Итог романтизма. Стихи 1994–1996 годов [Василий Павлович Бетаки] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
СТИХИ О ПРОЗЕ
«Ум ищет божества, а сердце не находит» (Пушкин)
А. Кушнеру.
А была ли она – благодать? Та, простая, которую только Можно бунинским часом назвать? Без сомнений, без смысла, без толка Устоялась уездная мгла. Как щедра ты, небесная милость – На перине купчиха томилась, Не иначе – студента ждала. То ли "Нивы" измятый листок, То ли скука апухтинской блажи, Всё впечатано в память, и даже Из за леса дымок да свисток… Эту глушь станционных платформ Бунин как-то сумел – без описки: Ямщики, паровоз, гимназистки, Лошадиный рассыпанный корм… И закат перед криком совы. Эти сумерки, сад… и вопросы. И медовы тяжелые косы Что обёрнуты вкруг головы. Эти пухлые, душные руки Под сосной разливавшие чай… Грань веков, ты прекрасна – прощай Только память – зубастее щуки. И на год взгромождается год… Не по щучьему, что ли веленью, Всё давно похоронено под Лепестками вишнёвых деревьев. Расплылись, растворились в дали Монастырские синие главы, И поля не сберечь от потравы, Да и книги в усадьбах пожгли? Видно впору твердить наизусть Разбегающиеся приметы: Это ровная жёлтая грусть, Это гроздья черёмухи, это – Одичалая, злая сирень, И в рассветах тяжёлая мята И забытая где-то, когда-то Вековая кленовая лень. Хоть бы набережную в Крыму Отличить от церковной ограды. Прав Толстой: ни к чему никому Колокольни, молитвы, обряды… Что молиться? Уж лучше письмо (не забыть только марку наклеить!) И дойдёт оно к Богу само Покаяньем о тёмных аллеях.
* * *
Пора кончать петербургскую повесть. – Небо сдернуто над головой, Осыпаются звезды при каждом слове, Обернувшись жухлой листвой. Пора прекратить бесконечное бегство От наизнанку надетого детства, Жевавшего черный подсолнечный жмых, Считавшего палку за главное средство; И не ломать больше мельниц чужих. Пора забыть вавилонскую башню, И в прежние русла течения рек Вернуть – и увидеть, что вовсе не страшно Кончается варфоломеевский век. Почему ж у Старухи не прялка в руках, А краплёная – в звёздах – колода И на всех королях – двухсотлетний страх Девяносто Третьего года? Выбрось карты – уж лучше – калейдоскоп Повертеть, чтоб стекляшки бренчали! Чуть его шевельнёшь – никогда не вернёшь Ни вчерашний узор, ни старинную ложь, Ни того, что мелькнуло в начале – Ну, встряхни раз-другой, но смотри, не спеши: Дай подробнее разглядеть витражи. Пестрых пляшущих стеклышек нищенский шик – Словно брызги на низком причале, Все в лицо да в лицо. Не судьба ли твоя, За безрыбьем житья, за бессоньем питья, Разбренчалась чужими ключами? С фотографии старой, перед домом чужим, Уходя, как в бинокль перевернутый, в дым, Я сливаюсь, чернея, с пролётом дверным – И наверное, это – прощанье С детством, с Городом, с веком (и с кем там ещё?) Догони-ка, попробуй, схвати за плечо, Где, – спроси, – все твои обещанья? Город тонет, век – стар, призрак детства – нелеп: Те года зачерствели, засохли, как хлеб Только мыши в подпольях пищали, Времена разворовывая по кускам… И шагал командор по подгнившим доскам. Так о чём, и к чему мы с ним спорили? Вон лежит он, – никчемная груда камней, И едва ли живей, и едва ли нужней Всех иных истуканов истории. Год на год громоздя кирпичи этажей, Кто-то переложил в это тесто дрожжей – И с погашенными свечами, В лабиринтах плутая под маршевый вой, В позолоченный полдень биясь головой, Мы забыли, что Слово – в начале. Века, детства и города странная смесь, – Петербургская повесть кончается здесь. И причалы – пусты и печальны: Чуть сверкнул между тучами солнечный глаз Над пучиной утопших утопий, – Как шпангоуты сгнили, кораблик погас,[1] И корявым проломом в Европе – Дырка вместо окна. И метёт в неё снег… И кончается варфоломеевский век… Что ж, ПРОЩАЙ – Веку, Детству и Городу, и … А когда-то казалось – мы с ними свои, И казалось – на что мне кочевье, Бесконечное, как царскосельский фасад, Бессердечное, как топоров голоса, Под которыми бьются деревья. Если был, если был он когда-нибудь, дом, Он за тысячи верст, он уже за холмом; Там, где ветер с простуженной глоткой Над закатною жижей задонских болот; Словно жаворонок сумасшедший поёт, Где акации редки и кротки; За холмом, где вращается жёлтая пыль, Где следы от копыт, да баштан, да ковыль, Да азовские чёрные лодки… Если был, если был он когда-нибудь, дом То остался он в Павловске, там, над прудом, За вздыхающими стволами, Где доныне живёт ещё эхо копыт Где за дальним мостом колокольчик звенит: То ли прадед на тройке в столицу летит, То ль обратно – бренчит кандалами?[2] Или это листва, бронзой статуй звеня, И шурша по кустам, обманула меня? Или лось там топочет в осоке? А в высоких аллеях закат и рассвет Бродят вместе когда посетителей нет, Опираясь о воздух высокий. Кто щекой к облетевшей осинке приник? Или это… …Промокнув до нитки, Возле Генуи слушаю тяжесть камней, Вижу – нити дождя все длинней и длинней… Надо сшить диссонансы разрозненных дней, Как сшивает их в музыку Шнитке. А тогда, может чудом и схлынет вода, Обнажатся затопленные города, Ведь бывают Вторые Попытки? И быть может ещё не последний час, И, быть может, остался тот самый шанс, На рождественской, пёстрой открытке? Ведь дозволено чудо хоть раз-то в год! Вот пещеры морской открывается свод, Известняк нависает слоями, Словно ряд перевернутых ступеней – Над зеленым качаньем подводных камней Из глубин подымаются тени огней С расплывающимися краями. Сквозь огни проступает знакомый фасад, Где атланты слепыми зрачками косят, Мох морской – как еловая хвоя, Как рождественской ёлки всплывшая тень. На верхушке – золоторогий олень, Затрубил мандаринной зимою… Дождь прошёл. Пляж просох. Ничего больше нет. Только волн лигурийских бутылочный цвет И тяжёлая синь винограда… Но чтоб этой печали исчезла хоть часть, Надо в Рим и Венецию снова попасть, А в Помпею уж лучше не надо – Потому, что в руинах не стать молодым Потому, что в рябинах есть привкус беды, Потому что глухие тяжёлые льды Обрекают моря на молчанье, Потому что – на месте отечества – дым. И, наверное, это – прощанье…
ВАРИАЦИИ
1. Видно, все мы у Господа Бога Корабли, ушедшие в море, Где не вычерчена дорога И голос не тонет в хоре, Корабли, плывущие вольно От той весёлой земли, Где средиземные волны Гекзаметры изобрели.
Эти ритмы всё чего-то требуют, Катят, катят к жилищам богов Курчавые белые гребни Долгих ударных слогов. А волнам и ритмично и вольно Мимо зелёной земли... Только зачем вы, волны, Одиссею изобрели? И так уж немыслимо много Дурацких и грустных историй...
Все мы у Господа Бога Корабли, ушедшие в море.
2. А может, правда, что где-то Есть ещё догреческий Крит, Там, на середине света, Где море всегда искрит, Где можно, начав с эпилога Дойти до истока истории... Видно, все мы у Господа Бога Корабли, ушедшие в море...
* * *
Гвозди бы делать из этих людей... Н. Тихонов.
Это колокола там звонят. И молчит телефон. И внутри – тишина. Где же он расползается, звон? Никуда не выводит последняя дверь, сколько ни открывай, И слетит с панталыку и с рельс, не успев заблудиться, трамвай.
Глянь с моста – Корабли тяжелы и бессильны в пустых лабиринтах портов, И неспешная ржавь изгрызает железо бортов. Нет ни дыма, ни паруса на горизонте... Но в отлив осторожно потрогайте в устьях рек Эти остовы древних судов деревянных, И лучше не троньте Проржавевший насквозь металлический век:
Старых бимсов и килей дерево благородно – Ничего с ним не сделали море, время, река... Только наша железность стареет, ржавеет уродливо, Словно тех, пятистопных изъеденная строка...
Это колокол, а не трамвай прорывает твой сон, И молчаньем презрительным платит тебе телефон.
ДВЕСТИ ЛЕТ СПУСТЯ
В дюнах Вандеи я как-то нашел бутылку из-под местного вина с датой 1792 год.
Август 1792
Стол на песке у океана. Закат зализывает раны, Ночь надевает домино... Маркиза, разве Вам не странно – Стол на песке у океана, И кони фыркают на пьяных, А за спиной совсем темно?
(Изнанка устрицы бела, Как перламутровые скалы, Как недопитые бокалы На хрусткой белизне стола.) Тут все пьяны. Я – не колдун, Не ведьма – Вы... Мы ж с Вами... Вот мы! Светает устричная отмель За титьками песчаных дюн. Маркиза, встаньте с барабана: Супруг Ваш дрыхнет, как бревно. Маркиза, Вам ведь всё равно... А после выпьем за шуана То, распоследнее вино.
Август 1992 Вандеи белое вино. Песчаный берег океана. Умолкшим эхом барабана Тут время отягощено.
Тут – в травы на спину свалиться, Вглядеться в облачные лица Сквозь эти чёрные кусты... На рукавах летящих тучек Мелькают белые кресты, И – лилий всех белей и лучше – Бегущих лошадей хвосты.
Вандеи белое вино. Прибой. Копыта. Ветер. Скалы. (бутылка – как веретено судьбы...) Даль. Дым. Колокола. И – недопитые бокалы На хрусткой белизне стола.
Тут все смешались, всё смешалось: Вандеи белые кресты Струят пронзительную жалость.
И пусть мундиры, сёдла, рвань, Герои, нищие, злодеи, Знамен и кринолинов ткань, Трехцветки, лилии, путь в Бретань, Любовь и пудреная пьянь Смешались на песках Вандеи – Сквозь два столетья не видны В траве зелёные бутылки, Но черных водорослей ухмылки По берегу развезены. Роса и кровь давным-давно Ушли в песок... Одно осталось – Пронзительное, словно жалость, Вандеи белое вино.
ФЛОРЕНЦИЯ
Развалясь, задыхаясь, старея, День лежит у холмов на плечах. Возвышается Синьория Как пожарная каланча. Тяжелы её флагов полотна, Высока сетка окон пчелиных, Зноем дышит ирис болотный Над чернейшей бронзой Челлини.
У времен – своя картотека, У истории – свои качели. Черный привкус ХХ века У иронии Макиавелли...
В пыльный полдень гляди с Понто Веккио Как ползут желтоватые воды. Одиночество человека Есть последняя степень свободы.
Разморённый скукой и ленью, Просиди хоть весь день на ступенях В переулке у дома Данте – Не дождёшься его возвращенья...
День уйдёт. Будет вечер длинный. Окружат тебя жаром стены. Резкий бег облаков старинных, Перепутав лунные тени, Превратит дома в гобелены, Бесконечно сменяя картины...
Почему же ты сел на ступени В переулке у дома Данте? . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . У Челлини – чеканке учиться, У Макиавелли – как издеваться, А у этого флорентийца Научиться не возвращаться...
* * *
Не на краю света, Так на краю века Как, перейдя Лету, Войти в с в о ю реку? Войти в неё дважды, Порвав судьбы петли? Да разве так важно, Теченье есть, нет ли? Коцит ли то, Стикс ли – Различий тут нету: Чуть ли не все стихли, Не перейдя Лету. И кто кому снится – Кого ты тут встретишь На берегу Стикса? Одних, других, третьих... Пенсионер важный, Харон сосёт водку, И напрокат даже Тебе не даст лодку. А вброд рискнуть – кануть. Жди, соловей, лета, Пока Сизиф камнем Не запрудит Лету, Внеся свою лепту, Входя в свою реку – И на краю света, И на краю века.
* * *
На развалинах Вавилона Бородатые львы остались. За спиною льва – не колонна – Указующий в небо палец – Беспричинно и беспардонно Он опять начинает гаммы А на небе – тёмные ямы – Серых туч лохматые лона...
И под гаммы танцуют устало, Разыгравшиеся старухи, На шершавой бумаге журналов Откормив клыкастые слухи Для своих лысогорских балов.
В жирных пятнах любая страница Осыпающихся кварталов, Но пока позолота им снится, Завернулись в обрывки журналов И слова и чёрствая пицца, И танцующие непристойно Серых туч лохматые лона...
Бородатые львы спокойны На развалинах Вавилона.
* * *
В лилово - белом ртутном свете, Прозрачнее чем мотыльки Качаются в газонах эти Немыслимые табаки.
В ночи июльской, терпкой, спелой Их юбки – острою звездой – Смешались с легким платьем, с телом, С порывом ветра, с резедой...
И рядом с женщиной случайной На эскалаторе ночном Ноздрями тронешь запах тайны, Которой не заметишь днём.
* * *
Я. Гордину
Вызывает безумную жалость То, что жизнью когда-то считалось: Парапеты, огни, мостовая, В переулках поспешность объятий, Эти ржавые скрипы трамвая И кресты кораблей на закате... Вызывает нелепую жалость Этот новенький крест над собором, Эти сборища, сборнички, сборы, И заклеенные заборы У метро – что ещё не распалось.
И ещё – бесполезная жалость К тёмным сводам стеклянных вокзалов, К тем прохожим, теряющим тени. К одичанию их сновидений, От которых на стенках осталась Память кухонных в-гости-хождений...
И когда непонятным укором По плащу шебуршит осторожно Мелкий дождь ежедневного вздора – Быть прохожим почти невозможно: Так храбрится он, ветер осенний, Так нелепо, отважно, несложно Как с фасада подкрашенный город... И прожектор подсветкою ложной Разукрасит его, обесценит, Перепутав прологи с финалами, Бросит вниз на колючие тени Фонарей, отражённых каналами.
* * *
В городских садах с цветниками, В беседках больших, восьмигранных Духовые оркестры играли И качались алые канны. А майоры в бордовых петлицах Дирижировали оркестрами, И не знали, что будут сниться Всем, на клумбах оставившим детство. Изменялись, смещались предметы: Стали вместо петлиц погоны, Стали вместо скамеек – вагоны И зима обгоняла лето; Так волчатам эвакуации Раскрывалось всё невпопад, И журчал кипяток на станциях, На кривых деревянных станциях – В полувеке тому назад. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . С трех сторон Пиренеи глядят На рожденье безвестной речки. Этот белый канат – водопад, Эти черные скалы – вечность. Брызги лет разлетаются в стороны, А из нагроможденья камней, Геликон, барабан, валторны – С каждым всплеском звучней и звучней. Как? Опять? До чего ж он некстати – Тощий вальс городских садов! Ведь на каждого больше чем хватит Убегающих городов, Эмиграций, эвакуаций И газет и картонных лат... А в конечном счёте приснятся Только скалы и водопад.
Тут-то и вспомнишь всех отшумевших... В воздухе пусто. Зябко взвешен В пыли водяной рассвет. Чернолаковых скал фон. Остывшей земли портрет. Капель по камню – звон, звон.
Цирк Гаварни, Пиренеи
* * *
В. Станкевичу Мы не допили Кубок Большого Орла И нелепой расплата за это была. Трехсотлетнее в кубке прокисло вино, Да и сам проржавел он, и вспучилось дно. Отвалился орёл – подбираем опять Поиграть-побренчать, на штаны проливать.
Сам Кабатчик не допил: он бронзовым стал, И плывун подмывает его пьедестал, На губах трехсотлетнего уксуса вкус, Жжется оцет[3], совсем как змеиный укус: Спотыкается конь, а змея-то цела...
Мы не допили Кубок Большого Орла.
* * *
Глядишь в передней по углам, На темной вешалке – пальто, Как будто точно кто-то там, А приглядишься – нет, никто. Ну, утешайся хоть бы тем, Что мирны и беззвучны сны, Гитарных струн, как будто семь, А приглядишься – ни струны!
Судьба-то вовсе не слепа: В ковчег несчётных тварей Ной Набил, – такая уж толпа, А не осталось ни одной! Ну что, без лампы Алладин? Твой мир – он был для всех открыт, – Зато теперь торчишь один Среди растресканных корыт. В сумятицу собьются сны В толкучке мыслей расписной – Как будто было две страны, А в результате – ни одной.
Стоишь под радугой живой, Но мыльным пузырём – итог: Как будто свет над головой, А приглядишься – нет, не Бог.
* * *
Вдоль по улице – холодные дожди. Что противней середины ноября? Ведь ноябрь и позади и впереди, И в тебе самом, по правде говоря. Ну да что там, – вон цветы полить пора, Или, может почитать… (Уже с утра???) Да на полках всё бесполые тома, Как заброшенные полые дома… Ах, какая невесёлая зима, Ах, какие весёлые стихи!
Попытаться, что ли, псину расчесать? Или что-нибудь такое написать? Очень хочется каких-то ярких строк, Да, как видно, не пришёл ещё им срок: Вот откупорить бы звонкие слова, Но придётся дожидаться Рождества! Право, стоило так радостно жить, И листать, листать никчёмные тома, Чтобы тридцать лет спустя повторить: «Впереди – бесконечная зима». Ах, какие весёлые стихи!
ПИРЕНЕЙСКИЕ РАЗМЫШЛЕНИЯ
Сквозь туман кремнистый путь блестит... М. Лермонтов
1. (К фотографии Б. Великсона) И окна в туманах невнятны, И свет рассеян неровно, И выцветают пятна Памяти неподробной, И выцветают тучи От серого, талого снега, И выступают сучья. На фоне желтого неба, А кроме желтого света – Ну что еще есть на свете? Не оторвать от ветра Ивы черные плети, От их свистящего гнева – Марта вздорную сущность: На фоне желтого неба Кривые черные сучья.
2. Беззаботно сбежишь с порога, Ключ – в кусты, а тоску – в репейник. И пускай поначалу дорога Черная, как кофейник – И пускай, не успев начаться, Громоздит она новые беды – Лишь бы не возвращаться По своему же следу.
3. Овечьи склоны лукавы, Смолою капает ель, Остатки лавы, шуршащие травы – Лучшая в мире постель! Так может, и вправду хватит Мелькания городов, И лучше, как Гёте, в халате Протирать диваны годов? Но не на диваны мы сели – На ведьмино помело – И – пустыня... И нет спасенья – И от скорости скулы свело!
«В нынешнее не вживаясь, Настоящего не оценив, Тупо к будущему взываем, Да из прошлого строим миф»[4] ... А на козьих копытцах кто-то, Не сатир и не фавн – Иной, Все дергает за веревку, Подозрительно схожую со струной...
4. Тут, где в титанов древние боги Кидались обломками скал, На кремнистой, блестящей дороге Я в потемках что-то искал...
В мешке утаили шило – Вот и колет теперь глаза... Разворачивается лопнувшей шиной Накатившаяся гроза. И польет монотонная влага С перекошенных Пиреней! ...Когда стану лохматой дворнягой – Не кидайте в меня камней!
1997
ИТОГ РОМАНТИЗМА
И что в результате? Пустые года, как метель. И что-то некстати, И кто-то уселся на мель, И где-то и как-то И всякого смысла лишён: Ведь с первого акта Ты в фарсе играть приглашён...
И разные вещи Без толку тревожат меня: Вот плещет и хлещет Ковыль по коленам коня. Ковыль? Только снится, Конь – тоже... Так значит опять Ни петь, ни молиться, Ни плакать, ни думать, ни спать?..
Дожди на антеннах, И в окнах, как шторы, дожди... Скандальный оттенок Всего, что ещё впереди – Ну, с бухты-барахты? Но там, где воняет бензин – Не белые яхты, А дизельный, чёрный буксир! Сравни-ка сегодня Скрипучий ржавеющий руль Не с громом Господним, А с грохотом старых кастрюль!
И новая дата Опять прибавляется к тем, И кто-то, Куда-то – Помимо сюжетов и тем, Да, где-то, Да, как-то... Пускай даже роль по плечу – Спектакль без антракта. И точно – я так не хочу!
ПЛОЩАДЬ СВЯТОГО МАРКА
Мост над болотами перед рассветом. Цепочка фонарей – и нет ей конца. Почти что вергилиев путь к тому свету... Это – Местро. На полчаса – Воды и столбов... Но я – не об этом, А только о том, что прошедшим летом На площади, сдавленной серым светом, В длинном пространстве, скрипкой пропетом, От арки до арки перед рассветом Снова слышны были их голоса: И тех кто остался в прошлом веке, И тех кто уехал год назад... (Ведь античные – того света – реки Только для виду забвеньем грозят).
И в бесконечность за аркой арка Уходят от радуг Святого Марка… Вдоль по площади арки эти, Эхо друг другу передают: Оттого мы и встретились тут, на том свете – Бесчисленны эха – и те и эти – Под каждой аркой и в каждой Лете Случайную фразу вернут на рассвете И чью-нибудь, и мою... и мою...
Gare d'Orsay
Когда туман к воде сползает постепенно, И облака сидят на креслах площадей, Я в городе сыром завидую Гогену – Нездешности его деревьев и людей…
Ломясь из синевы, Пикассо, опалённо Глядит, как на землю обрушилась луна, Разъята музыка на струны и колонны, И лампа Герники в абсент погружена…
...Сухой чертополох танцует на бумагах, В редакциях газет – машинок чёрный лом, А в серых зеркалах, в пустых универмагах Красавица ольха смеётся над тряпьём…
И небо чёрное над набережной встало Всё в белых искорках, как старое кино, И на экран ползёт видение вокзала Где паровоз летит в стеклянное окно.[5] Всё на места свои вернётся непременно. И утки на воде – как тапочки Дега... Шуршит буксир Маркé над розоватой Сеной. И тихо. И рассвет. И тают берега.
* * *
К фотографии Б. Великсона
Мы дошли до края света И гранитная часовня (Эта низкая часовня) – Над уклоном к морю... Нету Ничего кроме часовни И травы у края света.
Монотонный дождь. И снова Капли по плащам шуршат. В тёмных и средневековых Мы в плащах до пят. И гранитный крест за нами. Дождь косой да серый камень... Может там, за облаками, Там за морем, может, – лето?
Мы дошли до края света...
Pointe du Van, Бретань
* * *
Собаке Нюше
В эту осень небо привыкло Зажигать каждый вечер закат. В оркестровой скрипки пиликают – Как дубовые листья кружат,
А со сцены – воронье соло, Воробьиный хор (далеко!), И с готовностью невесёлой Ветры пробуют геликон.
Ну-ка, вслушайся, если уловишь Репетирует что-то даль, Где-то – поезд по шпалам клавиш: То настраивают рояль.
Мы с тобой пройдём непременно, По паркетам листвы скользя, За кулисы, в фойе, на сцену – Только в зрительный зал нельзя.
Говоришь – пойдём? Но, однако, Нам никто ещё не сказал... И куда нам спешить, собака? Нас не пустят в зрительный зал.
* * *
Geh Graal zu suchen, ritter («Parzifal»)[6]
На охоту за словом, на охоту охот, На охоту за словом: ну а вдруг повезёт? Толпы черных предзимних кустов оголя, По стерне опустелой по жалобам трав, Сколько лет – через чьи-то чужие поля, Чьи-то строки чужие по пути раскидав!
Из холодного мира немых фонарей (Каждый плащ, как дождливый плач) – К островам, где словами двигал скалы Орфей, И вода – как весёлый мяч:
Вот – навстречу! Вот наплывают, Приближаются острова! Там такие слова сверкают – Как не стать игроком в слова? Заигравшись, не знал, я как близко… Унесла невесомая пена, От прибоя скал Киммерийских, До ленивых песков Карфагена...
И когда корабли врезаются в мель На рассвете у жёлтой косы, И скрипят кили от ласки земли, И осокой шуршат носы – Что в метафорах пены мне послышится тут? Или вправду сирены в этом море живут?
Но на плоской воде даже волн нет – Молчаливая ночь не стынет, То ли радугу каплями полнит, То ли дышит свистом пустыни. Разве радуга вечной бывает? Разве сложатся свисты в слова?
Уплывают – опять уплывают – Разбегаются острова...
* * *
(Из Роберта Фроста)
Я целый день по листьям бродил, от осени я устал, Сколько узорной пестрой листвы за день я истоптал! Может, стараясь вбить в землю страх, топал я слишком гордо, И так безнаказанно наступал на листья ушедшего года.
Всё прошлое лето были они – где-то там, надо мной, И мимо меня им пришлось пролететь, чтобы кончить свой путь земной. Все лето невнятный шелест угроз я слышал над головой, Они полегли – и казалось, что в смерть хотят меня взять с собой.
С чем-то дрожащим в душе моей говоря, будто лист с листом, Стучались мне в веки, трогали губы, – и всё о том же, о том... Но почему вместе с ними уйти? Не хочу я и не могу! Выше колени – ещё хоть год удержаться бы на снегу.
ОСТАНОВКА ЗИМНИМ ВЕЧЕРОМ У ЛЕСА
(из Роберта Фроста)
Я понял, чьи это леса кругом: У их хозяина – в деревне Дом, И не увидит он, что я гляжу, Как заметает их снежком...
Лошадке странно: зачем среди тьмы В пути остановились мы Между замёрзшим озером и лесом В самый темный вечер зимы.
Она, бубенчиками звеня, Встряхнулась, словно спросив меня, Зачем мы тут и что нам надо, Где только снег – и ни огня.
Лес чуден, тёмен – глянь в глубину, Но прежде я все долги верну... И много миль, пока я усну, Так много миль, пока я усну...
* * *
Да не набат – колокольчики листьев дубовых, Вслушайся в их предпоследнее, медное, слово. Ветер, вертясь над боярскою спесью каштана, Рвет позолоту с его распашного кафтана.
Да и не кровь – каплют ягоды между кустами, Праздные яблони голыми машут хвостами, Черноголовых синиц хлопотня у кормушки, Кот полосатый, на крик их наставивший ушки...
Да и не вечер еще ведь: дождинок блестящие искры, Вот и сороки под черным стволом, суетливы и быстры, Прыгают в желто-зеленом над мокрой травою. И не экран – а веранды стекло раздвижное.
Buges, Loiret, 1997 г.
* * *
На тропинках не лыжных Меж дубов неподвижных На луну набегают, Рвутся облачные клочь... То ли свечи ослабли? То ли жёлтые капли Вверх стремятся упасть В предрождественскую ночь? Чуть нагретая хвоя Нам твердит без перебоя Что-то очень ночное, Недоступное уму. Я совсем не уверен – Что ли, кто ли у двери? И с какою он вестью, От кого и к кому...?
В Рождество веселее И в дождливой аллее. Тучки бегают, бегают, Словно мыши и судьба... Отвори, отвори же, Говори, говори же – Может зиму пронижет Солнца медная труба?
БУЛЬВАР СЕН-МИШЕЛЬ В ЖЁЛТЫХ ТОНАХ
Как только закат натолкнётся с разгона На арки мостов, и оближет бульвары, Подгнившую славу со стен Пантеона Смывают весёлые жёлтые фары. По стёклам кафе, в их верандах торчащих, Играя на меди торшеров старинных Прекрасной эпохи (почти настоящих) Крошась и ломаясь в зеркальных витринах, Они пробегутся, исчезнут и тут же В глаза на мгновенье сверкнут торопливо, Связав, словно молнией, белую тучу С клубящейся пеной пивного разлива.
* * *
Дубы уходят. Листья остаются. Вся осень незаметно исчезает, Но желтый свет надолго остается. В закрытых окнах блики остывают – Исчезнут окна – блики остаются.
А улица – а улица прозрачна, Дома уйдут – а свет их остается: Горизонтальность окон на асфальте Нарезана, как плитки шоколада, Из темноты и памяти фонарной... Стук каблучков на лестнице осенней В дожди уходит – тучи остаются. Уходит платье – запах остается... Все верное, все вечное уходит, А зыбкость остается. Остаются...
* * *
Тут вливается Сена в очень мелкое море. Деревянная церковь в рыбацком Онфлёре. Но – не своды, а рёбра корабля кверху килем. Рыбаков потонувших не они ль отмолили?
* * *
– Ну что тебе ещё, ведь это – вечер. Но почему он так похож на вечность?
– Ну что тебе ещё... Ведь скоро утро, – А почему во встречных окнах мутно?
– Ну что тебе ещё, ведь скоро лето... – И всё равно мне не хватает света!
Вот так – последними словами Гёте – всю жизнь себе я объясняю что-то. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Так что тебе ещё?...
ЭТЮД
Главный вход во дворец Фонтенбло называется Прощальное Крыльцо. Здесь Наполеон прощался со Старой Гвардией, перед отъездом в ссылку на остров Эльба.
Было небу светло: Но закат уставал. Он по небу писал Чёрным грифелем крыш, Над Прощальным Крыльцом Фонтенбло.
Где-то там, сорок вёрст, Угасает Париж. Над клешнями двух лестниц Крыльца Фонтенбло, Над клещами двух лестниц (Их кольцо так мало!) – Орифламма под ветром, Ну что ты дрожишь Над Прощальным Крыльцом Фонтенбло?
Пусто в парке и пусто На парадном дворе, И вороны не чувствуют, Что в ноябре Их на голых ветвях, Их на чёрных ветвях, Незаметно.... Дубовой листвы намело На Прощальном Крыльце Фонтенбло.
Последние комментарии
1 день 9 часов назад
1 день 14 часов назад
1 день 15 часов назад
1 день 17 часов назад
1 день 18 часов назад
1 день 19 часов назад