению, — заметил так и не представившийся кавалер, — служба королевская требует от них совсем иного послушничества. Однако спешу обрадовать вас, милая пани. Очень скоро, вернее всего — через пять дней, подойдет сюда крепкая дружина. Достанет у нее сил и укрепить оборону этого форпоста истинной веры на востоке, и прочесать степь окрест. Маржанка всплеснула руками: — Хозяин всегда говаривал, что Жигеллонам не надобно иной помощи от короля, кроме его благоволения. Кавалер поморщился. Видно было, что не хочет он говорить о таких серьезных вещах с молоденькой девицей, волею случая ставшей хозяйкой усадьбы. — Не станут же Жигеллоны противиться прямому королевскому указу, полагаю? Соответствующая грамота у меня есть. Сейчас для Польши наступило время великих потрясений, негоже шляхте вспоминать не к месту о своих вольностях, рвать державу на части пред лицом подступающих ворогов. — И кто же это подступает к коронным землям? — спросил вдруг густой басистый голос. Кавалер излишне резко и порывисто развернулся на каблуках и уставился в лицо говорившему. Перед посланником стоял высокий и удивительно худой пан в простой рубахе, на которую небрежно накинут был дорогой дублет. К уголкам губ, скрывавших ехидную улыбку, свешивались жидкие черные усы. На затылке задорно топорщился непокорный вихор. — С кем имею честь, любезный государь? — осведомился посланник, постукивая убранными в перчатку пальцами по сабельному эфесу. — Обращение, достойное королевского посланника, требует прежде назваться вам, милостивый государь. — Высокий оглядел прибывшего с эскортом пана с ног до головы. — Назваться государевым человеком может всякий. Среди сопровождающих посланника произошло движение, звякнул высвобождаемый из ножен клинок, грозно затопорщились из-под шишаков усы крылатых гусар. Эта публика давно привыкла к самоуправству и наглости шляхты, не раз и не два приходилось им силой давать понять, что, несмотря на все вольности, Ржечь Посполита есть единое и нерушимое государство, покорное монаршей воле. Кавалер, в лицо которого кинулась краска, тем не менее быстро взял себя в руки. — Мое имя — Ходкевич, ваша милость. Должно быть, запамятовал я в долгой и трудной дороге, что до сих земель не всегда быстро доходят столичные вести. Прошу прощения у хозяйки здешней за свою оплошность, достойную мужлана нерадивого. Он демонстративно повернулся к Маржанке и отвесил ей утрированный поклон, достойный более балагана, нежели родового гнезда славного рода. — А я, сударь, — сказал высокий, — в свою очередь назовусь… вашей спине. Я пан Кривин из Слопников, командир здешней хоругви. Ходкевич подчеркнуто медленно оглянулся, словно впервые увидев собеседника. — И давно ли под рукой Громобоя появилась целая хоругвь? Насколько слышно было, водил он на гайдамаков да татарву три дюжины своих молодцов, и того казалось вполне достаточно. — С тех самых пор, — отпарировал Кривин, — как не хватило для благополучия пана Жигеллона этих самых молодцов. Увел он их в Степь, да и канул. — А вас, выходит, новая хозяйка пригласила, или имели вы с Громобоем на такой случай особый уговор? — Все обстоит именно так, как глаголет ваша милость. Злотые гусары зашумели и придвинулись к своему главе. Тяжелая панцирная кавалерия, зачаток регулярной армии, терпеть не могла вольные хоругви, по сути — наемников, подвизавшихся в пограничных землях и воюющих за золото, а не за державу. — Не вольны ли мы нанимать себе и своим землям охрану? — надула губки Маржанка. — В здешнем диком краю никак нельзя без войска. Завтра же, узнав, что усадьба пуста стоит, татарва спалит все вокруг и вторгнется в самое сердце Ржечи Посполитой. — Об этом и хотел моими устами поговорить государь с паном Жигеллоном, — сказал кавалер, делая знак гусарам отойти в сторонку. — Увы… — Тем не менее, гостеприимство посланникам будет оказано от всей души, — заметил Кривин. — Скорбь по пропавшему пану-защитнику не станет помехой. «Видно, — про себя проворчал посланник, — скорбь-то невеликая… А ты, мил государь, что-то уж очень лихо приноровился говорить вместо хозяйки. Не иначе как метишь в нового господаря здешних земель. Не бывать тому! Вовремя же прислал меня государь. Мало нам Запорожской Сечи, где окопалось реестровое казачье войско, не столько защищающее наши границы, сколько их же и разоряющее, так еще и в тутошнем краю осядет вольная хоругвь… Тогда не стоять краю в покое!» Маржанка отдала приказания челяди относительно коней эскорта Ходкевича, потом дошла очередь и до людей. Отвели под них ладный терем, а посланнику предложили почивать в палатах самого Громобоя. — Прошу великодушно простить меня, — заметил Ходкевич на такое предложение, — но я человек военный, привык спать и есть вместе со своей дружиной. Не обидит ли это чем-то хозяйку? Маржанка всплеснула руками. — Да как же, не станет пан кавалер даже ужинать с нами?! И чем мы заслужили такое небрежение? Кавалер вновь сорвал с головы шапку: — Почту за честь трапезничать в обществе такой милой и учтивой дамы. Кривин хмуро наблюдал за тем, как гусары по одному заходят в терем, оставив возле ворот троих караульных. — Усадьба, милостивые государи, надежно охраняется, — сказал он свысока оставшимся. — Нужды нет торчать тут у ворот. Шли бы вы к друзьям своим… — Ты пан, — не сказал, а скорее выплюнул сквозь зубы старший из троих, — нам не указ. Снять караул отсюда может только сам ясновельможный Ходкевич. Так что ступай, не мешай бойцам службу нести. Кривин, вместо того чтобы разгневаться, вдруг расхохотался. — Ну и смурной же народ в гусары идет! А я все слушал про вас истории от бывалых людишек, да не верил. И впрямь вы народ удивительный… — И что же это в нас такого удивительного? — спросил старший. Кривин ничего не сказал, а отошел в сторону хозяйских палат. — Из разорившихся шляхтичей, верно, — заметил один из гусар. — Что так решил? — поинтересовался другой. — Норову да гонору больно много. — Гонор есть у всякого в здешнем краю, за кем полторы сотен сабель стоит, — покачал головой бывалый воин. — А манеры у него самые мужицкие. Выбился на войнах из грязи, много такой плесени по-всплывало… Говоря все это, гусары нарочито повышали голос, чтобы услышала их местная охрана у ворот. Зная, что Ходкевич не допустит их ссоры с Кривином, желали они задеть простых ратников, показать силу королевской власти, удаль свою да крепость сабель и доспеха. Меж тем, как говорится, не в коня корм удался. Тот самый ветеран, что ворчал при их появлении, подал голос на последнюю реплику столичных гостей: — Ваша правда, всякую муть в бурю ветры гонят. При этом старый воин кивком головы указал на удаляющуюся спину Кривина, чтобы не осталось ни у кого из присутствующих сомнений, о ком идет речь. — Что, не люб тебе командир хоругви? — с удивлением переспросил гусар. — А что мне он, птица залетная, — пожал плечами ветеран. — Мы впятером из громобоевой дружины. А эти, — тут он сплюнул прямо себе под ноги, — появились вместе с Маржанкой невесть откуда, словно воронье на мертвечину. Стоило только запропасть пану нашему, как уже и нахлебники с захребетниками пожаловали. — А ну-ка, рассказывай, — насел на него гусар. — Так ведь известное дело, — ухмыльнулся ветеран. — Когда в глотке сухо, так и рассказ не от сердца идет. Один из гусар немедленно двинулся в конюшню и вскоре возвернулся, неся два меха с вином. — А не будет ли лишнего шума, — спросил столичный гость, в сомнении покачивая в руке винный мех, — что дружинники на посту распивают греховные напитки?.. — Племянница пана в дела службы не суется, — ответил ему ветеран, с нескрываемой алчностью созерцая вожделенное пойло. — Правду сказать, это единственное, куда она носа не сует. А песий сын Кривин и его десятники нам не указ. — Тогда — аминь. После нескольких глотков глотка ветерана настолько увлажнилась, что он смог наконец начать повествование о пришествии захребетников и нахлебников. Очень скоро, оставив местных ратников в обществе своих воинов, с опустевшими наполовину флягами, старший из гусар направился к Ходкевичу. — Ваша милость, — заявил он, — весьма важные вещи говорят людишки из местного гарнизона, Я тут разузнал кое-что… Ходкевич слушал молча, хмуря брови и теребя перчатки, заткнутые за пояс. — Значит, появились они вместе с племянницей, а не по ее зову? Интересно, пся крев… А сама Маржанка как из-под земли возникла в самый день исчезновения Громобоя. Еще того интереснее… Он некоторое время прохаживался по светлице, что-то прикидывая в уме. — Разузнай-ка поподробнее, — наконец сказал он, — как именно исчез Жигеллон? — Известное дело, — пожал плечами гусар, — Взял, по своему обыкновению, ратников, да ушел верхами в степь, дозором земли обойти. — Нет, тут что-то нечисто, — покачал головой Ходкевич. — Я за версту измену чую. Слишком все как-то гладко выходит. Ступай к здешним воякам, вызнай все досконально. Вот тебе кошель, распорядись там на свое усмотрение. Гусар удалился. Меж тем Ходкевича пригласили в хозяйские хоромы. Некоторое время кавалер размышлял над своим одеянием. Потом все же поддел под камзол кольчужку* * *
— Нечего нам с родины уходить, — заметил неожиданно Кривин. — Пусть немцы с московитами хоть шею друг дружке свернут, а заодно и с татарвой передерутся. Коли в соседях все битые будут, Ржечь Посполита спокойней спать станет. Впечатление от пылкой речи командира хоругви испортили десятники, тупо воззрившиеся на своего патрона, словно тот неожиданно проглотил лягушку или вылил себе за шиворот холодный квас. — Если сам Кривин актер неплохой, — заметил себе Ходкевич, — то головорезы его — никудышные комедианты. Им бы играть где-нибудь в предместьях Кракова простодушных разбойников и глуповатых злодеев… — Что ваша милость скажет? — поспешил спросить командир хоругви. — Отобьются немцы от русских? — А ваша милость как считает? — решил ответить вопросом на вопрос Ходкевич. Кривин пожевал губами. — Думается мне, что после того, как наши предки потрепали Орден на Грюневальдском поле, ему уже никогда не подняться. А Москва большую силу набрала. Кабы не татары у них в подбрюшье, давно навалились бы на всех честных христиан. Ходкевич нашел это умозаключение весьма уместным и даже мудрым. — А говорите — не доходят до вас известия верные… Так и есть. Успехи магистра Кестлера — лишь агония. Как только поведут воеводы царя Иоанна полки с востока — побегут немцы. — Выходит, мы будем спокойно смотреть, как еретики восточные прибирают к рукам земли, на которые у нас самих виды имеются? — спросил один из десятников, обмакнув усы в пиво и отфыркиваясь, словно тростниковая свинья. — А что, прикажете королю начать войну с Иоанном? — пожал плечами Ходкевич. — Чем и кем воевать? Шляхта на короля сабли точит, держит руку пришлого с юга Батория, или заигрывает со Швецией да Данией. А одними золотыми гусарами да ополчением много не навоюешь. — Война — хорошо, — выдал доселе молчавший десятник, и по его акценту Ходкевич безошибочно опознал немца-выкреста, сильно ославянившегося потомка тевтонской колонизации. — Это много славы и добычи. — Но также и много крови и бед для родной земли, — возразил посланник короля. — Мы к войне не готовы. Он был несколько раздосадован тем, что никто из наемников не подался на его уловку и не заговорил о Батории. Впрочем, от Ходкевича не укрылось, что остановил их только короткий гневный взгляд Кривина. — Следует ли нам понимать, — осторожно заметил приведенный в усадьбу Маржанкой командир наемников, — что король не намерен мешать московитам прибирать к рукам приморские земли? — Мы люди маленькие… — Ходкевич вновь принялся теребить недоеденную дичь. — В большие дела не посвященные. — И все же… — Скажем так, милостивые государи, — Ходкевич срезал кинжалом с кости тонкий ломоть мяса и уставился на него в задумчивости, словно не понимая, что творят его руки. — Ополчение не собирается перед дворцом и не гремит оружием. Кривин нахмурился. — Осторожность в речах всегда красит мудрого мужа, — сказал он. — Но не перегибает ли палку ваша милость и не считает ли, что имеет дело со щенками, еще не открывшими глаза и сосущими суку? — С чего бы я так считал? — Ходкевич наконец решился и принялся жевать мясную полоску. — Мы знаем, что многие вольные хоругви потянулись на север Польши, аккурат в те земли, где вовсю орудуют казаки. Неужели можно предположить, что в столице о сем не ведают? Тогда откуда столько золота, коней, снаряжения?.. Ходкевич призадумался. «Возможно, — размышлял он, — это действительно самые обыкновенные наемники. Тогда следует мне дать им злато и направить вослед остальным. Кривин прав — король старается стянуть к границе побольше войск, до поры не собирая открыто ополчение и не посылая туда гусар и хоругви верной ему шляхты. Таким образом я смог бы разрубить этот гордиев узел, как говорят рифмоплеты. Убрать с восточного пограничья опасных людишек и усилить готовую к войне рать…» Плавный ход его мыслей прервала Маржанка. — Уж не хочет ли сказать ваша милость, — спросила она, глядя на Кривина, — что вы намерены покинуть меня в тот самый миг, как родич мой пропал, а усадьба стоит полностью без охраны? Ходкевич по тону и выражению лица молодой хозяйки уловил, что она вмешалась в беседу совсем не для того, чтобы не показать невежливой и молчаливой. «У тебя, краса-девица, — подумал пан, — видно, есть собственный план касательно вольной хоругви. И то, что мне мерещится, весьма неприглядно… А Кривин и его разбойники — самые обычные лихие людишки, готовые махать саблями за звонкую монету. Удивительно, как много наплодила их польская земля в эпоху смут и потрясений…» — Рискую навлечь на себя гнев милой особы, — обратился он к возмущенной Маржанке, — но напомню: пока что здесь стоят королевские золотые гусары. Смею заверить, не в обиду пану Кривину и его людям, что они вполне способны защитить сию твердыню от любого неприятеля. А очень скоро сюда подойдут еще ратники, и покой здешнего края будет надолго обеспечен королевской рукой. Кривин мучительно размышлял, алчность читалась в его глазах. Алчность, которая боролась с чем-то еще, не менее сильным. Ходкевич с любопытством следил за сменой выражений на челе командира хоругви. «Кривин не глуп, — думал он. — Наверняка понимает, что я имею полномочия снарядить его деньгами и направить на север. Что же держит его здесь? Ведь не любовь же! Хотя… Нежданно-негаданно пропавший Громобой, молодая вдовушка, огромное хозяйство… Пожалуй, в здешнем медвежьем углу подобный мезальянс и сошел бы с рук. И то сказать, едва ли не всякий ляхский мужлан сегодня сможет проследить свою родословную до какого-нибудь захудалого рода с большим и аляповатым гербом. Найдется и ксендз, который скрепит сей союз…» Ходкевич сделался мрачен и сосредоточен. Короне, которую он представлял в этом краю, была нужна укрепленная усадьба. Он вез для Громобоя грамоты от короля, которые непременно привели бы опального пана в монархический лагерь. В годину, когда Польша собиралась кинуться в омут Ливонской войны, следовало укрепить восточную границу. Непредсказуемые запорожцы и татары вполне могли сорвать планы двора по аннексии Ливонской территории. Но вместо Громобоя и его маленькой, но храброй дружины королевский посланник застал никому не известную родственницу и вольную хоругвь… Тут было над чем подумать. Кривин тем временем оправдывался перед Маржанкой, говоря, что просто поинтересовался у заезжего гостя политикой и слухами о соседях. Но племянница Жигеллона разошлась не на шутку. «Все же, — решил Ходкевич, — кое у кого есть планы на свадебку. И похоже, что это совсем даже не Кривин.» В перепалку вступил десятник. Бравому наемнику дела не было до семейной склоки. — А есть ли в этом доме какая-нибудь музыка? Солдатская душа требует увеселения! — Может, сами затянем чего? — осведомился его приятель, громко прочистив горло, что и прекратило ссору. Маржанка, испугавшись солдатских песнопений, кликнула бандуриста. Тот появился и затянул древнюю балладу о драконе и принцессе. Ходкевич хватанул вина, дабы притупить свой нежный слух, который рвало немилосердно фальшивое исполнение. Так и не придя ни к чему в своих размышлениях, посланник встал, как только смолкли последние звуки баллады. — Прошу прощения у милой пани и кавалеров, — сказал он, поднимаясь. — Мне следует навестить своих солдат. — Королевская служба не умчит ли вас наутро далеко-далеко от нашего очага? — поинтересовалась Маржанка, и Ходкевич понял, что она втайне надеется, что так и будет. — Мы были бы очень опечалены. — Напротив, — мило улыбнулся ей столичный кавалер. — Служба требует от нас дождаться подхода войск. — И что бы сказал пан Жигеллон? — покачала головой Маржанка. — Не подумайте, пан кавалер, что я не рада присутствию здесь знаменитых кавалеристов нашего короля. Просто сие есть явное попирание шляхетских вольностей… — Увы, пани, — печально заметил Ходкевич, — время сейчас настолько грозное, что о некоторых обычаях не худо бы и позабыть. Он усмехнулся в усы, представив себе реакцию настоящей шляхты на такую вот реплику. — Наверняка взялись бы за сабли, — хохотнул Ходкевич, выходя на крыльцо. — Все же наемники хороши в одном — гонору в них поменьше, чем в иныхмелкопоместных песьих детях. В месте расположения гусар его уже ждал с докладом помощник. — Что вызнал, говори быстрее. Гусар помялся. — Странная история выходит, мой господин. Весьма и весьма прескверная. — Дело говори, не тяни петуха за гребень. — Значит так…Глава 6. Усадьба
В сумерках пан Ходкевич в сопровождении своих ратников подошел к палатам, охраняемым двумя наемниками. — Мне нужно увидеть Кривина, — заявил посланник короля. — Пана Кривина? Он уже почивает, милостивый государь, — с ленцой ответил дюжий арбалетчик, с любопытством разглядывая панцири спешенных кавалеристов. — Утро вечера мудренее, как у нас говорят. — И тем не менее, нам необходимо с ним встретиться. — Никак не можно… — Взять, — тихо произнес Ходкевич. Арбалетчик так и не успел ничего понять, когда тяжелая рукоять сабли обрушилась на его подшлемник, и белый свет в глазах погас. Второй наемник, успевший почувствовать неладное, метнулся внутрь помещения, на ходу вытаскивая короткий меч. В спину ему грянула латная перчатка, он слегка промахнулся и ударился лицом в дверной косяк. От тяжелый увечий его спас наносник легкого шлема. Подлетевший гусар резко подсек ему ноги и навалился сверху всей своей массой, сковывая движения. — Придержи его, — скомандовал Ходкевич, устремляясь вперед. Следом за ними в палаты вломились еще четверо гусар, бренча доспехами и грохоча сапогами по гладко оструганным доскам пола. Навстречу королевскому посланнику попался еще один наемник, пытавшийся орудовать алебардой в узком проходе. Гусары приняли удары на щиты, выдавили его в широкую палату и забили саблями, с которых так и не сняли тугих ножен. Грохот вышел изрядный, но Ходкевичу уже было все равно. Пан Кривин, полуодетый и с аркебузой в руках, бегом спустился с верхнего этажа. — Что за разбой вы тут учинили, пан Ходкевич? И это служба короля? Он поигрывал в пальцах тлеющим фитилем. — Отложите свое оружие, Кривин, нам нужно поговорить. Не будь ваши ратники такими упрямыми ослами, дело обошлось бы миром. — И не подумаю, пока не услышу о ваших намерениях. — Кривин нацелил аркебузу в грудь посланнику. — Чем начинена ваша бесовская труба? Картечью? Помилуйте, пан Кривин, она только собьет драгоценную эмаль с моей кирасы и попортит стены палаты. — При случае выбьет и глаз, — пообещал Кривин, поднося фитиль к пороховой полке. — Уберите усар и спрячьте саблю. Я не могу разговаривать в присутствие этих стальных болванов. Ходкевич вбросил клинок в ножны. — Почем мне знать, что у вас наверху нет пары-тройки приятелей с кинжалами? Давайте выйдем на двор. — А вы бы вышли на моем месте? Ходкевич тряхнул головой и рассмеялся. — По совести сказать — вряд ли. — Вот видите. Что же предлагать другому то, на что сами не горазды? — Есть еще кое-что, пан Кривин. Я никогда не оказался бы на вашем месте. Так как у вас наверху насчет ратников? — Наверху находится хозяйка здешнего края, пани Маржанка, — с неохотой признал Кривин. — Она сейчас в несколько деликатном положении и не может спуститься вниз и засвидетельствовать свое почтение незваным гостям. — Все ясно, не станем же мы компрометировать дочь славного рода… Идемте наружу. Кривин швырнул фитиль себе под ноги, отложил аркебузу и быстро сбежал вниз. — А что до ратников, — заметил он, — то они, верно, сейчас окружают палаты. — Не тешьте себя пустыми надеждами, милостивый государь. Вряд ли они настолько отважны, чтобы кидаться грудью на арбалеты. — Экий вы хват, пан Ходкевич! На дворе посланник сделал знак гусарам отойти и прошипел: — Обстоятельства требуют от меня быстрых решений, Кривин. Того же провидение требует и от вас. Отвечайте мне быстро и правдиво: вы знали о том, что творится в погребе под вон тем теремом? — Понятия не имею, — пожал плечами Кривин. — Хозяйка ключи держит постоянно при себе. — Богом клянетесь? — Клянусь, — солидно откликнулся наемник. — А что там особенное? Золотой краковский дракон вместе с умирившим его пастушком из легенды? Свиные окорока? Святой Грааль? Пропустив мимо ушей колкости, Ходкевич продолжил расспросы: — Зачем вы солгали мне, что были вызваны сюда пани Маржанкой, а не приехали вместе с ней? — Она попросила. На ее совести и ложь. — Допустим. Давно ли вы знаете ее? — Месяц назад ее служанка нашла меня в одном краковском кабачке и предложила службу и золото. — Опять-таки — допускаю. Видите, как я доверчив, пан Кривин! — Чистый святой угодник, — закивал головой недовольный наемник. — Прям, хоть на колени падай. — Если все, что вы говорите, правда, вам и вашей хоругви повезло. — Чистая правда, можете опросить моих людей, или послать в Краков нарочного. В харчевню «Тридцать сарацинских голов» что на улице колбасников. Тамошний владелец, пан Ковачик помнит все, что происходило перед его взором чуть ли не с колыбели. — Имели ли вы виды на это поместье? Смотрите мне в глаза. Кривин. Вы ведь понимаете, о чем я? Наемник упер сжатые кулаки в бока. — Не хотел ли я украсить свой щит малюсеньким гербом пограничья? Я не настолько тщеславен, милостивый государь. Мое дело — в поле воевать, а не хозяйство разводить. А виды я имел исключительно на несомненные прелести пани Маржанки. — Надеюсь, вы успели оценить их, сударь. Значит, вы просто ищете службу для вашей хоругви, не более? — Именно так все и обстоит, богом клянусь. — И королевская служба кажется вам не хуже любой другой? — Если бы вы предложили пойти под пана Сапегу или пана Лисянского — я бы еще подумал. А король есть король, действительно — служба ему ничем не хуже другой. — И сколько же злата обещала вам Маржанка? Много ли успела заплатить? Кривин назвал сумму и Ходкевич присвистнул. — А не завираете ли вы вдвое, сударь мой разлюбезный? — Не вдвое, а самую малость, — честно признался Кривин. Ходкевич вытащил из раструба перчатки-краги аккуратно запечатанный свиток. — Вот вам рекомендательное письмо к ростовщику городка, мимо которого вы без сомнения проезжали по дороге в поместье. По нему он выдаст вам треть искомого злата. Остальное получите лично от меня, когда справитесь со службой. — И в чем же она будет заключаться? — Вы проследуете к северной границе следующим маршрутом. Пока Ходкевич называл дороги, городки, мосты и развилки, Кривин вглядывался в его лицо, силясь понять, не шутит ли его собеседник. — На месте вы приступите к патрулированию границы. Хоругвь должна быть готова по первому же приказу вторгнуться в Ливонию и занять следующие замки и переправы… — Выходит — быть войне с московитами? Славно, давно того требует добрая половина Польши и святые угодники. — Так вы готовы поднять хоругвь и идти на север? — Честно сказать, — Кривин привалился к бревенчатой стене терема, — как только я увидел вас, королевского офицера, вместе с гусарами, да услышал про идущее сюда войско, то вмиг смекнул, что придется уходить. — Вы проницательны, сударь. — Того требует мое ремесло. Затея пани Маржанки прибрать к рукам столь лакомый кусочек с самого начала казалась мне сомнительной. Но не ведал я, что уйду с золотом и на верную службу. Слово «верную» он особо выделил. — Не сомневайтесь в моем слове, — сказал Ходкевич. — Я не собираюсь обманом удалять вас из поместья. Рекомендательная грамота не поддельная, служба на северной границе и впрямь нужна королю. Жаль только, что вы столкнулись в «Тридцати сарацинских головах» не с вербовщиком короля, а со служанкой этой авантюристки. — Отчего же она авантюристка? Ближайшая родственница Громобоя, выросшая вдали от семьи… — Сказки все это, Кривин. Ходкевич засуетился, услышав голос разъяренной вторжением Маржанки, препирающейся с гусарами. — Сделаем так. Сейчас вы велите своим людям выходить по одному и скидывать оружие на воз. Потом выведете их из города. Ручаюсь честью своей, очень скоро из ворот выедет воз со всей вашей справой. После этого можете вернуться назад. Наверняка вам будет любопытно и поучительно взглянуть на происходящее. — Непременно. Так я и поступлю. Гусары расступились, и Кривин направился к помещению, где забаррикадировались его люди. — Эй, собачьи дети, слушайте меня. Воевать с королем мы не нанимались. А потому — выходите по одному, сабли и прочее кидайте на воз! Это говорю я, ваш голова, пан Кривин. После недолгой тишины послышался звук раскидываемой баррикады и появился первый ратник наемной хоругви. Оглядев двор, он сплюнул себе под ноги, подошел к возу и швырнул на него нагрудник и алебарду. Немного помявшись, присовокупил к этому и шлем. — Ступай сейчас же наружу и жди остальных, — сказал Кривин. — Принесла нас нелегкая в эти сарацинские земли, — проворчал воин, уныло бредя к распахнутым настежь воротам. — Выше нос! Злато от нас никуда не денется, мы теперь будем на королевской службе. — Интересная служба выходит, — буркнул воин. — Только что ошейник не успели напялить, и руки скрутить… Следом за первым потянулись остальные ратники. Ходкевич не стал наблюдать за разоружением и направился внутрь терема. Маржанка встретила его гневными воплями. Выглядела она разъяренной тигрицей, глаза метали молнии, волосы находились в полном беспорядке, что придавало ей вид чистой фурии. — Кто дал право вам вваливаться с саблями в личные покои благонравных людей? Я стану жаловаться, вас сгноят в казематах, Ходкевич! — Насчет благонравности я умолчу, пани, — улыбнулся Ходкевич, снимая с головы шлем. — Что же до права, то дадено оно мне самим польским королем. — Его величество конфискует эти земли в пользу короны? При живых наследниках? Мнится мне, что вы самоуправствуете, милостивый сударь. — Живые наследники? Иной раз спрашиваю я себя — как таких земля носит?! — Это вы о чем, пан кавалер? — Извольте отдать мне ключ от подвала. — Какого такого подвала? Вашим гусарам захотелось окороков и моченых яблок? Так обратитесь к прислуге! — Вы знаете, о каком подвале идет речь. О сводчатом, с дубовыми вратами… Или прикажете силой его взломать? Маржанка медленно отстегнула от пояса связку тяжелых ключей. Ходкевич протянул руку, но она резким движением метнула связку в пылающий камин, установленный здесь по рыцарской моде. — Сами в огонь полезете, или гусаров кликните? — ядовито спросила она. — Глядите, как бы усики не опалить… Ходкевич повернулся к ней спиной, пробормотав грязное ругательство. — Эй, там, люди Кривина вышли? Кто свободен — ломайте дубовую дверь. Маржанка издала звук, весьма похожий на рычание. Когда разоруженная хоругвь вся собралась под стенами укрепленного поместья Жигеллонов, Кривин, влекомый любопытством, вернулся назад. Его впустили, и ворота замкнулись. Как раз в это время тяжелая скамья, используемая гусарами в качестве тарана, сокрушила дверь в погреба Громобоя. — Факел мне! — крикнул Ходкевич и пригласил командира наемников: — Следуйте за мной, милостивый государь. Кривин нырнул вслед за королевским посланником под изящную резную арку. — И что же мы намерены здесь найти? — Думаю, пана Громобоя. Хорошо бы — в добром здравии… — Он же пропал! — Сдается мне — здесь и пропал. В степь он не уезжал. Вернее, собрался уезжать, послал вперед дружину, а сам задержался. Ратники на воротах припомнили, что не ехал он впереди своих верных людей. Дело было ночью, в спешке и суете… — Ну и служаки, — проворчал Кривин. — Своего хозяина потерять. А куда дружина сгинула? — Заговор был сплетен весьма искусно. Дружина попала в татарскую засаду. Или те, кто их перебил совсем недалеко отсюда, желали выдать себя за татар… Утром мои гусары нашли их останки, крымские стрелы и кем-то оброненный волосяной аркан. — Что же с самим Громобоем приключилось? — А это мы сейчас спросим у него самого, — сказал Ходкевич, шаря факелом вокруг. Среди бочек и свешивающихся с потолочных крюков свиных окороков он заметил слабое шевеление. — Связан, — прохрипел Кривин, метнувшись вперед и приподняв пана Жигеллона с соломенной подстилки. — Сейчас кляп сниму, глоток воздуха его взбодрит. Послышалось хриплое дыхание и бессвязная ругань. — Не воздух ему сейчас нужен, а вот это… — Ходкевич встал на колени, бережно поддерживая седовласую голову, поднес к запекшимся губам Громобоя мех с вином. — Кликни людей, пусть спустятся и помогут ему выйти. — Королевский посланник сосредоточенно срезал ремни, опутывающие тело спасенного. — И кто же его сюда упрятал, да так ловко? Маржанка ведь и вправду со мной прибыла в поместье. — Это еще предстоит выяснить. Думаю, кто-то из холопов. Нашелся ли в усадьбе кто-либо, кто «опознал» родственницу, нечаянно нагрянувшую с целой хоругвью? Кривин стал припоминать. — Такой рыжий детина, конюх здешний. Он, да еще какая-то монахиня, находившаяся тут невесть зачем. Точно, совершала якобы какое-то паломничество, или обет какой исполняла… я в этом не силен. Эта божья пташка говорила, что знала в Кракове пани Маржанку и даже возила от нее письма к Громобою, пока не приняла постриг. — Их сейчас нет в поместье? — Как в воду канули третьего дня. Появились гусары, помогли подняться Громобою, который хлопал глазами и нес какую-то околесицу, повели вверх по лестнице. — Надо выйти к солнцу, милостивый государь, — заметил Кривин, кинжалом отхватывая от окорока изрядный кусок и впиваясь в него зубами. — Тошно здесь. Дух крысиный, солома гнилая… — Погоди-ка. Сударь… Ходкевич прошелся вдоль стен, высветил еще одну дверь, ударил в нее ногой повыше замка, приналег плечом. Кривин поискал глазами, выхватил из стенной скобы погасший факел, принялся чиркать кресалом. Ходкевич исчез в черном зеве открывшегося прохода. Наемник успел доесть добрую треть окорока, приложиться к меху королевского посланника, оставшемуся лежать на соломе, — и тут наконец появился Ходкевич. Факел в его руке дрожал, лицо было белее мела. — Многое я повидал на своем веку, но такое… — И что же там? Скелет бабушки Громобоя? Кривин протиснулся мимо Ходкевича. В пляшущем под земляными сводами факельном свете он увидел чудовищную картину. Подвал был буквально завален телами. Пять или шесть трупов, изуродованных, скованных кандалами и связанных ремнями… Тяжелый застоявшийся смрад ударил в нос, под ногами пискнула крыса, метнувшаяся по оскаленному лицу мертвеца в темный угол. У дальней стены страшного помещения высился резной дубовый стол, заставленный алхимическими ретортами, заваленный исписанными листами и пыточными инструментами. На стенах алели написанные кровью бесовские знаки — пародия на нормальные буквы и рыцарскую геральдику. Кривин выскочил, как ошпаренный. — Помилуй бог, — прошептал он. — Довелось побывать в тайнике настоящего некроманта! — Долго же сей грех замаливать… — Ходкевич уже справился с эмоциями, двинулся вверх по лестнице. — Давненько не случалось такого в здешних краях. Когда король узнает, велит спалить поместье и пепел развеять. — Не велит, — убежденно сказал Кривин. — Всякое про него говорят, но никто не отрицает несомненные военные таланты. А укрепление здесь знатное, да и расположено отлично. Чистая заноза в боку московитов, вторгшихся в Ливонию. Здесь надобно божьих людей пригласить со свечами и книгами. Они быстро нечистый дух выведут. Очутившись на свежем воздухе, королевский посланник расправил плечи. — Приведите сюда пани Маржанку, или как там ее… Самозванка явилась сама, двое гусар следовали за ней в отдалении. Ходкевич уставился ей в лицо, силясь прочесть хоть тень, хоть намек на то, что перед ним не человек, а посланник бездны. Понятное дело, печати сатаны на челе он не углядел. — Вы бывали, пани, в сем подвале? — Бывала, — улыбнулась совершенно спокойная Маржанка. — Жаль только — вас со мной не было, милостивый государь. Я уж вам кое-что пошептала бы на ухо… — И эти шаловливые ручки, — пробормотал Кривин, — сами держали клещи и прочую палаческую справу? Маржанка уставилась на свои белые ладони, словно впервые их увидела. Потом подняла лицо на наемника и улыбнулась ему. — Предатель, — сказала она еле слышно. — Знай, от мести моей тебе не уйти ни на земле, ни на воде. К Ходкевичу протолкнулся тот самый ратник, что первый усомнился в убытии Громобоя из поместья. — Не знаю, пан Ходкевич, что вы в том подвале нашли, кроме моего хозяина, но догадываюсь. Вы карлика поймайте! — Какого карлика? — Был в ее услужении такой… коротколапый горбун с бесовской рожей. Только и показался в первый же день, как заехала к нам сия самозванка. После в ее покоях сидел. — Это где же, — засопел Кривин. — Уж не в верхней ли комнатушке терема? — Больше негде ему прятаться было, — подтвердил ветеран. — Выходил он только глухими вечерами, когда Маржанка к погребу ходила, будто ключница. — Горбун, говоришь? — Кривин отчего-то раскраснелся и сделался необычайно зол. — А ну-ка, сударь мой Ходкевич, вели обыскать терем. Вскоре действительно нашли карлика, который умудрился спрятаться за сундуками. Там была у него медвежья шкура, какая-то снедь и даже фляга с вином. Словом, устроился уродец весьма комфортно, аккурат напротив опочивальни Маржанки. — Вздернуть его на воротах, — ярился Кривин. — И не снимать, пока воронье не склюет! — Без суда нельзя! — Ходкевич гадливо рассматривал мелкие черты уродца. — Какой тут суд — полный подвал трупов, пыточный инструмент, а у него руки вон какие здоровенные… Не Маржанка же из людей жилы тянула? Не по силам ей. Кривин не унимался, ходил вокруг связанного карлика, едва сдерживаясь, чтобы не заколоть кинжалом. — Да вы на рожу его поглядите? Христианин истинный, увидав такую рожу, обязан враз за колом осиновым бежать, или за посеребренным мечом. У всякого колдуна помощник есть, дух нечистый. Когда это кот, когда крыса, а случается — и такой вот вурдалак, созданный в насмешку над родом человеческим. Ходкевич покачал головой. — Церковникам его показать надо. Да и опросить не мешает. — А ты спроси его о чем-нибудь, пан кавалер, — посоветовала Маржанка весело. — Густав, скажи: Ходкевича не мать родила, а баран вычихал. Горбун улыбнулся своей хозяйке и что-то промычал. — Он говорить не умеет? — спросил Кривин, отступая от карлика, словно от ядовитого гада. — Открой рот, Густав. Ходкевич глянул на разинувшего пасть карлика и со вздохом отвернулся. Язык уродца был вырван под корень. — Но у тебя, милашка, — набычился Кривин, — язык имеется. Говори — почто людей мучила?! — Расскажу — не поймешь, тупица. Не твоего это ума дело. — Отчего же не отпираешься, не юлишь? — спросил Ходкевич. — Ведь знаешь, что тебя ждет. Маржанка повела вокруг взглядом, и бывалые воины отшатнулись. ??? соломы в волосах, измятое платье — и более ничего. Жигеллон долго смотрел на Маржанку, та на него. — Смешно, милостивый государь, — заметил пан наконец. — Действительно, похожа на тетушку мою, да и на бабку. Вот только глаза пустые и холодные, не наши, не фамильные. Маржанка глядела на него, словно на неодушевленную колоду. — Говоришь, людей она умучивала? В двух шагах от меня? Видно, двери крепкие, или рты ведьма им замыкала заклятьем каким… Ничегошеньки я не слышал, кроме иной раз мерзкого хихиканья карлика, да звона тихого. Самозванка вдруг открыла рот и холодно спросила: — А ты внимательно посмотри в эти глаза. Ничего не припоминаешь? Не фамильные черты ищи, верно, не родственница я тебе… Ходкевич с интересом наблюдал, как Громобой оглядывает лицо Маржанки со странным выражением на физиономии. — Тридцать лет назад дело было, ближе к Пасхе, на дороге к мельнице. Тогда край еще в запустение не пришел, — напомнила Маржанка. — Некий молодой барчук с псарями и собаками ехал с охоты и повстречал юную богомолку, идущую в деревенскую часовню. Жигеллон вдруг схватился за сердце и тяжело осел на подушках. — Напомнить тебе, как собаками травил для озорства? Плетью бил? Как потом подол на голову задрал, а после, натешившись, своим псарям отдал? — Замолчи, прошу тебя. Маржанка безразлично отвернулась. — Тебя я точно настигну. Жаль только, не в этот раз, все откладывала на сладкое, хотела с делами срочными разобраться, а потом уже и припомнить старый должок. Ходкевич удивленно поднял брови, переводя взор с женщины на побледневшего пана. — Убери ее, кавалер Ходкевич, назад, под землю, — застонал Жигеллон. — А мне вели вина подать. Маржанка повернулась и вышла, словно и не замечая, как гусарская латная рукавица вцепилась в ее руку повыше локтя. Простучали сапоги конвоиров, хлопнула внизу дверь. — И что все это значит, сударь мой? — отважился спросить Ходкевич. — Прошлое всегда нас нагоняет, — пустыми глазами уставившись в потолок, изрек Громобой. — Беспутным юношей я был, бес крутил душой, как хотел. Всякое случалось. А когда на поле брани клюнула татарская стрела не в сердце, а в крестик нательный, кинулся я грехи замаливать. Взял обет никогда к женщинам не прикасаться, защищать земли христианские. Так и жил, позабыв призраки нечистой совести. Видно плохо молился, не получил полного избавления. Ходкевич покачал головой. — Господь тебе судья, пан. Только на суде не выплывет ли вся эта история? Ведьму-то крепко допрашивать будут. — Мнится мне, — заметил Жигеллон, делая изрядный глоток и не чувствуя винного вкуса, — не будет никакого суда. И как в воду глядел. Под вечер постучался в ворота Кривин в сопровождении двух своих ратников. — Отчего не на границе ты с хоругвью своей? — спросил Ходкевич. — Или передумал? — Пришел поклон тебе земной отвесить, — сказал Кривин, слезая с коня. — Ростовщик злата отсыпал не канителясь. Хоругвь идет в сторону Ливонии, как и уговаривались. Хочу на суд посмотреть. — Так он не здесь будет, а в Кракове. Есть там особые люди церковные, которым по роду занятий положено с сатанинскими отродьями дело иметь. — Как, не станете сжигать ее? А как же умученные? А заточение пана Жигеллона? А попытка захвата поместья? Ты же посланник королевский, сударь Ходкевич, особа с полномочиями… — Куда торопиться? Кривин покачал головой. — Тяжело спать, когда ведаешь — ходит по земле эдакое чудовище в ангельском обличье. По мне, так надо голову отсечь и к ноге приложить, чтобы, значит, не вернулась в другой раз, а потом все вместе в костер кинуть. Место то, понятное дело, солью засыпать, чтобы даже трава не росла на поганом пепле… Ходкевич, занятый уже другими заботами, — прибыло войско королевское, — откланялся: — Лучше бы тебе, пан, следовать в сторону Ливонии. Оставь это дело на Церковь и короля. — Что ж, — обескуражено проговорил Кривин. — Дам коням роздых, и тронусь.* * *
Дважды в день Маржанку выводили из подвала на свежий воздух. В эти мгновения ни ратники, ни офицеры старались не выходить на двор, опасаясь сглаза и порчи. Слухи о вурдалачке ходили страшные, молва стократ преумножила ее преступления. Карлика держали на конюшне, прикованным к столбу. От еды он отказывался, только шумно лакал воду и зыркал крысиными своими глазами. К нему ратники тоже опасались подходить близко, словно к раненому зверю. На прогулке приблизился Кривин к Маржанке. — Ну что, тварь демонская, исчадье адово! — воскликнул он. — Небось жалеешь, что мало душ сгубила? — Заставить тебя язык проглотить, или сам умолкнешь? — милым голосом спросила Маржанка. — У меня оберег есть, не страшен мне твой дурной глаз, — расхрабрился Кривин. — При свете солнца, небось, власть твоя испаряется, словно туман над болотом? Самозванка громко и отчетливо произнесла несколько слов из числа тех, что заставили бы покраснеть и погрязшего в грехах ландскнехта. — Ах ты, курва! — Кривин кинулся вперед и с размаху ударил кулаком по лицу пленницы. Гусары кинулись и оттащили разбушевавшегося наемника. — Что такое? — появился Ходкевич. — Пан Кривин, ты заставляешь меня пожалеть, что доверил тебе службу. Оставь пленницу и ступай к своему коню. Дорога на север начинается сразу после разрушенной мельницы, аккурат после пруда. — Конями таких разрывать надо, — прорычал Кривин, раздраженно стряхнул с себя гусар и действительно зашагал к конюшне. Маржанка громко и безобразно рассмеялась окровавленным ртом: — Тебе бы только с бабами воевать… Чтоб руки отсохли твои, и все остальное хозяйство! Гусары захохотали, Ходкевич погрозил пальцем полонянке: — Велю кляп забить, если еще подобное услышу. Маржанка замолчала. Мало кто успел разглядеть, как во время потасовки Кривин умудрился вложить в ладонь полонянки узкое стальное шильце… Подойдя к конюшне, Кривин увидел толпу служек и недавно прибывших в поместье солдат. — Что случилось? — спросил он, взяв седло и водружая его на конскую спину. — Карлик помер, — ответили ему. Действительно, маленькое уродливое тело лежало, свернувшись калачиком. Один из воинов осторожно ткнул в него алебардой, потом осмелел и пинком перевернул труп. Горло карлика было аккуратно перерезано. Ходкевич быстро провел опрос и закусил губу. Его провели! Ни Кривин, ни его люди не приближались к конюшне в то время, когда могло произойти убийство. Думать можно было на кого угодно из прибывших солдат. — Маржанку стеречь в оба, — отдал он распоряжение. — До встречи на границе, посланник королевский, кавалер Ходкевич! — крикнул Кривин от ворот, помахав рукой. — Примерно накажите душегубицу! Ходкевич тоже махнул ему рукой, разглядывая мертвого карлика. «Этого точно надобно сжечь, — решил он. — И, по совету Кривина, засеять пепел солью…» Так и поступили с помощником самозванки. Утром следующего дня пан Жигеллон решил спуститься в погреб и еще раз глянуть на Маржанку. Давний неискупленный грех тянул его к ведьме, как магнитом… Ходкевич, опасаясь, как бы пан не зарубил свою мучительницу, пошел следом. Но на сене лежал один только плащ и отомкнутые кандалы. — Что за морок? — схватился за саблю молодой кавалер. — Дверь же наружная заперта! Куда она испарилась? — Здесь еще одна есть, — напомнил Жигеллон и ринулся в страшную комнатку. Замок, установленный сызнова, оказался вскрыт так же ловко и аккуратно, как кандалы. Тело умученных давно вынесли и захоронили, реторты и прочие непонятные сосуды разбили рукоятками сабель, пыточные инструменты упаковали в сундук для суда. Все же остальное на дубовом столе, покрытом бурыми пятнами, оставили на месте. Сейчас высокие и странно мерцающие свечи горели по углам комнаты, на столе и стенных крюках, знаки на стенах тускло мерцали болотными огнями. На звук шагов Маржанка медленно повернулась. Была она совершенно без одежды, и нагота ее тела, подсвеченного огнями, показалась Ходкевичу омерзительной. — Это вы, доблестный пан Жигеллон, и верный пес королевский? Голос самозванки сделался неузнаваемым, грубым, почти мужским. — Я покидаю вас. Но не расстраивайтесь, покидаю на время. Вернусь, когда смогу. Она подняла руку ко лбу, словно что-то припоминая. — Что-то я забыла, кажется… Ах да… Будьте вы прокляты во веки веков! Следом она изрыгнула какие-то словеса, похожие более не на человеческую речь, а на лязг и скрежет зубовный, шорох змеиной кожи по холодным камням, крысиный писк… — Не дай ей договорить! — взвизгнул Жигеллон. Продолжая шептать, Маржанка сделала шаг вперед и оказалась в середине свеженачертанного свечным воском знака. Ходкевич прыгнул вперед, разя кинжальной рукояткой, но оружие пронзило пустоту, пройдя сквозь голову самозванки, как сквозь пыльный столб или призрак. Ведьма на глазах изумленных мужчин истаяла, хотя голос ее, читающий заклятье, продолжал еще некоторое время звучать под земляными сводами. В последний раз полыхнули знаки на стенах, и погасли. Остались только тускло мерцающие свечи. Ходкевич, осеняя себя крестным знамением, наклонился. На утоптанном полу погреба лежала голая женщина, черты лица которой лишь отдаленно напоминали Маржанку. Из ее горла торчало аккуратное стальное шило. Вот только кровь, которой положено было хлестать из раны, отчего-то еле сочилась. В начертанном на полу знаке, который вскоре также исчез, Басманов признал бы метку Фемгерихта. Но Ходкевичу он не сказал ничего, да и не собирался доблестный вояка вникать в бесовскую кухню. — Упустили мы ее, пан, — сказал он дрогнувшим голосом хозяину усадьбы. — Мой тебе совет — срой эту домину вместе с погребом. — Так и сделаю, да еще и часовню на этом месте велю поставить, чтобы круглые сутки тут молитвы читались. Это надо же — так опоганить родовое гнездо!.. Когда они выбрались на площадь, Ходкевич сорвал с головы шапку и вытер влажный лоб, с наслаждением подставив лицо ветру. — И все же прекрасен белый свет! Жигеллон невесело улыбнулся этому его порыву. — Молод ты еще, пан. Это благо, не растрать его понапрасну, как я сделал… — Ну так как? — повернулся к нему Ходкевич. — Станешь мне про шляхетские вольности говорить, или дозволишь расположить гарнизон в усадьбе? Дело к войне катится, Громобой. — Располагай здесь хоть целую армию. А как дело до войны дойдет, то и я за короля сражаться пойду. Гнетет сердце страшный груз, от такого только вино да война лечат. — И добрая музыка, — рассмеялся Ходкевич. — Говорят, с солдатами прибыл хороший бандурист. Не закатить ли нам пир?Глава 8. Остров Отца Дружин
На реке Неве, в диком и почти необитаемом краю, справедливо именуемом Северной Пустошью, затерялся небольшой островок. Живи по соседству с ним люди, наверняка, обзавелся бы сей клочок земли недоброй славой. А то как же? Похоронить в таком месте человека — все равно, что обречь его бессмертную душу на вечные мытарства… Остров идеально подходил под древнее проклятье, известное у многих народов мира — между небом и землей, ни на тверди, ни на воде. Он не был частью материка, ибо намыла вода песчаную косу; не был и водной вотчиной, ибо чьи-то заботливые руки натаскали на него дерн, вырыли ямины, засыпали жирный чернозем, высадили кусты и деревья. Странные, искривленные растения тянулись с островка в вечно пасмурные небеса над Невой. И еще — там действительно хоронили людей. То там, то тут на островке темнели кучки землицы правильной формы, над которыми торчали сиротливо потемневшие от времени кресты. Но не только они. Какие-то рунические знаки, вообще невесть какие загогулины… В общем — довольно странное место. И название странное — Остров Отца Дружин. Впрочем, как уже сказано, весьма немногие знали и о существовании странного места, и о его названии. В описываемую эпоху жил на острове человек, имеющий к окружающей действительности еще меньшее отношение, чем сам Остров. Вернее не ко всей действительности, а ко времени, в котором оказался. Островитянин родился отнюдь не в годы Ливонской Войны, а был выходцем из весьма отдаленной эпохи, которой еще только предстояло наступить. Провалился он во времена Иоанна, прозванного Грозным, вместе с группой, известной под названием Чернокрылого Легиона. Но судьба его сложилась несколько иначе, чем у остальных собратьев по несчастью. В самом начале деятельности Легиона пришли в деревню опричника Зализы, пригревшего «провалившихся во времени», калики перехожие. То были отнюдь не бельмастые старики в рубище, с гуслями наперевес, воспевающие Илью Муромца, а двое совсем не дряхлых мужчин в простых и практичных дорожных одеждах, с посланием к опричнику от своего братства.* * *
От века велись на Руси судные поединки. Устраивались они самым разным образом: мечом и топором, копьем и палицей, но также и голыми руками. Дело попранной чести еще не научились лукаво вверять служителям Фемиды, предпочитая Божий Суд. Молодые и полные сил барчуки, да и выходцы из простонародья бились сами за себя, под внимательным взором толпы и справедливых Небес. А как же калеки? Люди в возрасте? У них что же, чести не имелось? В ту эпоху люди относились к подобным материям весьма трепетно. Исходили предки из того, что бог правду видит и, соответственно, не даст ее попрать. Ничего зазорного не видели люди шестнадцатого века в том, что вызванный на поединок приглашает вместо себя биться «профессионала», закладного бойца. Разумеется, предварительно общественности объяснялись резоны — почему имярек не вышел вступиться за попранную честь лично. Соответственно, имелись в городах и селах мастера боев на ристалищах, и не только одиночки, от природы годные для кровавых потех, но и целые семьи, даже артели. Тем и жили, «кидая шапку» вместо толстых купцов, дряхлых помещиков и калечных воинов. Ремесло денежное и смертельно опасное. Нетрудно представить себе, как горек был сей хлеб в эпоху отсутствия медицины в современном ее понимании, а также известной грубости нравов…* * *
Самыми знаменитыми бойцами считались в Северной пустоши те, кого именовали каликами перехожими, скоморохами и иными названиями. Бродили они из города в город, из села в село. Работой никакой не брезговали, но более всего предпочитали биться на кулачках или оружными. Так называемый «народный театр», умудрившийся просуществовать до нашего времени, так же вышел из этой среды. Случались среди калик и знаменитые гусляры, и сказители… Чурались они только двух вещей — ратной службы на князей, да массовых драк «стенка на стенку». Вот такие молодцы, овеянные мрачной и недоброй славой, явились на подворье Зализы.* * *
Опричник Северной Пустоши имел в столице покровителя, боярина Толбузина. Московский боярин, будучи ранен, повздорил с кем-то, и повздорил крепко. Дело дошло до судного поединка. И Толбузин нанял калику. Скорее всего, если серьезно отнестись к идее Божьего Суда, кругом не прав был в споре покровитель Зализы, ибо его «наемная рука» проиграла. Мало того, сам закладной боец пал замертво. Случай почти небывалый, к слову сказать… Но калики отступную сумму златом да серебром с боярина брать не стали. — Ты отнял у нас человека, — сказали они. — Так человека и отдай. Толбузин было осерчал, собрался гнать их взашей из усадьбы, но мудрая и повидавшая жизнь бабка отговорила. — Навлечешь на себя горе. Калики — народ темный. Кто говорит — божьи люди, кто — чертовы. Но всяк тебе мудрый человек скажет: откуда бы ни брали они силушку свою, ее у них много. Проклянут — на весь род проклятье ляжет. Толбузин бабкиных слов не испугался, но призадумался — а как станут артельщики мстить? Удар кинжала, яд, порча какая — что же ему, на улицу не показываться теперь? А потому решил отплатить, как попросили. Артель бродячих скоморохов и бойцов пополнялась во все времена медленно. Говаривали даже в старину, что «приходят в полнолунье черные божьи люди к подворьям, и воруют детей». Сажают, дескать, в мешок и тащат в лес, где воспитывают злыдней окаянных. Однако младенцев христианских калики требовать не стали. Сказали — сгодится молодой и крепкий телом отрок. — Только сами выбирать станем. Нам не всякий подойдет. Порыскали по деревням толбузинским, заглянули в дружину младшую. — Нет нужного человека, боярин. Должок за тобой. Тут и припомнил московский вельможа о Семене Зализе. «А что? Дружина у него есть, люди в Северной Пустоши крепкие, цепкие, глядишь — найдут нужное себе скоморохи, да отстанут. А еще, ведомо, у Семена прибавка в воинах случилась какая-то. Что-то он мне писал такое…» Одним словом, отправил боярин калик на север, к Невским берегам. Скоморохи, к удивлению Толбузина, долгой дороги не испугались. — Нам и без того нужно в те края, к землям Отца Дружин. Бабка, услышавшая сии слова, принялась плеваться, отгоняя кукишем нечистый дух. — Дурное место, поганое. Слыхала я о нем. Ох, и связался ты с черной силой, милок. Лучше уж вышел бы сам на суд, авось и не помер бы, не покалечился. Боярин хмыкнул, а вскоре и думать забыл про калик. Не вернулись они в Москву, выходит, нашли искомое в пустоши. А дело было так. Два крепких и ладных мужичка, изложив недовольному Зализе суть дела, устроили его дружине форменный смотр. Принялись ратиться с воинами. Многим носы разбили, руки повыкручивали, ребра отбили. Ничего, в сущности, удивительного, воин — он в поле силен, или на стенах крепостных. Меч, кольчуга, щит, конь вороной — вот сила воина, да еще и ум командирский. А придя в дружину, навсегда отрекались ратники от «низких забав» — боя на кулачках, да побоищ стеночных. Калики же, как и было сказано, в сем деле толк знали. Словом, ни один из ратников слегка пристыженного Зализы им не глянулся. Вместе с личной дружиной опричника стоял и Чернокрылый Легион. Разумеется, и парни, и девушки явились посмотреть на потеху. Некоторые даже попытались подраться с шустрыми и злыми мужичками. Итог, понятно, оказался плачевным. Но совершенно неожиданно старший из скоморохов указал Зализе на одного из его свежеобретенных воинов. — Этот подойдет. Зализа в толк не мог взять, отчего им глянулся щуплый на вид парнишка, раздражавший местного батюшку занятиями йогой. — Так он и не дрался вовсе. Да и не ясно — умеет ли… — с сомнением протянул опричник. — Наше дело, — напомнил ему калика перехожий. — Этот сгодится. Заберем — не будет долга на боярине Толбузине. Стало быть, и на тебе также. Прежде чем радостно сказать «забирайте», опричник направился в расположение Легиона. Паренек удивил всех — взял, да и согласился. Восславив Небеса, что не пришлось силком волочь «никчемного» парня, Зализа расплатился с Толбузинским долгом. И зажила охраняемая им Пустошь своей обычной жизнью. А паренек двинулся вдоль Невы к острову Отца Дружин. Здесь человек по имени Рагдай и занялся его обучением. О годах, проведенных в обществе этого скомороха и иных калик, изредка наведывавшихся на остров, можно написать не одну книгу… Закладного бойца, хранителя древнего ратоборства, из него не сделали. Зато стал он хранителем знаний. Многое узнавал он от Рагдая, но и тот с большим интересом слушал нового жителя заповедного острова. Скоморохи оказались людьми специфическими. Вряд ли кто во всей России Иоанна Четвертого мог бы поверить, что Легион провалился сюда из далекого будущего. Эти — смогли. Мало того, Рагдай утверждал, что подобные вещи случались и раньше. — Демоны шастают по Реке Времени, как домовые по конюшне, — говаривал он. — Что им время? Способ до Последней Битвы уклоняться от гнева Небес, не более. За одним таким «кромешником», существом с «кромки мира» и охотился калика Рагдай. Скоморох увидел в своем новом ученике способ настичь демона. В другом месте нашего повествования излагалось, как в любительских опусах несостоявшегося йога он увидел ключ к тайне Реки Времени. Увидел, и сам ступил в нее. Так островитянин остался один.* * *
…Сейчас он шел между древними деревянными идолами в сопровождении двух здоровенных собак, по привычке разговаривая сам с собой: — И откуда Рагдай взял, что какой-то там демон, прыгнув в наше время, утянул на свое место всю питерскую ролевую тусовку с реконструкторами в придачу? Вроде бы вырос в пасторальных местах, дурацкую фантастику в детстве вместо «курочки рябы» не читал, фильмов голливудских не смотрел. Однако же, поди ты… Одна из собак повернула к нему морду и вяло вильнула хвостом. — Вот и я говорю, — обращаясь к псу, заметил добровольный затворник, — типичная притянутая за уши теория. А что в ней не так? Собака встала на задние лапы, расцарапала передними рубаху на груди островитянина и лизнула того в нос. — Именно, Гармоша, — закончил парень, уворачиваясь от слюнявой собачьей морды. — Такая липовая теория не может иметь продолжения в практике. Однако — Рагдая здесь нет. Вернее — нет в этом времени. Он — там! Человек, одетый в домотканую рубаху, крашенную ягодным соком, и в обтрепанные джинсы, воздел к небу палец: — Он сейчас в городе Ленинграде, то бишь — в Санкт-Петербурге. И это — весьма странно и парадоксально, ты не находишь? Вторая собака с сомнением глянула на него, подошла и потерлась лобастой головой о колено, словно желая утешить. — Почему, например, я так не могу? Рагдай может, а я — нет? — Потому, что Рагдай зело мудер и хитер, а ты зелен ышшо, — послышался скрипучий голос. Парень аж подпрыгнул на месте от неожиданности. К слову сказать, собаки оказались удивлены не меньше. Поначалу они с лаем кинулись на пришельца, но, опознав его, принялись радостно прыгать вокруг и ластиться. Спутник Рагдая по известному визиту к Зализе скинул с плеча дорожный мешок, распустил схватывавший горловину ремень, порылся в недрах и кинул псам сухую баранку. Те принялись с энтузиазмом грызться, забыв о людях. — Поди, обленился, — тем же ворчливым голосом поинтересовался калика. — Заветы рагдаевы позакинул, бока полеживаешь, пуп почесываешь? — Никак нет, — обиженно надул губы островитянин. — Тренируюсь. — Чаво? Я из простых, аглицкой речи, али там фрязинской, не разумею. — Словом — делаю, что велено. — Эт правильно, эт здорово, — похвалил его бельмастый мужчина, любовно оглаживая ближайшего идола. — Отец Дружин — он все видит, за дурь и лень тяжко наказывает. Парень, готовый выслушать целый ушат подобных откровений, уселся на гнилое бревно. — А чего уселся-то? Давай, волоки посохи. — Как же, с дороги не отдохнешь? — с надеждой спросил островитянин. — Поди — шагал без остановки весь день… — И ночь, и ночь шагал, милок. Ты посохи тащи, а не языком чеши. Парень ушел и вернулся с двумя резными палками в рост человека, толщиной в руку, обожженными на костре. — Ну что, начнем помолясь, — сказал калика. Молиться он не стал, а резко кинулся вперед, разя посохом по ногам. Затворник едва успел подпрыгнуть и тут же сам взмахнул палкой, целясь без особых церемоний в седую голову. От ненужного почтения к старости его давно отучили. Удар, конечно, прошел мимо, посох бессильно грянул в песок, с солидным гудением взрезав воздух. А калика был уже сбоку, подсекая своим неказистым оружием коленки. Парень с размаху приземлился на загривок, больно ударившись плечом о трухлявоебревно. Когда восстановилось дыхание и перестали плясать перед глазами разноцветные круги, он услышал: — Подраспустил тебя Рагдай, движешься, словно утица брюхатая. Ну что, встать сможешь? Пристыженный поединщик поднялся. — Зато я все знаки запомнил, и травы… да и про каменья тоже. — Так уж и все, — прищурился скоморох. — Все только Отец Дружин знает. — Те, что Рагдай показывал, — поправился парень, с опаской отодвигая ногой свой посох. — Накормишь, выйдем на бережок с прутком, покарябаешь, что уразумел, — величественно сказал калика. — А я пока сосну маленько. Совершенно не чинясь он уселся на мешок, размотал обмотки, скинул свои грубые сапоги, распустил веревку, которой была подпоясана рубака, и разлегся. Его незадачливый ученик только покачал головой — буквально через пару мгновений скоморох уже спал со счастливым выражением на лице. — Нет, человек все же венец природы, — сказал он, направляясь к месту хранения нехитрых припасов. — А наглость — второе счастье. Не успела вскипеть похлебка, как скоморох оказался тут как тут, посвежевший и улыбчивый. — Кушать подано, — вяло сказал затворник. — Чаво? Опять как-то по-поганому говоришь. — Жрать садись, говорю. — Жрут только свиньи, да немчура всякая, — наставительно заметил скоморох, орудуя в котле невесть откуда взявшейся костяной ложкой. — А мы трапезничать станем. Еда, по давно заведенному обыкновению, прошла в молчании, только поскуливали вечно голодные псы, принюхиваясь к соблазнительным запахам. — А когда Рагдай вернется? — наконец спросил парень, наблюдая с толикой отвращения, как скоморох дает вылизать свою ложку ближайшей собаке. — То мне неведомо. Зато ведомо, что его затея не удалась. — Откуда знаешь? Скоморох степенно и неторопливо поднялся, подошел к воде. — Видишь? Волны, тяжелые от зеленоватой тины, бились о подножье крайнего из резных истуканов. — Водица наступает. Каждым днем пребывает, подтачивает остров, обнимает, душит, подмывает корни… — И что? — А то, — скоморох вернулся назад. — Жив супостат наш, сила его растет. А я говорил Рагдаю — остров оборонять надобно, а не ветер шапкой ловить. — Он что же, должен всю Неву выпить? Как ее остановишь, воду-то? Скоморох косо на него посмотрел и промолчал. — А я ничем помочь не смогу? — Ты-то? — калика смерил его взором с головы до пят. — Можешь решетом воду носить, авось пособишь. Парень обиженно замолчал, уставившись на волны. Вода в этом месте островного берега и впрямь вела себя странно. Вернее, она казалась вполне обычной, вот только все остальное вокруг чувствовало ее особенную неправильность. Собаки никогда не лакали из Невы в этом месте, а в полнолунье частенько садились на песчаном пляже и долго и протяжно выли, принюхиваясь к волнам и щелкая клыками. Мох на камнях вблизи наступающей воды умирал, стремительно превращаясь в подобие серо-желтой трухи. В зачахшем кусте островитянин недавно нашел покинутое птичье гнездо, в котором копошились пиявки. И что им делать в столь странном месте?.. Проживавшая под могучей корягой ондатра уже давно облюбовала себе местечко на противоположном берегу. А уж пахло от этих волн совершенно невозможно. Как сказал однажды Рагдай, «могилой тянет». Лучшего выражения не подобрать. Однако всего этого было мало, чтобы увидеть далеко идущие происки неуловимого демона. Невские берега сами по себе являлись рассадником гнили, плесени, водорослей и дурных запахов. Но калики отчего-то относились к медленному наступлению водицы с плохо скрываемым страхом. Когда случалось им гостить на острове по двое или по трое, собирались под идолом, чертили прутами охранные знаки, что-то бормотали и жгли костры, отсвечивающие странными болотными цветами. От «нерадивого ученика» требовалось ежеутренне раскладывать напротив воды определенные камни определенным образом. К вечеру они отчего-то оказывались смещенными или поглощенными мокрым песком. Как ни старался он заметить, какая сила смещает камни, все попусту. Да и не хватало терпения часами пялиться на неподвижные булыжники. — Рагдай, где же ты? Островитянин обернулся от поглощающей капище водицы и уставился на калику. Такого тона от него он никогда не слышал. — Священное место погибает, Рагдай. Отзовись… Руки скомороха бессильно упали вдоль тела. «Если наставник действительно очутился в моем времени, — подумал парень невесело, — то дело плохо. Совсем плохо. Какие уж там демоны… Он и шагу не сможет ступить по улице города двадцать первого века. Или в милицию попадет, или в психушку. Вернее всего — в милицию. Уж больно норовом крут…»Глава 9. Особняк
Для лучшего понимания дальнейших событий мы перенесемся мысленно по реке времени в будущее. Москва. Век двадцать первый. Самое его начало. Невзрачное здание серого кирпича… Монументальные псевдоимперские колонны и легкомысленные балкончики, на которых, кажется, не только хватает плюща, а также пары усатых южан с гитарами и серенадами у подъезда. Вокруг течет неспешная столичная жизнь, слегка взбудораженная грядущими муниципальными выборами и слухами о тотальном подорожании то ли мебели, то ли бензина. В здании находится одна из многочисленных «контор», на которые распался некогда грозный комитет, оберегавший покой социалистической родины. Не то чтобы данная «контора» была особо засекреченной или одной из самых влиятельных. Скорее нет, чем да. Просто сфера ее интересов была несколько странной, а потому тщательно оберегалась от пристального ока недремлющего журналистского сообщества. Край завесы таинственности приподнялся над «конторой» несколько лет назад, когда один из «шакалов пера» раскопал информацию о том, что следы канувшего в лету Белого Братства, вернее — его странных вождей, тянутся к невзрачному особняку на окраине столицы, где и теряются. Излишне любопытный журналист как-то очень быстро очутился в командировке на реке Лене, где в течение двух месяцев, созерцая результаты буйства сезонного паводка, думал о том, куда впредь не следует совать свой нос, а куда можно. С журнальчиком, тиснувшим репортаж о «комсомольских богах и мессиях» также случилась череда бед — от визита налоговых органов до банальных проблем с арендой помещения. Редактор, взявший на время неудач отпуск, поскучнел и сделался совершенно невосприимчив к материалам на темы о тоталитарных сектах и их взаимодействии с «органами». На досуге, слушая по телефону жалобы Ленского сидельца и отборные матюги спонсоров журнала, главный редактор вспоминал весьма памятный разговор с энергичными молодыми людьми в штатском. — Кого вы представляете? — бодро крикнул представитель «неприкосновенной прессы», отбрасывая в сторону кипу документов, принесенных нахально ухмыляющимися дюжими молодцами. — Завтра же в заголовках всех центральных газет появится… — Не появится, — ласково «успокоил» его бритый под бокс молодчик. — А представляем мы Госбезопасность. Так и сказал: «Госбезопасность», с прописной буквы. — Нет больше такой организации! — взвизгнул редактор истерично. — Это вас, милок, — участливо заметил второй из пришедших, — больше почти что и нету. Уже не девяносто первый, да и не девяносто третий. В календарь загляни, или телевизор повнимательнее посмотри. — ФСБ? — При чем тут контрразведка? — пожал плечами первый, демонстративно закуривая и кидая спичку в цветочный горшочек с какими-то японскими редкостями, гордостью длинноногой секретарши. — Документы покажите, — вяло откинулся на спинку кресла редактор. Перед его носом помахали какими-то не очень знакомыми по внешнему виду корочками. Из промелькнувших перед глазами удостоверений редактор уяснил себе только три вещи. Что первый из его визитеров майор, второй — капитан, а еще — что он действительно не собирается больше одобрять подобных материалов к публикации. О чем вслух и заявил. — Вот и ладненько, — засуетились молодые люди, сделавшиеся удивительно приветливыми и милыми. По мановению ока куда-то делась кипа «жалоб оскорбленных граждан», иск от каких-то правозащитных организаций, непогашенные квитанции за электричество и черт знает еще за что. — Видите, — наставительно сказал старший по возрасту и званию «боец невидимого фронта», — как быстро пресса может найти общий язык с нами. — Это уж точно, — вытер лоб платочком редактор. Пожалуй, за исключением этого, без сомнения смехоподобного эпизода, общественность столицы больше и не сталкивалась с безымянной «конторой». Какие-то люди шныряли через проходную со старомодным турникетом и вполне современными мордоворотами в стеклянных будках, но они, по большей части, были приезжими. А потому, когда двадцатипятилетний мужчина со странной фамилией Пшибышевский спросил у дремавшей старушки, правильно ли он идет к серому особняку, назвав адрес, то услышал в ответ безмятежное: — Это где органами торгуют? — Почему — органами? — удивился Станислав Пшибышевский. — А чем они там еще могут заниматься? — резонно ответила старушка, почесывая за ухом меланхолично похрапывающего у нее на коленях мопса. — Вывески нет, значит не банк. Запахов никаких — значит, не овощебаза. Девицы в срамной одежде не шляются — выходит, и не бордель это. Верно говорю — органы русских людей на Запад продают. — Ну что ж, — вздохнул Стас, — пойду, заложу свою печень циррозную. Авось удастся на новый мопед наскрести. — Ну и молодежь пошла, без всяких принципов, — услышал удаляющийся Пшибышевский ожидаемый пассаж. — А честно заработать на свой лисапед не пробовал? Поплутав (все же бабка объяснила дорогу весьма невнятно, то ли по дурости, то ли по умыслу) по лабиринту дворов, в которых величаво щурились по-летнему ленивые коты и взвихрялись облака тополиного пуха, молодой человек все же вышел к обшарпанной двери особняка. Откашлявшись, он сделал автоматическое движение, словно поправлял галстук. Коснувшись торчащей из легкомысленной футболки голой шеи, он весело рассмеялся чему-то своему, поправил пиджак модного спортивного покроя, и позвонил в оглушительный звонок. Дверь открыл весьма неприветливый детина со скошенным лбом и ломанными хрящами на ушах. — Че надо, дядя? — спросил он, пережевывая, верно, полпачки жевательной резинки за раз. — Органы у вас тут принимают? — спросил Стас. — Почки лишние образовались, — недобро прищурился широкоплечий и приземистый крепыш, и при этом Пшибышевскому показалось, что телеса его каким-то невероятным образом раздвинулись вширь, заполняя пространство «предбанника». — Так я сейчас помогу, самому трансплантанты понадобятся. — А вот здесь ваш инструктаж хромает, — безмятежно улыбнулся Стас. — Такой вот уродец не может и не должен знать столь длинных и вычурных слов. На лице начавшего демоническое преобразование охранника промелькнула какая-то заполошная мысль. — Ишь ты, — покачал головой Стас, двумя пальцами вытаскивая из внутреннего кармана пиджака удостоверение. — «Трансплантанты»! Тебе консерваторию охранять, мил человек, или библиотеку. Уткнувшись носом в корочку, охранник виновато развел руками: — Товарищ капитан — служба. — Товарищи при комиссарах были, — кинул на ходу Пшибышевский, двигаясь сквозь бурно окрашенный и изрядно обшарпанный турникет. Возле могучего и древнего лифта Стас увидел еще одного охранника. Этот цепко ощупал его колючими и ничего не выражающими глазами, и остался недвижим за своей стеклянной фирмой, мельком глянув в удостоверение. Впрочем, как догадывался Стас, недвижимость его была такой же дурной театральщиной, как и туповатая грубость первого. Правая рука постового, не видная от лифта, наверняка жала на соответствующую кнопку. Поднявшись на четвертый этаж и поморщившись от лязга допотопного лифта, Стас встретился лицом к лицу с новым стражем. Этот представлял собой совершенно другой типаж. Субтильный типчик с подслеповатыми глазенками за толстостенными очками, тонкорукий и сутулый, с рассеянной улыбкой на бледных губах. Что-то подобное Пшибышевский и ожидал. Здесь находилась святая святых конторы, ее мыслительный центр, а посему — никаких мордоворотов в коже и со жвачкой за толстой щекой. Пожалуй, решил про себя Стас, проходя мимо очкарика, при всей моей сноровке с этим орлом не сладить. Офицер, потративший столько времени и сил на создание внешнего впечатления полного доходяги, явно имел таланты, за которые оказался приписан к «конторе», и которые не желал выставлять напоказ. Это внушало должное уважение гостю особняка. — Вам, простите, куда? — поинтересовался «доходяга» таким тоненьким и срывающимся голоском, что Стас ему едва не зааплодировал. — А мне, простите, — в тон ему ответил Пшибышевский, очередной раз забираясь в карман за удостоверением, — в двадцать пятый кабинет. Как ни старался он заметить следы «профессиональной фобии» на физиономии очкарика, этого Стасу не удалось. Ни единый мускул не дрогнул на лице как бы случайно оказавшегося у лифта паренька, взгляд ни на долю мгновения не метнулся к внутреннему карману. Пальцы не дрогнули, словно человек и впрямь совершенно не представлял себе скорость, с которой гипотетический пистолет может впрыгнуть в ладонь мужчины, лезущего за обшлаг. — Ага, — на этот раз совершенно бесцветным голосом заметил очкарик. — Прошу следовать за мной. «В любой частной конторе сыщиков и телохранителей, — рассуждал Стас, шагая вслед за тщедушным парнем, — этого деятеля уволили бы за такой способ „сопровождения“ посетителя». Пшибышевскому случалось знавать публику, которой затылком и каким-то не определенным в анатомических справочниках местом между лопатками удавалось «контролировать пространство» лучше, чем глазами. Первое впечатление, решил Стас, его не обмануло. Парнишка был явно хорош. «А говорят, — усмехнулся капитан, — что органы подрастеряли старые кадры, и не умеют растить новые. Да этого орла можно на Таганку в труппу отправлять без экзамена». Дойдя до двери, выполненной в стиле безукоризненного ностальгического тоталитаризма, то есть кож-зам и медная табличка с угловатой цифрой «25», очкарик остановился. Тут все очарование и развеялось. Четко, словно сдавая зачет в какой-нибудь школе милиции, очкарик совершил полшага по ходу движения, четко развернулся на каблуках, так, чтобы очутиться к гостю не спиной, а правым боком, да еще и контролировать дверной проем и глубину коридора. — Нет в мире совершенства, — вздохнул Стас, берясь за дверную ручку. — Это ты о чем, капитан? — спросил тем же писклявым голосом «доходяга». — О своем, служивый, о своем, о девичьем. Привет инструктору. Он собирался уже войти в открывшуюся с легким скрипом дверь, когда «очкарик» кашлянул и заговорщицки прошептал: — У шефа секретарша зело суровая. Одно слово — прапор. — Ну и что? — Стас так и замер, занеся лакированный ботинок над красным ковром. — Надо было цветы или шоколадку брать? Или, наоборот, водяру и огурец? — Просто она шум поднимет, — пояснил щуплый, — если кто-то, не будем говорить — кто, будет ломиться к главному без удостоверения. Шум поднимет, на всякие кнопочки станет жать, лампочки засверкают, народ сбежится, рассерженный вздорным переполохом. Могут бока намять, не разобравшись. А то и еще того хуже — сама прапориха и намнет. — Может? — автоматически переспросил Стас, бестолково хлопая ладонью по левой пиджачной половине, где напрочь не прощупывалось удостоверение. — Эта — может! — уверенно и с толикой уважения заверил его щуплый. — Слышь, малой, — насупился Стас. — Тут недалеко и до служебного преступления. — Вот и я говорю… — Обронить корочку я не мог, значит… Пшибышевский аккуратно притворил не успевшую раскрыться полностью дверь. — Кто-то сейчас получит кулаками, а может, даже ногами. Не будем говорить вслух, кто именно получит по наглой интеллигентской очкастой харе… Не думаю, что грозная прапориха успеет вмешаться. Хоть артист ты великий, да и ручки умелые, как я понял, но придется ей тебя от стены отшкрябывать. — Все сироту обидеть норовят, — обиженно промямлил очкарик, протянул Стасу удостоверение, и продолжил, удивительно меняя модуляцию голоса: — Возьмите, товарищ капитан, мне чужого не надо. — Я тебе, сосунок… Тут из скрытого за фанерной панелью микрофона послышался знакомый Пшибышевскому ворчливый голос шефа: — Хватит уже паясничать, Герман. Запускай капитана, а то я и впрямь прапоршу выпущу, обоим надает. Устроили, понимаешь, балаган в служебном помещении. Стас спрятал удостоверение, погрозил кулаком лыбящемуся Герману и вошел в приемную. Секретарша, одетая, что удивительно, как самая натуральная секретарша, мило улыбнулась вошедшему, покачала головой, когда тот собрался предъявить документы, и уткнулась в какой-то журнал. Ничего в ней особенного не было, кроме очевидных женских достоинств, что опять-таки внушило Стасу уважение и к ней самой, и к конторе, и к шефу, умеющему подбирать кадры. Дверь к главному была приоткрыта, и оттуда доносились приглушенные звуки транслируемого по телевизору футбольного матча. Стас костяшками пальцев официально постучался в темный от времени дверной косяк, откашлялся и громко спросил: — Разрешите, товарищ полковник? — Ты не на Лубянке, Станислав, — проворчал главный, грузно ворочаясь в кожаном кресле с растрескавшимися подлокотниками. — Можно по имени-отчеству. — У нас это означает, — заметил Стас, следуя молчаливому жесту конторского начальника, и усаживаясь на стул, — что сейчас будут ставить клизму. Полведра скипидара напополам с патефонными иголками. — Я и рад бы, — заметил полковник, щелкая пультом и прекращая активность телевизора, — да как можно поставить клистир подчиненному другого ведомства? Впрочем, не все еще потеряно… Начальник открыл ящик стола, с сосредоточенным лицом порылся там и выудил самую настоящую патефонную иголку. — Шутку начальства понял и оценил, — сказал Стас. — Чуется мне в этих словах что-то недоброе, что-то кармическое даже. Некое предзнаменование… — И твой мерзкий голый хвост дрожит от нездорового возбуждения, — докончил за него полковник. — Не стану затягивать тягостное ожидание. Он сунул иглу обратно в стол, взамен выудив совершенно судьбоносного вида красную папку, из нее достал бумагу и протянул Пшибышевскому. Тот даже не притронулся к листу. — Все ясно, — вздохнул он. — Я передаюсь в ваше полное распоряжение на неопределенный срок. Причем положенный мне отпуск… — В связи с неразберихой, царящей во взаимодействиях различных ведомств, — перебил его полковник, — аннулируется на столь же неопределенный срок. — Ура, товарищи, — без всякого энтузиазма откликнулся Стас. — Поют сердца! — А теперь к делу. Полковник встал во весь свой внушительный рост и прошелся к телевизору, потом обратно, словно мающийся в узкой клетке белый медведь. — Давненько я собирался тебя к нам перетащить, да все никак не выходило. Сам знаешь, Стасик, родственные связи у нас не особо приветствуются. — И что же, дядя Саша, — спросил капитан, лишенный отпуска, — фамилию сменили, или фиктивный брак заключили? — Прикрой-ка, сердынько мое, клювик, — голосом любящего детей пьяненького Деда Мороза изрек полковник, — и сложи дважды два. Докажи двоюродному дядьке, что родись ты на полвека раньше, стал бы в гэбэ отличником боевой и политической. Стас почесал за ухом. Помолчал. Потом развел руками: — Кроме последнего моего дела, кстати — провального, ничего на ум не идет. Не чеченские же мои похождения подвигли на перетаскивание скромного капитана? Полковник внимательно его слушал. Теперь он сделался похожим не на Сайта-Клауса, а на мудрого академика Павлова, готового из гуманизма вскрыть подопытной собачке живот и посмотреть, из чего она сделана. А еще вернее, на участливого нарколога. — Уголовка, наркота всякая — не ваш профиль, — продолжал перечислять Стас. — Много ты знаешь о нашем профиле, — проворчал полковник. — Думай быстрее, молодое дарование. Резюме давай! — Сдаюсь, — поднял руки капитан. — Или по поводу последнего дела, или — на органы понадобился. — На органы? — поднял брови «дядя Саша». — Это я так, — махнул ладонью Пшибышевский, словно отгонял мух. Начальник безымянной конторы поудобнее развалился в кресле. — Ответ верный, — сказал он. — Но, как говаривал мой учитель — частичный. — А с чем это дело связано, — переспросил Стас, — что имеет касательство к, моей биографии? Ведь никакого оно касательства как раз и не имеет. — А это уже ошибка. Отсутствие аналитической жилки и верхоглядство. Нет, не стал бы ты отличником боевой и политической, не сверкал бы зенками с доски почета, — вздохнул полковник. — Впрочем, то же касается и твоих начальников и воспитателей. — Не слишком ли круто, господин полковник? — В самый раз, — отмахнулся начальник. — Давай, излагай в двух словах суть своего «провального» дела, а я уж тебе на связь укажу, и на все остальное. Стас, хоть и сидел напротив родственника, да еще и нянчившего его во младенчестве на руках, по привычке замялся. Полковничье чело омрачила легкая тень. — Совсем ты солдафоном сделался, — усмехнулся он недобро и потыкал толстым пальцем в угол документа, который незадолго до этого протягивал племяннику. — Допуск видишь? Неужто решил, что я по родственной связи решил, аки цэрэушник какой, «тайны Лубянки» выведывать? Не перегрелся ли по дороге? Жара нынче… Стас хотел бы верить, что не покраснел. — Вкратце, — откашлявшись, принялся он излагать официальным тоном, — дела-то никакого и не было. Я только из южной командировки вернулся, дснь-два отгулял, и тут же на ковер. Сан Саныч, имеющий, отметим не для протокола, кличку «Вдруг-Бздынь», поставил неожиданную и веселую задачу — найти в авральные сроки три с половиной сотни парней и девушек, месяц назад растворившихся в воздухе под Ленинградом. — Ленинград при комиссарах был, — прищурился дядя Саша. — Под Петроградом, — «поправился» племянник. — Не знаю, как при комиссарах, а при демократах ментовка вконец распустилась. Привыкли, воины правопорядка, весь «мусор» на Лубянку сливать, а себе вкусненькое оставлять. Они с этой массовой пропажей поваландались, и Санычу ее всучили. А тому больше делать нечего, как… — Проехали, — вроде бы мягко сказал полковник, но Стас еле заметно вздрогнул и тут же продолжил скороговоркой, что называется, «с другого места»: — Крайним оказался капитан Пшибышевский. Выехал в Северную Пальмиру, получил под крыло парочку тамошних оперов и обшарпанный микроавтобус. Принял дело от эмвэдэшников, хотя «дело» — сильно сказано. Кипу отписок, снабженных удивительно тупоумными протоколами «места происшествия». — Подробности милицейских особенностей эпистолярного жанра опускаем, — опять прервал его полковник, и набулькал себе в высокий стакан минеральной воды. — Одним словом — собирались какие-то военно-исторические клубы и полухипповские тусовки забабахать фестиваль в честь Невской битвы. На историческом месте и при содействии областной администрации. Три сотни съехались в палаточный городок, остальные шли на лодках. На месте находился наряд ППС, парочка местных жителей и точно неустановленное количество зевак из числа лиц без особого места жительства и понятных занятий. — Был еще какой-то бюрократ со смешной фамилией Хомяк, — заметил как бы невзначай полковник, попивая теплую водичку. — Именно, — Стас зло сверкнул глазами. — Что придало «делу», понимаешь, «политическую окраску». — Это тоже пропускаем, так же как и вопли в прессе о «возможной попытке красно-коричневого реванша», — устало сказал полковник, а на удивленный взор племянника кисло усмехнулся: — Сей пропавший без вести Хомяк некогда был крупным демократическим прорабом перестройки и все такое. Определенного толка публика, склонная к шизофрении, сдедала свои выводы, успев в нескольких публикациях оплакать «безвинно пострадавших молодых людей», ставших «собратьями по таинственной гибели пламенного либерала». — Пропустим — так пропустим. Палаточный лагерь не найден. Причем не найден он, я бы сказал, в извращенной форме. — То есть? — Есть следы от патрульной милицейской машины. Следы людей, толпами идущих на этот дурацкий фестиваль. Пара шприцов в кустах, один использованный презерватив, окурки и ворох оберток от жвачек и шоколадок. А на самом пляже, месте исторического побоища — ровное место. — Не понял, — нахмурился полковник. — Я, признаться, тоже, — вздохнул уже в который раз его племянник. — Пляж девственно чист. Песочек, коряги, дерн. Ни следа от палаточных колышков, ни оберток с окурками, кроме тех, что менты оставили. — Следы причаливавших лодок? — быстро спросил дядя Саша. Стас покачал головой. — Не говоря уже о том, что бесследно исчез патруль ППС и еще сотни три с хвостиком шалопаев. И крупный прораб перестройки. Полковник щелкнул пальцами: — Замечательно, что и говорить. Милицию понять можно, тут «висяк» так «висяк»! Это тебе не перееханная самосвалом бабушка с болонкой и ее пропавший кошелек с пенсией. Почти четыре сотни «призраков»! Он встал и вновь шалым медведем прошелся по кабинету. Потом принялся перечислять: — Северный берег Невы в таком же девственно чистом состоянии? — Угу. — Дно обследовано? — Спасательная служба Питера, чьих водолазов привлекали, ославила МВД и Лубянку не только на все МЧС, но и… — Эмоции пропускаем. Полковник встал напротив сидящего капитана, уставив в него палец: — Родственники потерпевших опрошены и ничего не знают, связь между большинством участников фестиваля между собой слабая или нулевая, Хомяк не собирался создавать в Карельских лесах партизанский отряд с целью свержения конституционного строя? — Именно так. — Весело, племянничек. — Обхохочешься, — потер безусую верхнюю губу капитан. — Если бы я болел паранойей, то решил бы, что кто-то хочет закопать меня… Точнее, Сан Саныча… А еще точнее — контрразведку в глазах президента и общественного мнения. Более дохлого и бесперспективного расследования и придумать нельзя. — А возможный резонанс в прессе… — поднял палец к потолку дядя Саша, потом опустил его и мрачно закончил: — Но мы с тобой паранойей не болеем. Нам погоны и род занятий не позволяют. Не за то нам зарплату платят. — Вот и все, — пожал плечами Стас. — Ход моего «расследования» пересказывать бессмысленно, а результаты — вот они. Фестиваль взял — и делся куда-то, не оставив материальных следов в этой Вселенной. — Закончил? — подчеркнуто участливо спросил полковник. — Не совсем, — Стас поднялся и подошел к окну. — Я не вижу никакой связи всей этой ахинеи со своей биографией. Да и вообще ни с чем вразумительным, кроме Бермудского Треугольника. — И тем не менее, она есть. Полковник сел и сложил по-стариковски сплетенные пальцы на совсем недавно наметившемся брюшке. — Что ты знаешь о моей конторе, капитан? — Честно? — улыбнулся Стас. — Всякие веселые слухи. А по сути — ничего, как и обо всех смежниках. Так уж нам демократия заповедовала. — Слухи какого рода? Любопытно, что о нас могут поговаривать на Лубянке. Стас пошевелил пальцами от избытка чувств. — Говорят о том, что вы чуть ли не этот самый Треугольник в разработку взяли, что тарелки летающие сачком ловите, зелененьких человечков с наганами в руках ищете в подворотнях и на чердаках заброшенных домов… — Все? — вздохнул полковник и, расцепив пальцы, вновь потянулся к воде. — За скобками я оставил что-то неясное о призраке Фани Каплан, будто бы запечатленной на оперативной съемке «наружки», входящей, вернее, вплывающей в вашу проходную. И что-то про черных кошек. Вот теперь, кажется, все. Полковник крякнул, отставив стакан, и по-ковбойски установил скрещенные ноги на угол конторского стола. — Вопросы о новом месте работы в связи с этим имеются? — спросил он. — Несколько, — потупился Стас. — Но если выделить основное — а правда, что истина где-то рядом? И не являлся ли Чикатило дальним родственником члена Политбюро Пельше? — Не паясничай, — полковник рывком скинул ноги и поманил к себе племянника пальцем. — Мы-то делом занимаемся, а сам свои выкрутасы подростковые помнишь? Из-за чего чуть со второго курса не вылетел? Стас было потупился, но тут же вскинул голову: — Это и есть связь? — Не горячо, — заметил полковник, — но уже и не холодно. Тарелки я тебе ловить не прикажу, уж извини, но заниматься чем-то похожим на твои студенческие «фокусы» — это гарантирую. — А как же… — Ловля империалистических шпионов? — спросил полковник и вяло махнул пухлой рукой. — А пусть себе вынюхивают. Главную нашу военную тайну они все равно не смогут найти. А найдут — так не поймут ее роль. А поняв — не смогут ни уничтожить, ни применить толком сконструированные опытные образцы. — А она есть? — искренне удивился Стас. — Главная-преглавная военная тайна? — Открой сейф, — проворчал полковник, глядя на часы. — Уже можно. Стас вздохнул и прошел в угол комнаты. — Кстати, — обронил полковник, — угадай шифр, тогда я тебя все же представлю на доске почета. — Эка сложность, — дернул плечами Пшибышевский, возясь с могучим сейфовым замком, окрашенным казенной синей краской. — Или я не хакер в душе? Набрав комбинацию 1937, он вытащил на стол маленькую бутылку водки без этикетки, граненые стаканчики и аккуратно нарезанную финскую сырокопченую колбасу на пластиковой одноразовой тарелке. Чокнулись. — Отступать нам, капитан, некуда, — заметил полковник, скривившись от могучего глотка, словно от зубной боли. — Позади Москва. Да и наступать, в сущности, тоже. Вот тебе и вся военная тайна. Через это мы были, есть и будем непобедимы. И он погладил бутылку с горючим «главной военной тайны». — Старая шуточка, — поморщился Стас. — Она уже и на телеэкране звучала, правда, в другой упаковке. — Но ты-то попался, — по глазам полковника угадывалось, что тяжесть трудового дня медленно покидает измученное тело. — Значит — враг не пройдет, пока ищет иные секреты. Обойдется без тебя родимая контрразведка. Стас задумчиво теребил зубами колбасный кружок. — Профиль конторы действительно как-то связан с исследованием паранормальных явлений? — наконец выдавил он давно вертевшийся на языке вопрос. — А что не является паранормальным в нашей действительности за последние два десятка лет? — ответил вопросом на вопрос полковник. — И все же… — Мы вобрали в себя те отделы комитета, которые работали с так называемыми «пограничными» научными областями, если говорить казенным языком… — Полковник потянулся было к бутылке, но потом резко изменил траекторию движения ладони и хапнул со стола минералку. — Дела, подобные этому вашему «фестивалю», — как раз наши. — А что, было что-то похожее? — Стас наконец принял решение и стал яростно жевать нелюбимую колбасу. — Всякое бывало, а то ли еще будет… — Полковник поднялся. — Пойдем, я покажу тебе кое-что интересное.Глава 10. Место работы
Пока спускались в подвальные помещения особняка, к ним присоединился давешний Герман. В лифте полковник улучил минутку и ткнул локтем племянника в бок, кивком головы указывая на Германа. Стас округлил глаза и покачал головой. Лифт остановился, лязгнув, словно пресловутый бронепоезд, наконец-то снявшийся с запасного пути. Герман, пропустив начальника, свернул налево и исчез в дверном проеме. — Нам туда, — ткнул полковник пальцем в противоположную сторону. — Не споткнись, тут провода накиданы бухтами, а свет… сам видишь какой. Пыльные лампы мигали, заливая лица и стены коридора неровным бутафорским светом дурного фильма ужасов. — Как тебе наше очкастое молодое дарование? — спросил как бы невзначай полковник. — Вот попадется он мне где-нибудь в пивной в день проигрыша «Спартака», — беззлобно откликнулся капитан. — Производит? — Не то слово — «производит». Глубочайший след в моей душе оставил, негодяй. И как таких земля носит? Ему бы не в конторе стены подпирать, а лохам карманы монеткой резать на скачках. — А он не только «подпирает стены», — заметил дядя Саша, когда они в четвертый раз свернули влево, возясь с чудовищного вида дверью, словно снятой с какого-нибудь бункера подле Семипалатинска. — Ты всей глубины его талантов не постиг. — Куда уж нам, сирым… — Думаешь, — Полковник налег плечом и открыл жалобно скрипнувшую дверь, после чего стал яростно отряхивать рубашку от чешуек облетающей масляной краски, — он каким-то образом выудил удостоверение у тебя из кармана? — А как иначе? Ну не обронил же я его, в самом деле. Ловкость рук, и никакого мошенничества. Вернее — много артистизма и моя невнимательность. Обусловленная тремя сутками недосыпания. — Ничего подобного. Они шествовали по пыльному полосатому ковру, уходящему куда-то в темную бесконечность, расцвеченную в ядовитые цвета разнокалиберными лампами дневного цвета. — Ты сам ему дал удостоверение. Стас остановился, словно об стену ушибся. — Водка хорошая была, — сказал он, подумав. — Не хами, юноша. — У вас что, камеры слежения во всех коридорах, а провода тянутся к твоему телевизору? — Тут тебе не Лубянка, — усмехнулся полковник. — А на экране моем твой «Спартак» ихнему «Зениту» пропирает. Или наоборот — я не разбираюсь. Просто люблю в задумчивости созерцать краем сознания, как здоровенные парни в трусах дурью маются, мячик буцают. — Я и вижу, что не Лубянка, — с чувством сказал Стас, споткнувшись об очередную бухту проводов. — Не язви, — отчитал его дядя. — У нас да у вас совершенно разное по объему финансирование. Качественно разное, я бы отметил. — Тут не в деньгах бюджетных дело, — сказал капитан, поднимая с пола пустую бутылку из-под пива «Балтика» с единичкой на цветастой этикетке. — Тут дело в подходе. Я бы даже сказал — в стиле. — А чем тебе стиль здешний не нравится? — «Фолл-аут» какой-то. — Чего? Ты, капитан, если умный, так не надо это демонстрировать в нашей деревеньке. — Я имею в виду — пост-катастрофа. — Ах, вот ты о чем, — полковник взял у него из рук пивную бутылку и резким движением швырнул в темный угол. Там пискнуло, и в сторону метнулась здоровенная крыса. — А не учили ли тебя в школе, что мир наш есть плод вселенской катастрофы? Что в Солнечной системе катастрофы никогда не прекращаются? — Учили, не без того. Только здесь, — Стас выразительно обвел вокруг себя руками, — это отчего-то ощущается особенно остро. — А чекист должен чувствовать это всеми фибрами своей души. Выходит, дизайн особняка прекрасно подходит для основной задачи — настроить работников на серьезную и вдумчивую работу. Стас хохотнул: — Истинный чекист должен не только мыть руки и прикладывать мороженое к сердцу, но и ощущать себя в пост-катастрофическом мире?! Есть только миг, да и тот между двумя катастрофами! Расскажу ребятам, обхохочутся! — А это ты брось, — серьезно сказал полковник. — Никаких ребят ты очень долго не увидишь. Может быть — никогда. — Прямо мороз по коже, — Стас зябко повел плечами. — Не пужай, дядя, мне и так у вас неуютно. — А тут и не должно быть уютно, — задумчиво заметил дядя Саша, провожая глазами улепетывающую в боковое ответвление бесконечного коридора очередную крысищу. — Не хватает вам только звуков капающей с потолка воды, — заметил Пшибышевский на ходу, — да жутких стонов из-за полуоткрытых дверей. Тут из-за приоткрытой двери раздался такой вопль, что капитан побледнел и прижался к стене. Полковник упер руки в бока и заорал в бетонный потолок: — Герман, в бога, в душу, в мать! Отключи микрофоны, сдай ключи дежурному и галопом сюда! Стас почесал в затылке. — Он что, совсем без тормозов? А в каком звании? Так себя может вести только впавший в маразм маршал. — Да в твоем он звании, в твоем, — раздраженно ответил полковник. — Просто ребятам из этого отделения мы многое спускаем с рук. Видишь ли, работа у них нервная. Стас икнул и промолчал. Последняя фраза, прозвучавшая из уст старого кэгэбэшника, поставила его в тупик. «Что они делают, ребята из этого загадочного отделения? Тренируются десантироваться на Марс? Или прыгают в жерло вулкана? Берут интервью у лох-несского чудовища?..» — И все же, — спустя некоторое время спросил он, когда они дошли до вполне «цивилизованного» сегмента подземелья, с лампочками, стульями вдоль свежепобеленных стен и стальными дверями, — как с удостоверением? — Он сыграл для тебя маленький спектакль, — неохотно стал пояснять полковник. — Изобразил крутого-прекрутого профессионала, чему помогли мои о тебе рассказы. А потом допустил ряд маленьких неточностей, разрушив красивую картину в твоей голове. Образно говоря, составив зеркала в ряд он разбил их на калейдоскоп, и завращал его. Пока у тебя шарики за ролики заезжали, и ты весь был поглощен своими мыслями, он протянул руку и сказал «дай». Ты и дал. Стас привычным движением потер верную губу указательным пальцем. — То есть он меня загипнотизировал? Полковник фыркнул. — Если тебе так интересно, в отделе «Зэт» они называют это «ментальным контролем». Слегка ошарашенный, капитан укоризненно покачал головой: — А еще говорите, что сачком инопланетян не ловите. — Случится — поймаем, — браво отрезал полковник, распахивая нужную ему дверь. — Проходи, только не шуми и тумблерами не щелкай. Пшибышевский очутился в полукруглой комнате, примыкавшей к вертикальной стене из стекла. — Похоже на допросную из фильмов про гестапо, — признался он. — Только компьютеры на столах лишние, и мордатого эсэсовца в дверях нет. И еще чучело красноармейца в качестве вешалки. Полковник покачал головой, подошел к сиротливо стоящему конторскому столу без высокоточной техники и достал из ящика художническую папку. Из нее он извлек лист плотной бумаги с карандашным рисунком. — Герман набросал третьего дня, — сказал он с кривой усмешкой, протягивая рисунок Стасу. — Тебе должно понравиться. На картине Пшибышевский увидел подобие окружающей обстановки, только у полуоткрытой двери угадывался мужик с закатанными рукавами, каской с рожками и до боли знакомым автоматом времен второй мировой на шее. — Гравюра с чучелом красноармейца куда-то запропастилась, — развел руками полковник, мстительно ухмыляясь. — Видимо, Герман унес в общагу на доработку. Штрихи вносит последние, Микеланджело наш штатный. Стас сжал зубы и сделал над собой усилие, чтобы не разорвать рисунок в клочья. — И что послужило источником вдохновения вашему Герману? — спросил он ледяным тоном. — Известие о том, что ты переводишься к нам, а местом начала новой работы будет данная комната. Пшибышевский сел на стул и механически возложил руку на компьютерную «мышку». — И хорош ли красноармеец на дорабатываемой гравюре? Полковник всплеснул руками. — Да что ты! Прелесть! Все, как ты себе и представил — в буденовке поверх хищно ухмыляющегося черепа, с винтовкой и примкнутым штыком, на котором… — Талоны на усиленное питание, — сквозь зубы процедил Пшибышевский. — Скажешь — не в точку? — Полковник покачал пальцем перед носом племянника. — Не лги мне, Дездемона! — Талонов не было, — выдавил капитан через силу. Ему хотелось громко ругаться, стрелять в воздух и пить водку из пластиковых стаканчиков, заедая ее сосисками в тесте. — Конечно, не было. Был маузер на боку и какие-то дурацкие обмотки на голенях. Кстати, как ты это себе представляешь — зимняя шинель, теплая гимнастерка, легкомысленные бриджи английского фасона — и обмотки? Грубо! И вульгарно, словно в кинокартине хрущевских времен. — Так и представляю, как Герман нарисовал. Интересно, а когда я сегодня по нужде в последний раз схожу, он тоже знает? И кто он такой, этот очкарик? Сын Кашпировского? Зять Кощея Бессмертного? — Просто — капитан отдела «Ззт». Стас тряхнул головой, словно отгоняя наваждение. — Объяснил, дядюшка. Спасибо. А теперь излагай, что у меня будет за работа, а то уже солнце садится. Полковник устало плюхнулся на жалобно скрипнувший стул, с омерзением откинул щелчком «мышку» и положил подбородок на сцепленные ладони. — Отставить панику и обиды! — Есть оставить! — Я специально дал вам возможность познакомиться, потому как работать вам вместе. Стас издал горлом какой-то булькающий звук, вытащил из кармана смятый носовой платок, тупо на него посмотрел. Потом очень медленно и бережно положил платок в карман. — Есть работать в паре! Полковник нахмурился, потом лицо его разгладилось. — Удар держим, породу не портим. Это отрадно. — А нельзя… — Нельзя, — отрезал начальник странной конторы, и добавил, уже мягче: — Совсем нельзя. Отступать некуда, повсюду Москва, помнишь? Стас заговорил парой минут позже, тщательно подбирая слова: — А он что, может забраться мне в черепную коробку? Предсказать мои мыслеобразы и поступки? — До полного понимания личности ему далеко… Полковник не успел договорить. когда вошел Герман, подмигнул Стасу и изрек: — Не так уж и далеко, как мыслится начальству. Просто чуть ближе — и будет уже не понимание, а слияние. А это большая разница. — Точно, — привычным для Стаса ворчливо-обиженным тоном откликнулся дядя Саша. — На это мы пойтить не могем. Так у нас есть два раздолбая. А эдак — получится два шизофреника. — Ну, один-то точно уже есть, — уверенно проговорил Пшибышевский. — Я словно белены объелся. Ничего не понимаю. — Нечего тут понимать, — сказал Герман, сел на свободный стул, вытащил из кармана ветровки «чупа-чупс», и принялся шумно разворачивать обертку. — Такова твоя планида и штатное расписание в нашей конторе. Каждому работнику отдела «Омега» прилагается его вторая половина, своего рода Тень — работник отдела «Зэт». Глядя, как очкарик, плотоядно ухмыльнувшись, обсасывает заморский леденец, Стас сжал кулак и бесцветным голосом сообщил в пространство: — Ненавижу! — Это пройдет, —по-отечески изрек дядя Саша. — Я в свое альтер-эго по первяночке из табельного «Макарова» шмальнул. Не попал, правда. Но дело дошло до служебного расследования. — А ты свое табельное сдал, — довольным голосом сообщил Герман. — Так что нечего указательным пальцем шевелить, и веком дергать. Надо ли говорить, что сидел он к Пшибышевскому вполоборота и физически не мог видеть непроизвольных реакций его организма. — Герман, — заметил строго полковник, — ты сейчас не ведешь допрос подозреваемого, так что кончай прессинговать. Ешь свою конфетку и помалкивай. — Есть жрать конфетку! — с энтузиазмом откликнулся Герман. Стас вытащил из кармана непочатую пачку. — Ношу уже третий месяц, — сказал, ни к кому не обращаясь. — Как, наверное, знает капитан Герман, рекомендованная медициной методика. Подавляя рефлекс автоматического курения, я поглаживаю пачку в кармане, щелкаю зажигалкой, чем дело и ограничивается. Вернее — ограничивалось. Он зубами разорвал упаковку, вставил между зубами «житанину» и принялся обхлопывать карманы. — Сидеть! — рявкнул он, когда Герман потянулся к своему карману. — А ты случайно письмецо у меня не брал? Лучше сам скажи, пока я не полез во второй внутренний карман пиджака. — Что я, зверь, что ли, — обиженно насупился Герман. — Интим есть интим. Полковник со злым лицом подошел к своему очкастому «юному дарованию», взял у него Стасову зажигалку и кинул Пшибышевскому. — Вы еще дуэль устройте. На табуретках, товарищи капитаны! Стас закурил, выпустил струйку дыма в сторону своего обидчика и мечтательно протянул: — Хорошо бы, чтобы у товарища капитана была астма, и сей секунд случился ее приступ. Герман перестал вылизывать леденец и подобрался, словно кот. — Съел? — спросил с кривой усмешкой дядя Саша. Лицо Германа озарилось вдруг причудливой смесью радости и отчаяния. — Я же говорил — сработаемся, — выдавил он, и в следующий миг зашелся лающим кашлем. Дурацкий леденец на пластиковой палочке упал на бетонный пол, куда отправилась секундой после и сигарета из разинувшегося рта Стаса. — Доволен, племяш? — спросил полковник. — Похоже, вам и табуретки не понадобятся. Нет, в наше время все было проще, без всяких ментальных штучек. Карандаш, стопка бумаги, телефон и «Макаров». Где те времена?Глава 11. Две головы на одной шее
Со дня астматического приступа у Германа минула неделя. Стас, оправившись от первого шока, постепенно проникался новым местом работы. Вернее, как таковой, службы у него не было. Дядя Саша дал неделю на «взаимную подгонку» им обоим. «Тень» Пшибышевского больше не позволяла себе выходок, лишь иногда в его поведении сквозили пугающие Стаса нотки. — Герман, — сказал как-то свежепереведенный из контрразведки капитан, — а как так получается… — Ничего особенного, — ответил тот. — Ты меня совсем-совсем не узнаешь? Не помнишь? — Сейчас выяснится, — пробурчал Пшибышевский, — что ты мой молочный брат. Нет, еще лучше — однояйцевый близнец, в детстве похищенный инопланетным разумом. — Все банальнее. Герман встал, снял очки. Вылил из стоявшего на столе графина воду в ладонь, сложенную лодочкой, смочил волосы. Потом достал из кармана расческу и парой умелых движений привел волосы в художественный беспорядок. Стас безучастно следил за его манипуляциями. Потом его Тень подошла к шкафу, достала чей-то пиджак и напялила прямо поверх куртки. — Ну как? — жизнерадостно осведомилось «молодое дарование». — Как корове седло, — честно сказал Стас. — И вообще, выглядишь идиотом. — Спасибо. А так? Он скомкал вафельное полотенце, висевшее на спинке стула, потом засунул его под майку. — Первый курс, помнишь? Лекции профессора Сорокина. Галерка… Стасу казалось, что он помнит всех студентов своего потока. — Галерка? Там обычно сидели те, что с других факультетов на сорокинские байки слетались, словно мухи на мед, — стал припоминать капитан. — И что же, ты там сиживал? У меня все же неплохая зрительная память. Да и учили кое-чему, параллельно с академическим курсом истории, умные дяденьки с Лубянки. Такого кадра» как ты, я бы на всю жизнь отфотографировал. — Учить-то учили, банальную маскировку ты отметешь. Если вспомнишь галерку. А вот так вас учили? Герман вдруг двинулся вдоль стены, отчаянно жестикулируя, слегка подволакивая ногу, и заговорил с характерными сорокинскими интонациями: — Что является самым первым фортификационным сооружением в истории человечества? Забор? Вал? Насыпь? Неверно! Это все позднятина, не имеющая отношения к седой древности каменного века. Первым фортификационным сооружением в истории человечества является дерево! Ибо, что есть фортификация? Это то сооружение из природного или иного материала, которое позволяло человеку выжить в условиях агрессивной внешней среды, так? Убегая от саблезубого, скажем, тигра, или какого-либо еще слонопотама, обезьяноподобный предок человека ловко взбирался на пальму, чем и ограждал себя от агрессивной внешней среды в лице указанного слонопотама!.. Похоже? — На самом деле, — заметил Стас, — первым фортификационным сооружением для человека служил его собственный череп, что доказано антропологией еще при царе Горохе. А вообще-то ему было совсем не весело, а жутковато. Существуют актеры-пародисты, подмечающие малейшие особенности речи или мимики людей и умеющие это воспроизводить. Но фальшь и гротеск чуткому уху в этом балагане всегда слышна. Герман работал совсем в иной плоскости. Он не копировал или пародировал. Он просто был профессором Сорокиным. Объяснить разницу в понятных терминах Стас себе не мог, он просто смотрел на Германа такими глазами, какими инквизиторы уставлялись на одержимого бесами демонопоклонника. — Так вас не учили, не правда ли? — А где этому учат? Герман сел, потер виски и вполне серьезно начал объяснять: — Понимаешь — это как двадцать пятый кадр. Слыхал? Глаз ловит только внешние очертания, домысливая остальное, подгоняя совершенно произвольно составленный образ под устоявшиеся штампы, созданные разумом заранее. На самом деле всякий человек обладает микропластикой движений, строго индивидуальной и неповторимой. При определенной тренировке можно отметать остальное и видеть только главное. А раз можно видеть, значит можно и повторить. Приемы тут самые различные, методы того же Станиславского или пресловутых ниндзя вполне годятся, с поправкой на кое-какие более современные прикладные наработки. — Можно ли копировать душу? — спросил у потолка Стас задумчиво. — Рационально рассуждая — нет. Глядя на твои ужимки — выходит, что вполне. — Душа, — пожал плечами Герман. — Мы люди военные, у нас в уставе про такую материю ничего не сказано. А раз в уставе ничего не сказано, значит, и нет такого у человека вовсе, не предусмотрено штатным расписанием. — Выходит, ты грязный атеист, товарищ капитан? — Какой чекист после перестроечных коллизий и массовых беснований толпы останется атеистом? — отмахнулся от него Герман. — Просто не надо путать поэтические образы с реальностью. — Поясни. — Поясняю для особо тупых товарищей. Что наука могла бы обозначить сегодня «душой»? Что-то нематериальное, вернее, не имеющее явного материального носителя, но все же — существующее? Отвечай быстро, как предатель на допросе в гестапо! Стас подумал: — Психику, наверное. Никто так и не знает, где она — в мозгу или в нервных окончаниях, а если в мозгу, то в каком — спинном, али головном. — Ответ правильный, добрый немец не станет тебя «пуф-пуф». Конечно, психика! Отсюда и вся путаница с терминологией. — Не улавливаю. — Напряги серое вещество, хоть головного мозга, хоть спинного. Медицина пытается оперировать терминами латинскими, потому что современная российская наука сознательно плетется в хвосте европейской. Знаешь, как по-ихнему «душа»? — Спиритус, — неуверенно выдавил Стас. — Именно, что «спиритус» какой-то. — Только это «дух»… — Какая разница! Из-за низкопоклонства перед западом ушибленный образованщиной лох и думает, что у человека есть куча всяких деталей: душа, психика, мозг, спинной мозг, центральная нервная система, астрал какой-нибудь. Да еще этот «спиритус». — А как правильно думать? — Правильно думать надо по-гречески, — серьезно сказал Герман. — Нас кто крестил? Византийцы, то есть греки. А по-гречески «психе» — это и есть душа. Вот и весь феномен. Психика-душа. Ставь знак равенства. А материальный носитель у этой единой субстанции не важен. Хоть мозг, хоть копчик. Герман опять встал, важно шлепнул себя по пузу: — Есть телеса, и психика. Все, баста! Стас зааплодировал с кислой усмешкой. Тут Герман преобразился в некое подобие одного весьма известного думского демократа: — И, прошу заметить, господа — никакого «спиритуса». — Шановний оратор, — обратился к нему Стас, — а как же астрал? — А это уже — идеологическая диверсия «агентов влияния». Нет никакого астрала. Нет, не было и не надо! Стас достал сигарету из пачки и с наслаждением закурил, подумав: «Пропади оно пропадом, это бросание. В этой конторе и колеса глотать начнешь — не заметишь». — Не стоит, — сокрушенно покачал головой Герман. — Аспирин — яд! Стас вздрогнул и потушил сигарету. — Психика и телеса. Занятная картина. И что же здесь первично? — Глупо ставить вопрос в таком разрезе, — Герман уселся и закинул ногу на ногу. — Какая, к лешему, разница? Левая половинка первее, или правая? У целого-то! Важно, что это всего лишь самая вразумительная терминология. Го есть — описательная конструкция. В природе она вряд ли существует, а только на словах. Чтобы понималось лучше. Усложнять ее не стоит. — А что существует в природе? — Существует это самое целое. Его мы и воспринимаем. — А ближе к практике? — Напрямую мы воспринимаем только микропластику, определенный тембр звуков и всякие другие ощущения различными органами чувств. Первична не «картинка», не звуки, и уж тем более — не смысл какой-то там, а именно микропластика движений. — И ее ты научился воспроизводить? — Ее меня и научили воспроизводить, — поправил его Герман. — Все человеческое существо девяносто процентов информации получает от микропластики иного организма, а до сознания доходит едва ли не сотая часть. Эту малость мы можем «сфотографировать» по твоему меткому выражению. А большая часть остается где-то на подкорке, в тени. — Интересная мысль, — зевнул Стас. — Но эта самая микропластика — функция тела. А где душа? Псюхе это самое — где? Герман возмущенно всплеснул руками: — Не попав в эмоциональную волну, никак не воспроизведешь пластику. Тут как раз больше души, психики, чем тела. — Теория шаткая, — признался Стас. — Но практика — устрашает своей эффективностью. — А как говорил вождь всех рабочих и крестьян «для пролетариата нужна только та теория, которая подтверждается практикой». Несколько демагогический лозунг, но по сути — верный. А всякий астрал и прочий спиритус вместе с центральной нервной системой только приводят людей в грязные объятия фрейдизма и сексшопы. — Вот чем мой дядя занимается на государственные деньги, — усмехнулся невесело Стас. — Учит офицеров госбезопасности воспроизводить души людские. — Не надо так печально. Ведь пока ты не понимаешь, зачем это надо. Какие головокружительные возможности это дает. И потом, не корчи из себя осла в погонах. Тело и душа — это описательные конструкции. Есть только единое целое, именуемое человеком. А воспринимаем мы из целого в большей степени — именно микропластику. Ее и научились в данной конторе воспроизводить. — Бесценный материал для глубинных разведчиков, надо полагать. — Да, — важно кивнул Герман. — Они интересуются. У них и у самих были и есть сильные наработки. Да и людишек, интуитивно способных к полному перевоплощению во все времена хватало. Только их интересует банальная сторона дела — маскировка и тому подобное. Это — как телескопом орехи колоть. — А вы можете предугадать действия других людей, слова и мысли? — Только учимся, — печально заметил Герман. — Результаты более чем скромные. Для цирка — годится. А для серьезного дублирования нужно досконально знать человека, желательно — с детства. По крайней мере, годами наблюдать его в различных ситуациях. Знать родителей или родственников. Проработать первые каракули… гм… поцеловать его первую девушку… — Ну-ка, — встрепенулся Стас. — С этого места подробнее! — Давайте не будем, товарищ капитан, — замахал на него руками Герман. — Тебе уже табельное выдали, как начнешь шмалять. — Да не буду я шмалять. — Врешь, будешь. Я ведь точно знаю. Стас помолчал, думая о своем. — Ладно, — вздохнул он, — Верка дурой была всегда, да мы и расстались, так что… Как насчет галерки? Что ты плел про универ? Герман еще раз взъерошил волосы, придал лицу диковатое выражение. Взял со стола какие-то паки и побрел к выходу. Стас зажмурился, припоминая. — Было что-то эдакое.… Где-то на периферии сознания… — Вот-вот, — закивал головой Герман. — Мы, тени, и созданы быть на периферии сознания. — Зачем? — А это ты у начальства спроси, — ухмыльнулся Герман. — Спросила пуля у пороха — зачем мы созданы Творцом… Они некоторое время сидели молча. — И сколько лет ты за мной наблюдаешь? — Не сильно много, да и то — урывками. Служба, знаешь ли, у нас всегда в параллель с обучением. Помог дядя Саша. Да и вообще — это его затея. Тени пару не выбирают. — Значит, это не контора вовсе, типа Лубянки, а научная лаборатория, где в колбах выращивают новый вид чекиста? Двухголовый монстр — терминатор госбезопасности? — Глупости. — Герман сделался удивительно печальным, что ему совершенно не шло. — Не хватает тебе головокружительных погонь, слежки, подслушиваний и прочей лабуды? Будет. И слишком много. А пока что — мне пора на дежурство. — Дежурство? — Банально сидеть на телефонах. От оперов получать сообщения и разруливать всякую рутинную чепуху. — За «зелененькими человечками» следят ваши оперативники? — Точно. За ними, супостатами. Готовятся, понимаешь, Землю-матушку оккупировать. — А я когда… — На настоящую службу заступишь? — ухмыльнулся Герман. — Не боись, хватит и на тебя нарядов!Глава 12. Погоны и лошади
— И все же, товарищ полковник, — почти жалобно попросил Стас, — почему я не разрабатываю дело об исчезнувшем «фестивале». Ведь знаю, роете вы землю, может — чего уже нарыли? — Нарыли не нарыли, — бухтел дядя Саша, упрямо глядя невидящими глазами в телевизор, вечно включенный в его кабинете. — Чего не служится-то? Попрекает кто-то, бездельем, или с первой получкой проблемы были? Или общага хуже вашей? — Я и не вижу никого, кроме длинноногого прапорщика, да изредка — Германа. И еще этих горе-терминаторов на вахте. Некому попрекать. Жилищные условия — прекрасные, честно если, я и не рассчитывал на такое. Деньги — пыль для чекиста… — Пыль? — Ну — не главное. — И все же приятно, что они есть, не так ли? И почти столько же, сколько и было. — Спасибо, конечно… — Нет, ты и мертвого достанешь, — полковник выключил футбол, яростно отхлебнул газировку прямо из горлышка. — Докладывай, как проведена тобой последняя неделя! Как на духу. — Дважды сидел «на телефонах». Какую-то дурость записывал и передавал, куда велено. Нареканий нет. — Похвально, возьми с полки пирожок. — В остальное время следовал рекомендациям капитана Германа. — То есть? — А то вы не знаете. По утрам — пробежка, вечером — спортзал. Кстати — на какие-такие шиши вы его отгрохали? Неужто нельзя просто снимать какой-нибудь на стороне? Дешевле и лучше. — Что значит — лучше? — Ну, — замялся Пшибышевский, — сауны там всякие, массажные кабинеты, тренажеры. И инвентарь посовременнее бы. — Мечи не нравятся? Речь шла о бамбуковых, деревянных и алюминиевых имитаторах разного рода холодного оружия, и доспехов к ним. — Почему же не нравятся, — пожал плечами Стас. — Даже весело. Разнообразие какое-то. В перечне людей, с которыми я общаюсь, забыл упомянуть двух достойных узкоглазых джентльменов, которые регулярно со мной фехтуют. Вернее — избивают меня всякими палками, и дрынами. Да еще и пинаются. Очень достойные господа. — Знал бы ты, во сколько обходятся нашему государству эти узкоглазые господа, — промямлил полковник, оттянув нижнюю губу и глядя в пустоту, — ценил бы эти пинки и палочные удары. — Я ценю. Но все же, вместо экзотики, мне бы штангу да парочку гирь, а три раза в неделю — нормальный тир со встающими мишенями. Так недолго одичать и разучиться владеть табельным оружием. Полковник пропустил его последние замечания мимо ушей. — В таком же духе прошла и прошлая неделя? — И позапрошлая, и два других месяца. Про походы в кино и на редкость нерегулярную половую жизнь можно не докладывать? — Уволь, — полковник вытащил из стола какую-то папку, уставился в могучий график, пестреющий синими и красными карандашными пометками. — А ты молодец! — В чем, интересно? Может, я не гожусь в отличники боевой и политической, но как знатная макивара и главный дуракавалятель в конторе требую внеочередного воинского звания. И талоны на усиленное питание. — Талоны — вот они, — меланхолично заметил дядя Саша, предъявляя взору изумленного Стаса цветастый рулон каких-то бумажек. — Диетическая столовая при… В общем, недалеко отсюда, прапориха объяснит. Два раза в день питаться по полной. Считай это приказом Родины. — Есть. — Стас сглотнул. — А как насчет расследования? Я же как опер скоро буду просто несостоятелен. Можно хоть пропажу носового платка вашей секретарши расследую? Мозг затупится ведь. — Тебе не повредит, востер больно. Не по-военному это, шибко грамотным быть. А с платком — проще некуда. Это Герман его увел, а точнее велел ей положить на плафон. Прямо над ее рабочим столом. За что получил от меня лишний наряд и урезанный отпуск. — А что же ей не скажете? Мается, бедная. Хороший индийский платок. С каким-то шитьем хитрым. — Нечего ей хлебалом мух ловить. Она, между прочим, тоже Тень. Неважно — чья, но Тень. И не должна поддаваться на провокации Германа, как… — Некоторые бывшие контрразведчики, — докончил грустно Стас. — Именно, племянник, — палец полковника устремился в зенит. — Она обязана не поддаваться никакому ментальному контролю! Или спишу в обоз! В пехоту! В маркитантки! Стас помолчал. Потом несмело намекнул: — Если нет во мне особой нужды, может — насчет отпуска… — Отставить давить на родственную жилу. Кумовство разводить в органах? Не позволю, не будь я твой дядя и полковник. Пшибышевский наблюдал этот разговор словно бы со стороны, как будто смотрел странное тягомотное кино. Но все же была в этой киноленте какая-то особенная притягательность, изюминка. Ему было сложно представить в роли полковника своего прежнего начальника, Сан Саныча. Тот был по-своему неплохим командиром, но чтобы вот так дурачиться! Никогда! Всегда собранный и серьезный, как собственный памятник… А дядя Саша не служил, а как бы играл в службу. Подобная манера общения водилась почти за всеми работниками безымянной конторы, с которыми довелось свидеться Стасу. Они из каждого мига служебного взаимодействия делали какое-то театральное представление, странно подбирая слова, меняя мимику и тембр голоса. Поначалу это утомляло, потом он привык. У каждой марфушки, рассудил капитан, свои игрушки. На Лубянке все микро-феликсы. А здесь — макси-станиславские. Бывает. — С питанием и тренировками все ясно, — сказал полковник, еще раз проглядев график. — Тиры и тренажеры отменяю своим волевым командирским решением. Что насчет ментальных тренировок? — Герман говорит, — честно признался Стас, — что я полный бездарь. — Мне он пишет совсем иное. — Шуткует, наверняка, озорной наш. — А как тебе сама практика? — Да никак. Нудно и скучновато. Битых два месяца капитан Пшибышевский разгадывал какие-то головоломки, разглядывал бесформенные кляксы на листах писчей бумаги, пытался одновременно следить за бьющейся о стекло мухой в одной части своего кабинета, и кривляющимся собственным отражением в кривом зеркале по другую сторону от стола. — А еще, — настаивал полковник, словно желающий сделать научную карьеру на болезни пациента педиатр, — какие впечатления? — Башка болит и кружится. Полным дураком себя ощущаю. Стал запоминать длинные последовательности бессмысленных знаков и пить водку напополам с вермутом. Полковник уткнулся в график, потом переспросил: — При чем тут вермут? Стас хлопнул себя по лбу: — Ах да, прошу прощения. Это уже из моей частной жизни и досуга. — Ты мне это брось! Вермут — отставить! Только водку, можно с пивом. И только по выходным… Или после дежурства. Стас подумал, вытянуться ли ему во фрунт, но пришел к выводу, что может получить в глаз. Он только сухо кивнул и сказал: — Так точно. — И все? — В смысле, товарищ полковник? — Больше никаких изменений не ощущаешь? Они есть, и график тому свидетель. Начальство интересуется твоим субъективным мнением. — Сны цветные видеть стал, — помедлив, сказал Пшибышевский. — После первого ранения такого не было. — После чеченского осколка? — Нет, еще в школе, на фехтовании маска слетела. Партнер клинок в сторону отвел, но эфесом залепил так, что… В общем — три шва, сотрясение, минус два боковых зуба. — А теперь видишь в цвете? Это отрадно. Надеюсь — чистая порнография мерещится? Никаких антисоветских демонстраций, ковбоев и бейсбола? Стас устало прикрыл глаза. Этот балаган, в который его дядя превратил бывшее отделение комитета, начинал его раздражать. — Одни бабы, пляжи и пальмы, — через силу выдавил он. — Никаких демонстраций и прочих противоправных действий. — Хвалю. Объявляю тебе от лица службы благодарность! Но тренировки придется усилить. И сделать поразнообразнее. Стас про себя застонал. — Думаю, товарищ полковник, ненадолго эти цветные сны. Косоглазые товарищи скоро опять отобьют. Эти эфесы помассивней будут, чем на спортивной рапире. — Но и ты с годами стал крепче, чекист, — подмигнул полковник. — Не первый год в органах, что тебе парочка-другая сотрясений? Ничто нас в этой жизни не вышибет из седла… Кстати о седлах… Прапорщик Елизавета! В дверях тут же возникла «секретарша». — С завтрашнего дня будете объезжать данного молодого человека. Ему уже бабы и пальмы мерещатся. Шутки шутками, а он не просто какой-нибудь дворник, а мужчина с табельным оружием. А ну как что в голову ударит? — Так точно, — солидно кивнула шевелюрой, аккуратно уложенной на принципиально «штатский» манер прапорша. — Заезжу до упада. Ничего в голову не стукнет. И пальмы сниться перестанут. Стас мрачно встал и подошел к окну, глядя на безмятежный московский дворик, где облетала листва. «А чем я недоволен, в сущности? — подумал он. — Весело, деньги платят, никаких тебе вынесений служебных несоответствий и командировок куда не надо. Другие бы за это дядя Саше ноги целовали, а мне их манеры не нравятся». Он повернулся к столу. На него смотрел улыбающийся полковник, вертя в руках стасово удостоверение. — И старые кони на что-то годятся, не так ли? — спросил он у Елизаветы, потом насупился. — Надо к тебе корочку гвоздями прибить, что ли. Недалеко так до беды, враги не дремлют! Стас протянул руку, с удовольствием отметив, что пальцы совершенно не дрожат. Взял удостоверение и положил его во внутренний карман пиджака, подумав: «Надо бы туда взведенную мышеловку установить, или противоугонное устройство». — По ментальному самоконтролю тебе двойка, капитан, — заметил полковник. — Чуть мысли смешались — можно из тебя веревки вить, если знаешь — как. Посему мой приговор остается в силе — тренировки наращивать и наращивать. Баб и вермут урезать до необходимого минимума. — Разрешите идти на пост? В смысле — в спортзал? — спросил Стас сухо. — А когда ты собираешься с Елизаветой обговаривать время и место встречи? «Это что, не шутка была?» — колыхнулась в голове мысль, и под хохот дяди и зловредной прапорши он заполошно схватился за карман с удостоверением. — Встречаемся, товарищ капитан, — официозным тоном сообщила Елизавета, — в три ноль-ноль на метро ВДНХ. — И что там? — Там… — мечтательно закатила глаза прапорша, потом раздвинула слегка влажные от помады губы и провела кончиком языка по жемчужным зубам. — Там кони. — Не понял. — Четвероногие кусачие животные. Используемые человечеством примерно с эпохи неолита в качестве вьючного или верхового скота. — И мы их будем… это… того… — Именно так. Использовать в качестве верховых животных. У меня, между прочим, разряд. — Товарищ полковник, — Стас побагровел. — Это-то зачем? Мечи, кони, тесты эти дурацкие? — Ты не думай, — участливо сказал дядя Саша, — за тебя партия давно все продумала. Осталось действовать. Совершенно неожиданно для себя Пшибышевский скорчил зверскую физиономию, щелкнул каблуками и вознес руку в фашистском приветствии: — Хайль! И тут же почувствовал, что ремешок на наручных часах его странно болтается. Опустил глаза и успел увидеть мелькнувшую руку прапорихи. Та сконфуженно потупилась. Умиленно глядя на племянника, полковник наставительно изрек: — Ломка стереотипов и нарушение правил собственного поведения — верный путь к парированию любых попыток ментального контроля. Прапорщик получает двойку и наряд вне очереди за топорную работу. Засим все свободны. Можно оправиться и закурить. Стас уже выходил вслед за оскорбленной прапоршей, когда полковник сказал: — А с гитлеровской символикой ты не балуйся. Не по-нашему это, не по-славянски как-то. Ломка стереотипов — дело правильное. Но надо и меру знать. — Так это древнеримское приветствие, товарищ полковник, — возмутился Пшибышевский. — Грамотный, — грустно констатировал начальник. — Завтра коню свой интеллект покажешь. Свободен.Глава 13. Объект
В кабинете дежурства «на телефонах» Стас стоял у окна, мрачно разминая себе поясницу. Напарник с обеда запаздывал. Вторым заступил Герман, чего никогда не было. Обычно симбиозником Пшибышевского становился один из терминаторов с первого этажа. Эти умели только рассказывать бородатые анекдоты да профессионально выхватывать из кобуры чужое табельное оружие. Было в их умении много сноровки, и никакого колдовства. Всякий раз Стас успевал почувствовать начало движения, осознать его и даже начать дергаться. Вот только двигался он объективно медленнее, чем оба бывших армейских спецназовца. Те, может, и не умели вести грамотное наружное наблюдение или взламывать компьютерные шифры, но в одиночку голыми руками разоружить караул — пожалуйста. Забавным было то обстоятельство, что Стаса они отчего-то считали себе ровней, Германа ни во что не ставили, а прапориху боялись, как средневековые хлебопашцы деревенскую колдунью. Той доставляла странное удовольствие эта странная форма мужского внимания. А может — и не доставляла, кто их разберет, балаганных актеров в погонах? Он закончил мять поясницу и сел на стул, ребрами ладоней простукивая внутренние части бедер, морщась и ругаясь сквозь зубы. За сим занятием его и застал как всегда жизнерадостный Герман. — Что, брат-капитан, — ухмыльнулся он, сыто рыгнув и вытаскивая из кармана пачку «дирола», — заездила Лизаветка тебя? В паху больно, поясницу ломит и хвост отваливается? Стас кивнул, сосредоточенно продолжая самомассаж. — Не баба — огонь! — Слушай, — вдруг взорвался Пшибышевский, — почему вы никогда не разговариваете по-нормальному, в этой чумовой конторе? Все кривляетесь, острите невпопад, из любой фразы делаете театральный монолог? Герман крикнул: — Оп-пля! — И вытащил из кармана своей необъятной куртки банку джина с тоником и целлофановую упаковку соленых сухариков. Стас покачал головой. Его Тень, как всегда, попала в точку. Именно такого дикого сочетания вкусов и требовала его пересохшая от телефонных разговоров глотка. — Оттаял? — делово поинтересовался Герман под звук открывающейся банки. — Иду на служебное преступление, спаиваю напарника на боевом посту. Цени. — Ценю, — буркнул Стас, с наслаждением отхлебывая теплую, пахнущую одеколоном жидкость, от которой его в другое время просто тошнило. — Рубль двадцать за кило живого веса. — Все это, — сказал Герман, и вдруг лицо его исказил каскад сменяющихся выражений, от которого у Стаса зарябило в глазах, — часть нашей работы, усек? Истребителям, чтобы быть готовым к воздушным сражениям, требуются часы налета и тренажеры для вестибулярного аппарата; артиллеристам — отсутствие музыкального слуха, тригонометрия и умение пить тормозуху; пехотинцам — навык сборки и разборки автомата и строевые приемы с лопатой. С нас же Родина требует самую малость — чувство юмора и напряженный труд по стиранию шаблонных мозговых конструкций, навязанных репрессивной окружающей цивилизацией. — Ну ты загнул, — Стас захрустел сухариками. — Тут уже никаких стереотипов не осталось. Не ровен час, забуду: сначала штаны снимать, а потом на горшок, или наоборот. — Идеальное состояние безмятежности почти недостижимо, — вздохнул Герман, и тут же глаза его загорелись. — Кстати, вот тебе новый загруз. Ты какой рукой ширинку расстегиваешь? — Не знаю, — остолбенел Пшибышевский. — Наверное — правой. — С этого мгновения будешь расстегивать левой. Так того требует революционный долг и мое пролетарское чутье. — Всего-то, — беспечно ухмыльнулся Пшибышевский. — Что-то ты сдавать начал. Прошлая идея, насчет спуска по лестнице общежития спиной вперед была покруче. И значительно травмоопаснее. — А ты попробуй прямо сейчас. — Так на посту же! — Считай обстановку приближенной к боевой. Начал! Повозившись удивительно долго с этой простой задачей, Стас вынужденно рассмеялся: — Действительно, такая малость, а трудно. Глупо — уходит столько усилий, словно… Тут в дверях появилась Елизавета, положила возле переговорных устройств телефонограмму, смерила Стаса высокомерным взглядом, потом перевела очи на Германа. — Мальчики, я все понимаю, но это служебное помещение. И вообще — что за богомерзкая срамота в наших славных рядах. — Так он только левой рукой, — потупил взор Герман, и добавил тише: — Тяжело в учении… — Займитесь передачей сообщения, товарищи капитаны. А вы, Стас, застегните ширинку и закройте рот. Сухари просыплете. Она ушла, возмущенно сопя. — Вот про эту обстановку бродячего цирка я говорю, — борясь со смущением, сказал Стас Герману. Тот сосредоточенно колдовал возле телефонов. — Кстати, попытайся, раз уж справился с первым номером программы, — бросил он через плечо, — застегнуться. Дружеский совет — когда начнешь тренироваться на брюках с молнией, не старайся ставить скоростные рекорды. Иначе придется тебе попомнить собственные слова о «травмоопасности». Стас торопливо застегнулся самым что ни на есть традиционным образом, отругал напарника последними словами и поспешил в предбанник дяди Саши. При этом он совершенно наплевал на то, что покидает «боевой пост». Полковник был в отлучке, прапорщица читала свой вечный немецкий журнал. — Лизонька, — начал смущенный Стас, но осекся, встретив холодный взгляд секретарши начальника, — то есть — я хотел сказать, товарищ прапорщи… Тут Елизавета совершенно по-детски расхохоталась. — Ну и дурацкий у тебя вид, капитан, — она задрыгала ногами. — Еще глупее, чем был, когда тебя первый раз лошадь укусила. — И совсем не в первый это раз, — отлегло от сердца у Пшибышевского. — Я в деревне еще на лошади катался. Но то давно было. — Не заметно. — Просто я немного… Постарел, скажем так. — Стал слаб в паху, — поставила железный диагноз прапорша. — Надо качать ноги и надевать штаны через голову для развития специфической гибкости тела, нужной каждому чекисту. — А я уже решил — вы подумали невесть что… — А я и подумала, — хищно ухмыльнулась Елизавета, и тут же возмутилась: — Почему на службе вы ко мне «на вы», а когда мы занимаемся конским спортом — на «ты»? Разбалансировочка получается, никакой гармонии. — Есть устранить разбалансировочку, пан прапор! Стас повернулся к ней спиной через левое плечо и двинулся вон из «предбанника». — Капитан, — услышал он укоризненный голос полковника, приближающегося по коридору от лифта, — если уж вы показали даме корму, то вжарьте отсюда гусиным шагом и с пением строевой песни. Эх, молодежь! Когда я был безусым капитаном и наведывался к прапорше своего непосредственного начальника в редкие мгновения его отсутствия… — Это приказ? — хмуро спросил Пшибышевский. — Считайте это отеческой рекомендацией. И поверьте старому ловеласу и личному другу Елизаветы — она такое поведение оценит. — Я пока еще морально не готов к столь радикальным средствам обольщения, дядя Саша. — Мораль, — скривился полковник. — Когда я слышу слово мораль, моя рука тянется… Куда тянется моя рука, прапорщик Лизавета, когда я слышу слово «мораль»? — К синхрофазотрону! — отчеканила секретарша. — Точно, капитан, к синхрофазотрону! — Так точно, есть — к синхрофазотрону! Стас поспешил ретироваться на пост. Герман безмятежно доедал его сухари. — Извинился за конфуз, надо полагать? — Заткнись ты, Макаренко. — Грубишь? Зря, я от души тебе сочувствую И ей тоже. — А почему надо Елизавете сочувствовать. Герман прошелся по комнате и залихватским жестом полупьяного ковбоя поправил кобуру с табельным оружием. — Видя твой живой и неподдельный интерес к данной особи женского пола в погонах секретной службы госбезопасности… — Покороче можно? — Строго между нами. — Разумеется. Герман перешел на шепот: — Она тоже Тень. И у нее есть своя вторая половина. — Ну, это я знаю. И что же? — А то, — Герман сделал неопределенный жест рукой. — Он — мужик. Стас молчал, соображая. — Да еще и любовь у них была. Н-да. Такие вот обстоятельства. — И что теперь? Герман сел на край стола и отстучал по телефонной трубке костяшками пальцев какую-то дикарскую музыкальную фразу. — Тебя от меня тошнит? Можешь не говорить. Взаимно. И дальше может быть только хуже. Усекаешь? А мы с тобой совсем даже не жених и невеста. Да что там, мы даже свиней вместе не пасем на зеленом лугу. А всего лишь скромно служим Родине в этой телефонной будке. Что бы там ни померещилось Елизавете. — А у них… — У них фигово. Попросту говоря — полный капут и швах. Полковник ейного хахаля даже услал куда-то за Урал, пустив по ветру, кстати сказать, работу многих специалистов над этой парой. Но все равно — полный аллес. Девка чахнет. А у нас, Теней, чтоб ты знал, психика весьма ранимая. — Дела… Герман, словно бы раздосадованный своим откровением, яростно зашуршал бумагами, сделал пару бестолковых прозвонов. Потом подошел к Стасу с самым зловещим видом. — Как руководитель нашего боевого звена намерен призвать тебя к порядку, — сообщил он. — Хватит читать спортивную газетку, давай заниматься. — Ну хоть сегодня отлезь ты от меня. Вчера ваши специалисты по контролю снов всю душу вынули. Ночью такая дребедень в голову лезла, что аспирин пришлось принимать, идя на службу. — Никаких поблажек ни себе, ни врагу! — Герман воздел палец вверх. — А в данном случае враг себе — ты! Горе побежденным! — Хватит абсурд городить. Что делать? Опять в кристалл твой пялиться мутный? Ведь косоглазие заработаю! — Каждая жизненная ситуация есть вызов для чекиста! Вытянем же из нее все и пустим на службу во имя светлых идеалов! — Переведи на русский, Герман. И, пожалуйста, с развернутыми комментариями. — Тебя взволновало появление Елизаветы, а еще больше — моя печальная история. Значит, ты не в силах абстрагироваться от этой ерунды? Неправда! Нет таких крепостей, которые бы не взяли большевики! Иди в «предбанник», поговори с прапором о погоде, или спроси, как счет — ей сквозь дверь футбол телевизионный слышно. А сам краем глаза сосчитай количество висюлек на плафоне. При этом смотреть надо в сторону начальственного кабинета, и вид иметь слегка смущенный и испуганный. Стас безнадежно спросил: — А дежурство как же? — В этом вся соль, — заулыбался очкарик. — Полковник в любой миг может выскочить, да не посмотреть, что ты родственник. Ка-ак взгреет! — Сосчитаю, — обреченно сказал Пшибышевский, плетясь из дежурки. — Не вздумай меня обхитрить или ошибиться, Родина тебе этого вовек не простит! Я уже считал, знаю, не проведешь хитрого четырехглазого капитана. Стас вошел в предбанник с тихим шепотом: — Да, это опять я. Прапорщик, не отрываясь от журнала, сообщила: — Счет три один. Надо полагать, наши побеждают, хотя я прослушала, кто с кем играет. Полковник направился в клозет и скоро будет назад. Велел веселиться без него. Трещинок над дверным косяком двенадцать и две дырки от канцелярских кнопок… — Она перелистнула страницу и посмотрела на Стаса. — Это все, капитан, или я что-то упустила? Стас пытался связать какую-то фразу, преданно глядя на собеседницу, когда в ее лице что-то неуловимо изменилось. Она подалась вперед и сузила глаза, введя Пшибышевского в легкую оторопь, потом перевела взор вверх. Проследив за ее взглядом, капитан увидел краешек пропавшего индийского платка. — Удушу мерзавца, — без выражения произнесла Елизавета, опускаясь на стул и беря журнал в руки. Стас ретировался, встретив по дороге полковника, который приветствовал его молодцеватым взмахом руки: — А вы зачастили к нам, милостивый сударь, никак — к дождю. Два наряда вне очереди! — Есть два наряда. Герман чертил какой-то очередной дикий график. — Сколько? — спросил он, не оборачиваясь, выводя зеленым карандашом какие-то каракули и загогулины. — Два. — Как — два? — Два наряда, как с куста, будь ты неладен! — Да я про люстру над прекрасной шальной головой секретутки! Стас мстительно сказал, усаживаясь напротив дребезжащего факсимильного аппарата: — Запамятовал. А она обещала тебе голову открутить. К его удивлению Герман бросил карандаш и метнулся по коридору. Вернулся не слишком скоро. — И сколько? — спросил ехидно Пшибышевский. — Тридцать три и четыре, — пришел вялый ответ. — Из коих внеочередных нарядов? — Хвала богам — меньшее количество. Но наши с треском победили, иначе могло статься и наоборот. Стас принялся насвистывать марсельезу. — Зря торжествуешь над моими костями, ворон, — отреагировал на это Герман. — Пусть и не увидишь ты меня долго в общаге, а сюда вряд ли привлечет твое тело бренное утлый челн. Полковник распорядился подселить к тебе в комнату одного из «ночных феев». То есть — специалистов по контролируемым сновидениям. Так что — приятных тебе и ярких снов. Стас скрипнул зубами и уткнулся в хронику спортивной недели.Глава 14. Работа
Стас играл в какую-то тягомотную компьютерную игру, изничтожая разного рода монстров. Но он не просто развлекался. Рядом на стуле притулился Герман, который время от времени поднимал цветные карточки. Пшибышевский, сидя к символам вполоборота и продолжая экранную войну, комментировал: — Греческая тау. Руна Зиг. Эмблема Сиднейской олимпиады. Неприличное слово из четырех букв. Тетраэдр. В самый разгар этого странного занятия в бункере появился полковник. — Занятие отставить, — коротко сказал он и одним движением брови согнал Германа с насиженного места. — Ликуй, родственничек, — сказал он, промокая платком лоб. — Интенсивность тренировок с сегодняшнего дня спадает. — Никак к работе решили подключить? — без особой надежды и энтузиазма спросил Стас, отключая монитор. — Именно. Стас поджал губы. — Профиль? — Прежний, да и задание прежнее. — Исчезнувший фестиваль? — Да. Но не только он. Полковник подошел к сейфу, громоздящемуся в углу комнаты, принес кипу папок. — Что тебе следует знать о фестивале, — пробормотал он, роясь в бумагах. — Пока что достаточно и того, что без малого четыре сотни человек так и не прорезались на свет божий. — Ни один? Времени немало прошло. — Погоди, не перебивай начальство. Теперь касательно аналогичных дел… Дядя Саша стал раскладывать листы по поверхности стола. Недовольно нахмурившись, он смел коврик и «мышку», следом на пол улетела пачка сигарет и зажигалка. Подскочил Герман: — Товарищ полковник, ведь все данные есть в компьютере. Разрешите, я… — Так вернее, — покачал головой консервативно настроенный начальник конторы. — Нет у нас монитора на всю стену. Картина целого будет ускользать, а глаза — уставать. Бумага — это наше все. В бумажках — сила! Стас и его Тень переглянулись и спрятали улыбки. — Взгляни, капитан. Некоторое время Пшибышевский проглядывал краткие служебные записки, протоколы и опросные листы. Герман мрачно перебирал пачку картонок с иероглифами и рунами. Полковник меланхолично потягивал минералку. — Здесь без малого… — Четыреста пятьдесят шесть фамилий. Подробные биографии — в соседнем сейфе. Целого отдела не хватит толком перелопатить. Но и так все ясно — люди друг с другом не связанные, из разных городов и регионов, разнополые, разновозрастные. Исчезли в одно и то же время. — Как я уловил, — почесал в затылке Стас, — есть небольшая разница. — И в чем же она состоит? — Фестивальная публика исчезла в одночасье, с одного определенного пятачка в пять сотен квадратных метров. А эти пропадали из совершенно разных мест в течение… — Трех примерно суток. Герман с интересом слушал, отложив свои цветастые карточки. — Кто решил, что есть некая связь в этих исчезновениях? Я имею в виду вторую группу лиц, о которой впервые слышу. Полковник потыкал пальцем в самую тощую из папок, старорежимную, еще с гербом КГБ и подслеповатыми треугольными печатями на углах. — Вот здесь список пропавших без вести втечение тех же трех суток пятилетней давности. Из него методом тщательного отбора группа наших специалистов отобрала представленных тебе лиц, очертив таким образом круг разыскиваемых. — Каким был критерий отбора? — Ну, ты и зануда, — проворчал полковник. — Герман тебе объяснит. Но позже. Какие еще назрели вопросы? — Я буду работать по обеим группам? — Точно так, капитан. По «фестивалю» и по «потеряшкам». Такие уж за ними закрепились названия… В твое распоряжение поступают немалые силы — пять младших офицеров, любые доступные конторе консультанты, включая людей со стороны, а также пять Теней. Деньги, автомобили, документы. Режим работы — полная закрытость. — Насколько полная? — Абсолютно, — полковник достал из самой верхней папки лист с внушительным гербом страны и еще более внушительными подписями. — Глянь на это. На лапу не дам, но все смежные конторы будут в случае чего отваливать в сторону и отдавать честь. Это я беру на себя. Стас присвистнул. — Как бы мне не раздуться от осознания своей значимости и не лопнуть. — Вот дерьмо-то разлетится во все стороны… — Дядя Саша, похоже, изменил своему обыкновению — не собирался шутить и ерничать с подчиненным. — Соберись и задавай вопросы. — Критерий отбора круга лиц, условно именуемых «потеряшками», — упрямо выпятил челюсть Пшибы-шевкий. — Я же сказал — позже! Герман, давай по фестивалю и «гостю». Тень колыхнулась и шмыгнула к бумажкам. — Пять месяцев назад в поле зрения оперативников наших смежников попал некий Игорь. Бывший погранец, работник частного охранного бюро, работавший по какому-то запутанному делу о наследстве аж на острове Бали. — Эк его, — восхитился Стас. — Не перебивай. Этот орел сильно там набедокурил — вмешался в операцию Интерпола, покрошил кучу народу, вообще изрядно чудил. Словом, наш консул с трудом выдернул его с острова и прямиком отфутболил в контрразведку. Но там быстро пришли к выводу, что имеют дело с человеком, мягко говоря, обладающим всеми признаками отклоняющегося поведения. — То есть — психом? — Примерно так вкратце можно пересказать мудреный диагноз, поставленный в институте имени Сербского… Гражданина Игоря оставили в покое, на всякий случай лишив лицензии на ношение оружия, вкупе с охотничьим билетом. Хорошо еще, смежники наши покопались в материалах, предоставленных славным психиатрическим заведением. И согласно одной засекреченной инструкции отфутболили материал нам. Так появилось дело «гостя». Терман щелчком пододвинул к Стасу оное дело. — Прочтешь на досуге, вникнешь. — А в двух словах? — Находясь в роли подопытного кролика, этот Игорь зарекомендовал себя изрядным чудаком. Например — ходил в церковь… — Эка невидаль! Герман поморщился и продолжил: — В комнате своей молился, причем такими молитвами, о которых даже в самой Патриархии не слышали. — Попал в секту? Заделался сатанистом? — Ни то, ни другое. Это самые настоящие православные молитвы, только вышедшие из употребления… довольно давно. Как утверждают найденные не без труда эксперты — до Никоновских реформ семнадцатого века. Часть молитв из его репертуара еще бытует у старообрядцев, а часть существует лишь в очень редких, почти бесценных книгах. Есть еще часть, которая вообще не ясна, но не содержит никакой ереси и стилистически близка двум первым группам. — Еще этот стервец повадился читать книжки на старославянском и церковнославянском, — не удержался полковник, — чего за ним в прежней жизни, то есть до поездки на Бали, не водилось. — Он, вообще, был атеист и раздолбай, особенного образования не имел, тем более — не обучался архаическим молитвенным практикам и древнерусской грамоте. — Может, на Бали… — Не может. Там даже русских эмигрантов всего четверо — все очутились на острове после перестройки или в ходе оной. — И что в нем особенного? Мало ли что бывает — уверовал внезапно человек, ангел ему небесный явился… Стас был несколько сбит с толку и не улавливал причины действенного интереса конторы к этой личности. А интерес, судя по документам, имелся, причем изрядный. Это сколько надо труда — найти всех этих консультантов? А из Патриархии какую-либо информацию выкачать? Это тоже не фунт изюма. — Игорь этот, по всем признакам, которые ты еще не в состоянии уловить, — наш клиент. Более того — наш профильный клиент. А самое главное, — Герман для вящего эффекта снял очки и, протерев их специальной салфеткой, медленно одел на переносицу, — психиатры усмотрели в нем все признаки полного расщепления личности. — Ну, шизоид и шизоид, — Стас нервно закурил. — Дядя Саша, вы не того человека с Лубянки взяли, ей богу. Я медицинский не заканчивал. Я чистый и не обезображенный интеллектом гуманитарий. — С психиатрами согласились весьма авторитетные товарищи из православной верхушки. — Герман скомкал салфетку и щелчком отправил ее в погасший монитор. — Выражаясь словами верующих — в нем сидит бес. Или ангел. — Ага, — тупо сказал Пшибышевский, делая могучую затяжку. — Доводилось слышать, что психиатры и средневековые инквизиторы зачастую говорили об одних и тех же феноменах, только разными словами. — Ты не умничай, — полковник постучал ногтем по страшной гербовой бумаге, — не в бирюльки играем. Это вполне серьезный вопрос. Продолжай, Герман. — В нашей конторе, а конкретно в отделе Теней, есть соответствующие технологии. Каковые и были применены в отношение Игоря. Наш диагноз совпал с клиническим и православным. В бывшем советском погранце живет цельная и весьма яркая личность. Ее мы и называем «гостем». — Этот… гость… Он и помнит древние молитвы, читает древнерусские бестселлеры и так далее? — Да. — А эти ваши «теневые» технологии… — Помнишь наш разговор о микропластике? — В общих чертах. Да и брошюрки твои я изучал в последнее время весьма прилежно. Благо, делать больше нечего. — Можно заболеть шизой. Вполне можно подцепить беса. Не смейся. Одержимость — вполне наблюдаемый, хоть и редкий феномен. Бывают и иные казусы — скажем, ложная память. Какие-то участки нашего слабо изученного мозга активизируются и выдают информацию, которую индусы зовут «кармической». Но все это представляет для нас сугубо академическую ценность. Да и симулировать все это можно, обладая определенными талантами. Но никак нельзя подделать то, что мы, Тени, умеем считывать с человека. — Резюме? — Считай это диагнозом или приговором, — одними губами улыбнулся Герман. — В теле российского гражданина живет «гость». Не психическая проекция, не бесплотный дух или бред воспаленного разума. Живой человек из далекого прошлого, обладавший или обладающий сейчас телом. А мозг Игоря он использует как своего рода библиотеку, хранилище информации. Если угодно — жесткий компьютерный диск. — Что помогает ему «косить» под нормального человека начала двадцать первого века. Стас закурил еще одну сигарету, не потушив первую. — Здорово, — сказал он наконец после долгой паузы. — Судя по страшным бумагам на столе и вашим физиономиям, речь не идет о шутке или очередном тесте по ломке стереотипов. — Игры кончились, — подтвердил полковник. Стас в молчании прикончил сигарету, пошуршал бумагами, взял остро заточенный карандаш и стал выводит на столе какие-то каракули. — Хорошо, — выдал он наконец, — а какое «гость» имеет отношение к «фестивалю» и «потеряшкам»? — Самое прямое, — заметил Герман как бы нехотя. — Этот тип, который внутри Игоря, абсолютно не поддается гипнозу и различной химии. «Значит — пытались применять, — пронеслось в голове Стаса. — Высоки же ставки в этой игре…» — Однако он любит и умеет рисовать. Отметим для галочки — этим талантом пограничник также не владел. Герман подошел к своему столу, номерным магнитным ключом отомкнул хитрый замок и вытащил тубус. Из картонной трубы появились два десятка портретов. Потом на свет божий капитан извлек кипу фотографий. — Это — забава «гостя». А это — фотографии из дела о «фестивале». Сравни. Стасу понадобилась пара секунд, чтобы убедиться в полном тождестве физиономий. — Порассуждаем вслух, — сказал он. — Игорь мог их знать. — Проверено, — откликнулся полковник. — Исключено. — «Гость», откуда бы он к нам ни свалился, мог… — Не мог, — отрезал Герман, пряча рисунки. — Он появился позже, значительно позже исчезновения фестивальщиков. — Тогда, — мрачно выплюнул Стас, — я констатирую, что «гость» прибыл к нам именно оттуда, куда делись и эти вот… Он указал на папку с «фестивальным делом». — Блестящий вывод, верный и банальный, — полковник улыбнулся. — Заинтригован? — Еще бы. Фантастика какая-то. — Скажи честно, — похлопал его по плечу дядя Саша, — что ты думал, когда в течение четырех месяцев учился работать со снами, махать мечом и скакать на лошади? — Первая версия — меня готовят к внедрению на «Мосфильм». Или как там нынешние кинокомпании называются. Вторая — что в недрах недобитого перестройкой КГБ изобрели машину времени и готовят исторический реванш против демократов на «деньги партии». — Тебе бы статейки писать в «Совершенно секретно», — одобрительно кивнул полковник. — Правда страннее и страшнее. — То есть? — Машина времени или нечто подобное существует. Но — не у нас. — Факты-то где? Вещественные, настоящие, которые в прокуратуру можно нести? — И чему тебя на Лубянке учили? — пожурил его начальник конторы. — Первичные признаки важнее при расследовании, или еще что-то? — Первичные признаки, — словно отвечая на экзамене, отчеканил Стас, — легко подделываются, имитируются, фабрикуются и подтасовываются. — А что для настоящего чекиста является желанным? — Знать не о факте как таковом, а обладать совокупностью второстепенных признаков. — Пятерка, — хлопнул по столу ладонью дядя Саша. — Не посрамил семью. Эта самая совокупность второстепенных признаков говорит о том, что отсюда сила Икс изъяла несколько сотен наших граждан. А взамен подсунула «гостя». — Будь я детективщиком, то решил бы, что наш недруг сидит в Древней Руси, — хохотнул Стас. — Отсюда и молитвы, и все остальное. — Во-первых, почему сразу «недруг»? Во-вторых — именно на Руси? — Не уловил, товарищ полковник. — А что, поиграем в детективщиков. Где-то до Никоновских церковных реформ изобрели машину времени, или научились как-то управлять природными силами, не известными ныне науке. По-твоему, в то время не было разведки? У тех же соседей России? Любой агент Ватикана века пятнадцатого, уверяю тебя, читал по-церковнославянски лучше наших филологов, а молился истовее иных, свежевоцерковившихся нуворишей. Стас покачал головой. — Свихнуться можно. Хотя в этом направлении для меня брезжит слабая надежда оказаться полезным. Контрразведывательная работа против соседской агентуры — мой профиль. Правда — древних соседей… — Ты дипломированный историк, весьма прилежно и увлеченно учился. Это тоже скорее плюс, чем минус. — А поговорить с этим самым «гостем» можно? Он на свободе «под колпаком». Или в каком-нибудь спецприемнике? — Ты проторчал в этом помещении четыре месяца, — усмехнулся дядя Саша, — в пяти шагах от «гостя». Он в соседней комнате, за зеленой дверью. — А это… законно? Полковник еще раз постучал ногтем по бумажке с головокружительными допусками, печатями и подписями. — Все ясно. Разрешение на допросы у меня есть? — С этой минуты да, но дослушай Германа. Очкарик нахохлился, словно наседка. — Мы очень плохо представляем себе возможности… «вероятного противника». Особенно — в области манипулирования чужим разумом. — А что, были прецеденты? Герман подтолкнул Стасу очередную кипу компьютерных распечаток: — Когда этого орла переводили из института Сербского в один православный храм, «гость» изгнал беса. — Что? — округлил глаза Стас. — Что слышал. Пользуясь другой терминологией — излечил шизофрению. — Возложением рук, надо полагать? — Руки у него к тому времени уже были в наручниках. Бесконтактно. И одномоментно. Вот справка от психиатра о полном излечении и возврате трудоспособности гражданки Евлампиевой, а вот записка от настоятеля храма. — Представляю, какой шум в кругах верующих может случиться. Прямо живой мессия. — Настоятель — офицер запаса комитета госбезопасности. Так что шума нет, и не будет. А гражданка Евлампиева — под подпиской о неразглашении. — Как это было? Герман потер виски. — Я даже присутствовал. К тому времени дело «гостя» уже вела наша контора. Дамочка в храме вела себя весьма не эстетично. Как только к ней подносили иконку или свечку начинала сквернословить, плеваться. Даже блевала. При этом рычала и излагала какую-то несуразицу аж на три мужских голоса. Вот, тут кассета — послушай. Только не на ночь. Стас механически присовокупил к своей уже солидной куче бумаг диктофонную запись. — Словом — обычный случай одержимости или запущенной шизофрении… «Гость», ожидавший разговора с батюшкой, как только ее увидел, сделался сам не свой. Раскидал охрану… — Прямо-таки раскидал? — Это он тоже умеет, причем в довольно странной манере. Но это отдельный разговор. Визуально все выглядело как в черно-белом сталинском фильме про Илью Муромца. Повел плечиком, державшие его ребята и покатились по углам кубарем. А он подскочил к гражданке Евлампиевой и уставился ей в глаза. Та и осела наземь. Поблевала малость, но сквернословить и мужскими голосами болтать прекратила. А к вечеру и совсем отошла. — А «гость». — Спокойно ждал, пока его снова не возьмут под белы рученьки. — Он вообще — на контакт идет? — Идет, но от имени Игоря. Разыгрывает ничего не понимающего погранца. — Так может — в момент контакта с нами это Игорь и есть? А «гость» затаился где-то в уголке, наблюдает? — Нет, — покачал головой Герман. — Уж это мы можем знать наверняка. Есть масса мелких огрехов в его имитации. И не только на уровне микропластики. Игорь в данном случае — лишь носитель, своего рода зомби с хитрой начинкой. Голем эдакий. — Парня жаль. Говорю честно, хотя погранцов и недолюбливаю. Правда, это к делу не относится. — Это уж точно, — полковник с сожалением отставил пустую пластиковую бутылку и тоскливо посмотрел на часы. — Одним словом, плохо мы знаем, что он еще может выкинуть. Посему — слушай приказ. Заходить к нему ты должен лишь вместе со своей Тенью. Есть мнение, что вдвоем вас даже сатане с толку не сбить. Очень авторитетное мнение. Для такой работы мы тебя и готовили… Дальше. Записывать буквально все. На магнитные и оптические носители, ручкой в блокноте и так далее. В остальном — по обычной программе, как с особо опасным. — А он не буйный? — Что ты, — отмахнулся полковник. — Очень милый и интеллигентный парень, умеющий усмирять беса и подпевать церковному хору. — Задача моя просто наладить первичный контакт? Или прямо быка за рога — где триста пятьдесят граждан федерации, откуда он сам и так далее? — Пока — наладить общение. Стас грустно посмотрел на кипу материала, свалившегося на него, что называется, как снег на голову. — И все же — при чем тут вторая группа пропавших? Кто они, что общего между исчезновениями, кто отбирал. Опять Тени? Какой-нибудь общий психотип? — Как бы это смешно ни звучало, — сказал Герман, — мы первоначально связь проворонили. А заметили ее милиционеры, работающие в разных концах страны по своей обычной рутинной программе поиска пропавших без вести. У всех из второй группы за полгода до исчезновения появились странные интересы. — Какого свойства? — Оружие и снаряжение. Ничего особенного — никакого гексагена или бактериологии. Просто — двустволки, пистолетики, даже охотничьи арбалеты. Ну, и там палатки, байдарки, спальники — в общем, стандартный набор браконьера. Правда, патронов некоторые гребли — как на войну. Всплыло десятка два числящихся в розыске автоматов и один ручной пулемет. Всплыло и вместе с «потеряшками» уплыло в никуда. У ментов весь ворох материала изъяла контрразведка твоя любимая, помусолила на предмет попытки создания незаконного вооруженного формирования, но быстро остыла. Никакой связи между людьми, «висяки» сотнями — словом, попал материалец к дяде Саше на стол. — А уж мой вострый ум тут же сопоставил это дело с «фестивалем». — Прямой связи нет, но… Да, отмахнуться тут нельзя. — Кстати, — буднично сообщил Герман, не столько для Стаса, сколько для начальника, — я тут малость инструкции нарушил. — Опять, — побагровел полковник. — Сильно нарушил? — Лет эдак на пяток с конфискацией. Или — на одну автомобильную катастрофу, — мило улыбнулся очкарик. — Говори толком, капитан. — Подсунул «гостю» одну фотку из «потеряшек». — Ах ты… Полковник некоторое время пытался побороть обуревающие его чувства. — Ладно, потом с тобой разберусь. — Он рисовать начал, — докончил Герман. — Вот и связь нарисовалась, в самом прямом смысле слова. — Пулей туда, — прорычал полковник. — Рисунок ко мне на стол. Оба пошли, шалопаи. Герман и поспешающий за ним Стас выскочили в коридор. Очкарик открыл зеленую дверь, за которой обнаружился первый из увиденных Пшибышевским в конторе мужчин в полувоенной форме и с автоматом. Охранник склонился к селектору, ответил «есть» и отпер собственным ключом еще одну могучую дверь. На камеру место заключения «гостя» совсем не походило. Скорее уж, на гостиничный номер средней респектабельности. Две комнатки и санузел. Камеры под потолком, телевизор, какая-то вполне приличная мебель. Сам погранец спал. Стас на миг замер, глядя на самого обычного парня в санаторской пижаме. Герман взял со стола лист с рисунком, обшарил глазами комнату, взял со стола канцелярскую скрепку, покачав головой и шепнул: — Пошли, пущай дрыхнет. Они вышли. Герман без долгих объяснений сунул охраннику под нос скрепку и дал звонкий щелбан. — С тебя пузырь, растяпа. Узнает дядя Саша — назад в РУОП улетишь быстрее ласточки. Полковник ждал их, нервно вышагивая по комнате. — Сличай, Герман, — приказал он и стал барабанить по спинке стула. Таким возбужденным его Стас никогда не видел. Прошло минут десять под шорох бумаг, после чего послышался ровный голос Германа: — Он. Елисеев Николай, слесарь второго разряда из города Владимира, тысяча девятьсот шестьдесят пятого года рождения, одна погашенная судимость за избиение собственной жены. — «Потеряшкин» портрет, — задумчиво протянул полковник, рассматривая мастерски выполненный рисунок, и косясь на фотографию в деле. — Значит, не подвела меня интуиция. Стас молча набрал воды и включил электрочайник, снова закурил. Герман, видя, что полковник ушел в себя и не вернулся, подошел к напарнику: — У тебя есть еще вопросы по второй группе пропавших? Стас кивнул. — Что еще нашли менты? Чую — не зря они носом землю рыли. Герман уважительно выпятил губу. — Не любим мы признавать за ними настоящую хватку, а зря. Наследие тоталитарного прошлого, понимаешь, времени господства всесильного комитета. — Короче давай, философ. — Откуда-то у всех «потеряшек» взялись средства на покупку этого самого снаряжения. Не сильно много они потратили, но все же больше среднестатистических зарплат. — Образцы денег изъяты из обращения? — Обижаешь. Изъяты еще до нас, но там ничего интересного. Деньги как деньги, не фальшивые. Интересны не они сами по себе, а то, на что их на черном рынке выменивали. — Ну же, не томи. — Брюлики, — просто сказал Герман. — Бриллианты? У всех сотен пропавших? Обалдеть! И много? — Я бы так сказал — по горсточке у каждого было. — Но это же самое что ни на есть фээсбэшное дело! Да еще какое! И Лубянка отмахнулась? — Они нашли только один брюлик из непотраченных, порыскали на черном рынке — и все. То ли масштабности картины не уловили, то ли, что вернее, — уловили, и нам спихнули это дохлое и чреватое скандалами дело. — По каким-нибудь делам камушки проходят? — Нет, — развел руками Герман, — Не ворованные, не изъятые посредством грабежей или вымогательств. Просто — брюлики. Ниоткуда, как из космоса свалились. — Интерпол подключали? — Не подключали, дабы не вызывать ненужного ажиотажа, но смежники по своим каналам убедились — нигде на Западе или на Востоке такая крупная партия камней не исчезала. — Так откуда они? Это же не картошка, каждый брюлик индивидуален, со своей историей… — Каждый нормальный брюлик, — заметил вышедший из ступора полковник, доказывая, что краем уха прекрасно слышит своих подчиненных. — А эти — как недавно ограненные. Алмазов в таком количестве тоже не пропадало, кстати. Стас взял чистый лист бумаги, карандаш, и стал чертить и рассуждать вслух: — Мы имеем явную связь между «потеряшками» — камни. Невесть откуда, невесть какие бриллианты оказываются в руках самых обычных людей. Он написал цифру «1». — Они продают их и покупают снаряжение… — Причем продают за бесценок первым попавшимся хитрованам. Не исчезни «потеряшки» так скоро, милиция бы всех их переловила. — И ни один не попал в поле зрения МВД? — Шестеро попались и сидели в камерах предварительного заключения. Не кололись ни в какую. Оттуда и исчезли. — Ага, — вздохнул Стас. — Час от часу не легче. Он написал цифру «2». — Итак, турснаряжение и легкое стрелковое оружие. — Были несколько гранат из выкопанных «черными археологами» и несколько «эфок» с армейских складов, проданных нерадивыми прапорщиками, — уточнил полковник. — На покупке гранат особисты в Приволжском округе взяли гражданку Лисянскую, школьную учительницу русского языка. — И она из камеры исчезла, так? Стас отчего-то уже знал ответ. — Остаток денег куда девали пропавшие? Ведь даже выручив на черном рынке сотую часть истинной цены бриллиантов, можно скопить неслабый капитал. — А вот это серьезный и грамотный вопрос, — полковник порылся в своей феноменальной памяти. — Если вкратце — деньги их совершенно не интересовали. Только снаряжение и оружие. — То есть они их с собой не прихватили, — догадался Стас. — Куда там, — усмехнулся Герман. — На месте исчезновения одного цыгана, произошедшего, кстати, в чистом поле, так и остались долларовые пачки. Будто выкинул он их, как обертку от конфеты. — Кто-то оставил не потраченную «выручку» друзьям и знакомым, членам семей, потратил на благотворительность. А кое-кто просто в печи сжег — один такой точно был. Видимо там — деньги не нужны. — Ни себе, ни людям, — кивнул Пшибышевский. — Занятные истории, ей-богу. Он быстро покрывал лист каракулями. — Исчезали-то они как? С дымом и треском? Оставив после себя воронку с оплавленными краями? — Так же, как и «фестиваль». С общим приветом и без всяких следов. Стас почесал карандашом за ухом. — Допустим, — сказал он, глядя в потолок, — только допустим, «гость» от сотрудничества уклонится. Или тоже исчезнет. С общим приветом. Тогда… — С меня сорвут погоны, а вас отправят на блокпост в какую-нибудь приграничную с Чечней кавказскую республику, — сказал бодро полковник. — Тогда, — продолжал рассуждать Стас, — нам останется только строить догадки. Версия вырисовывается совершенно чумовая. — Излагай. У меня в конторе чумовые версии в ходу, — величественно разрешил начальник. — Некие темные силы, сокрытые в пучине времени, используют наших сограждан для каких-то неясных целей. Скажем — для колонизации земель, или что-нибудь в этом духе. Для того чтобы экипировать их, неясным образом засылают сюда бриллианты. Эксперимент проходит удачно, и они решают пополнить ряды колонистов новыми сотнями. Глаза Пшибышевского загорелись. — Двустволки и фашистские гранаты оказались не очень эффективными, а бриллианты — слишком дорогими. Ведь в пучине времен главное — психика и умение владения холодным оружием. Посему выбрали ребят из военно-исторических клубов. Дешево — и сердито. — Но почему не зулусов с ассегаями? Они уж точно владеют своими копьями лучше «фестивальщиков», — возразил Герман. — А тут приходиться допустить, — отпарировал Стас, — что мы имеем дело с силой, заинтересованной исключительно в русских. Полковник кашлянул. — Интересно, — сказал он, — есть ли на Западе аналоги моей конторы? Наверняка ведь есть, и так же хорошо умеют держаться в тени. Вот у них бы спросить про аналогии и других «гостей». — Вряд ли это осуществимо, не так ли, товарищ полковник? — Так, Герман, так, — вздохнул дядя Саша. — Кто же с такими вопросами вылезет на международный уровень? — Ну что же, — Стас посмотрел на свой исписанный лист и приобщил его к общей куче папок. — Я прошу разрешение на ознакомление с материалом до того, как начну работать с Игорем. — Похвально, — сказал полковник. — Но срок тебе — трое суток. Потом — приступай к допросам. Он повернулся к Герману: — А ты, балда, запомни — еще один факт художественной самодеятельности, граничащий с должностным преступлением, и… — Так точно… Герман вполне сносно вытянулся, но честь отдал на дурацкий заокеанский манер. — Учту пожелания начальства! Стас собрал паки, кассеты и бумаги в пластиковый пакет, направился к сейфу, и тут обернулся к полковнику: — Я вот думаю: кони, мечи… Весь мой тренинг… — Верно думаешь, — кивнул головой полковник. — Если можно оттуда сюда «гостя» заслать, вдруг да отсюда, туда можно заслать нашего человека? Стаса передернуло. — Уж лучше перевербовать игореву «начинку». — А гарантии искренности где взять? — развел руками полковник. — Так что будь готов к самым диким заданиям, капитан. — А ты еще ворчал, что работу не дают по профилю, — не преминул съязвить Герман.Глава 15. Князья
Ливония, XVI век
Рыхлая земля размокла после недавнего дождя, и кони ступали тяжело, увязая в грязи по самые бабки. Командир маленького личного воинства князя Басманова, засечник Ярослав, продолжал ворчать, однако опричный воевода давно привык к этой его манере и обращал внимание на причитания ратника, не больше, чем на комариный писк. — Надобно было прихватить с собой два десятка стрельцов, да казачков с дюжину, — бормотал в бороду Ярослав, труся по правую руку от князя. — Небось не к теще на блины по родной стороне едем. Кругом земля германская. — Наша, наша это уже земля, — усмехнулся князь. — Или Кестлер своими демаршами и на тебя тоску нагнал? — Спужать не спужал, — пришел ответ, — но на думки невеселые навел. — И о чем думки-то? Ярослав нахмурился. — Раньше, когда кругом от наших полков черным-черно было, германец не озоровал, сидел тихо по своим деревенькам да городам, словно битая собака. А сейчас, слухи ходят, осмелел зело. — Это ты про засаду на ертаул наш? Да то смех один, а не засада. Прилетели две-три стрелы из кустов, коней посекло, и все дела. На наших югах, где-нибудь на ногайском тракте, об этом на второй день и говорить бы перестали. — Так то на ногайском тракте, — покачал головой засечник. — Степняк — он по-другому не умеет. Ни пяди без боя землицы не сдает. А тут народ смирнехонек, к порядку приучен. Но как зашевелился Кестлер, так народец вдруг к топору потянулся. — Видно, кто-то воду мутит, подбивает их на озорство и разбой, — отмахнулся Басманов беспечно. — Руки не доходят разбираться, кто здесь омут будоражит. Но, сдается мне, как только полки через Наро-ву пойдут, притихнут здешние людишки. Верно ты говоришь — совсем они не ногайцы, да и не татары. Забитые, смирные, гладкие да сытые. — И все же надо было стрельцов взять конных, — не унимался Ярослав. Басманов посмотрел на него с ехидцей. — Уж не стареешь ли ты, верный мой человек? Сервов с вилами да самострелами испугался? — Не за себя робею, — буркнул обиженный засечник. — А ты за меня не бойся. — Басманов вытащил из-за пазухи крест и поцеловал его. — Небось, нескоро еще смертушка моя. — На Бога надейся, сам не плошай. Князь удивленно воззрился на Ярослава. — Как ты сказал? Тот повторил. — Сам, что ли, измыслил? — Не-а, это людишки Карстена Роде, чудные его морские разбойники, что Черным Легионом себя кличут. От них набрался. Говорят, в их краях присказка такая. — В их краях… Басманов ссутулился в седле, размышляя. Давно уже он выбросил из головы попытки понять, откуда свалились к нему «морские разбойники». Первое время он чего только ни передумал. Зализу, опричника из Северной пустоши, что привел их на войну конными и оружными, всего запытал. Но Семен Прокофьевич, обычно отвечающий на расспросы дельно и кратко, нес какую-то тягомотину. Да такую, что случись нечто подобное иному вотчинному боярину нести, не миновать бы ему застенков и допроса с пристрастием. С одной стороны выходило, что они — жители Северной пустоши. В землях, вверенных заботам Зализы, имеют хозяйство, во всех делах Семена Прокофьевича, ратных его трудах и прочем, участие принимают. Даже батюшка при них имеется. С другой же… Басманов потому и был высоко вознесен царем, что никогда не верил слухам, да и вести от верных людей проверял да перепроверял многократно. Сообразно этой своей особенности поступил он и в этот раз. Заслал на стоянку зализиных темных людишек верного человечка. Человечек тот скоро принес вести странные. Выходило, что те, кто под Зализой ходят, это одно дело, а другие, именующие себя Легионом, совсем даже подозрительные. То ли христиане, то ли басурмане, в иных делах выказывают сноровку небывалую, а самых простых вещей не ведают, словно родились в волшебной стране Индии, куда ходил в походы легендарный Вольга в поисках Индрика-Зверя. По-хорошему, надлежало Басманову учинить разбор — кто такие, откуда и на кого умышляют. Но кроме подозрительности и дотошности водилась за князем и другая черта. Тех, кто под его рукой ходил, он проверял тщательно, безоглядно не доверяя даже собственной тени. Но уж если не один верный человек говорит доброе о ком-то, а сразу несколько… Семен Прокофьевич Зализа горой стоял за темных людишек, невесть откуда взявшихся. Карстен Роде, от самого государя получивший грамоту на балтийскую навигацию, души не чаял в Легионе. А уж он давно доказал свою безоглядную верность Москве и престолу. Тем не менее, Басманов не возражал, когда маленький отряд был «списан на берег». Князь понимал: морская война для России дело новое, неизведанное. Кто его знает, как они там себя показывают? По меркам морского волка Роде — может и неплохо, но… «Вывести в чисто поле, — решил опричный воевода. — Там все яснее ясного будет. Коли готовы за Русь кровь свою и чужую проливать, то и весь сказ. Нечего допытываться, откуда взялись. Ведь позволяем же мы станичникам да беглым, казакам да иным варнакам через Волгу ходить на татарву сибирскую. Закрываем глаза на их прошлое. Так и тут поступим. А коли маху дадут, тут и глянем на них пристально, со всем тщанием…» И в пучине московских заговоров Басманов не забывал о Легионе. Балтийская навигация — дело особой важности, говорил Иоанн Васильевич. А раз так, то и проблема сей малой дружины, к флоту касательство имеющей, — особенная. Просил Басманов Репнина, при отряде которого состоял Легион, поглядывать да, если что, чиркать письмена соответствующие в первопрестольную. Репнин, даром что терпеть не мог доносы да наветы, письмена прислал. Как прочел князь послание, от сердца его отлегло. Впечатление у воеводы Репнина от отряда «морских разбойников» сложилось вполне положительное. Правда, и он подметил особенную странность и несуразность их поведения, разговоров, манеры одеваться. В письме допытывался, откуда таких странных воев нашел светлый князь, и нет ли в этом таинственном месте еще таких же. А потом Репнин пал… Басманов в седле выпрямился, скрежетнул зубами и врезал пятками по лошадиным бокам. Удивленный Ярослав, выйдя из сонной дремы, рванул следом. Ничего не сказал, привыкший к резкой смене княжеских настроений. — Продали Репнина, и Русина продали, как и остальных в крепостях Ливонских, — шептал Басманов. — Говорил я государю — нельзя, начав войну, дергаться взад-вперед. Не други, а недруги токмо такое усоветуют. А Кестлер тут как тут, словно волчара, учуявший, что собак от отары оторвали и за плетнем деревенским закрыли… Басманов бросил поводья и дал коню волю. Ветром сорвало шапку, но он не обратил на то ни малейшего внимания, упиваясь мгновеньями свободы, даруемой бешеной скачкой. Княжеский эскорт заметно подотстал. — Батюшка! — взмолился Ярослав, нагоняя. — Ведь потеряют нас, не ровен час… — Да ладно тебе! И все же княжеская лошадь замедлила скок, обиженно всхрапнув. — Ничего, — сказал в пасмурное небо Басманов, — сквитаемся еще. — Ты о чем, княже? — удивленно спросил Ярослав. Потом смекнул, да притих. Немудрено было догадаться. О гибели рингенского гарнизона и отряда, шедшего на подмогу, гудела вся московская рать. Да и о разгроме других, более мелких крепостиц говорили многое. — А эти, из Легиона, тоже там легли? — спросил через какое-то время Ярослав. — Эти выжили. Репнин их поставил рыцарей отвлекать, когда на подмогу Русину шел. Они и отвлекали. Говорят — славно бились. Через то в капкан Кестлеров не угодили. — Это хороню, — оживился Ярослав. — А я уж думал… — А что тебе они? — Да странность есть в них какая-то… — Это ты верно подметил. — И куда их теперь приписали? Небось, к ертаулу? Первыми идти, и первыми погибать? Басманов внимательно посмотрел на Ярослава. — На то и воин, чтобы за царя костьми ложиться, разве нет? — Так они на воде мастаки драться, а не на суше. С Карстеном Роде ходили по студеному морю, а потом их на землю согнали, словно на убой. — Так я и согнал. Ярослав ошарашено замолчал. Басманов некоторое время хранил молчание, потом рассмеялся. — Нет, не то думаешь, засечник. Не вижу я в них измены, и не хочу их погибели. Проверить надо было их в настоящем деле. На море-то не уследишь… А у датчанина не спросишь — он всех своих нахваливает, словно барышник лежалый товар. — Чего проверять-то? Самые обыкновенные ратные люди, каких много. — Обыкновенные, говоришь? — прищурился Басманов. — А как же «странность какая-то»? Сам же только что… — Чудной они народ, это верно. Ну, так есть и чуднее. — Есть, да не много. Но теперь проверкам конец, не до шуток более. Есть у меня дело для них особое. С заковыркой… другие и не справятся, поди. — Так моря им больше не видать? — Как раз с морем связанное. Да и тебя я к тому делу приспособлю. А еще — Анику-воина. Больше нет у меня в Ливонии особых людей, все на Москве остались, да по Руси-матушке раскиданы. — А кто тебя, княже, беречь станет? — насупился Ярослав. — Ну, ты ровно бабка моя, царство ей небесное, — рассмеялся Басманов. — Чай, не маленький, не пропаду. — Гонишь, выходит, от себя, князь? — Не гоню, — печально сказал Басманов. — Только время такое пристало — самых верных в пекло бросать. Ладно, будет день, будет пища, как в Писании сказано. Обмозгую все еще раз, тогда и заведем снова сей разговор. Ярослав вздохнул и замолчал надолго. Доселе пустая дорога после поворота предстала им совсем в другом свете. Чувствовалось — война рядом. Изрытые тележинами грязевые пласты, разбитая бочка, лошадь палая, от которой порскнули в лес тощие волчьи фигуры… Совсем недавно шло здесь войско князя Серебряного. Шло на встречу с ливонской силой. Басманов мучительно вглядывался в окрестности, словно старался выведать у дороги, чем кончилось сражение. — Если даст маху Никита Романович, — размышлял вслух Басманов, — Курбский его с потрохами съест. Поставит на его место какого-нибудь рохлю, и опять потянется «странная война». Недобитый немец зашевелится, отъест бока, осмелеет пуще прежнего. Ярослав, пользуясь своей привилегией, влез в монолог князя. — Серебряный сокол удалой, не чета иным прочим. Наверняка гонит сейчас германца к Ревелю. Не тот он человек, чтобы немчуре спуск давать. На югах-то он… — На югах война другая, — возразил Басманов. — Враг там, может, и злее немца, да привычный. Давно с ним ратимся… А в здешних землях особый подходец нужен. — А по мне, — усмехнулся засечник, — меч он везде плечом крепок. Что ногаец, что немчин одинаково визжит, когда его на рогатину вздевают. Князь покачал головой. «Молод Серебряный, горяч. Здесь надобен человек рачительный, матерый… Эх, нет Репнина более!..» Но князь зря сетовал на норов Никиты Романовича. Серебряный и сам понимал, что Ревель — не Асторокань какая-нибудь. Разбив Фелькензама в холмах, он не ринулся чохом на каменную твердыню. Остановился, подтянул отставшие сотни, дал воинам роздых. Басманов нагнал армию на привале, в огромном лагере, разбитом вблизи от поля боя решающего в этом году сражения. — Наслышан уже об успехе твоем, — обнял он Серебряного. — Не посрамил Русь, ублажил царя и Бога не прогневил. — Спасибо на добром слове. — Серебряный был отнюдь не весел. Встретил опричного воеводу в броне, словно собирался сам с ертаулом к Ревелю идти. — Только далеко еще нам до победы. — Что не весел-то? Или людей много побило? — Кого ангелы взяли, тех не воротить. Но другие полки подошли, сил у нас много, хвала воинству небесному и угодникам. — Так чего голос такой заупокойный, Никита Романович? Или хворь какая с тобой приключилась? Басманов огляделся, плюхнулся на лежащее седло, устало вытянул ноги. — Рассказывай про свою кручину. Серебряный прошелся по своему шатру, уселся на бочонок, служивший заместо скамьи. — Немцу хребтину мы перебили, больше кусаться не будет. Но сил брать города у меня нет. — Это как же? То речешь — немерено сил, то — мало? — Хватит, чтобы немца в поле не пускать. Хватит и на то, чтобы обложить крепости его. — Так и обложи… — Басманов посмотрел на трофейную карту, прибитую кинжалом к центральному шатровому шесту. — Корабли датчанина подойдут морем, отрежут супостату подвоз харчей и всего прочего. Долго германец не высидит, привык сыто есть да сладко спать, не под пушечную пальбу. Серебряный как-то беспомощно заморгал, потом порывисто вскочил и с ненавистью уставился на карту. — Знают ли на Москве, что польские хоругви да полки литовские тянутся к кордонам ливонским? Не томи, скажи мне, князь. — Вот ты о чем? — Басманов задумчиво пожевал губами. — Тогда понятна кручина твоя, Никита Романович. — Так ведает царь о ляхах? — Я сам царю говорил — король польский зло умыслил, хочет не дать нам немца добороть. — И что государь? Басманов не выдержал взгляда Серебряного, опустил голову. Никита Романович криво улыбнулся. — Чуяло сердце мое… — Неправду оно чуяло! — взорвался Басманов. — Царь в уме, ведает, что творит. Не хочет он ссоры с соседями. Потому и не шлет гонцов ко двору ляхов, не гонит дьяков в земли литвинов. Серебряный мрачно обозревал свои сапоги, молчал многозначительно. — Князь Курбский при царе сейчас? — наконец спросил он. Басманов ждал этого вопроса. — В Москве он. Пока я там был, он единожды токмо у государя был. Отчет давал за гибель отрядов наших. — Отбрехался поди… — буркнул Серебряный. — А что он мог поделать? Адашевские псы все уши государю прожужжали про южные земли пустующие, Иоанн Васильевич внял им. Сам велел полки убрать. — Мог настоять, — упрямо склонил шею Серебряный. — На то он и воевода, чтобы иной раз самому царю перечить. Ведь ребенок малый мог предсказать, что Кестлер учудит, как только потянутся стрельцы да казаки на юг! Мог, да не стал. — Уж не в измене ли ты хочешь князя обвинить? Смотри, Никита Романович… Серебряный посмотрел Басманову в глаза, зло выплюнул слова: — Будь в измене прямой он повинен, сам бы поехал в Кремль, бросился бы царю в ноги… — Так чего же напраслину возводишь? Слова подсердечные бросаешь на ветер? — Небрежение людьми вижу я, — устало сказал Серебряный. — Вижу, что не любо ему в этой войне верх взять. Устал князь Курбский от дел ратных. Устал и запутался. — В чем запутался? — быстро спросил Басманов. — Или ты не знаешь, воевода опричный, что больше говорит Курбский с поляками да литвинами, чем с русскими людьми? Что носит платья латинские, порядки латинские в своем лагере вводит? О том все войско говорит. — На то духовник у него имеется. — Духовник… Серебряный едва сдержался, чтобы не наговорить богохульственных слов. — Оставим Курбского, — проговорил Басманов медленно. — Притомился я с дороги, а на Москве устал крепко от адашевских людишек да сильвестровых выкормышей. — Да что это я, в самом деле! — спохватился Никита Романович. — Сейчас кликну людей, трапезничать станем. Басманов посмотрел на него с улыбкой. — Небось, сам едал вчера только? Щеки ввалились, глаза горят угольями, словно у волка… — Да где ж тут пиры закатывать? Скоро в шатре появились невесть откуда взявшиеся яства, медовуха, подслеповатый, но голосистый гусляр-сказитель. Басманов едва притронулся к еде, Серебряный же уплетал за обе щеки. — Ты броню-то сними, — не удержался опричный воевода от ехидного замечания. — Больше влезет. Никита Романович что-то пробурчал, расправляясь с печеной утицей. — Мне Ярослав так оголодать не дает, — заметил опричник. — Зудит, что твоя теща… — Был и у меня такой зудящий, — откликнулся Серебряный. — Да я его в ертаул сослал. Пусть из кустов на Ревель полюбуется. Совсем своим скулежом надоел, хуже репы пареной. Наконец умолк гусляр и, по едва заметному знаку Никиты Романовича, исчез из палатки. — Скажи честно мне, по-христиански, — обратился Серебряный к опричнику. — Государь велел тебе сменить меня? Басманов покачал головой. — Давно не водил я полки, да у тебя и получается лихо, другим на загляденье. Видно, отлегло от сердца у Никиты Романовича. — Что велел государь? — Я ведь не гонец с подставы ямщицкой, — притворно возмутился Басманов. — Будет что тебе сказать государю, пришлет человечка с папиром. Я по своим делам здесь, опричным. Серебряный вздохнул. — На благо ли поделили Русь на земщину и опричнину? Не ляжет ли через то меж нами стена? — Тычто, решение царское лаять удумал? Охолони, Никита Романович. Со мной можно, а попадется какой иной человечишка… — Я воин, привык говорить, что на сердце, без хитростей. От сердца привык говорить. — И что сердце твое вещует? Серебряный помедлил, собираясь с мыслями. — Мнится мне, княже, что пытаемся мы бить врага разверстой пятерней. Дурно выходит, каждый перст сам по себе. — Для убедительности он потыкал в скамью растопыренными пальцами. — Тогда как надобно кулаком его бить единым. — На словах-то гладко выходит… Кулаком… — Басманов усмехнулся недобро. — Рука — это не Русь. У длани единая голова есть, которая правит, единое сердце ей жар дает. А на Руси голов много, иные — шибко умные головы, с изгибистым и скользким умом. В опричнине, коль она мала и лично государем выбрана, есть порядок. Ее можно уподобить единому кулаку. А в земщине… — Я в земщине… Репнин и Русин тоже… были… Басманов глянул на него волком. — Ты никак решил, что опричники на всю земщину ножи точат? Глупости это и вражьи домыслы! Эдак мы на всю Русь мечи вострить должны. — Говорят всякое… — А ты больше слушай, — отрезал Басманов. — Учил тебя духовник — по делам, а не по словам о людях мнить? Серебряный замолчал. Басманов устало поднялся, подошел к карте и постучал по ней ногтем. — Кто корабли завел на Балтике? — Ты, княже. — Не я, — наставительный тон резанул слух Никиты Романовича, — а опричнина. Не сладить с таким князю Басманову, чтоб в одиночку в далеких землях сыскать верного датчанина, сведущего в морском деле, построить верфь, руководить флотом, да еще и в тайне до поры это сохранить. А кто… — Да знаю я, сколько вы ладного делаете, а еще больше мыслите сделать, — махнул рукой Серебряный. — Только не по нраву мне все эти тайны, секреты. — Вот потому ты полками командуешь, а я в опричном приказе волю государя выполняю. И все при деле, к вящей славе Руси. — Ты, словно щенка несмышленого, меня отчитываешь, — посетовал Серебряный. — Не обессудь, — заметил Басманов, — но ты отроческие слова речешь. Пятерня, кулак… Или не видишь, сколько явной измены вокруг войны Ливонской? А сколько скрытого недоброжелательства? Можно с этим совладать, коли прежним обычаем жить станем? — При Иоанне Третьем совладали как-то… Басманов в сердцах хватил рукой по шатровому столбу. — Совсем замутили голову тебе заботы ратные, Никита Романович! Ты еще царя Гороха вспомни, что Тугарина Змеевича одолел. Серебряный примирительно поднял руки. — Не о том мы все. Так, накипело у меня. Давай к делам нашим грешным вернемся, а царский указ оставим на суд Божий. — Нет уж, — жестко сказал Басманов. — Накипело — так лей через край. Я на то здесь, чтобы в точности знать, понимает ли каждый ратник, да и воевода общее дело, или нет. — Ну, коли сам хочешь, слушай… — Серебряный сжал и разжал ладони, могучие, способные гнуть подковы. — Страху от вас по Руси много. — Это верно, — Басманов провел рукой по рукояти сабли. — А кто боится? Тот, чья совесть не чиста. И правильно. Пусть трепещут. Не будет им раздолья, как в прежние времена. Не дадим Русь в обиду! — Ладно говоришь, — Серебряный подпер кулаками подбородок. — Только не одни воры государевы трепещут. — Ты про чернь? — Чернь как раз довольна и весела, когда очередного боярина или купца на веревке по улице волокут. Много честных людей перепугано властью вашей, делами и слухами о деяниях опричников. Слышал, небось, величают вас кромешниками, татями. — Слышал, — Басманов улыбнулся. — На то и одежды ратников наших темные, и собачьи головы к седлам приторочены. А кого, думаешь, больше всего бесы боятся? Богомольцев в черном. А почему? — Опять ты со мной, как с дитем малым. Опричный воевода вернулся к седлу и уселся на татарский манер, подобрав под себя ноги. — Планы у государя большие, — сказал он после долгого молчания. — А противодействие сильное. Очень сильное, Никита Романович. Враг внутренний многоголовый и стозевый, его не вызволишь в поле и саблями не порубишь. Страна большая, а иной раз положиться государю не на кого. — А бояре? — Таких как ты, безоглядно верных и честных мало. Многие хотят вольностей, как у польской шляхты. Иные города по сию пору отложиться хотят. Кабы рассказал я тебе об этих темных делишках, бросил бы ты саблю, да в монастырь ушел от омерзения, поверь мне. — Грязи много, — изрек Серебряный. — Это верно. — Раз есть грязь, должны быть и те, кто ее разгребает. — Не стану я допытываться по поводу казней московских, — устало промямлил Серебряный. — Тебе — верю. Не стал бы зря боярскую да княжью кровь лить. Не стану и планов государя выведывать. Скажи только — мы всерьез здесь воюем, или для шутки? — Всерьез, Никита Романович. Море нам нужно, без него Русь задохнется. Гавани, выход к дальним странам, новые друзья для страны… — Тогда посоветуй, что делать мне. Идти на Ревель, не дожидаясь указа государева? — Сам же говоришь — сил мало. — Сил достаточно… — Серебряный быстро подошел к карте и прочертил ногтем линию вдоль южной границы Ливонии. — Да много оставить надо, дабы зад и брюхо войска прикрыть. — От кого? — Ты, опричник, можешь в точности сказать мне: Никита Романович, не ударят ляхи и литвины тебе в спину! Смело веди полки на последние крепости немецкие, и Бог даст победу!.. Басманов промолчал. — То-то… Серебряный взъерошил шевелюру пятерней. — Курбского нет, царь далеко. А я тут один, между немцем и ляхом. — Не один. Скоро подойдет Шереметьев с полками. — И кто же промеж нас главный будет? Молчишь? А я знаю наперед. Никто! Будем вдвоем топтаться на одном месте. Опять пальцами бить растопыренными вместо кулака. — Вот заладил, — Басманов покачал головой укоризненно. — Страна большая перед вами, тут не два войска, пять или шесть воинств надо. Глаза Серебряного внезапно загорелись. — Вот если бы он прикрыл границу с ляхами, тогда я бы пошел на немецкие крепости! Или он бы двинулся на Ревель, а я — на ляха. — Эк хватил — на ляха, — оборвал полет его мысли Басманов. — Вот это государь точно не одобрит. Совсем не ко времени нам ссора с поляками. — А что они хоругвь за хоругвью к границам ведут? Вспомни, что при Иоанне Третьем было? — Даст Бог, не повторится. Я тебе не указ, Никита Романович, но совета ты просил — даю тебе совет. Не задирайся с соседями. Русь не может воевать и ногайца, и немца, и поляка. — А если они сами… — А вот если сами… Серебряный хищно вперил взор в недра польских земель. — У них земли много. И какой земли! Смоленск один чего стоит! — Зачем нам чужое? На Руси земель полно, освоить не можем, от набегов татарских оборонить, куда же больше? Это враги царевы нас толкают земли хапать без смысла. Нам и нужно-то всего несколько гаваней на студеном море, да кораблей побольше. — Такая, значит, правда у опричнины? — Такая, — согласился Басманов. — Если сильно рот разевать — морда может треснуть. Серебряный почесал в затылке. — И все же ляхи — главные наши недруги. Они уже гадят исподволь. — Это как же? Никита Романович налил себе квасу, отпил, вытер мокрые усы. — Когда я на Фелькензама шел, стал забираться в тыл правому полку один залетный отряд. Хотел сбить нас с марша, не пустить в холмы. Чтобы тяжелая конница рыцарская на равнине по нам ударила. — Толково придумал Фелькензам, только, кажись, не на того напал, так что ли? Серебряный был отнюдь не тем человеком, кто любит заниматься самовосхвалением. Реплику опричного воеводы он пропустил мимо ушей. — Послал я наперехват этих… из Легиона. Тьфу ты, пропасть! Вои отличные, умелые и хоробрые, только к чему этим словом латинским, поганым, именуются? Тоже, поди, опричные? — Мои люди, — согласился Басманов. — Вернее — люди Карстена Роде. Я за ними приглядываю, пока они на суше. К слову сказать, заберу скоро от тебя. — Жаль, малая дружина, но толковая. Так вот, прижали они фелькензамовых людишек в болотах, да расколошматили. Взяли полонян. Четверых. Все, как один, из-за ляхского кордона. — Вишневецкого люди? — подобрался Басманов. — Не знаю я, какого там Вишневецкого. Ляхи, и весь сказ. Самые обычные ляхи. Только брони на них новенькие, получше ливонских, пищали хранцузские. — Где держишь их? Надо мне с ними перемолвиться, — поднялся Басманов. — Как где? Да нигде! Басманов так и сел. Серебряный простодушно развел руками: — А что их расспрашивать? Простые вои, не паны, не атаманы. Я их отпустил после битвы с основной ратью Ливонской. — Что — всех отпустил? — Нет. Один много гонору имел, русского царя лаял. Пришлось ему голову снести саблей. Басманов с хрустом сцепил пальцы. — Вижу, не то я сотворил, — печально заметил Серебряный. — Но я ж не ногаец — людей в яме держать. Да и кормить их надо. — Что хоть успели сказать твои ляхи? — Что нанялись в ландскнехтский отряд совсем недавно. Нанял немчин знатный… Убей меня Бог, не помню. Какой-то «фон», в общем, нанял. Обещал в поле на сечу не выводить, велел засады чинить, громить обозы, мешать полкам двигаться. Басманов проворчал: — Ландскнехтский отряд… Ландскнехты со своей сбруей приходят, а этих особо снарядили. Деньги немалые нужны на брони да пищали. У ливонцев денег нет, Кестлер последнее золото в поход на Ринген истратил, я наверняка знаю. — Кто же нанял их? — Думаю — как раз ляхи. — А почему немца они поминали? Врали? Не похоже. Мои казачки их шибко прижали, у этих не забалуешь. — Может, и не врали. При польско-литовском дворе полно немцев шастает, шведов, датчан да людей франкской земли. Есть даже генуэзцы. — А это кто такие? Басманов улыбнулся. — Это далеко от нас. Пока не наладила Русь навигацию в холодных морях — так и будут иные края далекой сказкой. — А что — там яблоки слаще? Кисельные берега? — Товары всякие есть, а главное — спрос и интерес к нашим товарам. Серебряный заскучал. Ему, воеводе, дела торговые казались темными и малопривлекательными. По его разумению этой материей должны интересоваться люди низкого и даже подлого звания. — Если так печалит тебя уход этих ляхов — прямо сейчас скажу слово засечникам. Эти деньков через пять притащат сюда на аркане сколько угодно ляхов. Басманов вновь сделался серьезен. — Никита Романович, озоровать на границе нет нужды. Кто знает, может, поляки только и ждут повода малого, чтобы вмешаться в войну. Серебряный пожал плечами. — Оставь тогда у меня какого-нибудь своего человечка. Как будут попадаться выходцы с юга — я их буду отдавать ему. — И оставлю, вот только прикину — кого, — пообещал Басманов. — Мне скоро трогаться из твоего лагеря. Не серчай — куда путь-дорога лежит, не скажу. Оставлю человека для допросов, да заберу у тебя судовую рать Карстена Роде. — Может, позвать их атамана? — Пусть отдыхают, завтра свидимся. — Так каков твой совет будет? Воевать Ревель, или опять на месте топтаться? — В любом случае — дождись подхода Шереметьева. Помявшись, Басманов с неохотой добавил: — Я и Очин-Плещеев считаем, что поляки готовятся помешать нам выйти к морю. Так что сам в ссору не лезь, но жди беды с юга, не сегодня — так завтра. — А государь знает? — Знать-то знает, только слушает других советчиков. А те другие говорят — не зли поляков, оставь немцев в покое, иди на юг. — И кого слушает государь? Басманов многозначительно помолчал. — Выходит, создать-то создали опричнину, да не на одну нее государь опирается. — Выходит, мало мы делаем, чтобы заслужить полное доверие государя. Князь загрустил. Перед ним сидел верный царю и отечеству человек, недавно разгромивший опасного врага. Казалось бы, именно с ним и надо бы поговорить о странном поведении Курбского, о попахивающих прямой изменой планах адашевской клики, о грамотах от новгородских купцов, найденных во взятой Нарве… Только ни к чему все это ратному человеку, Серебряному Никите Романовичу. Не мастак он в подковерной борьбе, поди, и в думе-то никогда не был… Да и своих забот у воеводы хватало. Польские хоругви на юге, неприступный доселе Ревель на севере, десятки верст до русской земли от воинского лагеря, непонятный статус самого Серебряного. И, словно прочитав мысли князя, Никита Романович с облегчением заметил: — Одно ладно — хитрыми делами не мне заниматься, о том голова не болит.
Последние комментарии
2 часов 56 минут назад
3 часов 14 минут назад
3 часов 23 минут назад
3 часов 24 минут назад
3 часов 27 минут назад
3 часов 45 минут назад